Луч света в тёмном автобусе бесплатное чтение

© Алексей А. Шепелёв, 2023

ISBN 978-5-0059-5895-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

Дело обычное – запрыгнул в автобус, вечером уже не набитый, и встал, опершись, на этой дурацкой вращающейся площадочке, где прикрепляется резиновая гармошка – как будто для растяжки салона хотя бы в длину, – что утром, понятно, никак не помогает.

Тусклое солнце, минутно пыхнув красным, затушенной сигаретой угасло – где-то за сто километров… Если провести луч-радиус: жидкие посадки, пустырь, завод стекловаты, неимоверно извилистые эти «полугрунтовки» – «на Бокино», «на Котовск», а там уже, на самом краю всего, в полях за «татарским валом», в чёрной пахоте с наледью оно и задымилось… Сразу темнеет, слякоть, пока ждал автобуса, замёрзла прямо под ногами. Местность самая живописнейшая: обледеневшая до свинцовой серости трасса, словно вросшие в неё острые железные вигвамы остановок. За мутным стеклом – «с потерей сигнала», сквозь тряску и скрежет – застывшее «тамбовское море», пустой пейзаж километрами до города, как в электричке. Ещё темнеет, мимолётный запах весны перебивается попытками водителя включить отопление, попадающей в салон гарью выхлопа, а скоро включится всем привычное коптюшное, как ночью в поездах, освещение, и различимое за окном, и так сплошь чёрно-серое, станет совсем призрачным.

Остановки поэтично именуются «второй пятак», «третий пятак» – но тут не ошибёшься… Посёлок Строитель: прямая дорога, посадочки, ряд пятиэтажек – никаких тебе нынешних супермаркетов, салонов и прочих излишеств. Ларьки разве, чтоб в любое время – дня ли, полуночи – можно было взять насущное: пиво, водку, сигареты. «Депрессивный район» – такого и названия никому не взбредало, а я тут и вообще часто живал у родственников с начала девяностых. «Спальный район» – тоже не слышал такого, да и выезжают-то отсюда не на машинах… В общем, всё самое обычное, тем более, что теперь это уже времена «вполне прогрессивные» – 2006 год…

«Салона, не слона, – думалось мне, – хотя трамбуют явно по-слоновьи, и гармошка сия почти как хобот…»

Я прислонился спиной к перилам гармошки-хобота – кругляк площадки на поворотах внезапными рывками вращается – всё же невольное развлечение в долгой хмурой дороге… Вот эти люди: как будто на подбор все те же самые, что и утром… когда они тебя и друг друга, набиваясь в этот нелетающий «Икарус» (в детстве мы читали «Экапиг»), а ещё пуще в коммерческий «пазик», рефлекторно – ничего личного, по-тамбовски картофельно-обезличенно – как будто забивая сваи, как единицу или ноль утрамбовывая в нужный кому-то объект, непоправимо плющат… Настроение – если это можно так назвать – вельми скверное…

Здесь продают билеты – как на театре, в балаган теней. Увидеть здесь ничего нельзя: лишь муть рассола столетней селёдки в бочке. Увидеть тут можно многое – и пьяный мим-водевиль, и хардкор-трагедию, а чаще то и то по-русски вместе. Надо только много, часто, огнеупорно ездить – лучше таким вот странным вечером, а ещё лучше – ночью. Полбуханки хлеба, полбутылки пива – за такую цену мне и счастливый билетец не нужен (тем паче давиться им натощак!), я лучше бы пешком прошёлся, как обычно, но здесь промёрзший на отшибе пригород, идти далече.

И вдруг – что-то как будто мелькнуло. Где-то в самом начале салона. Как будто какой-то солнечный зайчик. На выбоине моя площадка под ногами – напоминающая тренажёр для космонавтов, да ещё со стрип-шестом! – подпрыгнула так, что удар нехило отозвался в спине и печени. К таким прыжкам и кульбитам я, конечно, всю жизнь сверхпривычен – наверное, показалось!

Но ёкнуло вдруг и в груди – чем-то как будто ожгло – зайчик, какой-то луч – нет, зрение меня не обмануло: неужели это она?! Несколько долгих секунд меня мотало вместе с платформой – приглядываясь, мотая головой, я колебался в порыве протиснуться вперёд или наоборот, пока она меня не заметила, врубить заднюю, ускользнуть в хвост, чтоб спрятаться или даже быстрей, не доехав, выйти.

И причина-пружина упомянутых авто-трагедий – не шекспировские страсти, а исключительно те самые две-три монетки-лепты. В маршрутке, а часто и в автобусе поставлен ящик деревянный – для сбора податей. Он разграфлён на ячейки разного достоинства, и полон сего достоинства, как ящик патронный, а над ним ещё прилеплена, будто деревенский почтовый ящичек раздолбанный, сигаретная пачка без крышки – для купюр, в аккурат для зеленовато-замусоленных здешних десяток. Можно разыграть сценарий – в попытке отказаться, увильнуть от оплаты. Здесь ставки – ваша совесть, ваши нервы – против нервов, совести и сил отчаянной хватки билетёрши. В такую ново-русскую рулетку можно выиграть, бесспорно! Но лишь пару жалких грошовых жетонов (столь нужных, впрочем, на другое или вообще отсутствующих), а проиграть – гораздо больше. Не раз, наверно, все видели и слышали расправу: по жалобе измотанной за день, всячески униженной и оскорблённой билетёрши издёрганный за день, измотанный вконец водитель вдруг резко даёт по тормозам, выскакивает с места с монтировкой, врывается в салон и «за химки» вытряхивает наружу злосчастно охамевшего зайца —точней, теперь козла, и именно отпущенья. А кругом-то, мы знаем и помним, кромешная темь, злой ветер – и лишь огоньки звёзд мерцают, как полуприкрытые глазки кота, да там вдалеке почти такие же, куда едем.

Невероятно: это она, Катрин! Здесь! Вот её наивные русые кудряшки, превратившиеся в этот шикарный блонд-каскад… Губки бантиком, глаза, ресницы – да и сама одёжка, поза… А улыбка! Я видел это в журналах, на многих фото в инете… Короче, кричи эврика, пиши пропало: в угарной полутьме автобуса – модель Катрин Пилипас, вырванная каким-то чудом из своей Франции! Для меня, для всех когда-то – просто Катя, Катя Филиппова, семнадцатилетняя девчушка из посёлка, – но и тогда ох, непростая!

Трусить – нельзя. Но… – как ворочается в нутрии магнит! – в мгновенье я увидел, оглядел себя, будто в зеркале. Что тут сказать, всё ясно: чёрная куртка-кожанка с плеча братца – такого прям, меня лишь недавно просветили, бандитского фасона (не зря в Москве менты постоянно доматывались!) – хоть идиотский накладной воротничок я выкинул, а кожаный ворот задрал – волне даже весомо. Штаны широкие, с лампасами… Но это не спортивка гопников, а стильно-альтернативная её имитация, если кто понимает. На ногах тоже не хрень – всё же кроссовки, пусть и не зимние… Общая небритость, небольшая испанка, не лысина какая-то – настоящая щётка, вся растрёпанная (хвала, что наголо не обрился!) – всё это вроде как вполне себе альтернатив, вполне брутал. Чем не Жан Рено ваш – в лучшие годы!

И главное без шапки – вот это класс. Как было бы неловко и отвратно мять её в руке или чтоб она торчала из кармана!

Но если присмотреться – уж она-то заметит! – эхх… Весь я истерзан, измучен нарзаном… С бодунища, опухший, чуждый любых омовений и умащений, штаны все в грязи, обтрёпаны снизу об асфальт и лужи (впрочем, не видно), кроссовки за зиму не сказать «убиты», но уж точно размочены, размочалены и разбиты… И куртка вся чем-то расцарапана, верхняя пуговица предательски отвисает на нитке, но главное – всё та же физиономия. Недавно бровь разбили – запёкшаяся корка, я дотронулся, ещё над глазом. Да а взгляд-то!..

А тут – она так и лучится! Смеётся, улыбается – как встарь, как в этих журналах! Да что ж за Голливуд-то, братья и сёстры! Что за улыбка-вспышка – гроздья вспышек! – для этого свинцового, словно со свинцовыми свиными фигурами автобуза! Рядом с ней какая-то молодая особа, – но там, гм… при всех, вишь, неплохих приличиях, за версту ведь видно, что наша Маша – «маде ин Тамбово», ин Строитель родимый и любезный, ну, или ин Татаново, где, хоть и через центр, конец маршрута этому рейсу.

В какую-то микросекунду, пока едва я не дал стрекоча, пара тёмных фигур отошли и обзор открылся. Я посмотрел на неё, не отводя взгляда, но и не улыбаясь. Сейчас и меня увидит!.. Вот повернулась, блеск улыбки… (Она как будто вырезана из более яркого, звёздно-блестящего радужно-красочного фильма и вклеена в наш мутно чёрно-белый, трясущийся-скрипящий кадр! Я же, не успев ещё войти в автобус, ощутил каким-то странным чувством, что что-то не то – какой-то свет играет!..) Но, сказав что-то подруге, она скользнула по мне равнодушно-поверхностным взглядом!

А ты думал, она тебя узнает – через столько лет! Нет, я решительно протискиваюсь вперёд!..

2.

– Катя, привет, – говорю я таким тоном, как будто мы расстались не пять лет назад, а дней пять, как раньше.

Вспоминаю вдруг, что она была близорука, вернее, дальнозорка: постоянно просила, когда мы стояли на остановке, посмотреть, какой автобус «на горизонте».

– Привет, – отвечает она без колебаний, так же просто, и всё вокруг превращается в какую-то карусель с гирляндами и лапочками.

Я спохватываюсь, что первым делом заграницей она купила линзы, сделала операцию. Да и вообще взялась за непонятный апгрейд: надела брегеты, отбеливала зубы, волосы (предварительно обрившись под ноль), принялась за йогу, плавание, потом антигравити – для нашей реальности бред какой-то. Об этом она писала в первом ещё своём письме, крайне коротком. «Тут настолько классная жизнь, ты просто не представляешь. Настолько всё хорошо, даже отлично, что просто тошно!» – горсть буковок со странным выравниванием по левому краю. Я мало что понял. По мне, так зубы у неё и так были ровны и белы дальше некуда, да и всё остальное. Понял только, что восемнадцатилетняя Катя служит, как и положено, в Израильской армии, таскается по пустыне в грубых бутсах, в сортир заходит, отставляя в угол, когда садится, нелёгкий ствол M16. Во втором письме она небрежно сообщала о чём-то ещё более запредельном: что работая в обычном кафе официанткой («правда в центре»), уже за год осуществила свою мечту – смоталась на месяц в Индию, в вожделенный Гоа, потом сразу ещё в Канаду, а дальше даже к Биг-Бену и Стоунхенджу, фотки прилагаются. «Короче, подсела на путешествия». Но опять концовка странная: «Всё настолько круто, что порой реально тошно». К последней весточке, уже из Франции, был прикреплён файл. По подписи в письме Catherine Pilipas я не сразу понял, от кого оно, те же парадоксальные три строчки. И тут совсем уж, такие кругом оговорки: «мой фотограф», «мой агент» (это ладно), но ещё – «мой тренер», «мой диетолог»! И оказалось, что чуть ли не в суд подавала на этих диетологов, пока не нашла нормального! Но зато – небольшие записки в нечитаемом формате…

Спрашиваю, как дела. Или она спрашивает. Или одновременно – не важно. Сияющие глаза, блистающая улыбка!

Подружка явно выпучивает зенки, хлопая обильно намазанными, как будто ваксой, ресницами. То ли я и впрямь так выгляжу… – что девица вовсю дивится, что её перламутровая супер-Катя с полуслова так задушевно принялась со мной рассусоливать!

Что я ей отвечал тогда по емейлу, я не помню. Да и что тут ответишь, когда у тебя, как будто над тобой, как в песочных часах, пятнадцать минут истекают – и не славы, а всё те же длинные вёрсты и жалкие копейки. Сначала доехать до города, там в интернет-клубе взять минимально возможный тайминг… Вот и теперь я что-то отвечал…

Сказал, что живу теперь на втором пятаке – это главный козырь.

«Живу» – это, конечно, громко сказано, но всё же в аккурат где-то в её местах…

Начал было объяснять, как найти дом. Но Катя тут же среагировала: знаю, девятиэтажка там одна, жёлтая такая. Оказывается, от её дома, дома родителей, всего сто метров!

Вспомнил первую нашу первую встречу, вернее, первую поездку. Увидел её на поэтическом вечере под ручку с Дошкиным, а после, с большим трудом оторвавшись от пьяных друзей-сегрегатов, поскакал, буквально побежал за садящейся в автобус юной Катей… В последний момент запрыгнул на подножку, втиснулся в забитое пластилиновыми телами пространство, начал движение вперёд…

Мы были вскользь знакомы по Кольцу («тусня у Вечного огня»), я знал, что она тоже в живёт в Строителе. Оказалось, на втором, но, разговорившись, вышли мы у меня на третьем. Было уже поздно, зима, гололёд, темно, холодно.

Провожая её обратно до второго пятака, я в полушутку предложил зайти в «салун» – хотя отлично понимал всю сомнительность такого приглашения, тем паче для шестнадцатилетней приличной девчушки почти в одиннадцать окраинной ночи. Это было даже не заведенье из категории погребков класса «Z&Down», допустим, подвальчик на Комсомольской площади, «рыгаловочки», как мы, завсегдатаи, их тогда именовали, – тут стояли строительные вагончики, самые натуральные, с окошками, обогревателями и тусклыми лампочками, три штуки подряд разных, но похожих, лепившиеся недалеко от остановки…

Как ни странно, она согласилась! Смелая, смышлёная Катя!

А теперь она сказала, что они с подругой едут куда-то посидеть, в какое-то кафе.

– У тебя есть телефон? – спросила она, – запиши мой номер.

– Есть, – откликнулся я. И тут же проявил решительность, шовинистско-мужскую, можно сказать, директивность (которую часто проявлял и раньше, такова натура), что давай я лучше запишу твой.

«Только бы Светка прямо сейчас не позвонила!» – твердил я про себя, прижимая в кармане телефон. Доставшийся от братца, толстенный, весь разбитый и замотанный – не в кайф было бы впечатление для Вики, этой её подружки-одноклассницы! (Вот на ней пуховичок, сразу сравниваю я, и на Кате тоже: примерно один и тот же цвет, похожий крой, и даже у обеих «кошечка» на воротнике – но посмотрите, друзья мои односельчане, насколь чудовищная разница!) Я вспомнил также, как во время наших участившихся прогулок она постоянно твердила, что ловит себя на том, что всё меньше общается с тусовкой с Кольца, а в школе и подавно. А там продвинутые всё были девчушки, alt girls, в очёчках и почитывающие, ещё задолго до беспонтовых хипстеров… И тут вдруг с чего-то – с какой-то строительской Маней-одноклассницей!

Катя извлекла из кармана куртки самый что ни на есть натуральнейший смартфон – тонкий и чёрно-зеркальный, в то время жутко дорогой и весьма редкий. Я продиктовал номер, а она сделала над разноцветно сияющей поверхностью какие-то легчайшие пассы пальцами – с едва заметно накрашенными чем-то блестяще-салатовым или слабо-оранжевым ноготками.

Впрочем, в вагончиках тогда и в полночь ещё царило оживленье, призывно мигала какая-то постноговодняя иллюминация, и не менее призывно – но грубо, что поделать – разило из окошек и дверок особым подвальным теплом, наглухо прокуренным и пропитанным застоявшимися рюмочно-пивными испарениями. Здесь обреталось самое закоренелое мужичьё, оседавшее «после суток на стекловате», либо, в салуне-вагоне подороже, всякий молодёжный сброд полубандитского толку, постоянно готовый к гоп-доматываниям и мордобою, поэтому я и сам не особо к ним стремился, разве что приходилось захаживать с матёрыми клиентами дядь Витей (мужем крёстной) или дядь Колей. Не сказать также, что в те времена в подобных заведениях шестнадцатилетним юницам отказывали в выпивке: если они выглядели лет на тринадцать-четырнацать, то да, и в ларьке тоже; а если уже на твёрдые пятнадцать, да ещё и я рядом… В общем, мне приходилось брать девушкам пиво, себе пиво и водку, а дальше, не особо прячась от глаз персонала, и даже спрашивая стаканчики, чтоб продвинутым школьницам не давится ершом, кушать всё это, недоумевать, да самому прихваливать…

Аллё, посмеиваясь, одёрнула она меня. И опять что-то прозвучало про кафе, что едет она с подругой в суши-бар близ Динамо (я, наверно, понимающе закивал, хотя ни в каком суши-баре отродясь не бывал), а вечером она мне позвонит, ок? Понимаю, свои дела… Да и куда меня пригласишь – в таком виде… Хотя дался мне этот вид! Если б я и знал, хотел «подготовиться к встрече» – я что, надел бы что-то другое?! Один у меня комплект одёжки: как приехал и недели на две-три, а куртка и кроссовки – вообще мультисезонные. Главное – другое. Ведь никто в этом долбанном полуподвальном автобусе, кроме сидящей рядом с ней и глядящей ей в рот подружки, не знает, кто такая Catherine Pilipas (хотя многие на неё невольно посматривают), а я – знаю! И вообще – она мне позвонит! Она – мне!

– Я позвоню тогда сначала, когда буду уходить, а потом, может быть, зайду к тебе в гости, – сказала она.

Всё же, если присмотреться, она по-прежнему слегка щурится – то ли привычка от «близорукости», то ли просто от этих неестественно частых улыбок. Говорит обычно, серьёзно-вежливо, но взгляд всё с той же хитринкой, как будто она в полумаске.

В тот первый вечер у меня с собой был пакет с сахаром – целых пять кило, привёз родственникам из деревни. Я сказал, что надо занести, но не хочется заходить. Чтобы её проводить до второго пятака без груза, я даже хотел спрятать пакет в посадках. Но сразу осёкся: по дорожкам этим в посадках тогда уже с вечеру приличный народ не ходил, топталась там всякая алкашня да тинэйдж-шпана, постоянно, поговаривали, какая-то непотребщина творилась. Не от страха (мне-то, конечно, не раз приходилось ходить и посадками, особенно в подпитии), но только положи этот пакет – кто-нибудь просечёт, тут же слямзят.

– Тут на входе в посадки, где идут трубы, между них, есть канализационный люк такой высокий… – загадочно начала смышлёная Катя.

– Знаю, вон он торчит, – я сразу понял, о чём речь, и даже, теперь кажется, сразу догадался, что она хочет предложить.

– Если туда заглянуть, в эту башенку из блоков, там такая выемка…

– А ты откуда знаешь? – изумился я, – люк-то на третьем пятаке!

– У нас такой же, я иногда, когда иду домой, там сигареты прячу.

Смышлёная юная леди, что сказать. Далеко пойдёт. Конгениально!

В вагон-ресторан мы тогда, конечно, не пошли. Но сама готовность «умницы-дочки» туда зайти была эффектна. Проводив её до дома, я в шутку высказал недоумение, как теперь в темноте посадок найти дорогу обратно. «А теперь давай я тебя провожу!» – тут же изъявила ту же готовность! Я, конечно, не согласился, но при следующей встрече (кажется, на следующий день) она меня успешно проводила (после того, как я её), тут резко стемнело, и мне пришлось, уже разучив путь-дорожку дворами, проводить её обратно. Такая вот маленькая хитрость!

Вот и сейчас куда там моей «директивности» против её – как всё просто! Едва заметный прищур – как будто подмигивает, выглянув в карнавальной маске из-за ветки ёлки, увитой блистающим – теперь такого почему-то давно уже нет! – серпантином, стряхивая «мушки» конфетти…

Да и вообще не девчушка она простушка, не малолетка, которая, увидев вблизи писателя, как пионерка, ко всему готова, хоть в рюмочную вонючую, хоть провожать кругами. С Дошкиным тогда, расставаясь, она поцеловалась – и не в щёчку, а по-взрослому (а ведь он ещё на несколько лет меня старше!), деловито и при всех. Лицеистка – лицедейка!

«You’re in the army now…» – в этом весь её характер. Но характер внутренний, запрятанный под девчачье-женственной внешностью. Грубая суконная форма (не то, что у нас «рыбацкий» этот камуфляж!) необычайно ей к лицу. Да, больше не к формам, но – именно к лицу. Конечно, немало там в Цахале, новой армии избранного народа, симпатичных юниц проходит службу (их часто показывают в роликах, и сами они фоткаются), но все они в основном чернявенькие, с завитушками, довольно крупные. А тут – такая прямо белокурая моделька-француженка, непередаваемо инородная, но по капризу судьбы реальная… Что вся эта армия-пустыня… кажется декорацией для клипа или фотосессии, а старшие по возрасту и званию мужские сослуживцы – массовкой и ассистентами.

Что-то живое, с лукавинкой, всегда светилось в её взгляде, а теперь ещё этот гламурный заграничный отблеск. Всё думал, с кем можно сравнить её внешность, чтоб было хоть немного похоже, – и не нашёл. У нас так никто не улыбается. Разве что… Гагарин! Лицо её, если, допустим, сделать его 3D-модель, а затем «отлить» на принтере, возможно, выйдет вполне обычным, даже некрасивым. Маска сфинкса, в застывшей эмоции напоминающая нечто гротескно-старческое: сплошные морщинки, даже и нос иногда весь сморщен, оскальчик этот… А вживую – удивительный совсем эффект!

Но это ещё ладно. Вот если б она в каждом кадре улыбалась не по-американски во все свои двадцать восемь плюс растущие зубы мудрости, а сдержанной и загадочной улыбкой Джоконды, то не знаю, как вас, а меня, например, восхищает и прямо ошарашивает нечто куда более нестерпимо живописное – не отображённое, кстати, ни на одной из её журнальных и IG фото! – губы неким бантиком, в полуулыбке, в намёке на улыбку, ни на что, ни на кого не похожие, непредвиденно уникальные. Много вокруг типажей – в жизни, на экране, в бесчисленных фотках – но ни капли ничего подобного!

Приходило, естественно, самое расхожее сравнение с Джоли, но тут, конечно, не то: не это вишнёвое безумие молодой Анджелины со складкой-зазубринкой посередине, но что-то такое девчачье, мимолётно-мечтательное… Не чувственные гиперсекси губищи хорошо пропечённой, с пылу с жару Евы, протягивающей тебе красное блестящее сочно надкусанное яблоко, но трогательные зефирки девчушки, пухленькие и тёплые, со всем таким розово-первым, но внутри там тоже жгуче-кровавые вишни. Если той же госпоже Моне Лизе «вкачать» нейросетью весь двадцатый век – Лолиту, Мерилин Монро, наших производственных, но милых «Девчат», землячку Зою Космодемьянскую, – то она и получится, старшеклассница Катя Филиппова, а вернее, умудрённая манекенщица Catherine Pilipas.

Но она вот неустанно демонстрирует другое – после процедур апгрейда (а затем – ребрендинга!) зубы у неё какие-то большие, почти идеально белые.

Я забыл уже, куда я еду и зачем (а вообще-то всё на то же Кольцо, на котором я и пять лет назад казался себе великовозрастно-неуместным!), что-то ответил невнятное. А вообще-то у меня там, так сказать, свидание!

Наотрез отказалась Светка опять и снова переться ко мне, пришлось не без трудов великих и нервозных уломать её встретиться на улице. Но зачем?! Целоваться мне с ней, что ли, хочется на холоде, посреди ночного города? Или очередной свежеиспечённый – если не сказать иначе – стих до зарезу охота на семи ветрах выслушивать?! Рассказы об очередной её передовице (на фото – неизменный губернатор в обнимку с очередной умильной хрюшкой), и о коллегах, такие же статьи ваяющих (некоторые ещё помнят живым и бодрым жанр совсем иной – «журрасследование»), но имеющих склонность, за неимением теперь жанра, «непечатно» перемыть кости – себе подобным, губернатору, хрюшкам, всем и каждому.

Поэтому и настроение, как я только взобрался в «Икарус», уже сразу дрянным было.

3.

