Эксгибиционист. Германский роман бесплатное чтение

Thanks & Warnings

Всё, что описано в этой книге, является следствием неконтролируемой деятельности сознания. Соответственно, все персонажи и события, которые вы встретите на этих страницах, вымышлены, а все совпадения с реальными персонажами и событиями либо случайны, либо представляют собой отзвуки литературной игры, чьи правила утеряны, а результаты неизвестны.

Автор выражает искреннюю благодарность Виктору Пивоварову, Ксюше Драныш, Лоренсу Стерну, Антону Белову, Георгу Витте, Элоизе Мэйфлауэр, Леониду Алексеевичу Болотникову, Даниле Стратовичу, Жан-Жаку Руссо, Насте Копелевич, Зигмунду Фрейду, Теодору фон Фредигеру, Елене Уолкер, Отто Грингольду, Кате Иноземцевой, Виктору Осипову, Бенуа Мандельброту, Евгению Мандельштаму, Дмитрию Зильберштейну, Дмитрию Менделееву, Коко Мендельсон-Бартольди, Владимиру Овчаренко, Наташе Тазбаш, Арише Аттик, Владе Трубачевой, Кате Ираги, Эрику Багдасаряну, Линде Флигель, Наташе Норд, Соне Пантормино, Яне Сидр, Виктору Заксу, Андрею Кондакову, Юле Анисовец, Борису Гройсу, Кате Каменевой, Роману Абрамовичу, Филиппу Бедросовичу Киркорову, Андрею Монастырскому, Энрике Берлингуэру и другим самоотверженным и любознательным людям, которые своим сердечным участием способствовали осуществлению данного непостижимого проекта.

Я также хочу изъявить отдельную благодарность абрикосам и устрицам, с которыми меня связывают многолетние особые отношения.

Петр ПетербургНикологорская пойма,снежный январь

Посвящается немецкому языку, которого я не знаю.

Духи Севера, нахмурив брови, наблюдают за нашими перемещениями.

Гуго фон Гофмансталь

Глава первая

Обрыв за гороховым полем

Загадочное блаженство, чью природу мне не удалось постичь, было связано с неким местом, о котором я долго полагал, что оно существует лишь в моих сновидениях: обрыв за гороховым полем. На самом краю этого обрыва деревянный мухомор и железные качели, но, кроме мухомора и качелей, никаких намеков на детскую площадку, а если смотреть с обрыва вниз – там расстилалась местность, которая казалась мне потусторонним миром: невзрачная, заросшая какой-то дикой и буйной зеленью, а у самого подножия обрыва можно было различить остов старого автомобиля без колес и стекол, совершенно ржавый и насквозь проросший травой.

Часто я видел это место в своих младенческих снах. Часто это место просто являлось в моем сознании – без приглашения, скромно и дерзко обнажая свою непостижимую и ничем не заполненную тайну. И каждый раз, находя в себе этот обрыв за гороховым полем, я испытывал пронзительное и непонятное наслаждение, нечто совершенно экстремальное – подобное, наверное, испытывает обожатель парашютной эйфории, вываливаясь из своего самолета.

Это переживание можно обозначить двумя встречными формулами: «тайна как наслаждение» и «наслаждение как тайна». Тайна сохраняется в тайне, и я долго никому не рассказывал об этом фантазме, хотя нередко рисовал заветный обрыв – сначала мраморными карандашами (о них речь впереди), затем тушью.

Но как-то раз все же рассказал родителям, и тут выяснилось, что это место существовало в реальности – там со мной гуляли в моем младенчестве.

Нечто подобное я затем испытал в Мавзолее Ленина, куда нас повели всем детским садом. Я не любил детский сад и не ожидал от этой экскурсии ничего приятного, но внезапно гробница и мумия меня очаровали и напомнили об обрыве за гороховым полем. Сказка о спящей царевне вспомнилась мне: румяная мумия загадочно и сладко цепенела в стеклянном гробу, видимо, в ожидании поцелуя и воскресения. Не столько смерть, сколько волшебный сон был здесь экспонатом. В храмовом пространстве мавзолея нельзя было остановиться, данная модель вечности предполагала лишь мимолетное соприкосновение с ней. Тут работала базовая структура фантазма – нечто центральное можно увидеть лишь боковым зрением: люди протекают мимо стеклянного гроба, как ручей, они должны здесь олицетворять текучесть и непоседливость самой жизни, контрастируя с неподвижностью того объекта, ради которого они явились сюда, контрастируя с неподвижностью часовых в изумрудных шинелях, чей цвет перекликался с оттенком сакраментальных сибирских лиственниц, составляющих вокруг мавзолея подобие друидской рощи.

Мне было по барабану, что Ленин якобы ненастоящий, – это же инсталляция! Здесь не о подлинности идет речь, а о схеме. О великолепной аскезе, в которой магическая схема содержит себя. Так я полюбил Ленина за его беспробудный сон, а вскорости схожей любовью полюбил и Мону Лизу, знаменитую усмехающуюся даму со сложенными руками, европейскую тень Будды – ее привезли в Пушкинский музей, и она тоже пребывала в подобии стеклянного гроба, и возле нее тоже нельзя было остановиться. Как в мавзолее, толпа текла непрерывным ручейком, и лишь повернув лицо вбок, можно было на ходу увидеть туманный улыбчивый образ. Впрочем, более всего гипнотизировал ландшафт, что проступал за спиной дамы: укромная местность синих гор и извивающихся рек. И тут я снова со сладостной болью вспомнил про обрыв за гороховым полем. Оставаясь живым, увидеть краем глаза тот край блаженных, тот ландшафт отсутствия, который набоковский персонаж называл «страна за пеленой».

Не помню, как мы шли на эти трансцендентные экскурсии, – должно быть, классическим детсадовским строем, взявшись за руки. Девочки в плисовых платьях, мальчики в коротких штаниках. Кто-то, должно быть, шалил или плевался друг в друга, как водится. Не помню лиц своих соратников по раннему детству, а вот лица Ленина и Джоконды мне запомнились.

По рассказам моих родителей, первым моим словом было слово «кан», что означало «карандаш». Причем не любой карандаш, а конкретный огромный карандаш, чья белоснежная лакированная поверхность была покрыта разноцветными мраморными разводами. Я требовал этот карандаш, настойчиво протягивая младенческую пятерню сквозь деревянные прутья своего «загончика», – этот магический инструмент нужен был мне для рисования на стенах. Та часть стены, что примыкала к загончику, быстро оказалась покрыта наскальными изображениями людей-солнц и сияющих колобков – буйно нарисованные круги с расходящимися от них лучами, внутри кругов угадываются небрежные черты условных лиц: так называемые головоногие, которых любят изображать все необузданные малыши, считающие, что мир населен солярными богами, чьи руки, ноги и волосы – всего лишь лучи.

Когда места на обоях не осталось, мне стали давать бумагу и акварель. Их я полюбил дикой любовью, которая меня и до сих пор не покинула. Особенно пленяют меня большие бумажные листы, тяготеющие к сворачиванию. Образ рулона и свитка ласкал мой мозг, как впоследствии вид ракушек и мебельных завитков: все спиралевидное всегда внушало мне бешеный восторг. Стоит заметить, что мое младенчество следовало за периодом, когда в нашей стране была объявлена так называемая борьба с архитектурными излишествами – всплеск модернистской битвы с завитками. Везде сбивали их, крушили, истребляли, дабы придать предметам и зданиям лаконичную и аскетичную простоту. Знай я в детстве об этом, наверное, посчитал бы и себя реинкарнацией одного из этих уничтоженных завитков.

Так написал поэт того времени, примыкая к доминирующему тогда тренду, но я-то в младенчестве не терпел прямых углов, и хотя нынче я рисую супремы, но обожаю круги и овалы, а еще более – спираль. Я бессознательно требовал от жизни, чтобы каждый угол и каждый уголок закручивались в завиток, как то имеет место в море и в мозгу, как то имеет место вообще в природе. Родившись в мире позднего модернизма и принципиальной простоты, я жаждал излишеств и украшений, я жаждал беспринципности и биоморфизма: не сомневаюсь, что этого жаждут все младенцы, эти пухлые агенты барокко и рококо, – тех стилевых образований, что поместили в центр своей эстетики румяного путто, прислушивающегося к морским раковинам. Я был толстым и в меру румяным путто до того дня, когда у моей мамы закончилось молоко. За этим последовало жестокое отравление донорским молоком (с тех пор я не пью молоко). Я оказался в больнице для грудников, где меня простудили, после чего вплоть до начальных классов школы непрестанно болел, доставляя моим родителям множество мучений своей чахлостью и высокими температурами.

Впоследствии выяснилось, что мои тело и душа просто ждали встречи с морем. В семь лет меня впервые отвезли в Крым, и вдруг я сделался здоровым и неожиданно разбитным. Относительно бодрого словечка «разбитной» сразу же приходит в голову, что это слово является антонимом слова «разбитый», хотя звучит подозрительно сходно.

Мой папа в конце 70-х годов написал автобиографию под названием «Автопортрет в разбитом зеркале» – иногда приходило мне в голову, что если бы я взялся писать автобиографию, то назвал бы еe «Разбитное зеркало». Несколько раз я употреблял словосочетание «разбитное зеркало» в прозаических или же теоретических текстах, но все, кто эти тексты затем перепечатывал или набирал, неизменно заменяли на «разбитое».

Мне было лет пять, когда я увидел в нашей комнате длинное зеркало без рамы, лежащее на кровати. Возможно, его только что купили и еще не успели повесить или же решили переместить с одной стены на другую и ненадолго уложили на кровать. Это длинное зеркало, лежащее на кровати, как человек, чем-то меня очаровало и сподвигло на странный поступок: мне неудержимо захотелось станцевать на зеркале. Голый, я вскочил на зеркало и стал исполнять загадочный экстатический танец. Зеркало превратилось в осколки под моими танцующими ногами. Удивительным образом я не поранился, ни одной царапины на пятках, но разбитое зеркало сочли дурной приметой. Ничего скверного, кажется, не произошло. Станцевать голым на зеркале – что может быть нарциссичнее? Но скорее это был антинарциссический акт, ведь я уничтожил отражение, растоптал его в пляске – я сам, видно, желал стать зеркалом, стать невидимкой.

Мои родители взошли надо мной двумя солнцами, ярко освещающими безмолвную планету моего детства. Я был ребенком, влюбленным в своих родителей. При этом я почти не мог обнаружить границу между ними и собой: мне казалось, что я целиком состою из того света, который они излучают, и там, где обрывались или же иссякали их лучи, там обрывалось и исчезало мое сознание. Они сияли настолько ярко и сильно, что в раннем детстве я почти не мог их увидеть, не в силах был их рассмотреть, как нельзя увидеть солнце (скрывающееся в недрах собственного света), как нельзя увидеть свое собственное лицо.

Я мог рассмотреть прозрачный стакан чая с лимонным колесом внутри, мог лицезреть аморфного медведя с карими стеклянными глазами, я мог подробно разглядеть обойную бумагу на стене, исчирканную моей тогда еще нетерпеливой рукой, видел синее небо за окном и молодое дерево, посаженное папой в ходе коммунистического субботника, но когда я переводил свой взгляд на лица своих родителей – тогда мой взгляд растворялся в любовном свечении. Только теперь, глядя на фотографии, я вижу, какими они были тогда: прекрасными, молодыми, счастливыми.

Вот моя мама в мягкой клетчатой рубашке сидит за столом и задумчиво смотрит в сторону окна. На стене висит рисунок тети Лизы – безумной сестры моей бабушки, – изображающий рождение Венеры: голая девушка в небе, окруженная салютами победы и воздушными шариками.

Вот мама держит зеркальный елочный шарик, в нем можно разглядеть отражение нашей комнаты и папу с фотоаппаратом. Вот папа рисует, сидя за столом: сосредоточенный, возвышенный, – а мама читает. Я еще не родился. Но я уже с ними. Мама беременна мной. На стене гравюра восемнадцатого века: дворец, улица, кареты. До сих пор обожаю гравюры.

В те мои младенческие годы мы жили в месте, называемом «Молодежная». Название, подходящее как моему тогдашнему возрасту, так и возрасту моих родителей. Горизонт в тех местах украшали три трубы – большие, загадочные. Три – тру.

У моей мамы были ранние стихи про штаны, унесенные ветром с балкона.

Итак, я не мог рассмотреть своих родителей, ослепленный их блаженным светом, их ласковым сиянием. Кажется, первым человеком, которого мне удалось лицезреть во всех подробностях, вплоть до почти микроскопических деталей, стал мой дедушка Моисей Павлович Шимес, худощавый и замкнутый медицинский специалист, чья молодость прошла в туманном Лондоне. Мне было семь лет, когда мой дедушка умер, но я до сих пор помню его тонкие и подвижные запястья, его узкие губы (то саркастические, то печальные), его очки с выпуклыми стеклами, его перламутровые запонки и твердые белоснежные рубашки, излучающие запах крахмала, его свежие газеты – дедушка любил это словосочетание: «свежие газеты», и газеты действительно были свежи, потому что дедушка приносил их с мороза. И вдруг дедушка исчез. Мне сказали, что он уехал в Германию. На самом деле он умер в одночасье, упав на ступени своего медицинского института. Взрослые не решились мне об этом сообщить. Я поверил в то, что дедушка отправился в Германию, – это казалось таким естественным, его всегда окружали немецкие и английские книги, нередко напечатанные готическим шрифтом (особенно помню томик стихов Генриха Гейне, переплетенный в замшу). Дедушка пытался научить меня немецкому языку, но я был ленив и уклонился от обучения.

Сколько раз снился мне обрыв за гороховым полем – не ведаю. В одном из сновидений я оказался стоящим на этом обрыве рядом с дедушкой. Заходящее солнце пылало в стеклах его очков. На самом деле он был тогда уже мертв, но я об этом не знал.

– Что там? – спросил я его, указывая вперед, туда, где простиралась непостижимая зеленая местность.

– Там Германия, – ответил дедушка без улыбки.

Глава вторая

Встреча в горах с кретином

Вопрос «Как я стал художником?» предполагает, как мне кажется, что отвечать на него будут коротким и надолго запоминающимся рассказом, некоей легендой, включающей в себя емкий и впечатляющий образ. Речь пойдет, разумеется, о моменте – о моментальном импульсе, о приключении, о странном совпадении обстоятельств, о многозначительной «шутке судьбы», или «ужимке рока», или же, наконец, об откровении, о всё изменяющем переживании, испытанном наяву или во сне.

Моя память тут же подносит мне «на блюде» множество таких легенд, услышанных или прочитанных. Мой папа, например, обладает замечательной историей о приятеле детства, который как-то раз открыл перед ним шкаф, и в шкафу висела картина. Это открытие сделало его художником. Кабаков обладает не менее замечательной историей, и тоже о детском приятеле, который как-то раз (дело было в детстве, в эвакуации, в Самарканде) спросил его, не хочет ли он посмотреть на голых женщин. Кабаков, естественно, захотел посмотреть на голых женщин. Приятель повел его куда-то, они перелезли через забор, затем влезли в окно какого-то здания. Там был коридор, увешанный, действительно, изображениями голых женщин. Пока они смотрели, неожиданно появился некий человек. Они замерли в ужасе, ожидая страшного наказания, но тот, умиленно улыбаясь, спросил: «Что, мальчики, пришли записываться в нашу изостудию?» Так Кабаков стал художником. Сережа Ануфриев, в свою очередь, обладает историей про то, как его, только что родившегося, принесли домой из роддома. Его папа-художник в это время стоял за мольбертом и писал картину. Когда к нему поднесли новорожденного сына, папа, даже не взглянув на «беби», механически вытер о пеленки младенца кисть и продолжал работу. Таким образом (так, видимо, надо понимать эту легенду) в Сережу с младенчества проникла «зараза искусства», и он стал художником. Василий Кандинский утверждал, что ощутил свое предназначение стать художником благодаря следующему сну, привидевшемуся ему в возрасте пяти-семи лет. Он входит в комнату и видит, что там, где всегда стоял буфет, буфета нет. Затем воздух в этом месте начинает сгущаться, и постепенно буфет вновь возникает, воплощается на глазах, и в конце концов буфет «стоит такой же плотный и твердый, как всегда». К описанию этого сна Кандинский прибавил: «С тех пор я больше не верю в незыблемость материи и даже в состоянии бодрствования не удивился бы растворению какого-либо предмета».

Но самая излюбленная мной история (из этого типа легенд) – это история Ивана Бунина о том, как он стал поэтом. В детстве Бунин рассматривал какую-то книжку и вдруг увидел в этой книжке картинку-иллюстрацию, которая привела его в состояние глубочайшего «инсайта»: он испытал леденящее ощущение странности, и это ощущение и превратило его в поэта. На картинке были изображены высокие горы (Швейцарские Альпы). На краю глубокой расщелины стоял человек в костюме для горных прогулок с альпенштоком в руках. Он пристально смотрел на горный склон по другую сторону пропасти. Там, по другую сторону, виднелась на картинке фигурка некоего «зобатого карлика» в коротких штанишках («зобатого карлика», то есть «карлика с зобом»). Подпись под картинкой гласила: «Встреча в горах с кретином». Бунин, будучи маленьким мальчиком, не знал тогда такого слова – «кретин». И почему-то и это слово, и эта подпись, и эта картинка, и всё вместе, в совокупности, – всё это произвело на него потрясающее впечатление – впечатление глубочайшей, отчаянной, неразрешимой тайны. Так он стал поэтом.

Я должен признаться, что у меня лично нет никакой подобной легенды. И я не припоминаю ничего, что могло бы послужить материалом для ее формирования. Правдивее всего, наверное, было бы сказать, что я стал художником потому только, что так получилось само собой. Любовь к родителям провоцировала во мне стремление соучаствовать в их делах (то есть в делах искусства и литературы). Впрочем, я также помню, как в возрасте лет десяти испытал вдруг сильное желание стать философом. Причиной был сон, в котором я обнаружил, что являюсь автором огромного философского сочинения о пиве. Во сне я держал в руках большую толстую книгу (в солидном твердом переплете), листал ее и даже пытался прочесть какие-то фрагменты текста, но текст был настолько сложен и насыщен специальной философской терминологией, что я ничего не понимал. Тем не менее во сне меня охватила эйфория: я чувствовал, что в этой книге содержится нечто очень ценное, и я был несказанно горд тем, что создал ее. Проснувшись, я сразу же направился к книжному шкафу, вынул том Канта, стоявший на нижней полке, и стал читать (прежде мне никогда не приходило в голову читать такого рода сочинения). До этого сна я лишь несколько раз и понемногу (по причине детского возраста) пробовал пиво, но его горький вкус сразу же произвел на меня сильное впечатление. Можно, конечно, проанализировать этот сон и легко прийти к выводу, что во сне я написал трактат о себе самом, ведь фамилия моя – Пивоваров, и в школе, где я тогда учился, сотоварищи, естественно, называли меня просто Пиво. Но более важным сейчас представляется мне то обстоятельство, что во сне я пытался читать собственный текст и не понимал его. Нечто подобное, видимо, испытывал и Бунин, когда смотрел на «Встречу в горах с кретином». Он читал слово «кретин» и не понимал его. Тем самым, не понимая значения слова «кретин», он приобщался к свойствам самого кретина, к ресурсам непонимания, дефекта, искажения, к неисчислимым энергетическим ресурсам монструозности, ошибки, отстраненности – то есть, говоря возвышенно, к гипнотическим и инспирирующим свойствам «иного». Путник с альпенштоком, изображенный на картинке, видит кретина как кретина. Но в качестве кого видит кретин путника? В качестве монстра? Или вообще, как говорят, «видит, но не замечает»? Бунин видит кретина не как кретина, а как «непонятно что»: в кретине он угадывает самого себя, непонимающего.

Художество (фантазм) рождается из непонимания. Или, чаще, из недопонимания.

Всё же по некотором размышлении я склонен отвергнуть нарциссическую интерпретацию сна о философском трактате. Как я думаю теперь, философский трактат, предъявленный мне сном, был посвящен вовсе не мне самому, а действительно пиву – предмету гораздо более глобальному и заслуживающему внимания. Из всех напитков, воздействующих на сознание, пиво ближе всего располагается к морской воде: оно обладает пеной, горечью и привкусом изначальности, которые позволяют ему иногда (особенно если пиво пьют у моря) пробуждать в своих потребителях то знаменитое «океаническое чувство», которое Фрейд не смог обнаружить в себе и которому он (вследствие этого необнаружения) отказал в праве считаться источником религиозности. По всей видимости, Фрейд не очень любил пиво. Он предпочитал кокаин – препарат, отнюдь не способствующий пробуждению океанического чувства. Стоит горько пожалеть о том, что Фрейд не был знаком с препаратами, не столь общедоступными, как пиво, но зато гарантирующими целые океаны океанических ощущений.

Глава третья

Переживание на пеньке

Мне было семь лет, когда закончилась целая эпоха моей жизни и началась следующая. Этот переломный момент отмечен захватывающим переживанием, которое я всегда склонен был внутренне обозначать как «переживание на пеньке». Случилось это в августе. Мы жили на даче в Челюскинской, и почти каждый день я устраивал крапивно-малинные битвы-пиры. Как всякий ребенок мужского пола, я любил играть в войну. Иногда, если подворачивались дети, случались групповые игры, но я в них не нуждался, я мог играть и один. На даче я нашел странную костяную палку, которая, видимо, была остатком какой-то трофейной немецкой трости. Во всяком случае, на палке имелось клеймо с загадочной эмблемкой и с немецкими словами, написанными готическим шрифтом, которые были закольцованы в кружок. Эта палка была еще и трубкой, в нее можно было смотреть, как в некую подзорную трубу, созерцая мистический туннель и далекое круглое окошко в конце туннеля. В круглом окошке челюскинские сосны качали своими ветвями и вспыхивали бликами дачные веранды. Эта палка-труба хорошо ложилась в ладонь и годилась на роль меча. Я врубался в крапивную заросль, представляя себе, что это полчища врагов. Я впадал в боевое буйство, свойственное истинному воину, прорубая себе дорогу к малиннику, чтобы сладострастно нажраться малины. Малина служила вознаграждением за победу в битве. Могу признаться, что битва доставляла не меньшее наслаждение, чем вознаграждение. Я прорубался сквозь крапивные ряды в глубоком галлюцинозе, мне казалось, что я прорубаюсь сквозь полчища врагов, и затем я проваливался в миры вознаграждения, в малинник, где начиналась дикая оргия объедания малиной. Малины было много, она была роскошная, сладкая. Я горстями отправлял ее себе в рот, размазывая малинный сок по ликующему лицу.

Как-то раз, предаваясь этим необузданным наслаждениям в прекрасный погожий день, пропитанный нежнейшим медовым солнечным светом, я обнаружил в гуще малинника пенек. Чувствуя себя триумфатором, победителем невидимых полчищ, объедателем космических малинников, я торжественно взгромоздился на этот пенек с лицом, обмазанным малиновым соком, сжимая в руках трофейную костяную немецкую палку, которая была мечом и подзорной трубой одновременно. В этот момент меня нахлобучило состоянием чрезмерного, немыслимого, зубодробительного счастья. Я понял: это – всё, мне остается только одно – умереть. Никакого другого выхода из настолько прекрасного состояния я просто не находил. Я осознал свою жизнь до этого момента как абсолютно совершенную и счастливую. Миг, в котором я находился, я осознавал как апогей, как абсолютный триумф, как идеальное завершение идеальной жизни. Я понял, что если я в этот момент не умру, то дальше идеал нарушится. Если я останусь жить, то всё это не сможет быть в дальнейшем настолько потрясающим. Энергия одобрения и восторга, которую вызывала во мне моя собственная жизнь, может рассеяться, появятся какие-то дефекты в этом сияющем полотне.

Я пришел к выводу, что надо немедленно умереть, чтобы этот момент стал роскошнейшим последним моментом идеального существования. И тут же обозначился серьезный вопрос: а как же это, собственно говоря, сделать? Я бросил растерянный взгляд на палку, но она явно не подходила в качестве орудия самоубийства. Мысленно я стал прикидывать, можно ли себя этой палкой убить. Через какое-то время, довольно недолгое, я понял, что это невозможно. Никакие усилия фантазии не подсказывали мне, как же применить эту палку. Пенек явно был недостаточно высок, чтобы при падении с него можно было умереть – максимум слегка удариться лбом о корень сосны. Я стал смотреть на окружающие меня сосны, нельзя ли на них забраться и упасть, но и это казалось невозможным. Сосны были слишком высокие, и ветки на них начинались очень высоко, забраться на них было нельзя. Ели обладали гибкими и ненадежными ветвями, по которым тоже невозможно взобраться достаточно высоко. Никаких подходящих деревьев вокруг не было. Я нашел взглядом забор, но и он не подходил для смерти. В реальности, которая меня окружала, я с невероятным изумлением обнаружил полную нехватку подходящих для смерти инструментов. Что же делать? Я посмотрел на крышу дачи, прикинул, как туда залезть, – упасть, что ли, с нее? Но и там было недостаточно высоко, я бы не умер. Я посмотрел на бочку с дождевой водой, представил себе, как я утоплюсь в бочке. Но это тоже вызвало сомнения. Бочка явно была недостаточно большой, и я засомневался, смогу ли в ней утопиться. Потом я стал в целом сомневаться в этом намерении как таковом. Видимо, эйфория в процессе этих странных поисков стала сходить на нет. Одновременно с эйфорией исчезало и желание немедленной смерти. Более трезвые мысли стали приходить мне в голову: родители ведь расстроятся, – подумал я. Что же я, такая сука и скотина, не подумал о родителях? Я вообще засомневался в этом переживании на пеньке. Я слез с пенька и бросил на него подозрительный взгляд, подумав, что это, может быть, какой-то зачарованный пенек.

Я вспомнил, что в моей жизни было много страданий, болезней, больниц. Пока я стоял на пеньке, я об этом совершенно не помнил. Не думал, что могут расстроиться родители. Тут я заинтересовался самим пеньком. Я снова взгромоздился на него и попытался вызвать то состояние, которое только что испытал. Но состояние не приходило. Мне казалось, что я стою на обычном пеньке, ничего особенного не испытываю. К тому же легкая тучка скрыла солнце. Исчез эффект эйфорического светового потока, который играл важную роль в возникновении внезапной вспышки эйфорического бреда. Исчез медовый свет, приводящий ум в глубочайшее замешательство счастливого типа. В какой-то момент я благополучно успокоился и пошел домой пить чай. На следующее утро, проснувшись, я поехал кататься на велике. Вернувшись на дачу, я увидел, что освещение очень напоминает предыдущий день. Я схватил немецкую палку, взгромоздился на пенек и опять отловил это переживание. Снова меня накрыло невероятным счастьем. И снова мне захотелось немедленно умереть.

Я подумал, что если вставать на этот пенек при определенных условиях, при определенном свете, определенным образом проведя предшествующее время, то есть подготовив себя неким способом, то будет отлавливаться это переживание. И я стал это практиковать. Я понимал, что надо выполнить несколько условий. Во-первых, я не должен быть сытым, это важный момент. Нужно быть неотягощенным едой (малина не в счет). Следовало перед этим активно и довольно долго двигаться. Либо поездка на велосипеде, либо битва с крапивой: двигательная растормаживающая практика должна предшествовать переживанию на пеньке. Требовалось, чтобы освещение соответствовало: благостный солнечный свет, самое начало заката, когда солнце уже уходит из зенита, склоняется к западу.

Лет пять я одиноко развлекался в поисках подобных переживаний, прежде чем назвать это Практикой Закрытого Действия. Чтобы данный аттракцион работал, о нем никто не должен был знать. Это была абсолютная тайна. Потом в какой-то момент я снова еду на велике, решил немного отдохнуть, слез с велика, стою возле какой-то стены то ли кирпичного, то ли бетонного строения и вижу написанное довольно крупными буквами слово ПИЗДА. И тут я понимаю, что Практика Закрытого Действия (ПЗД) это ПИЗДА. Если я буду писать слово «пизда» без гласных, как того требуют древнееврейские правила или правила иконописи, то получится ПЗД, то есть Практика Закрытого Действия.

В разные годы я пытался найти аналоги этим переживаниям. Это всегда было связано с псевдосуицидом. В какой-то момент в рамках этой Практики Закрытого Действия придумалось, что каждый раз, когда я что-то заканчиваю (например, писал стихотворение и закончил его, рисовал рисунок и дорисовал его), это событие должно быть отмечено инсценировкой символической смерти. Я придумывал различные ритуалы. Например, ставил перед собой стакан с водой, садился напротив этого стакана и начинал убеждать себя в том, что в воде растворен яд. Я сидел и медитировал на этот стакан, пока, как мне казалось, не начинал в это верить. После этого я просто выпивал этот стакан с водой и разыгрывал агонию. В этой агонии каждый раз должны были появляться какие-то новые трюки и номера, некие инновации должны были присутствовать.

Таким образом я развлекался. Это были одинокие игры, пока я не нашел для них идеального партнера. В какой-то момент игры перестали быть одинокими. Уже прошло несколько лет, мне уже было не семь, а десять или одиннадцать, и тут судьба послала мне идеального человека. Им оказался мой отчим Игорь Ричардович Яворский. В какой-то момент мама вышла замуж, появился в нашей жизни очень необычный человек. Человек, необычайный во многих отношениях. У Игоря Ричардовича весьма странные глаза: выпуклые желто-янтарного цвета очи. Я сразу почувствовал, что он наделен разветвленными телепатическими талантами, общаться с ним можно не только словесно, но и на уровне невысказанных мыслей. Эти его способности мне особенно нравились. Мы с ним сдруживались всё больше и больше, хотя человек он сложный, характер у него непростой.

Игорь очень украсил мою жизнь. Во-первых, он стал рассказывать мне невероятные истории перед сном, с продолжением, которые мне дико нравились. Он идеально владел переливами, мерцаниями между чем-то очень жутким и страшным, переходящим во что-то невероятно райское, уютное и прекрасное, затем снова переходящее во что-то жуткое и страшное. И так до бесконечности. Я помню, например, начало одной из его историй. Героем всегда был мальчик моего возраста. Мальчик по имени Зельпух видит ворота сада, какое-то имение, он заходит, видит сад невероятной красоты. Сногсшибательно поразительный сад. Он чувствует, что никогда за всю его жизнь он не бывал в таком восхитительном саду, где каждая тень, отбрасываемая каждым деревом, выглядит совершенно потрясающе. Уровень прохлады и напоенности воздуха ароматами цветов и растений – идеальный. Видовые просветы между деревьями, качество аллей, степень разрушенности фонтанов, полуразрушенность статуй – всё абсолютно соответствует самым сокровенным эстетическим потребностям данного мальчика. В глубокой захваченности красотой этого сада, блаженством этого места, мальчик бродит и вдруг слышит странное техническое поскрипывание. Из-за поворота аллеи выезжает пустое инвалидное кресло, которое едет само, слегка издавая ржавый металлический стон… Это было начало длинного повествования, где эта волнообразная структура постоянно сохранялась. Апогей блаженства, уюта, потом начинается слайдинг во что-то ужасное, чудовищно-зловещее, потом снова пик блаженства и уюта. Я был фанатом этих историй.

В частности, меня вдохновлял рассказ Игоря о том, как над ним издевался его старший брат Рома. Игорь очень ностальгический тип. Вырос он в городе Тбилиси. Я никогда не бывал в этом городе, но через общение с отчимом в мое сознание проникла атмосфера этих грузинских двориков времени его детства, запах механической мастерской его отца Ричарда Яворского, наполовину немца, наполовину поляка, который коллекционировал старинные механизмы, микроскопы, собирал велосипеды необычайных конструкций.

Старший брат Игоря Рома каждый раз, когда родителям надо было куда-нибудь отлучиться, начинал изощренные, неторопливые, многоступенчатые пугания. Квартира у них была большая. Вечерами, когда они оставались одни, она казалась Игорю зловещей. И вдруг Рома исчезал. Маленький Игорь бродил по квартире и звал своим тоненьким голоском: «Рома! Рома! Рома!» – но никто не откликался. Игорь бродил, начиная бояться и пугаться всё больше. Вдруг где-то в простенке между шкафом и дверным косяком он видел прижавшегося к стене абсолютно неподвижного Рому, стоящего там с очень странным выражением лица. Игорь бросался к нему с криком «Рома!» – на что следовал ответ: «Я не Рома», – произносимый очень сладким, зловещим и приторно-замогильным голосом. Это было началом гигантской многоступенчатой феерии ужаса, которую бережно готовил для своего младшего брата Ромуальд Ричардович Яворский.

Выслушав этот рассказ, я был вдохновлен и немедленно потребовал, чтобы со мной регулярно проделывалось то же самое или что-то в этом духе. Игорь поймал этот импульс и очень виртуозно всё осуществлял. Когда мы с ним оставались вдвоем, он, для начала что-то поделав в своей комнате, бывшей моей, входил в комнату, где сидел я, и как-то очень интеллигентно произносил: «Паша, если у тебя сейчас есть время, я хотел бы с тобой побеседовать». Всё это говорилось очень серьезно, вкрадчиво. Я говорил: «Ну конечно, дядя Игорь». (Я называл его дядя Игорь.) Игорь интеллигентно, педантично поправлял на столе какие-то предметы, чтобы они ровно, аккуратно стояли, и начинал такой разговор: «Знаешь, Паша, мы уже несколько лет живем в одной квартире, я являюсь мужем твоей мамы, и ты, наверное, думаешь, что ты меня хорошо знаешь?» Это был зачин. Уже сладкий холодок, какой-то озноб пробегал у меня по спине. Я уже предчувствовал и предвкушал продолжение. Надо ли говорить, что всё это заканчивалось чудовищным убийством меня? Я требовал разнообразия, чтобы меня душили, убивали ножом, отравляли. Но концовка всегда должна была быть одна и та же. Я старательно изображал агонию, в какой-то момент я умирал. Потом был обязательный момент, очень важный: Игорь должен был схватить меня и швырнуть мое детское дохлое тело через всю комнату туда, где в глубине стояла большая тахта. Я должен был пролететь через всю комнату и обрушиться на тахту. Это была концовка и завершение игры. Я не просто умирал, но и душа моя отправлялась в полет. Это был полет, освобождение души из-под власти тела, открытие новых посмертных роскошных миров. Надо ли говорить, что я обожал эти игры и очень расстраивался, когда Игорь был занят или просто не в настроении был всё это проделывать? Потом эти игры стали разветвляться, уже и мама начала принимать в них участие, они стали еще более витиеватыми. Быстро сложился целый круг людей, совершенно опьяненных играми такого рода.

Наступил невероятный Период Игр. Андрей Монастырский и другие наши друзья из круга КД были оголтелыми игрунами. Мы постоянно играли в разное, в разных квартирах, под сенью разных лампочек и люстр. Была игра, которая у нас пользовалась большой популярностью. Игра называлась так: «Как давно, как давно я не была в этом доме!» Она заключалась в том, что из числа присутствующих выделялся какой-то один человек. Нужно, чтобы в квартире было несколько комнат. Все оставались в одной комнате, а избранный человек должен был выйти из нее и как-то так вернуться, чтобы всех охватило леденящее ощущение потустороннего присутствия. Каждый раз требовалось найти совершенно новый ход для того, чтобы навеять чувство жути оставшимся людям. Игра зародилась из фразы, которую произнесла одна девушка из-за двери совершенно замогильным голосом. Все сидели в комнате, и вдруг за дверью что-то загадочно скрипнуло, брякнуло, какой-то еще раздался звук, и потом девичий голос произнес с непередаваемыми интонациями: «Как давно, как давно я не была в этом доме…» Сразу же из одной фразы стало понятно: какой-то призрак семейный или что-то в этом духе. В одной фразе открылась целая анфилада жутких звучаний.

Еще была игра под названием «Кавалер целует руку дамы». Сценка такая: сидит некое светское общество, где обязательно должна присутствовать дама или девушка, но годилась и девочка – короче говоря, существо женского пола, и некое другое существо, мужского пола, входит в комнату и галантно склоняется к протянутой ему руке как бы с целью ее поцеловать. Задача заключалась в том, чтобы в последний момент сделать что-то совершенно неожиданное и непредсказуемое. Очень быстро исчерпались все варианты кусания, сморкания, облизывания и другие сразу приходящие в голову вариации. Поэтому игра была очень сложная. Очень непросто было найти новый вариант какого-то неожиданного поведения в этой ситуации. Это одна из сложнейших игр, мне известных. Тем не менее все мы отважно и изобретательно играли в эту игру.

Задействовался также пионерлагерный и детсадовский опыт. Из этих миров пришла игра «в бабушку». Какая-нибудь девочка, или девушка, или женщина, желательно довольно нервная, приглашается на игру. Несколько человек ее встречают, в квартире приглушен свет, атмосфера скорбная. Ей сообщают, что бабушка очень плоха и, возможно, это последняя встреча с ней, поэтому вести себя надо очень осторожно. У бабушки странное состояние здоровья, врачи ей сказали, что надо лежать на полу. Говорилось это еще до того, как девочку, девушку, женщину вводили в комнату. Бабушка не может говорить и выглядит она сейчас так себе, она не хочет показывать свое лицо. Говорить она уже не может, она может только кивать, отрицательно или положительно. Поэтому беседовать с ней надо таким образом, чтобы она могла отвечать либо «да», либо «нет», посредством кивков. Затем девушка или девочка вводилась в комнату, там горели свечи, свет погашен. Бабушка лежала на полу, полностью закутанная, ничего не видно, немного блестят очки на лице, голова вся замотана платком. Еще предупреждали, что важно как-то не задеть и не раздражить бабушку, потому что она сейчас уязвима, и, несмотря на ее плохое состояние, вспыльчива и может реагировать очень резко, а волноваться ей нельзя. Тем не менее с ней надо говорить довольно долго.

Человек женского пола попадал в комнату, освещенную свечами. Лежит бабушка на полу, выделяется ее голова, очень сильно закутанная, тело тоже закутанное, прочитываются очки, лицо рассмотреть невозможно, оно закрыто тканями. При этом стул, на котором сидит посетительница, поставлен таким образом, что ноги бабушки уходят под стул. Девушка или женщина начинает разговаривать с бабушкой, та кивает, иногда отрицательно, иногда положительно. В какой-то момент разговора девочка или девушка невольно допускает, видимо, бестактное замечание. Тут происходит нечто ужасное. Бабушка совершенно прямолинейным, быстрым, негнущимся движением всего тела вдруг встает, надвигаясь на девушку. Бабушка почти взлетает, словно мумия, восстающая из саркофага. В этот момент раздается пронзительный девичий визг. Делается всё просто. На полу лежит человек, голова которого находится под стулом, ноги дизайнируются в виде головы бабушки, кивки производятся движением ступней, а гнев бабушки изображается резким поднятием ног. Психология зрителя устроена таким образом, что догадаться об этом перевертыше невозможно. Ты веришь в структуру тела больной бабушки, а то движение, которое совершает восстающая бабушка, физиологически абсолютно немыслимое. Поэтому вам гарантирован острый девичий визг, ради которого и играется эта игра.

Хорошо, что я не поддался искушению наложить на себя руки. Хотя мне и показалось в момент переживания на пеньке, что моя жизнь до этого была абсолютно идеальной, но она, конечно, такой вовсе не была. Я много болел, лежал в больницах, испытывал много страданий, но после переживания на пеньке начался период, где-то с семи до четырнадцати лет, который оказался счастливым и блаженным. Самая кайфовая и сладостная часть детства началась как раз после переживания на пеньке. Это переживание явилось загадочным порталом. Прежде чем я вступил на эту блаженную территорию, я испытал странное искушение: искушение суицидом. Но я мужественно преодолел это искушение. Сквозь пелену аутичных детских фантазий пробивались уже какие-то более ответственные мысли: о родителях, о других людях.

Было при этом одно четкое интуитивное понимание, которое меня не обмануло. Оно говорило, что сейчас последний шанс сделать это, потому что я еще не боюсь смерти. Я понимал, что долго это не продлится, что скоро я узнаю, что такое страх смерти, и никогда уже умереть по доброй воле не смогу. Так и случилось. Через какое-то время страх смерти появился. Его появление совпадает с первыми признаками полового созревания, когда утренняя эрекция начинает нарушать идеальное блаженство детского сна, когда не понимаешь, что это за палка такая вдруг на твоем теле вырастает, твердая и большая. Я помню это состояние удивления, когда приподнимаешь одеяло, смотришь на себя, видишь совершенно детское тело и на нем вдруг стоит хуй. Зачем это? Еще совершенно непонятно, но ясно, что это не просто так. Единственное, что сразу же становится понятно, – это какая-то очень многозначительная трансформация, и эта трансформация меняет отношение к смерти. Этого свободного, открытого выхода без страха и упрека, без причины, этой возможности просто взять и сдохнуть легко, из чистой любознательности, – такого уже не будет.

Глава четвертая

Германия

Первый раз я посетил физическую Германию в 1985 году, будучи студентом в пражской Академии изящных искусств. Это была студенческая поездка в Дрезден: парочка преподавателей отправилась с нами, студентами, в этот город, чтобы показать нам большую выставку Пауля Клее, которая тогда проходила в музее Альбертинум.

По всей видимости, я мог придать этой поездке привкус поклонения тотему, так как мои родители часто говорили, что они назвали меня в честь Пауля Клее и Пабло Пикассо.

Выставка была интересной, работы Пауля Клее – прекрасными (эволюция от изощренной, извращенной монстрической черно-белой графики к простодушным детсадовским цветастым елочкам и квадратикам – впоследствии в качестве рисовальщика я проделал схожий путь), но не это поразило и обворожило меня.

Пучеглазый Клее вместе со всеми его монстрами, елочками и квадратиками мерк перед ужасом и неизбывной тоской того города, в котором я оказался: черные, словно бы обугленные руины саксонских дворцов и церквей торчали повсюду, окруженные социалистическими строениями 60–70-х годов, которые, хотя и были обитаемы, выглядели мертвее руин. Даже те старинные здания, что уцелели после бомбежек (как, например, Альбертинум или Дрезденская галерея), казались заброшенными надгробиями, стынущими под беспросветным небом.

Советские и восточногерманские военные ходили по улицам, перемещаясь по своим делам, причем из-за сходства восточногерманских униформ с униформами Третьего рейха казалось, что фашистская и советская армии внезапно помирились и совместно патрулируют этот скорбный немецкий город. Что же касается гражданского населения, то его (за исключением бодрой и разбитной молодежи) словно бы извлекли из шкафов, из гробов, из самых безутешных снов.

Немецкие коммунисты, еще находившиеся тогда у власти в Восточной Германии, хранили этот город как улику, как свидетельство чудовищного и бессмысленного преступления, совершенного во время войны англо-американскими силами. Бомбежка Дрездена авиацией западных союзников унесла больше жизней, чем Хиросима, причем жертвой стало мирное население. Англия и Америка превратили в обугленную пыль когда-то цветущую столицу Саксонии – так подростки сжигают дом своих предков, чтобы стереть родство: ведь именно в этих краях когда-то качалась колыбель англосаксов.

Говорят, после объединения Германии этот город вновь изменился: дворцы и церкви восстановлены, город вновь красив и весел, но я этого не видел – в последующие годы меня ни разу не заносило в Дрезден, да я к этому и не стремился. Я и сейчас не поехал бы в этот город, чтобы новый его образ не вытеснил из моей души то воспоминание о первом визите в германские земли. В социалистическом Дрездене присутствовало, надо сказать, некое безутешное величие, здесь пахло коммунистической аскезой, суровой логикой идей, когда-то зародившихся в Германии, идей, к которым сам батька Лютер приложил свою мозолистую руку, не говоря уже о Мюнцере и Меланхтоне, а затем Маркс и Гитлер по-разному обыгрывали немецкий экономический принцип, пока он не оказался впитан и размыт славянским общинным духом.

Убраться восвояси из этого города было сладко: после Дрездена социалистическая Прага казалась уютной и вязанной на спицах, как варежка сельской колдуньи. В те годы я любил прозу Курта Воннегута – особенно «Колыбель для кошки», но читал и «Бойню номер пять», так что был подготовлен к трагическому восприятию Дрездена. Но его безутешность и угрюмость превзошли мои ожидания. Тем не менее чем-то эта экскурсия вдохновила меня – настолько, что по возвращении в Прагу я даже написал рассказ «Путешествие в Дрезден» – вполне реалистический рассказ, что странно, поскольку я всегда избегал написания реалистических рассказов. Видимо, тогдашний Дрезден и без домыслов был достаточно фантасмагоричен.

Я примкнул к этой студенческой экскурсии не ради рисунков Клее, а ради того, чтобы взглянуть на одну картину, которая висела и сейчас висит в Дрезденской галерее. Речь идет о картине голландского художника семнадцатого века Якоба ван Рёйсдала «Еврейское кладбище». Я не принадлежу к распространенному меланхолическому типу обожателей кладбищ и их изображений, но копия этой картины в течение всего моего детства висела над моей кроватью. И до сих пор при слове «картина» я представляю себе именно эту копию, сделанную неизвестным немецким живописцем в середине девятнадцатого века. Часами, днями, месяцами и годами я бродил взглядом по этим роскошным и разрушенным могилам, всматривался в ручей-водопад, где явственно проступали черты человеческого лица, сложенные из темных камней, омываемых жемчужным потоком, фосфоресцирующим в полутьме, точно рыбья чешуя. В этой картине, висящей над моей кроватью, я постепенно обнаруживал множество странных фокусов и секретов: например, небо над кладбищем днем казалось грозовым и дневным, а ночью – ночным, несмотря на половину радуги, которая висит в этом небе между свинцовыми тучами.

Дерево на первом плане вроде бы обладает роскошной темно-зеленой листвой, но через некоторое время обнаруживается, что это дерево – сухое и безлиственное, однако прямо за ним прячется другое дерево, скрытое и живое, которое словно бы дарит древесному мертвецу свою крону (или корону). Жизнь прячется за спиной смерти. Арки разрушенной синагоги, за которыми – пустота, теперь напоминают мне иконографию банкнот евро, которые украшены изображениями пустых оконных или арочных проемов, за которыми лишь гравированная пустота.

Дальний план этой картины демонстрирует пологие зеленые холмы, медленно уходящие в свинцовую тяжесть неба, и там, в отдалении, как бы уже во власти этих холмов, присутствуют две крошечные человеческие фигурки в черных одеяниях, которые поначалу почти невозможно усмотреть. У моей мамы есть стихотворение об этой картине:

Мама и я. 1968 год

Якоб Рёйсдал. Еврейское кладбище. 1657. Детройтский институт искусств

Приблизив лицо почти вплотную к холсту, я убеждался, что это не два монаха, а мужчина и женщина – старик в черной шляпе, с седой бородой, а перед ним на коленях женщина в черном, одетая как католическая монашка; хотя ее лицо не имеет черт и сделано одним лишь прикосновением кончика кисти, всё же (например, с помощью увеличительного стекла) можно почувствовать, что она очень молода. Юная монахиня на коленях перед старым евреем – что это за сценка?

Итак, мне хотелось взглянуть на оригинал этой картины, поэтому я и поехал в Дрезден. Но гнетущая атмосфера этого города подействовала на меня таким образом, что я испытал глубокое разочарование, увидев оригинал: полотно показалось мне слишком большим и вялым в сравнении с той волшебной картиной, что висела у меня над кроватью. Так я навсегда избавился от мифа о неповторимой ауре оригинала – мифа, в который влил столько душевных сил Вальтер Беньямин. В книгах, на дешевых открытках или на каких-то дурацких календарях, висящих в сортирах, многие произведения искусства выглядят более свободными и роскошными, более манящими, чем когда видишь их в музеях, где они часто напоминают обнаженных мертвецов, а иногда – пленных животных, тоскующих в клетках зоопарка. Но есть исключения. Самые эйфорические переживания, связанные с созерцанием живописи в оригинале, я испытал во Флоренции, в галерее Уффици, глядя на две картины Боттичелли – «Рождение Венеры» и «Весна». Там действительно посетило меня счастье.

Итак, слегка разочаровавшись в оригинале, я еще сильнее полюбил принадлежащую мне копию «Еврейского кладбища» и впоследствии, лежа на кровати под этой картиной, увидел множество снов, рассмотрел бесчисленное количество каскадных и многоступенчатых галлюцинаций, а также сливался воедино с прекрасными девушками, спал, болел, читал, принимал гостей – короче, жил полной и восхитительной жизнью, а полная и восхитительная жизнь в Москве эпохи моей юности протекала в основном в горизонтальном положении, это была жизнь вальяжная – жизнь диванная и ванная (диван в данном случае от слова divine, то есть божественный локус творца, почившего от дел своих). Я валялся всегда, пока страсть к девушкам, танцам и путешествиям не выплескивала меня из моей квартиры – по этому московскому аскетическому барству всегда я истово скучал, оказываясь на Западе, особенно в сухом протестантском мире, словно бы забывшем о том, что существует на свете истинное наслаждение. Но даже в поистине восторженных странствиях, в самых головокружительных скитаниях по краям в тысячу раз более обворожительным, чем германская пустыня, даже в отъявленных раях я неизменно скучал по своему божественному дивану, наморщившему брови своих бредовых пледов под хмурым небом, украшенным одинокой пасмурной радугой, напоминающей беспечную улыбку, безосновательно и похуистично вспыхнувшую среди печальных туч.

С собой в Дрезден я взял не «Бойню номер пять» и не «Историю британской военной авиации», но «Алису в Стране Чудес» – академическое издание с классическими иллюстрациями Джона Тенниела и обширными комментариями.

Я заслонялся от Германии, которая внезапно стала реальной, с помощью страны, в которой я еще не побывал, страны, которая давно ушла в прошлое: викторианская Англия, зеленые лужайки, белые шляпки, старинные политические карикатуры из «Панча», шуточки, девочки, рыцари, угрюмо взирающие в стеклянные глаза фламинго. Игральные карты, безумные чаепития… Всё это помогло мне прожить сутки в безвоздушном Дрездене, и я при первой же возможности утыкался в свою книгу в течение короткого путешествия, но уже в поезде, когда мы только пересекли чешско-германскую границу, я почувствовал в мохнатых горах, тянущих к поезду свои бурые лапы, в темно-коричневых зданиях и поленницах присутствие иных сказок и сказаний, более древних и зловещих, чем те, что сочинял на досуге великолепный педофил из Оксфорда.

Но мне было восемнадцать лет, и я мечтал не о тайнах германского леса, а о девочках, об Алисе, невинной и развратной, о девочке обворожительной и смешливой, с которой я мог бы играть в шахматы и предаваться другим радостным играм во всех возможных мирах, включая миры секса и хохота.

Эротическая озабоченность – лучшая защита от вражеской магии. Но я понимал, что святые девочки, гибкие эпицентры моих сказочных снов, не встретятся мне в гиблом Дрездене – таких девочек следует встречать в соленом Крыму, в Москве и веселом Подмосковье, в Петербурге и на берегах Финского залива, реже – в Париже и Италии, а из германских земель – в Берлине. Конечно же в Берлине.

Следующим моим путешествием в Германию стало путешествие в Западный Берлин. Это случилось осенью 1988 года, за год до падения Берлинской стены, и, кажется, никто (и я в том числе) не предчувствовал этого события в столь близком будущем. Я рад, что мне удалось пожить немного в загадочном островном государстве в последние месяцы его существования. Остров, окруженный сушей. Город, рассеченный пополам двумя системами. Экзотичнейшее местечко тогдашней Европы.

Я приехал из Праги на поезде, в котором почему-то не нашлось того купе и даже того вагона, который значился в моем билете. Поэтому всю дорогу я бродил по тамбуру, глядя на проносящиеся ландшафты (и снова бурые немецкие леса бормотали мне что-то о своих заповедных и кошмарных тайнах: деревья теснились, словно братья Гримм, загримированные бурой медвежьей хвоей). Я немного прогулялся по Восточному Берлину, почти столь же угрюмому, как Дрезден.

Пограничный переход осуществлялся на мистической станции наземки – Фридрихштрассе. Атмосфера на погранпункте отчаянно напоминала любимые фильмы о войне: восточногерманские патрули с овчарками, в фашистских касках и мундирах с черными воротниками, на которых рунические буквы SS были заменены масонским циркулем. Офицер, похожий на изваяние, минут пятнадцать созерцал мой паспорт неподвижным и меланхолическим взором, после чего я вступил в западный мир.

На закордонной половине станции Фридрихштрассе во множестве валялись бомжи и бродяги, зависшие в этом шлюзе между мирами и влекущие там свое странное межмирное щелевое существование. Я сел в поезд наземки и в нем проехал сквозь два уровня Стены – Стена была двойная, в простенке разъезжали восточногерманские мотоциклисты в фашистских шлемах.

Первое, что я увидел на другой стороне, был гигантский и не лишенный юмора баннер, рекламирующий сигареты West. На нем сценка: к постной католической монашке склоняется мужчина-плейбой в белом костюме с загорелым весело-развратным лицом. Улыбаясь, он протягивает ей пачку сигарет West с одной выдвинутой вперед сигаретой. Огромная надпись под огромным фотоизображением призывала: TEST THE WEST.

Расположение баннера сразу за Стеной (чтобы его могли немедленно увидеть все пассажиры наземки, только что преодолевшие мистическую границу между мирами) поражало игривостью.

Запад рекламировал себя в качестве соблазнителя или искусителя, а социалистический Восток оказывался монашкой, переполненной подавленными желаниями. Выражение лица монашки не позволяло сомневаться, что она поддастся на все соблазны, исходящие от плейбоя в белом. Баннер не ошибся. Итак, мне тоже предстояло попробовать Запад.

Заранее скажу: он оказался на поверку в тысячу раз более постным, дидактичным и аскетичным, чем наш веселый восточный монастырь. Запад не соблазнитель, он, скорее, хищный воспитатель, соблюдающий свои корыстные и пронырливые интересы.

Жить в Берлине мне предстояло у одного зубного врача, человека чрезвычайно авантюрного, с которым мой папа дружил в раннем детстве. Высокий и тощий еврей, наделенный огромными пылающими глазами, скакал от одной головокружительной аферы к другой, словно прыгал с зуба на зуб во рту гиганта. В аккуратной квартире в Шарлоттенбурге он встретил меня сердечно и нервно, угостил твердыми сырами, укрепляющими зубную эмаль, и тут же повел на экскурсию в огромный супермаркет KDW. Ему почему-то казалось, что я, как новоприбывший из стран товарного дефицита, должен впасть в восторженный столбняк от западного изобилия. Но мне было насрать на разнообразие товаров, никаких консюмеристских желаний и мечтаний я не имел, поэтому вежливо томился. Дантист-кузнечик был, кажется, разочарован моей тусклой реакцией и тут же уехал в Париж по делам – он постоянно манипулировал кредитами французских и немецких банков, пытаясь обогатиться по сложной схеме, напоминающей рулеточный психоз Достоевского.

На прощание он торжественно вручил мне ключ от своей квартиры, сопроводив это несколько устрашающими словами, что, мол, этот ключ – уникальное изделие, не имеющее аналогов в мире, и я ни в коем случае не должен его потерять.

Глаза его при этом пылали таким отчаянным жидким огнем, что я не на шутку испугался ответственности, но тем не менее принял этот загадочный ключ в форме металлического цилиндра с тончайшими выступами и насечками.

Оставшись в одиночестве, я направился на прогулку, посетил музей античного искусства, где меня особенно привлекали залы, посвященные Древнему Египту. В детстве я бредил Древним Египтом и жадно прочитал целую полку книг на эту тему. Но теперь, в Западном Берлине, древнеегипетские артефакты не произвели на меня ожидаемого впечатления, я бродил по залам, как тухлый призрак, не понимая, зачем я вообще здесь оказался.

Затем я вышел из музея и сел на лавочку напротив шарлоттенбургского замка – и тут с бледного берлинского неба на меня свалилась такая невыносимая, разрывающая душу тоска, что я до сих пор удивляюсь, почему на месте моей лавочки не осталась воронка, как от падения бомбы. Но я продолжал сидеть на лавочке, уперевшись взглядом в шарлоттенбургский замок, – вообще-то я обожаю дворцы и замки, но сейчас мне было не до них.

Я извлек из кармана бело-синюю коробочку с антидепрессантами – швейцарский препарат под названием Ludiomil (я склонен был переводить это название приблизительно как «человеколюбие»), выдвинул серебряную пластинку с маленькими белыми таблетками, мирно спящими в своих ячейках, в прозрачных пластиковых саркофагах. Хотел было выдавить одну таблетку и проглотить, но нечто остановило меня. Всего лишь мысль, но она внезапно ослабила удар тоски. Я вдруг вспомнил, зачем я приехал сюда. Не ради того, чтобы «попробовать Запад», не ради гипермаркетов, музеев и даже не ради экзотической Берлинской стены. Я вспомнил об Инспекции, о «Медицинской герменевтике», о группе, созданной год назад мной и моими друзьями. Я вспомнил, что уже завтра из Москвы приедут мои друзья. Я прибыл, чтобы потусоваться здесь с ними, время от времени записывая на диктофон медгерменевтические беседы. Я был не туристом, но инспектором – эта мысль позволила мне обойтись без таблетки.

Остаток дня я провел в маленьком порнографическом кинотеатре, совершенно безлюдном, где я то засыпал, то наблюдал сквозь полусомкнутые ресницы за двумя фильмами, которые сменяли друг друга, как петли одной восьмерки, как лопасти одного пропеллера, – в одном из этих фильмов четыре девушки, мягко опаленные средиземноморским солнцем, осуществляли круиз на яхте от острова к острову, постоянно совокупляясь с капитаном, матросами, рыбаками, полицейскими, смотрителями маяков и исполнителями местных танцев, а в перерывах между совокуплениями они загорали, умащали друг друга солнцезащитными кремами и вели беседы на смеси европейских языков. Это был мир пены – пренатальная морская пыль, из которой должна появляться на свет любовь, но фильм следовал призыву поэта Мандельштама: «Останься пеной, Афродита!» И Афродита действительно оставалась пеной, она вздымалась на далеких и мутных волнах разорванными кружевами, она превращалась в пену для ванн и в бесчисленные брызги – брызги шампанского, брызги спермы, брызги соленой морской воды.

Незамысловатое, но идиллическое порно 70-х годов, сонное, слабоумное – я всегда любил такие фильмы, их мутноватые смуглые цвета, их слегка смазанную картинку и легкий отблеск хипповской грезы, застрявший в плавных складках вагин и южных холмов. Всё это оказывало на меня не столько возбуждающее, сколько умиротворяющее воздействие: моя душевная боль растворялась в потоке безоблачных соитий. Эти фильмы снимались в годы моего счастливого детства: я узнавал эти прически, эти цветастые рубахи и локоны, эти золотистые босоножки девушек, а море, пинии и скалы напоминали возлюбленный Крым, которым я весь был пропитан насквозь от макушки до пяток, так как был конец сентября, а всё только что минувшее лето я провел в Коктебеле, в тени гор, в соленых объятиях морских волн и девушек в цвету, так что этот невинный средиземноморский фильм демонстрировал реальность гораздо более мне близкую и родную, чем берлинские улицы, лежащие за порогом маленького кинотеатра.

Второй фильм излагал историю дерзкой гимназистки, ученицы старших классов немецкой школы: она была одержима сексом, смугла, бледноволоса, с носом, по форме напоминающим лодочку. Снимая с себя одежду, она неизменно сохраняла на узких бедрах тонкий поясок в виде цепочки, намекающий на то, что она – рабыня своей обсессии.

Прежде чем осуществить телесное взаимодействие с очередным школьным остолопом, она обязательно произносила в его адрес несколько пренебрежительных и оскорбительных фраз, из чего следовало, что эта девочка воспринимает секс как демонстрацию презрения. У нее был неплохой велосипед.

В нынешней Европе уже нет таких пустынных и уютных порнокинотеатров, а те, что есть, заполнены угрюмо дрочащими, затравленными гастарбайтерами, – а в прежние годы казалось, что в западных странах некому стало дрочить. Дрочил ли я? Честно говоря, не помню. Может быть, и вздрочнул пару раз, но не за этим я зависал здесь, а исключительно ради покоя и летаргии.

Закрыв глаза, я вспоминал лица и тела девушек, с которыми болтал, гулял, танцевал, целовался и сплетался воедино минувшим летом: кого-то из них я потом не видел никогда, с другими и потом дружил и делил ложе, а с одной из этого солнечного хоровода мне суждено было прожить более десяти лет. Но в берлинском кинотеатре я еще об этом не знал, я еще не влюбился в нее: тогда она была лишь одним счастливым и прекрасным образом в хороводе других, столь же счастливых и прекрасных.

Чтобы объяснить происхождение острой тоски, а также происхождение терапевтического эффекта, который смог эту тоску ослабить, следует рассказать хотя бы кратко о том, что произошло со мной после путешествия в Дрезден. Между Дрезденом и Западным Берлином прошло три года, но казалось, что это были не три года, а четыре совершенно разные жизни, ничем не похожие друг на друга. А что было до Дрездена? До Дрездена была жизнь гигантская, единая, неделимая, которая плыла сквозь меня словно бы тысячу лет, жизнь веселая и под необозримым небом, жизнь, освещенная любовными солнцами детства, наполненная впечатлениями и событиями, которые словно бы ласкали друг друга. Я уже упомянул о счастливом детстве, и оно действительно было счастливым, несмотря на мрачность школ и больниц, чьи угрюмые пространства, при всей их монолитности, всё равно таяли в потоках счастья, которое меня почему-то переполняло. Людям, которые мало меня знали, я казался хилым, бледным, застенчивым и погруженным в меланхолическую задумчивость ребенком. Но знакомые мои знали о сногсшибательной эйфории, мне присущей, они знали, что я – выдающийся хохотун, способный смеяться часами без остановок, до полного умопомрачительного изнеможения: я сгибался пополам, падал, валялся, извивался – короче, всячески исчезал в необузданных взрывах веселья и ликования.

Так было до Дрездена, до того, как я одним глазком заглянул в германский шеол, в мир теней, а после этого странного путешествия, как поется в песне, —

Я еще некоторое время учился в пражской Академии изящных искусств на театральном факультете, на отделении сценографии. Здание и по сей день стоит на Карловой улице, в самом сердце Праги, на полпути от Новой ратуши (где на углу возвышается черная фигура рабби Льва) к древнему Карлову мосту. Теперь там nonstop текут реки туристов, а тогда было пустынно: греко-католический собор стоял в лесах, а напротив него теплилось кафе «У золотого гада», где в те годы случались пузатые чехи и буклястые чешские дамы, а нынче сидят только золотые гады, прибывшие из разных уголков мира для любования Прагой.

Теперь по этой улице среди туристов снуют злые цыгане, продающие поддельный ганджубас. В Праге стафф надо покупать только у чернокожих, а у цыган – никогда! Под крышей большого дома теснились мастерские-мансарды, где совершалось обучение сценографов. Далее по Карловой улице, ближе к мосту, находился наш студенческий театр «Диск» (там теперь эротическое варьете), там мы ставили разные спектакли – делали декорации, костюмы… «Макбет», Чехов, «Жизнь насекомых» по Карелу Чапеку.

Учение сопровождалось безудержным алкоголизмом, особенно это дело ожесточалось при подготовке спектакля – тут многое зависело от театральных рабочих, а для того, чтобы они что-либо сделали, следовало неистово напиваться вместе с ними в маленькой комнатке за кулисами, сплошь оклеенной журнальными вырезками с фотографиями голых красоток.

Услаждаясь переливами народного чешского юмора (солдат Швейк показался бы кастратом в сравнении с нашими театральными рабочими), я иногда напивался там до такого состояния, что эти журнальные одалиски начинали стекать по стенам подобием водопада.

Несмотря на достаточно веселые студенческие пирушки, мне не особо нравилось учиться – я вообще не люблю учиться. К тому же я не люблю театр.

Когда я поступал в это учебное заведение, один из экзаменов представлял собой рисование портрета с натуры. Позировала красивая, незнакомая мне девушка: у нее было как бы средневековое лицо, бледное, с заостренным подбородком, с роскошным носом, наделенным элегантной горбинкой. Я совершенно не волновался по поводу экзаменов, мне было безразлично, поступлю я в эту Академию или нет, но пока я рисовал это средневековое лицо, я вопреки своей воле стал проваливаться в какую-то странную форму влюбленности в эту незнакомую мне девушку. Меня охватило болезненное и даже отчасти ранящее восхищение – портрет вышел скверно, но это меньше всего волновало меня: меня так поразили психоделические эффекты, излучаемые этим лицом, что я почувствовал, как из меня молниеносно уходят все силы. Вернувшись домой после экзамена, я съел сытный обед, а затем упал в обморок.

Дома никого не было. Папа с его женой Миленой, вернувшись домой, нашли меня валяющимся в прихожей. По их словам, я выглядел так, будто мне лет сорок. На самом деле мне тогда еще не было восемнадцати.

С этого обморока началось мое студенчество в Праге. И в целом оно протекало в несколько обморочном духе.

Через некоторое время я узнал, что моя мама серьезно заболела. Я взял академический отпуск и вернулся в Москву, чтобы быть с мамой. Это был самый мучительный период всей моей жизни, если не считать моего схождения с ума в конце 2014 года.

Я приехал в Москву в начале весны 1985-го, а в ночь с 9 на 10 августа 1986 года моя мама умерла. В течение всего этого периода болезни я твердо и упорно верил, что мама поправится и всё будет хорошо.

Но этого не случилось. Так не хотелось расставаться! Господи, как же не хотелось расставаться, но пришлось. Высшие силы внезапно обрушили на нас такие чудовищные страдания – за что? Не знаю. Я ничего об этом не знаю и думать об этом не могу.

С тех пор прошло тридцать лет, а до сих пор так больно, что хочется визжать.

Когда мама умерла, меня спасла только коробка с анестезирующими препаратами, оставшаяся от последнего периода болезни, когда делали блокаду. Но потом я поехал в Прагу – вроде бы надо было продолжать учебу. Там не было анестезирующих препаратов – я пробовал анестезировать себя пивом и другим алкоголем, но это не помогало. Пришлось идти к психиатру. Довольно милая дама прописала мне коктейль, где основным препаратом был швейцарский психотроп Ludiomil, в сопровождении парочки транквилизаторов. Мне казалось, я прибыл в Прагу в виде живого трупа, и, если бы не лекарства, сделался бы трупом настоящим. Но всё же не всё во мне сдохло – я посещал Академию и вообще был крайне продуктивен, как бывают продуктивны роботы. В тот период я нарисовал дикое количество рисунков и альбомов – например, альбомы «День», «Ночь», «Сумерки», «Рисунки Сталина», «Гитлер», «Ленин» и прочие.

Потеряв маму, я внезапно и безудержно полюбил Россию: я вдруг ощутил в стране своей то материнское начало, которого лишился в мире людей. Я постоянно пел русские и советские песни о Родине, особенно меня трогали песни из кинофильма «Щит и меч» – из разряда моих любимых кинофильмов, где советский герой щеголяет в немецко-фашистской униформе (номер один – это, конечно, Штирлиц в этой гирлянде).

С чего начинается Родина?

С картинки в твоем букваре…

Да, с картинки. В тот период я нарисовал бесчисленное количество картинок, наполненных (под личиной галлюциноза, под личиной иронии, под личиной игривого постмодерна) только лишь одним – моей дикой тоской по маме и моей безудержной и оголтелой любовью к Родине. Все эти елочки, колобки, снеговики, избушки, снежинки, тропинки, грибы, заснеженные солдаты и офицеры вермахта, спасские башни Кремля, галоши, подстаканники, шарфы, православные священники, лисички, флаги, белые кошки, ежи, дачи, высотки, гербы СССР, кафе-стекляшки, улитки, электрички, совы, моржи, плотники, патриархи, ковровые дорожки, галстуки и усмешки Ленина, мавзолеи, красноармейцы, салюты, болотца, замшелые пни… Именно тогда, как я теперь понимаю, сложилась и прошла алхимическую возгонку в тиглях тоски та иконография и манера изображения, которая впоследствии стала ассоциироваться в сознании публики с тем громоздким и нелепым псевдонимом, который я придумал себе в возрасте тринадцати лет. Но тогда я, конечно, не думал ни о какой публике, ни о каком современном искусстве – не до того мне было.

Все мои тогдашние художественные и литературные практики представлялись мне стопроцентно интровертными. Причем этих интровертных практик было довольно много, они были разнообразны и увлекательны. Еще в 1985 году Милена съездила в Японию по дзенским делам (она серьезно увлекалась дзен-буддизмом) и привезла мне оттуда небольшой ярко-красный диктофон. Я полюбил этот диктофон безоговорочной любовью, и он сделался для меня источником многочисленных развлечений. Особенно мне нравилось записывать радиоспектакли по типу «Театр у микрофона» – я изображал разные голоса: мужские, женские, старческие… Они беседовали друг с другом в манере актеров МХАТа или Малого драматического театра – всё это были импровизации, иногда многосерийные, занимающие несколько кассет. Помню некий «Трагический пикник», где воспроизводилась в гипертрофированном виде чеховская вязкость, превращающаяся в некую бездонную трясину – отравленная поэтесса из последних сил гулко лепетала свое последнее стихотворение с интонацией Ахматовой:

В ответ на этот поэтический стон двенадцать стариков с двенадцатью голосами (каждый из которых с разными вариациями воспроизводил чмокающий болотно-мокрый голос актера Иннокентия Смоктуновского) излагали свои исповеди, как бы исповеди кикимор, звучащие из-под замшелых кочек. Сюжет был прост: огромная компания декадентов отправляется на пикник, где все они постепенно гибнут в пространных монологах-агониях, потому что среди них орудует отравитель.

Впрочем, эти радиопьесы я записывал в основном еще до маминой болезни. Потом, когда мама болела, я записывал маму, диктующую свой последний роман «Круглое окно» – самое искреннее и великолепное описание собственной жизни из всех мне известных. Этот роман мне удалось издать в начале 90-х годов с помощью моего друга Юры Поезда. Издание скромное, тираж небольшой, но эта книга стала пронзительным откровением в жизни многих людей. Собственно, и данные записки следует воспринимать как некое приложение к роману «Круглое окно», раз уж я решился чиркнуть их в очередном блокноте Moleskine, а этот блокнот сам себя рекламирует следующими словами:

Culture, imagination, memory, travel, personal identity. Flexible and brilliantly simple tools for use both in everyday and extraordinary circumstances, ultimately becoming an integral part of one’s personality.

В общем, отчасти продолжая автобиографические книги моих родителей «Круглое окно» и «Влюбленный агент», отчасти повинуясь диктату своего блокнота, я и пишу сейчас этот текст.

В виде странного продуктивного зомби я проучился целый год в Академии. Впрочем, папа и Милена согревали меня лучами своей заботы, а также часто наезжали к нам гости, которым удавалось развлечь меня. Особенно благодарен я Холину и Пригову, которые в тот период довольно долго гостили у нас.

Оба принадлежали к родному московскому кругу, и мне казалось, что этот дружеский и вдохновенный круг людей, близких по духу и судьбе, просунул в реальность Праги руку помощи, точнее, две руки, одна из которых называлась Холин, а другая – Пригов. Холина я знал сколько себя помню, с младенчества, и он (как и неразлучный его друг-поэт Генрих Сапгир) всегда казался мне неотъемлемой частью моей жизни. Теперь их обоих уже давно нет, но я так и не уверовал в этот факт: всё мне кажется, Холин сейчас подъедет в своей советской машине, чтобы отвезти меня куда-то по каким-то важным делам, как он делал бесчисленное количество раз. Нередко это были дела, чья важность была очевидна одному лишь прозорливому Холину – например, купить мне новые модные штаны. Всё мне кажется, что после успешной покупки штанов мы с ним заедем к Сапгиру, где будет, конечно же, пьянка.

Пьянка и жрачка в солидно меблированном интерьере, сопровождаемая картавым чтением сапгировских поэм. Где вы, друзья-поэты? Ушли вслед за моей мамой, которая всегда дружила с вами, входя в ваш заоблачный поэтический карасс. Проницательных ребят Холина и Пригова, приехавших погостить к нам в Прагу (Холин делал это регулярно, Пригов приехал впервые), не обмануло, что я демонстрирую множество новых и неплохих рисунков, пишу тексты и способен разветвленно поддержать любой дискурс на любую тему. Их опытные очи разглядели за этой завесой, что меня подморозило не на шутку. Их чувствительные сердца, скрываемые за стоическими и хладнокровными обликами, подсказали им, что меня, вообще-то, надо как-то спасать, вынимать из внутреннего айсберга. И они стали всячески тормошить и отогревать меня. Делали они это по-разному – каждый в своем духе. Холин предлагал уделить особое внимание одежде. Это было мне близко и понятно, я сам всегда обожал одежду, но меня всегда загадочно качало от полного равнодушия к ней, от облика забвенного и замшелого, к заботливому и увлеченному моднику. Иногда я становился глэм-панком или эпатажным денди, или холеным господинчиком, в зависимости от того, куда дул мой внутримозговой ветер.

Собственно, я продолжал модничать даже в состоянии скорбной депрессии, но модничал в стиле призрака ушедших времен: предметом моей гордости тогда было черное длинное пальто 1920 года, аутентичное, приталенное, до пят, с огромными костяными пуговицами, с набивными плечами и узким воротником из черного бархата. Подкладка особенно поражала роскошью – ее паттерн оказал бы честь как самурайскому кимоно, так и современному девичьему платью.

Это панковское (в современном контексте) пальто подарило мне семейство Панковых (я всегда трепетно ценил такие совпадения). Чтобы оттенить и изуродовать омертвевшую буржуазную элегантность этого пальто, я обычно носил к нему облые советские ботинки на молниях «прощай, молодость!» с войлочным верхом, а также аморфные вязаные варежки (разные), купленные на подмосковных полустанках у старух, обладающих сияющими глазами.

Но Холин аргументировал в том духе, что якобы (чтобы преодолеть отдаленность от живых) мне следует, наоборот, одеться в совершенно новое шмотье в стиле простого прямолинейного парня, по модному стандарту того дня. Я с ним согласился, и мы предприняли энное количество походов по магазинам Праги, закупая соответствующие одеяния. Я всё это покорно и безразлично напялил, но тут надо понимать, что Холин (несмотря на его внутреннюю аскетичную роскошность субъекта, который годами сочетал в себе гениального и бескомпромиссного поэта с жизнью мелкого советского спекулянта) всё же был пожилым человеком и у него были несколько смазанные представления о модном парне моего возраста. Имидж получился в каком-то смысле очень радикальный, но я не удержался и быстро нырнул обратно в мрачную пучину фрик-ретро, а тогда это было в духе времени: в конце 80-х ретро бушевало среди самой продвинутой молодежи, которой тогда нравилось одеваться в стиле «одежда, вынутая из гробов» (в Москве таких ребят и девчат называли «тишинцами», так как Тишинский рынок был эпицентром этих посягновений), так что я был в тренде, о чем не подозревал проницательный в области спонтанной психотерапии Холин.

Что касается Пригова, то он оказался еще более проницательным, чем возлюбленный Игорь. Он сразу понял, что мне нужны соратники, люди моего возраста, в чьем энтузиазме я смог бы раствориться. Поэтому он часто говорил мне об Ануфриеве, которого я тогда почти не знал. О нем же настоятельно сообщал мне и настоятель нашего великолепного монастыря Андрей Монастырский, которого я часто навещал во время своих наездов в Москву.

