52 упрямые женщины. Ученые, которые изменили мир бесплатное чтение

Мэри Патнэм Джейкоби

1842–1906

врач

Эдвард Кларк, врач, профессор Гарварда, предупреждал: «Известны примеры, когда женщины выходили из школы или колледжа с блестящими знаниями, но с недоразвитыми яичниками. Впоследствии они выходили замуж и оказывались бесплодными»[6]. Далее шли объяснения, почему их репродуктивные органы не достигли полного развития: «Никакая система не делает хорошо два дела разом. Мускулатура [мускулатура здесь = менструации] и головной мозг не могут функционировать наилучшим образом одновременно». Это цитата из книги Кларка «Пол в образовании, или Равные возможности для девочек» (Sex in Education: or, a Fair Chance for the Girls), изданной в 1873 г. Основная мысль: прилагать усилия во время менструаций опасно. Следовательно, опасно и давать женщинам образование. Для собственного благополучия женщине не следует стремиться к нему. На кону ее утроба.

Сегодня от утверждения Кларка легко отмахнуться как от ахинеи некоего доктора. Его описания студенток – «множество бледных, бескровных женских лиц, свидетельствующих о туберкулезе, золотухе, анемии и невралгии» как результат «нашей нынешней системы обучения девочек»[7] – напоминают скорее персонажей «Ходячих мертвецов», чем обитателей университетского кампуса. Однако после выхода в свет «Равных возможностей» администрация и преподавательский состав высших учебных заведений, выступавшие против образования для женщин, стали ссылаться на эту книгу как на подтверждение своих взглядов.

Американка Мэри Джейкоби считала все это бредом. Она стала первой женщиной, принятой на медицинский факультет Парижского университета. За это пришлось побороться, но, поступив, Джейкоби была полностью поглощена учебой. Многие сомневались в том, что она сумеет добиться успеха, – даже ее собственная мать, – но Джейкоби осваивала курс легко и с юмором. В 1867 г. в письме домой она уверяла мать: «Честное слово, для меня это только в радость, в больницах происходит столько всего вдохновляющего (и, добавлю, восхитительного, надеюсь, тебя это не шокирует), что я ни в малейшей степени не страдаю от перегрузок»[8].

Оспаривая измышления Кларка, Джейкоби могла бы привести в качестве контраргумента собственный опыт. Она училась в Париже после того, как получила диплом врача в Соединенных Штатах. Медицинская школа не сделала Джейкоби ни больной, ни бесплодной. Однако ссылаться на автобиографию, имея прекрасную возможность собрать достоверные свидетельства, было бы все равно что нащупывать свой пульс, когда его можно прослушать через стетоскоп.

Джейкоби возразила на едва прикрытое Кларком оправдание дискриминации 232 страницами точных научных данных, графиков и анализов. Она собрала результаты обследований, включающих данные о ежемесячных женских болях, продолжительности цикла, ежедневных физических нагрузках и образовании, а также данные по таким физиологическим показателям, как пульс, ректальная температура и объем мочи. Чтобы сделать свои аргументы неопровержимыми, Джейкоби провела тестирование мышечной силы испытуемых до, во время и после менструации. Работа была почти болезненно беспристрастна. Наконец, последний разящий удар, целиком и полностью научно обоснованный: «Ничто в природе менструации не предполагает необходимости или даже желательности отдыха»[9]. Если женщины болеют туберкулезом, золотухой, анемией и невралгией, то не потому, что слишком много учатся, как утверждал Кларк.

Ее доклад – фактологически безупречный и при этом страстный – был удостоен премии Бойлстона Гарвардского университета всего через три года после того, как Кларк, профессор того же учебного заведения, издал «Равные возможности». Научный спор Кларка и Джейкоби был не просто интеллектуальной пикировкой. В дискуссии о том, кому дозволено поступать в университет, опора на авторитет науки была чрезвычайно важна. После того как книга Кларка превратила университет в неприступную крепость, Джейкоби принялась систематически разрушать это препятствие. Ее исследование оказало огромное влияние на предоставление женщинам доступа к высшему образованию.