Нет, ребята, мне хочется не в промозглый город, а в тепло и свет – да в тот же суши-бар, допустим…

Кстати говоря, через несколько лет я всё же побывал в этом суши-рае. В столице, всем известно (со временем вот и мне), подобные заведения – обычные забегаловки, быстро перекусить, пусть даже поужинать – но тоже быстро. Народу тьма, в конце недели вечером аж на пороге у входа очередь, за соседним столиком сидит, спешно орудуя палочками, то В. Степанцов, то Г. Сукачёв – никто внимания не обращает!.. А тут – заваливаются чинно, как в музей, как будто уже в саму Японию… Роллы эти несчастные – как фишки в казино, как на груди награды. Если уж ты соизволил прийти вкусить сих заморских диковин (самых обычных, а то ещё горячих – что за гадость!), то всё, ты крут настолько, что соус ты не сам себе наливаешь (как будто я сам не могу!), и пакетик на палочках не сам разрываешь, а рядом стоит бледнеющая девчушка, которая, неудобно возле тебя изгибаясь, полчаса со всем этим канифолится! Тут же тебе с поклоном почтительным полушёпотом сообщают, что соус мы сами варим (его и в столице-то не бывает приличного), пиво мы сами варим (делать, что ли, нечего), чаёв предлагают цельный лонг-лист самых закрученных и лонг-листовых, а воду при этом для них не фильтруют (как и в столицах!), и стоит их полстакана хлористого кипятка чуть не дороже самой «Филадельфии»! Меню – как том БСЭ и с золотым тиснением, вилки и ножи – на каждом столике блестят по нескольку наборов (жаль, что не ложки алюминивые!), счёт является в инкрустированной шкатулке с замысловатым ключиком, а сами роллы, в зависимости от бесконечных их вариаций типа «Слёзы Клеопатры» и «Монако дабл фитнес», имеют неуловимый или весьма существенный налёт чернозёмной адаптации вроде оттенков майонеза, картофеля и прочего от нашей родной и всем привычной селёдки под шубой.

Разговор был исчерпан, так что я даже был рад, что приблизилась сердитая тётка, теребя за проезд. Обычно в муниципальной «гармошке» я пытаюсь ретироваться, а тут расплатился демонстративно – как будто показывая, что вот, гроши-то у меня есть. Несколько самых мелких монет – и даже не последних – предпоследних!

Оттеснённый от девушек (они были на первом сиденье от входа), я не стал больше к ним рваться, и не о суши-барах я думал, а неожиданно вдруг нахлынуло недавнее жгучее воспоминание. О том, как я, по сути, из-за горсти этих медяков, вытолкнул из такого же автобуса человека. Родственника своего дядю Колю.

Не мог, конечно, поступить иначе, но всё равно… Во-первых, он никакой не «дядя» – двоюродный брат, лет на пятнадцать меня старше. Заявился к сестре, а моей крёстной, «третий пятак», где я временно кантовался – давно бесквартирный, изгнанный, – а тут неотложные дела в аспирантуре. Выглядит он крайне скромно, даже когда напьётся: тихие улыбки-шутки, сидит даже с книжкой… Веселит детей, а они, вздыхая по-взрослому, называют его ласково обормотом. Но человеческим чутьём чувствуется в нём изъян – как в наркомане или приговорённом смертнике. Выеденная пустота внутри, одна растрескавшаяся скорлупа. Крёстная рассказывала, как с зашедшимся сердцем влетев в сарай, схватила брата Кольку за ноги и так держала, висячего, трясясь и зовя на помощь, целый час. И теперь, если вникнуть, мысли у него лишь одни – вино. На любые готов ухищрения и унижения, и заканчивает только тогда, когда опорожнит в доме последний флакон корвалола – и не может закончить. Теперь он, уж сколько таких историй, будто специально ищет смерти. Вот, после Нового года в деревне – сутки валялся избитый на морозе, привезли его совсем плохим. В 96-м по контракту записался на войну в Чечню, всех убеждал, что «за длинным рублём». Пропал, полгода его «искали»… Вернулся совсем седым и облысевшим, ещё более тихим. Конечно, «на бабки кинули», или, может, даже и сам прогулял.

Во-вторых, я и так уделил ему всё что мог. Мы приобрели две бутылки отвратительнейшей «Смородинки»: одну тут же, по уговору, распить в посадках, пока не вернулась с работы крёстная, а вторую – спрятать в коридоре, дяде Коле «в ночь». Едва только мы, довольные, вышли на порог магаза – дядь Коля даже выхватил свою бутылку, вгрызаясь в неё зубами! – как столкнулись с крёстной, которая, выхватив, вылила с высоких ступеней, а затем, вежливо приняв мою, швырнула вниз. Вестимо, я против такого радикализма (человек ведь всё равно ищет – и найдёт!), но и её понимаю: отец, брат, муж всю жизнь вкалывает «на чесотке» – у печки со стекловатой, вроде литейной, и тоже житья нет, всё «вино проклятое».

Через день, развоняв в сортире духами и корвалолом, он вымаливал у меня на аптечный фуфырик. «Смородинку» я всё же ему купил, и ещё кое-что, и сегодня у меня осталось лишь три заветных медяка на проезд. Какое-то заседание кафедры, очередная предзащита – не поехать нельзя. И это надо в таком состоянии допилить дотуда, там отсидеть, что-то явить, а потом ещё стеребить с кого-то на проезд обратно, а то и взять взаймы!.. Гостеприимство крёстной, с её голодным семейством, и так материально держится на привезённой мной картошке, просить у неё денег – постыдно, в стиле дядь Коли. Он, в свою очередь, клянчил так, что увязался за мной, как нищий, до самой остановки. И ехать-то надо было часам к одиннадцати, поэтому ему ещё пуще не верилось, что «на учёбу». Как я ни божился, он всё лез, буквально хватая за рукав, намереваясь залезть вместе со мной в подошедший автобус. Мне, в принципе, такие сцены привычны. Но платить-то нечем! Короче, измотал душу! И я, вспрыгнув в последний момент в заднюю дверь, в следующий миг сильно толкнул в грудь лезущего д. Колю!

Вышвырнул, как подзаборную мразь – так что двери захлопнулись, автобус газанул, а он остался барахтаться внизу, в дыму и лужах. У подножия равнодушно сияющей, разъятой на два вигвама стальной пирамиды остановки.

Сердце у меня сжимается и сейчас, я всё это так и вижу… И я не устаю благодарить небеса, что грохнулся он хотя бы не в эту лужу – длинную, как ванна, с мутно-черной водой и наколотыми льдинками – не лицом, не головой об асфальт, подставил-таки руки, нехило, наверно, их ободрав о кромку льда.

Этот его взгляд, улыбка жалобная, эти глаза – знакомые с детства глаза бабушки по матери, кроткие, но обидчивые. Невозможно поверить, что этот тщедушный человечек прошёл солдатом кровавую бойню. Тема эта никак не поднимается, и лишь однажды, когда его что-то совсем припёрло, я краем уха услышал на очередное обвинение в мягкотелости его нелепо-тихое: «Люб, я головы отрезанные видел». Одно из первых моих воспоминаний: приехал «дядь-Коля», только что из армии (в первый раз, конечно; мне-то года четыре), и стал, покуривая, поблёскивая бляхой, пуговицами и значками дембельской формы, мастерить из снега детским совком пирамидку. Фигура вышла удивительно ровной – ни родители, ни тем более я сам таких сделать не могли, – а сверху он ещё покрыл её фольгой от тут же развёрнутой шоколадки – и получилось что-то невиданное, сверкающе-идеальное, настоящее чудо!

Катя с Викой, не попрощавшись, не обернувшись, за спинами, вышли; я поехал дальше.

4.

Я вывалился на промозглую улицу, кое-как закурил и, согнувшись от ветра, поспешил на Кольцо.

Да и что я ей – вернее, кто?.. Странноватый тип-писатель, редкоземельный самородок Чернозёмья – пусть и всего на семь лет старше (тогда это была разница, в её шестнадцать), пусть и из того же Тамбова, из того же, можно сказать, Строителя!..

В полутьме маячил бледно-розовый Светкин пуховичок и что-то типа её дурацких кепи или шали. Раньше меня пришла – но ей-то два шага шагнуть!.. Пуховичок не как у Кати, не как редкие, но всё же встречающиеся и здесь неабсурдные – длинный, дутый, гадко отливающий фиолетом, не из особо приятной на вид и ощупь ткани.

Вот, что называется, и почувствуй разницу. Щас ведь ещё стихи читать начнёт! Если не мораль…

Эх, рассуждал я в циничном ключе гражданина О. Бендера, поэтесски они бедняжки – не бывают они фитоняшки! Не щеголяют они в гриндерах-камуфляже, в лосинах, в обрезанных шортах! Пусть «фитоняшки» – ублюдочное слово, да и само понятие не ахти, но полно ведь вокруг нормальных девах спортзальных, не со сведёнными скулами и прочей мускулатурой, а демонстрирующих обтянутые-подтянутые прелести, о коих человечество за всю свою историю даже не мечтало!..

По сравнению с этим беспардонным парадом совершенства форм, текстур, движений, температур и т. п. чувствуешь себя каким-то морским коньком, хрупким, несуразным, полупрозрачно-причудливым, или утёнком – не менее хрупким, «в чём душа», весь шалты-болты, ничего не знающим и всего боящимся в мире, но от природы любопытно тянущим клювик и полузакрытые глазёнки к солнышку…

Шокирующее излишество форм – как хвост павлина, как притягательно-отталкивающая, нереально гладкая поверхность дельфина.

А тут… Поэтэссы рядятся в «винтаж» – как они это называют – долгополые кофты, шерстяные юбки, пол метущие, иль в юбки чёрно-флисовые «мини», с колготками отвратными телесно-старушечьей ряби!

– Привет! – вся зарделась и зарозовела, под цвет пуховика.

– Привет, – но на улице всё же холод, не май-месяц, даже целоваться не стали.

Вот она проза жизни, всё равно, что нежнейший «Те Гуаньинь» перебить неприкрытейшей хлоркой! Как после тончайших оттенков рислинга хватить опять – «патошного»!

Боле того, Светка, когда я ей после двух недель разлуки сделал замечание, наградила меня отповедью воинствующего (в то время ещё далеко не тотального) феминизма: мол, я ноги специально не брею, и черноватые волосы, которые столь отвратно торчат сквозь «телесность» отвратных колготок, – это «воплощение естественной фем-телесности»! Я чуть не затормозил троллейбус – собственными руками!

Телесность, которую и так не знаешь куда деть, а они её ещё лосинами публично обтягивают, направляясь в спортзал или как будто в спортзал, и телесность другая… Сколько у нас категорий, типажей женщин – столько и феминизмов. Да помножь ещё на неопределимое множество этих уловок-трактовок – как ёж в мешке, щётка волос сквозь холст шедевра, как уж на сковородке!

«Ды гхи-хи-хи!» – с какого-то смешка, почти безбуквенного, начинает она чуть не половину половины своих фраз (положительных, не негативных), а толку-то от них… Светлана, Света, Светка – и греет вроде ещё как-то, но совсем не светит.

Вроде бы и норм деваха, «всё при всём, не хуже прочих»: румяная, стихи читает постоянно… Окончила журфак – в трёх шагах от дома, работает в «Доме Печали» – тоже соседнее здание… – чего же боле? Всю жизнь просидит на сплющенном мягком месте – как-то я и не задумывался об этом – о сплющенности и о всей жизни! – раскланиваясь с престарелыми поклонниками на «Стихах.ру» («с теплом», «обнимаю», «Искренне Ваша, SvetLana»), и не увидит ни вершин Килиманджаро, ни полей Елисейских… Геленджик/мужик раз в два года, да шашлык «в Сочах» с караоке и аквапарком – предел мечтаний.

Для поэтессы местной – освоила почти немыслимое: стоять на четвереньках, как детская лошадка, посередине комнаты… Тем более, что комната пустая, кровать холодная и скрипучая, в соседней кухонке валтузятся упившиеся до мракобесия «сегрегаты». Остаётся лишь с улыбкой: «Мальчики, в эту комнату пока не входить!» – и подстелить подстилку, как соломку, под колени. Все довольны, даже сегрегаты. И даже – я! А если – войдут?..

В последнее время ещё и вилять от меня стала. Недомогает постоянно, то одним, то другим, то день рожденья дедушки, то бабушки, то завал на работе, то сабантуй всё там же. Знаю я этих двоюродных бабушек. И никто никогда не войдёт, хоть целый час ты стой там «в любимом знаке зодиака», читай стихи, выслушивая беспощадную критику.

– «SvetLana», – ёрничаю я, когда мне присылают (а то и так их мало!) ещё и ссылку на «Стихиру» эту, – да ты назад-то прочитай.

Даже и в Тамбове-то она не знала дискотек «для взрослых» или рок-тусовки! Для семидесятилетних своих старпёров, бесспорно, ты и вблизи тридцатника Лолита, но почему бы для меня не быть «с теплом», «душевно» и «искренне», а надо меня, как школьника, мурыжить на улице?!

Единственная моя была надежда – ненавязчиво предложить зарулить в «Спорт». Там, после доброй кружечки зловредного ерша и не менее пагубной пары рюмок рябины на коньяке можно под свежий шумок в голове и бенгальский огонёк в желудке свести дело на то, чтобы отправиться ко мне.

Ну, кто не знает «Спорта»? Приличнейшее заведение прямо чрез дорожку. Чрез него вход на стадион (и мы так и поступали вместо покупки билетов), а рядом ещё как-то никогда нами не замечаемая или отмечаемая как «просто дом» церковь Лазаря.

Правда, теперь, говорят, кафе давно демонтировали: как видно, в нынешней реальности столь единообразные понятия «спорт» и «спирт» никак уже не сочетаются.

Катю, кроме того первого раза, мне и в голову не приходило в «рыгаловку» пригласить. Даже в «Спорт» – никогда! Пару раз по паре её подружек с Кольца отоваривались в этом «Спорте» со мной водочкой, хотя я их и не уговаривал, скорее наоборот. Да и вообще дело это неженское, заведения класса «Z&Down» для крепких, так сказать, мужей, онтологических охотников и ратников…

Здесь не играют в карты, в кости, в другие игры – ни во что вообще! Здесь не орёт и не отвлекает телевизор – промывая мозги персонала, как в дешёвой парикмахерской; не блистает он с каждой стенки, не оглушает музло – как в кафе обычном. Здесь не посиживают парами (сколько так высидишь – минут сорок, максимум час), невольно зыркая в эти экраны и делая вид, что разговору мешает музыка; не сидят, как нынче, уткнувшись в мобильники, на связи с кем-то, чем-то «важным», что-то «просматривая» – у большинства вошедших мобильного телефона попросту нет. Да в подземелье глубоком и не ловится, конечно, – сюда даже в то время не приходили с папками, барсетками, ни у кого из рассчитывающихся у стойки (в том числе у себя) я ни разу не видел портмоне. Замусоленные трудовые десятки и бряцающие медяки выгребаются энергичной или трясущейся горстью из кармана, из второго кармана, откуда-то из-за подкладки… с помощью долгих словесных и физических манипуляций вытрясаются из спутника и собеседника.

Здесь принимают самый сильный наркотик – разговор по душам за жисть, о доли своей и о мироустройстве вообще. Здесь не политика кухонная властвует, но философия. Здесь бочка Диогена (Диониса), подвал таких бочек, и каждый ищет человека – да и по-русски Бога… И находит: кто друга до осточертения закадычного, кто временно возлюбленного пуще семьи и разума собутыльника, кто столь же временную эфемерную истину in vino stuporem, уют, проклятья и восторги. Бывает, конечно, и здесь орёт музыка – но так, чтоб лишь могла на равных конкурировать с гвалтом разговоров.

Здесь подземелье натуральное, вонюче-туманное, бушующее, задымлённое, живое самой наиживейшей корневищной жизнью…

Ну, нет уже теперь такого… как вам объяснить? Такое, короче, мульти-лофтовое арт-пространство, с самым гм… имбово-лойсовым вайбом, с некими архео-анархо-инсталляциями… Типа воды по колено в сортире или выдранной там ручки-задвижки, а то и выбитой двери (или ещё чего), и собираются тут самые протащенные «по жизти, чесноку и луку» хипстеры-воркаутеры, чтобы часов на шесть-восемь откиснуть без телефонов, чисто в стайле рэп-батлов и чисто мужского послетрудового гоу-гоу… А уровень чуть выше – полуподвал, с какими-то окошками, совсем почти без хтони, это уже твёрдый «Y»; ну а «Спорт» уж сей – почитай специально для поколения «Х» (топового тогда!) спроектированное полностью виброустойчивое надземное строение.

Бывают, конечно, и здесь иной раз дамы – уже немало лет занимающиеся домашним и дворовым воркаутом алконяшки, порою даже в лосинах. Чекнул чекушку (150 в «хрущаке»), за столом зачекинился с тремя кружками разбодяженного – главное не чекануться! А вопрись сюда с такой Катриной – как пить дать придётся если не кулаками, то уверенным владением матерным жаргоном (а то и киками с криками «кия!» – уже на улице у входа) отстаивать своё право присутствовать при ней бесплатным – не угощающим, что уж тут – приложением.

Невольно выходит – читатель, наверно, уже насторожился, – что автор-герой на некую бедность и маргинальность упирает. Хотелось было вообще обойти эту неблагодарнейшую нынче тему – самого себя в подробностях бытового бытия, но вне контекста и рассказ не клеится. Да не на «некую»: «некая» – это литература, литературщина, когда прочёл, захлопнул книжку и забыл. Не будем, конечно, пугать и шеймить – простите, феймить – криндж-мейкингом этим «давно минувших лет», но времена и впрямь тогда, мягко говоря, были иные. Работы по инету и в проекте ещё не водилось, студенческих всех этих вакансий не существовало, да даже кассиром в магаз – в ларёк то бишь – лишь по большому блату можно было устроиться.

У Лукоморья тогдашнего хикикоморей[1] всяких – по-русски звучит как «кикимора хихикающая» (если Ж.) или «комар на мухоморе» (ежели М.), то есть когда сексуальных претензий хотя бы на сто грамм этого мира ни грамма, – ещё не водилось. Разве что по самому изуверскому алкашизму. Но для алконавтов наших, в отличие, например, от английских и американских, и квасить-то в одно лицо, в домашней слоновой башне сидючи, отнюдь не в кайф. Никто и не сидел по барам, покручивая в руках стаканчик с виски – одиноко или «с целью познакомиться», да и баров-то тогда особо не было… А вот сотоварищи – всегда неотъемлемы: в «рыгаловочке», в любом дворе, на каждой лавочке…

Так что борьба за корку хлеба велась, как и положено, но за жёсткую жёстко, по-сизифовски неравная, с прорывами редкими и просветами сверхкороткими…

В общем, я к тому, что именно Кате, из всех девушек, с которыми я пытался водить дружбу, повезло – извините, мои немногочисленные подружки, это даже странно произнести! – весьма даже регулярно походить со мной по кафешкам.

И не по пивнухам, я уточняю. Приличные кафе, пиццерия, «Пике» с коктейлями, синема, даже ресторанчик на втором этаже «Родины», где порция уж настоль аутентично итальянской пасты стоила как три свитера из секонд-хэнда, дюжина паст зубных или пол-ящика водяры. И что самое невероятное – невероятной Кате за всё это время во всех заведеньях не пришлось потратить ни единого шекеля, ни малейшего сантима! Платил всегда я – из неразменных евро первого (и, по сути, единственного!) своего гонорара. Подумаешь там, подвиг! Но здесь я вынужден вновь уточнить, что в те времена в кругу моих знакомых, отъявленных всё алкотрейсеров, и даже почему-то от знакомых знакомых, уже, как расходящиеся на воде круги, чем дальше, тем приличней, я также не слышал такой рекламы: никто и никогда не расхаживал с девахами по кафетериям! В кругу знакомых Кати – я думаю, тем более. Когда я по пьяни навёл-таки Дошкина на разговор о его отношениях с Катей, он отрапортовал: «Да что Катя – Катя такая: в первый день, пока мы с ней шлялись по городу, купили буханку хлеба, и пока ходили, она одна всю буханку охаврячила!».

Я ждал её на Кольце, когда она пойдёт из школы. Дальше она говорила (вместо первых «пойдём гулять», как все вокруг): а пойдём туда-то – и мы шли. На улице зимой-весной особо много не нагуляешь, аппетит уже давным-давно нагулян, остаётся мелочь – в кармане мелочь, только не копейками, а звонкой евромонетой. Непонятные наши статусы взаимообщения мы не выясняли, а товарищ Катя вела себя так, как будто для неё эти походы по кафе – занятие самое органичное и заурядное. Девушки в провинции, особенно тогдашние, скажу вам, не подарок. Причём практически всех категорий. Поэтому мне нравилось, что Катя не ломается, сама всё предлагает, не выпрашивает, не отказывается, трезво оценивает, не пытается вернуть деньги или чем-то отплатить. Она просто принимает всё как должное. Да это и есть должное, если б не отчаянная вокруг бедность. И главное – хорошо кушает и в меру пьёт пивко.

А тут… – стихи!..

Распознал лишь коду-концовку, про незабудку.

– Ну? как?! – вся так и на подъёме, с такой же лукавинкой пытается, меня затормаживая, забежать вперёд, заглянуть в глаза.

Поэтэсса! – два «э», два «с»! Два «а» – и «т.п.»!

Но предо мной сама собой улыбка иная – сверхъестественная вспышка искусственного, недостижимого в таких Строителях и автобусах счастья. Так брат наш сапиенс бывает доволен лишь в первые минуты две после первых двух стопарей водяры (но за это, мы все это знаем, но делаем вид, что не знаем, приходится после жестоко расплачиваться!).

– К гортензии каковы претензии?.. – отмахиваюсь, с трудом на ветру закуривая.

– Что-о?!.

Честно говоря (и, думаю, всем уже очевидно), не хочу я уже «ко мне».

– И это очень теперь хорошо! – нехотя, нехорошим эхом повторяю я.

Воистину как там у Платона: «Человек, который на минуту высунулся из пещеры и узрел солнце и все вещи в его свете как они есть. Ослеплённый и взбудораженный, он потерял возможность видеть в прежней пещерной тьме. Пещерные люди, никогда не видавшие света, стали смеяться над ним…» Тоже мне Хай ибн Якзан, арабский Робинзон-неудачник!

Витальная энергия в другом регистре. Красота в движении – что грацией зовётся… Не сказать, что школьница Филиппова была особо грациозна, но когда я в первый раз увидел её здесь на Кольце, вернее, когда впервые мы наедине поговорили, так сказать, познакомились… Она мне показалась такой теннисисткой – хоть юбка была у неё совсем другой и не короткой – на сто процентов городской, упруго лёгкой, белокожей, с увлечениями вроде плавания, тенниса, фотографии, рисования, лепки скульптур, керамики, математики – но точно уж не с сельпоманским этим «пишу стихи» и «работаю уже в журналистике»!

Я, конечно, всё понимаю: я очень признателен своей Светке – за то, что она есть, за хоть какую-то поддержку, «за всё хорошее», но, глядя на неё, так и хочется завалиться с ней на сельский сеновал, – а это дело пьяное, нехитрое, то есть несерьёзное, да и недолговечное…

Раздражающие интонации – то грубовато-вульгарные, то голосок писклявый, детсадовские патетические нотки. С каждым шагом я чувствую её несообразность: не в ногу, не в ритм – со мной она идёт и двигается! Я уж и так и сяк, – но всегда эта досадная «качка», как будто магнит не той стороной, как будто мы детали от разных совсем конструкторов.

Помню, когда впервые углядел Катю в домашнем халатике, то оказался в некотором недоумении от того, что ноги её не особенно длинные, такие привычно девчачьи: не идеально ровные, и даже слегка отдают пресловутой бутылочностью. На улице, в островерхой шапке, в стройнящем длинном пальто, в ботинках и брюках – она казалась намного выше, да и куда более взрослой.

