Рудольф Штейнер бесплатное чтение

Одна из моих самых любимых семейных фотографий снята весной. Я, папа и мама стоим на Красной площади. Стоим и улыбаемся. Улыбки моей сестрёнки, которая спит в это время в животе у моей мамы, мы, конечно же, не видим. Просто не можем увидеть. Ведь она же ещё не родилась. Но почему-то, глядя на эту фотографию, мне кажется, что она тоже улыбается. Нам, солнцу, этому удивительному собору и всем этим людям, что были в тот прекрасный день на одной из самых красивых площадей мира.

Теперь-то я уж точно знаю, что моя сестра улыбается гораздо чаще, чем среднестатистический житель нашей планеты. Просто в ней столько позитивной энергии, что она не может всю её держать в себе. Поэтому и улыбается. Улыбается, чтобы поделиться со всеми нами хотя бы частичкой того тепла и света, которые так переполняют её существо. Поэтому я так и уверен в том, что на той московской фотографии она тоже улыбалась. Она родится ровно через три месяца после того дня, как была сделана эта фотография.

Правильное понимание того, о чём я хочу рассказать, по-существу, пришло ко мне, когда я был уже взрослым человеком. Именно тогда я многое переосмыслил о своём детстве, сумел избавиться от юношеского максимализма, набрался немножко ума и, конечно, стал более адекватно воспринимать какие-то события тех лет. А в те далёкие дни, когда это только начиналось, всё было достаточно непросто.

В ту минуту, когда мою сестру принесли из роддома к нам домой, кончилось моё детство. Это был один из самых печальных дней моей жизни. Позже я пытался разобраться в том, а все ли дети так остро реагируют на появление в доме нового ребёнка. Оказалось, что да. Практически, реакция у других детей была точно такая же, как у меня. Когда я узнал это, у меня слегка отлегло от сердца. А потом мне очень понравилось, как доктор Спок на вопрос родителей о том, почему всё это так непросто, ответил вопросом, адресованным всем мамам:

– А вам бы понравилось, если бы ваш муж привёл в дом другую женщину и сказал, что он её так же любит, как и вас?

Это был гениальный ответ. И главным в нём было то, что доктор Спок снял с меня это чёртово чувство вины за то, что я никак не хотел смириться с тем, что я уже не единственный ребёнок в нашей семье. Надо честно признаться в том, что появление в нашем доме этого нового существа было для меня настоящим горем. С этого злосчастного дня я себя ощущал одним из персонажей бесконечно продолжающейся трагедии. Вдобавок ко всему этому, в тот же день у меня появилась няня. Свою первую прогулку с ней я также связал с тем, что у меня появилась сестрёнка. Я был искренне убеждён в том, что теперь меня наверняка уже обратно в дом не пустят, а навсегда оставят с этой чужой тётей. Как ни странно, но в дом пустили. Однако ощущение того, что кругом всё рухнуло и никогда уже не будет так хорошо, как было раньше, наполняло, вернее, переполняло горечью всё моё существование.

Всё это длилось ровно до того момента, когда я принял решение защищать свои права. Приняв такое решение, я начал действовать. Даже договорился с мамой моей подружки об обмене. По моему замыслу,

мы с подружкой должны были остаться у нас дома, а мою сестрёнку мы отдали бы в их семью. Вообще-то идей о том, как избавится от этого нового члена нашей семьи, у меня было великое множество, но все они почему-то воспринимались моей мамой крайне негативно. Иногда она давала мне советы:

– Нет, это не годится. Ну, ты не отчаивайся. Давай, думай дальше.

Тем временем моя сестрёнка росла, училась ходить, говорить. При этом единственное, что она прекрасно умела делать с первых дней своей жизни – так это улыбаться. Не раз я ловил себя на том, что в ответ на её улыбку мне тоже хочется улыбнуться. Но я мгновенно стирал с лица даже намёк на улыбку. Ведь хорошие отношения с ней вообще не входили в мои планы. Они могли лишь помешать реализации моего проекта по избавлению от неё.

Даже сейчас, спустя уже много лет, я в деталях помню, как прошёл наш первый общий выход с ней во двор. С самого начала надо сказать, что наш огромный двор имел чёткий распорядок дня и столь же жёсткую систему распределения сил. У меня здесь была непонятная репутация человека, который всегда пытается докопаться до того, кто прав, а кто не прав, что справедливо, а что же всё-таки не совсем справедливо. В результате того, что я выпадал из привычной схемы: бей или беги, меня не обижали во дворе только ленивые. Ведь именно в тот момент, когда кто-то из мальчишек ударял меня, я вместо того, чтобы дать ему сдачи, тут же задавал вопрос:

– За что? За что ты меня бьёшь? Разве я чем-то тебя обидел?