Джейкоби с детства хотела стать врачом. «Я училась медицине лет с девяти лет, – вспоминала она. – Я нашла большую дохлую крысу и подумала, что, если хватит смелости, крысу можно вскрыть и найти ее сердце, которое я страстно желала увидеть, но смелость мне изменила»[10]. Хотя она отложила операции до того момента, когда ее научили их проводить, интерес к человеческому телу не исчез. Пока же Мэри стала писать. Она росла в семье известного книгоиздателя и в пятнадцать лет начала публиковать свои рассказы в The Atlantic Monthly, а позднее в New-York Evening Post.

Отец Мэри был не в восторге от ее стремления поступить в медицинскую школу. Взамен он предложил дочери сумму, равную стоимости ее обучения в университете, словно морковку, которую она получила бы, отказавшись от высшего образования. Джейкоби отвергла его предложение и в начале 1860-х гг. уехала в Пенсильванский женский медицинский колледж, а затем в Париж для второго раунда обучения. Джейкоби писала матери: «Думаю, с твоей стороны довольно наивно спрашивать меня, со многими ли образованными французскими дамами-врачами я познакомилась. Тут и не слышали ни о чем подобном»[11].

Прошли долгие месяцы, когда наконец впервые в истории женщине – Мэри Джейкоби – позволили занять место в рядах студентов медицинского факультета. Но ей пришлось соблюдать ряд правил: входить в лектории через дверь, которой не пользовались другие студенты, и всегда сидеть рядом с профессором. Джейкоби шутила, что ее юбка стала первой, увиденной студентами в стенах медицинской школы со дня ее основания. Несмотря на странные обстоятельства, Мэри легко влилась в эту среду. Она писала: «Я чувствую себя здесь настолько естественно, словно провела здесь всю жизнь»[12].

Вернувшись в Соединенные Штаты после пяти лет в Париже, Джейкоби начала читать лекции в Женском медицинском колледже при Нью-Йоркской больнице для неимущих женщин и детей, заниматься практической медициной и попутно добиваться больших возможностей для женщин в этой сфере. Мэри способствовала основанию Женской медицинской ассоциации в Нью-Йорке в 1872 г., открыла детское отделение при Нью-Йоркской больнице и стала первой женщиной – членом Медицинской академии. Когда у нее обнаружили опухоль мозга, Джейкоби записывала симптомы так же дотошно и объективно, как если бы отвечала на нелепые заявления Кларка. Результат своих наблюдений она назвала «Описание начальных симптомов менингеальной опухоли, сдавливающей мозжечок. От нее автор и скончалась. Написано собственноручно». Джейкоби была из тех, кто всегда оставляет за собой последнее слово.

Анна Весселс Уильямс

1863–1954

бактериолог

Анна Весселс Уильямс ценила компанию, но любила одиночество. В свободное время она пилотировала самолеты. Делала Анна это во времена Первой мировой, когда полеты на аэроплане были невероятной опасными и давали никому не доступную свободу. На земле она коллекционировала штрафы за превышение скорости, поскольку не могла противиться искушению обойти любого, кто оказывался у нее на пути. Анна была одна и в диагностической лаборатории Департамента здравоохранения Нью-Йорка, когда сделала одно из величайших открытий в истории этого учреждения. В 1894 г. она выделила возбудителя дифтерии. Этот штамм сыграл решающую роль в создании более действенной антитоксической сыворотки, необходимой для борьбы с инфекцией.

Сейчас дифтерия под контролем, но во времена Уильямс болезнь достигла «эпидемического порога»[13]. Заболевание передавалось от одного человека к другому со слюной при кашле или разговоре. Сначала дифтерия вызывала только жар или озноб, но, когда достигала пика, могла серьезно ударить по сердцу и нервной системе. Дети умирали от дифтерии; люди, живущие в нищете, подвергались огромному риску.

Антитоксическую сыворотку от дифтерии открыл четырьмя годами ранее, в 1890 г., Эмиль фон Беринг. Это было огромное достижение, прорыв, который принесет фон Берингу Нобелевскую премию по медицине в 1901 г. Но одно дело – найти метод лечения инфекции, а другое – сделать его общераспространенным. Антитоксин фон Беринга активировался только в присутствии токсина, и в последующие годы ученые бились над тем, что бактериальная культура давала низкий выход этого вещества. Иммунной сыворотки не хватало. Между тем болезнь продолжала передаваться от человека к человеку, убивая тысячи детей в год.

