Ни конному, ни пешему… бесплатное чтение

Часть первая

Пролог

Солнцеворот

«В некотором царстве, в некотором государстве, в дремучем лесу на гиблом болоте стояла избушка на курьих ножках. И не было туда ходу ни конному, ни пешему. И жила в той избушке ведьма лесная баба Яга. Жила она там не одна, а с внучкой своей Василисой. Девицей лицом прекрасною, да нутром колдовским черною…» — тьфу, пропасть. 21 век на дворе. Ну какая уважающая себя Яга будет жить в избушке, на болоте, где ни водопровода с электричеством, ни супермаркетов днём с огнём не сыскать. А интернет! Разве в лесу нормальный интернет есть!? Нет. То-то же… Салон красоты, опять же, поликлиника. А что, думаете, если бабушке 300 лет, а выглядит она на 60, то ей врачи не нужны? Спину давеча прихватило, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Так участковая через 10 минут прибежала, укольчик сделала, к массажисту записала. Даже денег не взяла.

— Что вы, что вы, Ядвига Лихославовна! Какие деньги?!

Хе-хe, знает, шельма, кто ее супружнику в казённый дом дорожку запечатал. Ох, простите — от водки закодировал.

Или вот — ночью снега навалило, как зимой 12 года, когда замёрзшие французики через ее лес пробирались. Пробирались-пробирались, да не все выбрались. Одного она тогда подобрала в сугробе. А что, мужик в хозяйстве завсегда пригодится. А тот чернявый был, молодой… Так! О чем это я? Ах, да. Ночью выпал снег. Так сосед Мишка сам утром все дорожки во дворе расчистил, ворота откопал. И на все ласковые уговоры: «Мишаня, зайди, присядь, хоть пирожочков возьми от бабушки», — только руками махал. Знает он ее угощение. Когда к нему прокурор с мэром приезжали в гости на охоту (охота в наших краях знатная!), честнАя компания на ее пирогах так куролесила, что фото в интернет попали. Дело было гро-о-омким. Мишаня, он же Михаил Данилович, он же Миха Кирпич остался довольным. Только бизнес, ничего личного. А каким путем цель достигнута, не важно. Кто подумает на пироги с вишнями?

А вы говорите — избушка, болота… Жизнь — она тут. А избушка…есть, конечно. Не на курьих ножках, но… Заимка в лесу у Ядвиги была. Как без нее? От поселка пару часов на внедорожнике, и потом ножками по заветной тропинке. И вот там уж ни конному, ни пешему… С лешим у нее уговор давний. И крепкий. Кровью и словом колдовским скрепленный. Не пропустит старый пень к ее логову ни духа, ни человека. А чем она с ним в свое время расплачивалась, так не вашего ума дело.

Яга допила кофе. Поставила чашку на стол. Вздохнула. Все-таки старею. Воспоминания сами в голову запрыгивают, как шаловливые котята. Не удержать. Может, зелье сварить, или колдунуть че-нить… Настроение не то. Для колдовства вдохновение нужно, кураж…

Бах-бабах!!! Яга подпрыгнула на стуле от неожиданности.

— Да чтоб тебя! Фух!

Сама же напоминалку на телефоне поставила. Ещё хихикала про себя — мертвого поднимет. Ведьма глянула на экран смартфона. На кроваво- красном поле мигали черные буквы. «Если ты, старая дура, забыла, то я напоминаю — сегодня САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ!!!»

— Батюшки, а ведь отшибло память! Совсем из головы вылетело! День зимнего солнца. Вот меня и крутит всю, вот и покоя нет. Сила-то на пик выходит!

Ядвига встала, глубоко вздохнула и задержала дыхание. Внутри разгоралось тепло. Жар волной побежал по рукам, замер на кончиках пальцев. Старая ведьма закрыла глаза. Да. Зимнее солнце завтра. Самая длинная ночь. Лес и болота, ручьи и озера, камни и спящая земля ждут. Ждут ее. Далеко в глубине леса старый Лешак поднял голову, прислушался. Ухмыльнулся. Он-то знал, что жизнь — она тут. В корнях и ветвях, в подземных источниках и следах полевок…

Резко зазвонил телефон. «Выкину эту дрянь к чертовой матери», — в сотый раз пообещала себе Яга и взяла трубку.

— Добрый день, Ядвига Лихославовна! Это Козодоев. Вы не могли бы…

— Нет, — рявкнула Яга, — и отключилась.

Телефон зазвонил опять. В жабу превращу, в слизняка!!!

— Не бросайте трубку, прошу. Моя внучка ВЕДЬМА!!!!!

Яга медленно поднесла телефон к уху.

— Говори.

— У меня внучка. Ей 10 лет. Дочь с зятем в Америке. Справиться с ней не могут. Сослали мне. А она — ВЕДЬМА!!!

Яга включила видеосвязь. На экране замаячил Степан Сергеевич Козодоев. Он же в бытность свою Стёпка лысый — директор банка, хозяин заводов, газет, пароходов. Фигура в городе если не первая, то и не третья. Не без ее, Яги, участия…

— Если ты, Лысый, с собственной внучкой общий язык не нашел, это не значит, что девка ведьма. Иди к своему психиатору, или к кому вы там ходите…

— К психоаналитику, — обиженно поправил Козодоев.

— Вот-вот. Пусть он тебе мозги вправит и объяснит, как с ребенком общаться.

— Вы не понимаете! — Козодоев опасливо оглянулся и начал докладывать шепотом. — Она меня прокляла! Смеётесь, не верите?! Полюбуйтесь!

Банкир отошёл от экрана, плеснул в рюмку коньяка и сделал маленький глоток. Из его глаз мгновенно потекли слезы, лицо покраснело. Тело скрутило сильнейшим приступом кашля.

Яга внимательно наблюдала. А ведь, похоже... Похоже, черт возьми! На проклятие! Настоящее! Да сильное какое. Ведьма терпеливо ждала, когда закончится приступ. Козодоев отдышался, вытер рукавом мокрое лицо и сиплым голосом спросил:

— Теперь верите?

— Да. Жди. Еду.

Давно, ой как давно не встречала Яга одаренных. За всю свою долгую жизнь всего троих-то нашла. Троих обучила. И где они теперь? Мара сгинула в чумном городе. Не от болезни. Нет. Сожгла себя девочка, пытаясь людям помочь. Не умела силы рассчитывать…

Вторая, Катенька, в первую мировую пропала. А Васька в 41-м под Москвой….

— Ни-ки-фооор!!! Лапоть старый, быстро ко мне! — Ядвига стояла посреди кухни, уперев руки в бока. Домовой мгновенно возник в дверях.

— Коней седлай. Тьфу, машину из гаража выведи, бензин проверь. Запас еды на двоих на пять дней — в багажник. Теплые вещи, одеяла. Ну, ты знаешь.

Домовой уважительно поклонился и кинулся выполнять приказ хозяйки.

Мурза!!! Кошка драная, хватит спать. Со мной поедешь, — черная кошка с огромными желтыми глазами потерлась об ноги, мурлыкнула. Мол, чего кричишь, хозяйка, мррр, куда я денусь, мррр. Яга погладила наглую мерзавку, почесала за ушком.

— Иди в машину, я сейчас, — сказала уже спокойнее.

«Мррр, ну вот так-то лучше, мррр»…

Погода портилась. Снегопад усиливался. Начиналась метель. Машина неслась в ранних декабрьских сумерках по пустой трассе. Старая ведьма вжимала педаль газа в пол. Она не боялась разбиться. Лошади всегда ее слушались с полуслова. А чем машина не лошадь?

В город добрались ближе к ночи. Дом Козодоева встретил Ягу гостеприимно распахнутыми воротами. Хмурый охранник вежливо поклонился и сообщил по рации о прибытии «старой хрычевки». Уважает, ухмыльнулась «хрычевка». Слух у нее был отменный.

В кабинете Лысого было жарко. Горел новомодный камин. Хозяин вскочил с кресла, приветствуя позднюю гостью.

— Слава Богу, вы приехали, Ядвига Лихославовна. Не знаю, что с ней делать. Только вы мне можете помочь. А я уж отблагодарю...

Яга поморщилась.

— Давай по порядку и коротко. — Она села в кресло и приготовилась слушать. — Мне до полуночи нужно из города выехать. Солнцеворот начинается.

Банкир понимающе кивнул. Он был далеко не дурак, этот стареющий лысоватый мужик. Нееет. Не дурак. Боялся ее? Это да. Был благодарен за помощь? Пожалуй…

— Моя дочь живёт в Штатах, вы знаете. У них с мужем там бизнес. — Козодоев скривился, махнул рукой. — Хотя, какой там бизнес. Понты одни на мои деньги. Да ладно. Это дело семейное. Внучка Лизка, она от первого брака ребенок. Америкашка ее не любит. У них с Анькой двое общих детишек родилось. Тоже типа внуки…

Козодоев налил себе воды. Залпом осушил стакан. Не церемонясь, уселся на стол, развязал и бросил на пол галстук. Яга внимательно слушала, наблюдала. Таким Стёпка нравился ей намного больше.

— Короче, не нужна им девка стала. Мешает. Младших близняшек я и не видел ни разу. А Лизка тут родилась, со мной до пяти лет жила. Пока ее мамашка не укатила к своему янки. Вроде и неплохо внучке в Америке жилось. А потом ее в частную школу отправили. Прикинь, Яга, при живой матери в детдом сослать. Мне не говорили, помалкивали. Не зря! Я как узнал, Аньке пригрозил деньгопровод заткнуть. Условие поставил: или они ребенка в семью забирают, или пусть к деду едет. Вот неделю назад она и прилетела.

— Ииии…?

— Что «иииии»?! Эта дуреха малолетняя, когда злится, то хоть из дому сбегай. Взглядом вещи швыряет. А злится она, Ядвига, так по пять раз на дню.

Банкир перешёл на «ты» — такое себе с ней мало кто мог позволить. Силен мужик. Только выглядит рохлей. И такого волчару какая-то соплюха скрутила. Хотя...кровь не водица. Его внучка, не приблуда какая...Яга улыбнулась. Предвкушая…

— Ещё что было?

— Материться не могу! Кишки сразу крутит. До горшка еле добегаю!

— Так не матерись! — Яга веселилась от души. — У тебя ребенок в доме!

— А как мне с моими упырями в мэрии и налоговой беседовать?! Не соблаговолите ли, милостивый государь?! На меня третий день охранники косятся. Чего-то Сергеич вежливый такой стал. Может, приболел или стремается кого? Ага, я и боюсь, блин. Ой! — Банкир хватился и зажал рот ладонью. — Фух! Пронесло. Блин — можно.

Яга уже откровенно смеялась. Давно, ох, давно ей не было так хорошо.

— Ну а про спиртное ты знаешь. Эта сопля увидела меня после… гостей. И заботливо так: «Чтоб ты, дедуля, своей водкой подавился!» А потом… Нет, ты представь, Яга. Блин, ну что ты ржешь?! Она стала пальчики загибать и перечислять: и вином, и коньяком, и виски... Долго так перечисляла. Пиво забыла. Я теперь пиво по ночам пью, когда внученька почивать изволит. Зараза. Что делать, не знаю. Люблю ее, переживаю. Старею, наверное…

— Все мы стареем, это нормально.

Яга встала с кресла, медленно подошла к Степану. Коснулась кончиками пальцев седых висков. Банкир закрыл глаза, расслабился. Ведьма осторожно выпустила силу, прощупывая, исцеляя. Сердце шалит, печень на износ пашет, язва вот-вот откроется... Всего не уберешь, но что может — она исправит.

— Спасибо, — тихо прошептал Степан Сергеевич, он же Стёпка Лысый. Он же оборванец, давным-давно пойманный за руку странной тёткой при попытке стырить на рынке ее кошелек. — Спасибо, бабушка. — Он прижался щекой к ее ладони, как когда- то давно.

*****

В детской комнате горел ночник. Девочка крепко спала, обняв облезлого плюшевого мишку. Светлые кудряшки разметались по подушке. Мурза запрыгнула на кровать, заурчала… Лиза открыла глаза.

— Кошка!!! Дедушка, ты мне подарил кошку? Я маму так просила котенка, так просила, а она не разрешала. Говорила, что у меня аллергия.

Дедушка отчётливо заскрежетал зубами. Яга сжала его ладонь, успокаивая. Мол, потом с дочкой разберёшься…

— А вы кто? — Лиза, поглаживая Мурзу, уселась на постель.

— Я…ммм... Бабушка твоего деда. — Дед почему-то вдруг закашлялся. Яга опустилась на колени перед малышкой, взяла ее ладошки в свои.

— А почему ты не старая?

Яга тихонько рассмеялась.

— А это потому, внученька, что я хорошо кушаю, занимаюсь спортом, много сплю. И ещё я ведьма.

— Как я? — Лизка недоверчиво сморщила нос.

— Нет. Это ты — как я!!!

*****

Зима входила в полную силу, распахивая над миром белые крылья. По небу неслись призрачные кони северных ветров. Метель заметала прошлое и скрывала будущее. Наступала ночь солнцеворота. Самая длинная, самая темная ночь годового круга.

Черный внедорожник летел, не касаясь колесами дороги. Маленькая девочка в сиреневой пижаме мирно спала на заднем сиденье. Возле нее дремали черная кошка и старый плюшевый мишка. А за рулём, уверенно направляя джип в самое сердце метели, сидела Яга.

История первая

МАРА

— НЕТ!!! Слышишь, Мара! Я НЕ-ПОЗ-ВО-ЛЯ-Ю!!!

Бах! Медный поднос полетел на пол, опрокидывая тарелки с поздним ужином. Нехитрая снедь разлетелась по углам комнаты.

— Посмотри мне в глаза, дура!!!

Дзинь. Бутылка разбилась о спинку кровати, на которой сидела молодая женщина в рясе. Вино растеклось по серым трактирным простыням. Красное, как кровь. Брызги попали на лицо сидящей. Ее спутница, высокая брюнетка в богатом дорожном платье, замерла с глиняной кружкой. Беспомощно опустила руку, разжала ладонь. Несчастная кружка покатилась по полу к ногам девушки. Та молча подняла, поставила на стол. Ядвига без сил опустилась на колени перед монахиней.

— Марушка, доченька, прошу тебя, пойдем со мной! Лес ждет, как он без тебя?!

— НЕТ! Одна уходи. Я найду тебя, когда...все закончится.

Ядвига уткнулась лицом в колени дочери, замерла. Мара ласково гладила мать по голове. Яга оторвала заплаканное лицо, сиплым от слез голосом прошептала:

— Я больше не увижу тебя, я знаю. Я видела смерть…

— Мне ли боятся смерти, мама? — так же шепотом ответила Марена. — Мне ли ее боятся…

************

Лизка с Мурзой наряжали ёлку. Лесная красавица стояла посредине гостиной. Аромат ванили и шоколада смешивался с запахом хвои.

Домовой сегодня расстарался. Каждый день Никифор из кожи вон лез, чтобы порадовать малышку. Виданное ли дело, — за столько лет в доме ребенок! Хозяйка к его стряпне всегда равнодушна была. Есть еда — и хорошо. Свежая, горячая — что ещё нужно. А тут — девочка! Ее кормить — одно удовольствие. По всему дому носится, в подвал за припасами ходит, сказки слушает. Давеча тесто на пироги вместе месили. Вся кухня в муке была.

Хозяйка заглянула, хмыкнула и ушла. Малышка притихла на минутку, а потом опять давай рассказывать про заграницы всякие, да про то, как они с бабушкой Ядвигой в лесу куролесили. Старый домовик слушал и только слезу украдкой смахивал. Умилялся… А сегодня — настоящий праздник. Стёпка приехал внученьку навестить. Постарел. Годы у людей сыплются, как листья с деревьев. Кажется, ещё вчера его метлой по двору гонял. А теперь, поди ж ты, — лысый да пузатый.

— Бабушка Яга! Мне Мурза котёночка пообещала родить!

Ядвига недоверчиво покосилась на кошку.

— Ну-ну...

Кошка запрыгнула на стол, фыркнула. Степан Сергеевич с опаской отодвинулся от черной бестии.

— Как там в лесу? Нормально? Лешак не подох еще?

Козодоев отхлебнул травяной настой. Блин, новый год, а он вареную траву глушит! Ромашечку, шиповничек, крапиву или что там Яга намешала…Редкая гадость!

Девочка бросила разбирать подарки и уставилась на деда. Потом встала, уперла руки в бока:

— Между прочим, ёлку мы с ним выбирали. И ёлочка эта с Того леса. И я Туда с дедушкой лешим ходила. Вот!

Степан поперхнулся, глядя на ухмыляющуюся Ягу.

— Ну, знаешь, Лихославовна! Ребенка — с этим уродом! Он же больной на всю голову! Он меня чуть не угробил! За ноги через лес тащил, я все муравейники мордой пересчитал. Лизка, прекрати ржать! А потом с размаху в болото закинул, еле выбрался.

— Я знаю. Дедушка леший рассказывал. Когда тебе было пятнадцать…Ты на старом дубе слово из трёх букв вырезал. Я видела. Он сказал, что это твоя подпись, — невинно моргая голубыми глазками, съязвила девочка.

— Ну, блин, Лизка, ведьма малолетняя! Яга, ты чему ребенка учишь?!

Ядвига пальцем подозвала названную внучку. Лизавета вздохнула, покаянно опустила голову и подошла.

— Давай-ка спать ложись.

— А салют?!

Лизка упрямо вскинула подбородок. Две ведьмы, не моргая, смотрели в глаза друг дружке.

— Салют ещё не скоро. Мы тебя разбудим.

Девочка зевнула и обняла Ягу. Старая ведьма осторожно прижала ребенка, погладила светлые кудряшки. Хитрюга…

Малышка быстро заснула, уютно устроившись на диване. Ядвига задернула плотные гардины. Взяла теплый плед, укрыла Лизку. Вернулась к столу, махнула рукой гостю.

— Садись, Стёпка. Проводим старый год, что ли. Наливай.

— Эээ…А можно?

Козодоев робко взял бутылку, неуверенно посмотрел на Ягу. Налил, осторожно понюхал коньяк.

— Сегодня можно, — ведьма подняла бокал. — За что пить будем, Степушка?

Оба, не сговариваясь, повернули головы в сторону спящей Лизки. В комнате стало теплее, сами собой замигали огоньки на елке.

Домовик застыл в дверях с подносом.

— Хозяйка, горячее подавать?

— Неси, и давай к нам подсаживайся.

Никифор поставил на стол жаркое, оправил пояс, степенно поклонился Яге. Хоть и помнил ее девчонкой сопливой, а ведьма завсегда главнее нелюдя будет. На два мира живёт, две стороны связывает…

Бутылка опустела.

— Не думай, что выучить ведьму легко! — заявила Ядвига, откидываясь на стуле.

— Да я, ничего такого,-

слегка заплетающимся

языком начал отнекиваться банкир, но Яга хмуро зыркнула, и слова сами застряли в горле.

— Первую свою ученицу я нашла ооочень давно. Мне тогда не больше полтинника было. Ни опыта, ни мозгов...

В комнате потемнело, в тусклом свете лицо Яги изменилось. Заострился нос, под блеснувшими зелёным огнём глазами залегли тени.

Тикали старые часы, мурлыкала рядом Мурза, с улицы доносились музыка и смех. Старая ведьма тяжело поднялась, подошла к окну.

Козодоев снова хотел что-то брякнуть. Но домовой его опередил, глянул строго, приложив палец к губам.

— Она родилась в захолустье, — откровенничала Яга. — Грязь, убожество и беспросветная нищета. Лет к семи родные замечать стали... всякое. Сперва хотели по-тихому прикопать в лесочке, но потом испугались. Шутка ли — ведьму рядом с хатами убить. В монастырь отвели. Рассказали все как есть. Дескать, девка — ведьма, отродье дьявола. Построже с ней. Построже…

Ядвига прикрыла глаза, вспоминая…

***********

Снег заметал дороги. Роскошный экипаж, запряженный четверкой вороных, въехал во двор монастырской гостиницы. Оружный пан в высокой меховой шапке вышел из кареты, разминая затекшие от долгой езды ноги. Помог выйти своей спутнице. К позднему гостю спешил с фонарем привратник.

— Казимир, что мы забыли в этой дыре!?

Укутанная в меха женщина насторожено оглядывала двор, темную громаду монастыря, крепостную стену, ворота...

— Ядвига, душа моя, не сердись. Кони устали, метель начинается. Переночуем, а завтра по-светлому поедем дальше. К вечеру будем дома. Здешняя настоятельница — родственница моей матушки.

Он обнял красавицу, нежно поцеловал в замерзшую щеку.

Ночью Ядвиге не спалось. И виной тому не храпящий рядом мужчина и не холод покоев, который не могли разогнать принесенные второпях жаровни. Отзвук запаха, тоскливо звенящая тишина, эхо умирающей силы… Она закрыла глаза и ПОСМОТРЕЛА. Где-то рядом умирала одаренная. В ледяной келье на старой истлевшей соломе…

Ядвига бесшумно оделась, остановилась у самой двери, обернулась на спящего. Хорош, мерзавец! Ничего, найдет ещё заможный пан себе невесту.

Глухой ночью из монастыря вышли двое. Наутро старый привратник напрочь забыл, как открывал ворота, и знать не знал, кому отдал теплый овчинный тулуп. Снег засыпал следы беглянок. Мать-настоятельница отчитывала взрослого племянника. Он не мог поверить, что все так обернулось. Как?! Его Ядвига, его кралечка — похитила из святой обители заблудшую душу. И сама, возможно…Только — тсс! Уже через три месяца ясновельможный пан сыграл пышную свадьбу, и старался не вспоминать, с КЕМ однажды свела его судьба.

************

— Я увела ее в лес. Сперва она не понимала, где находится, от сытной еды теряла сознание, спала или сидела, как дикий зверек, забившись в угол. Одни молитвы знай, бубнила. Сколько я в нее силы влила! Да все без толку. Как вода в песок. Они ее сломали, Стёпка. Сломали! Столько лет жила впроголодь, спала урывками. Бесконечные молитвы и непосильная работа. Но это не самое страшное. Монашки внушили, что она проклята, что в ней грех, тьма, и легион бесов. И только постом и молитвой можно душу спасти. Я нашла больную девчушку с потухшими глазами, шрамами на спине и плечах. Она не поднимала головы, почти не говорила, имени не помнила... Твари!

Как ее вытащить, придумал леший. Не кривись, Козодоев. Когда Мара окрепла и смогла ходить, он стал брать её в лес. В истинный Лес. Попервах недалеко, а потом все глубже на ТУ сторону заводить стал. Назад на руках тащил. И — дело пошло. Сила по капле возвращалась. Лес ее принял, и она его слышать стала. Как-то прихожу, а Мара сидит на пороге и оленёнка на руках баюкает. Охотники важенку убили. Вот зверек и прибился. Начала моя девочка оживать. Земля с ней щедро силой делилась, лесные духи ее, как меня, слушались. Дикие твари, и те к ней ластились. Всех она лечила, кормила, жалела. Однажды на моей поляне мелкий упырек объявился, я его шуганула, а доченька меня стыдить начала:

— Негоже, матушка, убогого гнать. Он не виноват, что таким уродился. Я его третий день выхаживаю.

— Зачем? — спрашиваю. — Его, небось, мужики на вилы подняли, или поп крестом припечатал, вот упырь и мается. Кого ты на ноги ставишь?! Он же скот ворует, а то и ребенка утянуть может. Лешаки это отродье испокон веков за гранью удержать пытаются. А ты жалеешь!

Сколько я ее в лесу держала — не помню уже. Опекала, боялась к людям отпускать. Только Мара сама к ним отправилась. Девка тропы открывать научилась, что ты счета в банке. Вначале она по хуторам и деревням ходила. Раны заговаривала, детей и скотину исцеляла, роды принимала. Потом в больших городах появляться стала. Вот тогда я и заподозрила неладное. Не видела девочка ничего, кроме боли и страданий. И выносить их не могла. Только тогда радовалась, когда помочь могла кому-то.

— А разве это плохо? Ну, типа, всем помогать. Хотя…— Козодоев почесал в затылке.

— Она считала себя виноватой. Понимаешь? Перед всеми. Она не людей спасала, а себя. Хотела искупить грехи. Я не смогла выбить из нее то, что ей монахи внушили. А потом было уже поздно.

Она умерла в чумном городе, стараясь остановить смерть. Я пыталась ее увести, но Мара словно обезумела. Ходила по улицам в рясе, вливая силу в людей, облегчая мучения. Все без толку — народу слегло слишком много. Сотни, а она одна. В какой-то момент девочка просто упала как подкошенная на мостовую, и — все!

Яга устало опустилась в кресло.

— Наливай, Степка, помянем мою старшенькую.

Они долго сидели в тишине гостиной. Мигали огоньки на ёлке. Стрелки на старых часах ползли к полуночи.

— Новый год, — тихо сказал Козодоев. — Лизка салют хотела посмотреть.

Он осторожно погладил внучку по макушке. Девочка открыла глаза, потянулась.

— Салют, — шепотом напомнил дедушка.

Малышка выпуталась из одеяла и подбежала к окну.

Салют был роскошным. Небо над поселком загоралось разноцветными сполохами, расцветало причудливыми цветами, осыпалось золотой и серебряной пылью. Ядвига стояла у окна и грустно улыбалась. Прошлое ушло, растворилось в воспоминаниях. Будущее зыбко и непонятно. Но, блин, как говорит Степка, а когда оно было другим?

История вторая

Катенька

— Бабушка Яга, смотри, кораблик!!! Белый, как мое мороженое!

Лизка носилась по террасе с парочкой таких же шалопаев. Ядвига сидела за столиком уличного кафе, наслаждаясь весенним теплом, ласковыми лучами солнца и … счастьем? Да, пожалуй, счастьем. Она любила этот Город. Любила давно и взаимно. Она видела его разным: умирающим от голода и утопающим в роскоши, озлобленным и благодушным, жестоким к собственным детям и трепетно заботливым к ним же. Хищный Город! Опасный! Стоящий на древних холмах. Не прощающий ошибок и слабостей, не верящий слезам...

По Москве-реке шел теплоход. На палубе толпились туристы, звучала музыка, играли и смеялись дети. Лиза подбежала, порывисто обняла старую ведьму.

— Куртку накинь. Ветер с реки холодный. — Яга погладила лохматые кудряшки.

Девочка схватила висящую на стуле оранжевую курточку, развернулась и ...завопила:

— Дедушка!!!! Мы туууут!!!!

Она помчалась навстречу деду, балуясь, боднула головой в живот. Степан Сергеевич подхватил внучку, крепко прижал к себе, потом охнул (тяжёлая, коза), поставил на землю, подошёл к столику.

— Ядвига Лихославовна, мое почтение. Вы сегодня обворожительно выглядите! Эти бусы из когтей вурдалаков так подходят к цвету ваших клыков! — Он, приложив руку к груди, галантно поклонился.

Яга сделала глоток кофе из крохотной чашечки, широким жестом указала гостю на стул.

— И тебе не хворать. Вижу, Лизкины проклятья на пользу идут: цвет лица здоровее стал, отеки пропали, мешки под глазами исчезли, говоришь вежливо…

— Вот знаешь ты, Лихославовна, чем уесть, — разом сменив шутовской тон, нахмурился Козодоев. — Я уже две недели в Москве. Куча встреч, переговоров, всяких фу-ты ну-ты бизнес-ланчей. Знаешь, что я всем сразу заявляю?! Что моя внучка и моя бабка — ведьмы. Порчу на меня навели, мне теперь пить нельзя — сдохну! Отмазка железная. У меня две бабы просили твой телефончик. Для мужиков своих. Дуры!

Девочка подбежала, обняла деда сзади за шею, зашептал на ухо:

— А мы ходили дом старый смотреть, только его там уже нету. И ещё на кладбище были, на могиле моего прапрадеда. Они с бабушкой Ягой в церкви старой женились. Мы в церкви тоже были, только там холодно, и поп то и дело на нас поглядывал ...э-э... не-дру-же-люб-но. Вот! — выпалила Лизавета, устало плюхнулась на стул, подвинула к себе вазочку с мороженым.

Козодоев ошарашенно пялился то на внучку, то на Ягу.

— Какой прадед, какое кладбище?! Ты что несешь, мелочь пузатая?

Девочка упрямо нахмурила светлые бровки, в упор уставилась сначала на деда, потом на старую ведьму. Чего-то себе надумала, насупилась, опустила голову и принялась молча доедать десерт.

— Не ругай свою внучку, она все правильно сказала. — Яга медленно допила вторую порцию кофе. Поставила чашку на стол, смерила на банкира долгим, задумчивым взглядом.

— Мы ходили на кладбище, где похоронен мой муж — ваш с Лизой, не знаю точно какой по счету прадед. Я прожила с ним без малого полсотни лет, венчалась в церкви. С ним вырастила Катеньку — мою вторую дочку. Походил он из старого купеческого рода. Первая жена родила ему троих. От кого-то из его детей и твоя кровь идёт. Я ещё тогда почуяла, когда ты сопляком был...

Козодоев потрясенно молчал.

***

Надо уходить! НАДО У-ХО-ДИТЬ!!! Бежать, не разбирая дороги, бежать из города не оглядываясь, не вспоминая стоны раненых и проклятия умирающих, не видя отчаяния в глазах беженцев, не слыша...

«Горе, горе тебе, город великий! — вспомнились выкрики кликуши две седмицы назад. — Горе тебе, город крепкий, ибо в один час пришел суд твой!!!» Уж на что батюшка местной церкви был человек кроткий да набожный, однако и он не выдержал. Так припечатал “пророка” по лбу, что тот в пыли еще долго валялся.

— Прокляну, ирод!!! — погрозил кулаком, плюнул и подался усаживать в телегу матушку с чадами да нехитрыми пожитками. Матушка плакала, причитала не хуже кликуши, но попик оказался кремень.

— Езжай, детей увози, а я с божьей помощью тут останусь.

Где теперь тот батюшка? Жив ли…

День за днём она смотрела, как люди уходили из Города. Через все заставы тысячи карет, повозок, телег оставляли Москву. На Рязань, на Нижний, на Ярославль... Нескончаемый людской поток вытекал, как кровь из раны, как жизнь… а потом резко оборвался. Опустела улица перед ее домом, только брошенные псы, потеряв хозяев, жалобно выли в подворотнях. Только стаи ворон кружили, чуя скорую поживу, да валялся неподалеку обглоданный труп лошади…

Ядвига прижалась лбом к стеклу, до боли прикусила губу. Боль отрезвила. Нет. Она не сойдет с ума от тревоги. Она обязательно найдет мужа. Никифор с ним ушел. Бурчал домовик, не хотел хозяйку оставлять одну в пустом доме, но ослушаться не посмел. Только углей с печки выгреб, да веник старый прихватил. Война войной, а традиции он чтил свято. Кто ещё кроме верного нелюдя и глаза отведет, и тропинки спутает? Кто с лешаком через корни любых деревьев сговориться сможет? Довезет, лапоть старый, а Савелий простит. А не простит — так хоть живым будет!

Детей своих от первого брака, двух девок и старшего сына, он ещё в начале августа отослал к дальней родне. А с ними самое ценное, что в московском доме хранилось. Дети и дворня выехали задолго до толпы. Тогда и лошади были, и телеги...

Ушлый он был — купец второй гильдии Савелий Игнатич. Не боялся ни бога, ни черта, ни ее — ведьму лесную. Без ведовства беду чуял. Да и как не чуять, когда французы к Москве рвутся, что волки бешеные. Каждый день новости одна чернее другой. А Ядвигу в городе держало смутное, неясное предчувствие. Ночью, забываясь коротким тревожным сном, она видела огонь, и в огне…кого?!

Савелий с ней оставался. Рогом уперся, — не уеду без тебя. Днём муж уходил куда-то, возвращался уже в сумерках уставший, злой, отчаявшийся. От него разило кровью и порохом — запахом боли и смерти. Яга не расспрашивала, молча обнимала, делилась каплями силы, тепла. Однажды после скудного ужина в пустой гостиной он уронил голову на руки и...заплакал. Она рванулась к мужу, упала перед ним на колени, прижалась испуганно.

— Что?!

— Город сдают французам. — Он поднял мокрое от слез лицо. — А когда их армия войдет, — Москву подожгут со всех сторон. Мы с тобой уходим немедля. Ночью. Никифор уже седлает коней. — Ядвига кивала, соглашаясь...

Савелий с Никифором три дня, как ушли. Пришлось морок наводить. Купец рядом с собой в седле жену видел. Радовался, что его ненаглядная ехать согласилась. Домовик личину пару дней продержать сможет, а там, как бог даст...

Она отошла от окна, спустилась по лестнице, вышла на пустынную улицу.

— Что ж ты, матушка, одна в такой час бродишь? — раздался сзади тонкий девичий голосок. — Или смерти себе ищешь?!

Ядвига резко обернулась. В клубах дорожной пыли стояла огневица — невысокая девушка с копной золотистых волос. Силуэт ее дрожал, плыл в лучах закатного солнца, теряя очертания, — плохо дело. Вот-вот нелюдь разум потеряет, пламенем растечется по земле — и не погасить такое пламя...

Огневица схватила Ягу за руку, потянула за собой:

— Пойдем, быстрее!

— Куда ты меня тащишь?! Или вежество забыла, девка? — Ядвига резко выдернула задымившийся рукав, сбила искры.

— Уж прости, матушка, только времени на поклоны у меня нету. Я ещё помню тепло очага, хлеб в печи, молоты в кузне. А сестры мои дикие, для них что человек, что дерево — пища добрая. Бежим. Дите твоего рода там …

Они неслись по страшному городу. Мимо горящих зданий, мимо конных разъездов, мимо пьяной от вина и крови солдатни, мимо ломаемых дверей, мимо свежих трупов, переступая через лужи крови, огибая на бегу горящие деревья и падающие балки. Огневица то растекалась языками пламени, закрывая собой задыхающуюся от бега и дыма Ядвигу, то снова становилась человеком…

Пятеро огневок стояли возле годовалой девочки кольцом, но тронуть не решались. Пока...

Живое пламя текло вокруг, переливалось, расцветало сказочными узорами, взлетало на огненных крыльях. Ребенок сидел, вцепившись в руку мертвой матери. Несчастная женщина лежала на дороге с пробитой головой.

— Отошли!!! — заорала Ядвига, срывая голос, — отошли, холопки!!!

Огневки повернулись к ней, зашипели, жадно оскалились. Потянулись жаром. Сильные, сытые, наглые. Не совладать с ними! Сожрут, твари!

— Забыли, кто над огнем стоит?! Так я напомню!!!

Ведьма выхватила нож, резанула себе запястье. Кровь щедро потекла на раскаленную землю. Задыхаясь от жара, слабея от потери крови, Яга звала силу лесов, силу сырой земли, силу корней и камней. Мать сыра земля - главная, дочь ее старшая — водица студеная, сынок любимый, балОванный — ветер-ветерович. А огонь завсегда слугой им покорным быть обязан.

— Нас-с-с люди призвали! — не отступали огневки. — Люди, этой земли хозяева, — нас-с-с уважили! На семи холмах наша влас-сть!!! — сычали гадюками.

Яга набрала пригоршню кипящей силою крови, плеснула в огненные пасти. Униженное пламя упало на землю, отползло, злобно затаилось…

Ведьма схватила девочку на руки, на ходу шепча заговор, затворяющий рану. И что есть мочи побежала от огненных духов. Рыжеволосая девушка снова возникла рядом.

— Бежим, матушка! Покуда разум при мне — выведу!!!

Ядвига не помнила обратный путь через полыхающие улицы. Огневица тянула ее, прикрывала, прятала. Потом они брели по темным переулкам, слыша выстрелы, крики, пьяные вопли. На каком-то перекрестке их схватили солдаты.

— Эй, да тут бабы! Неужели?! В этом чертовом городе?!

Чужая речь иглой ввинчивалась в виски...

— Молодые?! Красивые?!

— Одна старуха с младенцем. Страшная, как лошадь капрала, а вторая — ягодка!

— Старуху и ублюдка убей, а красотку сюда тащи.

«Красотка» медленно вышла вперёд, пряча Ягу. Золотые волосы змеями заструились по плечам.

— Зачем тащить? Я девка горячая. Сама к вам пойду, коли зовёте! Прощай, матушка, может, свидимся.

И обнаженное пламя, раскинув руки, хищно шагнуло к заворожённым людям. В сторону доброй поживы…

Гори, Москва!!!

****

— Мы с Катенькой почти месяц в доме прятались. Нашу улицу огонь не тронул, дом на крови давно заговорен был. Его стороной обходили. Мука была, молоко дочке старым способом добывала — нож в дверной косяк, — и готово. Продержались. Савелий в город вернулся с первыми обозами. На ту пору я давно бояться разучилась, а как его седого на пороге увидела — ноги от страха подкосились: за него, за себя, за детей наших, за город сгоревший.

Девочку мою он дочкой считал, баловал ее без меры. Ой, редко когда ведьме везет в любви и достатке вырасти, да при большой родне, да в богатом доме столичного города. Катерину судьба любила, хоть и недолог век дала — только первую сотню разменяла. Зато радости и любви отмерено ей было щедро! Пропала моя девочка в первую мировую на западном фронте. Муж ее был хирургом, а она при нем… помощницей. Вот такая история…

От воды тянуло прохладой, зажигались фонари. Вечерняя Москва расцветала огнями. По реке снова шел теплоход. Яркий, праздничный, сияющий.

— Красиво, — тихо сказал Козодоев. Он обнял прижавшуюся к нему внучку, укутал полой плаща. — Слышь, коза! Мы с тобой, оказывается, не абы кто, а древнего купеческого рода наследники, прикинь!

Лизка тихонько хихикнула, толкнула деда локтем.

— Дурень, ты Степка, — беззлобно ухмыльнулась Яга…

История третья

Василиса

Снега навалило немеряно. Все тропинки замело да засыпало. Метель три дня бушевала. Вековые дубы под напором бурана стонали. Зверьё по норам попряталось. Замер лес, затаился, укутался снежною шубою. Зима — она хозяйка суровая, с ней не забалуешь, — всех на крепость проверит. И людей, и нелюдей. Слабые не доживут до весенних оттепелей. Грозная она — зимушка, — одной рукой жизни срезает, что колосья в поле, другой укрывает, защищает, прячет. От щедрот ее урожай будет, а значит, и жизнь продолжится...

Пятую зиму Яга жила в лесу. После смерти Катеньки решила уйти на год, потом еще на год, потом ещё… Пять полных лет пролетело. Время в заповедной чаще иначе идёт. То летит — не догонишь, то замирает струною натянутой…

Первое время ведьма часто ветру кланялась, допытывалась, что где творится, воду в источниках спрашивала, как люди живут. Потом бросила это гиблое дело. Чернее черного вести шли. Думала — видела все на своем веку, да ошиблась. Стонала земля под копытами, плакала, горела ненавистью вековой. Рушились старые устои, в крови и огне рождались новые. Страшно.

Надолго зареклась Ядвига-Яга в мир людей заглядывать. Лес заповедный стеной стал. И хоть можно в него через самый захудалый перелесок войти, если тропу открыть, — да закрылись наглухо тропы, свернулись клубочками, спрятались в железный сундук в избушке старой ведьмы. Первый раз на лесной памяти хозяйка все дороги обрезала, границу свернула. Нечисть злилась, упыри от голода бесились, а выйти не могли. Как выйдешь, когда все тропинки в сундуке пятый год схоронены…

Старый дом скрипел, жаловался, но стоял крепко. Печь топилась. Дымок над избой исправно вился. Мурза на окошке спала. Ядвига петли наматывала. В каждую петлю память свою вплетала. Много сплела памяток. Одну закончит, — следующую начинает. Ловкие пальцы перебирали пряжу, а перед глазами прошлое мелькало: лица, голоса, имена, дороги… Зачем памятки копила — не знала. Но полный короб за годы наполнила. Вдруг пригодится... Кому!?

Метель наконец угомонилась. Стих ветер. Полная луна стояла над заповедной чащей. Ядвига подошла к заметенному снегом окошку, погладила Мурзу. Черная мерзавка выгнулась, потянулась, мурлыкнула.

— Сходила бы что ли на охоту, бездельница. Мыши в подполе шуршат, на горище сова ухает — спать не даёт.

«Пусть Никифор мышей гоняет. За припасами следить его забота. Мррр…»

Домовик эту зиму хмурый ходил. Не нравилось ему подолгу в лесу засиживаться, к людям хотел вернуться. Молчал, ни в чем не перечил, но Яга видела, — тоскует старый лапоть за большим хозяйством, за лошадьми, за смехом детским…Развернуться ему, хлопотать негде…

Может и правда, пора…

Ядвига медленно подошла к сундуку, открыла тяжелую, окованную железом крышку. Погладила клубочки. Достала один наугад. Колючий, шершавый, смотанный из еловых иголок и промерзшей земли. Накинула на плечи старый тулуп, сунула ноги в валенки. Домовик с кошкой замерли, выдохнуть боялись.

На поляне лежали длинные тени. Лес следил сотнями невидимых глаз. Тихо. Только деревья потрескивают от мороза. Ядвига вдохнула ледяной воздух как можно глубже и что есть сил швырнула клубочек в темноту. Вздох облегчения прошелестел по ветвям. Оживает хозяйка, первую тропку выпустила…

***

— Бабушка, у меня все путается и рвется!!!

Они сидели во дворе под старой яблоней. На столе красовалась большая тарелка спелой черешни. Мурза лениво вытянулась на траве и насмешливо наблюдала за маленькой хозяйкой, прищурив глазюки.

— Давай в лес сходим или поехали на озеро купаться, а? Мишку с Яриком возьмём! Их папа с нами отпустит, я спрашивала! А потом я ещё разочек попробую.

Девочка отложила серую пряжу, подвинула к себе тарелку, набила полный рот сладких ягод.

Ядвига, дремавшая в кресле-качалке, открыла глаза.

— Ну давай, покажи что у тебя там… путается.

Плетушка была неровная, узелки перетянуты, петли спущены. Яга провела по узелкам кончиками пальцев, прислушалась...

— Да все у тебя получилось! Вижу светлую комнату, игрушки на полу, за окном зеленый газон, машина… Слышу твою обиду… так… Это твоя мама, правильно? Вы ссоритесь. Хлопнула дверь. Это твой день рождения, да? В прошлом году?

Лиза молча кивнула. Вздохнула.

— Неприятные воспоминания всегда сложно плести. Ничего, научишься… Пожалуй, ты права. На сегодня хватит. Твой дед обещал приехать вечером. Никифор что-то особенное надумал сварганить. Если хочешь — помоги старику.

Лизка радостно подпрыгнула, чмокнула Ягу и умчалась в дом.

Ведьма задумчиво вертела детскую памятку-плетёнку. Вздохнула, потянулась за брошенной пряжей, положила спутанный моток на колени, закрыла глаза и стала медленно выплетать сложный узор…

****

Утром в дверь настойчиво постучали. Ядвига, не спавшая всю ночь и заснувшая только под утро, резко подскочила. На пороге маячил леший. Волчья шуба шерстью на две стороны, копна длинных спутанных волос, похожих на тонкие прутики, темная морщинистая кожа, глубокие глаза — зимой темно-серые, студеные.

— Ты вчера тропинками разбрасывалась?! Иди гостей встречай, пока мои собачки их не порвали. Снежники человечиной не побрезгуют, а сейчас — и подавно. ЭТИ Черныша ранить умудрились. Кто-то у них с даром, раз младшенького зацепили.

— Знаю я твоих... собачек!

Зимние волки были свитой лешего. Огромные звери, опасные, дикие, разумные. Они стерегли границы, гоняли нечисть, провожали души умерших за черту.

Их было девятеро. Девять измученных, замёрзших, отчаявшихся людей. Четверо раненых. Обмороженные лица. Красные звезды на шапках. Ружья, наганы. Кто же из них Черныша подбил ночью?! Снежника — зимой! Пусть и младшенького, из весеннего помета, но все-таки...

Лешак и Ядвига стояли между сосен, рассматривали незваных гостей, слышали обрывки разговоров: красноармейцы…отступили … начался буран… потеряли отряд… трое суток по лесу…

Совсем рядом бродила парочка белых волков, но без команды лесного хозяина людям не показывались. На полянке горел костер — в котелке топили снег. Еды у людей нет. А зверьё в этом лесу добыть ой как нелегко. Да и зверьё тут не простое.

Ядвига шагнула за черту. Молоденький часовой резко повернулся, вскинул ружье:

— Стой, кто идет! Стрелять буду! — И согнулся в приступе мучительного кашля.

Яга приблизилась к парню, выдернула из ослабевших рук ружье. Люди на поляне замерли, настороженно разглядывая седую простоволосую тётку в тулупе нараспашку. Двое перекрестились. Кто-то вскинул винтовку, передернул затвор. Яга невозмутимо подошла к костру. На снегу лежала молодая женщина. Ведьма наклонилась, всматриваясь ей в лицо. Хмуро оглядела стоящих вокруг солдат.

— Что ж не уберегли проводницу вашу?! Она вас из пурги вывела, она снежников заметила, не дала собачкам поживиться! Хоть бы лапника нарезали. — Яга неспешно поднялась. — Собирайте пожитки, девку вашу берите, да в избу идём. Будете моими гостями. Пока. А кто забалует… — она широким жестом хозяйки обвела поляну.

Из белой мглы один за другим выходили снежные волки. Чертова дюжина — полная стая. Леший качнул нижние ветви сосен. Скрип веток, осыпающийся с деревьев снег при полном безветрии. Умел старый пень жути средь бела дня навести. Умел…

До избы шли долго, глубоко проваливаясь в снег, поддерживая раненых, задыхаясь от приступов кашля. Девку по очереди несли. Банник с домовиком встречать выбежали, да так и стали, как вкопанные.

Через сугробы пробирались восемь странно одетых вооруженных мужиков. Двое несли кого-то. Между стволами деревьев белыми призраками мелькали волки. Перед домом люди замерли, изумленно разглядывая голого по пояс банника с кустистой бородой, желтыми глазами и огромными ручищами до колен. Рядом стоял коренастый, с виду безобидный, старичок, с нечеловеческими вертикальными зрачками и небольшими клыками, торчащими из-под верхней губы.

— Гости у нас, Никифор. Как там люди говаривают: молодцев сначала в баньке попарить, потом накормить и спать уложить. Вот и займитесь! Раненых — в дом. Я гляну. Девку ко мне в горницу несите.

Ядвига зашла в избу, хлопнув дверью.

Банник зыркнул совиными глазами, крутанулся на кривых ножках и молча потопал к бане.

Домовик деловито оглядел незваных гостей:

— А ну-ка, соколики, железки свои сложите вооон...под ёлочкой. Не боись, прослежу, у меня не заржавеет. А то, ишь!

Истощенные люди спали. После бани, после сытной еды, да травок заваренных. Кто-то храпел, кто-то стонал во сне. Мурза неслышно бродила между спящими, прислушиваясь, отгоняя кошмары. Ядвига всматривалась в их лица — мальчишки совсем, самому старшему едва четвертак исполнился. Крас-но-ар-мейцы… прости, Господи!

А девочка совсем плоха была. Шутка ли — провести в метель через границу лесов кучу мужиков. Почуять сырую тропу, выдернуть их на ЭТУ сторону, унюхать и шугануть снежников, — пули волков не возьмут, она с перепугу по Чернышу даром шарахнула. И все это — необученная селянка! Голодная, перемерзшая после отступления и перестрелок с врагом. Откуда же они вышли...с Полтавщины, что ли? Старший их — Семён или Степан — что-то бормотал засыпая…

Василиса очнулась через сутки. Товарищи пытались объяснить, где они, выходило плохо. Главное она смекнула — все живы, более-менее целы и в безопасности. А что вокруг дома нечисть лесная бродит, домовик с банником в сенях шуршат, черная кошка глаз не сводит, следит не хуже комиссара, — это все мелочи.

Вставать Василиса не могла, сил не было даже кружку держать. Лежала, отвернувшись к стенке, скрипела зубами от злости и бессилия. Почти не разговаривала, на Ягу глядела исподлобья. Упрямая...

Через два дня люди отогрелись и отоспались. Раненые встали на ноги, и всем скопом решили уходить. Утром командир (все-таки Семён) с опаской, но почтительно обратился к хозяйке. Долго топтался на пороге, шапку в руках мял.

— Говори уже, нехристь, — буркнула Ядвига.

— Матiнко, зброя нам потрiбна! Нехай твiй Никифор вiддасть. Обiцяв вiн…

— Добре. Берiть.

— Якщо твоя ласка, то…нам...додому, якось…того…шлях…

Яга хмуро смотрела на парня. Подошла к сундуку, откинула тяжелую крышку, порылась, достала один из клубочков, вложила в ладони «нехристя».

— Волки доведут вас до границы, не боись, не тронут. Там представь, где хочешь в мире людей выйти, и бросай впереди себя тропинку. По ней идите. Я самую короткую выбрала. К вечеру дома будете. Девка ваша у меня пока поживет. Вам она сейчас обузой будет. Уводи своих людей, командир. Ще раз тут побачу — вiддам вовкулакам!!!

Василиса осталась лежать в лесной избушке. Как ни хотелось ей бежать с этого безумного места, но обременять боевых товарищей она не могла.

*****

Они сидели на террасе. Дневная жара спала, ласковые летние сумерки пахли розами и мятным чаем.

— Ты бы, Лихославовна, предупредила, что за хрень у вас тут валяется!

Козодоев сидел присмиревший. Перед ним на столе красовалась вычурная плетёнка.

— А ты будто не знаешь! В моем доме не всякую вещь стоит без спроса хватать.

— Типа в твоем доме что-то просто так на видном месте лежать может! Мне Лизка показывала свои вспоминалки. А потом невзначай говорит: «Посмотри, дедушка, какую красивую верёвочку бабушка сплела», — и сует мне в руки ...вот это. Блин, до сих пор мороз по коже.

Степан передернул плечами, сбрасывая холод чужой памяти.

— Я вообще чего приехал. Анька звонила сегодня. ЧуЙства материнские у нее, понимаешь ли, проснулись. Аккурат после того, как я завещание на внучку оформить решил. Хочет Лизку на каникулы к себе в Штаты выдернуть. Соскучилась, говорит, за доченькой! Коза...

— Лиза больше не может за океан отправиться. Прости, Степка, что раньше тебе не говорила. Эта земля ее крепко держит, как и меня. Я в свое время проверяла.

Козодоев смерил ведьму удивленным взглядом, потом нахмурился и хищно ухмыльнулся:

— Ты уверена?