В начале августа 1987 года я отправился в Коктебель в компании с Антоном Носиком и Илюшей Медковым. Это крымское путешествие стало для меня воскрешением из мертвых. В первый же день я вошел в соленые воды Черного моря и плавал долго, как было у меня в привычке, не менее двух часов. А выйдя на берег, встретил знакомую девочку и в ту же секунду влюбился. Короче, я внезапно воскрес и преисполнился головокружительного ликования, чего никак от себя не ожидал. Тот август заслуживает отдельного сакрального описания – не в этом романе. Но блаженный август закончился, а вместе с ним закончились и каникулы. Надо было возвращаться в Прагу, чтобы продолжать обучение в Академии. Я прилетел в Прагу, просидел день на лекциях, а выйдя из своего учебного заведения, внезапно увидел перед собой чучело лисы. Напротив здания Академии находился меховой магазин. В пасмурной витрине этого магазина (социализм славился пасмурностью своих витрин) сидела набивная лиса и внимательно смотрела на меня черными стеклянными глазами. Я поймал ее взгляд. И в голове моей сверкнуло паническое осознание: «Я на носу у лисы!!!» Я был Колобком в тот миг, зависшим на грани поглощения лисьим организмом. «Соскок!!! Надо соскакивать!!!» – заверещала моя душа. В тот миг я понял, что больше не вернусь в Академию. Да и вообще, внезапно пришло ко мне ясное осознание того факта, что пражский период моего существования закончился. Я резко бросил учебу и вернулся в Москву. Не так уж много совершил я по жизни решительных поступков. Мне кажется, по большей части решительность (порою поразительная и молниеносная) настигала меня в ситуациях, когда у меня появлялась возможность дезертировать из каких-нибудь рядов. Короче, я всегда был любителем сбежать. Вот и тогда, осенью восемьдесят седьмого года, я сбежал из Праги в Москву, и это бегство настолько меня порадовало, что волосы будто танцевали у меня на голове. Вскоре после прибытия в Москву я зашел в артистический сквот в Фурманном переулке. Дверь мне открыл хрупкого сложения панк в зеленоватой и узкой одежде, на которой виднелись какие-то самодельные надписи. Глаза у него были столь же темные и блестящие, как у лисы из пражского магазина шуб. Но этот взгляд не внушил мне паники. Черты лица как бы персидские. Я сразу же прозвал его мысленно Персидским Панком. Это и был Сережа Ануфриев, о котором мне столько рассказывали. Мы сразу же разговорились, а вскоре стали записывать философские беседы в моей квартире на Речном вокзале. Жизнь тогда была тусовочная, поэтому квартира просто ломилась от гостей: кто-то постоянно уходил, приходил… Кто-то был пьян в хлам, кто-то смотрел видео, кто-то с кем-то ебался за перегородкой…

Война с гигантским ребенком. 2007

Но мы сосредоточенно (хотя в то же время рассеянно) беседовали на самые заоблачно-укромные темы. Сережа приходил в сопровождении своей тогдашней жены Маши Чуйковой. Она всегда была одета крайне ярко, в стиле циркового клоуна, но при этом была молчалива, застенчива, легко краснела и в основном сосредоточенно читала детективы, сидя на кухонном диване. Когда приходило время всем спать, Сережа неизменно засыпал в ванне, наполненной водой, подложив под голову свернутое полотенце. Присутствовало в нем нечто йогическое. Вскоре к нашим беседам подключился Юра Лейдерман, еще один художник-концептуалист из Одессы. Этот молодой интеллектуал обликом напоминал большевика Якова Свердлова, но медитировал в основном на некоторые тонкие аспекты древнекитайской культуры.

Так в утробе одной из космических московских зим и родилась группа под названием Инспекция «Медицинская герменевтика». Но вернемся в Западный Берлин восемьдесят восьмого года.

Недолго я прожил тогда в зубоврачебной квартире в солидном Шарлоттенбурге. При первой же возможности я переселился в Кройцберг, поближе к Стене, на улицу Ораниенштрассе (впрочем, я часто путаю эту улицу с Ораниенбургерштрассе: да и мудрено не перепутать). Там обитала артистическая коммуна «Бомбоколори».

На этой улице я многократно бывал в последующие годы моего пребывания в Берлине, и хотя улица не изменилась с годами, но я никогда не мог узнать тот дом, где располагалась студия «Бомбоколори» – внешний вид этого дома истлел в моей памяти, хотя я хорошо помню, как выглядели комнаты внутри – большие, белые, со скрипучими дощатыми полами, с огромными фабричными окнами, за которыми темнел внутренний двор: здесь когда-то был, видимо, товарный склад или небольшая фабрика. А заносило меня на эту улицу в последующие годы, потому что на ней жил Эдгар Домин, наркодилер и музыкант, и я в течение лет посещал его из уважения к его занятиям – впрочем, скорее к первому, нежели ко второму. Дверь его квартиры открывала в ответ на мой звонок юная бразильянка, подруга Эдгара, малолетнее и блаженное чадо из Рио с золотистой кожей и вьющимися волосами: с ее губ никогда не сходила космическая улыбка, потому что она никогда не отдалялась от источника благ, а глаза ее напоминали два маленьких аквариума, в которых вместо зрачков плавали две золотые рыбки, способные наградить любого рыбака и любую рыбачку дарами сонной и невменяемой радости.

По контрасту со своей свежайшей любовницей сам Эдгар был рано обветшалым худым господином немолодых лет – руки у него тряслись так сильно, что, когда он пил отвар из бразильских листьев, заваренный его подругой, край чашки отбивал чечетку о его великолепные искусственные зубы. Но когда из глубин шкафчика появлялись старинные бронзовые весы, руки Эдгара загадочным образом успокаивались, из пальцев уходила дрожь, и он четко и ответственно взвешивал и отмеривал свой благоуханный товар. Все три его комнаты были густо завешаны картинами питерских художников: Гурьянов, Тимур Новиков, Африка и другие.

Он дружил с ними. Политические убеждения его были самые левые, и всё же тайная гордость освещала его истерзанное лицо, когда он доставал из шкафа, где хранились снадобья, еще и увесистые толстые фотоальбомы, наполненные снимками, которые делал его дядя, заядлый фотограф-любитель, во время войны. Дядя служил в СС, в зондеркоманде, занимался в самых различных оккупированных странах карательными акциями в отношении мирного населения, подозреваемого в поддержке партизан. Не подлежит сомнению, что этот дядя был по уши забрызган человеческой кровью, но ни капли этой крови, ни одного военного дымка не проникло в его фотографии, на которых загорелые, расслабленные парни в расстегнутых мундирах или же без мундиров обнимали друг друга за плечи, улыбались, удили рыбу, играли в мяч, плескались в водоемах, жарили вурсты на костерке на фоне поэтических ландшафтов Греции, Югославии, Украины, Франции, Крита, Северной Африки, России… Эти фотоальбомы выглядели стопроцентно мирно и туристично, в кадр не попадали даже автоматы, не говоря уже о танках, пушках, виселицах, горящих домах, трупах или живых представителях местного населения. На всех снимках – люди, но, просмотрев эту большую стопку тяжеленных альбомов, я не увидел ни одной женщины, ни одного ребенка, ни одного мужчины постарше – одни лишь только рослые, отборные, статные немецкие хлопцы, окруженные природными угодьями или же руинами античных времен. Казалось, дядя Эдгара снимал некий гомосексуально-туристический рай, в котором только блестящие сапоги и униформы намекали на нечто военное, причем качество снимков было великолепным, прочувствованным – дядя был талантливым фотографом: он мог передать ребристую лакированную шершавость листочка русской березоньки с каплей последождевой росы, а за березонькой – холодок русской речки, где в лодке, бросив весла, два парня в белых рубахах, выпущенных поверх галифе, улыбались, полуобнявшись, причем один улыбался в камеру, а другой – глядя на ухо первого, которое было схвачено солнечным лучом и окружено влажными после купания завитками белокурых волос.

Переводя взгляд с фотографий покойного эсэсовца на полотна Гурьянова, висевшие на стенах, я видел нечто подобное: гейская героическая сага – пловцы, гребцы, матросики, отважные летчики, – но все эти холсты казались мертвыми, сухими и безжизненными, а гурьяновские герои – тухловатыми манекенами в сравнении с фотографиями дяди Эдгара. Эти фотоальбомы, наполненные фотками убийц с веселыми и простодушными глазами, сами могли бы стать орудием убийства, настолько они были тяжелы, с металлическими уголками, с накладными стальными дубовыми листьями и плоскими шлемами на переплетах. Мне нравилось рассматривать их, покуривая и попивая бразильский целебный чай. Спасибо тебе, извращенная Германия, что ты открыла передо мной свои альбомы и свои шкатулки с азиатскими дарами.

Много говорилось о гомосексуальной основе немецкого национал-социализма. Видимо, ради сублимации и организации этой голубой энергии Гитлер и Гиммлер и расправились с откровенными геями из окружения Рёма – а «ночь длинных ножей» следует понимать как «ночь длинных хуёв». Гитлеру требовалась нерастраченная гомосексуальность в ее военно-латентной форме. С восхищением думаю об аморфных советских солдатах, растоптавших своими грязными сапогами этот казарменный эрос.

Тогда-то над Рейхстагом и воспарило Красное знамя, знак униженных и оскорбленных, которые нашли в себе силы унизить и оскорбить своих подтянутых обидчиков в элегантных мундирах. Это было очередное рождение Венеры, триумфальное возвращение женской менструальной магии – миг любви, сопровождающийся массовым ритуальным изнасилованием германских фрау и фрекен. После этого наступил мир: женщинам не нужна чужая кровь, они ежемесячно проливают свою.

У Эдгара всегда был отличный стафф. И большое разнообразие разносолов. Торговал он не только курительными субстанциями, но и кое-чем покруче. Например промокашками и кристаллами. Помню, как мы с моими друзьями Настей и Ваней после визита к Эдгару съели по кристаллику и долго болтали, изображая акцент и интонации Брежнева с его нечеткой слипающейся речью, обогащенной бушменским прицокиванием.

Эта брежневизация наших речевых аппаратов уводила нас в пучины уютного хохота.

Мы приехали тогда по случаю выставки «Берлин – Москва», где я демонстрировал картины из серии «Политические галлюцинации», а также показывал свой фильм «Гипноз», снятый незадолго до этого, специально к этой выставке. В середине ночи, нахохотавшись, мы ощутили голод и отправились на Кудамм, где в ночные часы работало тогда единственное кафе, и там мы желали отведать штрудель.

Я всегда обожал штрудель, что роднит меня с Арнольдом Шварценеггером, который признался в одном интервью, что штрудель – его любимая еда. Магическая снедь by the way – съедобный аммонит, спирально-ракушечная структура, открывающая путь к символическому поглощению космоса. Я вычитал у К. Г. Юнга, что словом Strudel называют шаманов и магов на горноальпийском диалекте в некоторых областях Швейцарии.

Внутренний зрак показывает мне Кристофа Вальца в роли полковника Ланды из фильма Квентина Тарантино «Бесславные ублюдки». Я боготворю этого актера, создавшего гирлянду образов застенчивых злодеев, которых мучает осознание собственной немодности, но именно из неуместности, из отсталости и провинциальности рождается шарм и драйв этих персонажей, ради которых Кристоф всегда (в самые зловещие моменты) готов поднять брови домиком над невинными и недобрыми треугольными глазенками.

Глава пятая

Одно из возможных запоздалых вступлений

Как и большинство моих современников, я мог бы составить автобиографию потребителя или туриста. Впрочем, мне более по душе роль отдыхающего, и я мог бы с поразительным прилежанием описать некоторые курорты и оздоровительные процедуры в санаториях. Я мог бы описать также жизнь сновидца (это я отчасти уже сделал в книге «Сновидения и капитализм»), и это могло бы плавно перетечь в мистические воспоминания, посвященные поразительным совпадениям, чудесам и играм Высших Сил (я счастлив, что могу похвастаться изобилием таких приключений, но не всеми из них я готов поделиться с читателем). Капризы социокультурной ситуации заставляют меня думать, что всё это многообразие блюд нынче дозволено подавать под единственным соусом, который называется «жизнь современного художника». И подавать эти блюда можно только в той сети ресторанов, которая всем известна под названием «современное искусство». С одной стороны, это несколько странно, ведь традиционно такого рода материями заведовала художественная литература или же междисциплинарные исследования, но возможности литературы и междисциплинарных исследований (надеюсь, временно) урезаны. Зато упомянутый соус открывает путь к щедро иллюстрированным изданиям. Как настоящий еврей, я дико люблю книги. Как неправильный еврей, я люблю книги с картинками. Никакой упоительный оригинал произведения искусства не заменит мне книжной картинки.

Короче, если вам нужны воспоминания художника, то вот они перед вами.

Тем более речь идет о почтенном жанре. Кто из моих предшественников в этом деле вдохновлял меня? Я уже упомянул, что данная книга является в некотором роде приложением к автобиографиям моих родителей – к роману «Круглое окно» моей мамы Ирины Пивоваровой и к «Влюбленному агенту», написанному моим папой Виктором Пивоваровым. Кроме этих двух непосредственных вдохновителей, подаривших мне ту самую жизнь, которую теперь я пытаюсь косвенно описать, воображение рисует мне целые шкафы книг, написанных художниками. Вспоминается отличная книга Кандинского (кажется, она называется «Линия и точка на плоскости»), где малолетний автор сначала кольцами снимает кору с древесной ветки, обнаруживая под охристой поверхностью до боли яркую зеленую подкладку, которую требуется так же осторожно удалить с помощью перочинного ножа, дабы пробиться к айвори-белизне, но сразу же после этой слонокостной белизны возникает черная-черная-черная карета, в которой малыша Кандинского везут по тесным улицам Венеции. Ну а письма Ван Гога – их все читают, как будто ухо себе отрезали! – «Дорогой Тео…» и так далее (имя Тео наводит на мысль, что все эти письма адресованы Богу: брату как Богу или Богу как брату).

Казачок. 2008

Кроме этих двух классических авторов, я в разные периоды жизни с удовольствием читал автобиографическую прозу Альфреда Кубина и Леонида Пастернака. Книги Сальвадора Дали «Дневник гения» и «Тайная жизнь Сальвадора Дали» заставляют думать, что автор был более глубок и пронзителен в литературном деле, нежели даже в живописном. Невозможно не упомянуть также такие великолепные сочинения, как «Философия Энди Уорхола (от А к Б и наоборот)» и «Пространство Эвклида» Кузьмы Петрова-Водкина. Энди и Кузьма в разное время произвели на меня впечатление, но особенно вспоминается автобиографический текст, написанный одним не очень известным художником, чью фамилию я сейчас вспомнить не могу. Этот текст (возможно, повесть) называется «Наши с Федей ночные полеты».

Художник повествует о детстве, проведенном в деревне, – там якобы вдруг открылась у него и его приятеля Феди способность к реальным левитациям. Парни так увлеклись (да и как тут не увлечься), что каждую ночь прыгали с сельского обрыва и летали привольно и блаженно над ночной рекой, серебрящейся среди полей, над черным бором, над горстью домишек с ржавыми крышами, долетали и до железной дороги, и кружились над поездами, которые влачили сквозь поля свои полусветящиеся окошки, а в окошках люди спали, напившись чаю, или всё еще пили чай, звеня своими гранеными стаканами в латунных подстаканниках, они грызли сахарные кубы своими летаргическими зубами, а местами украдкой или разбитно лакали водку, но ни их сны, ни пьяный их угар не дозволяли им догадаться, что двое малолетних, презрев законы гравитации, вращаются в воздухе над их составом дальнего следования.

Эта способность обрушилась на парней нежданно-негаданно, она ни с чем не была связана, и так же она их и покинула – при первых проблесках полового созревания. Никакого влияния ни на творчество этого художника, ни на его последующую жизнь эти полеты не оказали. Полеты так и остались безотносительным всплеском блаженства. Это, наверное, лучший из вспоминательных текстов, написанных художниками, – возможно потому, что автор скромен, о нем ничего не известно (во всяком случае, мне), и это сообщает повести тот энигматический вкус, который, как ни странно, совпадает со «вкусом жизни».

На этой эйфорической ноте перехожу к автобиографическим текстам, написанным моими друзьями и знакомыми, – а такие тексты читаешь совершенно другими глазами, чем исповеди незнакомцев, даже если эти незнакомцы – прославленные знаменитости. Когда знаешь человека лично, совсем иначе воспринимаешь текст, им написанный, – и здесь я приношу свои извинения тем читателям, что со мной не знакомы: сожалею, но вы так или иначе обречены на тысячи микроскопических недопониманий в процессе чтения данных записок, но эти недопонимания есть явление совершенно естественное, и о них лучше всего немедленно забыть, тем более что Ролан Барт где-то проницательно заметил, что забывание есть условие чтения.

Итак, имеется сиятельное «Каширское шоссе» Андрея Монастырского, но по своему масштабу и размаху это сочинение сильно превосходит размеры жанра под названием «исповедь художника» и является шедевром духовидческой и психоделической литературы – Кастанеда, короче, тихо отдыхает в уголке.

Ну и, конечно же, очень иронически написанные и при этом весьма глубокомысленные «60–70-е…» Ильи Кабакова – тоже краеугольный текст, хотя две другие кабаковские книги – «Муха с крыльями» и «В нашем ЖЭКе» – еще на порядок краеугольнее.

Кроме этих сокровищ Пустотного Канона Номы (московского концептуализма), в рядах памяти еще присутствует книга «Ряды памяти» Никиты Алексеева. Из этой книги мне больше всего запомнилось признание автора, что это именно он нарисовал заставку к советскому фильму «Остров сокровищ» – эта заставка в детстве меня гипнотизировала, хотя и не доводила до такого сладко-леденящего состояния, до которого доводили меня гравюры Рокуэлла Кента, вставленные в фильм «Моби Дик»: полярные звезды, фонтаны пара над морем, небо, сотканное из линий, черные китобои во тьме, дублон, прибитый к мачте гвоздем, хромой Ахав, мертвый индеец на живом теле белого кита, опутанный по рукам и ногам солеными гарпунными канатами…

Я с удовольствием вручил бы мистеру Кенту приз в виде китового уха – приз за рекордно сильное психоделическое воздействие произведения искусства на мозг зрителя! Что касается китового уха, то в конце 80-х я им обладал, и эта странная кость довольно долго служила мне одновременно пепельницей и объектом для медитаций.

В совсем недавние годы различные мои знакомые написали и издали целую охапку книг из категории art memories. Из их числа собираюсь отметить книгу Александра Бренера «Жития убиенных художников», – да и как не отметить, если в этой книге мне посвящена целая глава, да еще и очень трогательно написанная! Прочитав эту главу, я подумал, что если бы мои ближайшие друзья написали воспоминания, вряд ли они посвятили бы мне целую главу. В то время как Бренер, который видел меня раза четыре, это сделал. Это неудивительно: постоянное и долгое общение является формой растворения друг в друге, поэтому нам трудно, а иногда даже невозможно описывать ближайших людей, тогда как мимолетное знакомство напоминает визит в театр, где актер на сцене схвачен ярким искусственным светом – светом фантазма.

В общем, мне понравилось, как Бренер меня описал, хотя это описание и пропитано чувством дикого разочарования, – но это разочарование в данном случае является литературным нервом повествования. С одной стороны, мне совсем не жаль, что я разочаровал Бренера, потому что я не симпатизирую тому модернистскому алтарю, который внушает ему религиозное чувство. Но мне понравилось, что его текст написан языком, яростно сопротивляющимся всяческой секуляризации.

Но наибольшее наслаждение из недавно изданных art memories мне доставила книга Леонида (Лёнчика) Войцехова «Проекты». Если книга Бренера написана языком, который сопротивляется секуляризации, но не вполне верит в то, что священная речь еще может быть подлинной, то книга Лёнчика гораздо мудрее (мудрее, потому что легкомысленней), здесь присутствует понимание того, что священная речь не нуждается в подлинности. Священный текст – это просто байка, цветущее поле легенды, и главное достоинство этого одесского текста заключается в том, что ни один из излагаемых проектов не осуществлен. Эта несбыточность, это безудержное воспарение намерений, этот одесский мифологизм – всё это и составляет тот кайф, который, как мне кажется, должен переполнять любую руку, листающую страницы книги Войцехова.

В общем, художники пишут хорошо – это всем известно. В свою очередь, среди писателей немало хороших художников. Можно наобум вспомнить Иоганна Вольфганга Гете, Г. Х. Андерсена, Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Льюиса Кэрролла, Толкина, К. Г. Юнга, Маяковского… Ну и этот список можно продолжить.

Однако мне всегда дико хотелось быть не пишущим художником и не рисующим писателем, а тем и другим в полной и равной степени, как Уильям Блейк!

Это как в мелкотравчатом детстве, когда спрашивали меня (а этот деликатный вопрос почему-то принято было задавать малышам): «Кого ты, мальчик, больше любишь – маму или папу?» На это мне всегда хотелось ответить: «Люблю их одинаково и очень сильно!»

Так оно и есть, но мои возлюбленные родители расстались друг с другом, сохранив дружеские отношения. В тот миг писатель расстался в моей душе с художником, сохранив дружеские отношения. Я хочу сказать этим, что не только являюсь в равной степени писателем и художником, но эти два персонажа еще к тому же существуют совершенно независимо друг от друга, это два совершенно разных человека, чей образ жизни и образ мыслей редко совпадают, но взаимная симпатия (не лишенная легкой прохлады) позволяет время от времени оказывать взаимные услуги: например, художник ПП может бесплатно изготовить иллюстрации к рассказам ПП (исключительно по дружбе!), а писатель ПП может написать автобиографию своего друга-художника (что и происходит в данный момент). Вы воскликнете: «Это шизофрения!» А я вам на это отвечу: «Как скажете…»

Каковы же различия между этими мистером Джекилом и доктором Хайдом, которым нашлось место внутри одного организма? Различий этих немало, и они достаточно радикальны, но не стану застревать на их описании – мне совсем не до этого, ведь я застрял в каменной друидской ванне в сакральном эпицентре Тевтобургского леса, где я лежу в одежде, без воды, запрокинув вверх восторженное лицо, глядя на уходящую ввысь щель между дольменами, сквозь которую должен хлынуть, но не хлынет мистический зеленый луч.

Сэр Уинстон Черчилль в начале своей «Истории англоязычных народов» пишет о золотом времени, когда Британия была частью Римской империи: тогда в этой благополучной стране еще не слыхали о замках – это была страна вилл. В идиллическом описании сэра Уинстона встает цивилизованный мир, где живут грамотные люди, расслабленно возлежащие в ваннах. Две укрепленные оборонительные линии на севере защищали этот мир от варваров – вал Адриана и вал Антонина.

Более четырех веков длилась эта идиллия, но затем стены рухнули и варвары смели этот упорядоченный христианский мир. Потребовалось несколько веков, чтобы Англия снова стала христианской страной. Но, как метко замечает премьер-министр, высокая цивилизация ванн так и не восстановилась в полном объеме: большинству англичан до сих пор приходится стоять в тесных душевых кабинках.

А вот в позднем Советском Союзе утопию ванн удалось реализовать. После расселения коммуналок в каждой советской квартире (даже в убогих хрущобах) имелись ванны – и советские люди щедро плескались в них, возлежали, млели, дрочили, курили, играли с плавучими утятами, занимались сексом и читали книги, переворачивая слегка влажные страницы пальцами, чьи лица (лица пальцев) становились сморщенными от долгого лежания в горячей воде – сморщенными и похожими на лица холеных стариков. В романе Толстого «Война и мир» про одного высокопоставленного чиновника сказано, что у него было розовое лицо, морщинистое и свежее одновременно, и каждая его морщина казалась настолько тщательно промытой, что лицо в целом напоминало подушечку пальца, принадлежащего человеку, долго млевшему в горячей воде.

Но в Тевтобургском лесу ванна была сухой, потому что магия одичалых не предполагает расслабленности. Я лежал в каменной ванне в том самом лесу, где когда-то был нанесен удар по легионам цивилизации ванн.

Я не созерцал зеленый луч в то туманное утро. Да я и не ждал зеленого луча. И всё же через много лет я увидел его.

Надеюсь, не причиню вреда своей художественной карьере, признавшись, что искусство никогда не казалось мне смыслом моего существования. Оно никогда не было для меня целью – лишь средством. Каждый мальчик воображает себя рыцарем, скачущим к своей возлюбленной. Для многих художников эта возлюбленная и есть Искусство. Для меня же искусство – это, скорее, конь, на котором я скачу, верный Росинант, которого я, как правило, знаю, когда накормить, а когда пришпорить. Что же касается Прекрасной Дамы, то эту роль чаще всего играли в моей жизни настоящие возлюбленные, то есть живые девушки. Спору нет: в душе я больше исследователь и любовник, нежели художник.

Случались периоды жизни, когда мной всецело овладевало ощущение тайны, мне казалось, что я занимаюсь захватывающим исследованием (а иногда даже спиритуальным расследованием), мне казалось, что мне открываются некие таинственные стороны бытия, прежде никому не ведомые, а может быть, даже и не нужные прежде никому.

Искать то, что до тебя не было искомым, – это порой захватывает. Но и в этих ситуациях искусство всегда оставалось для меня лишь средством: средством запечатления или же одним из инструментов познания, но фетишизировать искусство, превращать его в символ веры, в объект страстного почитания – к этому я не склонен.

Я также вполне равнодушен к своей роли в искусстве: мне безразлично, кем объявят меня историки и долго ли будут помнить меня потомки. Мне по барабану, будут ли после моей смерти работы мои храниться в музеях или тлеть на помойках. Я хочу, чтобы мое искусство служило мне здесь и сейчас, чтобы оно было мне верным слугой и добытчиком, а не господином, и хочу я от него вполне конкретных вещей – любви и денег. Первое важнее второго.

Я вполне желаю доставлять удовольствие другим, причинять им радость, служить пусть скромному, но блаженству. И мне очень хотелось бы, чтобы меня нежно любили за это и в ответ способствовали и сочувствовали моим радостям.

Я обожаю людей и не терплю одиночества, поэтому ценю искусство прежде всего как повод для общения. Я также высоко ценю терапевтические качества, присущие искусству: хотя само по себе искусство, к сожалению, не является лекарством от моих страданий, зато оно способствует обретению других лекарств, более эффективных, в том числе и таких, какие за деньги не купишь.

Такого рода склонность к дефетишизации искусства несколько отличает меня от большинства художников. И, по всей видимости, это мое свойство является свойством художника во втором поколении.

Пишу я это всё себе в оправдание и в пояснение некоторых качеств данных записок – ведь ситуация в настоящий момент складывается таким образом, что от меня ждут не просто каких-нибудь воспоминаний, а именно воспоминаний художника. Это пожелание, приходящее извне, меня, с одной стороны, дисциплинирует, с другой стороны – немного тревожит.

Я мог бы чиркнуть заметки эмбриона или автобиографию животного, мог бы написать исповедь эротомана или психоделиста, мог бы набросать философские мемуары или предъявить истерзанной публике воздушное самосозерцание поэта. Мог бы составить ответственное жизнеописание светского человека и тусовщика или же предъявить историю психиатрического пациента, историю болезни, которая, впрочем, может быть дополнена не менее захватывающей историей поисков оздоровления, – то есть я способен был бы написать воспоминания аутотерапевта, как в свое время поступил Зощенко в своей повести «Перед восходом солнца», и это, наверное, была бы наиболее полезная книга в ряду вышеперечисленных. Я мог бы описать лихой жизненный путь рэпера, хрупко и остро выкрикивающего ненужную правду в застывшую харю общества, или описать затейливую и мучительную дорогу кинорежиссера, мог бы сформировать записки несостоявшегося изобретателя и архитектора, мог бы выступить в роли инакомыслящего дизайнера никому не нужных, но очаровательных излишеств. Мог бы опьянить всех восторженными мемуарами модного кутюрье – словно бы прошелестеть по извилинам коллективного мозга легким и ароматным шелковым шлейфом: ведь я так люблю дефиле и прочую нарядную деятельность.

Всю жизнь я рисовал и был художником. Делал рисунки, тонны рисунков, серии, рисунки с текстами, альбомы, самодельные книжки, издавал журналы несуществующих стран и иллюминированные кодексы несуществующих религий. Изредка делал иллюстрации для массово-детского журнала «Веселые картинки», но в основном бескорыстно изготовлял потоки картинок веселых, мрачных или же пресных. В основном зарисовки галлюцинаций и фантазмов, хотя к сюрреализму это не имеет никакого отношения. Но в конце 80-х – начале 90-х годов освоил новую профессию – профессию эксгибициониста.

Речь не об обнажении тела или души, а об устройстве выставок. Я стал мыслить выставками, а поскольку все профессиональные обсуждения этой деятельности велись в основном на английском языке (украшенном русскими, немецкими, итальянскими и французскими акцентами), слово exhibition постоянно находилось в центре всего этого деятельного вихря.

В силу этого обстоятельства слово «эксгибиционист» (хотя оно уже закреплено за сексуальным пристрастием) кажется мне более подходящим для обозначения этой деятельности, нежели, скажем, слово «экспозиционер». Экспозиционер создает экспозиции чужих произведений, эксгибиционист создает собственные высказывания в форме выставок. Чем я много лет и занимался. И занимаюсь по сей день.

Итак, эксгибиционист.

И всё же мне следует ввести в данный автобиографический текст еще одно неизбежное измерение – кинематографическое.

Мне досталось такое устройство сознания, что я не смог остаться лишь рисовальщиком, писателем и эксгибиционистом (то есть производителем выставок), но мне пришлось стать также кинорежиссером. И сделался я таковым задолго до того, как снял свой первый фильм (а фильмов я снял крайне мало). Мне не удалось превратиться в Петра Петербурга, созданного моим воображением, я не трансформировался в знаменитого фильммейкера, обитателя кинофестивалей и проходимца по красным дорожкам, я не стал резвым получателем «Оскаров», хотя мне всегда нравился зловещий образ мальчика Оскара из фильма «Жестяной барабан» – Оскара, который криком разбивал стекла и отказывался взрослеть. Оскар из фильма Шлёндорфа – это немецкий Питер Пэн, внимательный и суровый младенец, напяливший кукольную униформу рейха взамен одежды из листьев, выросших на деревьях острова Гдетотам. Немецкий Питер Пэн не летает, зато он визжит, трахается и стучит в железный барабан.

Итак, я снял крайне мало фильмов, которые можно показать кинозрителю, зато я снял множество фильмов, которые кинозрителю показать нельзя – по той простой причине, что эти фильмы не покинули пределов моего мозга. Точнее, некоторые всё же подверглись обнародованию. Но в виде рисунков и рассказов, устных или письменных. Вот фильмография моих несуществующих в реальности фильмов:

Предатель Ада

Мир погибнет весной

Гитлер под дождем

Круиз Тарковского

Убийство нудиста

История дождевой капли (время фильма – полный метр – это чрезвычайно растянутое время стекания одной дождевой капли по оконному стеклу некой комнаты, в которой в этот миг происходит убийство, все детали коего отражаются в капле со свойственным дождливым дням искажением)

Рай

Эксгибиционист

Восстание бомжей

Бомж-следователь

Гипноз

Сказка о потерянном времени

Олеся в Стране ужаса (фильм о том, как некий немецкий дворянин с детства обожает сказку Кэрролла «Алиса в Стране Чудес». Он становится офицером СС и во время оккупации Белоруссии немецкими войсками инсталлирует в бывшем барском имении некую Страну Ужаса, куда он запускает белорусскую девочку Олесю, арестованную нацистами за помощь партизанам. Фильм о смекалке и бесстрашии советской девочки, которая отважно проходит все испытания Страны Ужаса, причем каждое из испытаний – триллерная версия эпизодов из кэрролловской сказки.)

Сходство (фильм, где играют очень похожие друг на друга люди, фильм о внешнем сходстве)

Ребенок-педофил

Снег

В следующий раз ты будешь арлекином, дружок! 1992

Русские сказки

Ужас новостроек

Город толстых

Sex Under Drugs

Московская Лолита

Городок в табакерке

Нефтяной человечек

Кенгуру-следователь

Эротический мир

Мосгаз (о знаменитом убийце 60-х годов по кличке Мосгаз, снять на деньги «Газпрома»)

Дух купола

Пружинки (о банде «пружинок» в Питере двадцатых годов двадцатого века)

Детство тиранов (детство Калигулы, Наполеона, Гитлера, Сталина, Саддама Хусейна, Муаммара Каддафи, Анны Иоанновны)

Детство Гитлера (отдельно)

Старость Лолиты

Эксперименты в области экранизации философских текстов:

Экранизация «Пещеры» Платона

О чем говорил Заратустра

Пир

Страх и трепет

Феноменология духа

Анти-Эдип

Фильм «Во власти идей»

Фильм «Антивзрыв»

Жизнь торнадо

Из этого списка я собираюсь подробно описать в данной книге один несуществующий фильм – «Эксгибиционист», – не только потому, что название фильма (и название извращения) совпадает с обозначением, которое я присвоил своей профессиональной деятельности, но также потому, что эта книга лишь одной своей стороной разворачивается как воспоминание художника, с другой же стороны эта книга о Германии (а рассказанный фильм тоже о Германии и о ее столичном городе Берлине). Ну, конечно же, речь идет не только и не столько о физической Германии, сколько о той части души (отчасти моей собственной, но также и общечеловеческой души), которой подходит это имя – Германия.

Я не знаю немецкого, несмотря на усилия моего дедушки, который в мои малые годы напрасно пытался приобщить меня к этому языку, бывшему для него родным (хотя сердце его целиком и полностью принадлежало другому языку – английскому).

Мне удалось уклониться от знания немецкого языка, несмотря на то, что моя судьба так или иначе связана с германскими землями (включая Австрию и Швейцарию) и я подолгу жил в германоязычных странах в разные периоды моей жизни. Ущербное владение английским (на котором я то щебечу, то молчу) защитило меня от немецкого, так некогда «Алиса в Стране Чудес» защищала меня от чудес немецкого леса. Для русского уха слово «Германия» связывается со словами «герметизм» и «герменевтика» – этим, возможно, объясняется тот факт, что наша группа «Медицинская герменевтика» получила наибольшее признание именно в германоязычных странах.

Впрочем, понятие «Германия» здесь следует расширить до старинных пределов Священной Римской империи германского народа (это средневековое государство почти совпадает в своих очертаниях с нынешним Евросоюзом). Как написал немецкий историк, Германия начинается в Риме.

Соответственно и ареал художественных странствий нашей группы (а после распада группы – моих собственных странствий) в основном совпадает с этими пределами: Прага (столица упомянутой Германской империи в XIV и XVI веках), немецкоязычная Швейцария, Италия, Франция, Голландия, Бельгия, Испания. Ну и собственно Германия. За многие годы непрерывных выставочных путешествий (пути эксгибициониста) я всего лишь один раз побывал в Америке (Нью-Йорк) и один раз в Англии (Лондон). Период жизни в Израиле, а также странствия в Таиланд, на Шри-Ланку и в Египет не были напрямую связаны с художественной деятельностью.

Поэтому когда передо мной явилась задача написания автобиографического текста в духе art memories (и я, естественно, испытал дикую растерянность перед необузданным шквалом событий, впечатлений, переживаний, деяний, приключений и происшествий, которые готовы обрушиться на голову всякого вспоминающего), я решил не то чтобы строго ограничить свои воспоминания теми событиями и мероприятиями, которые особенно связаны с германскими землями, но использовать Германию в качестве карты для путешествия в прошлое. В прошлое?

Ну да, в прошлое. Ну и одновременно в некую параллельную реальность, а уж таковы свойства параллельной реальности, что ей можно присвоить имя любой страны, пусть даже своей собственной, достаточно прибавить некий воспаряющий эпитет, например Небесная Россия, или Медицинская Швейцария, или Шизо-Китай, или Тайная Германия (общество немецких интеллектуалов с таким названием действительно существует в Берлине и я слегка знаком с некоторыми членами этого поразительного, но вполне респектабельного клуба).

Ну и, last but not least, в слове «Германия» слышится нечто маниакальное, в этом слове присутствует так или иначе философско-психиатрический привкус, заставляющий усматривать в этом топониме некую герметическую или герменевтическую манию – намек на обсессивное брожение по следам тайны. Такого рода аллюзии вполне уместны в контексте данного романа.

Глава шестая

Город за стеной

Я был так рад видеть своих московских друзей (ведь я эгоистично полагал в глубине души, что они прибыли в Берлин вовсе не затем, чтобы сделать выставку, а исключительно ради того, чтобы развеять мою тоску), что даже исполнил в честь их прибытия приветственный и спонтанный танец, настолько нелепый и необузданный, что друзья мои, смущенные подобным выплеском эмоций, сдержанно посоветовали мне держать себя в руках.

Надежды мои оправдались: отвратительное одиночество сменилось безудержным весельем и мы стали с утра до ночи накуриваться до состояния облаков, чему способствовало глубокое и радушное понимание наших желаний, которое мы обнаружили в некоторых берлинских коллегах, что вскоре сделались нашими закадычными приятелями и приятельницами. Я немедленно покинул квартиру зубного врача и переселился в Кройцберг, поближе к Стене, где панковско-турецким воздухом дышалось мне легче, чем в степенном зубоврачебном Шарлоттенбурге.

Как я уже сказал, степень облачной возвышенности переживаний была существенной, к тому же нас, как неких забавных и веселых детей, окружали нежной заботой наши германские друзья. Вернер Цайн, Фолькер Никель, Дэйзи, Андреа Зундер-Плазман, девушка Габи с неизменной собачкой Гимли (мы называли ее Гиммлером) и еще несколько приветливых лиц, тающих в ароматном дыму. Но не все коллеги полюбили нас, как выяснилось. Немецкая коммуна «Бомбоколори» разделилась на прорусскую и антирусскую фракции, и кого-то из коллег мы дичайшим образом бесили – в частности, нам инкриминировали инфантилизм, безответственность, коллективизм, индивидуализм, распоясанность, излишнюю шутливость, непонимание западной реальности, беспечность, бесшабашность, избыток радости, неаккуратность, восточное двуличие, глупую гордыню и прочее – короче, нам очень повезло, что всё это нам и вправду было присуще, и это позволяло нам не замечать, что кого-то мы раздражаем, и до поры до времени пребывать в счастливом убеждении, что мы дикие обаяхи и всем немыслимо нравимся.

Западные люди, как это ни странно (даже верится с трудом в такую глупость), разделяются на ангелов и демонов: половина из них необъяснимо и загадочно добры, вторая половина охвачена столь же загадочной злобой. Впоследствии мне пришлось убеждаться в этом снова и снова в ходе моих бесчисленных западноевропейских блужданий, но тогда, в Берлине, я еще об этом не знал.

Я не знал также, что то беспечное (как мне казалось) русско-немецкое времяпровождение в городе-острове (который менее чем через год утратит свой островной статус – надо полагать, навсегда) вскорости будет окружено зоной повышенного внимания и удостоится некоторого количества литературных и искусствоведческих описаний, самое представительное из которых – роман The Irony Tower («Башня иронии»), написанный румяной рукой Эндрю Соломона. Этот белокурый и голубоглазый писатель прибыл в Западный Берлин одновременно из Лондона и Нью-Йорка с единственной целью – влиться в сообщество ярких личностей, привлеченных в Город за Стеной внезапно появившимся интересом к советскому артистическому подполью. Ничего удивительного. Это были времена горбимании. Процесс, известный всем под мифическим прозвищем perestrojka, гипнотизировал западную общественность (западное коммунальное эго, как сказали бы мы в те времена, в те блаженные времена, когда нас самих еще опьяняла молодость и философия). Многим казалось, что разрушено злое заклятие, которое долго не позволяло неким подземным обитателям выйти на поверхность – и вот повеяли свободные ветры, и таинственные узники вскрытой тюрьмы потянулись к выходу, влача в своих неожиданно сильных дланях неожиданно интригующие изделия. Ко времени их выползания во внешний мир у врат узилища собралась небольшая интересная толпа, которая не столько желала забросать освобожденных цветами, сколько стремилась узнать, не притащат ли эти освобожденные нечто ценное из прежде герметичных миров. Интересная толпа не была разочарована… Мне не хочется пережевывать эту жвачку, всем и без меня известную, но приходится – эти исторические обстоятельства, хоть и кажутся порой шквалом нелепостей и недопониманий, всё же слишком сильно повлияли на нашу общую и частную жизнь. О чем базар? Половина Кройцберга в те дни щеголяла в красных футболках с надписью «СССР» – эти футболки пользовались дикой популярностью, называли их «Си-си-си-пи», и многие думали, что это остромодное и совершенно абсурдное сочетание звуков. Глядя на нас, крайне молодых, но подземных фриков, местные обитатели воспринимали наши странности (которые ошибочно представлялись нам самим глубоко личным или внутрикомпанейским делом) как гарантию скорого крушения Стены, как обещание будущего объединения Германии, как намек на грядущее возникновение Евросоюза. Не всегда приятно (хотя иногда и выгодно) быть симптомом или символом глобальных исторических процессов и преобразований. Впрочем, книга Эндрю Соломона наполнена чем-то вроде западной праведности и начисто лишена какой-либо иронии и юмора, что даже странно для английского литератора. Уж лучше бы он назвал ее The Irony Curtain.

Особой славы она ему не принесла, но зато прикольная слава захлестнула Эндрю в качестве награды за его следующую книгу – «Полуденный демон». Вот эта книга действительно сделалась бестселлером, переведена на множество языков и всё такое прочее. В этой книге наш приятель Соломон, всегда казавшийся всем нам совершенно ясноглазым, веселым и уравновешенным херувимчиком, вдруг признался, что многие годы его терзала тяжеленная депрессия. Именно эту душевную хворь Соломон и называет «полуденным демоном». В конце концов молодой писатель предпринял масштабное исследование как самого феномена депрессии, так и многообразных способов ее преодоления, практикуемых в разных странах, в различных терапевтических, химических и духовных традициях. Книга заканчивается панегириком прозаку, который наконец-то избавил автора-прозаика от депрессивных мучений. Ядовитая тонкость, скрывающаяся за кулисами этого текста, состоит в том, что отец Соломона – фармацевтический магнат, фабрикант лекарств, сделавший состояние на производстве и раскрутке прозака. Благодаря этому обстоятельству Эндрю долго входил в список самых богатых женихов Лондона и Нью-Йорка по оценке журнала Forbes. В конечном счете он заключил брак с приятным бородачом. Через много лет после описываемых событий я получил официальное приглашение на его свадьбу, на пористой бумаге, золотым витым шрифтом, составленное по всем правилам британского официального велеречия (Hereby и т. д.): на пригласительном билете располагалась фотография, где ангельский Эндрю лежит в постели с доброоким бородачом и между ними дремлет чудесный адаптированный младенец.

Не собираюсь выплескивать младенца из колыбели вместе с какой-то там (не вполне понимаю, с какой именно) водой, но в книге Соломона «Иронический замок» общение немецких и московских художников в рамках леворадикальной коммуны «Бобоколори» выдержано слегка в духе reality show, по типу «За стеклом» или «Дом-2». Мне это показалось бы в те просветленно-дымчатые годы крайне дебилистическим, но дебилом был я, а британец оказался прав – хотя почему, собственно, я упорно называю этого автора британцем? Судя по его фамилии, мы с ним принадлежим к одному народу, но нет, не в силах я в это уверовать, как не уверовал бы в это утверждение и румяноликий лондонер. Евреи – понятие абстрактное (к сожалению? к счастью?), однако дымчатость (топазовое дао) защищала нас до поры до времени от бреда отношений, как всегда защищает от гнусного псевдочеловеческого мира широкое и объемное созерцание. Поэтому в течение всего времени, что случилось нам прожить в Западном Берлине (в последний год последнего), пребывали мы, слава Богу, не в мире, описанном депрессивным слогом Соломона, а напротив, в антидепрессивном и даже, пожалуй, райском пространстве, слепленном нежными руками наших берлинских приятельниц и приятелей – мы просыпались на длинных и узких, слегка скрипучих диванах в огромном пространстве бывшего склада, в пространстве дощатом, как старый корабль, где все доски (когда-то, безусловно, бурые) были выкрашены в белоснежный цвет, а белоснежные или смуглые немецкие руки подносили к нашим едва пробудившимся устам прозрачные кальяны, чтобы каждый из нас (еще не вполне покинув чертоги своих сновидений) смог украсить воздух над скрипучим диванным ложем синеватым плюмажем узорчатого дыма, после чего нас ждал завтрак, уже сервированный в белоснежной скрипучей комнате с заботливостью гиперматериального Карла Ивановича из Вечности (из Толстой Вечности, раз уж мы здесь опираемся вдруг на такую фаллическую колонну, как граф Лео Толстенный).

А кто, собственно, мы? Ну в данном случае это четыре опездола, которые каждую ночь, укуренные в хлам, засыпали в разных углах белоснежного бывшего склада. Сережа Ануфриев, Сережа Волков, Костя Звездочетов и я. Этими четырьмя, естественно, не исчерпывается список московских художников, которые в осень 1988 года решили украсить Западный Берлин своим вальяжным присутствием, но именно упомянутые четверо предпочли в тот период именно тот образ жизни, о котором идет речь. А остальные? Свен Гундлах молниеносно приобрел белоснежное пальто, слегка надутое (или так казалось моим надутым мозгам?). Вадик Захаров выступал в амплуа трепетного гения, слегка тревожного и печального, Никита Алексеев зависал в барах, отчасти похожий на Дэвида Боуи, да и в целом дендированный. Что же касается Володи Сорокина, то он испытывал слабость к китайским ресторанам. Когда я как-то раз, по прошествии парочки лет, заговорил с ним о нашем общем западноберлинском зависании 1988 года, Володя, обогатив выразительные свои глаза печалью, произнес: «При виде соуса, размазанного по тарелке, прекрасными утопленницами всплывают воспоминания». Лучше писателя не скажешь, а Володя (в отличие от Соломона) писатель самый настоящий, да еще и великолепный. А кто еще там тусовался? Всех не припомню. Никола Овчинников, обожатель берез, хрупкий эльф с телом освенцимского узника и лицом неандертальца, а кто еще? Вообще-то (как я об этом забыл упомянуть!) поводом для нашего пребывания в этом островном городе была выставка, которая состоялась на старом кирпичном вокзале Вестэнд, недалеко от того места, где в начале берлинского эпизода я коченел на садовой скамейке напротив замка Шарлоттенбург, едва не убитый тоской. Выставка называлась «Искунство», и, конечно, нам льстило, что в этом остроумном названии немецкое слово Kunst оказалось в плену русского слова «искусство», как фашистский ефрейтор, увязший в русском клякло-снежном prostranstve.

Выставка наполовину состояла из русских, а наполовину из немецких художников. Я, собственно, в этой выставке не участвовал, а притащился туда сугубо за компанию. А кто еще участвовал? Ну, главным харизматичным фюрером с немецкой стороны была Лиза Шмитц: по-моему, она и придумала выставку, так как перед этим долго залипала в Москве, производя суровые перформансы на Фурманном, где она всегда была голая (нагота автора играет важную роль в традиции западноевропейского перформанса). Тело Лизы казалось нам, молодым негодяям, чудовищно мощным и древним, да и в целом во всем этом присутствовало поначалу нечто пугающее – кто бы мог подумать, что мне так понравится в Западном Берлине, а точнее, в Кройцберге, в самой богемной и вынесенной его части?

Не так давно (хотя всё же три года назад) я сидел там с Наташей Норд за древесным столиком кафе недалеко от парка, где продают стафф (Гёрлитцер-парк), мимо нас струился поток богемных и псевдобогемных кройцбергских обывателей, позолоченных мистическим светом заката. Я держал в руках камеру, запечатлевая этот поток ради вечности-беспечности, думая: мало что изменилось в Кройцберге, дорогие друзья, хотя город в целом уже не остров, а страна уже не рассеченная пополам территория, а горделивый эпицентр Евросоюза. Да, не так уж сильно изменился дорогой мой Кройцберг, думал я золотой тревожной осенью 2014 года, не зная, что меня самого ожидают катастрофические изменения, что вскоре я отправлюсь в стремительном таксомоторе в зловещий город Белград (Сербия), сойду там с ума и окажусь в белградской психиатрической клинике доктора Воробьева и в результате всех этих прискорбных событий больше, наверное, никогда не увижу улицы Кройцберга, залитые медвежьим закатным солнцем. Прощай, Берлин, шепчу я нынче. Больше, надо думать, не свидимся мы на земной коре, но нам еще предстоит потусоваться на страницах данных воспоминаний. Когда-то я любил тебя, мой нежный, расхуяченный бомбежками город над Шпрее, любил твои мосты, твои сосны, твой стафф, твоих девчат в черных скрипучих платьях с длинными танцевальными ногами, но больше не съесть мне ночной сладко-кислый штрудель в Шварцкафе на Кантштрассе, да и зачем, ведь ты не узнаешь в моем лице, истерзанном временем, ту детскую мордочку, которую я когда-то скрывал под черной бородой, в иные дни хасидской, в другие – кубинской. Прощай, мой дорогой зеленый Берлин, медвежий город, где прожил я еще множество очаровательных периодов жизни после того, первого, о котором на этих страницах повествую. Мне тебя не вернуть, а тебе не вернуть меня. А впрочем – кто знает? Может быть, мы еще потусуемся вместе, зеленый Берлин. Передавай привет угловатым бронзовым медвежатам на мосту близ Томазиусштрассе, привет кирпичным кирхам, туркам, а также пингвинам и медузам, оголтело молчащим в пещерах твоего заветного царства, называемого магическим словом Цоо. Привет бронзовой и ушастой голове Томаса Манна, торчащей перед стеклянным министерством внутренних дел. Привет нашему солдату в Трептов-парке, пока его еще не переплавили в какой-нибудь прогрессивный брусок, вместе с разрушенной свастикой, патетично раскалывающейся под его сапогом.

Но пока что нам рано прощаться с Берлином, мы возвращаемся к завтракам, изготовленным руками наших друзей, – о западные завтраки! О резервуары мистической свежести, таящиеся в почти запредельном слове «фрюштюк»! О магический отблеск оранжевого сока на белоснежной скатерти! О хруст подогретого хлеба, на чью пористую и золотистую мультизерновую поверхность обрушились элементы царственного сыра или пригожей ветчины! О вращающееся в экстазе яйцо, похожее на инопланетную и облую собачку, гоняющуюся за своим хвостом! О вкрадчивый шелест мюслей (мыслей), насыпанных в глубокую тарелку, словно шелест свежеосенней листвы в аллеях Тиргартена!

После завтрака мы снова отдавали должное кальяну, и тут неизменно выяснялось, что у наших друзей уже готов роскошный план дальнейшего времяпровождения: мы садились в машину Вернера, или в машину Фолькера, или в машину одной из девушек и катились куда-нибудь вдоль октябрьских, а впоследствии ноябрьских улиц – либо в Ботанический сад, где мы раскуривали микроскопическую медную трубку мира прямо в павильонах, пока логика сада смещала нас от влажно-воздушных джунглей к знойным болотцам, к сухим шелестящим и пузатым растениям саванны, и так вплоть до прохладных теплиц, где едва теплился помнящий о вечной мерзлоте ягель, тщетно поджидая в этих холодноватых стеклянных обителях, что обласкают его ненароком мягкие оленьи губы, что изгрызут его твердые оленьи зубы. Но мокрожопые муфлоны (если пользоваться подростковым сленгом культового фильма «Кафе “Донс Плам”», который сняли много лет спустя) сюда не заглядывали – одни лишь мы, отважные и блаженные инспектора, бродили среди орхидей, лиан, лилий, среди болотного бархата и пряных соцветий, бродили до тех пор, пока не пробуждался в нас голод, и тогда мы отправлялись в ботаническое кафе, чтобы обожраться пирожными. Особенно усердствовал в этом деле мой друг и соратник по Инспекции Сережа Ануфриев – ироничные наши немцы прикалывались над ним, подначивая его заказывать всё, чего вожделел его взор, и в результате Сережа оказывался сидящим за столом, полностью покрытым слоем пирожных – охваченный оголтелой радостью безрассудного сладкоеда, он честно пытался сожрать их все, но это было выше человеческих сил. Признать свое поражение, свое дезертирство перед лицом сладкой армии он также не желал, поэтому всячески затягивал трапезу, заставляя нас всех залипать в этом кафе гораздо дольше, чем мы рассчитывали, хитроумно отвлекая нас от бегства мудрыми и остроумными речами, в то время как его воспаленный жадностью и желанием взгляд бесплодно ласкал коричневые спинки эклеров, лежащих в своих приватных гофрированных кроватках из бумаги, он облизывал взглядом ореховые конусы и марципановые завитки, а также шоколадные благоуханно-говнообразные шарики в плиссированных чепцах, но, как я уже сказал, это вожделение оставалось бесплодным, бессильным, потому что ни одного кондитерского объекта уже не могло поглотить его обожравшееся тело.

Вчера я встретил Сережу на вернисаже – глядя в его смуглое, но совершенно беззубое лицо, я с грустью думал, что за всё приходится платить: сочетание сладкоедения с боязнью дантистов истребило его зубы, впрочем, надеюсь, вскорости страх будет преодолен, и новая улыбка превратит Сережу из загадочного ассирийского старичка в моложавого Брюса Виллиса, сопряженного с разговорчивым Гурджиевым.

А тогда, тридцать лет назад, его удавалось увести из кафе лишь с помощью иного вожделения – вожделения к ароматному дыму. Мы раскуривались на серо-бетонных отрогах грандиозного шпееровского стадиона, мы вдыхали дым на гранитных дорожках Цоо, цепенея под наглым взглядом верблюда или лукавым оком слона, мы пыхтели жирными джойнтами на смотровых вышках, возвышавшихся вдоль Стены, – сквозь любимую нами дымовую завесу мы смотрели на другую сторону: там стояли дома, похожие на советские, там в одинаковых окнах социалистические восточные берлинцы вкушали под вечерними лампами свои социалистические сосиски, запивая их социалистическим пивом и не ведая, что они вкушают последний год социализма. Через год рухнет Стена, обрушится масонский циркуль, смятый когтями старого германского орла, похожего на толстую еловую шишку: Германия обретет единство, Берлин обретет цельность. Но осенью 1988 года (две восьмерки, две бесконечности) об этом близком будущем еще никто не знал, и мы продолжали наслаждаться экзотикой обреченной расщепленности. Частенько мы заходили в заведение, гнездившееся возле самой Стены и носившее гордое и в то же время лаконичное название «Турецко-немецкое кафе». Это заведение располагалось на пустынной улице, где старые трамвайные рельсы уходили под Стену, срезанные холодной бритвой холодной войны. Внутри всё было тоже лаконично и гордо: ядовито-мутный телевизор в углу, квадратные убогие столики, за которыми сидели турки и играли в нарды. В этом кафе можно было заказать только банановый сок – больше здесь ничего не было. Не было даже кофе – только банановый сок. Зато, стоило пригубить бананового сока, к тебе сразу же подсаживался турок с альбомом для собирателей редких монет в руках. Он гостеприимно раскрывал свой альбом – там вместо монет в пластиковых отделениях альбома лежали всевозможные разновидности курительного свойства. Можно было неторопливо выбрать и дегустировать прямо в кафе, отчего воздух в помещении становился так непрозрачен, что трудно было разглядеть певицу из Анкары, чье сладкоголосое лицо маячило в маленьком телевизоре.

В этом кафе мы записали триаду медгерменевтических бесед, которую так и озаглавили: «Турецко-немецкое кафе». Диалоги назывались почему-то в украинском духе: «Шевченко», «Пальченко», «Готовченко». Когда я изредка перечитываю эти замысловатые философские беседы, вкус бананового сока сам собой возникает в моей гортани.

Выставка на вокзале Вестэнд открылась и, кажется, всем понравилась. Во всяком случае, событие получилось, что называется, знаковое, то есть не лишенное некоторой исторической ауры, и собралась довольно большая тусовка всех – а кто, собственно? Величественный и проницательный Боря Гройс в наброшенном на плечи пиджаке, медлительным голосом излагающий глубокие философские конструкции, в сопровождении отнюдь не медлительной кудрявой жены Натальи, весело всех фотографирующей. Американка Джейми Гембрелл, всеобщая подруга. Рита и Витя Тупицыны – Рита черноглазая, как бы тоже американская, Витя высокий, похожий на де Голля, тоже излагающий проницательные и эрудированные философские пассажи необычайным и неторопливым голосом, как бы с легким небесным акцентом. Галерист Натан Федоровский, впоследствии повесившийся у себя в галерее (по другой версии, его убили), скромно-смешливая Сабина Хэнсген, накручивающая на палец свои локоны, веселый, хитроумно заикающийся Бакштейн. Георг Витте. Соломон. Других не помню. Какие-то профессора, галеристы, коллекционеры, журналисты, как водится. Ну и, конечно, главный фюрер мероприятия Лиза Шмитц, женщина добрейшей души, но суровая на вид, не упустившая возможности продемонстрировать публике свое физически крепкое нагое тело.

Сергей Ануфриев и ПП во время инспекции города Западный Берлин. Осень 1988 года

Мы с Сережей Ануфриевым тоже сделали перформанс, максимально идиотский, конечно. Перед публикой мы установили стол, ломящийся от разных яств. Мы сидели за столом перед публикой, как бы что-то рассказывая, но при этом постоянно ели, жевали что-то, из-за чего речь наша становилась почти непостижимой. А может быть, мы ничего не говорили, а только молча ели, – помню смутно. Сережа Волков снимал наш перформанс на камеру, где-то должна быть запись. Он вообще довольно много снимал тогда в Берлине – на этих видео я похож на бородатого бобра, находящегося в полубессознательном состоянии. Хотя Эндрю Соломон в своем романе описал меня как щенка-переростка, громоздящегося за спиной Ануфриева. Так оно и было, вот только был я щенком не собачьим, а скорее лисячьим, который не только прятался за спинами других людей, но еще и заметал свои следы пушистым хвостом.

После открытия выставки мы надолго зависли в Берлине, пользуясь гостеприимством и добротой наших новых немецких друзей. Дни мы посвящали «инспекциям», то есть эйфорическим посещениям различных мест и мероприятий, а вечерами и ночами либо сидели в «Бомбоколори», болтая, куря и рисуя, либо тусовались и дэнсили в берлинских клубах, выпивали в барчиках, шлялись с девушками по ночным улицам. Из танцевальных мест того периода вспоминаю особенно дискотеку «Джангл», которую бешено любили наши местные друзья, – в этом заведении, по слухам, ничего не изменилось с 70-х годов: действительно, разнузданный дух 70-х там вроде бы вполне сохранился. Что же касается местечек чисто алкогольного направления, то здесь пальму первенства удерживал бар «Сокс» («Носки»): тесное пространство, где я в какой-то момент свел знакомство с одной отъехавшей, наполовину англо-американской компанией, состоявшей из психоделических прожигателей жизни, избравших Западный Берлин ареной для своего безбашенного и демонстративного существования. Это уже были люди, не имевшие к дисциплинированному арт-миру никакого отношения, скорее модники, денди, глэм-панки, короче, своего рода зародыши, эмбрионы того еще не развернувшегося тогда танцевально-музыкального движения, которое впоследствии, уже в 90-е годы, захлестнуло собою Берлин, обернувшись экстазийными техно-вечеринками, лав-парадами и прочими пестрыми и отстегнутыми мероприятиями столь массового и гигантского размаха, что они разве что в галлюцинаторном сне могли присниться западному берлинцу конца 80-х.

Из этой компании больше других запали мне в душу два персонажа – британский парень по кличке Чикен и девочка по прозвищу Гифт, кажется, австралийка или новозеландка. Оба запомнились мне своей манерой одеваться (хотя Гифт и раздеваться умела неплохо). Глэм-панк Чикен являлся приверженцем «принципа кентавра», и этот принцип чем-то задел мое воображение. На практике «принцип кентавра» был прост: истинный модник или модница (по мнению Чикена) должны быть как бы разорваны пополам. Магическая линия на его или ее теле – это линия пояса: все предметы одежды и украшения выше этой линии должны предельно контрастировать с предметами одежды нижней половины. Чикен (впоследствии даже просочившийся в некоторые мои рассказы) соблюдал этот принцип неукоснительно: если он приходил на вечеринку в белоснежной рубахе с кружевным жабо, в узком золотом пиджаке и парчовом жилете, то, естественно, ниже пояса на нем были омерзительные, грязные, чуть ли не рваные и обоссанные джинсы и столь же тошнотворные кроссовки. Родоначальником «принципа кентавра» Чикен считал Чарли из фильмов Чаплина, который выше пояса выглядел клерком, ниже пояса – бомжом.

Если Чикен, будучи мужчиной, был примечателен своими принципами, то девочка Гифт, скорее, поражала их отсутствием. Она зарабатывала на жизнь стриптизом, была красоткой, но легкомысленную свою профессию ненавидела в силу присущего ей бездонного глубокомыслия, которое всем бросалось в глаза, даже при том, что она не была особенно разговорчивой. Желание работать на контрасте объединяло ее с Чикеном (парочкой они, впрочем, не являлись), но если британский оригинал желал быть кентавром, то прекрасная новейшая зеландка тяготела к образу «русалки сточных вод». Она неукоснительно следила за тем, чтобы ее одежда вступала в контраст с ее красотой. Зеленоглазая и зеленоволосая, она умела находить на блошиных рынках столь неприятные одеяния, что они как бы ранили душу.

Но, естественно, кроме таких изысканных и изнеженных глэм-панков, как Чикен и Гифт, веселый Кройцберг был набит под завязку обычными панками – грубыми гоготливыми викингами и брунгильдами, которые получали глубокое моральное и эстетическое удовлетворение в том числе от кровавых стычек с полицией. Эти стычки происходили регулярно, по определенным дням, и пользовались репутацией местного развлечения: все заранее знали, где и когда должно произойти очередное побоище, и считалось хорошим тоном собраться в чьей-нибудь квартире, чьи окна, а еще лучше – балкон, предоставляли возможность обозревать сражение. Я не обожатель подобных римских зрелищ, но могу засвидетельствовать, что это были настоящие бои, крайне жестокие и остервенелые, занимавшие в жизни Кройцберга такое же почетное место, какое коррида занимает в жизни какой-нибудь испанской провинции. Обе стороны были хорошо подготовлены и тяжело вооружены: никогда прежде, до попадания в Западный Берлин, я не видел столь бронированных и вооруженных копов. В нашем тогдашнем Советском Союзе менты гуляли налегке, в олдскульных синих мундирах, о которых герой Шварценеггера из фильма «Красная жара» (где он сыграл американского копа, переодетого советским ментом) говорит, что это униформа времен Первой мировой. Вооружение советского стража порядка нередко состояло из одного алюминиевого свистка. После берлинских стычек оставались кровавые лужи на улицах, а еще агрессивный флюид, на некоторое время повисавший в воздухе, – в такие дни можно было с легкостью огрести пиздюлей либо от копов, либо от панков, перевозбужденных недовыплеснутой энергией битвы.

Мы с Ануфриевым никогда не попадали под раздачу (видимо, в силу сдержанности, проявляемой нами в отношении алкоголя), а вот Костя Звездочетов казался лакомым фруктом, на взгляд кройцбергского копа, если у того чесался кулак (или, что хуже, чесалась дубинка). Впоследствии выяснилось, что копы других стран разделяли в отношении Кости чувства своих берлинских коллег.

Но благородные инспектора «Медгерменевтики» ни в каком поле не воины (хотя Сережа Ануфриев и гнал порой какой-то малоубедительный базар про «путь воина» в кастанедовском духе). Мы, скорее, были танцующими эльфами, причем танцевали мы не только в клубах и на дискотеках, но даже посещали вместе с нашими берлинскими подругами некую студию «современного» или «свободного» танца, где надо было свободно и телесно самовыражаться посредством спонтанно измышляемых движений – там царствовал некий танцевальный гуру (не помню, как звали), человек физически гибкий и харизматичный, обожатель Гурджиева, конечно. Этот гуру был не на шутку потрясен нашей телесной раскованностью и изобретательностью, решив, что прибыли особенно изощренные танцоры из Москвы, сожравшие стадо белоснежных собак в делах современного танца. Под занавес Сережа Волков и я вскрыли мозг всем присутствовавшим любителям свободного танца, исполнив действительно хорошо отрепетированный и отшлифованный номер – «танец контуженных». Этим танцем мы с Волковым в Крыму вымораживали стремные санаторские танцплощадки, каждую минуту рискуя стать действительно контуженными, и только непроницаемая и окаменевшая серьезность, с которой мы волочили в танце наши внезапно утратившие эластичность тела, спасала нас от избиений. Ну, в Берлине нам в этом смысле ничего не угрожало, если не считать неприятного осадка в деликатных немецких душах, озадаченно спрашивающих себя: не содержится ли в увиденном ими танце нечто недопустимо циничное? Но, к счастью, здесь не было Лизы Шмитц, Бакштейна и прочего начальства, воплощающего в себе принцип насильственного соблюдения корректности, поэтому карие глаза прямодушной и веселой девушки по имени Андреа Зундер-Плазман, устремленные на моего друга Ануфриева, выражали не возмущение, но смешливый восторг.

Этот кареглазый взор не оставил моего друга равнодушным, и именно этот прямой нос, эти темные кудри, эти румяные щеки и улыбчивые губы послужили причиной тому, что, когда все московские гости всё же осознали, что пора и честь знать, и засобирались домой, Сережа Ануфриев к ним (то есть к нам) не присоединился и остался в Западном Берлине еще на несколько месяцев. Это длительное его пребывание в Берлине возымело последствия, которые я (уже зная повадки своего друга) не счел неожиданными. Однако об этом речь впереди.

Короче, чувствовали мы себя в Западном Берлине как дома, и вовсе не потому, что хорошо понимали окружающую нас реальность, а потому, что подобное понимание совершенно не казалось необходимым. Мы, конечно, витали в облаках, да еще в каких! Впрочем, с облаков реальность тоже неплохо видна. В облачном ракурсе, конечно же. В целом наше пребывание в Городе за Стеной оказалось не только эйфорическим, но и продуктивным: мы записали шесть медгерменевтических бесед (две триады: «Звонарь, Мукомол, Пасечник» и «Шевченко, Пальченко, Готовченко») и нарисовали множество рисунков. Ну и, конечно (самое главное!), произвели целый ряд важнейших инспекций. Вот их приблизительный список, с краткими примечаниями:

1. Инспекция Ботанического сада. Этой инспекции (точнее, философским созерцаниям, с ней связанным) посвящен одноименный мой текст, впоследствии претерпевший несколько публикаций.

2. Многоразовая инспекция Зоологического сада (Цоо). Во время одной из этих зоологических инспекций мы с Ануфриевым чуть не сдохли от психоделического хохота, который буквально уничтожал нас изнутри, пока мы наблюдали за тем, как взрослый пингвин (пингвин-мать, по видимости) обучает птенца ходить. Птенец и взрослая особь были одинакового роста, однако младшее поколение было полностью покрыто коричневым пухом и постоянно падало к ногам-ластам старшего.

3. Инспекция стадиона, построенного Альбертом Шпеером.

4. Инспекция праздника воздушных змеев. Обожаемый берлинцами праздник (зеленое поле, над ним – десятки парящих змеев) так обрадовал меня, что сделался впоследствии центральным эпизодом моего берлинского фильма «Эксгибиционист».

5. Инспекция оперы Роберта Вилсона Forest – роскошная опера, которую я отчаянно проспал, убаюканный внутренними чарами и красотой зрелища.

6. Многократные инспекции дискотек, баров и клубов («Джунгли», «Носки» и прочее).

7. Инспекционный просмотр фильма «Кто подставил кролика Роджера?» в кинотеатре на Цоо: этот фильм так впечатлил нас (и не только нас!), что мы впоследствии постоянно возвращались к нему в наших медгерменевтических диалогах.

8. Инспекция торжественного ужина в честь участников выставки «Искунство» в квартире некоего берлинского профессора истории. Во время этого светского мероприятия мы (Костя Звездочетов, Сережа Ануфриев и я) предвосхитили образ человека-собаки в творчестве Кулика: мы встали на четвереньки и так расхаживали среди гостей, иногда к ним принюхиваясь. Впрочем, в отличие от Кулика, мы никого не кусали, не обнажались, не испражнялись, не лаяли и вообще вели себя очень по-светски. Несмотря на столь мирное и вежливое наше поведение, некоторые гости всё же оказались шокированы. Эндрю Соломон в своей книге, которую он, увы, не осмелился назвать «Иронический занавес» (что было бы вполне адекватно и сверхиронично), дает весьма недалекое и превратное описание побудительных мотивов, которые якобы сподвигли нас на этот поступок. Его взгляд несвободен от протестантских стереотипов. Нами управляла не логика протеста, но абсурдная психоделическая радость, которая гораздо чище, возвышенней и в конечном счете осмысленнее любого протеста. Кулик же впоследствии, уже в 90-е годы, сделал карьеру с помощью имитации собачьего поведения.

В общем, всё было отлично, пока я не собрался уезжать оттуда, и тут вдруг словно гром грянул среди ясного неба. Внезапно я узнал, что в Берлин вот-вот вернется тот самый дантист, близкий друг моего отца, который столь любезно оказал мне гостеприимство в своей шарлоттенбургской квартире. Я успел начисто забыть о дантисте и о его квартире, оставленной на мое попечение. За всё время, проведенное в Берлине, я ни разу там не побывал. И тут я вспомнил о сложнейшем и необычайнейшем ключе от этой квартиры, который добрый дантист вручил мне с таким пугающим предостережением, какие встречаются в волшебных сказках, – если, мол, потеряешь этот ключ, то знай: конец всему! Меня пронзило леденящее опасение, что я всё же потерял его. Я стал лихорадочно искать этот ключ, я искал его везде, где только мог, но ключ пропал. Я впал в состояние немыслимого ужаса и паники. Дикий, пронзительный стыд терзал меня. Три дня прошли как в аду. Всем моим друзьям и знакомым показалось, что я сошел с ума: я не мог заниматься ничем иным, кроме маниакальных поисков ключа. Я не мог говорить ни о чем другом. Из жизнерадостного и счастливого мальчика с большой бородой я превратился вдруг в трагическую фигуру Человека, Потерявшего Ключ («Че Пэ Ка», или «Чепчик»). Действительно, какой-то плотный чепчик бреда нахлобучился на мою голову. Я осознавал, что не смогу взглянуть в огромные, добрые, нервные, отчаянные глаза зубного врача и признаться ему, что я (после всех магических призывов и предостережений) всё же посеял его невероятный ключ, доверенный мне столь неосмотрительно. После трех дней нетерпеливых поисков ключа я принял решение, никому ничего не говоря, ни с кем не прощаясь, уехать в Москву, запереться в своей квартире на Речном вокзале, отключить телефон, не открывать никому, отрубить все контакты с миром и жить так, питаясь запасами гречки, до тех пор пока гречка не кончится. Что я буду делать дальше, после исчерпания гречневого запаса, я не вполне представлял, но, видимо, это должно было произойти нескоро: перед моим мысленным взором четко вставала целая толпа пакетов с гречкой, оставшаяся от моей бабушки. Зачем бабушка аккумулировала такое количество гречки, я не знал, но запаса должно было хватить надолго.

Спас меня Сережа Ануфриев. В очередной раз я убедился в магических свойствах моего друга и соратника. На исходе третьего дня ЧПК (Чрезвычайного Положения Ключа), когда я в очередной раз метался по пространству «Бомбоколори», Сережа вдруг приподнял голову, оторвал ее от диванной подушки и, не открывая глаз, с трудом шевеля бескровными губами, произнес:

– Посмотри в машине Фолькера, под сиденьем водителя.

После этой с таким колоссальным трудом произнесенной фразы он уронил голову обратно в подушку и снова казался спящим так же крепко, как и три минуты назад. Я тут же нашел Фолькера и мы побежали вниз, в подземный гараж. Самый необычный и неповторимый ключ на свете лежал в машине, на полу, под сиденьем водителя. Я был возрожден! Я больше не был Чепчиком, я снова был эйфорическим персонажем, которого берлинские парни и девчата называли Пашиш за безудержную жадность в адрес дымчатых топазов. За эту вот жадность я и поплатился классическим шугняком, который чуть было не скрыл меня от мира в море гречневой крупы. Я вернул ключ дантисту, сердечно поблагодарил его за гостеприимство и с легким сердцем покинул Западный Берлин.

Закрывая глаза, вижу две сценки, совмещенные (смонтированные, говоря языком Эйзенштейна) в одну: Праздник Воздушных Змеев смонтирован с блошиным рынком. Гигантское поле, где горят костры, где стелется дым от жаровен, от коптилен, от обугленных вурстов и черных каштанов, пекущихся на адских дисках, где висят, как после Освенцима, бесчисленные дамские пальто с засаленными рукавами, где лежат горы сапог в расхлябанных коробках, где среди забытых заколок, перчаток и шляп глаза мои жадно высматривали ржавые фашистские ордена, разложенные на пресных польских газетах, высматривали эти кресты, этих орлов с такой жадностью, с какой глаза Вальтера Беньямина высматривали аляповатых расписных лошадок или забавных скоморохов или матрешек, осыпанных золотой пудрой, продающихся на заснеженных рынках коминтерновской Москвы. Здесь, в Берлине, столько теней оставили на память о себе зеленоватые граненые флаконы, обернутые пылью, где на донце еще рдеют неведомые капли то ли лекарств, то ли парфюмов. Здесь столько опустошенных шкурок, футляров, чепцов. Здесь я купил мерзопакостное пальтишко с огромным сальным пятном на спине, чтобы обольстить этим тошнотворным прикидом хрупкую красавицу Гифт. Здесь юная зеландская панкесса Гифт поднимает овальное лицо свое к небу, здесь зеленые ее волосы сплетаются с дымом, а в изумленных изумрудных ее зрачках плещутся воздушные змеи.

Глава седьмая

Ламбада

Я вернулся в Прагу, а оттуда сразу же уехал в Москву. Здесь уже хрустела глубокая зима. Здесь уже дело подбиралось к Новому году. Некстати вспомнил английский стишок:

Да, я вернулся из одного потустороннего мира в другой, не менее потусторонний. В этом потустороннем, но безусловно родном и уютном мире собирался meanwhile наступить новый, 1989 год, о котором я еще не знал, что он станет одним из самых невероятных годов в моей жизни, что он будет максимально наполнен чудесами, испытаниями, откровениями, открытиями, закрытиями, скольжениями, трансформациями, наслаждениями, озарениями, изнеможениями, возрождениями, превращениями, нагромождениями блаженств и скорбей – короче, об одном лишь этом 1989 годе следовало бы написать отдельную книгу, причем книгу такого свойства, чтобы она существовала в единственном экземпляре и вечно возлежала бы в золотом ларце, инкрустированном опалами, бриллиантами, халцедонами, агатами, рубинами, зеленой яшмой, алмазами, хризолитами и чешуйками драконов.

