Прятки бесплатное чтение

Моему дому

Раз, два, три, четыре, пять -

Негде зайчику скакать.

Всюду ходит волк, волк,

Он зубами – щелк, щелк,

А мы спрячемся в кусты,

Прячься, заинька, и ты,

Ты, волчище, погоди,

Как попрячемся -

Иди!

(Детская считалочка, под которую мы разбегались по всем углам нашего большого двора)

День первый. Дом на перекрёстке

Самое скверное – это когда вода уже повсюду.

Когда она заплывает в уши, и все вокруг проваливается в глухой шум. Лезет в глаза, протискиваясь сквозь ресницы. Заливается в носоглотку, и её начинает противно резать. Хочется закашляться, но в гортани уже плавают невидимые киты. И спасительный воздушный коридор захлопывается, и нет уже ничего, кроме темной, тяжёлой воды.

Но никакой корабль, даже в самой тесной бутылке, не хочет тонуть. И ещё немного сердцё все же пульсирует, и в мозгу стучит одна-единственная мысль: не сейчас. Наверх. Собрать последние силы, чудом напрячь тело и рвануть к поверхности. Может, это глупо и бесполезно, может, экипаж уже давно сбежал, но вдруг у капитана ещё есть шанс? Вдруг последняя секунда – это очень даже достаточно?

И капитан находит в себе неведомые силы и пружиной рвётся наружу…

***

Молодой человек, лежавший в ванной, вздрогнул, схватился за края и резко вдохнул. И тут же обещал себе никогда так больше не засыпать.

Сколько он тут пробыл, он не знал. Вода была холодная, застоявшаяся. Казалось, ещё немного, и она застыла бы на его теле, как краска. Он поморщился и стал вылезать.

Ванная комната – узкая, как футлярчик, только зеркальце на стене дает немного воздуху. Когда молодой человек встал на кафель, в зеркале тоже что-то зашевелилось. Он оперся руками о раковину и всмотрелся внутрь. Там его встретило привычное лицо, которое он видел всю жизнь. Почему-то это обрадовало его. Хотя кто стал бы сомневаться, кого он увидит в зеркале? Человечка звали Яша.

И один из них со скукой глядел на другого сквозь стекло.

В стекле были тусклые, спокойные глаза. Чёрные волосы торчком. Плечи худы, но уже не принадлежат ребенку. По ним каплями стекает вода – холодно. Вся фигура осторожная, угловатая. Руки у таких людей инстинктивно прячутся в карманы, за спину или за отворот пальто. А кожа на них стёртая и шершавая. Тяжёлые фиолетовые пятна под глазами делают лицо ещё худее. Бьющаяся жилка на шее.

В ванной было прохладно, пахло детским мылом, и тихо – ночь. Яша вытерся лысым полотенцем, натянул одежду, однотонную, под стать характеру – темно-синяя толстовка с короткой молнией, джинсы, футболка. Выглянул наружу – так и есть. Темно. Ничего не храпит, не дышит, и даже стены спят.

Осторожно, стараясь не скрипнуть (ибо странный инстинкт не позволил ему тревожить эту тишину), он открыл дверь шире и выскользнул в коридор. Мокрые ещё недавно ноги шуршали в сухих носках. Въедались в них, стараясь спрятаться.

В коридоре не горел даже огонёк от щитка – свет, похоже, совсем вырубили. Мать куда-то ушла, раз было так тихо. Глаза неохотно привыкали к темноте, и едва различали очертания пальцев у самого лица.

И вдруг до молодого человека дошло, что он вовсе не дома. Их квартира была меньше, – а он оказался в каком-то причудливом увеличении их коридора, с входами в чужие комнаты и незнакомыми вещами. Он пошёл вперёд, чувствуя, что на самом деле он всё ещё спит. Всякий сон, как известно, есть причудливое продолжение реальности.

По законам сна, в конце коридора должна была быть их кухня – наверняка тоже увеличенная до размеров дворца. Однако, вместо привычного места сон показал ему тусклую, длинную комнату, освещённую тонкой полоской света из дальней двери. По бокам от полоски разрослась тьма.

Яша стоял в незнакомой комнате и чувствовал в воздухе противное присутствие всё той же воды. В темноте казалось, будто он заблудился в сломанном детском аттракционе.

Но это была просто чужая комната в чужой квартире. В глубине, из-за тускло светящейся двери, были слышны голоса. В этом сне он был не один. Здесь же было противно и тихо. Только тени колыхались, когда кто-то проходил мимо далекого источника света…

Из темноты вылепился силуэт.

Сначала Яше почудилось, что это большой паук с длинными руками и ногами, и он невольно отшатнулся. Но существо выпрямилось и вышло на свет, и оказалось человечком с гитарой, висящей на плече. Ростом он был совсем как Яша, светловолосый, лохматый и весь в мешковатом тряпье. Немного нелепо. Черная повязка закрывала шею. Один глаз блестел.

Человечек подошёл поближе и оценивающе взглянул.

– Привет? – наугад бросил Яша.

– Привет, – протянул собеседник. – Поздно ты, однако. Не ждал уже сегодня гостей… Кхм. Прости.

Яша пожал плечами.

– Я Гримм – протянул руку гитарист. Ладони у него были отчего-то чёрные. Яша осторожно пожал. Чудное имя.

– Я Яша. А… Что это за место?..

– Так сразу и не скажешь, – замялся Гримм. – Это… Там, за дверью, живет много разных людей. И я там тоже живу. А ещё там есть большой дом, и в нём можно отдохнуть после долгой дороги. Ты ж, я думаю, устал? Проходи. Милости прошу, – он кивнул головой в сторону двери и постарался улыбнуться приветливо. У него почти получилось.