Яга кивнула.

— Может, так оно и лучше. Дочке скажу, что у Лизоньки здоровье слабое и врачи перелеты запретили. Хочет ребенка увидеть — пусть сама прикатит.

Тихо было в старом доме. Лизка, набегавшись с соседскими мальчишками, спала. Мурза, свернувшись клубочком на подоконнике, громко мурчала, охраняя сны. Ведьма ушла в свою комнату. Степан Сергеевич долго ворочался, пытаясь уснуть, наконец встал и отправился на кухню. Открыл холодильник, — пива не было. Не жаловали в этом доме пиво. Эх!

— Не спится, Степка? Может, есть хочешь? — Домовик бесшумно возник в дверях. — Давай я грибного пирога разогрею, чайку заварю, отбивные с ужина остались — как ты любишь. Может чего покрепче? А?

Никифор хитро подмигнул и скрылся в кладовой.

— Во! Смотри! Моя настойка. Сам делал.

Он водрузил на стол пузатую бутылку из темного стекла.

— Мне нельзя, — грустно вздохнул банкир, — ты же знаешь.

— Хе-хе. Не боись, Степка, не доросла ещё твоя внучка, чтобы ведать о моей настойке. Тут одних травок дюжина да грибочки…

Старый нелюдь разлил густую темную жидкость по рюмкам. Запах прели и дыма осенних костров поплыл по кухне.

— Твое здоровье!

Козодоев осторожно сделал небольшой глоток. Испуганно задержал дыхание и...блаженно улыбнулся. Волна тепла разлилась по телу. Стало легко и спокойно. Хорошо. Даже аппетит проснулся. Домовой подвинул тарелку с пирогом.

— А скажи, Никифор, что случилось с этой…Василисой? Ты ведь знал ее. Она жива, или…

— Или, Степан, или… Не знаю, зачем хозяйка тебе показала. Она не любит ворошить эту историю. Сколько лет словом не обмолвилась ни разу, а тут…

На кухню просочилась Яга в длинном халате и домашних тапочках. Подвинула к столу стул, достала из буфета рюмку. Степан с Никифором переглянулись.

— Василиса дар не приняла, — тихо сказала ведьма, — Леса боялась до одури. От нелюдей шарахалась. Слишком взрослая, слишком...идейная. Я её не выпускала. Пыталась учить. Надеялась... В конце концов она сама открыла дорогу и ушла. Поступила в институт, замуж вышла. Вася погибла в 41 году под Москвой. Пошла добровольцем в разведку. Ей было около сорока… Дура!!! — Ядвига грохнула кулаком по столу, — сейчас в полную силу могла входить!

Никифор осторожно погладил хозяйку по руке. Она накрыла его ладонь своей, закрыла глаза.

— Что же мне делать, батюшка-домовой?! Ты ещё моей наставнице служил!!! Меня хворостиной по лесу гонял! Мои девочки все погибли. Все до одной. Подскажи, как Лизоньку вырастить, как ее уберечь?! Я не знаю!!! Я боюсь ошибиться...

Тикали часы на стене, за окном уже серело, просыпались птицы. Ночи в июне короткие, светлые…

Домовик долго молчал.

— Старая Яга, — наконец медленно протянул он, — ушла, когда все знания тебе передала. У нее четыре ученицы ранее было. Я их не застал.

Ядвига задумалась, встала из-за стола, подошла к окну. Четвертый час, а светло. Скоро взойдет солнце. День обещает быть жарким. Лизонька давеча купаться на озеро просилась. Можно взять с собой ее приятелей. Джип большой — поместятся. Степка рыбалку любит — пусть душу отведет, не все ему в офисах просиживать. Старая ведьма улыбнулась, открыла окно и глубоко вдохнула свежий воздух раннего утра.

Кажется, она поняла…

Часть вторая

Глава первая

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Тишина…

Черные стволы лесных великанов…

Редкие снежинки…

Последние дни ноября…

Предзимье…

Скованная холодом земля обиженно молчит, терпеливо ждёт оттепели, кутается в одеяло опавшей листвы, пытаясь сохранить последние капли тепла.

Время перелома…

Время перехода…

Время… оно послушно замерло, застыло в вечернем сумраке и…качнулось в зимнюю сторону, побежало пугливой поземкой, заструилось северным ветром, потекло ледяными сполохами по озёрной глади.

Лес вздохнул кронами вековых дубов, потянулся тонкими веточками осинок, хрипло рассмеялся вороньей стаей. Зимаа...скороо…Он ждал ее, звал, тосковал…

Пора безумной и бездумной свободы.

Первый снег разбудил снежников — белых волков, духов зимы. Из летнего логова выбрался старый вожак — матёрый, хитрый. Тронул лапой почерневшие от холода листья, выпустил лезвия когтей, сгреб черно-белое крошево, припал к земле, втягивая носом воздух. Запахи текли невесомыми нитями, дробились, множились, дразнили голодного зверя. Звали.

Лес подбросил пригоршни снега, стукнул волка по спине еловой шишкой, дунул белому в нос колючим ветерком.

— Я соскучился, Старый! Буди детёнышей, буди волчицу! Первый снег…

Снежник фыркнул, оскалился и…упал на спину в невесомое облако поземки. Лес обнял его холодом земли, взлохматил ледяным дыханием белоснежный мех, потрепал любимца за уши еловой пятерней.

— Доброй охоты, брат! Дикой охоты…

Стая летела сквозь сумрак. Белые тени сочились между деревьями, растекались призраками по нехоженым тропинкам.

Лес смотрел черными волчьими глазами, тяжело дышал клыкастой пастью старого вожака, пел голосом матери-волчицы, смеялся от щенячьего восторга молодняка, жадно глотал кровь убитого оленя. Лес был силен и счастлив. Лес был стар вековыми корнями и камнями, сотнями дорог и путей, памятью бесконечных рождений… Лес был молод хрупким льдом родников и спящими до поры семенами, искрами лунного света и радостью детенышей.

ОН протянул руку, взъерошил загривок Старого. Молодые волки замерли, настороженно принюхиваясь, пытаясь понять…

ОН присел перед вожаком, обнял, зарываясь лицом в густую холодную шерсть, вдохнул родной запах дикого зверя.

— Это я, узнаешь? Признаешь?

Белый рыкнул, поднял тяжёлую лапу и притянул к себе…тощего мальчишку. Такого хрупкого и слабого, такого живого. Волчица подошла, толкнула лбом, заворчала. Ребенок, не оборачиваясь, протянул к ней руку. Он стоял голыми коленками на ледяной земле, обнимая двух огромных снежников, привыкая к гулким ударам человеческого сердца, горячей крови в венах, дыханию в груди и давно забытому чувству воплощения.

Стая, осмелев, подошла ближе. Младшие волки кланялись лесному хозяину, норовили лизнуть. Мальчишка смеялся, уворачивался от клыкастых пастей, вытирая лицо, беззлобно отпихивал самых наглых щенков, лохматил снежную шерсть, жмурил глаза от яркого лунного света. Внезапно сорвался с места, помчался в темноту. Старый вожак рявкнул на вновь притихшую стаю и понесся следом. Через мгновенье чернота ночи вспыхнула безумным вихрем метели! Пряталась нечисть, скулили от страха перевёртыши, водяницы уходили в трясину под тонким льдом, лесные духи затаились в испуге, неупокоенные дрожали от ужаса — дикая охота неслась по макушкам вековых сосен! Давно, ох как давно лес не выпускал нового хозяина.

Услышав далекий вой, вздрогнула старая ведьма. Закрыла глаза, прислушиваясь.

— Поди ж ты…первый снег. Никак нового лешака приветствуют, ироды. А старый пень хитёр! Ушел, растворился в корнях. Устал, видишь ли, человеком! Ну, погоди у меня, сопля мелкая, я с тебя все его долги стребую!!!

******

День выдался пасмурным. Снеговые тучи висели над заповедной чащей. Выпавший ночью снег и не думал таять. Ведьма, всю ночь чутко слушавшая голоса леса и задремавшая лишь под утро, медленно отворила скрипучую дверь низкой бревенчатой избы. Черный кот выскочил на двор, громко мяукнул и скрылся за частоколом. Стая ворон с резким карканьем сорвалась с ветвей. На шум-гам из сарая выглянул домовик. Поклонился хозяйке, открыл было рот и… захлопнул варежку. Понял дурень, — давний спор о несмазанных петлях сейчас не ко времени. Может, и будет с нелюдя толк, если бросит лезть с пустыми советами.

Старуха любила скрип старой двери, вросший в землю порог, почерневшие от времени бревна…Затворяющие знаки на косяках и воротах она, будучи еще девчонкой, резала, напитывала жертвенной кровью. Простым людям на ЭТУ сторону хода нет. А те, кто дойти сподобятся, кто тропы распутать смогут — люди ли, нелюди, — без ее воли не переступят охранного круга. Да и лес уговор крепко держит.

Держал. До сего дня. Старый лешак многим Яге обязан был. Только ушел таки… Давно грозился, жаловался, что на покой хочет, что устал ногами землю топтать, лесной нечисти укорот давать, границу беречь…

Эх. Туго будет ей без старого друга-недруга. Тяжко и… одиноко? Пожалуй.

Надо идти к воротам. Не ровен час, гость дорогой объявится, чтоб ему пусто было, сопляку. Зима на носу, нечисть в силу входит, а тут — щенок мелкий вместо матёрого хозяина. Учи его, воспитывай, корми.

Кстати…

— Никифор! — ведьма стукнула сучковатой клюкой по стене, подзывая домового. — Обед готовь. Старый стаю приведет. Они после летней спячки нас с тобой схарчить могут. Слыхал, что ночью творилось?! Весь лес ходуном ходил. Хорошо ума хватило к людям не выпустить. Охотнички хреновы!

Домовик на миг замер, припоминая прожорливость белых тварей, затем хлопнул себя ладонями по бокам,зачем-то погрозил кулаком в сторону забора и подался в погреб за припасами. Старуха усмехнулась — будет с нелюдя толк.

Примостившись на завалинке, она устало вздохнула, сложила морщинистые руки на коленях, прикрыла глаза. Гости ждать себя не заставили. На поляну один за другим выходили белые волки. Одуревшие от свободы и пьянящей силы, дерзко порыкивающие, они шли прямиком на дремлющую старушку в ветхом тулупе. Окровавленные пасти и глаза, залитые тьмой дикой охоты. Дыхание мертвой стужи и сила новорожденной зимы…

Старый с мальчишкой хоронились в тени деревьев. Лешачок тихонько хихикал, зажимая рот ладонью.

Пакость мелкая. Ну, погоди у меня, подумала Яга и …всхрапнула. Ни дать ни взять немощная бабулечка, обуза семьи. Снежники скалились, подходили ближе, окружали…

— Ах вы, злыдни бессовестные!

Клюка взлетела в воздух и с размаху треснула по башке самого наглого. Волк вздрогнул и совсем по-человечески всхлипнул. В черных глазах гасло безумие. Взгляд прояснился. Зверь удивлённо заозирался, и…упал на спину, подставляя живот. Остальные отскочили, поджали хвосты, покаянно опустили лобастые морды, кто-то виновато заскулил. Раздав ещё парочку затрещин и тычков, ведьма злобно глянула в сторону леса.

— Выходи, раз пришел, гостем будешь, — в ритуальном приветствии звучала угроза.

Тощий мальчишка вышел из тени деревьев. Всклокоченные длинные волосы, на лице и тонких руках засохшая кровь, в стылых глазах шальная сила дикого леса.

— Ах, ты ж…

Яга беспомощно попятилась. От внезапно накатившей слабости подкосились колени, голова закружилась, в глазах потемнело. Ветер наотмашь ударил по щекам, не давая вдохнуть-выдохнуть, под ногами задрожала земля — оживая, зашевелились корни, силясь прорваться к свету, схватить, скрутить старую ведьму. С хрустом слетели сорванные печати заклятий, открывая дорогу, руша защиту…

Лешачок нарочито неспешно приближался к старухе, ступая босыми грязными ногами по первому снегу. Легко перешагнул невидимую границу защитного круга, с наглой ухмылкой провел пальцами по воротному столбу, стирая вырезанные охранные знаки. Довольно зажмурился. Снежники замерли. Мгновенно стих ветер в ветвях старых сосен.

Во двор из избы выскочил Никифор с большой деревянной ложкой в руке. Замер как вкопанный. Очухался. Схватил поварешку двумя руками и, втянув голову в плечи, струхнув от собственной храбрости, кинулся к воротам на выручку хозяйке.

— Я тебе сейчас, пакость лесная!

Хрясь! Ложка огрела мальчишку по лбу, добавляя к кровавым разводам крупинки горячей перловой каши.

Ведьма опомнилась, переложила клюку в левую руку, правой вцепилась в горло опасного гостя. Крепко. Без жалости. Или эта тварь очеловечится, или таких бед наворотить может…

Волки сторонились и не вмешивались. Зимние духи закон границы чтили свято. Хозяева обязаны сами договориться. Справятся, не впервой.

— Ты, гаденыш лесной, совсем вежество забыл?! Память прошлую вместе с листвой сбросил?! — прошипела Яга.

Узловатые старушечьи пальцы держали мелкого пакостника железным хватом. Сила земли текла через ведьму, смешиваясь с человеческой горячей кровью. Выцветшие от старости глаза налились зеленью. Лешак хрипел, беспомощно царапая руку на своем горле, брыкался, пытался ударить бабку ногой в колено. Яга крепче стиснула худую детскую шею. Из серых глаз потекли слезы. Обычные, соленые. Старуха резко разжала ладонь. Мальчик осел на землю как пустой мешок. Подтянул к животу острые колени и закрыл голову руками. Худое голое тельце тряслось от слез. Ведьма молча постояла над ребенком, затем, опустившись рядом на землю, скинула ветхий, траченный молью тулуп, накрыла лесного хозяина, примиряюще погладила по голове. Всхлипы прекратились, нелюдь затих.

— Ну все, все. Повоевали — и хватит. Пошли в дом. Мы тебя в баньке попарим, кашу с хлебом поешь, молока выпьешь. А то, ишь, крови хлебнул и колобродишь…Горе ты моё лесное…

*****

Потрескивала лучина, огонек отбрасывал причудливые тени на темное морщинистое лицо Яги. Кривая игла плясала в ловких пальцах, выводя на ткани сложный узор. До утра нужно вышить ворот рубахи, сплести пояс, шубу укоротить. Шуба непростая, шерстью на две стороны, скроена из пепельных волчьих шкур. Малец примерил и утоп в ней, а как ему зимой без теплой одежи?

Спит. Умаялся, бедолага. Банник его в семи водах отмывал. Лешак, труханувши, начал было чудить: веники оживлять, бревна трясти, веточки-листочки на лавках проращивать. Ясное дело — лес жара и огня не выносит. Банник растерялся. Хорошо, его жена сообразила: выгнала муженька на двор и давай мальчонку успокаивать, песни колыбельные петь, копну спутанную гребнем чесать. Тот и притих, бояться перестал.

Вымытый и вычесанный, наряженный в чистую рубаху и штаны с запасов Никифора, накормленный кашей и ржаным хлебом, напоенный молоком с медом мальчишка уснул на лавке, завернувшись в ту самую волчью шубу. С виду обычный сопляк не старше десяти вёсен, костлявый, как щепка, бледный, с серыми, зимними, глазами. Весной они расцветут синевой теплого неба, летом — лесной зеленью, осенью нальются золотом. Яга грустно вздохнула, вспоминая ушедшего лесовика. Обещал не бросать одну, обещал помочь найти …Эх. Ну, хоть одно обещание старый пень сдержал — одиночество в этой глухомани ей долго не светит.

Игла рисовала на ткани узор-оберег. Исколотые пальцы ныли. Капли колдовской крови вплетали в вязь символов охранные заговоры. Первое время без них никак, иначе одичает пацан, а ему лес беречь, границу сторожить, с людьми хоть и нечасто, да встречаться. Силушки у него немеряно. Если бы прошлой ночью, да по первому снегу он свою свору к людям вывел, страшно представить, сколько жизней загубили бы снежники. Они первые дни после спячки не в себе, бешеные с голодухи. Зря что ли домовик муку изводил, хлебы пек, кашу варил в огромном казане, ещё от матушки доставшимся. Маслом сдобрил. От человечьей еды волки трезвели, унимались. К ночи в чащу ушли миром. Мать-волчица виновато глаза отводила, обещала трепку задать и Старому, и детишкам. Каждый из которых с хорошего теленка будет. Яга для виду бурчала, брови хмурила, потом потрепала старую подругу по белоснежному загривку.

— Иди уж. Нешто я не понимаю. Лес вам голову задурил…

Никифор тоже уморился за день. Старательный он, хозяйство исправно ведёт. Вон кружка узвара дымится на столе — нелюдь принес, заботится. А что болтлив да суетлив не в меру, — так молод домовик, первую сотню не разменял ещё.

— Бабушка, — послышалось с лавки.

Мальчик сел, закутавшись в волчий мех. Глаза сонные, румянец на щеках. Румянец — это хорошо!

— Чего тебе?

— Завтра я тебе должок старый отдам…

— Спи, горе луковое. Тебе сон приснился. Спи…

Лешачок свернулся калачиком, зарылся в шубу и тут же засопел.

Глава вторая

Беглянка

Не было в их лесу этой заимки. Не было и все! Уж ей-то своих земель не знать?!

Батюшка охотник был знатный. И дочку младшую с собой часто брал, хоть и бурчал, негоже, мол, шляхтинке по лесным буеракам шастать да белые ручки поводьями мозолить. Кто ее, дуру такую, замуж возьмет?! Бурчать-то бурчал, но когда дура неполных четырнадцати лет сполевала волчицу в драной летней шкуре, — прослезился от умиления. А по возвращению домой приказал открыть бочонок вина. Два дня в поместье гуляли — был бы повод. А гости у пана воеводы завсегда найдутся…

Девочка отогнала непрошеные воспоминания. Шмыгнула. Вытерла нос рукавом. Устало прислонилась к дереву, разглядывая невесть откуда взявшуюся развалюху. Халупа халупой! Стены покосились, дверь держится на честном слове, порог в землю врос, на крыше — высохшая трава клочьями висит, остатки ограды торчат, как гнилые зубы. Никому-то ты больше не нужна. Бросили тебя хозяева. Вот и стоишь тут неприкаянная, обреченно ждёшь, когда зимние бури проломят стены, обрушат крышу, сорвут ветхие ставни…

Она горько заплакала. Целый день по лесу бродила насупившись, то ли из упрямства, то ли от ужаса содеянного. А теперь, поди ж ты, — развалюху пожалела! Или не в развалюхе дело?! Она ведь теперь тоже никому не нужна, идти ей некуда и не к кому. А значит…она дома?! Мысль была ослепительно-яркой, тревожной и…правильной?! Даже слезы высохли. Девочка глянула вокруг, недоверчиво оценивая свои теперешние владения.

Странное место. Странное и …тревожное. Вроде бы безлюдное и заброшенное. Но зудящее чувство не отпускало. Казалось, чужие глаза смотрят за тобой в оба. В шелесте ветвей мерещились перешептывания, в густом подлеске — смутные силуэты. А присмотришься - прислушаешься, — ничего. Сухие ветки, да ветер шумит в кронах.

Когда солнце скрылось за верхушками деревьев и зашевелились, словно оживая, тени, — она начертила Круг! Ползала по мокрой земле, в каше из грязи и снега, крепко сжимая рукоять охотничьего ножа. Следила, чтобы линия не прерывалась, а нож глубоко резал (вспарывал!) землю, и начало совпало с концом. Чуть было не сплоховала, но вовремя перебралась внутрь, иначе пришлось бы начинать по новой, — переступить замкнутую черту нельзя.

Поднялась, отряхнула от прилипшей хвои грязную юбку, обернулась к жутким живым теням и … показала лесу язык! То ли почудилось, то ли вправду из холодного сумрака донесся ехидный смешок. Забежав в дом, быстро надрезала палец острием ножа, подхватила на лезвие каплю крови, и размашисто начертила крест на хлипкой двери. Отскочила в самый дальний угол, забралась на лавку. Все!

Ноги дрожали от усталости, ныла ранка на пальце, юбка промокла от дождя и грязи, нос распух, сопли текли ручьем, под глазом наливался здоровенный синяк. Видел бы сейчас пан воевода свою непутевую дочку — ох и повеселился бы. Морду рукавом вытирает, как простая холопка, слезы с соплями по щекам размазывает. Батюшка-батюшка, где ты сейчас?!

Дома ведьма белобрысая верховодит… верховодила. Девочка опустила голову, обхватила плечи руками. Всхлипнула, в который раз перебирая в памяти события: как Юстина падала с лестницы, как застыла на полу сломанной куклой. Хоть и ненавидела она братову жену, но отправить на тот свет беременную бабу страшно.

Слуги слышали, как две хозяйки лаялись все утро и с грохотом били посуду. Видели, как панна волокла за ухо девчонку. Та извивалась бешеной кошкой, и прокусила-таки ненавистную руку. Сильно, до крови. Юська вскрикнула, отдернула руку и влепила мерзавке пощечину. Массивные перстни рассекли скулу, потекла кровь. Ответная пощечина была такой сильной, что Юстина отлетела на пару шагов, ударилась спиной о стену и, не устояв, покатилась по ступенькам. Упала ничком и замерла у ног перепуганных хлопов. Вокруг белокурой головки — лужа крови…

Ночью было страшно. Так жутко, что разводить огонь она не решилась. Порылась в старой скрыне. Закуталась в найденное тряпье, натянула меховую шапку по самые глаза, затаилась в углу на лавке, прислушиваясь к звукам леса. Под напором ветра скрипели и кряхтели сосны. Ветки царапали крышу, словно пытаясь дотянуться до испуганной беглянки, вытащить из ветхого домишки.

Перед рассветом удалось забыться неглубоким тревожным сном.

Утром страхи развеялись, она разожгла очаг, размяла окоченевшие руки-ноги, опасливо выглянула через крохотное окошко — никого. Осмелев, решила выйти на двор проверить — не переступил ли кто охранную черту.

Не переступил. Точнее, — не переступили! Земля за кругом была истоптана множеством следов. Одни походили на отпечатки когтистых лап, другие — на когтистые ноги. Или не ноги…

Значит, не почудилось. Таки ночью вокруг дома кто-то бродил. Бродил, но не смог ступить за черту даже кончиком когтя. И не только ветер завывал за окном!

Вот и славно, что вчера она не стала задумываться, откуда появилось странное желание вывести круг. Никто не учил юную панночку такому. Она умела читать и писать, неплохо знала латынь, закон божий, псалтырь. Могла освежевать дичь и поставить силки, управлялась с лошадьми, обучилась стрелять — отец после смерти любимой жены дочке слова поперек не говорил. Все ее прихоти исполнял. Хочет из огнестрела палить — молодец, хочет в мужском седле на своей Зорянке по полям носиться, холопов пугать — добро, хочет старый родовой нож на поясе таскать — на то и реликвия, чтобы дитятко оберегать. Уберег. Знать бы от кого…

Девочка огляделась вокруг. Боязно не было. Если ночью ее не тронули жуткие лесные твари, то сейчас, при солнечном свете, бояться нечего. Ноябрьский день куцый, но до темноты время есть.

Время для чего? Что ей делать?! Домой возвращаться страшно до одури. Отец с братом уехали. Вернутся седмицы через три — не раньше. А вернутся, и что?! Януш свою Юсечку обожает, сына от нее ждет. Не простит он сестру, хоть и нет ее вины в том. Или есть?!

Слезы. Опять чертовы слезы. Хватит. Нужно найти еду. А потом — видно будет! В село соваться нельзя — там все на виду. Донесут. Охотится? С одним-то ножом!

А вот старый мельник на отшибе живёт, у реки. Попробовать к его хате выбраться, да харчами разжиться? Брешут, правда, про него всякое. И что с нечистью речной водится, и что безлунными ночами не только муку жернова перемалывают. Холопские бредни!

************

Эх, и угораздило же выдать себя грохотом крынок и горшков! Теперь бы ноги унести от двух спущенных с цепи псов. Хорошо ещё, мельничиха одна в хате была. Куда толстой дурехе угнаться за верткой девчонкой, проскочившей прямо под носом. А если эта самая девчонка второй день не ела, а в торбе у нее, между прочим, две теплые паляницы, шмат сала, кольцо доброй кровянки с чесноком и пяток луковиц, — то и сам пан мельник, хоть и мужик справный, не чета раздобревшей супруге, а воровку не догнал бы.

Но вот собачки — другое дело. Хоть и орала мельничиха долго, кляла «проклятущую злыдню» на чем свет стоит, хоть и возилась с цепью, пытаясь спустить псов, которые прыгали, лаяли и только мешали хозяйке, давая время беглянке, — а далеко от них не уйти. Панночка неслась к лесу, как последняя бродяжка, прижимая торбу с драгоценной добычей. Огромные псы вот-вот настигнут. В голове билась одна-единственная мысль — добежать до опушки, укрыться в деревьях.

Воздух внезапно стал вязким и густым, как студень на Рождество, как топленое масло в каше. Она остановилась перевести дух. Опустила торбу на землю. Прислушалась — тихо, никто не ломится сквозь кусты, не рычит, не лаёт. Неужели собаки след потеряли?

Шорох слева! Сосновые лапы зашевелились.

— Кто там!?

Бежать сил не было. Усталость накатила внезапно, одним вдохом-выдохом. Может, заяц?

Не заяц!

Мальчишка сидел на стылой земле, обхватив колени. Смотрел любопытно и настороженно. Волчья шуба мехом на две стороны. Копна длинных спутанных волос.

—Эй! Не бойся. Собаки повернули назад. Выходи.

Мальчик на четвереньках выполз из-под еловых веток. Поднялся, отряхиваясь. Невысокий, на голову ниже, бледный, босой. Бедолага. Землю-то морозом прихватило. Ноги даже в сапожках замёрзли. А это чудо в полотняных штанах, простоволосый. И шуба странная. Разве можно шить мехом на две стороны?! Такую даже ряженые на святки остерегутся одевать! Чтобы не накликать…

Может, убогий?! Стоит, молчит, пялится серыми глазищами. Хотя, если он один в лесу ночевал, немудрено от страха и онеметь. Нужно отсюда убираться, да побыстрее. Солнце уже скрылось за высокими соснами. Времени до темноты всего ничего…

— Пойдешь со мной? У меня есть дом, ну…почти. И еда. Сейчас придем, огонь разведем, согреемся, поедим.

Найдёныш нерешительно топтался на месте.

— Ну, идём же. Скорее. Ты, небось, давно не ел, кожа да кости.

Она отломила ещё теплую краюшку хлеба и протянула мальчишке.

— Давай, жуй, и пошли быстрее.

Он осторожно взял хлеб. Понюхал свежий ломоть. Довольно зажмурился. Распахнул огромные серые глаза.

Запах прелых листьев и морозной земли…

Шорох снежинок и журчание ручья подо льдом…

Озноб по коже…

Жар в ладонях…

Белое марево перед глазами …

Ну, уж нет!

Хрясь!

Подзатыльник удался на славу. Рука у панночки была крепкой. Мальчишка отскочил, втянул голову в плечи. В лохматой шубе он походил то ли на взъерошенного воробья, то ли на приблудного щенка.

—Ты что это удумал, сопля? Меня — чаровать!?

—Я не чаровал, просто посмотрел, — голос шелестел сухой травой, шуршал опавшими листьями. — Зачем дерешься?! Вчера Никифор поварешкой стукнул, бабуля чуть не придушила, теперь ты. Злые вы все! А ещё в моем лесу живёте!

Он обиженно надул губы. Того и гляди расплачется. На лицо упала капля дождя, вторая, третья — с чистого безоблачного неба!

— Каком-таком твоём лесу?! Это наш лес. Наш! Я тут хозяйка! Понял?!

Девочка топнула ногой, сжала кулаки. Ее внезапно захлестнула ярость и веселый задор.

—Это. Мой. Лес.

Яркий луч солнца из-за туч…

Далекий раскат майского грома…Заливистый смех — весенней капелью. Чистая детская радость на чумазой рожице…

Он откусил хлеб, медленно разжевал, проглотил. Блаженно зажмурился.

Запах первого снега, ледяная вода родника…

Девочка опешила. Мальчишка кружился на месте с безумно счастливым видом, запрокинув лицо и закрыв глаза.

Блажной, как есть блажной! Ну и пусть себе под ёлками сидит. Нужно уходить. Подобрать котомку с добычей и шмыгнуть в кусты.

Через десяток шагов ей стало совестно. Еще чуток — и стемнеет. Что с этим дурачком ночью будет?! Она представила жуткие следы когтистых лап вокруг дома. Эх!

Мальчик сидел на земле и с аппетитом жевал хлеб.

— Вставай, простудишься, дурачок. Нужно уходить. Скоро ночь. Знаешь, какие твари тут бродят?! Мельничихины собачки рядом с ними — ангелы божьи.

Она схватила найденыша за руку и потянула за собой.

— Откуда же ты взялся на мою голову, чудо лесное?!

Чудо покорно брело сзади. Не отставало.

— Меня Ядвигой зовут. А ты кто?

—Я — это я.

— Как тебя зовут, дурень?!

— Меня через корни зовут, через землю. Через хлеб тоже можно. Люди — через хлеб часто кличут. Я хлеб люблю. Вот огонь не люблю. Через огонь меня не зови, я тогда жутко злюсь!

— Глупый хлоп! Что ты несёшь? Какие корни, какой огонь?! Имя у тебя есть?

— Нету. Бабуля тоже чудом лесным называет. Никифор — пакостью мелкой дразнится. Один Старый меня любит!

Девочка стала как вкопанная. Тропинка, до сих пор хорошо различимая между елей, исчезла. В какую же сторону теперь? Как-то слишком быстро сгущались сумерки. Стало очень тихо, исчезли привычные звуки леса. Ядвига крепче сжала руку найденыша. Нужно быстрее найти избушку. Успеть замкнуть круг. Куда же идти? Нельзя паниковать. Как батюшка-охотник учил — задержать дыхание, закрыть глаза, выдохнуть свой страх.

Враз стали горячими ладони, волна тепла прошла по рукам, закружилась голова, зашумело в ушах.

Судорожный вдох — сердце замерло, трепыхнулось, сбиваясь с ритма.

Выдох — жар и шум в ушах исчезли, голова перестала кружиться, выровнялся пульс. Она открыла глаза. Вокруг летали крупные редкие снежинки. А на мерзлой земле виднелась невесть откуда взявшаяся тропа!

— Нам туда. Мы почти пришли. Не бойся.

Она уверенно потянула нового знакомца вправо. Мальчик притих. Он послушно шел следом, крепко вцепившись двумя руками в ее ладонь.

…Они сидели на лавке, прижавшись друг к дружке, укрывшись волчьей шубой. В очаге горел огонь. Провести ещё одну ночь в стылом доме?! Ну уж нет! Охранный круг на крепком замке, дверь изнутри запечатана кровью.

Ползая по земле, Ядвига заметила, что найденыш, сидя на пороге, с интересом за ней наблюдает. А потом, когда она разрезала палец и, набрав на лезвие кровь, начертила на дверях крест, молча взял ноющую руку в ладони, поднес к лицу и подул на рану. В темную сырую хижину будто залетел теплый весенний ветер, запахло скошенной травой и диким медом. Девочка зажмурилась от неожиданности, а когда открыла глаза, ветерок исчез вместе с болью от пореза.

Странный гость, как ни в чем не бывало, залез с ногами на лавку и потребовал хлеба с колбасой. Но, увидев, что его подружка разжигает огонь, забился в самый дальний угол, закутался в свою шубу так, что только кончик носа торчал. Глаза подозрительно заблестели.

— Ты чего, глупый? Это просто огонь. Знаешь, как я замёрзла?! Хоть сапоги просушу. Второй день в мокрых хожу, пальцев не чувствую… А хочешь, колбасу пожарим? Ты что, огня боишься?

— Я помню, как горел лес, — мальчишка всхлипнул, голос его дрожал, — обычный лес. Это очень страшно. Я не смог помочь. Бабуля после того пожара неделю пластом лежала.

— Она сильно обгорела, да?

— Нет. Дождевые тучи капризные, слушаются плохо. Вот она и ослабла. Я боялся, что не выживет. Она ведь у меня старая-престарая, — шепот, как шорох пепла в остывшем очаге.

Девочка удивлённо смотрела, как по детскому лицу текут слезы. Тихонько села рядом, осторожно погладила его по голове. Мальчик прижался щекой к ладони, закрыл глаза.

— Жареную колбасу будешь? Еще лук есть и хлеб…

— Буду, — ответил тихо, не открывая глаз.

После сытной еды клонило в сон. Потрескивали дрова в очаге.

— Давай я тебе имя придумаю?

— Давай.

—Лешек нравится?!

— Ага. Лешек — значит лесной?

— Наверное. Огня уже не боишься?

— Такого — нет. А ты Леса не боишься?

Ядвига вздохнула, плотнее кутаясь в пушистый мех. Она наконец-то согрелась. Страх ушел, растаял в тепле очага, сытном духе свежего хлеба, серых глазах найденыша.

— Не боюсь. Вчера жуть как страшно было. Лесные твари вокруг дома бродили.

Она замолчала, прислушиваясь к голосам ночи. Снова завыл волк. Девочка поежилась, вспоминая следы когтистых лап за чертой.

— Это Старый воет. Меня гулять зовёт. Только я спать хочу, — Лешек зевнул и, устраиваясь поудобней, положил лохматую голову на плечо подружке.

—Эй, — она толкнула его локтем в бок, — а кто прошлой ночью вокруг дома бродил? Тоже твой пёс?

— Неа, — сонно пробормотал мальчик, — оборотники шастали. У них недавно щенки вывелись. Жратвы много нужно. Вот они сюда и сунулись. Не бойся, спи. Нас стая охраняет.

Она ещё хотела расспросить, что за бабуля такая, у которой внук без имени растет, а в предзимье шатается босым да в чудной одёжке, — но Лешек спал. Ядвига, привыкшая к домашним перинам, покрутилась на твердой лавке, тихонько всхлипнула и заснула.

Тихо падал снег. Трое снежников чутко дремали под дверью старой избушки. Спали в логове оборотники, спали водяницы под тонким ноябрьским льдом, лесные духи притихли в лунных тенях. Лес спал. Ему было тепло и спокойно. Он видел сон, и в его сне двое детей спали, обнявшись, в самом сердце заповедной чащи. И до самого утра в очаге, согревая маленьких хозяев, горел огонь.

Глава третья

Мельница

— Доброго вечора, пане мельник. Як ся маетэ?!

— Добре, дякую. И вам не хворать.

— А шо, Михась, мои собачки туточки след взяли?

— Так на то они и собачки. А шо за след?

— Панянка пропала. Второй день шукаем, с ног валимся. Панна Юстина в замке рыдает! Найдите, говорит, мне сестрицу любимую. Так шо, Михась, была тут девка?

Мельник задумался. Дело нешуточное, гости с собаками, да при оружии. Дочка воеводы — не селянка какая! Рыскать будут днём и ночью. Если и вправду псы возле его дома след унюхали…

— Мы, пан Лукаш, с сыном в село ездили, муку старосте возили. И ночевали там же. Дома только бабы с дитями оставались, — он кивнул в сторону хаты.

Дородная мельничиха застыла в дверях, из-за ее плеча выглядывала невестка с ребенком на руках.

— Хозяйство у тебя справное, — похвалил егерь. — Не боишься без присмотра оставлять?

— Так лихих людишек в наших краях почитай лет десять, как не было. Опять же, работники при мельнице завсегда живут. А семью мою… Богородица охраняет.

Мельник истово перекрестился, поднес к губам ладанку.

— Ну да, — хмыкнул егерь, оглянулся по сторонам, добавил с ухмылкой. — Колесо по морозу тоже святая дева крутит?! Возле поместья река льдом берется до весны, а у тебя вода чистая, хоть гусей выпускай! А? Что скажешь, брат мельник?

Хозяйка испуганно прикрыла рот пухлой ладонью, ее невестка крепче прижала годовалую дочку.

— А то, брат егерь, что и ты в лесу не пречистой молишься, — ответил хозяин, исподлобья зыркнув на незваного гостя.

Лукаш и Михась молча смотрели друг другу в глаза. Егерь вздохнул, примиряюще улыбнулся, панибратски хлопнул мельника по плечу.

— Может, в дом пройдем, посидим, повечеряем. А?!

— А и пойдем. Что ж мы с тобой в потемках гутарим, — обрадовался хозяин перемене настроения, — копченый шпик у моей Ганнуси — пальчики оближешь. И хлопцев своих зови, ничего им за тыном топтаться!

В хате было натоплено, пахло свежим хлебом и кашей со шкварками. Уставшие от поисков помощники рассаживались по лавкам, отогреваясь.

— Ганна, — мельник подозвал жену, — слыхала, дочка пана пропала? По всей округе второй день ищут. С ног сбились.

Мельничиха замерла, испуганно таращась на мужа.

— Говори, если знаешь. Собаки след взяли возле нашей хаты. Видела кого?

— Так это… Сегодня после полудня я у курей, а тут грохот страшенный! Такой переляк, у меня ажно в грудях захолонуло, — она осеклась, поймав хмурый взгляд гостя.

— Девка тикала от дома. Торбу мою утащила, хлебов пару, кровяной колбасы кругляш добрячий, сала шмат, да не простого, а с червоным перчиком и чесноком, крынку меда, цыбулин пяток, не меньше. Може, ещё чего…

— Как выглядела девка? — перебил егерь болтливую бабу.

— Ну, — она задумалась. — Коса темная, глазищи — во!

— Одета в чем?

— Так ведь…тулуп добрый такой, юбка кажись синяя, богатая, токмо замызганная малость, шапка лисья, сапоги. Добрячи сапоги.

Ганна нервно теребила в руках рушник.

— Да кабы я знала, шо то панянка! А и знала бы?! Она ж скажена! Схватила торбу, горшки повалила и тикать. Я и слова сказать не успела. Вот те крест!

— Куда она убежала?

— Так до леса!

Мельничиха испуганно косилась то на мужа, то на гостя.

— Так-таки слова не сказала?! А невестку спрошу?!

Ганна грузно бухнулась на колени, запричитала.

— Бес попутал, пан егерь! Собак спустила. Так я ж не знала, шо то панянка! Думала, воровка ледащая…

Лукаш поморщился, растер ладонями уставшее лицо.

— Что псы? Быстро вернулись? Ну!

Ганна подвывала, не слыша вопроса.

— Они быстро вернулись, — подала голос невестка из угла хаты. — Я на горище была, оттуда видела. До леса добежали, покрутились малость у опушки и назад приплелись. Морды виноватые, глаза отводят — не, не догнали. Ушла от них девка.

— От Грызли и Хвата ушла?! — Мельник присвистнул.

— Они в лес и не сунулись. Как учуяли кого. До дому неслись вдвое быстрее, чем за…панночкой.

Мельничиха затихла, картинно вытирая рушником сухие глаза. Невестка, смущенная всеобщим вниманием, куталась в платок, старший сын крепко вцепился в мамкину юбку. Напугали мальца бабушкины вопли и чужие страшные дядьки.

Егерь задумался. Живая, шельма. За жратвой выбиралась. Ну, Ядька! Ну, коза! Где же ты спряталась? Лес молчит, говорить не хочет. Лукаш рискнул свою кровь с солью смешать, на корни кропил, звал лешака — все напрасно! Не явился Хозяин. А без него тут не обошлось, если псы, поджав хвост, удрали восвояси. Хват и Грызля от его Ласки щенки. Мельник самых крепких из помета выбрал. На отшибе мужик живёт. Как ни хорохорится, как водяниц ни кормит, а река не от любого лиха оборонить может. С собачками оно завсегда спокойней…

Что ж делать, где искать чертову девку?! От ее отца письмо давеча пришло — домой едет. Да не через три седмицы, как все думали, а через пару-тройку дней объявится. А не будет дочери — головы полетят. Чтоб ей пусто было! Нрав у пана воеводы крут. То все знают. И Ядвига у него — свет в окошке, покойной жены копия.

— Знаешь, Лукаш, давай вечерять. И, это, оставайся с хлопцами до утра. Места всем хватит. Ганна, — мельник прикрикнул на жену, — хватит полы подолом вытирать. Неси еду!

— А и то верно. Весь день с пустым брюхом по буеракам шатались…

Тихо ночью в хате. После сытного ужина, да в тепле, да после хлопотного дня люди крепко спали. Все, окромя егеря. Лукаш осторожно тронул хозяина за плечо. А когда мельник разлепил глаза — приложил палец к губам, махнул ладонью, зовя выйти во двор.

— Вот же черт лесной, не спится ему, — пробурчал Михась, догадываясь, что замыслил беспокойный гость.

У реки было зябко, от ледяной воды тянуло сыростью. Падали редкие снежинки. Скрипело колесо. Жутко ночью на старой мельнице. За всю жизнь не привыкнешь…Михась плотнее запахнул кожух, настороженно вглядываясь в темноту. Тут жди чего хошь…

Чиркнуло кресало, затрепетал язычок пламени в фонаре, освещая худое обветренное лицо панского егеря.

— Ну!? Чего будил, ирод?

— Зови водяницу, время за полночь, луны нет. Отзовётся.

— Ты совсем сдурел, Лукаш?! — зашипел мельник. — Ты о чем меня просишь?! Да если кто узнает, если твои щенки…

— Один мой племяш, покойной сестры сын, второй — подкидыш. Его моя жена выкормила. Я абы кого в лес с собой не беру. Да и спят они беспробудно. Почитай сутки на ногах.

— Нет. — Мельник упрямо замотал головой. — Нет. И не проси.

Егерь засучил рукав, показывая перебинтованную руку. Михась осекся, уставившись на малохольного гостя.

— Ты…?!

Тот кивнул, поправляя рукав. Вздохнул устало.

— Только не отозвался Хозяин. Что-то в лесу творится неладное, да не в нашем, а в ТОМ лесу. Прошлой ночью первый снег лег. Мы с хлопцами далеко сунуться не смогли. Чуть от опушки отошли — и все! Жуть накатывала такая, даже меня ноги от страха не держали. И это почитай рядом с домом! Если Ядвига ТУДА зашла и ночь переночевала, то… Зови водяницу да спрашивай, может, знает чего…

Мельник потрясенно молчал. Звать нелюдей опасно. Ему за всю жизнь трижды довелось. Первый раз в детстве — отец знакомил хозяйку воды с наследником. Потом он сам ее звал и сына показывал. А прошлым летом бабы внучка не углядели. Дуры белье полоскали, заболтались, а мальца тышком-нышком, да и уманили. Хоть Ганна и глупая, но вмиг сообразила домой бежать, мужа звать, пока Марфа на берегу голосила. А на мельницу панские холопы аккурат зерно привезли…Не до них было. Михась тогда при свете дня, понесся к реке, на ходу полоснув запястье, смешивая бьющую фонтаном кровь с солью, кинулся в воду. Водяница отозвалась не сразу, тянула время… То ли летнее солнце ей не нравилось, то ли соленая кровь по вкусу нелюди была. В глазах темнело, голова шла кругом, а он упрямо стоял по пояс в реке, отчаявшись упросить…

Петрика волна на берег вынесла. Тихо так, ласково. Мальчонка и не помнил ничего. Вот только на бережке играл возле мамки. И вот его трясут, все над ним плачут, не натешатся. А дедушка бледный и шатается.

Такие у нелюдей забавы. Михась не меньше седмицы тогда отлеживался. А звать безлунной ночью, в предзимье, после первого снега, когда духи в самую силу входят, — ну уж нет!

— Если панянка — ведьма, я должен ее первым найти, — тихо сказал Лукаш. — Я ведь поэтому на твой хутор шукать вызвался. Другие слуги по деревням окрестным бродят, кого-то в город к дальней родне послали, а я к тебе. Так-то вот. Это если она жива ещё…

— Ну, ты…брат-егерь! Ох! — Мельник перекрестился, потом, опомнившись, хлопнул себя по лбу, сплюнул в сердцах. — Принесла тебя нелегкая на мою голову! На ночь глядя…Погодь, я в хату за ножом и солью схожу, да тряпицу какую прихвачу.

— У меня все при себе.

Лукаш снял с пояса нож, достал из-за пазухи небольшой мешочек. Михась, скинув кожух и сапоги, медленно побрел к реке. Возле воды остановился. Не оглядываясь, приказал глухо:

— Ты того…От воды отойди подальше. Да не лезь, если что. Не мешайся. Она тебя не знает. Помочь не поможешь, а себя погубишь. И еще — под старой липой кубышка закопана. Вдруг что — скажешь моим…

Ледяная вода обожгла кожу, сбила дыхание. Мельник перехватил нож покрепче, прикидывая как сделать надрез, чтоб не так в глаза бросалось. Хотя, разве от Ганнуси утаишь! Усмехнулся в усы. Ему не о бабе думать надо, а о том, как целым из реки выбраться. И вдруг понял, что больше не чувствует холода. Ласковый теплый поток согрел окоченевшие ступни, словно не безлунной ноябрьской ночью вошел он в реку, а ранним июньским рассветом. И не снежинки сыплются над стылой водой, а белые лепестки жасмина! Он замер, боясь пошевелиться.

Водяница была тут.

— Не нужно крови, человек.

Голос журчал нежным лесным ручейком, шелестел прохладным летним дождем.

— Чего хотел, зачем звал?

Поток плавно кружил вокруг мельника, успокаивая, усыпляя, уводя от берега.

— Девочка пропала в лесу. Ты знаешь, что с ней? — от страха язык заплетался, горло перехватил спазм. В любой миг поток может скрутить жгутом, утянуть на дно. И — поминай, как звали…

— Все хорошо. Она спит, лес спит, духи спят, — с ней все хорошо, — вода нежно пела весенней капелью, мягко толкая на глубину. Михась осторожно сделал шаг назад.

— Ей домой нужно. Она сможет вернуться? — ещё шаг назад.

— Если захочет — сможет. Кто же ей запретит?

— Дядька Лукаш ждёт ее у меня.

— Хорошо. Иди домой, глупый. И не бойся за внука, пусть приходит к воде, его больше не тронут. Даю слово.

В лицо плеснуло теплой водой, колокольчиком зазвенел переливчатый смех. Мельник зажмурился, а когда открыл глаза, то стоял на берегу, а возле ног плавала жёлтая кувшинка. Водяница ушла.

Глава четвертая

Песья кровь

— А-а-а, песья кровь, чтоб тебя!!!

Воронья стая с истошным карканьем поднялась с верхушек сосен. С веток посыпался снег, запорошив орущую девчонку. Она ругалась на чем свет стоит.

Пан воевода при дочери в выражениях не стеснялся, поэтому ругаться Ядвига могла долго. За это Юстина частенько отчитывала свояченицу, обзывала ее селючкой и холопкой. «Селючка» в долгу не оставалась, и на ясну панну обрушивался поток доброй шляхетской брани.

— А-а-а! Вот тебе! Вот!

Подхватив сучковатую палку, девочка дубасила ни в чем не повинный лесной родник, бьющий из-под мшистых валунов.

Заливистый детский смех оборвал это дурацкое занятие. Она резко обернулась, перехватив палку двумя руками. Рядом от всей души хохотал найденыш. Босой, в штанах и простой домотканой рубахе, с взъерошенными волосами, он веселился, пританцовывая на снегу.

— Ой, дура!!! Вы там все такие?!

— Ах ты, сопля мелкая. Я тебе сейчас!

Палка странным образом вывернулась из рук девочки и отлетела в сторону.

— Ну, держись!!!

Они носились на поляне перед старой избушкой, пока Ядвига не завалила мальчишку лицом в снег, и, вывернув ему руку хитрым захватом, победно уселась сверху. Отец и брат научили.

— Попался! Будешь знать, как смеяться надо мной, чучело лесное!

Чучело все ещё вздрагивало от смеха, но вырваться не пыталось.

— Проси прощения! Ну?!

— Я бооольшеее не бууудууу, — канючил. — Простииии…

— Да ну тебя, дурака!

Ядвига отпустила руку приятеля, поднялась на ноги, отряхивая от снега многострадальную юбку. Злость угасала, страх тоже. Девочка прислонилась к бревенчатой стене, закрыла глаза.

— Я хотела умыться. А вода из ручья кааак плюнет мне в лицо, и глаза такие — страшные!!! Я…испугалась.

Лешек подошел совсем близко. Панночка отвернулась, уткнувшись в меховой воротник. В глазах защипало. Не хватало ещё разреветься перед этим приблудой.

— Не плачь, — он дёрнул ее за кончик растрепавшейся косы. — Пошли, я позову.

— Кого?!

— Водяницу.

— Это кто?!

Слеза таки скатилась по щеке. Пришлось вытирать рукавом не умытое с утра лицо.

— Ну ты даёшь! Такая большая, а простых вещей не знаешь! Водяницы живут в воде. Пошли.

Лешек потянул подружку за рукав.

— Идём-идём, трусиха. Ты вчера заявила, что это твой лес! Так?

— Мой, — упрямо повторила Ядвига, с подозрением косясь на улыбающегося мальчишку.

— А что ж ты за хозяйка, если своих холопов боишься?! В ТВОЕМ лесу кто только не живёт. Они тебя слушаться должны. И бояться, если нужно. Смелее.

Лешек снова дернул за рукав.

Подойдя к валунам, мальчик опустился перед родником на колени, замер. Прислушиваясь, наклонился к журчащей воде, почти касаясь ключа губами, и что-то зашептал.

Ядвига смотрела с любопытством. Теперь ей было стыдно и за свой испуг, и за внезапно вспыхнувшую ярость. Лешек выглядел маленьким и беззащитным. Нужно попробовать из тряпья ему на ноги обмотки сделать. А потом проводить домой к той странной бабуле. Пусть заботится о внуке, раз другой родни у него нет. Хотя, какая там забота, если ребенок тощий, голодный, и бродит один по лесу.

Странный мальчишка. Очень странный. Перед сном она выбрала из его спутанных волос сломанные веточки, сухие листья, сосновые иголки. Все до одной. А утром, выбравшись из-под теплого меха, поразилась. В гриве снова было полно мелкого лесного мусора, будто кто его за ночь натыкал.

А как он рану на руке заговорил?! Подул легонько — и кровь остановилась, боль утихла. Шуба, опять же. Люди так не шьют и не носят.

Ядвига тайком стянула с шеи серебряный крестик и ладанку. Поднесла к губам, проговорила короткую молитву, украдкой перекрестила спину мальчишки.