Но пока что этот волшебный год не наступил, и в снежной Москве я, как в пушистый снег, погрузился в медгерменевтическую деятельность. Сережа Ануфриев залип в Берлине в горячих объятиях Андреа Зундер-Плазман (залип в плазме, говорили мы), поэтому главным моим соавтором оставался в этот период Юра Лейдерман, который жил тогда в темном и мрачном домике близ платформы Солнечная: помню, как-то раз мы стояли на этой платформе в черной и морозной ночи – иронично смотрелось название этого полустанка на фоне обледенелой тьмы. Мы стояли там в черных заснеженных пальто под черным небом, поджидая позднюю электричку, и курили редкостные индонезийские сигареты, кем-то подаренные. Экзотический и пряный вкус этих сигарет странно сочетался с зимним ландшафтом, с ощущением открытого космоса, куда медленно и сонно улетала моя голова, снесенная с плеч долой легким индонезийским дымком. Мы разрабатывали тогда доктрину «площадок обогрева», мы тщательно разрабатывали тему «индивидуальных психоделических пространств», повисших, как некие батискафы, в океане коллективного галлюцинирования. Один из наших тогдашних текстов назывался «Забытый водолаз» и был вдохновлен анонимным народным стишком, который нам рассказал Сережа Волков:

В образе водолаза, забытого на глубинах, виделись нам заброшенные и агональные народные массы, которых Власти и Господства внезапно перестали снабжать идеологическим воздухом. Следует отдать должное нашей политической интуиции: в текстах того периода, пользуясь трудночитаемым и довольно специальным языком изложения, мы предсказали судороги водолаза, его конвульсии и колыхания, которые тогда еще не замутнили поверхности вод. Конец нашего мира был близок, но мы его приход не торопили. Сейчас Юра Лейдерман, как мне рассказывали, недолюбливает всё советское, но тогда мы как бы романтично и трепетно-любовно обращались к уходящему советскому миру:

– Не уходи, побудь со мною…

К этой же проблематике имел отношение и перформанс «Нарезание», который мы провели незадолго до наступления Нового года. Перформанс проходил в пространстве некоего советского клуба. После, как водится, теоретического вступления Юра Лейдерман стал нарезать хлеб хлеборезкой, укрепляя отрезанные ломти хлеба на длинной доске, на некотором расстоянии друг от друга. Ломти хлеба удерживались в вертикальном положении с помощью гвоздиков. Параллельно нарезанию Антон Носик (младший инспектор МГ), сидя под столом, орал – как бы воспроизводя вопли нарезаемого хлеба.

Впоследствии, когда мы с Сережей Ануфриевым писали роман «Мифогенная любовь каст», мы вставили туда описание этого перформанса, изобразив его в качестве галлюцинации главного героя, парторга Владимира Петровича Дунаева. Выяснилось, что нарезан был именно Дунаев, который превратился в Сокрушительного Колобка, затем зачерствел, а потом, мыкаясь хлебным шаром по разоренному врагами Подмосковью, вконец оголодал и стал питаться крошками своего собственного хлебного тела. Постепенно он съел половину себя, а оставшаяся половина была нарезана на ломти: неприкосновенной осталась только горбушка, в которой спала волшебная девочка Советочка. Горбушка, он же Горбач, Горбун, Горбуленция, Горбидзе, Горб или просто Пятнистый, еще восседал на советском троне, Советочка еще пела советские волшебные песни… Когда после перформанса мы возвращались ко мне на Речной вокзал, нам пришлось пережить легкое дорожно-транспортное происшествие: такси, в котором мы ехали, слегка врезалось (нарезание, врезание…) в другую машину. Нас тряхнуло. Мы с Лейдерманом продолжали сидеть безучастно, как снеговики, а Антон Носик выскочил из машины и стал орать на провинившегося водителя. Видимо, он по инерции продолжал линию «орущего хлеба». Кстати, хлеб рождается от глагола «орать» (то есть «пахать», возделывать землю).

И вот действительно приблизилась новогодняя ночь! Наступил восемьдесят девятый. Я встретил новогоднюю полночь в такси с тремя прекрасными девушками и прекрасной бутылкой советского шампанского в руках. Мы мчались сквозь тьму, а вокруг расстилались, как сказал Юрий Витальевич Мамлеев, снега, снега, снега… А в снегах – дома, дома, дома… А в домах – окошки, окошки, окошки… Золотые кошки. А в окошках люди, люди, люди… На гигантском блюде. Люди, поднимающие к небу бокалы, увенчанные сладкой советской пеной. Люди, обтрясающие зеркальные шары с тряских смолистых елочек, укутанных шелестящими потоками серпантина. Люди, некстати сотрясающие основы. Люди, некстати испытывающие угрызения совести. Когда-то я мечтал написать два роскошных литературных произведения – «Угрызения сов» и «Сотрясение ос». Эх, не написал! Очень жаль, мистер Паштет, что вы не написали эти необузданно великолепные романы, повести, эссе, а также не удосужились составить сборники остроумнейших и острогалантных анекдотов! А ведь я еще хотел написать роман «Волосатая кость манго»! Написал? Нет, не написал. Да вы просто хрустящий лентяй и селадон, мистер Паштет, потому что вы изволите мчаться в позднесоветском такси с тремя стройными европеянками навстречу празднику, который должен состояться в кафе «Вареники». Это бандитского типа кафе мой друг и младший инспектор МГ Илюша Медков целиком арендовал на потеху наших душ и тел специально ради встречи Нового года: там мы танцевали до упаду. Я танцевал со своей приятельницей в тот миг, когда ко мне приблизилась пьяная в жопу Маша Чуйкова, жена Ануфриева, и тут в ней вдруг прорезался пророческий дар. Указав на другую девушку, находившуюся поодаль от нас, она заявила: «Ты будешь с ней». Она оказалась права. В мае наступающего года я влюбился в ту девушку, на которую Маша указала своим алкоголическим пророческим пальцем. А девушка влюбилась в меня. Жили мы с ней долго и счастливо, а расставались потом еще дольше и очень мучительно.

Зимой мы (то есть «Инспекция МГ») показали несколько достаточно принципиальных объектов на выставке «Дорогое искусство», которая состоялась во Дворце молодежи, гигантском бетонном сооружении с множеством переходов и закутков. В частности, мы выставили объекты «На книгах», «Товарная панель при легком искажении» и «Для мужского и женского сердца». Вскоре подоспел и русский номер «Флэш Арта» – собрали его Рита и Витя Тупицыны. Там был большой материал о МГ: диалог Тупицыных с нами, а также текст Миши Рыклина. Специально для номера мы сделали арт-проект «Шлифовка маленьких лярв» – это была фотография холеного кота Иосифа, который принадлежал Маше Константиновой (она его обожала). На фотографии кот возлежал на черном бархате, а перед ним был положен напильник.

Старшие инспекторы МГ: Юрий Лейдерман, ПП и Сергей Ануфриев, 1987 год

После этого кот Иосиф был официально принят в состав «Медгерменевтики» в звании младшего инспектора. Мы тогда как раз занимались составлением книги «Младший инспектор» и попросили Иосифа Бакштейна написать текст от лица кота (раз уж Бакштейн и кот оказались носителями одного имени – Иосиф), посвященный вступлению мягкого и пушистого животного в ряды Инспекции. Бакштейн блестяще справился с поставленной задачей. Кроме кота младшими инспекторами МГ на тот момент являлись Антон Носик, Илья Медков, Маша Чуйкова и Игорь Каминник. В младшие инспектора МГ в тот период была также зачислена Настя Михайловская, но ее участие в инспекционной деятельности продлилось недолго. Настя, обладательница расслабленных повадок и низкого хрипловатого голоса, сожительствовала главным образом с моим приятелем Игорем Зайделем. «Иногда мне кажется, что я живу с Раневской», – говорил он, имея в виду ее голос.

Мы с Лейдерманом написали тогда серию псевдоэпистолярных текстов, объединенных под названием «Подметные письма МГ». Первым было письмо Ануфриеву. Соскучившись по коллеге-инспектору, забывшему о своем инспекционном долге, мы написали письмо, отчасти по-английски, но русскими буквами:

Деар Серьоженька!

Летс смоук ванс мор! Летс денс лайк Шива! О Андреа, ю лук лайк Будда Майтрейа…

И так далее. Письмо заканчивалось строгим призывом:

ЛАСКАВО ПРОСИМО ДО НАШЕГО НЕБЫТИЯ (срочно!)

Между тем мне предстояло нешуточное испытание. Собираясь официально оформить свое возвращение в Москву (до этого я числился на ПМЖ в Праге), я решил провести некоторое время в психиатрической клинике, чтобы в дальнейшем оградить себя от армейских вопросов. В этом деле мне помог мой друг-психиатр Вадим Молодый, чудеснейший и очень отзывчивый человек, который, кстати, и Сереже Ануфриеву очень помог за несколько лет до этого, еще до того, как мы с Сережей подружились. Одесские конторщики решили жестоко наказать Сережу за хиппизм, за квартирные выставки левого искусства и за уклонение от службы в армии. Не сообщив ничего Сережиной семье, сотрудники органов молча вывезли его из Одессы в Москву и поместили в самое суровое карательное отделение Кащенко, где людей быстро превращали в овощи. Жена Сережи, Маша Чуйкова, обратилась за помощью к Молодому, и благодаря его связям они вскоре разыскали Сережу в Кащенко. К моменту его обнаружения он уже никого не узнавал, его закололи галоперидолом: он не мог даже есть, у него отключился глотательный рефлекс – еда вываливалась изо рта. Вадим Молодый вытащил его из этой глубокой жопы.

Я знал Вадима давно, с детства. Он был фанатом моего папы: собирал книжки с его иллюстрациями. Я часто ездил к нему в гости играть с шахматным компьютером (редкий цимес по тем временам). Вадим был обожателем К. Г. Юнга (что и не странно: они практически однофамильцы) и часто подсовывал мне различные труды Карла Густава Ю., которые весьма импонировали моему подростковому сознанию. Вадим (обладатель незаурядного отчества Амиадович) был врачебным джентльменом: вполне молодой (согласно своему имени и имени своего цюрихского кумира), но необычайно солидный, всегда облаченный в сверхаккуратный костюм-тройку, покуривающий трубку, всегда спокойный, как бы даже слегка застенчивый, живущий вместе с женой и маленьким сыном в совершенно упорядоченной квартире, где невозможно было себе вообразить ни единой пылинки. Впоследствии он оставил психиатрию, эмигрировал и, по слухам, занимается в Канаде проблемами экуменической церкви. Возможно, он даже стал священником объединенной религии (его когда-то, как и многих других, сильно впечатлил отец Александр Мень). Спасибо вам, дорогой Вадим Амиадович, за ваше сдержанное и добродушное участие в моей судьбе, за мудрые слова, произносимые как бы слегка застенчиво, но с должной (отчасти вопросительной) настойчивостью, за действенную помощь.

Молодый пристроил меня в клинику под названием «Центр психического здоровья» (ЦПЗ) на Каширском шоссе. Клиника располагалась рядом со знаменитой и пугающей «пятнашкой» (психиатрическая больница № 15), где в начале 80-х годов лежал Андрей Монастырский, и это обстоятельство дало имя его величайшему роману «Каширское шоссе» – в 1989 году этот роман был известен только близким друзьям Андрея, но для нас, членов «Медгерменевтики», уже тогда являлся одной из священных книг МГ наравне с «Анти-Эдипом», «Волшебной горой», «Железной флейтой», «Толкованием сновидений» и «Путешествием на Запад». А прочие священные книги МГ? Вот небольшой список:

«Записки Шерлока Холмса»

«О чем не говорил Конфуций»

«Круглое окно»

«Моби Дик»

«Тигр под наркозом»

«Алиса в Стране Чудес»

«Человек без свойств»

«Эти загадочные англичанки»

«Книги нашего детства»

«Повести о лисах и оборотнях»

«Дар орла»

«Исторические корни волшебной сказки»

«Функциональная асимметрия долей головного мозга»

«S/Z»

«Исповедь англичанина, употреблявшего опиум»

«Капитал»

«Центр циклона»

«Колымские рассказы»

«Питер Пэн»

«Мифологии»

«Муми-тролль и шляпа волшебника»

«Муми-тролль и комета»

«Волшебная зима»

«Гамлет»

«Федорино горе»

«Бибигон»

«От двух до пяти»

«Крокодил»

«Случай с крокодилом»

«Чебурашка и крокодил Гена»

Русские сказки

«В поисках утраченного времени»

«Речные заводи»

«Сон в красном тереме»

«Записки у изголовья»

«Джейн Эйр»

«Властелин колец»

«Клиническая психиатрия»

«Египетские ночи»

«Гарантийные человечки»

Лолита, Лигейя, Люцинда. Мустанг-иноходец. Страх и трепет. Бытие и время. Шум и ярость. Ветер и поток. Буря и натиск. Война и мир. Смех и хохот. Лед и пламя. Слон и ступор. Сырое и вареное. Красное и черное. Уличные и домашние. Преступление и наказание. Чук и Гек. Ноздрев и Плюшкин. Гаргантюа и Пантагрюэль. Пан и Пропал, Сухое и Мокрое, Моча и Гавно, Меч и Город, Ромео и Джульетта, Слова и Вещи, Я и Оно, С минусом единица, Один и другие боги, Один дома, Однажды в Америке, Два капитана, Три мушкетера, Три смерти, Три толстяка, Знак четырех, Сердца четырех, Пять прикрытий, Шесть шестерок, Семь самураев, Девять рассказов, Десять негритят, Десять лет спустя (штаны), Одиннадцатый этаж, Двенадцать стульев, Тринадцать трупов, Четырнадцать монахов, Пятнадцатилетний капитан, Двадцать лет спустя (штаны), Тридцать отрубленных голов, Сто лет одиночества, Тысяча и одна ночь, Миллион ошибок, Золотой миллиард, Числа-Великаны, Множество Мандельброта, Интегральное исчисление…

Бесчисленные звезды сияют на текстуальном небосклоне МГ, но ярким светом светит среди них «Каширское шоссе», освещая мне путь к воротам дурдома, куда мне, конечно, боязно было вступать в 1989 году (мне всё еще 22 года, хотя кажется, что со времени Западного Берлина унеслась целая вечность). Чтобы смягчить страх перед добровольным заселением в дом скорби, я накурился в сисю с Настей Михайловской и Зайделем и в таком виде явился на госпитализацию.

– Борода – первый признак нашей болезни, – ласково сказала нянечка, забирая мою одежду, глядя на меня с неким загадочным одобрением, выдавая мне вместо моей одежды коричневую вельветовую пижаму, в карманах которой я потом часто носил орешки, конфеты и узбекскую курагу (на дурке постоянно хотелось есть). Какой именно «нашей болезни»? Депрессии, на которую я жаловался? Шизофрении? Старости? Следуя доброму совету Вадима Молодого (инкарнация К. Г. Юнга), я заявил, что испытываю панический ужас в отношении ровесников. Поэтому меня (по любезному распоряжению заведующего Мазурского) поместили в отделение, где, кроме меня, все были стариками. Обитали здесь несколько человек среднего возраста (сорок-пятьдесят лет), но они пребывали в меньшинстве, основной же массе пациентов уже перевалило за шестьдесят. Совет доктора Юнга предпочесть старость молодости (в данном случае) оказался гениальным: пожилых лечили другие врачи, никто не подозревал меня в попытках уклониться от воинской дисциплины, к тому же круг общения в пожилом отделении сложился превосходный. Тем не менее поначалу меня здесь многое смущало и пугало. Но в то же время я вдруг ощутил во всей этой стремной дурдомовской реальности нечто странно-мистическое, нечто мистериальное. Догадка стала брезжить в моем мозгу, что я вовсе не затем здесь, чтобы избавить себя от воинской службы, а ради чего-то совершенно иного. Этот дурдом был предбанником, он был шлюзом, он был чем-то вроде проходного пункта… он был преддверием, порталом. Вы чувствуете уже здесь юнгианские дела? Не зря перевоплощенный доктор Юнг отправил меня сюда, высказываясь с интонациями застенчивыми и мистически твердыми.

Мне сообщили, что я займу место в пятой палате, и сестра с абсолютно прямой спиной, с бледным волосяным пучком на затылке проводила меня. По пути нам встречались прозрачные, но замкнутые двери. Сестра всякий раз извлекала из кармана халата не ключ, но белую пластиковую дверную ручку, вставляла ее в гнездо, поворачивала, затем выдергивала и убирала обратно в карман. Весь персонал ходил там с дверными ручками в форме буквы «Г» в карманах. Сколько белоснежных свастик можно было бы сложить из этих дверных ручек?

Когда я вошел в палату номер пять, я смог убедиться, что это довольно просторная и неплохо выглядящая комната, рассчитанная на четырех человек. Четыре кровати в тот момент пустовали, у окна стоял довольно широкий письменный стол, над которым горела настольная лампа – единственный в тот момент источник света в этой комнате. Седобородый старец сидел за столом, освещенный сбоку вечерней лампой. Больше в комнате никого не было. Перед старцем лежала крупная Библия, иллюстрированная гравюрами Доре, раскрытая на картинке «Адам и Ева в райском саду». Рядом стояла баночка с черной тушью. Тонким пером он переводил иллюстрацию на прозрачный лист кальки. Старец поднял на меня глаза, слегка воспаленные кропотливой работой. На сумасшедшего он был совершенно не похож, напротив, выглядел спокойным и умудренным, погруженным в свое прилежное, благородное, смиренное дело.

– Валентин. – Он с достоинством назвал свое имя с прибавлением фамилии, которую я из учтивости не стану называть. И прибавил:

– Художник.

Я сказал, что меня зовут Паша Пивоваров и что я тоже художник.

– Не Виктора ли Пивоварова сын? – спросил старец.

Я кивнул. Выяснилось, что он бывал в мастерской моего папы. Между нами завязалась беседа – степенная, чинная, как будто встретились мы не в сумасшедшем доме, а на каком-нибудь чрезвычайно умиротворенном симпозиуме. При этом меня не оставляло ощущение чего-то резко-мистического, разлитого в воздухе этой полупустой палаты. Видимо, так действовала магия текста Монастырского – я оказался в клинике на Каширском шоссе, то есть я как бы провалился внутрь романа «Каширское шоссе», написанного Андреем. Из-за этого седобородый художник казался мне временами Богом Отцом, решившим повторить с помощью кальки свой смелый эксперимент по созданию Адама и Евы. Но в последующие дни я подружился со старцем Валентином, и он перестал казаться мне похожим на Бога.

Влияние прозы Монастырского быстро вытеснилось влиянием психотропов и транквилизаторов, которыми здесь меня потчевали в избытке. Валентин оказался прекрасным человеком, к сожалению, очень страдающим от депрессивно-маниакальных состояний. Судя по его рассказам о себе, болезнь настигла его вскоре после того, как он обрел веру (в этом смысле аналогия с Монастырским оправдала себя). Обратившись к православию, он стал ездить по монастырям, беседовать с монахами. Всё было хорошо до тех пор, пока один монах не вздумал запретить ему (пользуясь строгими оборотами речи) две вещи: курить и материться. Валентин был настроен на послушание, он ни в коем случае не ставил авторитет монаха под сомнение, но тут он с ужасом убедился, что не может соблюдать предписание, не может отучиться от мата и курения. Напротив, после этого он стал материться и курить неистово, остервенело, постоянно. Это уничтожило его в собственных глазах. Он мучился, и эти мучения вкупе с его духовным бессилием (как он это называл) и составляли его болезнь. Корабль его духовного опыта натолкнулся на мину – на взрывчатую триггерную точку. Может быть, на две мины? Две триггерные точки? Скорее всего, всё же это одна и та же точка, поскольку оба греха (мат и курение) связаны с оральной зоной, с деятельностью рта, оба представляют собой разновидности того, что когда-то называлось в православии словом «гортанобесие». Я тогда зачитывался Фрейдом (несколько книг Фрейда и Юнга я взял с собой в больницу), поэтому я пытался сообщить ему нечто о структуре невроза, пока мы сидели с ним в курилке, где он терзался жуткими угрызениями совести, одновременно громоздя на мои юные уши тонны самой что ни на есть скверной и изощренной матерщины и жадно втягивая суровый беломорский дым. Мои двадцатидвухлетние глаза, только что видевшие в этом старике Бога, теперь созерцали в нем зимнюю иллюстрацию к Фрейду: старческий регресс к вытесненной оральной фазе, ужас перед бессознательным желанием матери (мат в этом контексте не нуждается в комментариях, что же касается запретного табачного дыма, то это инверсия святого материнского молока). Мои нелепые попытки выступить в качестве психоаналитика-любителя терпели каждый раз головокружительное фиаско, в ответ на мои рассуждения старик только кряхтел, скорбел или, напротив, неожиданно хихикал, притом мог вдруг отмочить такой сочный, циничный и похабный анекдот, что впору было засомневаться в том, что этот человек так уж задавлен внутренней цензурой. В любом случае его трогало мое небезразличие к его психосудьбе и мы очень дружили.

В целом в нашей палате установилась крайне положительная и дружественная атмосфера, настолько приятная, что нас вскорости стали ставить в пример всему отделению. Двое других соседей по палате номер пять оказались не менее замечательными людьми. При этом внешний их вид и все повадки казались на первый взгляд подчеркнуто обычными. Первым был молодой (по понятиям нашего старческого отделения) грузин, невысокий смуглый мужчина лет сорока пяти, с черной щеточкой усов под характерным носом, изъяснявшийся с тем самым акцентом, который известен всем по грузинским анекдотам. Да он и сам казался персонажем из этих анекдотов. Это был классический симулянт, но в глубине его простой симуляции теплилось психопатологическое зерно. Приехав из Грузии в Москву, он поначалу решил зарабатывать рабочим на стройках, но вскорости ему надоело быть рабочим (по его словам, ему казалось, что работа на стройке «вредна для здоровья»), и он решил, что здоровее изображать сумасшедшего. Сам себя он считал стопроцентным обманщиком и хитрецом, но врачи не разделяли его мнения – они видели в нем безумца. И, наверное, не ошибались. Думаю, работать на стройке в тысячу раз здоровее, чем мариноваться на дурке, где всех нас пичкали чудовищной химией, отчего глаза у нас были как красные фонари. Однако женщины, работавшие в нашем отделении (медсестры, няньки, поварихи и прочие тетки), не согласны были с мнением врачей: они видели в Гиви (назовем его так) не сумасшедшего и не симулянта, но грузина – чернобрового и черноусого красавца-мужчину, и они млели от его кавказского шарма. Из этого проистекало множество бонусов и эксклюзивных привилегий, которыми Гиви охотно делился с нами, его друзьями и соседями по палате, а наша палата вскоре превратилась в спаянную и дружную шайку, практически установившую контроль над отделением. Начать с того, что Гиви (единственный из пациентов!) наравне с персоналом тоже носил в кармане такую же точно белую дверную ручку, одновременно являвшуюся ключом почти от всех дверей. Поскольку Гиви проникся ко мне величайшим уважением, в любой момент я мог эту ручку-ключ у него одолжить для своих нужд. Даже когда Гиви спал, я имел право выудить ручку у него из кармана и отправиться шастать по больнице (для чего мне это было нужно, расскажу в свое время). Во-вторых, Гиви был вхож на кухню под предлогом физической помощи кухонным теткам (он переносил тяжести, выносил кухонные баки, выбрасывал мусор, обсуждал заготовку продуктов). Из этого вытекали не только некоторые преимущества в области пищевого довольствия, но и гораздо более важная привилегия – возможность варить на кухне чифирь. Гиви был виртуозным мастером изготовления этого напитка и готовил такой божественный чифирь, что, наверное, мог посрамить всех сомелье во всех тюрьмах и дурках тогдашнего СССР. Вскоре в нашей палате была открыта чифирная, куда многие пациенты нашего дурдома мечтали попасть, но далеко не все удостоились такого счастья. Входным билетом были приятельские или взаимовыгодные отношения с одним из нас четверых, обитателей палаты, плюс умение играть в шахматы, потому что чифирная существовала под вывеской шахматного клуба, который был в нашей палате учрежден (это была моя идея, и она себя оправдала). Короче, вскорости все пациенты нашего отделения, все пожилые и полуживые, в ком еще сохранилась некая социальная прыть, мечтали попасть к нам. Потому что, кроме чифиря, шахмат и великосветского общения, наша палата обладала еще одним невероятным бонусом – бонусом, который скрасил вечера многим обитателям старческого отделения. Но об этом речь впереди.

Сначала надо рассказать о последнем нашем сопалатнике, вошедшем, вольно или невольно, в нашу «банду четырех». Звали его Зубов, имя и отчество не припомню. Это был обычный инженер позднесоветского типа, то есть лет пятидесяти шести или семи, обабившийся, рыхлый, с мягким капризным лицом. История его попадания к нам звучала (в его собственном исполнении) следующим образом… А впрочем, начать следует с того, что эта история обладала названием. Она называлась «Что-то не то».

Что-то не то

Николай Сергеевич Зубов прожил, по его словам, совершенно обычную и заурядную жизнь: жена, работа, дочка… Как-то раз, за пару лет до нашей встречи в палате номер пять, Зубов с женой отправился в заслуженный отпуск, в какой-то южный санаторий, где он уже не раз бывал. Всё было как всегда, они приехали, поселились, прогулялись, поужинали и легли спать. Но на следующее утро Зубов проснулся со странным чувством. Это чувство описывалось словами: что-то не то. Он терпел до вечера, терпел и следующий день. Всё было как всегда, но ощущение «что-то не то» не исчезало. Зубов мучился невероятно, он не мог понять, что именно не то. Но что-то было не то. На исходе третьего дня он сказал жене: «Что-то не то. Давай возвращаться в Москву». Они вернулись, вышли на работу, раньше времени прервав свой отпуск. Но что-то всё равно было не то. Зубов страдал до тех пор, пока в журнале «Огонек» ему не попалась на глаза статья под названием «Когда свет не мил». Это была статья о депрессии. И хотя Зубов вовсе не страдал депрессией, статья эта словно бы зажгла яркий свет в его сознании. Он вдруг понял, что именно «не то». Он осознал, что просто-напросто сошел с ума. Как ни странно, это осознание сделало его счастливым. Он немедленно лег в нашу больницу и, кажется, не собирался ее покидать. Здесь, как он чувствовал, всё было «то». Насколько я помню, он почти всегда пребывал в отличном расположении духа, был очень ровен, спокоен, общителен, доброжелателен и даже весел, и единственная мысль, которая иногда его печалила, состояла в том, что его недостаточно лечат. Вообще-то он с восхищением относился к нашим врачам и к нашей клинике, но иногда, в моменты подозрительности, ему казалось, что он обделен какими-то препаратами или процедурами. Поразительно, что постоянным предметом его неудовлетворенных вожделений являлась электросудорожная терапия (сокращенно ЭСТ), то есть Зубов постоянно стремился к чрезвычайно жуткой и мучительной процедуре, когда электрический ток пропускают через голову пациента (обыграно во многих триллерах, в том числе в фильме «Пролетая над гнездом кукушки»). На каждом обходе он донимал врачей своими просьбами пропустить через его голову электрический ток, но врачи отнекивались: «Сердечко у вас так себе, Николай Сергеевич. Кардиограммки шалят». Услышав такое, Зубов огорчался и сидел на своей аккуратно застеленной кровати, как стожок среди снежного поля. Выглядел он при этом настолько душераздирающе, что врачам становилось его жаль и они подбрасывали ему надежду: «Ладно, Николай Сергеевич, посмотрим, поглядим. Может, в следующем месяце сделаем вам ЭСТ. Если кардиограммки хорошие будут». И мягкое лицо Зубова расцветало улыбкой детской надежды.

Да, такие вот подобрались люди в нашей палате: старец Валентин, симулянт Гиви, инженер Зубов и я. Были и еще в отделении яркие персонажи. Первая палата была тяжелой. Там находились пациенты, склонные к припадкам серьезной невменяемости. Невозможно не вспомнить одного грузина – невероятно длинный и тощий старик, иссохший, как старая кость, по прозвищу Дон Кихот. Он был действительно невероятно похож на Дон Кихота из грузинского фильма, и, как настоящий идальго из Ламанчи, страдал припадками боевого исступления, когда сокрушал всё вокруг себя. В первой палате постоянно дежурила сестра, готовая в любой момент вызвать санитаров «на вязку». «Вязками» называлось связывание пациента. Это приходилось часто предпринимать в отношении Дон Кихота, поскольку он, как и пристало этому литературному герою, существовал в реальности каких-то древних войн, каких-то средневековых поединков. Русским языком он не владел или забыл его, поэтому единственным человеком в отделении, который мог говорить с Дон Кихотом, был наш симулянт Гиви. Каждый раз после приступа Гиви вызывали в первую палату, чтобы он убаюкал древнего рыцаря родными разговорами. Несколько раз я присутствовал при этом. Зрелище было не из легких: Дон Кихот, как поверженная колонна, лежал на койке, связанный по рукам и ногам, его острое древнее лицо торчало, как горный хребет, а рот был вулканом, изрыгающим яростные грузинские крики и бормотания. Глаза его сверкали яростью, которая медленно гасла под воздействием вколотых ему успокоительных препаратов. Он угрожал расправой невидимым врагам. Рядом с ним сидел симулянт Гиви и ворковал по-грузински нечто транквилизирующее, точь-в-точь верный Санчо, утешающий своего больного господина.

Из оживших литературных персонажей были еще Бобчинский и Добчинский: иначе их и не называли. Два кругленьких убогих старичка, которые намертво сдружились и образовали неразлучную пару. Они общались только друг с другом. Это было старческое гомосексуальное чувство, которое обретало свою эротическую реализацию в акте совместного параллельного сранья. Они всегда ходили в сортир вместе, занимали соседние кабинки и, сидя на нужниках, переговаривались через тонкую перегородку, обмениваясь впечатлениями: «Ну как, пошло?» – «Кажется да, сейчас пойдет… на подходе…» Поскольку курилка, где все постоянно сидели, куря и общаясь, представляла собой предбанник туалета, всем курильщикам (а курили в отделении все пациенты, кроме Бобчинского и Добчинского) приходилось слушать их анальные откровения. В отделении Бобчинского и Добчинского слегка презирали, считая слабоумными. Но я не припомню, чтобы кто-нибудь оскорблял их или как-нибудь подкалывал. Можно с легкостью себе представить, какая бешеная травля, сопровождающаяся самыми выстегнутыми издевательствами, ожидала бы этих людей в юношеском отделении, если бы они были молоды. Но у стариков, к которым я так удачно примазался, были приняты мягкие и снисходительные нравы. Сейчас мне это даже кажется удивительным.

Какие еще встречались личности? Был человек, который шел в Люблино. Небольшой, пожилой, с отсутствующим выражением лица, он постоянно перемещался по коридорам. Время от времени он подходил к тому или иному человеку и вежливо спрашивал: «Вы не подскажете, как пройти в Люблино?» или «Вы не знаете, где останавливается автобус, который едет в Люблино?» Отвечали ему по-разному. Один раз он забрел в нашу палату, вошел в наш платяной шкаф и стоял там, держась за перекладину, на которой висели вешалки. На вопрос, что он там делает, он, естественно, ответил, что он в автобусе едет в Люблино.

Врач Романов, приметивший, что я читаю «Психопатологию в обыденной жизни» Фрейда, зачислил меня в раздел пациентов, интересующихся вопросами психиатрии (не знаю, попадал ли до меня кто-нибудь в этот разряд). После этого мы иногда обсуждали с ним случаи из его клинической практики. Потом он как-то раз даже сказал, что некоторые мои замечания помогли ему в работе над научным текстом, над которым он корпел в этот период. Как-то раз он спросил меня, что я думаю о случае «человека, стремящегося в Люблино».

– Он просто ищет любви, – ответил я легкомысленно.

Этот ответ понравился Романову (он в целом был довольно впечатлительным парнем). «Ты просто ищешь любви», – говорит старуха из моего любимого фильма The Night of the Hunter («Ночь охотника»), отвечая на вопрос девочки: «Почему я всё время развратничаю с парнями?» Тогда, в 1989 году, я еще не видел этого фильма. Не видел, не знал, но уже любил. Такова тайна любви.

Речь идет о вещах серьезнейших: о любви и о тех предощущениях, которые неразрывно связаны с состоянием любви. Фрагменты любимых мною фильмов я часто видел в своих сновидениях до того, как лицезрел сами фильмы. Точно так же я часто рисовал лица возлюбленных мною девушек до того, как мне случалось их встретить на земных путях.

Был еще персонаж по кличке Гумилев. Этот знал наизусть все стихи Николая Гумилева и постоянно читал их вслух. В общем, в том дурдоме я убедился, что литература обладает нешуточным влиянием на сознание людей, что укрепило меня в чистосердечном и милосердном намерении быть писателем. Изобразительное искусство также волновало мир людей, и это укрепило меня в чистосердечном и милосердном намерении быть художником. В преддверии праздника 8 Марта меня назначили командиром над целой бригадой, состоявшей из ветхих старцев. В нашу задачу входило художественное оформление больницы в свете приближающегося Дня Женщин. Валентин из пятой палаты, профессиональный художник со стажем, внезапно высокомерно отказался от участия в этом проекте, но остальные – we did our best! Женщины дома скорби, старые и молодые, красавицы и уродки, врачихи, поварихи, медсестры и пациентки – все остались довольны!

Да, литература и изобразительное искусство цвели, но еще больше развлекали и утешали сериалы – каждый вечер все (даже самые ветхие, даже самые безутешные) собирались в телевизионной комнате, чтобы следить за похождениями рабыни Изауры: тогда весь угасающий Советский Союз как один человек наблюдал за судьбой этой мексиканской рабыни. Я тоже желал наблюдать за рабыней, я тоже занимал место перед тусклым цветным телевизором, но стоило мне устроиться поудобней, как безжалостный химический сон начинал склеивать мои веки. Между тем спать воспрещалось (пока не наступит отведенный для этого час), и бдительные медсестры следили за тем, чтобы люди не спали, но ответственно переживали за рабыню. О, как бы мне хотелось стать не только лишь писателем и художником, но также режиссером, снимающим сериалы, – тогда уж точно простились бы мне мои грехи, потому что трудно вообразить себе более милосердное и человеколюбивое дело: не сосчитать, сколько жизней продлилось из одной только любознательности, дабы разведать, что случилось далее с любимыми героями. Никакой пенициллин, никакой амитриптилин не продлил столько жизней!

Но надежда умирает последней! Maybe я еще сниму сериал – черно-белый, визуально-выпуклый, по-родченковски четкий, по-хичкоковски емкий, просветленно-зловещий, эйфорически-мрачный, метафизический детектив о похождениях хрупкой инопланетянки, сделавшейся наложницей французского короля Людовика Шестнадцатого, который теряет шестнадцать своих золотых голов на якобинской гильотине (шестнадцать золотых груш!), но, потеряв все свои ароматные головы, он возрождается больным марксистом на заре Великой Зимы, на заре Вечной Революции… «Зима близко!» – говорит род Старков любимого мною сериала «Игра престолов». Если бы вы только знали, как я благодарен создателям этого сериала (и клану Старков, хотя в целом мне ближе Таргариены) за эти слова!

Как-то раз мы беседовали с доктором Романовым в его кабинете. Я – пациент, он – лечащий врач. По ходу нашей беседы он делал какие-то заметки в большом блокноте, напоминающем амбарную книгу. Может быть, это и была амбарная книга? Дорогие читатели, вы ведь даже не подозреваете, как сильно я любил амбарные книги! За силу этой любви я могу претендовать на звание агрария, хотя никогда не водил комбайн, никогда не копался в грядках, никогда не мчался на тракторе вдоль раздольных яблоневых садов… Вдруг Романова вызвали по срочному делу. Я не удержался, перегнулся через его письменный стол и навис над амбарной книгой. Я успел прочитать фразу «Разговаривая, вычурно жестикулирует обеими кистями рук, хотя его голос остается тихим, а интонации нейтральными». Еще бы им не быть нейтральными!!! Мне каждый день делали мелипраминовую колбу! Это, пожалуй, было самым мучительным в ассортименте эффектов, предлагаемых мне этим медицинским учреждением: лежать целых сорок минут с иголкой в вене, следя за тем, как бесцветная жидкость, не обещающая ничего хорошего моему организму, медленно вливается в мое тело. Да, это было мучительно, но я стоически претерпевал это дело, почти с таким же стоицизмом, с каким Ганс Касторп претерпевал различные процедуры в высокогорном санатории «Берггоф». Касторп и я терпели лишь потому, что эти процедуры виделись нам частью «герметической педагогики».

Кроме художественного оформления больничных интерьеров (к 8 Марта и другим праздникам) я также работал в дурдоме над нашей совместной с Ильей Кабаковым книгой, предназначенной для издательства «Детгиз». Книга, составленная из безликих стихов для детей, вышла в том же году, иллюстрации по стилю ничем не отличаются от кабаковских, но в качестве иллюстраторов заявлены две фамилии – И. Кабаков и П. Пивоваров. Книга называлась «Чтобы всё росло вокруг!». Помню, как-то раз уже упомянутый персонаж по кличке Гумилев крупными шагами вошел в нашу палату и, устремив на меня палец, неожиданно громким голосом вопросил: «ЗАЧЕМ ТЫ ЗДЕСЬ?» Что-то на него нашло. Нечто торжественное, как бы из трагедии Софокла или из Элевсинских мистерий. Я как раз в этот момент раскрашивал титульный лист книги «Чтобы всё росло вокруг!». Поймав его состояние, я столь же торжественно молча указал на название книги, написанное крупным узорчатым шрифтом. Он прочитал название, лицо его посветлело, он понял, что получил ответ на свой патетический вопрос. Кивнув мне со значением головой (типа «Я понял. Ответ принят»), он повернулся и вышел из палаты.

Итак, всё росло вокруг. Росло? Да, росло. Затем я здесь и находился. Нарастал какой-то тайный, потусторонний звон, как от невидимого трамвайчика, который надвигался, дребезгливый и лядащий, но всё же он нес в своих нематериальных вагончиках новые чувства, новые ознобы, новые фантомные переживания…

Вскоре меня стали отпускать на субботу и воскресенье. Отпускали на волю уже в пятницу, сразу после врачебного обхода, то есть где-то после трех дня, а вернуться нужно было в понедельник рано утром. В таком режиме существовать было гораздо легче. Инженер Зубов оказался заядлым нумизматом. Я продавал ему монеты из своей коллекции – недорого, по три рубля, по пять рублей за монету. У меня совсем не было денег, в еде я был аскетом, но мне требовались деньги для поездок на такси, потому что к тому моменту я уже полтора года как перестал ездить в метро. Деньги, которые я выручал у Зубова за проданные старинные монеты, я использовал исключительно для того, чтобы мчаться в такси по темному ранневесеннему городу, всё еще скованному по краям оплывающими снегами. Ехал я обычно прямиком на Фурманный, чтобы пообщаться с друзьями, раскуриться и испить алкогольных напитков – и таким образом стряхнуть с себя тормозящий эффект дурдомовских препаратов. Потом я ехал домой, на Речной.

Младший инспектор МГ Владимир Фёдоров (Федот), старшие инспекторы МГ Сергей Ануфриев, ПП, Юрий Лейдерман, младший инспектор МГ Антон Носик, младший инспектор МГ Анастасия Михайловская. Сквот на Фурманном переулке, кв. 13. Москва, 1989 год

В какой-то момент вернулся из Берлина Сережа Ануфриев. Поначалу он показался мне каким-то поглупевшим после долгого пребывания за границей: он отказывался говорить по-русски, делая вид, что как бы забыл родной язык, и постоянно щеголял в офицерских сапогах. Эти сапоги он купил в Берлине на том самом блошином рынке, который я так прочувствованно описал в конце берлинского эпизода. В прошлой своей жизни эти сапоги, видимо, принадлежали какому-то фашисту, какому-то озверевшему агрессору, во всяком случае, действовали они странно на Сережин мозг: время от времени в нем пробуждалась тевтонская жестокость, прежде Сергею Александровичу не присущая. Вспышки гнева вызывались всегда некими случайными личностями такого свойства, что, будучи без сапог, Сережа вряд ли обратил бы на них внимание. Как-то раз, в начале 90-х, когда все тусовались в МСХШ, напротив Третьяковки, Сереже встретился в коридоре один малознакомый художник, подвыпивший и недобрый, которому вздумалось прикопаться к Сереже с вопросом типа «Чё ты тут забыл?» Не сказав худого слова, Сергей немедленно впаял этому художнику кованым сапогом прямехонько по яйцам, причем со всей дури, так что от изумленного вопля живописца вздрогнули живописные полотна под стеклянными крышами Третьяковской галереи. Вот, что называется, «несимметричный ответ». Все присутствовавшие при инциденте (человек пять, включая меня) были потрясены жестокостью этого поступка, которого трудно было ожидать от Сережи, известного своим мягким нравом, добротой и деликатностью. Так влияли сапоги.

На Фурманном круг моего общения, кроме Зайделя и Насти Михайловской, в основном составляли одесситы. Будучи закоренелым москвичом, я почему-то влился в состав так называемого Одеколона. Это обозначение расшифровывалось как «Одесская колония». Подразумевалась относительно небольшая компания художников-одесситов, в тот период обосновавшаяся в сквоте на Фурманном. Лёнчик Войцехов, Перцы (Мила Скрипкина и Олег Петренко), Игорь Каминник (Камин), Лейдер, Витя Француз, позднее присоединившийся Карман (Саша Петрелли). Еще позднее появившийся в Москве Игорь Чацкин. Ну и, конечно, роскошный Исидор Мойшевич Зильберштейн, он же Сэмэн, он же Сеня Головные Боли, он же Сеня Узенькие Глазки. К Одеколону относились также художники более старшего поколения Володя Наумец и Валик Хрущ, а из молодых – Фомский (бессловесный и педантичный сосед Лейдермана по мастерской на Фурманном), Лариса Резун-Звездочетова и Мартуганы, то есть Гоша Степин и Света Мартынчик, впоследствии превратившаяся в известного российского писателя по имени Макс Фрай. Ну и, конечно, Вадик Гринберг с женой Ниной и двумя юными дочками-красотками. К одесситам меня влекла свойственная им атмосфера чего-то несерьезного и в то же время детски-уютного: южный расслабон, хохмы и шуточки плюс культ кайфа, флюид портово-курортного города, черноморский соленый ветер, чай и план, глубочайший мечтательный инфантилизм, ощущение невылезания из детского носочка, все эти ТЭФТЭЛЬКИ, еврейско-украинский семейный борщ с мацой… Общий образ одеколониста тех дней: ленивый панк-концептуалист, остроумный и хтонический, считающий себя дико практичным, юрким и хитрым, но на самом деле совершенно не хитрый, не практичный и не юркий, а напротив, тормозной и витающий в облаках, зато вполне гениальный. Все эти художники влились в микростаю московских концептуалистов, сообщив нашему кругу особую игривость, теплоту и южный пофигизм. Все одеколонисты, независимо от их национальной принадлежности, казались мне людьми из некоего сказочного Еврейского Царства. Действительно, Одесса еще оставалась тогда отчасти таким Еврейским Царством, хотя не так много в ней уцелело евреев, но сам воздух еще оставался еврейским. Спустя много лет я пытался обнаружить Еврейское Царство в Израиле. Но не обнаружил. Потому что Израиль не царство, а государство.

Сережа Ануфриев был, конечно, звездой Одеколона. Почти все вышеперечисленные персонажи могли засвидетельствовать, что он сыграл в их жизни нешуточную роль, а многие из них, возможно, никогда не стали бы художниками, если бы не встретили Оболтуса (так называли Сережу в Одессе). Вскоре я познакомился с Федотом (Володей Федоровым), еще одним легендарным персонажем из этой одесской плеяды. О нем я уже был наслышан от мифогенного Оболтуса, причем все истории о Федоте казались совершенно сюрреалистическими, все они обладали неким особым атмосферическим привкусом, в этих галлюцинаторных байках присутствовало нечто от картин раннего де Кирико или Дельво. Вскоре мне пришлось убедиться, что Оболтус не преувеличивал.

Федота ко мне привел Лейдерман, причем оба пришли ко мне на Речной пьяные. Лейдер сразу упал на кровать, а Федот пошел на кухню ставить чайник. На кухне, вместо того чтобы поставить чайник на плиту, он зачем-то сначала решил разогреть ее. Включив плиту (она была электрической), он стал прохаживаться рядом, время от времени возлагая на нее свою ладонь, чтобы проверить степень достигнутого нагрева. В какой-то момент плита резко раскалилась и Федот, как Муций Сцевола, прижал к яростному диску свою растопыренную длань. Войдя в комнату с обожженной ладонью, он потребовал у нас совета, что делать в такой ситуации. Мы посоветовали ему пойти в тубзик и поссать на ладонь. Федот оставался в тубзике довольно долго, а потом вышел с потерянным видом и спросил: «Ребят, вы не могли бы поссать мне на руку? У меня че-то моча не идет». Мы отказались выполнить его просьбу, но в ответ на наш отказ Федот даже как-то оживился и с неожиданной игривостью спросил меня: «Паш, раз такое дело, а нет ли у тебя в таком случае транков?» Транков, то есть транквилизаторов, у меня было навалом – каждый раз, отпуская меня на уикенд из дурки, мне давали с собой коричневые бумажные конвертики, в которых лежали таблетки. Я их не принимал, и этих конвертиков с таблетками накопилась у меня целая куча. Решив предоставить Федоту богатый выбор, я вытащил из ящика стола ворох этих лекарственных конвертиков, но мой загадочный гость не стал утруждать себя выбором: он просто высыпал содержимое конвертиков на ладонь (образовалась внушительная разноцветная горсть) и отправил всё это себе в рот. При этом он так резко откинулся на стуле и так мощно впаялся затылком в стену, что дрожь прошла по всем семнадцати этажам моего дома. После этого потрясающего удара он застыл, и я было даже подумал, что он умер (что не удивило бы меня), но он крепко спал. Проснулся он, впрочем, уже минут через двадцать пять, крайне бодрый и оживленный, и стал рассказывать мне какую-то длинную и подробную историю, как он скитался по Казахстану, занимаясь фотонабором. Говорил он вроде бы по-русски, но мне пришлось прикладывать неимоверные и мучительные усилия, чтобы понимать его речь: казалось, что со мной беседует инопланетянин, весьма небрежно подготовившийся к визиту на планету Земля. Никогда прежде мне не приходилось слышать столь оживленную и при этом искаженную речь. Впоследствии этот тип дискурса стал известен всем сотрудникам «Медгерменевтики» под названием «федотское бульканье». Невнятность этого «бульканья» в последующие годы иногда бесила меня невероятно, и, бывало, я в категорической форме требовал от Федота, чтобы он «подтянул лингву». При этом история, которую он пытался излагать, носила полукриминальный характер. «Заниматься фотонабором» – это значило шляться по деревням с чемоданчиком, начиненным фотооборудованием, выполняя различные заказы селян. Например, у некоей семьи умер родственник и от него остался только стертый лик на групповом фото. А им хотелось повесить на стену его фотопортрет, где он присутствовал бы отдельно, в полный рост, да еще и в военной форме. Поэтому надо переснимать, ретушировать, еще раз переснимать… Тогда ведь не было фотошопа. Дело это, как ни странно, считалось довольно денежным, а криминальность проистекала из того обстоятельства, что все заработанные деньги приходилось возить с собой. Из-за этих денег Федот в какой-то момент поссорился с напарником, и тот даже угрожал ему ножом, при этом делая вид, что очищает апельсин. Федот в настойчивой форме призывал меня разделить с ним его возмущение гнусными инсинуациями напарника, он истерзал и превратил в оранжевый хлам несколько апельсинов, изображая сцену наезда. Было очевидно, что выпученный инопланетянин, сидящий передо мной за моим кухонным столом, с ног до головы обрызганный апельсиновым соком, пытается изображать «правильного пацана», эдакого тертого, бывалого и бесстрашного землянина. Но получалось это у инопланетянина крайне скверно. В тот момент, внимая этому монологу, я крайне удивился бы, если бы мне сообщили, что с этим человеком я буду дружить в течение многих лет и что он в какой-то момент даже заменит Лейдермана на ответственном посту третьего старшего инспектора МГ. Федот мне не только не понравился тогда, при первой встрече, но, скорее, внушил ужас. Но не всё так просто. В этом человеке целый ворох личностей, и среди них попадаются весьма ценные.

Сейчас, в эпоху разобщенности, Федот и Лейдерман заняли крайне противоположные позиции по разным сторонам мутного политического спектра. Лейдерман почему-то стал украинским националистом, то есть «оголтелым укропом», а Федот сделался «нерукопожатным ватником» (по его собственному определению). Вот так вот разбросала бывших друзей сложная международная обстановка.

На Оболтуса в этом смысле всегда можно положиться – ему точно насрать на политику. Оболтус навещал меня в дурдоме, являясь в американской шляпе и фашистских сапогах, мы раскуривались с ним во дворике близ больницы, сидя на черном бревне за разноцветной избушкой, предназначенной, надо полагать, для детского секса в дождливые дни. Приятно было возвращаться в отделение накуренным: всё казалось таким уютным, даже депрессивный режиссер Шнейдер, грызущий свою веснушчатую руку, роняющий на свою собственную слабую кожу слабые жемчужные слезы – он оплакивал свое цветущее прошлое, кинофестивали, премьеры, рестораны, женщин… Больше всего в нашем отделении страдали те, кто в жизни достиг успеха. Страшитесь успеха, будущие старики и старухи!

Шнейдер сидел в курилке, дымил сигаретой и плакал. Мимо него радостно проплывали Бобчинский и Добчинский, бросая непонимающие взгляды в отравленные горем глаза кинорежиссера. Им-то было хорошо – они собирались совершить любимый ритуал параллельной затрудненной дефекации.

Это уже из моего цикла стихов «Внученька», который я начал писать под конец своего пребывания в Центре психического здоровья. А что меня на этот цикл вдохновило – сейчас расскажу. Собственно, я уже давно обещал рассказать о том супербонусе, которым (кроме сладкого чифиря) обладала наша палата номер пять. Дело в том, что прямо напротив окна нашей палаты располагалось окно душевой женского молодежного отделения, окно, не обладавшее даже намеком на занавески, и каждый вечер мы, погасив в нашей палате свет, наслаждались необыкновенно волнующим зрелищем. Светятся неоном окна девичьего отделения. Девушки по очереди входят в душевую, их тела омываются потоками горячей воды, и пар, постепенно накапливаясь, скрывает их наготу – они тают в горячем тумане, стройные нимфы или жирные одалиски, распухшие от нейролептиков, они превращаются в призраки теплого света под завесой испарины, они растворяются процессией влажных небесных русалок, плывущих в неоновых облаках.

Через два с половиной месяца моего пребывания в ЦПЗ я вышел на свободу с чистой совестью и чудовищной физиономией – меня разнесло от дурдомовских снадобий, к тому же я проделал настолько рискованные парикмахерские эксперименты со своей бородой, что, глядя на меня, нетрудно было догадаться, что этот парень только что откинулся с дурки. Меня это не волновало. Молодость знала свое дело: не прошло и трех недель после выписки, как я уже снова был вполне хорошеньким бородачом.

После моего освобождения из дома скорби наступил период такой зашкаливающей интенсивности, что впору было удивляться: к чему бы это? Видимо, после дурдома явилось ощущение, что я прошел некую инициацию, некую проверку, пережил определенное архаическое и магическое пребывание в «обители символических мертвецов». А может, меня просто немного подлечили? Советская психиатрия, если не отягощали ее карательные задачи, свое дело знала.

Между тем политический процесс, называемый perestrojka, постепенно близился к своему апогею – в чем этот апогей должен заключаться, еще никто не знал. Когда впоследствии выяснилось, что этот апогей означает распад СССР, для большинства зрителей это стало неожиданностью. В любом случае саспенс нарастал. Наша страна, переживающая последние годы своего существования, находилась в эпицентре мирового внимания. Одновременно с этим острым политическим интересом всё более пробуждался интерес, который, с некоторой натяжкой, можно назвать эстетическим. То есть всё более и более раскручивалась мода на советское неофициальное искусство, на советское альтернативное кино и неподцензурную словесность. Но и официальная советская культура, опьяненная процессом либерализации, стала позволять себе немало вольностей. Интеллигенция пребывала в эйфории, население всё глубже погружалось в отчаяние. Телевизор в каждой квартире напоминал буйного джинна, вырвавшегося из запечатанного сосуда. Заседания Верховного Совета транслировались по TV каждый день, длились часами и выглядели как политические reality show, смешанные с античными трагедиями. Депутаты орали, дрались, а из их уст нескончаемым рвотным потоком лилась так называемая правда-матка.

Объект МГ «Книга за книгой». 1988

Объект МГ «На книгах». 1989

Мы, старшие инспекторы МГ, взирали на эти горячие процессы без энтузиазма, ностальгируя по прохладным временам брежневского конфуцианства. Тем не менее наша довольно юная группа Инспекция «Медицинская герменевтика» уже была зачислена в состав того удивительного боевого содружества, которое Костя Звездочетов остроумно назвал «советская перестроечная сборная по современному искусству». Хотя нас и тошнило от слова perestrojka, это не помешало нам в тот период поучаствовать во множестве выставок в различных странах и уголках мира, которые все назывались как-нибудь вроде Art of Perestrojka, Contemporary Art in The Age of Perestrojka, Between Spring and Summer и так далее. В тот период щедрый поток иностранцев, перемешанный с местными арт-деятелями, лился сквозь наши пространства. Встречались среди них американцы и американки вроде совиной Филис Кайнд в вечных круглых очках, попадались сдержанные японцы и экспрессивные итальянцы, тревожные англичане и флегматичные скандинавы, но больше других стран мохнатая Германия протягивала к нам свои руки – свои большие, дремучие, сильные руки, пахнущие сосисками, деньгами, дерьмом, цветами, кебабами, трамваями, мерзкими махинациями и глубочайшими духовными переживаниями. Появился в Москве Петер Людвиг, коллекционер и шоколадный король, закупивший для своего музея в Аахене нашу инсталляцию «Белая кошка» (сейчас эта инсталляция находится в Русском музее в СПб, подаренная Людвигом). Вокруг этого высоченного, лысого и совершенно окоченевшего старика постоянно носился и вертелся оживленный смуглый карлик, тоже лысый, чья плешь напоминала колено жирного мулата. Выражение на лице карлика постоянно менялось, он то съедал как бы невидимую сладкую конфету, то вдруг пробуждался в нем карикатурный демон, а то и как бы Наполеон, дерзко нарисованный кистью недоброжелателя, сквозил сквозь его лицо, строя какие-то выстегнутые корсиканские гримасы. Чтобы казаться выше, карлик бегал в высококаблучных туфлях, которые для пущего звона подкованы были металлом, словно копыта норовистого коня. Жирная жопа карлика обтягивалась бордовыми или изумрудными штанами, а из нагрудного кармана пиджака неизменно вырывался буйный шелковый платок, свисая на его грудь переливающимся языком, напоминая о висельниках и припадочных. Этого человека звали Томас Крингс-Эрнст, это был галерист из Кельна, каким-то образом примазавшийся к колонноподобному Людвигу и оказывающий шоколадному монарху некие существенные услуги. Эти два человека напоминали великана и гнома, слепленных из говна. Как будто некий гениальный немецкий скульптор глубоко окунул в фекалии свои умелые руки и слепил эти две фигуры на страсть и хохот потомкам. Этот галерист из Кельна отчего-то заинтересовался нашей группой. Видимо, возвышенный и хрупко-отважный образ молодого Лейдермана чем-то тронул нечерствое сердце этого кельнского гнома – тронул настолько пронзительно, что галерист предложил нам сотрудничество.

В теоретическом сленге МГ такого рода персонажи относились к группе феноменов, называемых «подлецы с Запада». Им противостояли или же их дополняли «распадающиеся эмбрионы» (то есть мы как бы), коих «подлецы с Запада» постоянно атаковали посредством шквала микрокасаний, постепенно шлифующих эмбриональную поверхность, подталкивая эти интроспективные инспекционные шкурки к стадии сияния. Впрочем, что же я делаю?! Неужели я позволил себе заговорить на внутреннем языке МГ?!! Это совершенно недопустимо в рамках данного повествования, которому надлежит быть (если исходить из моих литературных намерений) написанным всецело внешним литературным языком, воспроизводящим необременительную шутливость в стиле «быстро проходя по аллее, ненароком взъерошить пушистое оперение экзотической собачки».

Короче, чужеземцы периода поздней перестройки ничем не напоминали тех иностранцев, которых мы знали раньше: углубленных, нежных, застенчивых и как бы слегка заикающихся исследователей, растерянно бродящих по эрогенному ландшафту. Нам не хватало иностранцев прошлого, их ангельских глаз! В конце 80-х иностранец пошел жирный, пружинистый, оборотистый, дидактичный. Такой контингент, возможно, неплох для коммерции, но скверен для ментального здоровья. И всё же наша ностальгия по западным ангелам время от времени удовлетворялась! Такими западными ангелами были, например, Сабина Хэнсген или рыжеволосая Клаудия Йоллес: они обе целиком и полностью соответствовали идеалу застенчивого профессионала! Постепенно отряды западных ангелов всё более четко проступали сквозь потоки западного говна. Как я уже говорил, западные люди на удивление поляризованы, они действительно разделяются на ангелов и демонов, на хороших и плохих, и это крайне странно с точки зрения наших мест, где всё смешано со всем словно бы гигантским миксером. Смешано, да еще и взбито – ведь именно так работает миксер, он не только смешивает, но и взбивает, надувает, взъерошивает.

Поток иностранных гостей в тот год напоминал грязевой шквал, несущий иногда в себе алмазы удивительной чистоты! Встреча с одним из таких алмазов произошла в те дни. Мне кто-то сообщил, что с нашей группой желает познакомиться некий германский господин, прибывший в Москву с целью подготовки большой выставки произведений Павла Филонова, которая намечалась в Дюссельдорфе. Я не придал этому особого значения, тем не менее встреча была назначена. В определенный день и час господин должен был появиться у меня на Речном. До этого дня я не наблюдал в себе склонности к долгим, интеллектуально насыщенным беседам на английском языке, точнее, не обнаруживал в себе достаточного для таких бесед владения этим языком. Общение с берлинскими друзьями обычно сводилось к гирляндам коротких шуток, вроде It is very gemütlich in purga-time («Так уютно иногда бывает, когда сидишь в теплом домашнем пространстве с друзьями, а снаружи стонет снежная буря»).

Но в тот день я встретился с препаратом, который, как выяснилось, может способствовать эффекту глоссолалии, то есть молниеносному и спонтанному овладению иностранными языками. Встреча с препаратом произошла на Фурманном, и этой встречей я также обязан своему недавнему пребыванию в больнице, так как там я совершенно избавился от страха перед инъекциями, который испытывал прежде. В больнице меня мучили инъекциями ежедневно, причем тамошние медсестры настолько плохо владели этим искусством, что иной раз я просто отдавал им на растерзание свою несчастную руку, а сам тупо смотрел в другую сторону, ожидая, пока после многочисленных неудачных попыток они наконец попадут мне иглой в вену. Приятель, которого я встретил в тот день на Фурманном, справился с этим делом виртуозно и молниеносно, в отличие от дурдомовских умниц. На приходе хлынул весенний ливень, порывисто омывший весенние дворы, и было так хорошо и свежо лежать в полутемной комнате выселенного дома, оклеенной старыми пузырящимися обоями, на которых там и сям белели светлые прямоугольники и овалы, оставшиеся от памятных фотографий и других картинок, годами украшавших стены этой комнаты в те времена, когда здесь жили неведомые мне люди. Теперь в этих прямоугольниках и овалах струились призрачные тени дождя, наводя на ложную мысль, что в этой комнате живет тот самый художник из попсовой песенки, что рисует дождь. Через приоткрытую дверь проникали звуки тихого чаепития и монотонный и мягкий голос Ануфриева, вливающий в чьи-то уши очередную концепцию вкрадчивого мироздания. Я бы мог долго лежать там, водрузив ноги в модных ботинках на голову резного и рассохшегося шкафчика, наслаждаясь этим дождем, этой весной, но тут вдруг вспомнил, что у нас назначена встреча на Речном, куда должен явиться неведомый германский господин, предположительно, обожающий Филонова. Я не собирался профилонить эту встречу, и, будучи в любом состоянии очень вежливым и общительным молодым человеком, я, взяв с собой Оболтуса, отправился на Речной. На прощание приятель (юный медик, конечно же), который так неожиданно способствовал моему проникновению в суть весеннего дождя, вручил нам запечатанный аптечный флакон еще с одним препаратом, о котором ни мне, ни Ануфриеву на тот момент ничего не было известно. На улицах пузырились большие и радостные лужи, дождевые тучи уходили в сторону трех вокзалов, над «Красными Воротами» (тогда еще «Лермонтовская») висела радуга, словно многокрасочные ворота, гостеприимно приглашающие нас в бескрайние поля небес, а мы мчались в такси по Садовому кольцу, а после по Ленинградскому шоссе, мчались на северо-запад, в сторону Речного вокзала. Домчались мы раньше, чем рассчитывали, и стоило нам войти в мою квартиру, как Сережа тут же заявил, что он твердо намерен до прихода германского гостя попробовать неведомый пока препарат из подаренного нам смуглого флакончика. Вообще-то я полностью рассчитывал на Сережину разговорчивость в ситуации надвигающегося общения с германским гостем, я полагал, что беседовать с ним будет в основном Сережа, я же смогу любоваться благородными последствиями дождя на нежно освещенном небе, великолепно зависающем над моим просторным балконом. Но не тут-то было! Под воздействием неведомого препарата Сережа на моих глазах превратился в обездвиженное бревно, не обладающее способностями к вербальной коммуникации. Даже эфемерного намека на такие способности не наблюдалось в бревне, которое просто лежало на кровати и огромными, распахнутыми, совершенно отчаянными глазами взирало на голую лампочку, которая излучала бодрый электрический свет, уместный в контексте наступившего вечера. Я был крайне смущен таким развитием событий, но тут в дверь позвонили. Мне ничего не оставалось, как осторожно прикрыть дверь в маленькую комнатку, где лежал Ануфриев, и идти открывать входную дверь, за которой я ожидал увидеть очередного «подлеца с Запада». Но на пороге моей квартиры стоял благороднейшего вида седовласый господин с чрезвычайно приятными и утонченными чертами лица. Достаточно было услышать лишь несколько фраз, произнесенных господином по-английски с обворожительным немецким акцентом, как уже стало ясно, что передо мной один из тех аристократов духа, о которых так упорно толковал Томас Манн, описывая двойственность германской нации. Так я познакомился с Юргеном Хартеном.

Этот человек с первой же встречи внушил мне глубокое восхищение и искреннюю приязнь. Впервые увидев друг друга, мы без остановки проговорили три часа. Беседа оказалась захватывающе интересной, настолько захватывающей и увлекательной, что я забыл о том, что говорю на чужом языке, забыл и о бревне с вытаращенными блуждающими очами, которое лежало на кровати в соседней комнате. Самое поразительное заключалось в том, что я изъяснялся по-английски впервые в жизни совершенно непринужденно и свободно, я не ощущал ни малейших препятствий для выражения своих мыслей, а также самых нюансированных чувств, я не запинался, не искал слова: речь моя текла плавно и витиевато, как и должна течь свободная речь согласно свойственному мне логоцентрическому культу расторможенной речи. Совпадение эффектов! Эффект впервые испробованного препарата наложился на эффект, вызванный обаянием впервые увиденного джентльмена из Дюссельдорфа. Так Германия и химия подарили мне английский язык. Психоактивная химия – вещь непростая, да и господин из Дюссельдорфа оказался непрост, и старомодное его обаяние было не менее многослойным, чем мой семнадцатиэтажный дом! Существо плюс вещество! Это сочетание способно порождать миры. С того дня и до сих пор я способен сказать по-английски всё, что хочу, хотя, по сути, я не знаю этого языка. Это явление (что когда-то называлось «глаголати на языцех», то есть мистическое овладение чужим языком) визуализировалось в традиции западноевропейской религиозной живописи в виде языков пламени, висящих в воздухе над головами просветленных апостолов. Обретению этого дара посвящен праздник Пятидесятницы. В этот постдождевой вечерок полыхнул язычок ангельского (английского) пламени над моим темечком. Сейчас, всматриваясь сквозь туннель времени в ту далекую ситуацию (двадцать восемь лет ускакало с того весеннего вечера), я способен оценить всю ее многогранность, всю ее кристалличность, всю ее алмазность! Я понимаю сейчас, что действовало, так или иначе, не только то вещество, что бродило тогда в моей крови, но и то, другое, мне еще неведомое, что обездвижило Ануфриева и лишило его на время дара речи. Речь была делегирована, я говорил в тот вечер языком змеи, раздвоенным языком (здесь мы вступаем в область откровенного герметизма), говорил «за себя и за того парня», а «тот парень» был недалеко, он лежал, таращась на голую лампочку, за тонкой, почти картонной перегородкой, но благородный Юрген не знал, что там лежит человек.

Без того, кто тайно лежит за перегородкой, ничего состояться не может. Мы образовали сложную синергетическую фигуру, составленную из трех людей и двух медикаментов. Впрочем, эта фигура усложнялась на глазах, быстро выдвигая серии новых сияющих точек (трассирующий след будущего) прямо из своей опустошенной сердцевины.

Говорили мы в основном о мистике совпадений, о магии отдельных персон и мест. В его словах звучали 70-е годы, время моего блаженного детства: за это я и полюбил Юргена. Те годы для него тоже были блаженными, и главным образом благодаря спиритуально могучим друзьям. Он, как и я, был пропитан друзьями, притом что его сакральные товарищи уже ушли в мир сочных теней. На питательных полянах его воспоминаний вновь и вновь вырастали перед моими изумленными глазами три огромных гриба, три богатыря, три сталактита: Йозеф Бойс, Мартин Киппенбергер, Марсель Бротарс. На меня повеяло сильным воздухом тех времен, когда искусство в Западной Европе еще не вполне превратилось в тухлую смесь, состоящую из протестантских (протестных) спекуляций и слегка извращенного дизайна. Бойс, шаман и фигляр, помеченный огненным клеймом Крыма (клеймом, которое он скрывал с помощью шляпы), жалобно и маниакально взирал сквозь поток слов Юргена, у его ступней свивались солеными крендельками потоки дюссельдорфского шлака, гирлянды мелких рейнских уебанов, в те времена еще слегка витальных. Гениальный и харизматичный Мартин Киппенбергер…

А впрочем, что там Бойс и Киппенбергер! Эти двое отступали в тень перед бельгийским лицом сияющего и единственного Марселя Бротарса, которому всецело принадлежали сердце и душа Юргена. Как страшны веселые деревни на Рейне, если бы вы только знали! Как страшен и тягостен нарядный город Дюссельдорф! Это вам не расхуяченный дырявый Берлин! Это другое – плотная, крепко сшитая немецкая ткань, по которой бегут, по которой кувыркаются пестрые скоморохи средневековой Шильды. Здесь рядом Гаммельн, пахнущий крысами, детьми и крысоловом! Здесь рядышком Бремен, где громоздятся друг на друге беременные животные! Здесь пахнет проделками крестного Шиммельпристера и дешевым вином. Здесь Дроссельмейер превращается в сову, сидящую на часах. Здесь вечный бильярд в половине десятого и прочее послевоенное дрочилово на образы жирных негров Фассбиндера, одетых в одни лишь носки или в мятые униформы американских сержантов. Здесь постепенно цепенеющая Лорелай на скале сладко твердит древнее заклятие, золото ее самых длинных в Европе волос – это золото Рейна, по которому тащатся баржи с зелеными бутылками вина и старинные корабли дураков. Они плывут в Бельгию, самую истерзанную, самую печальную и изнасилованную страну Европы. Сквозь мрачную и надломленную Бельгию скачет хрупкий кентавр европейского концептуализма. Собственно, дело это затеяли еще Дюшан и Магритт, а в музыке Эрик Сати с его мистификациями – короче, городские шутники, и они всерьез полагали, что будут отпускать в городских пространствах свои глубокие и тонкие философские шутки, развлекая этим себя и подобных им изысканно мыслящих, но в вопросах, которые они затронули (отношение между словом и делом, словом и предметом, словом и телом), заинтересованы не только философия и эстетика, но также и магия, поэтому после войны и Освенцима подключились к этому делу шаманы-тяжеловесы, то есть бывшие летчики люфтваффе с обожженными черепами и толстые венгерские эмигранты в круглых очках, подключился исступленный и нежный Ив Кляйн, забрызгавший пеленки концептуализма темно-синим молоком, а тут уже вся Восточная Европа забубнила и загундосила под советским пледом, поляки стали кататься голыми по театральным сценам, а в Америке подрос чувствительный гриб, обожающий случайные шумы, – Джон Кейдж. Короче, подключились аграрии, которым начхать было на городские пространства, на тонкость философских шуток, а потом еще глубже пошло – подключилось бортничество и собирательство. Подстегнулась Россия с ее кабаками и монастырями, где варят пиво и куют булат. Включились подавленные народы – индейцы, эскимосы, австралийские аборигены. А потом уже целые отряды разнузданных пустынных кенгуроидов стали скачкообразно вливаться в ряды концептуализма, неся своих поющих эмбрионов в замшевых брюшных карманах. Как скакали они навстречу красному солнцу пустыни Виктория! В 1970-е годы сформировался даже некий интернационал концептуализма, охвативший собой весь мир, но к 1989 году от этого интернационала остались только зеркальные осколки.

О чем мы говорили? О чем мы беседовали с Юргеном Хартеном, сидя в рассохшихся креслах в комнате, где за перегородкой лежал замороженный Ануфриев? Юрген поведал мне пронзительную историю о том, как в детстве он стал свидетелем гибели своего отца. Эта история поразила меня своей спектакулярностью, своей отчетливой зримостью. Кстати, Юрген повлиял на роман «Мифогенная любовь каст», превратившись в интеллигентного и обаятельного эсэсовца Юргена фон Кранаха, обожающего живопись Боттичелли и Ренуара. В романе Юрген помолодел и упаковался в фашистский мундир.

В реальности же Юрген Хартен, обладающий внешностью фашиста-аристократа, происходит из древнего рода кукольников. Веками предки его блуждали по германским городам и городкам, влача на себе тяжелый кукольный театрик. Дело это тянулось из глубины Средних веков и дотянулось до отца Юргена. В детстве Юрген ходил по Германии вместе с отцом и театриком. Они давали представления на площадях. Когда началась война, отца Юргена не забрали в армию, потому что кукольники издревле обладали свободой от воинской повинности, и эту старую цеховую привилегию чтили даже нацисты. Отец и сын продолжали заниматься своим делом. Перемещались они от селения к селению исключительно пешком. Отец Юргена был религиозен и обожал соборы. Как-то раз они достигли города, который лежал в чаше ландшафта, окруженный зелеными холмами. Отец Юргена сбросил с плеч театрик на одном из холмов.

– Побудь здесь и постереги театр, – сказал отец. – В этом городе мы не будем давать представления: он слишком мал. Я войду в город, чтобы осмотреть собор. Затем вернусь, и мы продолжим путь.

Сидя в зеленой траве холма, Юрген видел, как удаляется его отец, спускающийся к городу по петляющей тропинке. Отец сделался меньше муравья, но Юрген по-прежнему видел его. Он видел, как микроскопический отец проходит по улицам городка, как он выходит на соборную площадь, а затем заходит в собор. В тот момент, когда отец Юргена исчез внутри собора, небо над холмами наполнилось военными самолетами. На глазах немецкого мальчика город и собор превратились в руины под сброшенными бомбами. Юрген продолжал сидеть в зеленой траве возле переносного кукольного театра, понимая, что отныне он сирота. Он не продолжил дело своего отца и своего рода, вместо этого он стал заниматься организацией художественных выставок и через некоторое время стал директором городского выставочного зала в Дюссельдорфе (Kunsthalle Düsseldorf). Это место вскоре сделалось одним из самых известных и легендарных в Западной Европе. Юрген плотно дружил и сотрудничал с Йозефом Бойсом (который орудовал прямо напротив Kunsthalle, на той же городской площади, в Дюссельдорфской академии), Джеймсом Ли Байерсом, Мартином Киппенбергером, Гилбертом и Джорджем, Кристианом Болтанским и многими другими. Этот выставочный зал в 70-е годы сделался оплотом западноевропейского концепт-арта. Самым близким своим другом среди художников Юрген считал Марселя Бротарса, изысканного бельгийца, которому Магритт торжественно вручил свой котелок – как бы корону передал. Бротарс впоследствии всегда носил этот котелок, вошедший в структуру его образа, как мятая шляпа и жилет с карманами – в образ Бойса. Юрген рассказывал, как в 1970 или 1971 году они с Бротарсом устроили в Кунстхалле огромную выставку, посвященную орлам. Целый год, готовясь к выставке, они вместе шатались по барахолкам, антикварным магазинам, аукционам и блошиным рынкам, скупая всё, что имело отношение к орлам: статуэтки, картины, гербы, ковры, флаги, нарукавные ленты, кокарды, ордена, хоругви, резные шкафы, военные шлемы и каски, рекламные плакаты, виниловые пластинки, шкатулки, садовые изваяния, барельефы, почтовые марки, старые ассигнации, монеты, флюгеры, печати, чучела, короны, мантии, мусорные ведра, трости, вывески харчевен и отелей, канцелярские бланки и прочее. В течение целого года слово ADLER всецело владело их сознанием. Всё гигантское пространство Kunsthalle было отдано орлам: набивным, стеклянным, мраморным, бронзовым, бумажным, гравированным, вышитым бисером, написанным маслом, патетическим, карикатурным – всевозможным. Юрген подарил мне каталог этой выставки, изданный тогда же. Роскошная выставка, мне кажется.

Когда он рассказывал мне про выставку орлов, я вдруг отчетливо увидел, что передо мной сидит орел в человеческом облике: германский, грассирующий, постимперский. Такие глаза я встречал в зоопарках: они внимательно смотрели на меня сквозь прутья орлиных клеток. Орел рассказал, что хочет показать европейцам Павла Филонова – собранного почти полностью, огромную выставку художника, в те времена еще совершенно неизвестного в Европе. Затея, впечатляющая своей грандиозностью, своим лихим масштабом, – как все дела Юргена. Он джентльмен эпического свойства. Мастер великих деяний. Впоследствии он, впервые за всю историю выставочного дела, собрал воедино всего Караваджо и прокатил эту выставку по крутейшим музеям мира. Он же курировал выставку «Москва – Берлин» в 2003 году. Тогда, в 1989 году, Юрген решил провести у себя в Кунстхалле, одновременно с выставкой Филонова, также выставку кого-либо из молодых московских художников – чтобы обозначить «связь времен». Для этого он и приехал в Москву в тот раз. К моменту его появления у меня дома он уже посетил немало мастерских разных художников, и вот теперь зашел посмотреть, что делаем мы: ему рассказали, что есть такая группа «Медицинская герменевтика», недавно возникшая, но уже весьма авторитетная на московской художественной сцене.

Увы, мне было совершенно нечего ему показать. В тот момент мы настолько погрузились в разработку понятий, терминов и лабораторных идеологем, что нам совершенно недосуг было производить конкретную художественную продукцию. Юрген не увидел у меня ни одного художественного произведения. Ни одного объекта, рисунка или картины, кроме беглых набросков придуманных мной инсталляций, которые я увлеченно рисовал карандашом у него на глазах, параллельно повествуя о наших теоретических изысканиях. Должно быть, странный юнец с глазами, блестящими от философского воодушевления, с дикой скоростью рисующий совершенно отъехавшие и достаточно пресные инсталляции на обрывках бумаги, чем-то напомнил Юргену его покойного друга Бротарса, такого же концептуалиста-энтузиаста, каким был я. Во всяком случае, к концу нашего разговора Юрген заявил, что намерен сделать именно выставку «Медгерменевтики» параллельно с Филоновым. Были сразу же выбраны две инсталляции, подлежащие осуществлению: «Обложки и концовки» и «Ортодоксальные обсосы». Договорились также о том, что будет издана книга МГ под названием «На шести книгах», на русском и немецком языках. Как сказано, так и сделано. Мы скрепили наш договор рукопожатием, и все так и случилось, как было решено. Выставка МГ в Кунстхалле Дюссельдорфа состоялась в сентябре 1990 года одновременно с выставкой Филонова, две большие инсталляции были реализованы, и к этому событию была издана превосходнейшая книга. «Как вам это понравится?» – воскликнул бы мистер Шекспир, если бы оказался в настроении что-либо восклицать. Двадцатидвухлетний опездол, только что откинувшийся с дурки, не показавший господину директору ни одной работы, договаривается о большой выставке в легендарнейшем местечке Западной Европы! Это нельзя объяснить ничем, кроме рыцарской отваги, присущей представителю древнего германского рода кукольников! Так началась арт-карьера МГ на Западе: в высшей степени странная и противоречивая арт-карьера, больше похожая на роскошную галлюцинацию, нежели на рационально осмысленную цепочку последовательных деяний.