Под руководством Уильяма Парка в диагностической лаборатории Департамента здравоохранения Анна Уильямс занялась поиском бактериального штамма, способного вырабатывать мощный токсин для активации антитоксина, причем в достаточных для массового производства объемах. Прорыв произошел, когда Парк был в отпуске. Уильямс выделила штамм, способный производить в 500 раз более сильный токсин, чем существующие штаммы.

Штамм получил название «Парк – Уильямс № 8». Анна великодушно отнеслась к присутствию в названии фамилии своего начальника: «Я счастлива и горда тем, что мое имя связано с именем доктора Парка»[14]. Уильямс сознавала необходимость сотрудничества в научных исследованиях. В конце концов, ее собственные эксперименты опирались на первоначальное открытие фон Беринга. Со временем, однако, людям, работавшим со штаммом «Парк – Уильямс № 8», показалось, что в его названии слишком много букв, и оно превратилось просто в «Парк 8»! Новаторская работа Уильямс исчезла из поля зрения.

Анна пришла в науку не ради славы; ее не заботило, сколько бактериальных штаммов будет названо в ее честь. Она стремилась обеспечить жизненно важные потребности медицины своего времени. И в это смысле «Парк 8» оказался впечатляющим успехом. Поскольку новый штамм увеличил доступность антитоксической сыворотки и резко снизил ее стоимость, удалось замедлить распространение заболевания. В течение года после открытия Уильямс антидифтерийная сыворотка поступила в массовое производство. В ответ на громадный спрос препарат массово поставлялся врачам в Соединенных Штатах и Англии бесплатно.

Уильямс решила заняться медицинской наукой, став свидетельницей бесконтрольного распространения болезни, с которой никто не умел бороться. В 1887 г. ее сестра родила мертвого ребенка и сама едва не умерла, причем тяжелых последствий можно было избежать, если бы лечащий врач был лучше подготовлен. Ужасный случай придал Уильямс решимости. Она будет бороться против медицинского невежества с помощью собственных знаний.

Почти сразу же после трагедии Уильямс оставила работу школьной учительницы, чтобы поступить в Женский медицинский колледж при Нью-Йоркской больнице для неимущих женщин и детей. Учеба захватила ее: «Я встала на путь, на который до сих пор почти не ступала нога женщины. В те времена моя вера в человеческую индивидуальность, независимо от пола, расы, религии или любого другого фактора, кроме способностей, была наивысшей. Я верила, таким образом, что женщины должны иметь равные с мужчинами возможности максимального развития своих дарований»[15]. В 1891 г. Анна Уильямс получила диплом врача.

В Департаменте здравоохранения Нью-Йорка возможность бросить вызов ужасным болезням появилась почти сразу. Вспышка дифтерии случилась в 1894 г., в первый год работы Уильямс, когда она была еще волонтером. На следующий год Анна была зачислена в штат и получила должность ассистента-бактериолога.

Предприимчивая и бесстрашная, в 1896 г. Уильямс отправилась в Париж для изучения скарлатины в Институте Пастера. Там она попала в обстановку глубокой секретности: обсуждение актуальных исследований было строго запрещено, а инструментами и объектами исследования, например трупами, нельзя было делиться. Анна надеялась сделать для лечения скарлатины столько же, сколько сделала для обуздания дифтерии, но исследование оказалось провальным.

Компенсацией стало изучение бешенства, точнее, проблем диагностики и предупреждения этого заболевания. Когда настало время возвращаться в Соединенные Штаты, Уильямс взяла с собой культуру вакцины от бешенства. В своей лаборатории Департамента здравоохранения Нью-Йорка она ухаживала за культурой и добилась ее роста. Со временем клеточной культуры накопилось достаточно для вакцинации пятнадцати человек. Благодаря Уильямс производство вакцины в Соединенных Штатах стало массовым.