– Ты не волнуйся. Тут не опасно. Не знаю, сколько ты там бродил, и откуда ты, но – добро пожаловать.

Яше стало как-то жутковато от этого сна. Словно в детстве, он вспомнил, что не стоит уходить с незнакомцами неизвестно куда, и осторожно сказал:

– Пожалуй, я лучше пойду к себе…

– Я бы не советовал. – железно сказал Гримм. – Не оборачивайся. Там ты ничего не найдешь. Идем же!

Сон начинал неприятно сгущаться.

– Извините, я всё-таки, наверное, вернусь домой… – пробормотал Яша и повернул назад. Но тут же вздрогнул и затёр руками глаза, не веря, потому что двери на прежнем месте не было. Только белая, глухая стена.

Гримм устало вздохнул с видом человека, видевшего это всё уже сотню раз, схватил сопротивляющегося Яшу за плечо и поволок к свету в дальнем конце комнаты. Рывком открыл старую деревянную дверь, из-за которой доносился шум, и вошёл внутрь. По отдаляющимся шагам можно было понять, что за дверью длинный коридор. Яше не осталось ничего иного, кроме как следовать за ним.

Он осторожно зашёл внутрь и – надо признаться – на секунду омертвел и почувствовал, как по спине бежит холодок.

Тесный, кривой проход из разваленных шкафов и стен, с торчащими то тут, то там лыжами, топорами, вешалками, скрипящий и шаткий, казавшийся бесконечным из-за странного уклона влево. В коридоре было тесно и темно, тусклый свет от голых, трескающих кое-где лампочек не долетал от высокого потолка до того, что было внизу. Было тихо, предательски тихо, каждый шаг отдавался костяным скрипом половиц, и съедало ощущение, что сейчас справа или слева, из очередной покосившейся двери, скрытой вещами, вылезет злобный старик и спросит, какого чёрта ты здесь делаешь – ты, непонятно откуда взявшийся прохожий посреди чужой квартиры.

Но двери не двигались, и из стен никто не вылезал. Только пол немного проседал, и стены склонялись, сужая дорогу. В темноте пахло перегаром, картошкой, нестираным матрасом и сигаретами. И ещё множеством мелочей, доносившихся, должно быть, с кухни. Но привычный запах овощей и присутствия жильцов здесь напоминал скорее не о жизни, а о гробике.

Наконец, коридор закончился и уперся в дверь.

– Пришли, – сказал Гримм, посмотрел еще раз на гостя, и открыл её.

За дверью был дом. Большой, полный комнат, тупиков и людей. В общем-то, даже почти уютный. Он равнодушно приветствовал путников дверями и стенами. А путники вышли из коридора и действительно оказались в кухне. Гримм продирался вперед сквозь гущу людей, огибая стол и углы. Яшка плёлся рядом и глядел по сторонам.

В кухне пахло спиртом и чесноком, что парадоксально рождало ощущение нечистоты. Кухонька как кухонька во всём остальном – тесно, весело, за столом и на полу уселись самые разнообразные люди, от молодняка и детей до кота и нечто, завернувшегося в складки скатерти. Чайник пыхал и плевался, занавески дергались на окне. И разговоры.

Гримм прошел в самый угол, ухватив попутно что-то съестное, и уселся прямо на пол между двумя шкафчиками. Гитару прислонил рядом к стене, и она опасно зашаталась и зазвенела струнами.

– Шадись сюды, – кивнул он Яшке, указывая рядом. – Значит, шмотри… Кхм. Извиняюсь, – он дожевал то, что оказалось бутербродом, и облизал пальцы. – Каждый раз не понимаю, чё это за паштет, но вкусный, зараза… Да. Смотри. Значит, добро пожаловать в наш балаган. Тут, сам видишь, кухня. Вокруг неё – ещё куча комнат. Квартирка тут немаленькая… Но еда есть только тут, – усмехнулся он, – уж не знаю, откуда, но поэтому народу всегда битком. Ты слушаешь?

– Да, – ответил Яша, а сам подумал, что это определенно самый интересный сон, из всех, что когда-либо ему снился.

Гримм продолжал:

– Всё очень просто. Слушай и запоминай. В доме комнаты. Где-то в комнатах лежит Жребий. Жребий – это маска, маска волка. Каждой ночью он выпадает одному из нас, – он крутанул пальцем в воздухе, как бы показывая на всех людей, – и тот водит. Остальные от него прячутся. Кого находят – должен выкрутиться, или проиграет. Обычно перед тем, как съесть, спрашивают загадку. Ответишь – молодец. Не ответишь – выбыл. Вот и всё.

Яша застыл, недоверие разлилось по лицу.

– В детстве не играл в «кролики, бегите»? Ну, где есть один волк, а все остальные – зайцы, и волк их ловит? – спросил Гримм, видя, его непонимание.

– Играл.

– Ну вот! Тут – то же самое. Только прятаться советую, как следует. Если жизнь дорога.

Яша призакрыл глаза, надеясь провалиться куда-нибудь в темноту и проснуться. Но провалиться не получилось. Он вздохнул и раздражённо промолвил:

– Бред какой-то. А если я не хочу в это играть?

– М-м. В таком случае – располагайся, – развел рукой Гримм, – будь как дома. Потому что выиграть – это единственный способ отсюда вылезти. Не веришь? Ладно. Посмотри вокруг, – кивнул он на погружённых в разговоры людей, сидящих тут и там, и залез в карман.

Яша взглянул. Люди как люди, ничего особенного. Типичные кухонные беседы, отделяющие участников стеклом от всего остального мироздания. Ну, может, чуть бледнее и тише, чем должны быть. Курят, варят чай, перешёптываются. Вечер.