Но на этом не закончились события того весеннего дня, украдкой обратившегося в весеннюю ночь. Когда Юрген ушел, я сразу же подумал об Ануфриеве. Войдя в маленькую комнату, я убедился, что он мирно спит, несмотря на яркий электрический свет. Вскоре он пробудился и, вкушая на кухне чашку чая, рассказал мне о своих переживаниях под воздействием неведомого прежде эликсира.

– Это пиздец, – произнес Сережа невозмутимо и веско. – Я пережил тотальный конец всего, предел, за которым ничего нет и быть не может. Тотальный распад всего сущего на микроэлементы может показаться детской забавой в сравнении с той окончательной, беспричинной, бессмысленной, бесповоротной бездной, в которой я побывал. Надежды нет, и она к тому же нахуй не нужна.

Внимая этим речам античного стоика, внимая первым попыткам оформить в связной речи совершенно беспрецедентный духовный опыт, отливающийся (в данном случае) в форму некоего «идеального отчаяния», я сочувственно качал кочаном, думая при этом, что Сережа после визита в бездну выглядит на удивление свежим, спокойным, рассудительным и даже как будто производит впечатление человека, отдохнувшего месяцок в неплохом санатории. Сам я чувствовал себя более или менее изможденным к этому моменту, но при этом даже думать не мог о сне.

После той могучей и яркой метафизической антирекламы, которую Сережа произвел в отношении только что испробованного им препарата, я не испытывал ни малейшего желания знакомиться с этим ужасным веществом и был совершенно убежден, что больше никогда не встречусь с этим медикаментом на жизненном пути. Сережа также с убежденностью заявил, что одного визита в окончательный пиздец для него более чем достаточно.

Так мы сидели у меня на кухне, пили чай, грызли сушки и судачили, не подозревая, что обсуждаем вещество, которое на долгие годы станет нашим неразлучным спутником, нашим сокровищем, нашим волшебным ковром-самолетом, нашей загадочной нимфой, нашим эхом, впитавшим в себя все плески наших мысленных рек и все грохоты и шелесты наших океанов. Так много всего начиналось в тот вечер…

Только что я был оживлен и первый раз в жизни непринужденно изъяснял по-английски самые сложные медгерменевтические идеи, а Сережа лежал за перегородкой зимним поленцем. И вот прошло четыре часа, и я уже сидел перед ним в виде почти руины, почти развеявшийся от усталости, а он пил чай свежим, адекватным и как будто бы даже деловым парнем. После чая он, будучи деловым парнем, собрался и куда-то ушел. Я остался один. Прилег, закрыл глаза. Что-то должно было еще произойти в каскаде значимых событий. И тут раздался неожиданный дверной звонок. Я открыл. На пороге стояла девушка с длинными золотистыми волосами, которую я совершенно не ожидал увидеть на этом пороге, в этот час, в эту ночь, в этой стране, в этот год. Она вошла, и тот тип поведения, который она предпочла в ту ночь, заставил меня блистательно забыть о Юргене, о бездне, о поленце с отчаянными глазами. И только радуга, увиденная днем, временами вспыхивала за моими закрытыми веками… Да, случаются в жизни такие каскадно-гирляндные дни и ночи, а ради таких дней и ночей стоит невзначай черкнуть муаровые мемуары, не так ли?

Кроме моей квартиры на Речном вокзале и артистического сквота на Фурманном, местом моего почти постоянного пребывания была в тот период мастерская Кабакова, где уже не было самого Кабакова. Здесь часто работал и жил мой папа, наезжая в Москву из Праги, и в недели и месяцы его пребывания в Москве я тоже не вылезал оттуда: там было так уютно тусоваться с папой, завтракать и ужинать вместе под абажуром, сшитым из кружевных пеньюаров Вики Кабаковой, сидеть в троноподобных креслах, взирая сверху на мятые крыши Москвы. Казалось, детство вернулось, всё вернулось, возвратилась изначальная московская жизнь, парадоксально сочетающая в себе свежесть арбуза с древностью антикварной книги. Когда папа уезжал обратно в Прагу, ключи от кабаковской мастерской надолго застревали в моих карманах, и тогда это подкрышное и величественное пространство (напоминающее внутренности парусного судна, летящего над Москвой) превращалось в кают-компанию нашего медгерменевтического круга. Там я в последний раз встретил Евтушенко: мы сидели лениво возле камина, где пылали деревянные ящики, найденные нами во дворе. И вдруг явился Евтушенко: заглянул на каминный огонек. Он не знал, что Кабаков уехал за границу, и решил по старой памяти зайти в мастерскую без звонка, как было принято в 70-е. Он был на перестроечной волне, при галстуке и в официальном черном костюме, вполне элегантном, с депутатским значком на лацкане пиджака. Он тогда сделался депутатом Верховного Совета СССР – того самого, где кипели битвы. Желая произвести на нас впечатление, он сразу же схватил трубку черного старинного эбонитового телефона (у Кабакова всегда стоял такой аппарат, как в Кремле у Сталина) и стал звонить непосредственно в Кремль, самому Горбачеву, желая высказать ему какой-то протест. С Горбачевым его не соединили, зато он дозвонился Лигачеву и долго с ним препирался, бросая на нас гордые и значительные взгляды. Его переполнял политический экстаз.

– Вы видели по телевизору, как я срезал Горбачева на сегодняшнем заседании? – спрашивал он у нас в искреннем возбуждении. – Я всё ему высказал, прямо в лицо!

Мы не видели. Мы были не в курсе. Наша политическая индифферентность его изумила. Он поинтересовался моими творческими делами, спросил, продолжаю ли я писать стихи. Я ответил утвердительно и даже прочитал ему несколько стихотворений из недавно законченного поэтического цикла «Внученька», который я начал писать в дурдоме.

После я прочел ему новые стихи Ануфриева:

Евтушенко, конечно, внимал всему этому с недоумением. Весь этот маразм, этот сенильный эротизм, эта ветошь, какое-то сундучное детство – и всё это из уст молодых панково-зашкафных парней. Всё это было глубоко чуждо бодрому, боевому, мускулистому духу оттепельных 60-х. Больше я его не видел. Недавно Евтушенко (Евтюх, как его называли) умер. Прикольный был человек, яркий фрукт своего времени.

После его ухода из мастерской мы пошли к Лейдерману (он тогда снимал комнату на Садовой-Черногрязской). Включили там телевизор и посмотрели всё же из любопытства перепалку Евтушенко с Горбачевым. Это оказался весьма скромный, даже ничтожный обмен репликами, вряд ли способный выделиться на фоне общего потока яростных браней, переполнявших тогдашний парламент.

На деле мы тогда были очень далеки от той сенильной ветоши, которую воспевали в стихах. Вскоре произошло в мастерской Кабакова еще одно значимое и не лишенное торжественности событие, о котором следует рассказать в торжественных интонациях. Начать следует с того, что Сережа Африка (наш общий с Ануфриевым близкий друг и нередкий соавтор в различных художественных начинаниях и предприятиях) отправился в Америку. Первое путешествие Африки в Америку оказалось на редкость триумфальным и насыщенным самыми значимыми встречами, какие только можно себе представить (такой, говорю, был год – не только у нас, но и у всей Европы!). Африка подружился с великим грибником Джоном Кейджем и удостоился его благословения, он также создал художественное оформление для балета Майкла Каннингема, и это дело имело немалый успех в Нью-Йорке. Энергичный Африканец познакомился со всеми, с кем только можно, вплоть до Майкла Джексона и Мадонны. «Чуть не выебал Мадонну», – говаривал он потом ворчливым голосом, покачивая головой и псевдосокрушаясь, наподобие уютной Арины Родионовны.

Африка, как и Илья Кабаков, обладал даром доводить меня до смехового исступления своими рассказами (дико ценю в людях этот дар!). Помню, он заставил меня извиваться от хохота, повествуя о посещении знаменитого сексуального клуба Dump («Дыра») в Нью-Йорке. Рассказ был убийственно смешным, хотя в описываемой реальности не прослеживалось ровным счетом ничего комического, скорее клуб склонялся к мрачноватому нуарному эросу: кого-то распинали на кожаном кресте, кого-то бичевали без пощады… Напротив Африки сидела пожилая дама с бриллиантами в маленьких старых ушах, в розовом брючном костюмчике, на вид очень угрюмая и надменная: подлинное морщинистое яблочко с ветвей Мэдисон-авеню. Ни на кого не глядя, она пила свой вербеновый чай. К ней приблизился совершенно голый детина по прозвищу Патронташ: этот по голому и могучему своему телу был обернут и стянут кожаными поясами с множеством отделений-карманчиков, в каждом из которых сидела бутылочка с тем или иным ароматическим маслом. Помедитировав на даму, Патронташ выдернул из пояса флакончик с избранным благоуханием и стал уверенными движениями втирать масло в свой могучий член, одновременно его надрачивая. Работал он сосредоточенно, пока сперма не брызнула на морщинистое лицо дамы, на ее бриллианты и лацканы розового пиджака. Изрядное количество телесного сока попало и в чашку с вербеновым чаем. Дама даже бровью не повела. Сохраняя на лице высокомерно-замкнутое выражение, она спокойно допила свой чай, в котором уже танцевали интересные сперматозоиды.

Можно было также прокатиться по пространству клуба, сидя на спине персонажа по кличке Toni the Poni. Оседланный и взнузданный, а в остальном нагой, он перемещался на четвереньках, предлагая желающим покататься на себе. Было еще много других аттракционов, и все они внушили Африке искренний восторг. Он пробыл там до утра, а утром он должен был записывать беседу с известным поэтом-битником Алленом Гинзбергом: то ли для радио, то ли для телевидения. Когда Африка явился на запись, обрюзгший кумир прошедших времен уже поджидал его и, видимо, тоже пил вербеновый чай. Африка был в таком приподнятом настроении в адрес прошедшей ночи, что стал взахлеб рассказывать поэту-битнику про всё, что он увидел и ощутил в клубе Dump. Старик взглянул на него с сожалением.

– Поверьте мне, юноша, всё это лишь скромная и жалкая тень развлечений моей молодости, – сказал Гинзберг.

Африка не стал кончать в его чай. И даже не плюнул в его кофе, выгодно отличаясь от, скажем, Евтушенко, который несколько раз в моем присутствии бахвалился тем, что якобы плюнул в кофе Сальвадору Дали. Якобы за то, что тот пренебрежительно отзывался о советском искусстве.

В тот свой первый приезд в Америку Африка, среди прочих ярких личностей, познакомился с Тимоти Лири, одним из признанных отцов американской психоделической революции. Африка нравился в Америке всем, понравился он и психоделическому патриарху. Прощаясь с Африкой, Лири торжественно вручил ему три капсулы бурого цвета – классический LSD-25, плод восторженных усилий фармацевта Хофмана, синтезированный в лабораториях фирмы Sandoz.

В марте 1988 года Инспекция МГ провела перформанс «Полные желудочки пустого сердца». На этом перформансе мы продемонстрировали публике некое чудесное явление, которому сами не находили (и никогда не нашли впоследствии) приемлемого объяснения. Предыстория этого перформанса такова: как-то вечером мы (старшие инспекторы МГ) находились в моей квартире на Речном вокзале. Под руку нам попался стетоскоп, забытый младшим инспектором А. Носиком. От нечего делать мы стали прослушивать всё вокруг и беспечно предавались этому развлечению, пока дело не дошло до коробки детского питания «Малютка». Приложив стетоскоп к груди малыша, изображенного на коробке, я с изумлением услышал, что у него бьется сердце. Услышали биение сердца и мои коллеги по Инспекции. Коробка была запечатана. Через несколько дней мы провели перформанс, где предложили публике прослушивать «Малютку». Реакция была неожиданной и бурной. Наэлектризованная атмосфера тех дней давала о себе знать. В публике закипели горячие дискуссии. Кое-кто обвинял нас в шарлатанстве, другие предлагали срочно сделать коробке детского питания электрокардиограмму. Одна женщина (которую мы прозвали Удмурткой) обвинила нас в том, что мы увлекаем народ в вакуум.

– Когда ты вернешься в Москву, – напутствовал патриарх молодого художника, – выбери двух проверенных людей. Вы должны найти в Москве сильное место и там втроем принять эти капсулы. После этого вы трое совершите психоделическую революцию в СССР.

Африка выбрал Ануфриева и меня в качестве лиц, с которыми следовало сожрать капсулы. Не то чтобы нам хотелось заниматься таким вздорным делом, как осуществление психоделической революции в СССР. Меня лично никакие революции никогда не привлекали. Просто хотелось съесть капсулы – я много читал об этом препарате и давно хотел его испробовать. Психоделическая революция, впрочем, действительно состоялась, но только уже не в СССР, а в постсоветской России. Советский Союз слишком быстро развалился и исчез, не дожив немного до упомянутой революции. А если бы дожил, то, возможно, и не исчез бы. Очень возможно, что психоделическая революция спасла бы и сохранила самую гигантскую и громоздкую страну, которая когда-либо существовала на земной коре. Во всяком случае, психоделическая революция 90-х годов, безусловно, способствовала укреплению территориальной целостности России. Психоделика, как известно, вещь объединяющая, а не разделяющая. Скорее центростремительная, чем центробежная.

В качестве «места силы», где должно было совершиться наше приобщение к дарам Тимоти Лири, я уверенно предложил мастерскую Кабакова: во-первых, у меня были ключи, во-вторых, «место силы» самое проверенное – просторный и харизматичный чердак под крышей дома «Россия», где долгое время работал гениальный и любимый нами художник, наш учитель в деле внутреннего и внешнего хохота. Был солнечный день, когда мы собрались там вчетвером. Четвертым оказался Федот, которому ничего не перепало от подарков Тимоти. Африка, Ануфриев и я съели по капсуле и сидели покуривали, ожидая наступления эффекта. Не знаю, как мои друзья, а я немного нервничал. И вдруг нечто странное стало происходить с Федотом. Он, ничего не употреблявший, стал совершать хаотичные и бесцельные перемещения по довольно большому пространству мастерской, он ходил то кругами, то выписывая восьмерки, при этом он шатался и раскачивался в разные стороны, ноги его заплетались, в остекленевших глазах застыло некое беспомощное изумление, как будто в белом небе он увидел приближающегося дракона, толстые его губы округлились, как губы младенца, и из них изливалось какое-то нечленораздельное, тихое то ли кудахтанье, то ли причмокивание. Казалось, сознание его отчего-то полностью покинуло, но он продолжал свои хождения, постоянно сильно ударяясь всем телом о все предметы, попадавшиеся ему на пути: о столы, кресла, подрамники, стены… Мы перестали болтать и следили за ним как загипнотизированные, не понимая, что, собственно, с ним происходит и как на это следует реагировать. Хождения продолжались долго – минут сорок. Наконец он приблизился к кровати, рухнул на нее как подстреленный и тут же уснул замертво, запрокинув лицо к потолку. Чмокающий свист, вырывающийся из его нутра, сделался храпом спящего тела, но странный это был храп. Как бы то ни было, он уснул. И тут нас накрыло.

В начале далеких 60-х годов мистер Лири и его единомышленник мистер Лилли пытались предложить Конгрессу законопроект, который обязывал бы всех сотрудников Белого дома, включая мистера президента, приобщиться к опыту восприятия лизергиновой кислоты. Не знаю, что и думать по поводу этой смущающей душу легенды. Представить себе некоторых субъектов (например Буша-младшего) под воздействием кислоты – это, знаете ли, страшно до изжоги. Лири и Лилли. Взаимоотношения этих двух авторитетов достаточно сложны. Первый был, скорее, общественным деятелем, второй – ученым, исследователем. Фамилия «Лири» звучит вполне органично в данном контексте, как бы встраиваясь в состав слова «делирий». Остается только сожалеть, что Тимоти не был потомком французских дворян, в таком случае фамилия его звучала бы еще более внятно – Тимоти де Лири. Но при чем тут лилия? Цветок, наделенный едким и трогательным ароматом. Цветок, олицетворяющий невинность. Должно быть, «лилия» представляет собой мостик к «нарциссу», а от названия последнего цветка происходит слово «наркотик». На эту тему мы с Ануфриевым впоследствии написали весьма емкий философский текст в форме диалога, который так и назывался: «Нарцисс и наркотик». Он вошел в нашу книгу «Девяностые годы».

В позднем подростковом возрасте мне нравилась книга Джона Лилли «Центр циклона», посвященная воздействию ЛСД. Эта научно-исследовательская работа циркулировала в самиздате и в мои руки попала в виде почти совсем слепого машинописного текста (копия с четвертой копирки), к тому же манускрипт был ветхим, на старой пожелтевшей бумаге. Некоторые страницы отсутствовали, из других были выдраны какие-то клочья, тем не менее в основном текст всё же можно было прочитать. Содержание текста казалось интригующим, и не менее интригующим представлялось его физическое состояние: загадочная машинописная пачка хлипких страниц в расхлябанной канцелярской папке с обтрепанными тесемками. Обожаю такие вещи.

Из книги Лилли мне больше всего запомнился и полюбился момент, когда автор пытается укрыться от некоего космического вихря в поверхности мраморного столика, вписываясь туда в качестве одной из прожилок мрамора. Как спрятаться? Это один из основополагающих вопросов, всерьез волнующих каждого мага. Не то чтобы я претендовал на звание мага, но и для меня этот вопрос всегда был одним из главнейших. Сразу вспоминается детсадовский анекдот про Чапаева: белые наступают, а Петька с Василием Иванычем глушат водку.

– Интервенты близко, прятаться будем? – спрашивает Петька.

– Будем, – говорит Василий Иваныч, – но надо еще выпить.

Выпивают. Затем еще выпивают. Затем еще по одной.

– Ты меня видишь, Петька? – спрашивает Чапаев.

– Нет, Василий Иванович.

– И я тебя не вижу. Значит, спрятались.

Вскоре после поедания бурых капсул я перебирал книги у себя на Речном, и вдруг нашел пожелтелые страницы с машинописным текстом «Центра циклона». На этих страницах я сделал небольшой альбом «Синдром редактуры» – я наклеивал поверх текста Лилли вырезанные из разных книг и журналов фотографии Гитлера, а к образу фюрера я пририсовывал различные заячьи ушки, беличьи хвосты, а кое-где даже древесные ветки. Если бы Гитлер вдруг решил избежать возмездия за свои злодеяния – что ему следовало бы предпринять? Как спрятаться? Лучше всего, конечно, притвориться животным или растением. В дальнейшем этот альбом стал источником инсталляции «Гитлер и животные», которую мы осуществили на выставке «Бинационале» в Kunsthalle Düsseldorf весной 1991 года.

После того как неведомые силы убрали Федота, нахлобучив на него тяжелый колпак сна, наступила стадия «ветер». Всё пространство кабаковской мастерской как бы надулось, затрепетало, отовсюду брызнули некие сквознячки, из разряда тех, что должны играть белыми атласными лентами, раскачивать китайские фонарики, шевелить пух на жопе Дональда Дака, бить тяжелой ветвью цветущей сирени в треснутое окно дачи. Только вот не было тут ни атласных лент, ни жопастых утят, ни сирени, ни дачи. Было надувное солнце, которое медленно проваливалось куда-то за бортики имперской фарфоровой чаши по имени Москва. Смеялись ли мы? Еще как смеялись! Погибали от смеха, внимая тому, как шутят пространство и время. Эти ребята умели пошутить мощно, язвительно.

Вторая фаза переживания называлась «Тьма». Долго ли, коротко ли мы хохотали – не ведаю, но в какой-то момент решили отправиться на прогулку. Тут-то и поджидала нас стадия тьмы. Все, кто бывал в этой чердачной мастерской (где ныне располагается Институт проблем современного искусства имени Иосифа Бакштейна), знают, что он отделен от лестницы черного хода длинным чердачным пространством, где сейчас проходят иногда выставки, а тогда это был длинный дикий чердак, где следовало идти по шаткому и пружинящему под ногами настилу из гниловатых досок, и всё это пространство освещено было одной-единственной лампочкой. Но в тот день, точнее вечер (незаметно тогда наступали вечера), лампочка, видимо, перегорела, и мы оказались в абсолютной тьме на пружинящих дощатых мостках. Вначале эта тьма не смутила меня, так как я знал этот чердак с раннего детства, он был известен мне, как мои руки, я тысячу раз проходил по нему в полной тьме, но в тот миг специфика состояния была такова, что я вдруг забыл, где нахожусь, забыл, что это родной и знакомый кабаковский чердак – вместо этого все мы оказались лицом к лицу с эйдосом тьмы, с предвечной беспросветностью и, надо сказать, испытали космический ужас. Мы то хохотали, то визжали и свиристели от страха, то теряли друг друга, то находили в темноте протянутые руки, но мы забыли не только, где мы находимся, – мы также забыли, кто мы такие, и зачем мы здесь, и с чего всё это началось, мы забыли свои имена и свое прошлое, словно бы тьма съела наше сознание. В общем, это был полный пиздец, так как аннигилировалось само время, но странное дело: во всём этом беспамятном, бессмысленном, паническом ужасе исподволь присутствовал привкус некоего непостижимого наслаждения, словно бы тайный кайф разливался на задворках нашей потерянности, словно бы за спиной нашей паники прятался улыбающийся покой, словно бы невидимый золотой нимб тайно светился за плотной завесой тьмы. И вот, прямо к золотой луне полетели комары (эта фраза написана на одном моем рисунке). Короче, мы увидели где-то с краю, на рамке этого разверзающегося суперчерного суперквадрата какой-то робкий, пыльный, грязно-золотой отблеск – это отсвет уличного фонаря пробивался сквозь пыльные стекла на лестнице черного хода. Я не знал, сколько вечностей провели мы в египетской тьме, сколько раз поседела, как луна, моя голова, сколько раз лицо мое сделалось лицом старика, но стоило мне оказаться на лестнице, как я тут же гибко встряхнулся и снова сделался двадцатидвухлетним и тут же эластично забыл об испытанном космическом ужасе: не менее эластично отыграли свое возрождение и мои товарищи на своих внутренних фронтах.

Мы спустились по знаменитым ступеням, по серым выщербленным ступеням, по которым некто когда-то провел красную линию – она тянулась с первого этажа до самого чердака. Спустились мимо тленных мусорных ведер и прочего хлама и вышли на улицу, где месяц май уже распространял свои алхимические флюиды эротического возвращения к жизни: здесь парочки, как черные слипшиеся стрекозы, желали слипаться в тенях Сретенского бульвара, а другие парочки желали струиться далее по бульварам, мимо бронзового Грибоедова, мимо индийского ресторана «Джалтаранг» на Чистых прудах, который впоследствии снесли и заменили «Белым лебедем».

Я не в силах описать все фазы, стадии, оттенки, сияния и провалы этого трипа, длившегося почти трое суток. Столь пролонгированная трансгрессия – явление в биологическом смысле чрезвычайно сложное и амбивалентное. Возникает как бы второе, дополнительное биополе, которое существует не в постоянном, но в мерцательном, пунктирном режиме. Это удвоение биопространства внутри отдельно взятого организма подключает нечто вроде «второй судьбы», то есть запускает те события, которые в противном случае остались бы украшениями гипотез. Вам повезло, любезная читательница или любезный читатель, что вы держите в руках не антропологическое исследование, а всего лишь автобиографию художника, – в противном случае вам пришлось бы вооружиться ножницами и долго вырезать из иллюстрированных журналов фотографии Гитлера, чтобы затем, пририсовав к властному лицу неубедительные ушки, заклеить этими вырезками страницы умопомрачительного антропологического исследования, которому со временем надлежит укрыться в ветхой папке с тесемками. А как иначе? Надо же как-то спрятаться, как ни крути.

В течение этих трех суток мы, трое смелых, то теряли, то находили друг друга. Тогда не было мобильных телефонов, поэтому приходилось пользоваться мобильной телепатией, и она действовала неплохо. Я где-то блуждал, тусовался… Эту фазу трипа я, пожалуй, назвал бы «Стадия плаща» или просто «Плащ», потому что главным спутником моим в этих блужданиях был плащ – остромодный на тот момент, черный, очень просторный и длинный плащ из совершенно невесомой ткани, напоминающей своей фактурой мягкую мелко измятую бумагу («зажамканную», как сказали бы мои друзья-одесситы). Этот плащ принадлежал Антоше Носику, и он мне его великодушно одолжил «на поносить». Я протусовался в этом плаще весь апрель и первую половину мая. В апреле я носил к нему темно-зеленую фетровую шляпу моего дедушки, благороднейший цветок шляпного сада, не увядший за полвека своего цветения. В мае стало теплее, и шляпу заменили мои собственные вздыбленные волосы. Кроме того, мы с Ануфриевым, как два изощренных денди, усмотрели в аптеке (аптека оставалась неизменным источником наших вдохновений) отвратительного вида тросточки для хромых детей. Мы тут же купили себе по такой детской тросточке и везде с ними шлялись. Опираться на них было нельзя (ростом они были не выше колена), соответственно, их следовало носить под мышкой, как стек, или же лениво ими вертеть, поигрывая. Этот атрибут аптечного дендизма выполнен был в мерзейшем советском материале: розовато-коричневый пластик, завершавшийся внизу коричневой блямбой. Эта антиэстетика нас искренне радовала. Кроме плаща и детской трости, я дополнял свой образ аптечного панка очками с зелеными стеклами, предназначенными для пенсионеров, больных глаукомой.

…И медвежата бездны в очках для

усталых глаз.

В этих зеленых стеклах отразимся теперь

мы с вами.

У них глаукома, у бедных, они не увидят нас.

Судьба наказала меня за этот невинный маскарад: через пятнадцать лет после описываемых событий выяснилось, что я болен глаукомой, и в связи с этим мне пришлось немало пострадать и измучиться, вплоть до двух операций, которые прошли далеко не гладко. Но в тот майский день я, к счастью, не обременил себя ни детской тростью, ни старческими очками. На мне был лишь плащ, огромный и легко надувающийся, словно черный парус. Он хрустел, он взаимодействовал с воздушными массами, как газетный лист, несомый ветром. Пока я блуждал по цветущим улицам и благоухающим дворам, мне временами казалось, что я исчез, что это не я, а пустой и хрустящий плащ летит над разбитыми тротуарами, над теплыми асфальтами городского возбуждения. Выяснилось, что мои плечи обнимает эльфийский плащ-невидимка, волшебный помощник и рьяный агент моих самых таинственных миссий, – он развоплощал меня, а я обожаю исчезать беспечно, с хрустящим ветерком. Тогда я не знал, что это общение с плащом – всего лишь эскиз моих будущих взаимодействий с тем, что я впоследствии назову «принципом Палойи», то есть с волшебной завесой, превращающей каждого скрывающегося в «страну за пеленой». Порой плащ казался мне лепестком пепла, улетающим в небо от весеннего погребального костра…

Я не стану описывать всё то, что со мною тогда происходило, потому что если бы я сделал это, мне пришлось бы назвать данный раздел «Приключения плаща» или даже «Похождения плаща», а ведь мне надлежит описать жизнь художника, а не плаща. Скажу только, что кульминационным переживанием данного трипа стала стадия, или фаза, под названием «Мавзолей». Не знаю, как так случилось, но в эпицентре наступившей ночи мы, трое бесстрашных (но не бесстрастных), встретились на Красной площади, напротив мавзолея. Ветер трипа, надувавший наши внутренние паруса (у меня этот парус воплотился в виде плаща), привлек нас сюда, в центр ночи, в центр нашей Родины, в Центр Центра. Говорю же, психоделика вещь скорее центростремительная, нежели центробежная. Стоя втроем напротив мавзолея, мы словно бы окаменели – может быть, оцепенение передалось нам от гвардейцев почетного караула, которые тогда еще стояли, сохраняя полную неподвижность, по обе стороны мавзолейного портала. Живой и бодрствующий человек, соблюдающий полную неподвижность, – это уже некий аттракцион, недаром во всех городах мира люди фотографируются с живыми статуями, с часовыми, стоящими на страже президентских и королевских дворцов. Но здесь неподвижность часовых намекала на неподвижность того, чей покой они охраняли.

Вот мы и совершили медленную, сердоликовую петлю и вновь оказались почти что в той самой точке, где мы начали наше повествование. В точке мавзолеивания.

Такие вот великолепные строки написал когда-то Сережа Ануфриев. Наступит должный час, и я процитирую целиком это прекрасное стихотворение, посвященное Александру Марееву. А пока что мы наблюдаем, как зеленый шалаш превращается в супрему из бордового гранита, превращается в аккуратный зиккурат, в малахитовую шкатулку, воздвигнутую и отшлифованную в эпицентре страны, посвятившей свое существование немыслимой и несбыточной надежде. Надежде на равенство, на социальную справедливость, на солидарный мир бедных? Да, но не только. Речь идет о более глубокой и пьянящей надежде – надежде на то, что сила смерти будет преодолена. Об этом тихо поет бородатый философ Николай Федоров, угнездившийся, словно святая русская псевдоптичка, в морозной бороде Карла Маркса. Именно надежда на воскрешение мертвых отшлифовала эти гранитные стены, именно она угнездила здесь рощу синих лиственниц. Вновь и вновь глаза читают слово ЛЕНИН, выложенное из темных гранитных зеркал, – не это ли слово пытался сложить мальчик Кай из кусочков льда во дворце Снежной Королевы? И губы сами собой шепчут пасхальную мантру: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века…»

«Красота в разных мирах» – так называется один из ранних философских текстов, принадлежащих перу Юрия Витальевича Мамлеева. На мой вкус, один из лучших философских текстов, написанных на русском языке. Красота советского мира – щемящая, космогоническая, жреческая и одновременно детская – распахнулась перед нами. До сего момента эта красота скрывалась за покровом скуки, привычки, страха, отвращения, величия, усталости, иронии, скрывалась в скорлупах смеха и ужаса, и тут вдруг она сбросила с себя все эти покровы и предстала обнаженной, как Венера, восстающая из крови оскопленного Урана: недаром серп (улыбочка стальная), орудие кастрации, вошел в советскую мандалу инь – ян в качестве аспекта инь, подрубающего под корень фаллический молот. Невозможно было не почувствовать в этой обнаженности, в этом любовном бесстыдстве, в этой неописуемой нежности нечто прощальное. Так случается в детских сказках, когда волшебный персонаж засобирался в дорогу. Такое чувство близкого расставания испытывает Джейн, когда суровая Мэри Поппинс, никогда не позволявшая себе никаких нежностей, внезапно гладит ее по волосам и дарит ей медальон. В этот момент слезы орошают лицо Джейн, она понимает, что расставание близко. Уйду, когда переменится ветер… Как сказано в Песни Песней:

В сад я спустилась, к зарослям орешника, посмотреть, завязалась ли завязь, зацвели ли деревья граната… Гранатовые звезды цветут над Кремлем, и всё еще сонно развевается красный флаг на фоне черного неба. Ветер, западный ветер начинается с игривых сквознячков, с шелковых ветерков, стремящихся играть белыми атласными лентами, ерошить пух на жопе Дон-Дака, колотить сиренью в надтреснутое окно дачи. Но быстро эти сквознячки, скользящие вдоль несуществующих дач, собираются в ураган, с корнем вырывающий из земли Большую Карусель и уносящий ее вдаль вместе с одинокой усмехающейся волшебницей, гордо восседающей на одной из облупленных лошадок.

Так заканчивается сказка о Мэри Поппинс. Так же заканчивается наш роман «Мифогенная любовь каст». Карусель улетает на Запад. Но позвольте (молчаливо восклицают внимательные парни, сожравшие бурые капсулы), отчего же она улетает на Запад, если ее уносит западный ветер? В том-то и дело: чтобы совершить движение захвата, чтобы совершить акт похищения, западный ветер должен удариться о землю и превратиться в ветер восточный. Такие уж ребята эти ветры.

Вскоре после этого ночного залипания на Красной площади Африка с Ануфриевым совершили перформативное деяние в отношении другого сакрального объекта советского мира – в адрес скульптуры «Рабочий и колхозница». Грубо говоря, они забрались в пизду металлической колхозницы, как два деятельных сперматозоида, осеменившие свою аграрную Urmutter. Этот героический поступок двух шалунов-мальчишек вошел в историю завершающей фазы советского искусства, которому жить оставалось не больше двух лет.

Вскоре подкатил мой день рождения. Слишком долго я оставался двадцатидвухлетним на этих страницах. И вот мне стало двадцать три. Праздновали, опять же, в кабаковской мастерской, всего несколько человек – Сережа Ануфриев с Машей Чуйковой, Лейдерман с женой Ирой, Илья Медков, Емеля Захаров, Антоша Носик со своей тогдашней супругой-скрипачкой Олей Штерн и две девочки, Таня и Вика: одна темненькая и кудрявая, с веснушками, а другая задумчивая, смугловатая, с русыми прямыми волосами.

Емеля подарил мне крупную бутыль виски, размером с двухлетнего младенца. На следующий день в обнимку с этой бутылью, а также вместе с девочками Таней и Викой, я уехал в Крым.

Янтарное пойло мы выпили в тамбуре с кучерявой Танечкой. Вика не любила алкоголь, как, впрочем, и прочие шальные вещества. Она была конфуцианкой, если следовать той классификации девушек, что предложена нами в «Словаре московского концептуализма».

Поселились мы в Коктебеле, на территории родного литфондовского парка («на писдоме», по-местному), у тети Маши, которая была писательской поварихой и обладала частным коттеджем в парковых пределах. Там она и сдала нам темную и приятную комнату с верандой. Местечко укромное, у самого болотца, в двух шагах от восьмого корпуса, где мы с мамой любили жить в моем детстве. Относительно этого болотца, которое прежде было парковой речушкой, должен сказать, что оно поражало мое воображение тем, что там, среди зеленой ряски, всегда валялся псевдотруп – это был портновский манекен в виде одинокого черного торса, бархатистого по своей природе, медленно сливающийся с царством лягушек. Предполагалось, что мы будем тусоваться втроем, но у Танюши вдруг стряслось нечто в Москве, в результате чего она вынуждена была вскоре вернуться в столицу. Оставшись наедине, мы с Викой молниеносно влюбились друг в друга. Впрочем, я еще прежде, видимо, влюбился в нее, но не осознавал этого с полной ясностью. Воспламенение взаимной любви произошло с дикой скоростью и началось с весьма загадочного эпизода. Мы влачили по набережной наши худые и стройные длинноногие тела, уже успевшие пропитаться насквозь йодом и солью. И говорили о гипнозе. Мы проходили мимо дома Волошина, и я стал рассказывать Вике про психодрамы, которые наш друг гипнотизер Леви устраивал здесь в 70-е годы. Дело дошло до того, что Вика (почему-то необыкновенно заинтересовавшись этой темой) попросила меня, чтобы я попробовал ее загипнотизировать. Мы вошли в писательский парк (писпарк), сели на лавочку, и я, будучи совершенно уверен в грядущей неудаче, стал пробовать ввести девушку в состояние гипнотического транса. Никакого опыта в подобных делах, да и никакой склонности к такого рода воздействиям я в себе прежде не наблюдал, но результат превзошел ожидания. Правда, это оказался не тот транс, который я себе смутно воображал. Я представлял, что девочка, например, уснет и будет во сне блаженно улыбаться. Но она не уснула – напротив, стала бешено хохотать, хохотать до рыданий, швыряя мне в лицо какие-то поразительно странные и восторженные оскорбления, какие-то метафизические угрозы. В тот же день мы телесно воссоединились с этой девятнадцатилетней девушкой, и были мы вместе более десяти лет – жили-были, не тужили. Хотя иногда тужили. Всё бывало, конечно. Что же касается таинственного эпизода с «гипнозом», думаю, что здесь не обошлось без последствий бурой капсулы. Вику, что называется, задело шлейфом.

Вскоре Таня Каганова и Вика Самойлова были приняты в структуру «Медицинской герменевтики» в качестве младших инспекторов под кодовыми именами Фрекен и Элли. Святая девочка Элли из сказки «Волшебник Изумрудного города». В американском оригинале сказка называется The Wizard of Oz, а девочку там зовут Дороти. Но мне больше нравится русско-советская версия – Элли. Поэтому буду порой называть этим именем мою обожаемую подругу тех лет. Я так сильно влюбился в нее, что глаза у меня сверкали, как два сумасшедших алмаза. Это подметил Генрих Сапгир, человек проницательный в таких делах. Встретив меня в коктебельской столовке «Волна», он уверенно воскликнул: «Ух, как у тебя сверкают глаза! Не иначе влюбился, котяра!» Я не отрицал. Счастливейший месяц провели мы на море: плавали, ебались, жрали черешню, валандались по кафешкам, выслеживая то мороженое с орешками, то салатик из топинамбура. Каждое кафе было одновременно видеосалоном. С наступлением сумерек гнусавый голос переводчика Володарского лился из всех открытых дверей. Этот невидимый, но повсеместно присутствующий человек озвучивал все пиратские фильмы тех лет: о нем говорили, что он работает, зажав нос бельевой прищепкой, чтобы избежать ответственности. А до сумерек потоком шли клипы. Тогда в моде были черно-белые клипы с быстро бегущими по небу клипа облаками: What a wonderful world, Oh I need a friend make me happy – да, всё это правда, телевизор никогда не врет, особенно когда он подключен к видеомагнитофону. Мы сидели на набережных лавках в окружении Сапгира и Холина, внимая их шуткам, стихам и остроумным замечаниям, как сидели когда-то между ними мои молодые и влюбленные родители. В один из дней нас посетили Илья Медков и Емеля Захаров: они были в Коктебеле проездом. Глаза у парней тоже сверкали, но не от любви, а от деловой активности, в которую ребята как раз начали интенсивно погружаться. Их пробивала сладкая нервная дрожь, как у гончих собак, взявших след. По этому следу (по следу денег) они и помчались. Это уже были не те расслабленные и вальяжные Илья и Емеля, с которыми я тусовался здесь прошлым и позапрошлым летом. Они изменились, в отличие от неизменных Холина и Сапгира.

В середине лета мы зачем-то вернулись в Москву. Должно быть, какие-то дела нас заставили, а какие – не помню. Мы приехали, радостные и загорелые, и вдруг, в таком вот счастливом виде, я оказался в роли чуть ли не подсудимого на странном «суде совести», который затеяли Иосиф Бакштейн и Лиза Шмитц. Дело в том, что выставка «Искунство», послужившая причиной нашего веселого пребывания в Западном Берлине осенью 1988 года, теперь (согласно заранее определенному плану) состоялась в Москве, и берлинские художники из коммуны «Бомбоколори» явились в наш город с ответным визитом. Бакштейн, курировавший эту выставку с московской стороны, решил поселить германцев на Николиной Горе, в одной из больших старосоветских дач, которыми славится этот величественный дачный поселок. Дача была огромной, комнат в ней было много, и здесь тусовались не только берлинцы, но и некоторая часть той пестрой маленькой интернациональной толпы, которую мы встретили в Западном Берлине на вокзале. Приехали на дачу и мы с Элли – тусоваться с берлинцами и прочими друзьями. И тут вдруг выяснилось, что позвали меня туда не только лишь ради дружеского общения, но также ради некоего товарищеского суда. Причина процесса была проста и непосредственного отношения ко мне не имела. Уже после того как я покинул Западный Берлин, Сережа Ануфриев, как принято говорить в старокитайской литературе, «сошелся в тени тутового дерева» с девушкой по имени Андреа и поэтому задержался в Берлине до весны. По ходу дела он одолжил некоторое количество денег у членов сообщества «Бомбоколори». Все, кто знаком с Сережей, понимают, что одалживая деньги такому человеку, ты на самом деле эти деньги просто ему даришь. Но честные немецкие души этого не знали. И (несмотря на глубокую их доброту) дрогнули немецкие сердца, когда осознали, что Сережа не собирается возвращать деньги. Сам Сережа к моменту приезда немецких друзей предусмотрительно свалил в Одессу, поэтому руководители проекта Бакштейн и Шмитц решили устроить на никологорской даче показательный процесс надо мной – на том основании, что мы с Сережей входим в одну группу Инспекция «Медицинская герменевтика». Для чего это было устроено – неясно. Может, они думали, что я оплачу Сережины долги? Но денег у меня не было, и, кажется, они это знали. Скорее, им требовалось некое моральное удовлетворение: я должен был продемонстрировать то ли какое-то групповое покаяние, что ли, или гневное возмущение по поводу беспринципности моего соавтора. Может быть, даже предполагалось, что, узнав о содеянном, я в ужасе откажусь от дружбы с таким аморальным человеком, Сережа будет изгнан с позором из группы МГ и таким образом наказан. Во всём этом было нечто коммунально-коллективистское, даже нечто раннесоветское. Я впервые столкнулся с коллективизмом левого, западного типа. Помню длинный стол, за которым все они сидели. Меня, как настоящего обвиняемого, посадили на стул перед трибуналом, стоявший как бы несколько отдельно: как бы стул позора. Лиза Шмитц произносила длинную обвинительную речь, глядя мне прямо в душу своими маленькими, добрыми, но строгими глазами, глубоко залегающими в морщинах грубоватого тевтонского лица. Кажется, все они искренне наслаждались тем, что всё происходит так дружно, так серьезно и ответственно, так справедливо. От меня требовалось словесно осудить Ануфриева. Я этого не сделал. А с какого хуя? Сделать они мне ничего не могли. Всё это был просто словесный пердеж, слегка отравляющий благоуханный сосновый воздух.

Со мной у них не вышло. Но желание как-то наказать Сережу требовало своего удовлетворения. Тогда они надавили на Монастырского, и он на целый год отказал Сереже от дома. Предполагалось, наверное, что разлука с учителем должна больно ранить сердце провинившегося ученика. Дебилизм полнейший. Вообще-то я всегда относился с восторгом к нашему концептуальному кругу, который я так удачно предложил называть «номой» (обозначение это весьма прижилось, во всяком случае, на какой-то большой период). Сохраняю это восторженное отношение и по сей день. Но везде есть своя тупинка. Оболтус был, конечно, не прав, но балаган с общественным осуждением был в тысячу раз мерзее.

В скобках замечу, что берлинские долги Оболтуса впоследствии были выплачены с избытком. Уезжая из Западного Берлина, мы оставили большую пачку наших рисунков. Эти рисунки потом всплывали на аукционах, о чем мне становилось известно благодаря моему лондонскому агенту Елене Уокер. Рисунки продавались за довольно приличные суммы – уж не знаю, кто из честных немцев получал эти деньги, но, как бы то ни было, он или она никогда не проявили поползновений поделиться этими доходами со мной или с Ануфриевым. Но мы не станем подвергать их за это товарищескому осуждению.

Я сделал тогда в Берлине большую серию, объединенную темой цифр. На этих рисунках длинные и довольно загадочные столбцы цифр соседствовали с произвольными фигуративными элементами – ангелы, серафимы, херувимы, колобки, снеговики, священники, колокольни, офицеры, девочки.

Вспомнил я об этом товарищеском суде исключительно потому, что то был первый мой визит на Николину Гору. Сейчас я здесь живу, и среди никологорских сосен пишу эти воспоминания, когда нахожу время между тусовками на речке и прогулками на велике.

В общем, я сбежал с товарищеского суда и отправился гулять и купаться в реке вместе с Ритой и Витей Тупицыными и их дочкой Машей, которой было тогда четырнадцать лет и она собиралась стать американской писательницей. Она действительно стала американской писательницей, и (по словам Риты и Вити) первым ее рассказом, написанным в том году после возвращения в Нью-Йорк, был рассказ обо мне. Горжусь этим, хотя мне и не привелось прочитать этот текст.

Сейчас я сообразил, что это был мой второй визит на Николину Гору. Первый случился весной 1988 года и включал в себя удивительную экскурсию на дачу прокурора Вышинского. Дача была столь же мрачной, сколь и репутация прокурора, и с 30-х годов никто на ней не жил: всё сохранилось нетронутым – огромные кабинеты с черными письменными столами, рощи стульев с жесткими спинками, стоящие вдоль стен, словно прокурор и на даче принимал посетителей, отравляя их раненые души лучами ужаса, скуки и скорби. Не помню, кто привел меня туда, кто вскрыл для моих изумленных глаз этот герметично замкнутый и мертвый дом. Налицо ассоциативная связка между дачей прокурора, одного из застрельщиков сталинских процессов 1937 года, и тем кукольным процессом, который пытались устроить надо мной на другой даче Бакштейн и Шмитц. Это не помешало мне (а может быть даже и помогло, за счет выстраивания быстрого контраста) полюбить Николину Гору, одну из волшебных гор, с ее холодной и быстрой рекой, с ее готическими соснами и дачными верандами, в чьих витражных стеклах огни заката вспыхивают, как в глазах загипнотизированных девушек.

Визит на дачу Вышинского произвел на меня такое сильное впечатление, что когда мы вскоре после этого затеяли с Сережей Ануфриевым писать книгу «Восьмидесятые годы» (где посвятили по главе каждому из наших соратников по московскому концептуальному кругу), мы вставили в ряд наших реальных коллег и друзей одного вымышленного нами персонажа – изысканного подмосковного концептуалиста Аркадия Вышинского. Будучи правнуком отвратительного прокурора, Аркадий, напротив, добр, благороден, нежен, философичен и хрупок. Этот нелюдимый интеллектуал безвыездно живет на той мертвенной и гигантской даче, где я побывал и где на самом деле не живет никто. В качестве концептуалиста Аркадий углубленно работает с телесными жидкостями, то есть со слезами, кровью, потом, спермой, мочой, слюной, соплями, смазочными эссенциями и прочими физиологическими соками, которые Аркадий разными способами извлекает из глубин своего организма с целью составить из них некий проявитель, способный проявить фотографию его души. Я давно не перечитывал наш текст о творчестве Аркадия Вышинского (надеюсь, этот текст не сгинул безвозвратно в пучинах моего архива), поэтому не особо помню названия одиноких его перформансов, но это не препятствует мне ясно видеть мысленным взором его худощавое и бледное лицо, юношеская невзрачность которого искажена или украшена скованной улыбкой, а также такими же точно круглыми очками, какими блестел его прадед, произнося обвинительные речи против измученных пытками подсудимых.

И наконец, тем летом 1989 года произошло событие столь радостное, что, приближаясь к его описанию, я невольно начинаю тормозить, как ребенок, оттягивающий поедание любимого лакомства. Здесь имеет место то, что немцы называют Vorlust, а по-английски postponed pleasure, хотя между этими понятиями наблюдается ясное смысловое различие: немецкое понятие можно перевести как «преднаслаждение», а английское следует переводить как «отложенное наслаждение». Впрочем, что же это за событие и как его описать? Очень и очень сложно подобрать слова для описания такого рода событий. Если я скажу «я умер», то это может ввести в заблуждение. Если скажу «я умер и воскрес» – это тоже может породить нежелательные ассоциации. Да и вообще, если человек говорит о себе «я умер», то при чем тут «радостное событие»? Впрочем, если французы правы и оргазм – это маленькая смерть, то не должно ли это означать, что смерть – это Большой Оргазм?

Деликатно и незаметно для всех умерев и воскреснув, я взял за руку улыбающуюся Элли и отправился с ней в Прибалтику. Компанию нам составили Юра Лейдерман и его жена Ира. Мы приехали сначала в Таллин, прогулялись по его улицам в тумане, затем отправились в Кясму и долго бродили по этой приморской деревушке в поисках Андрея Монастырского или Гоги Кизевальтера, но не нашли ни того ни другого. Тогда мы сели в поезд и поехали в Ригу. Это была электричка, которая медленно влачилась между балтийскими полями и лесочками. Остановок было много, и постепенно вагон наполнялся людьми. Не всем хватало места на деревянных лавках. Я решил поспать и съел таблетку снотворного. Но тут вошла в вагон и встала возле меня молодая беременная женщина. Я уступил ей место и проснулся уже на вокзале в Риге, лежа звездой в проходе между сиденьями. Удивленные люди с баулами переступали через меня. Поселились мы в Юрмале, сняв большую двухкомнатную мансарду у женщины по имени Вия. Плескались в мелких балтийских водах, валялись на теплом песочке. В ресторане в Узваре мы наблюдали, как молодую латышку выдают замуж за молодого англичанина. Ресторан был рыбацкий, и англичанин выглядел как бледная рыба, попавшая в латышские сети. Он сидел одинокий, узкоплечий, щепкообразный, окруженный краснолицыми хохотливыми рыболовами. Невеста его была крепка телом, сам же он выглядел как заблудившийся студент-интроверт, сбежавший из Оксфорда. Было в этом зрелище что-то в духе романов Ивлина Во. Мы с Лейдером в тот момент писали большой текст под названием «Шубки без швов. Критика анималистского дискурса». Животные занимали наши мысли. Животные живые и игрушечные, животные воображаемые и настоящие. От тех рассуждений пошла серия объектов, и особенно эта тема развернулась в виде двух инсталляций, которые мы показали потом на нашей первой сольной выставке в Праге. Инсталляции назывались «Одинокий ребенок» и «Широкошагающий ребенок», и в этих работах фигурировали плюшевые игрушки – звери, придавленные стеклами. Сверху стекла были посыпаны песком, на котором прочитывался след младенческой ступни. Но об этом речь впереди. Как-то раз, возвращаясь на дачу, мы нашли котенка и назвали его Штирлиц. Тут же мы сделали соответствующий арт-проект: фотография котенка, у которого на лапке повязка со свастикой – вроде той нарукавной ленты, которую носил Макс Отто фон Штирлиц, а на самом деле Максим Максимович Исаев, герой сериала «Семнадцать мгновений весны». Мы сами изготовили эту повязку со свастикой, но надо сказать, что котенок проявил себя настоящим антифашистом и яростно срывал с себя повязку с нацистским символом, не желая с ней фотографироваться. Нам всё же удалось сделать хорошую фотографию, но на память об этом деле долго не заживали царапины на наших руках, оставшиеся от острых когтей упрямого котенка. Мы вознаградили его щедрой порцией молока и рыбы, а арт-проект был впоследствии напечатан в каталоге выставки «Бинационале». Этот арт-проект как бы наследовал другому – с котом Иосифом, что был опубликован перед этим в русском «Флэш Арте».

Вернувшись в Москву, мы по приглашению нашего друга Михаила Рыклина произвели перформанс в московском Институте философии (так называемый «Желтый дом»). Перформанс назывался «Сеанс одновременного дискурса». Я считаю эту нашу работу очень удачной, так как она относится к области экспериментального текстообразования, которая сама по себе всегда меня очень привлекала. Перформанс воспроизводил ситуацию сеанса одновременной игры в шахматы. Только вместо одного гроссмейстера было три – Ануфриев, Лейдерман и я. Столы были поставлены большой буквой П, за столами сидели люди, а перед каждым вместо шахматной доски лежала открытая тетрадь и ручка. Мы переходили от человека к человеку и со всеми вели письменный диалог в тетрадях: люди писали реплики, мы на них отвечали. И реплики, и наши ответы иногда были довольно развернутыми. Эти письменные беседы оказались почти все очень интересными и насыщенными, таким образом за один вечер создалась как бы целая книга – отдельным изданием она, к сожалению, не вышла, но некоторые из этих бесед впоследствии были опубликованы петербургским журналом «Кабинет».

Объект МГ «Нарезание». 1988

Хотя все участники перформанса рассаживались за столами вполне стихийно, тем не менее все они четко разделились на три группы. За одной из «ножек» буквы П сидели философы, все почему-то мужского пола, многие – сотрудники института. За теми столами, что составляли верхнюю планку буквы П, сидели художники – в основном наши друзья, явившиеся по нашему приглашению. Напротив же философов сидели почти исключительно женщины (некоторые из них тоже сотрудницы института). Характер высказываний и общее настроение этих трех групп очень отличались друг от друга. Философы писали обильно, копали глубоко, но пребывали как бы в общем хмуром, тревожном и подавленном настроении. Несмотря на философский язык, которым они пользовались в своих репликах, было очевидно, что их волнуют вполне конкретные, земные и при этом остроактуальные проблемы: нарастающий хаос в стране, дефицит продуктов питания, задержки в выплате зарплат, политическая нестабильность и прочие трудности. Мы пытались отвечать «терапевтически», чтобы каким-то образом смягчить их тревожно-подозрительное состояние. По контрасту с философами наши друзья художники пребывали в приподнятом и игривом состоянии духа, и наши беседы с ними в основном имели характер обмена веселыми дзенскими шифровками-шутками. Но, так или иначе, философы и художники реагировали на актуальное. Различие их настроения не кажется странным: философы, привязанные к одной из советских структур, то есть к своему институту, ощущали надвигающееся затопление кормящих институций, в то время как художники из андерграунда находились на пике веселящего общественного внимания и западного интереса. Что же касается женщин, то они писали о вечном, о базовом: отношения с партнерами, дети, домашние животные, физическое и душевное здоровье… Тема найденного котенка протянула и сюда свою лапку. Одна женщина писала: «Мы с мужем давно не улыбались друг другу. Но вот нашли котенка. Он песчаного цвета и очень отважный, как маленький лев. Впервые за долгое время между мной и мужем словно бы треснул какой-то лед…» Искренность этих реплик, написанных в тетрадках шариковой ручкой, была поразительной. Если за пушистыми спинами Иосифа Прекрасного и Штирлица вставали воображаемые люди, герои, то в этом песчаном котенке проступало воображаемое животное – лев.

Между тем иной лев (крылатый, с нимбом и Святым Писанием в лапах) стал настойчиво проникать в мои сны. Точнее, проникал не столько сам лев, сколько опекаемый им город. Венеция, где я еще никогда не был, властно забирала меня, затягивая по тяжелому плеску своих каналов, по замшелым коврам, по отблескам своих граненых адриатических склянок, по путям, которыми мне еще только предстояло пройти. Кажется, нечто подобное происходило и с Ануфриевым. Вот его стихи, посвященные нам, отважным инспекторам МГ. Стихи так и назывались:

Это стихотворение – упоительный гимн медгерменевтической мечтательности и тем магическим свойствам, которыми нас награждали некие полупрозрачные или совершенно прозрачные миры, по чьим тропам мы блуждали наподобие разноцветных теней, столь добросердечных и беспечных, столь бескорыстно любознательных и смешливых, что на нас сыпались невесомыми каскадами охапки непредсказуемых блаженств. Меня всегда восхищала в Сергее Александровиче (как, впрочем, и во мне самом) способность одновременно изготовлять чрезвычайно аскетичные, сухие и простые объекты и инсталляции в духе раннего дадаизма или классического концептуализма и в то же время извергать потоки маньеристических стихов, где словно бы толпы Мандельштамов, Гумилевых, Анненских, Кузминых, Волошиных, Ахматовых, Хармсов, Заболоцких, Цветаевых и прочих серебряных и платиновых поэтов как бы совместно, солидарными усилиями, качают из глубин галлюцинаторного литфонда изумрудную нефть, как, наверное, сказал бы (ляпнул, проронил) кто-нибудь из этих блаженных девиц и парней. Проницательные исследователи, наподобие Барта или Лотмана, когда-нибудь напишут многострочные комментарии к каждой строке этого стихотворения, хотя, возможно, они уже это сделали, я просто не в курсе, за всем не уследишь. С удовольствием сделал бы это сам – чего стоит одно лишь «кастанедовское» четверостишие, где мексиканские маги разбрызганы по географии угасающего Советского Союза! И кто, как не я, смог бы со знанием дела, с уверенностью опытного инженера объяснить значение такого технического термина, как «нарукавная радиоточка»?

Тем временем мы дописали шестую книгу МГ «Идеотехники и рекреация», завершив тем самым шестую серию МГ. Основная часть этой книги написана в форме комментариев к рассказам Артура Конан Дойля о Шерлоке Холмсе. Пожалуй, это одна из самых «тяжелых» книг МГ (соперничать с ней в этом отношении может только третья книга «Зона инкриминаций»). Я, возможно, взялся бы суммировать дискурсивное содержание «Идеотехники и рекреации» в трех абзацах, но сделаю это в другой раз. Под определением «тяжелая книга» понимаю, конечно, не мрачность, а количество специально изобретенных терминов и густоту и прихотливость их использования. Людей, прочитавших эту книгу целиком, можно пересчитать по пальцам, тем не менее она претерпела уже два издания. Первый раз ее выпустило в 1993 году издательство Obscuri Viri (на русском и английском языках), второй раз, только по-русски, она вышла в составе «Пустотного канона» «Медгерменевтики» (издатель Герман Титов, серия «Библиотека московского концептуализма»). Писали мы эту книгу то у меня на Речном, то в комнате, которую Лейдерман снимал на Садовой-Черногрязской: классическая комната в коммуналке, с ковром на стене, диваном, зеркальным трюмо, с грязными окнами, выходящими на Садовое кольцо. Хозяин комнаты, грузный и крупный мужчина средних лет, иногда напивался и тогда приходил сюда поспать на диване. Как-то раз мы сидели и взирали на его толстое тело в сером свитере, храпящее перед нами. Поскольку мы постоянно изобретали тогда различные объекты и инсталляции для западных выставок, мы подумали, что идеально было бы выставить на одной из них (желательно очень престижной, в каком-нибудь известном музее) этот диван с храпящим на нем хозяином. Инсталляция так и должна была называться: «Хозяин». В этой же комнате мы снимали постановочную фотографию для нашей дюссельдорфской «серой» книги «На шести книгах». На этой фотографии мы изображаем сцену из рассказа Конан Дойля «Пестрая лента». Роль змеи исполняет жалкая тряпичная змея, которой любил играть кот Лейдермана. Я целюсь в нее из игрушечного пистолета. На Ануфриеве те самые фашистские сапоги из Берлина, которые иногда провоцировали его на приступы агрессии.

В конце лета мы при помощи Зайделя завладели шестикомнатной квартирой в сквоте на Фурманном переулке. Зайдель выбил старинную высокую дверь своей длинной ногой, и мы вошли. В ветхих комнатах какие-то вещи растерянно и мистично таращились на нас в жемчужном пасмурном свете. Здесь всегда казалось, что денек выдался пасмурный: слишком грязными были окна. Кое-где уцелела старинная мебель. Мы прошлись по комнатам. В последней комнате спал бомж на пружинном матрасе. Он даже не заметил, как мы вошли. Не раздумывая ни секунды, Зайдель ударил его ногой в живот. Бомж заорал и тут же исчез, как если бы испарился. Так эта заброшенная квартира стала нашей почти на девять месяцев. Брутальные тогда были нравы, в том числе и в среде художников. Вскоре все знали, что тринадцатая квартира – это мастерская «Медгерменевтики». Мы были известной и уважаемой группой в Москве, а сквозь сквот на Фурманном проходили все более или менее продвинутые в области искусства люди, особенно приезжающие из-за границы. Многие хотели купить работы, другие договаривались о выставке, желали сделать статью, репортаж и т. п. Заходили они и в тринадцатую квартиру, чтобы посмотреть, чем занимается «Медгерменевтика». Но вместо целеустремленных и преданных современному искусству молодых авторов, увлеченно показывающих свои талантливые и интересные работы (именно это гости наблюдали во всех прочих мастерских), в тринадцатой гостей встречали тлен, запустение и нечто странное. Им открывал Федот, а это человек такого свойства, что бывает достаточно взглянуть в его огромные светлые глаза, чтобы испытать ощущение леденящего провала в открытый космос. Да, мы поселили в этой квартире Федота, тогда младшего инспектора МГ, а он превратил тринадцатую квартиру в то, что сейчас назвали бы интерактивной инсталляцией. Федот имитировал деятеля некоего замшелого ископаемого офиса: он сидел за старинным канцелярским столом, в нарукавниках (как клерки начала двадцатого века) и постоянно строчил на старинной пишущей машинке какие-то отчеты и докладные записки в Инспекционную Коллегию МГ. Никаких картин, рисунков, скульптур, фотографий или чего-либо еще, хотя бы отдаленно напоминающего художественную продукцию, гостям не показывали. Собственно, им вообще ничего не показывали, но они могли изумленно созерцать погруженного в замогильные дела мистического клерка, в то время как в других комнатах гнездились еще более леденящие душу персонажи. На кухне, возле огромного котла, в котором варилось что-то зловонное, застывал некто Саша – шкафообразный и совершенно бессловесный человек в тельняшке, обладающий лишь одним зубом во рту (очень добрый и отзывчивый парень, между прочим). Две девочки, Соня и Мурка, обе бледненькие, юные и по-своему прекрасные, занимались какими-то девичьими делами, игнорируя присутствие посетителей. Короче, всё это выглядело очень стильно и чудовищно и, конечно же, весьма укрепляло загадочную репутацию нашей группы. Впрочем, не надо думать, что это была какая-то «показуха» и шоу для гостей. Нет, конечно. Скорее имел место глубинный «внутренний перформанс», то есть сама себя «артифицирующая» (как сказали бы мы тогда) реальность.

Вспоминаю тринадцатую квартиру с чувством странного мистического уюта. Бывало, я каждый день ощущал потребность наведаться туда, хотя ни разу не остался там на ночь. Мне нравилось (особенно в дождливые дни) смотреть в окна: в здании напротив располагался Институт глазных болезней имени Гельмгольца, где меня мучили в детстве, вливая в мои глаза атропин, расширяя мои детские зрачки до состояния черных блестящих болтов. Из недр пещерной тринадцатой квартиры я смотрел в ярко освещенные окна напротив, видя, как врачи в кабинетах принимают своих пациентов. Федот что-то бубнил за моей спиной. Вот мои стихи, посвященные Володе Федорову (он же Федот, он же Коба, он же Шребер, он же Драгоценный Фетиш МГ). Впрочем, в равной мере эти стихи посвящены загадочной тринадцатой квартире, которая тогда обволакивала нас своим заброшенным уютом.

Всё же в какой-то момент мы поручили Федоту изготовить серию картин по сделанным нами эскизам. Федот рьяно взялся за дело: он заказал подрамники, натянул холсты. Затем начал грунтовать. Шесть комнат наполнились белыми прямоугольниками свежих натянутых холстов, но они все так и остались девственно-чистыми. Ни одного изображения не возникло на этих холстах. Федота постоянно не устраивало качество холстов: он снимал их с подрамников, заново натягивал, заново грунтовал… При этом он изобретал какие-то новые, прежде неизведанные методы натяжки и грунтовки холста. Единственная картина, которая всё же родилась в этих ветхих и гнилых комнатах, была сделана мной. Взяв один из натянутых холстов (это был холст, забракованный Федотом по каким-то причинам), я нарисовал в центре белого холста силуэт птички, сидящей на ветке, и написал слово КОНЕЦ. Это я готовился таким образом к изготовлению картин для инсталляции «Обложки и концовки». В результате всё было сделано уже на месте, в Дюссельдорфе, а картина КОНЕЦ так и осталась одиноким произведением МГ в анфиладах тринадцатой квартиры. В последние дни Фурманного, когда уже всё величественно распадалось, как в «Падении дома Ашеров» Эдгара По, мы пришли туда с Зайделем, чтобы найти и забрать какие-то нужные нам вещи. Света не было. Прорвало трубы, и все комнаты до колен затопило водой. Дойдя до кухни, в свете фонарика я увидел плавающий в центре беспросветного пространства белый прямоугольник с черной птичкой и словом КОНЕЦ. Эта жалкая, но величественная картинка стала завершающей виньеткой, концовкой всего периода Фурманного. Выглядело это предельно кинематографично: кружок электрического света высвечивает слово КОНЕЦ сквозь воду…

Действительно, вскоре пришел конец Фурманному, да и многое другое вскоре обрело свой конец. Но снились мне не затопленные комнаты тринадцатой квартиры – снилась мне Венеция. Нас ожидала встреча с Италией. Новый год (1990) был встречен под знаком ламбады. Тогда докатилась до Москвы мода на этот веселый и порнографичный танец. Я стал фанатом ламбады. Везде мы выстраивались в паровозики и виляли жопами, превращаясь в возбужденную многоножку. Попки девушек были гладкими и загорелыми, маленькими и плотными, как мячики, как и требовал танец. В бешеном эротическом веселье встретили мы наступление 90-х годов. Как встретишь десятилетие, так его и проведешь (так говорит одно вздорное суеверие). Но в данном случае так оно и случилось. Через несколько дней после наступления Нового года я вылетел в Италию.

Глава восьмая

Италия

Эта страна всегда воздействовала на меня сильнее и глубже, чем я склонен был предполагать. Я, конечно, знал, что Италия прекрасна, но я никак не ожидал, что из глаз моих брызнет свет, что душа моя упадет на колени, что лицо обожжется слезами опьяняющей радости при встрече с этой страной, на которую я не возлагал особых надежд (во всяком случае, не возлагал, находясь в дневном, бодрствующем состоянии: сны вещь особая). Но так случилось. Эйфорический приход от попадания в Италию был могучим, почти сногсшибательным.

Но первый мой визит в страну, которую мне предстояло страстно полюбить, оказался полон противоречивыми ощущениями.

Мы, небольшая группа художников, прилетели в Рим и сразу же отправились во Флоренцию. Причиной нашего прибытия была выставка, которая должна была состояться в Музее современного искусства города Прато – небольшого средневекового города в окрестностях Флоренции. Белые скалы Тосканы… Нас поселили на вилле Ручеллаи на одном из холмов близ Прато. Ручеллаи – семья, к которой принадлежала мать Микеланджело.

Но… прерву ненадолго свой рассказ. Прерву, чтобы задать себе несколько вопросов.

Что я делаю? Зачем я это делаю? Чего от меня ожидают? Чего я сам хочу?

Ответить на первый вопрос вроде бы несложно. Я вроде бы решил написать некий прозаический текст, даже, можно сказать, роман, о своей жизни, то есть некий мемуарный, вспоминательный, отчасти автобиографический текст. Или даже, можно сказать, не просто текст, а некое умышленное сочинение или литературное произведение автобиографического характера. Так, с этим ясно. Имеется гигантская литературная традиция такого рода сочинений, и отчего бы не написать что-либо в этом жанре? Для чего это делать? Самый простой и приятный вариант ответа: ради собственного удовольствия. Действительно, до этого момента я писал с наслаждением: мне нравилось вспоминать, а также нравилось пробовать свои силы в этом литературном жанре (воспоминания, автобиография), с которым прежде я никогда себя не отождествлял. Раньше я писал либо дискурсивные тексты (критические, философские), либо художественную прозу, и в последнем случае это всегда был fiction, да еще подчеркнутый тремя жирными линиями. Superfiction, я бы сказал.

Итак, до сего момента я наслаждался новым для меня жанром, наслаждался волшебными свойствами воспоминаний, и вдруг, когда я дошел до моего прибытия в Италию зимой 90-го года, наслаждение резко меня покинуло. Оно покинуло меня в тот момент, когда я написал слово «Ручеллаи». С чего бы это? Ведь звучание этого имени всегда казалось мне прекрасным, обворожительно-ручейным, напоминающим тихий и гипнотический плеск фонтана в ночи, когда жаркое февральское солнце уже ушло с холмов, окружающих Прато, и зимняя свежесть осторожно крадется между черными, как вакса, или же изумрудными пиниями. Да, все эти красоты… Как же я люблю вас, красоты! По мне так любая глупая туристическая фотка ценнее, нежели целый музей современного искусства! Много раз я с упоением рассказывал друзьям о своем первом прибытии в Италию, стараясь как можно чаще произносить певучее слово «Ручеллаи», которое ласкало мою гортань.

Действительно, вилла Ручеллаи поразила меня своим волшебным плеском, своим иномирным блаженством. Когда мы прибыли туда под покровом ночи, меня охолонуло мистическим обещанием праздника, которому на этой вилле не суждено было состояться.

По дороге к вилле нашу машину, ползущую со стороны Флоренции, атаковали карабинеры: мы слишком неистово орали в пути советские песни, взбудораженные воздухом той ночи и пузырчатым красным вином. Я уже упоминал, что юмористическая физиономия Кости Звездочетова действовала возбуждающе на копов всех стран. Во дворике виллы и правда лепетал фонтан во тьме и пухлые белоснежные водоплавающие птицы охапками попадались нам под ноги, издавая ворчливые и недоумевающие кряки и гоготы.

Написал «кряки и гоготы» и сразу ощутил, что как-то полегчало, повествование высунуло из своих дебрей какую-то более или менее приятную мордочку и, кажется, пресловутое «удовольствие от текста», о котором так аппетитно писал Ролан Барт, стало фрагментами возвращаться ко мне.

Но отчего же это удовольствие (или, лучше сказать, наслаждение) вздумало меня покинуть при написании магического слова «Ручеллаи»?

Наверное, оттого, что в этом слове, в этой вилле, в этом фрагменте жизни слишком туго сплелись ощущения, обладающие противоположным вектором: здесь, как сказали бы в восемнадцатом веке, совместилось несовместное. С одной стороны, очарование этого полуострова-сапожка (еще раз скажу: более сильное, чем я ожидал), с другой стороны, труднопереносимая тоска от расставания с возлюбленной. Я был влюблен, как кошка. Часто слышал это выражение, и оно меня всегда смущало: разве кошки влюбляются? Уж лучше сказать «как собака». Это было первое вынужденное расставание с Элли с того момента, когда я душевно и телесно объединился с ней в июне 1989 года. И я с трудом переносил эту разлуку. Спасали меня только реки вина и реки советских песен: первые реки вливались в мой рот, вторые изливались из него. Но о пении советских песен речь впереди.

Каждый день я звонил Элли в Москву из музейного офиса, чтобы узнать, как продвигаются дела с оформлением ее паспорта, с оформлением визы. Я страстно хотел, чтобы она приехала в Италию, чтобы мы оказались здесь вместе, но это было не такое уж простое дело, и оно шло затрудненно, с закавыками, и не было ясно, когда эти усилия достигнут успеха и достигнут ли.

Каждое утро я просыпался в своей комнате на втором этаже виллы Ручеллаи и подходил к окну. Внизу, освещенный солнцем, исчерченный зимними тенями, лежал внутренний дворик, точнее, небольшой сад. Иногда тонкий снег или осторожный иней блестел на зеленой траве окрест маленького бронзового фонтана, но уже через час здесь вы не нашли бы ни единого светло-небесного кристалла, потому что зима выдалась теплой в Тоскане в тот год. Помимо фонтана, сквозь сад пробирался (чтобы еще раз подчеркнуть имя рода, которому принадлежала вилла) узкий каскадный ручей, вода в котором была такой же чистой и холодной, такой же шепчущей, как в фонтане, словно бы и фонтан, и ручей были двумя окнами, выходящими в единое небо. Мой похмельный взгляд, истерзанный одиноким сном (от которого я уже успел отвыкнуть за семь месяцев), окунался в эти холодные потоки с немыслимой жаждой, с нетерпеливым вожделением, и мне казалось, блаженство этого сада сможет восполнить и исцелить боль разлуки, боль неудовлетворенного желания.

Алиса в Стране Чудес вожделела к саду, который открывался за дверью слишком укромной, настолько небольшой, что размер этой дверцы лишь слегка превосходил размер ее вожделеющего ока. Так и я не мог удовлетворить свою похоть.

Каждое утро я хотел выйти в этот внутренний сад, застыть среди его свежести хотя бы на пять минут, а лучше провести там час, устроившись на зимнем солнцепеке с книгой о Японии: я понял, я понял, я понял, я понял отчего-то в миг расставания с Москвой, что именно эту книгу следует взять с собой в Италию. А еще лучше провести в этом саду целый день, встретить там расплавленный бронзовый закат, а после – изумрудную ночь, наполненную звуками водоплавающих.

Но ни разу за все дни, что я ночевал на вилле, мне не удалось спуститься в этот сад. Ни разу ноги мои не ступили на его заветную территорию, я видел сад лишь из окна – и не более того. Каждое утро, стоило мне помыслить об одиноком вторжении в этот сад, сразу же раздраженный и похмельный Лейдерман входил в мою комнату или же входили другие люди, и все они говорили мне одно: за нами прибыл минибас, который должен отвезти нас в музей имени Луиджи Печчи. Не знаю, кто такой был Луиджи Печчи, но в музее его имени кипела работа: там готовилась наша выставка. И, надо сказать, отличнейшая и даже прекраснейшая получилась выставка.

Выставку курировала рыжеволосая и веснушчатая Клаудиа Йоллес из Цюриха, а родом из Берна (кантон Берн-Оберланд, Швейцария), дочь Пауля и Эрны Йоллес – с этими в высшей степени замечательными людьми я познакомился еще в детстве, с ними дружил мой папа, и мне вскорости тоже предстояло подружиться с ними, более того, семье Йоллес предстояло сыграть важную роль в моей судьбе: их умные лица, покрытые веснушками, цветущие как бы наполовину застенчивыми, а наполовину шаловливыми улыбками, станут неотъемлемым украшением моих воспоминаний. А познакомил нас с этой семьей наш невероятный и великолепный друг Альфред Хол, и случилось это еще в конце 70-х, в святом подвале на Маросейке, в ту пору, когда Альфред, хронический алкоголик и блестящий дипломат, еще служил послом Швейцарии в СССР.

Выставка эта и до сих пор может считаться своего рода эталоном, во всяком случае, было в ней что-то обворожительно просторное и размашистое, веяло даже неким ароматом лугов в этих огромных залах (как и за стенами музея), причем каждая творческая единица (будь то одинокий творец или художественная группа) занимала по внушительному залу. Сначала шел зал Булатова: зеркальные слова, фирменное небо… Всё на высшем уровне. Затем зал Вадика Захарова, где на сероватых полотнах Человек-Слон и Одноглазый исповедовались зрителям в своем отвращении к себе. Затем шел роскошнейший зал Волкова, где громоздилась инсталляция в виде гигантского количества стеклянных банок, набитых всяческими однородными объектами. Запомнилась банка с чертями каслинского литья: есть такие устоявшиеся сувениры в виде чугунных чертей. Мы тогда еще не знали, что этот чудесный музей, да и весь этот восхитительный городок Прато тоже представляют собой банку с каслинскими чертями. Точнее, не с каслинскими, а с местными, тосканскими.

Не знали, да и плевать нам было тогда на это. Нам в голову не могло прийти, что нам придется с дикими приключениями выпутываться из цепких и опасных лап этих тосканских чертей. Пришлось… Но до этих головокружительно авантюрных и диких ситуаций нам еще предстоит добраться в нашем рассказе. А пока что дела обстояли цивилизованнейше…

За волковским залом следовал самый огромный и самый сакральный зал – зал Кабакова, целиком занятый действительно совершенно гениальным и стержневым произведением – инсталляцией «Золотая подземная река». Собственно, это было единственное подлинно гениальное произведение на выставке, остальные были просто очень хорошими. Два ряда пюпитров вдоль всего зала, стены которого окрашены были в темный мистический цвет. Между пюпитрами – натянутая золотая металлическая леска. На пюпитрах – весьма необычные рисунки, наклеенные на листы серой бумаги. Искренне обожаю такие центростремительные вещи. Вообще-то в мире современного искусства человек с моими пристрастиями редко может удовлетворить свою потребность в эйфории. Но такие произведения, как «Золотая подземная река», способны оказать неоценимую услугу. Произведение вроде бы молчаливое, но по сути совершенно музыкальное. Эта инсталляция сообщала и всей выставке в целом характер симфонии, где все диссонансы введены в состояние общего музыкального порядка. Вся выставка, короче говоря, оказалась нанизана на эту тонкую золотую леску, как шашлык на шампур или как ожерелье на общую нить. Благодаря Кабакову здесь запахло чем-то вроде экспозиционного шедевра.