Замерла. Все осталось как есть. Лешек шептался с родником, касаясь кончиками тонких пальцев ледяной воды. Не оборачиваясь, тихо пробурчал:

— Хватит меня крестом проверять, я все слышу.

— Ничего я не проверяю, — смутившись, тоже шепотом ответила девочка.

— Она пришла!

— Кто?

— Водяница. Кто же ещё! Тронь воду. Не бойся.

Ядвига опустилась на колени, зажмурилась. В первое мгновенье ладонь обожгло холодом, затем опалило крутым кипятком.

— Не бойся, — прошептал Лешек.

Жар пропал, вокруг пальцев, щекоча, завертелись крохотные бурунчики. Над родником заискрилась радуга. Девочка ахнула от восторга, забыв о страхе. Снег вокруг быстро таял, из земли пробивались росточки. Юбка намокла. Ядвига зачарованно наклонилась к воде. Ласковый поток умыл заплаканное лицо, пробежался тёплыми пальцами по вискам, успокаивая, делясь свежестью.

— Здравствуй, маленькая…— слова журчали, перекатывались по камням, звенели веселой капелью.

—… !

— Тебя ищут, ждут…Мельница… дядька Лукаш… там… Возвращайся…к нам…

Переливчатый смех…Запах мокрой травы после июльского ливня…

— Я…я…хорошо.

Радуга мгновенно погасла, от воды потянуло зимним холодом. Водяница ушла.

— Они всегда такие, — пояснял Лешек. — Приходят, когда хотят, уходят, не простившись. Вода, что с нее взять. Пошли в дом, а то вон — мокрая вся. Водянка могла бы одёжку высушить, а она смылась! — Мальчик погрозил кулаком в сторону родника. — Обиделась, что ты её палкой колотила.

— Не ругайся, — возразила панночка. — Она хорошая.

— Угу, хорошая, когда захочет. Ты с ними построже будь, а то задурят голову своими песнями.

Пришлось опять разводить огонь, сушить промокшую одежду. Мальчишка упрямо не разрешал ломать живые ветки и резать лапник. Ядвига, притихшая после встречи с водяницей, не спорила и послушно собирала валежник. Пообедали остатками вчерашней кровянки, хлебом и луком. Мед хотелось оставить про запас, но пока девочка, обмотавшись ветхой одежкой, сушила мокрый подол над очагом, — хитрый найденыш слопал весь горшочек. За что схлопотал увесистый подзатыльник и забился в угол, наблюдая за сердитой подружкой. Долго молчал, дулся, а потом загрустил:

— Если ты уйдешь, я останусь один.

Ядвига залезла с ногами на лавку, села рядом, отобрала горшок. Заглянула, надеясь, что на стенках осталась хоть капля сладкого — швырнула на пол!

— Лешко, я не знаю, что делать. Меня ищут. Ты знаешь, кто я? Знаешь, что я натворила?

Мальчик упрямо замотал лохматой головой.

— Я …я…у меня…я не хотела, а она упала, понимаешь! И… кровь! Я ее убила! Я не хотела! Я не нарочно!!!

Она плакала горько, навзрыд, уткнувшись лицом в колени.

— Эй! — Мальчик осторожно погладил подругу по голове. — Не плачь. — Он прижался к ее плечу, обхватив двумя руками. — Никого ты не убивала! Я не чую смерти. Ну, немножко чую, как от охотников. Но людская смерть не так пахнет!

— Ты сдурел! — Ядвига вытерла опухшие глаза, покосилась на чумазого лесного приблудыша, вытащила из спутанных волос сухой листочек. Улыбнулась сквозь слезы.

— На тебе нет смерти человека, — серьезно повторил мальчишка. — Клянусь корнями и камнями.

… Запах песка, раскаленного летним зноем, солнечные блики на стволах сосен, капли липкой смолы, грозди спелых ягод в ладонях…

— Лешко, ты кто? — тихо спросила девочка.

— Если скажу, ты уйдешь, — он уткнулся носом ей в плечо, подозрительно всхлипнул.

— Я тебя не брошу, дурачок. Хочешь, пойдем со мной. Будешь жить в нашем поместье. И бабулю твою заберем. Хозяйка я или нет?! Как скажу, так и будет.

— Да ну!!! Вот ещё! Мне в лесу хорошо. Я тут делаю, что хочу. Если бабуля разрешит. Вон, наплела мне на одёжке загогулин, чтобы я …ну…не дичал, — он вздохнул, потянул за кисти на поясе. — Никифор так и сказал — чтоб ты на человека был похож, а не на пугало дремучее…

Мальчик скорчил смешную рожицу, передразнивая кого-то.

— Никифор — это кто?

— Пристает, как репей! Ходит меня поучает: то ему не так, се ему не так! Не сори, не топчись, не лезь в погреб, не пугай курей.

Лешек спрыгнул с лавки, упер руки в бока, выпятил тощую грудь, надул щеки.

— Холоп ваш, что ли?

Мальчишка расхохотался.

— Точно! Холоп! Я ему так и скажу. Ух, как ты здорово придумала! Никифор — холоп! Ну, погоди у меня, — он грозно затопал ногами, все еще смеясь. — Холоп!!! Вот приду я с новой хозяйкой! Всех твоих курей снежникам скормлю!

Он вдруг застыл, уставился на панночку серыми глазищами.

— Пошли!

— Куда?!

— К бабуле. Она старая, но толковая. Может, чего тебе посоветует.

Ядвига насупилась. Идти к странной чужой старухе совсем не хотелось.

— Боишься? — ехидно спросил мальчик. — Правильно. Я ее тоже немножко боюсь. Как кошка веника. Но она хорошая. Иногда. Хе-хе. А Никифор — холоп!

**************

От обмоток Лешек отказался.

— Вот ещё, — фыркнул презрительно, глянул на свои грязные ноги, смешно растопырил пальцы, — как же я дорогу слышать буду?!

Шел он впереди, иногда останавливаясь, поджидая панночку.

Чем дольше они шли, тем заметнее менялся лес. Поздняя осень в этих местах давно уступила место настоящей зиме. Мороз крепчал. Начинался снегопад. Белый сумрак завораживал, шептал беззвучными голосами, шелестел хвойными лапами. А они шли и шли, проваливаясь по колено в снег, перелезая через поваленные деревья, стараясь не потеряться в белом мареве. Привычные звуки исчезли, растаяли в пугающей тишине. Стих ветер. Ветки высоких сосен не шевелились.

Время застыло в колючем воздухе, замерло в танце снежинок, затаилось в густых тенях.

Скрип снега, тяжёлое дыхание, надсадный стук сердца в висках. Девочка пошатнулась. Кружилась голова, темнело в глазах.

Лешек резко обернулся, учуяв неладное, охнул, кинулся к подружке, подхватил, стараясь удержать.

— Нам совсем капельку осталось! — испуганно закричал, чуть не плача.

Она падала бесконечно долго. Снег был теплым, мягким и пах шерстью. Еще он был мокрым, дышал в лицо, норовил облизать щеки горячим шершавым языком. У снега были черные глаза и огромные острые клыки.

— Меня съедят, — мелькнула мысль, и Ядвига провалилась в темноту…

Глава пятая

Возвращение

Темно.

Тихо.

Глаза открыты или закрыты?

Наверное, закрыты. Открыть — страшно! Открыла…

Темнота меняется. Внизу густая, тяжёлая. Вверху бледнее, если темнота может быть прозрачней. И точки маленькие, колючие, похожие на звезды. Звёзды?

Степь?

Степь!

Под ногами сухая трава. Крошится, рассыпается трухой. Невесомая пыль взлетает, забивает нос. Пыль пахнет полынной горечью, холодным пеплом, забытыми именами…

Мёрзлая земля.

Ледяной воздух.

Небо шатром. Небо со всех сторон. Смотрит тысячью глаз.

Равнодушное, вечное, мертвое…

Крохотный огонек! Костер?

Не дойти. Шаг. Второй. Вдох — первый. Я дышу? Дышу! Ещё вдох — шаг. Ещё…

Огонек стал ближе. В тишине появляются звуки, — далёкое ржание коней, лязг металла, голоса людей, детский плач.

И — никого!

Костер в степи.

Искры в небо.

Темная фигура за кругом света. Сидит на земле, странно подвернув ноги.

Мужчина?

Женщина?

Не понять.

Огонь слепит, не даёт рассмотреть.

— Эй! Ты кто и…где? Я — где?! Где вот это?!

Тихий смех. Женщина?

Глаза привыкают к свету. Лица не видно, тени скрывают. Только голос.

— Ты шла ко мне, девочка?

— Я не помню. Я шла. Наверное. Был лес. Метель, и…голова кружилась. Я умерла?

— Ещё нет.

— А… это где?

— Это…почти сон. Твой и мой. Ты пришла в мой сон. Я — в твой. Вот мы и встретились.

— Разве так бывает?

— Нет, конечно.

— А ты кто?

Женщина придвигается к свету. Или это свет движется?

Пламя высвечивает широкое плоское лицо. Непривычно-чужое. Человеческое ли?! Коричневато-жёлтое, лоснящееся. Глаза — таких у людей не бывает. Узкие, вытянутые к вискам. Две черные косы, как змеи. Амулеты на шее, на змеях-косах… Девочка отшатывается. Женщина улыбается, глаза превращаются в щелочки и…почти исчезают.

Может, она слепая?

Тихий вздох.

— Садись к огню. Пей. Ты ослабла, — чаша, протянутая сквозь искры костра.

— Что это?

— Чай.

— Чай? — деревянная чаша в ладонях. Теплая, тяжёлая.

Странный запах трав, молока, масла.

Странный вкус — горячий, соленый, жирный. По телу катится волна жара, прогоняя холод.

Как же она замерзла!

Ещё бы не замерзла! Если ходить босой по снегу. Без сапог и теплых штанов, в одной рубахе! Почему без сапог?

Зима?

Лес?

Лешек!

Она вскакивает, озирается по сторонам. Далёкое ржание лошадей, непонятные голоса, шепот ветра, сотни, тысячи мерцающих огней. То ли звёзды, то ли костры…

— Со мной был мальчик! Где он?! Лешек! Лешко!!!

Она бросается к женщине, забывая о пламени.

— Где он?! Что ты с ним сделала, ведьма?!

Та поднимается на ноги. Невысокая, на голову ниже. Или выше. Глаза в глаза.

— Ты хочешь вернуться и найти его?

— Да!

— Ты стоишь в огне, девочка. Посмотри вниз.

Пламя поднимается до колен, вырастает выше, жадно обвивает руки, лицо. Жар проникает внутрь, наполняет грудь, вспыхивают волосы…

Аааааа…!!! Песья кровь…

***************

В заповедном лесу второй день бушевала метель. Северный ветер, вырвавшись на волю, веселился от души: хлестал снежною плетью косматые тучи, носился наперегонки с небесными табунами, рвал в клочья хмурое низкое небо. А как наскучило озорнику в поднебесье колобродить — на землю отправился. Крутанулся вихрем, ударился оземь, растекаясь между темных стволов. Подкрался хищной поземкой к избе, ласково поскребся в дубовые двери, игриво свистнул в трубу, задувая огонь, напрашиваясь в гости. Не пустили шального, крепче засов изнутри задвинули, да подкинули дрова в печь. Получив отворот поворот, взвыл обиженный баловень бешеным псом, ударился гневно о стены, затряс крышу и…притих.

Свернулся ужом под заметенным окошком, прислушиваясь к голосу старой ведьмы. Чем же ей удалось унять буяна?! Не иначе пригрозила матушке его нажаловаться, если не уймется младшенький. Всякой вольнице предел есть! Ветер беспечно рассмеялся, облетел вокруг избы, поднимая снежную пыль, и понесся дальше резвиться.

Старый дом кряхтел, жаловался, наглухо захлопывал ставни, кутался в пушистое покрывало. Ничего, до марта дотянем, а там…

Жарко топилась печь, дымок из трубы вился исправно. Горели лучины на столе, пахло свежим хлебом и горькими травами. Ухал на горище филин, шуршали в подполе мыши. Кот громко урчал, уютно устроившись на печи.

— Бабушка, она вернётся? — в сотый раз приставал мальчик.

— Вернётся. Она сильная. — Яга положила морщинистую ладонь на лоб спящей, тяжело вздохнула, заботливо поправила волчью шубу. — Вернётся.

— Она от нас уйдет? Да?

— Сначала тебе уши оторвёт и патлы повыдирает. За все, что натворил. А потом уйдет — заслужил.

— Ну и пусть. Лишь бы живая!

Старуха устало опустилась на лавку, взяла девочку за руку. Панночка, а руки крепкие, поводьями намозоленные. Лошадок любит. Это хорошо. Кони у шляхты добрые. Не чета низкорослым лошадям ее юности. Те красоты невеликой были, зато силы и выносливости — хоть отбавляй…Давно, ох как давно не вспоминала Яга степь, а поди ж ты, девочка напомнила…

Скрипнула дверь, в избу влетело облачко снежинок. Вздрогнул от морозного ветра огонь в печи, недовольно зашипел, взметнул обиженно языки пламени и…улегся на угли под строгим взглядом хозяйки.

Никифор деловито обмел валенки от снега, поклонился в пояс. Вот же упрямец! Сколько ему не тверди — все одно свое гнет.

— Вечеря готова. И травок заварил, как ты велела, — снова поклон.

— Будешь и дальше поклоны бить — спину свяжу, придется скрученным ходить! — беззлобно пригрозила Яга.

— А Ядвига сказала, что он холоп! — лешачок тихонько хихикнул.

Домовик насупился, исподтишка показал наглецу сжатый кулак. Потом, махнув на мальчишку рукой, стал накрывать на стол. Кот, запрыгнув на плечо Никифора, урчал на ухо сплетни. Знал, мерзавец, кто ему молоко с кровью в миску наливает.

Лешек снова загрустил. Под окном завыли снежники. Им сейчас самое раздолье. Ледяная пурга, что людям майский ветерок. Только без лесного хозяина радости в том мало. Не охота выйдет, а так, повинность… Вот и бродили неприкаянные вокруг избы, скулили, нагоняли тоску…

— Пошел бы погулял малость. Что сиднем второй день сидишь? — старуха насмешливо глянула на мальчика, — собачек своих на охоту бы вывел. Глядишь, и схарчат кого. В таком-то буране! Мясо — снежникам, душу проводите…

— Не пойду!

— Ну и сиди…

Маленький леший надулся, отвернулся от старухи. На охоту хотелось страсть как, но оставить подружку не решался. А ну как очнется, а его рядом нет?! Испугается же! Бабуля ей наговорит… всякого. Ядвига и знаться потом не захочет. Вот и торчал день-деньской в избе. Разговаривал шепотом со спящей, чтобы Яга не слышала. Рассказывал о выводке оборотников (они, когда маленькие, путаются в личинах, потешные — жуть!); о старом тупом упыре, которого белые волки за седмицу три раза возле опушки ловили и в глубь леса спроваживали, а он все равно к деревне пер за добычей; о загулявшей кикиморе, которая не успела до морозов в трясину уйти и пошла на поклон к водяницам, а те ее в реку не пущали из обычной бабьей вредности, — ор на весь лес стоял, Яге разнимать пришлось…

И, уже совсем тихо, чтобы даже черный кот, который и не кот вовсе, не подслушал, Лешек называл Ядвигу сестричкой.

— Бабулечка, можно я на сопилке сыграю?

Яга после вечери дремала в углу, закутавшись в пуховый платок.

— Играй, только даже не вполсилы, а...

— Нечто я дурак!

— Не был бы дурак, девку в пургу ко мне не потащил бы. Чудо, что Старый успел. Ещё бы пяток шагов и — все!

Мальчик понурил голову. Он и сам себя корил, что повел подружку самой короткой тропой, напрямик, проламывая границу, скрадывая лесные версты, беспечно сматывая расстояния...Думал, ну устанет, ну ослабнет чуток. А оно, вишь, как вышло — запуталась девчонка в тропах. Лешему на мертвую сторону ходу нет, помощи от него никакой. Яга и то еле справилась. Долго ведьма ОТТУДА не возвращалась. Лежала, как мертвая, почти не дышала — страшно. А ну как пропадет?! И девочку не выведет, и сама сгинет. Или не сгинет, а плюнет на все и уйдет насовсем, как давно хочет, да решиться не может…

Время уж ползло к полуночи, когда Яга глубоко вдохнула и открыла глаза. Лешек с Никифором подскочили к старухе, чуть лбами не стукнулись. А она глянула на пару дурней, улыбнулась устало и …заснула. Уже ТУТ заснула. А вот Ядвига до сих пор в себя не пришла. Бабуля успокаивает, говорит — жди, вернётся…

— Ладно, горе моё луковое, сыграй веснянку, — старая ведьма закрыла глаза, — и я послушаю.

Лешек взлохматил волосы, вытащил из спутанных прядей сухую веточку клена. Покрутил, превращая в сопилку, пробежался по гладкой коре тонкими пальцами, намечая дырочки…

Тихо-тихо пела сопилка. Ласковым апрельским ветерком повеяло в темной избе, запахло оттаявшей землёй, первыми листочками дикой яблони. Колыхались ветви у речной заводи. Журавлиный клин летел над рекой, грустно курлыча, вишневый цвет кружил голову…Пела сопилка…Капали слезы…

Домовой замер, прислонившись к тёплому боку печи, прикрыл глаза. Заслушался. Вот же, шельмец мелкий, не хуже старого лешака играет. За душу-то как берет! Будто и вправду за дверью не зимняя круговерть, а пролески с подснежниками вдоль тропинки цветут, и не дикие твари воют, а жаворонки поют в синем небе.

Старая ведьма вглядывалась в лица детей, думала, вспоминала…

Давно, ой давно жила дикая степнячка в северных лесах. Сколько ей было тогда? Пятнадцать? Семнадцать? И не сосчитать теперь.

Где та девочка, что с отцом и братьями отправилась в долгий поход на Запад, мечтая о богатой добыче и воинской славе?!

А эта — панянка. Кланяться не привыкла, цену себе знает. Да вот беда — гонор часто с дурью рука об руку идёт. Сколько бед наворотить может.

Или не связываться на старости лет? Нужна ли ей ученица? Как ни крути, а нужна.

Да и девочка неплохая. Виданное ли дело — лесному хозяину имя дала, за своего приняла, даже поколотила пару раз. То-то он от нее ни на шаг, сестричкой называет. Имя-то и вытянуло дуреху с ТОЙ стороны. Зацепилась девичья память кончиком коготка, на самом излете.

До сих пор оторопь берет. Остерегалась Яга на мертвую сторону заглядывать. Тяжело это. Опасно. ВСЮ себя потерять можно. Дорогу в мир живых забыть. Смерть не страшна, страшна смерть не по своей воле, не по своим правилам....

Ни разу она в такую глубь не проваливалась, а тут — к мёртвому кочевью вышла. Чего уж там, испугалась старая ведьма: степь кружила голову, звали голоса братьев, мать махала рукой, подзывая любимую доченьку. Лошади призывно ржали. Хотелось вскочить в седло и нестись бешеным галопом — только земля из-под копыт, да небо смотрит тысячами глаз.

Эх, чего ей стоило удержаться!!! Повернуть в глухую тьму от родных шатров! Ничего, придет время, и она вернётся — когда сама решит.

А эта…Ядвига — справилась. Из мертвой тьмы вышла к огню. Хоть и долго Яге ждать пришлось.

Может, и будет из девки толк. Почитай, сквозь смерть прошла.

Поживем — увидим.

Старуха улыбнулась.

Сопилка затихла.

Ядвига открыла глаза.

Глава шестая.

Гостья

— И что егерь тебе сказал?

— Ничего ни сказал. Только головой кивал и глаза пучил, как рак.

— Так-таки ничего?

— Мне — ничего. Тебе кое-что передал…

— Ну!

Лешек важно надул щеки, глубоко вздохнул и…получил тычок в бок.

— Ты будешь говорить или нет?!

— Буду-буду. Не злись. Он передал, что со дня на день твой батько вернётся. А Юстина боится до одури, если он тебя дома не застанет. Велел тебе из леса на мельницу идти.

— Зачем?

— Сказал, покумекать надо. Они там с мельником третий день как засели, наливку глушат. Мельник тот ещё упырь, но тебя не выдаст.

— Это ещё почему?!

— Ему колесо кто вертит?! А?

Мальчик постучал кулаком себе по лбу.

— Кто?!

— Дед пихто! Водянки, кто ж ещё? У них давний уговор. Он их кормит.

— Чем?!

— Ну, ты даёшь! Кровью, чем ещё?! Да не боись. Своей. И не так чтобы часто. Не убудет с него.

— А зачем им кровь? — испуганно прошептала девочка.

— Как зачем?! В человеческой крови… ну… жизнь, что ли. Ты лучше у бабули спроси, когда вернётся.

— А ты?

— А что я?

— Ты тоже кровь…ну…пьешь?!

— Нее, я хлеб люблю, и соль, и молоко с кашей, и мед, колбасу еще, — лешек загибал пальцы. Потом спрыгнул с лавки и стал деловито заглядывать в горшки и крынки, с шумом отодвигать печную заслонку.

Уж больно ему не нравилась настойчивость подружки. Так и проболтаться можно, КАК он на мельницу ходил, да людей стращал. Как в метель да в глухую ночь тихонько скребся в дубовые двери. Да так, что бревна дрожали. Егерь с мельником ещё не ложились, видать, «кумекали» допоздна. Говорят — пьяному море по колено. Правильно говорят. Виданное ли дело — идти на нечисть ночью в одном исподнем, без сапог, вооружившись не святой водой и каким-никаким оберегом, а рушницей и …ухватом! Хоть бы огня взяли, бовдуры!

Кругов пять вокруг хаты намотали. Впереди — мельник с ухватом наперевес, за ним, согнувшись в три погибели, Лукаш с рушницей. Хорошо, зарядить не сподобился, иначе пальнул бы мельнику прямо в… пониже спины. Вояки! Леший за ними ходил-ходил, рожи корчил, снег за шиворот мужикам сыпал, пока не наскучило. Бросил их в следах путаться и подался в хату хозяйничать.

На шум вышла заспанная баба, обомлела, увидев за столом дитё в заснеженной серой шубе, босое, всклокоченное. Для пущего эффекту — Лешек глаза прозеленью затянул.

Мельничиха с переляку замерла с открытым ртом.

— Не боись, хозяюшка, — с ухмылкой заявил поздний гость. — Лучше покорми сиротинушку лесную, пока твой мужик меня во дворе ловит.

Тетка, не будь дура, быстро смекнула, что к чему, — хлеб подала с поклоном, молоко налила. А когда наглец первый кусок умял и крынку вылакал, — попятилась и шмыгнула за дверь. Раз нелюдь хлеб принял — не тронет. Ну а там, пусть хозяин разбирается. Его забота. Меньше пить будет.

Мужики замёрзли, что твой цуцик. Завалились в хату отогреваться, смотрят — на лавке возле печи мальчонка в волчьей шубе сидит, пироги с вечери наворачивает, колбасой закусывает, ногами босыми дрыгает.

— Доброго вечера, панове!

У Лукаша глаз задёргался, он рушницу и выронил. Да по ноге! Мать-перемать!!!

Изрядно протрезвевший мельник поставил ухват к печке, морду рушником от снега вытер, поклонился в пояс, чуть не грохнувшись. Вот и правильно! А то, ишь…

— Что, Лукаш, пшышнал меня, — с набитым ртом говорить не солидно, ну и пусть. — Ну, пшыжнал, спшашиваю?! Да вы шатитесь, шо штоите…В ногах правды нету…

Толковали недолго. И то больше таращились на лесного обжору. А тот в раж вошёл! И вытянул из мельника обещание каждое новолуние корзину с харчами к опушке приносить. Чтобы…э-э…волки не трогали. На резонный довод, мол, мои волкодавы любого серого завалят, лешачок нагло добавил:

— А белого?! А?

Мельник намека не понял, но тычок в бок и грозная рожа Лукаша вынудили дать слово.

— Потом объясню, — шепнул егерь приятелю. — Соглашайся!

…Ядвига следила за мальчишкой. Чуяла — не договаривает пакостник. Бояться не боялась, хоть и наслушалась с детства баек о страшном лесном хозяине. В тех байках он был опасным, жутким существом, с которым договориться ой как непросто! Селяне, что на выселках жили, кланялись лесу хлебом и солью. Иначе ни ягод, ни грибов, ни хвороста не видать, в трёх соснах сгинуть можно. А уж если доведется с лешим лицом к лицу свидеться — пиши пропало, — волками затравит, разорвет живыми ветвями, заведет в трясину. Правда, говаривали, что казнил он только тех, кто вежества лесного не знал, без спроса и выкупа деревья рубил, с огнем шалил, в охотничьем угаре на беременных и кормящих маток руку поднимал...

Священники все эти россказни бесовскими бреднями клеймили. А что им — святым отцам! На охоту не ходят, дрова в лесу не рубят, — вот и открещиваются от этих басен. Обычные люди и в церкви свечку поставят, и круто присоленную горбушку под выворотнем оставят, — чай, не убудет с божьей матери! Не убудет…

И вот это нечесаное чудо — страшный лесной хозяин?! Нет, положим, он таки чуть не придушил ее. Так от радости! Кинулся, обнял за шею, прижался — не оторвать, и плакал, и смеялся, и прощения просил. Старуха оттащила его за ухо, а мальчишка скакать принялся, чуть бабку с ног не сбил. Та шикнула на негодника, приказала угомониться, а после и вовсе на мельницу отослала известить, что панночка жива-здорова. Лешек нехотя убрался из хаты, напоследок заявив: в своем лесу услышит любого, и никакая даль ему не помеха. Яга ухмыльнулась насмешливо, — ну-ну, глянула на изумленную Ядвигу:

— Не бойся за него. Он два дня и две ночи маялся, от тебя не отходил. Пусть проветрится. Аль ты ещё не поняла? Внучек мой названый — нелюдь лесная, и метель ему, что майский ветерок!

Панночка уставилась на старуху. Седые косы, переплетенные множеством тесемок, шнурков, нитей. Темное, морщинистое лицо, узкие вытянутые к вискам глаза, широкие скулы.

— Ты похожа на ведьму из моего сна!!! Только та была моложе. Намного.

— Это был не сон.

Яга устало села рядом с Ядвигой, сложила на коленях ладони. Трещали лучины на столе, громко урчал черный кот, уютно устроившись на теплой шубе.

— Внучек мой — от роду неделя, хоть и помнит все, что до него было.

Не по злому умыслу, по глупости он тебя ко мне короткой тропой повел. Думал, раз колдовской дар есть, то и дорогу выдюжишь.

Ядвига боялась пошевелиться. Страшная лесная ведьма, о которой говорили только шепотом, чьим именем матери не малышей пугали, а взрослых сыновей стращали, — сидела бок о бок. Она была старой, такой старой, что дух захватывало, — и обреченной.

— Дом мой далеко от людей. Аккурат посредине между миром живых и … других. Лесному хозяину невдомёк, — обычный человек только ослабнет от такой дороги, а ты с даром разбуженным, но не вызревшим — можешь потеряться и не вернуться. Я тебя долго в тенях искала, уж и не чаяла, думалось — сгинула ясна панна, да, пожалуй, и я с ней…

Тихо стало в избе. Кот поднял голову, дернул хвостом. Яга погладила черного мурлыку, почесала за ушком.

— Спасибо, бабушка, — прошептаГдела потрясенная Ядвига.

Ведьма грустно улыбнулась. Кот снова заурчал, выпрашивая ласку, подлез по руку, потерся усатой мордой.

— Спи, девочка, спи. Ничего не бойся. Отдыхай. Завтра отведу тебя домой…

Стих ветер за окном. Тучи разошлись, и в просвет выглянул молодой месяц. Заповедный лес спал, укрывшись снежной шубой. Ему было тепло и спокойно. Ему снился сон, и в этом сне Он весело бежал по снегу вместе с белыми волками — духами зимы. А в заметенной избушке спала Его сестра…

— Лешко!

— М-м-м?

— Почему тебя боятся?

— Кто?

— Ну…все.

— Ты боишься?

Девочка фыркнула.

— Вот еще! Я панночка, я ничего не боюсь!

— Это я тебя не пугал ещё!

— Только попробуй!

В серых глазах мальчишки вспыхнули зелёные искры, он с азартом потер ладони и…начал превращаться в дерево. Кожа покрывалась темной шершавой корой, поднятые кверху худые руки становились тонкими ветвями, молодые листочки распускались на ладонях, лицо затянуло в глубину ствола…

Через пару минут перед пораженной девочкой стоял невысокий клен, покрытый нежной весенней листвой.

— Сейчас же вернись!!! — завизжала Ядвига.

Она сбросила волчью шубу, в одной рубахе вскочила с лавки, схватила кружку с отваром, который должна была выпить, и выплеснула пахучее травяное варево в…то место, где только вот было лицо лешего. Топнула от злости ногой. Резко обернулась на странный звук.

Черный кот, возникший ниоткуда, рычал на деревце. Он бил себя хвостом по впалым бокам, явно готовясь к прыжку.

Ветви закачались, словно от внезапного порыва ветра, и кота отбросило к стене. Он увеличился втрое и пополз к обидчику, урча и подвывая. Вот теперь Ядвига испугалась до икоты! Перед ней был не домашний мурлыка, ловец мышей и любитель сметаны, а дикая тварь, которая шутить не собиралась, готовилась атаковать и, кажется, не только когтями.

— А ну стой, курва! Не тронь его!

Позже Ядвига так и не поняла, как у нее хватило храбрости схватить черную бестию за хвост и со всего размаху впечатать в стену. Загремели горшки с полок, посыпались на пол пучки трав. Здоровенный бубен покатился к двери.

— Шхшшш. Рххххшшшш. Убьююю…

— Мааамааа!!! — заверещала панночка и швырнула тяжелую кружку в усатую морду.

Сзади зашелестело. Лешек возвращался в человеческий облик.

— Хватит!

Резкий окрик заставил замереть и девчонку, и черную лесную тварь, и веселящегося мальчишку.

— Я. Сказала. Хватит. Распоясались, — тихо повторила старуха. — Ты, — коту, — заткнулся!!! А вы — быстро все убрать!!!

Яга хлопнула дверью. Кот запрыгнул на полку. Лешек погрозил ему кулаком. Тварь только оскалилась и тихонько зашипела.

— Напужалась?! Я ж говорил, что добряче пужать умею!

Девочка обалдело смотрела то на зверя, то на мальчишку. Тот, как ни в чем не бывало, принялся собирать битые черепки. Кот нападать не спешил, только зыркал злобными глазищами. Он же, гаденыш, смеётся! Ну, точно — смеётся с нее! Вон морду скривил и зенки сузил. Ядвига взяла веник, чтобы сор вымести. Постояла секунду, подумала, и…замахнулась на чертова кота!

— А ну, кышь отсюда, злыдня, иди мышей лови! Ишь, устроил тут!

Кот опешил, выгнул спину, возмущенно мяукнул, спрыгнул на пол, подбежал к двери, обернулся, рявкнул по-кошачьи что-то обидное, и выскочил на двор в приоткрывшуюся саму собой дверь.

— Жаловаться пошел, гаденыш. Бабуле расскажет, как я его дразнил. Мы с ним давно не в ладах.

— Это кто?

— Дух воплощенный. Не лесной — чужой. Был бы лесной… Его Яга из степей привела. У нее спроси, если хочешь.

— А он ей зачем?

— Он ее слуга. Любую волю выполнит. Следить за кем, или ещё чего похуже… Он же дух! Может тенью ходить или котом вот любить шастать. Никифор его жалует. Они липшие дружбаны. Холопы… Хе- хе…

В эту минуту дверь кто-то толкнул. На пороге стоял невысокий бородатый мужик. Покосившись на Ядвигу, он подошёл к Лешеку и сунул ему под нос здоровенный кулак.

— Эй, ты! — Ядвигу охватил весёлый азарт. После победы над страшным котярой какой-то наглый селюк ей не указ. — Холоп, ты кто такой?!

«Холоп» медленно повернулся в ее сторону. Жёлтые глаза с вертикальными зрачками уставились на обомлевшую панночку. Губы растянулись в хищной улыбке, обнажая небольшие клыки.

Мужик спокойненько подошёл, выдернул из рук веник.

— Мама! — пискнула девочка.

— Так вот кто нашего приблуду гадостям научил!

Рука привычно потянулась к ножу. Ножа не было.

— Па-па-тер но-о-стер, — губы дрожали, язык заплетался.

Мужик изумлённо пялился на девочку, прислушивался к бормотанию. Ядвига, ободренная маленьким успехом, продолжила:

— Кви эс ин целис…— запнулась, вспоминая молитву.

Нелюдь обернулся к лешему.

— Что это с ней? Человеческую речь забыла?

— Нее…это… заклинание такое. Его люди твердят, когда нас видят.

— И как — помогает?

Ядвига сообразила, что прямо сейчас ее не порешат, и осторожно попятилась к выходу. Толкнула дверь — в избу пахнуло ледяной стужей, обожгло кожу. В одной рубахе до колен по морозу далеко не убежишь. Это Лешко босиком бродит по снегу, что ему, негоднику, станется! А она замерзнет под первой же ёлкой. И — все!

Ну, уж нет! Хлопнула скрипучей дверью, решительно обернулась, сжала кулаки.

Мальчик и странный мужик только переглядывались.

— Где мои вещи?!

Тишина.

— Я — дочь воеводы Лихослава! Я хозяйка этого леса! Я. Спрашиваю. Где. Моя. Одежда. Где сапоги? Где отцовский нож?

Жар разгорался в середине груди, огненные струйки побежали под кожей, дышать стало тяжело, зашумело в ушах.

— Тише, тише, девочка. На этих двоих ещё силу тратить, — старуха тенью возникла рядом, положила руку на плечо. — Давай-ка во двор, да не боись, не замерзнешь… вот. Молодец. Стань на колени, ладони в снег, до земли дотянись. Упрись в нее! Хорошо! Отпускай силу, позволь ей через тебя вниз потечь.

Вдох — выдох, лёгкость в теле, искорки в кончиках пальцев. Огонь внутри угасал, оставляя спокойное тепло. Кто-то легко подхватил ее, поставил на ноги, на плечи заботливо накинули что-то мягкое.

— Никифор, неси ее в дом. Потом вели баннице, пусть баню топит, девку отпарит. Обед готовь. Нам на закате выходить…

Глава седьмая

ВЫХОД ИЗ ЛЕСА

Ядвига остановилась отдышаться, запихнула под шапку прилипшие ко лбу волосы. По спине бежали струйки пота, хотелось упасть в снег, закрыть глаза… Идут — всего ничего, а словно десяток верст отмахали. Старуха впереди топает. Вроде неспешно, да не угнаться. Один только раз остановилась, и то не от усталости — выбирала, куда на развилке свернуть. Хоть бы обернулась глянуть, не отстала ли девочка.

Не отстала.

Пока.

Ведьма перед выходом предупредила — напрямик пойдем, скрытой тропой. Если почуешь, что сил нет, идти тяжело — сразу говори, не дури. Гонор побереги для своих. В лесу он дорого может стоить… особенно ночью.

На вопрос, зачем идти в ночь, Яга огрызнулась:

— В темноте страшно и домой хочется. Тропу быстрее учуешь. Из глубины я выведу. А от твоей халупы ты поведешь.

— Там же эти…с щенками! Перевёртыши!

— С нами белые пойдут. Их любая нечисть стороной обходит.

Из лесного сумрака один за другим выступали снежники.

Четверо огромных волков цвета метели.

Белые на белом…

Ядвига замерла от жути и восторга. Не даром Лешек нахваливал своих любимых собачек. Она смутно помнила мягкую шерсть, острые клыки. Но представить такое…

Зима смотрела на нее черными глазами, сыпала снегом белой шерсти, касалась ледяным дыханием, окружала морозным хороводом…

Они бесшумно ступали широкими лапами, сливаясь с вечерними тенями, растворяясь в снежном мареве…

Тепло ли тебе, девица…

Говорят, смерть от холода лёгкая. Как сон…

Старый подошёл, коснулся носом ладони, втянул запах. Она едва не отдернула руку. Да что там! Хотелось убежать в дом, спрятаться за дубовой дверью и растопить пожарче огонь в печи…

Нельзя…наверное.

Захотят — сожрут, кто им указ, кроме лесного хозяина!

Мысль отрезвила. Лешко ее друг. Он не позволит…он…где его черти носят, когда ей страшно!?

Зверь не мигая смотрел ей в глаза.

— Это ты меня …ну…нашел?

Кивок.

— С-с-пасибо. Я думала, меня съедят…

Снежник насмешливо фыркнул. С белого меха посыпалась снежная пыль. Один из стаи подошёл сзади, толкнул головой в спину, рыкнул. Девочка резко обернулась. Перед ней сидела волчица. Точно — волчица! Белая-белая! Как лебяжий пух! А шерсть какая! Длинная, шелковистая! А искрится-то как! Словно крохотные звёздочки-льдинки. Может, и правда, льдинки…

Так и тянет коснуться, погладить, запустить пальцы в густой мех, обнять, забыться …

— Люди обычно не выживают после встречи с ними. — Яга подошла неслышно, стала рядом.

Ядвига отдернула руку. Пальцы побелели, рука онемела.

— Они тепло из живых тянут. Пока в силу не войдёшь — осторожней с белыми.

Волчица оскалилась, мотнула головой, рассыпая ледяное крошево, вернулась к стае.

Младшие волки вскочили, завиляли пушистыми хвостами, и вдруг — кинулись в кусты, поскуливая от радости.

Из- за сосен вышел Лешек. Снежники наматывали круги вокруг хозяина, прыгали, норовили лизнуть лицо, толкали, приглашая играть. Мальчишка задорно смеялся, трепал лохматых приятелей, дёргал за острые уши. Босой, бледный, с огромными серыми глазами, вечно спутанными волосами, тощий как щепка…Сейчас Ядвига ни за что не приняла бы нелюдя за обычного ребенка. Даже ступал он иначе — резкие, угловатые движения сменяла текучая плавность. Шаг, второй, прыжок, поворот, опять шаг. Вот он скрылся за широким стволом и через мгновение возник в другом месте, ближе, снова шаг…

Картинка плыла, двоилась. Волки растеклись белой поземкой, закружились вихрями среди черных деревьев, взлетели и рассыпались ледяными иглами над самой землёй.

Девочка пыталась ухватиться взглядом за мальчишку и…провалилась в омут…

Ивовые косы над речной заводью и ломкие ветки ельника…

Гибкий вьюнок на мшистых валунах и шипы акаций. Кривые корни под обломками скал и густые заросли орешника. Темные лесные овраги, поваленные стволы, мертвые топи, и — солнечные поляны, полные сладкой земляники, белые стволы берёз, свежесть лесного озера…

— Шшш, — старуха зашипела ей на ухо, — очнись, глупая. Сейчас не время СМОТРЕТЬ. Нам пора выходить.

Девочка вздрогнула, видение исчезло. Перед ней стоял Лешко — найденыш. Смешной и бестолковый. Он гордо протягивал удивленной подруге крепкую палку. Мол, оцени добычу! А что там особенного? Такого добра под каждым деревом…Леший махнул рукой — что с бестолковой панночки взять.

Яга долго крутила палку в руках, осматривала придирчиво, попыталась ногтем подцепить кору, одобряющие хмыкнула.

— Далеко ходил?

— А то! Почитай до границы дошел, пока что-то путнее подобрал.

Яга покачала головой:

— Надо же… Почему не дуб?

Мальчик скривился.

— Ну зачем ей дуб!?

— Дуб надёжнее!

— Не учи меня дерево выбирать!

Ядвига слушала чудной спор о…палке?!

— Держи, дуреха. Будет тебе посох. С ним в лесу проще. Потом поймешь.

Никифор на прощанье сунул девочке горячих пирогов в торбу. Лешек сходу стащил один, надкусил хрустящую корочку, довольно зажмурился:

— Вот за что я терплю его в своем лесу!

— Иди давай, пакостник! Здрава будь, ясна панна. Возвращайся, как надумаешь.

Домовик поклонился в пояс. На порог выскочил черный кот. Сверкнул желтыми глазами, потерся об ноги удивленной гостьи, мяукнул и запрыгнул на плечо домового.

******************

Посох пригодился. И опереться на него можно, и снег проверить. Вдруг там корень или яма какая? Сугробы намело выше колен. Идти было тяжело. К ночи мороз крепчал. Медленно падали крупные редкие снежинки.

Закатный свет уходил, истаивал в вечернем сумраке, прятался в густых тенях.

Не шумел в кронах ветер, не скрипели стволы темных елей. Лес глядел сотнями невидимых глаз. Люди и нелюди шли сквозь заповедную чащу, открывая тропу. Пропустить? Отпустить? Или…

Девочка замерла, прислушиваясь. Яга обернулась, вопросительно подняла бровь, мол, что?

— Нас… меня…ну… смотрят, решают. Кто-то большой и …странный.

— Пусть смотрит. Голова не кружится?

— Вроде нет. Только идти трудно.

Ведьма вздохнула, оперлась на посох.

— Дорогу запоминай. Да не по сторонам головой верти! Ночью все ёлки одинаковые. Внутрь себя смотри.

Легко сказать — запоминай! Хоть бы ноги не переломать, не отстать в темноте.

Лешек в начале пути шел сзади. Молча. Хмурый и недовольный. Снежники изредка мелькали среди деревьев. Близко не подходили, держались в стороне. Ядвига то и дело оборачивалась — бредет за ними? Мальчишка пропал. Только темная стена сомкнувшихся стволов. Тропинка, по которой шли минуту назад — исчезла, как и не было. Девочка испуганно озиралась. Лес нависал мрачной громадой, окружал непроходимой чернотой.

— Лешко!!! Где ты?! — голос не слушался. Руки задрожали от накатывающей паники.

— Не ори, дура! Он тут хозяин. Идёт куда хочет. Навязалась на мою голову…

Старуха злобно уставилась на девчонку. Взгляд — оценивающий, словно ведьма еще не решила — в ТУ ли сторону выводит незваную гостью. Вспомнились страшные байки дворни о пропавших детях. В тех россказнях нечисть детей ела. А что, если…

Нет!!! Сварить удобнее в избе. Там и печь, и стол, и казан здоровенный. В лесу, да посреди снегопада… А вдруг сама не съест, а отдаст…кому?! Да мало ли тварей вокруг! Вон слева подвывает кто-то!

Яга скривилась, хмыкнула. Неужели мысли слышит?! Нет, не мысли — страх!

— Правильно поняла, девочка. Страх твой очень громкий. Его не только я, его вся нечисть окрестная чует и облизывается!

Ведьма шагнула ближе. Качнулись на посохе амулеты, засветились болотными огнями, зашипели беззвучно. Да ведь они с мертвых сняты — вспыхнула мысль, — с убитых! Да не просто убитых…

— Учуяла моих слуг? Запертые души. Связанные. Тут и моя бывшая ученица. — Старуха щёлкнула ногтем по кособокому колечку на верёвке. — Пока я жива, им за грань дорога заказана. Могу тебя спеленать и на узелке подвесить. Хочешь?!

Девочка в ужасе затрясла головой.

— Боишься?! Думаешь, в чащу заведу?! Скормлю кому?

Она оперлась подбородком на посох. Узкие глаза, подсвеченные зеленью, темное морщинистое лицо, скрюченные пальцы.

— Ну, что скажешь, ясна панна?! Страшно?

Ядвига кивнула. Хотелось закричать, позвать на помощь. Голос сел. Да и кого звать?! Лешек ушел, бросил ее с ошалевшей старухой!

— А где страшнее, со мной или там? — Яга махнула рукой в темноту.

— С тобой, — хрипло выдавила девочка.

— Так веди теперь ты!!! — заорала ведьма. — Пошла прочь!!!

От ужаса панночка затряслась, шагнула назад, споткнулась, вцепилась обеими руками в свой посох, упёрлась спиной о сосну.

Жуткая старуха нависла над ней. Седые косы поползли змеями. Завыли ночные твари, кто-то тяжёлый подбирался сзади, ломая кусты.

— Убирайся, холопка!!!

Яга резко отошла, и за ней открылась знакомая поляна. Старая лесная заимка. Как же они тут оказались!?

В доме уютно и безопасно. Было.

Спрятаться, затаится в дальнем углу, на горище, в подполе, в скрыне, захлопнуть крышку, закрыть глаза и…что?! Никакой круг ЭТУ не удержит. Да и нет его — Круга.

Матерь божья, страшно-то как!

Снова затрещали ветви. Ядвига кинулась к избушке. Недалеко выход к мельнице!

Ночью все ёлки одинаковые?! Все, да не все! Вот кривая ель с тремя стволами, вот поваленные деревья, рядом родник.

Тропа должна быть недалеко. Они тогда заблудились с найденышем. Шли с ворованными харчами. Колбаса пахла так, что слюна текла, как у бешеной псины. Собаки! Они гнались за ней. Огромные волкодавы…

Лешек держался за руку, боясь потеряться или потерять… Найду гаденыша — придушу, все патлы повыдираю, будет знать…

Нельзя бежать.

Нужно идти.

Идти, опираясь на посох...

Не прислушиваться…

Не оглядываться…

Не!

Бояться!

Сердце ухало, мысли путались, даже страх притупится. Дышать тяжело.

Шаг…

Второй.

Стена деревьев расступилась, выпуская девочку на чистый белый простор.

Яркий свет полной луны слепил глаза. Вдалеке виднелись редкие огни села. Совсем рядом скрипело мельничное колесо. Глубокий вдох. Выдох. Слабый запах дыма, хлеба, речной воды. Морозный воздух кружил голову.

Ноги подкосились. Кто-то заботливо подхватил, не дал упасть. В руки сунули пирожок. Сладкий какой!

— Ешь, сейчас полегчает! Ну, ты и рванула с переляку! Еле угналась! Стоять сама можешь?

Ядвига неуверенно кивнула.

— Ну вот и славно. — Ведьма осторожно отпустила девочку, отступила на шаг. Пошатнулась.

— Старовата я для таких переходов. К людям редко выбираюсь. Ты ешь пирожки. Ешь. Никифор свое дело знает. Страху я напустила, чтобы ты тропу накрепко запомнила.

Из лесных зарослей вынырнул Лешек. Злости на него не было. Или не было сил злиться…

Мальчишка подошёл к бабке, обнял, уткнулся носом в плечо. Старуха погладила внучка по голове.

— Ну, все, все...Говорила же — справится твоя сестричка. И я в порядке. Я ещё всех вас переживу…

«Не переживет! — Ядвига вздрогнула от внезапной догадки, — не переживет! Ее мало что держит в мире живых. А Лешек…Лешек это понимает! Вот и вцепился в нее, вот и переродился ребенком. Только не удержишь ведьму…»

Яга насмешливо смотрела на замершую в изумленье девчонку.

— Не печалься, ясна панна. Я уйду по своей воле. Ты давай, топай к людям. Проводить?!

— Н-не нужно. Тут недалеко.

Яга отодвинула мальчишку, подошла к Ядвиге. Долго смотрела в глаза. Потом погладила по щеке, улыбнулась.

— В мой…наш Лес можешь войти через любой другой, хоть самый захудалый. Тропу к своей халупе легко откроешь. Ко мне сама не суйся — пропадёшь. Силенок у тебя пока с гулькин нос. Зови своего дружка или белых. Они проведут. На вот, — старуха вложила что-то в ладонь.

— Кота моего помнишь? Это тоже…хм…кот. Мурза. Мелкий дух. Трусоватый, слабый, бестолковый. Сгодится тебе на первое время. Проследить, если нужно, подслушать…

На ладони лежал комок шерсти, перевязанный волосяной нитью. Крошечный, темный, испуганный. Девочка бережно спрятала подарок в карман.

— Спасибо, бабушка. Я вернусь. Обязательно вернусь!

— Куда ты денешься, глупая. Тебе на два мира жить. Хочешь ты того или нет…

Лешек отвернулся и не решался подойти. Простит? Не простит? Хотелось то ли стукнуть посильнее, то ли пожалеть, или то и другое сразу.

— Лешко! Я… мне домой нужно…понимаешь?! Я вернусь, слышишь. А ты бабулю береги, обещаешь?!

Мальчишка обнял подружку и подозрительно засопел. Ядвига крепко прижала к себе маленького негодяя. Не хватало ещё расплакаться!

— Вернешься, я тебя на охоту возьму, — прошептал Лешек.

— А то я охоты не видела! — Ядвига осторожно вытащила сухую веточку из спутанных волос, смахнула снежинки. — Чудо ты лесное!

— Мою — не видела! Если люди нам на пути попадаются, пиши пропало…

— А я — не люди?!

— Неее. Ты моя сестра!

Ядвига шла к мельнице, не оборачиваясь. Снег хрустел под сапогами. На земли лежали лунные тени. Искрились холодные звёзды. Где-то далеко заполошно закричал петух, забрехали проснувшиеся собаки, учуяв позднего гостя. Заскрипела, открываясь, дверь хаты.

— Грызля, Хват! Цыц, вовкулаки! Кого черти носят среди ночи?!

— Дядька Лукаш, — горло перехватило, — это… я!

— Матинко моя ридна! Ядвига, ты?! Живая! Ах, ты ж… да закрой пасть, Хват!

Он подбежал к калитке, трясущимися руками откинул засов, замер, вглядываясь, и — сгреб в охапку несчастную девчонку. Хоть и хозяйская дочь, а с его девками росла. Они тоже, чуть что, ревмя ревут. Мать-то и за косы оттаскать может, а отец пожалеет, сопли утрет. Вот и панночка туда же — дрожит, всхлипывает, — дитё, оно и есть дитё…

— Лукаш! Ты что, старый хрыч, хату студишь? Двери настежь бросил! Совсем сдурел! — выскочивший на шум мельник осекся на полуслове. — Матерь божья! Неужто панночка вернулась?! Так веди ее в дом, дурень!

Тихо ночью в хате. Спали уставшие от дневных забот люди. Скрипело колесо на мельнице. Заглядывала в окна любопытная луна…

Из клубка теней в углу выкатился бесформенный комочек, задрожал и… поднялся на тонкие лапки, махнул длинным хвостиком, открыл желтые глаза, зевнул, обнажая острые клыки. Потянулся, выпуская крошечные лезвия когтей, беззвучно зашипел.

Лунный луч, испугавшись маленькой бестии, дрогнул и погас. Выглянул из-за печи домовой, хмыкнул в бороду, погрозил тварючке пальцем, мол, смотри у меня, не балуй.