Да, росточка она, если честно, вообще небольшого – как будто «с такими данными» и нет пути в модели. В «экскорт» да в «портно» – лишь посмеются многие. Но вот, к примеру, у нас на курсе училась Олечка – стройняшка маленькая, такая тоже типично городская, то бишь, в отличие от дородных сельских отличниц, не обременённая погоней за пятёрками – да, судя по всему, и вообще за чем-то. Мне даже за честь было, когда её ко мне на английском подсаживали, или она сама беззастенчиво-растительно подсаживалась – выставив свои идеальные коленочки, уже в мае соблазнительно загорелые, бархатные – и неспешно копипастила, а то и подсовывала мне листок со своим заданием… Так, в один прекрасный момент, курсе на четвёртом, она исчезла. А в газетах мы вскоре прочитали… нет, не про маньяка… а что Олечка наша теперь тусуется в Японии, там на полгода у неё контракт модели (и впрямь для них ведь анимешка точно!), «и график крайне насыщенный»!.. Но правда после Японии демарш в Европу не удался, и вновь она сидела рядом, вся странно подкрашенная, в невиданных кожаных штанах, эротично сгрызая ручку с Пикачу над извечным «If it (to be) sunny we (to pick) up mushrooms».

Кате – в своё уже время – удалось продвинуться дальше. Группа «Тату», шокируя и магнетизируя легковерных японцев, гребла миллионы, а отчаянная их сверстница из посёлка Строитель тоже вышла на тропу войны… После тюнинга ноги у неё стали стройные, тонкие, и даже выделяющаяся привлекательная попка выровнялась и почти исчезла.

Она тогда пригласила меня к себе – не для чаепития с родителями, конечно (и вроде бы не для показа мод и ног по-домашнему), но они всё равно меня мельком увидели и «заценили». Это в приличных допотопных семействах молодые люди приглашаются отобедать, а у нас дай бог, чтоб тебе, оголодавшему ваганту, что-нибудь украдкой вынесли, как собачонке, спешно проглотить в уголке спальни. А коли уж и пригласят (тут надо бы иной глагол – призовут, как в армию) за стол с картошкой-пюре, яичницей и растворимым кофием, то светскую беседу поведут самым торжественно-закадычным образом: начав с обычных вопросов, чем занимаешься, и, узнав чем, забьют до шляпки детсадовскими поучениями. И сами же будут тащить клещами риторическими: «Как же дальше ты жить собираешься?»

Лучший способ от такой экзекуции – небольшой троллинг в духе классического сюжета «Идиота» (или произведений гораздо более легкомысленных). Вдруг, застыв с пустой вилкой у рта, робко вспоминаешь – а лучше даже прям сразу начать с этого, – что американский дядюшка, несмотря на полный идиотизм ситуации, недавно помре и внезападно оставив мне от своих нескончаемых занятий с буйволами на ранчо в Техасе «пусть не миллион долларов, но на жизнь хватит». «Куда вы собираетесь их вложить?» – тут же интересуются, и уже на «вы». «Вложить?!. – отвечаешь небрежно, – да в банк, куда же ещё. Сами понимаете, малый бизнес у нас в стране таков, что лучше просто вложить в банк, купить квартирку, и жить себе спокойно-припеваючи с процентов и ренты». Откровенно признаёшься, что собираешься всю жизнь теперь сидеть как сыч и сибаритствовать – «может быть, немного попутешествовать, отдохнуть с друзьями…» – да хотя бы вот со Светкой вашей… Если ты, извини-подвинься, писатель-неудачник, или долбанный философ-странник, и так изгнанник в этом мире – от собственных родных до издателей и любого встречного, то пусть ты и заглядываешь ночами в бездны, а утром открываешь горизонты, пусть таскаешь в рюкзачке за спиной три пуда метафизик всяких и антропософий и трудишься как ишак или как целый улей, тебе, как почтальону Печкину в мультфильме, не подадут второй конфетки. А пустозвону-трутню сразу: «Давайте я вам салатику положу!..» – и даже вместо затрёпанной семейной тряпки вмиг является из новой упаковки приличная салфетка!

Да сам-то ведь про себя не скажешь, что открываю, мол, и заглядываю, а тут без всякого зазрения: «хочу с друзьями» – и тут же рукоплещут: «Какой молодец, умничка!». Даже Светка постепенно раскрывает рот: надо же, какой скромник, всё утаил! А ежели ещё, попробовав набычиться, заявишь, что «для начала хочу тачку нормальную купить и квартиру» – так это вообще верх человеческой мысли, Николай Фёдоров и Циолковский отдыхают. Понятно, что это будет первая и последняя встреча с семейством, но зато уж – на высшем уровне.

Куда-то мы с ней давно уже невольно движемся – со Светкой то есть – по Кольцу, по кругу… Надеюсь, в «Спорт». Эх, тяжко всё это… и кроссовки уже задубели.

Пусть без поездки «ко мне», а хоть полста водки или с ней этой рябиновой в плохо помытой одноразовой пластиковой рюмке – ставка на зеро.

Налетел опять ветер, с едкими, как опилки, меленькими полуснежинками – казалось, такими прямо ромбиками или треугольничками…

5.

Сказать мне было особо нечего. Я весь теребился и куда-то рвался.

Телефон в кармане вдруг пискнул. Значит, в ближайшие минуты ему амба. Значит, я позвоню Кате только часа через полтора – когда приеду и заряжу его! Да как позвоню – денег на нём осталось на минуту разговора или на две эсэмэски.

В те времена, я для кого-то напомню в скобках, телефоны уже были, но можно было лишь звонить и слать SMS – и всё это очень дорого. Нельзя было каждую минуту, каждую секунду вести трёп по вайберу или вотсапу. Нельзя было слать, вы представляете, все эти запрещенные персики и баклажаны! Вообще, надо сказать, с малознакомой девушкой невозможно было действовать под прикрытием экранчика и монитора – словесно-текстуально, эмодзи этими, ссылками, картинками, заинтересовать своим профилем, завалить лайками. Дистанционно, письменно – какая прелесть, теперь уже и не осознаёте, но тогда – никак. Если написать малознакомой Леди Чикс записочку от руки – это уже действие скандалезное, любовное письмо! Как передать? Как она ответит? Просто подойти ни с балды на улице (да хоть и в универе, даже на курсе) – и «ненавязчиво увиваясь» – когда вокруг подруги и друзья – своим прям голосом и ртом сказать ей: «Эй, чиксета… как тебя?.. А я – такой-то!» В лучшем случае она просто покрутит у виска, а чаще по статистике отбреет вполне тогда приличным в обиходе: «Да ну тебя!», «Да пошёл ты!». И этот комментарий нельзя будет удалить – из памяти своей и окружающей коллективной. Ради любых, самых элементарных сведений о приглянувшемся тебе «объекте» – как зовут, где живёт и учится, а уж тем более, с кем дружит и чем интересуется – надо было произвести целое расследование, и притом желательно секретное. За малейшие намёки на плодоовощную тематику, слишком разбитной «гиф» или неподобающую контексту ссылку на незнакомого ей исполнителя можно и получить в табло – и хорошо, чтобы от неё самой, а то найдутся и заступники, которые в оффлайне маленького городка тебя без всякого шазама запеленгуют и обработают антивирусом, а то и сбросят до заводских настроек – чтоб по чужим нефотошоповским фотопопам не свайпил и даже на приватные аватар-фейсы рот не разевал.

Я бы, блин, тысячу зараз наслал бы этих баклажанов – коль бесплатно!

Просить у Светки – нет. Я уже из принципа не беру у неё, даст на проезд – ок, не даст – пойду пешком, что уже случалось (правда, рандеву с Катрин Пилипас тогда отменяется). Занять не у кого. Все мои друзья – алкаши, они сами вымазживают из меня последние копейки. Да коли гроши или продукты есть, я сам всех угощаю (ну, там, картошка жареная, курица, водка, пиво – подумаешь угощенье!), и на это, что и естественно, мало кто внимание обращает, но самое интересное начинается дальше. Как жить как Робинзон – только не на жарком острове, где растут себе козы, колосятся виноград и лимоны, а в холодном сером городе, вернее, в посёлке.

Кстати, Робинзон – я перечитывал недавно эту книгу – в уединении и непомерных трудностях осознал, что просить ему нужно не об освобождении с острова! То есть не о возвращении в компанию себе подобных, типа друзей-алкашей или плантаторов, и вообще не к старому, а об избавлении от греха (да-да, вы не ослышались, именно так у Дефо и написано!), именно чтоб опять не вернуться к этому старому и к прежнему себе. Современному любому человечку стать Робинзоном проще простого – обрежь ему инет, отбери смартфон – и вот вам. Только вряд ли он выживет на острове или в хотя бы в деревне, очухается, к себе захочет и вернётся. Есть фобия уже остаться офлайн – «наедине с жестокой реальностью», как в камере сенсорной депривации. Вот получайте вдруг новейшего техно-Шарикова и ешьте его с кашей!

– Мне надо позвонить, – заявил я Светке, – а потом, может, в «Спорт» заглянем – остограммимся?

Решил пойти ва-банк. На вопросы кому и зачем (она вытащила свою узенькую, но так же сияющую разноцветным «раскладушечку», но сразу не отдала), я сразу прямо признался и в нескольких предложениях описал ей встречу с Катей. Она видела моё воодушевление, едва сдерживаемые улыбки – то ли радости, то ли ехидства…

– То есть прям модэль? – наступала она по-сельски, с чем-то истерическим, подстать и моей прямоте.

– Да, – отвечал я вполне интеллигентно, – работает там в разных сферах: с ювелирами, с брендами масс-маркета, с фотобанками, с IT…

Абракадабра подействовала как заклинание. А скорее, она вспомнила – как вдруг и я – что и с ней самой мы познакомились схожим образом: вечером всё в том же автобусе!..

Она, наверное, не могла поверить своим глазам и ушам, что я при ней буду звонить с её телефона, с её номера – «какой-то там Кате». И не упустила случая – удостовериться.

Первый раз в жизни я взял в руки её агрегат и долго тыкался в мельчайшие узкие подсвеченные фиолетовым кнопки. Одновременно мне нужно было переписать номер с потухающего зеленоватенького экрана своего…

– Диктуй! – не выдержав, вырвала телефон.

Я продиктовал. Она нажала и передала мне трубку. Я отошёл чуть вбок, примерно на метр.

Сначала я, конечно, прочёл её стихи – ждал кого-то в Доме Печали, взял с полки первый попавшийся томик… «Ты, я вижу, Ракитиной прям заинтересован, – напрямую начал балагурить знакомый журналист, – костюм понравился? Она как раз не замужем, пойдём на ихний этаж, познакомлю!» – «Так рекламируешь, как будто она в костюме Харли Квинн», – отшутился я. Конечно, заводить знакомство на подобных основаниях фертильности для меня было немыслимо. На заднике обложки она красовалась едва ли не в полный рост в деловом костюме «урюпинский трикотаж» – такое можно повестить в полиции, в комнате малолетних преступников, чтобы навсегда отбить им не те наклонности и привить те.

– Катя, привет ещё раз, это я… – выдавил кое-как я, невольно отворачиваясь от Светки.

В напряжении мне ответил совсем другой голос. И я понял, чей! Новой подруги Дошкина: мы со Светкой встретили их дня три назад и зашли неплохо всё в тот же «Спорт».

– О, а что это ты мне звонишь?! – удивилась она басовитым голосом, пропустив или не расслышав даже обращение «Катя», – ты что-то хотел мне сказать?..

Перепились тогда, и потом, когда заведение закрывалось и нас выгоняли, кто-то кому-то должен был позвонить, и звонили уже почему-то с моего телефона, вот у меня её номер и остался – я перепутал!

– Сказать, – повторил я, – да. У тебя очень большая, пышная, комфортабельная… – я бросил взгляд на приготовившуюся к броску поэтессу, – поп-па!

Аппарат был выхвачен, я не стал за него бороться, отлично понимая, что всё равно не смогу говорить, если рядом Светка.

Как её зовут, я не помню (может, тоже Катя), не помню, о чём она говорила, но одно ведь запомнилось! Интересно, осмелится ли гневная поэтесса ей перезвонить чтоб «вправить мозги» – было бы забавно.

«Спорт» явно отменялся. Про намеченную встречу я не сказал, и мне щедро обменяли две монеты на обратный проезд на выслушивание ещё двух стихов.

6.

В автобусе нахлынули воспоминания. Что называется притеплился к ледяному седалищу – сел и как приклеился.

В городской «гармошке» можно было и не платить поздно вечером – и не так, как днём, когда очередного бродягу или наглеца теребит билетёрша, а он упорно отворачивается, а то и посылает матом. Когда поздно, и едешь почитай один на один с отработавший свой безумный день «тёткой» (иной раз не намного тебя старше), она уже на тебя смотрит почти ласково, ей уже даже лень подходить. В коммерческом, однако, увильнуть трудней: как уже вспоминалось, бывает жёсткость. А на последних рейсах контролерши, бывает, выходят на МЖК, на первом пятачке, – но обилечивают всех заранее. Я не сопротивлялся – отъёму денег и приливу меморий. В темноте-мерзлоте скрипучего салона как будто волны начали по-морскому плескаться и шуметь, что-то замелькало никогда здесь никем невиданное – в ярких панамах и бикини, и над этим всем как будто висит и смеётся раскалённое больше, чем добела – нездешнее солнце…

…В тот день – знакомства со Светкой – я ехал из деревни в Тамбов, но вместо автобуса сел на подвернувшуюся попутку, и водитель увёз меня в Котовск. (Я обрадовался, что как раз по пути выйду в Строителе, но он, как оказалось, решительно и спешно гнал по той самой «полугрунтовке» – в сам Котовск!) Там, уже в полнейших темноте, морозе и безлюдстве, мне повезло сесть в последний – сломавшийся потом в дороге – «пазик» до Тамбова, а уже после всего этого… В общем, декорации и пертурбации были самые нуарно-ночные, и тут я случайно наткнулся на неё в автобусе – и не в деловом костюмчике, а, показалось, даже кое-чем сбивала прям на поддатую Харли!.. Через два дня я был у неё, у «юной» журналистки Светланы Ракитиной, записан на интервью – как представитель премии «Дебют», а заодно и как «сам тоже поэт и писатель» – короче, решили не откладывать…

Но Светка что, не о ней мне, конечно, вспоминалось. При всём моём уважении, Светка – как для Робинзона Пятница, как для примерного трудяги (зачёркнуто «пьяницы») – всё та же пятница. Я просто понял, что мне в тупике уездного города Т. не миновать её чисто статистически: если человек не замужем, пишет стихи да при этом ещё и женского полу…

Вы хотите сказать, что ночь действительно настанет? Может, всё же рассвет?.. Я, честно говоря, рассчитывал всё и мечтал, что скоро заматерею на своём писательстве. Думал, ещё немного, и вот я вырасту настолько, что Строитель этот, Тамбов и прочее, с их мелкими людишками в «Икарусах» нелетающих и черепашьих «пазиках», останутся, как при взлёте лайнера, козявками внизу, а мы с Катрин, как два атланта, протянем друг другу руки поверх городов и континентов. Какой тут Джереми Скотт, какие Лакруа, Кажфингер, Юдашкин и Дошкин! А вышло…

Если на мгновение осветить фонариком предметы в темноте и паутине, то и за этот миг ты увидишь их расположение. Как будто фокусник – р-раз! – и сдёрнул покрывало. И я увидел… В темноте, в глубине и беспорядке своего сердца…

И освещает всё в пещере – не молнией, то фотовспышкой – одна вскользь брошенная, но преисполненная грозной значимости её фраза: «А у тебя ничего нет!..»

Это была её хитрая затея. Как тут рассказать?.. Затея старшеклассницы – почти женщины, но всё же школьницы…

Девочки с Кольца меня всё же слегка побаивались – кто читал мою первую книжку, кто что-то о ней слышал… В общем, хоть они и видели меня почти ежедневно, я был не из тех с кем «обнимашки». Но интеллектуалка К. Филиппова сходу всех общеголяла: не боялась остаться наедине, шастать по строительским дебрям за полночь, слушала взахлёб и даже сама рассказывала, и когда я решил снять очередную «берглагу», и впрямь пару раз заглядывала, как и обещала, к автору в гости…

Перед тем, как она свалила за кордон, мы поссорились. Не виделись и не разговаривали тогда месяц. Она обиделась и исчезла. Телефона у меня в те поры и в проекте не было, инета и подавно. О том, что она собирается эмигрировать, я, конечно, слышал, но думал, что всё это: поездки на курсы, коробки с мацой и кулоны с семисвечниками – просто игрушки и мечтанья… Потом она вдруг появилась – повела меня на остров Эльдорадо и там сказала, что скоро уезжает. В конце вечера я повстречал на Кольце дружбанов и в один чох накачался до бесчувствия. Больше я её не видел.

Затея была такая: однажды она вдруг нагрянула ко мне в гости, сбросив в дверях тяжёлый туристский рюкзак, из обычного пакета раскатилась по полу грязная картошка… Оказывается, она сказала родителям, что идёт в поход с ночёвкой на неделю, а сама собирается тусить у меня!

Я обрадовался; в следующие четверть часа мы мгновенно поглотили едва ли не все запасённые ей 10х10 яиц и огурцов. Впереди были ещё шесть дней – и ночей! Я понимал, конечно, слёту, что Катя явилась не просто так «ко мне», а преследуя свои хитроумные, хорошо у неё где-то прописанные цели. Это для нас всегда тупо вбит полный вперёд, а женщина обычно открывает окно Овертона – прежде всего для себя самой… И первая цель её была – рейв-парти, «Right In The Night» – да, прямо сегодня, тем паче, что это случай едва ли не беспрецедентный – рейв-парти ин Тамбово!

Билеты стоили как пол-ящика бутилированного счастья. Два-три тамошних коктейля – я уже имел горький (для меня) опыт угощенья её и её подруг – столько же. Но что поделаешь… Я уже понял, что если удастся удачный рейв, а после ещё около 70 часов совместного времени покажутся ей столь же насыщенными и феерическими… (Это вам не «фильмы посмотрим» и «музон послушаем»: ТВ и чего-то компутерного, я напоминаю, нет!) Читать совместно вслух (её сомнительная затея), готовить картошку (что ещё? запасов как-то катастрофически мало), играть в домино, в картишки, в прятки… Ну, на Кольцо, конечно, явиться во всём блеске, испить там без лимита «пора домой», а дальше ещё в галерею… В общем, за мой галерный труд – для мозга и языка – где-то к наступлению часов трёх ночи четверга я могу надеяться…

Я не сухарь какой-нибудь – и тем паче вовсе не картёжник – могу я, к примеру, танцевать! Да так, что танцы эти… производят впечатление гм… не менее, чем философско-языковые построения… Да что уж скромничать – обычно несравненно более! Ну, или, так сказать, всё в комплексе и органическом единстве. Хотя о плясках я редко вспоминаю, а под хоть какую-то философию нужна, как ни крути (как вообще-то и под танцы музыка!), материалистическая база – хотя бы бутылки в две вина иль водки.

И вот тебе дискач, коктейли – пожалуйста. Что называется, покажи себя! Вернее, мне наоборот надо будет сдержаться – чтобы не разойтись в безумном танце и не распугать почтенную рейв-публику, а главное своих девчурок. Задача ещё сложнее – не нахрюкаться, ведь всё же ответственность на мне за эту Катю (а вдруг ещё родители узнают!), да и свинство вообще может начаться беспринципное…

Не успел я опомниться, как она уже что-то распаковывала в ванной (у меня максимум, что было, лишь какой-то обмылок мыла), и, врубив на всю воду (всегда холодную!) и не озаботившись закрыть дверь, принялась… за бритьё ног! Я наткнулся взглядом на выставленную на край ванны её щедро намыленную икру – зрелище для меня неожиданное и, прямо сказать, отнюдь не привычное.

Месседж я, конечно, понял: что вот, мол, какая я Катя взрослая! И это было так школьнически в лоб, неуклюже – даже, кажется, умудрилась у пятки порезаться.

Тампоны, прокладки, бритвы, крем для эпиляции, полоски для депиляции… – в эпоху победившего феминизма всё теперь выставляется на самые видные места самых первых полок в любой ванной. И поразительно, что ещё совсем недавно, до «безвременья» девяностых, невозможно было даже представить, чтоб проблематика личной дамской гигиены обсуждалась публично, а незамысловатые тогдашние аксессуары не убирались всегда в самый нижний и дальний ящик комода. То одно, то совсем другое – сплошные перекосы, когда материальная, бытовая культура (попеченье женское), почуяв ослабленье узд мужского логоса, скачет себе вразнос, игриво взбрыкивая, как «щепки летят» кидаясь грязью…

Мелькавшие в сумраке ладные ножки теннисистки – видел, да… И даже вблизи их видел – как нечто девчачье-пупырчатое – тогда, в домашнем халатике. Но трудно даже и вообразить эту настоящую, «из плоти и крови», Катю, что она неделю будет существовать совсем рядом. Ведь сколь много бы мы ни говорили и ни таскались по кафе и заснеженным улицам – наверняка не нагуляли и недели непрерывного времени.

Верно предположив, что утюга у меня и быть не может, она раскатала заблаговременно свёрнутые в рулон хаки штаны с накладными карманами (прообраз её будущей армейской формы!) и по-солдатски быстро в них облачилась – за закрытой дверью.

Уже при выходе я твёрдо знал, что нажираться никак не собираюсь: жрут когда нет вообще никакой надежды, никому не нужен, никто к тебе не придёт и сам ты никуда ни с кем не двинешься – ни в какие походы и гости. Разве что лишь привычные алкодрузья, – но это как Проксима Центавра от Системы танцулек с чиксами.

На остановке, когда мимо шёл автобус, Катя пряталась за боковиной – как бы мама из окна не засекла!

На Кольце мы встретили Пуха и ещё трёх-четырёх подружек и всею процессией отправились на променад до клуба. Понятие «фейсконтроль» тогда уже бытовало (и я на него надеялся: может, хоть поменьше будет вездесущей гопоты), но в клубы вообще пускали практически всех, с любого приличного look-возраста – как и продавали кругом курево и спиртное…

Я почуял неладное сразу, когда смекнул, что вокруг царит какое-то странное возбуждение, все странно переговариваются, а идём мы подворотнями. Пытался отозвать Катю поговорить, но она только весело отнекивалась, что «сейчас сам всё увидишь». Ну, веселье так веселье, думал я, всё же молодость. Кто же мог сразу знать, что один из участников нашей дэнс-туристической экспедиции на ночёвку домой уже не вернётся. И отгадайте, кто.

7.

Наконец, недалеко от клуба в одной грязной подворотне остановились: «Здесь!» Пух что-то звякающее выволок из тайника под кирпичами, маленькая Ксюша и рослая Роксана поспешили в заросли и лопухи писать и вышли оттуда с баклажками «запивки» и пакетом пластиковых стаканов.

Закуси не было никакой – о ней даже и речь не велась! – и все эти, извините, пятнадцати-шестнадцатилетние самостоятельные юницы, шкодливо-феминистически не обращая внимания на присутствие двух старших по возрасту мужланов (Пуху было 17, в 18 он умер от передоза), начали чуть ли не из горла раскушивать водку, то неумело запивая её ершистой газированной дрянью, то просто закуривая сигаретами.

Надо ли говорить, что я, видавший уже, наверно, все виды алкоперверсий, всё равно был несколько шокирован. Пытался образумить: сначала тактично, с шутками, потом, минут через пятнадцать, когда понял, что происходит, – и сколь это неэстетично, неэтично, механистично… Оказалось, что общий друг всех девочек Пух не собирался не только пить, но и идти в клуб. Он резко исчез: утопал по своим делам – гораздо, видимо, предпочтительным, чем все эти ритуальные пляски с зелёным сестринством Кольца в кольцах зелёного змия. А я был вынужден, как мог, увещевать и бороться – но всплески моих призывов к разуму так и тонули в бьющем фонтаном внезапном веселье. Все, в том числе и Катя, мгновенно сделались какими-то заворожёнными – ни бросить и уйти, ни утянуть их в клуб… Пару раз я выпил – да мне и пить в таких мерзостных условиях не хотелось!