– Вот они все, – прошипел Гримм за его плечом – так же, как и ты, оказались здесь. Они не знали друг друга, не знали, как попали сюда. Некоторые вообще до последнего считали, что всё это – сон, – усмехнулся он, замечая, как Яшка похолодел. – И почему мы все тут торчим – тоже вопрос. Но через час, пардон, сорок минут, наступит полночь. И все эти люди будут играть. Понимаешь?

– Примерно.

– Ни черта ты не понял, Яша, – сказал гитарист, – проснись! Всё серьезнее, чем ты думаешь. Это – не забава и не шутка. Это – игра. Поэтому, – заговорил он тихо, тыкая в его сторону вынутой из кармана сигаретой, – не шуми. Не высовывайся. Игра начинается в полночь, закончится после четырёх утра. Как наступит рассвет. Найди нычку где-нибудь, под кроватью, или в шкафу, и сиди тихо. И гляди в оба! – он растопырил пальцы и закрыл ладонью половину лица. На Яшу уставился нарисованный на ладони глаз.

Гримм помолчал, выдерживая паузу, потом рассмеялся и хлопнул его по плечу.

– Сигарету будешь? – спросил он.

– Не, я не курю.

– Крашава! – улыбнулся он с самокруткой в зубах. – Будешь дольше жить.

***

Сказка продолжалась.

– Вот гостиная, – объявил рукоглазый, придерживая дверь. – Когда ночь пройдет, приходи сюда. Здесь всегда сборище. Ладно, – он потянулся, чуть было не задев кого-то гитарой, – располагайся.

Гостиная была ещё привычнее. Стены в тусклый цветочек, старые советские кресла, вездесущие шкафы и полки со всякой всячиной. Телевизор-коробочка барахлил. У стены, как надсмотрщик, возвышались часы с маятником. В комнате было так же много людей, как и в кухне.

Гримм сел на пол где-то в уголке и обнял гитару. Яша заходил туда-сюда, не прерывая ничьих разговоров и никем не замечаемый. Забренчала мелодия.

Люди были разные, много, много людей. В креслах и на полу, уместились тут и там, и везде происходило что-то важное и непростое. Одни – тихие и незаметные, спрятавшиеся в капюшонах и толстовках. Другие – шумные и пёстрые. Девочки, мальчики, девушки, парни, черт знает, кто, философы, бродяги, и все остальные. Разных голосов и возрастов. Они сидели по разным углам комнаты, лежали головами вниз, закинув ноги на ручки кресел. Одни читали, другие смеялись и курили. Многие были одеты были как попало, и говорили на незнакомом ему языке цитат, пошлостей и клоунов. Улыбались чему-то своему. Яша поежился. Они выглядели, как люди, которые легко могут сложить свой собственный мир, если им неугоден нынешний. И еще они выглядели, как семья. Союз отрепышей со своим вождём, душой и тихоней, и все они там уживались, все были раскрыты, всем было хорошо. Наглые, колючие, тёплые семьи. От них пахло свободой.

Небрежностью и молодостью.

До него долетали обрывки фраз.

– …давай-давай! – хохотнула какая-то девочка с волосами цвета диких ягод. – Расскажи мне как ты спишь спокойно и думаешь только о себе!

Яша машинально обернулся и посмотрел на Гримма. Тот ушел в гитару, прихватив за собой пару близ сидящих в качестве слушателей. Гитара у Гримма была черная, вся в царапинах и обшарпанных наклейках. Видимо, самодельных. Одной струны не хватало, и он ставил палец на пустой гриф, когда играл аккорды. Пел слегка фальшиво, но с душой. Живой, наглый, чуть-чуть хриплый от курения голос чаровал и смеялся. Затягивало.

Его слушали.

А гостиная жила своей собственной жизнью и не очень обращала внимание на то, что происходит вокруг. И на новенького – тоже.

Яша, неприкаянный, подошел к окну и осторожно взглянул за занавеску. Чем еще, в общем-то, заняться в комнате, которая живет мимоходом от тебя? Внезапно ему очень захотелось выглянуть наружу и испытать то детское ощущение восторга, когда выбегаешь на улицу и мир никуда не делся, всё ещё огромен и ждёт тебя.

Но в окне оказался лишь густой туман. Яша прильнул к стеклу, словно стараясь растревожить его. Туман не шелохнулся. Он даже не клубился, он просто висел повсюду, и в нём ничего не было видно.

Яша залез на подоконник и долго вглядывался в странную субстанцию. Невозможно было понять, зима там, снаружи, или лето, он был тусклый, ни тёплый, ни холодный. В каждое время года бывает такой странный день, когда небо – ни белое, ни серое, пустое, как рыбьи глаза, ни-ка-кое.

А он все сидел и сидел, по привычке пытаясь увидеть провода, или очертания тарелок, наружные стены, двор. Или другие дома вдалеке. Но была одна тупая, клубящаяся пустота. Лишь с наступлением вечера она медленно и неохотно затемнела, пока наконец не стала ночной, чёрной. Это, как понял Яша, был единственный крючок, за который держался этот странный дом, спасаясь от безвременья.

Спустя кто знает, сколько минут к нему снова подошёл Гримм.

– Ладно, – сказал он, – ночь скоро. Я пойду. – он помедлил, затем похлопал Яшу по плечу. – Удачи тебе.

Тот кивнул, сам еще не зная, во что он верит, во что не верит. Рукоглаз спрятал гитару за занавеской и уже собирался уйти из комнаты.

– Гримм!

Тот обернулся.

– А зачем тебе глаза на ладонях?