Справившись с частью проблемы, Уильямс начала изучать способы выявления болезни. Выявить бешенство было невероятно трудно, и к тому моменту, когда ученые однозначно диагностировали его у пациента, колоть вакцину уже было поздно. Бешенство воздействует на нервную систему и головной мозг, поэтому Уильямс начала искать сигналы, оставляемые вирусом внутри тела, которые можно было бы использовать для ранней диагностики. Она заметила, что вирус поражает структуру клеток головного мозга. Это было открытие первостепенной важности, но Уильямс снова упустила пальму первенства. Пока она скрупулезно проверяла и перепроверяла результаты, итальянский врач Адельки Негри независимо от нее открыл те же изменения в клетках и первым опубликовал результаты в научном журнале. Теперь структуры в пораженных вирусом бешенства клетках называются тельцами Негри.

После бешенства Уильямс изучала венерические заболевания, глазные инфекции, грипп, пневмонию, менингит и оспу. Изначально ее изысканиями двигало стремление «раскрыть все “что, почему, когда, где и как” загадок жизни», а «с годами, – поясняла она, – это свойство укреплялось и, наконец, стало страстью»[16].

В 1934 г. мэр Нью-Йорка Фьорелло Ла Гуардия заставил уволиться Уильямс и еще почти сто сотрудников старше семидесяти лет. Мэр выпроводил Уильямс на покой, но важность ее вклада в бактериологию была для него очевидна. «Она – ученый мирового уровня»[17], – сказал Ла Гуардия.

Элис Болл

1892–1916

химик

Джек Лондон назвал Калаупапа, лоскут земли на гавайском острове Молокаи, «преисподней, самым проклятым местом на земле»[18]. С трех сторон оно окружено океаном, с четвертой над ним нависает шестисотметровая отвесная скала. Попасть туда было нелегко. Выбраться – еще труднее.

Здешние обитатели, можно сказать, погибали заживо. В течение восьмидесяти лет, начиная с 1866 г., около 8000 человек, больных проказой, были вырваны из родных домов и перевезены на Калаупапа, откуда им не суждено было вернуться. Для родственников эти изгнанники умирали. Проводилась церемония погребения, имущество делилось между наследниками, и семья оплакивала утрату, хотя человек был еще жив. Несчастные считались распространителями смертельного неизлечимого заболевания.

Проказа поражает кожу. Она атакует слизистые оболочки глаз, носа и гортани, распространяясь по периферическим нервам вне головного и спинного мозга. Пропадает болевая чувствительность, разрушаются фрагменты кожи, превращаясь в очаги поражения. Разрушения вызывает «родственник» туберкулезной палочки. Хотя болезнь не настолько заразна, как принято считать, врачи до сих пор не понимают, как она распространяется.

Многие столетия самым близким аналогом лекарства от проказы было масло семян гиднокарпуса. Его втирали в кожу, глотали и даже делали инъекции, но все методы имели свои недостатки. Нанесение масла на кожу не вредило, но и не помогало. Из-за едкого вкуса его прием внутрь вызывал тошноту. При инъекциях лекарство просто оставалось под кожей, образуя пузырь, как и следовало ожидать при введении смеси растительного масла и воды. Инъекция вела себя под кожей как улитка, медленно перемещаясь и причиняя жгучую боль. Оптимального решения еще не обнаружили.

Однако исследователи искали его. Хирург Гарри Холлман в больнице Калихи в Гонолулу, неподалеку от Калаупапа, был одним из врачей, работавших с заболевшими. Масло гиднокарпуса появилось на Гавайях в 1879 г., и Холлмана заинтриговали таящие в нем свойства. У некоторых пациентов действительно наблюдались улучшения, но положительные следствия лечения были случайными. (Одной из причин ненадежного терапевтического эффекта являлось то, что масло гиднокарпуса часто подделывали.)

Холлман был одним из многих ученых по всему миру, ищущих лучший способ применения масла гиднокарпуса для инъекционного лечения проказы. Проекту требовался химик, им стала Элис Болл.

Болл, немногим старше двадцати лет, работала инструктором в Гавайском колледже, когда с ней связался Холлман. Она окончила бакалавриат в Университете Вашингтона, получила степень по химии в 1912 г., а затем по фармакологии в 1914 г. В детстве Элис побывала на Гавайях, когда родители переехали из штата Вашингтон в Гонолулу ради теплого климата в надежде, что это облегчит течение артрита у ее дедушки. На новом месте прожили всего год; после смерти дедушки семья вернулась в Сиэтл.