Далее следовал наш зал – зал «Медгерменевтики», которым мы с Лейдерманом очень гордились (Сережа Ануфриев в Прато не приехал). Патологически сакральное пространство, состоящее из нескольких мини-инсталляций. Одна из этих инсталляций называлась «Утепление Пустотного Канона» и представляла собой книжный шкаф, где книги стояли не вплотную, но с промежутками (как в объекте «Книга за книгой»), а промежутки были забиты белой ватой, визуально напоминающей снег. Перед шкафом стоял стол, на котором лежал диктофон, а вокруг стола располагались три стула, на них восседали (или, лучше сказать, возлежали) три колобка, то есть три больших белых шара.

На шарах я нарисовал спящие эмбрионально-нирванические лица (с закрытыми глазами). Это был пренатальный автопортрет старших инспекторов МГ. Если эта инсталляция посвящалась согреванию (утеплению) дискурса, то другая, напротив, уделяла внимание заморозке. Это был приоткрытый холодильник, в котором лежали папки с текстами МГ. За спиной холодильника зритель мог лицезреть «геополитическое» (три слоя кавычек!) полотно Лейдермана, на котором было четко написано: «Сразу после завоевания Гренландия была поделена на точечные поля для плясок». Над текстом нарисована карта Гренландии, причем территория этой страны поделена на множество секторов, помеченных загадочными точками (точечные поля для плясок).

В меру своей геополитической развращенности (или извращенности) тот или иной зритель мог воспринять это как предупреждение против будущей колонизации России Западом (или Китаем). Или можно было вообразить, что это, напротив, реклама такой колонизации. С нашей точки зрения, эти возможные интерпретации были болезненно-горячими и подобные понимания следовало замораживать в специальных «дискурсивных холодильниках МГ». Впрочем, экспозиционные надобности (то есть, иначе говоря, логика эксгибиционизма) заставляли держать холодильник открытым, что подтачивало перспективы замерзания. Вместо того чтобы замораживаться, тексты МГ в открытом холодильнике (символ дегерметизации нашего прежде закрытого концептуального круга), наоборот, размораживаются, текут. Размораживается и Гренландия, разогретая буйством загадочных плясок.

Все художественные или литературные произведения, работающие с галлюцинаторным или сновиденческим материалом, имеют тенденцию со временем прочитываться как пророческие.

Вскоре после описываемых событий активизировалась тема экологического неблагополучия, стали говорить о катастрофическом потеплении, о таянии арктических льдов. Россия действительно пережила нечто вроде колонизации (и пляски сыграли в этом свою роль); что же касается Гренландии, то она, напротив, освободилась от колониальной власти Дании и сделалась независимым государством.

Еще одна наша инсталляция (придуманная и изготовленная Лейдерманом) называлась «Тихая жалость (просят к столу)».

Стол, на нем стул кверху ножками, на ножках стула укреплены черные ленточки-флажки. Эти ленточки-флажки трепещут под влиянием вентилятора, который работает напротив стула. Рациональное прочтение данной работы затруднено, однако налицо общее траурно-ветреное состояние, нечто от погребального ритуала на ветру, а общий закат советского мира заставлял ощущать такого рода констелляции как некий прощальный жест в сторону уходящих миров, жест в духе японского настроения югэн (светлая печаль, тихая жалость).

Ну и еще две «витринные» инсталляции, мною придуманные и изготовленные: «На книгах» и «На игрушках». Работа «На книгах» экспонировалась уже на «Дорогом искусстве» и была напечатана в русском (и интернациональном) издании журнала Flash Art.

«На игрушках» – сделана специально для выставки в Прато.

В этих витринных мини-инсталляциях речь идет о поисках некоего особого способа экспонирования рисунков с целью наивного указания на то обстоятельство, что каждая почеркушка обладает своим дискурсивным фундаментом. В общем-то, это и так ежу понятно, так что эта попытка раздувания значимости рисунков-почеркушек должна была, по идее, выглядеть несколько жалкой и трогательной (опять же, состояние югэн, тихая жалость, уже упомянутая).

В работе «На книгах» рисунки (причем не только мои, но и некие анонимные иллюстрации с изображением кошечек) были разложены на разноцветных фотоальбомах – эти фотоальбомы сногсшибательной красоты я покупал в магазине «Канцтовары» на Речном вокзале. Этот магазин, располагавшийся в одном из кирпичных мавзолеев, порожденных разнузданной фантазией архитектора Мандельштама, являлся одним из храмов моего детства. Я обожал этот магазин-мавзолей и, бывало, не в силах был прожить и пяти дней, чтобы в него не наведаться. Сколько там было сокровищ!

Вот стихи моего приятеля Андрея Соболева, которые так и называются: «Канцтовары».

Прекрасное стихотворение! И глубокое, между прочим! Чего стоит одна лишь первая строка с ее двусмысленностью, которая осчастливила бы доктора Фрейда! «Мама, какие здесь папки!» Или, иначе говоря: «Мама, какие здесь папы!» Мне нравится также концовка, где агрегаты текстообразования (вполне в духе Малларме) завладевают повседневностью.

В магазине «Канцтовары» я обожал всё, но предметом моих особенных желаний был набор «Слава русского оружия» – это был набор из весьма небрежно изготовленных пластиковых солдатиков, лежащих в прозрачных выпуклых пластиковых саркофагах.

Имелось в виду, что это как бы история русского воинства, но каждая фигурка крайне редуцирована, крайне схематична: вначале два богатыря с круглыми щитами в условных кольчугах, затем стрелец в коричневом халате, затем казак, гусар, улан и драгун времен наполеоновского вторжения, а после – сразу же красноармеец в буденовке, а после – просто советский солдатик в каске со звездочкой. Меня сильнее всего гипнотизировали их лица: розовые пятна без черт, безликие и нежные облики всемирного воинства, более эмбрионально-нирванические, более нерожденные, чем даже самые просветленные колобки.

Эти солдатики (в отличие от традиционных оловянных или стальных, которые у меня тоже имелись в избытке) были такими хрупкими, столь скверно изготовленными, что у них постоянно сами собой отваливались головы, пики, шлемы, щиты…

Обезглавленные (точнее, обезглавившиеся) не выбывали из игры: они продолжали нести свою службу, и некоторые микроскопические воеводы даже находили особое удовольствие в том, чтобы выставлять безголовых часовых на подступах к своим паркетным дворцам. Когда теснили меня гибкие итальянские мафиози, тогда я мысленно призывал на помощь славу русского оружия, и хрупкие казаки Платова приходили на помощь вкупе с витязями, стрельцами, гусарами, драгунами и уланами: русское воинство атаковало врага, несмотря на то что все они были столь узкими и плоскими, что их ничего не стоило переломить пополам одним движением пальцев.

Сергей Ануфриев и ПП на границе Италии и Австрии, 1990 год

Что же касается объекта «На игрушках», то здесь фигурировали не солдатики, но животные, причем мягкие и крайне натуралистично выполненные: черно-белые кролики в натуральный размер, коты с янтарными глазами, рысята, пумята, волки… Трое из этой братии лежали в витрине, придавленные тяжелым стеклом, слегка расплющенные, но не мертвые. Эти пушистые тела служили в качестве экспозиционных подставок для неких моих рисунков, а что это были за рисунки – не рискну вспомнить.

Высокое качество итальянских мягких игрушек, изображающих животных, настолько поразило мое воображение, что я не удержался и купил целый мешок этих нежнейших существ: безмолвных, неподвижных, но по-своему живых. Этот мешок я потом подарил Элли, когда мы встретились с ней в Праге.

После зала МГ зритель попадал в зал Перцев, где висели поразительные научные таблицы, местами вспучивающиеся, словно бы их нечто распирало изнутри, или же, раздвинув свою научно-популярную плоть, эти таблицы давали в себе место непригляднейшим объектам, как, например, грязная картофелина, аккуратно вылепленная из папье-маше, или кастрюля с имитацией тухлого сала внутри, или карикатурная мордочка Гитлера, проступившая сквозь отстраненную научную схему. Я высоко ценю творчество этой гениальной супружеской пары, тем более некое общее перечное (или перченое) начало роднит меня с этой арт-группой. Мила Скрипкина и Олег Петренко принадлежали к одесским концептуалистам-панкам, которые своевременно пополнили собой ряды московской номы.

Я дружил с ними и восхищался их работами. Сейчас Олега Петренко уже нет среди живых, что делает Мила – не знаю. А тогда, после выставки в Прато, нью-йоркский галерист Рон Фельдман заинтересовался работами Перцев. Он сделал их выставку у себя в Нью-Йорке, и выставка прошла очень успешно. Казалось, это начало блестящей художественной карьеры. Почему эта карьера в конечном счете не состоялась – не знаю. Думаю, в силу глубоко сидящего в одесситах комплекса противоречия, а также в силу того мощного иррационального начала, что царствует в одесских душах. О детские одесские души! Какая бы ни появилась схема, сквозь нее, как зеленый росток сквозь асфальт, обязательно пробьется грязная картофелина, кастрюля с тухлым салом или окабаневшая мордочка Гитлера!

И наконец, последний зал принадлежал Косте Звездочетову! Работы Кости описывать не буду – они и так всем известны. Великолепные произведения, а моей душе особенно близкие и родные, потому что советская карикатура (на которой базируется эстетика Кости) всегда была для меня чем-то вроде драгоценного фетиша.

Я потому так подробно описываю эту выставку, что, хотя за ней и последовало еще целое море других выставок, всё же выставка в Прато осталась в некотором смысле непревзойденной, идеальной.

Готовясь к вернисажу, все мы в течение дня копошились в музее, а вечером нас тащили жрать в какой-нибудь ресторан, где многие из нас напивались и орали русские и советские песни. Пение песен превратилось просто в некую обсессию.

Сняла решительно пиджак наброшенный, ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, синие огни аэродрома, а у солдата выходной – пуговицы в ряд, в парке Чаир распускаются розы, утро красит нежным светом, где-то далеко в маленьком саду, незабудку не забудь, юная, милая, очень красивая девушка, с чего начинается Родина, повесился сам прокурор, под снегом же, братцы, лежала она, сказал кочегар кочегару, ты сегодня мне принес не букет из белых роз, каким ты был, таким ты и остался, сидят и слушают бойцы, вы жертвою пали в борьбе роковой, налетели злые ветры, эх, яблочко, куда ты катисси, и яблочко-песню держали в зубах, эх, дубинушка, ухнем, зимой и летом свежая, путь лежит ему на Запад, течет реченька, что прозвана черной планетой, синий-синий иней, белогвардейские цепи… Эти песни гасили душевную боль.

До сих пор обожаю русско-советские песни, но пьяное и застольное их пропевание в какой-то момент дико надоело. Из игриво-экстатического «постмодернистского» поведения это нестройное хоровое пение постепенно скатилось в обычный алкотреш. Федот и нынче, как напьется, горланит «Темную ночь», да еще таким мерзопакостным голосом, что хочется руки на себя наложить, лишь бы не внимать этим гнусным звукам.

Вот Лейдерман – он песен не пел. Он был собран и постепенно становился всё более злобным. Я начал смутно осознавать, что несколько поспешил, причислив его к своим близким друзьям. Иногда его пробивало на сентиментальное ликование. Как-то раз в музейном буфете он стал лихорадочно мне говорить что-то вроде: «Это вершина жизни! Это пик! Такого больше не будет никогда!» Так перевозбудила его выставка в музее имени Луиджи Печчи. Хотелось сказать ему на это нечто беспечное, но, как назло, сам я в тот момент был близок к тому, чтобы решить, что Тоскана и тоска происходят от одного корня.

Моей девушке не давали итальянскую визу в Москве, и меня это очень подавляло. Надутый музей Печчи не желал пальцем пошевелить, чтобы мне помочь. Я уже тихо ненавидел этот музей. Мне казалась абсолютно идиотской мысль, что эта выставка – пик нашей жизни.

Перед вернисажем нам сказали, что по залам пройдет некая группа важнейших людей. Отцы города, что ли? Хуй знает. Все должны были стоять в своих залах возле своих работ, будто припаянные. Мы с Лейдерманом выглядели как два парня из экстремистской синагоги: черная одежда, черные бороды, злые загорелые рожи.

По залам, колыхаясь элегантными костюмами, к нам приближалась группа холеных особей мужского пола. Физиономии такого рода были хорошо знакомы советскому человеку того времени благодаря популярному сериалу «Спрут». А также благодаря другим шедеврам итальянского кинематографа, посвященным деятельности мафии. Действительно, как будто небольшой спрут, состоящий из нескольких человек, непринужденно полз по направлению к нам, излучая нечто вальяжное и в то же время нечто душное. Даже каким-то тухлячком слегка повеяло от этих господ.

Они вполне любезно пожали нам руки, выразили удовлетворение достигнутыми художественными результатами и проследовали дальше. В тот миг я поклялся себе, что более никогда в жизни не окажусь в такой ситуации. Более никогда я не буду стоять возле своих artworks, приветливо улыбаясь гостеприимным хозяевам такого рода.

Выполнил ли я свою клятву? Я забыл об этой клятве молниеносно, как забывал всегда обо всех своих клятвах. Я – существо непоследовательное и беспринципное, забывчивое и рассеянное, полностью зависящее от настроений и самочувствий.

В последующие дни я ближе познакомился с некоторыми людьми из этой группы «важнейших», и они даже показались мне отчасти обаятельными. В любом случае они были весьма кинематографичны. После открытия выставки они стали нас усиленно развлекать и оттопыривать, кормить и поить, воспоследовала гирлянда вечеринок в тосканских палаццо (в некоторых залах ноздри щекотала нетронутая пыль восемнадцатого века).

Местность эта только на первый взгляд аграрная, на самом деле эти края живут текстильной промышленностью. Нас даже водили на фабрику тканей.

Приглашали и в усадьбу семейства Гори – местные магнаты. К нам тут же подклеился некто Пьеро Карини, галерейщик из Флоренции: мол, такие классные ребята, artisti russi, concettualismo, давайте делать La mostra. Монстрами они оказались порядочными – Пьеро и его приятель Вольдемаро.

Рожи уголовные, гладкие. Глаза сверкают. Всё дико дружественно. Они даже пели с нами советские и итальянские песни, а петь они умели получше нашего! Шлифованные ребята, тертые. Музыкальные. Отчасти даже сентиментальные. Но, если надо, горло перегрызут голыми зубами. Короче, Италия. Местная специфика. Нашим временам еще повезло: какие-нибудь Медичи были бандитами пожестче да покруче, нежели Карини с Вольдемаро.

Не стану врать, что художественная карьера «Медгерменевтики» или моя собственная очень сильно меня занимала в то время. Я не верил, что все эти хэнки-пэнки продлятся долго (ошибся, как видно: хэнки-пэнки длятся по сей день). Я-то думал: всё это схлынет, как с вешних вишен дым, и я буду спокойно делать иллюстрации для советских книг, параллельно изготовляя потайные артефакты в каком-нибудь подвале на Маросейке. Поэтому я хуй толкал на тему арт-карьеры, но сливать всё это в унитаз тоже не спешил – короче, тек по течению, украдкой срывая яблоки незнания с тех витых ветвей, которые сами тянулись ко мне с девичьей доверчивостью.

Короче, случился в тот период ряд событий, которые полностью затмили собой всё то, что я только что описал. Музей имени Луиджи Печчи вспыхнул и сгорел в невидимой духовой печке, будто легкий шлак – и всё под влиянием упомянутых переживаний.

Эти переживания можно, конечно, отнести к разряду туристических эффектов, но я бы воздержался в данном случае от подобных определений.

В ряду этих инсайтов следует прежде всего назвать посещение Венеции, а также то поразительное впечатление, которое оказал на меня визит в галерею Уффици во Флоренции, особенно созерцание двух картин Боттичелли – «Рождение Венеры» и «Весна». Эти два переживания оказались столь сильны и возымели на меня такое могучее воздействие, что в деле их описания я передаю слово самому себе, но уже в качестве автора второго тома романа «Мифогенная любовь каст», поскольку оба события были в этом втором томе отображены.

Зачем еще раз описывать то, что уже было описано, причем со всей возможной трепетностью? Начнем с Флоренции (привет вам, Медичи! Есть нечто медное и медицинское в имени вашего вельможного рода). Здесь я превращаюсь в молодого фашиста, становлюсь влюбленным агентом. Выше я писал, что трансформировал старого Юргена Хартена в молодого Юргена фон Кранаха. Но, естественно, в еще большей степени, я превратил в фон Кранаха самого себя (и здесь не следует забывать, что живописец Кранах любил изображать своих дам и дев на фоне непроглядной тьмы).

Он пришел сюда, чтобы увидеть Картину, одну-единственную, мысль о которой не покидала его с того дня в Витебске, когда Коконов ввел ему в вену сверкающую иглу. Он хотел видеть новорожденное и прекрасное лицо и золотые волосы, на которые, как на горячий чай, дуют ангелы ветров. Он хотел еще раз услышать Подсказку, доносящуюся из Суфлерской Будки, что в форме морской раковины. Там, в этой ракушке, Подсказка живет и зреет, как жемчуг, чтобы в нужное мгновение перекатиться в подобную же раковину – в раковину внимающего уха.

Он жаждал Подсказки. Он чувствовал, что нуждается в ней. Хотя дела и шли неплохо, неплохо. Но дело не в делах. Не в делах было дело.

Он хотел видеть «Рождение Венеры» Боттичелли.

И вот он стоял перед ней в квадратном, не очень большом зале. Он так боялся разочарования, так боялся подмены… Ведь тогда действовал наркотик, а теперь перед ним была картина. Всего лишь картина. Но разочарования не возникло. Он понял, что Ее нельзя подменить. Она сама распоряжается своими подобиями, играет ими, смеется над ними, проходит сквозь них… Не в упоении силой, не подобно танцующему Шиве, разбрасывающему вокруг себя ошметки не вполне уничтоженных миров. А рассеянно, с отстраненностью ребенка, погруженного в холодную и теплую пустоту своих грез.

И снова он испытал то чувство, как тогда, в Витебске, как будто нечто ценное и полное до краев несет он и боится расплескать, что-то очень разумное, может быть, сам Разум…

«Любовь – это и есть Разум», – подумал фон Кранах.

Она была не одна. На соседней стене висела другая картина Боттичелли – «Весна». И эта картина потрясла впечатлительного фон Кранаха не менее, чем «Рождение Венеры». Более того, эти две картины распались и слились, вошли друг в друга, образовали единое целое. Распад в единство.

«Обнаженные тела хороши на фоне моря и садов». Сады, расцветающие сады бесконечной весны повисли над морем, и море охотно несло сквозь эти сады свои соленые святые волны, свои разбитые пенные канделябры, свои разбитные кибитки, свои кричащие от счастья хвосты и водяные крылья, свои щедро набитые свежестью языки, свое сладострастие, свое соленострастие. Золотые брызги в траве и в цветах, и легкие, изогнутые ступни девушек, несущих в подолах цветы, и снова украшения волн, и снова золотые капли, словно в этом раю только что взорвалась колба с эликсиром бессмертия, щедро разбросав по цветам, по лицам ветров множество сверкающих брызг…

То, зачем он пришел сюда, он получил. Получил сполна, и дано ему было щедро, как наливают горячий черничный кисель излюбленным детям. Можно было уходить. Но до назначенного свидания (которое должно было состояться в ресторанчике неподалеку) оставалось еще некоторое время. Он стал бродить по залам, уже без определенной цели, постепенно удаляясь от тех пространств, где обитали знаменитые шедевры. Он прошел коридор, увешанный гобеленами, затем вышел в мраморную галерею с бюстами и расписными потолками (тускло-зелеными, изображающими пасмурное, зацветающее, как болотце, небо), затем миновал коридор, где стояли доспехи, шлемы и железные сапоги в стеклянных шкафах, попал в совершенно пустой коридор и в конце этого коридора увидел висящую в простенке довольно странную картину, которая заставила его остановиться.

Перед ним висело изображение, написанное на мотив знаменитой «Леды» Леонардо да Винчи, причем написанное, вне всякого сомнения, немецкой кистью. Узкая бронзовая табличка на раме подтверждала: Леда. Неизвестный мастер. Германия, конец XV века.

Капитан Джонс. 2007

Собственно, сама Леда – ее тело и в особенности лицо – были просто скопированы с картины Леонардо. Лицо ее казалось совершенно леонардовским: подернутая туманцем полупотусторонняя полуулыбка, словно бы рябь на поверхности бездонного и тайного оргазма, длящегося века. Опущенные долу глаза. Невинность. Сладострастие. Вечность. И, конечно же, та мягкость, та степень мягкости, которая может показаться даже преступлением, но которая преступлением не является, потому что ей нечего преступить.

Но в теле Леды уже присутствовало некое отвердение, напомнившее Кранаху о картинах его знаменитого однофамильца, этого Большого Отчима, как Юрген иногда в шутку называл его. Здесь, с этой скрытой надломленности, с этих суховатых и четких искажений уже начиналась Германия, пока что еще незаметно, стыдливо… Зато эта дикая, черная Германия безраздельно царствовала на всем остальном пространстве картины, не занятом обнаженным телом Леды. «Обнаженные тела хороши на фоне моря и садов». Леда стояла на фоне леса, дремучего германского леса, сотканного из плотно сомкнувшихся колючих елей, прописанных с непристойной отчетливостью, присущей живописи Альтдорфера, или же Ханса Бальдунга Грина, или же Большого Отчима. Цвет этого леса был темно-зеленый, сочный, откровенный, переходящий в угрожающую синеву. Небо тоже показывало себя хмурым, чреватым то ли кромешной ночью, то ли грозой. Но самой вопиющей деталью картины следовало признать лебедя. Он корчился у ног Леды, словно охваченный судорогой. Собственно, это был не лебедь, а монстр: маленький, скользкий дракон. Зеленый цвет леса переползал на его скомканное тело, становясь на перьях ядовито-влажным, а сами перья больше походили на чешую. Голая извивающаяся шея напоминала об алхимических колбах. Красный, неприлично мокрый клюв, обрамленный чем-то вроде растрепанной бородки, приоткрывался даже не столько в плотоядной, сколько в маразматической истоме, обнажая странные старинные зубки.

Стоящая Леда взирала сверху на монструозность этого «лебедя» снисходительно. В ее улыбке сквозило загадочное поощрение. Она позволяла. Трудно было представить себе, кто может родиться от грядущего соития этих двух существ, равноудаленных от человеческого мира.

До вечера гулял по городу. Взобрался на холм, прошел рощу пиний и увидел ворота – два столба, увенчанные статуэтками собак. За воротами простиралось зеленое поле. Он вошел, но тут появились настоящие собаки – они бежали к нему издали, от дома с плоской крышей, виднеющегося среди пиний. Кранах вспомнил, что, если собаки молчат, значит, они свирепы, и поспешно вышел за ворота. Вернувшись в город уже в сумерках, он посетил антикварную лавку и наконец купил себе телескоп.

Всякий, кто просыпался утром в Италии, знает ощущение не вполне понятного счастья, которое сопутствует этим пробуждениям. Кранах поднялся, быстро собрал свой саквояж (ставший значительно тяжелее, после того как туда был уложен телескоп в медном футляре), расплатился за пребывание в отеле и вышел на улицу. Пахло цветами, хотя стояла зима. Он хотел было идти прямо на вокзал, но вдруг свернул в сторону галереи Уффици. Ему захотелось еще раз взглянуть в лицо Новорожденной.

Она оказалась светлее и проще, чем вчера. Золотые искры в траве стали незаметны, и Кранаху пришлось специально искать ракурс, с которого они были бы видны. Потом он отправился к «Леде». Он не сразу нашел ее, слегка заблудился, попал в круглый красный зал, похожий на внутреннее пространство циркового барабана, где висели крошечные портреты вельмож. Наконец он увидел знакомый зал с доспехами, быстро прошел его и вошел в пустой и светлый коридор. В конце коридора, перед картиной, сидела девушка и делала копию. Кранах тихо подошел и заглянул через плечо. Рисунок, сделанный углем, казался беспомощен. Притоптыванием мягкой синей резинки она пыталась воспроизвести леонардовское сфумато – туманную шторку, которой задернуто улыбающееся личико Леды. Кранах запомнил навсегда луч бледного зимнего света, падающий сбоку на рыжие волосы рисующей, ее бледное маленькое ухо и узкие пальцы, испачканные углем. На каменном полу лежали перчатки и твердая белая шляпа.

– Вы скопировали только ту часть картины, которая уже является копией, – сказал Кранах, тщательно подбирая итальянские слова. – Более оригинальную часть этой картины – лес и лебедя – вы оставили без внимания. Жаль.

Она обернулась и мельком взглянула на его опаленное горным солнцем лицо со светлыми пятнами вокруг глаз, оставшимися от солнечных очков, на полукруглый шрам под левым глазом.

– Вы немец? – спросила она.

– Да. Юрген фон Кранах. Простите, что не представился сразу же.

– Кранах? Потомок немецкого живописца?

– Нет. Однофамилец. Я называю его иногда, для смеха, Большим Отчимом. Он ведь был, кажется, бородатый, в шубе. Честно говоря, не люблю его. Ведь отчимов вроде бы принято не любить, если они бородатые, в шубах.

– Почему вы не на войне? – спросила она с усмешкой. Слово la guerra было очаровательным в ее произношении. Она была молода, лет семнадцати, не более.

– Я был на войне, – ответил Юрген.

– И многих вы там убили? Врагов.

– Я никого не убил, – честно ответил Кранах. – Кажется, меня чуть не убили. Но я легко отделался. Пришлось немного полечиться в Швейцарии, в горах. Я только что оттуда… Спустился с гор, как говорят. Так иногда говорят. Спустился… И вот встретил вас.

– Швейцария плюс медицина! – произнесла она, снимая рисунок с планшета и укрепляя на нем новый лист. – Швейцарский флаг является, кажется, негативом, что ли, медицинского флага. Или наоборот. Даже не знаю. Швейцарский крест, медицинский крест, и между ними знак «плюс», знак сложения… тоже крест. Три креста на горе. Это Голгофа.

– Голгофа. Я немного занимался альпинизмом. – Кранах дотронулся концом трости до ее белой шляпы, лежащей на полу. – Правда, альпинизм больше напоминает несение креста, нежели само распятие. В основном приходится идти, идти целыми днями, волоча на плечах и за плечами снаряжение, напоминающее инструментарий средневекового заплечных дел мастера: все эти крюки, топорики, веревки, стальные зубья, штыри, клинья…

В данном прозаическом фрагменте из второго тома МЛК имеется связка или же сцепка, соединяющая флорентийские эффекты с последующими швейцарскими, в частности с важным для «Медгерменевтики» проектом «Швейцария плюс Медицина». Я передал эсэсовцу Юргену многие из своих трепетных ощущений и воспоминаний, добавлю только, что именно тогда, во Флоренции, созерцая две картины Боттичелли, я обнаружил в себе идею создания «прекрасных» или же «искусственных» идеологий – впоследствии это направление медгерменевтических усилий долго занимало наши умы. Дело это принесло золотые плоды, которые упали в воду золотой подземной реки.

В Венецию я первый раз приехал в компании Лейдера и девушки по имени Дебора Зафман. Эта молодая еврейская девушка из Штатов пересекла океан, чтобы работать ассистентом в музее Печчи.

Но совсем другой девушке и совсем в другой период жизни я посвятил влюбленные стихи под названием «Русалочка» – стихи, наполненные ощущением Венеции:

Далее следует очередной фрагмент из МЛК – фрагмент, который я рекомендую вам читать сквозь опаловые слезы, если вы всерьез надумали приблизиться к изумленному ПП, стоящему на носу речного автобуса, скользящего по Canale Grande. Изумление мое было вызвано тем, что я не испытал разочарования.

Это разочарование (хотя бы легчайшее) казалось мне неизбежным, но его не случилось. Казанова, Томас Манн, Джойс и Пастернак составили свои описания этого города, но я не вспоминал об этих текстах, не вспоминал даже о фильме Висконти, где по лицу умирающего течет краска от крашеных усов, где блики танцуют на изнанках мостов и где присутствует великолепный многоязычный шелест на пляже в Лидо. Думал я о том, что уже многократно это видел, обонял, ощущал – и не только лишь в прошлых жизнях. Незадолго до первого вылета в Италию, когда я лежал в узкой маленькой комнате на Речном вокзале. Лежал на той самой кровати, на которой в детстве листал огромные тяжеловесные страницы поэмы Кольриджа «Старый моряк». На той самой кровати, на которой Сережа Ануфриев однажды превратился в замороженное поленце с гигантскими глазами, наполненными космическим ужасом.

Дунаев уже не был устрицей, он стал самим собой, но в черном карнавальном костюме и в белой маске, лежащим в гондоле. Он знал, что он в Венеции и что одновременно вплывает в глаз Пуруши, плывет по одному из каналов этого глаза – то ли мертвого, то ли живого огромного ока, мутно отражающего небо.

Гондольер, как водится, пел «О sole mio!» и греб большим веслом. Дунаеву было уютно и сладко, как в колыбели, дворцы проплывали над ним, участливо заглядывая в лодку своими темными окнами и мрачными балконами, на которых висели яркие, истлевающие ковры. Везде плеск воды и острый запах, свежий и гнилой одновременно, запах морского болота, который казался Дунаеву родным (ведь отчасти он оставался устрицей). Было чувство, детское предвкушение, что продолжается Праздник, и этот Праздник только собирается войти в свою полную силу. Чем глубже в Венецию вплывали они, тем ближе надвигался этот Праздник, и сердце сладко замирало. Канал плавно завернулся и вроде вывернулся, как рукав. Посветлело вокруг.

Плеск и пение гондольера – всё вплелось в какую-то общую музыку, и с ней смешались веселые отзвуки танца на одной из маленьких площадей.

Дунаев оказался в большой темно-синей комнате. Пусто. Высокие открытые двери вели в следующую, точно такую же комнату. За ней следовала еще одна такая же. И еще. Все они были заполнены водой. Дунаев плыл из комнаты в комнату, держась рукой за стены. Все комнаты стояли пустые. Глубокий синий цвет захватил его, он успокаивал душу, но присутствовала в нем и отстраненная печаль. А комнаты всё не кончались. И чем глубже уходил Дунаев в темно-синюю анфиладу, тем больше он ощущал слабость, и головокружение, и какую-то сладкую отдохновенную обморочность…

И вот он уже не шел и не плыл, а просто лежал в толще воды, и вода медленно несла его сквозь комнаты… Ему показалось, что вовсе он не маг, путешествующий по морскому дну, а просто он утопленник, чьим телом играет вода. Стало темнее вокруг. Синева сгустилась…

Синева сгустилась, и вскоре я уже летел на маленьком самолете, напоминающем старый кукурузник, летел из Флоренции в Милан вслед за крестообразной тенью самолетика, которая скользила по полям, по квадратным угодьям, по рощам и старым помещичьим домам.

Самолетик держался низко над землей, видимость была отличная, медвяная (то есть всё как бы застыло в италийском меду): я был простужен, Дебора Зафман дала мне перед вылетом американскую таблетку для укрепления иммунитета. Эта таблетка странно вставляла.

В Милане должна была вскоре состояться следующая выставка с участием МГ. В аэропорту Милана меня встречал седовласый вертлявый господин, дико веселый, но с печальными глазами южанина. Скорость его жестикуляции и живость его манер вполне соответствовали представлениям об итальянской импульсивности. Но он весьма отличался от гладких и наглых ребят и господинчиков из Прато. Он был пронизан стихией абсурда вплоть до острых носков начищенных ботинок. Так я впервые встретил итальянского друга на итальянской земле.

Знакомьтесь, дорогие радиослушатели, перед вами Энрико Р. Коми! Спасибо вам, милосердные боги, за то, что вы послали мне настоящего друга в тот миг, – я всегда обожаю своих друзей, порой их много, порой мало, но я люблю их всех, я готов простить им все неприятности, лишь бы сохранялось то веселящее и уютное чувство, которое я и называю дружбой. Энрико родился на самой южной оконечности итальянского сапожка, почти на каблуке, в крестьянской и весьма небогатой семье. С ранней юности его торкнуло пронзительное понимание того факта, что он – поэт. Как случается в бедных семьях, домашние уверовали в его призвание – с трудом собрали трудовые лиры на то, чтобы юный Энрико отъехал в Милан.

Europa in Trouble. 2013

Стопроцентный калабриец Энрико считывался моим сознанием, как родной и любимый тип человека под названием шлеймазл. Тем не менее с конца 60-х он издавал в Милане превосходный журнал Spazio Umano (Human Space), где сотрудничали лучшие европейские и американские художники того времени: Кунеллис, Кошут, Балдессари, Гилберт и Джордж и многие другие. Все они годами и десятилетиями работали с этим журналом совершенно бесплатно – просто потому, что любили Энрико. Редкий пример издания, где публикуются одни лишь звезды, но при этом само издание почти никому не известно, хотя выходит в свет давно и выглядит отлично.

Мы дружим с ним и по сей день. Неистребимый и тонкий узор абсурда и чего-то непостижимого лежит на всём, что делает Энрико. А делает он много всего, поскольку обладает бурным и неукротимым темпераментом. Чем-то всё это напоминает некоторых моих одесских друзей. К моменту нашей встречи Энрико вышел на контакт с Витей Мизиано (московский кучерявый куратор итальянского происхождения) и договорился с ним вместе устроить выставку нескольких московских художников в выставочном зале в центре Милана. Зал назывался Sala Boccioni, а выставка должна была называться «A Mosca, a Mosca!» («В Москву! В Москву!» – имеются в виду восклицания чеховских девчат).

Флорентийские снобы отнеслись к этой затее крайне неодобрительно. Жирный и высокомерный директор музея в Прато израильтянин Амнон Барзель весь обфыркался, когда услышал имя Энрико Коми. «Вам надо делать серьезную карьеру. Такие связи не доведут до добра», – бухтел он. В западном арт-мирочке подобные разговоры льются повсюду, как в детских садах жидкое говнецо льется из детских жопок.

Я пропустил эти мудрые советы мимо ушей и не пожалел об этом. Энрико оказался отличным человеком: добрым, честным и чувствительным. Он сразу понял, что меня нечто гнетет. Я рассказал ему, что обещал своей девушке показать ей Италию, а ей не дают визу в Москве. «Я всё сделаю, – сказал мне Энрико, – Скоро она будет сидеть рядом с тобой на этом диване». Он не солгал. Чиновники любили Энрико. Чем-то он умел тронуть их души.

Вскоре мы с Элли действительно восседали, прижавшись друг к другу плечами и сплетя наши пальцы, на раздолбанном и пыльном диване в квартире Энрико на виа Романьози. Это была квартира в духе итальянского неореализма. На узкой и тесной кухне варила спагетти в огромной кастрюле крупная жена Энрико, великолепная Лаура, обладательница низкого хрипловатого голоса и кристально ясной души. В соседней комнате их сын Давиде, наш ровесник (о нем все знали, что он собирается стать великим кинорежиссером), смотрел видео, положив ноги на стол. Собственно, комнат было всего две, везде валялись книги, было тесно и мусорно по-московски (Милан чем-то похож на Москву, а замок Сфорца строил тот же перец, что и наш Кремль). Эта теснота не помешала Давиде вскоре привести за руку женщину с десятилетним ребенком и поселить ее вместе со всеми в этой квартире, часто наполнявшейся тем человеческим звоном, что в Одессе называют словом «геволт», в России зовут гвалтом, а как это называют в Италии – уже не помню. В этой квартире нам предстояло съесть немало спагетти и выпить немало дешевого вина. Но прежде мы встретились в Праге.

Глава девятая

Бархатная Прага

Прага, как известно, город, полный тайн и сказаний. Есть множество замечательных книг, излагающих эти пражские мифы. К ним, конечно же, относится такой знаменитый роман, как «Голем» Густава Майринка, как, впрочем, и другие его романы. Произведения Кафки тоже относятся к пражским сказкам. Безусловно, можно сказать, что Прага является местом иногда довольно мрачных сказок, но порой и просветленных. Каждый человек, который живет в Праге, становится персонажем одной или нескольких пражских сказок – я это могу сказать и о себе. Проведя в этом городе несколько лет в разные периоды своей жизни (в общей сложности лет пять), я попадал в самые разные сказочные ситуации и на каком-то микроуровне, на уровне своего фантазирования, внес свой вклад в вылепливание некоторых пражских сказок. Я не претендую на то, что порождения моего скромного бреда войдут в золотой фонд пражских преданий, но на каком-то фантомном уровне я в этом деле поучаствовал. «У матушки Праги острые когти», – сказал Франц Кафка. Я связываю с Прагой ощущение безвыходности жизни. Когда-то я шел вдоль Влтавы, был очень солнечный и светлый день, и чайки носились над речной водой. И наступило одно из таких состояний, когда обостряется зрение и становится пронзительно зримой каждая прозрачная капля воды на упругих водонепроницаемых перьях этих птиц, издающих довольно резкие, гортанные то ли крики, то ли всхлипы, то ли вопли. В этот момент меня пронзило ощущение безвыходности бытия, безвыходности жизни. Я вдруг осознал, что земное существование является единственным, и никакая смерть, никакие перемещения в Трансцендентное не избавят нас всех от постоянного возвращения в этот земной мир. Нигде в других местах и городах такого рода откровения меня не посещали. Наоборот, мне, скорее, всегда было присуще ощущение множественности миров. Но именно Прага, несмотря на ее барочную вариативность, дает такое ощущение Амбера, если вспомнить эпопею Роджера Желязны «Хроники Амбера», где есть единственная подлинная реальность: она называется Амбер, или Янтарь, и она отражается во всех прочих реальностях то яркими, то тусклыми образами. То же самое можно сказать и о Праге. Безусловно, Прага – Амбер, один из Амберов. Янтарный, или же золотой, алхимический шкаф, откуда убежать невозможно. Это – одна из тайных пражских сказок, пугающая и восхитительная одновременно.

Весной 90-го года в Праге произошла первая сольная (соленая) выставка «Медгерменевтики». Это историческое событие случилось по инициативе Милены, она эту выставку задумала и курировала, ей же принадлежит первый продуманный иноязычный текст о нашем творчестве, написанный для пражского каталога. Каталог назывался «Мертвые дети на дороге не валяются», а сама выставка именовалась «Три ребенка» (согласно другой версии – «Три инспектора»). На обложке каталога три детские фотки старших инспекторов МГ: Сережа в виде спокойного азиатского бутуза, Юра в виде тревожного еврейского малыша с барабаном и я в виде печального еврусского малыша в матроске и морской фуражке с якорем. В Праге три старших инспектора встретились, и каждый был с девушкой. Таким образом, нас там было шестеро.

Я испытал такое дикое, необузданное счастье, увидев Элли после мучительной разлуки, что, оставшись с ней наедине, омыл ее стройное смуглое тело слезами и спермой. Нечто подобное описано в «Лолите», когда Гумберт рыдает, соединяясь со своей возлюбленной девочкой. Произошло это фонтанирование, это выплескивание телесных и душевных влаг в сухом и безжизненном пространстве, напоминающем палату больницы: комната с белыми стенами, плотно заставленная одинаковыми кроватями с хромированными металлическими изголовьями.

Так выглядели гостевые просторы Академии художеств, где нас разместили. Мы с Элли, впрочем, вскоре поселились в отдельной квартире на смиховском холме, возле телебашни. Там, на Ондржишковой улице, был большой ковер на полу, сделавшийся полем наших воссоединений. Я вручил своей девушке мешок с игрушками-животными, привезенный из Прато. Из этого мешка, как джинн из бутылки, и выпрыгнула наша пражская выставка, то есть две заловые инсталляции с перекликающимися названиями – «Одноногий ребенок» и «Широкошагающий ребенок».

Эти работы явились непосредственным продолжением объекта «На игрушках», сделанного в Прато. Игрушки на пражской выставке были, впрочем, не только из итальянского мешка. Я задействовал также мягкие игрушки Маши и Магдалены, воспользовавшись энтузиастическим разрешением моих сестричек.

В двух среднего размера зальчиках в Галерее Младых (то есть в Галерее Молодых) на Водичковой улице игрушки были разложены группами на полу и придавлены стеклами. Сверху на поверхности стекол расстилался тонкий слой песка, на котором мы отпечатали след детской ступни. Моя сестра Маша как раз находилась именно в таком возрасте (около пяти лет), который казался идеальным для данного проекта, в том смысле, что ее горячая маленькая ступня производила идеальный оттиск на песке. Машенька так вдохновилась своим участием в производстве инсталляций, что сама после этого стала строить домашние ассамбляжи из игрушек, мебели и других предметов. Называла она их «фемлики». Было бы неплохо утвердить это загадочное слово в качестве замены неуклюжего и громоздкого слова «инсталляция».

Впрочем, забудем о реальных детях и обратимся к абстрактно-умозрительным. Игрушки под стеклами составляли как бы два маршрута, или два пути, которыми пронеслись два загадочных ребенка – Одноногий и Широкошагающий. В первом зале на песке, лежащем на стеклах, отпечатана была только левая ступня невидимого малыша. Таким образом, возникал фантазм о ребенке, ловко скачущем на одной ноге по пунктирно разложенным стеклам.

Во втором зале группы игрушек, накрытых стеклами, разложены были на значительном расстоянии друг от друга, таким образом возникал воображаемый ребенок с крошечной ступней, но очень длинными ногами.

Достаточно безумные две инсталляции, надо сказать. Хотя чем-то они напоминают о Людвиге Витгенштейне и его «Логико-философском трактате». Среди игрушек был даже любимый парень Магдалены, с которым она не расставалась всё детство. Как же его звали? Морковного цвета существо, с морковным носом и морковными ногами. Кем он был? Собакой? Мишуткой? Трудно сказать. Кажется, я вот-вот смогу вспомнить его имя. Но нет… Имя морковного существа упрямо уползает от поползновений моей памяти. Надо бы позвонить в Прагу и спросить Магдалену: может быть, она помнит имя морковного существа?

Всё в жизни непрочно. Она неразлучно провела с этим существом много лет, она спала с ним, доверяла ему свои тайные мысли, она издевалась над ним, швыряла его об стену, пинала ногами с диким, захлебывающимся хохотом. Тело ее изгибалось в экстазе смеха, пока жестокий хохот не опрокидывал ее на пол. Но к 1989 году она стала пятнадцатилетним организмом и легко разрешила придавить мистера Морковного стеклом. Он был ее любимцем, а теперь стал составной частью никому не нужного, хотя и достаточно радикального произведения искусства. Так и народ: память народная не длиннее девичьей. Только что боялись коммунистов, как огня, а тут вдруг в одночасье осмелели и освободились от них.

Да, незадолго до этого произошла Бархатная революция, и вся страна всё еще пребывала в радостном остолбенении. Никто не верил, что от этого гнета удастся избавиться так бархатно, так легко, так безболезненно. Счастливое было времечко. Освобождение – сладкая штучка. А такое вот Освобождение – легкое, бескровное – это не просто сладкая, это волшебная штучка! Это – miracle!

В этом историческом контексте выставка «Медгерменевтики» произвела эффект взорвавшегося пузырька воздуха в минеральной воде. То есть, иначе говоря, эффект был близок к сверкающему нулю, что нас радостно и вполне устраивало.

Помню упоительную пресс-конференцию. Милена сказала, что мы должны хорошо подготовиться к этой пресс-конференции. Подготовка состояла в том, что мы купили много вина, а также изготовили множество вкусных бутербродов для журналистов.

В назначенный день и час мы стояли перед журналистами в пространстве выставки, поблизости громоздились бутерброды на тарелках, блестели бутылки вина. Человек восемь журналистов мялись перед нами с отрешенными лицами. Сначала Милена произнесла емкую и весьма эрудированную речь по-чешски. Затем небольшую и красноречивую речь по-английски произнес Сережа Ануфриев. Сережа приехал из Москвы с женой Машей, и он был одет в невероятные новые штаны, сшитые Машей специально для путешествия в Прагу. Штаны были сшиты из материи, предназначенной для младенцев: нежная фланель, усеянная изображениями ярких и мелких утят по светлому фону. Сверху штаны выглядели как комбинезон с лямками, снизу превращались в клеша, щедро расширяющиеся в духе 70-х.

То ли утята на штанах, то ли подавленные стеклами мягкие игрушки, то ли еще что-то подавило волю и сознание явившихся журналистов. Когда им было предложено задавать нам вопросы, повисло неловкое и тяжеловесное молчание. Журналисты пили вино, хмуро жевали вкусные бутерброды, но ни одного вопроса так и не прозвучало. Элегантный Сережа решил разрядить обстановку.

«Если у вас нет вопросов, то давайте я буду спрашивать вас», – предложил он. Сережа задал им несколько вопросов, вполне остроумных и смешных, но никто даже не улыбнулся. Журналисты молчали, как Иисус на допросе у Пилата. Их взгляды удрученно перебирали утят на Сережиных штанах. Возможно, они не понимали по-английски. Переглянувшись с Сережей, мы поняли, что надо нам выбегать во дворик. Мы уже кусали губы. Могучий хохот поднимался изнутри несгибаемой волной. Вволю нахохотавшись во дворике, мы вернулись в залы. Журналисты убито дожевывали бутерброды. Результатом этого блестящего вечера стала одинокая заметка в одной из пражских газет под названием «Такого мы еще не видели».

Чехословакия развалилась на Чехию и Словакию. Президентом Чехии стал друг папы и Милены – Вацлав Гавел. В честь этого превосходного человека мы с папой ходили в Люцерну пить пиво и есть карпа «по-жидовски». Любимое местечко и любимая еда Вацлава Гавела. Карп с тмином – очень вкусно. Все социалистические кайфы были еще живы. Еще работал, доживая последние свои дни, мой любимый магазин советской книги на углу Водичковой улицы и Вацлавской площади. Еще действовала умопомрачительная кондитерская на втором этаже этого магазина, где мы с папой, отдавая должное нашим сладостным обычаям недавнего прошлого, восторженно отведали пирожных с двумя чашечками крепкого горького кофе. Было так хорошо в Праге в 1991 году!

Круто было гулять по Стромовке в длинном черном пальто, купленном в Италии. В шелковых карманах этого пальто лежали пачки сигарет «Спарта» и «Петра». Западное табачное изобилие еще не захлестнуло Чехию, поэтому сигаретный выбор ограничивался этими двумя марками. Я предпочитал «Спарту» в белых коробочках с древнегреческим корабликом – они были покрепче. Но иногда, для разнообразия, курил более женственную «Петру» в абстрактном коричнево-белом оформлении. Но вообще-то я любил пыхтеть тогда советскими папиросами «Казбек» или «Герцеговина Флор» (Сталин всегда потрошил эти папиросы в свою трубку). Несколько «Казбеков» привез мне в Прагу Сергунька из Москвы. Помню, мы постоянно глазели на разные дворцы и виллы и говорили, что их круто бы захватить «с позиции силы». Это особенно смешно звучало на фоне резкого упадка советской имперской мощи. Да, сладостно было глючиться на Прагу «с позиции силы» (с позиции магической силы, надо полагать), любоваться очередной пражской весной сквозь спартанский дымок, но нам предстояло возвращение в Италию. В доме с гигантскими лепными орлами возле Пражского Града, где и по сей день располагается итальянское консульство, Вике наконец-то поставили многострадальную итальянскую визу (стараниями Энрико Коми). И мы вернулись в Италию вместе, как я и мечтал.

Вскоре мы, как Юрген фон Кранах, узрели ацтекско-египетское великолепие миланского вокзала. Это великолепие мы созерцали затем часто, поскольку постоянно отъезжали с этого вокзала в разных направлениях, охваченные естественной жаждой вкусить чудеса Италии. Мы несколько раз ездили в Венецию, посетили Геную, Турин, Лаго-Маджоре и другие края. Мы наблюдали тучи летучих мышей над холодной рекой Тичино. На миланском вокзале в те годы действовал музей восковых фигур, где я больше всего любил, конечно, кабинет застрелившегося Гитлера. Адольф сидел, уронив голову на письменный стол, покрытый картой Европы. В одной руке он сжимал пистолет, а на поверхности Европы лежала кровавая лужа, сделанная из тонкого красного пластика. Один край лужи отслоился от карты и кокетливо загнулся, придавая сцене легкий сюрреалистический привкус в духе Дали. У ног фюрера, носом в пол, валялась восковая Ева Браун.

Музей восковых фигур на железнодорожном вокзале города Милана, 1991 год

В Милане Энрико поселил нас в маленьком отеле «Арена» возле римской руины. В этом отельчике, где одеяла были местами прожжены сигаретами предшествующих постояльцев, мы были счастливы, как и перед этим в Праге. Внизу жила старая задыхающаяся собака, похожая на стул, и мы обычно клали на нее ноги, вкушая утренние круассаны. Ей это нравилось, она любила ноги людей. Прекрасную нашу молодую жизнь слегка отравлял только Лейдерман, который постепенно становился невыносимым. Мы бесили его невероятно. Раздражало его почти всё: он шипел и сильно закусывал верхними зубами свою нижнюю губу. В частности, его доводило до бешенства наше увлечение итальянскими древностями. Дело докатилось до того, что он запретил нам произносить в его присутствии слова «готика», «ренессанс», «барокко» и «рококо». Нравилось этому раздражительному парню только современное искусство.

Пикантность всем этим неприятным формам поведения придавал тот факт, что инсталляция, которую наша группа демонстрировала на выставке в Милане, как раз была связана с темами раздражения и умиления. В центре этой инсталляции располагалась большая таблица, изготовленная Лейдерманом, на которой было написано:

ДЕТИ – УМИЛЯЮТ

ПОДРОСТКИ – РАЗДРАЖАЮТ

СТАРИКИ – УМИЛЯЮТ ИЛИ РАЗДРАЖАЮТ

Наверное, мы с Элли выглядели в его глазах этакими раздражающими подростками, хотя Элли уже исполнилось двадцать, а мне было двадцать три. Но, видимо, свойственный нам инфантилизм зажигал яркую злобу в чувствительной душе Лейдермана. Ему было тогда двадцать шесть, и он, возможно, полагал себя стариком, в котором умиление и раздражение соединились. Это явление меня так заинтересовало, что я даже написал текст «Канон раздражения» (текст, видно, сгинул где-то среди моих дорожных блокнотов – туда ему и дорога).

Разделавшись с миланской выставкой, мы снова прибыли в Прато, где наш новоиспеченный галерист Пьетро Карини предложил нам пожить. Он поселил нас в принадлежащей ему квартире в центре города, на Via Cesare Guasti, недалеко от центральной площади Прато, где стоит памятник основателю капитализма. Да, Прато – непростой городок. Взять хотя бы лишь этот амбициозный памятник. Мраморный чувак, одетый в мраморные меха, в длинной мантии и плоской шапке по моде пятнадцатого века, торчит посреди площади. На постаменте имя с четким добавлением определения FONDATORE DEL CAPITALISMO. Оказывается, капитализм придумали тосканские банкиры. Из их числа самый выдающийся – вот именно этот, торчащий посреди площади.

Кстати, в Италии тех дней флюид еврокоммунизма также ощущался – скажем за это спасибо Берлингуэру, ведь слово «еврокоммунизм» – первое слово с приставкой «евро-», вошедшее в международный язык. Попадались коммунистические кафе, пестревшие портретами Ленина, Мао и Че Гевары. Цены в таких кафе почему-то бывали головокружительно высокие (наверное, в интересах классовой борьбы), зато в одном из них (на пьяцца Кавур) готовили невероятную смесь из всех мыслимых соков, напоминающую сгущенные небеса.

В какой-то момент в Милан прилетел Сережа Ануфриев, мы с Энрико встречали его в миланском аэропорту: Сережа прибыл налегке, уже становилось не на шутку тепло. На нем был старинный песчаного цвета костюм, цветастая рубашонка и сандалии на босу ногу. Его череп был смугл и обрит наголо, и в целом он напоминал человека 30-х или 20-х годов (тогда в моде были загар и обритые бошки). В руках он держал старые обшарпанные лыжи. Сережа рассказал, что утром, выйдя из квартиры на улице Удальцова, чтобы направиться в аэропорт, он увидел в коридоре эти лыжи, видимо, уже не нужные соседям. Зная, что грядет выставка в галерее Карини, Сережа прихватил лыжи с собой – они превратились в объект МГ «Скольжение без обмана». У Сережи имелся философский текст с таким названием: «Текст, сверкающий как хорошо накатанная лыжня». Через пять или шесть лет после описываемых событий мы с Сережей оказались на севере Швеции. Там южанин Сережа впервые в жизни встал на лыжи. Катаясь по низкорослому полярному лесу, где все деревья были не выше нас ростом, Сережа испытал лыжную эйфорию. «Теперь я знаю, что такое скольжение без обмана!» – восторженно шептал он в такт лыжным движениям. Что же касается меня, то я с детства был страстным обожателем лыжной эйфории.

Но в тот вечер весны 90-го года, когда мы с Энрико встречали Ануфриева в миланском аэропорту, эйфория накрыла не Сережу (хотя он впервые вступил на землю страны, где цветут апельсины и лимоны), а Энрико. Отведав ужин, изготовленный добрыми руками пышнотелой Лауры, мы расслабленно сидели, попивая едкое кьянти, когда Энрико вздумал показать нам письма, что присылали ему в разные годы его жизни английские художники Гилберт и Джордж. Откуда-то из-под кровати он достал объемистую коробку с письмами, щедро обмотанную пылевыми волокнами. Я далеко не аккуратист, но даже мне бывало страшно заглянуть под диван в квартире Энрико – пыль там клубилась, как лондонский туман над Темзой. Именно из этого тумана пришли по адресу Энрико охапки аккуратных писем – на каждом конверте было чинно начертано: «Мистеру Энрико Р. Коми, эсквайру». Это словечко – «эсквайр» – чуть не убило в тот вечер импульсивного Энрико. Внезапно его дико рассмешило такое обращение к его персоне: он стал бешено хохотать, тыча пальцем в конверты с такой силой, что чуть было не пробил в них дыру.

– Эсквайр! I am esquire! – кричал он, захлебываясь от смеха и запрокидывая к убогому потолку свое красно-седое лицо. Комизм ситуации настолько сотряс его (комизм в двух смыслах, учитывая его фамилию), что он устроил целый фейерверк из писем. Наверное, чопорные Гилберт и Джордж были бы изумлены, увидев, как Энрико бросает их письма под потолок и фонтанами расшвыривает по комнате, будучи не в силах совладать с безудержным ликованием, которое пронимало его до слез. Да что там Гилберт и Джордж! Даже южанин Сережа Ануфриев, впервые увидевший Энрико в тот день, взирал на этот шквал эмоций с неподдельным изумлением. Позже он сказал, что до этого вечера считал себя крайне эмоциональным человеком, но после «эйфории эсквайра» ему пришлось ощутить себя серебристым налимом с ледяной кровью. В общем, мы морозились как рыбный брикет, наблюдая за буйством итальянского нрава, но наша собственная эйфория еще поджидала нас в тот вечер.

Просто нам, избалованным подонкам, видимо, недостаточно было кислого кьянти из картонной коробки (вино в стекле считалось непозволительной роскошью в демократичном семействе Коми), поэтому, расставшись с Энрико возле руин древнеримской арены, мы приобрели плитку марокканского шоколада у белозубого парня, словно слитого целиком из этого самого шоколада. Придя с этой плиткой в отельчик «Арена», где нас поселил Энрико, мы стали бешено курить один джойнт за другим, и тут запоздало, как до жирафов, до нас дошла эйфория эсквайра и захлестнула наши податливые мозги целиком. Мы отловили такого мощного хохотуна, какого, наверное, еще не видывал этот скромный отельный номер. Чтобы не сдохнуть от смеха, мы выходили иногда на облый микробалкон покурить сигарету, но и тут настигал нас психоделический хохот: меня сгибало пополам, скручивало в креветку, сигарета выпадала из моих ослабевших пальцев и я ползал по дну балкона, нащупывая ее горящее тельце на плитках, в то время как за мной удивленно наблюдало оранжевое окно дома напротив, окно, в котором я никогда ничего не видел, кроме большой белой лампы, похожей на светящийся зрачок, глядящий на меня сквозь апельсиновые ресницы полупрозрачной занавески. Как сейчас вижу этот простой и тесный дворик, ставший свидетелем смеховой истерики. Между тем этот счастливый вечер, видимо, уже вошел в историю русской литературы, потому что именно тогда, среди прочего смеха (а в такие моменты всё кажется крайне смешным и при этом крайне значительным), я рассказал Ануфриеву про план грандиозного романа «Мифогенная любовь каст», который сложился в моей голове ранней осенью 1987 года – тогда же я написал первую, вступительную часть этого романа («Востряков и Тарковский»), причем писал я пером, обмакивая его в черную тушь, на плотных листах акварельной бумаги, и одной из моих задач – а я поставил перед собой тогда целый куст задач – было писать литературный текст сразу набело, отчетливым и красноречивым почерком, не делая ни одного исправления и не допуская ни одной помарки. С этой задачей я справился на пяти или шести акварельных листах, но потом перешел на пишущую машинку, а затем, дописав первую часть, и вовсе забыл про этот роман, хотя в целом план его дальнейшего разворачивания вплоть до концовки был у меня детально продуман. Три года не вспоминал я об этом. И тут вдруг, накурившись в номере миланского отеля, я стал со смаком пересказывать содержание еще не написанного романа Сереже Ануфриеву, что заставляло его извиваться от смеха, хотя произведение предполагалось вовсе не в комическом жанре. Согласно моему изначальному намерению, этот роман должен был войти в корпус классических текстов Большой Русской Литературы (Большой Гнилой Роман, или БГР, в нашей тогдашней терминологии) и обязательно влиться в школьную программу – последнее казалось мне особенно важным, поскольку я был озабочен поисками Канона, а каноническим литературное произведение становится, как я полагал, только обретая недобровольного читателя, обреченного на акт чтения теми средствами принуждения, которыми располагает учебное заведение, способное соорудить читателя вопреки прихотям его собственного вкуса или особенностям его литературного аппетита. Короче, мне хотелось выйти за пределы литературного рынка. Может быть, так бы оно уже и сталось к настоящему моменту, если бы не современные цензурные ограничения в отношении матерного языка. Впрочем, отказаться от использования матерных слов в литературном тексте я был не готов даже ради вожделенного вхождения в школьную программу, да и сейчас не хочу отказываться от мата, а всё потому, что усматриваю в матерных словах сакральное измерение, в частности мощные защитные (обережные) свойства. Да, я люблю всей душой три священных слова, три слова-охранника, стоящие на страже русского мира: «хуй», «пизда» и «ебаться». Эти слова защищают любимую родную страну, они защищают вообще всё любимое (в частности, сферу сексуальности), и созданы они вовсе не только лишь для брани, но и для нежности.

Впрочем, я не стану возражать, если в целях обогащения школьной программы когда-нибудь будет создана «боудлеризованная» версия «Мифогенной любви». Вы не знаете, что такое «боудлеризация»? Я вам расскажу.

На заре Викторианской эпохи некий просвещенный англичанин по фамилии Боудлер в целях соблюдения общественной нравственности «очистил» сочинения Шекспира от всех тех словечек и сценок, которые, по мнению Боудлера, могли этой нравственности навредить. Боудлеризованный Шекспир пользовался в ту эпоху таким сногсшибательным успехом, что почти на сто лет затмил и вытеснил Шекспира подлинного. И что? Кто нынче помнит Боудлера и его кастрированную версию? Никто. И всё же мистер Боудлер помог Шекспиру продержаться на плаву в тот период, когда литературные нормы стали чересчур уж постными. Если подобный постный период надвигается на русскую словесность, то я не возражаю против временной боудлеризации нашего эпического сочинения, но сам делать эту работу не хочу (лень, да и зачем? Не мое это дело), а найдется ли свой Боудлер для нашего литературного шедевра – не знаю.

На следующий день мы продолжали писать роман, уже едучи в поезде во Флоренцию, проносясь мимо тосканских ландшафтов, колоколен, живописных и заплесневелых городов, индустриальных ангаров и загадочных огородов, где произрастали полчища гипсовых Венер, Адонисов, Аполлонов и Посейдонов (Северная Италия богата такими огородами богов). И последующие полтора месяца мы постоянно писали МЛК, живя в Прато в просторной квартире на Via Chesare Guasti.

Да, господа присяжные заседатели, бывают в жизни человека счастливые периоды – то был один из них. Мы просыпались с Элли под грохот пратских колоколов, гуляли по окружающим холмам, напевая:

Глава десятая

Катастрофическое лето

Я уехал из Москвы вскоре после Нового года, вернулся в мае. Я почти не узнал свой город. Пока я исследовал новые (или, скорее, сверхстарые) миры, мой собственный советский мир гигантскими шагами шел к своему исчезновению. Словно Широкошагающий Ребенок, охваченный стремительной жаждой самоистребления.

Я уехал из вальяжной позднесоветской Москвы – расслабленной, изнеженной, барской, беспечно уверенной в себе. А вернулся в мир, который словно бы отбросило на несколько десятилетий назад. Было ощущение, что накануне закончилась Великая Отечественная война. Реальность состарилась, осунулась, подурнела. Тревога и надлом разливались в воздухе. Откуда-то взялись совершенно иные люди на улицах, которых не видно было раньше. Множество персонажей послевоенного покроя вылезли, как из-под земли: контуженные, осатанелые, окаянные, юродивые, урлопаны, бомжи… Многие из них вели себя так, словно рухнул какой-то всеобщий контролирующий аспект реальности и можно стало всё. Калеки взахлеб играли на гармонях и инфернальными голосами пели те самые песни, что мы только что необдуманно орали в итальянских ресторанах. Регулярное население морозилось в пучинах предельного отчаяния. Легко можно было заполучить перышко под ребрышко, если кому-то не приглянулось твое личико. Самое страшное, что нигде не видно было ни одного мента. Они все попрятались куда-то или же сбросили с себя униформы в ожидании того мига, когда по щелчку, по свисту начнется тотальный зоновский беспредел.

То были времена табачного кризиса. Курево вдруг повсеместно исчезло. Озверевшие мужики толпились возле бесплодных табачных киосков. Говорили, что чувачье так сатанело, что они запирали в киосках ни в чем не повинных продавщиц и сжигали эти ларьки вместе с продавщицами. Бабки стояли на улицах и торговали окурками из литровых банок. Это был ходкий товар.

Короче, с первого взгляда становилось ясно, что Горбачев допрыгался, допизделся, додрыгался со своей дебильной перестройкой. Европа ликовала, освобождаясь от нашего гнета, а нам взамен наступал чугунный аммонит.

Всё это выглядело настолько безутешно, что я решил взять Элли и немедленно уехать с ней в Крым, думая, что на блаженном полуострове мы спрячемся от катастрофических вибраций. Наивная мысль. Блаженный полуостров был частью гибнущего мира, следовательно, катастрофические вибрации присутствовали там в столь же интенсивном состоянии.

Мы приехали в Коктебель, поселились снова у тети Маши, на задворках Литфонда. Прогулялись. Майский Коктебель был пуст. Отдыхающие не приехали. В первый же вечер мы пошли на набережную в видеосалон, который действовал в литфондовской столовой. Еще длилась эпоха видеосалонов.

Фильм нам не понравился и мы ушли, не дождавшись конца сеанса. Оказалось, так не следовало делать. У входа в писательский парк в тени цветущего дерева расположилась крупная группа людей – человек тридцать. В основном подростки, но в центре группы гнездилось несколько субъектов постарше – заводилы. Увидев нас, все они, как по команде, достали ножи.

– Ты вали отсюда, – сказали они девушке. – А ты иди к нам: будем тебя убивать. (Это адресовалось мне.)

Сказано было деловито, решительно, без эмоций. Я было двинулся, как загипнотизированная овца, навстречу своей гибели, но Элли резко дернула меня за руку и мы побежали. Они гнались за нами, выкрикивая: «Не уйдешь, достанем!» Ноги у нас были длинные, к тому же я знал местность, как свои пальцы – каждую щель, каждую дырку в заборе. Мы нырнули в одну из таких щелей и побежали, таясь, укромными тропами писательского парка.

Они рассыпались по парку, перекликались, искали нас. Это была настоящая облава.

Мы благополучно добежали до нашего домика и уснули, думая, что опасность миновала. Но она не миновала. Утром постучалась хмурая тетя Маша и сказала, что они уже приходили, спрашивали, нет ли у нее таких людей. Описывали нашу внешность. То, что утром они продолжили свою охоту на нас, – это поразило меня.

Раньше вечерами и ночами тоже происходило всякое, но утром всё забывалось. Теперь времена изменились, ненависть стала последовательной и беспричинной, она более не была спонтанной вспышкой: она сделалась программой. Они ходили по поселку, расспрашивали хозяек, описывали, как мы выглядим. Это уже были масштабные мероприятия. Им для каких-то целей нужна была жертва из приезжих, желательно из москвичей, желательно из той социальной прослойки, которая тогда называлась «неформальной молодежью» или просто «неформалами». Я своей внешностью, одеждой, манерами и возрастом вполне подходил на эту роль. Конкурентов же у меня не было – поселок был пуст, отдыхающие не приехали. Поэтому они, что называется, «прикололись».

Тетя Маша сухо сказала, что лучше бы нам уехать. «Шантрапа, конечно, но от греха подальше…» Ей было нелегко это сказать. Она шла против своих интересов: ей было выгодно сдавать нам жилье.

Мы уехали. Сначала на Биостанцию, что на другой стороне Кара-Дага. Крымское море было как всегда нежным и восхитительным, солнечные лучи ласкали мое лицо так же, как в детстве, и согретые травы остро благоухали: жабы, чайки и цикады аккуратно вносили свою лепту в святую алеаторику весеннего Крыма, но человеческий мир угрожающе изменился и от него нельзя было отрешиться простым мысленным усилием. Я чувствовал угрозу, повисшую в ароматном и соленом воздухе. Я ощущал горестную невозможность глубокого растворения в окружающем меня возлюбленном пространстве, в котором еще год назад я растворялся свободно и восторженно. Теперь я смотрел на всё это как бы сквозь стеклянные двери.

Лишь один раз эти стеклянные двери приоткрылись – когда я ссал за старым зданием Биостанции (это здание дало имя поселку). Сверкающая струйка мочи уходила в иссохшую землю, за моим затылком шелестело и ворчало море, билась о разбитую стену какая-то ржавая проволока, которую невзлюбил ветер, чайки кричали с высоты что-то о книгах и глобусах, где-то неподалеку блестящие дельфины скрипели в зеленых водах бассейна… Стало хорошо, похуистично. Но ненадолго. Скоро снова дернулись, толкнулись и застучали в моем сознании вагончики страха.

Мы уехали в Москву. И, видимо, правильно сделали – в тот год в летние месяцы на югах было убито энное количество москвичей, еще большее количество – жестоко избито. Это была судорога окраин, решившихся отомстить центру за блядскую перестройку, разрушившую упорядоченный советский мир.

Между прочим, это была также последняя волна совершенно бескорыстного, некоммерческого насилия. Не пройдет и двух лет, как насилие будет коммерциализовано, и людям станет казаться странным убивать или калечить бесплатно – эти дела сделаются профессиональной заботой одной из социальных каст, то есть обширного и разнообразно организованного криминального мира (так называемые братки). И объектом этого насилия станут главным образом коммерсанты, орудующие в структурах становящегося капитализма.

Но тогда, в 90-м году, объектом насилия становились московские «неформалы»: наивная молодежь окраин желала наказать молодежь центра за разложение и утрату советской «формы». На юге бессознательный или предсознательный страх перед потерей формы играет колоссальную роль. Где знойно, там форма важнее содержания. На севере социальная форма гарантирована извне: она возникает как ледяной кристалл, образуемый холодом. Но там, где холод не работает, там усилие холода должно быть компенсировано социальным неврозом.

Относительно той стаи, что пыталась взять наш след, я затем выяснил, что это были ребята из Шепетовки – села на полпути между Коктебелем и Биостанцией. Некий парень, незадолго до того откинувшийся с зоны, собрал сходняк из пацанов, объяснил, что надо наказать москвичей, которые ушли в отрицалово. На вопрос, как выбирать жертву, ответил, что идеальным знаком является борода. «Надо валить бородатых – они такие ленивые, что им даже побриться лень» – таков был аргумент. Так я чуть было не лишился жизни из-за своей курчавой бороды.

Большая борода на лице очень молодого человека в некоторых социальных и территориальных стратах может оказаться шокирующей. В одном из романов Ивлина Во описано изумление Тони Ласта, когда он встречает в клубе юношу с длинной бородой.

Борода (как и лень) в некоторых архаических сообществах есть знак силы и опыта – этот знак еще надо заслужить. Беспечное же отпускание бороды, не подкрепленное должным статусом, может быть наказано как проявление дикости, или расхлябанности, или чрезмерной свободы. Бакланы из Шепетовки, объявившие войну юным московским барбудос, как бы продолжали дело Петра Первого, который топором рубил боярские «мочалки». Как ни странно, бакланы стояли на страже предшествующего витка вестернизации, они пытались блюсти когда-то навязанный Западом образ военизированного (то есть униформированного) крестьянина, охраняющего южные границы империи. Такова уж история России: вечная борьба различных вестернизаций. Каждый раз новейшая волна вестернизации пытается беспощадно уничтожить предшествующую.

В Москве было не лучше. В художественном сквоте на Чистых прудах (этот сквот заменил собой Фурманный переулок) появились рэкетиры: они забирали у художников картины, а взамен насильственно выдавали некие суммы денег. То есть осуществляли как бы такую недобровольную закупку художественных произведений. Возглавлял эту группировку некий Миша Цыган. На самом деле все они были чеченами. Осталось неясным, кто надоумил этих ребят заняться этим глупейшим делом. Кто-то капнул им в уши, что, мол, работы этих художников можно дорого продать на Западе.

Продать отчужденные работы они, конечно же, не смогли и, наверное, быстро осознали, что дело – тухляк. Но летом 90-го года повсюду веяло непонятками. Позвонили и мне. Кто-то дал им мой номер. Интересно кто? Голос с легким акцентом кратко сообщил, что срочно нужны сорок моих работ. Парни сейчас подъедут. Платят два лимона деревянными.

Я сказал, что подъезжать не нужно, что работ у меня, к сожалению, нет, поскольку я недавно выписался из психиатрической клиники, нахожусь не в лучшем состоянии и творить пока что не могу. Мне не пришлось особо врать: никаких картин у меня дома действительно не было, я действительно год назад лежал в психиатрической клинике, и к моменту этой телефонной беседы мое психическое состояние оставляло желать лучшего. Я почти перестал выходить из дома. Крыша у меня ехала конкретно. Я ничего не делал, только читал детские книги. Это меня немного успокаивало. Как написал Мандельштам:

Думаю, написано это было в таком же фобиальном состоянии, в каком я тогда пребывал. Впрочем, Осипу Эмильевичу пришлось похуже. Иногда меня немного отпускало благодаря шарикам насвая, которыми угощал меня Юра Поезд. Но радикальное и молниеносное исцеление принесли грибы.

В какой-то момент закончилось это тяжеловесное лето (словно бы компенсация за лето предшествующее, которое принесло так много блаженств), наступил сентябрь, и в мою квартиру вошел Сережа Африка с очень мощными грибами. Уж не помню, были ли это плоды мексиканской земли или маленькие уроженцы окрестностей Санкт-Петербурга – в любом случае они были могучими. Точно помню дату моего исцеления от острого фобического бреда – 8 сентября 1990 года. День рождения Ануфриева.

Втроем (Африка, Ануфриев и я) мы съели грибы днем, у меня дома. Естественно, тому гигантскому и древнему шаману, который пробудился во мне, было глубоко насрать на жалкие страхи жалкого существа, которое проживало в этой квартире на пятом этаже еще сорок минут назад.

При всём желании я совершенно не мог вспомнить, чего же я так судорожно опасался и зачем я забился в свою речновокзальную ракушку на целое лето. Богатырский и совершенно независимый от меня хохот проходил сквозь мое тело столь же непринужденно и потрясающе, как Каменный гость проходит коридором дворца. Хохот являлся существом гораздо более сильным и существенным, чем та шелухообразная оболочка, которую он мощно сотрясал. Я хохотал не потому, что мне было смешно, а потому, что хохот пировал во мне. Мне пришлось выхохотать из себя не только свой страх, но и многое другое (а что именно – не припомню, конечно).

Нахохотавшись и наизумлявшись прихотям древней Силы, мы приступили к празднованию Дня Рождения Ануфриева. Сначала ездили по городу на такси, высматривая хорошеньких девушек и даря им презервативы. Африка принес целый мешок нарядных гондонов, который ему выдали представители какой-то американской ассоциации борьбы со СПИДом. В тот день мы внесли нешуточный вклад в дело борьбы с инфекциями, передающимися половым путем. Мы раздали целый мешок симпатичных презервативов еще более симпатичным девушкам, которые в основном смеялись и радовались такому подарку, а некоторые из них явно были не против испробовать американское изделие в процессе общения с такими приятными ребятами, как мы, тем более что мы обладали столь интригующе сверкающими глазами и столь обворожительными расширенными зрачками.

Мы решили, что не будем планировать праздник. Мы были уверены, что всё сложится само собой, причем самым волшебным образом. Так и случилось.

Раздав презервативы, мы отправились на вернисаж какой-то выставки во Дворец молодежи, там встретили разных друзей и знакомых, и действительно как-то спонтанно и непостижимо все мы в составе большой и пестрой компании оказались в домике шведского посланника (или культурного атташе) Магнуса.

Магнус явно был магом – во всяком случае, в его домике сложился просветленнейший праздник, включавший в себя совершенно незапланированный, но роскошный концерт. Сначала пела Жанна Агузарова, соловей нашего рока. Незадолго до этого мы с ней и с Сашей Липницким ходили ужинать в «Пекин», где Жанна пугала меня своим вызывающе дерзким и даже агрессивным поведением в адрес уголовных элементов, которые подкатывали к нашему столу с целью получения автографа. Люди тогда в «Пекине» сидели стремные, с недвусмысленно киллерскими и злобными рожами, но Жанна их не боялась, в автографах отказывала и вообще посылала их куда подальше в самой резкой форме. Парни и дядьки в ответ морщились недобро, но отваливали к своим столам и пулями нас не дырявили, хотя могли бы и дырявить.

Впоследствии я долго дружил с Жанной Хасановной, пока однажды, уже под конец нулевых, мы не разругались с ней в отеле «Астория» в Санкт-Петербурге. Как-то раз я пришел проведать ее вместе с моей тогдашней девушкой Аней. Там был и гитарист, который работал с Жанной. Вдруг она стала ссориться с гитаристом.

Тем временем в номер вошел официант с подносом, он принес нам заказанный чай (всех мучила жажда). Услышав, что разговор идет на повышенных тонах, официант растерянно застыл в предбаннике с подносом в руках – видимо, он не знал, как ему поступить. В какой-то момент Жанна увидела этого обездвиженного смущением официанта, и ее гнев обрушился на его голову. Она заявила, что он собирался якобы подслушивать.