Черный котенок насмешливо оскалился, бесшумно запрыгнул на кровать, подкрался к голове спящей, принюхался, щекоча длинными усами лицо, улегся рядом. Девочка улыбнулась во сне. Вот и хорошо, вот и славно. Котенок довольно заурчал, приманивая к хозяйке теплые, спокойные сны.

Часть третья

ДОРОГА ДОМОЙ

Хриплый крик петуха за окном.

Звяканье мерзлой цепи. Грозный собачий рык. Не иначе Грызля с Хватом выбрались из будки и возятся на снегу, разминая затекшие после сна лапы.

Хлопнула дверь коровника, сонно замычала недоенная корова.

Потянуло сытным свежим хлебом — тесто в печь ставили ещё затемно.

Заскрипела, открываясь, дверь, хата наполнилась гулом мужских голосов. Работники учтиво здоровались с хозяйкой, садились за накрытый стол, накладывали в миски горячую кашу. Ели быстро и молча. Споро стучали ложки. Рассиживаться некогда, дел на мельнице всегда хоть отбавляй.

Снова открылась дверь, впуская морозный воздух.

— А кому молочка?! Тепленького!

— Детям поберегла бы, дурра, — бурчит мельничиха. Ее голос не спутаешь.

— Мамо, не бойтеся. Всем хватит.

Мужики радостно загомонили, подвигая хозяйке пустые кружки. Снова тишина — теплая, ароматная.

Загрохотали лавки — работники вставали, благодарили за угощение.

В хате снова тихо. Женщины прибирали грязные миски, шепотом переговаривались, накрывали стол уже для хозяина и его семьи.

Быстрый топот маленьких ножек. Детский смех. Крепкий мальчонка не старше пяти весен осторожно заглянул в комнатку, уставился на важную гостью. Ядвига, с головой закутанная в одеяло, наблюдала за любопытным малышом.

— Спы- ы-ть! — громким шепотом объявил мальчик, обернувшись к мамке и бабушке.

— Петрусь, кыш! А ну йды сюды, неслух!

Дверь тихонько закрылась. Раздался мягкий шлепок — не иначе рушником приголубили непоседу.

Ядвига зевнула, закрыла глаза. Непривычно просыпаться в такую рань. Хоть и старались хозяева шуметь поменьше, не тревожить сон ясной панны.

— Ганна, корми нас. Хлопцы, сидайте. Дел невпроворот. Лукаш, вы как — на телеге? Земля подмерзла, снега воробью по колено.

Это уже мельник с сыном и гостями. Кто там с егерем — Йоська? Вроде ночью мельком видела. В потёмках неясно было. Ее в дом завели, разули- раздели, чуть не на руках в хозяйские перины отнесли и спать уложили.

Почивай, вельмишановна, не держи зла!

Страх хозяйки перед «воровкой и проклятущей злыдней» был ярким, зримым. Он окутывал бабу ледяным жаром, разлетался вокруг темными колючими искрами, напомнив слова старухи — «твой страх очень громкий!» Вот, значит, как это…

Ба-бах!!

На пол упала пустая миска. Заохали бабы. Громко заржали мужики.

«Даже интересно, что ж там происходит? Придется-таки вставать. Ох, как не хочется выбираться из мягкой уютной постели…»

Девочка села на широкой хозяйской кровати, свесила босые ноги, смешно пошевелила пальцами — холодом тянет. За ночь хата выстыла. Ядвига шмыгнула замерзшим носом, резко втянула воздух. Удивлённо принюхалась.

Чем это пахнет?! Запах был нежный, приятный. Цветы?! Да не высушенные лепестки, какие Юська в подушки запихивала, и не вонючие притирания, от которых чихать охота. Свежие, только что сорванные цветы! Откуда в начале зимы?!

Ядвига огляделась по сторонам — крохотное окошко, тяжелая, окованная железом скрыня, расшитые рушники, образа… Образа?! Запах шел оттуда, манил любопытную девчонку.

Забралась на кровать. Осторожно засунув руку между стеной и иконами, она вытащила цветок! Изумленно уставилась на невероятную находку.

Кувшинка. Свежая! Капельки влаги бусинами дрожат на жёлтых лепестках. Тонкий аромат напомнил чудесную радугу над лесным родником, нежный журчащий голос, призрачные глаза в воде. Водяница?!

Откуда у тебя этот цветок, мельник?! Знать не все то байки, что селюки говорят… С нелюдью знаешься, старый упырь. Прав, выходит Лешко. Не выдаст мужик ведьму. То-то он ее как родную встречал. Не испугался поздней гости из ночного зимнего леса.

Дверца снова приоткрылась, и в комнатенку заглянула невысокая круглолицая девушка с кувшином в руках. Испуганно ойкнула, увидев панночку, стоящую на кровати в одной рубахе.

— До-доброго утречка. А вы чего?

— Ничего, — недовольно буркнула Ядвига, спрыгивая на пол. — Ты кто?

— Так это…я — Орыся, мельникова донька. Вот умыться водички принесла.

Девушка поклонилась. За дверью опять громко рассмеялись. Орыся замерла, прислушиваясь к голосам старших.

— Что там?

Селянка зажала рот пухлой ладошкой, потом смущённо заулыбалась.

— Они меня замуж сговаривают. Уже сговорили, вроде…

— За кого?

— За Йосипа.

— Это который дядьки Лукаша племяш?

— Ага! Он самый!

— Хороший хлопец. Повезло тебе. Молчун, правда.

— И не кажить! Он как у нас сидел, на меня токмо и пялился. Аж лячно. Глазищи черные, как у цыгана. И молчит, слова не вытянешь. Прямо страх!

Страх, как же! Ядвига воочию увидела, как бойкая девица змейкой увивалась вокруг хмурого парня. От нее веяло весёлым задором, лёгким, как стайка вспорхнувших синичек, ярким, как россыпь майских одуванчиков. Хорошая пара будет, и…

деток…

четверо…

девочек…

сын…

умрет …

Орыся испуганно смотрела на внезапно застывшую гостью — немигающий взгляд в пустоту, плотно сжатые губы, враз побледневшее лицо.

— Пани, вам не добре?

Ядвига вздрогнула, судорожно вздохнула. Видение исчезло.

— Орыся! Иди сюда, дуреха, где тебя носит?! — раздалось из-за двери.

— Ох, звыняйте, батько зовёт, я побигла. Вы одягайтесь. Одежка уся чиста, и сапожки. И до столу идить.

Ядвига села на кровать, грустно улыбнулась. Понятная простая жизнь: ни тебе лесных тварей, ни узкоглазой ведьмы в черной ночной степи, ни мертвого пламени, через которое пройти довелось.

Лукаш Йоську женить решил! Так ему и надо, ироду. Все на нее косился неодобрительно — негоже девке с огнестрелом на охоте, да в штанах. Окрутят тебя, будешь знать! Орыся эта — своего не упустит. Станешь у нее тише воды ниже травы. Ой, станешь! И мамуля ейная — та ещё пройда.

Некстати вспомнилась тетка Ганна и ворованные у толстой дуры харчи. Воровать грешно?! А собак на живого человека спускать не грешно?! На панянку! Панянки не крадут колбасу?! А если крадут, если нужно?! И вообще, это их земля!

А воровать все равно плохо…

Как же быть?! Может, у егеря денег занять? Пусть за колбасу и мед заплатит.

В дверь громко постучали, отвлекая от невеселых мыслей.

— Ядвига, знаю, ты не спишь. Иди есть. Нам ещё домой добираться.

Эх. Никуда не денешься, придется выходить. Не просидишь в крохотной комнатенке всю жизнь, прячась от глупых страхов. Она шляхтинка, ей не пристало бояться…

*****************

— Это моя квиточка!!! Отдай!

Ядвига ахнула. Выйдя к столу, она так и держала в руках чудесную кувшинку. Петрусь подбежал к гостье, остановился нерешительно, вспомнив мамкин подзатыльник. Нежное детское личико, грозно нахмуренные светлые бровки. Глядит исподлобья на высокую чужую девицу, сопит сердито. И глаза! Серо-зелёные, как речная вода летним вечером…

Мягкое песчаное дно, солнечный свет золотится сквозь теплый поток, кружевные ленты водорослей колышутся перед лицом, крохотные рыбки порхают в вышине. Протяни руку — испуганно разлетаются в разные стороны, переливчатый смех вокруг, тихий, усыпляющий…

Ядвига тряхнула головой, отгоняя непрошеное видение, протянула хлопчику кувшинку.

— Держи, она и вправду твоя.

Петрусь бережно взял «квиточку», прижал свое сокровище к груди. Неуверенно улыбнулся, попятился к печи, шмыгнул за широкую бабкину юбку.

Надо же — река глаз на дитя положила! Привязала к себе накрепко! Зачем он ей, непонятно…

Все в хате косились на нежданную гостью. Недоверчиво, с опаской. Чего ждать от панской дочери?! Чего ждать от новоявленной ведьмы?!

Она по очереди обвела взглядом поднявшихся с лавок людей.

Хозяин дома во главе стола прямо под образами. Крепкий, что каменный жернов. Скользкий, что камень на мелководье.

Скольких же ты спровадил на дно темного омута, мельник — двоих, троих?!

Троих!

Помнишь?!

Михась судорожно сглотнул. Ошалело уставился на темнокосую панянку.

Дядька Лукаш стоял рядом со старым приятелем, теперь — и будущим родичем. Хмурился, злился. Кусал вислый ус.

А с тобой что не так, дядька?!

Мысль ускользала, сыпалась песком сквозь пальцы. Никак не ухватить, словно… верткую ящерку среди густой летней травы, рыжую плутовку в зарослях чертополоха, серого вовкулаку в зимних сумерках…

Да в нем же лесная кровь! Тонкий, едва заметный, слабеющий ручеек.

Лукаш глаз не отводил.

Знает?

Знает!

Тетка Ганна — спряталась за большой печью. Сердце у бабы ухало часто-часто, пальцы теребили кисти на концах повойника. Ух, как же она злилась! На себя — за глупость и жадность, на гостью приблудную, которую бы за косы оттаскать, да выпороть как следует!

И страх — колкий, как битое стекло — за детей, за внуков, за дурня своего непутёвого. Вот же послала Божа Матинка беспокойного муженька — то нечисть лесная, то паны у него гостят. И не пойми, что хужее…

Эта, как ее, Марфа, — мало что понимает, не до того бабе с двумя детьми. И … третьим под сердцем.

Орыся — дуреха цветет, аки майская роза. Что там старшие всполошились?! Не ее забота. У нее жених туточки.

Ядвига чуяла их всех. Таких ярких и живых, таких разных и таких схожих. Связанных нитями судеб, спутанных общими обидами и радостями, мечтами и страхами…

Снова смерив взглядом каждого, девочка приветливо улыбнулась. Она гостья. Нужно хозяев уважить.

— У меня была торба с пирогами. Где они?

Марфа, суетливо вытерев руки застиранным передником, принесла завернутые в чистую тряпицу пироги. Подала с поклоном.

— Сын, — тихо прошептала панночка, — к лету.

Женщина охнула, всполошилась и ткнулась в угол к захныкавшей малышке, подхватила на руки, спрятала лицо в пушистых кудряшках дочки.

Ядвига повернулась к мельничихе, властно заглянула бабе прямо в глаза. Та насупилась, виновато уставилась в пол.

— Я прощаю тебе спущенных псов. И благодарю за еду. Возьми от меня плату. Это хлеб из…леса.

Ганна дрожащими руками приняла подарок. Быстро зыркнула на мужа — можно? Тот кивнул.

— Раздели на всех домашних. И до самой весны никакая хворь к вам не пристанет.

Тетка переглянулась с невесткой, крепко прижала к груди сверток. Низко поклонилась юной панянке. Щедро отплатила ведьма за ворованную колбасу! Впереди зимние холода и напасти неизбежные. Детки в морозы чахнут, а тут ещё Марфа непраздная. В сёлах что ни год, то в месяц лютый хлопы бьют в стылой земле могилу. И редко когда только одно дитя в нее укладывают…

*************

Домой решили ехать на телеге. На добротной селянской телеге, дно которой устилала солома, а чтоб сподручней было сидеть — поверх кинули мягкую овчину.

Старый мельник легко приподнял гостью, помог забраться. В хату уходить не спешил, топтался рядом, не решаясь спросить.

— Дядька Михась! Петрик отмечен рекой, ты знаешь?

— Знаю, как не знать?! — глухо ответил мужик и вцепился в деревянные борта телеги.

— Не бойся за внучка. Он отмечен, но не обречён. А если, — голос панночки окреп, наполнился силой и куражом, — эта пройда речная озоровать вздумает и МОИХ людей обижать, передай, что я и погнать из реки могу. Пойдет на болота побираться. Запомнил?!

Он уважительно глянул на отчаянную девчонку. Ох, и гонору! Зачем-то стянул с головы шапку, взъерошил пятерней седые редкие волосы, и — широко улыбнулся.

— А и запомнил!!! Дякую, ясна панна! За ласку твою. Если что, — он замялся, подбирая слова, — я завсегда помочь готов!

Скинул с себя теплый кожух, накинул Ядвиге на плечи.

— Ниче-ниче, вон, зятек мой будущий назад одежку возвернет. Все одно телегу пригонит. Ему туточки теперь медом намазано. Езжайте. Кланяйтесь пану Лихославу от всех нас.

Мёрзлая земля стелилась под колеса выбеленным полотном. Это в ТОМ лесу зима уже вошла в полную силу — завьюжила, замела пути-дороги, сковала льдом родники; а тут — лёгким морозцем прихватила осеннюю распутицу, да присыпала чистым хрустящим снежком. Красота!

Попервах ехали молча. Йоська правил смирной пегой лошадкой. Ядвига, закутавшись в овчину, бездумно смотрела вдаль.

Высокое синее небо с белоснежными кучерями облаков, бодрящий воздух, слепящее зимнее солнце. Петля реки осталась позади, как и темная стена леса на том берегу. Показалось, или среди стволов таки мелькнули белые тени.

Наверное, почудилось...

Егерь пыхтел трубкой. Крепкий табачный дым щекотал нос.

— Ты знаешь, что у тебя лесная кровь? — не вытерпела девочка.

Лукаш ответил не сразу. Долго хмурился, что-то прикидывал. Наконец нехотя пробурчал:

— Знаю, как не знать! Дед покойный сказывал. Его прадед был…эээ…младшим хозяином.

— Как это младшим?

Егерь удивлённо глянул на панночку. Хмыкнул.

— Младшие — дети лешего и людей, или нелюдей. Мне ли тебе толковать, если ты ТАМ была и САМ ночью на мельницу заявился. Вечерять.

— Лешко, что ли? Тощий, лохматый и вечно голодный. Ещё нахальный до безобразия.

— Голодный, это точно… — протянул Лукаш. — Это не просто леший, это — хозяин леса! Сам лес! Он опасен! Он очень опасен, девочка!

Ядвига призадумалась. Лешек казался таким …каким? Чудным? Своенравным? Все не то! Вспомнив маленького негодяя, она растерялась. Вот он смеётся над бестолковой панночкой и уворачивается от подзатыльника. А вот сидит в темном углу избы и наблюдает за ней огромными серыми глазищами, вот — смачно жуёт кусок жареной кровянки, облизывает жирные пальцы и болтает с набитым ртом. А вот идёт сквозь мрачную непролазную чащу — спокойный, неторопливый, серьезный…

Нет! Все равно, он — Лешко! Ее друг и названый брат. Пусть и нелюдь лесная. Она его не боится, ни капельки не боится!

— Он меня сестрой назвал, — упрямилась панночка, — я ему верю!

— Сестрою, значит! — Лукаш снова умолк. Задумался. Выдохнул колечко сизого дыма. — Сестру, может, и не тронет. Будет беречь. Наверное. Я сопляком был, когда его впервые встретил…того его, каким он раньше был. Сцапал старый пень меня за волосы и к дереву ветвями прижал. Не рыпнешься. Ну, думаю, все — хана мне! Рожа у него… и не помню, какая. Только глаза помню — золото с прозеленью. И смотрит так, что дух вышибает от того взгляда. Будто бы во мне… через меня… корни и ветви прорастать стали. А я, стало быть, как тот навоз, что хлопы на полях раскидывают для урожая. Во как!

Ядвига потрясенно слушала, даже Йосип, ослабив вожжи, повернулся к дядьке, навострил уши. Конячка остановилась, сонно понурила голову.

— А дальше?

— Отпустил клятый лешак. Признал родней, разрешил…хм… быть. Только после той встречи я на Сечь подался. Боялся к лесу близко подходить. Дед отговаривал, мол, принял тебя хозяин, не тронет, если дурить не начнешь. А я воли захотел. Думал — сбежал от него. Да от себя не сбежишь…

— Ты был на Сечи?! — перебила егеря панночка.

— Был, — грустно усмехнулся Лукаш, вспомнив молодость. — Недолго. Года три козаковал. Степь меня душит, Ядвига. Вроде и воля вольная! Гуляй, козаче! А мне по ночам голоса слышаться стали: то плач, то смех безумный, то словно волки над могилой воют, то пламя ревёт, то шепчет кто-то, а слов нет. Поначалу я тревогу бил, людей будил. Хлопцы подорвутся спросонья, шаблюки, ружья похватают, и — никого! Короче, смекнули, что негаразд со мной творится. Народ там до такого приметливый, ни чета тутошним. Гуртом меня к попу отвели, чтобы отмолил у Заступницы душу грешную — не помогло. Тогда кошевой потащил к местному… умельцу. Есть среди казаков такие. Тот только глянул, и с порога припечатал — какого ж биса ты, нелюдь лесная, тут забыл? Али жить надоело? Вертайся в лес, пока не поздно.

Ещё с год я на Сечи продержался. Сжалился чаклун над «нелюдью», оберегами меня обвесил, что девку монистами. Чуть полегче стало. Ненадолго, правда…

Был вольным казаком. А стал панским егерем. Батька твой меня на службу принял, жалованье положил доброе. Пан Лихослав, дай Боже ему здоровья, своих людей ценит, в обиду не даёт. Йоська! Ты что уши развесил, езжай давай, бисов сын!

Задремавшая было конячка недовольно всхрапнула, и неспешно тронулась по промерзшей дороге. Заскрипели на снегу колеса, егерь стал заново набивать трубку табаком.

Ядвига притихла. Лукаша она помнила с малых лет. Да и как не помнить худого, высокого дядьку, который завсегда с ними на охоту ходил, а его девки с панской дочкой вместе росли, косы друг дружке плели.

— А дальше что было? — она зябко поежилась, плотнее укутываясь в одолженный мельником кожух, сунула замёрзшие ладони в рукава. Солнце скрылось за тяжелыми тучами, закружились первые редкие снежинки. Лукаш натянул поглубже шапку, поднял меховой воротник.

— Силы-то у меня никакой нет. Лесная кровь размылась давно. Но чутье получше, чем у прочих. Да и лес меня любит, — взгляд старого егеря потеплел, вокруг глаз лучиками разбежались морщинки, — дорогу завсегда найду, хоть в впотьмах, хоть спьяну. Зверье зазря не обижаю.

Йосип попросил не оборачиваясь:

— Ты, батьку, расскажи, как пана у Хозяина отбил.

— Скажешь тоже, отбил… — егерь недовольно скривился, видно не хотелось ему ворошить прошлое. Мельком глянул на любопытное лицо девочки, вздохнул и продолжил:

— То дело давнее. Тебя ещё на свете не было. К воеводе гостей понаехало — панство дня три гуляло, а опосля на охоту собрались. Вступило им, вишь! Ну и погнали ясновельможные молочных косуль с детёнышами. Один шляхтич в трясине увяз, еле выбрался, второй из седла вылетел — ноги переломал, третьему веткой глаз выбило. А пан Лихослав с коняки сверзился в глухой овражек, мордой аккурат возле ручья. На ладонь ближе — и пиши пропало! Воевода забился крепко, без памяти был.

Когда я тот овраг надыбал, уже темнеть начинало и задождило, как назло. Вода в ручье поднялась. Смотрю, возле моего пана Хозяин сидит и рукой его за волосы над потоком держит, чтоб не захлебнулся, значит. Меня увидел — оскалился старый пень. А я рта открыть не могу, только глазами лупаю, и ноги корнями спутаны... Он мне приказывает — ещё раз за своей сворой не уследишь — худо будет! И исчез. Я к батьке твоему кинулся, из воды вытянул. Ну и… все. Воевода сам смекнул опосля, что к чему. Больше по пьяни в лес ни ногой. Суровый он — лесной Хозяин. А это, поди ж ты, пацаненком обернулся! Будь с ним осторожна. Старый — хоть справедливый был, зазря никого не калечил, а этот — дитё беззаботное, что ему в голову взбредет?!

— Он хороший! Чудной, но хороший. Бабулю свою очень любит. Она, — девочка запнулась, подбирая слова, — совсем дряхлая, одна живёт там, ну… в ТОМ лесу.

Лукаш опешил.

— Йоська, ты слышал!? Нет, ты слышал?! Бабуля у нее в лесу живёт! Дряхлая! Так тож ведьма! Да не деревенская знахарка, у которой окромя пары заговоров ни на что больше силенок не хватит, а опасная чаклунка! Охо-хо, грехи мои тяжкие! — не унимался егерь. — Вот скажи мне, сынку, наша панночка, кто?

— Знамо кто! Тоже видьма, — смеясь, ответил парень.

Ядвига поперхнулась от возмущения. А негодник, как ни в чем ни бывало, продолжал:

— Оно ж, батьку, если подумать, так и ничего такого. Все бабы немного того…

— Чего того!? — девочка стукнула обидчика кулаком по спине.

— Того… видьмы. Вон, глянь, — Орыся мне в карман сунула, пока я спал, — он протянул завязанную хитрыми узлами и скрученную в кольцо красную ленточку. — Приворот на суженого.

Покрутив незатейливую плетушку, Ядвига фыркнула. Вот же придурь холопская!

— Орыся твоя — дура безмозглая. Ничего в этой пакости нет.

— Много ты понимаешь. Подрастешь чуток, тоже будешь женихов привораживать, — Йосип обернулся, весело подмигнул сердитой девчонке, забрал ленточку, сунул обратно в карман, — да не ерундой всякой, а чем покрепче. Ай!

Ещё один крепкий тычок в бок, на этот раз от Лукаша.

— Сболтнешь про ведьму — голову оторву, — мрачно пригрозил он племяннику.

— Батько, та я ж понимаю, — вмиг посерьезнел Йосип. — Это я с вами шуткую. Ядвига наша, уж прости, ясна панна, — дитё неразумное. Страшную чаклунку за дряхлую бабусю приняла. Мы для того и сидели на мельнице, чтоб с панянкой покумекать без лишних ушей. Так?

— Так. — Егерь глубоко вздохнул. — Народ не шибко любит таких, как ты, девочка. Если начнут примечать…всякое, кто знает, защитит ли тебя отцовское имя. Так что слушай меня внимательно…

ВСТРЕЧА С ЮСТИНОЙ

— Людоньки!!! Панянка вернулась! — громкий крик гулко разносился в морозном воздухе. Перепуганные голуби поднялись с заснеженной крыши. Дворовые псы подскочили, залаяли, срываясь с цепей. Даже сонные куры всполошились, — глотка у Мартына была луженая.

Ворота поместья медленно открывались, впуская телегу. Конюх, на бегу снимая шапку и кланяясь, подхватил лошадь под уздцы, заводя во двор. Йосип соскочил первым, помог выбраться Ядвиге. Подмигнул, хитро ухмыляясь. Вот же…бисов сын!

На радостный крик сбежались люди. Мужики снимали шапки, кланялись юной панянке, бабы счастливо охали, крестились.

— Матинко божа! Наше дитятко возвернулось!

«Дитятко» стояло посреди родного двора, удивлённо оглядываясь. Сколько ее не было дома? Пять дней! Казалось, целую вечность. Под проливным осенним дождем убегала насмерть перепуганная девчонка. Вернулась в начале зимы — кто?!

Легкий морозец сковал осеннюю слякоть, затянул тонким ледком лужи, присыпал чистым снегом крыши, карнизы, ступеньки, изморозью покрыл голые ветви деревьев, праздничной скатертью выстелил дорожку ясной панне — добро пожаловать, шановна, заждались тебя…

Зима, опередив юную ведьму, выбралась из леса первой, перекинула хрупкий мост через черную речную воду, белой поземкой прогулялась полями, лугами, торными дорогами. Заявила свои права и на старый дом, и на конюшню, и на яблоневый сад, и на низкое темное небо. Будешь знать, глупая, как без присмотра бросать СВОЕ. Вернешься, — а все иначе…

…И еле слышный ехидный смешок за левым плечом.

Лешко?!

Ядвига резко обернулась — Лукаш о чем-то негромко спорил с племянником, кухонный мальчишка набирал воду в колодце, собаки, учуяв своих, виляли хвостами, выпрашивая ласку…

Плечо неожиданно кольнуло холодом. Панночка дернулась, вскинула руку. Едва заметная тень скользнула по рукаву, распушила мех на манжете, свернулась змейкой на раскрытой ладони и стекла невидимой каплей с кончиков пальцев.

Тень скользнула по камням двора, затаилась темным пятнышком под ступенькой. Зеленью мигнули искорки глаз, оскалилась в улыбке зубастая пасть.

«Мелкий дух. Трусоватый, слабый», — вспомнились слова старухи.

— Ну, я тебе устрою! — прошипела Ядвига, глядя прямо в зелёные точки. Тварючка весело крутанулась и… исчезла!

Девочка опомнилась, растерянно озираясь вокруг. Слуги стояли, с любопытством наблюдая за вернувшейся хозяйкой. Вот же ж!!! Всё то они подмечают. Как там дядька Лукаш учил — веди себя обычно.

— Ганька! — сердито рявкнула служанке. — Горячую воду готовь и чистую одежду. Панна Юстина дома?

Холопы дружно закивали. Ганька кинулась выполнять приказ.

— Панна вдома. До вечеру чекаемо пана воеводу с людьми. Дозвольте идти, бо не вспием. Они ж как снег на голову толпой свалятся, — тетка Олена, старшая кухарка, умоляюще сложила ладони.

Ядвига настороженно вглядывалась в знакомые лица. Хромой конюх, которого так ценит пан Лихослав, крикливый Мартын — гроза окрестных девок, кухарки, старая нянька, вечно хмурый сокольничий, дворовые мальчишки… А ведь они и вправду рады ее возвращению, и дело не только в страхе перед отцом!

Девочка неожиданно тепло улыбнулась СВОИМ людям, махнула рукой.

— Та йдить вже, а то панство с голодухи нас с вами схарчат, и не подавятся.

*******

Дом встретил теплом печей, привычным скрипом дубовых полов. К приезду хозяина жарилось мясо, запекалась рыба, подходило тесто на пироги. Запахи дразнили голодную девчонку. Живот урчал. Хотелось отправиться на кухню, стащить самые вкусные кусочки. Тетка Олена завсегда норовила откормить «бидну сиротку, тоненьку, як ота квиточка». Сироткой Ядвига себя не считала, «тоненькой квиточкой» тоже, но случая заглянуть на кухню не упускала.

Лестница злополучная. В груди ёкнуло. Вспомнились крики, кровь, неподвижное тело на темном полу. Ядвига остановилась, унимая дрожь. Юська жива! Жива! Не только слова старого егеря, но и свое чутье шептало — живая, курва! Ну, крепкая порода! Это ж надо! Мордой все ступеньки пересчитала и отделалась сломанным носом!

Эх. Не на кухню за свежими пирогами, а к братовой жене нужно идти. Мириться. Хоть и страшно!

Ядвига стянула с головы лисью шапку, швырнула в сторону. Скинула на пол тулуп. Решительно направилась к лестнице.

Она шляхтянка, ей не пристало бояться.

******

В покоях натоплено, аж душно. В носу защипало от запаха вонючей лечебной дряни. Сумрак затаился в темных углах. Тяжелые шторы плотно задернуты. Свечи горят на столе. Захотелось распахнуть окна, впустить солнечный свет и чистый морозный воздух…

Юстина дремала в низком кресле. Услышав скрип двери, вздрогнула, открыла глаза.

— Ты вернулась! — еле слышно прошептала панна. — Мы везде тебя искали. Думали — сгинула. Матерь божья, как же я боялась за тебя!

Она прижала ладонь ко лбу, часто задышала. Ядвига обомлела — вместо высокой, статной красавицы перед ней была несчастная девчонка, измученная болью и страхом: бледное лицо, под глазами желтели синяки, щеки ввалились, светлые пряди прилипли к влажной коже.

«Да она же всего года на три-четыре старше меня! — мысль была странной, слишком взрослой для юной панянки. — Когда ей рожать? Бабы болтали — березень, квитень! Точно помнится — весной. Черт, ребенок то хоть жив?!»

Юстина откинулась на спину, вымученно улыбнулась, сложила руки на животе.

…пламя свечей ударило по глазам, дышать стало тяжело, голову сдавило тупыми тисками, сердце колотилось невпопад — одно…и… второе… и… третье?! Живот стянуло узлом. Ядвига согнулась от внезапной боли, судорожно хватая ртом воздух, вцепилась рукой в дверь, чтобы не упасть. Колени задрожали, слабость накатила приторной волной тошноты. Стало страшно и… невыразимо тоскливо. Ещё немного, совсем немного и — все. Не будет ясной панны. Потускнеют золотые волосы, погаснут светлые очи…

Ай! Курва!

Острые зубки впились в ухо. Мерзкое хихиканье черной тварючки выдернуло из муторной темноты.

Тень прошлась когтистыми лапками по плечам, нагло цапнула за второе ухо, мазнула хвостом по лицу и, блеснув зелёными точками глаз, пропала…

— Ну, мерзавка, погоди, доберусь я до тебя!

Ядвига помотала головой, стряхивая липкий морок чужой боли и безнадежности. Выпрямилась, все ещё держась за стену. Ошалело уставилась на Юстину. Та испуганно наблюдала за девочкой.

— Ядька, что с тобой? Давай за лекарем пошлем? — она неловко попыталась встать, дотянуться до колокольчика, позвать прислугу.

— Не надо! — вскрикнула панночка, — Не вставай… пожалуйста. Я сейчас помогу. Я попытаюсь…

Ядвига упала на колени к ногам невестки, накрыла ледяные ладони Юстины своими. Зажмурилась, прислушиваясь. Два крохотных сердечка стучали быстро-быстро. Две жизни, готовые вот-вот оборваться. Дети Януша, внуки пана Лихослава. Им было тоскно. Очень плохо и очень страшно. Ядвига чуяла приближение новой мучительной боли. Ее нельзя подпускать ни в коем разе! Иначе — все!

Жар разгорался в середине груди, по коже потекли огненные струйки, в ушах зашумело. Руки жгло огнем. Его было так много, что казалось, ещё мгновение — и вспыхнут волосы. Как тогда в черной жуткой степи, среди высохших трав и мертвых голосов. Матинко Божа, что же делать-то…

В самом сердце заповедной чащи маленький леший сидел на выворотне и чуть слышно наигрывал зимнюю колыбельную. Белые волки у ног лесного хозяина чутко дремали под тихие звуки сопилки. Мелодия внезапно прервалась — леший поднял голову. Тревожно прислушался. Сердито нахмурился, зыркнул на заснеженную избу. Дверь со скрипом распахнулась.

— Играй, негодник. Играй громче!!! Я одна такую ораву с Той стороны не выведу, — заорала старуха с порога.

Лешачек ловко спрыгнул с высокого пня, скинул с плеч волчью шубу и, осторожно ступая босыми ногами по свежему снегу, медленно пошел в темноту…

Тихо-тихо пела сопилка…

ПРОГУЛКА

Юся тоскливо посмотрела на вышитый гладью лепесток лилии. Какой-то он получился кособокий. Надо бы распустить шов, переделать…

Вздохнула. Воткнула иглу в натянутую на подрамник ткань, закрепила нитку.

Все.

Хватит.

Стоять больше не было сил. И кто ее тянул за язык дать обет расшить алтарный покров до рождения наследника? Верилось — благословит Матерь божья, пошлет лёгкие роды, смилуется…

Знала бы, что двойню носит, может, поостереглась бы обеты давать.

Юстина медленно опустилась в мягкое кресло. Привычно положила руку на живот. Слабый толчок, ещё один. Сын? Дочка?

За окном февральское солнце топило снег на крышах. Звенела капель, пели птицы. Хорошо! Захотелось спуститься во двор вдохнуть свежий воздух, подставить лицо солнечным лучам, зачерпнуть ладонями снег…

Сколько она не выходила — дней пять или шесть?

После воскресной службы нездоровилось, болела голова, знобило. Потом пару дней метель крутила — носа не высунешь. А как снег перестал, да развиднелось, супруг ее разлюбезный со свекром под окнами поединок устроили. Шаблюками махались на потеху дворни. Потом пили на морозе, здравицы кричали ясновельможной панне Юстине — лучшей из дочерей и вернейшей из жен!! Дурни. Лучше бы в город свозили. Нельзя. Не выдержит она дорожной тряски. Ещё, не дай господь, разродится раньше срока. Вот и сидит всю зиму в поместье, вышивает, бездельем мается. Ни тебе в гости к матери и сестрицам съездить, ни на рождество в княжий замок.

Вся окрестная шляхта на гулянье собиралась. Пан воевода со всем семейством приглашен был. Януш, правда, дома с женой остался. А вот Ядька поехала — на свою голову. Вернулась злая, как черт. Засватали девчонку. Жениха сыскали знатного. Да не простого шляхтича, а княжьего сына. Пусть и не старшего. Сговор на рождество был. Гуляло панство…

По полу покатился клубок ниток. Синий. Юся вздрогнула, поджала ножки. Ещё один клубок поменьше — золотистой, безумно дорогой пряжи, упал со стола. Из корзинки выглянула черная ушастая мордочка, заметила хозяйку, испуганно спряталась.

— Ах ты, паршивка блохастая, — рассмеялась Юся, — иди сюда!

На колени запрыгнул черный котенок. Заурчал, улёгся на спинку, подставил теплый животик — чеши, хозяйка.

Смешной, ласковый.

Ядька его не жалует, все прогнать пытается. Говорит — воняет. Ну и пусть. Зато с ним спокойно и страх отступает…

Вот и не гнала панна котенка, хоть служанки и крестились, глядя. Мол, лячная тварючка. Зенки жёлтые, смотрит — будто насмехается. Ну как сглазит панну?! Дуры, что с них взять.

Юся почесала чёрное ушко.

— Мурза, а как ты в комнате оказалась?!

Дверь закрыта была. Хозяйка сквозняки не любит, то все знают. Ганька заходила, приносила обед. Котенка в комнате не было. Может, спал где?

Поднос с едой остался нетронутым. Старая нянюшка опять причитать станет, уговаривать откушать… не хочется…

Вздохнула. Тяжело поднялась с кресла, поправила меховую накидку, подошла к окну.

Ядвига бранилась с конюхами. Кричала, размахивала руками, младшему подзатыльник врезала, старшему пригрозила кулаком. Опять что-то с ее Зорянкой не так? Еду без поклона лошадке подали или гриву не так заплели?

Ну что за девчонка?! Управы на нее никакой. Ходит по дому нечесаная, простую косу заплетет, и довольно. По двору носится, как селючка, на кухне с прислугой отобедать может. Целыми днями на псарне и конюшне пропадает.

Нет чтобы держаться степенно, достойно, как положено девице ее возраста и положения. Именины недавно справляли — 14 годков.

Сама Юстина уже в 15 повенчана была. Так что уедет сестрица через год-два в новый дом. Скучно без нее будет. С кем Юсеньке спорить да ссориться?

Осторожно коснулась сломанного носа. Нос, положим, зажил, хоть и горбик остался. Януш утешает, мол, его кралечка еще краше стала. Врет, понятное дело.

Вспомнилось, как пан отец, вернувшись, дочерей на пороге встретил. Одну с опухшим носом и синяками под глазами. Вторую с побитой и расцарапанной рожей. Хохотал воевода Лихослав.

— Ну, доченьки любимые, вижу, не скучали без меня.

А что Ядька только утром домой заявилась, едва успела помыться да одежду сменить — то он позже узнал. Слуги донесли. Гневался воевода. Хмурился, молчал до самого вечера. Потом вызвал обеих, грохнул кулаком по столу. Одну пригрозил в монастыре запереть, вторую — к матери с позором отослать, если за ум не возьмутся и лаяться не перестанут. Шутка ли, чуть внука не загубили! Дуры! У него-де война, не ровен час сгинет, — кто род продолжит?!

Януш опосля Ядвигу к стенке припер, косу на кулак намотал, навис над ней медведем. Раньше Ядька врезать брату могла и послать куда подальше, а сейчас — глаза мокрые, губы дрожат. Януш опешил, отступил на шаг, косу выпустил. Юся подбежала, уперлась руками в широкую грудь, оттеснила от сестры. Заговорила быстро-быстро.

— Не надо, Янко, девочка не виновата, я первая начала. Я ее ударила. Она не хотела, я сама оступилась и упала. Слышишь?! Перестань! Мы помирились! Ядьке и так досталось!

Муженёк любимый от неожиданности рот раскрыл. Сначала уставился на жену, потом на сестру. «Вот же бабы-дуры, — читалось на его лице. — То грызутся, как собаки, то друг за дружку горой стоят, выгораживают. Кто их разберет?!»

А вот не надо Ядвигу ругать. Она себя и так наказала — из дому сбежала! Страху, видать, натерпелась такого, что сама не своя теперь ходит.

Лес темный, жуткий. Юсенька и подходить к нему близко боится. А сестрица малахольная одна в нем ночь ночевала! Хорошо, ума хватило на мельницу выбраться и там сидеть — характер показывать. На мельнице дядька Лукаш ее и нашел.

После этого девчонка остепенилась. Прониклась. Вину признала. Плакала. Обе плакали. Прощения друг у дружки просили. Замирились. Перестали выяснять, кто в доме главнее. Ядька ведь ее мертвой посчитала, когда из дому тикала, а Юсенька себя винила, что девочка сгинула. Думала, все — пропала с концами.

Дверь с шумом распахнулась, и малохольная сестрица нарисовалась на пороге. Сапоги грязные, темная коса растрепалась, конюшней разит. Юся скривилась недовольно. Тошнить ее, положим, уже не тошнило, но перед прислугой негоже расхаживать в таком виде.

— Юська, собирайся, давай.

— Куда, скаженная?!

— Гулять пойдем. Солнышко на дворе, весной пахнет!

— Не пойду.

— Пойдешь. Тебе ходить надо. А ты в доме, который день сиднем сидишь.

— Лекарь советует лежать больше.

— Дурак твой лекарь. Лошадь, когда без выгула стоит — дуреет, слабеет и животом мается.

— Так то лошадь…— скривилась обиженная панна.

— А чем ты не лошадь?! Вон здоровенная какая! Светлой масти. Не бойся, все ступеньки и дорожки золой посыпали. Не скользко.

Юстина тяжело поднялась, придерживая рукой большущий живот.

Девчонка затрясла колокольчик, вызывая служанку. Панна поморщилась от резкого звука.

— Ганька, неси одежду! Мы на прогулку собираемся. Мурза, кошка драная, иди давай отсюда. Нагадишь в покоях — убью!

Котенок нехотя спрыгнул с кресла, мяукнул недовольно и выскочил в открытую дверь вслед за горничной.

Как же ты все-таки в комнате оказалась, Мурза?..

Долгие сборы сопровождались причитаниями старой кормилицы — куда ее дитятко на лютый мороз уводят? Нарядились в меха. Яська далась себя причесать и уложить волосы — негоже хозяйке на людях неприбранной появляться. Наконец собрались на прогулку.

На пороге Ядька внезапно остановилась, прислушиваясь к чему-то, резко обернулась.

— Юська, можно, я деток послушаю?

Юстина вздохнула, расстегнула шубку. Ядвига опустилась на колени, положила ладони на живот, прижалась ухом, закрыла глаза.

— Ну что? — шепотом спросила будущая мать.

От ладоней шло едва ощутимое тепло. Дышалось легче. Утихала ноющая боль в спине…

Вот же чудеса. От молитв только колени болят, хоть с тремя подушками молись, а тут — легче…

— Шебуршатся, — тепло улыбнулась сестрица...

********

Панна подставила лицо яркому зимнему солнышку. Глубоко вдохнула хрустящий морозный воздух. Зажмурилась. Хорошо! Так бы и стояла тут, забыв обо всем. Совсем по-весеннему пели птицы. Таяли на крышах сосульки, звонко роняя капли на камни двора. Юся стянула перчатку, провела ладонью по перилам лестницы, собирая мокрый снег. Скатала снежок, замахнулась и, смеясь, бросила в сторону колодца, где набирали воду для кухни. Слуги, увидев хозяек, кланялись, радостно улыбались. Панянки красавицы! Любо-дорого смотреть.

Юся однажды слышала, как две кухарки спорили, кто красивее — молодая хозяйка, светлая, как божье сонечко, или воеводина доченька — темноглазая да темнокосая. Говорили — в мать девка пошла и лицом, и волосом, а норов отцовский. Юся свекровь только на портрете видела. Дочь и вправду сильно на нее похожа. Жаль, умерла панна. Ядвига ее и не помнит вовсе.

На глаза навернулись слезы.

А ну, как и ее детки сиротами останутся? В родах бабы мрут, как мухи, а уж если двойня…

— Юська, ты чего ревешь?

— Я не реву. Это солнце яркое, глаза слепит!

— Не ври, я же слышу, носом хлюпаешь.

Вот же заноза! Все-то она примечает!

— Матушку твою вспомнила, вдруг и я, как она, и мои… — слезы ручьем текли по лицу, нос мгновенно распух.

Девчонка остановилась, пробормотала что-то крайне неприличное.

—Я же тебе говорила — все будет хорошо. Родишь, куда ты денешься. Вон, у маменьки твоей пятеро! И ничего. До сих пор…

Ядвига запнулась на полуслове, прислушиваясь к чему-то. Последнее время такое случалось часто — несётся куда-то, и вдруг остановится, застынет и смотрит не мигая. Вот как сейчас.

Юстина дернула сестру за рукав:

— Что с тобой?! Тебе плохо? Позвать кого?

— Нет, не надо, — едва слышно ответила девчонка, растерянно оглядываясь по сторонам. — Давай-ка за ворота выйдем, на простор посмотреть охота.

— Давай, только кликнем кого, чтобы не самим…

Хорошо!

Снег на полях белый, чистый, не затоптанный десятками ног. Небо синее- синее. Вдалеке село виднеется. Стена леса чернеет за рекой.

По дороге топала неказистая крестьянская лошадка, тащила груженные мешками сани.

С саней, кряхтя и охая, слезла дряхлая старуха, оперлась на кривой посох, огляделась, заметив панночек со служанками, низко поклонилась. Невысокая, сгорбленная, с темным обветренным лицом, в старом облезлом тулупе.

Мальчишка — то ли внук, то ли правнук, — спрыгнул следом. Кланяться не спешил, вертел головой по сторонам, морщил нос, принюхиваясь. Зачем-то присел на корточки, набрал пригоршню снега, поднес к лицу. Недовольно фыркнул, чихнул, отряхнул мокрые руки. Заметил стоящих около ворот женщин, смешно скривился. Запросто подскочил к Ядвиге, дёрнул за длинную косу! Заулыбался безумно счастливой улыбкой. В огромных серых глазах блеснули слезы.

— Привет, сестрёнка! — детский голос звенел праздничным колокольчиком. — Мы с бабулей…

— На богомолье идём, ясна панна, — перебила старуха, оттягивая за ухо беспокойного внука. — Даст бог, до Лавры доберёмся, поклонимся, грехи замолим. Этот негодник Лешко — найденыш, мой внучек названый. Не гневайся на него, он добрый, только блажной малость. Батька его по осени в лесу сгинул, вот дитё умом и повредилось.

Юся с жалостью разглядывала сироту. Худой, щеки ввалились, кожа бледная, ноги босые — Матерь божья! Панна протянула руку, ласково погладила растрепанную макушку. Волосы, словно сухие веточки. Ничего, прикажет служанкам отмыть мальца, накормить, одежку подобрать. Грех не помочь странникам-богомольцам. Ребенок настороженно замер, насупился, видать, не привык к ласке и заботе, а может, испугался незнакомой тетки в дорогой лисьей шубе.

Ядвига стояла рядом, будто в рот воды набрала. Брови нахмурила, смотрит исподлобья. Юся толкнула сестру локтем, мол, ты чего? Старушка с дитем в Лавру идет — святое дело приютить, накормить, а после и просьбу к святым передать. Монетку на свечки. Пусть замолвит словечко…

А что дитё убогое не поклонилось и за косу дернуло — так то ж знак, что ты душа чистая и светлая. Юродивые к злым и подлым людям не идут. Юстина снова обернулась к странникам.

— Отдохните у нас. Через пару дней обоз пойдет — с ним и отправитесь. Ганька, проводи гостей. Предупреди, что мальчик… чудной. Скажи на кухне — если кто сироту обидит…Накажу.

— Благодарствую, хозяюшка, — старуха снова поклонилась, — за внучком я прослежу, чтобы не шалил и не докучал. А ежели кто в доме хворью мается, то и глянуть могу. Молитвами и травками помочь. Отплачу за ласку.

Юстина внезапно охнула, пошатнулась, схватилась за живот. Служанки струхнули, подхватили хозяйку под локти, запричитали. Даже Ядвига, до этого стоявшая как чужая, подбежала к сестре, тревожно вглядываясь в лицо — что?!

— Ну чего вы всполошились, глупые?! Детки растут, толкаются. Все, все, пустите, я и сама стоять могу. Как тебя зовут, бабушка?

Та, опершись подбородком о посох, с грустной улыбкой наблюдала за суетой вокруг молодой хозяйки.

— Ох, ясновельможна, слишком долго я живу на этом свете! Память-злодейка, что дырявая торба — всё по дороге рассыпала. Лешко бабулей кличет, а больше-то никого у меня и не осталось.

НОЧЬЮ В ДОМЕ...

Тень ловко шмыгнула в приоткрытую дверь черного хода. Растеклась невидимой кляксой на темной стене, прячась от яркого света. Сонный Левко, подслеповато щурясь, выбрался из ярко освещенной кухни в зимнюю темень, воровато зыркнул по сторонам — никого. Только мороз щиплет вмиг занемевшие щеки, давит из глаз слезы. Мальчишка поставил на стылую землю ведро, поглубже натянул облезлую шапку. Ещё раз огляделся и, отойдя от дома пяток шагов — выплеснул помои. Неохота среди ночи тащиться в дальний угол двора. Авось тетка Олена до утра не заметит, а там снежком притрусит. Служка быстренько захлопнул тяжёлую дверь, задвинул крепкий засов. Тепло беречь надо. Хоть и конец зимы, но месяц лютый не зря имечко недоброе носит. Днем побаловал капелью и птичьими перепевками, а к ночи мороз подкрался, да такой крепкий, ажно пальцы к железу липнут.

Кухарченок неспешно поплелся на кухню. А нАшо спешить? Тетка Олена спать в комору до полуночи не пустит. Сиди в углу, куняй в полглаза, пока она тесто месит и хлебы в печь ставит.

Хорошо хоть пан-воевода давеча уехал. Все слугам облегчение. Левко поежился, припомнив прощальный хозяйский пир. Холопы с ног сбились. Три ночи не спали, готовились — пекли да жарили. Шляхта гуляла весело. МузЫки грали, гости по всему поместью пьяные песни горланили.

А как они выезжали важно! Левко за всю свою жизнь и не бачив такой красы. Впереди пан воевода с сыном на здоровенных коняках, за ними шановне панство следует. Шапки одна другой богаче, каменья огнем горят. А зброя яка гарна! Сам пан король не побрезговал бы такие шаблюки прикупить. Только кто ж ему продаст! Нам и самим нужны! Мечталось, вырастет Левко, станет сильным и храбрым, тогда и подарит пан Лихослав ему…

Тень легко скользнула по спине мальчишки, уцепилась коготками за ветхий кожушок и, резвясь, фыркнула в замерзшее ухо. Левко вздрогнул, выныривая из мечтаний о будущей воинской славе, почесал грязной пятерней шею и потопал в душное тепло кухни.

— Я тебе говорю — токмо глянула, и одразу ажно сердце замерло. А потом бац — и все!

— Шо — все?

— Все!!!

— Тю, дура, кажи толком…

За столом сидели Ганька и старшая кухарка. Балакали. Стоял сытный дух свежего теста и горячего молока. Бабы, заметив мальца, умолкли. Грозная тетка Олена устало махнула, подзывая хлопчика к столу, подвинула теплую ароматную кружку.

— Держи, неслух.

Левко счастливо зажмурился, обхватил ледяными ладонями нагретую кружку и начал пить по глотку, растягивая удовольствие.

— Эх, ты, горюшко мое приблудное, — ворчала кухарка, глядя на мальчонку, — краюху доедай и топай. Да не лякайся, в каморе спит отот… Лешек, что со старухой пришел. Панна велела не обижать сироту.

Тетка Олена пригрозила кухарченку кулаком. Мол, смотри у меня, негодник. Левко насупился. Тоже мне — велика невидаль. Сирота! Какая ж он сирота, если родная бабка имеется?! Вот у него, Левко, никого нема. Зато он важный панский холоп, а не шляется по дорогам взимку. Хозяин ему однажды медную монетку подарил. Левко ее на верёвочку нацепил и заместо крестика носит. Вот.

— Иди давай, — Ганька рявкнула на разомлевшего в тепле мальчишку.

Вот же курва! Думает, если панне служит, то и сама — королевишной заделалась.

Левко показал противной девке язык и шустро увернулся от подзатыльника.

— Матинко божа! — вздрогнула вдруг Ганька, забыв о чумазом наглеце. — Да что ж сегодня за чортивня творится в доме. Свят, свят…

Глупая девка истово крестилась, глядя Левку за спину. Он боязливо оглянулся — мешки с мукой в темном углу, лавки сдвинутые у стены, кожух на гвозде висит…

— Ай!!! — испуганно взвизгнула дуреха. И резво отскочила поближе к очагу, в круг света. — Божечки!!!

— Ганя, шо там?! — кухарка поставила на стол противень с горячими хлебами. Потянулась за чистым рушныком — накрыть печево до утра.

Левко скривился ехидно:

— Блажится нашей королевишне. Мабудь, наливки перенюхала, — хихикая, скоренько шмыгнул за дверь.

— Тетенька Оленочко — там от такие глазюки!!! Лячные — жуть!!!

— Ганя, иди спи, полУночь на дворе, — бредя впотьмах коридора, Левко слышал, как ворчала кухарка.