Особенно мне было непонятно и даже обидно, что меня как-то вообще вынесли за скобки: у них это, видите ли, за месяц было запланировано! Могли бы преспокойно дома выпить – чессно-благородно, с какой-никакой закусью. И Пух, и все гёрлскаутс, да и вообще могли бы и кавалеров пригласить. Уж коли и меня-автора не боятся, и столь отчаянно настроены на кушанье, то гляди и заслуженные алкосталкеры показались бы не настоль монструозны. Тем более, что в пещерных моих чертогах собирались не ходоки по дамкам hot и do, но в основном возвышенные доброхоты донкихотские. Могли бы и потанцевать немного – хотя бы для разминки… Ещё логичней и проще – вдвоём бы с ней выпили. И может, не так уж и скучно: я мог бы и сольно выступить, чтобы она, все они надорвали животики, поразившись, «что вообще человек может в природе из себя являть». Всё лучше, чем подворотня.

С большим трудом, уже выбивая из рук стаканы и сигареты, пряча в лопухи недопитые баттлы, хватая и таща их всех по одной и пачками, я довёл всю эту делинквентную гурьбу до дверей с пришпиленной афишей «RAVE-PARTY!!!». Их с радостью пропустили. Они, как голодные к источнику, кинулись к коктейльному бару – та же водка, но разбавленная той же запивкой и в десять раз дороже.

Конечно, рейверского тут было не так уж чтоб через край… Раз пять я уже бывал с Катей в этих тогда только-только открывшихся клубах – и каждый раз недоумевал. Слетаются, как мошки на свет керосинки, все девахи – и заседают по углам, блестя зелёными зубами, часами мусоля очередной стакан или даже бутылку спрайта, стоящую как настоящая поллитровка! Мало-мальски серьёзное романтическое знакомство здесь невозможно (долбит музыка, все толкутся, нужны «лавэ на дринки»); а, извините, сниматься, просто-трахаться в сортире они тоже ещё неспособны. Всё же все наши знакомые школярки – это ведь девчурки умные, чего-то в жизни ждущие, для провинции тогда – вообще диво дивное.

И вот они сидят с напускным уставше-отшивающим взором, взирая-поражаясь, как и я, что многие вокруг уже не по погодке растелешились, не по-постсовсковому раскрепостились – тут и вам героини и героиньки клипа «Smack My Bitch Up», и стриптизёры эрастично-эластичные, и «снемаются-не-стесняются»… Веселье вроде, натужный карнавал. Но вообще ведь в нашем русском, послесоветском полушарии у всех, говорят, левое полушарие подтормаживает – поэтому кругом все взгляды стреляют депрессивно, пусть даже это и юные милашки в полутёмном, как сельский погреб, клубе иль автобусе. Но стоит лишь от этой затаённой достоевщины дорваться до прозрачной вонючей отравы – всё преображается. И городской клубешник, и сельский клуб, и даже автобус. Вот, полюбуйтесь на доченек!..

Нет, друзья-однополчане, впустую-вхолостую однообразно дрыгаться, пусть на каких-то там невнятных стимуляторах, – разве сопоставимо сие с родной синергийно-эмерджентной стихией разгула и плясок!

И вот и я, друзья, со школьно-сельских пор король танцпола, выступил на авансцену меж пяти распалённых палёной водкой и опалённых стробоскопными кометами дочек!.. Adelante[2], fuck-suck! Тут Prodigy ургентно полагается и припадочно загнуться буквой «зю» в нижний брейк камаринского!

Но музыка пока была другая, и Катя, как не пытался я её сразу выкружить, всё как специально уходила от персонального со мной со-дэнсинга.

Девочки были ничего, но более-менее растворены в почти непролазной мерцающей синеве (освещения и всеобщего угарного дыхания), так что сидящее по углам за столиками бычьё особо не обращало внимания на то, почему вокруг одного какого-то струщака вьются аж пять «готовых на всё» малолеток. А вот Катя… На неё уже стали обращать. И не гопники-ровесники привычные, а прямо при всей респектабельности бандюганские туши, широко заседающие и оценивающе наливающие кровью бельма. Вскакивали из-за стола, и когда она, шатаясь и пританцовывая, шла за очередным коктейлем, пытались перехватить-познакомиться.

Один раз её выручила Вар-Вара – брутальноватая, упруго-плотная, но симпатичная герла с Кольца, на несколько лет старше. С ней все были знакомы месяца два, и лишь недавно, перестав побаиваться – почти как меня! – начали говорить «нормальная» и понемногу с ней тусить, и уже не на Кольце, а всё в этих треклятых клубах. Она сама, как рассказывали, именовалась так грубовато-раздельно – «Вар-Вара», и, видимо, сама с первых слов знакомства рекомендовалась яркой этикеткой ориентации; даже я с ней несколько раз мельком общался.

Катя же, то ли интуитивно почувствовав опасность, то ли надразнившись, наконец-то примкнула ко мне в танце. Это, конечно, не медленный танец и не романтические извивы с короткой дистанцией, но всё же некое фронтальное сопоставление есть. Вот она предо мной – эта Катя Филиппова, танцует со мной! Аполлоническое, дионисийское, солнечное, лунное – всё в ней! Всё это как будто в ненашей, в перевёрнутой реальности, в какой-то преисподней: всё нестерпимо синее, ярко-салатовые светящиеся – вампирские! – зубы, бенгальские звёздочки глаз, в кроткой майке невидимые руки, блестящий над грубыми солдатскими штанцами живот – как будто безрукая Венера или – многорукая Лакшми, и вокруг калейдоскопом полуголых потных живых телес и неживых тел-теней мельтешит всякое…

Красное – синее, негатив инферно. Сатурналии! Сатурация – цвета и света, кислорода, спирта и прочей гадости в крови…

Под сногсшибательные, зубодробительные барабанно-световые трели я наращиваю частоту и амплитуду телодвижений. Смотря на меня, захлёбываясь смехом и алкогольно-химической радостью, заводится и она… Ну, вот посмотрим, на что ты способна! Ты с кем затеяла тягаться, желторотая дочинда?!.

Кате вдруг передают пластиковую бутылку (все потные, жадно глотают), а она, едва отпив, давясь, выплёскивает всю её мне в лицо! Нет, не всю – р-раз! – и вторую половину на пылающую фиолетово-синим негативом майку с товарищем Че.

Jah! жахнула! Ответная реакция просчитывается ушедшим в само-бессознательное мозгом в сотые доли секунд – я лишь смеюсь, задирая майку, вытирая ей пупок. Это же Катя – это же малолетки – такие у них, наверно, шутки!

Попробовал, на ходу отжимая, с пальцев – не спрайт, не что-то ещё – вода! Выхватить бутылку – хоть несколько капель на неё!

Наконец-то из путано-гладкого однообразия резкими и рваными, как будто забивают гвозди, не заботясь вбить их ровно, блок-битами выбивается утяжеленный ремикс «Химикала» – и я в считанные секунды теряю пространственные (верх-низ, что вокруг) и временные (где я, кто-что вообще) координаты.

Очнулся, задыхаясь, вырывая у девушек бутылку: Кати нет. Смотрю, хожу-ищу, шатаясь, – нет нигде!

– Ты Катю ищешь?!.. – орёт мне в ухо, подпрыгивая, миниатюрная Ксюша.

Что-то кричит, пищит, тащит меня с танцпола, чтоб докричаться.

Выглядит так, как будто сопливая nerdy-glassed[3] тянет распоясавшегося чувака в сортир для минета. Вот ещё бычьё со стороны увидит – тут и майка-то уже покраснела – подвалит. По её хватке и голосу я уже чувствую, что и сама она как-то не того…

Дебор, Генон, what’s going on?!.

Тут до меня дошла ещё одна сногсшибательная истина: а ведь они, ещё до водки с пивом, или уже здесь под коктейли, наверняка закинулись ещё чем-то! Не зря же они, блин, тащили за собой Пуха – он-то и снабдил их каким-нибудь копеечным «циклом» или «феном».

Вот fuck, вот the fuck! Распелся: I had too much to dream last night!..

Приземляемся на банкетку в коридоре у сортира. Подлетает Роксана. И они вдвоём орут мне в оба – и так продолбанных до резкой боли! – уха:

– Лёх, ты только не волнуйся, Кате плохо, она в туалете, она сказала тебе сказать, ей очень неудобно, она просила тебе сказать…

– Где она?!. – я вырываюсь и порываюсь прорваться в сортир.

С пятого раза они затаскивают меня опять на банкетку и с десятого убеждают, что волноваться особо нечего – «ну, стошнился человек, с кем не бывает».

Когда я, наконец, успокоился, меня отпустили самого зайти в сортир. В предбаннике на секунду распахнулась дверца в дамское отделение, и вспышкой двадцать пятого кадра предо мной сверкнула – мутно мелькнула живописная сцена «Катя и унитаз», вернее, непосредственно за ней следующая и ещё более живописная: будущая манекенщица на четвереньках в коридоре, слегка подспущенные сзади штаны, спереди, кажется, уже изгвазданные… стоит себе, подрагивая, на мокром грязном кафеле, как будто бедная овечка с кем-то бодается…

Я рванул было напрямик, но меня перехватили. Всячески убедили, что «всё ОК, щас уже скоро Катя выйдет».

Блин, я даже знаю, чем она, пардон, проблевалась – яйцами и огурцами (хотя эти два продукта растворяются в организме крайне быстро – я вдруг почувствовал, что безумно хочется жрать!) – что за внезапная интимность! Ладно, пока она там блюёт и блеет, я под пару разошедшихся треков сбацаю!

8.

Наконец-то меня, с застрявшим у глотки сердцем обмякшего на полу у стенки, приходят опять дермыжить девушки.

Hey boy, hey girl! Disco dancer! – а, вот я где!..

– Лёх, ты не волнуйся, – вновь полупьяно орут они нестерпимым стерео, – Катя извиняется, но ей всё ещё плохо, сам понимаешь, не обижайся, но она не может поехать сегодня к тебе, она поедет сейчас к Вар-Варе, уже машину вызвали…

«Не волнуйся, не обижайся!», «Катя извиняется, Катя не может!» – какая доверительная вежливость, так и слышатся слова Её Величества Екатерины, столь бережно из сортира переданные. А есть ведь у неё и иные манеры – просто продинамить и обломать, казнить и в Сибирь (пешкодралом в Строитель!), без всяких там извинений.

– …Ты не помнишь, – орут наперсницы, – были ли у неё вещи… и где она их оставила? В раздевалке?..

Это я «не помнишь» – вы не ослышались! Чую, что и от них уже разит наскоро зажёванной «Стиморолом» рвотой.

– Рюкзачок и куртка, в гардеробе!

– А номерок?!

– Номерок в левом заднем кармане штанов у Кати! Или в правом на колене!

Если не потеряла.

– …В правом!!! – ору я.

Надо же – Вар-Вара! «У Вар-Вары – то, у Вар-вары – сё! Уголь активированный, какой-то там сорбет, сорбент… липовый чай!…» Особый тип женственности, отдающий даже чем-то деревенским, хотя, понятно, пограничные такие девахи чисто городские, даже столичные. Липовый! активированный! Светка – та, наоборот, чистый сеновал, хотя тоже бывала в деревне лишь по заданию редакции. А тут – спортивный костюм – конечно, апофеоз для меня пубертатной сельской эротики, – но и тот не простой, дорогущий какой-то германский, ничем не похожий на гоповские турецкие «Абидасы». Такой же экзотичной фирменности белоснежные «крассы» – впрочем, на её упругий брутал юбку или платье как-то совсем не напялишь – и якобы всё это даже не из секонда, а родаки чуть ли не дипломаты. Видел-то её несколько раз, и уже поймал себя на начатке пошлой и безумной мыслевспышки: чем смотреть, пока она будет небрежно-вежливо обхаживать юных интеллектуалок, заломал бы и своей грубостью одновременно с хрупкостью в один раз перековал бы – согнул, как гнут подковы или ломают баранки, – из сапфического в более естественное и всем нам ясное. Дрянь, конечно, сии мыслишки-мыслевспышки. Но теперь вот понял, в чём их фашиствующее рацзерно – когда «Катюшу» (так ласково уже называет!) в два счёта ей профукал!

– Лёх, аллё, Катя просила, чтоб ты её не провожал – ну, типа, не хочет, чтобы видел её сейчас… Там Вар-Вара и Лида, они проводят. Завтра она тебе позвонит…

А я, про себя беззвучно-бессильно матерясь, теряюсь… Как, куда, блин, позвонит? – на деревню дядюшки?!.

Все Золушки, Снегурочки и Сине-Красные Шапочки как-то вмиг растаяли – видно, поехали по пути на той же машине. А златоцепочное бычьё напротив – как со своих цепей приличия сорвалось: вместо транса, бигбита и драм-н-бэйса вдруг зазвучало «по заказу трудящихся» куда более привычное!..

Резко срулив, я брёл уже по ночному городу… Денег на проезд не было. До безумия хотелось выжрать, а ещё больше и злее – что-нибудь разбить. Такие, блин, эмодзи, что нет для них картинок! Намеревался было заночевать, как пару раз уже с отчаяния со мной случалось, на лавочке в парке. Но под утро и летом нехило холодает, схватывают похмельный негатив и тряска, и всё равно приходится влачиться пешком домой или целых 10 км в Строитель к родственникам. Порывался даже вернуться на дискач, но желание выпивки пересиливало. И самое паскудное – что и на бутылку-то пива не наскрести!

Я следовал по Советской, всерьёз присматриваясь, что бы такое размандохать. Но желательно, чтоб тебя самого тут же не избанцали и не забрали в ментуру.

И вдруг – осенило. Помчался бегом, зарулил в знакомую подворотню, стремительно отлил, нырнул в тёмный дворик – здесь она родимая, в лопухах! Без труда нашарил недопитую бутылку водки, ещё в одной немного, даже что-то ещё сомнительное в стакане – залпом! Наконец, нашёл ещё полторашку пива: Пух от неё лишь из приличия отпил несколько глотков и сунул в заросли. Ежа, ерша! – я влил остатки водки в пиво и, не теряя времени, пошёл с этой смесью, на ходу её жадно выглатывая…

Какие звёзды – где-то там, в вышине… А здесь – жёлтый этот свет фонарный… Тоже ведь какой-то мистичный, особенно в ненастье и стоячую сырость осени, или в вот в такую одиночную тёплую полночь… Какой ветерок, какие запахи: понизу что-то гнилое, асфальтно-бензинное, а с размаху в лицо – летний уже, свежий – свободный! – ветрище…

Свернул у Кулька на Пионерскую – и вдруг в этом жёлтом безлюдстве освещения от черноты фонаря отделилась фигура. Такая же, видно, пьянь – на тех же примерно эмодзи!

Поворачивать и ретироваться не стал. Хорошо уж я знал эту дорожку – сколько раз тут столкнёшься, и сколько раз тебя не за что захотят отмутызить. Особенно всех раздражала – в натуре как тряпка красная бычьё – майка с товарищем Че. В те времена, стыдно сказать, в провинции это была ещё редкость, порой за сей лоскут с «Чё?!» Геварой цеплялись даже при свете дня – в автобусе, на остановке, во дворе.

– Я щас с тебя её сдеру! – знакомые словеса. Не уставал я поражаться, что для недавних советских граждан кубинский побратим Че – на привычном кумаче со звездою – «террорист», «фашист», «нахрена нацепил» и прочее.

Я остановился, аккуратно (думая, углядел ли он её в темноте) поставил баклажку в тень на асфальт…

И как только он, распустив грабли, дёрнулся вперёд, я – вместо обычного отпрыгнуть в сторону, стоять и ждать, чтобы так же грубо «отбазариться» или дать стрекоча – неожиданно для себя подпрыгнул, зарядив ему «с вертушка» прямо в рожу. И тут же – ещё! И ещё! Ещё! С воинственным криком – внутри!

Не какой-то алкаш задвохлый – здоровенный быкан в расцвете сил! Пока он изумлённо таращился, пытаясь ставить блоки клешнями и делал ещё какие-то телодвижения – я с однотипного пятого удара в голову-шею сшиб его с ног.

Он, как туша борова, хряснулся на камень татами. Будешь теперь знать, что аморальные панты марала могут и поотшибать!

Хотелось ещё добить. Но я вовремя опомнился, и, озираясь, нет ли кого, поспешил «от тела Гектора» по улочке вниз, по мере осознания убыстряя шаг. Надо было скрыться в темноте, а дальше уже частный сектор…

Под мостом на Клубной я отдышался и отсиделся на плите в пыльных зарослях, тревожно покуривая… Забыл уже, что подобрал ведь там в лопухах штук шесть увесистых бычков и одну даже целую полурастоптанную сигаретину, которая теперь ещё чудом сохранилась – за ухом!

«Честер», не хухры махры!.. И тут ещё вспомнил – баклажка!

Я понимал уже, что спасло меня лишь prodigy[4] – что поверженный был тоже в подпитии, да и вообще был один! Блин, щас звякнет бык по сотовому – прискачут на тачке молодцы-троянцы – всё прочешут! Домой надо во все лопатки!

И всё же ночь без «анестетика» я уже себе не представлял – выждав минут десять (пока чинно-одиноко проползёт по мосту, пробивая всё вокруг оранжево-жёлтым лучом мигалки, милицейский «козёльчик»), едва ли не бегом вернулся.

Но «божественная хаома» уже испарилась.

9.

Утром с бодунища проснулся крайне рано, вспоминал всё дискотеку, каратэ с быком, пьянку в лопухах, походный приезд Кати – было ли всё это?!.

Смутно вспоминалось, что ночью на полнейшем автопилоте я ещё смог обнаружить несколько яиц и огурцов (всё же не по десятку штук мы с ней тогда умяли, как показалось!), сварганить из них яичницу… Причём порезать и изжарить огурцы, как делают с помидорами, – вот так и рождаются новые блюда!..

Тело всё ныло и ломило, но ломота эта телесная была приятна – как после драки-разминки, когда тебе не накостыляли; как после экстатических плясок, когда не совсем расшиблись; как после бурного секса… Теперь это стараются тренажёрами и фитнесом восполнить – хотя вестимо, не совсем сие то, никакой эмергентности.

Понятен пень, что ничего этого не было. Есть только жажда. Хотя, конечно, обычно бывает нечто подобное, но – не настолько же! Но есть – эмоции! Проснулись сразу! И, как ни странно, – опять дикий голод!

Дополз до кухни, сел на пол, размышляя о раскатившейся подле рюкзака картошке… И сил нет – мыть, чистить, резать, жарить… И вообще – не моя ведь это как бы картошка!..

Нет, шествие по мосту – ведь было! Блистающая, как будто уже угасая, звёзда Венеры над чернотой города, где-то над ж.-д. вокзалом. Под мостом – всё ещё поезда, гудки, синие глазки семафоров… Как это всё знакомо из детства: крёстная сначала жила здесь на Клубной, в квартирке, поделённой меж семьями двух братьев, с гудками поездов, с мистически-тарковской дрожью этой в стенах и посуде… Странное ощущение (для пятилетнего – когнитивный диссонанс настоящий!), когда мы, куда-то уезжая, через полгорода добирались до ночного вокзала, садились в поезд, а после он проходил в десятке метров от дома…

Сто раз пил, ходил в туалет, ложился и вставал, слонялся туда-сюда…

Наконец-то, часов в девять, раздался не звонок (его-то нет), но уверенный стук в дверь. По-утреннему бодро сияла Катя – свежа и отчищена, как будто и впрямь ничего не бывало!

Пролепетала какие-то извинения (или мне это лишь показалось, не помню) и прошмыгнула в ванную. Судя по всему, намечалось немало всего интересного. Например, та же картошка. Но сдержаться я уже не мог. И как только скрипнула дверь и появилась К. в новой майке со звёздочками и бежевых шортах, зубы мои сжались…

Без каких-то предисловий, передышек и скидок на разницу культурного бэкграунда я разом выразил ей все свои эмодзи, пересыпая их неприкрытой пропагандой патриархальных ценностей!

«Дочка», пока я, вскакивая и махая руками, её чехвостил, не оправдывалась и не встревала – да я бы и не дал! – лишь лицо её всё больше менялось. Так и застыла…

Она, видимо, ожидала от меня чего угодно, но только не этого заскорузло родительского, старообрядчески педагогического дискурса! Радикал, маргинал, интеллектуал, чуть ли не Казанова подпольный (кто знает?) – и на тебе! Ремня всыпать!

Я смотрел на её побледневшее лицо, на часто дышащий от злости носик, на её покрасневшие по-домашнему голые ноги в шортах – и ничего не замечал! Всыпать – это уже дело принципа. Ничего вроде нет во мне дидактического – никакого неравенства, занудства или нажима, и вдруг всё вмиг проснулось и обрушилось сокрушительной лавиной – из принципа!

На каждом слове этих сакраментальных филиппиков я понимал, что делаю, что разрушаю и чего лишаюсь. Надо же, думал я, теперь бы я знал и видел, какая эта Катя с похмелья. Пьёт ли она постоянно, охает, дрыхнет весь день или что-то поинтересней – или ей в её семнадцать всё это по барабану…

Культура – не только в запретах, нередко – в нарушении этих запретов! Похмельно осенило формулировкой своего жизненного принципа! Но поздно однако – другое уже высказал…

Очнулся я на кухне на полу (видимо, выступив, я перешёл туда выглотать порцию воды из-под крана, а потом осел); гостья собирала вещи, а заодно решила нанести ответный удар. Осёл – как есть!

Я плохо соображал и даже ещё мог встречно очевидному думать, что, может, вдруг она и стерпит, впитает поучения, скажет: «Ладно, я, типа, виновата». Но она…

Сегодня это называется «OK, boomer!» – мол, нам, прогрессивным зум-тинкам с Тик-тока, старпёрские ваши бредни и слушать в зашквар. Но поколение было пока немного иное, и оно «No, boomer!» привыкло на выпады выкрикивать.

– У тебя ничего нет! – произносит она, однако, вполне спокойно, щуря свои вновь засветившиеся самодовольным блеском глаза хаски.

– Как это нет? – оглушённо повторяю я, то ли и впрямь только прозрев, то ли механически паясничая.

«Может быть, ты и крутой, да и на самом деле крутой – но что из этого?» – это она и впрямь говорит или мне это с перехмуру снится?..

Гостья изящно переминается у заляпанной газплиты, а я, что делать, посиживаю на полу в углу – на том месте, где стоял недавно разбитый второй табурет.

Она права: у меня и впрямь ни хрена нет. Порывался оттереть плиту – но и действительно нечем: ни средства, ни губки, ни тряпки! Зато сижу (почти возлежу) не без некоторого достоинства и удовольствия: где-то вверху, прикрываясь от слепящего света ладонью, я созерцаю таинственный зазор между её шортиками, трусами и голой кожей.

Смотреть на солнце чрез янтарь – поэтической строкой вспоминается что-то из древних психотерапевтических практик.

Сидел бы на табурете – никогда бы не увидел такого! Хотя с другой стороны, висел бы здесь гамак меж двух комнатных пальм иль поскрипывало бы кресло-качалка под шелест электрокамина – практически любая, скорее всего, с архитипичной архаической улыбкой всё скинула бы сама!

– Хорошая квартира, – лепечет она, уточняя, – нормальная, качественная мебель… хорошая работа, адекватный заработок… хорошие, приличные друзья… хороший секс…

У меня так челюсть и отвалилась. И её где-то внизу болезненно свело, как от хорошего удара.

Я её – ремнём, а она меня… американщиной! Какой угодно этой мечтой, но не русской, не здешней, не нашей! Новое поколение!

Спокойно, немного в нос, с усмешечкой фирменной в своём свеже-утреннем сиянии. Не удар даже – хлёсткая женская пощёчина.

Мне кажется, теперь я разгадал, кто её прообраз. Норма Джин Бейкер – юная моделька, будущая Мэрилин Монро, пока она звездой Монро ещё не стала, но не менее ослепительная. Затмевающая взрыв магния фотоулыбка – в каждом кадре!

Может, в шестнадцать годков и я где-то в глубине души – где-то в однофонарной деревенской роскоши июньской ночи – тоже мечтал о чём-то подобном?.. Просто некому было сказать, не надо было формулировать – а форма-то и опошляет… Но одно могу сказать точно: никогда не приходилось помышлять о таком «за здорово живёшь», «по праву рождения» – всегда нервическим пульсом билась мысль, что «надо заслужить», пожертвовать, «отвоевать у мира». Пусть это антипсихологично, в жёстких, так сказать, тисках совка, но, по мне, в таких координатах жить как-то адекватней.