Я заступился за официанта и тем навлек на себя гнев царственной персоны. На следующий день Жанна передала мне так называемый завертыш – пакетик, в котором было собрано всё, что осталось от моего недолгого пребывания в ее гостиничном номере: несколько сигаретных окурков, кусочек недоеденного торта, кожура от мандарина, смятая салфетка…

Так прервалась моя дружба с зачарованным соловьем русского рока. Жаль: вообще-то Агузарова – человек очень хороший и наделена к тому же ярко выраженными телепатическими способностями, которыми она меня нередко поражала до глубины души.

Помню, в середине нулевых как-то раз я прилетел в Москву из Тель-Авива в подавленном состоянии: в Израиле мне диагностировали глаукому. В тот же вечер зашла Агузарова:

– Вы чего-то грустный. У вас глаукома? – спросила она чуть ли не с порога. О моем диагнозе в Москве еще никто не знал. Да и вообще об этом тогда никто не знал.

Но вернемся в домик посланника, тем более что пишу я эти строки, сидя на диване в гипермаркете «Икеа» летним вечером 2017 года. Здесь мы с моей прекрасной подругой Ксюшенькой купили корзинку, тарелку, картонку, но не маленькую собачонку.

После Агузаровой в ходе импровизированного концерта выступил пухловатый юноша с радостным – даже, я бы сказал, сияющим лицом. Это был Владик Мамышев-Монро, которого я тогда увидел впервые. Он спел роскошно. Конечно же, главным его хитом всегда была песня «Гремит январская вьюга…». Все разрыдались, но одновременно возрадовались. Тут поднялся Гор Чахал и тоже запел. Третий вокалист оказался достоин предшествующих певчих птиц. Гор поет превосходно. Вообще-то он страдает сильным заиканием, но на пение это не распространяется.

Публика была тронута и потрясена, но неожиданно всех выступавших затмила жена посланника Магнуса. Она оказалась исландкой, и она настолько гениально спела нам песни своей холодной родины, что всех властно унесло к суровым берегам далекого острова, затерянного в Атлантическом океане, где потомки рыжебородых викингов смирили свой буйный нрав в туманах, предчувствиях, грезах, в бесстрашном отчаянии глядя в глаза троллей, в зеленые глаза фей, в изумрудные глаза обитателей горячих озер: там есть такие дороги, по которым нельзя пройти до конца, не потеряв рассудка. Там случаются ветры, рассказывающие сказки более чем странные: о ботинке, наполненном кровью, который некий святой водрузил на свою голову и так пронес с одного края острова до другого края. О трех минутах в Царствии Небесном: пока длятся эти три минуты, в Юдоли Земных Скорбей проходят века, обрушиваются царства, великие города обращаются в прах…

Достойно отпраздновал свое двадцатишестилетие Сергей Александрович Ануфриев, благородный старший инспектор «Медицинской герменевтики», почетный председатель Клуба Авангардистов (Клава), основатель и родоначальник множества художественных течений, отважный нейропроходец и экспериментатор, также известный в различных кругах и городах под кличками Дядя, Оболтус, Ебаный и Максим Аронович.

После праздника мы вернулись ко мне на Речной. Грибы всё еще держали нас. Мы с Оболтусом даже ухитрились написать на шлейфе кусок из главы «Смоленск» для романа «Мифогенная любовь каст», где свирепый Карлсон сносит своим пропеллером лихие головы гусей-лебедей… Потом, уже глубокой ночью, пришел Лейдер. В тапках и в какой-то дедовской телогрейке-поддевке он сидел и читал нам вслух какую-то книгу. Под это равномерное, убаюкивающее чтение мы, трое отважных грибоедов, погрузились в сон, рухнув в скрипучие кресла и диваны моей речновокзальной обители.

Через пару дней после этого знаменательного Дня Рождения старшие инспектора МГ вылетели в Дюссельдорф. Там должна была состояться выставка «Медгерменевтики» – та самая, о которой мы договорились с Юргеном Хартеном в необычный весенний день 1989 года.

Глава одиннадцатая

Язык

Говоря о формировании философского и терминологического языка МГ (в те времена я написал бы не «философский язык», а «дискурсивный инструментарий»), должен сказать, что здесь не обошлось без влияния многих философов, которые интенсивно читались и обсуждались тогда в нашем кругу, но прежде прочих следует назвать Жиля Делёза и Феликса Гваттари, в особенности их совместный труд «Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения» – с этим текстом мне случилось войти в загадочно-интимные отношения наподобие кровного родства, и произошло это «братание с текстом» в результате приключения, о котором сейчас расскажу.

Летом восемьдесят восьмого года мой друг философ Миша Рыклин дал мне почитать свой только что законченный перевод «Анти-Эдипа» на русский язык – текст был перепечатан на пишущей машинке (еще длилась светлая докомпьютерная эпоха) и я с удовольствием читал это великолепное сочинение, валяясь на кровати в промежутках между другими формами времяпрепровождения.

Тогда я уже перестал пользоваться услугами метро, а поскольку на такси у меня, как правило, не хватало денег, я часто добирался из центра до своего дома с помощью троллейбусов и автобусов. У метро «Сокол» (именно возле этой станции метро поезд часто останавливался в туннеле по каким-то причинам, что спровоцировало во мне приступы клаустрофобии, которая и привела к отказу от метрополитена) требовалось делать пересадку с дребезгливого и тяжеловесного троллейбуса на расхлябанный легкокрылый автобус. То есть следовало выйти из троллейбуса (говорят, только СССР и Шотландия могли похвастаться этим видом транспорта) и пройти несколько метров до автобусной остановки.

Одним прекрасным теплым днем я ехал этим путем. Выйдя из троллейбуса, направился к автобусной остановке, и тут меня как будто нечто сильно толкнуло. Вокруг в тот момент не было людей, я не торопился, не бежал – спокойно шел сквозь солнечный свет от одной остановки к другой по летнему тротуару, ровному и гладкому, и вдруг, ни обо что не споткнувшись, не оступившись, упал так резко и неожиданно, что даже не смог зафиксировать момент падения – просто я только что шел и вдруг оказался стоящим на коленях. Никто даже не оглянулся на меня, да там и не было поблизости никого.

Я не обратил особого внимания на это странное происшествие, будучи погружен в свои мысли. Я встал и вошел в автобус. Устроившись на сиденье, я достал из рюкзака манускрипт «Анти-Эдипа» и погрузился в чтение. Однако через некоторое время меня стало беспокоить ощущение, что пассажиры автобуса почему-то смотрят на меня.

Поймав направление их заинтересованных взглядов, я опустил глаза вниз и тут увидел, что мои брюки из тонкой ткани (светло-серые, вполне воздушные, в мелкую клетку – эти штаны мы покупали с Холиным в пражском универмаге «Май») грубо порваны на коленях и свисают клочьями, а по этим клочьям от коленных чашечек стекают два кровавых ручья, уже успевших щедро оросить мои легкомысленные сандалии.

Никакой боли я не ощущал, но щедрость кровавых потоков выглядела устрашающе, поэтому я предпочел продолжить чтение, искренне увлеченный процессом превращения президента Шребера в «тело без органов».

По дороге домой я купил бутылку водки и, оказавшись у себя в квартире, смочил ею свои разбитые колени в целях дезинфекции, после чего тут же забыл о коленях, привольно валяясь в компании с «Анти-Эдипом». Но тут ко мне пришел мой друг Илюша Медков вместе с красивой и незнакомой мне девушкой. Девушке было лет восемнадцать, она была стройна, смугла (солнечное выдалось лето) и, по всей видимости, уже вступила с Илюшей в те отношения, которые способствовали их взаимному удовлетворению.

Мы выпили бутылку водки, купленную для дезинфекции коленных чашечек, весело болтая о защите прав человека, потому что именно правозащитной деятельности эта прекрасная девушка собиралась посвятить себя. В течение беседы я все сильнее поддавался очарованию юной правозащитницы, чему способствовала ее субтильная красота, веселость и летняя беспечность.

Нам захотелось продолжать пьянствовать, но магазины уже закрылись – в те времена водку в таких случаях покупали у таксистов. Что мы и сделали. Выйдя втроем в благоуханный вечер (Речной вокзал в июне погружался в цветение, там было тогда ароматно, и дикое произрастание растений опьяняло душу, и возбужденно орали соловьи в кронах деревьев), мы встали на дороге, размахивая руками. Вскоре остановилось такси. Тогда они были не оранжевые, как сейчас, а бледно-лимонные.

Илюша наклонился к окошку такси, чтобы договориться о водке, и в этот момент юная правозащитница вспомнила о своем праве на спонтанные эротические проявления: неожиданно прервав наш разговор, она оплела мою шею руками и, как говорится в литературе девятнадцатого века, губы наши слились в долгом и захватывающем поцелуе. Эта целовальная активность не прервалась и с возвращением Илюши, приблизившегося к нам с двумя бутылками водки, сверкающими в его руках, словно два алмаза.

Судя по его лукавому взгляду и не менее лукавой улыбке, он ничего не имел против такого разворачивания событий. Всячески ликуя и смеясь, мы вернулись ко мне домой и даже не пригубили приобретенную водку, так как девушка сообщила нам, что намерена (впервые в жизни, как она утверждала) испробовать секс с двумя молодыми людьми одновременно. Мы, конечно же, не собирались обломать столь прекрасное существо в ее чистосердечном стремлении к double penetration, и всё сразу же произошло, к общему удовольствию.

After, когда мы отдыхали на кухне после любовных игр, приперся Антоша Носик в своем неизменном бархатном пиджаке, который он предпочитал носить даже в самые теплые дни. Опрокинув алмазную рюмку, воодушевленная красавица тут же поведала ему (не смущаясь того, что впервые его видит) о приобретенном только что волнующем опыте. Она была настолько on the wave, что тут же пожелала доставить себе новое удовольствие, на этот раз уже с помощью трех богатырей, но Антоша неожиданно отказался, сославшись на то, что достаточно изможден сексуальными радостями, ибо ему не более часа назад пришлось проявить особое чувство ответственности, лишая невинности некую деву.

К нашему удивлению, у него имелось с собой даже вещественное доказательство его слов, которое он нам и продемонстрировал. Из своего медицинского портфеля он извлек сложенную простыню, которая в развернутом состоянии напоминала японский флаг, поскольку в ее центре рдело круглое кровавое пятно, на которое мы воззрились с осторожным уважением.

Тема кровавых пятен поразительным образом продлилась уже после того, как я проводил гостей и остался в одиночестве. Пребывая в самом просветленном состоянии духа, я упал на кровать и потянулся к машинописным листам, привольно рассыпанным возле моего ложа, намереваясь вновь погрузиться в чтение «Анти-Эдипа». Каково же было мое изумление, когда я обнаружил, что изрядное количество аккуратных машинописных страниц залиты свежей кровью. В моем пьяном мозгу даже мелькнула мысль, не являлась ли девственницей моя недавняя гостья, но от этой мысли я торопливо отказался. Довольно долго я в тупом недоумении созерцал кровавые страницы, прежде чем вспомнил о своих разбитых коленях. Оказалось, что в те моменты нашего тройственного соития, когда я нависал над лицом девушки, предоставляя свой нефритовый стержень в распоряжение ее требовательного рта (в то время как Илюша, ухватив своими проворными клешнями ее легкокрылые и элегантные лодыжки, внедрялся, что называется, in the main gate), – итак, в течение всех этих трепетных моментов я упирался коленями в разбросанные листы текста, начисто забыв в пылу страсти о таинственной и невидимой силе, которая сшибла меня с ног возле метро «Сокол».

Вследствие трения о поверхность бумаги раны на коленях вновь стали кровоточить: в результате чуть ли не третья часть «Анти-Эдипа» оказалась окровавленной. В итоге мне пришлось извлечь из-под стола мою оранжево-белую пишущую машинку и прилежно перепечатать окровавленные страницы, ведь не мог же я вернуть Мише Рыклину манускрипт в столь обагренном виде?! Так я сменил в отношении этого текста непринужденную позу читателя на роль старательного переписчика, скриптора, даже печатника: благодаря этому обстоятельству философия Делёза и Гваттари впечаталась в мой мозг более прочно, чем если бы я просто пробежал этот текст глазами. Это не то чтобы сделало меня эпигоном французских философов, но, безусловно, укрепило во мне тягу к принципиально незавершенному (и незавершаемому) исследованию, чей предмет рассыпается в осколки, и эти осколки затем сверкают под ногами исследователей, словно битые стекла, относительно коих хочется невзначай воскликнуть словами народа: за одного битого двух небитых дают!

Так эротическая сценка (вполне антиэдипальная по сути) проливает некоторый неожиданный свет на процессы кристаллизации медгерменевтического дискурса. Да и как не рассмотреть эту сценку в контексте упомянутого дискурса, если в ней участвовало целых три инспектора МГ!

Жиль Делёз выпрыгнул из окошка, а его соавтор Феликс Гваттари еще потусовался после этого среди живых, и с ним даже успели подружиться мои друзья – Африка, Миша Рыклин и Витя Мазин – с ним и его молодой и, кажется, очаровательной женой по имени… Жозефина? Жильберта? Женевьева?

Что же касается группового секса, то в те времена он случался не так уж редко в нашем кругу – чаще всего именно в такой конфигурации, как в данной сценке: одна девочка – два мальчика. Конечно, все мальчики мечтали развлечься одновременно с двумя девочками, чтобы воплотить старокитайский идеал любви, но это случалось реже – девушки сложнее относятся друг к другу.

Сережа Ануфриев часто заявлял, что мечтает жить с двумя лесбиянками, чтобы каждый день наслаждаться восхитительным зрелищем девичьих сплетений, сам же он (по его утверждениям) готов был ограничиться в этом случае ролью зрителя. Годы спустя он действительно обзавелся двумя супружницами одновременно, но ролью зрителя не ограничился, судя по тому, что этот тройственный союз произвел на свет троих детей. Сам по себе данный тройственный союз оказался не вполне удачным экспериментом – девушки быстро рассорились, и идиллия обернулась каскадом зубодробительных конфликтов и проблем.

В те же годы, о которых я сейчас рассказываю, воплотить в жизнь старокитайский идеал любви в более или менее долговременном формате удалось только младшему инспектору МГ Игорю Каминнику по прозвищу Камин. Этот юноша, немного похожий на благообразного вампира, застенчивый и самоуглубленный, с небольшими клычками в углах рта и вечными темными кругами под глазами, около года прожил с двумя сестрами-близняшками.

Близняшки оказались столь энергичны и обладали столь бурным темпераментом, что их общий любовник, и без того вечно изможденный, сделался окончательно изнурен: из цветущего вампира он обратился в призрак, которого раскачивал ветер. Участие этого прекрасного молодого человека в деятельности Инспекции МГ было минимальным. Одно время он носился с идеей выставки «Убийство старших инспекторов»: в пустом выставочном пространстве зрители должны были увидеть на полу лишь обведенные мелом силуэты трех тел: Ануфриева, Лейдермана и мой. Неплохая и лаконичная получилась бы выставка, но Камин, по одесской привычке, так ее и не осуществил. В середине 90-х годов он издавал в Одессе газету «На дне», предназначенную для бомжей. Эта газета бесплатно распространялась в ночлежках. Отличная затея, да и газета делалась на высочайшем уровне, так что в какой-то момент ее с удовольствием читали не только бомжи, но и пол-Одессы.

«Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика…» В дальнейшем Камин полностью исчез из моего поля зрения, и мне ничего не известно о том, как сложилась судьба этого младшего инспектора МГ.

Глава двенадцатая

Одесса. Смех и хохот

Пусть упомянутый юноша по кличке Камин превратится в номинальную каминную трубу и мы, словно Алиса в Стране Чудес, вылетим в эту трубу вслед за нашим повествованием, чтобы оказаться в соленом и прекрасном пространстве волшебного черноморского города. Я уже говорил, что группа «Инспекция МГ» состояла из москвичей и одесситов, эта группа сделалась неким отпрыском любви этих двух городов, столь непохожих друг на друга, но связанных в те годы множеством нитей. Что же это были за нити? Или то были морские канаты, пропитанные черноморской солью? Если попытаться вычленить основную нить, связующую Имперский Центр с портово-курортным городом на Черном море, то эту нить следовало бы назвать «большая еврейско-украинская игра с великим русским языком».

Речь здесь идет не об этническом происхождении различных деятелей культуры. Речь здесь о том, что в начале двадцатого века выходцы из еврейско-украинской среды особым образом услышали русский язык и проложили путь к его новому межнациональному использованию. Это было сделано посредством музыки (музыка языка) и остроумия. Посредством нового юмора. Этот язык и этот юмор сделались вскоре общесоветскими.

Одесса была русско-еврейским городом на Украине: общая мелодия (и мелодика) советской речи возникла на стыке русской культуры и языкового и мелодического опыта украинских евреев, точно так же, как понятие «советская еда» являет собой синтез кухни грузинской, русской и немецкой (шашлык, сосиски, блины, лаваш, колбаса, селедка, горошек, картошка, капуста, гречка, пельмени). Россия долго мыслила себя контрагентом Германии, и Германия немало ценного подарила своему восточному konter-ego: царствующую династию и военную касту, структурированную остзейским дворянством: от Екатерины до Штольца, от Бенкендорфа до Карла Иваныча. Ну и, конечно, Германия подарила России евреев: еще один шквал фамилий германского звучания и еще один каскад языкового опыта, связанного с диалектом немецкого языка. В случае Одессы всё это заквасилось вкупе со знаменитой певучестью украинской речи плюс малороссийская шутливость, витальность и легкое безумие. Поэтому не кажется странным, что пионерами и зачинателями большой еврейской игры с русским языком стали вовсе не евреи, а именно украинцы.

Парадоксально и смешно, но факт: у истоков «большой еврейской игры с языком Империи» стоит юдофоб и ипохондрик Гоголь: именно из его шинели, а может быть, из его свитки начинает раскручиваться свиток этой игры. Из того же замеса возникает и польско-русский помещик Достоевский. В России антисемиты всегда были главными проводниками и распространителями еврейского влияния.

Один из родоначальников российской юдофобии немец Владимир Даль составил первый толковый словарь русского языка. Через окошко антисемитизма еврейский флюид впервые в истории вырвался на необузданные просторы и унесся «в даль» (если пользоваться игрой слов в духе одесского юмора) – и таким образом докатился до границ Китая, где до сих пор сохраняется единственная в мире (кроме Израиля) территориальная единица, пусть номинально, но всё же закрепленная вполне официально за евреями. Еврейская автономная область с уссурийским тигром на гербе.

Смех и хохот – очень разные вещи. Смех может быть произвольным, а может быть непроизвольным. Хохот всегда непроизволен либо его имитируют. Если смех – это некое выплескивание себя вовне, выплескивание внутреннего содержания, даже агрессия внутреннего содержания по отношению к внешнему пространству, когда человек внезапно заполняет внешнее пространство каким-то довольно интенсивным звуком, который при этом находится за границей логоса, то хохот, скорее, свидетельствует о том, что человека разрывает изнутри нечто инородное. Хохочущий человек – это жертва хохота, в то время как смеющийся человек не является жертвой смеха. Мы все знаем эту границу, когда смех переходит в хохот.

Можно расширить определение Канта «смех есть разрешение напряженного ожидания в ничто». Смех – разрешение всего в ничто, потому что речь не только о напряженном ожидании, но и о множестве других аффектов. Смех не нуждается в комическом, ему не требуется юмор. Плоть смеется сама по себе, и не потому, что ей смешно, а потому, что она радуется: это смех радости. Типичный пример – детский неконтролируемый смех, который является формой детской счастливой истерики.

Мы можем плавно перейти к теме Одессы, которая считается в некоторых пластах дискурса городом юмора или столицей остроумия. Когда я попал в Одессу и действительно столкнулся с этим явлением под названием «одесский юмор», я, конечно же, подпал под его обаяние, поскольку всегда был записным хохотуном. Я гораздо больше люблю смеяться, чем шутить.

При этом я спросил себя: почему для одесситов такое гигантское значение представляет собой юмор, шутливый дискурс, остроумие? В какой-то момент, далеко не сразу, далеко не после первого своего пребывания в Одессе, и не после второго, и не после третьего, а через много приездов в Одессу я понял, что единственным каналом рационального общения друг с другом для одесситов является юмор. Это единственный канал, который их объединяет. Они все подвержены совершенно разным и не сводимым в единое целое формам чудачеств, странностей. Как вот только одессит начинает говорить серьезно, он кажется совершенно неадекватным, ебанутым на всю голову, причем демонстрируется совершенно другой тип ебанутости, чем у другого одессита. При этом юмор у них общий, он действительно одесский, и он их объединяет. Таким образом они могут общаться друг с другом, у них выстраивается некий общий дискурс, в котором открываются шлюзы для некоторого взаимопонимания. Это мне неожиданно напомнило разговор с одним немецким банкиром, Фолькером Клауке, очень вертким человеком, который занимался перепродажей крупнейших банков. Он спекулировал банками. Как вот человек спекулирует какими-нибудь старинными ложечками, так Клауке, немецкий финансист и авантюрист, спекулировал банками. В какой-то момент во Франкфурте-на-Майне я с ним подружился, он покупал даже мои рисунки, отчасти меня наебал, поскольку он не мог не наебывать всех, в том числе бедного художника, будучи миллионером. Относился он ко мне очень хорошо, несмотря на это. Мы очень много просто болтали. Почему-то у нас был такой ритуал: мы встречались в Шах-кафе во Франкфурте, такое место было, возле Дойче Банка. Он тогда работал в Дойче Банке, в огромном небоскребе, где на самом верхнем этаже была комната, завешанная моими рисунками, с легкой руки этого Клауке. Как-то раз мы говорили об Америке. Я ему сказал, что у меня американцы вызывают некоторое раздражение, потому что они любят очень громко говорить о деньгах. На что он мне сказал: «Ты просто не понимаешь. У них так мало общего, их так мало что объединяет, потому что американцев – их, по сути, нет: есть итальянцы, есть индейцы, есть евреи, есть ирландцы, китайцы… Единственное общее, что дает некое ощущение объединяющего дискурса, – это тема денег. По этой причине, как только об этом заходит речь, они начинают говорить очень громко. Это примерно такое же поведение, как вот они встают при звуках американского гимна и отдают честь американскому флагу. Это воспринимается как громкая озвучка американских ценностей».

Точно такую же роль, какую в Америке играют деньги, играет юмор в Одессе. Он играет роль объединяющего и насаждающего идентичность начала. Попадая в этот прекрасный город, ты в какой-то момент начинаешь ощущать юмор как некое наваждение, как форму помехи, которая на самом деле мешает тебе соприкоснуться с сущностью этого города. А сущность этого города совершенно не юмористическая. Это очень романтическое прекрасное место, совершенно не смешное. Состояние, которое я больше всего в Одессе люблю, – это состояние чистой мечтательности, именно нежной, возвышенной, воздушной мечтательности, которая может осуществиться только на фоне некоего абстрагирования от юмористического дискурса, хотя он там достаточно навязчиво присутствует.

Я уже неоднократно упоминал в этих записках, что группа «Медгерменевтика» была московской, но больше чем наполовину состояла из одесситов. Первое инспекционное путешествие стало путешествием в Одессу. Это казалось совершенно естественным, именно туда должны были направиться инспекторы недавно образованной Инспекции МГ. Однако первая попытка уехать в Одессу, которая была предпринята еще зимой 1988 года, оказалась неудачной. Мы втроем, Сережа Ануфриев, я и Антоша Носик, отправились на аэровокзал у метро «Аэропорт» с целью купить билеты на самолет и улететь в Одессу. Тут мы попали в ловушку местного коллективного песенного дискурса. Нельзя было так сразу, с первой же попытки, предпринять такой сакральный бросок в настолько сакральное пространство, каким являлась Одесса. Тем духом, который преградил нам путь, стал очень могучий в советском контексте дух Володи Высоцкого, который буквально погрузил нас в пространство своей знаменитой песни «Открыты Лондон, Рио, Магадан, открыт Париж, но мне туда не надо, а мне в Одессу надо позарез». Стала происходить хуйня, описанная в этой песне. Мы оказались в плену этого дискурса. Три дня подряд мы ездили с Речного вокзала в этот аэровокзал. Происходило тавтологическое струение между двумя вокзалами, между речным вокзалом и аэровокзалом, то есть между вокзалом воды и вокзалом воздуха. Два вокзала замкнулись в какой-то тупичок, и мы никак не могли улететь, почему-то не было самолетов в Одессу. Действительно были открыты Лондон, Рио, Магадан, и Париж был открыт, но нам туда было не надо, как поется в песне Высоцкого.

Мастер Йода. 2007

В результате мы так никуда и не улетели. Через какое-то время, уже без Антоши Носика, мы, плюнув на это современное средство сообщения под названием «самолет», просто сели с Ануфриевым в поезд и спокойненько поехали в Одессу. У нас из багажа была с собой только бутылка водки и коробка томатного сока, и то и другое мы в очень эйфорическом ключе выпили, стоя в последнем вагоне, где через стеклянную дверь нам открывалось созерцание уходящих железнодорожных путей. Мы говорили на самые возвышенные и философские темы. И при этом, как водится, дико хохоча, выпили всю эту водку, потом выпили еще одну бутылку водки, но ее, правда, мы не допили до конца. Очень веселые, мы прибыли в Одессу и тут же пошли гулять по заброшенным и полузаброшенным одесским санаториям, пошли на пляж пить пиво, всячески наслаждаясь этим моментом.

Квартира, где я жил в тот момент, очень густонаселенная, стала мне буквально вторым домом на какое-то время. Сережина мама Рита, Маргарита Михайловна Ануфриева-Жаркова, невероятная была женщина, добрая и прекрасная, умная, и ко мне она отнеслась как-то очень-очень нежно и воспринимала меня прежде всего как мальчика, у которого умерла мама. Свою материнскую любовь, очень мощную, адресованную Сереже, она в какой-то степени распространила и на его друга, то есть меня, и не только на меня: на всех Сережиных друзей распространялась эта материнская любовь. Я чувствовал это с большой благодарностью, было дико уютно туда постоянно приезжать. Очень гостеприимный дом. Там еще жила Сережина бабушка Олимпиада Федоровна, тоже невероятное существо, очень похожая на мастера Йоду из кинофильма «Звездные войны», то есть веселое инопланетное существо. Сережина сестра Юля представляла собой законченный тип одесской девочки-мечтательницы, абсолютно контрастирующий с расхожим образом одесситки – хваткой, острой на язык, бодрой. Юля представляла образ Алисы в Стране Чудес, воплощала в себе позднесоветскую мечтательную англоманию. Она была оторвана от всего земного, при этом хорошо говорила по-английски, пела замечательно по-английски и по-русски, аккомпанируя себе на гитаре. Ее коронным номером было исполнение песен группы «Нирвана», также она написала много песен на Сережины и мои стихи, очень хорошо их пела. Например, я помню, как она пела песню на мои стихи, глядя в пространство остановившимся и загадочным взглядом – туда, где солнце висело над темным, сияющим морем:

Юля была котоманкой, то есть обожала котов. Два заколдованных принца в пушистых шубках бродили по квартире: рыжий мачо Бамбук с черными глазами и белоснежный Монро – кроткий, субмиссивный. Атмосфера была дико романтическая, уютная и при этом очень юмористическая. Одесситы действительно полностью оправдывали свою репутацию невероятно шутливых, смешно шутящих людей. Как настоящие шутники, смеялись они редко, принято было шутить с каменным лицом, без улыбки. Смеяться должны были гости города, которые якобы приехали специально, чтобы посмеяться, что я охотно и делал. Сережа сказал, что меня познакомит со всеми, со средой одесского концептуализма, который к тому моменту сложился благодаря усилиям прежде всего самого Сережи. Он заявил, что в Одессе не принято звонить по телефону, опираться надо исключительно на телепатию и, ни с кем специально не договариваясь, по принципу дзена и спонтанных мистических совпадений, мы сразу всех встретим, перед нами раскроются абсолютно все двери. Но в первую ночь мы блуждали с Сережей по городу: почему-то никуда не попали, никто нам не открывал, все спали или были не готовы принять нас. Сережин коронный фокус обломался. Зато все последующие ночи это работало безукоризненно. Таким образом, я познакомился со всем цветником одесского панк-концептуализма.

Первый визит был нанесен замечательной парочке Света Мартынчик и Игорь Стёпин. Тогда они были неразлучной парой, эти одесские панки. Игорь Стёпин был всем хорошо известен как человек, который ест борщ. Это означало, что, когда бы ты ни увидел этого человека, он постоянно ел борщ, его невозможно было увидеть вне контекста борща. Каждый раз, когда его видел кто-либо, перед ним стояла огромная тарелка наваристого борща, над которым поднимался столб пара и столб невероятно насыщенного борщевого запаха. Игорь Стёпин с ложкой сидел над борщом, иногда в его руке был заметен толстый кусок хлеба, иногда с салом, иногда с головкой чеснока, и он солидно, неторопливо, как настоящий задумчивый обитатель Одессы, иногда отпуская растянутую во времени и пространстве шуточку, ел борщ. Многие люди, которые его знали, признавались, что никогда не видели его вне контекста борща.

Эта пара была очень продуктивной. Они разрабатывали детализованные мифологии несуществующих народов и стран (вещь очень мне близкая, я сам этим много занимался, и не только я). Как раз к моменту, когда я оказался в Одессе, они начали делать «острова». У каждого человека, принадлежащего к этому кругу, имелся «остров». Это были пластилиновые острова, каждый человек, кому дарился такой остров, должен был оборудовать для размещения острова специальную полочку у себя дома; к островам прилагался машинописный текст, рассказывающий историю острова, повествующий о религии, типе цивилизации, типе государственности. Всё было вылеплено из пластилина: население, храмы, растительность, животные.

Вскоре после этого известный нью-йоркский галерист Рон Фельдман заинтересовался деятельностью двух одесских группировок – «Перцы» и «Мартуганы» (так все называли Свету Мартынчик и Игоря Стёпина). Затем Марат Гельман простер над ними свое заботливое крыло. Они сделали попытку переселиться в Москву, но потом что-то странное произошло. Видимо, не нужно было Игорю Стёпину расставаться с ложкой, которой он ел борщ. В какой-то момент в его руке вместо ложки оказалась вилка, и закончилось это скверно. По слухам, как говорит легенда, он убил кого-то этой вилкой и скрылся после этого в неизвестном направлении. История темная, я отнюдь не уверен, что это правда. Возможно, он никого не убивал.

Здесь мне сразу вспоминается одна из историй о Борухе Штейнберге. Старший брат художника Эдуарда Штейнберга, Борух Штейнберг, был человек-гора или жид-медведь, если вспомнить персонажа из фильма Тарантино «Бесславные ублюдки». Если его младший брат очень любил Малевича и как-то взаимоотносился с Малевичем в своих постсупрематических картинах, то старший брат Борух тоже любил Малевича, но несколько другой любовью. В какой-то момент с подельником они украли картину Малевича, то ли из частной коллекции, то ли из провинциального музея. Товарищи настолько обрадовались удачно сросшемуся предприятию, что стали на радостях пить водку, в результате разговор потек как-то косо, и Борух своего подельника убил опять же вилкой, после чего очень долго сидел. Можно составить антологию под названием «Вилка», посвященную таким детективным историям.

Света Мартынчик осталась одна, но не растерялась, а стала знаменитейшим и великолепным писателем Максом Фраем. Долго я не знал, что она является Максом Фраем. Узнал, точнее догадался, очень поздно. Я делал выставку в галерее Марата Гельмана и заметил там каталог с текстом Макса Фрая об одесских художниках. В числе прочих художников, которых я хорошо знал, там на полном серьезе освещалась деятельность таких двух авторов, как Дима Танец и Леша Кападаст. Но я знал, что Дима Танец и Леша Кападаст – это плод воображения Мартуганов, это выдуманные ими художники, никогда не существовавшие в действительности. Тут я понял, что раз Макс Фрай с таким детальным знанием дела говорит об их творчестве, еще к тому же настаивает на их реальности, то Макс Фрай – это не кто иной, как Света Мартынчик. На мои вопросы мои друзья кивнули и сказали, что это так.

В дальнейшем я подружился и с остальными персонажами этого круга, куда входил такой ярчайший и совершенно незабываемый и потрясающий гений, как Лёнчик Войцехов.

Меня невероятно поразил этот великолепный человек и его работы. Он был гением неосуществленного. Хотя какие-то вещи он все-таки осуществлял очень круто, но самый кайф, самая сметана расцветали на территориях неосуществленного. Всё это изложено в его книге «Проекты», к которой я и отсылаю читателя и заверяю, что вы получите грандиозное наслаждение при чтении этой книги. Вы действительно погрузитесь в одесский густой и ароматный компот, состоящий из невероятных легенд. А легендарность и мифогенность – очень важное свойство Одессы.

Первый незабываемый визит в мастерскую Лёнчика, она же и квартира, сопровождался приходом Лёнчиковой мамы. Тогда впервые я отловил настоящий одесский скандал, который при этом являлся псевдоскандалом. Мама, пришедшая с каких-то своих дел, немедленно стала дико орать на всю квартиру: «Бездельник, тупое рыло, мудак, кого ты, блядь, опять привел? Тупых своих друганов? Что это за наркоманские рожи? Ты шо, не можешь общаться с нормальными, блядь, людьми? Ты шо, совсем деградировал?» На что Лёнчик не поведя бровью заорал точно таким же благим матом: «Пошла нахуй, старая пизда, кошелка!» Даже половины процента этого дискурса в наших северных краях, если бы такое прозвучало в какой-то семье, хватило бы для разрыва навсегда, для чудовищного набряка, дикой вековечной тучи на тысячи миллиардов лет. Даже после того, как истлели бы надгробья всех людей, произносивших эти слова, всё равно какой-то дух неразрешимого недопонимания сохранялся бы и витал бы над их могилами. Но не так в Одессе. Говоря всё это, они совершенно добродушно смотрели друг на друга, с большой любовью и нежностью. Было понятно, что говорится это просто так, что никто не злится, не негодует, и мама очень довольна, что к Лёнчику в гости пришли друзья. Говоря весь этот жуткий бред, она параллельно начинала уже чистить картошечку, чтобы заботливо поджарить ее Лёнчиковым друзьям и Лёнчику, и делать салатик. Лёнчик с нежностью взирал на маму, понимая, что она очень хорошая еврейская мама, которая сейчас правильно всё сделает.

Это пример одесской театрализации действительности, театрализации жизни. Южный темперамент предполагает, что нужно сделать всё, чтобы не было скучно, чтобы было максимально выпукло, пряно, остро, ни в коем случае не пресно. Во всём нужно достичь как можно больше эффектов, всяческой крутизны, какой-то выпуклости. Если ситуация не отличается чем-то экстремальным, просто мама домой пришла, сын гостей принимает, то чем сдобрить эту ситуацию, чем ее приперчить и подострить? Действительно, такими выстегнутыми диалогами.

Недалеко начиналась Молдаванка – легендарный мир маленьких лачуг, поэтичнейших хибарок. Там мы тоже часто тусовались в хибаре, которую снимал Лейдерман. Лейдер жил в полном пиздеце: жуткий домишко, находящийся в очень аварийном состоянии, который, казалось, ударь ногой, и он весь куда-то завалится набок. В Одессе было много таких домишек, на Молдаванке особенно. Там была одна-единственная комнатка, к ней прилегал туалет, куда даже страшно было заглянуть. Это было что-то вроде пещеры со сталактитами и сталагмитами, с чудовищной ржавчиной. В самой комнате горела электрическая лампочка, голая, как Ева в райском саду. На стене висел ковер, а если ковер приподнять, то можно было сразу же упасть в обморок, потому что по стене, которая обнажалась под ковром (он там для этого и висел, чтобы заслонять эту стену), постоянно струилась непонятная жидкость и ползали чудовищные отродья типа мокриц, червяков. Это было действительно что-то страшное.

Тем не менее Лейдерман, как человек малочувствительный к таким сложностям, совершенно спокойно там жил, читая книги. Мы постоянно там играли в шахматы с ним или с представителями такой одесской троицы, как Камон, Карман и Камин, было три таких человека. Еще был некто Кремпич, о котором очень упорно циркулировало сообщение, что «Кремпич повесился». Каждый раз после этого Кремпич снова встречался, с ним снова можно было поиграть в шахматы. Это не мешало через два дня услышать от общих знакомых, что «Кремпич повесился». Каждый раз я, не совсем понимая флюиды одесского общения, думал: как же все-таки грустно, что Кремпич повесился, – но это не мешало через пару дней снова сразиться с Кремпичем в шахматы. Такая обратимость бытия тоже являлась частью то ли одесского юмора, то ли одесского философского отношения к жизни, то ли уже упомянутой одесской склонности к театрализации.

Это было незабываемое первое путешествие в Одессу, оно сопровождалось для меня ощущением обретения второго дома. Здесь ощущалось «Еврейское Царство», хотя евреев к тому моменту уже осталось мало. Но всё, что я описал, было задано идишской культурой, этой галицийской, каббалистической и хасидско-дзенской культурой. Всё было этим пропитано, сам воздух, сам этот юмор, сам этот бред, сама эта романтика, мистицизм – всё это присутствовало в очень густом замесе. Еще длилась советская власть, всё это цвело под тусклым пледом советской власти.

Тот мир, который я больше всего полюбил, который в наибольшей степени отражал структуру моей души, это был мир распадающихся и заброшенных одесских санаториев. Я мог до бесконечности гулять по ним, любоваться руинированными прекрасными корпусами различных санаториев, каждый из которых был выстроен в своем стиле. Были великолепные образцы конструктивизма, или сталинского ампира, или же это были виллы XIX века. Например, санаторий «Дружба» находился в непосредственной близости от дома Сережиной семьи на Солнечной, возле места, называемого «Стамеска» – так все называли памятник советским жертвам 25 октября. Рядом со «Стамеской» находится вход на территорию санатория «Дружба». Это имение князя Гагарина, из той самой семьи, один из членов которой был незаконным отцом Николая Федорова. Не так давно я общался с одним отпрыском этого семейства, он теперь член бельгийского правительства и Европарламента и даже не говорит на русском языке, но тем не менее приятнейший господин из рода Гагариных. Можно было видеть виллу того времени, конца XIX – начала XX века, потом конструктивистские корпуса. Всё это было в очень заброшенном состоянии, в разной степени заброшенности. На некоторых санаторских корпусах проваливались балконы, над этими полупроваленными балконами сушилось чье-то белье, какие-то купальники. Загорелые прекрасные девушки и девочки прохаживались, мальчики проносились на велосипедах, всюду жизнь цвела. Невероятная садово-парковая скульптура просто врезалась в сознание: цикл фонтанов, созданных непонятно когда, то ли во времена князя Гагарина, то ли во времена Юры Гагарина, то ли во времена товарища Сталина или еще в какие-то времена. Это цикл фонтанов, объединенных принципом «ребенок ебет животное». Самый любимый фонтан «Мальчик ебет лебедя» был местом паломничества всей нашей компании. Эта скульптурная композиция представляла собой лебедя, в которого сзади вонзился голый мальчик, брутально держа лебедя за крылья, а лебедь изо всех сил орет, подняв голову кверху и разинув свой клюв. Этот клюв дополнительно одесскими шутниками был выкрашен в ярко-красный цвет, точно так же, как и лапы лебедя. А из клюва торчало нечто, очень похожее на хуй. Видимо, это был особо длинный изгибающийся хуй мальчика, которому удалось прорваться сквозь тело лебедя и вырваться уже прямо через клюв. Это был источник фонтана, из которого, по идее, должна была бить вода как субститут спермы изливающегося мальчика, но фонтан часто не работал. Больше всего потрясало лицо мальчика, искаженное такой чудовищной гримасой сладострастия, похоти и невероятной порочности, которой не знали даже древнеримские и другие извращенцы. Еще была скульптура «Девочка ебет рыбу» – маленькая голая девочка, которая зажала огромную рыбу ногами, явно производя генитальное трение. При этом рыба тоже очень порнографично выглядит, напоминая гигантский хуй. Это всё действительно совпадало с духом города. Кроме упомянутых юмора, мечтательности, галлюцинаторности есть четвертый аспект одесского духа – невероятная порнографичность Одессы.

Зеркальная планета. В 2158 году астрономы с планеты Земля открыли новую планету в нашей галактике. Они назвали ее Mirror (Зеркало). Планета целиком покрыта слоем черного метанового льда, настолько гладкого, что он обладает превосходными отражающими свойствами. В 2210 году экспедиция астронавтов с Земли высадилась на поверхности планеты Mirror, но все астронавты заразились неведомой психической болезнью и никто не вернулся обратно домой.

Санаторий «Стройгидравлика» обладал такой роскошью, как собственный тоннель, выходящий к морю. Имелось в виду, что все отдыхающие могут спуститься на лифте и вальяжно выйти к морю через тоннель. Берег структурирован так: высокий обрыв, а дальше уже пляжи внизу, и так вдоль всего одесского побережья. Тоннель представлял собой мозаичный галлюциноз, где разные безымянные художники создали очень яркие, завораживающие мозаики. Сюжеты мозаик перетекали друг в друга. Лукоморье перетекало в «Сказку о золотом петушке», «Сказка о золотом петушке» перетекала в карельский орнамент, карельский орнамент перетекал в структуру атома и микромолекулярные модели генома человека. Геном человека перетекал в минималистическое ярко-синее пространство, на котором тянулся белый древнегреческий меандр, плавно переходящий в схематическое изображение морских волн. Всё это венчалось огромными белыми на синем буквами, которые складывались во фразу «Море чудесное, доброе, ласковое. Искупался, вышел на берег и стал смеяться без всякой причины. Антон Павлович Чехов». Действительно можно было смеяться без всякой причины или просто по причине счастья, потому что действительно море чудесное, доброе, ласковое. Недалеко от этой прекрасной надписи очень уютно сидел В. И. Ленин, вытесанный из камня, притулившийся в каменном кресле, словно тоже пригретый черноморским солнышком. За его спиной теплилась дверь лифта, откуда можно было подняться в вестибюль санатория.

Совершенно незабываемым остался визит в кабинет эстетической терапии в одном из санаториев, который мы предприняли вместе с Сережей Ануфриевым. Это было очень полезно для нас как для инсталляторов, как для эксгибиционистов в профессиональном смысле слова. В залах были выставлены произведения пациентов кабинета: гениальные творения, совершенно разные – в жанре корнепластики, работы с корягами, или аппликации из пуха, или виньетки из березовой коры. Самые разнообразные материалы были задействованы. Идея была понятна и глубока: всё прекрасно, всё может служить материалом для творчества. Можно просто взять, раздолбить кусочек кафеля и из осколков этого кафеля какую-то хуйню сложить. В этом будет таиться глубочайший смысл – не обязательно годами, бережно, как в Тибете, складывать мандалу из проса или риса, окрашенного в разные цвета. Можно небрежно, по-советски, хуйнуть ногой по какому-то предмету, раздолбать его в крошево, из этого крошева очень небрежно левой ногой сложить какую-то первую попавшуюся хуйню, и эффект будет столь же поразительно глубоким, как сотворение гигантской калачакра-мандалы. При этом делать что-то старательное и кропотливое также не воспрещалось. У кого диагноз лежал в этом направлении, тот действовал именно так. Было состояние отпущенности, разрешенности: можно как угодно. Хочешь, например, – возьми кусочек пластилина, а в него воткни зажигалку и назови эту композицию «Вечер в Манхэттене». Пожалуйста, почему бы и нет? Невероятна была пермиссивность и разрешенность этой советской самодеятельной культуры, лишенной профессионализма, лишенной профессиональных тяжестей, напрягов. Обычно считается, что ты должен уметь делать, что ты делаешь. А тут – нет. В этом и заключался лечебный эффект этой эстетической терапии. Мы впитывали всё это, как растения впитывают солнечный свет или прозрачные капли дождя, с благодарностью и счастьем, впитывали этот экспозиционный похуизм, который мы собирались использовать в нашей инсталляционной практике.

Разница между кабинетом эстетотерапии и современным искусством в том, что в современном искусстве эта пермиссивность не настоящая, она фальшивая. Туда не может прийти дядя Ося с тетей Людой, чтобы тетя Люда положила рисунок, изображающий ее пудреницу, а дядя Ося, например, свою тапочку, которую он расшил бисером в порыве вдохновения. Дядя Ося с тетей Людой вообще туда не могут прийти. Туда могут прийти какие-нибудь Люба и Ося, которые уже втусовались и в теме. То есть сам объект может выглядеть непритязательно, но все равно он должен демонстрировать, что автор в теме, в дискурсе. Это ближе к тоталитарной секте, в арт-мире нет настоящей свободы. Это всё ложная свобода, на самом деле она даже почти не имитируется. Ты можешь проявить небрежность по отношению к материалам, но небрежность в приобщенности к доминирующему дискурсу ты допустить не можешь. Ты должен символически склониться перед этим доминирующим дискурсом. Поэтому здесь следует мое стихотворение, посвященное арт-миру.

В Одессе застал нас августовский путч 91-го года. Перед этим мы провели две недели на Кинбурнской косе – полоске дикой земли между Черным морем и Днепровско-Бугским лиманом. Мы жили там пляжной жизнью, привыкнув к наготе и рыбной похлебке, которую варили на берегу редкие кособокие рыбаки. Иногда над нами пролетали военные самолеты – их тени проносились по нашим голым телам, распростертым на горячем песке. На следующий день после нашего возвращения в Одессу из этого спартанского рая мы с Элли проснулись в квартире на Солнечной, в маленькой комнате, где в узких шкафах хранилась коллекция крошечных кувшинчиков – их собрала Сережина мама Рита. Я не успел даже открыть глаза, а до ушей моих из соседней комнаты уже долетел телевизионный голос, произнесший знаменитую фразу: «В стране ведется пропаганда секса…» Я сразу понял, что произошло. Горбачева арестовали в Форосе, по телевизору показывали путчистов, которые вроде бы захватили власть. Выглядели они так себе – пухлый Павлов, Язов, Янаев с трясущимися руками. Ослабевшие коммунисты. Взгляд наш упал на лавровый куст. Мы вспомнили, что в древности дельфийский оракул поглощал листья лавра, чтобы провидеть будущее.

Уж не помню, кто из античных авторов написал эти строки, но они застряли у меня в мозгу. Сережа тут же съел половину куста, и мы приготовились услышать пророчество. Дикому зверю Сережа не уподобился, наоборот, слегка оцепенел и в последующие три часа произносил только две фразы через равные промежутки времени. Первая фраза звучала так: «Они наконец-то наведут порядок в стране». Выдержав паузу, Сережа изрекал: «Через три дня их пошлют нахуй, и мы забудем о них». Затем фразы повторялись с аккуратностью часового механизма. Видимо, одна из этих сентенций обречена была стать правдивым прорицанием. К счастью для нас, прокатило второе пророчество – через три дня путчистов послали нахуй, и мы забыли о них. Таковы были последние вздрагивания большевистского проекта.

Затем, в течение всех 90-х годов, мы очень часто приезжали в Одессу, чтобы отогреть наши души, слегка озябшие на германских просторах. После постылых кельнских улиц, после франкфуртов, аахенов, гамбургов и штутгартов мы желали видеть распадающиеся балюстрады, цветущие руины черноморских санаториев и мечтательных девочек, обнимающих руками свои загорелые колени. Желали вновь взглянуть в похотливо-радостное лицо гипсового мальчика-зоофила. Мы танцевали на маленьких приморских рейвах, где пенсионеры, усыпанные орденами, рубились на танцполах вместе с модными подростками. В Одессе у людей нет возраста, там даже самых ветхих обитателей именуют уменьшительными именами – Осик, Фимочка, Ритуля.

Помню буйный шторм на 12-й станции Большого Фонтана. Волны вздымались как сумасшедшие водяные крылья. Мы с Оболтусом (так называли Ануфриева в Одессе) вбежали со всей дури в это одичалое море и стали прыгать и скакать в гигантских волнах, охваченные оголтелым ликованием. Мы смеялись и хохотали, как идиотики, не нуждаясь в изысках одесского юмора. После мокрый Ануфриев написал на песке пустынного пляжа гигантское слово СПАСИБО – благодарность Посейдону за пенный смех и йодистый хохот, за сорок минут нешуточного счастья.

Глава тринадцатая

Молочное братство

Сколько себя помню, всегда у меня был друг. Называл я его Антошей или Антоном, другие охотно звали его Антосиком, еще кое-кто называл Носом, а после того, как нам обоим исполнилось тринадцать, я нередко обращался к нему Антон Борисыч, ибо мой друг всегда хотел поскорее стать взрослым. В этом, пожалуй, заключалось основное различие между нами: мы делили наше детство пополам, как делят пряник в форме сердца, но мне этот пряник нравился, а ему не очень. Я старался затормозить время, чтобы детство не кончалось, чтоб оно за мною мчалось… и так далее. А Антоша торопил время, ему хотелось по-скорее покинуть эту постылую территорию – территорию детства. Ему хотелось поскорее выпутаться из обременительного статуса ребенка, как выпутываются из липких сетей.

Кроме того что мы были ближайшими друзьями, мы к тому же являлись молочными братьями. Эта поразительная и необычная форма родства нас всегда очень гипнотизировала. Случались периоды, когда слово «молочный» нами игнорировалось, и мы просто ощущали друг друга братьями.

Присутствие Антоши Носика в моей жизни казалось мне естественным как воздух, и я не мыслил своего существования без этого присутствия.

Родители наши были близкими друзьями и, кажется, зачинали нас по договоренности, так что зарождение дружбы предшествовало нашему появлению на свет. То ли моя мама кормила грудью Антосика, то ли его мама Вика кормила меня – в этом вопросе никогда не было ясности. Видимо, мы вели с Антоном кое-какие эмбриональные беседы уже тогда, когда наши мамы нежились рядышком на диване с большими беременными животами (это запечатлено на одной из фотографий).

– Тебе известно что-нибудь о мире, где мы оказались?

– Не особо. Но кое-какие предположения имеются.

Думаю, будучи эмбрионом, Антоша уже тогда хмурил брови и слегка кривил губы, прежде чем ответить на заданный ему вопрос, – так же, как он имел обыкновение делать после своего рождения.

Каждый человек представляет собой тайну как для самого себя, так и для других людей. Чем лучше знаешь человека, тем более таинственным он тебе кажется. Антон всегда был для меня загадкой столь же неразрешимой, как и я сам для себя.

Достаточно вспомнить, как он спал. Поскольку в детстве мы нередко спали в одной комнате, я имел возможность не раз видеть это. Антон засыпал в своей кровати в совершенно обычной позе спящего ребенка, но через некоторое время, не просыпаясь, обязательно принимал позу мусульманина, совершающего намаз: стоя на коленях, руки простерты перед собой, тело как бы совершает земной поклон, голова упирается в подушку лбом, при этом обе ладони сжимают подушку с удивительной силой, словно бы впиваясь в нее. В этой позе Антон «молился» все ночи напролет, но перед пробуждением всегда возвращался в обычное расслабленное положение тела и только после этого просыпался.

Попытки поведать ему о загадочной молитвенной позе, которую он принимает во сне, кончались крахом: со всей присущей ему запальчивостью и готовностью поспорить с любым утверждением Антон отрицал какую-либо возможность спать в молитвенной позе. Много раз я хотел сфотографировать его во сне, чтобы доказать ему, что я это не выдумал, тем более что мои слова подтверждали все, кто когда-либо видел его спящим. Но до фотографирования спящего Антона дело так и не дошло, а на исходе детства это странное свойство исчезло.

Можно предположить, что в прошлой жизни Антон был мусульманским религиозным подвижником. Это предположение кажется мне вполне совпадающим с некоторыми свойствами его характера: Антон часто представал в качестве человека довольно фанатичного, как бы глубоко и пылко преданного чему-то, но предмет его горячей убежденности, как правило, оставался достаточно подвижным, плавающим, и иногда создавалось впечатление, что он может быть любым. Я уже сказал, что Антоше хотелось поскорее покинуть пределы детства, поэтому, будучи ребенком, он изъяснялся на подчеркнуто взрослом языке, называл своих родителей Вика и Борис, отпускал тонкие саркастические шутки совершенно взрослого типа, иногда переходя на изысканный французский или английский язык, тщательно избегал детского сентиментального или фантазматического лепета, а также ему нравилось вступать со взрослыми в продолжительные и витиеватые дискуссии или даже в горячие споры на самые разные и неожиданные темы, причем в этих диспутах мой друг способен был потрясти своих собеседников остротой мысли и глубиной своего полемического дара, шквалом остроумнейших реплик и изворотливых аргументаций, он мог осыпать оппонента сотней язвительных игл или же поразить тщательно взвешенной паузой в ответ на какую-нибудь реплику, при этом в течение этой паузы он скептически искривлял губы и приподнимал брови, как бы изумляясь тому факту, что его доводы, столь очевидные и неоспоримые, всё еще отвергаются неуступчивым и твердолобым собеседником. В такие моменты казалось, что перед вами не карапуз, а какой-то изощреннейший парижский адвокат конца девятнадцатого века, защищающий, например, Дрейфуса на открытом судебном заседании, способный посрамить обвинение убийственной смесью, сотканной из остроумия, эрудиции, яда и человеколюбия.

Такого рода поведение маленького мальчика некоторых взрослых восхищало до глубины души, других же раздражало или даже бесило до посинения, так что, подобно тому как Франция прустовской эпохи разделялась на «дрейфусаров» и «антидрейфусаров», так же и все известные мне тогда взрослые разделялись на «антонофилов» и «антонофобов». Это разделение никак не касалось нас, детей, потому что среди ровесников все любили и даже обожали Антона. Не припомню никого из наших ровесников, кто поддержал бы «антонофобские» тенденции, мы все были яростными «антонофилами».

В общем, сказать, что Антоша Носик был необычным ребенком, это всё равно что не сказать ничего. Потому что Антоша был не просто необычным, он был крайне необычным ребенком, и это было известно всем, так как маленький Антон являлся непревзойденным мастером по части привлечения к себе общественного внимания. Его спонтанные публичные выступления и неожиданные речи имели характер сверкающих эскапад или словесных фейерверков, способных безо всякого труда держать в напряжении практически любую аудиторию, начиная с потрясенной гардеробщицы в предбаннике какого-нибудь дома творчества и заканчивая сообществом взрослых интеллектуалов, собравшихся в мастерской Кабакова.

В спорах Антону нравилось занять позицию достаточно уязвимую и защищать ее с яростью. Вспоминается гигантский, многодневный спор о личности генерала Власова. Антону захотелось выступить в качестве адвоката генерала, в то время как в роли обвинителей на этом незапланированном процессе оказалась группа взрослых, включающая в себя, если не ошибаюсь, Кабакова и моего папу. Власов был советским генералом, оказавшимся в немецком плену во время Великой Отечественной войны. Он перешел на сторону немцев и возглавил так называемую Русскую освободительную армию (РОА), воевавшую бок о бок с германцами против советских войск. В конце войны схвачен и повешен как предатель. Антону захотелось доказать всем, что предателем этот генерал не был. Вначале было интересно внимать этому спору, но потом спор надоел, а он всё не кончался, всё длился, обретая новые витки и изгибы – казалось, между нами поселилось новое тело, тело спора, драконообразное и извивающееся, покрытое многоцветной и драгоценной чешуей.

В конце концов я подумал, что лучше бы генералу Власову и вовсе не появляться на свет. Но я был неправ – дело было не в генерале Власове, а в самом споре.

Нам с Антоном было лет по шесть, когда его мама Вика рассталась с его папой Борисом, уйдя от него к художнику Илье Кабакову, с которым ее познакомили мои родители. История этого развода полна драматических эпизодов, разводящиеся супруги превратились в два воюющих лагеря: Антон оказался между двух огней. Как я теперь понимаю, ему нелегко пришлось, тем более что Боря Носик вел себя в этой ситуации порой довольно отвратительно и в течение последующих лет пытался настраивать Антона против его мамы Вики и против Кабакова. Успеха это дело не имело, но, возможно, Антошина склонность к полемике коренится в том периоде, когда он, будучи маленьким мальчиком, оказался между двух конфликтующих сторон, каждая из которых обладала склонностью к пылкому и язвительному красноречию.

Когда вдруг получаешь известие, что твой близкий друг умер, то прежде всего вспоминаешь последний разговор. Наш с Антоном последний долгий разговор в данном земном перерождении состоялся в ресторане «Дом 12», где мы встретились случайно, незапланированно, и оба мы отнюдь не были трезвыми в тот момент. Мы обрадовались друг другу и продолжили выпивать уже вместе, и это длилось достаточно долго: мы успели в тот вечер поговорить о многих вещах и, в частности, несколько раз всплывала тема развода наших родителей: его и моих. На первый взгляд Антон был таким, как всегда: шутливым, остроумным, вальяжным. Но затем мне стало ясно, что он потрясен, ошарашен. Он был потрясен и ошарашен смертью своего отца, которая произошла за несколько месяцев до нашей встречи в «Доме 12». Я тоже тогда был потрясен и ошарашен – по другим причинам. Так мы и сидели с Антоном, болтая, – внешне шутливые и вальяжные, а на самом деле потрясенные и ошарашенные.

Одно из наших первых с Антоном совместных дел (а таких дел у нас было множество) заключалось в строительстве огромного картонного замка в мастерской Кабакова: мы исступленно клеили этот замок, множились его башни и стены, он обрастал мостами, крошечные воины щетинились пиками на его стенах – короче, замок расползался по мастерской, как плесень. До какого-то момента Илья («дядя Илья», как мы его называли) смотрел на эту деятельность сквозь пальцы, но затем его это задолбало и он сжег наш замок в камине. Нельзя сказать, что это нас особо травмировало, – мы были сумасшедшими детьми, постоянно готовыми по уши погрузиться в какую-нибудь новую игру.

В семьдесят пятом году мы все поселились в одном доме. Этот дом на Речном вокзале был «домом, который построил Джек», только это был никакой не Джек, а Гриша Перкель, художник, друг наших родителей, чрезвычайно общительный и предприимчивый человек, который решил поселить всех своих друзей в одном многоквартирном доме. Как ему это удалось – непостижимо. Но всё вышло именно так, как задумал Гриша. Каким-то образом создался кооператив при Союзе художников, и Гриша этот кооператив возглавил. И кооператив выстроил дом. Впоследствии я узнал, что эти дома типа «Лебедь» спроектировал в начале 70-х годов архитектор по фамилии Мандельштам, явно считавший себя последователем Ле Корбюзье, – семнадцатиэтажные башни на ножках. В этом содержится странная и даже мистическая ирония, ведь поэт Мандельштам (то ли родственник, то ли однофамилец архитектора) на дух не переносил Ле Корбюзье и именно этому поэту принадлежат знаменитые строки:

Вот так бывает: один Мандельштам клеймит дома на ножках, другой их строит. Эти дома «Лебедь» на Речном вокзале (их там целая популяция, то есть целая лебединая стая на северо-западе Москвы) похожи на иллюстрацию к известной книге Паперного про Культуру Один и Культуру Два.

Культура Один – авангардна, динамична, стремится к полету, транспорту, к перемещению: именно в ее недрах возникают всевозможные модули, летатлины и дома на ножках. Культура Два желает заземлиться, укорениться, она создает зиккураты и мавзолеи. Гениальный архитектор Мандельштам, настоящий советский постмодернист, решил объединить эти два противоположных принципа – дома на ножках на Речном вокзале стоят парами (лебеди, видимо, должны жить парами), и к каждой паре прилагается мавзолей-зиккурат из красного кирпича, видимо, символически обозначающий кучку лебединого говна, скромно громоздящуюся возле лебединых ног.

Обложка журнала «Инфо Бизнес» (2000) с Антоном Носиком

Антон Носик в израильской армии, 1991 год

В этих кирпичных зиккуратах, по мысли Мандельштама, должны были располагаться различные функционально полезные заведения – они в них и располагаются. Возле нашей пары домов – почта, возле соседней парочки – аптека, далее – магазин…

Наш мавзолей-почту долго не могли достроить. Он почти превратился в разрушающуюся новостройку. В наших детских глазах и снах он сделался зловещей и притягательной руиной: внутри гнездилась тьма и шныряли крысы. Ну и мы там шныряли, конечно же, и даже, видимо, с риском для жизни.

В целом творение архитектора Мандельштама оказало гигантское влияние на наше сознание, наш длинный высокорослый дом на ножках с внешними лестницами, отделенными от бездны чем-то вроде органных труб: мы постоянно тусовались на этих лестницах, на всех этажах и даже на крыше, плоской, как крыша итальянского палаццо, – там возле загадочных вентиляционных отверстий вырастали зимой загадочные ледяные грибы в человеческий рост, сотканные из замороженного газа.

Дом был заселен художниками, и, соответственно, обитатели дома веселились до упаду. Потребовалась бы тысяча и одна ночь, чтобы рассказать все сказки этого дома, но для такого дела должна бы родиться семнадцатиэтажная Шахерезада-Лебедь с кожей, покрытой квадратными кусочками зеленоватой смальты с гладкой стеклянистой поверхностью (именно так облицован наш дом). Почему дома-лебеди не белые, а зеленовато-серые, – на этот вопрос уже не сможет ответить архитектор Мандельштам. Взрослые собирались каждый вечер в одной из квартир: выпивали, ели, болтали… Перкели, Чуйковы, Гороховские, мои родители… Илья Кабаков был фонтанирующим центром этого клуба застолий. Однажды, когда все сидели у Перкелей за длинным столом, ломящимся от яств, в дверь позвонили.

За дверью стояла импозантная старуха: накрашенная, в седоватых буклях, с жемчугами на шее, в элегантной юбке и пиджачке, в туфлях на высоком и мощном каблуке. Никто ее не знал, но она вошла – интеллигентная дама, возможно, коллекционерша современного искусства, она пленила всех своей жеманной эрудицией. Особенно ее интересовали картины и рисунки, развешанные на стенах. Она всматривалась в них, одновременно отражаясь в стеклах и мимоходом поправляя прическу или мейкап. В целом она была очень женственна, несмотря на возраст. Она успела всех обаять, прежде чем все поняли, что эта дама не кто иной, как переодетый Кабаков, который решил всех разыграть. Роль была исполнена безукоризненно.

У нас сложилась разбитная детская компашка – девочек и мальчиков примерно поровну. Это был период первичного эротического возбуждения, лет девять-десять, крайне возбудимый возраст. Потом года на полтора наступает успокоение, прежде чем крышу снесет навсегда. Наш дискурс в отсутствие взрослых был крайне порнографичен, мы в упоении пересказывали девочкам поэму «Как я пошла купаться» (рифма ясна читателю), сказки про черный чемодан и другие порношедевры коллективного литфонда. Девчата в ответ хихикали, пинали нас ногами и возмущенно-восторженно блестели очами – они тоже были перевозбуждены, как и всё вокруг: деревья, снега, лестницы…

Как-то раз мы с Антоном маялись дома одни и решили позвать в гости двух девочек. Антон сказал, что мы должны их роскошно накормить – и мы принялись готовить еду, и делали это довольно долго и увлеченно. Наконец девочки пришли и сразу же весьма кокетливо поинтересовались, что мы, собственно, будем делать вчетвером в этой квартире. Антон сообщил им, что их ожидает трапеза. Но девочки не знали этого слова – «трапеза» и решили, что это слово должно обозначать нечто крайне неприличное. Поэтому они стали усиленно хихикать, блестеть глазами и носиться по комнатам, как бы от нас убегая. Столкнувшись с таким провокативным поведением со стороны девочек, мы уже не могли признаться им, что слово «трапеза» означает всего лишь еду, мы утаили от них наличие приготовленного для них обеда и вместо этого носились за ними, зажимали в углах, разводили на поцелуи, а с одной из девочек нам даже удалось стянуть трусы.

Всё это и было «трапезой» – новое значение этого слова родилось прямо под нашими пальцами, блуждающими по ускользающим и в то же время льнущим девчачьим телам. Напоминает игру со словами «поцелуй» и «наперсток» в сказке про Питера Пэна.

Будучи ребенком, Антон ненавидел процесс поглощения пищи, но приготовление еды его интересовало. Он едко критиковал кулинарные способности своей мамы, говоря, что его мама Вика готовит в стиле Джордано Бруно и Жанны д’Арк, то есть якобы всё подгорает – естественно, это были хитроумные инсинуации со стороны Антона. Эти инсинуации помогали ему максимально затягивать любую трапезу (трапезу в классическом понимании этого слова): он набивал щеки, как хомяк, и вращал глазами, но глотать – не глотал.

Это отвращение к питанию не помешало ему в какой-то момент заявить, что мы должны овладеть искусством приготовления тортов. Я немедленно согласился на это безумное предложение, как соглашался на все безумные предложения Антона. Мне самому такое в голову бы не пришло – я никогда не любил готовить еду. К тому же был равнодушен к тортам и вообще к сладкому. Это не помешало нам внезапно превратиться в чокнутых изготовителей тортов, и мы даже достигли в этом деле некоторого совершенства. Удивительно, но мы продержались в амплуа кондитеров довольно долго и предложили множество изощренных изделий друзьям и гостям наших родителей. Некоторые торты имели успех, другие вызывали омерзение. Вначале мы относились к этому делу серьезно, с диким энтузиазмом, но затем привычное хулиганство взяло верх, и мы стали пихать в торты разную недобрую дребедень, после чего взрослые мгновенно утратили к нашим изделиям какое-либо доверие.

Наши торты больше никто не желал отведать (если не считать несчастных неопытных гостей, пришедших в первый раз). Дело скатилось до извращенного кондитерского концептуализма в детском исполнении, но, к счастью, вскоре мы охладели к этой опасной игре. Ее вытеснили другие игры, иногда не менее опасные.

Как-то раз, придя домой, Вика и Илья застали Антона за необычным занятием – он гладил утюгом свою школьную форму. Всем нам, советским школьникам, полагались одинаковые синие курточки и штаны (или юбки в случае девочек), на рукавах курток – пришитый пластиковый герб в форме рыцарского щита, на котором схематическая книга в лучах восходящего солнца: как бы герб гигантского колледжа под названием «советская школа».

На этом пластиковом гербе удобно было рисовать синей пастовой ручкой. На одной странице раскрытой книги я нарисовал свастику, на другой – звезду Давида, два любимых мною знака, но потом пришлось превратить их в клубочки бесформенных каракулей, чтобы не схлопотать проблем за сомнительную, с точки зрения советской школы, символику.

Ну и, конечно, белые рубашки и красные шелковые пионерские галстуки. Увидев, что Антон старательно отглаживает всё это утюгом, Вика и Илья были удивлены такой непривычной вспышкой детской аккуратности. На вопросы Антоша неохотно отвечал, что «будет проводиться конкурс на самую аккуратную школьную форму».

Родители почуяли неладное, и последовал шквал более пристальных вопросов. С огромным трудом из Антона удалось вытянуть, что к нему подвалил на улице некий человек, рассказал про конкурс на самую аккуратную школьную форму, пообещав, что приз будет выдаваться в виде иностранных игрушечных машинок. Назначил встречу в подъезде некоего дома, куда Антон должен был принести отглаженную форму на плечиках. Просил держать дело в секрете.

Стало ясно, что Антон попал на прицел извращенца. Антоше запретили идти на встречу с извращенцем, вместо него туда отправился Кабаков. Субъект, увидев Кабакова, убежал – великий концептуалист пытался преследовать педофила, но тот оказался быстрее. После этого происшествия в течение нескольких недель Антон изводил Вику и Кабакова гневными речами. Он наотрез отказывался верить в скверные намерения незнакомца и обвинял свою маму и отчима в том, что они очернили честнейшего человека своими гнусными подозрениями.

Мы тусовались в нашем доме на Речном вокзале, тусовались на чердаке Кабакова и в папином подвальчике на Маросейке, тусовались в домах творчества художников и писателей, тусовались вместе в Праге, где Антон с Викой бывали почти так же часто, как и я, – там жила Викина сестра Нина со своими сыновьями, Андреем и Павлом, которые приходились Антону кузенами. Нина была замужем за Типольтом, одним из министров в правительстве Дубчека, который впоследствии погиб в авиационной катастрофе.

Итак, в детстве нас объединяло множество пространств, разделяла только школа: я учился в стандартной школе в соседнем дворе, пока не перешел в школу рабочей молодежи в Дегтярном переулке, Антон же учился в экспериментальной школе с английским уклоном на Водном стадионе – там вокруг него иногда вспыхивали небольшие колоритные скандальчики. Вспоминаю два инцидента, и оба связаны с австрийскими канцлерами. Каким-то образом Антону удалось убедить всю школу, что он – незаконнорожденный сын австрийского канцлера Бруно Крайского.

Сначала в эту легенду поверили его одноклассники, затем она распространилась по другим классам. Постепенно об этом волнующем факте узнали учителя, а затем информация дошла и до директрисы. Не то чтобы Бруно Крайский был чрезвычайно известен в Советском Союзе, скорее наоборот – о нем редко упоминали, потому что он не принадлежал ни к ярым врагам, ни к добрым друзьям советского руководства. Именно поэтому, видимо, легенда выглядела правдоподобно.

А может быть, соль заключалась в особом звучании этого имени – Бруно Крайский. Короче, было во всём этом нечто такое, что заставляло поверить в эту историю. В какой-то момент директриса школы вызвала к себе Вику, чтобы обсудить некоторые аспекты Антонова поведения.

Держалась она странно и после различных околичностей перешла на приглушенный, даже несколько интимный тон: «Конечно, я понимаю всю сложность ситуации, в которой находится ребенок… Да, ситуация крайне щекотливая… Требующая особой деликатности, учитывая высокое положение отца… Поскольку дело касается международных отношений, мы, конечно, готовы закрывать глаза на некоторые… Видите ли, нам кое-что известно о, так сказать, сфере общих интересов, связывающих вас с товарищем Крайским и… отдавая себе отчет в степени занятости товарища Крайского государственными делами…»

Вика внимала этому бредовому лепету в полном недоумении и долго вообще не могла понять, о чем толкует трепетная директриса экспериментальной школы. Антошина мама не только никогда не видела «товарища Бруно Крайского», но также никогда о нем не думала и, возможно, даже не вполне помнила, кто он вообще такой.

В другой раз всем в классе поручили выучить наизусть какое-нибудь стихотворение Пушкина. Антоша забил болт на это дело, но уже в классе, сидя на уроке, он быстро написал стихотворение в пушкинском стиле и прочитал его вслух у школьной доски.

Стихотворение называлось «Меттерниху». Учительница была очень довольна, похвалила Антона за то, что он раскопал такое малоизвестное, но блестящее стихотворение Пушкина, и поставила ему пятерку. Каким-то образом потом всплыло, что стихотворение написал Антон. Учительница восприняла это как личное оскорбление, и Вику снова вызвали в школу.

Не знаю, чем взволновали воображение Антона австрийские канцлеры, но учился он хорошо (в отличие от меня) и в целом слыл вундеркиндом.

Описать мир детских обсессий невозможно, ибо он слишком обширен. То мы предавались коллекционированию, как все мальчики нашего возраста: марки, монеты, бумажные ассигнации… Микрокартинки, клейма, печати, знаки, гербы. Ну и, конечно, мы сами придумывали и рисовали бесконечные знаки, флаги, карты, гербы… Дипломатические отношения между двумя воображаемыми странами Блюмаусом и Носиконией чрезвычайно нас поглощали, пока это не вытеснялось, например, провалами в черно-белый мир шахмат. Однажды мы даже противостояли чемпиону мира по шахматам Карпову, который устроил сеанс одновременной игры на двадцати досках в Институте славяноведения и балканистики, где работала Антошина мама. Тот самый Карпов, с которым Фишер отказался играть, сказав: «Фишер не играет с Карпом». Но мы с карпом играли, и зеркальная рыба победила нас. В какой-то момент Кабаков обзавелся автомобилем – желтые жигули вошли в историю нашего детства под именем Желтопузик: кажется, это имя тоже из мира рыб. В утробе Желтопузика мы посетили множество подмосковных усадеб и монастырей: Илья Иосифович, охваченный религиозным экстазом автомобилиста-неофита, возил нас повсюду – ему было всё равно, куда ехать, лишь бы не расставаться с Желтопузиком, которого он неистово обожал. Поэтому он решил, что дети должны стать знатоками подмосковных перлов: это решение сделалось источником многих блаженных поездок за город, в том числе на акции группы «Коллективные действия», проходившие на Киевогорском поле. Но чаще наше внимание приковывали древние или просто старинные строения: эрудиция Ильи не имела пределов, рассказывал он обо всех этих усадьбах и монастырях как бог – казалось, нужно отрастить двадцать пять ушей, чтобы впитать всё это.

Невозможно умолчать о неимоверном шкафе, созданном руками Кабакова: Илья Иосифович купил три антикварных буфета, изобилующих украшениями – деревянные фронтоны, миниатюрные балюстрады, краснодеревщиков укромные затеи – тонко вырезанные дверцы, покрытые гроздьями винограда… Илья разобрал эти буфеты, выдержанные в разных стилях, и собрал из них один Мегашкаф, покрывающий все стены в квартире на Речном, где жили Вика, Илья и Антон. Таким образом, все они оказались как бы живущими в шкафу, у которого, как у ленты Мебиуса, не было «внутри» и «снаружи». Так они уподобились Примакову, герою знаменитого альбома Ильи «В шкафу сидящий Примаков».

Ковбои разбивают лёд. 2013

Всеприсущий шкаф обнимал собой и маленькую комнату Антона, и там таилось множество сокровищ – охапки пестрых европейских автомобильчиков, вертолетов, домиков, ковбоев, рыцарей, пиратов, книг, виниловых пластинок и прочих кайфов.

Ну и, конечно, комиксы – предмет моего обожания! Из Парижа, где обитал Боря Носик, щедрым потоком лились сокровища – Антон располагал практически полным собранием роскошно изданных «Тинтинов», а также «Обеликсов» и «Астериксов». Кроме того, регулярно поступали комиксовые журналы «Пиф» и «Пилот» – первый стопроцентно детский, а второй более чем взрослый, совершенно не подходящий нам по возрасту и от этого особенно нами любимый. Должно быть, советский писатель Боря Носик, посылая малолетнему сыну комиксовые журналы, сам в них не заглядывал и не знал о буйных и сюрреалистических видениях эротического свойства, которые обильно распускали свои яркие лепестки на страницах журнала «Пилот»: обнаженные боги Энке Билала или трахающиеся невидимки Мило Манары были далеко не самыми солеными среди этих упоительных graphic stories. Возможно, конечно, Носик-старший не был так уж слеп, просто ему нравилось посылать своему сыну некий порнографический флюид, во всяком случае, я очень благодарен старшему Носику: журнал «Пилот», где сотрудничали в те годы великолепные художники, оказал большое влияние как на мое рисование, так и на формирование моих эротических фантазий. Ну и, конечно, среди сокровищ Антона я обожал сборник карикатур Джона Тенниела, публиковавшихся во времена королевы Виктории в лондонском «Панче»: бесконечная гравированная борьба гладиаторов Гладстона и Дизраэли. Этот сборник я смотрел furt dokola (как говорят чехи), то есть снова и снова, так же как и небольшие аппетитные издания графических историй Чарльза Аддамса и Эдварда Гори: черноюморный и мистический эпос о семейке Аддамсов, тогда еще не обретший своего кинематографического воплощения, но и графического было довольно, ведь Чарли Аддамс – подлинный гений.