После обучения в Университете Вашингтона Болл опубликовала статью в Journal of the American Chemical Society и отправилась на Гавайи, чтобы стать магистром химии. В 1915 г. она впервые среди женщин и афроамериканцев получила степень магистра в Гавайском колледже, где осталась преподавать.

Когда Элис начала работать с Холлманом, проблема использования масла гиднокарпуса своей сложностью успела отпугнуть многих его коллег. Если лекарство не растворяется в воде, ученые часто используют его соль, усваиваемую организмом. Однако соли масла гиднокарпуса имели такие крупные молекулы, что вели бы себя как мыло, серьезно повреждая красные кровяные тельца. Болл должна была найти собственное решение.

В необработанном виде это масло больше похоже на мед, чем на привычное всем рафинированное масло для готовки. Болл следовало найти способ разжижить его – заставить лучше смешиваться с водой, чтобы оно поглощалось, а не отторгалось тканями тела. Она обработала жирные кислоты масла спиртом и добавила катализатор для ускорения реакции, в результате которой было получено менее вязкое химическое соединение.

Еще несколько усовершенствований – и Болл стала первым человеком в мире, сумевшим получить лекарственную форму масла гиднокарпуса, которое после инъекции усваивалось бы тканями пациента. В таком виде лекарство не вызывало абсцессов и не имело жгучего вкуса, давая больным облегчение. Болл, совмещавшая исследования с работой преподавателя, совершила открытие всего в двадцать три года.

Вскоре после того, как одна серьезная проблема была решена, Болл настигла другая. В возрасте двадцати четырех лет она проводила занятие и случайно вдохнула газообразный хлор. Произошла химическая реакция, имевшая ужасные последствия: хлор взаимодействует с водой в тканях тела, превращая ее в кислоту. Девушку спешно отправили самолетом в Сиэтл в отчаянной попытке ее спасти, но ущерб здоровью был слишком велик, и через несколько месяцев она умерла.

В 1918 г., через два года после ее смерти, статья в Journal of the American Medical Association сообщила, что 78 больных проказой, госпитализированных в больнице Калихи, были выписаны – не обратно на Калаупапа, а по домам. Созданная Болл формула на основе масла гиднокарпуса сработала. За четыре года на Калаупапа не появилось ни одного нового изгнанника, а обитатели остальных лепрозориев были выпущены на поруки – благодаря химику, преодолевшему барьеры пола, расы и масла гиднокарпуса.

Герти Радниц-Кори

1896–1957

биохимик

«Я занимаюсь исследованиями, поэтому незабываемые моменты в моей жизни – это моменты редкие, достигаемые годами кропотливой работы, когда завеса, скрывающая тайны природы, вдруг поднимается и то, что было темным и хаотичным, предстает в ясном и прекрасном свете и порядке»[19]. Это слова Герти Кори, записанные для цикла радиопередач «Вот моя вера» и прозвучавшие повторно на ее похоронах в 1957 г.

Кори и ее коллега и муж Карл неоднократно поднимали эту завесу, открывая миру такие фундаментальные процессы, как, например, питание мышц нашего тела. Когда мы говорим о гликогене и молочной кислоте и их связи с физическими упражнениями, то ведем речь о последовательности биохимических процессов, которые в совокупности называются циклом Кори. Супруги Кори впервые синтезировали гликоген в пробирке – колоссальное достижение, тем более что на тот момент, в 1939 г., никому еще не удавалось получить крупную биомолекулу вне живой клетки. Кори открыли множество ферментов и установили, как они управляют химическими реакциями. На сегодняшний день это фундамент понимания биохимии, обязательный элемент учебников для старших классов.

С 1931 г. и до самой смерти Герти Кори руководила лабораторией Университета Вашингтона в Сент-Луисе, считавшейся центром исследования ферментов. Ученые со всего мира приезжали туда работать с ней – в результате из лаборатории вышли восемь нобелевских лауреатов.