Хотя вру: кое-что по праву рождения, конечно, было. И сейчас ещё есть. Но это другие категории, карьера и ипотека с «Икеей» с ними не рифмуются, а секс, если уж где-то и маячит, то точно уж не хороший!

«Адекватней», «адекватно» – то ещё словечко! «Оптимально» – тоже её словцо, хоть и не паразитное, но часто аккуратной округлой прописью в диалоги вписывается.

С другого, кстати, ежели зайти захода, не только с внешности, но по впечатлению и темпераменту, то похожа эта Катя, сказать сейчас, на популярную нынче видеоблогершу girl-психолога Евгению Стрелецкую – после того, как она до неприличия расцвела и раскрепостилась. В хорошем смысле: умная, эмоциональная, искренне-театральная, полна нюансов, а главное – здоровой энергетики…

Но у меня нема, блин, даже шорт каких-нибудь для улицы и дома или шлёпок сих ушлёпских летних: и в зной кромешный я вынужден таскаться в рубашке чёрной, такой же майке, чёрных джинсах, в кроссовках – тоже чёрных. Всё же нам, насосам духа, при внешнем сходстве занятий, негоже хоть как-то сливаться с дворовыми папуасами. Хорошо, когда дома в штанах широких её встречаю, хоть и жарко тож, а не в трико… В шортах рассуждать о литературе и философии было бы ещё затруднительней, и дело не в эстетике.

Будущая Катрин Пилипас, бывшая туристка Катя – я заглянул в окно, чтобы узреть лучистую картину – утекала решительно, не оглядываясь. Лучистое, лучистая – как будто до нынешней ещё цифровой люциферности!..

Снова подступала похмельно-коряжная саморефлексия. Всё же кто я такой (в зеркале стереотипов массовой культуры!), чтоб бедных быканов линчевать и свободолюбивым чирлидершам мозги вправлять. (Вышвыривать из автобусов – из той же серии.[5]) И не только массовой. Свобода воли – тоже есть такое понятие. Запрет и эта свобода-воля легко показывают нам границы понятия «человек»: шагнул, заглянул-нагнулся – и, как ошпаренный, отпрянул!

Или, может, ты, дорогой герой, вы спросите, просто испугался? В жару домашнюю надел штаны заранее. По такой, конечно, жизти есть чего, но вряд ли. Ничуть не хуже меня – а гораздо лучше! – всё это рассчитал бы какой-нибудь приличный интеллигентик, тот же Дошкин. (А может уже рассчитал – хотя и тоже вряд ли!) Исполнил бы – как по нотам, не в пример некоторым, дело обычное. Пусть у меня, как ни странно, и нашлась вторая подушка, ночевать «в одной палатке» с К. было бы для меня мучительно и сомнительно, всё равно, не дотянув до четверга, она бы уехала. А может, она сама испугалась? Напилась и вдруг осознала…

Нет, К. Филиппова не из робких. Чего она хотела, теперь можно лишь гадать. «Заодно приобрести опыт взросления». Ведь её уже отпустили на «поход с ночёвкой» – нешкольный и недельный! А что есть все эти походы с палатками – с полуночными посиделками у костра, песнями под гитару, кашицей с тушёнкой и пахучей ушицей в котелке, с совместными ночёвками и прочей романтикой, включая непременные теперь водку и пиво? Всё это и есть тот самый опыт, который дома у компа и телеящика не приобретёшь (тут лишь теория), настоящий опыт – только на свободе, под блеском Денницы.

У меня и теперь ни шиша нет. Я вот, например, писатель, автор скольких-то книг, учёный-филолог и прочая – а никогда нигде не был. Не то что за кордоном, я и в России-то мало где бывал: в Москве только, в этих бесчисленных уездных городках, в негостеприимных тамбовских сёлах… Книжки я все раздарил или их заныкали – и нет у меня никаких доказательств, что они вообще когда-то были… А в учёность степенную при моём образе экзистирования верится ещё меньше…

Встретились, называется. На рогах иронии – шик-блеск!

В девяностые, понятно, никто тут никуда не ездил, в начале «нулевых» – тоже мало… Двадцатилетняя же эта СуперКатя объехала весь мир! У меня, наверное, не хватит даже географической фантазии, чтоб только перечислить те города и страны, где она побывала. Причём первые полмира, ну или четвертушку, она «объездила» ещё до модельной своей карьеры – пока трудилась официанткой, в гостинице, служила в армии, разбирала завалы после военных ЧП. Не была она лишь в Антарктиде и – почему-то? – в Южной Америке. Ну, ещё наверстает!.. А в Австралии, Африке, на Аляске и в Гренландии – была повсюду, и не по одному разу!

Конечно, поначалу это были лупоглазые туристские поездки – расхожие места и маршруты, сплошные штампованные селфи, но, устроившись в столице мод, она ещё больше загрузила конвейер, завертела в руках пластиковый глобус, пытаясь совмещать приятное с полезным…

В разных образах, в разных шмотках – не везде без подписи я бы узнал её!

Не завистью я, друзья мои, давлюсь: мне если куда и хотелось, то как-то всё мимо позолоченных буклетных строк – в Монголию, Китай, Тибет. Да и вообще по матушке-Руси, по закоулкам её и далям, я бы, наверно, подобно Чехову, проехался с куда как большим интересом!

«Всё относительно – даже человеческие отношения». Всё адекватно/оптимально. В человеческие отношения проползла Хиросима релятивизма – тогда, в девяностые-нулевые – и никто не заметил!

10.

Первым делом телефон на зарядку. Это сейчас неуёмный смартфон нужно «кормить» каждый день на ночь, а раньше нормальный мобильник на неделю заряжался, у меня он просто от старости и потрёпанности жизнью не держал заряд.

Затеплить лампадку, подлить в неё масло, завести настенные часы – казалось бы, столь обременительные обязанности давно минувших, «тёмных» для нас веков, но это раз в неделю. А нынче – зарядить аппарат, купить сигарет – ежедневно, чуть не ежечасно!

Не будем пропагандировать хроноснобизм обратный, но посудите сами… Додумались – воистину на грех! – завезли сей табачище с другого края света, с тёмной стороны Луны, Земли… Сколько с ним манипуляций и пертурбаций, а в итоге – дрянь, которая с ползунков тебе навязана, так что, хоть перераскашляйся и перекаржай, никак не отвязаться. То же примерно и гаджеты. Электроэнергия преобразуется в свет, звук, изображение – ради ничтожнейших даже не нужд – затей пустейших из людей…

Теперь без телефона (мне это не страшно, что без телефона, просто Катя ведь может звякнуть) быстро спуститься за сигаретами и… пивом, что ли?

Подумать только, я и Светка, или даже я и Катя – мы жили в полностью аналоговом мире, на наших глазах появилось всё цифровое! Не таскали мы с собой, как магический талисман или фетиш, сии мобильники. А когда у кого-то появились – часто забывали, а то и «забывали» – чтоб не посеять или за углом не отобрали. Я помню как восьмое чудо света первый калькулятор в школе; Светка в богатенькой семье, Катя в своём матлицее – какой-нибудь первокомпьютер типа Spectrum. И жили, надо сказать, прекрасно: я и не мыслил каких-то излишеств – а как ещё всё это назвать? – технического развития сверх видеомагнитофона (действительно шедевра мысли и техники!), разве что мечтал о немыслимо тогда дорогущей видеокамере… Кабельное ТВ – прообраз стриминга и вообще инета, дециметровое ТВ – облачных сервисов и т. д. Мы сами пытались паять ДМВ-платы, такие TV-стики, конструировали по журналам антенны… А лучше чтоб самому вещать – прообраз ютьюба – о чём ещё мечтать?.. Было б это всё у нас в начале девяностых (как у многих уже было), нафига бы нам ваш штримминг!..

В общем, дело, ребяты-жеребяты, в том, что денег вообще не хватит: либо сигареты, либо пиво… Блин, какой идиотизм! Без сигарет нельзя – я однозначно не выдержу. Купить «Приму» – но от неё вонища невыносимая и это совсем уж… Купить бы хотя бы пару пива (самого дешёвого, но приличного на вкус «Моршанского») и хоть пару маленьких пакетиков арахиса – какие уж тут фисташки, мы знаем от них лишь название!

Ирония опять судьбы, что человек отлично шарит в кулинарии, может что угодно быстро приготовить, знает, и что такое «фрикасе», и «фрикандо», и чуть ли не «фритатта» (а не только «фри касса!», как некоторые, хотя и безо всяких инетов), и уж железно и стопудово – «фрикадельки в томатном соусе» и «фри-каша»! Токмо знания эти совсем бесполезны, нечто вроде иностранных языков в строительской подворотне; впрочем, тут и с другими знаниями точно так же…

Ясно, что в любом случае завтра у меня не будет ни копейки – ни пылинки, ни росинки, и надо ещё так дней семь продержаться, а потом ещё на что-то уехать домой в деревню. Надежда только на чудо.

Чудо, что мы уже здесь. И всё это вокруг. Странно подумать, но все мы умрём: и все, кто только что трясся в этом автобусе (они и так полупогасшие, по ним это явно видно), и Светка со своими стишками, и Вика эта подружка, и подружка большезадая, и даже я, даже – Катя! Но пока… мы ведь уже выиграли – мы родились: кости были брошены, на них не пустышки, они не укатились, на них – код наших ДНК, на костях – плоть, в нас —вселенской искры проблеск, живая уникальная душа… А мы «живём» – растём и чахнем, как сорная трава под этим вот забором…

Не загоняются, как нынче говорят, такими вопросами – для этого всё и подстроено: ежедневная езда на автобусах, маршрутках, туда и обратно, в нещадном прессинге пространства и времени – прямоугольнейших, без всякой кривизны! – прямые заледеневшие дороги, треугольники остановок, вездесущие глыбы ларьков во тьме и холоде, с обманчиво приветливыми лампочками, вечно урчащие желудки… Смерть и сознание, как сказал один философ, – по сути, одно и то же, две стороны одной медали, одной монеты. Выкушал «антисептик» – и даже с тебя это на время снимается, но с бодунища – с новой силой. Знает ли, знал ли эти сомнения дядь Коля?..

По дороге в ларёк я всячески прикидывал (не зря ведь в школе учился математике!), как бы так хитро обойтись… но расклад выходил швах: коли взять пачку «Георга», то об орешках можно и не мечтать, а уж на две пинты любого пива точно никак не хватит! И не хватает-то всего двух рублей! Вот если купить одно пиво (одну пинту – одну бутылку 0,5), то хватит и на орехи! Но это уж совсем как-то: одна бутылочка на двоих. Если же приобрести «Приму»… то как её при ней курить?.. Тьфу! Тут поневоле взмолишься, самый крошечный – смешной и оплёванный – фитилёк надежды разгорается в пожар насущности.

Переминаясь у ларька, я увидел, как у мужика, принимавшего передо мной из окошка целый пакет, звякнула и укатилась монета, он вроде бы пошёл за ней, но она по гладкой снежной корке на асфальте укатилась на задворки ларца, где уже совсем темно и растёт бурьян. Когда он скрылся, я, немало там пошарив без фонарика и перчаток, разыскал двухрублёвый «динарий».

По крайней мере, у меня теперь два пива – типа так аскетично, но кто прямо будет в полночь затевать суаре, выставлять угощение? Хотя бы формально это прилично: два пива, относительно невонючие сигареты… Эх, всё же хотя бы арахис, высыпать бы его в тарелочку, а лучше бы всё же – фисташек!

Как только пройдёт снежок, всё здесь, в отдалённом пригороде, становится тихим, как будто нереальным. Луна, фонари – не скажешь, что это объекты разного порядка. Чёрные, вместо дневной берёзовой белизны, посадки; чёрные, хоть и из белого они кирпича, силуэты-квадраты пятиэтажек. Ноль градусов – чёрная грязь застыла гребнями, на ней, словно только что из подушки, белый пух, но если наступить – она мнётся, похрустывая, как что-то шоколано-вафельное, не помню, как называется…

Красота и гармония вдруг мелькнёт – в самом обычном взгляде на замызганный пейзаж с грязью под фонарём, в туманных звуках трассы среди тишины, в обычном вдохе – словно вздохе природы под бетоном и асфальтом – сырого или морозного воздуха…

Помечтал полминуты, разминая замёрзшую руку, давясь от голода сигаретиной, о куске мяса или паре рыбок – как бы в момент их запёк и зажарил (только в чём?), с элементарной даже овощью типа чеснока, яблок и моркови. Даже напитки из местных погребов смог бы извлечь, чтоб не отравиться, – и не то, что советуют «под шоколад» местным дамам профаны из павильонов.

Тут, поднимаясь на лифте, я вспомнил, что и никакой вазочки у меня нет. Есть бокал, но теперь – один! Вместо чайника – закопчённая кружка, из-за чего вид на кухне сразу, как будто зекеры тут какие-то чифирят. Да и бокал весь уже закопчённый (моющие средства тогда на каждом шагу не продавались – и нет у меня ни «Фейри», ни губки); сковородка из деревни выдана такая, чтоб позабыть навсегда о любых там фрикасах (ну, фрикандо с фритаттой, я наверно, всё же и не знал!), – отдирая то, чего и так не дюже в изобилии. Так что всё равно, будь у меня сто рублей на два стейка, пожарить их по-человечески я бы вряд ли смог. Даже пепельницы нет! – какая-то хрень из консервной банки – это уже хуже.

11.

Это в великолепном советском сериале о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне они, сняв квартиру, ведут там философские диалоги за бокалом и сигарой, а ещё – боксируют, стреляют в стену, ставят химические опыты, принимают сомнительных посетителей и дам, а хозяйка миссис Хадсон, одобряя всё это и ни во что не вмешиваясь, лишь варит овсянку, перетирает бокалы, да с неподражаемой почтительностью подтаскивает им шерри!.. Любая наша квартирохозяйка поступает ровно наоборот: кто к тебе ходит, и главное, чем ты сам занимаешься – её первостатейные интересы. Поэтому приходится снимать самые отдалённые и заплесневелые углы, различные «берлаги» – лишь бы тебя проверяли (без этого всё равно никак!) хотя бы не ежедневно. Ну, и по цене это первейшая из категорий, «Z&Down». Так что сия квартирка – ещё квартира, хотя бы формально…

«Пусть вокруг будет пусто, – решил я, – но чисто: этакий минимализм!..»

Трудно даже вообразить, каким надо обладать талантом и какой харизмой – писателя, рассказчика, кулинара, заводилы-пьяницы, ловеласа (это уже не про меня), чтоб затащить хоть кого-то женского пола в такое… гм… помещение!

Гиперспартанский сей минимализм, как его не намывай, производит на неподготовленного посетителя мощнейшее впечатление. (А будь хотя бы кучка мельчайшего сора где-то в углу – чудовищное!) В пустом параллелепипеде большой комнаты впечатление минимализма и хайтека портилось лишь бугристой поверхностью обитого когда-то давно ДВП пола, облезшего и ничем не прикрытого. Хайтек представляли: узкая цельнометаллическая (без преувеличенья!) кровать, едва различимая у стеночки, сломанный советский телевизионный рыдван, выравнивающий волны ДВП (и уже не делающий того же с волнами МВ и ДМВ) и теперь задвинутый мной в угол, за кровать. В противовес эклектично-развесёлому казарменно-сельскому эффекту от полосатого матраса на кровати, аккуратно прикрытого цветастой коротенькой простынкой, эффект интеллектуального беспорядка на телевизоре создавали творчески сложенные грязные шмотки и стопка выставленных корешками книг, с закладками в них затереблённых до стояния бахромы рукописей и огрызков – в буквальном смысле – карандашей и уже не ручек, а паст от ручек…

Главная проблема была в том, что надо было найти тряпку – помыть полы, ну и, может, оторвать от неё клочок, чтобы протереть на кухне и отдраить бокал. Да ещё сортир ведь!.. Нет, даже одной тряпки – я уже вертел в руках свою вторую майку, типа домашнюю – никак не хватит! А коридор ещё, шкаф этот! Времени нет! Я налил в ведро воды (всё же есть «ведёрко» – ёмкость от какой-то строительной краски или замазки) и, даже не снимая выходных шароваристых штанов, со всего маху принялся было за дело…

Каково же было моё удивление, когда при привычном этом холостяцком присесте – вместо бабско-уборщицкого наклона – нечто недвусмысленно затрещало. И понял, что! Трусы я, пардон за лирико-интимные приватные подробности, предпочитаю не эти, подобные женским и на корню сковывающие (говорят, до бесплодия) всё мужское, и не китайскую дрянь из синтетики, тоже не понять какой формы набедренника, да ещё с резинкой как жгут Мартенса, а чисто семейные… по старозаветным совковым лекалам скроенные, уже почти нигде не продающиеся, а потому хоть и не в заплатах, но уж перешитые вручную, и стиранные и носимые до буквального распада на текстильно-волокнистые молекулы. Вот они и лопнули – буквально распались! Причём, как я выяснил, их сняв, одновременно с двух, даже с трёх сторон – сзади, спереди и даже сбоку.

Газет-то и бумаги нет! Газеты с объявлениями о работе, конечно, пухлые, но ведь денег стоят и тут же расходятся на нужды хозяйственные, ну и держать их постоянно перед мысленным взором омерзительно. Единственная бумага, да в таком состоянии, что стыдно сказать, – распечатка статьи Дугина о Летове, о «консервативной революции»: ещё на принтере том игольчатом, на бумаге хуже газетной, с неровно отрезанными краями, теперь и вовсе раздербанено всё на закладки, записки и самокрутки.

Я рад был, что обрёл вторую тряпку, тем более, что запасные трусера, по счастью, у меня имелись. Майку, как несколько более гигиеничную материю, я пустил на кухню. А основную «площадь» пришлось с тщанием и быстротой намывать небольшой этой и вполне ещё клетчатой тряпочкой – ну, не в первой…

Немыслимую батарею бутылок и фуфыриков, занимавшую совковый псевдошкаф для одежды в прихожей (кое-кто надеялся их ещё сдать, но теперь почти везде принимать стеклотару прекратили), мне пришлось, немало в спешке утрудившись, упразднить полностью. Куртку, допустим, можно и на гвоздик у двери повесить, но мало ли… Может, утром их кто-то вдруг обнаружит…

Запыхавшись до седьмого пота (вынося бутылки и мусор, а потом наползавшись вволю с тряпкой, надраивая буквально каждый сантиметр), я всё же закурил (хотел не курить, чтоб не пахло), а тряпки, ослабнув, закинул в угол того самого шкафа.

Основная проблема, чтоб самому ещё что-то съесть. Как и планировал, пришлось жарить черствые остатки хлеба – масла и брызг много, а хлеба мало – нажаривал лихорадочно: меньше всего мне хотелось, чтобы меня застигли за этим занятием!..

Проветрил, всё тщательно промыл горячей водой. Отчистил тряпочкой с мылом бокал, стол и, по возможности, всё на кухне. Потом тщательно отмыл бокал – и даже на всякий случай обе тарелки и тоже две вилки – чтобы от них не пёрло мылом.

Нашёл занятие!.. Даст ист собачиан бред оре чужь?! Хузнть хи? И ведь связался ведь, эстет японский! Лучче б сразу взять тройку «фонфыриков» и две пачки «Примы»! «А у тебя ничего нет…» Конечно, нет! И намывай-не намывай – не появится!

Пытаясь свести дрожь на раздражение, набрал её номер. Жадно припал к трубке.

Что-то захрустело, потом появились громкие звуки – обрывки смеха, разговора, музыки – блин, так у них там цельный шалман поди, может, они и не вдвоём с подругой!

Не успел я кое-как продавить своё коронное «Катя, это я…», как опять что-то захрустело и она, запинаясь в щелчках и мерзкой этой громкой возне, отрезала: «Ничего не слышу! Перезвоните попозже!»

Вот так тебя! А ты как думал?!.

К концу второй сигареты я написал две эсмэски. Она не ответила.

Аберрация восприятия. А была ли Катя?!. Или всё это мне, как тогда летом, опять привиделось.

Порыв был сразу выглотать пиво, хотя бы одно, но я сдержался. А ведь ещё и в библиотеку к концу недели собирался – обязательно! Блин, и ведь как ни крути, дней пять ведь туда надо отходить, ну хотя бы четыре. В эпоху без инета, без компов вообще, многие ещё помнят, приходилось каждый день туда ездить, сидеть там в читальном зале, кое-как найдя литературу по карточкам в ящиках и заказав её из подземелья хранилища. Мало того, что всё это долго, холодно, так главное, что попробуй высиди цельный день не жрамши! Хотя бы заклёкшая сосиска в тесте (на самом деле, полсосиски – вельми короткая!) да кружка пива в соседней «Сказке» – хоть и за цельный день, но и то – сказка!..

Усидчиво нужно сидеть и с невероятной быстротой, точностью и производительностью пробегать статьи из книг и журналов, одновременно выписывая из них цитаты и мысли. Казалось бы, работа не бей лежачего (для робота, например, не ведающего дискомфорта боли в зажиме-самописце с авторучкой), но теплокровным нам есть и тут на что отвлечься. Кругом-то ведь не родной филфак-розарий – клевать по зёрнышку науку слетелись хорошенькие цыпки со всех углов!.. Однажды я увидел Катю: она сидела вот тут, под фикусами – где теперь обычно стараюсь занять местечко я – возможно, за этим же столиком и на этом же стуле. И что-то старательно выписывала, сильно наклоняясь к какому-то парнише (ещё не Дошкину!), возможно, однокласснику по лицею. Формально (вернее, неформально) я был уже с ней знаком, но подойти заговорить не решился. Хотя и пялиться остановиться мне было не по силам…

Потом пару раз мы сидели тут вместе: я думал, будет польза!.. Почерк она мой не разбирала, пиши хоть меж философских строк сонеты, и каждую минуту в гулком зябком пространстве меж нами всё же выпрыгивала – со стуком минутной стрелки на стенных часах – разница в летах и занятиях: я нанимался, что ли, постоянно отвечать, «А что такое эманации?». Или «эмфразис», «экуменистический», а то и даже – «идеализация»! Чем трансцендентальный отличается от трансцендентного. Да сам я толком не знаю!

Зато почти под ручку с Катей меня всегда пускали в зал с охотой и радостью (без неё я выглядел весьма подозрительным, хотя и вежливо показывал читательский и аспирантский!), позволяли взять с собой куртки. При любом более-менее интеллигентском общении у неё постоянно спрашивали: «Это не вы участвовали в конкурсе „Краса Тамбова“?» или «Это не вас вчера по телевизору показывали?» Она, какая-то шестнадцатилетняя школярка! – принимала сие как должное, вежливо отвечая «нет», одаривая чарующей улыбкой. Конечно, поражался я, «Краса Тамбова» – да там такие швабры по подиуму выхаживают – короче, совсем иные типажи, ни капли общего!

Вот тут она сидела, думал я часто, вот этот вид из окна озарялся всей весенне-солнечной красой, всё зеленело, светилось, блистало… даже фикус, казалось, вблизи неё зеленел тогда и даже цвёл!

Я регулярно ходил курить, и некоторые продвинутые девушки также курили в мужском сортире. Библиотека заведение феминистическое, и никто из персонала их там застукать не мог. Катрин, конечно, тоже пошла. Но у входа вдруг взяла меня за руку: «Пообещай, что если что, ты защитишь меня». Вот те на! Какая расчетливая всё же эта доча! Конечно, я тут же, без колебаний пообещал. Если подумать: она несовершеннолетняя, курит, да ещё в сортире с мужиками (тогда это правда было полной ерундой, но в принципе могли ведь и доложить родителям или в школу). Но что я сделаю?! Меня самого сюда еле пускают! Чтобы отвлечь внимание на себя, спрыгну с этажа в читальный зал на первый, приземлившись кому-нибудь прямо на стол. Я уже, было дело, по пьяни разгонялся и бил пинками в этот парапет. О, придумал! – я схвачу свои книжки и журналы, все полпуда, и сброшу их туда кому-нибудь на голову! За это меня, конечно, обратают, и тут уж всем будет не до цибарящей в сортире малолетки.