Не помню, сколько нам было лет, когда мы написали в соавторстве роман «Пятеро в пространстве» – космическую одиссею с элементами порнографического детского галлюцинирования. За этим последовала повесть «Тридцать отрубленных голов» в духе Э. Т. А. Гофмана – структура повести строилась на родстве слова «глава» и «голова»: повесть состояла из тридцати глав, в каждой из которых парикмахер-убийца отсекал очередную голову очередного клиента.

Затем мы написали сборник эссе, вдохновившись примером Кабакова, Эпштейна и Бакштейна, которые тогда писали втроем эссе на темы, которые они сами себе задавали. Эссе у нас получились очень неплохие. До сих пор помню некоторые из них – «Череп», «Дом творчества», «Руины философии»…

В целом мы написали совместно и порознь множество литературных произведений – по большей части довольно жутких и фантасмагорических (готические кошмары владели нашим воображением). Пожалуй, эти малолетние труды тянут на многотомное издание, переплетенное в детскую кожу, под общим названием «Страшные тени счастливого детства».

Название является цитатой из моего длинного стихотворения, написанного в конце 90-х годов и посвященного слову «пизда». Не стану скрывать, что это слово часто сияло, как некое солнце, в эпицентре нашего космоса:

Девочки и девушки омывали собой нашу жизнь, как платиновый дождь омывает ноги Данаи. И всё же, сделавшись медиком, Антон решил посвятить свой профессиональный интерес мужскому половому органу. Он стал урологом. Это всех немало изумило, как и само решение Антона Борисовича посвятить себя медицине. С раннего детства было ясно, что Антоша – прирожденный журналист или писатель. И вдруг такой кульбит! Но Антон любил изумлять. Он постоянно шутил, но хотелось ему чего-то нешуточного, а что может быть серьезнее медицины? Ему пришлось совершить немалое насилие над собой, чтобы свернуть на этот путь, на котором он в результате не слишком задержался. В начале учебы в медицинском институте он представлял собой зеленоватого юношу, которого постоянно тошнило. И всё же мир телесных тайн манил его.

На втором или третьем курсе Антон, от которого все мы привыкли слышать постоянные витиеватые речи, вдруг замолчал. Это совпало с его женитьбой. Незаконнорожденный сын австрийского канцлера вдруг сделался женатым человеком – совершенно молчаливым, курящим трубку, поразительно солидным, non-stop одетым в строгий серый костюм-тройку, при галстуке. Прошло года два, прежде чем он снова разговорился, одновременно отказавшись от жены, костюма и галстука.

В 90-м году – новый резкий поворот. В тот год у Кабакова была большая выставка в Израиле, он приехал туда с Викой и Антоном. На открытии выставки присутствовал президент Израиля и другие официальные лица. Совершенно неожиданно для всех Антон приблизился к президенту и заявил, что ощутил себя евреем и желает остаться в Эрец Исраэль. Наверное, это тронуло президента, но одновременно должно было поставить его в несколько неловкое положение.

В Израиле Антон стал известным журналистом, однако постепенно над его головой сгустились некие тучи – в результате через пару лет наш общий близкий друг Илья Алексеевич Медков вывез Антона из Израиля в Москву на своем частном самолете, спасая от этих туч. После этого Антон около года работал в банке Ильи, носившем имя ДИАМ, что расшифровывалось как Дело Ильи Алексеевича Медкова. Антон работал там вплоть до того мрачного дня в сентябре 1993 года, когда нашего любимого друга Илюшу убила пуля, выпущенная из снайперской винтовки.

Будучи человеком страстных увлечений, Антоша и в дружбах был таким. Его увлечение мной пришлось на детские годы, в юности же я наблюдал воспламенение его дружбы с Илюшей Медковым – дружбы, более напоминающей влюбленность. В незабываемом августе 1987 года, когда мы втроем (Антоша, Илюша и я) отправились в Коктебель, Антон и Илья старались не расставаться ни на секунду. Как настоящие влюбленные, они носили одежду друг друга и даже обменялись именами: Антон называл Илью исключительно Антон Борисович, Илья же именовал своего друга – Илья Алексеевич. Поскольку парни не были геями, их взаимное обожание реализовывалось в совместной охоте на девушек: каждый вечер они исчезали в благоуханных коктебельских сумерках, одетые далеко не по-курортному: в бархатных пиджаках, нарядных рубашках и модных скрипучих туфлях с медными элементами. Этот дендистский прикид, резко выделявший их в мире расхлябанных шорт и футболок, давал свои результаты: возвращались они, как правило, с одной или двумя девочками.

Впрочем, атмосфера того августа вовсе не требовала таких целенаправленных охотничьих действий: казалось, что всё пространство цветет прекрасными девушками, жаждущими любви. Но охота была их ритуалом, скрепляющим сердечный союз двух юных джентльменов, одетых в темные бархатные пиджаки.

Илюша тогда был беспечным киноманом, подпольно записывавшим содержание всех просмотренных фильмов в специальные блокноты. Ничто не предвещало, что он станет могучим, но недолговечным банкиром.

Когда Илюшу застрелили на крыльце его собственного банка, Антон не выразил скорби, но впал в некое сумеречное состояние, длившееся несколько лет. Впрочем, этот делирий оказался полезен: именно блуждая в глубоких сумерках сознания, Антон набрел там на идею русского интернета. Я был свидетелем этого озарения – резкого и внезапного, как все озарения Антона. «Я понял!» – сказал он вдруг, ни к кому не обращаясь, уставившись в пространство невидящим и чрезвычайно напряженным взглядом. Только через несколько дней он рассказал о том, что именно понял, – это был проект той самой деятельности, которая вскоре принесла ему богатство и славу.

В последующие годы мы редко видели друг друга. Иногда я звонил ему, когда резко требовались деньги, – он всегда приходил на помощь. Я одалживал всегда одну и ту же сумму – 700 долларов – и, кажется, не всегда возвращал.

Я очень любил Антона Борисовича, люблю его и сейчас. Мне стало его не хватать задолго до того, как он умер этим летом. Но никого и ничего нельзя сохранить, сберечь, удержать.

За пару недель до его смерти мы встретились на вернисаже моей выставки «Воскрешение Пабло Пикассо в 3111 году». Обрадовались, обнялись, сфотографировались.

То, что мы увидели друг друга в последний раз в этой жизни на выставке, посвященной воскрешению из мертвых, воспринимается сейчас как знак надежды, как обещание будущих встреч – в иных мирах, в других существованиях.

В моем архиве сохранилось множество превосходных рисунков, стихов и художественных текстов Антона, способных доказать, что он был не только выдающимся журналистом и медиаменеджером (как его называют в некоторых некрологах), но и замечательным поэтом, писателем и художником. Его участие в деятельности группы Инспекция «Медицинская герменевтика» также не может быть забыто. Антон был свидетелем зарождения этой группы, участвовал в придумывании ее названия, его имя значилось на бирке, положенной в экспозиционной витрине под четвертым маточным кольцом с печатью «Латекс», – речь идет о первом объекте группы МГ, выставленном на Второй Выставке Клуба Авангардистов.

Антон вошел в структуру Инспекции МГ в качестве «младшего инспектора», для четвертой книги МГ «Младший инспектор» Антон написал великолепный и обширный текст – одно из первых известных мне исследований психологических (и психиатрических) аспектов взаимоотношений между человеком и компьютером. Антон участвовал в перформансе МГ «Нарезание» и в написании текста МГ «На оставление Праги» весной 1990 года – этот текст Антон, Сережа Ануфриев и я писали в состоянии резкого алкогольного опьянения: мы нарезались чешского или моравского вина (уж не помню, что это было – «Франковка», «Вавжинец» или «Мюллер-Тюргау»), добавили еще пару шотов крепкого. Мы сидели в безжизненных дортуарах Академии, в больших залах, освещенных неоновыми плафонами, где рядком стояли застеленные кровати с никелированными изголовьями…

За большими окнами Академии сгустилась ночь и собрала свои силы гроза: белые молнии летали по черному небу, древесные массы Стромовского парка метались под ветром: вся чешская история собрала пред нашим мысленным взором свои галлюциногенные знамена: красные львы с раздвоенными хвостами трепетали в грозовой тиши, за ними вставали гирлянды дефенестраций: пожилых людей с раздвоенными бородками выбрасывали из окон, как мальчиков. Прага! Два еврусских мальчика из Москвы полюбили тебя ненужной тебе любовью, и еще один из Одессы к ним прильнул.

И вот мы все вместе оставляем тебя, Прага, ибо кончилась наша жизнь, кончилась наша смерть, только дурацкий смехуечек наш не завершился – еще трепещет флажком в чешской ночи. Живи, смехуечек! Живи, пиздохаханька! Вам, хрупкие хохотуньи, перепоручаем флюид нашего существования – сберегите древние смехи! Спрячьте в чешских носках! В кармашках вязаных жилеток!

Антон, как и все мы, бывал иногда весел, иногда угрюм, но я не помню, чтобы когда-либо видел его счастливым или несчастным. И вовсе не из-за нехватки эмоций. Хотя ему и хотелось производить впечатление рассудочного флегматика, но ежу было понятно, что он таковым не являлся. Самым характерным для него состоянием было состояние озадаченности: мысль его постоянно как бы пыталась переварить нечто, и переваривание это, с одной стороны, сталкивалось с некими невербализуемыми препятствиями, с другой же стороны, сопровождалось озарениями, в ходе которых реальность становилась временно ясной, абсолютно ясной и доступной пониманию, puzzle вдруг складывался, и тогда рождались идеи, которые овладевали его сознанием целиком, но не более чем на некоторое время. По прошествии некоторого времени эти идеи утрачивали свое магнетическое воздействие, но он не подвергал их критике задним числом, а, скорее, как бы забывал о них. Впрочем, он вполне мог обсудить эти идеи в ретроспективной беседе, однако любому собеседнику становилось ясно, что эти идеи (еще недавно так сильно его увлекавшие) уже не являются предметом его актуального интереса.

Сейчас мне хотелось бы убедить себя, что идея быть мертвым – лишь одно из его временных увлечений, что придет черед и этому делу уйти в прошлое, и тогда Антон снова появится среди живых со скептической полуулыбкой и высоко поднятыми бровями, обозначающими изумленную работу мысли.

И тогда я спрошу его в духе тех эмбриональных бесед, что вели мы с ним до нашего рождения:

– Ну что, Антон Борисович, удалось ли тебе составить представление о загробном мире?

И он мне ответит после паузы (в течение этой паузы его брови поднимутся еще выше, а губы искривятся еще сильнее, еще скептичнее):

– Не особо. Но кое-какие наблюдения имеются.

Глава четырнадцатая

Кельнская вода

О нашей дюссельдорфской выставке 1990 года вполне можно было бы написать отдельный трактат в духе, скажем, отца Павла Флоренского. Представляла ли эта выставка собой некий почти невидимый апофеоз, нечто вроде триумфальной арки черных цикад?

Безусловно, представляла. Та площадь в Дюссельдорфе, где всё это происходило, напоминала небольшое поле, на котором лицом к лицу встретились два танка. С одной стороны Кунстхалле, с другой Академия. Без симпатии вспоминаю я этот город. Скорее с некоторым тоскливым чувством. Можно сказать, с некоторым омерзением. Даже черные руины Дрездена, увиденные сквозь влажный туман позднего социализма, не вызывают в моей душе столь пронзительной тоски, как аккуратные улицы Дюссельдорфа. Мне не хотелось там находиться. И всё же я там находился. Почему?

Я в Прато и я в Дюссельдорфе это слегка разные я. После того как чудотворный и любимый Коктебель, который столько раз возвращал меня к жизни из небытия, вдруг обернулся пастью, где сверкнули тридцать ножей, я стал внимательнее относиться к художественной карьере МГ.

Как и было изначально задумано, весь второй этаж Кунстхалле занимала большая выставка работ Павла Филонова. Если честно, мне никогда не нравились и сейчас не нравятся работы этого лысого человека со страдальческим лицом. Хотя объективно это крупный художник, интересное явление – ему удалось совместить эстетику авангарда с изобразительным языком, присущим шизофренической картинке. Своего рода фрактальное зрение, битый витраж. Пропевень мировой. Должно нравиться современным компьютерщикам. На всей этой огромной выставке мне приглянулся только один рисунок, где Ленин идет в потоках филоновской пестрой мелкоглючки.

Этажом ниже располагалась наша выставка – две большие инсталляции, о которых с уверенностью можно сказать, что они ни на каком уровне не заигрывали со зрителем. Соответственно, зритель остался окоченелым, сдержанно-удивленным, в меру безучастным. Хотя всегда найдутся возбудимые персоны. Там катила как бы такая тяжелая, нешуточная волна. Тяжелый groove по краям, а в центре нечто вроде пресного пирожка.

Спустя годы я с удивлением убедился, что некоторым посетителям эта выставка запомнилась надолго. Видимо, такого рода работы при неярком эффекте обладают длительным и неоднозначным постэффектом. То есть тем, что называется «шлейф».

Выставка наша называлась «Ортодоксальные обсосы – Обложки и Концовки».

Через несколько дней после открытия нашей выставки в Kunsthalle Düsseldorf мы отправились вместе с Борисом Гройсом в Гаагу, где все мы оказались участниками удивительной конференции под названием «Другая Европа». На этой конференции мы выступали с докладом «Распад в единство» – весьма проницательный, кстати, получился доклад. Мы говорили о грядущем объединении Европы, причем нам удалось предсказать кое-какие неприятные последствия этого нарождающегося единства. После Гааги залипли немного в Амстердаме. Вспоминаю синие окна проститутского квартала: девчата там были не слишком пригожие, поэтому я предпочитал медитировать на пустые окна, где проститутка отсутствовала – оставался лишь табурет, подсветка и унылый плюшевый занавес на заднем плане, столь же истертый и древний, как и весь приморский квартал.

После Амстердама мы вернулись в Кельн, куда нас зазывал Крингс-Эрнст, якобы наш первый серьезный галерист в Западной Европе. Там мы должны были, согласно плану, провести некоторое время, обсуждая с ним будущую нашу выставку в его галерее и вообще вырабатывая (на чем он особенно настаивал) некую глобальную стратегию нашей арт-карьеры, которая, если верить этому лысому крепышу, должна была расцвести пышным цветом под его толстым крылом. Он околдовал Лейдермана всяческими воздушными замками: денег у нас уже не было, но Томас уверенно обещал взять на себя все расходы, связанные с нашим пребыванием в городе на Рейне. Он излучал заботу и строил из себя доброго отца – и мы по наивности попались на эту удочку. Всё это была гнусная ложь. Никогда не забуду комнату, которую он снял для меня и Элли. Томас, кажется, называл это «уютным гнездышком».

В первую ночь в Кельне мы переночевали в депрессивном отеле «Бонотель» на Боннерштрассе, на что потратили наши последние марки, а вечером следующего дня явились по адресу уютного гнездышка. Это оказалась пропахшая тленом квартира некоего инвалида, где он проживал в обществе немецкой овчарки. Заросший щетиной угрюмый инвалид с красными от алкоголизма глазами ездил по тесной квартире в скрипучем инвалидном кресле на колесах, постоянно ударяясь металлическими деталями кресла о разные предметы, отчего в смрадном воздухе квартиры вздымались и повисали небольшие фонтанчики пыли. Он не расставался с пивной банкой, но радушия не проявлял. Собственно, он не мог или не хотел произнести ни одного слова на английском языке, а его воспаленные глаза отчего-то полыхали такой лютой злобой, словно это мы были причиной его заточения в скрипучей колеснице. Точно такая же злоба, смешанная с тоской, светилась в глазах его пса.

В этой тесной двухкомнатной квартире, где, казалось, никогда не открывались окна, нам предназначалась комната с вонючим шкафом и с кроватью, которая выглядела так, что мы с трудом заставили себя лечь на нее даже после того, как застелили ее изжившую себя поверхность нашей собственной одеждой. Комната, более всего пригодная для суицида. Впрочем, возникало безотчетное чувство, что здесь уже накладывали на себя руки, о чем все предметы этой комнаты успели равнодушно забыть.

В этой безотрадной комнате впечатлительная Элли расплакалась. Слезы, слезы, слезы на ее лице… Сквозь слезы она говорила, что страна наша катится в тартарары, что нам некуда возвращаться, что и здесь нас ничего не ожидает, кроме таких вот комнат, инвалидов, собак и чужих сигарет, дымящихся в картонных коридорах.

В своей работе «Жуткое» Зигмунд Фрейд пишет, что в немецком языке есть только одно слово, значение которого не меняется на противоположное при прибавлении к нему отрицательной приставки «не». Это слово heimlich или unheimlich. И то и другое означает «жуткое». Прочитав это, я задумался, есть ли в русском языке такое слово, которое не меняет своего значения после прибавления к нему отрицательной приставки. И вскоре нашел такое слово. Точнее, два. Это слова «истовый» и «неистовый». Они имеют одинаковый смысл, хотя с грамматической точки зрения второе слово вроде бы должно стать отрицанием первого. Но отрицания не происходит.

Сколь жуткой была комната, столь же истово (или неистово) мне хотелось утешить Элли. В некоем самонадеянном экстазе, свойственном влюбленным юношам, я обещал ей, что следующую ночь мы будем ночевать во дворце. Я понятия не имел, откуда мне взять дворец в этом незнакомом городе, не имея гроша за душой. И всё же мне удалось вытряхнуть этот дворец словно бы из некоего магического рукава. Видимо, небо благосклонно к влюбленным юношам, поэтому у меня получилось сдержать свое необдуманное обещание: следующую ночь мы действительно уснули во дворце. В не очень большом, но вполне роскошном дворце, где нам суждено было прожить несколько месяцев.

Проснувшись поутру в квартире инвалида, я позвонил в Прагу, чтобы пожаловаться папе на ту глубокую жопу, в которой мы оказались.

– Звякни Альфреду, – бодро сказал папа. – Он в Кельне. Он же теперь посол в Германии.

С Альфредом я познакомился, когда мне было лет одиннадцать. То есть в блаженные 70-е. Году эдак в 77-м или 78-м. В те годы в папиной мастерской на Маросейке бурлила сладостная и спиритуально насыщенная светская жизнь. Гости являлись каждый вечер, иногда большими оравами и стаями. Everyday папа отправлялся на Центральный рынок на Цветном бульваре, близ цирка, чтобы купить квашеной капусты, соленых огурцов, маринованных грузинских помидоров, брынзы, кураги, изюма, орешков и жирной дунайской сельди. Я обожал составлять ему компанию в этих походах. Я обожал грандиозное пространство рынка, где витали упоительные запахи солений и сушеных фруктов. Там эхо восседало под сводами, сливая воедино веселые голоса торгующих. Здесь можно было набить детское брюхо совершенно бесплатно, пробуя то одно, то другое: вытягивая жадной рукой горсти соленой капусты из больших эмалированных ведер, снимая с ножа ломтики брынзы, лакомясь курагой и инжиром, дегустируя творог и сметану из стеклянных банок под услужливыми взглядами кавказских усачей и дебелых русских теток в белых передниках. Затем неизменно закупались две бутылки водки. С этими трофеями мы возвращались в папин подвальчик на Маросейке. Там варилась картошка в мундире или без. Две бутылки водки гордо стояли на столе, как два сверкающих офицера, надзирающих за бурлящей картофельной армией. Сам папа не пил. Я, по причине детского возраста, тоже. Всё это роскошество предназначалось для гостей, а они случались самые разнообразные.

«Любушка». 2011. В 2011 году на этот трек был сделан клип (в соавторстве со студентами Школы Родченко под чутким руководством профессора Кирилла Преображенского). В этом клипе я, одетый в камзол XVIII века, танцую, время от времени распадаясь на пиксели, на черные и красные квадраты.

Подпольные художники, поэты, музыканты, философы, мистики. Сосредоточенные диссиденты с фанатичным огоньком в глазах. Книжные спекулянты. Тайные собиратели икон. Детские писатели и джазовые импровизаторы. Разбитные сотрудницы дошкольных редакций. Вальяжные официалы, вроде Евтушенко, желающие вкусить сладостей андерграунда. Аккуратные отказники. Скромные стукачи. Экзальтированные дамы. Веселые девушки из так называемого профсоюза проституток – так именовалось многолюдное девичье сообщество, включающее в себя юных особ, имеющих в жизни четкую цель: выйти замуж за иностранца. И, наконец, сами иностранцы – целые гирлянды и каскады зарубежных существ: корреспонденты американских газет, аккредитованные в Москве, финские торговцы, английские бизнесмены, немецкие историки – все хотели посмотреть на доброго волшебника-концептуалиста, на удивительного художника, гнездящегося в уютном подвале. На человека, сочетающего в себе сразу две культовые роли: роль неофициального художника-нонконформиста и роль обожаемого иллюстратора самых лакомых детских книг, насыщающего детские и взрослые мозги субтильными и мечтательными образами сказочной Европы.

В один из дней, когда мы бродили по солено-кисло-сладким пространствам Центрального рынка, папа сообщил мне, что сегодня нас навестит посол Швейцарии. Посол действительно явился, кажется, даже в сопровождении секретаря. Очень высокий длинноногий господин в официальном костюме, со вздыбленной шевелюрой и небольшой бородкой, в очках с толстыми стеклами. Костюм его был строг, но сам он вовсе не строг, даже наоборот – восторженно весел и как бы охвачен вихрящимся вдохновением. Нежная магия папиных работ мгновенно его околдовала, и он сделался одним из постоянных гостей возвышенного подвала. Каждый раз, когда он приезжал, во дворе появлялась скромная машина с тонированными стеклами. Советские спецслужбы пасли посла, что и не странно. Делали они это довольно демонстративно, типа «знайте, мы здесь». Особой тревоги это не вызывало.

Удивительнее было другое – сам господин посол и стиль его поведения, резко контрастирующий как с его строгими костюмами, так и с упорядоченным имиджем Швейцарии. Никогда в голову нам не пришло бы, что у этой аккуратной страны могут быть такие послы. Альфред Хол (так его звали) оказался человеком безудержным, роскошным. Скорее он напоминал резвящегося даоса, нежели посла страны, знаменитой часами и сыром. Кстати, эти самые швейцарские часы и сыр, а также призматические шоколадки Toblerone и швейцарские армейские ножи сыпались из него, как конфетти с новогодней елки. Он напоминал Деда Мороза, вышедшего из рамок, живущего под лозунгом «Круглый год – Новый год!». Его стремление к вечному празднику не знало пределов. Иногда он привозил в наш подвал целые многоступенчатые обеды или ужины, изготовленные поваром швейцарского посольства. Его водитель втаскивал в обоссанный кошками подъезд гигантские тминные хлеба, только что испеченные, связки благородных винных бутылок, сырные головы и корзины, набитые шоколадками с видами швейцарских городов. Сам он веселился, ел и пил больше всех, он был оголтелым гурманом и обожателем жизни.

В то время в нашем кругу все любили роман Томаса Манна «Волшебная гора». Я относился к наиболее страстным почитателям этого текста. В благодарность за наше обожание этот роман выплеснул в нашу жизнь некоторое количество оживших своих персонажей. Альфред был, конечно, Пеперкорном. Совпадало всё: величественные жесты, алкоголизм, страстное восхищение чудесами жизни, барственная капризность, разорванный дискурс, как бы состоящий из незавершенных афоризмов. Впоследствии я встретил на жизненном пути некоторое количество Нафт и Сеттембрини, но ни один из них не был похож на свой романный прототип так сильно, как Альфред был похож на Пеперкорна. В состоянии умеренного опьянения он был умен, остроумен, тактичен и крайне добр. Изъясняясь по-русски с сильным акцентом, он вполне отдавал себе отчет во всех преимуществах этого искаженного языка и мог рассыпаться фейерверком очень смешных шуточек, эффективность которых строилась на осознанном и неполном знакомстве с русской речью. Но на этой стадии он никогда не останавливался, упорно и неизменно стремясь к полной потере сознания.

На следующей стадии он становился взбалмошен, капризен, начинал озорничать и хулиганить, давал большого ребенка и даже мог стать на некоторое время довольно обременительным, но долго это не длилось: он быстро вливал в себя еще одну бутылку благородного напитка (не первую и не вторую за вечер) и тогда начинал зависать, бормотать немецкие и английские слова, связь между которыми становилась всё более зыбкой, а потом вообще терял дар речи, только взирал сквозь очки изумленным взглядом новорожденного. Заканчивалось всё это тем, что он распластывался во весь свой длинный рост прямо на грязном дубовом паркете папиной мастерской и уходил в астрал. Мы с трудом перетаскивали его на диван.

Вначале мы думали, что, может быть, богемная атмосфера подвала так действует на него, но потом осознали, что он распоряжается собой таким образом каждый вечер, где бы ни находился.

Впоследствии Пауль Йоллес, бывший государственный секретарь Швейцарии (этот пост приблизительно соответствует министру иностранных дел), как-то раз сказал мне, что алкоголизм Альфреда является для Швейцарии проблемой национального масштаба. Думаю, он не преувеличивал. Тем не менее, по всей видимости, Альфред был отличным дипломатом. Его любили и уважали, и он сделал блестящую карьеру. При Хрущеве он – первый секретарь посольства в Москве, затем посол в Белграде при позднем Тито, при Брежневе – полномочный посол в СССР, затем посол в США и, наконец, в конце 80-х он стал послом в Западной Германии, что для швейцарского дипломата являлось в то время вершиной карьерной лестницы. С этой вершины он и рухнул – сорвался на моих глазах. Но об этом речь впереди.

Короче, еще тогда, в святые 70-е, мы дико полюбили этого экстравагантного господина, а он полюбил нас. Многие его подарки свидетельствуют о проницательном понимании наших самых глубинных потребностей. В особенности это касается виниловых пластинок. Альфред преподнес моему папе полное собрание месс Гайдна и квартетов Брамса. Эти мессы и эти квартеты сыграли чрезвычайно важную роль в моей жизни – эта музыка стала неотъемлемым структурообразующим элементом некоторых экстатических состояний, а я любил в те годы структурировать свой ментальный мир посредством экстатических состояний. Кажется, я еще не упоминал о практике одиноких вращений под музыку. Я вращался часами с возрастающим ускорением, пока Гайдн или Брамс выстраивали свои звуковые галактики, вращался до тех пор, пока не падал рылом в ковер: тогда верх и низ исчезали, а душа моя отправлялась в особое странствие по сопредельным мирам в кибитке сакрального регресса.

Альфред также подарил нам целую полку роскошно иллюстрированных книг – серия, издаваемая Thames & Hudson, посвященная базовым категориям. Достаточно перечислить названия книг этой серии: «Дао», «Шаман», «Мистическая спираль», «Древо мировое», «Крест», «Дзен», «Дракон», «Лабиринт», «Архитектура инициаций», «Алхимия», «Астрология», «Герметизм», «Друиды», «Дева», «Жертвоприношение», «Вещие сны», «Йога», «Роберт Фладд», «Каббала», «Пирамида», «Огонь и вода», «Катабасис», «Орфей», «Сад», «Остров», «Вулкан», «Ритуальный секс»…

Такому вот немаловажному во всех отношениях господину я и «звякнул» (по выражению моего папы) в тот осенний день 90-го года, после ночи, проведенной в прогорклой квартире инвалида. И тут же получил приглашение на ужин. Посольство Швейцарии находилось в официальной столице, то есть в маленьком городе Бонне, неподалеку от Кельна, но резиденция посла располагалась в самом Кельне, в районе вилл под названием Мариенбург, на зеленой улице Мариенбургерштрассе, прямо напротив известной галереи Кристины Гмуржинской – здания, имеющего вид лаконичного красного куба, торчащего из-за живой изгороди. Эта галерея долгие годы промышляла русским авангардом, чем и объясняется супрематическая архитектура данной постройки. Впрочем, в моих глазах красный цвет этого куба всегда ассоциировался с кровью – с кровью Николая Ивановича Харджиева и его супруги. Вокруг галереи Гмуржинской витали самые темные и даже кровавые слухи. Выдающийся исследователь русского авангарда Николай Харджиев, обладатель нешуточной коллекции, в конце 70-х эмигрировал вместе с супругой. Советская власть даже разрешила ему вывезти за границу значительную часть его коллекции. На Западе Харджиев оказался под крылом галереи Гмуржинской. Это крыло его, кажется, и сгубило. Николай Иванович и его супруга были убиты в Амстердаме при загадочных обстоятельствах. Коллекцию зацапала галерея. Слухи упорно утверждали, что эта же галерея организовала убийство Харджиевых. Эта история лишний раз напоминает, что арт-мир не лишен своих криминальных тайн.

Если встать спиной к красному кубу и взглянуть на противоположную сторону улицы, взгляд ваш упрется в лиственную ограду и массивные ворота резиденции швейцарского посла. Войдя в ворота, мы увидели большую лужайку, по которой бродили несколько павлинов и ярких фазанов. Кто-то пытался распускать свой многоокий хвост, кто-то кротко клекотал, кто-то топорщил хохолок на темно-синей голове. За павлинами янтарно светились окна большого старинного дома, полностью укрытого плющом. Он напоминал бородача, заросшего изумрудной бородой по самые янтарные глаза. Среди этой бороды четко виднелся герб Гельвеции – красный щит с белым квадратным крестом. Этот герб придавал дому несколько медицинский вид – слишком уж зеркальны гербы Швейцарии и Медицины. Видимо, тогда идея проекта под названием «Швейцария плюс Медицина» и зародилась в моей голове.

Альфред сделался более седым и менее худым за те годы, что я не видел его, но в остальном не изменился. Я узнал, что он теперь живет в этом дворце с тремя тайскими девушками-сестричками, которых звали Чира, Чай и Ной. Мы провели вечер в классическом альфредовском стиле: громкая старинная музыка, старинное вино и под конец достижение почти бессознательного состояния. И в ходе этого ужина получили приглашение оставаться во дворце столько, сколько пожелаем, хоть бы даже и навсегда. Тут же нам была выделена комната в полуподвале, выходящая своими полуокнами на птичник. Спальня с прилегающей собственной ванной, настолько просторной, что в нее (кроме самой ванны) вмещался мраморный стол, кресло в стиле рококо и огромный букет свежих цветов в китайской вазе. В этом кресле за этим мраморным столом я часто потом рисовал или писал «Мифогенную любовь».

Всю осень 1990 года мы с Элли жили в этом дворце. Затем вернулись сюда в апреле следующего, 1991 года и жили до конца весны. Наконец, осенью 91-го, вскоре после путча, мы снова зависали здесь месяца три вплоть до того тревожного дня, когда Альфред перестал быть послом в Германии.

В общей сложности мы провели около года в этом доме. Учитывая высокую степень интенсивности событий и скитаний, учитывая наш молодой возраст и общую непоседливость, это огромный срок. В результате нам показалось, что мы обитали в этом доме несколько столетий.

Ужины с гостями имели место почти каждый вечер, и в этих случаях накрывался торжественный стол в зале, выходящем окнами в сад. Тайки блистали своими кулинарными талантами, причем их смуглые руки изготавливали для таких ужинов исключительно французские блюда. Драгоценное вино из подвала всегда лилось рекой, ближе к позднему часу гости постепенно рассасывались, оставались мы да парочка самых увлеченных или же самых пьяных гостей – и чем меньше становилось гостей, тем громче звучала музыка, тем бессвязнее и вдохновеннее становились Альфредовы речи. После десерта он, как правило, уже с трудом держался на ногах, но постоянно требовал к себе сиамских сестер с новыми поручениями:

– Чир-рр-ра! – звучал по комнатам его капризный голос, выкликавший это восточное имя с раскатистым «р» – этот звук, впитавший в себя земляничные или обледенелые тропы высокогорных кантонов Оберланда или Граубюндена, несся над зеркальными полами, отталкиваясь от стен, свивался в рулоны вокруг златоглавых Будд, стоявших там и сям на шкафах, сервантах и резных подставках и составлявших в этих комнатах единую экспозицию в сочетании с творениями подпольных московских художников, чьи холсты или же рисунки висели на стенах.

– What do you want, old asshole? – непринужденно осведомлялась маленькая смуглоликая Чира, в свою очередь, искажая и растягивая английские слова на тайский птичий манер. Впрочем, в подобном фривольном стиле лукавые сиамские сестрички обращались к Альфреду только тогда, когда последний гость уходил (обычно сильно пошатываясь) и оставались только мы. Да, в какой-то момент оставались только мы трое за столом: Альфред, Элли и я, – но возлияния длились, смуглые сиамские руки по требованию хозяина приносили из подвала всё новые бутылки – точнее, не новые, а всё более старые бутылки. Каждая из наших вечерних попоек напоминала путешествие вспять во времени – чем более позднее время показывали большие продолговатые часы, тем более старинные вина возникали перед нами: мы уходили вспять по ступеням 80-х, мы вторгались в солнечные 70-е, мы скатывались по знойным виноградникам 60-х. Франция, в основном Франция. Иногда Калифорния или Германия. Изредка Италия. Только красное. Никогда белое. Ближе к двум часам ночи извлекалась какая-нибудь совсем заплесневелая бутылка, покрытая патиной или же обвитая сухой травой, и тогда мы вкушали антикварную влагу, виноградную кровь совсем уже далеких годов, от которой на дне бокалов (всегда больших и пузатых, как на профессиональных дегустациях) оставался темный порошкообразный осадок, антрацитово-рубиновые хлопья (или же клочья) стародавнего зноя. Вкус этих вин так сильно изменило время, что этот вкус уже не казался винным, но и невинным не являлся, он был затхлым и загадочным. Эффект этих археологических напитков не походил на обычное опьянение, скорее он напоминал мне воздействие лизергиновой кислоты – эффект более короткий, чем если съесть промокашку или кристаллик, но не менее интенсивный.

Таким образом, каждый вечер мы достигали нешуточного психоделического состояния, и в конце каждого из этих вечеров мы с Элли не столько уходили, сколько уползали в свою комнату (которую заботливые и нежные сиамки каждый день украшали букетами свежих цветов), а души наши подскакивали и воспаряли, зависая над крышей дворца, над красным кубиком галереи Гмуржинской, над зелеными улицами Мариенбурга, над домом Штокхаузена, над свинцовым Рейном с его мрачными прибрежными парками, где громоздятся суровые и нелепые орлы из бурого камня.

Достижению ежевечернего психоделического полета способствовала, кроме древних вин, также музыка – Альфред был оголтелым меломаном и собирателем старинных записей, и чем более он был пьян, тем громче звучали эти записи в нарядных комнатах дворца: к ночи уже всё дрожало, вздрагивали Будды на своих подставках, вздрагивали произведения русского андерграунда на стенах – всё вибрировало под ударами скрипки какого-нибудь Яши Хейфеца, взрывающего мозг и сердца в Париже году эдак в 1925-м, и вместе со звуками скрипки врывались кашли, вздохи и шорохи двадцать пятого года, скрипы кресел и ботинок, шелест давно истлевших носовых платков и аккуратные сморкания тех носов, что нынче можно рассмотреть разве что на фотографиях.

Или же голос какой-нибудь дивы, чье платье давно растворилось под землей, ввинчивался в пространство, рисуя в воздухе рулады столь упорные, картавые и могучие, что сравнить их можно лишь с очень прочно построенным барочным храмом. Альфред откидывался в кресле, сопел, взгляд его сквозь толстые стекла очков становился как бы даже возмущенным и гневным, а впрочем, также и слегка изумленным (так работало в нем восхищение), его посиневшие от вина губы складывались в подобие бутона, цветущего между седыми усами и седой бородкой, он хмурился, как хмурятся собаки, взирающие на пчел, затем он выбрасывал вверх длинную руку, чтобы произвести жест то ли вечного прощания, то ли вечного приветствия: он словно бы подкидывал в воздух невидимый мяч и иногда имитировал дирижера, но столь замедленного, как если бы тот дирижировал в густом меду.

– Это неплохо. Неплохо. Это совсем неплохо, да? – спрашивал он в величайшем недоумении, как если бы музыка застала его врасплох, изъясняясь на искаженном русском языке с сильным швейцарским акцентом. И затем он производил еще один из коронных жестов: чуть наклонившись вперед, с протяжным стоном-вздохом он плавным движением руки словно бы вылавливал из воздуха большую и несуществующую рыбу, чтобы затем возложить ее воображаемое трепещущее тело на свою широкую грудь, объятую полосатой водолазкой.

После чего он издавал губами звук «пффффуу», весьма старогерманский звук, при этом он смотрел на нас так, словно видел нас впервые, после чего, взъерошив буйную седую шевелюру, вздымающуюся над его головой наподобие седого костра, он одаривал нас фразой, которую мы слышали от него неизменно каждый вечер: «Вы фсе – сумасшедша!» Изрекал он это с видом монарха, леденеющего в королевском пафосе, но уже в следующее мгновение в его лице могло зародиться подростковое озорство, и он начинал утверждать, что нам «абсолютно нужна» новая старая бутылка. Если час был совсем уж поздний, никто не откликался на его призывы «Чир-рр-ра! Чай! Ной!». Это означало, что три индокитайские сестрички уже разбежались по своим спальням, и тогда ему приходилось самому отправляться в винный подвал. Нас он туда никогда не посылал, и за десять месяцев, что мы прожили в этой удивительной резиденции, мы ни разу не побывали в этом сакральном погребе. Экспедиция в подвал давалась ему нелегко: казалось, что его длинные и худые ноги вот-вот подломятся под тяжестью его массивного торса, установленного на этих ногах, как тяжелое мраморное изваяние, установленное на тонконогом и длинноногом столике. Иногда он падал на лестнице, иногда заблуждался среди своих комнат, но неизменно возвращался, весело блестя глазами, таща с собой очередную бутылку, а чаще – две. Умеренность, столь, казалось бы, швейцарское качество, напрочь отсутствовала у этого превосходного швейцарца.

Он все так же поразительным образом походил на Питера Пеперкорна – своими ужимками, своим великолепием, своим алкоголизмом, своим пафосом. Его речи, разорванные и роскошные, похожие на обрывки или клочья каких-то парчовых мантий, тоже были совершенно пеперкорновскими.

Это протягивало между нами нить номинального родства: ведь я придумал себе псевдоним в честь Питера Пеперкорна, вдохновленный, в частности, совпадением инициалов – П.П. В результате я воспринимал Альфреда как родственника, как родного. Кажется, и он меня воспринимал так же, хотя и неясно было, как определить этот тип родства. Непонятно, кем я ему символически приходился: внуком? племянником? Но законы «избирательного сродства» (если вспомнить Гёте) не требуют особых уточнений. Какое-то отдаленное внешнее сходство между нами можно было усмотреть: оба длинные, худоногие, с вечно торчащими вверх волосами.

Своих настоящих родственников он не особо любил, жена его Вероника жила где-то близ Люцерна, он редко видел ее и избегал упоминать. О сыне также отзывался сдержанно. Настоящей его семьей стали сестры Чира, Чай и Ной. Их он обожал, а они обожали его, хоть и называли в лицо old fool и old asshole. На какое-то время мы с Элли влились в эту странную, но весьма сердечную семью. Короче, прижились в посольском дворце. И жили мы у Альфреда, как у Христа за пазухой.

Чтобы хоть как-то отблагодарить его за столь экстраординарное гостеприимство, я часто дарил ему картины и рисунки, которые делал там же, в полуподвале дворца. Эти подарки его радовали, он знал толк в этом деле, долго рассматривал очередной подарок, издавал ртом свистящие и цокающие звуки, а если уровень его опьянения в тот момент способствовал говорливости, мог разразиться интересной словесной импровизацией, разбирая детали подаренного произведения. Если работа была сделана на бумаге, он неизменно говорил: «Это абсолютно нуждается в протекция и стакан». В переводе с его русского языка на наш это означало, что картинке нужны рамка и стекло.

Рамку Альфред именовал «протекцией», а стекло «стаканом» (protection and glass). В его русской речи часто мелькали запутавшиеся сербские слова (до Москвы он был послом в Белграде). Например, художника он называл «сликар».

Я подарил Альфреду немало своих работ, они сейчас всплывают на аукционах (их выставляет на продажу сын Альфреда), циркулируя на так называемом вторичном рынке. Этот «вторичный рынок» представляет собой угрожающее и почти метафизическое явление, которого мне следует опасаться, это рынок-диверсант, подрывающий стабильность «первичного рынка», связанного с работой галерей. В те же прекрасные времена ни первичный, ни вторичный арт-рынки не проявляли ко мне никакого интереса, работы почти не продавались, в связи с чем мы с Элли вели загадочный образ жизни в городе Кельне: мы жили во дворце, питались изысканными кулинарными творениями гениальной Чиры, каждый вечер пили драгоценные коллекционные вина на альфредовских вечеринках, а компанию нам нередко составляли политики и дипломаты, такие, например, как президент Германии фон Вайцзеккер (к тому моменту, кажется, бывший), друг Альфреда и завсегдатай его ужинов, но стоило нам выйти за ограду дворца, мы превращались в нищих и бесправных представителей социального дна. Мы постоянно шлялись по Кельну пешком, преодолевая ногами значительные расстояния, так как у нас не было денег на автобусы и трамваи.

Помню, мы долго аккумулировали деньги на покупку плюшевого утенка, который нам приглянулся. Мы всё же приобрели его, и он затем путешествовал по диванам, креслам и сервантам альфредовского дома. Он не мог крякать, он молчал, но что-то в выражении его глазок-бусинок, что-то в горделивой посадке его желтого клюва говорило о том, что он считает себя тайным советником швейцарского посольства.

Иногда нам хотелось купить в городе сэндвич или банан, но мы редко могли позволить себе такую роскошь. Крингс-Эрнст, эта жадная жопа, не выпердывал из себя ни единого пфеннига. Эта двойственная социальная роль нас, впрочем, не тяготила, а, скорее, забавляла. Хождение пешком и бодрый рейнский воздух оздоровляли наши тощие, но веселые тела. Альфред часто пытался всучить нам какие-то деньги, но мы уклонялись. В какой-то момент это ему надоело, и он совершил рогожинский поступок – стал кидать ассигнации в огонь камина, говоря, что если я отказываюсь их взять, тогда им вся дорога в пламя. Я попробовал было испытать свою железную волю, но когда на моих глазах обратились в пепел десять стомарковых бумажек с прекрасным лицом Клары Шуман, я сдался и положил следующую тысячу себе в карман.

Эти деньги мы тут же потратили на модные шмотки. Обычно же, если в моих руках всё же оказывались какие-то мелкие деньги, я старался потратить их на дешевое красное вино, приобретаемое в турецких лавчонках, или же на кусок гашиша. Эти трофеи я затем притаскивал в угрюмую и сырую мастерскую в Нойштадте, куда Крингс-Эрнст поселил Сережу Ануфриева и его жену Машу. Там мы раскуривались, выпивали, съедали ведро риса или макарон, а затем писали «Мифогенную любовь каст». Или же просто болтали, хихикая.

Довольно большой кусок романа мы написали тогда – главы про Брест, Киев и Севастополь.

Когда Сережа с Машей уехали, Крингс-Эрнст устроил мне истерику из-за того, что после их отъезда в заварочном чайничке остался налет на стенках от черного чая. Томас орал про русское свинство, багровел и брызгал слюной. Хотелось дать этому мудаку смачного пенделя по его жирной откляченной жопе. Или влепить ему сочный школьный щелбан прямо по центру его краснокожего лба. Но я этого не сделал. Я уже говорил, что всегда был вежливым мальчиком достаточно кроткого нрава, за исключением тех редких мгновений, когда мной внезапно овладевала нежданная-негаданная ярость. Крингс-Эрнсту предстояло еще какое-то время доебываться до меня, прежде чем эта ярость наконец во мне накопилась и обрушилась на его багровое темя в самый неподходящий миг. О чем вскоре расскажу.

Стопроцентно безопасные для жизни пассажиров самолеты. Введены в эксплуатацию в 2145 году. Пассажиры размещаются внутри сгустков, по форме напоминающих облака, созданные из студенистого, желеобразного, прозрачного, пористого, но чрезвычайно прочного материала.

Итак, кроме великосветских ужинов у Альфреда и долгих прогулок вдоль Рейна (в которых нам нередко составлял компанию Вадик Захаров со своей видеокамерой), нам приходилось почти каждый день проводить какое-то время в галерее Крингс-Эрнста, где готовилась наша выставка.

Мне нравилось здание, где располагалась галерея: старинный клиновидный, сложно устроенный дом, кажется, выстроенный как винное хранилище (всё вертелось вокруг вина – Рейнская область, как-никак). За домом – узкий запущенный сад, зажатый между двух кирпичных стен, сквозь него скромной, слегка подмосковной тропой можно было выйти на параллельную улицу. В этот полусад смотрели окна кабинета, где над стеклянным столом почти постоянно рдела лысина Крингса.

Атмосферка в галерее была диккенсовская. Томас Крингс-Эрнст напоминал гротескного лондонского стряпчего, словно бы выпрыгнувшего из-под ядовитого пера британского классика. Целыми днями он сидел в своем кабинете, наряженный как попугай, подкованный как жеребчик на скачках (это не метафора – туфли всегда были подбиты стальными подковами), и делал вид, что работает. Иногда он что-то орал в телефон, иногда перебирал бумаги, а чаще каменел в некоем наполеоновском раздумье.

Время от времени из его тела вырывался истошный вопль, проносящийся сквозь все обширные пространства галереи: «Ка Бах!» В этот момент в соседней комнате его длинный, унылый, педантичный ассистент Клаус Бах немедленно вставал из-за стола и шел заваривать своему начальнику кофе. Затем он входил в кабинет и ставил горячую чашку на стеклянный стол шефа, сохраняя на лице постное выражение, которое должно было сразу же сообщать всем свидетелям этого действа, что если Клаус Бах и заваривает боссу кофе по первому истошному требованию, то это вовсе не означает, что он утратил чувство собственного достоинства. Вместе они составляли классическую клоунскую пару: экспрессивный витальный коротышка в ярком и долговязый анемичный тугодум. Впрочем, вскоре мне расхотелось смеяться, глядя на них: несмотря на комический их облик, оба были наполнены начинкой из тоски.

I made so many exhibitions, то есть я – опытный эксгибиционист, но за всю дорогу я не припомню выставки, которая готовилась так мучительно, так омерзительно трудно, как выставка в галерее Крингс-Эрнста. Притом что все работы мы сделали заранее, всё было готово и продумано до мелочей, оставалось только оформить и развесить работы, но Крингсу удалось создать вокруг всего этого атмосферу истеричного саботажа.

Должно быть, он догадывался, что эта выставка не принесет ему быстрой прибыли, поэтому старался получить прибыль психологического свойства, то есть поиздеваться от души над молодыми художниками из России, а страну нашу он почитал страной варваров. Да, Россию он ненавидел как умел, а умел он это делать на пять с плюсом. Для того чтобы оформить и развесить работы, приходилось постоянно ждать некоего рабочего. Крингс-Эрнст подчеркивал, что не намерен отнестись к этому рабочему пренебрежительно и никому не позволит: этот рабочий – настоящий специалист своего дела, человек надежный, дельный, обладающий высокой квалификацией. Называл он его Herr Wolf или Herr Baum, не помню. Этот рабочий превратился постепенно в какой-то миф: он всё не приходил, всё был занят другими важными делами. Наконец он явился: плотный, низкорослый, с аккуратным ежиком светлых волос над задубевшим лицом, с сигарой во рту. Да, именно с сигарой. Он был одет в аккуратную спецовку и нес в руке аккуратнейший чемоданчик с инструментами. Весь его облик говорил (точнее, вопил) о добротном профессионализме, о социальной защищенности, о высоком статусе западногерманского пролетария. Он излучал серьезность и уверенность.

С чувством он извлек из чемоданчика свои новенькие блестящие инструменты и разложил их на раскладном столике, любовно и со знанием дела взвешивая их на ладони. Крингс-Эрнст встретил его уважительным рукопожатием, после чего завопил на всю галерею: «Ка Бах! Кофе für Herr Baum». Herr Baum неторопливо и солидно выпил свой кофе. Надо ли говорить, что он оказался бездонным идиотом? Он не способен был сделать ничего. Целый день он мог бурить дырку для гвоздя, но эта дырка каждый раз оказывалась не там, где нужно. Хотя я сам ставил карандашом точки на стенах, указывая ему путь. Любое самое элементарное действие превращалось в руках Баума в длительный, сложный и совершенно обреченный процесс. При этом он был постоянно немного возмущен, подозревая неуважение к себе.

В результате нам пришлось всё делать за него самим. Потом Крингс-Эрнст еще сказал мне с гордостью: «Теперь ты видишь, как умеют работать у нас, в Германии?» Миф труда был бзиком Крингс-Эрнста. Этот еврей из Венгрии, видимо, желал стать проводником немецкого национального невроза.

Как-то раз мы поехали с ним на его машине в строительный магазин покупать какой-то плексиглас. Когда мы остановились у магазина, он неожиданно схватил мою руку и стал мять ее своими мясистыми клешнями, говоря: «Какие у тебя нежные пальцы! Эти руки никогда не работали! Это руки бездельника». Я отобрал у него свою изнеженную длань бездельника. Моя рука действительно не водила комбайны и не возводила кирпичные стены. С самого детства моя рука только и делала, что рисовала и писала всякий вздор (разве это не является работой, учитывая мою профессиональную ориентацию?), а что делала его рука? Мне рассказывали, что Эрнст сделал деньги на установке механизированных общественных клозетов в Париже. В 80-е годы это было ноу-хау. Такие будки в городском пространстве. Идея состояла в том, что когда посетитель удалялся, всё пространство клозета омывалось изнутри химической жидкостью, что должно было обеспечить высокий уровень санитарно-гигиенических норм. Впоследствии все эти клозеты демонтировали, потому что в них гибли дети. Была допущена ошибка в проекте: некие датчики, реагирующие на присутствие живого тела в клозете, расположили слишком высоко. Дети не успевали выйти, их заливало химической волной. Не знаю, правдива ли эта легенда, но нетрудно было поверить в нее, глядя в лицо этого любителя труда.

Но самое чудовищное и мучительное состояло в том, что Крингс-Эрнст называл словом discussions. Надо было часами сидеть в его кабинете, обсуждая некие якобы очень важные и существенные вопросы. Имелось в виду, что мы – молодые художники из неразумной страны, а он – опытный арт-дилер, и мы теперь должны совместными усилиями разработать план нашего продвижения в недра интернационального арт-мира. Задача подавалась Крингс-Эрнстом как непростая, и для ее решения требовались многочисленные discussions, то есть якобы мозговые штурмы и отважные штрайтгешпрехи, аранжируемые Томасом в его кабинете. Всё это был чистой воды фейк, под личиной этих якобы столь важных дискуссий скрывался обыкновенный энергетический вампиризм. Грубо говоря, Крингс-Эрнсту просто нравилось ебать нам мозг. Не знаю, почему этот процесс его так увлекал, наверное, ему надоело трахать свою жену, а любовницы обходились слишком дорого. Вскоре я не мог слышать слово «дискашн» без сильного приступа тошноты.

Он был мастером создания словесных безвыходных пространств. Вместо того чтобы обсуждать перспективы нашей блистательной арт-карьеры, он мог, например, сообщить мне в удручающих тонах, что ему слишком дорого платить за аренду склада, где хранятся дюссельдорфские инсталляции МГ. Переправить их в другое место тоже оказывалось слишком накладно. На мое простодушное предложение, не выбросить ли их в таком случае на помойку, он мрачно отвечал, что и это он не может себе позволить, поскольку уже вошел в расходы из-за всего этого, как он выражался, russian bullshit. В этом ситуационном тупичке он продолжал оплетать меня клаустрофобическими словесными сетями. После этих разговоров я выходил из его кабинета, еле волоча ноги от страшной психической усталости. Тогда я еще не догадывался просто уклоняться от этих бессмысленных бесед. Клаус Бах, сидя за своим столом, прямой как палка, нежно перекладывая карандаши, провожал мою спину назидательным взглядом. Мне казалось, из меня высосали всю кровь.

Я шел в сторону Мариенбурга – стоило вступить в район вилл, становилось легче дышать. Во дворце меня встречал другой Бах, а именно Иоганн Себастьян по прозвищу Буклястый. Так я мысленно называл его в моменты особой нежности, испытываемой в адрес этого великого композитора. От Баха дрожал весь дворец. Бах выламывался из огромных янтарных окон, как дикий хулиган. Короче, он звучал на предельной громкости, словно подростковый концерт тяжелейшего рока, происходящий в ржавом гараже.

Когда я пишу о Бахе, мне вспоминается эпизод, не лишенный даже некоторого государственно-исторического пафоса. Как-то раз я притащился во дворец, выжатый как лимон после очередного вампирического дискашена с Томасом Крингс-Эрнстом. Был относительно ранний вечер. Элли блуждала где-то по весенним улицам Кельна. Сиамки отсутствовали. По изумрудной лужайке перед дворцом бродил одинокий китайский фазан. У входа в дом ошивались какие-то типы в черных костюмах, проводившие меня цепкими взглядами. В гостиной ярко пылал камин. Спиной к огню стоял Альфред в черном официальном костюме, при галстуке, и произносил речь. Его явно навестил речевой экстаз. Он был роскошен – его левая рука производила величественные жесты, взлетая к лепному потолку. В правой руке он элегантно сжимал пузатый бокал, где плескалось красное. Он пребывал в той стадии опьянения, которой обычно достигал к более позднему часу. Перед ним в кресле сидел бывший президент Германии, словно седой огурчик с внимательными глазами. Тоже в черном костюме. Видимо, они только что явились с какого-то официального мероприятия. Не прерывая свой монолог, Альфред налил мне вина. Я притулился в кресле и стал лакировать красненьким свою усталость. Альфред продолжил свою речь. Этот эпизод поразительно совпадал с моим любимым моментом из «Волшебной горы», где Пеперкорн произносит речь у водопада. Пеперкорн приглашает всех своих знакомых пациентов санатория на пикник. Он настаивает на том, чтобы они расположились у самого водопада, где царит вечный водяной грохот. Там он встает с бокалом в руке и произносит речь, но никто не слышит ни слова: гром водопада полностью поглощает его слова. Пеперкорн, словно бог, глаголет голосом водопада. Точно так же поступал теперь Альфред.

Ни я, ни бывший президент фон Вайцзеккер не могли разобрать ни слова из его речи (великолепной, судя по жестам и по вдохновленному лицу оратора). В комнатах хуярил Бах на такой громкости, от которой закладывало уши. Альфред говорил голосом органной фуги. Это выглядело как роскошный перформанс в духе европейского дзена. Не знаю, что думал по этому поводу фон Вайцзеккер, но сидел он неподвижно и внимательно смотрел в лицо Альфреда. Может быть, он умел читать по губам?

Потом я спросил Альфреда, о чем он так вдохновенно вещал. Тот сказал, что это была речь о скором объединении Германии. О политических и экономических перспективах, открывающихся перед страной, собирающейся восстановить свою целостность. Все были слегка перевозбуждены в тот период. До распада Советского Союза оставалось девять месяцев.

Наша выставка в галерее Крингс-Эрнста открылась в конце апреля 1991 года и была наполнена предчувствиями и предвосхищениями грядущих событий. Собственно, на трех этажах галереи открылись сразу три выставки. На первом – выставка моего папы. На втором – выставка Лейдермана, который к тому моменту уже был освобожден от должности старшего инспектора МГ. На третьем – выставка «Медгерменевтики». Она называлась «Военная жизнь маленьких картинок» и состояла из двух больших инсталляций. Первая инсталляция носила такое же название, как и вся наша выставка в целом, вторая называлась «Государственная жизнь квартиры». Итак, что же это за военная такая жизнь неких маленьких картинок? И что это за государственная жизнь квартиры? И какой, собственно, квартиры?

Моей, конечно. Речь о моей маленькой квартире № 72 на Речном вокзале, на пятом этаже зеленоватого семнадцатиэтажного дома на ножках. Это однокомнатная квартира с длинным балконом, которую мой папа превратил в двухкомнатную с помощью почти картонной перегородки.

Мои родители развелись в 1975 году и поселились раздельно в двух квартирах в этом доме. Мама – на одиннадцатом этаже, папа – на пятом. Вторая половина 70-х годов прошла для меня в бесконечных блужданиях между этими двумя квартирами. На одиннадцатом этаже я жил с мамой и отчимом. Еще с нами жила мама отчима – армянская старушка Эмма Николаевна. А также периодически с нами жили котята, временные собаки и хомяки. Хомяки продержались долго, их было двое – рыжий и белоснежный. Звали их Иммануил и Вениамин.

На пятом этаже я жил с папой и бабушкой Софьей Борисовной, известной в нашем доме под именем Эс Бэ. Одно время с нами жила еще и черепаха. Зимой она впадала в спячку и как-то раз с наступлением весны не пожелала проснуться. Endless hibernation…

В начале 80-х мой папа уехал в Чехословакию, и мои скитания между пятым и одиннадцатым этажами превратились в скитание между Москвой и Прагой.

В 1986 году моя мама умерла. Квартира на одиннадцатом этаже, где у меня когда-то была своя комната с просторным видом из окна (пруды, церковь, на горизонте – шпиль Речного вокзала), осталась моему отчиму Игорю Ричардовичу. Он и сейчас там живет со своей второй женой. После смерти мамы я отправился в Прагу, чтобы закончить обучение в Академии изящных искусств, но через год бросил это учебное заведение и в сентябре 1987 года вернулся в Москву и поселился в квартире на пятом этаже. Эта квартира стала моей. В начале 90-х, в первую волну приватизации, я приватизировал эту сакральную жилплощадь.

В декабре 1987 года была основана группа Инспекция «Медицинская герменевтика». Произошло это в той самой квартире № 72. И с тех пор эта квартира стала не просто лишь моей квартирой. Она стала эпицентром медгерменевтической деятельности, она сделалась чем-то вроде храма МГ и одновременно стала магическим Координационным Центром. Слово «портал» вертится на языке, но, пожалуй, эта квартира была целым букетом порталов. Она стала Центром Циклона. Спокойным замирающим оком грозы. В 1989 году этой квартире был официально присвоен статус «шефа МГ».

Итак, во главе структуры МГ стоял не какой-либо человек. Во главе МГ находилась однокомнатная квартира на окраине Москвы. И она выполняла свои начальственные функции даже в те периоды, когда оставалась пустой, когда окна ее покрывались инеем и никто не согревал ее белоснежную ванну, наполняя ее горячей зеленоватой водой.

О да, это весьма необычная квартира! На вид скромная и ничем не примечательная, сочетающая в себе (как и прочие квартиры того времени) советскую аскезу с советскими же элементами роскоши (большой балкон, ванна, центральное отопление, раздельный санузел, как принято указывать в жилищно-технических документах). Но одновременно эта квартира является художественным произведением, одним из важнейших художественных произведений московского концептуализма. Причем это произведение с многоступенчатой историей и с многослойным авторством.

Изначально эта квартира являлась и является произведением моего папы, Виктора Пивоварова. Источник ее можно обнаружить в «Проектах для одинокого человека». Речь идет о хорошо известной серии больших картин на оргалите, которую мой папа сделал в 1975–1976 годах. Таким образом, по датам создание этой серии совпадает с обживанием дома на Речном вокзале.

На одной из картин-щитов серии «Проекты для одинокого человека» можно увидеть план этой квартиры и изображения различных ее уголков. Эту квартиру (в схематическом изложении) можно также встретить в папином альбоме «Сад»: над пустой кроватью висит вопросительная надпись «Где я?». На этой кровати мне впоследствии часто довелось исчезать, и нередко я задавал себе этот вопрос, не обнаружив никого в интерьере, где вроде бы рассчитывал обнаружить себя.

Само название «Проектов» указывает на то, что после развода с мамой папа собирался оставаться в одиночестве и при этом делегировал этому одиночеству некий позитивный экзистенциально-метафизический смысл. Это концептуальное одиночество он практиковал в течение пяти лет, до того дня, когда его мастерскую навестила молодая пражанка Милена. Ее славянская красота, ее мягкий чешский акцент, ее ум и чистосердечное стремление проникнуть в тайны московского андерграунда – всё это (в течение одного вечера на Маросейке) перечеркнуло и отменило «проект жизни одинокого человека», придуманный моим папой. На следующий день после их встречи Милена уехала в Ленинград. Будучи ученицей пражского свободомыслящего искусствоведа Индржиха Халупецкого (это ему принадлежит определение «Школа Сретенского бульвара», данное небольшому кругу художников, к которому принадлежал мой папа), она собиралась изучить сакраментальные флюиды, пронизывающие жизнь не только московского, но и питерского андерграунда. Мы с мамой и отчимом в это время жили в Переделкино.

Внезапно папа приехал в Переделкино, и мы вдвоем пошли гулять в лес. Для лесной прогулки он был более чем элегантен: коричневый вельветовый костюм-тройка, белая рубашка, шелковый шейный платок, виднеющийся в расстегнутом вороте под рубашкой (манеру носить шелковый шейный платок в расстегнутом вороте рубахи я впоследствии наблюдал только у одного джентльмена тех лет – у поэта Андрея Вознесенского). Папа рассказал, что накануне встретился с удивительной женщиной, весь вечер с ней беседовал, а утром осознал, что влюблен. Поэтому он сегодня же немедленно выезжает вслед за ней в Питер с намерением сделать ей предложение.

Так он и поступил. Появление папы в Питере на следующий день после их знакомства застало Милену врасплох. Она была замужем и обладала маленькой дочкой. Тем не менее папино предложение было немедленно принято. Люди того поколения были решительны и быстры в своих поступках.

Так в жизни моего папы начался новый период – пражский. Который длится и по сей день. А в моей жизни начался период, который можно назвать московско-пражским, то есть период, когда я непрестанно курсировал между Прагой и Москвой. С неменьшим успехом этот период можно назвать пражско-переделкинским. С 80-го по 84-й год мы с мамой почти постоянно жили в Переделкино, так что курсировал я между двумя П – Прагой и Переделкино. Хотя, конечно, я всё же курсировал между М и П. М – мама, Москва. П – папа, Прага. Это курсирование полностью окрасило собой первую половину 80-х годов.

Но в пятилетний период папиного концептуального одиночества он не был одинок – у него была его мама Эс Бэ и я. И наличие этих двух существ учитывалось в плане квартиры № 72. Именно поэтому эта однокомнатная квартира была разделена перегородкой, и образовались две комнаты, которые назывались «большая» и «маленькая». Большая считалась папиной комнатой. Там стоял письменный стол – обычный, канцелярский, советский, с классической дерматиновой поверхностью. Рядом с ним секретер, тоже советский, простой. На полке секретера книги девятнадцатого века. На стене маятник от напольных часов, бронзовый, неподвижный, висит на гвозде. Рядом икона «Усекновение главы Иоанна Предтечи». Старое кресло, найденное на помойке. Видимо, навеки отбившееся от своего гарнитура. Два книжных шкафа. Еще присутствовал один загадочный объект – громоздкий радиоприемник 60-х годов, стоящий отдельно на двух табуретках. Психоделический артефакт, способный обладать собственным светом: янтарное окошко. На темном стекле – названия различных городов, причем странный набор: Минск, Рио-де-Жанейро, Сидней, Москва, Оймякон… Вдоль этих населенных пунктов должна была двигаться белая стрелка настройки, но не двигалась, потому что папа никогда не слушал этот радиоприемник. У него был другой – небольшой транзистор с выдвигающейся антенной по имени ВЭФ. Этот же радиогигант из 60-х стоял просто так, никогда не используемый, вечно накрытый гранатового цвета бархатной тряпкой, чье присутствие придавало комнате несколько католический привкус. Короче, этот приемник давно превратился в некий сакральный столик, что ли. На темно-красном бархате всегда лежало большое увеличительное стекло, массивная и тяжелая линза, а рядом с ней – пепельница в виде морской раковины.

На отдельном гвоздике, вбитом в нижнюю полку секретера, висели серебряные карманные часы-луковица с гравированным вензелем на крышке. Часы не действовали. Обращает на себя внимание большое количество нефункциональных и недействующих объектов в этой комнате: неподвижный маятник, никогда не раскачивающийся. Огромный радиоприемник, который никто никогда не слушает. Молчащие часы на гвозде. Икона, к которой не обращаются с молитвами. Увеличительное стекло, используемое разве что для моих детских любознательных игр. Ненужная пепельница. Папа не курил, а гостей принимал не здесь, а у себя в мастерской на Маросейке. Там действительно каждый вечер стоял дым коромыслом.

Все эти предметы никогда не покидали своих мест, и всё содержалось в музейной чистоте, поддерживаемой усилиями моей бабушки, которая каждый день проходилась влажной тряпкой по всем поверхностям. Эта комната – инсталляция, что не мешало ей долго быть жилой и живой.

Впоследствии, когда квартира стала моей, я ничего не изменил, но количество нефункциональных предметов стало стремительно возрастать. Комнаты стали просто зарастать объектами, в том числе постоянно множились знаки остановленного времени – недействующие часы. Появились даже настенные часы с кукушкой, часы в виде коричневой избы, с массивными гирьками в виде еловых шишек. Надо ли говорить, что эти ходики никогда и никуда не ходили и кукушка была скрытным отшельником, никогда не открывающим створки своей загадочной мансарды?

На этом месте я прервал писание своих муаровых мемуаров и погрузился в сон. Мне приснилось, что я хожу по Риму в компании одной или двух девушек. В какой-то момент замечаю, что иду в носках. Забыл надеть ботинки. Мы оказываемся на маленькой круглой площади с барочным храмом в центре. Говорю девушкам, что это очень значимый храм, надо зайти. Заходим. Внутри он очень мал, это маленькая капелла с одной лишь скамьей для молитв перед алтарем. На скамье сидят два человека в пышных, как бы церковных облачениях, расшитых золотом. Это мужчина и женщина огромного роста, раза в два выше обычных людей, старые, веселые, с маленькими свежими воодушевленными лицами. У них небольшие синие глаза. Он одет как епископ или архиепископ, с крошечной тиарой на голове. Она одета как маленький Христос в пражских церквях, в расшитой пелерине с кружевами, в золотой короне. В руках они держат младенца, который тоже разодет в кружева и парчу. Младенец доволен, смеется. Он кажется совсем крошечным в сравнении с этими гигантами. Лицо его трудно рассмотреть. Кажется, что он принадлежит к другой разновидности живых существ, чем эти старик со старухой.

Я говорю: «Скузате!» – и хочу уйти. Старуха отвечает: «Эскюзе муа». Хочу забрать свой рюкзак. На полу капеллы какие-то рюкзаки. Это их рюкзаки. Вижу огромный сине-зеленый рюкзак для горных походов. Старик протягивает мне игрушку, которой он развлекает ребенка. Это робот-предсказатель, у него лицо то ли клоуна, то ли какого-то гротескного персонажа. Немного похож на морячка Папая. Гигант-старик властно приказывает мне смотреть на зубы игрушки. У робота широкая улыбка, крупные зубы – то ли пластиковые, то ли костяные. На зубах некий текст. Ощущение такое, что этот текст крайне важен. Видимо, это предсказание. Мне очень трудно прочесть этот текст. Не сразу понимаю, что написано по-русски. Русские буквы, как бы напечатанные на пишущей машинке, но слегка выпуклые. Удается прочесть только слова «еврейство» и «революция».

Просыпаюсь от этого сна в каком-то восторженном шоке в квартире на Речном вокзале, которую только что описывал в мемуарах. На самом деле вовсе не просыпаюсь, это мне только кажется, что я проснулся. Всему этому предшествовала сцена в поезде, где меня внезапно целует взасос незнакомая девушка. Раздеваю ее. У нее запекшаяся ранка в форме аккуратного квадратика на спине, над копчиком. Целую ее там. Затем мы оказываемся в сталинском санатории. Она убегает, потом возвращается.

Просыпаюсь якобы в маленькой комнате на Речном. Ярко горит электрический свет. Просыпаюсь одетый, полулежа в неудобной позе. Думаю, что употребил галлюциногенный препарат, что всё это было галлюцинацией. Но нет. Я ошибся. Какие-то предметы на столе, застеленном красной бархатной скатертью. До меня доносятся звуки. Вроде бы Федот готовит еду, переговариваясь с друзьями по скайпу. Вхожу в большую комнату. За окном красота, горы, Крым, нарастающий грохот, ураган при золотом солнце. Деревья выворачивает словно наизнанку. Морские волны перехлестывают через скалы, какой-то столб пара вздымается – за горным хребтом бьет гигантский гейзер. Ощущение, что сейчас будет дикий ураган, всё грохочет, трясется, но не страшно, даже весело. Мне кто-то звонит на трубку. Трубка большая, с антенной, как в начале 90-х. Незнакомый голос говорит мне, предупреждая:

– В вас будут стрелять в сто десять. Надо подготовиться.

– Что такое сто десять?

– В сто десять, – повторяет он с акцентом.

Как бы это время, что ли? Может, он иностранец, ошибся? Потом мне еще кто-то звонит, начинает отчитывать по-английски. Этот язык ему неродной, акцент то ли испанский, то ли греческий. Я уже на кухне, переступаю через горы цветной бижутерии, пестрых стекляшек, разложенных на полу.

– Whom are you really calling? – спрашиваю я.

– I’m calling my assistant, – отвечает низкий мужской голос.

– I’m not your assistant. I’m assistant of nobody, – отвечаю я.

Проснулся радостный, записал сон и, хромая, добежал до тубзика, чтобы посрать. Бедро дико болит, нога почти не повинуется мне.

Возвращаюсь к описанию квартиры на Речном. Я остановился на том, что квартира стала густо зарастать предметами и предметиками после того, как я в ней воцарился. Вслед за папой бабушка тоже переселилась в Прагу. Чистота и аккуратность исчезли вместе с ней. Игрушки, журналы, книги, рукописи, рисунки, статуэтки, трофеи, атрибуты, сувениры, артефакты, открытки – всё это обратилось в подобие хаотического леса. Был период, когда я всюду находил статуэтки зайцев с отломанными ушами – в определенный момент их собралось около пятнадцати. Самого жирного, самого массивного из них я называл Pierre Безухов. Но не только зайцы толпились здесь, но и люди. Много людей. Иногда очень много. Ночевать оставалось иногда человек восемь-девять.

Во времена моего детства эта квартира вмещала в себя только трех существ (папу, бабушку и меня). При этом казалось, что она столь мала, что даже такое количество людей помещается здесь с некоторым трудом. Но в конце 80-х, когда квартира стала моей, она обнаружила в себе мистическую эластичность, в частности, выяснилось, что она (как знаменитая квартира № 50, описанная в романе Булгакова «Мастер и Маргарита») способна разворачиваться в просторные и непредсказуемые пространства, образовывать анфилады, залы, колоннады, галереи, желающие поспорить с затейливыми венецианскими палаццо. Эта квартира из своей фантомообразующей глубины могла внезапно кристаллизовать совершенно непредсказуемый атриум или же абсолютно трансцендентное патио, где вроде бы даже журчал фонтан, или громоздился грот, или же возвышалась микрокапелла наподобие той, куда я забрел в Риме моего сновидения.

Эластичные и превращенческие свойства этой квартиры не поддаются никакому описанию, хотя на внешне-бытовом уровне всё в ней оставалось неизменным и избегало бытовых или технических трансформаций. Многие люди, побывавшие у меня в гостях в конце 80-х или в 90-е годы, признавались мне, что квартира показалась им огромной, почти необозримой и притом роскошной. Одним казалось, что квартира под завязку набита антиквариатом, другим – что в ней спрятаны многочисленные магические тайны. Тайны действительно здесь имелись в избытке. И это были не мои тайны – это были тайны самого пространства.

Я часто видел, как человек, впервые оказавшийся в моей квартире, как бы застывает вначале, потом изумленно присматривается, обводит вокруг себя неуверенным, как бы медленно узнающим взглядом и затем произносит: «Я уже был/была здесь. Эту комнату я видел/видела во сне».

Да, эта квартира обладала свойством являться в сновидениях (или галлюцинациях) людям, которые никогда в ней не бывали. Особенно это касается маленькой комнаты за перегородкой – ее я еще не описал, а она была проста, незамысловата. По папиному изначальному плану она предназначалась для меня и бабушки. Две параллельные узкие кровати, разделенные паркетным промежутком. В детстве одна из этих кроватей всегда была застлана охристым узорчатым покрывалом, другая – китайским ярко-желтым шелком с вышитыми цаплями. В ногах, по центру, столик, всегда накрытый темно-красной тяжелой бархатистой тканью, ниспадающей до пола (алтарь). На алтаре телевизор, расположенный так, чтобы его удобно было смотреть двум людям, лежащим на этих параллельных кроватях. За спиной телевизора окно, за которым обычный хрущевский дом, где вечерами зажигались разноцветные окна. В углу – советский секретер, обычно закрытый и запертый на ключ. Напротив секретера убогий бабушкин шкафчик, пропахший лекарствами.

Эта аскетичная комнатка с конца 80-х и вплоть до самого конца 90-х была мощнейшим галлюцинодромом, местом осуществления самых глубоких психоделических экспедиций.

Психоделическая революция в России действительно совершилась, хотя никто из людей не собирался заниматься производством революций, пусть даже психоделических. Не люди стояли за спиной этой революции, но пространства. Это был заговор пространств. Так же как квартира № 72 была шефом МГ, так маленькая комната в этой квартире была пасмурным кардиналом Психоделической Контрреволюции, ее тихим эпицентром. Поэтому не приходится удивляться, что эта Комнатка За Перегородкой являлась столь многим людям в их снах и галлюцинациях.

В этом стихотворении Ануфриева скрывается целый космос нашей тогдашней жизни – одно лишь только слово «наверно» говорит так много! Фил Коллинз из клипа поет о любви «наверно» – в этом нет полной уверенности, ведь телевизор включен без звука. Всё потому, что перегородка между двумя комнатами слишком тонкая, слишком бутафорская, слишком звукопроницаемая. И за этой перегородкой, в «большой» комнате кто-то спит. Это я там сплю, кто же еще? Может быть, один, или с девушкой. Мы там спим, а в маленькой комнате кому-то не спится, потому что слишком возбужден мозг видениями. И этот кто-то неспящий (автор стихотворения, конечно) включил в темноте экранчик телевизора для развлечения и умиротворения, но без звука, чтобы не потревожить сон спящих за перегородкой. Ну и, ясное дело, он смотрит MTV – наш любимый тогда канал, водопад образов, сообразованных галлюцинаторной оптикой.

Здесь мы касаемся такой важнейшей (как для меня лично, так и для МГ в целом) категории, каковой является Психоделический Уют. Да и всякий Уют психоделичен. Можно свободно говорить как о «психоделике уюта», так и об «уюте в психоделических переживаниях». Можно было бы коснуться смысловых различий между русскоязычным «уютом» и такими англоязычными понятиями, как coziness или comfort. Или попытаться определить немецкое понимание того состояния, что обозначается словом Gemütlichkeit. Но сходства в данном случае важнее различий: речь идет о странах с холодным климатом – Англия, Германия, Россия. Именно граница между огромным, холодным и необустроенным «вовне» и согретым, домашним «внутри» и является основанием уюта. На юге уют не нужен, его заменяет роскошь открытой природы. Для уюта требуется холод и одичание внешнего мира – снаружи царит либо физический холод, либо ментальный. Англия с ее промозглым и мучительным климатом разработала созерцательную традицию уюта: большой камин для лицезрения огня, стеклянные террасы и веранды для созерцания струек дождя, доставляющих особое эстетическое удовлетворение тому, кто от этого дождя защищен.

Маршалл Маклюэн писал, что телевизор – это реинкарнация огня в камине. Огня, в чьих языках мерещатся образы. В русском космосе телевизор был к тому же реинкарнацией иконы, под которой мерцает лампада. Икона в движении. Заводная игрушка русских ортодоксов. Как написал мой друг Антон Смирнский:

К сожалению, блаженный созерцатель, отстраненно и вальяжно валяющийся перед телевизором, в наше время вытеснен фигурой раба, деятельно копающегося в компьютере. Жаль. Очередной регресс под маской прогресса.