Тень обвилась вокруг детской шеи, неслышно заурчала, навевая сон.

Кухарченок зевнул, потёр кулаками глаза, и обмер — возле входа в его комору стоял этот…как его…сиротинушка.

Стоял и…смотрел.

Нет. Не так.

СМОТРЕЛ!

Встрепанные волосы то ли серые, то ли седые. Плотно сжатые тонкие губы, нахмуренные брови — гость в кромешной темноте закутка виделся на удивление ясно. Вон, за левым ухом, сосновые иголки торчат, царапина свежая на лбу, а под распахнутой шубой виднеется вышитый ворот рубахи. Узор чужой, нездешний. Глянул, и словно в омут ухнул с разбега, а перед глазами ветки сеть выплетают…ловчую…

Левко потряс вихрастой головой — наваждение исчезло. Перед ним стоял мальчонка чуть пониже его. Хилый, бледный. Стоял и внимательно, без тени улыбки, смотрел на струхнувшего кухарченка.

— Ты-ы че-его? — силясь не пустить петуха, просипел Левко.

Он тайком нащупал под рубахой медную панскую монетку, крепко сжал дрожащей ладонью. Какой из него вояка, если пришлого чужака испужался?! Стыд горячей волной залил щеки, придал храбрости.

— Ты-ы, это, если чего дурного надумал, так я за тобой следкую. Понял?!

Чужак по-птичьи наклонил голову к плечу и медленно опустил веки. Давящий взгляд погас. Левко облегченно перевел дух, и уже было шагнул вперед, как по коже сыпануло морозом. В тесном закутке не было окон, свечу Левку не давали — дескать, он и на ощупь все углы знает. И в этом-то мраке жутковатого хлопца он видел так отчётливо, будто…будто…полная луна висела над заповедным лесом и снег слепил глаза серебристым сяйвом. Ночные тени ползли по стенам — ветвились черным кружевом корней.

Левко попятился, крепче сжимая панский подарок.

— Пане Лихославе, оборони душу грешную, — не помня себя от нахлынувшей жути зашептал мальчонка, чуть не плача. Крестик-то он потерял ещё по осени. Да и где та матерь божья, нужен он ей больно! А пан-воевода все-е знает! Вдруг, да и услышит своего холопа. Заступится…

Левко вжался спиной в холодную стену, втянул голову, а чертов гость вдруг открыл серые, как зимнее небо глаза и… улыбнулся. Легко и приветливо, разом разогнав жуть и мрак.

— Ой, дурень! — весело рассмеялся приблуда. — Нужен ты мне больно.

«Сиротинушка» подошел к Левку, снизу вверх заглянув в глаза несчастного кухарченка. Спокойно положил ладонь поверх судорожно сжатого кулака с оберегом.

— Служишь Лиху?! — и, не дожидаясь ответа, чужак кивнул каким-то своим мыслям.

От узкой ладони расходилось мягкое тепло, перестало заполошно стучать сердце, согрелись онемевшие ступни в стоптанных чоботах. Сладко запахло сосновой смолой и диким медом.

— Иди спать, маленький холоп, — выдохнул грустно. — Считай, твой пан тебя услышал и зглянулся…

Левко блаженно улыбнулся. Страх растаял, оставив после себя бесконечную усталость. Он не помнил, как добрался в темный закуток, как завернулся в старый дедовский кожух — после гнутой монетки его самое большое сокровище. Не чуял, как чужой мальчишка протянул руку к его голове, и притихшая было тень легко и бесшумно скользнула в подставленную ладонь, обвилась вокруг тонких сухих пальцев и замерла, боясь немилости Лесного Хозяина.

— Спи, маленький холоп, спи…

***

Ядвига медленно поднималась по ступеням на верхний этаж. В гулкой пустой тишине шорох шагов тревожил, будил забытые страхи, горькие воспоминания. Крохотный огонек свечи дрожал, силясь разогнать сумрак старого дома.

Дом тосковал. Холодом безлюдных покоев, сыростью уставших от зимы стен. Он жаловался скрипом половиц и ночными вздохами сквозняков.

Дрова берегли. На что топить пустые комнаты? Юська после отъезда мужа перебралась вниз, подальше от злополучной лестницы и поближе к теплу кухонных печей. Вот и правильно. Куда ей по сходам туда-сюда шататься. С ее-то пузом. А там и слуги под боком, и прогуляться выйти намного проще...

Панночка задержала дыхание, вслушиваясь, подняла выше свечу, пытаясь оглядеться в темноте гостиной. Шторы задернуты наглухо. Ядвига потянула тяжёлую плотную ткань, впуская в комнату слабый свет ущербной луны. Глянула во двор — никого. И тихо, как в могиле. Не брехали собаки, не гомонили люди, не фыркали на морозе лошади. Верные холопы не носились по двору сломя голову, выполняя панскую волю.

После шумной суеты и хохота, застольных песен и звона шаблюк во дворе, — тишина давила. Позже она привыкнет — не впервой. Отец редко задерживался дома надолго. Он уезжал, оставляя дочь на попечении слуг и нянек.

А сейчас?!

Сейчас все изменилось…

Ядвига поставила свечу на подоконник. Тусклый огонек высветил морозные узоры на мутном стекле. Льдинки заискрились золотистыми всполохами, побежали вверх тонкими лепестками диковинных цветов. Красиво. Панночка зябко поежилась, плотнее запахнулась в теплый платок.

— Лешко, — позвала шепотом. Где ж этот поганец подевался?!

Не иначе до сих пор от помывки прячется. Днём жалостливые бабы нагрели воды — надумали отмыть бедную сиротинушку. Лешек недоверчиво покосился на бадью с мылом, и потребовал сперва пирогов, потом молока с творогом, меда, квашеной капусты, соленых грибов, варёных яиц… Кухарки только успевали миски с горшками подносить! А лешачек в раж вошел и до копченостей с колбасами добрался. Строгая тетка Олена, подперев пухлую щеку, любовалась, как негодяй пластает ножом лучшую хозяйскую ветчину и заедает кровянкой с чесноком и зелёным луком.

Лук Ядвига берегла для Юстины и строго-настрого запрещала щипать свежую зеленушку даже любимому брату. А этот проглот жрал все подряд! И куда в него столько лезет?! Ядвига от злости аж побелела, увидев, что на кухне творится — стол заставлен тарелками и горшками, слуги вокруг на вытяжку, ждут указаний, а Лешек ногами босыми дрыгает, урчит, как кот, и окорок доедает.

От крепкого тычка в бок лесной обжора чуть с лавки не слетел.

— Ты здурел! — рявкнула на приятеля Ядвига. — А ну вон отсюда! А вы что стоите?! — крикнула кухаркам, — идите, делом займитесь! Думаете, отец уехал, можно баклуши бить!

Бабы словно ото сна очнулись, заозирались удивлённо, заохали…

Лешек, не будь дурак, сбежал под шумок. Ганька по всему дому искала негодника. Не нашла. Старуха, что на кухне ошивалась, только усмехалась — мол, брось, девка, мой внучек дикий. Ему главное — брюхо набить. Проголодается — вернётся. Уж больно смачно кормите. И не замечали слуги ни раскосых нелюдских глаз, ни костяных амулетов в длинных седых косах…

Вот же принес черт этих двоих! И чего старухе в их доме понадобилось?! Не ко времени. Особенно сейчас, когда отец с братом уехали, Юська на сносях, а Ядвига впервые в ответе за людей и поместье.

Раньше, оно как было — хозяйство Юстина вела. И хорошо вела, крепко. Теперь сестрицу не тревожат, берегут. С любой бедой к панянке идут. Сложно это, хлопотно…

Ядвига за целый день с ведьмой и парой слов не перекинулась. Старуха долго сидела на кухне в окружении любопытных хлопов, травки заваривала, кажись, лечила кого-то; потом Юська позвала «бабушку» к себе. Чего уж там ведьма беременной бабе наплела, только Юстина после того разговора стала на диво спокойная, тихо улыбалась каким-то своим мыслям, и перестала твердить, что не переживет роды.

Ядвига сердито сжала кулаки, вспоминая, как она заскочила на конюшню проведать Зорянку, угостить соленой горбушкой.

Зашла и замерла в дверях.

Хромой Густав, вечно хмурый и необщительный мужик, который за коней голову оторвёт, с горящими глазами рассказывал жуткой старухе про своих «диточОк».

Яга слушала внимательно, кивала, что-то негромко отвечала завзятому конюху, потом по-свойски зашла в стойло к Зорянке. Та застыла, нервно прижала уши. Ядвига напряглась — ну как взбрыкнет конячка! Норов у нее был под стать хозяйскому. А старуха, обхватив ладонями лошадиную морду, прижалась лбом к бархатной теплой шерстке и заговорила тихо-тихо.

…беззвучный шепот мертвого наречия, напрочь забытого даже там…в бескрайних степях. Дрожала земля под копытами бесчисленных скакунов. Черный дым пожарищ заволок небо над гибнущим миром. Тысячи стрел, выпущенных на полном скаку, поглотили пылающее солнце…

Яга замолчала, крепко поцеловала в лоб притихшую кобылку, грустно потрепала по крутой шее. Зорянка негромко заржала, словно прощаясь.

Старуха устало ссутулилась, оперлась на посох. Встревоженный Густав почтительно подхватил бабушку под локоть, бережно усадил на скамью.

Ядвига потопталась на пороге и неслышно вышла во двор.

****

Тихий смешок на лестнице. Скрип половиц в зябкой темноте. Да где ж этот обжора лесной хихикает?!

Мальчишка выскочил из тени и кинулся на шею Ядвиге. Обнял крепко-крепко. И так же быстро отпрыгнул, опасаясь тумака. Волосы всклокочены больше обычного, глаза шальные зеленью светятся, от самого хвоей несет так,

…словно бредешь в сосновом бору жарким сухим летом, и по золотым стволам течет вязкая смола…

Ядвига мотнула головой, прогоняя видение.

Леший и, правда, был малость не в себе.

— Гляди, кто у меня есть! — восторженно зашептал нелюдь, и протянул сложенные ковшиком руки.

Ядвига, забыв про злость и усталость, наклонилась к грязным ладошкам и охнула — крохотные золотистые огоньки плавали в теплой лужице призрачного света, испуганно дрожали, готовые вот-вот погаснуть.

— Что это? — ахнула восхищённо.

— Души деревьев. Я их в дровах нашел, — загордился Лешек, — и забрал!

Панночка недоверчиво покосилась на маленького лешего. А тот, будто забыв о подружке, запросто уселся на холодный пол, скрестил босые ноги и легонько подул на огоньки. Те радостно закружились, разгораясь все ярче, освещая худое лицо лесного хозяина.

— В каждом дереве живёт дух, — серьезно толковал Лешек неразумной девчонке. — Дерево рубят — духи уходят, но не все могут уйти сами. Слабые остаются в стволах и медленно тают. Навсегда. Мои…хм …младшенькие забирают таких. Если люди метку ставят заранее…

Он осторожно поднес ладони к лицу, прищурился и …залпом выпил пригоршню яркого света.

— Ты! Как? Ты зачем их съел!?

Лешек зажмурился и блаженно вздохнул, не обращая внимания на возмущенные крики. Затем лукаво приоткрыл один глаз и мееедленно вытянул из копны волос…жёлудь. Сунул его Ядвиге, крепко зажав подарок в ее ладони.

— Держи! Это тебе. Посадишь, где захочешь. Пока его корни в земле — ваш род не исчезнет! Поняла?!

— Д-да, с-с-пасибо, — растерянно прошептала панночка. Жёлудь был теплым и… очень живым.

Девочка бережно спрятала подарок в карман.

Она посадит его.

Обязательно.

Тогда их род будет жить долго-долго, и Юстина не умрет, и дети…

Лешек обхватил руками колени, положил на них голову. Спутанные волосы закрыли лицо. От шальной радости не осталось ни капли. Казалось, перед Ядвигой не парнишка, а темная болотная кочка или старый трухлявый пень возник из ночного сумрака.

— Ты почему не приходила? — голос зашелестел крошевом сухих листьев, наполняя сердце горечью. — Я ждал. И бабуля ждала. И Старый.

Ядвига опустилась на пол, села рядом, обхватила себя за плечи. Вот как ему, нелюдю, объяснить? И про семью, и про поместье... Покои опустели. Без отца, без Януша. Она с детства привыкла, что пан Лихослав редко дома надолго оставался. Но сейчас так тоскливо. И одиноко. Может, и хорошо, что ведьма с лешим пришли.

— Я не могла. Сперва страшно было вернуться, а потом…У меня отец… и Юстина. Я должна быть тут, — она запнулась.

Дрогнул, догорая, огонек свечи. Пламя погасло. Тусклый свет луны из окна.

Ядвига осторожно погладила нечесаную спутанную гриву. Иголки, семена, мелкие шишки. Мальчик прижался щекой к ее ладони. Панночка всхлипнула, накинула на плечи Лешеку теплый платок, обняла.

— Я очень скучал. Лес скучал. Мы ждем. Обещай вернуться.

— Я приду. Правда! Вот Юська родит…

— Юська? Это я ей на сопилке играл!

— Ты?

— Ага! Бабуля как заорет — играй, а то все пропадут!

— Мне снился страшный сон, — тихо прошептала Ядвига. — Черная мертвая степь. Нет костра. Ничего нет. Только детский плач. И Юстина стонет, а где — не видно. Я по земле ползаю, вслепую детей ищу. Нашла — а они холодные, как камень. Не дышат. Юська рядом лежит. Я орать начала. Со всей дури! Зову — кого?! Ни огней, ни звёзд. Ору, криком захлебываюсь, и словно… сыплюсь пеплом… потом сопилка и ведьма... Я детей на руки подхватила, она Юстине в волосы вцепилась и тянет в…огонь, и… огонь ка-ак полыхнул. Потом — не помню. Очнулась на полу. Юська в кресле спит. Вся мокрая, в поту, а детки в животе — шевелятся.

— Это я играл, — важно сказал маленький леший. — Только ты не ходи больше на мертвую сторону. Мне туда нельзя. Я всегда живой. Я никак не могу быть мертвым, — грустно вздохнул мальчик, — Так что, ты живи подольше!

*******

Яга устало брела по мрачным коридорам спящего поместья. Чутко ловила тихие скрипы и невнятные ночные шорохи.

Дом крепкий, надёжный, не одно поколение хозяев видывал. Тревожится за них, бережет, как умеет. Гостья из темного леса ему не по нутру. Но и не по зубам. Вот и сердится. То нависнет дубовыми балками над головой, то ледяным сквозняком дунет в лицо, то пылью в глаза сыпанет.

Хороший дом. Верный. Глядишь, вскорости и домовой заведется. А пока духа хранителя нет, с мелкой нечистью Мурза неплохо справляется. Не все ей бока на перинах пролеживать.

Ведьма осторожно прижала ладонь к стене, прикрыла глаза, выпуская колдовскую силу. Пусть струится невесомой дымкой по всем закуткам и переходам, течет терпким дурманом сухих трав. Наведенный сон теплый, глубокий.

Не нужны ей лишние уши. Особенно сейчас…

Держать личину ведьма отвыкла. В лесу раскосыми глазами кого удивишь? У тамошних каких только глаз не бывает. А простые люди пугаются, за нелюдь принимают. Вот и пришлось мороком прикрываться.

Отвыкла.

И от личины, и от людей…

Уйти бы, бросить все. Хозяйка судеб давно к себе призывает. Заждалась, поди.

А лес?! Лес жил и до нее. Справится, не маленький, хоть и обернулся дитем неразумным. Привязался, стало быть, надеется «бабулю» удержать подольше. Яга тяжко вздохнула, вспоминая шалости названного «внучка». Леший-то и вытянул ее к людям из глухой чащобы. Знал, старый пень, чем зацепить, чем Ягу обнадежить. Не удалось ведьме вырастить замену за всю ее долгую жизнь.

Да и нужна ли она, замена эта…

Хотя, чего уж там, девочку заполучить хотелось!

Яга хмыкнула.

Давно забытое чувство… азарта?

Потянет ли, справится!? Не девочка — она сама!? Ещё одна ученица? В этот раз уж точно последняя.

Ведьма задумчиво покосилась на посох. Дрогнул костяной амулет, намертво прикрученный к навершию, привязанный узлами заклятий. Ученица старшая, доченька названная.

На мать руку подняла. Возомнила, сядет ведьмой-княгиней в столичном городе. А когда Яга запретила — пошла на подлость. Давно это случилось. Уж и не припомнить, сколько времени утекло с той поры.

А эта, Ядвига, — роду не шибко высокого. Только шляхетской дури многовато. Шальной, бестолковой. Сперва дров наломает, потом за голову хватается.

Тень выскользнула из-за угла, закружилась по полу, метнулась на стену черным сполохом. Вспыхнули зелёные точки глаз.

Ведьма схватила тень за дымный росчерк хвоста. Намотала на руку пепельной лентой, крепко сжала пальцы и стряхнула на пол.

— Избаловали тебя, как я погляжу! Много воли заимела, негодница.

Тень крутанулась, оборачиваясь кошкой. Покорно прижала круглые ушки.

— Говори, мерзавка.

Мурза взлетела на плечо старухе, робко покосилась на амулеты. Заурчала, докладывая новости.

— Иди, приведи хозяйку, — Яга качнула посох, — будешь служить девочке исправно. Может, и отпустит тебя…

Мурза мягко спрыгнула на пол, шмыгнула в узкий коридор, оглянулась, напоследок дерзко показав клыки.

Бесшумно открылись крепкие дубовые двери, впуская незваную гостью. Холод обиженно затаился на пороге — не пустят озорника погреться в хозяйских покоях, не дадут протянуть ледяные пальцы к огню светильников, к жару раскаленной жаровни.

Колдовской туман плывет невесомыми нитями, кружит шелковым маревом, выплетая дивные сны. Почивает панна Юстина. Золотом отливают косы. Нежный румянец алеет на щеках. Спят нерожденные дети. Сын и доченька. Смерть к ним ещё когда лапу протянула, облизнулась и отступила играючи. Знает — ненадолго.

Зовет хозяйка судеб к себе… Уж ее-то голос Яга ни с кем не спутает.

Быстрые шаги за стеной. Ядвига распахнула двери, не чинясь, по-хозяйски. Холод таки ворвался в натопленные покои. Метнулись огоньки свечей, дрогнули бархатные шторы, заметались тени в углах. Застонала, заворочалась на постели Юстина.

Мурза, разок мяукнув, запрыгнула на подушки, заурчала, отгоняя кошмары, приманивая мирные сны.

Старуха не двинулась с места, не повернула головы, лишь крепче сжала колдовской посох, прислушиваясь к голосу чужой души.

Храбрая девочка. Храбрая и глупая. За нож, дуреха, схватилась, и …оставила. Поняла, видать — захочет Яга всех в доме загубить, — не поможет ни огонь, ни железо.

— Отойди от нее, ведьма!

Старуха равнодушно пожала плечами.

— А если не отойду, что тогда?

…думай, думай, девочка. Не все в твоей власти. Не всем приказывать можешь, ясна панна…

— Прошу тебя, не трогай их!

…голосок от страха сиплый, гордость узлом в кулаке связана, злые слезы дрожат на ресницах…

— Просишь? Лесную приблуду? Ты — дочь воеводы?! — Яга покосилась через плечо, насмешливо кольнула налитыми зеленью глазами. Девчонка застыла в дверях, вцепилась пальцами в косу. Лицо белое, ни кровинки. Сама трясется, но не отступает. Будет из девки толк!

— Не для того я на мертвую сторону ходила, за щенками вашими, чтобы сейчас их загубить, глупая, — смягчилась старуха. — Пойдем, времени у меня мало!

Они шли по темным переходам старого поместья. Ядвига потеряно плелась сзади. Колдовской туман ткался кружевным узором по полу, ластится к ногам старухи, растекался по щелям, заполняя людские сны. Утром заклятие развеется, а с ним и память о странных гостях.

Возле выхода Яга, наконец, остановилась и пристально заглянула в глаза юной хозяйки.

— Я пришла звать тебя в ученицы!

Ядвига растерянно молчала. От былой храбрости не осталось и следа. Перед ведьмой стояла несчастная потерянная девчонка. Почти ребенок. Одинокий и несчастный.

— Дар в тебе крепок, — толковала старуха. — Сладить с ним без меня не сможешь. Он будет тебя вести, а не ты его. Невзнузданная сила опасна. Для тебя, для родных. Сестру свою ты чудом не убила.

Панночка вздрогнула, гордо вскинула подбородок. Врождённое упрямство вытесняло растерянность и страх. Вот же, шляхетское семя!

— Я не брошу своих! — отозвалась глухих эхом, глядя ведьме прямо в лицо.

Старуха медленно кивнула, принимая ответ.

Закрыла глаза, вслушиваясь в звуки морозной ночи. Далекий тоскливый вой — то ли ветер скулит в черных ветвях, то ли Старый ведёт стаю по следу …

Лютый месяц…

Излом зимы…

Снежники на вершине силы, на грани безумия…

— У меня мало времени, — повторила Яга, — несколько лет по людскому счету, и все.

— Я не могу уйти, — отчаянно замотала головой Ядвига. — Не сейчас!

Ведьма грустно улыбнулась и ласково погладила девочку по щеке. Ядвига всхлипнула, вытерла рукавом мокрые глаза.

— Я буду тебя ждать…

Незаметно подкрался леший, скинул на пол плотно набитую торбу, потоптался на месте, не решаясь прерывать беседу. Надолго его терпения не хватило, и Лешко решительно втиснулся между двух колдуний. Яга хмыкнула, а маленький негодник важно протянул Ядвиге посох — щедрый подарок Лесного Хозяина.

— Возьми, ты забыла его возле родника, — панночка осторожно приняла крепкую палку, сжала обеими ладонями. — Это часть меня. Не бросай больше.

Леший напоследок обнял подружку, беспечно подмигнул, и, как ни в чем не бывало, закинул на плечо набитый снедью мешок. Пахнуло копчёной колбасой и чесноком. Ядвига улыбнулась сквозь слезы, взъерошила мальчишке волосы.

— Жёлудь посади, не забудь, — буркнул Лешко. — Пригодится! — вцепился в руку старой ведьмы, потянул Ягу к выходу.

— Пошли, нечего тут сырость разводить! Никуда она не денется, заявится до конца зимы!

Кружились редкие снежинки в стылом воздухе. Ночь текла морозной рекой мимо людских окон, плакала тоскливыми волчьими голосами, крошилась настом под ногами, глядела щербатой луной на темные хаты, на заметенные снегом поля, на одинокую фигуру в дверном проёме.

Ядвига решительно захлопнула дверь, смахнула слезы и отправилась спать. До рассвета ещё есть время.

А завтра …

Поживем-увидим…

Часть четвертая

Глава первая. Дорога.

Снег заметал лобовое стекло черного внедорожника. Тусклый свет фар силился пробиться сквозь белую круговерть. Тщетно. Машина неслась в ранних декабрьских сумерках по пустынной трассе, неслась, едва касаясь колесами земли.

Долгая дорога порядком утомила еще пару часов назад. А уж когда началась метель… Дворники натужно скрипели, счищая налипший снег. Навигатор обнадеживал — до ближайшей заправки пара километров. А вот до забытого всеми богами крошечного городка — конечной цели их путешествия — не меньше трех часов езды.

Дернуло же отправиться вот так…как… нормальные люди. Да ещё зимой, которая в этом году не баловала оттепелями и влупила морозы с первых дней.

Лиза устало провела ладонью по лицу, прогоняя сонливость. Если на этой чертовой заправке нет горячего кофе…

— И что тогда?

— ???

— Если на этой чертовой заправке нет горячего кофе, — что ты сделаешь?

— Я что, так громко думаю?

— Более чем…

Она мельком глянула на спутницу. Та выглядела вполне довольной, смотрела на внучку с лукавым прищуром и зябко куталась в серую волчью шубу. А ведь печка в машине кочегарила вовсю…

Все-таки отвлекаться нельзя. Лиза крепче сжала руль. Хорошо, дорога пустая. Редкие встречные машины не в счёт. Это вам не столичные трассы, где в пробках не протолкнуться.

— Если там нет кофе, я…я их прокляну! Сильно-сильно! И придумаю какую-нибудь пакость! Пострашнее!

— Все так серьезно?!

— Угу!

— Мне уже начинать бояться?!

Лиза шумно выдохнула, сбрасывая напряжение.

— Начинай! — буркнула без зла и тепло улыбнулась.

Это была их секретная фраза. Игра, которую бабушка придумала давным- давно для маленькой внучки, пытаясь научить слышать силу. Слышать и ловить за пушистый хвостик…

Очень уж непонятной выглядела эта поездка. Нет, зиму бабушка любила без памяти, особенно такую — чтобы сугробы во дворе, чтобы от жгучего мороза трещали деревья и в камине жарко горел огонь. Но зачем тащиться за тридевять земель машиной, если можно пройти напрямик сквозь лес к нужному месту. И быстрее, и безопаснее…

Метель эта некстати. Где в этой глухомани ночевать, если вдруг заглохнет мотор, и они застрянут на трассе, где никого?!

Вдоль обочины торчали чахлые кустики и кособокие облезлые деревца.

А до ближайшего леса ещё рулить и рулить.

****

Кофе был. Горячий, сладкий, с пышной густой пенкой. Сидя за столиком в крохотном придорожном кафе, они наслаждались ароматным напитком, теплом и негромкой спокойной музыкой.

Щупленький паренёк за стойкой явно скучал и несказанно обрадовался двум посетительницам. Бедолага даже пытался флиртовать с «прекрасными незнакомками». Незнакомки, занятые своими мыслями, упорно не замечали комплиментов, и мальчишка сник, правда, ненадолго — в двери ввалилась парочка голодных и замерзших «как собаки» дальнобойщиков. Они шумно стряхивали снег с воротников, стучали обувью, двигали стулья и громко потребовали «всего и побольше». С кухни потянуло запахом жареного мяса, наваристого борща и сладкой ванильной выпечки. Лиза с бабушкой переглянулись и дружно решили, что одним кофе сыт не будешь…

В итоге, отдохнувшие и разморенные вкусной едой, они выбрались из кафе часа через полтора. В темень и метель. Случайные знакомые восхищались безрассудством двух очаровательных пани и предлагали держаться вместе на опасной зимней трассе. Бабушка мило улыбалась, сдержанно благодарила, но, идя к выходу, мимоходом провела ладонью над головами обоих мужчин, едва касаясь влажных от снега волос.

— Доброй дороги, — едва слышно прошептала она, — и удачи!

Возле двери Лиза обернулась — дальнобойщики, напрочь забыв о них, азартно обсуждали то ли последний футбольный матч, то ли любимые сорта пива.

Машина послушно завелась и покатила дальше. Худая черная кошка удобно устроилась на заднем сидении, подгребла лапами шерстяной плед и, прикрыв жёлтые глазюки, прислушивалась к настроению хозяек. Мало ли…

Лиза отчаянно зевала. Мерный шорох снежинок по стеклу навевал дремоту. В зеркале заднего вида выбеленная дорога терялась в снежном мареве. Показалось, или и вправду за окном мелькнула призрачная волчья морда, сверкнули колючие льдинки черных глаз?!

Неужели снежники? С чего бы это? Лесной хозяин почетный караул выделил? Вот свора без присмотра в буране и резвится! А она-то голову ломает — откуда непогода навалилась! Ну, старый пень! Удружил! Лиза сердито просигналила — волчий силуэт беззаботно рассыпался ледяной крошкой и рванул в ночь вихрем снежинок.

— Давай я за руль сяду? — бабушка вынырнула из чуткого полусна. — Белые шалят? Может, выйти приструнить?

Девушка взъерошила короткие волосы и упрямо замотала головой. Если «охранники» совсем уж разойдутся, она и сама справится.

— Я сама разберусь, если что. Немного осталось, — успокоила. — Ты подремай пока. А я завтра буду дрыхнуть до обеда.

… давным-давно маленькая Лиза часто просила бабушку показать место, где та родилась и выросла. Ядвига грустно улыбалась и ласково гладила внучку по светлым кудряшкам, обещая, что однажды, когда малышка вырастет, они обязательно отправятся в далёкое-далёкое путешествие…

И хотя старая ведьма всегда держала слово, эту поездку Лизе пришлось ждать больше десяти лет.

Дождалась…

*****

Машина ползла по заметенным улицам провинциального городка. Мимо невысоких зданий на один-два этажа, мимо закрытых в этот час сувенирных лавок и деловых контор, мимо гостеприимных кофеен и уютных ресторанчиков. В ярко освещенных окнах горели гирлянды, мигали разноцветными огоньками пушистые елки. Несмотря на разгулявшуюся непогоду люди вовсю готовились к рождеству.

Редкие автомобили с включенными фарами ехали осторожно, грузли в снежном месиве, нервно сигналили бестолковым прохожим. Те нехотя отходили в сторону, проваливаясь по колено в сугробы, затем опять выбирались на середину дороги, где идти было полегче, натягивали глубже капюшоны и поднимали воротники, прячась от секущего ледяного снега.

Где же этот чертов отель?!

Вывеска «У Лешего» светилась зелёным неоновым светом и видна была издалека. Припарковавшись на крохотной пустой стоянке около входа, Лиза вытащила из багажника рюкзак и небольшой чемодан. Включила сигнализацию.

Все!

Они наконец-то добрались!

В это богом забытое место!

Бросив дома кучу дел, работу и любимого деда.

Черная кошка, брезгливо поджимая лапки, забежала на ступеньки, запрыгнула на перила, обернулась, нервно дернула тонким длинным хвостом. Холодно!

Ее хозяйка, все так же кутаясь в серую волчью шубу, вышла из машины и, закрыв глаза, подняла лицо к темному ночному небу.

Лиза тронула бабушку за рукав.

— Ба?!

— Все хорошо. Я немного подышу и приду. Не переживай, солнышко.

На пороге Лиза обернулась. Снег тихо кружил вокруг старой ведьмы, ластился к ногам волнами поземки, вьюжил, нашептывал беззвучными голосами…

Скрипнула дверь, залив порог золотистым светом, звякнул колокольчик, потянуло запахами лимонного пирога и крепкого травяного чая.

— Пани, доброго вечера! — невысокая полноватая женщина радушно улыбалась поздней гостье.

Лиза, быстро смахнув с ресниц слезы, приветливо кивнула и решительно шагнула в тепло и уют маленькой гостиницы. В мир, где нет призраков прошлого, а есть уютный номер, горячий душ, вкусный ужин, и, если повезёт, интернет.

*******

Отоспаться после тяжёлой дороги не получилось. Тревожное предчувствие последних дней не отпускало даже во сне. Да и привычка к раннему подъему не позволила валяться в постели до обеда.

Лиза потянулась, повернулась на бок и открыла глаза. Старомодные часы с ходиками показывали 8 утра. Сквозь лёгкие занавески светило яркое зимнее солнце. От вчерашней непогоды не осталось и следа. С улицы слышались голоса прохожих, детский смех, шум машин, лай собак и… заливистый крик петуха!

Надо же!

Петух!

В городе!

Хотя, какой там город!? Десяток живописных улочек, где на каждом углу сувенирные лавки для вездесущих туристов. Кофейни и ресторанчики — для них же. Пяток гостиниц. Старинная ратуша с башенными часами и рождественская ярмарка на центральной площади. Ах, да, еще парочка музеев, развалины крепости, да трехсотлетний дуб в городском парке…

Все эти достопримечательности Лиза внимательно изучила вечером накануне отъезда. Бабушка тогда свалилась, как снег на голову, — собирайся, девочка, завтра едем. На резонное замечание внучки, зачем тащиться посреди зимы, да ещё аккурат на Солнцеворот, та отмахнулась, мол, ты же давно хотела на моей родине побывать, вот и пришло время. А в Лес и оттуда зайти сможем! Всего делов…

Нет, Ядвига и раньше могла без предупреждения сорваться и потащить за собой любимую внучку — мало ли мест в мире, куда старой ведьме хотелось сунуть любопытный нос.

Но так было раньше, когда Лизка была свободной и беззаботной девчонкой. Сейчас же все иначе. И деда надолго не бросишь, и бизнес, будь он неладен…

Нашарив на полу тапочки, она выбралась из кровати. Включила электрочайник, благо он был в номере, достала из рюкзака любимую чашку — немного кособокую, шершавую, вылепленную на гончарном круге дедом собственноручно. Захотелось ему, видите ли, соригинальничать на пятнадцатый день рождения внучки. Вспомнилось, как эта самая чашка грохнулась с полки на кухне, и Лиза в сердцах ее прокляла — чтобы та никогда не разбилась! Бабушка долго хихикала и очень просила проклясть заодно и автомобиль, чтобы не тратиться на ремонт. Автомобиль проклинаться не захотел...

По комнате поплыл горьковатый аромат крепкого чая. Лиза глубоко вдохнула терпкий травяной запах, зажмурилась, вспоминая тонкие стебельки в ладонях, тепло нагретой июньским солнцем земли, нежное журчание лесного родника…

Резко зазвонил телефон, выдергивая ее из прошлого лета.

— Алло! Лизка, привет! — рявкнула трубка.

— Дед, совесть есть?! — так же громко ответила девушка. Слух у старика в последнее время шалил. — Ты чего в такую рань трезвонишь?

— Восемь утра уже! Все давно на работе. Как добрались?

— Нормально, — она подошла к окну, щурясь от солнечного света и ослепительной снежной белизны. — Ты как?

Дед замолчал, сердито засопел.

— Никифор, зараза, лютует, — наконец пожаловался. — Бабка твоя ему ЦУ надавала. То — низзя, это — низзя. Мне восьмой десяток тикает, а он до сих пор меня пацаном сопливым считает, голодом морит!

Лиза улыбнулась. Ну не могла она представить злобного Никифора, который морит голодом «Степушку».

— Мы скоро вернемся. И я буду тебя защищать от всяких… нелюдей.

— Ты…это… не спеши, — нарочито бодро ответил дед. — Мы же старики. Ссоримся, миримся. Вы там отдохните. Яга …она…пусть проветрится. Ей полезно…

— Де-ед?! — заподозрила неладное Лиза.

— А что — дед? Тут вот ещё мамашка твоя звонила — дура бестолковая. То судом мне грозится, то скулит, слезу давит. Теперь удумала меня невменяемым и недееспособным объявить, значит, чтобы завещание оспорить.

— А ты?

— Я ее послал и пригрозил, если не угомонится, то лишу содержания, а ты порчу наведешь по интернету.

— По интернету не могу, — грустно улыбнулась Лиза, глядя в окно.

Дворник сноровисто расчищал широкой лопатой тротуар. На другой стороне улицы молоденькая мамочка тащила санки с румяным карапузом. Малыш смеялся, дурачился, загребал руками снег, чуть не падая на землю. Женщина остановилась, удобнее усадила ребенка, поправила ему шапочку, отряхнула варежки и весело чмокнула в нос.

Лиза отпила глоток горячего чая. Грустно улыбнулась, провожая взглядом счастливую парочку. Санки скрылись за углом соседнего дома.

У нее тоже была семья — дедушка и Ядвига, Мурза и Никифор, ещё старый леший, которого дед недолюбливал и боялся. Люди и нелюди были с ней всегда.

Друзья?

С друзьями сложнее…

Многочисленные приятели, знакомые, знакомые приятелей, как и вереница надоедливых ухажеров не в счёт.

А вот друзья…

Ведьмовское чутье не обманешь ни фальшивыми улыбками, ни напускной искренностью, ни красивыми словами.

Многие пытались, да только…

Мать?! Лизе казалось, что матери у нее нет, и никогда не было. Просто живёт за океаном чужая странная тетка, которая расценивает дочку, как средство, как ресурс, как козырь…

— Лиииз? — забеспокоился дед. Слишком долго молчала трубка. — Ты что, девочка? Да плюнь ты на нее! Она же тупая курица. Я сто раз объяснял… Лиза! Вот чуяло мое сердце — надо было с вами ехать. Блин, хоть и ведьмы, а все одно бабы! Чуть что…

В груди яростно полыхнуло жаром, ледяной озноб потек к кончикам пальцев, гнев вспыхнул тёмным облаком перед глазами. Лиза упрямо тряхнула головой, сворачивая, подчиняя силу.

По интернету может и не дотянуться, а вот по телефону стоит попробовать. Так, чтобы слышать, как дрожит от страха капризный голосок, как испуганно сбивается дыхание, как в горле беззащитно трепыхается пульс…

Солнцеворот скоро. Должно получиться. Она подумает…

— Лизка?! Ты тут?! Аллё, гараж!

— Значит так, — уже спокойно ответила она деду. — Ты хотел до ста лет дотянуть назло всем? Хотел! А эта…она не деньги из тебя тянет, она жизнь из тебя высасывает. Больше никаких разговоров. Никакой дипломатии. Все через меня. Судом вздумала грозить? Мне пусть грозит! Ясно?!

— Она тебя боится, ты же знаешь, — неуверенно протянул он.

— Вот и отлично!

— А пацаны? И с ними нельзя?!

Лиза задумалась. Братьев она видела последний раз года полтора назад. Они тогда приезжали в гости. Сами, без родителей. Проведать любимого дедушку. Ага. Кто б сомневался.

Долговязые белобрысые подростки. В меру нагловатые, в меру осторожные. На старшую сестру косились с опаской, старались держаться от нее подальше. Мурза-негодница без спросу наведалась ночью в их сны подсмотреть, подслушать. Мальчишки впечатлились. По дому ходили — от тени шарахались.

Хотя, что тут такого?! Ну, кошка, ну черная, ну приснился обоим одинаковый…даже не кошмар, так… кошмарик. Мурза, между прочим, наказана была.

Сейчас им должно быть лет 17-18.

— Знаешь, — задумчиво протянула девушка, — решай сам. Это же твои внуки.

И мысленно добавила: «А уж я пригляжу».

Немного поболтав с дедом о всяких пустяках, и убедившись, что настроение у старика улучшилось, она отключила связь и допила остывший чай.

Хорошо, что Ядвига ушла ещё до рассвета «по делам» и не слышала этого разговора. Хотя бабушка особо не вмешивалась в их отношения с матерью, оставляя выбор Лизе. Пусть сама делает выводы. За что та была безмерно благодарна.

Распахнулась дверь, комнату наполнил запах хвои, терпких духов и морозного зимнего утра. Ведьма зашла в номер, скинула шубу и упала в кресло, устало вытянув ноги. Мурза мгновенно запрыгнула хозяйке на колени, сытно заурчала. От кошки тянуло горькими воспоминаниями и застарелой тоской. Терпко и приторно, как валерьянкой.

— Где ты была? — с интересом спросила Лиза, усаживаясь на подоконник.

— На реку ходила. И по городу немного прошлась.

Выглядела бабушка неважно, под глазами залегли тени, резче проступили морщины. Она стянула перчатки и стала растирать замёрзшие пальцы.

— Чаю сделать?

Старая ведьма молча кивнула. Лиза соскользнула на пол, тревожно поглядывая на бледное лицо Ядвиги, стала заваривать чай, добавляя к колдовским травам толику силы.

— Я давно тут не была, — бабушка откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. — Сначала все напоминало о прошлом. Потом…оказывается, есть раны, которые не затягиваются и через сотни лет.

Мурза с Лизой переглянулись. Кошка, которая не кошка, покаянно вздохнула, мол, прости, хозяйка, не справляюсь. Девушка обхватила ладонями чашку, поднесла к губам, шепча наговор. По комнате поплыл аромат спелых яблок, горячей сосновой смолы, сладких ночных фиалок.

Ядвига открыла глаза, принюхалась и расслабленно улыбнулась. Внучкины эксперименты с травами и запахами приводили ее в восторг. Лиза пригубила, довольно кивнула и протянула чай бабушке.

— Ты поэтому не привозила меня сюда в детстве?

— Угу, — старая ведьма сделала небольшой глоток. Блаженно зажмурилась.

— Завтра Солнцеворот, — осторожно напомнила Лиза. Не то, чтобы бабушка страдала забывчивостью, но все-таки…

Ядвига насмешливо глянула на внучку, в темных глазах заплясали веселые искорки.

— Я знаю, — ещё один глоток. — Чай бесподобный, впрочем, как всегда. Спасибо, солнышко. Мне уже лучше.

Она аккуратно поставила чашку на тумбочку, потянулась и зевнула.

— Не переживай, я все помню. Мы отправимся в Лес на закате. Я хочу пройти старой тропой. А сейчас, прости, но мне нужно пару часов поспать.

Глава вторая. Городской парк.

Город нежился под лучами холодного зимнего солнца. Самый короткий день годового круга выдался морозным и ослепительно снежным. Воздух пронизывало ощущение близкого рождества. Оно игриво затаилось в пряном запахе глинтвейна и горячего шоколада, в россыпях сувениров на каждом углу, в смолистом аромате хвои — местные жители предпочитали живые зелёные ели практичным пластиковым копиям.

Двери домов сплошь украшали нарядные венки, магазины и кафе соревновались, чья витрина эффектнее и заманчивее. А на центральной площади напротив старой ратуши красовалась городская ёлка.

В разгар рабочего дня народу на улицах негусто. Но легко можно было представить, как в сумерках молодежь и детвора сходятся шумными компаниями на каток. Как зажигаются сотни золотистых огоньков, как сверкают гирлянды на аллеях парка, а городской оркестр играет праздничные мелодии. И музыканты, отчаянно фальшивя на морозе, подмигивают нарядным румяным пани, а те смущаются, пряча довольные улыбки в роскошный мех.

И снег.

Везде.

На островерхих крышах и широких карнизах, на вывесках и фонарных столбах, на козырьках дверей и черных ветках деревьев.

Городок был похож на сказочный пряник.

Сладкий на морозе, затейливо украшенный орехами и марципаном. Такой, которому радуются малыши и совсем юные девушки.

Ни ребёнком, ни юной девушкой Лиза себя не считала, а пряники не любила с детства. То ли накопившаяся усталость не давала наслаждаться праздничной атмосферой, то ли непонятная тревога мешала расслабиться. Нарядные улицы бабушкиного родного города вызывали глухое раздражение и ничего больше.

Хотелось кофе.

Крепкого.

Черного.

Без сахара.

Чтобы перебить приторную липкую сладость окружающего мира. Ещё хотелось в лес.

До одури.

До глубокого жара в подреберье. Жара, который грозился заполнить ее всю, перетечь в ладони и выплеснуться наружу тягучими волнами проклятий.

Сила выходила на пик.

Близился Солнцеворот.

Лиза накинула капюшон. В темной куртке, темных штанах и высоких спортивных ботинках ее легко было принять за мальчишку-подростка. Дед раньше грустно вздыхал, ругался с Никифором и требовал у нелюдя «нормально кормить ребенка». Потом смирился. Сказал — против крови не попрешь, а Лизкина бабка (настоящая, смущаясь, признался дедушка), была такой же — невысокой и хрупкой.

— Прям принцесса! — он хмыкнул, грустно вспоминая молодость. — А я, прикинь, увалень детдомовский, боялся ее пальцем тронуть, думал — сломается от моих лапищ…

Воспоминания отвлекли от мрачных мыслей. Дышать становилось легче, сила привычно свернулась калачиком, терпеливо ожидая ночи. Девушка сняла капюшон, поправила рюкзак на плече и подставила лицо зимнему солнцу, зажмурилась и глубоко вдохнула свежий морозный воздух. Все-таки она устала…

Бабушка, напротив, выглядела вполне отдохнувшей и довольной жизнью. Выспавшись после ранней прогулки, ведьма решительно повела внучку кормить обедом. Та отнекивалась, предпочитая крепкий черный кофе тушеным в сметане грибам, фаршированному зайцу, сырному пирогу и прочим изыскам местной кухни.

Ядвига понимающе кивала, зная, что колдовская сила ненадолго может заменить калории, но настояла на своем и внимательно проследила, чтобы Лизка плотно поела, потому что в «лесу разносолов нет, а домовик остался дома ухаживать за Степушкой».

Внезапно Ядвига остановилась, огляделась по сторонам и, заметив около стоянки высокого плотного мужчину в темном пальто, осторожно подошла. Тот увлеченно говорил по телефону, размахивал руками, ничего не замечая вокруг. Ведьма приблизилась сзади, положила ладонь ему на спину напротив сердца. На мгновение прикрыла глаза, прислушиваясь. Довольно улыбнулась, кивнула каким-то своим мыслям. И… отошла. Незнакомец продолжал разговор, не замечая странную пожилую пани.

Лиза наблюдала за бабушкой. Колдовское благословение дорогого стоит, им не разбрасываются направо и налево. На вопросительный взгляд внучки Ядвига пожала плечами и пояснила:

— В нем, — кивок назад, — ещё слышна наша кровь. А Лешко, негодник, был прав, — задумчиво протянула ведьма и горько усмехнулась. — Пока стоит дуб — дети Лиха будут жить на своей земле.

Ядвига замолчала, прикусив губу. Лиза взяла бабушку под руку, тревожно вглядываясь в мигом побледневшее лицо. Та успокаивающе погладила ладонь внучки.

— Погляди — городской парк. На его месте раньше было поместье. Мы почти пришли.

*****

Они медленно шли по заметённым дорожкам городского парка. В дальнем его уголке было безлюдно. Редкое воронье карканье, хруст снега и далёкие отзвуки праздничной музыки не нарушали хрустальную морозную тишину. Туристы и местная публика выбирали для прогулок другие маршруты — поближе к сувенирным лавкам и закусочным, аттракционам и детским площадкам.

А здесь — скамейки, укрытые ледяным покрывалом, спящие до весны кусты роз, ровные сугробы самшита. Снег сверкал на солнце алмазной пылью, а под плотными рядами деревьев залегли густые фиолетовые тени. Черные кованые фонари — как замершие стражи тянулись тонкими свечами вверх. Чёрное и белое…мир-набросок росчерками чернил на чистом холсте зимы.

Бабушка неуловимо изменилась, ношеная волчья шуба смотрелась на старой ведьме роскошной княжеской мантией. Словно изгнанная королева из волшебной сказки возвращается в родные владения, — подумалось Лизе, — а вон и свита…

Смутные силуэты мелькали за темными стволами клёнов. Парочка снежников упрямо следовала по пятам даже здесь, в опасной близости от людского жилья. Духи метели маячили едва заметными тенями, не рискуя нарваться на немилость Ядвиги. Звериное чутьё подсказывало — хоть она и любимая сестра Хозяина, а при случае так шуганет из людского мира, что потом долго белой поземкой по лесу кружиться придется.

Мурза, напротив, старалась держаться рядом, то забегая вперёд, то путаясь под ногами. Черная бестия, любительница тёплых пледов и натопленных покоев зачем-то морозила нежные лапки вместо того, чтобы лежать на плечах хозяйки.

Что на них нашло?! Бабушка, решившая ехать машиной за тридевять земель, и кошка, не желающая прятаться от мороза. Сговорились они, что ли… Хотя — почему нет?

Кошка, которая не кошка, с Ядвигой была всегда, и понимала ту не то что с полуслова — с полувзгляда. Лизе иногда казалось, что Мурза считает ее не ученицей старой ведьмы, а собственным неразумным котенком. За которым глаз да глаз. Вспомнилось, как черная мерзавка безнаказанно пугала соседских мальчишек, одноклассников и первых неуклюжих ухажеров. Лизка злилась, гоняла кошку веником, грозила привести из лесу «самого злющего упыря»...

А ведь Мурза давным-давно свободна! Почему она тут? Дух-слуга, накрепко привязанный к хозяину и обязанный подчиняться, мечтает освободиться и вернуться туда, откуда пришел. Мурза же…

Бабушка разорвала заклятие и сожгла амулет привязки много лет назад. Да что там лет — веков! Значит, черная негодница сама хочет быть с ними.

А если Ядвига уйдет, что выберет кошка?!

Мысль безжалостно ударила под дых.

Сердце, захлебнувшись, пропустило удар.

Лиза остановилась и замерла, не в силах сделать шаг, не в силах вздохнуть.

Воздух колючим комом застрял между ребер.

Под кожей поползли ледяные мурашки.

Она потрясенно смотрела в спину бабушке.

Ядвига не просто так привезла внучку сюда, в места своего детства и юности!

Нет!

Она… прощается?!

Прощается, чтобы уйти…

Все странности последних дней…

Множество подозрительных мелочей, смутная изматывающая тревога.

Как же Лиза не догадалась?!

Или…догадалась, но гнала подозрение, не желая признавать очевидное…

Ещё тогда, когда старый лешак заявился в их дом, принес лесную одежду и всю ночь сидел, запершись с бабушкой, дедом и Никифором на кухне, когда с первым снегом вокруг дома стали появляться духи зимы, присматривая и оберегая, а домовой начал путать любимые приправы.

Ещё тогда…

А теперь…

— Ба, — тихо позвала она Ядвигу.

Та остановилась не оборачиваясь.

Лиза подошла на негнущихся ногах. Осторожно взяла бабушку за руку, сжала холодные пальцы.

— Ты забыла перчатки, — сказала невпопад севшим голосом.

— Ничего, — все так же смотря перед собой, шепотом ответила ведьма.

Затем медленно повернулась к внучке. Печально улыбнулась. Лиза крепче сжала ее ладонь. Горло сдавило спазмом, говорить не получалось. Да и что тут можно сказать...

От самых кончиков пальцев тепло растекалось по руке мягкой волной, наполняя покоем и глубокой печалью. Бабушка заботливо делилась силой, отдавая внучке всю свою нежность и любовь.

— Пошли, — наконец сказала Ядвига, — я хочу увидеть могилу отца.

*****

Дуб был огромным!

Могучий статный красавец возвышался над всем парком, как сказочный великан. Крепкие ветки раскинулись на много метров вокруг широченного ствола.

Настоящий владыка окрестных земель. Суровый страж.

Фото в сети не передавали и сотой доли его великолепия и дикой мощи.

Благословенный корень истинного леса…

Дух-хранитель...

Прожитые годы оставили многочисленные раны — чернеющие шрамы ожогов, вмятины от осколков снарядов, оспины пуль, переломы рук-ветвей.

Войны катились над ним огненным валом, не единожды сжигая дотла людские селения в округе, но как только наступал мир — люди возвращались в родные края, отстраивали заново хаты и кланялись вельмишановному зелёному пану.

Взглянуть на чудесное дерево, прикоснуться ладонями к шершавой коре, загадать желание или молча постоять под густым шатром, смутно ощущая присутствие иной силы, приезжали издалека.

Даже сейчас, в преддверии рождества, группки любопытных туристов бродили вокруг трехсотлетнего великана, слушали говорливых экскурсоводов и фотографировались на фоне местной достопримечательности.