– Чтобы лучше видеть тебя деточка, – ухмыльнулся он. И тяжело посмотрел по сторонам, – в этом доме надо смотреть в оба и скоро ты поймёшь, что трёх глаз вовсе не достаточно.

Тут Яша разглядел, что очей у Гримма и правда три. Два моргали на руках, еще один – левый, серый, а правого нет. Вместо него – стекляшка, чуть тусклее и чуть блестящее, чем должна бы быть.

Часы кряхтели и готовились пробить двенадцать.

Ночь первая

В кухне копошились тела и чайники, морем варился кофе, ползали разговоры. Домик ужинал. Яша сидел в углу. Наступала ночь.

И вдруг – все начали разбредаться по разным местам исчезать. Забирались на шкафы и под кровати, в щели и нычки, которые и при свете дня тяжело найти, а ночью они вовсе не существуют. Яша стал свидетелем странной, абсурдной картины: как целая комната, полная игроков, за пять минут опустела, хотя из неё никто не вышел. Люди залезали под кровати, прятались в днища кресел и шкафы. Тихо. Молча. Все, как пауки, расползлись по своим углам, и вскоре не осталось ничего, что напоминало бы о чьём-то присутствии. Вещи застыли. Тени напряглись, не шевелясь. Если бы ночью по дому прошёл случайный человек, он бы ни за что не подумал, что рядом кто-то есть, что на самом деле комнаты полны людей – никого, ничего не было видно. Единственное, что выдавало уродство и неспокойствие этого дома – это ощущение постоянного взгляда. Пристального внимания десятков глаз и ушей откуда-то из темноты, из-под пола, из потолка. На секунду Яша даже подумал, что волку здесь бродить страшнее, чем зайцам, которые больше походили на пауков в засаде. Но только на секунду, ибо паучий воздух заразителен, и его тоже накрыло острое желание прятаться вместе с остальными.

Он в одиночестве пошёл по бесконечным пустым коридорам. Стены вдруг стали смотреть холодно и хищно, и казалось, ещё чуть-чуть – и они сложатся, как карточный гробик. Яша поёжился и зашагал быстрее.

И вдруг, как и предсказывал Гримм, из гостиной зазвучал треск и бой часов. Наступила полночь.

Яша оглянулся. В темноте никого и ничего не было. Верно, показалось. Он пошел дальше, но теперь старался тише ступать. На него нашло неожиданное, острое, как игла, почти физическое ощущение того, что он один-одинешенек среди всех этих шкафов, дверей, коридоров. Каждый предмет в темноте словно скалился и каждый выступ он путал с чудовищем. Шарахался от всего. И вокруг – тишина… Чтобы ты ни сделал, говорила она, дом услышит это. И он очень внимательно тебя слушает.

Где-то пробежал топоток. Яша пулей пересек коридор, залетел в случайную комнату и юркнул в шкаф. Когда руки вновь стали его слушаться, и он перестал задыхаться, осторожно приоткрыл дверцу и выглянул в щель.

Топот приближался.

В комнату вбежала девочка и в панике завертела головой. Ища, куда бы спрятаться. Через мгновение она исчезла за тяжелой занавеской. До него долетел шепот молитвы, непонятный и довольно смешной в устах подростка. Яша поёжился.

Больше ничего не происходило. Дом застыл. Люди замерли. Было тихо.

Яша просидел ещё некоторое время, как на иголках. Затем он, наконец, вытянулся, насколько это позволял тесный шкаф, поудобнее упёрся коленками в стенку, и закрыл глаза.

«В общем-то, ничего страшного, подумал он. Просижу как-нибудь до утра, а потом найду этого Гримма, и пусть попробует не рассказать мне, что за чертовщина тут творится. А пока что… – зевнул он, – спокойной ночи.»

В этом странном полугробике Яша с удивлением чувствовал очертания своего тела. Словно давний житель своего дома вдруг бродит по комнатам и глядит на привычные предметы. Может, это колдовал шкаф, и осязание стало главным чувством, потеснив глаза в этой кромешной тьме. Яша сомкнул руки в замок и задумчиво провел по костяшкам пальцами. Кожа у него была белая, бледная, подернутая синевой от недосыпания и тонкая от стремительного роста из ребёнка в юношу. Казалось, она с трудом налезает на очертания его костей. Тем удивительнее было, что на ощупь она была горячей.

В комнату снова наползла растревоженная было тишина. В шкафу было тепло, и под поясницей как раз удобно оказался какой-то ворох. Где-то убаюкивающе тикали часы. Он потихоньку закрыл глаза, убедившись, что на много шагов вокруг никого нет, и никакой монстр здесь не водится. А даже если и водится, то ни за что не найдёт его, ведь здесь так темно, и дверца шкафа надежно защитит его от всех кошмаров… В конце концов, он расслабился, заложил руки под голову, и уснул с тихим ощущением, что все это – тоже просто очень длинный сон. Вязкий и карминовый… Как большая, теплая паутина… Что ещё оставалось делать? Только спрятаться, как в детстве, в домике, и представить, что всё – понарошку, и скоро мы будем играть во что-нибудь другое. Туки-туки за себя. Одеяло до ушей. И я в безопасности…

И вокруг уютно и темно…

В ту ночь ему приснился короткий, натужный сон, занявший не более минуты. Но, как известно, во сне время идет иначе, и минута может растянуться, совсем как пластилин.

Сон был красный и похожий на матрешку. Один из тех дурных снов, где ты просыпаешься раз за разом, и никак не можешь понять, кончилось это мучение или нет. Такие сны смеются над нами.