По счастью, все эти фантазии не пригодились. Каких-то два часа едва-едва выдерживала хорошистка-лицеистка в скучной библиотеке. Да и я – как ни крепился! Вот перед нами в той читальне картина во всю стену – Горький беседует с Лениным в саду на лавочке. Видны мазки, как будто это мозаика; мазки и краски такие майские – зелёные, синие и розовые… Подумаешь: идиллия… Если не знать реальных взаимоотношений вождя и писателя. Вот так и мы с ней: лишь с виду молодая-учёная парочка, а главное, и не подумаешь, что в свои шестнадцать эта едва вылупившаяся куколка-бабочка способна и ужалить (к примеру, внезапно упорхнув), и на разные финты – произвольные или нет, я даже не знаю… Конечно, она может потом сказать «извини» (а может и не-сказать!) – и, что и естественно, ей как-то всё простительно. Так и сейчас…

Кажется, красота её, теперь расцветшая до яркости такой, что весь тёмный автобус кажется салуном-кинотеатром, где показывают звёздное кино о ней одной, – свет совсем не тёплый, откровенно насмешливый, обманчиво лунный. Или всё же кажется?

Вскоре я начал названивать – ненавязчиво, с интервалами минут через двадцать, и мне два раза не ответили. Я курил, носился босиком по квартире, зачем-то пытался пяткой выпрямить волны пола, бросался с кулаками, как на противника или грушу, на стену. Потом ответили: да, я всё помню, скоро приеду, жди.

Я ждал, реагируя на каждый шум в подъезде, часто подскакивал к окну на кухне, курил и проветривал. Но шли очередные полчаса и очередные сорок минут, а её всё не было…

Было уже по любому приличному счёту поздно, почти двенадцать. Ну всё, подумал я и разрешил наконец-то закурить себе прямо лёжа в кровати. На кровати, конечно, если не сказать… И только я уже совсем отчаялся ждать, внезапно – звонок, и номер какой-то странный. Французский, допетрил я. Из далёких глубин чей-то голос пролопотал: «Привет… Ты ещё ждёшь?.. Я уже скоро при…»

12.

Вдруг резко стукнули – ту-тук, как внутри удар сердца – в железку двери. Я подскочил, вскочил.

Открываю – она.

– Как ты нашла, – спрашиваю.

– Из лифта направо, – цитирует она, лукаво щурясь, – а дверь тут одна такая, я сразу догадалась.

Я отступаю, вспомнив, что намеревался заранее снять тапки, чтобы они уже стояли у двери и сразу ей их предложить…

Она наотрез отказалась, оказавшись на холодном сияющем чистотой полу в почти белоснежных шерстяных носках – таких прямо толсто-русских, и я немного успокоился.

Не стал я также препятствовать (хотя и, мягко говоря, прохладновато было после моих прокуриваний и проветриваний), чтобы она сняла куртку. Не успел я, что-то поясняя, с вытянутыми руками вперёд дёрнуться, как она уже легчайшим движением выскользнула из курточки, оказавшись в белом, с геометрией и оленями (но всё-это как-то по-новому!) свитерке. В отличие от носков – совсем тонком, кажется, хлопчатом, не с «горлом», а с небрежно-рваным таким обрезом, и под ним, что самое для наших широт и нравов непривычное, – не оказалось никакой майки!

Не рубашка эта а-ля офис, и не шот с капюшоном, худи турецкий захудалый, с какой-нибудь ещё несуразной аппликацией, напяленный порой на ту же рубашку, не вездесущие до тошноты джинсы из джинсовой ткани джинсового цвета, или, ещё хуже, из неджинсовой ткани, крашеной под джинсовый деним.

На Катрин – теперь я лишь заметил – брючки вроде джинсов, элегантно-мягкие, облегающие, но не в облипку, совсем немыслимого в те времена терракотового цвета.

Поэтессы наши, чтобы уж щегольнуть, в кепи рядятся и шарфы – то же мне Андрей Вознесенский! – а то ещё шаль какая-нибудь тёмная, на чёрном топорном сарафане, в свою очередь на чёрной или тёмно-синей вязаной кофте, колготки эти «телесные» цвета осины Буратино, а главное – полусапожки чёрные на кабулучке. За них стопудово надо исключать из высших учебных заведений. А кажется, что именно на этом основании туда и принимают!

Когда Светка в первые разы, чтобы «цепануть экстрим-писателя», прочтя полкнижки, сразу заявилась в гриндерах и камуфляжных брюках – пусть и тех и других самых фуфляцких! – всё равно это смотрелось на сто, ну пусть на пятьдесят процентов выигрышно.

Пока гостья без особых приглашений прошла в освещённую комнату, я всё же вернулся и надел свои тапки. «Телесного цвета» – лишь ботинки у неё, меховые тимберленды.

Окинув беглым взглядом всё начищенное до блеска «богатство и убранство», она, как и было запланировано, «переместилась на уютную кухню».

– Я хотела пива взять, – сказала она, присев на скромный табурет (я его подбил, чтоб не скрипел и не шатался – хорошо, что хоть теперь два табурета!), – но не знаю, какое сейчас… э… крутое. Разве что «Моршанское», как раньше.

Ну, смыслит ведь!

– И фисташки хотела, – пролепетала она, – но их уже не было, в больших пакетах. Ой, прости, телефон…

Пока она дёрнулась в коридор и обратно (аппарат у неё в кармане в куртке), я хлопнул дверцей холодильника и «вынул», как будто из него, стоявшие на окне две бутылки «Моршанского».

«Ну, щас, блин, начнутся пертурбации с телефоном!» – язвительно подумал я. Этого я уже и тогда не переносил – какое-то полное неуважение к собеседнику. Как будто воображаемый респондент на том конце провода и по ту сторону экрана во сто раз тебя архиважней – вот и встречайся и говори тогда с ним, зачем ко мне припёрлась! А нынче даже и праздничное застолье выглядит так, что перед каждым «по этикету» вместо ножа или салфетки возлежит смартфонище (иногда с зарядкой), доказывая, что человек хоть и временно выпил, но ни на полмига не выпал из матрицы виртуал-реальности.

Но она наоборот сказала, что выключила звонок или перевела в какой-то там режим. Я понял, что она как-то непривычно для наших дам налегке – без даже самой маленькой сумочки. От этого так и веет ощущением почти детской свободы и лёгкости: типа я без косметики и прочего. Может, у неё там в кармашке привычный на Западе флакончик с антидепрессантными пилюльками и ещё кое-что медицинское… Хотя и у меня – флаконьер «Антисептина» – примерно то же самое!

Ей был предложен сияющий бокал, «А я, – завил я, – по старинке!» Она тоже решила по старинке и, легко чокнувшись, отпила символический глоток.

Минуту я смотрел на Катю (а она, довольно улыбаясь, на меня) – вот она в полуметре, такая давно далёкая, а выглядит, как ни странно, и вблизи всё так же: кожа её белая и ровная, безо всякого фотошопа и заметной косметики, ни родинки на ней, ни лишнего прыща или волосика, шея тонкая, под свитерком на ней змеится тонкая цепочка, скорее всего, платиновая, светло-янтарные глаза смеются и живостью искрятся…

– А ты всё такая же, – не удержался я от комплимента, – так же улыбаешься, так же смотришь…

Она с лёгким одобрением, перемигнув, посмотрела.

Это сейчас все озабочены наложением фильтров на ежеминутные селфи, а тогда… Фотошоп – да, был, но мастерски им владели лишь профи из гламур-журналов, а не девчушки – надцати лет отроду. Да и какие селфи: чем их сымать?.. Даже и «мыльницы» никогда не водилось. Обычных-то фоток у меня, к примеру, за целый год не набиралось и десятка. А то и вообще – два-три снимка в год, включая коллективные, а иногда и вообще по нулям.

Волосы и вблизи шикарны и естественны – светлые, сумбурно вьющиеся – я не понимаю в средствах, краска ли это, флисинг или ещё что, тут важен результат. Мужикам, я думаю, это знакомо: крашеные патлы, все высохшие и блестящие, но спать с такой блондинкой невозможно: уткнёшься носом – как в стекловату или искусственные кудри куклы… Да, как правило, они и выглядят уже примерно так, что можно понять, что ожидает тебя ночью…

Единственное – я всё же заметил – руки. Не бросается в глаза, наверно, едва-едва и видно (на фото и плакатах – вообще никак!), но в кистях рук что-то странное – они обволоклись венами. Без колец и браслетов, без татушек – это зер гут, но ладони она всё же йогически поворачивает вверх… Деталь для всего её облика совсем чуждая (глюк какой-то, сбой Матрицы!), как будто неуместно намекающая на старение и смерть, словно что-то инопланетное проникло в цветущий организм и спора эта только-только дала первые медленные, интуитивно отталкивающие ростки. Вероятно, в компенсацию этого она забила татуированным восточным орнаментом (я видел снимки, если сие всё же не мехенди) всю поясницу, а ещё через несколько лет опоясала, как змейками сандалий – что, конечно, ужасно! – снизу икры.

Свой агрегат я незаметно вырубил ещё во время экспресс-экскурсии по комнате: вдруг начнёт названивать или эсэмэсить Светка. Под моим влиянием стишки её стали гораздо авангарднее, резче и главное лаконичнее, но часто на сон грядущий принимается она за старое и шлёт свои куплеты, разбитые штук на семь сообщений.

Начать я уже начал, ну и дальше…

Я рассказал гостье, что в то время, сразу после её эскейпа, тоже чуть было не уехал. Бирюков переслал мне приглашение из Калифорнийского университета, которое ему прислали: «сам бы он не поехал, и так уже в Германии…».

– Ну и? – вся встрепенулась.

– Ну, я написал туда на английском, списались, то, сё… Узнали, что тоже писатель, и диссертация по мистеру Набакову… Но надо было документы оформлять, в Москву мотаться, а денег-то ёк…

– Что-что денег? – переспросила она с глуповатой серьёзностью.

– В общем, и денег совсем тогда не было, да и как всё это оставишь?..

Alien Катя что-то произнесла.

«Сегрегатов, пьянку, – хотел было сказать я, – пустую квартиру с аптечными пузырьками…» Сказал что-то неубедительное про соратников по группе «Общество Зрелища», про запись нового альбома. Пояснил, что Набаков это Набоков.

– А в универе ты почему не работаешь?

– Ну, я ищу работу… – нехотя начал я.

И дальше уже давно изготовился перепрыгнуть в остроумно-остросюжетное живописание немыслимых пертурбаций при походе по самым идиотичным вакансиям (мы же давно не общались, говорить трудно, поэтому почёл уместным для начала с помощью своих талантов несколько развлечь). Но уже на первых фразах я вдруг осознал, что такое разность нарративов, что она настолько выпала из… как писали раньше, русской действительности, что многого просто не поймёт. Сами слова все у меня подвижны и прыгучи, всё как-то по-свойски перекроено. «Адекватно», «оптимально» – не тем мы здесь живём, в Зазеркалье скифском, хотя многие и прикидываются…

Решил за универ уцепиться – всё-таки она один курс почти полностью отучилась – и начал, с места в карьер, во всех красках живописать, что это вообще за универ, что за девахи в нём нынче обучаются, и кто, что и как безапелляционно там преподаёт – в общем, лучше сразу пойти на конюшню, или в пиццерию…

Хорошо, что хоть это у меня не выскочило: нарвался бы на новомодный ихний – в строительских трущобах ещё и слова-то такого – громоздко-квадратичного, что твой конструктор лего! – не валялось – «харрасмент». Она сама ведь работала чуть не в пицце, и в мемуарах есть намёк, как молоденьких девчух там часто пытаются мимолётно-беззастенчиво харраснуть – «раз и так уже в сфере услуг».

Собеседница немного недоумевает, даже слегка как бы хмурится. Словно читаю её мысли («C’est quoi, mon petit? Petit imbecile!») – я-то весь русский-перерусский, в бескрайних краях заснеженных это дело обычное. Да и она, компатриотка, уроженка «пятаков» и «вигвамов», могла невозмутимо раньше: сами видели, насколь смышлёная была ведь «доченька»!..

При всех весёлых и находчивых заготовках тема трудоустройства меня самого внутренне корябает костью в горле. Мысленно отхаркнув весь этот «харрасмент», я начинаю что-то мутное, и не без самовыпячивания, о том, что вот, например, я с первого семестра первого курса столкнулся… – прямо как кот из «Тома и Джерри» долбанулся в наковальню! – с главным событием (пусть и в жизни ума и духа) двадцатого века: с Ницшевой констатацией «Бог умер». И так и шла она, эта констатация, «пульсирующей красной нитью» все пять курсов (подводя не к аспирантуре вообще-то, а к неминуемому отчислению!), отразившись, вспыхнув, заискрившись в сотнях мыслей, поступков и произведений… А спроси наших отличниц – было ли у кого из них подобное короткое замыкание, слышали ли они вообще что-то такое про смерть Бога?..

(А Катя-то слышала?) Как на картине «Извлечение камня мудрости» Иеронима Босха «камень» извлекают отнюдь не философский, а рядом с главным шарлатаном стоит монахиня с книгой на голове, – так и отличницы-«автоматчицы» наши «не берут в голову», радостно убивая знание в себе, а после и в других.

Всё же решился соскочить на ступеньку пониже:

– «Теургия», «демиургия» – вот что мы, двоечники и раздолбаи, искали в совковых философских словарях. Тогда как будущие краснодипломницы, отвечая на экзамене, – этим несуразным спешным полушёпотком, как на католической исповеди, – без зазрения совести произносили: «Фаллос считал…»! Вместо «Фалес считал…» (первоосновой такой-то элемент, кажется, воду) – я сам не раз слышал! Преподаватель философии, очень пожилой и очень колченогий, на каждой перемене дымивший рядом с нами в сортире «Беломором», выслушивал это каменно невозмутимо: он, осознающий «Критику чистого разума», знающий все извивы и изгибы «Материализма и эмпириокритицизма», видимо, миллион раз уже слышал от современных первокурсниц про этот фрейдистский фаллос.

Философия, насколько я знал, везде идёт сразу на первом курсе, но на всякий случай решил забрать поближе к её инязу:

– …А спроси у них через год-другой после выпуска, что такое эль-эпентетикум или вторая палатализация?..

Но и тут я осёкся, и дальше, как ни расписывал, быстро стал замечать, что и этот контекст забугорная Катрин не рубит – лишь сам я хихикаю и закручиваю фразы, как не умеющий развеселить блондинок сановник в «Мёртвых душах», а она не забавляется, улыбаясь лишь в фоновом режиме. Своим собственным диалектом я пытался совсем не сыпать, но расхожими фразеологизмами всё было сдобрено по первое число, и конечно, я спохватился, что каждая идиома проскакивала у меня, как уже отмечалось, не в оригинальном виде, но скакала птицей-тройкой, догоняя и обгоняя мысль народную…

Пару раз она переспросила, ещё раза три я уже сам давал по тормозам и, осторожно, чтобы её не задеть, начинал пояснять. Вскоре я понял, что надо говорить общеупотребительным языком, кратко, однозначно, совсем без выкрутасов и лишних эпитетов – то есть всё то, от чего меня с души воротит.

Не заметил, как выхлестал всё своё пиво и курю уже третью сигарету неблагоухающего «Георга» – забыв даже у неё спросить, не против ли она…

«Довлатов вон осознал, – подбадривал я себя, – что именно так и надо писать, и ничего – начал писать, и все сразу резко всё у него запонимали, закивали в восторге и одобрении».

Это и перевести легче, а можно и сразу на английском валять.

Мне на писательском семинаре один маститый и преклонного уже возраста писатель посоветовал: скройте вы, что кандидат наук, что аспирантуру окончили – поступите в Литинститут, там хоть комнату дадут в Москве в общаге… Совет хороший, но я… «Сколько у тебя было?» – как в том фильме. Десять в школе, восемь в универе – и всё по «берлагам» – поневоле «изволишь» карьеру курьера или на оптовой базе за гроши и понукания заказы собирать, чем «всю жизнь учиться до посинения».

Пытался слегка забрести хоть в самый освещённый витринный отдел дебрей интеллектуально-культурных… И тут я опять с разочарованием понял, как и по трём её письмам и нескольким постам в инете, что два года в Израиле сбили с неё весь культурный багаж, как колотушками или специальными трясущими машинами сбивают оливки с веток. У нас пятнадцати-шестнадцатилетняя Катя включала видак в глухую полночь и записывала с телеящика «Апокалипсис сегодня», «Солярис» или «Бойцовский клуб», переписывала «хотя бы самое основное» с нескончаемых кассет Летова, обсуждала взахлёб Korn и Massive Attack (а балдела от Muse и Portishead), таскалась с книжками обоих Мураками, Маркеса и даже Гессе, едва ли не с фонариком под одеялом корпела над моей антидобропорядочной распечаткой.

А там, за кордоном, сколько я смотрел – даже в комп-клубе я иногда краем глаза умудрялся заглянуть в её ФБ или Инст, увидеть полузагруженные фото! – благоденствуют они весьма масляно, в слое планктона такого над тёмной толщей прошедшей цивилизации. Непрестанно напоказ увеселяются и улыбаются все во весь рот – что твоя Катрин, только бессмысленно-черняво. Диву даёшься, глядя на эти лоснящиеся незадачливые физиофейсы: фишку никто не рубит, никто не всасывает никак! Не только культурные корни (коды) жизнь обрубает, вода уносит, но и культурные ветви и щупальца. Голопланктон! Единственное, что в её постинге имело отношение к так называемой культурно-интеллектуальной жизти, – штук пять репортов с галимых рок-концертов, фуршетное фото под ручку с неким Бегбедером (с другой стороны с ещё одной крутой и длинной девахой-моделью – забыл имя), да ссылка на нью-эйджевый портал.

Дальше, понятно, всё парти, парти, парти… С кучей радостной золотой и позолоченной молодёжи, одетой то дизайнерски, а то неприкрыто а-ля Строитель, «безудержные» (по нашему – унылые) дискотеки в стиле сто раз перебодяженного Studio 54… Эраст на эрасте, как у них полагается, присущие профессии излишества – этого я даже не уточнял. И наконец, совсем мутноватые, редкие числом, но выразительные до полного помутнения фоторепорты из баров с подписью по-французски: «Я напиваюсь со старым другом». Неизменный тридцатилетний счастливчик полуатлет-полуалопет (у нас бы назвали проще – русской транскрипцией «изделия №1», хотя теперь и тут такой типаж въезжает в моду) и рядом – радостно-пьяная, как бы в эпизоде, Катрин Пилипас.

Опять мне нежданно вспомнился наш с ней почитай единственный дискач… Историяуже, смешно подумать – ведь чуть не первая и единственная ин Тамбово рейв-парти…

13.

Впрочем, вру: были и до этого в Тамбове рейв-дэнсы, и, как полагается, в конце девяностых. Только Катька тогда ещё пешком под стол ходила. Рейв тогда был не «организованной танцевальной вечеринкой», как вдруг теперь написано в Википедии, а вполне определённым музыкальным стилем (постепенно – стилями); в общем, и rave party – это были не повальные танцульки в купальниках, а несколько таких концептуальных, полуподпольно-полуподвальных вечеринок для продвинутых. С парой мигалок, как на ментовской машине, – жёлтой, синей! По флаерам в нетопленом фойе не для всех этим вечером работающего ДК… Помню, мы завалилились туда с Репой, и когда уже пошло Prodigy… Да Prodigy, кстати, отлично «шло» даже у нас на обычной филфаковской дискотеке. Под конец, когда всем отличницам уже дважды прокрутили весь альбом «Иванушек», мы (а вместе с нами и специально приглашённые для отличниц курсанты) начинали сбивать местных диджеев, постепенно подводя к кульминации – двойному «Smack My Bitch Up» с немыслимыми, невиданными пассами, и в самом эндшпиле – «выходами» ногами на квадратные колонны в фойе – почти как в «Матрице». Отличницы к тому времени уже предусмотрительно рассасывались «учить уроки», а то бы немногие выдержали это зрелище. Даже перепившимся растелешившимся курсачам, с их канканом и камаринским, было до нас далече.

Однажды мы выделывали прямо перед одной настоящей рейвершей – такой рейв-барби: золотые косички, макияж, в чулках, на платформах, в жёлтой прорезиновой курточке… «Кто эта утька?» – допытывал я, увидев её ещё на парти в ДК. «Олька Веретено, или Отвёртка (фамилия Вертова), королева рейва», – пояснил всезнающий Репа, друг и однокурсник. Ну, и добавил ещё подробностей, например, про то, что «всегда на колёсах» и прочее. И действительно, неведомо как к нам попавшая королева, которую обступили вприсядку штук пять бесноватых матричных дервишей, всё так же однообразно дёргалась и кукольно улыбалась, а потом её, что-то показав (мол, есть), утащил за руку низкорослый парниша… Был ещё на филфаке Борька-рейвер – не по «Продиджи» там и брейкбитам, а настоящий тоже. Всегда крайне приличный, серьёзный, читал психологию, только мы, близкие всё же к рок-культуре, не могли понять этой его Raver’s nature, дневной приличной сдержанности. И, кстати, была и у него своя рейв-гёрл, тоже не в масть филфакам, но чуть постарше этой лолитки Вертовой. И точно не довела его тоже до хорошего: курсе на третьем он покончил с собой. Говаривала же и мне предупредительно Репа: «Ей и без тебя есть с кем связаться, наркота одна, и там такие…» А я выскакивал-заподскакивал прямо к её золотым туфлям!.. Впрочем, какой спрос с этой Репы, ведь и наврать может – начиная от имени и прозвища и про всё остальное. И сам он заподскакивал «как последняя мразота» – ещё на первой парти. Помимо прочего, помню, была там замечена училка наша по английскому – и вдруг мы оба выскочили перед ней! Молоденькая, и нас она отлично осознавала: немного времени понадобилось, чтоб понять, что наши отличницы, знающие, как пересказать полстраницы текста и получить за это «автоматом» (токмо на родном языке – на английском-то это как раз полезно), по сравнению с двумя раздолбаями ни be ни me. А мы наоборот ещё и профанились: троллили отличниц, придумывали примеры с не дюже обычной лексикой… И тут мы, не сговариваясь, перед ней, «нашей Наташенькой», вылетаем… У меня ещё были коллективистские деревенские настройки, когда на сельском дискаче хлопают бухого дружбана по плечу: «Ну чё, погнали?!.», и все вдвоём-втроём выходят-вваливаются в круг, иной раз от эмоций самогонного угара даже в его центр… а у Репы – наоборот настройки негативистко-индивидуалистические, городские: мол, плевать мне на общество, будут уламывать – хрен вам, а вот сам захочу – ни с того ни с сего как выскочу, пусть это и раз в год будет. Короче, со всей дури мы вдвоём выпростались – наверно, впервые уравновесив в этом поистине rave танце наши культурные векторы…

Я это всё к тому здесь рассказываю (как пытался что-то рассказать, глотая пиво, и Кате), что сам был вдруг поражён разницей менталитетов поколений. У нас тогда и мысли не было «замутить что-то с Наташенькой»: мы учились на третьем курсе, а она на третьем году аспирантуры, и это препятствие было непреодолимым, нам она казалась каким-то небожителем. Примерно то же самое и с Отвёрткой – если ей пятнадцать, то нам-то уж тогда по цельному двадцатнику стукнуло… А шестнадцатилетняя Катя, как вы помните, ничуть не была смущена.

К примеру, на той-то дискотеке… Если в холодных холлах ДК девяностых долбило и блистало не только Prodigy, но и всякое underground techno, то тут уже пошёл нехилый крен к настрою на долбанный «массив позитив». А самым «позитивным», конечно, было то, что добрую половину публики незабвенно составляли натуральные Tambovo Bulls, чинно-чванно восседающие за столиками, безостановочно хряпающие водку с салями – чуть ли не с салом! – туповато пялящиеся на молодую поросль, неприкрыто выискивая нечто красивое и красное, и периодически вскакивающие заказать диджеям «Владимирский централ». (Что раза два-три всё же и было исполнено). То ли организаторы вытрясли с них бабла, объяснив, как модно «на рейвах», то ли они сами тогда что-то такое прочухали и решили «зарядить» себе небольшую карманную Ибицу. Voulez-Vous[6] – в натуре!

Я ругал её тогда не за водку как таковую, не за наркоту и ночёвку не дома, – а за то, что всё это было, как теперь говорят, при потере контроля над ситуацией реально опасно. Девяностые, с их коллективными изнасилованиями, закапываниями в лесу и стрельбой у подъездов, ещё не сильно прошли.