Именно из-за этих дурацких и совершенно бессмысленных, с точки зрения всех писанных и неписанных законов поведения мальчишек во дворе, меня

и не любили. Считали придурковатым и слегка свихнутым на таких понятиях как: «Что такое хорошо и что такое плохо». Логика мальчишек была предельно проста. Они много раз пытались объяснить мне её суть:

– Тебя бьют – ты отвечаешь. Ты бьёшь – тебе отвечают. Неужели ты такой идиот, что неспособен понять столь примитивные вещи и пристаёшь ко всем со своими этими дурацкими вопросами о том, за что же бьют. Да нет никакой причины. Захотелось – ударил. Стало скучно – ударил. Поспорил с кем-то на что-то, что тебя можно избить, не получив в ответ ни одного удара, – вот и ударил. Это же кайф. Особенно, если споришь на что-то стоящее. Ну и, конечно же, спорить надо с чужими. С теми, кто приходит сюда просто погулять. Они то не знают, что ты – просто безответная чурка.

В тот день изначально всё было не так, как всегда. Впервые рядом со мной была моя сестра. И как только самый главный из моих обидчиков решил подойти ко мне, я вдруг увидел, как моя сестра спокойно подошла ко мне, взяла меня за руку и улыбнулась ему. И вдруг он отступил. Вообще сделал вид, что просто идёт куда-то в другую сторону. И вовсе, оказывается, он не собирался меня бить. Но при этом всё же он улыбнулся ей. Не смог устоять. Это был первый урок, который мне преподала моя сестра. Неважно то, кто он, твой обидчик. И не имеет никакого значения даже то, сколько же зла полыхает внутри него. Важно лишь понимание того, что зло нельзя победить злом. Зло можно победить лишь добром. И чем больше мера этого зла, тем больше нужно добра. Это было, оказывается, тем основным постулатом, той аксиомой, той незыблемой истиной, что не нуждалась ни в каких доказательствах. И каким-то непонятным мне образом моя сестра с самого рождения владела этой мудростью.

С этой минуты моё положение во дворе резко изменилось. Я уже не был прежним мальчишкой. Я был братом девочки, источающей столько любви и обожания ко всему живому, что меня нельзя было обижать. И в эту минуту я всё ей простил – свои слёзы, страхи, кошмары и обиду на то, что из-за неё меня разлюбили родители. Словом, весь этот ужас закончился в одночастье. Уже не надо было убеждать себя, что эту девочку надо непременно выжить из дома, не надо было подавлять свои тёплые чувства к ней, не нужно было сдерживать свою ответную улыбку. Началась абсолютно новая жизнь.

С того самого момента не было в моих детских играх никого ближе и роднее её. Мы с ней переиграли во все мыслимые и немыслимые игры нашего детства. Наверное, раньше, чем многие другие слова, она научилась произносить:

– Yes, sir.

И козырять мне в знак своей готовности исполнять любые мои приказы. Что бы я ей ни сказал, ни приказал и ни попросил – всё исполнялось просто безупречно. Она была лучшей медсестрой в моей машине

«скорой помощи», лучшим пожарным в моём расчёте, лучшим солдатом в моём взводе. Иногда моя мать с горечью говорила:

– Мне кажется, что если ты прикажешь ей спрыгнуть с пятого этажа вниз – она это сделает. И это просто ужасно. Какая доверчивость!

Может быть, я позже всех в нашей семье понял то, что для неё весь мир был преисполнен некой внутренней гармонии. Именно в силу этого любую дисгармонию она воспринимает как алармистcкий сигнал неблагополучия. Её мог встревожить и плач совершенно незнакомого ей ребёнка, и беспомощный котёнок, и чьё-то грустное выражение лица. Если она не могла

восстановить утраченную гармонию вокруг себя, то для неё это превращалось в душевную муку. Трудно жить с таким восприятием жизни. Но она жила.

***

В детстве я был твёрдо убеждён, что есть некий злой волшебник или кто-то типа Карабаса-Барабаса, который околдовал мою сестрёнку. Я даже выучил его имя и был уверен, что его зовут Синдром, а его фамилия – Даун. Злой же его умысел заключался в том, чтобы изменить весь этот мир самым коварным способом. Именно в результате его козней все дети должны были оказаться не похожими на своих братьев, сестёр и родителей. Для этого он дарил всем детям по одной лишней хромосомке. Это слово я уже выучил уже в пять лет. Недоверчивые дети отказывались брать этот подарок, а доверчивые брали. И именно в этот момент его злое волшебство и сбывалось. Все дети, которые обрели эту лишнюю хромосому, становились похожими друг на друга. Ещё их роднило именно то, что все они были доверчивы. А потом у них появлялось то общее выражение лица и масса других симптомов, заставляющих людей с ужасом произносить:

– Даун.

Людям, наверное, казалось, что ничего хуже «дауна» быть не может. Это слово для них было неким щитом, которым они отгораживались от таких детей. А для меня моя сестра всегда была не какой-то умственно отсталой девочкой, что могла, якобы, пугать посторонних, а олицетворением предельной доверчивости. Кстати, когда я узнал, что инвалидность таким детям назначается именно как умственно отсталым, то моё возмущение просто зашкаливало. Органы социальной опеки не желали признавать ни детей с синдромом, ни аутистов как самостоятельные единицы классификации. Их считали просто психически больными. Но ведь болезнь – это когда чего-то не хватает, а здесь же всё есть. И при этом даже с избытком. Даже на одну хромосому больше, чем у других.