Он лежал в кровати и просыпался от странного чувства тошноты. Медленно, тревожно выпадал из сна в полудрему, и долгие минуты не мог понять, где он находится. Между сном и наружным миром было скучно и приторно, и никак нельзя решиться, в какую сторону ты все-таки пойдешь… А тошнота понемногу нарастала. Не обычная, а какая-то смутная, холодненькая, будто что-то происходит, но ты не замечаешь, что. И всё время вокруг был какой-то стук. Вроде тихий, но бьет по ушам.

Наконец, в одной из вариаций он очнулся. Но почему-то инстинктивно не открывал глаза. Прислушался. Он был в спальне, в своей старой квартире, и ему было лет шесть. В комнате ничего не шевелилось, и в дверцу тоже никто не стучал. А звук всё никуда не уходил, и становился только громче, и всё тело сковал отвратительный жар. Отчего-то было тяжело дышать.

И тогда он понял, что боится. И что сон стал оглушающим от стука его собственного сердца, колошматившего в висках. Непонятно, как и отчего, но ему было безумно страшно, тело застыло в тошнотворном параличе, и казалось, чьи-то темные руки трогают его везде, где захотят, а он не может пошевельнуться, чтобы прогнать их.

Руки трогали его за ушами, проскальзывали по шее, и потом неумолимо двигались дальше вниз, сжимая его всё сильнее, и ему захотелось плакать оттого, что он боится шевельнуться и остановить это безумие. Ведь дома мы привыкли чувствовать себя в безопасности, а тело – тот же дом. И вот в этом доме какое-то чудовище прикасалось ко всему своими грязными лапами, и он больше не был хозяином в своем теле. Его убивало неведомое раньше отвращение к своему дому, он был просто маленьким ребёнком, мальчиком, с ужасом проснувшимся от того, что отец сжимает его бедра. Он лежит и не смеет сказать ни слова, притворяется, что спит. Надеется, что тот просто встанет с его постели и уйдёт, но он не уходит, и пытка не заканчивается. И тут мальчик понимает, что у него больше нет ни тела, ни отца. Человеческие пальцы, такие тёплые и когда-то дружественные, мнут и щиплют всё самое сокровенное, что у него есть, без остановки, и всё его тело, знакомое и привычное, превратилось в пыточную пружину. Ах, сколько зла можно сделать простыми человеческими пальцами, вы знаете? Он осторожничает и не торопится. Он гладит его живот и грудь, и от каждого прикосновения его кожа напитывается страхом. Когда он начинает щипать его соски, мальчик зажмуривается и понимает, что хочет умереть. А соски инстинктивно твердеют, и он с ужасом чувствует, как его тело начинает отдавать то, что он не хочет, не хочет отдавать! Ему хочется, чтобы это был лишь сон. Закрыть глаза и просто истечь кровью, чтобы больше никогда не чувствовать это осквернённое, бесстыдно украденное у него тело… Но он лежит и молчит. Ему ничего не нужно. Он мечтает просто уснуть и никогда больше не чувствовать этих пальцев, но знает, что завтра ему придется встать и выйти в кухню в этом самом теле, и улыбаться, и желать доброго утра. Пальцы идут ниже, разбирать его на кусочки, забираться под резинку трусов. Мальчик начинает беззвучно плакать от отвращения к этим пальцам и к самому себе.

Выходит, не стоило принимать свое тело как должное.

И тело крадут.

***

Он почти не запомнил это странное наваждение и оставшиеся часы провёл в темноте, без снов и картинок. И ему показалось, что она пролетела быстро. За это время у него жутко онемели ноги и спина, он вспотел в толстовке, а мимо шкафа пару раз прошёл кто-то, кого Яша не слышал и не видел. И некто его – тоже.

Ночь, как ни странно, заканчивалась, и на дом медленно опускалось утро. Яша сквозь дрему почувствовал, как ноет шея, и, наконец, проснулся по-настоящему.

Он неловко выкарабкался из пасти шкафа, разминая затекшие ноги, морщась от боли в спине. В комнате было тихо, и снова появлялась жизнь. Потихоньку, по крупице, по лучику. За окном уже вовсю светлел туман, словно рассвет, но шторы не пускали его внутрь. Он подошёл и раздвинул их. Подоконник был пуст.

Некогда белый, а теперь – весь в трещинках, из холодного дерева, облупившегося и с забившимся внутрь мусором. Двойная рама с пыльными стёклами, между которыми растёт паутина. Смазанные комки пыли.

Словом, подоконник был знакомый, будто пришёл прямиком из детства, и Яша вдруг вспомнил, как они с соседскими детишками сидели на таком же обшарпанном дереве, поджав колени, и играли в карты или считали прохожих во дворе. А когда играть надоедало, свешивали ноги, отталкивались и с громким шлёпом приземлялись на подъездный пол. Подоконник тогда оказывался на уровне их глаз. Потом его, как и все окна, заменили на пластиковый, ломкий и непригодный для сидения, и рамы тоже стали гладкие и пустые. Паутину предусмотрительно вымели.

Несколько секунд он постоял, глядя на свежие следы в пыли. Потом развернулся и пошел прочь. Неважно, куда. Просто чтобы уйти из этой комнаты.

***

«Все рас-сто-яния когда-нибудь в круг за-мы-ка-ются. Ла-ла-ла-ла.»

Слова, как луч света, вдруг долетели до него из какой-то комнаты, залезли в него и не отпускали. Он пошёл на звук и вскоре уже стоял за приоткрытой дверью, вслушиваясь в голоса внутри.

Внутри в воздухе расцветала хрупкая плёнка из музыки и слов. Гитарник.