Нежный перезвон окутывал поляну мелодичным облаком — на нижних ветвях качались сотни крохотных колокольчиков, яркие разноцветные ленточки трепетали на лёгком ветерке. По местным поверьям — то ли дары духам-хранителям окрестных земель, то ли самому дубу. Тут мнения разнились. Но все единодушно сходились в одном: пока стоит чудесное дерево — городок и его жители процветают, и никакие напасти им не страшны.

Двое предприимчивых парней, явно из местных, наряженные в красно-белые праздничные колпаки, громко предлагали всем желающим лестницу-стремянку. За умеренную плату, разумеется. А как иначе?! Зимой-то!

Желающих карабкаться на морозе по скользким ступенькам не находилось, но веселые смешливые парни не унывали, сыпали шутками-прибаутками, подначивали приезжих мужчин, игриво подмигивали молоденьким девушкам.

Лиза с Ядвигой сидели на скамейке. Пригодился и захваченный с собой теплый шерстяной плед, и термос с травяным настоем. Горячий напиток согревал, делился теплом ушедшего лета. Пили молча, говорить не хотелось.

Мурза, таки устав топать лапами по снегу, тенью устроилась на плечах девушки и едва слышно мурчала. Кошка, которая не кошка, пыталась поддержать хозяйку как могла. А свое дело негодница знала отлично — сердце больше не сжималось от черных мыслей, горло отпустило. Тихая светлая печаль наполняли душу и мысли. Угасал вспыхнувший было гнев…

— Мама, мама, летом пахнет, малиной и…луной! Это у тети чай такой?! Волшебный, да!? — звонкий детский голосок выдернул Лизу из рассеянной задумчивости.

Девчушка лет семи-восьми смотрела огромными карими глазищами то на грустную девушку с термосом и глиняной кружкой в руках, то на пожилую женщину в лохматой серой шубе.

Мама девочки смущённо глянула в сторону лавочки, виновато улыбнулась. Ядвига примиряюще улыбнулась в ответ, приподняв чашку, мол, все в порядке…малина, луна…чай волшебный, да…

Потом прищурилась, приглядываясь к малышке внимательнее, и, не говоря ни слова, махнула ладонью, приглашая подойти поближе. Девочка обернулась на маму и нерешительно подошла к чуднОй пани.

— Что это у тебя? — Ядвига глазами указала на голубую и жёлтую атласные ленты, зажатые в детском кулачке.

Девочка с подозрением покосилась на незнакомку, упрямо поджала губки и …выпалила:

— Дубу подарок! — быстро-быстро зашептала. — Мама не верит, а я верю! У меня просьба…важная. Очень. Мы, знаешь, как далеко ехали. Тут мамина тетя живет. Папа там остался, — звонкий голосок дрогнул, на ресницах блеснули слезы.

Ядвига понимающе кивнула и …протянула девчушке свою чашку, не сводя с нее пристального взгляда.

— Пей, — голос Ядвиги стал низким, тягучим, мягко обволакивая и девочку, и застывшую молодую женщину. — Согреешься. Он… волшебный.

Малышка притихла, аккуратно приняла чашку, не выпуская из кулачка яркие ленты, сделала первый осторожный глоток. В полной тишине допила колдовской настой до последней капли. Ведьма достала из кармана…крохотный серебряный колокольчик на тонкой длинной цепочке.

— Держи, ему точно понравится подарок. А это, — на узкой ладони возникла неровная стертая временем монетка, — отдай вон тем балбесам, — кивок на шумных парней с лестницей.

Бабушка незаметно щёлкнула пальцами, разгоняя наваждение.

Мама ребенка вздрогнула и стала удивленно озираться по сторонам, будто очнувшись от сна. Девчушка, как ни в чем не бывало, схватила ее за руку и потянула к огромному дереву.

— В ней кровь водяниц? — глядя вслед удаляющейся парочке, негромко спросила Лиза.

Бабушка протянула опустевшую чашку, подождала, пока внучка заново наполнит ее настоем и, только отпив несколько глотков — яблоки и дикий мед, капля лунного света и запах скошенной травы — кивнула. Второе благословение за день отобрало изрядное количество силы. Руки у Ядвиги дрожали.

— Ты же их знаешь… Как силенок наскребут, чтобы тело себе создать, так и выискивают, от кого родить дочку-наследницу, — бабушка глубоко вздохнула, задумалась. Мурза шмыгнула хозяйке на колени, обвилась вокруг плеч. — У нашего мельника внучкА заприметили, ему и пяти не было. Петрусь красавцем вырос, каких поискать. Она и привязалась к нему. Жила человеком много лет. Все ко мне на поклон ходила…

— И ты тратила силу на водяного духа? Зачем?

— Петрик хороший мужик был, да и его семья мне не чужая. Водяница троих родила. Двух дочерей — они потом с матерью в воду ушли, и сына. Сын с людьми остался. Вот эта соплюшка его крови. Поди ж ты…

Лиза сунула полупустой термос в рюкзак, придвинулась ближе, обняла бабушку и положила голову ей на плечо. Серый мех щекотал нос, будил воспоминания. Вот она противный колючий подросток, в одиночку решилась отправиться в Лес. Заблудилась в колдовских тропах почти сразу. Лешак все время шел за ней. Присматривал. Не вмешивался. И когда Лизка уже отчаялась выпутаться из глухой чащобы и ревела от бессилия и злости, вышел из-за деревьев, обнял. Серый мех пах диким зверем и лесом, а она, тринадцатилетняя дуреха, хлюпала носом. Размазывая слезы по грязным щекам, просила бабушке не говорить, о ее… экспериментах. Леший кивал, гладил по спутанным волосам, — шапку она потеряла почти сразу, и обещал не выдавать названную внучку старой ведьме.

Сейчас мех пах цветочными духами и немного дымом костра, волчий запах притаился. Свернулся хитрым зверем в темном логове.

Лиза так ни разу и не решилась накинуть шубу на плечи. Такое без спросу лучше не трогать. Можно и умом тронуться.

А леший бабушке шубу отдал, как только первый снег выпал. Чтобы сила леса была с ней везде. Берег как умел, старый пень. Дорожил сестрой немеряно. Значит, давно в курсе. А дед? Он же привязан к старой ведьме. А Никифор?

— Дед знает. Мы попрощались перед отъездом, — тихо сказала Ядвига. — Никифор останется с тобой, сколько сам захочет. И Мурза. Если не прогонишь нахалку.

Бабушка неожиданно толкнула Лизу в бок, мол, гляди. Знакомая девчушка храбро карабкалась по лестнице. Один парень поднимался тремя ступеньками ниже, оберегая малышку. Наверх он тащил длинную палку с крюком. Второй «балбес» крепко держал стремянку внизу. Мамочка, затаив дыхание, стояла рядом. Вокруг собралась небольшая толпа любопытных зевак.

Девочка забралась уже довольно высоко, пыталась достать одну из ближних веток, не дожидаясь, когда ее провожатый дотянется и зацепит крюком.

— Наклонился бы ты, ребенок ведь… — тихо попросила Ядвига.

Нижние ветви дуба качнулись, словно от ветра, и девчушка легко поймала одну из них. Ветка поддалась легко, не пружинила, не норовила вырваться и хлестнуть по лицу. Покорно ждала, пока малышка, стянув зубами варежки и высунув от усердия язык, привяжет яркие ленты и крохотный колокольчик на тонкой цепочке.

— Все! Получилось! — радостно закричала девочка. Ветка сама собой

распрямилась, не задев детское личико даже кончиком. Нежно зазвенел колокольчик, шелест невидимых листьев пронесся в морозном воздухе. Зрители зашумели, радостно захлопали, засмеялись, слышны были громкие поздравления маленькой путешественнице. Лиза только сейчас поняла, что все время люди стояли молча, затаив дыхание, с волнением наблюдая за ребенком.

— Она сама! Сама наклонилась и поднялась. Мама, я видела! Видела! — вопила девочка, слезая вниз. Надежные руки подхватили ее и поставили на землю.

— Значит, духи приняли твой подарок, — серьезно ответил парень, держащий стремянку.

— Приняли, куда ж они денутся, — хмыкнула Ядвига и зябко поежилась, пряча ладони в рукава шубы. — Он не всегда был таким, каким ты его знаешь. Лес, не дуб, — уточнила, задумчиво глядя на маму с дочкой. Те отправились в ближайший крытый павильон пить горячий шоколад. — В древности ему не ленты с колокольчиками приносили. А таких вот детишек.

— Он тебя отпустит?

— Буду я у старого пня разрешения спрашивать!

Ветви закачались сильнее, и в их шорохе Лизе послышалось недовольное ворчание.

— Думаю, он захочет…измениться. В прошлый раз лес обернулся ребенком и взрослел вместе со мной. Кем он воплотится теперь? Я не знаю. Он непостижим. Хоть и добряче очеловечился. Моя наставница говорила — при последнем воплощении Хозяин пытался ее убить. Ради забавы. Притом нарочно явился ребенком, чтобы удержать старуху хоть на пару лет. И он очень ее любил.

Лиза задумалась. Дедова прагматичность и деловой подход давали о себе знать. Ей нужен был четкий план действий.

— Я с ним справлюсь? Когда… — она сглотнула, — ну…одна буду?

— Справишься, — уверенно кивнула Ядвига.

Бабушка достала из рукава скрученную сложными узлами плетенку, протянула удивленной внучке.

— Я хочу, чтобы ты увидела прошлое. Мое прошлое. Я дважды родилась. И оба раза тут.

Ведьма закрыла глаза, устало откинулась на спинку скамейки.

День угасал. Самый короткий день годового круга. Наступал вечер. Солнечный свет быстро таял, ему на смену зажигались фонари. Одинокие снежинки кружили в стылом воздухе...

Лиза осторожно приняла памятку, прошлась кончиками пальцев по петлям, потянула за край, распуская нить. Волны чужой памяти подхватили, закружили в водовороте образов, звуков, странных незнакомых запахов…

Голос бабушки доносился издалека, отдаляясь и затихая…

— В первую неделю весны отца домой привезли. Тяжело раненого. Я лечила его, как могла. Мне было всего пятнадцать лет…

Часть пятая

Глава первая

Зима была на исходе. Ночами ещё добряче подмораживало, зато днём ярко сияло сонечко, радуя истосковавшихся по теплу и свету людей.

Снег лежал под стенами оплывшими сугробами, плакал талой мутной водой. Лужи к утру схватывались коркой тонкого льда. Южный ветерок нет-нет, да и пролетал над тёмными крышами старого поместья, робко дышал в оконные щели, сушил развешанное на заднем дворе белье, трепал волосы, будоражил души диковинными ароматами далеких земель.

Почивает земля до поры. Пока зимушка, доченька старшая на воле гуляет, можно и отдохнуть от годовых забот.

Белая хозяйка родительский покой берегла крепко. Кому, как не ей довериться безоглядно. Кто с почтением и любовью укутает мать снежным покрывалом, кто заставит умолкнуть говорливых птиц, разгонит по норам да берлогам лесное зверье, заморозит беспокойные воды, усыпит до срока корни и семена.

Матери отдых требуется!

Цыц! Бесстыжие!

Но идёт время, и чу́ток становится сон, вздыхает земля первыми весенними туманами, скидывает пуховое одеяло, оголяя черные проплешины пашни, прорастает нежными первоцветами, выпускает на волю родники.

Соскучилась ненька по детям своим…

Пора доченьке передавать ключи родной сестрице — синеокой, зеленовласой красавице.

Только сильна не в меру старшая! Младшенькой первое время крепкая рука и пригляд требуются. Пока дура-девка в силу входит да ума набирается — белая хозяйка за миром вполглаза присматривает, бережёт посевы от скаженного раннего солнца, шепчет колыбельную семенам — чтобы не спешили до времени ростки пускать, копили силу для полного колоса.

В том ей верные помощники — снежные духи.

А как Старый стаю на покой поведет — так и метелям-морозам конец. Бывало, нагулявшись до одурелой сытости, снежники уже в лютом месяце в логово забирались, а бывало — до самого квитня рыскала по лесам дикая охота, морозила цветущие сады, сыпала шальным весенним снегом. И никто им не указ. Разве лесной хозяин укорот любимцам даст, или Зима зглянется, услышит людские мольбы. Дескать, уважь, вельмишановна, уведи свору, бо никаких сил уже не осталось…

Говаривали тайком селяне, ежели совсем невмоготу станет, и холод мертвыми когтями за горло вцепится, — можно отправиться на поклон к лесной ведьме. Мол, живёт в заповедном лесу страшная старуха Яга — нелюдь прокля́тая, что долгими веками черным ведьмовством и кровью кормится. И духи зимы ее слову покорны…

******

Ядвига стояла на крыльце, опершись о перила.

Сырой промозглый ветер морозил бледные щеки, слезил уставшие глаза, играл выбившимися из косы тёмными прядками.

Что же ты несёшь с собой, ветер Ветерович?! А ведь несёшь…

Если зажмуриться и прислушаться к голосам мира…

Их так много…

Разных…

Неясных…

Путаных…

Не разобрать, только голова разболится от напряжения.

Ну и черт с ними!

С голосами.

У нее и без ведьмовства забот по горло!

Из кухонных дверей выскочил Левко с пустыми ведрами, заметил на ступенях хозяйку, скоренько согнулся в поклоне и понесся к колодцу за водой.

Ядвига лично приставила шустрого мальчишку прислуживать отцу.

Хлопчик, глядючи на него, от восторга аж дышать забывал, только что не молился на пана Лиха. А может, и молился…

Ядвига устало улыбнулась, любуясь на темнеющее вечернее небо. Солнце давно закатилось за верхушки деревьев, тяжелые закатные тучи грозились обрушиться ночным снегопадом. Длинные тени черными змеями расползались по каменным плитам двора. Надо бы прилечь, отдохнуть перед вечерей. А вечеря добрая будет! Дядька Лукаш дичину сполевал. Будут на пару с батюшкой за полночь сидеть, песни горланить и здравицы поднимать.

Вот же…

Привезли воеводу седмицу назад — краше в гроб кладут. Рана попервах пустяковой казалась — лезвие вскользь по бедру прошлось. Только горел отец в лихорадке так, что не признавал никого вокруг. Слуги, которые с телегой шли, толковали пошепки, мол, пан Лих в беспамятстве с мертвыми толковал, то каялся и молил отпустить душу грешную, то наоборот — трошки часу себе выпрашивал…

Знамо…бредил…

Где ж оно видано, чтобы ясный пан…

Юська, дура брюхатая, как углядела раненого, заголосила на весь двор. И ладно бы, по отцу убивалась. Так нет же! Блажилось ей, что ворота не батюшке родимому распахнули, а впустили в дом неминучую смерть!

Ядвига первым делом сестрицу по щекам отхлестала, чтобы та охолонула.

Помогло. Юська мигом заткнулась, ошалело вытаращилась на грозную панночку. А та обернулась к напуганным притихшим слугам и злобно заорала на них, отдавая приказы.

Пана — в покои!

Коней — в конюшню!

Воду — греть!

Топить жарко, дров не жалеть!

Юстину под белы ручки увести в дом и напоить…во-oн теми настойками. Пусть поспит подольше, без нее тошно.

Свиту накормить и устроить на ночлег. Измученные долгой дорогой замерзшие люди кланялись юной хозяйке.

Холопы облегченно выдохнули и помчались выполнять наказы. Когда знаешь, куда руки деть — так и жуть отступает. Смерть у каждого за плечом стоит, авось смилуется, а вот гнев панский — он часто пострашнее будет…

Ядвига… она сжала кулаки так, что ногти до крови вонзились в ладони. Чего ей стоило не завыть вслед за Юськой — один Лес знает.

Было страшно. До одури, до дрожи в мигом ослабевших ногах. Юная ведьма нутром чуяла — стоит у порога Хозяйка Судеб, задумчиво перебирает бледными пальцами тонкие нити человеческих жизней, присматривается… решает…

Спина сама согнулась в учтивом поклоне неумолимой гостье…

Ядвига сутками неотступно сидела возле постели отца, самолично меняла повязки, ловила слабое дыхание раненого.

Наученная горьким опытом, силу выпускала по капле, медленно выжигая в жилах отраву болезни.

Провалиться еще раз на мертвую сторону? Ну, уж нет!

Один раз старуха вытащила. Не иначе из любопытства, а может и вправду пожалела соплячку. Лешак по глупости едва не загубил девчонку на путаных лесных тропах.

И второй раз зглянулась Яга над непутевой панночкой. Вытянула с ТОЙ стороны «щенячий выводок».

Придет ли на помощь теперь? Навряд чи. Ядвига точно знала — собой рисковать нельзя. Юстине скоро рожать. Бабы, знамо, помогут. Но чуяло ведьмино сердце — без ее помощи детки не родятся.

А если однажды придется выбирать между Юстиной и батюшкой?!

Матинко Божа! Такого выбора и врагу не пожелаешь.

Пан Лихослав очнулся на второй день. Словно из омута вынырнул. Распахнул огромные черные глаза и, увидев рядом бледную, непривычно серьезную дочку, прошептал:

— Ядзя! Ты!? Матинко Божа, кажись, я вдома!

Уже через день грозный пан Лих, шатаясь и держась за стену, встал на ноги и потребовал принести зброю, без которой мыслил себя голым. Спустя пару дней он, маясь от безделья, бродил по дому и жаловался дочке, дескать, не с кем шаблюки скрестить. Не с холопами же на палках собачиться! Заглянувшему в поместье Лукашу обрадовался, как брату родному, и тут же всучил старому егерю шаблю.

А тот и рад удаль казацкую вспомнить. Лязг во дворе стоял, аж уши закладывало! Юстина умилялась глядючи — пан Лихослав жив-здоров, как прежде. Ядвига же хмурилась, зная, как близок воевода был к темному краю, за которым…

Нет бы, поберечься ясновельможному!

Права была старуха насчёт гонору и дури шляхетской! Ох, права!

Юстина последние дни все больше лежала, огромный живот мешал ходить. Шустрая Ганька ни на минуту не отходила от ясной панны. Хоть и дура девка, а за свою хозяйку любому кулаком промеж глаз заедет.

— Вы, панночко, не тревожьтесь, — повторяла верная холопка Ядвиге. — Я с нашей зироньки глаз не спущу. Как с дитём малым нянькаюсь! Да вот и бисова тварючка с нами. Как панна блажить начинает, одразу умуркивает! Ух и лячная звирюга! — восхищалась Ганька ведьминой кошкой.

За зиму черная мерзавка выросла мало не втрое. Из мелкой здыхли (в чем только душа держалась — кожа да кости) вышла матерая кошь с длиннющим гибким хвостом, лоснящимися поджарыми боками и хитрыми желтыми глазюками.

Ядвига, измотанная бессонными ночами, приказала Мурзе спать у сестры в изголовье и следить за каждым ее шагом. «Умуркивать».

Хлопы кошь сторонкой обходили, кто крестючись, кто отвороты шепча. А по большему и то, и другое. Люд в поместье был «не-об-ра-зо-ван-ный», — кривясь и поджимая тонкие губы, презрительно повторял местный священник. Ядвига приказала, чтоб ноги его в доме не было, после «заботливого» намека соборовать втемную ясного пана, ибо невместно уйти на суд божий без покаяния…

*****

Сон подкрался неслышно, на мягких кошачьих лапах. Проник горьким дымом осенних костров сквозь тоскливый весенний сумрак. Затрепетал пламенем одинокой свечи. Заплясал на стене смутными тенями тонких живых ветвей. И далеко-далеко, на грани слуха, заплакала лесная сопилка…

…она лежала на твердой сырой земле, не в силах открыть глаза. Налитое тяжестью тело оплетали колдовские травы.

Ветер касался невесомыми пальцами бледного лица, перебирал пряди длинных волос, вплетал в темные косы крохотные заклятия-обереги…

В мире снов ветер — хозяин…

…мерный стук потревожил спящую.

Стук нарастал, полнился силой, заставляя умолкнуть и нежный шепот ветра, и тихий голос невидимой сопилки.

Ядвига открыла глаза, глубоко вдохнула влажный лесной воздух.

Стук шел из самого сердца. Оно заполошно колотилось, стремясь разорвать тесную клетку ребер.

Сердце из… из зачарованного жёлудя?!

Тонкий дубовый росток уверенно потянулся вгору, раскрывая ладони зелёных листьев…

Удар за ударом…

Удар за ударом…

Стучит жёлудь-сердце, гонит воду-кровь по венам, несет соки земли к пышной зелёной кроне.

Вдох за вдохом...

И вот уже хрупкий росток становится могучим раскидистым дубом. Голосно шумят молодые листья, руки-ветви силятся достать облака.

Ветер злится!

Ветер бездумно треплет дерево, срывает узорную листву, пробует на прочность широкий ствол. Крепко стоит дуб, выросший из желудя-сердца. Скрипит-смеётся над Ветеровичем. Куда крылатому против каменной силы корней…

Грозовые тучи застилают багровое небо. Умирая, гаснут нездешние звезды. Тугие раскаты гнева бьют притихшую землю.

Ядвига замирает в ужасе и восторге, глядя на летящую от закатного края бурю.

Сполохи молний пляшут по кругу, ливень наотмашь лупит статного гордеца.

Смеется-скрипит зелёный пан. Сыплются дождем листья, словно капли крови из открытой раны.

Сплетает смертельный визерунок небесная огневица. Слепящим копьём бьёт вниз. Целится в самые корни, силясь завалить наглеца. Хохочет, беснуется ветер, радуясь нежданной подмоге.

Удар! И — мимо!

Стоит упрямый красень!

Расшвыривает могучими руками громовые тучи. Не уйти ему от битвы, не скрыться…

Ещё удар!

Оглушительный крик боли рвется из глубины земли, пронзает Ядвигу насквозь.

Шипит сытой змеёй огневица — небесная холопка. Пусть не в корень — в развилку стволамолния пришлась. Жадный огонь побежал по коже-коре.

Чернеет кора, не каплями живой крови — черным пеплом осыпается горящая листва. Стонет раненый великан.

— Нееет! — кричит в отчаянии юная ведьма. — Не смей!

Спекшиеся от жара губы шепчут наговор: «Мать — сыра земля главная! Водица студеная — дочь ее над всеми стоит. Сынок любимый бало́ванный — ветер Ветерович! Огонь им служить обязан!»

Сердце-жёлудь рвется от натуги, гонит кровь — воду подземных ключей, силится погасить проклятое пламя ледяными глотками.

Живые и мертвые токи родников сплетаются воедино.

Пей, пей, ясный пан!

Со страшным грохотом рушится наземь охваченная огнем половина могучей дубовой кроны.

Дрожь безумной боли сотрясает землю.

— Пей, — зажмурившись, шепчет ведьма, глотая слезы. — Мою кровь пей!

Глухо стучит сердце, тянет воду-кровь к опаленным ветвям, поит силой и безумной надеждой.

Пристыженно утихает буря. Отползает до срока змея-огневица, трусливо прячется в косматых тучах подлая холопка.

Ветер-буян, наигравшись, сворачивает крылья, удивлённо глядючи, как вновь наливаются зеленью младшие ветви гордого великана…

Свежий листок нежно касается заплаканный щеки…

И далеко-далеко, на грани слуха, радуется жизни лесная сопилка…

******

Ядвига открыла глаза и рывком села на постели, медленно провела ладонью по лицу, снимая липкую паутину жуткого сна. Наведенного? Кто его знает!

Перед глазами ещё стояло расколотое надвое дерево.

Быстро нащупала под рубахой заветный жёлудь — бесценный подарок лесного хозяина.

— Мурза, — негромко позвала девочка, тревожно оглядываясь по сторонам.

Темно. Свечи погасли.

Красными огнями тлеют в жаровне угли, словно зарево далеких пожаров. Скрежещут по стеклу ветви старой яблони.

Ветер шумит за окном…

Ядвига спустила ноги с кровати, прислушалась к тишине…ночи?

Она ведь прилегла ненадолго, отдохнуть перед вечерей. Почему слуги не разбудили? Побоялись тревожить панянку, пожалели уставшее «дитятко»?

Мурза юркнула в щель под дверью, крутанулась кубарем вокруг босых ног, нехотя обернулась кошкой. Сверкнули хитрые глазюки, оскалились острые зубки. Мол, что хозяйка прикажет?!

Ядвига протянула руку, коснулась бархатного ушка.

— Буди Ганьку и Юстину. Только не пугай.

Кошка прикрыла желтые огоньки глаз, махнула длинным хвостом и исчезла в темноте.

В комнату робко поскреблись.

— Кто там? — рявкнула Ядвига.

— Це я, Левко! — громкий быстрый шепот. — Меня пан Лих послал. Каже, буди хозяек! И ще до Мартына. Наказал телегу готовить.

Панночка распахнула дверь. Растрепанный со сна мальчишка мялся на пороге. Огарок свечи дрожал в детских ладонях, на стенах плясали живые тени. Юная ведьма, забывшись, шикнула на ночных приблуд. Мелкая домашняя нечисть пугливо втянулась в стену. Левко боязливо покосился в темноту коридора. Вот же глазастый хлопчина, все-то подмечает!

А, ладно!

Не до него сейчас!

— Беги к панне. Ганьку растолкай. Пусть Юстину собирает. Да хорошо кутает. Вещи в узел, — Ядвига задумалась на минуту, и добавила, — Скажи, будут скулить — обеих выпорю. Понял?!

Левко быстро-быстро закивал, удобнее перехватил свечу и понесся по ступеням вниз выполнять хозяйский наказ.

*****

Она бежала к отцовским покоям, на ходу переплетая непослушными пальцами растрепавшуюся косу.

В доме непривычно тихо. Не слышно сумеречных скрипов и осторожных шорохов. Затаились бестолковые домовята. Не выглядывают из темных закутков, почтительно кланяясь юной хозяйке. Лячно обережникам?

Только-только старый дом обзавелся духами-хранителями, и вот теперь…

Что — теперь?

Что происходит?

Почему страх мешает дышать?

Пан Лихослав натягивал сапоги, сидя на кровати, попеременно поминая то божу матинку, то весь песий род вместе взятый. Досаждала свежая рана на бедре.

Вскинул голову на скрип двери. Пламя свечей дернулось от сквозняка. Дрожащие всполохи осветили запавшие после болезни щеки, упрямый подбородок, нахмуренные широкие брови.

— Ядзя! — воевода поднялся, одобрительно глянул на дочь.

Наметанным глазом отметил и крепкие разношенные чоботы, и братовы теплые штаны, и добрый овечий тулуп, охотничий нож на поясе. Коротко кивнул. Растянул губы в хищной улыбке. В темных зрачках мигнули огоньки свечей.

— Моя ты квиточка! Тоже чуешь неладное? — пан Лих скрутил длинные волосы в хвост, стянул на затылке узлом. — Юстину уводи. Я остаюсь. Со мной трое хлопцев и Лукаш. Глядишь, и отобьемся!

— От кого отобьемся? — прошептала Ядвига. — Тату, что стряслось?

— Я видел сон…

Ядвига вздрогнула, сжала кулаки и закусила губу, чтобы не заскулить от накатывающей паники. Злые слезы обожгли глаза.

— Я видел твою матусю. Она велела вам бежать, — он запнулся, шумно выдохнул и совсем тихо добавил, — меня к себе ждёт…

Багровые облака закрывают высокое небо…

Молния бьет в самую сердцевину кремезного зелёного красеня…

С грохотом рушится пышная крона…

— Когда? — едва слышно спросила девочка. — Когда ждет, тату?!

— До рассвета, — глухо ответил отец, криво усмехнувшись.

Ядвига в ужасе шагнула назад, уперлась спиной в стену, упрямо замотала головой.

— Не пойду! Нет!

— Пойдешь, — гневно рявкнул воевода. — Я велю! Если все обойдется — вернётесь, посмеемся над дурными страхами. Если нет — бабы в бою помеха.

Пан Лихослав подался вперёд, сгреб в объятия дочку, крепко прижал к груди. Зарылся лицом в растрепанные волосы, вдохнул родной теплый запах, заговорил уже мягче прямо в ухо.

— Ядзя, не дури. Убьют меня, вам несдобровать. Юська брюхатая. Подумай о детях.

Панночка всхлипнула, принимая правоту отца. А тот наказывал:

— В село не суйтесь. Если вас искать кинутся — туда первым делом полезут. Уходите на мельницу. Там лес рядом, можно заховаться, и Михась мужик ушлый. Подсобит. Он мне многим обязан, старый упырь. Потом решай — Юськина матуся хоть и знатная курва, но дочку с дитями не кинет и тебя примет, не переломится. К ней отправитесь. А там и Януш-чертяка вернётся. Ты, Юська, дети, — род продолжится. Да и я пока живой. Нечего меня хоронить раньше срока!

— Татку, я боюсь! — крикнула Ядвига, вцепившись в отцовскую рубаху. — Я боюсь, татку!

Пан Лих отодвинулся, держа дочку за плечи, грустно улыбнулся и нежно погладил по заплаканной щеке. Ядвига прижалась к широкой отцовской ладони.

— Ну-ну, ясна панна! Знамо боишься. Я что… я шаблюкой махать стану, и с огнестрелов палить. Это так — забава шляхетская. Мне не привыкать. Тебе, моя квиточка, тяжче придется.

******

Ядвига на мгновение задержалась около запертой двери, пытаясь унять трясущиеся руки. Глубоко вздохнула, вытерла рукавом мокрые щеки.

Все. Плакать потом.

В комнате чудились тихие перешептывания, частые всхлипы, тусклый свет свечей сочился в щель над полом. Не спят…

Она решительно толкнула дверь и вошла.

Юстина стояла среди кучи раскиданных вещей, пальцы теребили косу. Ганька суетилась вокруг, помогала хозяйке одеваться.

Услышав скрип двери, женщины замерли, но, увидев на пороге панночку, наперебой кинулись к ней:

— Ядька, что стряслось?!

— Матинко Божа, пани, куда на ночь-то глядя!?

Ядвига взяла сестру за руки, осторожно сжала ледяные пальцы. Собравшись с духом, заглянула в огромные небесно-голубые глаза, полные страха и непонимания.

— Юся, я…Уходим немедля…

— Но ведь ночь. Почему? Куда? — по бледным щекам потекли слезы, губы задрожали.

— Я…так надо, — ласково и строго, как маленькому ребенку, пояснила панночка и, не отпуская Юськины ладони, обернулась к служанке. — Ганя, вещи собрала? Ну…там…если вдруг, — Ядвига запнулась. Пальцы сестры тряслись.

Ганька понимающе закивала, подхватила с пола объемный узел и затарахтела:

— А як же! Не сумлевайтесь. Чуток покидала одежки и панской, и для малят, — она неожиданно смутилась, покосилась на хозяйку и шепотом добавила. — Шкатулку тоже сунула. Места не займет, а в пригоде станет. Там всякие цацки. А шо? Мало ли! Ещё трохи…

— Добре, — перебила болтливую прислугу Ядвига, обернулась к сестре. — Иди быстро, как сможешь. Вместе пройдем через кухню на задний двор, сядем в телегу. Мы едем на мельницу к дядьке Михасю. Там переждем ночь. Если тревога ложная, утром вернёмся домой. Поняла?

Юся беспомощно улыбнулась, потом упрямо вскинула подбородок, нахмурилась и кивнула. Поправила лисью шапку и, придерживая руками огромный живот, вперевалку, как маленькая храбрая уточка, развернулась, и пошла первая. Ганька подхватила на плечи узел с пожитками и шагнула за панной в темноту коридора. Мурза скользнула под ногами, громко мурлыкнув напоследок.

Глава вторая

Ночь стелилась угольным полотном до самого обрия, скручивалась над полями тугими узлами мрака. Ветер скулил трусливым подранком. Непроглядные тучи затянули небо, наглухо заперли тонкий рожок молодого месяца. Куда ему, малюку, тягаться с косматыми злыднями…

С вечера добряче подморозило. Раскисшая от чавкающей грязи и талого снега земля к ночи схватилась каменными грудками и нехотя ложилась под колеса старой телеги. Не вязнут в багнюке — и на том спасибо…

Йосип шел пешим, осторожно ведя под уздцы сонную конячку. Хоть и видел Лукашев племянник в кромешной темноте лучше других — лесная кровь не водица, да только тише едешь — дальше будешь.

Править телегой парень взялся с тяжким сердцем. «Бисов сын» не хотел оставлять ни родного дядьку, заменившего ему отца, ни названного брата, ни грозного пана Лиха.

Обрывки их последнего разговора Ядвига слышала краем уха:

— А кто ещё? — зло шипел Лукаш Йосипу. — Или прикажешь баб одних ночью отправить? Конячку в темряве Ядька вести будет? Оно же дитё совсем, даром что ведьмачит втихаря.

— Вот ты и уходи с ними! — не сдавался упрямый парень.

— Я пана не кину!

— А я, значит, кину?!

Звук доброй оплеухи услышали все во дворе.

— Подвигов захотел, бисов сын! Наша панна, не приведи господь, в поле рожать начнет. Кто их до мельницы допрет? А о матери подумал, о сестрах? Только спробуй обратно вернуться. Я тебя сам пришибу!

— Батько, — сдавленно просипел Йоська, — а как же ты? А Микола!

Камнем повисла тишина. Наконец Лукаш медленно произнес:

— Я свое пожил, мне конец один — лес примет. Микола со мной. Он сам так решил…

*****

Уезжали молча. Огня не палили. Даже старая Ласка — здоровенная зубастая псица напоследок лизнула хозяйскую ладонь и тихо отошла в темноту. Трое ее детишек, каждый с доброго теленка размером, потоптались около людей и отбежали вслед за матерью. Верная свора готовилась боронить своих…

Чтоб хоть малость уберечь ясну панну от дорожной тряски, на дно телеги кинули мешки с сеном, сверху застелили теплую овчину. Ганька заботливо укрыла хозяйку прихваченной впопыхах облезлой шубой, под спину приткнула парочку мягких подушек. Когда она их успела приволочь?! Вот же ушлая дивчина! Надо будет ей приданое положить, да замуж пристроить…

Юстина с трудом забралась в телегу, умостилась, как могла, опершись на подушки и устало закрыла глаза. Разом отгородившись от всех ужасов и тревог морозной весенней ночи.

Лучше бы лаялась, лучше бы кричала и раздавала затрещины нерадивым холопам.

Сестра не жаловалась и не плакала, только закусывала губы и тихо стонала, когда колеса подпрыгивали на бесконечных дорожных кочках. Ганька не сводила с несчастной хозяйки глаз, готовая в любой момент поддержать. Ядвига устроилась рядом, прижалась к Юстине, обняла за локоть и по-детски зарылась в роскошный соболий воротник…

В углу, завернувшись в драный дедовский тулуп, испуганным мышонком притаился Левко. Мальчишку в последний момент прислал отец с наказом для дочки — забрать с собой казну.

Вот же не было печали! Мало ей хлопот, так ещё и за золотом присмотр нужен. Шальную мысль — выбросить к чертям собачьим тяжеленный мешочек в ближайшем перелеске — Ядвига откинула. Мало ли…

Пусть… Левко следит. Мальчонка хотел было удрать назад, спасать от ворогов пана Лихослава, но Ядвига поймала его за рукав и решительно толкнула к телеге, мол, залезай, с нами отправишься.

*****

Крупные снежинки кружились в стылом сыром воздухе. Весна? Может и весна, только руки мёрзнут нещадно. Ядвига прятала ледяные пальцы в рукава. Не помогало. Холод заползал под кожу, вытягивал домашнее тепло. Обрывал тонкие нити надежды.

Мерный скрип колес.

Стук копыт, как стук сердца в глухой ночи…

Тук-стук…

Стук-тук…

Мрачная громада поместья медленно отдалялась, растворяясь в темноте. Не горели у ворот смолоскипы, не мигали в окнах свечи. Верная свора, спущенная Лукашем с цепей, затаилась и не брехала зазря. Словно чуяли псы — силы ещё пригодятся.

Йоська шел молча, лишь изредка понукая смирную коняшку. Высматривал безопасную тропу, обходил стороной валуны и ухабы, глубокие рытвины и поваленные зимними бурями ветки. Далёкому нащадку лесных хозяев ночной мрак виделся редким сероватым туманом. Прав был старый егерь, приставляя к бабам хмурого нелюдимого племянника.

Доведет…

Да и ждут хлопца на мельнице.

Свадьбу, кажись, на рождество гуляли. Как же его дружину звать…Орыся, вроде... Юстина тогда ещё наказала отправить молодятам подарки…

Отрезы дорогой ткани, перину…

Мысли путались…

Ядвига прикрыла глаза и не заметила, как задремала, убаюканная тоскливым волчьим воем и тихим стуком лошадиных копыт.

Стук-тук…

Тук-стук…

— Пани, глядить!— вскрикнул Левко, вытягивая тощую шею, пытаясь рассмотреть что-то вдалеке.

Ядвига мгновенно вынырнула из муторного тревожного полусна и резко обернулась назад.

С дальнего закатного шляха двигалась вереница тусклых огней, издали похожая на хищную ползучую гадину. Огни то терялись среди редких деревьев, то петляли вокруг глубоких оврагов.

Змея огневица сплетает смертельный визерунок, целится в самое сердце…

Вот она — огневица!

— Татусенько! — одними губами прошептала Ядвига.

— Ядька, кто это? — охрипшим голосом спросила Юстина, кутаясь в меховой воротник.

— Не знаю, — ответила панночка и крепче обняла сестру.

Бережно положила ладонь ей на живот, уловила слабые толчки и грустно улыбнулась сквозь слезы, осторожно выпуская крохотную каплю силы.

— Спи, Юсенька, все буде добре. Я с тобой.

Юстина тяжело вздохнула, закрыла глаза и откинулась на подушки.

Йосип переглянулся с панночкой, что-то пробурчал себе под нос и дёрнул поводья, торопя лошадь.

Снег крупными хлопьями сыпался с черных низких небес...

Сухой треск далёкого выстрела разорвал напряженную болезненную тишину.

Сердце оборвалось.

Все!

Назад дороги нет…

Глава третья

- Матинко божа, царица небесная! — охала мельничиха, глядя, как муж и зять с трудом тянут из телеги брюхатую бабу в дорогущей лисьей шубе. Баба тихо стонала и, кажись, плохо соображала, где она и что творится.

Наконец, бережно поставив гостью на ноги, мужики перевели дух и крепко подхватили ее под руки.

Следом за панной спрыгнула девка в мужских штанах. Пошатнулась было — видать, ноги подкосились. Девка держала крепкую длинную палку, — такой хорошо Грызлю и Хвата по хребтине лупить, когда клятые вовкулаки не слухаются. Лупить их девка не стала, только злобно шикнула на рычащих из темноты псов. Те, не будь дурни, попятились, покорно прижали рваные уши и тышком-нышком забрались в будку. Против ведьмачки идти духу не хватило. Только цепь зазвенела, выдавая паршивцев.

За первой девкой резво выкарабкалась ещё одна, отряхнула с одежки налипший снег и вытянула здоровущий узел с пожитками, замешкалась ненадолго и прихватила с телеги пару подушек. Пусть будут. Последним выбрался щуплый мальчонка лет девяти в драном кожухе. Скрючившись и держась двумя руками за живот, хлопчик потеряно оглядывался навкруг.

Только хворых кишок недоставало…подумалось мельничихе.

Орыся, в наспех закрученном платке — чай замужняя теперь, простоволосой на людях не можна, громким шепотом причитала:

— Божечки, мамо, глядить, это ж Ганька, дочка тетки Мотри с дальнего хутора! Она у пана служит, а это ж сама…ой-ой-ой! Что ж деется!

Подойти к Йосипу Орыся не решалась. Тот коротко кивнул жене и перехватил покрепче брюхатую панну.

Мельничиха скорбно покачала головой. От таких гостей добра не жди. Раз уж среди ночи пёрлись за реку на мельницу, да потащили по морозу бабу на сносях, — значит, стряслось что-то и вправду жуткое.

Муж растолкал ее с час назад, велел одеваться, жарко топить печь, греть приготовленную с вечера кашу, — встречать дорогих, чтоб им пусто было, гостей. Сам отправился будить работников. Мало ли…

Откуда мельник узнал — Гануся не спрашивала, привыкла за долгие годы к странностям.

А уж когда в темноте коморы мелькнула хвостатая тень и блымнули два жёлтых глаза, то и ясно стало, с какой стороны беда идёт — ведьмачка в гости заявится. О-хо-хо, горе горькое!

Черная тварючка била хвостом по впалым бокам, скалилась и подло шипела на мельничиху, словно говоря, — быстрее, дура неповоротливая…

Нет уж, бисова звирюга, не напугаешь! То Гануся разумела добре — если нечисть одразу не тронула, знать, ей от людей чего-то нужно.

Убедившись, что хозяйка проснулась, зажгла лучину и стала торопливо собираться, лячная кошь мяукнула, скользнула в тени над порогом, и — пропала.

Мельничиха плюнула в сердцах вслед ведьминой твари и отправилась будить Марфу с Орысей. Мало ли…

Мужики, бережно держа гостью, помогали ей добраться до хаты. Ясна панна повисла на руках и едва ноги переставляла. Кажись, и глаз не открывала, только тихонько стонала.

— Тягнить ее в дом, дурни. Та швыдше!!!

Гануся поудобнее перехватила смолоскип, освещая двор, заодно раздавая наказы.

— Йоська, ирод, не боись за ту кляту конячку. Иди в хату. Штефан, песий выкормыш, не спи! Телегой займись! Орыся, доця, бегом постель готовь! Ганька, дура бестолковая, куда с торбами прешь?! Панну первой уложить надобно…

На девку-ведьмАчку мельничиха покосилась хмуро, но, заметив зареванное лицо, смягчилась, тяжело вздохнула, смиряясь с неизбежным и учтиво поклонилась.

— Прошу пани до хаты. То велика честь для нас.

Девчонка обернулась, словно только заметила хозяйку и дрожащими губами прошептала:

— Тато…он…там… остался!

Она всхлипнула, вытерла рукавом мокрые щеки и вдруг запрокинула лицо к черному ночному небу, чуть слышно шепча наговор. Сквозь жалобный скулеж ветра и скрип старой яблони слов было не разобрать. Только поземка перестала вьюжить, замерла на миг, взлетела шальным вихрем, и растеклась шелковой волной по мерзлой земле, выбеливая и двор, и дорогу, и дальний берег реки.

Мельничиха отпрянула в страхе, по спине пробежал ледяной озноб.

Это ж надо! Вот так, в открытую ведьмачить! Да за полночь, да на чужом подворье!

А девчонка разом устало сгорбилась и, словно оправдываясь, пояснила:

— Это…чтобы следы скрыть.

******

Панну раздели, разули и, напоив горячим молоком с медом, уложили на кровать. Измученная страхом и дорожной тряской Юстина заснула мгновенно.

Верная Ганька прикорнула рядом на большущей скрыне, подложив под голову те самые, домашние подушки. Мурза свернулась у Юськи в изголовье, негромко мурлыча, мягко перебирала когтистыми лапками.

Ядвига постояла, прислушиваясь к дыханию сестры — хриплому, прерывистому. Неужели таки застудилась в дороге? Потом, тихо прикрыв хлипкую дверцу хозяйской спаленки, уперлась лбом в шершавые доски.

Сил не было.

Вот совсем…

Старый Михась заботливо обнял панночку за плечи, отвел от двери и силой усадил за стол, подвинул кружку горячего травяного отвара, миску свежего творога и краюху хлеба.

— Колбасы хочешь? — грустно улыбнулся мельник, вспоминая, как в конце осени воеводина дочка с голодухи крала у него харчи. — Или сала копчёного? А?

Девочка слабо помотала головой. Кусок в горло не лез. На столе потрескивали свечи — редкость для простой селянской хаты.

— Я это…зятька моего любимого отослал глянуть, что да как. Он напрямик, через лес на село скоро выйдет, оттуда видно…

Мельник запнулся.

Ядвига подняла голову, уставилась на Михася.

— Пока все. Йосип ушел. Вернётся — расскажет. Ложись спать, дочка. А я схожу к реке. Попрошу…хозяйку.

Ядвига таки подвинула к себе тяжёлую глиняную кружку, вдохнула горький запах трав. А ведь толковый настой! Глотнула, чувствуя, как по телу разливается ласковое тепло.

— Добре, дядьку, — наконец заговорила панночка. — Возьми мой посох, — она кивнула в

угол, где в обнимку с хозяйским

добром устроился Левко.

Мальчонка чутко дремал, кутаясь в дедов кожух, прижимая к животу панскую казну. Возле хлопчика лежал подарок лешего — простая с виду палка, каких тысячи в любом лесу. Ядвига забыла о подарке в суете сборов. Если б не Лукаш, который на прощание обнял девчонку и сунул ей в руки посох…

Лесная кровь не водица…

— Покажешь водянице, передай, что я прошу о защите. Расплачусь… потом… чем смогу, — она допила остывший отвар и уронила голову на руки.

Михась тяжело вздохнул и недоверчиво покосился на посох.

— Ты бы, ясна панна, не раскидывалась такими обещаниями. ЭТИ завсегда с лихвой плату берут, если заранее не сторговаться.

Ядвига не слышала — она спала.

Старый мельник покачал головой, глядя на воеводину дочку, кряхтя, поднялся с лавки, скинул с себя кожух и накинул панянке на плечи.

Переглянулся с женой, приложил палец к губам и, почтительно вытянув посох перед собой, вышел в ночь.

*****

…сон плыл скользкими речными перекатами, баюкал нежными переливами талой весенней воды, обнимал лебедиными крыльями, шелестел ивовыми косами над темными заводями. Сон манил звонким девичьим смехом, искрился солнечными бликами, звал на глубину…

— Пани! Проснитесь!

Голос доносился издалека.

Голос был…противным.

Громким.

Требовательным.

Он ввинчивался в уши хриплым скрежетом, беспощадно вытаскивал из такого уютного и безопасного морока…

Выпороть бы…кого?

Голос? Голос не выпорешь…

— Пани, прокидайтесь! Да прокидайтесь вы!

Ну вот, опять!

Так это ж Ганька-дура! Какого биса среди ночи? Трясет за плечо!

— Сгинь, курва! — отмахнулась Ядвига, не открывая глаз.

«Курва» не сгинула, а скоренько перекрестилась, прошептала короткую молитву и снова настойчиво тормошила хозяйку.

— Пани, да сколько ж будить?!

Ядвига с трудом разлепила глаза и приподняла голову, ошалело оглядываясь по сторонам. Темные лавки вдоль беленых стен, натопленная печь дышит сухим жаром, лампадка мерехтит в углу под иконой, на столе остатки вчерашней вечери.

Глиняная кружка.

Пустая.

Снежная темнота за окном…

Память больно ударила под дых.

Мельница!

Они притащились на мельницу посередь ночи.

Дядька Михась послал Йоську глянуть, что да как, а сам подался на поклон к хозяйке воды…

Сколько ж она спала?

Минуту?

Час?

Увидев, что девчонка пришла в себя, служанка выпалила на одном дыхании:

— Панне Юстине погано. Стонет бидолашна! Вас кличет! Идемте, будь ласочка!

Ядвига резко вскочила. Голову повело. С плеч на пол соскользнул теплый кожух, упал прислоненный к столу посох. Помнится, мельник что-то твердил о непомерной жадности ЭТИХ. Надо бы расспросить мужика…

Потом.

Все потом!

— Баб зови, дура! — коротко приказала Ганьке панночка и кинулась к сестре.

Тусклый свет лучины тщетно силился разогнать предрассветную темноту спального закутка. Мерзлые ветки калины бились в крохотное оконце…

Юстина, вцепившись в край покрывала, металась на кровати. Мертвенно-бледное лицо в липком холодном поту, волосы облепили влажный лоб.

Неужто началось?!

В чужом доме, без лекаря! Хоть бы сельскую повитуху! В тесной коморе вместо роскошных панских покоев!

— Ядька, я…помру? — чуть слышно прошептала несчастная.

— Не помрёшь! Нет! — Ядвига упала на колени, схватила ледяную ладонь сестры. — Я не позволю!

Юстину скрутил новый приступ боли. Она мучительно выгнулась, застонала и… обессилено упала на подушки.

— Я видела смерть, — отдышавшись, заговорила панна, — в воротах…стояла…и на меня …глядела. Страшно…Я… покров не дошила…на алтарь. Божа матинка… прогневалась…

Ядвига гневно скрипнула зубами. Она ясно помнила Незваную Гостью в воротах родного дома. Помнила, как подкосились от ужаса ноги, как замерло сердце, как спина сама согнулась в холопском поклоне.

Хозяйка судеб…

Незрячий взгляд всевидящих глаз…

И нити людских жизней в тонких белых пальцах…

Сколько же их было?

Нитей…

Оставшихся дней…

Ядвига тряхнула головой, прогоняя видение, буркнула под нос:

— Будет Божа матинка из-за тряпки алтарной тебя наказывать. Она же баба, сама рожала. Знает, как это…

В хату вбежала мельничиха, на ходу обматывая голову платком, потопталась в дверях, переводя дух, потом, плюнув на приличия, подошла ближе. Помялась и протянула:

— Пани, може, вам уйти? Незамужней девке с роженицей… — тетка Гануся запнулась.

— До биса, — упрямо заявила Ядвига, не отпуская руку сестры. — Я буду помогать!

Мельничиха неодобрительно покачала головой, но перечить ведьмачке не посмела. Подумала немного и, решительно подвернув длинные рукава рубахи, принялась наказывать подоспевшим бабам.

— Марфа, топи печь, грей воду! И свечи тащи. Не впотьмах же нам сидеть! Ты, — она ткнула пухлым пальцем в настороженную служанку, — шо ты приперла в торбах? Чиста тканина е?