Конечно, и я тоже не сразу всосал, что деловая эта и смышлёная Катя – из той категории граждан, что жмут на рекламу «Выиграть Green Card» или «Узнать о своих еврейских корнях» – и впрямь выигрывают и узнают. Мне, например, такое и в голову никогда не приходило: под гнётом истекающих пятнадцати минут инета, а тем более – успеть бы ещё в аптеку до закрытия, к горящей метафизической распродаже по вечной акции «Антисептин плюс Боярышник», о чём ещё мечтать.

…Да, ещё штуки три фото её скульптур: тут она всё страдала, что не найти глины, которая «может передать пластику» – зато штамповала их десятками, всяких заковыристых зверушек. А эти новые творения – «солдатки гломура»: тощеватые, беспричинно вытянутые, словно из жвачки, женские фигурки в пластиковой какой-то пластике, нечто среднее между пауком и балетом. За целую пятилетку – лишь несколько вялых слепков! И всё это стало как-то нереалистично андрогинистично: ягодицы, как и у неё самой, «прилично» сравнялись.

Но самые невероятные её фототрофеи – из родного Тамбова. Мороз и солнце, день чудесный, всем нам до боли знакомые антуражи-задники: уродливые эти ежи – лысые, будто после облучения, да вдобавок со сросшимися «руками»; заснеженные берега и лёд на Цне; подвесной мост, который можно своими шагами нехило раскачать; идиотический «Мостик Влюблённых» с прилепленными на оградку замочками, выкрашенными в различные оттенки розового, с надписями в три строчки краской «Рома+Оля», а теперь уже и в четыре: «Вика+Снеж-анна»… В инста-альбомах[7] известной манекенщицы всё это смотрится куда экзотичнее, чем нестерпимо яркая зелень и прочие краски окрестностей Кейптауна, все эти чернее-чёрного «афродиазиканцы» с белее-белого зубами!

На Тенерифы и Сен-Тропе смотреть почему-то не щемит душа… Здесь селфи-щёлкаются, конечно, ежедневно: какая-нибудь Светка – и это ещё из лучших, поэтических вариантов… И главное тут даже не наряды самоварные, а все эти позирующие позы, которые их матери и бабушки и представить «на себе» боялись, а нынче на все сто выпячивают из себя «звездульки» лет так трёх!..

У профи Кати нет и тени этих выкрутасов. В пальтишке а-ля «прощай совковое детство», с рукавичками чуть ли не на верёвочках, с вязаным шарфиком, в пушистой ушаночке вся она розовеет и белеет, словно фарфоровая – как будто ей лет пять, а не двадцать с хвостиком!

Ну, Франция, думал я, страна ещё самая культурно прогрессивная, при слове «Россия» или «русский» там не фыркают, многое переводят и ценят, капитал ещё не сожрал там… второй том «Мёртвых душ»… ну, то есть «Капитала»…

– …И там БГ выступал… Аллё, ты слушаешь?

БГ и ещё несколько названий групп (за пять лет – ничтожно мало!), от коих меня, хоть я и о своём задумался, внутренне перекоробило, я решил, по возможности отражая её улыбку, пропустить мимо ушей.

От слабого пола мы, конечно, не требуем десятков и десятков новых наименований (без всякого там «ОК Гугла», ясен пень!), с выделением их них пяти-семи в категорию основняк. Не книги, так фильмы можно с ними завсегда обсудить, но лучше всё же музыку. Ну, хоть бы «на своём уровне» Die Antwoord с посыпкой Gogol Bordello, реюнион Red Snapper можно было за это время выучить!..

14.

Перескочив на несколько лет, я принялся рассказывать, что недавно я стал представителем в нашем регионе премии «Дебют».

– Bien! отлично, – одобрила она, – а деньги платят?

– Нет, – запнулся я, – но…

Тут я немедленно решил выказать припасённый в рукаве козырь – быстро принёс из комнаты рекламную брошюру премии, изданную не понять по какому случаю (вернее, понять-то можно…) с небывалым шиком – всю сияющую, глянцево-серебряную, от обложки до каждой странички!

Вот случай и нашёлся – как специально для этого! Убогую какую-нибудь брошюрку, тонколистную, с деревенским дизайном с мелкими цветными фотками, обтекаемыми рябящим текстом, принцессе-модели не преподнесёшь. Сразу видно: фуфло эта премия, а уж региональный её представитель… А эту – почитай из чистого листового серебра – хоть королеве Швеции! Уж Catherine-то Pilippas знает толк в изящных приглашениях – на светские рауты, креативные корпоративы, на морские вечеринки с танцами на частных яхтах!

Катя явно оценила полиграфию (спасибо, отцы-потёмкинцы, не зря вы старались!), заулыбалась, щурясь в картонку… Я в быстром темпе обрисовал масштабы строящейся литературной империи «по всей стране и на местах» и закруглил собственными выводами, что иностранцев там особенно любят и жалуют, поэтому я бы весьма ей советовал послать туда свои «Мемуары». Можно сразу вот на этот адрес (конечно, буклет можешь взять, это тебе!), а можно мне – так шансов будет больше (враньё, по сути), и лучше тебе или нам вместе кое-что ещё подредактировать…

Например, добавить название и имя автора. Элементарно: первый шаг от графомана к писателю – когда работа подписана и озаглавлена. Название можно придумать повычурнее, такое ивентно-венчурное… А фамилии автора, в её случае, наверное, будет уже достаточно для шорт-листа и последующей бубликации. Там в Москве ведь не дятлы сидят, если им придёт рукопись, подписанная Milla Jovovich, не сочтут ведь, что это проба пера простой сербской девчушки (хотя по содержанию можно так и подумать, но и оно тогда засияет всеми красками что твой буклет!). Тут и Золушка, и тыква – пусть не самого пока глобал-макси размера – зато всё настоящее. Хотя, конечно, про «безумный мир моды» в мемуарах и впрямь почитай ноль, и так и хочется продлить их – на эти последние два года уже-впарижские…

А упа-йога, вы скажете, это что – не культура, не духовность? А весь этот красивый, как мандала из разноцветных песочков, Нью-Эйдж? Понимает ли она, что в этом «универсальном» движении, как в соответствующей индийско-эйджевской лавке, развешены и выставлены бирюльки и благовония, дабы сокрыть убожество ума и запашок угасающей души. Но лавка – это лавка, бюджетный вариант для неимущих, даже не афиша БГ на гаражах рядом с «Чищу ауру. Сниму порчу» и не бесплатный массаж в нагрузку с рекламой. Виртуальная лавка, портал – практически то же самое; а таким, как Катя, нужны поездки в ашрамы и на ретриты, по всему «древнему» миру… Внешне надо весь мир обкатать, а внутри «сознание пробудить» – расшатать. И главное, всё это за деньги, но вполне бюджетно.

Перейдя на литературу, я всё боялся, что она вдруг брякнет самый глупый из вопросов: «А что сегодня популярно?» Да ещё «популярно в России»! Тут уж камня на камне бы не осталось, и сияющая Катя бы не помогла.

Ведь видела же она, думал я, не могла не видеть, когда на миг входила в ту комнату, что там не Уэлш и Пелевин валяются раскрытые, а на телевизоре аккуратно стопкой сложены – специально для неё, скошенными корешками с крупношрифтовым блеском фамилий! – НИЦШЕ, ЮНГ, ФРОММ, да ещё протопоп Аввакум с Р. Фейнманом и Б. Расселом… Не сказать, что я прямо зачитываюсь: холод и голод требуют борьбы и суеты, насущно требуется, а то и хочется выпить… А пока добудешь и выпьешь… В общем, утром с бодунища, всё в тех же кондициях, что и хотел избегнуть, страничка-другая Ницше или Хайдеггера – самое то.

(Меня, впрочем, тоже не особо впечатлил её профсписок – или виш-лист? – в коротких, но искрящихся оговорках: Иеремия энтот Скотт, Гоша какой-то Рябушинский… Рубчинский, «А-шиш?», видишь ли, индийский и прочая. Это потом уже посмотрел.)

«…А вот Бегбедер – ты его знаешь – я его видела, общалась…» – после каждой фразы так и представляю её триггер-зачин, но она как будто тоже читает во взгляде мои мысли и хитро молчит.

Нью-Эйджи сии да Бёрнинг Мэны – для креативных всё работников, а не для тех, кто корректором не может устроиться за три бутылки водки, семь буханок хлеба и четыре пачки чая в месяц. Но на работе работать – это в любом и буквальном смысле шоры, чтоб не видеть того, что в прошлом происходит или в будущем, не вычитывать, что об этом всём уже думали-передумали…

– А сам ты сейчас что-то пишешь? – всё же испросила она под финал.

Я невольно вздрогнул, хотя, конечно, очень ждал вопроса. «Под финал» – она уже явно взялась за телефон (до этого, надо отдать должное, вообще ни-ни!), и раздумывает наверно, воспользоваться ли туалетом…

Забегаю вперёд с ответом и на второй вопрос. Она ведь читала мой первый роман – о тех же метапьющих архимаргиналах да про anal lesbians – крэш трэш, короче.

– Ну, я пишу сейчас… некое социологическое исследование… – начал я врать как Райкин, – как социум влияет на индивида, что всё обусловлено социальными связями, неким… лингвосоциальным давлением… Даже сами понятия «социум» и «индивид»… в общем…

– В общем, как раньше? «Что бы в зад засунуть?!» – как там было? – «Оу, е-а!»… – отшутилась всё же Катя, вставая.

Резкая, неожиданным «после всего» хуком, шуточка, но мне понравилось. Когда она смеётся, а не просто улыбается, нос её морщится по-детски. Вот она прежняя – едкая, насмешливая.

Не помню, ответил ли я, что «ну, теперь это подразумевается между строк», или не успел, или она всё равно не стала слушать, – не помню.

Санузел всё же обошла (хотя в начале встречи она и туда заглянула – просто взглянуть).

И читала она ведь тогда не книгу – распечатку, рукопись – какое благо, что не было в те времена теперешней возможностей мгновенно распространять картинки, тексты, треки, видео! Просто чувак что-то накатал. И накатал такое… что в лучшем случае родители бы её пришибли. А автора и подавно.

…Когда через месяц она опять явилась, повела меня на остров, и там, на грязном речном песке под дарящим местный «серый» загар тамбовским солнцем, закатав до колен серые джинсики, объявила, что уезжает. Как в советской комедии про Афоню (героиня там, кстати, тоже Катя) звучит на танцах сначала песня «Солнечный остров», а потом сразу «Напишу свои я мемуары…».

Скрестились два луча – на миг случайный, и сразу их развели по разные стороны мироздания. «Случайно», «неслучайно» – что за категории! Laura idealis – лишь отблеск вселенского света в твоей же душе.

15.

Всё, уходит. Я спешно кидаюсь подать курточку, понимая, что как только она её накинет и вжикнет зип – всё, обратного хода не будет! «Провожать не надо», – как пить дать произнесёт она, как будто проём двери за собой заклеив danger-лентой, и быстро бесшумно смоется, я услышу лишь задолбавшее это громыхание раздолбанного лифта.

Пустые фразы и улыбки, но – она уходит! Похмельный демон так и стучится, лезет, вламывается в сознание – проигрывается одна и та же ситуация. Сейчас она…

Как ни неестественно долго длится переминание это в предбаннике (то ли свитер всё же с шерстяной нитью, то ли она и вправду столь теплокровна, не то что мерзлячка Анютинка), осторожное с резкой подтяжкой в конце «зипп!» всё же звучит.

Ys or No – меня пронзает молния выбора. В мгновенье я отлично понимаю-представляю, что единственный опрометчивый шанс – прямо в этот миг – тут и сейчас! – рухнуть на колени и, хватая её ноги, как вдруг вцепляется в прохожего сбрендивший клошар на улице… Отшвырнёт – как я дядь Колю! – пусть! Не привыкать, я вышвырнут и так кругом – не этого боюсь. «Ну, Лёх, не надо этого, пожалуйста», – так вежливо молвит – хотя бы сильтепле! – стерпев малоприличные объятья с ляжками. Нежно «ручки», как прищепки, пальчиками сбросив. А я – не остановлюсь, конечно! И тут уж мне реально плюнут, долбанут айфоном или дадут коленкой зуботычину. А я… Но боюсь я даже не этого… не привычного насилия – на это я, конечно, не способен; не драки в коридоре – хотя и хочется…

«Помню» я, конечно, и могу вот даже вполне осознано его сформулировать – некое внутреннее правило… Не сказать, что постоянно бросаюсь вперёд в атаку, а тем паче на абордаж, но в таких случаях, одномоментно поколебавшись, я выбираю сделать, forward, а не буржуазный покой, за который сам после будешь корить себя как за лень, малодушие и трусость. Квартира, аспирантура – хоть что-то эфемерное, что вроде бы есть, чему уж сказано свинцово-тяжелейшее когда-то есь – на паутинке, на соломинке держится! Но: выбор очевиден – всегда!..

…Но не могу я пасть пред ней холопски и уронить всё это – обнаруженную, беззащитно обнажённую разницу нарративов, внутреннюю и внешнюю разницу потенциалов! Пусть пиво «Моршанское» – заштатное и копеечное (но натуральное, нормальное!), пусть «Прима-Супер» – вонючая и омерзительная креатура Моршанской табачной фабрики, отступать мне некуда. За ними, за нами – сам Моршанск!.. А это даже не Москва, никто особо отстаивать не будет.

«Провожать не надо», но я, конечно, уже успел накинуть куртку и даже впрыгнул в кроссовки. Бегу, опережаю, нажимаю лифт.

Паутина Вирд! – уже постфактум я вижу на полсекунды выпавший при наклоне в коридоре кулончик.

Время уже больше часу ночи, лифт не едет. Пешком предложит? Как-то всё же за Державу-дежавю обидно, ёшкин кэт!

Вот и лифт. Ещё один шанс? Ну, это уже пошлость. Не застрять бы в этом лифте – холодном и вонючем. Зато просторном… но мы как вежливые современные люди держимся – не шарахаемся по углам, будто боясь сорваться, – почти обнимаемся. Пещерный инстинкт стоять подальше от стен – где-то внутри мы это знаем. Опять же спиной к стене – лишь раззадоривать сомнительного визави – всё это Катя знает!

Может, она сама этого хотела (в коридоре), ждала и боялась, а теперь – благодарит, а может, и скорее всего – ей до вот этой тусклой мигающей лапочки русской. А может быть, она замёрзла, зла, хочет в туалет и – есть! Хотя по усмешке и свободной позе – ничего из этого!

Проводил до дома. Обратно шёл, вздыхая с облегчением. Всё состоялось и всё кончилось. Больше не надо ничего делать, ничего предпринимать, ползать с тряпкой, стараться понравиться. Вы скажете: лучом мелькнуло солнышко-светило, и вновь отполз таракашкой в свой тёмный угол, лягушкой в провинциальное своё болотце… Не угадали: и так живу я в полнейшем абзаце, как на вулкане, у меня почти каждый день – такой же, разве что без романтики. Иногда – хотя и редко – с эрзацем Светки.

«Глобализм, глобализм, – думал я, – да тут даже бургеры в сверхглобалистском кафе (чрез дорогу с этим Катиным суши-раем) – с вполне себе антиглобалистким вкусом, и не хрустящего тамбовского огурца – того же «маныэза»!

Внезапное несчитывание кодов – разных земель, мировоззрений, поколений – сколь гадостно, как западло! На Западе стремительно западает солнце, а у нас пока другие коды – и то добро.

Так и стоит пред глазами эта картина в лифте. Мы стоим рядом друг с другом – молча, напружинившись, глуповато (я, наверное) улыбаясь. Я без шапки (хотя на улице ночью холодище) и – очумелая, смышлёная, расчётливая, смелая-умелая, почти для меня умершая Катя.

И всё же он приземляется. Мы выходим. Она уходит.

Как дорога, по которой едешь, кажется прямой (тебя напутствуют: «Всё время прямо!»), а на самом деле, на карте, это настоящий зигзаг удачи, а чаще – неудачи. Такая вот вся эта история.

С жадностью допить пиво! Её пиво.

16.

Лишь потом я осознал, что за весь наш разговор я практически ни разу не вспомнил текст, который читал. Не вспомнил из него главное, потому что больше хотел прочесть продолжение. «Memyari Kati» я у кого-то перекодировал, сохранил на дискету. Прочёл и забыл. Что толку помнить то, что далеко от жизни, никак не нужно и никогда не пригодится.

Поскольку идея послать на «Дебют» была принята ей благосклонно, вскоре после встречи я позволил себе «мемуары» перечитать, кое о чём в них поразмыслить (уточнив в Сети непонятные слова и детали) – да хоть бы о своих излюбленных glam-martial эстетике и литстиле… Осмелюсь даже кое-что, из самого, конечно, общечеловеческого, процитировать.

«Военная база на севере. Шёл дождь. 38 человек «МАТИЛАН-МАГАВ» -а проходили тиронут. Командир проверял выдержку ребят. Один за другим они падали на сырой асфальт и вновь бежали. С каждым месяцем их глаза выражали всё меньше и меньше чувств. Им предоставляли лишь одну возможность подумать о чём-то своём – в туалете. Они ненавидели армию и себя уже на второй день пребывания в ней. Главная цель тиронута – получить пилотку. Этого можно добиться только в бою. Им дали задание – убить террористов в здании номер 7 города Сдерота (в трёх километрах от границы с Сектором Газа). Выжившие – получают пилотку. 17 ребят её получили.

Месяц назад наша рота посетила кладбище «Ар Герцель» города Иерусалима. Мне запомнилось одно место – 21 могила, засыпанная свежими цветами. Я читала надписи могил с трудом: «18, 18, 19, 18, 20, 18, 18… лет». Надеюсь, ребята, у вас всё хорошо».

Или: «Две недели назад украли израильского солдата с базы на юге Газы. Через неделю нашли его труп. Тогда же начали бомбить северные поселения Израиля из Левана. За неделю «касамы» и «катюши» дошли до центра. Под жуткий вой сирен «бронежилеты» несли свою службу, помогали жителям. Стирались с лица земли здания и люди. Последнее сообщение было таким: «Иран передал Левану бомбы с дальностью полёта равной 90 километров».

Мне осталось служить ещё один год. Мой друг, как и его друг, когда-то родились здесь, их семьи тоже. Но они хотят улететь отсюда сейчас же. Говорят: «Пусть мы будем теми, кого ненавидят больше всех, пусть»».

Конечно, такое цепляет. Исправил «Леван» на «Ливан», записал цифры буквами (отчего-то нынешний хороший тон), подправил, расставил запятые – и вперёд, в «Дебют», а то и дальше в дамки. «Женщина на войне, – пишет она, – это сильно. Женщина в боевых войсках – ещё сильнее». Крутой, серьёзный жанр, для современной лит-ры крайне редкий, с изюминкой пикантности.

Записки, нетрудно предположить, короткие и отрывочные. Этим они раздражают. Раз в месяц-два сесть вечерком за комп и набить абзац-другой – привычка неплохая. Терапия, даже буквально литература, но не писательство. Начинается история эпически – с чего-то путано псевдомифологического, со странными именами, шифров я не понял. После полустраничного зачина мифология сбивается на более привычное – романтически-бытовое, если не на Синдереллу, так больше на Рапунцель, и тут уже всё больше наступает реализм (с метаниями от «я» к «она», «Катрин», «Катра», даже к какой-то чернокожей лирической альтер-эго), в том числе военный.

На войне героиня, как ни странно, ищет мужа. Так и пишет! Как это эпично, как правильно! (Это теперь я понимаю.) Но дальше откуда ни возьмись вновь вырисовывается та самая американская дрим-триада: «хорошая работа», «хороший дом», «хороший секс»… Героя и мужа героиня находит! Но, увы, à la guerre[8], быстро теряет.

«Ей был не очень понятен язык окружающих. Она должна была стрелять. Она стреляла. Он хотел окончить этот курс и пойти в боевые войска, она тоже. Он не знал об этом. Когда наступила ночь, они увидели звёзды над озером. Больше ничего нельзя увидеть там ночью. Они не знали друг друга. Они не умели любить – было легко. Через два месяца они встретились на тиронуте – бежали 40 км. Еще через два – на войне. Их глаза не выражали ничего. Они знали, где они, они знали, для чего. Они были готовы умереть. Она знала, что умрёт. Он нет. Они умерли».

Трагедия и катарсис: «Она начала молится по утрам и соблюдать заповеди. Теперь она носит юбку поверх штанов и её зовут К. Она счастлива и делает счастливым своё окружение. Ей тяжело. Всем тяжело. Она одна, и никто не понимает её безумное решение. Она хочет быть с Богом и жить по его законам. У неё появились границы. У неё появилось всё». Сильно. Но всё же витальная энергия гибкой природы Евы рождает под конец рукописи иную философию: «Женщине позволено отступать, мужчине нет. В этом её плюс – ей всегда есть куда идти».

И она поднимается и – идёт, едет, летит, плывёт, стреляет, лепит, любит… Встречает фотографа на улице, снимается для неказистой, но дорогой рекламы ювелирки, тут же всплывают её армейские фото… Кончаются семистраничные записки на самом интересном месте – отслужившая К. летит на свою первую сессию в Paris.

В общем, если чисто внешне: юбка всё же исчезает, штаны – нет. Что внутри – сказать трудно, да и как тут можно судить. Разве что по тексту. Шаббатствать бросила, о заботах поиска спутника жизни она теперь отзывается с хохмами миллениалов. «У неё, – резюмирует-программирует автор (ка), – насыщенная, интересная жизнь: хорошая работа, друзья, путешествия, тусовки, наркотики».

К слову сказать, все снимки Катрин Пилипас, любительские и профессиональные, отличаются странной для нынешних времён целомудренностью. Удивительно и парадоксально, но её образы никогда не апеллируют к чистой телесности и вульгарной чувственности, а всегда к какому-то общему, солнечно-аполлоническому образу красоты. Эта её дурманящая ироничность… А как сногсшибательно смотрится на ней израильская военная форма! Форма там, обычная повседневка, грубовато-красивая, не то что наша…

Если набрать в поисковике «девушки в армии Израиля», то увидишь такое… такое!.. Там просто россыпи самых отменнейших барышень, прекрасных лицом и с отличными формами! Типичен для Инстаграма диптих: слева юная красотка в форме и с оружием, вся подтянутая и обворожительная, а справа – она же в купальнике. Или триптих: ещё плюс в летнем платьице. Ещё круче – в купальнике на берегу моря, а на спине или бедре М16 болтается, либо возбуждающе распластавшись на стрельбище. Катин конёк – позировать с винтовкой или пистолетом на фоне пустыни и бронетехники, сняться во время учений, совсем бесподобен её реалистичный отдых на привале.

У русской Катюши формы не песочных часов, не такие, чтоб каждый мужской взгляд запинался за её движения, а не за неё саму. Даже в купальнике – редкие два-три кадра, увиденные после, – она не горячая секси, но аккуратная моделька. Пусть взрослела строительская «доча» в эпоху оголтелого голотелья, рядом с полузачуханными девчухами на шпильках и в миниюбках – ну, или чуть позже… И главное, как я уже упоминал, она вообще мало похожа на русскую или на израильтянку – француженка, прибалтийка, скандинавка, белокурая космополитка.

Я, наверно, бегло читая эти семь страничек, не критиковал, а восхищался на мгновенье телеграфным реализмом, стойкостью пополам с юношеским романтизмом, но больше меня восхищало другое. Как поётся ещё в одном великолепном советском фильме: «Не бойтесь жизнь переменить!» – наша героиня имела такую смелость.

В тамбовских пенатах после своего иняза с туристическим уклоном она бы, конечно, жила иначе: ну, съездила бы пару раз куда-нибудь, максимум в Париж всё тот же на пять дён да в Турцию на двадцать ночей – и вспоминала бы об том в ВК и за корпоративным застольем всё с новыми подробностями… Серая повседневка, с сумками в серых сумерках, в этих тряских автобусах – лишённая всей этой независимости.

Для сравнения наберите в поиске «девушки в российской армии»… Славянские лица, всё другое, совсем не сопоставимо… Или просто «девушки с оружием» – вроде бы и «клёво», но чуть приглядеться: пошлая дрянь. Добавил в запрос «израильские» – и сразу другой вопрос!