Самое, пожалуй, лучшее, что только может произойти здесь наутро, подумал он. Песня света и надежды, приветственная и прощальная одновременно. Утешение тем, кто остался, и тем, кто ушёл.

Все молчали. Кто-то пел, шёпотом, в голос, про себя, и молчал – о том, что внутри. Говорила только песня, и больше ничего говорить было не надо.

Человечки, сидевшие в комнате, были выжившими путниками, перешедшими очередной перевал. Ночь закончилась и отступила, испуганная светом. Шторм утих. Кораблик разминал уставшие снасти и плыл дальше, свято веря, что ветер, ведущий его – добрый и ласковый. Экипаж пел.

Яша зашел в комнату и лег на пол рядом с кем-то маленьким в жёлтой толстовке. Все вокруг свалились в одну теплую кашу-малу, выпитые, измученные, и с трудом двигали затекшими руками и ногами. Пахло утром, сладким потом и спокойствием.

Меж телами то и дело шмыгал лохматый кот, подлезая под колени и нагло задевая хвостом гитару. Кто-то утирал опухшие веки. Лица, мертвенно-бледные ночью, заново расцветали и розовели. Песня ненадолго связывает все души в один большой плед. В такие моменты можно лечь рядом, шептать строчки, обнимаясь, вдыхать запах чужих волос и принимать его как родной. Ненадолго потёмки в сердце каждого растапливаются и без страха открываются всем, кто сидит рядом. Когда песня кончится и дозвенит последний аккорд, все снова станут собой. Но пока они пели. Живые и невредимые.

Это был праздник утра. Ведь все из разлук – обязательно встречей кончаются.

Яша медленно закрыл глаза и закутался в счастье.

Что-то очень близкое зажглось и закопошилось внутри. И вдруг…

***

Внезапное воспоминание из далекого лета. Свет, столовая, быстрыми глотками выпит невкусный компот из гранёного стакана.

«Ну же, – говорит он себе. -Давай. Это всего лишь стакан. Никто не заметит.»

И ему кажется (?), что весь лагерь смотрит на него.

Звон подносов смешивается со звоном в ушах. Сейчас – или никогда. Последний обед смены. Через минуту отряд построится и уедет отсюда навсегда. Иди в очереди. Сдавай пустые тарелки с кусочками хлеба на мойку.

«Разбей стакан.»

Он никогда не делал ничего, что могло бы привлечь внимание. Но тут…

Разбей стакан. Просто так, потому что почему нет. Это как свистнуть песенку или соседские груши.

«Забудь о них – шепчет он себе. – Они – друг для друга, они ржут и переговариваются о своём, и им нет дела до тебя. Если не было все эти две недели – то, с чего бы сейчас быть?»

Очередь заканчивается. Подходи к судомойке. Пять человек впереди. Четыре. Сдал. Три. Парочка подружек шагает вперед и шепчется о чём-то.

«Это просто шутка, за которую тебе ничего не сделают.»

– Эй? Э-эй?

Заметила.

– Чего застыл?

Теперь и её подружка – тоже. Пялят на него, и секунды тикают.

Это всего лишь последний день смены.

Он начинает говорить и закашливается.

– Кхм… Дамы, – улыбается он, нервно подняв руку. – На счастье!

И разбивает о столовский кафель стакан.

Другие взгляды. Белый

До того, как умереть на белом подоконнике, скрытом занавеской, Лиза провела в доме несколько дней. За это время ей кое-как удалось вспомнить несколько историй, то ли из своей жизни, то ли из снов – примерно так же, как Яша встретил чужие руки, задремав в шкафу. Ночь высвечивала что-то уродливое. После ночи наступало утро, и надо было как-то с этим жить. Днём она выговаривалась и пересказывала все Гримму. Тот слушал очень внимательно, иногда что-то записывал и советовал не забывать.

И, в общем и целом, можно сказать, что она до конца продолжала следовать этому совету.

***

В город прокрадывалась зима.

Лиза шла домой, свалив с последнего урока, слушала химроманс и чуть-чуть пританцовывала в такт. Маленькая, худая, как спичка, с красноватыми мешками под глазами, чудесно игравшими на бледном лице. Ей было тринадцать, и мир крутился вокруг. Вдалеке носились серые поезда. Дома дышали окнами.

И дорога была светла, насколько это было возможно в таком странном возрасте. Впрочем, иногда случались мелочи.

Когда отец напивался, они с мамой запирались в комнате, оставляя его ночевать на кухне. Он ходил весь вечер туда-сюда по лабиринту от холодильника до входной двери, выл неразборчивые песни и искал бутылки. Мама прятала их с изобретательностью волшебника. Как-то раз она заметила, что отец хранит выпивку в гараже, и закрыла гараж на ключ. Весь тот день отец ходил бешеный, а мама с Лизой украдкой посмеивались. Она положила ключ в его ботинки, как раз те, в которых он и ходил.

Иногда в запертую дверь раздавался стук. Глухой и одинокий. В детстве Лиза представляла, что это стучит некто из подземного царства, сам чёрт пытается войти к ним в комнату. И тогда она посильнее куталась в одеяло и спокойно засыпала, радуясь, что никто и никогда не сможет пробраться к ним сквозь эту дверь.

Как-то раз отец решил устроиться на работу. В прошлом он был подполковником, теперь сделался таможенником в Домодедово и тащил домой всякую вещь. Однажды он принес большую-пребольшую коробку, полную – не верилось! – телефонов, поставил перед Лизой и сказал: «Держи.» Лиза с восхищением начала копаться в контрабандной технике, но скоро восторг сменился разочарованием: телефоны на первый взгляд были как настоящие и даже включались, но больше никак не работали. Один из них они разобрали с отцом отверткой: внутри было пусто, ни железок, ни разноцветных микросхем. Только штучка с парой проводков, позволявшая экрану гаснуть и гореть. Так что телефона у неё тогда не было.