Ганька часто-часто закивала. И метнулась в угол развязывать прихваченные из дому узлы. Тетка Гануся покосилась на растерянную панночку и принялась увещевать:

— Рожать собралась ясновельможная. Може, и рановато ей, бедолажной, токмо ничего не попишешь! Ну да ладно! Я вона троих родила и внуков приняла. Справимся! Моя старша донька в городе живет, за важным паном замужем. Ну, как паном — купчишкой из мелких. Но при грошиках! Сынок мой якраз до них поехал. Ох и добрые гостинцы привезет, — голос тетки Гануси журчал речными волнами, шуршал чистым сухим зерном, баюкал, заговаривал боль. — На Орыськину свадьбу приехали такие знатные, на санях, да с бубенцами! Всё село гудело…

Вот же чертова баба, удивилась Ядвига. То собак спускает и лается, то ночь не спит, заботится о незваной гостье. «Чертова баба» между тем зажигала принесенные свечи, болтая без умолку. Вспомнила и про сварливую куму, которая полгода, как позычила денег и не отдает, сволота жаднючая, и про новую хату, что надобно молодятам ставить, только, опять же, денег не хватает, а Йоська, бисов сын, в лесу швендяется, нет, чтобы по хозяйству помогать; и про муженька непутевого, который только и гаразд, что наливку глушить. Вишневую и малиновую. А ещё сливовую. Хотя сливовую и сама Гануся дюже уважает. Вот родит ясна панна, мы с ней по чуть-чуть…

Не все же мужикам добро переводить…

В крохотной спаленке стало намного светлее. Золотистые огоньки приветливо замигали, разгоняя тени. Мурза шмыгнула на подушку, ласково потерлась усатой мордочкой о хозяйскую щеку, заурчала, отгоняя страхи. Юстина задышала спокойнее, слабо улыбнулась говорливой бабе, повернулась к притихшей панночке.

— Ядька, не ходи. Я боюсь…сама. И Мурзу не гони, она хорошая.

Мельничиха застыла с открытым ртом, только сейчас заметив черную тварючку, а та прищурила наглые глазюки и оскалила клыки, насмехаясь над струхнувшей теткой.

Гануся ругнулась одними губами и обреченно махнула рукой, смиряясь с неизбежным.

*****

Со двора донёсся злобный собачий лай, псы яростно зарычали, срываясь с цепей. Грызля с Хватом дом сторожили справно. Втихаря не подобраться…

Ядвига выглянула в мутное крохотное окошко. Темный предрассветный час. Кто за воротами — поди пойми!

Псы внезапно сменили грозный рык на радостное повизгивание.

Свой!

Распахнулась входная дверь, потянуло сырым холодом. В хату ввалился Йосип.

— Батьку! Мамо! — прямо с порога крикнул хлопец, надсадно закашлялся, вытер лицо мокрой шапкой. — Ядька! Вы где все!? Прокидайтесь!

От громкого дядькиного голоса заплакала маленькая дочурка Марфы, захныкал, просыпаясь, Петрусь. Мельникова невестка кинулась в темный закуток к детям, подхватила на руки испуганную дочку, начала баюкать.

Старый Михась вышел к столу, зажег свечи и выжидательно уставился на зятя. Тот, переведя дух, докладывал:

— Верхне село горит! Стрельбы не чув! Люди вопили и кони ржали… — он хмуро покосился на панночку, — поместье… дым черный валит. Дядьки Лукаша… нема… больше! — Йоська отвернулся к стене, часто заморгал, сдерживая злые слезы, и тише добавил. — И Миколы! Я их…не чую. Близко не ходил. Сразу назад метнулся. Напрямик, через лес.

Он рухнул на лавку, сгорбился, уронил голову на руки. Орыся подбежала к мужу, обхватила крепко-крепко, что-то ласково зашептала на ухо, утешая.

— Надо в лес уходить, батько, — глухо проговорил Йосип. — Баб и детей уводить.

Мельник оперся кулаками на стол, глядя исподлобья на зятя. Под глазами залегли тени, лицо заострилось, словно за ночь мужик постарел на добрый десяток лет. Видать, и правда, ТЕ плату берут высокую.

— Мы на другом берегу, — наконец процедил, хищно прищурившись.

— И что? — Йосип отодвинул жену, с трудом поднялся с лавки, вплотную подошел к тестю. — Они по насыпи перейдут.

— Не перейдут! — упрямо повторил Михась. — Река оборонит. Не пустит.

Йосип криво усмехнулся.

— Неужто она тебе слово дала? Поклялась?

Мельник едва заметно кивнул.

— Да если б и поклялась, — горячился нащадок лесных хозяев, — она из любой клятвы ручьем вытечет, обойдет договор. Это ж вода, ей нельзя верить.

Дядька Михась тяжело вздохнул, осмотрелся. Взволнованная невестка прижимала к себе проснувшуюся дочурку. Сонный Петрусь крепко держался ручонками за материну рубаху. Орыся растерянно переводила взгляд с отца на мужа. Пришлая ведьма уставилась на хозяина черными глазищами.

Ядвига отчаянно сжала кулаки. До крови закусила губу, чтобы не разреветься.

Черный дым над родным домом!

Тато?

Жив? Ещё жив! Надолго ли…

Она знает.

Она тоже чует.

«Твоя матуся меня кличет…до рассвета»...

Рассвет скоро.

Слезы катились по щекам.

Из спальной комнатенки донёсся протяжный, полный нестерпимой боли стон. Юстина не то что в лес уйти, она сейчас на ноги не встанет!

Панночка упрямо вскинула подбородок, оглядывая лица в полутьме хаты.

Дядька Михась — старый упырь, прикидывает, как им быть…

Йосип, потерявший в одночасье и отца, и названного брата…

Орыся зареванная, беспомощная девчонка — даром, что мужняя жена...

Измученная бессонной ночью Марфа с двумя детьми и третьим под сердцем.

Все смотрели на гостью. Кто с сомнением, кто со страхом, кто с затаенной обидой.

Это не холопы. Приказывать им не в ее власти. Захотят уйти — они в своем праве. Пусть уходят.

Она шляхтинка. Ей не пристало бояться!

Долгое молчание камнем повисло в хате. Только скулил за стенами ветер, да Мельничиха что-то негромко напевала, утешая Юстину.

Наконец старый Михась принял решение, кивнул Йосипу:

— Бери Орыську и Марфу с детьми. Уводи. Я с матерью тут останусь. Рожает ясновельможна, — он перевел взгляд на застывшую Ядвигу, грустно улыбнулся и добавил. — Как я пану Лиху на том свете в глаза посмотрю, если ее одну оставлю?

Скрипнула дверца спального закутка. Мельничиха выглянула, вытирая рушником руки, и одними губами обратилась к панночке:

— Плохо дело. Кровь отворилась.

Глава четвертая.

Мерзлый сырой рассвет занимался на восточном крае неба. Истаивала ночная темень, тревожно проступали в туманном мареве черные силуэты деревьев.

Стена леса смутно виднелась в густом предутреннем сумраке.

Скрипело мельничное колесо.

Журчала на перекатах Река, струясь бесконечным потоком к далекому Морю…

«Вернётся до конца зимы!» — вспомнились слова Лешека, брошенные напоследок. Как же давно они не виделись...

До. Конца. Зимы.

Вернётся.

В лес.

Что ЕМУ до людских бед и горестей, печалей и потерь?!

Лес вечен.

Он стоит на границе миров, шумит бесчисленными ветвями в поднебесье, тянет жилами корней силу из самого сердца матери, не замечая в вечном коловороте судеб человеческих.

Ядвига устало прикрыла глаза.

Ветер холодил пылающее лицо, трепал спутанные волосы, ветер нес слабый запах гари, запах беды…

Сил не осталось. Их и было-то всего ничего…

Едва хватило кровь сестре заговорить. Запечатать на короткое время истекающую жизнь…три жизни…

Дети Януша.

Внуки пана Лихослава.

При мысли об отце горло перехватило, потекли слезы. Тата больше нет.

Сестра ещё жива. Хотя чуяла Ядвига — надолго ее жалкого ведьмовства не хватит. Стоит Юстине очнуться, и — все! Хозяйка судеб незримо стоит в изголовье, готовясь полоснуть лезвием тонкую нить — пуповину. Последняя надежда на старую чаклунку с нелюдскими раскосыми глазами. Да и то…

Сможет ли ведьма оспорить ЕЕ волю…

Захочет ли…

Да и жива ли Яга?!

Уперев в землю посох — подарок лесного хозяина, Ядвига отчаянно кричала, срывая голос, захлебываясь промозглым ветром, вплетая в зов последние капли сил.

Лес молчал. Дубы бесстрастно тянули к сизому небу могучие ветви, зелёные ели безучастно качали заснеженными лапами. Вороний грай испуганно притаился в густых высоких кронах.

И далеко-далеко, в самой глубине заповедной чащи, тоскливо завыл волк.

Ноги подкосились. Вымотанная бессонной ночью девчонка осела на грязный талый снег.

— Помоги!!! — одними губами прошептала, зажмурив глаза и, наступив на горло шляхетской гордости, добавила. — Прошу тебя!

Внезапно сердце пропустило удар.

Один

Второй

Третий

В ушах гулко зашумело.

Ядвига судорожно вздохнула и распахнула глаза.

Вместо опушки леса — темный берег реки. Угольно-черная в рассветных сумерках вода. Ошмётки льда плывут хлопьями пепла давних пожарищ. Сухой очерет сломанными остряками торчит вдоль берегов. Камни перекатов как обглоданные кости из разрытых могил…

Наступает излом зимы…

Излом годового круга…

Духи голодны и злы, духи теряют рассудок…

Они жадно глядят на мир, тянутся к людскому теплу.

Ядвига рывком поднялась, крепче сжала посох. Настороженно прислушалась.

Тишина вязкая, давящая.

Только шорох мерзлого крошева и тихий плеск свинцовой волны.

«Нельзя верить воде, — твердил ей Лукашев племянник перед уходом. — Она из любой клятвы вытечет!»

Заморочила, курва! Панночка скрипнула зубами от накатившей злости. Предупреждал старый мельник:

«ЭТИ завсегда с лихвой плату берут». И ведь пошел дядька Михась ночью просить о защите, хоть и боялся до жути!

Над речным зеркалом белым саваном стелился туман. Из глубины придонного омута потянулись всполохи теней. Закружились в безумном танце, выплетая колдовской узор. Засветились болотными огнями, скрадывая серую дымку рассвета…

Ядвига упрямо тряхнула головой, прогоняя наваждение, хмуро уставилась на призрачную фигуру, сотканную из капель и осколков льда. Уперлась посохом в мокрую землю, пережидая головокружение…

Водяница подобралась к самой кромке берега. Близко-близко. Протяни руку — и коснешься живого изменчивого потока или…

Ядвига отпрянула от…самой себя?!

На нее смотрела бледная девчонка с растрепавшейся косой и свежей ссадиной от ветки на лбу. Нос у девчонки покраснел и распух от холода, на щеках грязные дорожки от недавних слез.

Отражение криво усмехнулось, наблюдая, как отшатнулась незваная гостья.

— Ты просила о защите! — услышала Ядвига свой осипший от крика голос. — Ты дала слово!

— Что ты хочешь?! — превозмогая страх и неуверенность, прохрипела панночка.

— Души людей, — жадно зашипела нелюдь, мгновенно теряя всякое сходство с человеком. — Дай мне волю до заката. Все, кто решатся перейти реку — мои! Мои, до капли!

Прозрачные глаза вспыхнули болотной зеленью. Длинные косы растеклись черными ручьями.

Ядвигу передернуло от отвращения. Столько неутолимого голода и ненасытного желания было в словах речной хозяйки.

— Ты, мокроносая, сначала у меня дозволение на такое непотребство спроси, — насмешливо раздалось сзади. Водяница тут же отпрянула на глубину, недовольно забурлила. — А ты, ясна панна, думай, прежде чем обещания раздавать!

Ядвига резко обернулась. За спиной стояла старуха.

— Она просила о защите, она обещала плату, — вкрадчиво зажурчала вода, снова подобравшись вплотную.

— Без душ обойдешься, — уверенно отрезала лесная ведьма. — Жизни заберёшь, и хватит с тебя.

— Жизней мне мало, я хочу ду́ши! — клянчила водяница.

— Жизни, и… мое позволение. Лет через десять. Как моя преемница в силу войдёт. Вот тогда девочка тебе и подсобит, если служить ей будешь верно.

Ядвига переводила взгляд с одной на другую, пытаясь понять, о чем речь.

Водяница задумчиво наклонила голову к плечу.

— Пусть поклянётся кровью, — наконец нехотя согласилась, недоверчиво глядя на панночку.

— Слово даст, и довольно с тебя, — припечатала Яга. — Много воли захотела.

Она обернулась к Ядвиге.

— Дай ей слово через десять лет помочь принять человеческий облик и родить наследницу. А она за это будет тебе служить, как мне служила.

Юная ведьма растерянно молчала. Старуха терпеливо пояснила:

— Эта пакостница давно силу копит, чтобы дочку-наследницу родить и в море уйти. А силу такую только от людей может получить. Хм…из людей. Особенно, если души сожрёт. Не кривись, ясна панна, у духов свои горести, и дети им не просто даются. Впрочем, как и людям, — старуха тяжело вздохнула, покосилась в сторону хаты, покачала головой, что-то прикидывая. — Соглашайся, девочка. У нас мало времени.

******

Мельничиха с трудом разлепив сонные глаза очумело пялилась на чёрную усатую морду. Кошка мерзко зашипела в лицо, оскалила клыки, и, не дожидаясь привычной лайки или плевка, ловко соскочила с теткиных колен.

— Кышь! — запоздало шикнула Гануся, приходя в себя. Голова гудела, как после доброй гулянки, спину ломило — не разогнуться.

В полутемной комнатке чадили огарки свечей. Рассветная мгла сочилась в крохотное мутное оконце. От стен тянуло холодом. Дом выстыл. Неужто печь не топили? Не ставили кашу? Дров пожалели?

Снидать давно пора!

Да что ж это?! Как она умудрилась закемарить, да ещё сидя на скрыне?

Память-злодейка путалась, как от чарки крепкого спотыкача и помогала мало.

Последнее, что згадалося — отчаянный напев девчонки-ведьмачки. Панна стонала, наче перед смертью. Эта… Ядвига… будь она неладна, схватила сестру за руки и завыла что- то надрывно - тягучее. Гануся от страха и слов-то не разобрала. Было там и про злую кровь, и про печати на костях. Свечи замерехтели, словно с переляку, по стенам заплясали морочные тени.

Б-р-р…

Лячно стало до жути. От той самой жути она и плюхнулась на скрыню, схватила подушку, прижала к животу, пытаясь заховаться от ведьмовского непотребу, да и…заснула!

Матинко божа!

А панна як же! Да что там панна! Орыська-доченька!

Марфа!

Диточки!

Йоська возвернулся посередь ночи, переполошил — село горит!

Где они все?!

Тихо в хате, как в могиле. Не хнычет онука, не лопочет весело Петрусь, не стукает горшками и тарелками суетливая невестка, не бубнит сонный Михась, раздавая работникам наказы, не спорит привычно с Йоськой…

От же клята панночка!

Ладно бы только сестру заморочила наговором. Кровь всяко затворилась. А ей, Ганусе, нашо спать?! Она несмело глянула на знатную гостью.

Вельмишановна недвижно лежала на постели, бледная, что твоя покойница.

Дышит?

Вроде дышит! Лицо серое, аж в зелень. Щеки ввалились, волосы паклей торчат, рука сухой веточкой свисает до самого пола…

В чем еще душа держится?!

Мельничиха точно знала — не жить бидолашной. Видела, как бабы и покрепче этой крали в могилу сходили, кровью истекаючи. А тут первородка, да с двойней!

Нет. Не жить им!

О-хо-хо…

Хоть и шляхетское семя, а все одно жалко. И бабу эту, и диточок невинных…

На дворе чуть звякнула цепь. Хват и Грызля глухо зарычали в морозном утреннем сумраке и… притихли в один миг. Как пошептал кто…

Споганила псов клята видьма!

Ганька-холопка умостилась прямо на полу. Тоже, видать, от того напеву сомлела. Во́на сидит, трет сонные зенки, мордой опухшей вертит.

— Ганя, — с опаской шепнула мельничиха служанке, — глянь-ка во двор. Кто там бродит?

Девка, ошалело осматриваясь, с трудом встала на ноги, шатаясь, подобралась к окошку.

— Там…это…, — хриплым со сна голосом пробормотала Ганька, — Панночка, кажись, вернулась. Да не одна, — она подула на запотевшее стекло, протерла рукавом рубахи, прислонилась, расплющив нос, — с ней якась старуха. Така…чудна.

Кряхтя и держась за стену, мельничиха поднялась. Болезненно охнула, схватилась за спину. Постояла, пережидая ноющую боль, перевела дух. Прислушалась. Вот скрипнула калитка. Псы молчат! Попрятались, злыдни проклятущие!

Отворилась дверь в хату, послышались торопливые шаги.

Хозяйка на негнущихся ногах вышла встречать «дорогих» гостей. Хошь ни хошь, а от ЭТИХ в коморе не заховаешься.

Сердце ухало аж в горле, руки мелко тряслись, кровь отхлынула от лица, сделав его белым, наче присыпанным тонкой мукой.

Каких только прибульцев не знавала мельникова хата на своем веку. Чай на отшибе стоит. Но и в страшном сне не привиделось бы, что пожалует к ним лесная ведьма. Та самая, именем которой лякала маленькую Ганусю ее бабця, а ту — ее бабця…

Добре, что детей успели спровадить со двора. Йоська хлопчина ушлый. Весь в Лукаша, даром что сестричь…

О-хо-хо, прими, божечко, душу грешную! Справный мужик был, хоч и панский егерь, а завсегда с уважением — пани Ганна, добрыдень!

Племяш его и сам в чаще схоронится, и баб с малечею сбережет. А Марфа ещё и брюхатая. Не дай боже, скинуть с переляку могла бы. Невестка не дура, пообвыклась на мельнице — одразу смекнула бы, КТО до них пожаловал муторным свитанком…

Как не кривилась Гануся, как ни противилась мужниному выбору — да только зятек у них добрый! Справится.

Мысли в голове мельничихи бестолково сыпались перезрелым зерном, лущились гарбузовым насинням в костлявых пальцах лесной чаклунки.

Старуха застыла в дверях, в упор глядя на трясущуюся хозяйку.

Пронзительно так…

Оценивающе…

Словно прикидывая, что с ней, такой никчемушной, делать.

Матинко божа, яка ж страхолюдна — та лесная ведьма. Глаза косые, змеиные, сморщенная темная кожа, что кора столетнего дуба, лицо широкое, нелюдское, седые косы с кучей бирюлек. Знамо, не для красы — для черной ворожбы. Сама невысокая, вон панночка на голову повыше будет.

Дочка пана Лиха казалась Ганусе почти родней — дитё неразумное, что в одну ночь лишилось и батька, и хаты. Да и сестрица ейная вот-вот богу душу отдаст. Останется девка круглой сиротой. Може, хоть брат живым возвернется…

Мельничиха потрясла головой, отгоняя морок, потянулась к столу, не глядя, нашарила краюху хлеба с вечери (вот же непорядок!), и крынку с молоком. Скисшим.

В иной час за такое непотребство Орыське досталось бы материнского тумака, чтоб знала, дурепа, как харчи кидать…

Ведьма наклонила голову к плечу, прислушиваясь к дородной перепуганной бабе, узкие глаза полыхнули темной зеленью. Не иначе чуяла и страх ее, и злость, и робкую надежду.

Мельничиха отступила на шаг и протянула вперёд себя краюху чёрствого хлеба и полупустую крынку с кисляком.

Старуха криво усмехнулась, глянула на сомнительное угощение, цокнула и покачала головой.

Мельничиха сползла на лавку.

— Я ж не нелюдь, меня хлебом не задобрить, — зашелестел тихий насмешливый голос.

Яга, не оборачиваясь, сунула кривой посох насупившейся девчонке, шагнула вперёд и приняла крынку. Корявые пальцы невзначай коснулись пухлой ладони, обожгли жаром.

Гануся аж дышать перестала, глядя, как ведьма одним духом выпила забытый на столе кисляк и довольно зажмурилась.

— Давненько я по селянским хатам не хаживала запросто, — усмехнулась старуха.

— Т-т-о ве-ве-лика честь для н-нас, — заикаясь, пролепетала тетка Ганна, пытаясь подняться. Не вышло. Ноги не держали.

Ведьма ещё раз усмехнулась, отобрала у девчонки посох и скрылась за дверцей спальни. Ядвига шмыгнула носом и пробормотала сорванным охрипшим голосом.

— Йоська с бабами и детьми на заимку ушел. Не бойся за них. И…это…спасибо.

Ведьмачка отвернулась, пытаясь скрыть слезы, вытерла лицо рукавом и пошла за старухой.

Ганна растерянно посмотрела ей вслед. Тяжело вздохнула, огляделась.

Надо вставать, топить печь, месить тесто, идти к скотине, кормить…кого? А хоть бы и этих.

— Титко! — послышалось из темного запечного угла. — Може, чего подмогти?

Мальчонка, что ночью с панами припёрся, вылез из закутка, отряхиваясь от налипших на одёжку соломинок, и уставился на мельничиху. Та грозно нахмурилась, а затем махнула рукой. Одной приблудой больше…

— Тебя как звать, чудовысько?

— Так это…Левко я, — хлопчик сморщил нос и громко чихнул. Покосился на остатки еды, сглотнул и почесал вихрастый затылок.

— А чего ночью со всеми не ушел?

Левко замялся, зыркнул в закуток.

— Меня сам пан Лих с хозяйками отправил. Наказал — охороняй и допомагай! Как же я уйду?

Ганна хмыкнула.

— Есть хочешь, помощничек?

Хлопчик радостно закивал.

— Тогда так — зараз мы с тобой по хозяйству управимся, а потом и поснидаем. А пока… на вот, — она протянула кусок горбушки, — ешь, а то нашо ты мне такой тощий здався!

******

Бабушка, — пересохшими губами чуть слышно прошептала Юстина.

Взгляд затуманен то ли недавними чарами, то ли предсмертной мутью.

Старуха присела на кровать, взяла корявыми ладонями тонкую руку панны, покосилась на замершую у окна Ядвигу.

Неодобрительно так покосилась, будто упрекая, что ж ты, девка неразумная, натворила! Высечь бы тебя, неумеху…

«Девка» закусила губу и отвернулась к стене, не выдержав тяжёлого взгляд ведьмы. Та с укором покачала головой, и, не отпуская пальцы Юстины, свободной рукой стала перебирать вплетенные в косы амулеты. Выбрала один, и вдруг резко выдернула его вместе с жидким клоком седых волос. Сильно, до хруста сжала в кулаке.

Ядвига вздрогнула, ей почудилось, что крошится не чародейская подвеска, а хрупкие старческие кости.

Яга медленно разжала пальцы, ссыпая на пол осколки, на темной коже из глубоких порезов проступила кровь. Черная, густая, вязкая, как смола…

Запах дурмана и пепла растекся вокруг лесной чаклунки, запах дыма пожарищ и полынной горечи…

Догорал костер в зимней ночной степи.

Снег кружил серыми хлопьями…

Тусклые отблески багровых угольев…

Далёкий перестук копыт …

Небо шатром …

Тьма…

Хотелось опуститься на мерзлую землю, скрутиться, подтянуть колени к животу, и слушать…слушать…

Шелест высохших трав, призрачный звон металла, затихающий треск огня в пустоте…

Ядвига упрямо замотала головой, отгоняя видение, растерла лицо, больно ущипнула себя за ухо. Нет уж! Провалиться ТУДА нельзя ни в коем разе!

Ведьма, не сводя с девчонки пристального взгляда, одобрительно кивнула и снова обернулась к роженице.

— Ты пришла меня проводить? — Юстина попыталась подняться на постели и обессилено упала на подушки.

— Как пойдет, — негромко ответила Яга. — Может, и провожу. Тут ведь как, ясна панна, никогда не знаешь, чем оно обернется. В какую сторону новые души дверь отворят… Сама-то чего хочешь?

Юстина прикрыла глаза. Слеза скатилась по бледной щеке.

— Жить! — выдохнула.

Словно свежий ветерок просочился сквозь толстые стены, наполнил комнатку дыханием ранней весны. Зашумели на ветру ветви столетних дубов, вспорхнули пугливые синицы, закружились полохливой стайкой в утреннем тумане. Запахло влажной землёй, талой речной водой, нежными первоцветами.

И на грани слуха тонко-тонко запела лесная сопилка.

Мертвенный морок отступил, вытесненный лучами утреннего солнца. До срока затаился в углах небогатой селянской хаты. Задиристый крик петуха вконец разорвал жуткие тени нездешнего мира.

Яга устало сгорбилась, недоверчиво покачала головой и осторожно погладила Юстину по спутанным волосам. Кровь сочилась из порезанной ладони, налипая на светлые пряди.

Мурза бочком подобралась ближе, со страхом глянула на опасную гостью, потопталась нерешительно, да и запрыгнула к роженице на кровать. Заурчала.

Яга поморщилась недовольно, но тварючку прогонять не стала.

— Выйди, девочка! — внезапно приказала она Ядвиге, — выйди и пришли мне холопку — будет помогать. Раз не сбежала ночью, то и меня не забоится. А то у мельничихи зубы от страха клацают, аж сюда слышно!

— А я? — тихо спросила панночка.

— А ты мне помехой будешь. Тут, — старуха кивнула на застывшую Юстину, — крепко торговаться придется. Хозяйка чужих ушей не любит. Очень не любит! Девке-то я голову задурю, она и не поймет ничего, как и сестрица твоя. А тебе с НЕЙ встречаться рановато.

Оставлять Юську было страшно. Но и перечить лесной чаклунке нельзя! Ядвига чуяла, как та делилась с роженицей своей силой, как с кровью вытекала из старухи жизнь.

Вытекала и… проваливалась в бездонный темный омут! Надолго ли ведьмы хватит?! Если только она не сторгуется с Хозяйкой судеб, не выпросит отпустить в мир живых три человеческих души…

Ядвига покорно подошла к двери и, не оборачиваясь, прошептала:

— Спасибо, бабушка!

— Иди уже, — дернула плечом старуха.

****

Ядвига прикрыла за собой дверцу спальных покоев. В опустевшей хате было непривычно тихо. Не гомонили мужики, не болтали за домашними хлопотами Орыська с Марфой, счастливый смех внуков не радовал бабцю с дидом…

Все еще бледная мельничиха усердно вымешивала тесто. Дядька Михась сидел за столом и бездумно крутил в руках деревянную ложку.

— Ганька, — хрипло позвала панночка холопку.

Та поставила на стол дымящийся горшок с кашей, вытерла руки рушником.

— Будешь помогать старухе? Не забоишься?

Ганька нахмурилась, закусила губы, недовольно глянула на мельничиху и выпалила:

— А и не забоюсь, ясна панна! По мне так хоть черт с рогами, лишь бы нашу ясочку с того света вытянул. А если ещё и деток спасет — то совсем добре! Во́на, мы божу матинку просили-просили, просили- просили… и все без толку! А тут…

— Ганя! — сквозь зубы прошипела Ядвига.

— Так, а шо Ганя?! — не растерялась девка. — Пока вас не було, меня тетка Гануся залякала совсем. Токмо и твердит: видьма, видьма!

— Иди уже, — подтолкнула говорливую прислугу девченка.

— Вот я и кажу, — не унималась та, — видьма — оно надёжней!

Холопка наконец скрылась за дверью. Ядвига настороженно прислушалась. Ну как Яга пришибет болтливую девку.

— Так я и кажу, — твердила Ганька уже старухе. — Наша повитуха — бабка Горпина. Ох и добра лекарка! Токо лаяться дуже любит! Зато и бабам рожать помогает, и скотину отшепчет, и переляк выльет. А она только самую капельку видьма, а тут прямо цееелая чаклунка!

Звонкий голос стих резко, словно Ганьке рот заткнули кляпом.

Может, и заткнули.

С Яги станется.

Усталость накатила тяжёлой мутной волной. Только что Ядвига стояла и ругала балакучую Ганьку, а теперь ноги задрожали так, что пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть.

Недоставало ещё грохнуться на пол, как те нежные панянки, которых Юська в пример ставила, пытаясь обучить скаженную сестрицу хоть каким-то манерам. Все-то Юсенька сокрушалась, что пан-воевода зазря не женился вдругорядь и не привел-де в дом новую матушку для крохотной дочурки. Может, и выросла б из той дочурки шляхетна пани, а не поди пойми что…

При мысли об отце хотелось завыть от тоски и одиночества, как воют волки осенними ночами.

Ядвига прикрыла глаза, не в силах сделать шаг. Время спуталось. Казалось, минула целая вечность с той поры, как снежной весенней теменью несчастные беглянки покинули родной дом…

— Эх ты, вельмишановна! Дитё ты ещё горькое… — голос доносился приглушённо, словно издалека.

Ее подхватили и уверенно усадили на лавку. Сунули в руку ложку, подвинули миску каши с золотистой лужицей топленого масла.

Тетка Гануся вынула из печи хлеб, бережно накрыла чистым рушником, поставила остывать. Аромат свежего печива наполнил рот голодной слюной. В животе заурчало. Ядвига только сейчас заметила богато накрытый стол: нарезанный тонкими ломтями копчёный окорок, круг чесночной кровянки, вареные яйца, зеленый лук, горшочек топленого масла и…мед! Дорогущее сладкое лакомство. Не всякому простолюдину по карману.

Дядька Михась, кряхтя, встал, держа в руках высокую бутыль темного зеленого стекла. Запах крепкой сливовой наливки шибанул в нос.

— Ганна, иди до нас! — глухо позвал мельник.

Та вздрогнула, поспешно перекрестилась и, оставив миску с тестом, подошла к мужу.

Старый мельник неспешно разлил напиток по кружкам. Одну подвинул жене, вторую — Ядвиге. На миг прикрыл глаза, собираясь с духом.

Ядвига с трудом поднялась на ноги, до боли закусила губу.

— Прими, боже, душу раба твоего пана Лиха, — наконец проговорил дядька Михась. Помолчал и добавил. — Ох и добрый был шляхтич! Справжний чортяка! Земля ему пухом. Хай на том свете янголы поднесут нашему пану чарку доброй горилки и знатную шаблюку!

Он осекся. Выдохнул и одним махом опрокинул полную чарку. Крепко зажмурился, крякнул и широко перекрестился.

Ядвига сделала глоток. Хмельная горечь обожгла, из глаз брызнули слезы. По телу мгновенно растекся жар, вытесняя стылый холод горестной ночи. Голову повело. Зашумело в ушах. Она опустилась на лавку, схватилась за горло, пытаясь откашляться.

— Ешь, ешь, ясна панна! Вон и блины поспели. Тебе зараз силы нужны. Давай, я тебе ковбасы нарежу. С чесноком и червоным перчиком. Ох, и добрая у моей Гануси ковбаса! — дядька Михась, слегка захмелевший — сказывался недосып — подвинул осоловевшей девчонке тарелку с нехитрой селянской снедью.

Ядвиге казалось, что она не сможет проглотить ни кусочка, но каша была до того смачной, а чеснока в кровянке было столько, что она не заметила, как потянулась за добавкой.

Скрипнула дверь хаты, впуская воздух раннего утра. Левко притащил со двора охапку дров, сложил в углу, потоптался, ожидая новых наказов строгой хозяйки.

— Иди до нас, чудовысько, — буркнула тетка Ганна струхнувшему мальчишке. — Сидай. Помянем пана Лиха.

Хлопчик стянул облезлую шапку, поклонился, вынул из-за пазухи медную монетку-оберег, поцеловал ее, перекрестился на икону в углу, и, не веря в оказанную ему честь, присел на краешек лавки. Осторожно подвинул к себе миску, надкусил хлеб, боязливо потянулся за перышком зелёного лука.

Сквозь накатывающую дрёму Ядвиге подумалось, что надо бы расспросить паршивца, куда он заныкал отцовское золото. Панночка сытно икнула, и залпом допив сливовую настойку тетки Гануси, уронила голову на руки. Измученная девчонка не слышала, как горестно заохала мельничиха, как дядька Михась подхватил «неразумное дитё» и уложил на застеленную мягкой овчиной лавку, заботливо укутал чем-то теплым, пахнущим дымом и пыльной шерстью, как вскрикнул Левко, случайно выглянув в окно, за которым виднелся дальний берег реки.

Там, у самой кромки воды, стояла хрупкая дева в тонкой, прилипшей к телу рубахе. Длинные черные волосы волной стекали до самой земли. Десяток оружных всадников на «страшных конячках», дружно гогоча, обступили «беззащитную» красавицу.

Не видела панночка, как побледнел старый мельник, как шикнул на вихрастого неслуха и отогнал его в угол хаты, а сам долго ещё стоял у окна, глядя на очарованных нелюдью бовдуров, ухмыляясь страшной кривой усмешкой. Он-то, в отличие от своего дурноватого зятька понимал, — река слово держит. Просто… следить нужно за словами…

Внимательно следить!

Много позже Ядвига узнала, что водяница таки выполнила свое обещание, заманив в глубокий темный омут незваных гостей, польстившихся на тонкую девичью фигурку и манящий голосок речной хозяйки.

И долго ещё селяне из разоренных деревень находили в очеретяных зарослях то разорванную рубаху, то стоптанный чужинский сапог, а то и кошель со звонкой монетой.

Нелюдь, она зачастую до людей ближе, чем каты и пришлые убийцы…

Глава пятая

…в тихом шелесте листьев чудилось журчание крохотного ручейка, невнятные перешептывания, далекий голос лесной кукушки.

Кукушка-кукушка, сколько мне на роду написано?

Нет ответа…

Трепещут резные листья.

Тонкие веточки мерно покачиваются на ветру, сквозь густую зелень кроны мерцают золотистые блики.

Дубовый шатер надёжно укрывает от дневного зноя, щедро отбрасывает спасительную тень на добрые сажени вокруг. И до самого обрия, насколько хватало глаз, раскинулось бескрайнее поле пшеницы.

Полуденное солнце иссушило землю до спекшейся растресканной корки…

Небо выцвело от палящего жара...

Пыльное марево дрожит в воздухе…

Почему же так холодно? Босые ступни замёрзли, изо рта вырывались облачка пара!

Ядвига оперлась на дерево, пытаясь сохранить жалкие остатки тепла в этом раскаленном добела мире. Натянула на колени льняную рубаху — незнакомую и пугающе-белую. Суеверные селяне в такие обряжали покойников, тщательно спарывая вышивку, не оставляя на ткани даже обрывка цветной нити, чтобы мертвец накрепко забыл дорогу в родную хату.

Ушел навсегда.

Кто же напялил на нее нелепую одежду?!

Память возвращалась неохотно. Вот они со старым мельником пьют крепленую наливку, поминая погибшего отца. Сливянка мгновенно шибает в голову. Дядька Михась сидит напротив, подперев небритую щеку широкой ладонью. Что-то бормочет про заезжего паныча, который требовал отдать Орыську, и чуть было не забрал дочку силой, и про то, как этот самый паныч почивает теперь на дне омута под корягами.

Раков кормит.

А пан Лих зна-ал!

Знал, и не выдал дядьку Михася! Видать, тот заносчивый гусак воеводе тоже не по нраву пришелся…

Потом тетка Гануся запела. Голос у дородной мельничихи был на удивление сильным и глубоким, слова цепляли за душу. Или хмель с усталостью давали себя знать — поди разбери. Только пела баба не хуже церковных служек, а то и лучше. От тех у Ядьки только зубы ныли и зевать хотелось. А тут слезы текли сами собой, дышать становилось легче, отпускала черная тоска, и на мягких лапах подкрадывался целительный сон…

Выходит, она уснула?

Уснула и очутилась в этом странном месте?!

Хорошо, хоть не в жуткой степи из прошлых видений.

Ядвигу передернуло от воспоминаний.

Это для старухи черная степь мало не дом родной, а ей, Ядвиге, там каждый миг смертной пыткой показался.

То ли дело тут — и солнце, и небо, и надёжный дуб! От шершавого ствола исходило едва ощутимое тепло, словно могучий великан пытался утешить и защитить непутевую девчонку.

Панночка охнула, вспомнив про заветный жёлудь — на месте ли?! Последний подарок Лешека висел на груди на серебряной цепочке.

Значит…значит, лесной хозяин услышит, не бросит названную сестру невесть где.

Ядвига помотала головой, пытаясь прийти в себя.

Распущенные волосы упали темной волной, закрыли солнечный свет. Она собрала их в пучок и принялась задумчиво заплетать косу, медленно перебирая спутанные пряди, прислушиваясь к шороху спелых колосьев.

Спелых ли?!

Рядом с дозрелой, полной сладких зерен пшеницей, тянулись к небу крохотные слабые росточки, юные прозрачные колоски росли по соседству с высохшими, сломанными стеблями…

Поле отливало щедрым золотом урожая и ранней весенней зеленью, влажной чернотой распаханной под скорый посев пашни и пыльной серостью высушенной зноем земли. Колючая стерня и шелк молодых побегов, семена в глубокой борозде и сгнившие останки…

В шорохе-шелесте чудились невнятные слова, едва различимый детский плач, полные невыразимой боли стоны, яростные крики и проклятия, мольбы о помощи и счастливый смех, горестные всхлипы и залихватские песни…

Гул множества голосов становился все громче, нарастал лавиной, заполняя все пространство.

Панночка вжалась спиной в ствол, подтянула к себе замерзшие ноги, стараясь отодвинуться от жуткого поля как можно дальше.

Пальцы судорожно заплетали косу, все быстрее перебирая непослушные пряди. С трудом оторвав взгляд от зачарованных колосьев, она ошалело уставилась на свои волосы, которые тянулись бесконечным потоком, постепенно превращаясь из темно-каштановых в пепельно-серые…

По спине побежал ледяной озноб.

Как она жить-то будет с эдакой косищей?! Как найдет дорогу домой, если за ней потянется вот…это?!

Да и где искать эту самую дорогу, если за кругом дубовой тени пугающая живая пшеница!

Или мертвая?!

Матинко божа, страшно-то как!

Все настойчивее звали невидимые голоса, безумная круговерть проклятий и стонов, хохота и криков сводила с ума, тяжесть волос камнем тянула к земле.

Ядвига зажмурилась и заорала со всей дури:

— Хва-ати-ит!

Тишина обрушилась ушатом холодной воды.

Удар сердца…

Ещё один…

Серебристый кончик немыслимо длинной косы выскользнул из онемевших пальцев и…пропал!

— Ну, хватит так хватит, — послышался ехидный смешок.

На границе света стояла невысокая худенькая девчушка не старше десяти лет.

Выбеленные жаром волосы прилипли к потному лбу.

Брови цвета соломы на темном от солнца лице. Обветренная кожа, растрескавшиеся губы, свежая царапина на пыльной щеке.

Грязные босые ноги и застиранная старая рубаха грубого полотна, в каких ходят дети не шибко заможных селян…

Тонкие загорелые руки…

В левой руке девочка держала остро наточенный серп.

Ядвига рывком поднялась, не сводя взгляда с неожиданной гостьи, или…хозяйки?!

Если только бывают хозяйки, похожие на заморенных непосильным трудом холопок?!

Зашумели, закачались ветви зелёного великана, то ли приветствуя незнакомку, то ли предупреждая — не подходи! Заветный жёлудь беспокойно дернулся на цепочке.

Маленькая жница, прикрыв ладонью глаза и запрокинув голову к небу, прислушалась к недовольному шелесту листьев. Ядвиги для нее будто и не было, и та уже понадеялась, что приблуда развернется и уйдет, не заметив в густой тени оробевшую панночку. Где там! Девочка небрежно махнула рукой и заговорила:

— Уймись, братец! Иль не видел, какую она косу наплела?! Раз ты ее сестрой назвал, то и мне она не чужая, — и, уже обратившись к Ядвиге, добавила. — Нашел-таки младшенький замену старухе. Яга давно на покой просится, а этот, — кивок на дерево, — все не отпускает. О-че-ло-ве-чил-ся.

Старый дуб заворчал обиженно, заскрипел ветвями, а странная девочка задержала дыхание и, зажмурившись, решительно шагнула в зелёный сумрак. По кромке серпа пробежала багровая искра, словно вспарывая обережную линию защитного круга. Гостья-хозяйка зашаталась от внезапной слабости, загорелое лицо мгновенно посерело, худенькое тело затряслось, как от боли или мороза. Ядвига едва успела подхватить повисшую на ее руках девочку — до того тощую и костлявую, что панночка без труда усадила ее на землю, прислонив спиной к широкому стволу.

— Ты чего? Тебе плохо? — она осторожно погладила маленькую жницу по влажным спутанным волосам.

Та коротко кивнула, не открывая глаз, и попыталась улыбнуться. Из трещинки в уголке рта выступила кровь. Ядвига заворожено смотрела на темную, почти черную каплю, медленно стекающую по бледной коже. И так же медленно, словно нехотя, приходило понимание…

…вот старуха срывает амулет и с хрустом ломает его в ладони,

…вот сыплются на пол острые костяные осколки,

…вот Яга чертит собственной кровью на лбу Юстины знаки, и та открывает глаза, выныривая из колдовского беспамятства…

— Торговаться крепко придется, — голос ведьмы полнится мрачной горечью. — Выйди, рано тебе ещё с Ней встречаться…

Ядвига отшатнулась от обманчиво хрупкой девичьей фигурки, беспомощно заозиралась. Поле живой и мертвой пшеницы снова зашумело людскими голосами, слепящее солнце за зелёным кругом нещадно палило пашню, в натруженной детской руке хищно поблескивал страшный серп.

Рано встречаться?!

С НЕЙ?!

С ТОЙ, в чьей власти было сохранить жизнь отца?!

Рассудок малодушно скулил — вались в ноги, дура! Моли о милости, моли пощадить жизни родных, но вспыхнувшая глухая ярость захлестнула панночку с головой, из груди вырвался то ли всхлип, то ли полный мучительной боли стон.

Ядвига неспешно поднялась, сжала кулаки, и, глядя сверху вниз на открывшую глаза «холопку», процедила сквозь зубы:

— Что ж ты, вельмишановна, так уморилась? Небось, трудилась всю ночь, без роздыха! Много колосьев под корень срезала?! Нет бы… пожалела…себя.

Испуганно притих ветер, невидимые голоса растаяли в тягостной тишине, раскат грома, как эхо слепого гнева, гулко пророкотал в безоблачном небе.

Последние слова панночка брезгливо выплюнула. Терять нечего! Так хоть покуражиться напоследок.

Шляхтинка она или нет?!

Пан Лих от смерти не бегал, и не единожды смеялся костлявой в лицо. И его дочери не пристало бояться!

Жар в груди поднялся огненным валом, прогоняя и леденящий холод, и страх перед неизбежным.

Ядвиге казалось, что кровь закипает, и по жилам струится жидкое пламя. Воздуха не хватало. Тело скрутило узлом невыносимой муки. Сила клокотала внутри, готовая разорвать дерзкую девчонку и затопить все вокруг.

Багровая тьма заслонила слепящий свет мертвого солнца.

Ну же, смерть, что ж ты медлишь, курррва! Один взмах острым лезвием! И — всему конец!

Откуда-то из немыслимого далека послышался отчаянный вопль старухи. Ведьма орала, срывая голос, пытаясь дозваться, умоляя пощадить глупую соплячку, а может, проклиная ее — непутевую и бесталанную…

Гонор шляхетский часто рука об руку с дурью идёт…

Юська умрет…

И дети…

ЭТА отыграется на них…

Ну и пусть…

Все, что могла Ядвига сделать — она сделала!

Прохладные пальцы коснулись висков, ласково пробежались по волосам, бережно погладили заплаканное лицо.

Лесная свежесть окутала спасительной дымкой.

Дышать становилось легче.

Огонь внутри угасал, оставляя звенящую пустоту.

Ядвига сморгнула с ресниц соленые капли и несмело огляделась.

Вместо изможденной непосильным трудом холопки перед ней стояла юная пани в белоснежной шелковой рубахе до самых пят. Пепельные волосы отливали серебром, чистая бледная кожа без следа загара, темные глаза смотрели строго и внимательно. От тонкой фигурки веяло силой и…горькой тоской.

— Косу я тебе длинную позволила сплести, — заговорила хозяйка, взвешивая каждое слово. — Устанешь — сможешь уйти сама. Яге передай — велю ей жить еще три года. Тебя выучит, потом свободна.

— Пощади Юську! — прохрипела панночка и запнулась, удивляясь собственной дерзости.

Жница покачала головой.

— Не все в моей власти, девочка. Сестра твоя дважды на мою сторону попадала. Дважды ее Лес выкупал. Ради тебя. Чем платил — не твоего ума дело. Яга сейчас предлагает щедрую плату — трижды по три души готова отдать. Очень уж хочет ученицу заполучить.

Ядвига кивнула. Значит, верны были ее догадки. На посохе у ведьмы не просто колдовские амулеты — запертые людские души.

Хозяйка продолжала, не сводя с панночки тяжёлого взгляда.

— Они мне без особой надобности, но за них я дам тебе на выбор три судьбы.

Вспыхнули в черной глубине зрачков золотые искры, замерцали, закружились огненным хороводом. Голос зазвучал литой бронзой.

— Юстина с детьми умрет. Три колоса я срежу быстро и легко самым острым серпом. Это первая судьба для тебя.

Удар сердца грохотом каменной плиты в родовом склепе.

— Три жизни выкупом за родных. Старый мельник, его жена и девка-холопка. Яга поможет принести кровную жертву. Это вторая судьба для тебя.

Судорожный вздох хрипом перерезанного горла. Кровь черным ручьем стекает в подставленные ладони…

— Не быть тебе матерью. Три дочери не родятся, ими расплатишься со мной. Третья судьба для тебя.

Сдавленный выдох стоном ветра зимней ночью. Пустота бескрайнего одиночества в людской толпе…

— Я приму любой выбор. Но жить с ним тебе. Долго жить, девочка! И помнить… Большего не проси.

Сполохи света в бездонных глазах растекались колдовским туманом, свивались потоками огней, распускались диковинными лепестками, открывая мир живых…ещё живых людей…

Вот Юська заходится в безумном крике. Верная Ганька роняет ведро с нагретой водой, охает, бросается к постели панны. Мельничиха, забыв о страхе перед лесной чаклункой, завзято спорит с Ягой, та хмурится, нехотя кивает, соглашаясь, и …протягивает бабе что-то, завернутое в чистую тканину!

Матинка божа — дитё!!!

Мальчик!!!

Тетка Ганна бережно принимает драгоценный свёрток, показывает измученной матери. Юстина тянет дрожащие руки к сыну-крохе, мельничиха счастливо улыбается, смахивает слезу с пухлой щеки и ловко успевает подхватить младенца, когда роженицу снова скручивает приступ нестерпимой боли…

— Решай! — настойчиво торопит хозяйка. — Долго под сенью живого леса я не выдержу. И брату моему не просто рядом со мной. Решай, ясна панна! Никто и знать не будет, только ты…

Ядвига крепко сжала заветный жёлудь. Она так мечтала посадить его во дворе родного дома, вырастить чудесное дерево — опору и защиту их рода!

Дома больше нет.

А семья… семья есть!

Она найдет тело отца, и на его могиле посадит подарок лешего. И потомки пана Лихослава будут жить на своей земле долго-долго. Януш-чертяка отстроит заново поместье для своих детей…и внуков…

И маленький Лих будет требовать у батька отдать дедову шаблюку…

Дядька Михась доживёт до глубокой старости. Хитрый упырь ещё успеет понянчиться с правнуками. Грозная водяница войдёт в его дом заботливой невесткой, женой любимого внука. Ее дочери наследуют реку, а сын…Сын останется на мельнице… человеком…

Ядвига им поможет…

Отдаст долг.

И руки ее не осквернит кровь верных людей…

Не быть ей матерью?

Пускай!

Цена не слишком и высока, если рассудить…

Стало легко и свободно. Подумалось, что отец одобрил бы такое решение…

Хозяйка судеб грустно улыбнулась, принимая выбор юной ведьмы, и протянула раскрытую ладонь. На ней лежали три зёрнышка. Одно — маленькое и темное. Второе — крупное, налитое силой. И третье — искривленное, нездоровое…

— Это мой подарок, — тихо-тихо прошептала девочка-смерть. — Они прорастут. Сквозь времена и сроки. Кто знает, может быть, ты сможешь их найти…

Зашумели, закачались дубовые ветви, ветер играючи подхватил пшеничные зерна, стремительно взмыл в Поднебесье, закружился шальным вихрем и беспечно умчался вдаль.

Глава шестая

— От же бисова тварючка! А ну кышь от дитя! — сердитый шепот служанки и топот кошачьих лапок выдернули из муторной дремы.

Ядвига неохотно заворочалась, натянула на голову одеяло и засопела недовольно. Мурза, когда хотела, могла скользить бесшумной тенью, а значит, мерзавка шумит и будит хозяйку нарочно.

Надо бы приструнить черную негодницу. Уши надрать и запереть где-нибудь…

Позже…

Сейчас лень.

— Ах ты клята злыдня! Вот я тебе! — грозный шлепок и насмешливое мрррр вызвали улыбку.

Не иначе Мурза Ганьку дразнит. А та нет, чтоб уважить ведьмину кошку — испугаться или молитву прочитать, — лается и рушником гоняет «кляту злыдню» от спящей хозяйки.

Сон медленно таял, оставляя туманную дымку образов, вереницу смутных предчувствий и удивительное чувство свободы и завершенности.

Казалось, в эту ночь она родилась заново. Нет больше прежней Ядвиги — взбалмошной, порывистой девчонки. Беззаботной и счастливой, своевольной и бестолковой.

Вместо нее на свет божий явилась…кто?

Поживем — увидим!

Думать не хотелось. Хотелось свернуться калачиком, закутаться в овчину и слушать живую тишину старой хаты. Вот скрипнула заслонка печи, потянуло едким дымом. Сырые дрова чадили и горели неохотно. Видать, Левко-дурень не с той поленницы притащил. В котелке закипала вода — смачна каша будет на вечерю. Мыши шуршали в подполе, журчала на перекатах Река. Ганька, примостившись на лавке, правила рубаху. Игла ловко мелькала в натруженных пальцах.

В окна светило закатное солнце, окрашивая стены золотистым сяйвом.

Кошка таки забралась на подушку, ткнулась горячим носом в щеку и тронула лицо мягкой лапкой. Мол, просыпайся, пора!

Ядвига чихнула и открыла глаза. Мурза радостно оскалилась, спрыгнула на пол, зашипела на Ганьку и…пропала.

Точно — тварючка!

Бисова…

Служанка негромко выругалась, поминая дидька и весь его род до седьмого колена.

— Ганя, — тихо позвала девочка.

Та охнула, отложила шитье в сторону, повернулась к очнувшейся хозяйке. Глаза красные то ли от слез, то ли от недосыпа, а может от того и другого сразу.

— Таки разбудила вас клята звирюка. Вот же паскуда! А панна Юстина в ней прямо души не чает. Нет чтобы хворостиной по хвосту и…

— Ганя, — перебила Ядвига, — я долго спала?