В их семейной паре Герти, по словам ее мужа, была «гением лабораторных исследований». Она тщательно следила за экспериментальными данными и добивалась совершенства. Работала в бешеном темпе и увлекала за собой остальных сотрудников, включая Карла. Кори была в курсе всех текущих исследований и регулярно отправляла студентов в библиотеку конспектировать самые интересные статьи. Если что-то из прочитанного привлекало ее внимание, она неслась через вестибюль в кабинет Карла, чтобы обсудить с ним это. Курила без остановки, и за ее стремительными перемещениями можно было следить по летающему в воздухе пеплу.

Герти могла быть жесткой с коллегами, однако идеальные условия для эксперимента в лаборатории объяснялись ее стилем руководства, а также страстью к работе. Если она устраивала кому-нибудь разнос за ошибку, то лишь потому, что из-за промаха работа откладывалась.

В основе многочисленных лабораторных открытий лежало партнерство Герти и Карла, сложившееся в Медицинской школе Пражского университета, где они изучали, как ни странно, анатомию. Публиковаться вместе они начали раньше, чем поженились. Свадьбу сыграли в 1920 г. и решили продолжать работу, но могущественные политические, социальные и географические силы в Восточной Европе действовали против них. Герти перешла в католичество, чтобы выйти замуж за Карла, тем не менее антисемитизм принял такие острые формы, что родственники Карла боялись, что из-за еврейского происхождения жены он потеряет работу. Более того, перекраивались границы бывшей Австро-Венгрии. Однажды Карл с несколькими друзьями, переодевшись рабочими, тайком вынесли оборудование чехословацкой лаборатории, чтобы воссоздать ее в Венгрии.

Супруги Кори решили, что наилучшие возможности для них откроются за рубежом. Карлу предложили место в Буффало (штат Нью-Йорк) в исследовательском центре, занимающемся злокачественными опухолями. Герти оставалась в детской больнице в Вене, где с головой ушла в изучение врожденной недостаточности щитовидной железы, пока Карл не сообщил, что добился для нее места ассистента патологоанатома в исследовательском центре в Буффало. Через шесть месяцев после переезда мужа она последовала за ним в Соединенные Штаты.

В Буффало они боролись с администрацией за право работать самостоятельно. Если директор вписывал себя в число авторов их статей, которые даже не прочитал, супруги Кори вычеркивали его и лишь затем подавали рукопись на публикацию. Когда директор начал продвигать свою теорию, согласно которой рак вызывается паразитами, Герти отказалась ему подпевать, за что едва не была уволена. Директор заявил, что она сохранит место в научном центре только при условии, что будет заниматься исключительно своими обязанностями и прекратит сотрудничество с Карлом. Естественно, они нарушали требование, заглядывая в микроскопы друг друга и обсуждая результаты.

Скоро все утряслось, и супруги глубоко погрузились в совместное исследование гликогена. За девять лет они опубликовали пятьдесят статей и описали в общих чертах структуру цикла Кори.

Когда настала пора двигаться дальше, Карл оказался нарасхват: Корнеллский университет, Университет Торонто, Медицинская школа Университета Рочестера. Проблемы возникли с Герти. Ее оскорбляло, что университеты обхаживают Карла, но она опасалась, что, требуя место и для себя, топит его карьеру. Организации не понимали, что лучшие свои работы Кори сделали вместе. Разумеется, проблемы с трудоустройством Герти – проявление сексизма, но сыграла свою роль и борьба с кумовством, не одобряющая наем супругов. Во время Великой депрессии, когда множество американцев остались без работы, трудоустройство двух членов семьи в одном учреждении считалось несправедливым.

Медицинская школа Университета Вашингтона в Сент-Луисе нашла лазейку, удовлетворившую даже Герти: это было подразделение частного, а не государственного учебного заведения. Карла пригласили на должность профессора-исследователя, а Герти стала научным сотрудником. Несмотря на разницу в формальных должностях, Кори всегда действовали как равные.