Конечно, она идеально подгадала время пересадки рассады. Плюс, как ни странно, экзистенциальный излом армии – сразу культурная и обычная инициация. Не знаю, была ли она сама в боевых войсках, в военной полиции, в боевых операциях. Хотел спросить да не смог. Как тут спросишь?.. Сам я, при всём пристрастии к камуфляжу и милитари, не служил. (Зарницы, слёты, сборы – были, советские нормы ГТО – от и до. Кое-что смыслю.) Марафонская дистанция, даже двойная, да при выкладке, для восемнадцатилетней юницы – такое реально?

Свободное время меньше часа до отбоя, очередь в душ, две недели нечищеных зубов (подъём и гигиена – за пару минут!), штрафы и придирки… – это да. Тиронут, я, например, узнал, – начальная подготовка, нечто вроде курса молодого бойца. Но не муштра, как у нас, а шоковый физический и заодно моральный прессинг. Почему речь в тексте шла о боевых заданиях, неясно. Конечно, я почти всему рассказанному верю, или, запнувшись на очередном многоточии и умолчании, никогда не дорисовываю в воображении грязное «развитие сюжета по закону Мерфи»…

Простецкая эта однотонная униформа весьма напоминает форму легендарных кубинских героев. Наверно, ещё в детстве я где-то услышал сам или мне передали пламенные слова несгибаемого вождя Фиделя Кастро: «Я сниму военную форму только тогда, когда на Земле не будет капитализма». Создав группу «Общество Зрелища», мы, как ни странно это звучит, объявили войну массовой культуре – именно во время нашей молодости ставшими агрессивными и всепоглощающими попсе и пошлости. Не от нечего делать и не ради вычурных теорий, а буквально пытаясь прорваться из окружения.

И она вот что теперь обо мне подумает – рассмеётся взахлёб?..

Израильская армия, как я прочитал, отличается тем, что мнение врачей является там решающим. Например, в АОИ освобождение от бега, марш-бросков и отжиманий даётся «после рассказа об искривленной носовой перегородке» (!), а есть ещё ценнейшая справка об аллергии на песок (не смейтесь – единственный вид грунта в Стране обетованной, но звучит так, как если бы у нас в военкоматах, а тем более в самих частях признавалась аллергия на снег!) или ногу можно натереть чесноком, имитируя ожог. У нас понятно, любые искривления и те ещё заболевания не являются препятствием к службе. «Годен» и всё тут. Особенно для сельской местности: из кого же и забрить, как не исторически из крестьянства. Крестьянские сыны, как правило, и телом дюжи, и недалёки, и всячески огнеупорны. Мне в шестнадцать лет на вырост поставили показатели: рост 180, вес 80, размер ноги 43. Как бы я стал служить, страшно подумать. Благо, немного не добрав (175, 72, 41), поступил в аспирантуру. Но всё же…

Женская эстетика нашей army ещё как-то подбита экзотикой, а мужская? Сморишь карточки военных лет: такие всё одухотворённые и приличные лица (в том числе юных девушек – наших бабушек!). На фото 1970-х годов можно увидеть отблеск гвардейской эстетики – даже в самой обычной части, чуть ли не в стройбате! Даже на фото из Афгана такое ещё есть. А дальше, в наши девяностые, как будто и впрямь служить все сплошь стали крестьяне самые закоренелые, с набыченностью гопников городских, да дохленькие «солдатики» из категории «я у мамы один» и отдалённых деревушек. Понятие дедовщины, расслоения, унижения, бандитских «понятий» как будто въелось в сами лица и позы.

В глобальном же масштабе: типичная для эпохи масскульта фем-гламуризация армии и войны – тенденция сродни гламуризации фашизма. В военных комбинезонах и обвешанные оружием и техстредствами они и выглядят, как это ни парадоксально, лучше – куда элегантней и весомей, чем в юбках и платьицах! С такой чарующей амбивалентностью (существа жизнь дающие – с орудием её отнятия) как будто плевать им наконец-то на «эмбиэнт» (а на имидж, вишь ты, чисто по-женски – нет!). Всё равно молодые женщины в униформе, хоть они «и служат наравне со всеми», выглядят как на подиуме, где просто показывают то одну, то другую тематическую коллекцию, и вот вам – «милитари»… Это именно агрессивная эстетика высокой моды, индейские полосы на лице, обтянутые хаки ягодицы, а не то, что было в начале двадцатого века, сёстры милосердия, выхаживать да помогать, и не «А зори здесь тихие…» – не тихие!..

В записках будущей модели невольно проступает и понимание войны чисто женское, по-иному, по-новому пассивное. Кто, почему, за что воюет – им в принципе всё равно, нынешним барышням куда важнее, как форма обтягивает формы и как это будет выглядеть в Инсте. Как учительница в школе не решает чему учить – за неё решили большие дяди, и ей даже вряд ли придёт в голову усомниться. Так и здесь: жертвы и разрушения – могут быть, но это издержки, об этом они по-женски поплачут. А потрясные фотки – пикантный бонус. Тем паче в наше время, когда публиковать снимки можно без участия редакторов, продюсеров и СМИ… а с другой стороны, не только в России, а вообще в мире военная эстетика, по сути, в загоне, и поэтому рвётся из подсознания.

Эрос бок о бок с танатосом. Мужских компаний она не стесняется, а ведь каждый кадр, даже где она одна на фоне заката с автоматом – как будто вслепую поражающая потустороннего наблюдателя через плечо, – имеет незримое, недоступное пространство, неведомую нам предысторию… Пресечь!

Можно возразить, что и мужики, как известно, тоже красуются на фото, позируя с оружием, – и что? Тут уже вопросы тяжеловесно философские и неуместно этические: кто и за что, как, зачем, с какими мыслями идёт под чужую команду, берётся за оружие. На национальном уровне это всегда по исторической традиции патриотизм – «молодцы, ребятушки, ура! эх, ухнем!», есть и остатки элемента мифологически героического – ещё от Гомера и т. д. А вот на личном уровне в наше время, как и везде, превалирует концепция профессионализма, плоть от плоти капитализма, с его закамуфлированным гламурами хищным оскалом. Единая и, по сути, стабильная система координат Родины и государства и тут же – подвижная система координат самого субъекта. Наёмник-рыцарь идёт к тому королю и суверену, который больше платит. В глобальном мире это так же страшно, как и в Средневековье. Но есть ещё дух воинства иной. У нас он ещё отчасти сохранился. На Руси со времён татаро-монгол воевали не только знать и ратники, то есть вояки-профи, как в Европе рыцари, но набиралось или собиралось непременно народное ополчение. Не за добычу и территории, не только «food for powder» [9] и 25 лет рекрутской повинности, но защищать свою землю, свою веру, когда отступать некуда – это уже война народная, без стыда и до последнего, битва за правду, в которой и героизм настоящий.

Можно возразить, что героиня активна в поиске мужа. Но это как раз затея личная, плюс ищет она в странных краях. В карикатурном отражении, это как если бы наши срочники искали невест на своей службе. Хотя, с другой стороны, где же, как ни в армии, при вездешней размягчённости, люди всё-таки должны быть покрепче… Но даже и здесь её подстерегают разочарования и обломы. Даже её!

Посмотрев рекрутский сайт, я понял, откуда у Кати начальный капитал и заодно стимул к службе новой родине. Тем, у кого родители живут вне Израиля (примерно то же тем, кто отслужил больше года), гарантировано: денежное вознаграждение, часто двойная зарплата; скидки на перелёты, отпуск; налоговые, медицинские льготы, вклад для образования, покупки жилья, открытия дела, вступления в брак; помощь в поиске работы, помощь в съёме квартиры (1050 шекелей = 320 долл.), «бейт а-хаяль» – дома для одиноких солдат; выплата 443 шекеля от министерства абсорбции плюс столько же от министерства строительства (итого 270 долл.); праздничные и ежемесячные купоны для супермаркета. Наверняка чисто формально, для проформы, и у нас тоже есть что-то из этого. Ну, уж конечно, не «праздничные купоны» (нельзя потратить на сигареты и алкоголь – это вот зря, конечно: без этого какой солдат!), и не «помощь в съёме квартиры»! Да по Кате сразу видно, что все эти блага не на бумаге. У солдата-одиночки (репатрианта, без родителей, с приёмными родителями) есть шансы получить после дембеля бесплатную учёбу. И особо примечательно, что если бы она приехала в страну на год-другой позже (не в 18—19 лет, а в 20—21), то была бы от воинской повинности освобождена! И дальше она опять предпочла перемены, пошла ва-банк, с головой в другую среду, пусть не столь мужественную, неоднозначную, но столь же воинственную.

Среди картинок можно вдруг заметить – так же стройна, в той же обтягивающей униформе, но уже без арсенала – девушку без ноги. Уже не так гламурно?

И коротко о лит-ре. По мне, так, если рассказ ведётся от первого лица – это уже 50% правды. Если с первой строки пишется «он» – напротив сразу минус 50% реализма. А коли уж автор (ша) повествует в третьем лице о себе – это уже явно «Свет мой, зеркальце, скажи…» (хотя обычно как раз за «я» форсированно в нескромности упрекают). Не яканье мы воспеваем при трёпе повседневном, но такова вся форма человеческого по-знанья – через себя, и чем меньше к ней прилепится литприёмов, тем прямее, жизненнее текст.

Маститый писатель-советчик, конечно, мудрый змий, и я ему благодарен. Но дальше в ответ на присланное мной начало романа (совсем теперь автобиографического) он откровенно отписал: «Я не готов сочувствовать интеллектуалу, живущему в таких условиях». Ну, мало ли… – подумал я. Хотя интуитивно и по опыту уже догадывался – с годами это подтвердилось на все 99 и 9% – что и никто не готов! Дальнобойщику, водопроводчику, проститутке, бомжу иль гастарбайтеру – всегда готовы. По крайней мере, это декларирует литистеблишмент, что «вот про кого надо писать» (читателю до фени). Политик, менеджер, генерал, солдат, всё та же шлюха перекрашенная – вообще Герои. А так называемые интеллектуалы – рождаются исключительно от интеллектуалов или интеллигентов, с фамилией типа Вышегославсский и не километром дальше, чем в Петербурге. Их судьба понятна. Так или иначе, они всегда сидят, что твой фазан в семи цветах, в журналах и редакциях, в продюсерах и первых замах.

…Вот и думай: при её армейских навыках и подготовке чем бы закончилась наша возможная схватка в коридоре? Это у обычной скво в мозгу и теле действует неосознанный фем-шаблон или архетип, что её всё равно должны мягко свалить, подхватить под коленки, потащить на лежбище и там опять всё под коленки… А тут – коленом в солнечное сплетение и загнула бы, заломив руки, лицом в пол.

Но тогда, глядя на неё в упор, всё об армии я забыл, как отшибло.

17.

Утром часов в десять – для меня очень рано – подпрыгнул как ужаленный. Точно, звонок от неё – как будто я ждал его! Я мало что понимал и отвечал, но речь шла о том, чтобы прямо сейчас – «я уже внизу, спускайся!» – встретиться и купить мне – мне?!. – продуктов.

Чертыхаясь, я с переменным успехом одновременно чистил зубы и мочился. Потом был вынужден ещё вытирать пол и раковину, оттирать кроссовки и штаны!..

Наконец-то спустился, выскочил – на совсем нестерпимо яркое солнце.

Она смеялась и румянилась – как настоящая иностранная гостья – под хорошего меха шапкой-ушанкой.

Супермаркетов, как уже сообщалось, тогда и в помине не было, а повсюду торчали ларьки и появились ещё «торговые павильоны» – по сути, те же обычные магазины, только маленькие и частные.

Я повёл забугорную ВИП-гостью в самый большой – как раз напротив моего дома. Здесь я с регулярностью приобретал всего два товара: «грамм триста капустки морской, без всего» – раз в неделю-две (точнее, в первый день приезда) плюс буханка хлеба, и после, через неделю, полбуханки… Один раз, в первый день заселения на эту квартиру, в надежде на добротную жисть, хотел взять и «макаронов», но вовремя передумал…

– А essays… статьи ты теперь пишешь? – вдруг на ходу, ни с того ни с сего (или, может, как продолжение вчерашнего «творческого» разговора) спросила она.

– Да практически нет, – не соврал я, но как будто соврал.

Речь о копеечных рецензиях, которые я писал в местные газеты. Кольнуло в сердце – печать Дома Печали, там Анютинка, – с ней познакомились на рабочем месте.

– Ты говорил о «давлении общества», – подтвердила она свою внимательность к вчерашнему, – это о том, что здесь, в России, нет démocratie?..

Ага, ещё бы изрекла: у вас в России!

– Да прекрати, Кати, какая вам всё, к хренам, демократи! Что это такое – демократия? Когда люди утром лезут в битком набитый автобус: кто сильней и наглей – расталкивают других нещадно? «Иначе на работу опоздаешь!» – и многие опаздывают. Я, например. Потом доедешь, куда ехал, весь измятый, а там, на службе мелочному капиталу иль в госконторе, каждый твой сослуживец, хоть на палец тебя повыше, каждая чиновная вошь, от коей зависишь и ничем не избавиться, вздрючит, взгрызёт и взмучит тебя по первое число, а с тридцать первого – опять по первое. Потом – дорога обратно, темень опять, очередь вот в этом ларце, и дальше – пиво, семечки, бесконечные концерты и «Камедиклабы», сама заешь…

– Не знаю, – недовольно фыркнула Катя, даже остановилась, критически сбавив smile level.

– Поэтому ты не работаешь? – вопросила с непривычными для неё нотками кухонных диалогов с «кормильцем семьи».

– А ты как думаешь! Я, так сказать, алколибертин. Так сказать, вынужденный…

– Так сказать, – повторила она кукольно-машинально, вновь включив свою подсветку.

Порог заведения был высоченный, в десяток кирпичных ступеней, весь обледенелый. Я рванулся вперёд, в два прыжка запрыгнул и, буксуя своими задубевшими лысоватыми кроссовочками, раскрыл тяжело запружиненную дверцу.

(За всё это я, сам от себя не ожидая, хотел устроить ей лёгкий «happy new rear», шлёпнув хотя бы «чисто номинативно» по краю дублёнки, – но, конечно же, не вышло. Харраснуть, она писала, это иногда обидно, но это привычно, «на „не зевай!“ некая игра» – «как и в России». А вот когда упитанно-почтенный дядюшка – или даже дедушка – нестерпимо вежливо и по-отечески вкрадчиво называет кругленькую сумму «всего за десять минут», – уже реально страшновато, подташнивает неприятно-сладковато, грудь спирает, «першит, как от химгаза, в горле и голова кружится». )

Странная покупательница, как будто всё собой освещая, взошла, как на подиум, в весьма совковый сей «салон». Посетителей в этот час не было, я бессознательно держался немного сзади…

– А сыры у вас какие есть? – деловито, с достоинством подступила она осведомляться у отвернувшейся от нас заприлавочной толстой тётки, зевающей или что-то жующей.

– Пармезан у вас есть?

Голос её необычен, немного в нос (она и раньше так говорила, а теперь фразы вообще звучат весьма странно).

Тётка лениво обернулась.

– А бри? А моцарелла? А Cheddar зрелый? Грюйер? – последовали вопросы, но даже я, надо сказать, слабо тогда понимал, о чём идёт речь.

Корпус продавщицы, как сказочная избушка, дал к нам пол-оборота. Посявканный белый халат поверх зимнего ватника. Взгляд тоже был непередаваемый. Веки с фиолетовыми извечными тенями… Но лёгкая Катина дублёночка, моя фасонистая куртка и главное – деликатно переминаемые на вытяжку тысяч шесть новенькими бело-зелёными тыщами (я больше привык к замусоленным тёмно-зелёным десяткам, а такие и в руках не держал!) несколько уравновесили ситуацию.

– А bleus, Дор Блю хотя бы, с голубой плесенью? – не отставала Catherine, а мне, глядя сбоку на несколько сдержанную улыбку а-ля Монро, неловко было её одёрнуть.

Прозвучало что-то про соус песто. Ага, устерсы да каперсы – пища самая наша!..

– Тесто – вон хлеб готовый, – ответила снежная баба, – пелемени замороженные, и в пачках, и рассыпные. А сыры – вот они все на прилавке: всё на виду, всё свежее, без плесени… – читать, что ль, дочк, не умеешь?..

Сумбурно посовещавшись, мы выбрали «на пробу» все три: «Сметанковый», «Доярушка» и «Сливочный».

С нелёгким чувством – мимо угла с колбасой – я поспешил за благотворительницей в «отдел бакалеи» – к другому прилавку, где красовались мешочки с ценниками от руки.

– Ты какие предпочитаешь – спагеттини или спагеттони?

– Рожки, – ответил я, загораживая усмешку. (Предпочитаю я «ракушки», но их сейчас нигде нет, я уж знаю.) – С библейских времён…

«Якоже и свинии питаются рожками…» – подумал я, ещё больше невольно улыбаясь.

– Que? pas? – переспросила она рассеянно, вертя-тряся ушами своей шапки.

Соблазнительно пикантными – от всех этих ваших кетчупов чили и соусов песто! —разваренными по-поросячьи, по-совковому с сахаром, но пустыми внутри, не дающими насыщения.

– Вот эти, – ткнул я пальцем в стекло прилавка, – и рис тоже можно.

В итоге мы не помелочились (да и продавщица бы отрезала и отсыпала с превеликим неудовольствием – я-то знаю!): взяли кило под три рожек, кило риса, майонез, батон, горчицу (всё почти-французское!), ну, и по двести-триста граммов сыров этих расчудесных.

Вышло на 375 рублей с копейками. Поскольку наличные были налицо, я уже взялся за выставленный на прилавок увесистый пакет с красочным фото, изображающим какую-то полуголую (в этом пресловутом боди-стринге) супермодель, крайне улыбающуюся.

Когда странной покупательнице начали отсчитывать «пятьсот ваши», она быстрым движением крупье или официантки слизала с весов бумажку, небрежно-вежливым тоном бросив:

– Спасибо вам (почти прибавив «мадам»! ), сдачи не надо, – сверхъестественная улыбка, и продавщица ещё больше разинула глаза.

В уме я было начал калькуляцию, сколько и какого курева можно было б закупить на эти сумасшедшие чаевые ром-бабы. Но проснувшийся утробный разум вдруг забурчал-заныл изнутри: «Эх, взять бы сейчас мартини местного разлива, с хрустящей оливой местного посолу, с краковским салями с жиром и чесночищем!.. И ка-ак завалиться – забуриться!..»

Но я, дурильня, усовестился предлагать такой экстрим-туризм нездешней Кате. С клюквой, с брюквой бы капустки – может, этого-то тут и надо! Было б и адекватно, и оптимально!

Едва мы вышли, сообразительная Кати, как и раньше, прочитала мои мысли:

– Ты сигареты какие куришь?

– Ну, в основном… – замялся я, быстро в уме подсчитывая на 500 рублей… – Обычно, сейчас, конечно, «Святой Георг», а когда есть деньги, то…

Есть ещё «Оптима» – столь же оптимально.

– Здравствуйте! У вас «Житан» сигареты есть? – стукнула она в окошко сияющего на утреннем солнце ларька.

Внутри раздалось что-то неразборчиво-невежливое. У враха в боке ртов гут шабес, не иначе[10].

Катя, заломив шапку, ловко отодвинув заслонку, наклонилась головой в окошко.

– «От улыбки станет всем светлей!..» – пропел я, и за этот неуклюжий комплимент застал краешек её ослепительного суперсмайла – как будто его и лично для меня не жалко.

Но в ларце упорствовали огнеупорно.

– «Кэмел» есть? (это я выёживаюсь в её ореоле, не она) А «Лакки страйк»? (она) А «Пэл Мэл» четвёрка? А шестёрка?..

– Тогда, – вдруг резко обрывает она праздничный торг, – «Ригли» вот этот, и «Винстон» лёккий, лайт, одиннадцать пачек, пожалуйста. (Кажется, что говорит она «вригли», «лёгкий» с двумя «к», и даже нечто вроде «пожалуйте» вместо «пожалуйста»! )

– Скоко-скоко? – переспрашивают из тёмной будки.

(«Прыг-скоко!» – ухмыляюсь про себя я.)

– Одиннадцать, – уверенно отвечает Катя, всё же слегка слепя сиянием, а звучит это слегка по-прибалтийски.

Сдачи не надо. Её и нет, рубля полтора всего за грубость.

Идём – по расчищенному блистающему снегу…

Мне, конечно, хотелось бы спиртного – хоть пива!.. Мне бы…

Догадливая Кати у поворота к моему дому заявляет, что провожать не надо. Бросает из-под сногсшибательной меховой опушки взгляд на меня – и в полсекунды, щурясь, добавляет: «Я сама тебя провожу» – как встарь!

Я тоже догадливый, но у подъезда я всё равно говорю, что могу занести, а потом… Она говорит, что очень жаль, но очень сейчас занята, надо собираться… что ещё позвонит.

Классно, думаю я, хоть и догадливый, позвонит!

Минутная неловкость (но мы и раньше не целовались на прощанье), самая белоснежная, щедрая, многообещающая улыбка – обжигающее рукопожатие, и она уходит.

Снег, хоть и подтаявший, блестит, на его фоне незаметно.

В руках у меня – тяжёлый пакет, в котором ноль граммов и ноль градусов!.. И нахрена мне – горчица?!.

Через две недели, несмотря на ссору, приехала Анютинка – кстати говоря, будущая жена. Предлог у неё нашёлся – срочно забрать книжку об Аввакуме, которую давала мне почитать.

Мне ещё в коридоре семь раз попеняли, что библиотечная, оттуда названивают, чтоб немедленно вернули! Дело в том, что «предыдущую книжку» – «Письма Баламута» и ещё что-то Льюиса – не успел я её дочесть, у меня умыкнул кто-то из местных алкобаламутов, а у него – баламут другой и т. д. Так что пришлось не без труда всучить обратно в библиотеку найденный в мусоре выброшенный из другой б-ки по виду новёхонький сборник пьес Островского.

Войдя на кухню, увидела остаток макарон в мешке – в центре композиции. (Обычно иное.)

– Откуда у тебя макароны? – спросила она, непривычно обратив внимание на бытовую сторону моего бытия, вызвавшись сама сварить.

Резкий голос, но в чём-то детсадовский, если присмотреться, облик и характер.

– Да купил… – соврал я. И принялся ей помогать – наливать в кастрюлю воду, топчась на мусоре недоконченной уборки.

– Ой! – ойкнула вдруг она и что-то затрещало.

Все макароны из её рук разлетелись вниз – все до последнего!

Я было с улыбкой присел и принялся за привычное…

Не зная, что сделать, она быстро вышла, но тут же опять вернулась – с намерением мне помогать. Волосы у неё отросли до плеч, стали волнистыми, какими-то пушистыми, придав её личику, чем-то неуловимо похожему на изображаемого в мультиках ёжика, неожиданную женственность.

Внезапно в окно ударил луч заходящего солнца (весеннего!), на мгновенье накрыв ярким квадратом на полу всю картину в рамке: прерванную уборку пополам с будущим ужином.

Книжка уже сразу, чтоб не забыть и снять подозрения, лежала наготове на кухне, неказистая её обложка вдруг вспыхнула и зазолотилась от света, словно витраж. Прочитанная мной наполовину, с одной подчёркнутой карандашом строчкой: «Яко же и свинии питаются рожцы, так и я – грехми». Конечно, она увидит эту строку, подумал я, – возьмёт в руки, книжка раскроется, там жирно отмечено. Но я-то, я – вижу ли?!.

Подбирать не позволила: сказала, что фу, не надо из мусора, что сейчас же купит новые. Даже сама подхватила вместо совка истрёпанную A4-картонку рукописи и смела всё в ведро.

Вместо угловато-холодной отчуждённости и раздражения ощущалось что-то привычно-уютное, как из детства, и – в унисон этому внезапному мгновенному лучу – новое, таинственное и светлое, как из будущего.

Это была первая наша совместная уборка, и первые макароны.

Вторые, честно признаться, были лишь недели через три, третьи – через год, но – тем не менее…

18 августа 2020 – 26 июня 2021.