— Так… — та запнулась, прикидывая время, — вечереет уже. Видьма наказала вас не будить, хоть сто лет спать будете. Только где ж оно видано, чтобы живой человек спал сто лет! Вот пару деньков — это можна! Помню мой дидусь…

— Потом про дидуся. Юстина как?

Говорливая дивчина заулыбалась и понизила голос, вспомнив, что негоже шуметь в хате, где почивает роженица с детьми.

— Усе добре. Если б не та видьма, то… — Ганька запнулась, вмиг посерьезнев, и покачала головой. — Видит Бог — померла бы! Сколько крови из нее вытекло! Матинка божа! Тетка Гануся уже и молитву шептать начала, а бабця страхолюдна как рявкнет…Цыц, нечего выть раньше времени, не решено ещё…Так и сказала.

Ядвига живо представила и зачарованную онемевшую холопку, и мельничиху, таки переборовшую страх перед Ягой, и саму Ягу - в кои-то веки вышедшую из ЛЕСА к людям ради одной ей понятной цели…

— Дивчинка и хлопчик народились вночи. Гарнюни таки, наче янголы божи! Сына панна одразу Лихом назвала, а донечку… — Ганька шмыгнула носом, не договорив.

— Мария. На честь моей матери, — закончила за нее Ядвига.

Служанка уважительно глянула на юную панянку, впрочем, особо внезапной прозорливости не удивилась. Видать, уже сопоставила кой-чего. Не такая она и дура.

— Отож, Мария, — поддакнула Ганька, немного помолчав. — Видьма, как те имена почула, скривилась, наче кислого яблука куснула. Потом что-то залопотала по-своему, и засмеялась. Только как-то… не радостно. А до того зовсим чорна была. Она ж меня того…ну…зачаровала трохи. Да разве ж я дура! Видела, как она злилась и губы до крови кусала, как если ждёшь-ждёшь, а оно до биса никак не выходит.

Ганька махнула рукой, с трудом подбирая слова. Видно было, что бесконечная ночь навсегда врезалась ей в память. И не забудет верная холопка ни болотную зелень глаз лесной чаклунки, ни темный морок колдовских наговоров, ни жуть заклятий на крови.

— А панна Юстина прямо на глазах оживала, — продолжила дивчина, — как токо детки родились. Наче и правда с того света вернулась. Плакала, бидолашна, горько-горько! Все вас звала. Прощения просила — знамо, бредила от счастья. Старуха ее утешала, как дитя неразумное. Казала — вы, мол, сами чего-то там нарешали такого…важного…

Ядвига слушала, недоумевая. Неужели Юська узнала об уговоре со смертью? Неужели поняла, ЧЕМ расплатилась сестра за жизнь ее и детей. За три жизни…Вот же…песья кровь!

—…а потом мельничихе руку на грудь поклала и чего-то зашепотила. Тетка Гануся аж дыхать перестала. Старуха ей каже — раз тебе жизнь оставили, то живи да девчонке служи. А дядьке Михасю она спину вылечила, тот прям помолодел одразу. А она ему — живи, ирод, долго, если панна так решила. Тебе ещё внука женить. И ухмыльнулась так… наче гадость какую придумала. Одно слово — видьма! А на меня токо рукой махнула, но и то добре…хочь говорю знову!

Ганя замолчала, переводя дух. Ядвига потрясенно покачала головой. Надо же. Яга зглянулась над мельником и его женой, вылечила и сердечную хворь у толстой бабы, и больной по́перек старого Михася.

— Что ещё было? — наконец спросила панночка.

— Ещё, — девушка задумчиво почесала кончик носа, и неожиданно грустно продолжила. — Старуха над вами постояла немного, чего-то там буркнула и ушла в лес. Передала, чтобы вы... к ней, як надумаете… А вы тоже трошки того… видьма, да?!

Ядвига рассеянно кивнула и внезапно спросила:

— А давай я тебя замуж выдам? И приданое хорошее дам. Возьмёт Василь тебя с приданым? Как думаешь?

Ганька выпрямилась, перекинула на грудь косы, задумчиво посмотрела в окно. На Василя, темноволосого высокого красеня, заглядывались все девки округи. Тот отправился в поход с отцом и Янушем. Был он роду не знатного, и невесту искал заможнюю. А у Ганьки всего приданого — бойкий нрав, глаза наче черные вишни и косы с руку толщиной.

— Може, и возьмёт, — замечталась дивчина, — если с приданым. Только как я панну Юстину брошу? Это мы тут, за рекой, вроде сховалися, а так…куда?!

Ядвига плотнее укуталась в овчину. После памятной встречи она точно знала, что все они будут жить долго. И не скоро смерть взмахнет острым серпом, срезая под корень вызревшие колосья…

— Я отведу Юську к ее матери. Там безопасно. Брату отпишусь, что да как. Он туда приедет, и Василько с ним вернётся.

— Так это ж бог знает где! — охнула Ганька, забыв и о приданом, и о завидном женихе. — Да с дитями! Да по грязюке!

— Через ЛЕС проведу, — успокоила Ядвига, — лесного Хозяина попрошу помочь. Он мне теперь не откажет. Я ж того…видьма. Не забоишься со мной теми тропами пройти?

Ганька нахмурилась и…засопела обиженно, будто ее заподозрили в каком непотребстве. Вот же боевая девка!

— Чегой-то я забоюся?! — сердито пробурчала холопка, — Я вона с самой страшной чаклункой теперь знаюся. Ну, которая в том лесу всеми заправляет.

Она решительно поднялась с лавки, засучила рукава и принялась собирать нехитрую вечерю.

Ядвига молча наблюдала, как на столе появился горшок с наваристой ароматной кашей, как ловко Ганька нарезала лук, смахивая выступившие слезы, и, высыпав остро пахнущее крошево в глиняную миску, заправила маслом и щедро посолила. Затем толстыми ломтями нарезала утренний хлеб и поставила в печь греться котелок с водой — «для диточок».

Интересно, на кого они похожи? Ганька твердит, что маленький Лих — вылитый «пан Януш, а Марийка — копия матусеньки. Билява и гарненька, наче зиронька»!

Надо бы вылезти из-под теплого одеяла и пойти проведать…

Страшно!

Вдруг Юська сестру не признает? А как забоится новоявленной ведьмы? Или того хуже, будет натянуто улыбаться, а на самом деле трястись от страха, шептать молитвы и прятать детей от дурного глаза чертовой тетки.

Прежняя Ядвига осталась далеко-далеко, за золотым полем живой и мертвой пшеницы, в беззаботном прошлом, где самой большой бедой была помолвка с младшим княжичем на Рождество.

Она снова глянула на непривычно задумчивую Ганьку. Та колола лещину, не замечая, что кидает орехи в одну миску со шкарлупками. Панночка негромко выругалась, решительно откинула овчину, опустила ноги на пол и поднялась.

Она шляхтинка, ей не пристало бояться!

*****

Закатное солнце золотило волосы спящей панны. Легко касалось едва заметных веснушек на бледных щеках, наполняло мягким вечерним светом тесный спальный покойчик…

Юная весна робко заглядывала в мутное оконце, с любопытством рассматривая и простую деревянную колыбель, заботливо устланную чистой тканью и двух мирно спящих младенцев. Таких махоньких, что даже дышать рядом с ними было страшно, не то что на руки взять.

Ядвига осторожно, стараясь не скрипеть половицами, подошла ближе.

Кто же из них Лих — вылитый Януш? А кто — Мария, — «гарненька, наче зиронька»? Панночка невольно улыбнулась, вспомнив восторги словоохотливой Ганьки.

Лица племянников больше походили на сморщенных гусеничек, чем на наследников гордого шляхетского рода.

Нет, Ядвига и раньше видела грудных младенцев — толстощекого и горластого внука кухарки, смешливую дочурку птичницы. Но то были крепкие щекастые карапузы, которые уверенно сидели на руках, орали, требуя молока, весело лопотали и норовили схватить любопытную девчонку за волосы или дёрнуть за яркую пуговицу.

А это… это совсем другое…

Хрупкое беззащитное чудо — «наче янголы божии» с розовыми пальчиками, невесомой паутинкой волос и кожей до того прозрачной, что видно, как дрожит на виске тонкая жилка.

Дети Януша, внуки пана Лихослава. Татусь так мечтал увидеть…

Вспомнился давешний сон — расколотый молнией надвое кремезный дуб, зелёная часть кроны тянет ветви к небесам, — опаленная с треском рушится в бездну!

Матинко божа, да ведь этот сон был только… вчера?!

Прошлым вечером она стояла на крыльце родного дома, смотрела на красное закатное солнце, и гнала от себя волну тревоги.

Ещё вчера…

Неожиданно закралась подлая мыслишка — а что если уйти?!

Бросить всех к чертям собачьим!

Незаметно выбраться из гостеприимной мельниковой хаты, и — прямиком в лес!

К старой ведьме!

Яга ведь ждёт непутевую ученицу? Ждёт!

Ядвига упрямо скрипнула зубами.

Ну, уж нет! Один раз она трусливо сбежала, бросив Юську в беспамятстве, с разбитой головой. Да и стоило ли вытаскивать родных с того света, чтобы после оставить слабую беспомощную роженицу и малодушно исчезнуть, испугавшись не пойми чего!

Из темного угла бесшумно возникла Мурза, тенью взлетела вверх по стене и нагло устроилась на образах! Огонёк лампадки мигнул и погас, будто испугался ведьминой тварючки.

Мурза внимательно, без обычной нагловатый ухмылки, глянула на удивленную хозяйку.

Ядвига недовольно подняла бровь и выжидательно уставилась на кошку, мол, чего задумала?

Та сверкнула желтыми глазюками и тронула лапкой висящий на иконе плоский кругляш на длинном кожаном шнуре. Не иначе Яга, уходя в лес, спрятала на виду у всех. Панночка осторожно, стараясь не потревожить сестру, сняла ведьмин подарок.

На ладони лежала монета!

Истертая временем, погнутая, с щербатыми краями, многажды опаленная огнем и омытая кровью…чьей?

Какая теперь разница…

Память о прошлом была настолько древней и темной, что перехватило дыхание. Пахнуло морозным ветром и едким дымом сотен костров. Дрогнула земля под копытами лошадей, хищно лязгнул металл…

Ядвига зажмурилась, отгоняя видение, надела амулет на шею и спрятала под рубаху. Монета легко коснулась кожи, жёлудь на серебряной цепочке вздрогнул и…потеснился.

Почудилась кривая ухмылка старухи.

А может не почудилась…

Кошка довольно мурлыкнула, спрыгнула на кровать и принялась намывать усатую мордочку, изредка косясь на юную ведьма́чку, словно желая удостовериться, что та приняла и, главное, поняла послание.

— Это бабушка оставила тебе, — послышался осипший, сорванный криком голос.

Ядвига вздрогнула и настороженно глянула на проснувшуюся Юстину. Та кивнула, приглашая присесть рядом, накрыла руку сестры своей ладонью и слабо улыбнулась. Мягкое тепло волной окутало панночку. Не было в Юське ни страха, ни отвращения, только тихая грусть и…сочувствие?

— Она тебя ждёт. Я знаю, — продолжила Юстина. — Я теперь чего много знаю, Ядька. Ты меня спасла. И детей… Спасибо, родная!

Ядвига закусила губу, отвернулась, скрывая слезы. Что она за ведьма, если чуть что — ревёт!

Юстина поднялась на локтях, устроилась удобнее на поспешно подставленных под спину подушках.

— Я теперь смерти не боюсь, — добавила, помолчав. — Я смотрела ей в глаза. Она не страшная. Скорее…неминучая. Несговорчивая. Если уж явилась, то… Ядька, ты чего плачешь?

Ядвига вытерла ладонями мокрые щеки, всхлипнула и счастливо улыбнулась сквозь слезы.

— Я думала, что ты…, — она запнулась, устыдившись собственных подозрений. — Не захочешь меня видеть и к детям не подпустишь. Кому я нужна…такая.

Юстина непонимающе смотрела на смущенную растрепанную девчонку.

— Ты…ты что?! — нарочито грозно переспросила ясна панна. — Да как тебе в голову такое могло прийти? Что я после всего, что ты для меня сделала, какую цену заплатила…Ну, знаешь, Ядька! Вот погоди, встану я на ноги и…

Договорить она не успела. Ядвига, жалобно всхлипнув, кинулась на шею сестре, обняла крепко-крепко и… разревелась.

Вечернее солнце устало катилось за синий небокрай. Закатный свет медленно таял. Под пристальным взглядом черной кошки сам собой разгорелся огонек лампадки, вспыхнуло пламя свечей.

Заворочался маленький Лих, захныкала, требуя молока, Марийка. Мурза по- хозяйски запрыгнула в колыбель, заурчала, приманивая к немовлятам мирные сны.

И далеко-далеко, на грани слуха, исцеляя пустоту недавней потери и вселяя в измученное сердце надежду, запела лесная сопилка.

******

Всласть наревевшись, они с Юськой кормили детей. Точнее, Юстина кормила Марийку, а новоиспеченная тетка таки осмелилась взять на руки новорожденного племянника и теперь, удивляясь самой себе, с умилением рассматривала махонькое личико…

— Да что ж за кара господня! Левко, кинь! Кинь, кажу, того клятого приблуду, чтоб ему пусто было!

Грохот перевернутой лавки и Ганькин звонкий голос нарушил сонную тишину раннего вечера. Ядвига недовольно нахмурилась. Вставать и выяснять, в чем дело, не хотелось. Ни опасности, ни, боронь, боже, врагов она не чуяла. Вот пусть служанка и разбирается.

Мурза дернула ухом, лениво вытянулась на подушках, словно подтверждая мысли хозяйки.

— Ах ты, бисово отродье! — снова завопила Ганька.

Юстина обернулась на дверь.

— Что там творится? — негромко, чтоб не потревожить уснувшую донечку, спросила Ядвигу.

Та пожала плечами и скривилась, догадываясь, кто заявился на мельницу на ночь глядя. Да не один. Вон как снег повалил. За окном белым-бело стало. Не иначе Старый с парочкой снежников вокруг дома резвятся. Назавтра сугробы растают — грязюка по уши будет!

И правда — кара господня!

Между тем в хате что-то грохнулось. Заохала, запричитала мельничиха. Горшком, что ли, приложили «дорогого» гостя?!

— Ай! Пусти! Дура! — взвизгнул до боли знакомый голос.

Таки Лешек куражится! Вот же чудо лесное!

— Я тебе покажу дуру! — возмутилась Ганька. — Я тебе все ухи оторву! Будешь знать, как панское добро тырить!

Хрясь! Ядвига уважительно хмыкнула. Может, Ганька и дура, но врезать лесному шалопаю не побоялась. Хотя вряд ли поняла, кто припёрся без спроса и учинил переполох.

Скрипнула дверь, видать, мельник вошёл в хату и замер на пороге, не решаясь ввязываться в драку.

Ядвига осторожно передала маленького Лиха матери, взяла на руки спящую Марийку.

Надо бы найти кормилицу. Юська сама не вытянет, ее молока на двоих не хватит. Вон какой аппетит у пана Лихослава.

Эх. Ещё пару дней, и нужно выбираться к людям. Как только Юстина на ноги встанет…

Панночка нежно чмокнула Марийку в носик и уложила в колыбель. Мельком глянула на задремавшую сестру, переглянулась с Мурзой, коротко кивнула на роженицу, мол, сторожи.

Кошка лукаво прикрыла один глаз, дернула гибким хвостом, будто говоря — не учи, сама знаю.

— Ганька, хватай его! — отчаянно завопил Левко, и бухнулся на пол, завалив обидчика. Раздался заливистый смех и…веселый звон рассыпанных монет.

— Ах ты ж, бисов сын! — потрясенно охнула Ганька.

— Вбью! — зашипел Левко сквозь зубы.

Все-таки придется выходить в хату.

Ядвига решительно распахнула дверь. И рявкнула с порога:

— Лешко, уймись!

Перевернутые лавки, разбитые горшки и крынки, разлитое по столу молоко, рушники со следами грязных ног. Посреди всего сверкала и искрилась в дрожащем свете свечей куча золотых монет. Та самая казна, о которой Ядвига напрочь забыла и которую, оказывается, все это время стерег верный холоп. Так вот о каком панском добре толковала Ганька!

Злой Левко стоял над хозяйским скарбом, грозно стиснув кулаки. Светлые вихры торчком, рубаха разорвана на плече, под глазом наливался добрячий синяк.

Разгневанная Ганька безжалостно скрутила ухо лесного хозяина. Тот особо не сопротивлялся и, несмотря на расквашенный нос, кровь на подбородке и растрепанные серые патлы выглядел донельзя довольным.

Мельник и его жена вжались в стену. На лбу дядьки Михася проступил холодный пот. Тетка Гануся спряталась за мужа, привычно прижала руки к …уже здоровому сердцу.

Левко, увидев панночку, просиял от радости.

— Пани Ядвига! Этот…этот злыдня хотел стырить гро́ши. Я его поймал. А он…

Хлопчик всхлипнул, утер грязным рукавом мокрое лицо.

— Тьфу, нужны мне ваши гро́ши! — Лешек вывернулся из крепких рук Ганьки и, прикрывая распухшее ухо, отпихнул Левка и кинулся на шею названной сестре.

Захотелось врезать негоднику. Тоже мне, лесной хозяин с побитой мордой! Вместо этого она крепко обняла тощего нелюдя, привычно вытянула из нечесаных волос еловую шишку.

— Получилось, все-все получилось! — зашептал Лешек ей на ухо. — Я думал, ОНА не согласится! Это бабуля с НЕЙ ладит, а я чуть не рехнулся, пока ты ТАМ была. Я ведь совсем живой…

Ядвига уткнулась носом в лохматую, пахнущую хвоей макушку. Щеку кольнули сухие иголки.

— У тебя глаза синие, — проговорила чуть слышно.

— Так ведь…весна! — выдохнул Лешек.

Талым снегом и нежными первоцветами запахло в полумраке селянской хаты.

— Спасибо! За тень на том…поле. Без тебя я б не справилась.

Лешек медленно кивнул, принимая благодарность, и вдруг вкрадчиво так:

— Спасибо в карман не положишь. Плати!

— Ч-чем?! — опешила Ядвига.

— Не чем, а кем!

Панночка отшатнулась. Неверяще уставилась на названного братца. Тот стоял, широко расставив босые ноги.

На бледном лице ни тени улыбки.

Цепкий оценивающий взгляд исподлобья.

Показалось, или взаправду дрогнула земля под хлипким полом мельниковой хаты? И невидимые корни покорно двинулись из темноты на молчаливый зов хозяина.

Ганька, почуяв неладное, потянулась за ухватом. Левко осторожно шагнул к двери, за которой спала Юстина с детьми. Один мельник так и стоял истуканом. Плечи мужика поникли. Уж он-то понимал, что ни ухват, ни кулаки тут не помогут.

— Ты шути, да меру знай, братец! — наконец глухо проговорила Ядвига. — Не было у нас с тобой уговора. Ни Лиха, ни Марийку я тебе не отдам!

Нелюдь ещё секунду помолчал, сверля панночку взглядом, потом подскочил, хлопнул себя по бокам, крутанулся на пятках и беззаботно расхохотался.

— Больно они мне нужны! Оборотнику на один зуб. Чего я с ними в лесу делать буду?! Отдай мне своего хлопчика-холопчика!

Он насмешливо глянул на Левка. Тот навострил уши, пытаясь понять, чего нужно этому приблуде.

— Выращу себе лесовика вместо Лукаша. Будет у бабули два внука, — веселился леший. — Вот она обрадуется!

Он тенью скользнул к мальчишке, ткнул пальцем в ребра и отскочил в сторону. От греха подальше…

— Пойдешь со мной, чудовысько? Не холопом — вольным будешь!

Левко засопел обиженно, потёр ушибленный бок и покосился на странного гостя. Он уже смекнул, что это не простой воришка, а вот чегой-то хозяйка чудного оборванца братом назвала?!

— Я пану Лиху служу…служил, — растерянно промямлил Левко и сиротливо шмыгнул носом.

— Вот и пойдешь выкупом за его внука, — без тени насмешки ответил Лешек. — Мне служить будешь. Не золото — живой лес хранить!

Он беспечно поворошил грязной ногой монеты на полу, фыркнул презрительно и добавил:

— Да не боись, дурень! Хоть ты и не моей крови, но лесовик из тебя толковый будет. А я — я не обижу.

Лешек подошёл к столу, небрежно сдвинул скатерть и, плотно прижав ладонь к темному от времени дереву столешницы, отчеканил:

— Я — хозяин леса, зову Левка, холопа пана Лихослава, к себе на службу. Даю слово, что не причиню ему зла, если будет мне верен, так же как был верен прежнему господину.

Дрогнуло дерево под рукою лешего, на мгновение погасло и тут же вспыхнуло пламя свечей. Ликующий волчий вой под окном заглушил стоны ночного ветра.

Хозяин леса терпеливо ждал… Повисла напряжённая тишина. Все в хате смотрели на мальчишку.

Непривычный к всеобщему вниманию, Левко смутился и уставился в пол, не понимая, что делать.

Молчание нарушил дядька Михась. Он вздохнул и подошёл к несчастному растерянному холопу. Приобнял за плечи.

— Соглашайсь, сынку. Так всем будет лучше. Нелюдь тебе слово дал, а ЭТИ слово всегда держат. Лукаш, вон, сгинул… — мельник запнулся, вспомнив погибшего друга-родича, и добавил печально. — Йоська мой навряд чи его заменит — слабоват хлопец. Больно Лукаш сестрича жалел да берег. Но на первое время справится. А ты подрастешь, займешь его место.

Левко нерешительно поднял голову, и, глядя прямо в небесно-синие глаза лесного хозяина, выпалил тонким срывающимся голосом:

— Добре! Только если будешь биться, то я…я…тоже!

Порыв свежего весеннего ветра пронесся по хате, взметнув рушники над образами, дохнув в лица запахом реки, скошенной сочной травы и…пропал.

Ядвига обессилено прислонилась к стене и разжала сведённые судорогой пальцы. От врезавшихся в кожу ногтей на ладонях выступила кровь. О том, что было бы, если б мальчишка отказался пойти с лешим, она старалась не думать. Вспомнились давнишние слова дядьки Лукаша — «он опасен, он очень опасен!»

Опасен…

Ведьмина монета под рубахой обожгла кожу, в голове зашелестел голос старухи:

— У леса свои законы, девочка. Нарушать их ради тебя он не станет. Благодари, что забрал чужое дитя.

Ядвига скрипнула зубами от злости. Если и благодарить, то всяко не этого чумазого негодника, что уселся за стол и нагло потребовал от тетки Гануси «всего самого смачного». Этого она после… отблагодарит. От всего сердца!

Да так, что шишки с елок посыпятся!

Панночка подобрала с пола тяжёлый золотой кругляш и подошла к бывшему холопу. Опустилась перед ним на одно колено. Левко вытаращил глаза, испугавшись странного поведения ясной панны едва ли не больше, чем лесного хозяина и его «чаклунства». Губы у пацана задрожали.

Ядвига вложила золото в детскую ладонь и крепко сжала ее.

— Ты мечтал стать героем и спасти своего пана? Ты его спас! Спасибо тебе!

Левко кивнул и часто-часто заморгал светлыми ресницами. Слеза прочертила дорожку на замурзанной щеке.

Ядвига точно знала — ни за какие сокровища мира он не расстанется с этой монетой. И на заветном шнурке рядом с бесценной потертой медяшкой всегда будет висеть золотой.

****

Белые сполохи кружат вокруг дома шальным хороводом, растекаются невесомой поземкой, вихрями взлетают в ночное небо.

Сквозь завесу метели не разобрать — свеча ли горит заполночь в темной хате или щербатая луна отражается в заметенном окошке.

Всласть нагулявшись за зиму, духи зимы веселятся перед долгой летней спячкой. Щедро сыпят колючим мокрым снегом, закрывают пути-дороги. Назавтра яркое вешнее солнце растопит рыхлые сугробы, щедро напитанная влагой земля обернется непролазным болотом, надежно заслонив мельницу от непрошеных гостей.

Обережной лентой течет река, несёт черные воды по каменным перекатам, грозно пенится на скользких порогах…

Много видела на своем веку старая мельница.

Многим давала приют…

И людям, и нелюдям…

Скрипит колесо…

Шумит вода…

Нежная колыбельная сплетается с голосами ветра…

И нет туда хода ни конному, ни пешему...

Эпилог

Лиза медленно возвращалась в ранний декабрьский вечер с его праздничными огнями, терпким запахом глинтвейна и рождественскими мелодиями городского оркестра.

Звуки прошлого медленно угасали, сплетались в причудливую вязь.

Скрип мельничного колеса, призрачный волчий вой и журчание реки смешивались с гудками машин, звонким детским смехом и гомоном толпы.

Девушка растерла лицо ладонями, шумно выдохнула и откинулась на спинку лавочки, оглядываясь по сторонам.

С наступлением темноты парк преобразился. Черно-белая чопорность морозного дня сменилась беспечной фривольностью зимнего вечера.

Деревья превратились в сверкающие обвитые гирляндами факелы.

Сувенирные лавки и торговые киоски напоминали сказочные шатры, усыпанные мерцающими золотыми огнями.

Отчетливо запахло жарящимся на открытом огне мясом и копчёными сосисками. Аромат цитрусов и горячего шоколада, имбирных пряников и свежего пива…

Шумная молодежь, вездесущие туристы и степенные горожане после захода солнца дружно потянулись к городскому парку. Взрывы хохота, задорные выкрики и радостные приветствия раздавались со всех сторон.

Только вокруг их лавочки было темно и тихо. Не светились фонари, не искрились гирлянды, толпы гуляющих обходили стороной скрытую в тенях скамейку…

Лиза пошевелила замерзшими пальцами, спрятала ладони в рукава куртки. Надо бы достать из рюкзака варежки.

И термос с горячим чаем.

— Пей, — бабушка, словно услышав ее мысли, протянула дымящуюся кружку.

Лиза обхватила ее ладонями, осторожно сделала обжигающий глоток. Зажмурилась от удовольствия.

Смородиновый лист, сладкая малина и капля осеннего солнца вперемешку с пьянящим ароматом поздних яблок…

Жар прокатился по телу, вытесняя стужу.

Ещё глоток…

Хорошо…

Лиза молча пила отвар, чувствуя, как отпускает тоска и напряжение, как возвращается привычная уверенность и рассудительность, а чужая память сворачивается плотным клубком пушистой пряжи.

Сколько же прошло времени?

Часа полтора?

Она неспешно допила чай, и только потом решилась спросить:

— А…дуб? Ну…тот Жёлудь? Когда ты его посадила?

Ядвига перевела взгляд с внучки на лесного великана. Тонкий перезвон окутывал ветви призрачным льдистым облаком. Отблески огней отражались в крохотных колокольчиках. Могучая крона поднималась над освещенными аллеями и терялась в черноте ночного неба…

— Через год, — наконец ответила старая ведьма. — Мы с Янушем смогли вернуться через год. Дом был обгоревший, с черными провалами вместо окон. Все вокруг заглушила лесная поросль. Даже внутри выросли тоненькие осинки, — она грустно улыбнулась. — Лешек как мог, закрывал поместье от грабителей. Я нашла могилу отца. Его холопы закопали. Без всяких почестей. Его и Лукаша в одной яме. Тогда я и посадила Жёлудь. Наложила заклятие на охрану рода и земли. Такое…детское, простенькое. Но тогда казалось, что это очень-очень важно.

Лизе внезапно захотелось подойти к старому великану, погладить шершавую кору, вслушаться в скрип и шепот темных ветвей, улыбнуться добродушному ворчанию древнего лесного духа, обитающему в стволе не одну сотню лет.

Она повернулась к бабушке.

— Януш знал о… тебе? — тихо спросила.

— Да, — так же тихо, не глядя на внучку, ответила Ядвига.

— А…Лих и Марийка?

— Знали. И их дети. Когда уже и они умерли, я ушла от семьи. Обо мне постепенно забыли. Я…помогла забыть, — она хмыкнула. — Вечно молодая тетушка пугала. Да и смотреть, как стареют и умирают родные люди, знаешь ли, больно.

— А…старуха? Старая Яга? — все-таки решилась задать мучивший ее вопрос Лиза.

Бабушка всегда очень скупо говорила о своей наставнице. В детстве Лизка представляла ее страхолюдной колдуньей из дурацких сказок, и однажды поинтересовалась: «Правда, что у Яги была костяная нога, бородавка на носу и длинный кривой зуб?» Бабушка тогда непонимающе уставилась на любопытную внучку, а потом вдруг выпалила:

— Нет! Неправда! Она была… как глубокие корни. Как камень, как черная степь, как лютый мороз зимней ночью! Она…ее никто не помнит, кроме меня. Только имя осталось. Я его себе взяла, чтобы… она знала, что я…что мне её не хватает…даже сейчас, спустя столько лет!

Лизке тогда почудилось невероятное — бабушка вот-вот заплачет! И девочка, всхлипнув, сама кинулась ей на шею, молча прижалась, уткнувшись носом в плечо, и засопела.

Ей-то можно…

Она маленькая…

Как же давно это было…

Ядвига помолчала минуту и ответила:

— Яга прожила ещё три года. Гоняла меня, как сидорову козу. Я же кто была — дитё балованное, шляхетское семя. Гонор с придурью вперемешку. Сколько она со мной возилась и нянчилась, я поняла, только когда у меня появилась Мара... Когда Яга ушла, я тосковала едва ли не сильнее чем за отцом. И злилась, что она меня бросила, что не все знания передала. Она считала, что я не потяну, что я не той крови, что мир изменился, и многое должно уйти с ней. Наверное, она была права. Я же девчонкой сопливой была. Младше, чем ты сейчас.

Ведьма устало прикрыла глаза и подняла лицо к черному небу. Ветер к ночи стих. Редкие снежинки кружили в морозном воздухе, невесомо касались серого волчьего меха. Лиза настороженно прислушалась.

Надвигалась буря — девушка явно чуяла ее приближение. Им нужно торопиться в Лес. Ближайший мало-мальски порядочный перелесок далеко. Городок пусть и небольшой, по современным меркам, но на километры вокруг раскинулись частные застройки, распаханные поля и скоростные трассы.

Значит, придется открывать тропу прямо тут, около трехсотлетнего великана. В толпе отвести глаза несложно. Даже если кто и заметит внезапное исчезновение двух очаровательных пани, то…мало ли какие чудеса случаются зимним вечером около колдовского дерева. Местные жители суеверны, а туристы спишут все на лишнюю чарку спотыкача и волшебную атмосферу близкого рождества.

Лиза отряхнула снег с колен и решительно поднялась, закинув на плечо рюкзак. Вопросительно глянула на бабушку. Та кивнула — пора!

Они шли сквозь толпу, как нож сквозь масло. Люди, казалось, не замечали двух женщин, идущих прямиком к старому дубу. Не замечали, но почтительно расступались перед ними, поспешно отходили в сторону, пропускали вперёд.

Зашумели ветви, приветствуя долгожданных гостий, закачались, зазвенели колокольчики на тонких цепочках.

Лиза взяла бабушку под руку и, не останавливаясь, шагнула в густой туман открывшейся тропы.

Звуки города и шум сотен голосов остались позади, истаяли вместе с запахами свежей выпечки и бензина, сладких духов и алкоголя.

Ледяной ветер сорвал с головы капюшон, запорошил глаза пригоршней колючего снега. Лиза вытерла рукавом мокрое лицо и разлепила ресницы. Осмотрелась вокруг.

Еловые лапы до самой земли.

Сугробы по колено. В белом ночном сумраке между деревьев мелькали призрачные огни. Вспыхивали желтые точки глаз.

Волки?

Духи?

— Вы бы ещё дольше сидели. Аккурат к бурану бы заявились. Ладно, бабка твоя маразмом страдает, но ты-то, Лизка, всяко сообразительнее будешь, — низкий скрипучий голос сплетался с гулом ветра в высоких кронах, с хрустом наста под ногами. Из широкого древесного ствола выступила знакомая фигура лешего.

— Не бурчи, мы не опоздали. Ещё есть время, — бабушкин

голос звучал на удивление бодро. Казалось, Ядвига сбросила с плеч непосильную тяжесть последнего выбора и теперь дышала полной грудью, наслаждаясь холодом зимней ночи и…долгожданной свободой?

Лиза поправила рюкзак на плече и, шагнув к нелюдю, по-свойски стукнула его в грудь кулаком.

— Тебя зовут Лешек. Я знаю, — она всмотрелась в знакомое с детства лицо, тщетно пытаясь отыскать черты диковатого пацаненка из бабушкиной памяти.

Темная кожа с трещинами морщинами, серые — зимние глаза под кустистыми бровями, жилистые руки с узловатыми пальцами, вечно босые ноги. От чудного бестолкового Лешека осталась спутанная грива седых волос да насмешливые искры во взгляде.

— Звали, — хмыкнул он. — Бабка твоя малахольная, да Старуха ещё. Больше никто.

На миг лицо нелюдя дрогнуло, и на удивленную Лизу взглянул мальчишка с бледной кожей и огромными, широко распахнутыми глазищами. На щеке красовался синяк, свежая царапина кровоточила на лбу…

Видение дрогнуло и пропало. Лицо лесного хозяина вновь потемнело, покрылось кожей-корой.

Он наклонил голову к плечу, заговорщицки подмигнул внучке.

— Будешь новому мне имя давать, думай прежде, надо ли оно тебе и тому мне, который придет после… меня.

Лиза отшатнулась от нелюдя.

— Новому… кому? Ты что задумал, старый пень?! Ты…уходишь?! Тоже?!

Резкий порыв ветра взлохматил нечесаные космы лешего. Волчий вой взвился разом со всех сторон. Девушка оглянулась, всматриваясь в морозную темень.

Снежники! Зимняя свита Хозяина.

Старый со старшими остался в городе. А в чаще щенки колобродят. Этих к людям выпускать нельзя. Таких бед наворотить могут. Им и ведьмы не указ. Тронуть не тронут, но и слушаться особо не станут. Один Лес своих любимцев в узде удержать способен.

Волчьи глаза горели жадным голодным огнем. Снежники рычали, скалились, цапали друг друга клыкастыми пастями, бесились от избытка силы.

Буря идёт.

Они чуют.

Они и есть буря.

Вот-вот растекутся безумными вихрями, взлетят к верхушкам вековых сосен.

— Идём, — леший так и не ответил на внучкин вопрос, — мало времени. Я вас коротким путем проведу к старой избе. Ты, Лизка, там останешься. Хм…хозяйничать. А тебя, дуру старую, — ласково обратился он к Ядвиге, — выведу на ТУ сторону. Если не передумала.

Ядвига растянула губы в кривой усмешке, глаза вспыхнули колдовской зеленью. Черты лица заострились. Ведьма, настоящая ведьма из страшных сказок!

Даже волки присмирели, опасливо косясь на нее.

Мало ли…

— Веди, давай, старый пень. Я не передумаю.

— Ну и я, стало быть, тоже, — прошептал нелюдь.

Развернулся к названной сестре спиной и шагнул в живой сумрак ночи. Стая радостно взвизгнула, сорвалась с места и понеслась вперёд, растекаясь между черных стволов всполохами метели.

Ядвига, опираясь на посох, двинулась следом. Не оглядываясь. Не проверяя, как раньше, не отстала ли внучка, не потерялась ли на путаных тропинках.

Лиза накинула капюшон куртки, натянула на замёрзшие ладони варежки и, негромко выругавшись, отправилась за бабушкой прямиком в лес.

*****

Мррр…

— Мурза, отвали, дай поспать!

Лиза отвернулась к стене и накрылась с головой тяжелой волчьей шубой, прячась от надоедливой усатой няньки. От твердой неудобной лавки болела спина и бока, нестерпимо затекла шея. Девушка свалилась под утро полумертвая от усталости, даже ботинки не сбросила. Какие там подушки с перинами?!

Так бы и закоченела в нетопленой пустой избе, если бы кто-то заботливо не растопил печь и не накрыл непутевую ведьму оставленной в наследство волчьей шубой. Ещё сунул под голову жёсткую, пахнущую сухими травами подушку и стянул набитые снегом ботинки. Даже мокрые носки снял, и сушиться повесил.

Не иначе выкормыш Никифора расстарался.

— Мррр! — кошка требовательно куснула хозяйку за ухо и тут же спрыгнула на пол, нервно дернула хвостом и громко мяукнула, мол, вставай, лентяйка! «Лентяйка» жалобно застонала.

Скрипнула низкая дверь, впуская в жарко натопленную избу стайку снежинок, тусклый свет раннего утра и невысокого паренька с желтыми глазищами, смешно оттопыренными ушами и длинными рыжеватыми волосами, заплетенными в аккуратную косицу. На нем были растянутые спортивные штаны с лампасами и застиранная клетчатая рубаха без пуговиц. Под рубахой виднелась футболка с черепами и надписью AC/DC.

Ранний гость потоптался на пороге, не решаясь потревожить спящую хозяйку. Растерянно глянул на кошку, ища у той поддержки, и, наконец, набравшись смелости… тихонько кашлянул в кулак.

Мурза презрительно фыркнула. Чем ввергла паренька в ещё большее смущение.

— Мурза, я сказала, сгинь! — послышался с лавки хриплый голос.

— Это я — Кузя. Там…это…скоро придут... к вам…к нам, — домовик вжался в стену, часто заморгал, но пересилил себя и уже более внятно продолжил.

— Вы велели разбудить на рассвете. Напомнить, что сегодня «должны заявиться важные гости, чтоб они все сдохли», — он старательно скопировал недовольные хозяйские интонации. — Я все приготовил!

Шуба заворочалась. Лиза неуклюже выбралась из-под тяжёлого меха, опустила босые ноги на пол. Взъерошила растрепанные короткие волосы. После бессонной ночи глаза пекло, голова гудела, в горле саднило. То ли от пролитых слез, то ли от безумной ворожбы на лютом морозе.

— Кофе сваришь? — ведьма глянула на домового исподлобья и криво улыбнулась. Хотелось подбодрить нелюдя, но, глядя на ее опухшее лицо и синяки под глазами, тот ударился в сантименты.

— Давайте я вам лучше нормального чая заварю. По моему рецепту. И каши принесу. С зайчатиной…Я много наварил. Ну, как Мурза приказала.

Лиза забралась с ногами на лавку, укуталась в волчью шубу. Неужели она так несчастно выглядит, что даже это чудо лопоухое ее жалеет? При мысли о еде к горлу комом подкатила тошнота.

— Чаю. Крепкого, — наконец прохрипела девушка. — Без меда и ягод. Понял?

Домовик коротко кивнул и кинулся выполнять наказ. Кошка запрыгнула на колени своей любимице и принялась громко мурлыкать, подставляя гибкую черную спинку. Заботится, негодница...

Лиза сгребла кошь в охапку. Мурза ласково потерлась усатой мордочкой о хозяйскую щеку, но тут же нетерпеливо вывернулась из рук и спрыгнула на пол. Зачем-то крутанулась на одном месте и принялась деловито обнюхивать темные углы, щели в полу, дверной косяк и оконную раму, будто проверяя надёжность и прочность их лесного убежища. Кузя, отвлекшись от готовки, внимательно и чуть ревниво следил за черной бестией. А та, закончив обход, устроилась под потолком и уже оттуда благосклонно кивнула нелюдю, мол — сойдёт. Тот заметно расслабился. Лиза, с интересом наблюдавшая за этой сценой, хмыкнула. Она-то знала, что Кузя, хоть и с придурью, но мальчишка старательный и свое дело знает.

Изба без домового духа ветшала на глазах. Никакие заклятья не помогали. Ещё пару лет, и рухнула бы крыша, в труху превратились бы стены. А этот, поди ж ты, сумел накрепко сродниться с домом. Вдохнуть в него новую жизнь, исцелить от разъедающей пустоты и одиночества.

Лиза коснулась ладонью теплого дерева, погладила шершавый бок древнего сруба. Ещё непонятно, кто кого исцелил. В городе Кузьма так и не смог прижиться. После гибели хозяев и сожженного дотла родного села, домовой от людей шарахался, машин и прочей техники боялся до жути, мог затаиться на несколько дней в подполе, заслышав громкие хлопки мотора. Вот Никифор и отправил найденыша в лес, стеречь ведьмино логово.

Домовик, почуяв, что о нем думают, мельком глянул через плечо и смущенно засопел.

— Кузя, а кто тебе имя дал? — неожиданно спросила Лиза. — Никифор или Ядвига?

Жалобно звякнула чашка, нелюдь вздрогнул, отвернулся и нехотя, чуть слышно ответил:

— Ее звали Полинка. Ей было 7 лет. Она могла меня видеть и …— он сглотнул, — мультики очень любила. Вот и…назвала меня так.

Он виновато улыбнулся, протягивая Лизе дымящуюся кружку.

— Держите чай. Если что, я новый сделаю. Простите…

Ведьма обхватила кружку ладонями, отпила глоток. Сморщилась от резкой горечи. Не нужно было мальчишку про имя спрашивать. В напиток проникла боль недавней утраты и глухая тоска за погибшей людской семьей. Домовой потянулся было забрать испорченный чай, но Лиза мотнула головой, мол, пускай. Горечь медленно таяла, оставляя странное послевкусие — мягкое, как осенние лучи солнца на ворохе опавших листьев, и прохладное, как талая вода в ладонях.

— А у меня бабушка ум…ушла ночью, — девушка задумчиво уставилась в крохотное оконце. — Наверняка, она давно это задумала, а я не замечала, или не хотела замечать. И старый леший тоже ушел. Теперь вот я…сама. Понимаешь?

Домовой сдержанно кивнул, осторожно присел на край лавки и, переглянувшись с Мурзой, легко и бесшумно подвинул массивный дубовый стол. Поближе к голодной хозяйке.

Хитрец!

Решил во что бы то ни стало Лизу накормить ранним завтраком. Аромат свежей выпечки защекотал нос.

Она и не заметила, как слопала целую тарелку пирожков. Горячих, с хрустящей масляной корочкой и сочной начинкой. После плотной еды сил заметно прибавилось. Захотелось выйти во двор, осмотреть, так сказать, свои владения при свете дня.

Накинув высохшую куртку и натянув шапку, Лиза толкнула дверь, глубоко вдохнула чистый морозный воздух и огляделась.

Косматые тучи низко ползли по сумрачному небу. Казалось, ещё немного, и они, зацепившись за острые верхушки сосен, с треском прорвутся, обрушаться густым снегопадом, наглухо засыпят вросшую в землю крышу.

Стена леса скрадывала дневной свет. Деревья вплотную подобрались к обережному кругу, нависли над ведьминым жилищем молчаливыми стражами.

Ни ворот, ни забора вокруг дома не было. Бабушка давным-давно убрала их за ненадобностью. Остались только столбы — древние, почерневшие за долгие века, с избытком напитанные заклятиями и колдовской силой. Полустертые знаки, вырезанные ещё старой Ягой в совсем уж незапамятные времена.

Крохотная поляна, затерянная в сердце бескрайней чащи.

Место, куда сходятся невидимые тропы мира живых и…мертвых.

Сотни невидимых глаз следили за невысокой хрупкой фигуркой в темном дверном проеме. После ночной круговерти лес затаился, замер в ожидании.

Лиза поежилась. Дернула плечами, сбрасывая щекотку чужого взгляда. Вытащила из-под свитера амулет, оставленный напоследок Ядвигой любимой внучке. Ту самую монету, наследство старой чаклунки. Потертый кругляш придал уверенности и разогнал нелепые страхи. Чего ей боятся?!

Это ее лес.

Последнюю волю Ядвиги Лиза исполнила в точности. Уходя, бабушка приказала настрого — в сию же ночь обновить и замкнуть круг, собственной кровью начертить обережные знаки, права на лес заявить, пока новый Лешак не объявился! Амулет не снимать — в нем память о первой хозяйке этого места. Старая ведьма самолично надела внучке на шею серебряную цепочку с бесценной монетой, вложила в ладонь нож — тот самый родовой клинок, что хранила со времён своей юности, крепко обняла Лизку на прощанье, и, сделав шаг назад, бесследно растворилась в метели.

Лешек таки сдержал слово — открыл названной сестре короткую тропу на мертвую сторону.

Открыл и сам шагнул в темноту следом за ней.

Лиза бродила в призрачной снежной мгле, проваливаясь по колено в сугробы, выискивая в буране заметенные древние столбы, исколотыми пальцами нащупывала колдовские символы, напитывая полустертые линии кровью.

Ресницы смерзлись, руки немели от холода, озноб пробирал до костей, сердце ухало и колотилось в ребрах. Сила текла сквозь нее темным потоком, смешиваясь с острой болью потери, застарелым гневом, давней детской обидой, смешивалась и… вытекала сквозь раны, очищая и исцеляя душу, оставляя после себя звенящую пустоту и пугающее чувство обновления.

Как долго ворожила — Лиза не помнила! Она потерялась в глухой бесконечной ночи, в тоскливых завываниях ветра, призрачных голосах заповедного леса.

Гудели сосны под напором урагана. С жутким треском падали ветки деревьев, в безлунном небе неслась дикая охота, обгоняя рваные ошмётки облаков, внушая безмерный ужас затаившимся в темноте.

Уничтожались прежние устои и клятвы, ломались старые договора и обеты. Уходило прошлое, менялся и перерождался Лес — граница живых и мертвых, людей и нелюдей.

Лиза успела запечатать круг. Из последних сил, одними губами, прошептала запирающее заклятие, шатаясь, добрела до избы, ввалилась внутрь и рухнула на лавку. В распахнутую настежь дверь, хохоча, ворвался северный ветер, завьюжил, завертел облако снежинок, лихо свистнул в дымоход, задувая огонь в печи.

— Пшел вон, — просипела новоявленная хозяйка, и провалилась в спасительный сон…

От воспоминаний стало зябко. Мороз мгновенно просочился в рукава куртки, куснул сквозь варежки ноющие от порезов пальцы. Подумалось, что неплохо бы вытащить из рюкзака запасной шерстяной свитер и намотать на шею шарф…

Словно уловив ее мысли, на плечи заботливо накинули тяжёлую, пахнущую хвоей и дымом шубу.

Лиза благодарно кивнула домовому и с наслаждением закуталась в роскошный волчий мех, потерлась щекой о пушистый воротник, спрятала ладони в широкие мохнатые рукава.

Последний подарок лешего пришелся как нельзя кстати.

Девушка уселась на застеленную шкурой завалинку, вытянула уставшие ноги.

Чувствовала она себя вполне сносно. Если не считать лёгкой дрожи в руках и сорванного горла. Лиза зевнула и прикрыла глаза. Выспаться б ещё…

Тишина зимнего леса завораживала.

Едва слышный шорох снега, скрип веток, редкое воронье карканье…

Звуки сплетались в причудливую мелодию, плыли вереницей образов, растекались шелковым покрывалом между черных стволов.

…и тихо-тихо, на самой грани слуха, очаровывая голосами зимних напевов, плакала лесная сопилка…

Сопилка?!

Лиза судорожно вздохнула, выныривая из наведенного морока, и надсадно закашлялась. Морозный воздух обжёг больное горло. С трудом разлепив глаза, она замотала головой, стряхивая сонливость.

И — замерла.

За невидимой границей охранного круга беззвучно клубилась колдовская метель.

Духи зимы.

Верная свита Хозяина.

Одуревшие от свободы и пьянящей силы снежники яростно бились о невидимую черту, отлетали клочьями бурана, осыпа́лись льдистыми иглами и снова, без единого звука, ломились вперёд.

Окровавленные пасти и глаза, залитые тьмой дикой охоты.

Лиза медленно поднялась.

Скрипнула, отворяясь, дверь. Из избы выскочил домовой, держа в руках горящие головни, стал рядом с ведьмой и сцепил зубы. От мальчишки остро тянуло страхом и отчаянным упрямством.

Мурза запрыгнула Кузе на плечо, злобно зашипела, оскалив клыки.

Застыли молчаливыми стражами древние сосны, затаился в густых ветвях баловень-ветер, не решаясь лишний раз шевельнуться.

Внезапно, повинуясь чужой воле, снежники упали ледяными хлопьями на землю, и, поднявшись в волчьих обличиях, покорно отошли от древних столбов.

За невидимой границей охранного круга, прислонившись обнаженным плечом к стволу дерева, стоял человек.

Пряди длинных спутанных волос то ли серых, то ли седых, падали на лицо, скрывая черты...

Высокий и худощавый, бледная кожа в кровавых разводах…

Сопилка в тонких сильных пальцах…

Незнакомец поднял голову и в упор глянул на Лизу.

Глаза цвета низких снеговых туч.

В бездонных черных зрачках клубилась метель.

Тепло ли тебе, девица…

Говорят, смерть от мороза лёгкая…

Врут, сволочи!

Лиза стиснула зубы, пытаясь справится с холодом, что проникал в каждую клеточку, сжала кулаки, отгоняя накрывающую панику.

Мужчина не сводил с нее глаз. Тонкие бледные губы растянулись в довольной улыбке. Он сделал шаг вперёд, и, в одно мгновение оказавшись на расстоянии вытянутой руки, раскрытой ладонью коснулся границы круга.

Лиза от неожиданности отшатнулась назад, но, пересилив испуг, таки устояла на месте.

Она ведьма, или кто?!

Если шарахаться от…всяких…припадочных, можно и головы лишиться. Не таким она представляла нового лешака. Ей-то казалось, что он возродится ребенком, бестолковым непоседливым мальчишкой. Прошлый хозяин был для старой Яги внуком, а для Ядвиги — братом.

А этот, что же, в женихи метит?!

Мысль была до того нелепой, что Лиза нервно хихикнула.

А что — она девушка свободная!

С богатым приданым… в обоих мирах!

Дед мечтает увидеть правнуков. Вот старик обрадуется зятьку. Только приодеть бы того зятька надо. А то как-то совсем уж неприлично выходит.

Лиза скинула с плеч ставшую вдруг непомерно тяжёлой шубу и протянула лесному хозяину.

— Ты…это, гость дорогой, оделся бы, что ли, — прохрипела ведьма, окончательно поборов страх и растерянность, — где ж это видано, чтоб жених голышом свататься приходил.

Замерли ледяными истуканами снежники, затаил дыхание домовой, опустив пылающие головни в снег, Мурза уставилась на странную парочку: невысокую девушку в черной спортивной куртке, джинсах и тяжелых походных ботинках и высокого голого мужчину с нечесаной копной длинных серых волос.

Леший осторожно, кончиками пальцев коснулся волчьего меха, глубоко вздохнул и медленно наклонил голову, принимая подарок.

1 октября 2023 года