В рабочее время они постоянно обсуждали друг с другом свои проекты, но и за пределами лаборатории были почти всегда вместе. На досуге катались на коньках и плавали, устраивали вечеринки и старались удержаться от разговоров о текущих экспериментах в свободное от работы время, которого было не так уж много. В университете часовой обеденный перерыв стал временем историй от супругов Кори, развлекавших коллег разговорами о страстях и о том, куда они заводят человека. Предмет мог быть любым – от вина до отчетов о результатах исследований и развлекательного чтива.

Когда обеденный час заканчивался, команда возвращалась к работе и продолжала ее с прежней скоростью. В 1936 г. Кори узнали, как тело расщепляет гликоген с образованием сахара. Конец 1930-х гг. был посвящен выявлению новых ферментов и их предназначения. Когда Кори нашли фосфорилазу, ученым впервые в истории удалось настолько глубоко заглянуть в материю, чтобы увидеть углеводный обмен на молекулярном уровне.

Гликоген в пробирке способствовал дальнейшим успехам четы Кори, а также более широкого круга исследователей. Карл устроил настоящее шоу, синтезировав молекулу на глазах участников конференции и пустив пробирку по кругу, чтобы все могли полюбоваться.

Внешнее давление наконец привело к повышению официального статуса Герти в университете. Приглашение из Гарварда и Института Рокфеллера на профессорские должности для обоих супругов было отвергнуто лишь после того, как Университет Вашингтона сделал встречное предложение повысить Герти.

По словам научного журналиста Шэрон Берч Макгрейн, «в конце 1940-х и начале 1950-х годов лаборатория за короткий срок совершила так много открытий, что Карл немного заволновался»[20]. Однако многочисленные достижения четы Кори объяснялись не счастливым случаем, а упорным трудом. Герти ежедневно пропадала в лаборатории.

Герти узнала, что они с Карлом удостоились Нобелевской премии «за открытие каталитического превращения гликогена»[21] в 1947 г., в тот же год, когда у нее диагностировали редкую форму анемии, которая убьет женщину через десять лет. Кори пробовали все средства, чтобы ее спасти. Они объездили весь мир, пытаясь найти средство поправить здоровье Герти.

Герти не распространялась о своем заболевании, но люди замечали его проявления в повседневных делах. В лаборатории поставили койку, чтобы она могла отдыхать; переливания крови обессиливали ее, и она чаще бывала в удрученном настроении. Во время очередного срыва, вызванного болезнью, Герти уволила сиделок, которых Карл нанял ей в помощь. Хотя она больше не могла быть той Герти, что мчалась через вестибюль, чтобы что-то обсудить, или подпрыгивала от восторга, совершив открытие, она продолжала работать со свойственным ей пылом. Когда у Герти уже не было сил перейти из одного помещения лаборатории в другое, Карл переносил ее на руках, и они работали вместе до самого конца.

Хелен Тауссиг

1898–1986

врач

Хелен Тауссиг изучала человеческое сердце, но не могла услышать, как оно бьется. Всем знакомый звук – «тук-тук, тук-тук» – она стала слышать совсем слабо, когда ей было около тридцати. В качестве временной меры Тауссиг дополнила стетоскоп усилителем, но по мере дальнейшего ухудшения слуха начала прощупывать сердечный ритм, вместо того чтобы его прослушивать. Она читала его как морзянку, выявляя аномалии. Оценивала данные кардиограммы, показатели кровяного давления и составляла из отдельных показателей цельную картину, подводящую к вероятному диагнозу. Она называла этот процесс «кроссвордом»[22].

Тауссиг – основоположница детской кардиологии. В 1930-е гг. эта область медицины считалась тупиковой. До появления операций на открытом сердце врачи диагностировали сердечные нарушения, но не могли сделать ничего существенного для их лечения. Больные дети обычно умирали. Тогда вскрытие вписывало в «кроссворд» последнее слово.

Без ясного понимания, к чему это приведет, Тауссиг собирала данные о состоянии здоровья своих пациентов, чтобы сформулировать диагноз. Сбор данных не решал проблемы нарушений сердечной деятельности, которые она наблюдала у больных, но после десяти с лишним лет наблюдений и тестов Тауссиг создала самый полный каталог врожденных пороков сердца и их индикаторов.