Ну, а теперь был, и она могла слушать Честера или танцевать под «Animals» хоть весь день, смотреть по ночам мультики и общаться с парнем. Парень жил на другом конце города, а потому «контакт» спасал.

Жизнь её находилась на уровне острой и чудесной сказки. Не ребенок и не взрослый, она была одновременно женщиной, смотрящей в зеркало и впервые замечающей, как изменилось её тело, – и девочкой, рисующей Финна и Джейка в тетрадках назло учительнице. Она стала жить где-то между мирами, не всегда зная, какой из них – настоящий. Как ещё, впрочем, можно жить в тринадцать лет?

Лиза ходила в школу в красной клетчатой рубашке, забив на форму, на уроках всегда сидела в наушниках на последней парте и в перемену тихонько выбегала на задний двор покурить. Ей было наплевать на таблицу элементов по химии, зато она знала наизусть все песни в сохранёнках. По значкам на рюкзаке можно было посчитать, сколько она смотрит сериалов, а самые любимые у неё был, конечно, «сверхи». В боковом кармане рюкзака она таскала складной ножик. Ей нравилось читать страшилки, вызывать пиковых дам (хотя этого она бы никому не рассказала) и понарошку играть в смерть.

Кстати, знак, изгоняющий нечисть, надо было рисовать кровью. Никогда не угадаешь, когда рядом появится монстр, так что лучше заранее попробовать. На всякий случай. Не торопись. Самое сложное – это не остановиться и прорезать самый нижний слой ткани на подушечке пальца. На секунду становится совсем больно – но только на секундочку. Потом станет тепло, и из пальца потечет скупая струйка крови, застывающая на бумаге. Наловчишься – и успеешь размазать пятнышко в рисунок, пока оно не засохло из красного в бурый. Со временем крови хватит на то, чтобы обвести звёздочку в круг.

***

Дома ждал холодный белый стол, напитавшийся декабрем из окна. На столе жили стопки «Поттера» и Экзюпери, цветные шариковые ручки, мамины иконки и свечки над компьютером. Ручками можно рисовать Кроули и Шифера в тетради по матеше, на полях, а воском капать на конверты с письмами. Самой себе. Вернее, воображаемому адресату. Как-то раз она прочитала, что можно вызвать у себя в голове Тульпу, которая будет как настоящий человек, только невидимый для всех остальных. И решила попробовать. Ничего не вышло, но, в конечном счете, она все равно понимала, что это разговор с собой. Тульпа так и не пришла. А воск был прозрачный, белый.

На втором, её этаже кровати стены были увешаны плакатами и самодельными стикерами с Честером, глазастыми треугольниками и красными гранатами в форме сердец. В полке спрятана коробка из-под карт с запасом сигарет и бутылёк спирта с ватой. Под подушкой спутались белые наушники. На втором этаже кровати можно было быть как дома. Здесь она ревела над смертью Чарли в десятом сезоне, в первый раз красилась, в первый раз просыпалась от боли в животе и кровавых потеков на простыне. Писала письма самой себе. Выговаривалась по ночам. Здесь было безопасно.

***

Снег завалил еще гуще, чем раньше. Хойзер выл припев в наушниках. Было четыре, и на улице рано темнело. Лиза вылезла из каморки-чердака и закрыла за собой скрипящую дверь.

На крыше было довольно скользко, но нам, как говорится, не привыкать. Лучше отсидеться здесь, чем дома, пока отец не протрезвеет. Вот в январь будет совсем холодно. Жалко только, что нет розетки, а то телефон скоро разрядится на такой погоде. Ну и ладно. Ходи кругами, тихо подпевай, не волнуйся. Мы это уже проходили. Под хорошую песню – всё пройдет.

Снег всё валил, и под ногами зажигались теплом чьи-то окошки. С наступающим.

Сказка повзрослела, и волшебные двери оказались беззащитными.

Да как тут успокоиться?!

Лиза падает в сугроб возле дымохода и бьет кирпичи в его основании. Без перчаток. Не рассчитав, до крови. Суёт руку в белую гущу и плачет.

«Я никто. Я красные слизистые буквы, потёкшие по белой стене. По его стене, в прямоугольной рамочке прямо под профилем. Извините, вам ограничили доступ. Вот так у нас теперь выглядит отчаяние.»

Над головой темнеет, над головой из ведра на землю выливается вечер. А Честер умер. Повесился.

«Не реви на холоде, глаза воспалятся. – машинально подумала она. – А, к чёрту.»

Где-то там, внизу, в кухне бьют посуду и истошно кричат, не разбирая сторон и слов. А вдали кричат поезда, потерянные, заблудившиеся в метель.

Рука в сугробе замерзла. Теперь трудно было сигарету вытащить. Лиза стала греть пальцы об огонёк зажигалки. Просто крошечный огонёк посреди большой и тёмной крыши.

Был бы сейчас рядом парень, стало бы немного легче. Но он исчез, хотя в последнем сообщении все-таки обещал позвонить. Лиза втайне лелеяла надежду, что это просто какое-то недоразумение, и сейчас он наберёт ей, и утешит, они поговорят и просто будут вместе. Он у неё был первый, поэтому она ещё не знала, как это бывает. Она курила, давилась, задыхалась электричеством и ждала.

Всё обязательно случится. А наутро отец протрезвеет и начнет искать работу, и мир вновь наладится.

А вот и зазвонил телефон, лёгок на помине. Ничего, живем, бойцы! Есть еще похер в похеровницах. Ща проплачемся и будем как новенькие.