У Хелен была масса причин развивать упорство. Ее мать умерла, когда ей было одиннадцать лет; ребенком она училась упорнее всех одноклассников, чтобы компенсировать дислексию. Тауссиг пробила себе путь в кардиологию, хотя получила от ворот поворот в трех – трех! – учебных заведениях: Гарварде, Бостонском университете и Университете Джонса Хопкинса. В Гарварде ей отказали особенно резко. Из-за половой принадлежности Тауссиг не приняли в Медицинскую школу Гарварда, поэтому она обратилась в только что открывшуюся при этом университете Школу общественного здравоохранения, программа которой пересекалась с медицинской и куда принимали женщин. Ответ ее удивил: действительно, женщины могут быть зачислены, но, несмотря на все старания, диплома не получат. «Разве найдется дурочка, готовая потратить четыре года на учебу и остаться без диплома?»[23] – спросила Тауссиг. «Надеюсь, нет», – холодно ответил декан. Она не стала туда поступать.

Так Тауссиг и отфутболивали: медицинская школа, общественное здравоохранение, кардиологические исследования, педиатрия, детская кардиология. Оглядываясь назад, она воспринимала места, где ее отвергли, как путь к большим возможностям. В 1930 г. она, наконец, нашла свое место, возглавив отделение детской кардиологии в Детской кардиологической клинике Университета Джонса Хопкинса. Сначала это была необременительная работа. Тауссиг помогали социальный работник и технический специалист, кидавшиеся отвечать на телефонные звонки и заполнявшие необходимые бумаги. Поначалу считалось, что, просто принимая пациентов, Тауссиг лишает студентов-медиков возможности чему-нибудь научиться. Поэтому она принимала редких пациентов, которые ей доставались, и собирала данные, не вполне представляя, как использует их в дальнейшем.

Новаторская операция открыла для пациентов потрясающие возможности. В 1939 г. гарвардский хирург[24] выполнил процедуру устранения дефекта – незаращения артериального протока. Артериальный проток в сердце соединяет два важных кровеносных сосуда. Во внутриутробный период он должен быть открытым, но, когда легкие новорожденного начинают наполняться воздухом, туннель между двумя артериями должен закрыться. Если просвет не закрывается сам, в легкие младенца поступает слишком много крови, что может вызвать застойную сердечную недостаточность и низкий уровень кислорода в крови, из-за чего больной синеет. Хирург разработал процедуру ручного закрытия просвета.

К этому моменту Тауссиг упорно трудилась почти десять лет. Она наблюдала пациентов с незаращением артериального протока, но видела и больных с множественными нарушениями сердечной деятельности, которым это незаращение, похоже, шло на пользу. В некоторых случаях открытый проток косвенно способствовал поступлению в легкие достаточного количества крови, чтобы пациент жил. Тауссиг задумалась: нельзя ли открыть артериальный проток хирургическим путем?

Тауссиг поделилась своей мыслью с гарвардским хирургом. «Мадам, – ответил он, – я закрываю протоки, а не создаю их»[25]. Другие хирурги были столь же скептичны, коллег раздражало, что она не отказывается от своей идеи. Наконец, после двух лет усилий, Тауссиг убедила нового главу хирургического отделения клиники Джонса Хопкинса Альфреда Блейлока попробовать. Блейлок попросил Вивьена Томаса, техника исследовательской лаборатории института, выяснить, какие хирургические действия потребуются для проведения процедуры. В 1944 г. на основе инструкций Томаса Блейлок выполнил первую успешную операцию шунтирования Блейлока – Тауссиг у 15-месячной девочки. У третьей пациентки операция сразу же привела к изменению внешнего вида: «Думаю, ничто не доставит мне больше радости, чем в первый раз увидеть, как пациент становится из синего розовым прямо в операционной… с яркими розовыми щеками и яркими губами, – с удовлетворением вспоминала Тауссиг. – Что за чудесный цвет!»[26]

Так началась совершенно новая эпоха детской кардиологии. Неприметная специальность Тауссиг вдруг стала невероятно популярной. Вот как она это описывала: «Доктор Гросс [из Гарварда] отпер ворота… я открыла их створки, и мы с доктором Блейлоком ворвались внутрь, а следом хлынул поток пациентов, хирургов, кардиологов и педиатров»[27]