– Алё? – сказала она.

Облачко пара изо рта.

– Лиз?

– Привет!

Женский голос по ту сторону трубки.

– Привет. Слушай… Надо поговорить. В общем…

Снег валит, и на крыше становится еще темнее.

И тут огонёк гаснет, и уже не остаётся ничего.

День второй. В тесноте

Гитарник перешел в сон, сон выродился в полудрёму. Перевалило за полдень. Яша выкрался из комнаты, переродившийся, но не свежий, и пошёл искать Гримма.

Гостиная, к которой он направлялся, была сонной и расплывчатой, полной полуспящих, измученных людей. Кто-то медленно съезжал в кресле, никак не находя сил упасть на пол. Чья-то рука, подрагивая, протягивала сигарету другой фантомной руке. Гримм, лежавший между ними, с усилием поднялся, помог им передать наконец, что надо, и упал на твёрдый ковер. Вот ещё чуть-чуть, подумал он, и я превращусь в типичного утреннего зомби. О боги…

Тут он краем глаза увидел движение в двери.

«Опа, – прошептал он, завидев, как Яша, пошатываясь, заходит в комнату. – Таки пришёл. Ну, значит, будем играть.» Гримм потянулся, вскочил, с наслаждением сбрасывая с себя полуденный сон.

– Доброе, доброе утро! – сказал он уже громко, раскинув руки, – ну что, солдат, как тебе ночка? Пошли на кухню, щас мы тебе сообразим сухпаёк. – И он увлек открывшего было рот Яшу прочь из комнаты.

– Значит так, – продолжал он, ведя его сквозь коридоры, – во-первых – поздравляю. Ночь нынче бедовая, но сейчас всё уже закончилось. Во-вторых, поешь. И пойдем искать пятницу, надо тебя с ней познакомить. И ещё…

– Гримм, – перебил наконец новенький, – что здесь происходит?

Гримм опешил.

– То есть – что?

– Я просидел чёрт знает сколько часов в каком-то шкафу, убил спину, и всё это – чтобы подыграть какой-то вашей приколюхе, – говорил он, раздражаясь, – которой на самом деле вообще нет?

Гримм застыл на секунду, затем проницательно улыбнулся.

– А-а, значит, вот как. Ты его не видел.

– Кого?

– Воду. Я ж тебе вчера говорил. Ну, значит, повезло тебе! Что, совсем ничего не было? – с завистью допытывался он, – ты просто все проспал??

Яша подумал о подоконнике, помедлил и сказал:

– Ничего.

Гримм прищурил глаз.

– Ну ладно. Пошли. Если интересно, – как бы невзначай бросил он, – я тебе покажу дом, расскажу, что знаю…

– Рассказывай.

– Ну вот, – улыбнулся Гримм – теперь с тобой можно разговаривать.

И они пошли по коридорам, как заблудший путник и лесник, ведущий его к опушке сквозь чащобу.

– Найди себе место, – продолжал он на ходу, – какое-нибудь такое, где сможешь просидеть четыре часа и не сломать спину. В ближних комнатах всегда полно людей, но никто не держит тебя у кухни. К тому же, люди приходят и уходят. Так вот, нашёл – и никому о нём не говори. Пусть будет тайник только для тебя, знаешь, как в детстве, в прятках. Нашёл нычку где-нибудь в кустах или на дереве, и ни гу-гу, чтоб никто другой не знал и не занял. Здешняя игра, как и любые детские игры, проста. Думай, как ребёнок, и будешь жить. Думай по-другому, и, возможно, выиграешь.

– И что это должно значить?

– А ничего. Все остальное – додумаешь сам, тебе подскажет игра.

«Ладно, – сдался Яша и решил сменить тему.»

– А у тебя есть такой тайник?

– Знаю парочку, – уклончиво ответил Гримм.

***

В кухне было полно народу. Мальчики, девочки. Где-то промелькнул скрюченный силуэт, сопровождаемый котом. Какой-то старик. Яша попытался проследить за ним взглядом, но тот пропал так же внезапно, как и появился. Всё вокруг подернуто солнечной дымкой. Все смешались, оживая после очередной ночи, мельтешащие, маслянистые, разноцветные лица.

Гримм всё время вертел головой и всегда внимательно поворачивался к тому, с кем говорил. Создавалось такое ощущение, что он хочет перездороваться со всеми, кто есть в доме, а если найти кого-то не мог, обязательно расспрашивал о нём у знакомых, просил разыскать его где-нибудь или передать привет. Он был весел и сосредоточен. Яша заметил, что он иногда загибает пальцы, будто что-то считал.

Он ко всем был добр и всем оказывал внимание – обнимался, шутил или просто бросал какое-нибудь словцо. Но все это делал как-то легко и отстраненно. Что-то Яше подсказало, что это не столько дружелюбие, сколько внутренняя щедрость, которую Гримм может направить куда угодно. В слова, в причинение боли или в изобретение чего-нибудь. И направляет в людей просто потому, что может.

– А, вот она, – сказал Гримм и вытащил из толпы низенькую девицу со светлыми волосами. Одежда у нее была скромная, но в ушах сережки из перьев всех цветов радуги, а лицо бледное, северное. Гримм её обнял, несколько дольше, чем всех остальных, шепнул что-то – и представил Яше.

– Знакомьтесь! Яша, пришёл вчера, – он указал на новенького, – а это Пятница.

– Кира, – девочка протянула руку. Ладонь у нее была маленькой, но пожатие – крепким и холодным. – Ты пережил первую игру – поздравляю. Теперь тебе нужна карта, идём за мной.