Прискорбно, что исчез телезритель-барин, посвящающий свою праздность Всеобщему Зрелищу. Барин, которому показывают, а он лишь восхищенно или иронично оценивает созерцаемое.

Теперь каждый сам себе что-то показывает – нечто, не являющееся Всеобщим Зрелищем. Нечто локальное, осколочное. Деятельный пользователь что-то ищет, он – всего лишь потный слуга своего запроса. Всего лишь обслуживающий персонал своего ограниченного интереса.

Искать неуютно. Уютно находить – обнаруживать непредсказуемые сокровища в струях всеобщего потока – сокровища, которые тебе никогда бы не пришло в голову искать.

Думаю, нам удалось ввести существенную инновацию в психоделический дискурс, детально разработав эстетику, поэтику и риторику Психоделического Уюта. В частности, это нововведение обозначило различие между Первой Психоделической Революцией (60–70-е годы) и Второй (90-е годы). В классическом понимании, заданном в годы Первой Психоделической Революции, психоделика казалась несовместимой с уютом, она, скорее, ему противостояла, поскольку уют в этом дискурсе имел негативное значение: буржуазный уют. Первая Психоделическая была героической, революционной, дискомфортной, постромантической, протестной – можно вспомнить фильм Pink Floyd «Стена» или Берроуза: вы не найдете там ни уюта, ни юмора. Итак, ППР (Первая Психоделическая) была программно антиуютной и безъюморной, зато Вторая Психоделическая (контр) революция (ВП(к)Р) была уютной и юмористической: уютными были MTV, Бивис и Баттхед, Симпсоны. Уютной была «Медгерменевтика».

Впрочем, перегородка между двумя психоделическими вихрями (60-е и 90-е недаром состоят из одних и тех же графических знаков) тоньше, чем кажется. Она так же тонка и звукопроницаема, как перегородка между двумя комнатами в квартире № 72.

Да, перегородка была тонка. В детстве я спал в маленькой комнате прямо за перегородкой и часто наслаждался храпом папы, который спал всегда в «большой» комнате, – этот храп действовал на меня успокаивающе, он уносил прочь все мои опасения, он казался мне храпом Бога, сотворившего мир и отдыхающего после его создания. Обожание и обожествление – по сути, различие между этими двумя словами весьма прозрачно.

В конце 80-х и все 90-е мы в нашей компании часто называли эту перегородку «порнорадио». Постоянно кто-то ебался – то по одну сторону от перегородки, то по другую. И человек или люди за перегородкой впитывали сладостные стоны, охи, вздохи, крики оргазмов, влажные улиткообразные звуки поцелуев.

Однажды я вернулся в свою кровать в «большой» комнате после очередного спонтанного погружения в Трансцендентное. Я пребывал после видений в настолько впечатлительном состоянии, что не смог противостоять особенно волшебным стонам девушки, доносящимся из-за Перегородки. Рискуя прослыть не вполне тактичным хозяином квартиры, я вошел (точнее, вплыл) в «маленькую» комнату. Зрелище, представшее моему взгляду, показалось мне головокружительно прекрасным: голая красавица лежала с широко раздвинутыми ногами, на ее длинных ресницах блестели в сиянии рассвета микроскопические капли слез наслаждения, между ее ног круглилась голова моего приятеля, который старательно работал языком. Тело его было скрыто пледом, так что голова казалась отдельным круглым существом, которое трепетно сжимали и гладили тонкие пальцы девушки. Казалось, у нее отлизывает Колобок. Не в силах противиться красоте этой сцены, я схватил бумагу, пузырек туши и кисточку и тут же запечатлел любовников на семи листах ватмана. Они отнюдь не были против – напротив. Раскованность в те времена царствовала высочайшая. Этого мне часто не хватает в нынешние более скованные дни.

Из этого эпизода следует, что я всегда был в большей степени склонен к вуайеризму, нежели к эксгибиционизму. Моя история (во всяком случае, увиденная с той точки зрения, какой я оказываю особое предпочтение на этих страницах) – это история вуайериста, которого ироническая судьба заставила стать эксгибиционистом. Всякий художник представляет собой сочетание этих двух импульсов, но если в старинном искусстве вуайеризм преобладал, то в современном преобладает эксгибиционизм. Я вынужден был стать современным художником – так распорядилась судьба. Но в глубине души я остался вуайеристом, созерцателем, наблюдателем, инспектором. Писание мемуаров или автобиографий это тоже акт эксгибиционизма, и мне приходится преодолевать определенное внутреннее сопротивление, работая в этом жанре. Ведь мне гораздо больше нравится наблюдать за чужими жизнями, чем излагать свою. Но ничего не поделаешь. Надо, Федя, надо! – как говорится в анекдоте.

Если кто не знает этот старый советский анекдот, то я его расскажу. В кабинет Хрущева врывается Фидель Кастро, срывая на ходу бороду:

– Не могу больше, Никита Сергеевич! Достала Куба, сигары эти тошнотворные… Заебался мулаток ебать!

Хрущев смотрит на него прищуренным взглядом.

– Надо, Федя, надо!

Юмор советских анекдотов скоро станет окончательно непонятен, и тогда они обратятся в подобия дзенских коанов: сакральная изнанка этих кратких повествований проступит на их ребристой поверхности.

Возвращаясь к вышеописанной эротической сценке, должен добавить: кажется, девушка держала в зубах розу. Да, если не ошибаюсь, там присутствовала еще и роза. Некоторые психоактивные вещества чрезвычайно обостряют в человеческих сердцах влечение к цветам. Надо разыскать те старые семь рисунков – должно быть, ватман слегка пожелтел с 1992 года. Я рисовал их, почти не глядя на бумагу. Но где-то они еще цепенеют, эти семь рисунков, в залежах моего архива. Интересно, есть там роза или нет?

Сразу же вспоминаю еще одну эротическую сценку – там уж точно роза играла важнейшую роль. Эта сценка имела место не в Комнатке за Перегородкой, а в ванной. Другая юная дева (не менее прекрасная, чем мастерица стонов) довела меня до оргазма, касаясь бутоном розы моего возбужденного члена. Сама она лежала в зеленой воде, я сидел на белом бортике ванны. Обычно я предпочитаю более непосредственные и наивные сексуальные радости, но спонтанность этого ритуала (бывают ли спонтанные ритуалы? Да, в некоторых состояниях бывают) заставила меня отнестись к данному действу с колоссальным пиететом – как к религиозной мистерии. Особую мистическую нервозность этому ритуалу сообщал тот факт, что я вовсе не являлся любовником этой девушки.

В сентябре 1991 года (после Одессы, после Кинбурнской косы, после путча, после серии беспрецедентных по силе и содержательности путешествий в «трансцендентное») мы снова приехали в Кельн и поселились во дворце. Всё было как всегда, всё текло согласно заведенному порядку: реки древнего вина, старая музыка, сотрясающая стены, гастрономические шедевры, ужины с гостями. Новые лица над вечно праздничным столом. Неизменные старые лица над вечно праздничным столом.

Но всё шло к своему завершению. К старым неизменным лицам относилась пожилая супружеская пара по фамилии Бар-Гера, известные коллекционеры. Эту на вид весьма буржуазную пару свел вместе, кажется, тот факт, что оба представляли собой чудо выживания: если я не ошибаюсь, они пережили Освенцим. Под рукавами дорогих одежд скрывались татуированные на руках лагерные номера. Постоянным гостем был также доктор Рубингер, пользовавший обитателей мариенбургских вилл от Крингс-Эрнста до Альфреда. Этот врач обладал странным хобби: он любил читать вслух газеты. Несколько раз он настойчиво предлагал Альфреду устраивать специальные вечера, где Рубингер читал бы всем собравшимся новые и старые газеты. Кажется, Альфреда не слишком вдохновило предложение стихийного концептуалиста. Иногда бывал на ужинах бывший посол СССР Семенов – светский старик, поселившийся в Кельне.

Помню специальный ужин для русских художников – знакомые коллеги встречались в те времена в Кельне с большей частотой, чем даже нынче в Берлине. Кто был? Седой Немухин, похожий на царского полковника. Штейнберг с женой. Боря Гройс с Наташей. Андрей Монастырский с Сабиной Хэнгсен. Вадик Захаров с женой Машей. Сережа Ануфриев с женой Машей. Иван Чуйков (с женой, ясное дело, но не Машей, а Галей – как у Штейнберга). Мой папа (без жены – она осталась в Праге). Юра Лейдерман (ну да, с женой Ирой). Ну и мы с Элли. Впрочем, этот ужин происходил, кажется, еще весной, он предшествовал открытию нашей выставки у Крингса.

На этом ужине Эдик Штейнберг, разогревшись водкой, стал мне выговаривать: «Старичок, выставить на выставке фотографии членов Святейшего Синода – это не искусство, старый». Я кротко с ним соглашался. Меня никогда не волновал вопрос, что является искусством, а что нет. Отношусь к этому бюрократически: что функционирует в обществе в качестве искусства, то им и является. Что же касается вопроса, что есть искусство «на самом деле», то ведь, если искусство за что-нибудь имеет смысл любить, то именно за то, что в нем нет никакого «на самом деле».

Штейнберг всех называл «старичок» или «старый»: даже свою жену, даже маленьких детей обоих полов, даже свою собаку Фику, седоухую сосиску с печальными глазами. Эта женщина-спаниель обладала патологической склонностью сжирать всё острое и металлическое: гвозди, бритвы, иголки, скрепки, булавки. Каким-то образом это ей не вредило, и Фика прожила долгую собачью жизнь в квартире Штейнбергов на Пушкинской, меланхолически внимая из-под стола разговорам о православии и супрематизме. Будучи ребенком, я часто бывал вместе с папой в этой квартире. Мне нравилась атмосфера еврейских православных домов: обостренный уют, иконы, блины, беседы. Но более всего меня влекла одна книга – академическое издание рассказов Эдгара Аллана По. У нас почему-то такой книги не было, а я дико фанател от рассказов По. Поэтому, стоило нам явиться к Штейнбергам, я мгновенно погружался в чтение По. Еще мне нравилась одна дама с веером и покачивающейся головкой: она стояла на полочке в ванной комнате Штейнбергов. Я мог до бесконечности раскачивать ее кокетливую головку, время от времени сообщая ей дополнительный импульс с помощью кончика пальца, и поэтому долго не покидал совмещенный санузел, полностью оклеенный, как было принято в те годы, плакатами Альфонса Мухи и черно-белыми фотографиями Франтишека Дртикола, на которых коротконогие и малогрудые голые красавицы двадцатых годов изгибались в гимнастических позах, демонстрируя умеренную, но крепкую мускулатуру и черно-белые переливы своей гладкой кожи.

Картины Штейнберга мне тоже нравились, и сейчас нравятся: смиренный, выцветший, православный супрематизм – в этом есть нечто ущербно-прекрасное. В конце 89-го года я продал картину Штейнберга, доставшуюся мне в наследство от мамы, за двенадцать тысяч рублей. Сумма немалая по тем временам, что позволило мне долго оттопыривать моих друзей и подруг в нелепом ресторане «Урал» на Покровке, где стояло чучело уральского медведя. Тогда мне в голову не могло прийти, что я сам стану обильно использовать супрематические элементы в своих работах. Эстетика супрематизма меня всегда привлекала, однако отвращали их манифесты – как, впрочем, и все прочие манифесты.

Есть нечто подспудно омерзительное в манифестах художественных групп и направлений, а также в эстетических трактатах. Трудно не заметить утомительную настырность в этих продуктах идеологического творчества, что заставляет относиться к ним с меньшей симпатией, чем к тем произведениям и практикам, которые этими манифестами и трактатами вдохновлялись. Практика всегда чище теории. Что же отвращает в манифестах и трактатах? По всей видимости, их вера в себя (неважно, верят ли они в себя искренне или же имитируют эту веру). Сталкиваясь с теми или иными прокламациями, мы должны либо разделить их «веру в себя», либо отвергнуть ее. Если мы отвергаем их самоуверенность, то зачем нам они? Если разделяем, тогда нам грозит болезненное разочарование. «Медгерменевтика» попыталась разрешить это противоречие, предложив вдохновляться тем, что в себя не верит. Это и есть то, что называется игрой. Игра в себя не верит, но она в себя играет. К сожалению, этот взгляд на вещи входит в состояние противоречия с духом наших дней.

В наше время от искусства требуют занять политическую позицию, почти как в раннесоветские времена, только теперь требования эти исходят не столько от властей (которым, к счастью, насрать на искусство), а от их противников, от политической фронды, распространившей свое влияние на арт-институции. Требуют серьезности, ответственности, требуют неравнодушия к социальным проблемам, требуют деятельного участия в жизни гражданского общества, требуют отказаться от игривости, от инфантилизма, от беспочвенной мечтательности, от трансформизма, от амбивалентности, от галлюциноза, от красоты, от мистики, от двойного дна, от собственного отдельного мира, от ускользания, от вымысла, от дистанции, от саботажа – короче, требуют отказаться от всего самого ценного, что есть в искусстве. Ну и что же нам ответить на эти требования, окрашенные в тона протестантской праведности? Отвечать на такие требования следует очень осторожно, очень осмотрительно, весьма добросердечно и крайне деликатно. Например, так: а хуй не желаете пососать?

Дайте мне вашу руку, читатель-старичок, обращаюсь к вам так в память о Штейнберге, даже если вы тринадцатилетняя девочка, презревшая строгий ярлык с надписью «18+», который, скорее всего, будет укреплен издательством на обложке моего сочинения. Дайте мне вашу руку, говорю, чтобы войти в дом Альфреда, где недолго осталось нам тусоваться. Катастрофа близка. Скоро прервется размеренный уклад дворцовой жизни. Источником катастрофы сделались в данном случае нравы восточных женщин. В дни, которые принято называть критическими, тайские сестрички Чира, Чай и Ной прекращали всяческую деятельность и запирались в своих комнатах. Никакие вопли, никакие события не могли их оттуда выманить, пока не заканчивались упомянутые дни. А когда менструации настигали их всех трех одновременно, тогда жизнь в доме останавливалась. Альфред был совершенно беспомощен без таек. Днем еще как-то всё держалось в рамках: за ним приезжали его секретарь и водитель, они везли его в Бонн, в посольство, но критическими вечерами он напоминал покинутого и неприкаянного ребенка, который то отчаивался, то хулиганил. Мы ничем не могли ему помочь, разве что разделить с ним его безудержное пьянство. Бутылка следовала за бутылкой – уже без сопровождающих яств. Закусывали твердым швейцарским сыром, найденным в гигантском холодильнике.

Инсталляция МГ «Переживание в башне» («Золотая тень»). 1994

Лукас Кранах Старший. Мартин Лютер как монах. 1521. Фрагмент

В нормальные, некритические вечера Альфред, как правило, принимал дома гостей (на худой конец, доктора Рубингера с пачкой газет), но иногда ему приходила охота потусоваться, и тогда одна из сиамок садилась за руль, и мы катились в какой-нибудь клуб или бар.

Клубная жизнь в Кельне тех дней не особенно процветала. Выбор был невелик: несколько мрачных баров, одно джазовое кафе, латино-клуб, окрашенный в тона поверхностного блядства, отъехавший тирольский подвал, где люди выли как волки (настоящий йодлинг это мало напоминало). И наконец, гомосексуальный клуб «Тимп». Я намеренно не называю это место гей-клубом, потому что со словом «гей» должно, видимо, ассоциироваться нечто веселое и нарядное, нечто разбитное и кокетливое, но не такова была атмосфера в «Тимпе». Свет не видывал более угрюмого местечка! Будучи стопроцентным натуралом и обожателем женщин, Альфред всё же оставался представителем одного из германских народов, поэтому время от времени в нем всплывала традиционная для этих народов концепция досужего отрыва в стиле diese glückliсhe Sсhweinerei – «этого веселого свинства». Тема немецкой безрадостной радости давным-давно жевана-пережевана в кинематографе, особенно хорошо ее изображение удавалось германофобам итальянцам, достаточно вспомнить «Ночного портье» Лилианы Кавани или «Гибель богов» Лукино Висконти. Вероятно, подобного рода хмурое веселье является реликтом каких-то древних тевтонских обрядов, практикуемых в мужских военизированных сообществах, когда хищнический образ жизни отряда надолго разлучал грубых воинов с представительницами прекрасного пола. В «Тимпе» тусовались брутальные высокорослые викинги, мосластые и нескладные, небрежно напялившие на свои гигантские тела какие-то женские аксессуары: кружевные трусы, лифчики, чулки и прочее. Этими тряпками и грубым мейкапом их мимикрия в сторону иного пола и ограничивалась – в остальном их повадки ничем не отличались от поведения ужратых пролетариев в обычной немецкой пивной: они орали германские песни, хлестали пивас и раскачивались, обхватив друг друга за плечи. Альфред почему-то находил всё это колоритным, но мы с Элли чувствовали себя в «Тимпе» столь же неуместно, как два язвительных цыпленка на балу мамонтов.

Как-то раз я разговорился там с одной очень старой старухой, которая была на самом деле стариком. Эта древняя псевдостаруха, одетая в юбку и пиджак, с бусами на шее, накрашенная, одиноко сидела за столом и потягивала пивко с выражением такой отчаянной скорби на резком лице, что это заставило меня заговорить с ней, хотя я и не был уверен, что она поддержит разговор на английском языке (в «Тимпе» английская речь не звучала). Но мужская старуха ответила на неожиданно добротном английском. Более того, она разразилась долгим монологом о том, как славно было при Гитлере. Я сказал, что слыхал о том, что люди данной сексуальной ориентации подвергались в Рейхе гонениям. «Ну и правильно! – со злым воодушевлением воскликнул господин Старуха. – Так им и надо, шайссе швулен! Тогда я был нормальным парнем». Короче, я так понял, что этот человек подался в геи в знак протеста против крушения нацистского проекта. Я сказал ему, что я русский и еврей. Он взглянул на меня с непонятным выражением на обрюзгшем ветхом лице. И ответил словами, почти дословно повторяющими предсмертные высказывания фюрера: «Вы оказались сильнее нас. Жаль только, у вас не хватило духу уничтожить нас. Это было бы честно и правильно. Раз мы не смогли осуществить нашу Великую Мечту, значит, мы не заслуживаем жизни. Вы пощадили нас и тем самым надсмеялись над нашим духом. После этого унижения мы возненавидели себя. Нам не осталось ничего другого, кроме как сделаться грязью», – он обвел ненавидящим темным взором толпу гогочущих берсерков в женских трусах.

В сентябре 1991 года случился во дворце Альфреда такой критический вечер, когда все три сиамки закрылись в своих комнатах. Мы с Альфредом налакались антикварных вин по самые глаза, и тут он заявил, что приглашает нас в город тусоваться. Элли предложила вызвать такси, но Альфреду, как говорится, «вожжа под хвост попала», он заупрямился (порой он бывал чудовищно упрям и капризен) и настаивал, что поведет сам. Все наши указания на то, что он пьян в хлам, не действовали. Прежде я никогда не видел его за рулем. Его всегда возили либо сиамки, либо собранный водитель, называвший его excellence. В гараже стояли несколько автомобилей, но Альфред вывел из гаража самое громоздкое, самое необъятное средство передвижения – посольский лимузин, длинный, как история Европы. Мы с Элли были так беспечны и слабовольны, так невменяемы (я же говорю: древнее вино действует как лизергиновая кислота), что послушно упали в ворсистые объятия лимузинных диванов. Внутри это чудовище напоминало космический корабль: множество светящихся экранчиков, кнопок, рычажков. Чувствовалось, что Альфреду всё это ни о чем не говорит, поэтому он стал тыкать пальцем наугад, не забывая при этом величественно хмурить брови. И мы помчались. Слово «помчались» здесь не вполне подходит. Мы то подпрыгивали, то скакали, то резко останавливались. Возникало ощущение, что мы в некоем аттракционе, что-то среднее между детским картингом и американскими горками. С ужасом, с хохотом я осознал, что Альфред не просто совершенно пьян, но, возможно, он первый раз в жизни сидит за рулем.

Вместо того чтобы в панике ломануться из лимузина, мы только глупо хихикали. Так мы допрыгали, доскакали, довращались до первого бара, который встретился нам на пути на сухощавой суицидальной улице Боннерштрассе. Там Альфред заявил, что нам непременно нужно принять по стопочке – мы сделали это и поскакали дальше, хохоча пуще прежнего. Альфред уже предвкушал, как мы будем отрываться в клубе: то ли в «Тимпе», то ли в «Рио». Но до клуба мы не добрались. Бармен, наливавший нам алкоголь, видимо, приметил, какие мы славные, и позвонил куда следует. Очень скоро за нами мчалась целая кавалькада полицейских машин. Альфред сделал попытку улизнуть от них (воображая себя, должно быть, в эпизоде приключенческого фильма: троица отважных гангстеров скрывается от погони), но они быстро зажали нас в каком-то грязном тупике. Копы, вооруженные короткоствольными автоматами, окружили наш лимузин.

В лицо каждого из нас смотрело по два дула сквозь стекла автомобиля (должно быть, пуленепробиваемые, но мы имели смутное представление о том, действительно ли они пуленепробиваемы). Нам приказали выйти из машины. Но мы не сделали этого, потому что Альфред не собирался сдаваться. Гордо вскинув голову и блеснув очками в сторону суровых автоматчиков, он произнес: «Ich bin der Sсhweizer Botsсhafter!» Это прозвучало почти столь же шепеляво и значительно, как слова героини из фильма Гринуэя The Pillow Book (тогда этот фильм еще не появился). Я полюбил эту девушку-модель, длинноногую дочь японского каллиграфа, услышав, как она произносит в фильме слова: «I have my reasons». В этот момент она принимает ванну вместе с Айвеном Макгрегором и в ответ на его вопрос, почему она рисует иероглифы на коже людей, она произносит эту фразу: шепеляво, величественно, мистериозно.

Надо отдать должное кельнским копам: они действовали четко и профессионально. Быстро оценив ситуацию, они осознали, что внутреннее пространство лимузина является территорией иностранного государства, а пьяная персона за рулем обладает дипломатической неприкосновенностью. Перегруппировавшись, нырнули в свои зеленые автомобили и тут же (с помощью этих автомобилей) выстроили своего рода каре вокруг нашего лимузина. Плотно окружив нас, они таким образом эскортировали лимузин вместе с его обитателями (то есть нами) обратно в резиденцию посла.

Наверное, это было удивительное зрелище. Мы двигались по улицам Кельна чрезвычайно медленно, как похоронная процессия, образуя построение, напоминающее староримскую «свинью». Альфред всю дорогу бешено ругался: он называл копов фашистами, нациками, тоталитарным отродьем. Впрочем, привожу самые мягкие выражения из щедрого потока немецких, английских, русских и сербских ругательств, которые изливались из его рта. Он угрожал им, что, когда мы прибудем в резиденцию, он перестреляет их всех. Кажется, он собирался воплотить в жизнь свою угрозу. Войдя в свой дом раскачивающимся и хрупким шагом, он тут же снова появился на крыльце с огромным, чрезвычайно длинным антикварным ружьем в руках. К счастью, копы к тому моменту аккуратно смылись. Альфред еще некоторое время бродил по саду с ружьем, выкрикивая ругательства. Он был совершенно безумен в тот миг. Мы подумали, что он может даже прихлопнуть нас или перестрелять павлинов в птичнике, но это уже был наш пьяный бред. Мы слишком устали и поэтому так и не смогли испугаться. Вместо этого пошли спать в наш благоухающий цветами полуподвал.

На следующее утро мы проснулись в нелегком состоянии – впрочем, такие пробуждения уже вошли в привычку. Стоило выйти из комнаты, как сразу же стало ясно, что критические дни закончились: в доме витали ароматы готовящегося завтрака, по комнатам сновали сиамки, истребляя следы вчерашнего хаоса. Но нечто изменилось. Обычно сиамки перекликались на своем красивом птичьем языке, то и дело звенел и плескался их смех, расцветая в различных уголках дома, но теперь они молчали. Птичий гомон исчез. Только фазаны и павлины кротко тарахтели в своем птичнике. Альфред осоловело сидел за завтраком. Кажется, он еще плохо соображал. Мы присоединились к нему. Убедившись, что завтрак поглощен, Чира подошла к Альфреду и в зловещем молчании шмякнула перед ним на стол пачку свежих газет. Это были не те газеты, которые любил доктор Рубингер, не те, которые обычно просматривал Альфред. Это были совсем другие газеты: дешевая желтая пресса. В каждой газете на первой странице жирнело слово СКАНДАЛ. Минувшей ночью посол Швейцарии… в нетрезвом состоянии… за рулем служебного лимузина… эскортирован полицией… осыпал блюстителей закона грязными оскорблениями…

Зря Альфред оскорблял обидчивых копов. Иначе они, возможно, и не стали бы сливать информацию газетчикам.

Когда мы медленно ехали по темным улицам в окружении полицейских машин, это не случайно напомнило мне похоронную процессию. Это действительно была похоронная процессия: хоронили одну из самых блестящих дипломатических карьер в истории швейцарской дипломатии. Потянулись тревожные дни. Альфред пытался бороться, он даже бросил пить дня на три. Официальные лица Германии все были на его стороне, они выгораживали его как могли, но непосредственное швейцарское начальство Альфреда не без оснований решило, что он нанес удар по репутации горной и гордой страны.

В один из вечеров, когда мы ужинали в подавленном молчании, широкий поток яркой крови внезапно хлынул из носа Альфреда на его бороду. Он откинулся в кресле и стал заваливаться на бок. Таиландок в этот момент не было в комнате, но мы с Элли даже не успели вскочить со стульев, а Чира и Чай уже подхватили Альфреда, словно бы вынырнув из воздуха. Телепатические способности восточных женщин впечатляют: Альфред не издал ни звука, но сквозь анфиладу комнат Чира и Чай почувствовали, что хозяину плохо, и юркнули к нему сквозь пространство молниеносно, стремительно, бесшумно. Альфред так и не потерял сознание полностью. Тайки отвели его в спальню, бережно поддерживая. Он бормотал какие-то бессвязные речи.

Рубингер явился незамедлительно. Еще через пару дней Альфред был снова бодр и даже румян. Он появился в гостиной, только что вернувшись из Бонна. Присел в кресло, глядя на нас своим вечно вопросительным взглядом сквозь стекла очков. Мы, в свою очередь, вопросительно смотрели на него.

– Португалия или Греция, – наконец произнес он, пожевав губами. – Это конец карьеры.

На мой взгляд, наказание оказалось более чем мягким. Оно даже больше напоминало награду, чем наказание. Альфреда оставляли на дипломатической службе, ему предложили на выбор должность посла в одной из двух лакомых стран Европы – по моему мнению, в тысячу раз более привлекательных, чем унылая Германия.

Он выбрал Грецию и четыре года был там послом. По истечении этого срока он вышел на пенсию, но в Швейцарию не вернулся. Он остался в Греции – купил дом на море, недалеко от того места, где на обрывистом пустынном берегу стоит храм Посейдона.

Через четырнадцать лет после описываемых событий, жарким летом 2005 года, я навестил его в этом доме. Младшая сиамская сестричка Ной вышла замуж и вернулась в Таиланд, но верные Чира и Чай остались с ним. Альфред стал толще, но в целом не изменился. Мы провели с ним классический альфредовский вечер: много вина и еды, громкая музыка. Достижение возвышенного полубессознательного состояния под конец вечера.

Мы даже посмотрели вместе прекрасный фильм Витторио де Сика «Чудо в Милане», где бродяги улетают в рай на метлах. Думаю, это единственный фильм в истории кино, где в рай влетают верхом на метле.

На следующий день я улетел в Москву (не на метле, а на самолете), а еще через пару месяцев Чай позвонила мне и сказала, что Альфред умер.

Это был могучий человек. Иначе бы он не дотянул до семидесяти трех при его образе жизни. Роскошный гедонист, гурман, эстет, политический философ. Он оставил после себя два трактата об отношениях между народами. Один называется Das Geld («Деньги»), другой Die Spraсhe («Язык»). Люди, читавшие эти тексты, говорили мне, что они написаны превосходным немецким языком. Но я этого языка не знаю и трудов этих не читал. Зато без труда вспоминаю его лицо, все его ужимки, гримасы, жесты.

Жаль, что люди смертны. Очень жаль. Бессмертие было бы к лицу этому превосходному господину, которого полжизни называли excellence.

Есть нечто глубоко логичное в том, что Альфред покинул Германию незадолго до того, как она обрела единство, сразу после августовского путча и после официального перехода Компартии на нелегальное положение в СССР. Удивительны были последние полгода существования советского государства: СССР еще был, но Компартия, создавшая эту страну, находилась в ней под запретом. Альфред был политиком эпохи разделенности, эпохи раздвоенности, более того, он был дипломатом, сформированным временами детанта. В политическом лексиконе 60–70-х годов этот термин был широко распространен, в Советском Союзе он часто переводился как «разрядка»[1] (нечто вроде «перезагрузки» середины нулевых), но иногда это слово и не переводилось и говорили просто «детант». Интересно, что периоды временного потепления отношений между Россией и Западом часто обозначались такими короткими, как бы даже легкомысленными и псевдотехническими терминами: «разрядка», «перестройка», «перезагрузка».

В советской политической карикатуре времен моего детства «разрядка» изображалась в виде белого голубя в духе Пабло Пикассо, или в виде маленькой девочки, или в виде худенькой девушки, или в виде зеленого ростка, или в виде младенца. В любом случае это было что-то слабое, неокрепшее, нежное, что требовалось защитить. Этому слабому и неокрепшему угрожало множество опасностей: на голубя нападали ястребы-милитаристы, маленькую девочку давил танком извращенный пентагоновский генерал, хрупкую девушку желал изнасиловать орангутан в цилиндре, с татуировкой «военно-промышленный комплекс» на волосатой груди. Над зеленым ростком нависала подошва гигантского армейского ботинка с надписью «гонка вооружений», а к чудесному младенцу, мирно дремлющему в колыбели, протягивала свои когтистые лапы, обросшие сосульками, синяя старая ведьма по имени Холодная Война.

Совсем иначе «разрядка напряженности» понималась в те годы (60–70-е) на Западе. Там она мыслилась прежде всего как сексуальная разрядка, которую позволяет себе взрослый, хорошо подготовленный агент. Джеймс Бонд, агент 007, впитал в себя популярный в те годы образ плейбоя. Этот играющий мальчик вовсе не мальчик, он взрослый дядя, и нравятся ему взрослые девочки с хорошо развитой мускулатурой плоских мышц, и любит он взрослые игры. В любом случае вся эта инфантильная мальчишечья мечта о настоящей взрослой жизни оборачивается тем, что агент становится сателлитом, вращающимся вокруг собственного пистолета. Этот пистолет не так уж часто требует зарядки, зато разрядка ему требуется постоянно: он то и дело жаждет «разрядить обойму», в боевом или в сексуальном смысле – неважно. Плейбой выходит на бой: на бой с коммунизмом, и в этом бою главное оружие – язык свободы (понимаемой как сексуальный либертинаж), sexy look, glamorous appeal, постаристократическая чувствительность к моде и дизайну (Бонд центр рекламы), а также безграничная разрядка безграничной напряженности.

Альфред сочетал в себе черты Бонда с качествами советского мечтательного гуманитария. Во времена разрядки он был плейбоем, в его жизни было множество женщин, океаны алкоголя, элегантные костюмы, беседы с властителями мира. Он был красив, бесконечно обаятелен, остроумен. В то же время он был совершенно беспомощен, как зеленый росток, как румяный младенец Детант. Он не только не сумел бы влезть на крышу или выстрелить из пистолета – он даже музыку не мог сам включить: не знал, где прячется та кнопка, что оживляет загадочный звуковоспроизводящий механизм. Я его хорошо понимаю, я сам такой же. Чужой неумеха как в мире техники, так и в мире природы. Лес и компьютер для меня одинаково опасны. Правда, лес я люблю, а компьютер – не очень. Мы с Альфредом реликты Эпохи Языка. В разделенном надвое мире именно язык находился во главе угла. Недаром про Сталина поется в бессмертной песне: «…в языкознании познавший толк».

Альфред был беспомощен, но не слаб. Напротив, как я уже сказал, он был могучим человеком. У него был мощный торс, сильные руки, жилистая крепкая шея. Но всё это было установлено на журавлиных ногах, которые казались весьма нестойкими, как бы подламывающимися. Даже будучи совершенно трезвым, он перемещался по земной поверхности неуверенно, как по стеклу, хотя неизменно содержалась в этой неуверенности дикая элегантность и дикое барство. При этом он вовсе не был аристократом. Впрочем, о его родословной мне ничего не известно. Судя по его рассказам, мать его была красивая пианистка, и он провел детство и отрочество, разъезжая с ней по европейским городам, где она давала концерты. Об отце он никогда не упоминал. В своей профессии он был гениальным дилетантом. Никакого дипломатического образования он не получил. Взросление застало его врасплох, и он понятия не имел, чем ему следует заняться на земной коре. Если бы у него имелось состояние, он остался бы беспечным прожигателем жизни. Но он не был богат. Его любовь к вину указала ему путь: он стал профессиональным дегустатором вин на винных конкурсах. В этом деле считался асом. На винных дегустациях свел дружбу с дипломатами и чиновниками из министерства иностранных дел. Кто-то из них (я даже догадываюсь, кто именно) оценил его общительность, его блеск, ум и обаяние. Так он сделался дипломатом.

Мне вспоминается одна черно-белая фотография из тех, что висели в гардеробе Альфреда. Этот гардероб (то есть специальная комната, предназначенная исключительно для одежды) заслуживает отдельного описания. Там висела целая коллекция пальто и костюмов, а все стены были увешаны фотографиями официального свойства: Альфред вручает верительные грамоты Хрущеву, Альфред целуется с Брежневым, Альфред беседует с Рональдом Рейганом, Альфред в окружении югославских руководителей, Альфред шушукается с Геншером и Гельмутом Колем. Среди этих фоток вполне газетного свойства выделялась одна, чем-то напоминающая кадр из фильмов о Бонде. На ней было запечатлено прибытие Альфреда в Монголию. Когда Альфред был послом в СССР, к этой должности (в качестве довеска) прилагалась еще одна: одновременно он являлся послом в Монголии. На фотографии маленький самолет стоит среди каменисто-холмистой пустыни. Стоило бросить взгляд на эту фотку – и сразу же бескрайнее азиатское состояние охватывало тебя целиком: в этих далеких холмах проступало буддийское безвременье. В сопровождении двух монгольских генералов Альфред принимает почетный караул (кажется, это так называется, – само слово «караул» звучит уже совершенно по-монгольски). На фотке он идет вдоль строя застывших великанов: они стоят плечом к плечу, в толстых шинелях советского типа с выпуклыми сияющими пуговицами, в меховых шапках-ушанках, у них лица, как у воинов из терракотовой гвардии погребенного императора Цинь Шихуанди. Генералы выглядят как два Чингисхана. Невидимое и невозмутимое солнце сияет на их пуговицах, на их погонах. Альфред идет между ними – отсутствующий, модный и нелепый, как Майкл Кейн в своих молодых ролях. На нем приталенный дубленый полушубок с курчавой опушкой, черная водолазка с горлом, клеша, очки-капельки с дымчатыми стеклами. Дико стильный денди-плейбой. Видно, что он неплохо принял в самолете, но держится молодцом.

Азиаты вроде бы принимают с почетом, но почему-то возникает ощущение, что «взяли языка». Альфред и был языком: заплетающимся, нетрезвым. Андрей Белый называл язык «безрукая танцовщица, пляшущая в своем гроте». Язык – узник. Этот телесный орган обладает в человеческом теле и в человеческом социуме тремя основными функциями: он – важнейший участник в процессе производства речи. Он – дегустатор, сообщающий организму, в силу своей чувствительности, о свойствах поглощаемого. И наконец, он – один из главных актеров в театре эротических действий. Жизнь Альфреда была связана с этими тремя миссиями: он говорил (в том числе от лица своей страны), он пробовал на вкус (был дегустатором, гурманом, эстетом) и он вовлекал множество дам в структуру пунктирных романов, о которых он впоследствии вспоминал неуверенно, как сквозь туман. Три терракотовые женщины Чира, Чай и Ной стали его гаванью: в этой треугольной бухте он отдыхал после долгого плавания по океану страстей. Будучи языком, он, конечно же, был и язычником, даже языческим богом: кем-то вроде Бахуса или Вакха. Недаром последние годы своей жизни он провел в Греции, неподалеку от храмовых руин. Он кажется мне фигурой, пропитанной нектарическими эссенциями уходящей и исчезающей Европы, которую мне еще удалось застать, которую я еще успел увидеть, что называется, уголком глаза. А впрочем, возможно, эта Европа является вечно уходящей. Она могла бы сказать о себе «так уходящая», как Будда называл себя «так приходящий» (Татхагата).

Сегодня снилось: я в составе какой-то группы людей нахожусь высоко в горах. Возможно, Швейцарские Альпы. Вроде бы высокогорный глетчер. Мы над глубокой расщелиной во льду, уходящей вниз на десятки километров: узкая бездна, наполненная блеском бело-синего льда. Прямо над нами, в складке горы, укрепился некий злоумышленник, удерживающий в качестве заложников несколько человек. Он заставляет нас играть в игру с терракотовыми горшками: нечто вроде жребия. Если выпадает один тип объектов, он швыряет в расщелину какой-нибудь ничего не значащий предмет. Если выпадает объект другого типа (только злоумышленник умеет их различать), то он скидывает в бездну одного из заложников.

Человек из нашей группы тянет жребий. Выпадает маленький кубический сосуд из красной глины. Мы, затаив дыхание, ожидаем реакцию злоумышленника. В бездну летит сверху темно-синий сверток или пакет. Вначале мы вздыхаем с облегчением: он сбросил какой-то мусор. Но потом мы понимаем, что это младенец. До нас доносится детский плач. Видимо, младенец еще жив. Мы решаем спасти его. У нас полно альпинистского снаряжения: веревки, крюки, распорки, клинья… Спускаемся в расщелину. На дне бездны (невозможное словосочетание, оксюморон) лежит младенец и хнычет. Он находится в специальном водонепроницаемом контейнере темно-синего цвета, пластиковом, с дырочками для воздуха. Лежит в луже ледяной воды, но холод ему не грозит (контейнер утеплен). Поднимаем его. Выясняется: он лежал на книге, плавающей в ледяной луже. Узнаю «Мифогенную любовь каст». Тот же узор из мелких фениксов на переплете увесистого, крупного, потрепанного тома. Беру книгу в руки: это не «Мифогенка», хотя дизайн переплета совпадает. Книга называется «Кашу заварил?». Автор – Валентин Дашко. На обложке рисунок: человек в бордовом свитере сидит за столом перед тарелкой с кашей. Стиль рисунка напоминает Билибина или раннего Конашевича, но похоже также на мои рисунки.

Появление тома, похожего на «Мифогенку», навеяно вчерашним чтением двух книг вперемежку. Эти книги – «Забвения» Ильи Боровикова и «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. Я познакомился с автором «Забвении» («Забвения» – это не плюрал, а название страны, как следует из текста, хотя и в плюрале звучит отлично) на презентации альманаха «Невидимки» – на этой презентации ко мне подошла группа из трех человек, очень мощных и радостных, которые рассказали, что называют себя Черные Копатели или Волосатые Щупы. Если я правильно понял, они проводят значительную часть своей жизни в лесах (во всяком случае, вид у них здоровый и действительно отчасти лесной), где справляют некие ритуалы.

В этих ритуалах, как они утверждали, «Мифогенная любовь каст» играет роль священного и даже заклинательного текста: ее читают вслух у костра. Свой экземпляр «Мифогенки» они меня тут же попросили подписать – вид у тома и вправду боевой и лесной, страницы пересыпаны землицей и лесными хвоями, короче, именно такой видок, что способен осчастливить любого писателя, узревшего свое сочинение в столь деятельном состоянии. Эти ребята вроде бы относятся к таинственной субкультуре «идущих по следам войны», или «следопытов»: они роются в земле в тех местах, где прокатились сражения, в поисках металлических артефактов – оружие, каски, ордена. Это занятие сочетает в себе сектантское радение и бизнес. Существует целый подпольный рынок таких артефактов. Сюжет «Забвении» тесно связан с этой деятельностью. Один из троицы копателей подарил мне эту книгу, оказавшись ее автором. Чтение книги доставило мне большое удовольствие. Автор написал на титуле дарственную надпись: «Дорогому Павлу от Волосатых Щупов с благоговением». От этого «благоговения» прямая дорога к второй книге – «Благоволительницы».

В отличие от Боровикова иностранный автор этого сочинения (по объему и формату четко совпадает с МЛК, издано по-русски тем же издательством Ad Marginem) вряд ли знаком с «Мифогенной любовью», так что сходство между романами относится к области мистических совпадений и телепатий. Тем оно интереснее. Сходство порой поразительное.

Вот из этих сходств и совпадений и родился, должно быть, роман Валентина Дашко «Кашу заварил?».

Да, заварили мы с Ануфриевым кашу, короче.

Поэтому Альфред и полюбил московских художников-подпольщиков: они представлялись ему (и не без оснований) фрагментарной и атавистической реинкарнацией Большой Европейской Культуры – «так уходящей», но всё еще способной к осколочным возрождениям в своих экзотических окраинах, например в советских-антисоветских подвалах и чердаках, где таинственный еврей Давид Коган выстроил мастерские для нескольких в высшей степени романтических концептуалистов.

Раз уж я упомянул о «московском романтическом концептуализме», то воспользуюсь случаем, чтобы ввести в повествование человека, который придумал это обозначение.

Мне было лет семь, когда на пляже в Коктебеле мама указала мне на некоего незнакомца, сказав: «Вот, Паша, каким ты можешь стать, если будешь сутулиться и пренебрегать спортом». Незнакомец стоял, одетый в одни лишь плавки, и смотрел на море сквозь очки. Видимо, он только что приехал, потому что кожу его еще не тронул загар. Выглядел он и правда несколько болезненно и, судя по всему, был совершенно чужд спортивным удовольствиям, но обладал величественными и даже несколько античными чертами лица, а также светло-серым взглядом, который в литературном тексте принято называть «стальным». В общем, несмотря на свой болезненный вид, он внушал некое заочное восхищение, хотя я понятия не имел, кто это такой. Видимо, поэтому я продолжал сутулиться и пренебрегать спортом, о чем сейчас горько сожалею.

Этот человек мне запомнился, и я мгновенно узнал его, встретив через несколько лет в мастерской Кабакова. Это был Боря Гройс, как выяснилось – замечательный и в ту пору молодой философ, недавно прибывший из Ленинграда с кудрявой и общительной женой Наташей. Смотрел я на них (как и на прочих взрослых) рассеянным взглядом ребенка-интроверта, не догадываясь, что впоследствии они станут моими друзьями. Где уж мне было догадаться, что дружба с этими прекрасными людьми поможет мне развеять мою кельнскую тоску.

Так я и не смог полюбить город на Рейне, скорее уж я его почти ненавидел – мне стыдно признаваться в этом, потому что я нередко бывал счастлив в этом городе, жил во дворце с любимой девушкой, пил с Альфредом старинное вино, писал вместе с возвышенным другом «Мифогенную любовь каст» и к тому же обрел там новых и прекраснейших друзей – Борю Гройса с Наташей и Вадика Захарова с его женой Машей. И всё же город Кельн давил на меня, нечто содержалось мучительное в этом месте для моего душевного состава, поэтому я до сих пор испытываю острое чувство благодарности и восторга в адрес Бори и Вадика: общение с ними не позволило мне погрязнуть в меланхолии и сообщало смысл моему пребыванию в городе, где было много зеленых лужаек, по которым в сочной траве скакали толпы черных кроликов. Давно там не бывал и не знаю, как обстоит дело сейчас, но в те годы черные кролики встречались в Кельне везде, где наблюдался хотя бы минимальный простор, заросший травой. Их было множество, и Боря Гройс уверял меня, что они смертельно опасны. Философ предостерегал от любых попыток приблизиться к этим внешне миловидным существам, компетентно заявляя, что кролики, во-первых, радиоактивны, а во-вторых, заражены какой-то страшной болезнью, способной убить любого представителя человеческого вида, вознамерившегося погладить их мягкие уши. Особенно интенсивное скопление черных кроликов отмечалось нами на зеленых лужайках парка, который раздольно простирался возле дома, где жили Гройсы. Этот дом на Швальбахерштрассе выглядел совершенно по-московски: типичная жилая многоэтажка где-нибудь в Строгино, квартира Гройсов тоже была совершенно московская, так что я мог вполне убаюкать свою ностальгию, сидя за их кухонным столом.

В конце 70-х, когда Боря и Наташа только появились в Москве, Илья Кабаков сразу же влюбился в Борю безоговорочно. Он остро нуждался в интеллектуальном собеседнике, в друге-философе, и хотя таковые вроде бы имелись в избытке, Илья упорно и страстно искал идеального мыслителя, способного встроить опыт московского концептуализма в интернациональный философский и эстетический контекст. Он быстро отклонил притязания Евгения Шифферса, желавшего стать придворным философом этого круга (от Шифферса остался только Шеффнер, вымышленный комментатор кабаковских альбомов, трактующий их в религиозно-мистическом ключе).

Битва между богами и Кентавром. 2010

Илья пытался обнаружить нужного человека в Пятигорском, которому он предложил прочитать у себя в мастерской курс лекций по дзен-буддизму, что тот и сделал. Лекции были превосходны, но Пятигорский быстро уехал и в целом у него были другие дела.

Во время застолий на Речном вокзале Илья почти каждый вечер увлеченно беседовал с философом Карлом Кантором, уроженцем Буэнос-Айреса: философ жил в нашем доме. Но Карл был ограничен рамками марксизма и к тому же плохо разбирался в современном искусстве. Илья записывал триалоги с Бакштейном и Эпштейном, но Бакштейна влекла стезя организатора, а Эпштейн казался исследователем современных сект, однако Илья не считал московский концептуализм сектой. Пожалуй, самым глубоким и адекватным собеседником Кабакова был Андрей Монастырский, но он сам являлся художником-концептуалистом, а требовалась фигура философа, который смог бы описать художественные практики этого круга языком скорее внешним, нежели внутренним. И вот появился Гройс, и Кабаков с восторгом осознал, что вот он – тот самый человек, о котором он так долго и пылко мечтал. И Боря Гройс не разочаровал его. И вообще никого не разочаровал. Боря, безусловно, не относится к разряду разочаровывающих персон, скорее наоборот – очаровывающих. Меня он тоже очаровал. Его вальяжность, его величие (имя Гройс ассоциировалось с немецким Grosse), его кудахчущий смех, острота мысли и в то же время глубоко артистическое отношение к мыслительным конструкциям, наконец, его невозмутимость. Боря всегда говорит и пишет так, как будто вокруг него мечутся горячие головушки, охваченные иллюзиями излишних страстей, а он способен сообщить им всем некий coolness, трезвую и элегантную прохладцу.

В философии Боря – денди. Но не поверхностный и эгоцентричный модник, а денди смиренный и трезвомыслящий. К тому же особо ценными его качествами являются сердечность и доброта, скрывающиеся за завесой прохлады. Я бы даже назвал это склонностью к милосердию плюс готовность прийти на помощь – эти его качества я особо прочувствовал в периоды своей жизни в Кельне, а эти периоды иногда бывали более длительными, чем я рассчитывал.

Часто мы тащились сквозь кроличьи парки с бутылками красного вина, чтобы насладиться ужином и философскими беседами, которые неизменно бывали очень увлекательными. Мы записали с Борей довольно большое количество диалогов, а иногда триалогов (если участвовал Сережа Ануфриев) на магнитофонных кассетах. К сожалению, большая часть этих великолепных разговоров так и осталась на кассетах, а кассеты пребывают неизвестно где – тлеют или зреют в недрах архива, медленно перевариваясь в магической утробе квартиры № 72. Или же унесены хаотическими вихрями Промежуточности. Помню две особо гигантские беседы (на несколько кассет каждая) «Об интерпретации» и «Истина и бред». Из всех этих бесед с Гройсом расшифрованы и опубликованы только два диалога: «О прозрачности» и «Будущее» (Unsere Zukunft).

Первый из этих диалогов записан для сводного каталога галереи «Риджина», второй – для тематического выпуска журнала «Пастор». Наконец, есть еще большой триалог с Гройсом и Кабаковым, который мы записали во Франкфурте, а предназначался он для нашей тройственной выставки в музее Цуга («Выставка одной беседы», Kunsthaus Zug, 1999).

Всем известно, что практика магнитофонных бесед является центральной, стержневой практикой московского концептуализма – мы никогда не относились к этим беседам как к досужей болтовне: это была работа. Более того, это была самая главная работа, а все остальные произведения (романы, картины, трактаты, статьи, инсталляции, объекты, перформансы, стихи и прочее) уже являлись последствиями и продолжениями этой основной работы. Эти беседы всегда мыслились не в качестве рабочего материала или документации общения – они осуществлялись нами как полноценные произведения искусства, как речевые и текстуальные артефакты, которым мы склонны были придавать особенное (привилегированное, структурирующее) значение. Тем не менее эти бесчисленные записи бесед (столь значимые в наших глазах) так и не удалось «валоризовать» (в честь Гройса воспользуюсь одним из его любимых терминов) – в результате многие записи сгинули в потоках хаоса. Видимо, современная публика желает фронтального общения с автором или авторами, она желает, чтобы писатель обращался к читателю, художник – к зрителю, лектор – к аудитории. Роль невидимки, роль развоплощенного свидетеля, присутствующего при речевых актах, вроде бы игнорирующих такое присутствие непосвященного соглядатая, – такая роль не по вкусу нынешней публике. На литературном рынке царствуют беллетризованные биографии и автобиографии, но при этом читатель наших дней не проявляет особого рвения в отношении опубликованных личных писем или дневников – жанры, обожаемые прошлыми веками. Поэтому мы наблюдаем определенную асимметрию в публичном восприятии московского концептуализма: созданные этим кругом стихи, романы, инсталляции, картины, эссе, альбомы и перформансы давно уже стали классикой, но записи бесед концептуалистов друг с другом так и не приобрели статус классических и широко известных текстов, несмотря на тот высокий статус, которым эти записи обладали в нашем кругу. Здесь можно усмотреть влияние капиталистического стереотипа: капитализм не верит в коллективное производство идей, он не желает верить, что идеи рождаются в процессе общения, в разговорах, в обсуждениях.

В капиталистическом обществе идея рассматривается как потенциальный капитал, следовательно, она должна рождаться в одиночестве, в тайне, а уже затем, в товарной упаковке, продаваться, публиковаться, подвергаться обсуждению. Капиталистическое сознание напоминает архаические суеверия: идея должна приобрести товарный вид прежде, чем ее можно было бы рассмотреть, подобно тому как в некоторых архаических сообществах не рекомендуют пристально разглядывать грудных младенцев или демонстрировать их лица и тела малознакомым людям.

В данный момент, пытаясь освоить модный жанр беллетризованной автобиографии, я придаю особое значение контрапункту, выстраиваемому между короткими и длинными фразами, соответствующими двум полюсам: на одной из этих полярных точек располагается идея непринужденного и простодушного изложения событий, на другой – ускользающий умысел, соприродный ускользающему воспоминанию.

Длинные фразы, сложноподчиненные предложения (как бы путающиеся в складках своих собственных мантий или же вязнущие в болотной ряске своих зеленоватых ряс) манифестируют возражение против рубленого слога, а такое возражение есть не что иное, как простое указание на тот очевидный факт, что текст ценен не только информацией и «правдой», но также наркотическими эффектами, возникающими на границе между республикой словесных сочетаний и разлагающейся (до состояния почти полной свободы) империей поощряющих идеократических конструкций. Впрочем, мне (коль скоро я не в силах отделаться от некоего формального интереса к осваиваемому литературному жанру) следует тщательно избегать превращения данного повествования в философский текст, что может случиться хотя бы уже по той причине, что в фокусе рассказа оказалась фигура философа. Впрочем, Гройс является не только философом, но и писателем – автором восхитительного романа «Визит», а этот роман, вне всякого сомнения, является одним из драгоценных камней, украшающих корону московского концептуализма.

Еще один великодушный друг, обрызганный кельнской водой моих благодарных воспоминаний, – это Вадим Захаров, значительный художник и нежнейший человек, которого я мысленно вижу сидящим за компьютером на тесном чердаке узкого старого дома по адресу Глойлерштрассе, 22. Я знаю не менее десяти человек, придающих особое мистическое значение числу 22, и Вадик Захаров – один из них. На этом чердаке в течение почти десяти лет Вадик собственноручно и самоотверженно издавал журнал «Пастор», одно из структурирующих изданий нашего концептуального круга, а этот круг мы в те годы (с моей легкой руки) называли номой. Собственно, нома располагала в 90-е годы двумя, можно сказать, собственными журналами, которые выходили в свет с достаточной регулярностью. Сейчас наличие двух номных периодических изданий «Пастор» и «Место печати» кажется невероятной роскошью, потому что более нет никаких журналов номы, да, собственно, почти нет и самой номы – люди, слава Богу, живы, но круг распался или почти распался. Стоит скорбеть об этом, но грех жаловаться – этот круг радовал своих участников более четверти века, что, полагаю, является рекордом долгожительства в истории интеллектуальных и художественных сообществ.

В 2003 году, когда вышла Золотая книга московского концептуализма (эта книга является результатом героического трудолюбия Вадима Захарова), этот круг был еще жив. Очень приблизительно можно сказать, что этот круг существовал с 1972 по 2005 год, то есть тридцать три года – срок земной жизни Иисуса Христа. А впрочем, возможно, нома всё еще существует в некоем редуцированном виде, потому что продолжает существовать круг КД (всегда являвшийся ядром номы), и сама группа «Коллективные действия» продолжает осуществлять свои коллективные действия. Вчера, например, позвонил Андрей Монастырский и пригласил на очередную акцию КД. Значит, нома еще существует? Ну да, существует, получается. Пока есть КД, есть и нома. Долгое время казалось, что эпицентром этого круга является Илья Кабаков. Но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что скорее Андрей Монастырский является и всегда являлся стабилизирующим платиновым и магическим стержнем этого круга. «Человек смертен, но концептуализм – не человек» – так называется один из текстов Андрея.

Если бы я взялся писать историю этого великолепного сообщества, я озаглавил бы ее так: «Московский концептуализм: от Сумнина до Подъячева». Сумнин это подлинное паспортное имя Андрея Викторовича Монастырского, а Подъячев – это его сетевой псевдоним. Проступает среди мозговых извилин целая гирлянда народных и псевдонародных изречений: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», «подвести под монастырь», «в чужой монастырь со своим уставом не лезут», «не дай нам Бог сойти с ума», «сумма сказуемых», «история сумчатых животных Австралии и Новой Зеландии», «Сумасвод», «Сумка», «всем хорош монастырь, да с лица пустырь» (пустой центр). Было бы неплохо, если бы историю этого художественного сообщества написал критик Дьяконов – тогда церковнославянский номинал номы зримо уложился бы внутрь светящегося пузыря. Но Дьяконов – это вам не Подъячев: мелковат, соврисковат. Пускай уж лучше пишет кто-нибудь из немцев. А впрочем, напишут еще и японцы, и индусы напишут, а про арабов я вообще молчу – эти напишут о московском концептуализме больше всех, вообще заебут весь мир своими книгами о номе. Сейчас, когда я это пишу, постепенно скатываюсь в бред (меня за это часто осуждают, но что уж поделаешь с устройством собственного сознания? Без легкого бредочка как-то скучновато, неуютно).

Ксюша вдруг спрашивает меня:

– Паш, ты умеешь поджигать ладан?

Ксюша нашла ладан. Сейчас я его подожгу. М-м-м, приятно пахнет. Церковно. Перестаю писать. Текст временно замолкает под влиянием аромата.

Володя Сорокин как-то раз сказал обо мне в одном интервью, что у меня каждый текст начинается как бодрое подростковое дрочилово, а заканчивается выпадением на пол вставной челюсти. Воспринимаю это как комплимент: ведь таким примерно образом структурирована и человеческая жизнь, разве не так?

Глава пятнадцатая

Глубокая Германия

В апреле 1991 года состоялась большая выставка «Бинационале» в Кунстхалле Дюссельдорфа, которую курировал Юрген Хартен. Как следует из названия, она была посвящена двум взаимосвязанным странам и складывалась из двух выставок: из выставки советских художников (всё еще советских, последние месяцы) и выставки израильских художников. Были изданы два больших каталога с двумя звездами на обложках. На нашем каталоге – красная пятиконечная звезда, проступающая на фоне руин. На израильском – шестиконечная синяя звезда на фоне каменистой пустыни. Руины и пустыня выглядели почти одинаково.

На этой выставке мы представили несколько работ, в частности инсталляцию «Гитлер и животные». В какой-то момент я стал заниматься странной практикой: я собирал фотографии Гитлера и пририсовывал к ним элементы животного и растительного мира. Образ Гитлера либо скрывался за ушками, лапками, усиками анималистического типа, либо обрастал ветвями и превращался в подобие дерева. Впрочем, я уже упоминал об этих приключениях Гитлера. Эти картинки сопровождались инсталляционными элементами в виде уголков, приспособленных для жизни домашних животных, но без самих животных. Там лежал матрасик для собачки, стояла корзинка для кошки, пустая птичья клетка, а также пустой аквариум, наполненный водой.

Еще на этой выставке мы показали мини-инсталляцию «Памяти снеговика»: ведро, в нем грязная вода, плавает морковка, метла туда воткнута и плавают два уголька – всё, что осталось от растаявшего снеговика. Этот объект встраивается в ряд работ «Медгерменевтики», которые мы называли «прощальными жестами»: мы жили среди сплошных исчезновений, что объясняет эту поэтику прощания. Например, у меня была работа «Памяти ГДР», где были нарисованы эротичные голые девочки-спортсменки и приклеена гэдээровская монета.

После этой выставки должна была состояться наша сольная выставка в галерее Крингс-Эрнста в Кельне. Эта галерея – клинообразное старинное фабричное здание, когда-то, видимо, винодельня или что-то в этом духе, трехэтажное. Как я уже говорил, выставке предшествовала серия невероятно утомительных, просто изнуряющих бесед с самим Томасом Крингс-Эрнстом. Он называл это discussions. Мне вначале казалось по наивности, что в этих собеседованиях скрывается какой-то практический смысл. Потом я понял, что это просто садомазохистическая игра, затеянная этим господином. Когда я с ним познакомился в Москве, куда он прибыл вместе с Петером Людвигом, Крингс-Эрнст показался мне карликом, но потом я убедился, что это человек среднего роста… Карликом он не являлся, но показался таковым в сочетании с гигантским Людвигом. Теперь он был уже без Людвига, постоянно багровый, вечно оживленный, одетый в своем почти церковном стиле – в бордовых либо темно-зеленых пиджаках, в шелковых рубашках, с неизменным шелковым платком, вылезающим из нагрудного кармана. Сверкая огненными глазами, всячески гримасничая и напоминая сочную витальную карикатуру, он проводил с нами бесконечные беседы. Через какое-то время я возненавидел беседы всеми фибрами души.

Параллельно происходил выход Юры Лейдермана из состава нашей группы. Произошло это не без влияния Крингс-Эрнста, который считал, что Лейдерман будет более перспективен в качестве самостоятельного автора. Это расставание с Лейдерманом, которое по плану должно было происходить мирно и гладко, на самом деле сопроводилось довольно ярким и выпуклым скандалом, который разгорелся на вернисаже этой выставки. Выставка на трех этажах состояла из трех выставок. На первом этаже внизу – выставка моего папы. На втором этаже – выставка Лейдермана, а на третьем, верхнем этаже была развернута выставка «Медгерменевтики».

Выставка наша называлась «Военная жизнь маленьких картинок». Состояла она из двух инсталляций, одна из которых называлась опять же «Военная жизнь маленьких картинок», а другая инсталляция называлась «Государственная жизнь квартиры». Обе инсталляции посвящены теме взаимопроникновения приватных и публичных пространств, поданной через призму галлюцинаторного опыта.

За некоторое время до этого меня посетила запоминающаяся галлюцинация. Будучи у себя дома на Речном вокзале, лежа в Комнате За Перегородкой на узкой кроватке, я вдруг почувствовал себя подхваченным водами некой могучей реки, довольно холодной и в то же время ласковой, обладающей сильным, даже могучим течением. Через какое-то время я осознал, что это Москва-река, водная артерия моего города. Присутствие реки в моей галлюцинации объясняется в числе прочего названием места, где галлюцинация меня настигла. Речной вокзал – топоним, связанный с понятием «река», но также с понятием «вокзал»: портал в мир речных странствий.

Мне грезилось, что река подхватила меня и повлекла в сторону центра Москвы. На меня особенно острое впечатление произвели в этом видении гигантские патетические здания центра Москвы. Плавно и мощно река привлекла меня в то место, где находится строение, которое вскорости стали называть Белым домом. Тогда еще это здание так не называлось, оно еще называлось просто «здание Верховного Совета Российской Федерации». Напротив, на другой стороне реки, громоздится сталинское готическое здание гостиницы «Украина», сбоку находится Хаммеровский центр, а также гостиница «Международная», а у входа в этот комплекс зданий (что значимо в контексте данной констелляции) – статуя, изображающая Гермеса, с крыльями на ногах, с жезлом, охваченным двумя змеями. С другой стороны примерно на таком же расстоянии от Белого дома находится сталинская высотка МИД – Министерство иностранных дел, с огромным гербом Советского Союза на фасаде. Это сталинское здание окружено двумя брежневскими полунебоскребами, которые представляют собой сопровождающих гигантов, или гигантов-охранников. Еще дальше, напротив Киевского вокзала, располагается полукруглое здание на Ростовской набережной, здание, сыгравшее в моей галлюцинаторной судьбе весьма значительную роль. На пересечении Калининского проспекта (сейчас – Новый Арбат) и набережной возвышается брежневский небоскреб в виде открытой книги. Также следует упомянуть земной шар – огромный глобус, который вращался на пересечении Калининского проспекта и Садового кольца.

Все эти элементы городской иконографии сыграли свою роль как в этой галлюцинации, так и в том спонтанном понимании, которое наполняло собой эту галлюцинацию. Я увидел инсталлированный советский герб. Всё это место, как некая единая инсталляция, представляло собой «имперский центр». Я понял, что именно здесь, в этом месте, находится центр СССР, в отличие от центра России, который находится в Кремле. Это был в каком-то смысле пустой, опустошенный центр, наполненный выпотрошенными знаками: гигантская книга, которую нельзя читать. Белый дом похож на пустой трон. Серп и молот, как я в тот момент с трепетом осознал, были воплощены в виде Хаммеровского центра (здесь номиналистическая связка: слово hammer означает «молот») и полукруглого здания, которое своей формой воспроизводит форму серпа. Полукруг – это в то же время и улыбка, и полумесяц, и русская буква «С», доминирующая в таких названиях, как Советский Союз и СССР. В контексте этого галлюцинаторного переживания мы потом часто расшифровывали СССР как «Стальные Струи Северной Реки». Одновременно с осознанием этого места в качестве пустого центра советского мира я очень остро почувствовал, что это некий портал, что это вход в дальнейшее, в дальнейшие события, в какой-то новый исторический период, вообще в некий иной мир. Переживание случилось за год до первого путча, который разыгрался именно в этом месте. До тех пор это место не было перегружено коллективным вниманием.

Из этого всего проистекла инсталляция «Государственная жизнь квартиры». Мы сделали черно-белые фотографии упомянутых архитектурных сооружений, в минималистическом стиле, соответствующем архитектуре 60–70-х годов. Потом мы поместили фотографии в рамки под стекло и установили их в некоторых точках моей квартиры на Речном вокзале: на диване, где-то за креслом, на секретере. Затем мы еще раз их сфотографировали, уже в этом интерьере. Так эти официальные здания были помещены внутрь приватного пространства. Мы выставили в Кельне большие цветные фотографии квартиры с размещенными внутри черно-белыми фотографиями зданий Имперского Центра.

Что касается «Военной жизни маленьких картинок», то это большая инсталляция, где много мелких рисунков наклеены на черные дощечки. Эти черные дощечки собирались в некие партизанские или диверсионные группы, на стенах, по углам пространства. Все эти группы были связаны стрелками наподобие стрелок на военных картах. То есть становилось понятно, что эти рисунки организованы в отряды, что они участвуют в подрывной деятельности партизанского типа.

Во всей этой выставке было немало чего-то пророческого. Например, моя картина, которая называлась «Летают и ползают по комнате». Там был нарисован «имперский центр» и предвосхищалась констелляция грядущего путча: по мосту, по которому через год шли танки, двигались тапки. Слова «танки» и «тапки» отличаются лишь одной буквой, но я не знал тогда, что тапки станут танками. Было и несколько других пророческих касаний. Например, фотография Лубянской площади с памятником Дзержинскому, а под этой фотографией ящик с игрушками. Комментарий сообщал, что игрушки собираются вырваться за пределы «детского мира». Дзержинский мыслился как некая фигура контроля за детским миром, он стоял, обратившись лицом к гигантскому магазину «Детский мир». Огромная надпись «Детский мир», единственная монументальная надпись на Лубянке, венчала весь комплекс лубянских зданий. Деятельность государственной безопасности, которую олицетворял Дзержинский, мыслилась как деятельность по контролю над этим «детским миром».

Инсталляция МГ «Государственная жизнь квартиры». 1991

Инсталлирование выставки происходило довольно мучительно, поскольку отягощалось Крингс-Эрнстом. В какой-то момент мы обратили внимание, что в полу нашего этажа находится небольшое индустриальное окошко, прикрытое специальной железной крышкой. Видимо, окошко предназначалось для того, чтобы спускать на тросах какие-то грузы в первоначальном индустриальном функционировании этого здания. Мы решили, что нам надо спустить «агента», который висел бы под потолком инсталляции Лейдермана и наблюдал за выставкой нашего бывшего соратника по Инспекции. Выбрав картинку, на которой некий анонимный мужчина с моржовыми усами, в темных очках вылезал из корзины, мы наклеили эту картину на черную дощечку, привязали дощечку к черной веревке, а потом спустили слегка в эту дырку. Так агент появился под потолком инсталляции Лейдермана. Тут же прибежал возмущенный Лейдерман и сказал, чтобы мы эту хуйню немедленно убрали. Мы не стали с этим спорить, втянули «агента» обратно и закрыли дырку крышкой, а «агента», привязанного к веревке, просто положили рядом с люком как элемент нашей инсталляции.

И вот наступает момент вернисажа, я стою на этаже Лейдермана с бокалом вина, о чем-то беседую с Гройсом и его женой Наташей, еще с какими-то друзьями и знакомыми. Вдруг, к своему ужасу, я вижу, что сверху открывается над моей головой этот люк, и туда пролезает наш «агент». Я мгновенно понимаю, что произошло что-то совершенно ужасное, видимо, непоправимое. Сразу перевожу взгляд на лицо Юры Лейдермана, вижу, что он смертельно побледнел. Вся кровь отхлынула от его лица, оно стало белым как фарфор, и одновременно с чудовищной силой он впился верхними зубами в свою нижнюю губу, что всегда служило у него признаком крайней ярости. С диким шипением, напоминающим звук половозрелого гуся, попавшего под автомобиль, он выбегает из пространства и вбегает на наш этаж. Как потом выяснилось, он немедленно оторвал «агента» от веревки, добежал до ближайших мусорных баков, швырнул туда «агента». После этого на такой же дикой скорости он вернулся в пространство, где все мы находились, и, подбежав ко мне, сказал, что сейчас он меня будет бить.

Он подумал, что появление «агента» под потолком его инсталляции явилось следствием наших злобных происков, что всё было подстроено заранее, специально с целью над ним поиздеваться. На самом-то деле это сделал Крингс-Эрнст. Показывая очередным посетителям выставки нашу инсталляцию, он почему-то открыл крышку и начал туда просовывать «агента».

Ярость и гнев, которые переполняли Лейдермана, внезапно передались мне. Спонтанно охваченный низменным гневом, я решил вмазать ему изо всех сил, пока он сам не начал меня бить. Собравшись уже это осуществить, я всё же успел подумать, что передо мной человек в очках, то есть бить его по лицу опасно, очки могут разбиться и поранить человека. То есть некие гуманные мотивы прозвучали. Поэтому я снял с него очки, что было прелюдией к удару по его физиономии. К счастью, пока я снимал очки, уже какие-то люди подбежали, я был остановлен, чему несказанно рад и благодарен тем, кто меня в этот момент остановил. Я бы никогда не простил себе такого брутального поступка: удара по симпатичному, безочковому лицу Лейдермана. Лейдерман без очков выглядит очень трогательно. Он начинает щуриться, у него близорукость, невыносимо представить себе такого человека, ударенного тобой. Я был спасен от этой ужасной кармы. Лейдерман оказался не ударен, но тем не менее этот миг стал символической точкой в истории нашей дружбы.

Расставаясь с Лейдерманом на этих страницах, хочется сказать несколько благодарных слов в адрес этого человека. В бытность свою старшим инспектором МГ он являлся ценнейшим и деятельным сотрудником нашей заоблачной группы, великолепным соавтором и отважным старшим инспектором, а также (до нашего первого попадания в зачарованную Германию) душевным и трогательным нашим другом. Неприятная трансформация, случившаяся с ним под влиянием неопытного столкновения с духом западных земель, к сожалению, слегка отравила чудесную историю нашей резко оборвавшейся дружбы. Его уход из МГ принес чувство облегчения как нам, так и ему.

После этого ухода он прошел собственный и весьма плодотворный путь. Лейдер – очень талантливый художник-концептуалист и интересный писатель, выработавший узнаваемую и необычную поэтику на основе некоего южнорусско-еврейского бормотания или воркования – потоки ворчливо фонтанирующих поэтизмов, вызывающих в сознании читателя специфическую и хорошо осознанную автором реакцию, смесь воодушевления и легкой брезгливости. Такое ощущение, как будто заглядываешь в детскую тапочку, а там лежит что-то мокро-интимное, нечто неопознаваемое и не подлежащее рассматриванию.

Или когда в гостях вдруг случайно заходишь в комнату, не предназначенную для гостей: там детские мягкие предметы, стоит горшочек с лужицей, лежат колготки, носочки…

Тоже своего рода эксгибиционизм – демонстрация языка, якобы совершенно аутичного, не готового к тому, чтобы предстать перед публикой. Но это неглиже тщательно срежиссировано автором, хорошо продумано, выстроено. Короче, очень интересная и оригинальная литература.

Да и вообще замечательный автор: перформансы, кинопроекты… В жизни Юра вовсе не является тем полураздавленным котенком, который просовывает свою мордочку в молочно-селедочные блюдца его текстов. Это крепкий и целеустремленный парень, вполне вменяемый и догадливый романтик, но крайне раздражительный и обожающий свою раздражительность. Ну и вообще по жизни ему удалось сильно, трепетно и безоговорочно полюбить себя и всё то, что он считает своим, – а это не так просто, как может показаться на первый взгляд. Если прибавить к этому талант и тонкую языковую интуицию (и то и другое у Лейдера имеется в избытке), то является перед нами ценное поэтическое существо.

Недавно читал сборник, составленный Георгием Кизевальтером, под названием «80-е годы». Все вспоминают как-то убито, тускло, подавленно (и я в том числе). Среди всех этих тусклых обломков дискурса ярким и полновесным алмазом сверкает замечательное литературное произведение Лейдермана «Сергунька» – об Ануфриеве. Этот текст вызвал в моей душе настолько нешуточное восхищение, что я с удовольствием включил бы его целиком в данные мемуары, но из осторожности не сделаю этого (вдруг это не понравится автору «Сергуньки»), хотя, кажется, никто и никогда не сможет описать Ануфриева (особенно молодого Ануфриева) более прочувствованно, чем это сделал Лейдерман.

Однако вернемся к событиям весны 91-го года.

Вернисажному скандалу предшествовал другой, не менее грандиозный скандал, который разыгрался накануне, в вечер, предшествующий открытию выставки. Крингс-Эрнст пригласил нас всех к себе домой на ужин: троих старших инспекторов «Медгерменевтики» – Ануфриева, Лейдермана и меня, с девушками, а также моего папу, который прибыл в Кельн по случаю этих мероприятий. Был приглашен Альфред Хол, у которого мы жили. При этом вилла Крингс-Эрнста, где мы все собрались на ужин, находилась в том же самом Мариенбурге, в двух шагах от посольского дворца. Вроде всё было мирно и ничто не предвещало грозы, если бы Крингс-Эрнста вдруг не дернуло, когда мы все тусовались на лужайке с аперитивами, рассказать мне о том, как он охотится на оленей. Этот рассказ мне показался очень садистическим. Крингс меня просто потряс этим рассказом, к тому же во мне уже накопилось много невыхлестнувшего отвращения по отношению к этому замечательному человеку. Крингс-Эрнст с невероятным упоением и гордостью сообщил, что по законам благородной охоты оленя нельзя так просто застрелить. Его надо догнать верхом, будучи на коне, и специальным трехгранным ножом заколоть его в горло. С невероятным восторгом, с мальчишеским упоением в глазах он сказал, что не раз это проделывал, что на его счету немало оленей. Это был очень трогательный ужин, очень вкусно приготовленный. Блюда разносил десятилетний сын Крингс-Эрнста Дэнис, или Денис по-нашему, чудесный кучерявый еврейский мальчик. Я уже пропустил пару бокальчиков вина и вдруг невинный вопрос Крингс-Эрнста прилетел в нашу сторону стола: «А почему твоя девушка со мной никогда не разговаривает?» В ответ на этот вопрос я вдруг взял да и высказал ему всё, что я о нем думал. Это был большой витиеватый монолог чудовищного содержания. Меня в тот момент понесло в жанре, который моя остроумная мама называла «бешенство правды-матки», когда высказываешь всё до последнего в самых чудовищных и оскорбительных выражениях. Подсознательно мной двигало стремление как-то от него избавиться, таким вот взрывным образом. Я совершенно не собирался этого делать, но мысль о том, как он убивает оленя трехгранным ножом, внезапно развязала мне язык. Мой папа спокойно ел салат, не понимая по-английски. Прочие присутствующие оцепенело всему этому внимали. Альфред, как настоящий дипломат, пытался порою вмешаться и как-то деликатно урегулировать. Крингс-Эрнст, дико побагровевший, как клоп, насосавшийся крови, каждый раз орал: «Нет, нет, дайте ему говорить, не останавливайте его, пускай он говорит». Я пользовался этим, чтобы продолжать свою обличительную речь, которая длилась до тех пор, пока я случайно не перевел взгляд с багрового лица Крингс-Эрнста на лицо его жены, сидевшей рядом с ним. Вдруг я увидел, что она плачет, что слезы потоком текут по ее лицу, ниспадая в изысканно приготовленное жаркое, которым она хотела чистосердечно порадовать русских художников, планируя очень трогательный вечер. Кучерявый мальчик Дэнис, к счастью, не плакал, видимо, потому, что он тоже недостаточно понимал английский язык. Я понял, что пора уже затыкаться, и мы быстро ушли.

На следующее утро я проснулся с тяжелым похмельем. Пока я произносил свой жуткий монолог, я успел налакаться, параллельно опустошая бокал за бокалом, в который Дэнис с лучезарной улыбкой (не понимая, о чем тут взрослые базарят) мне постоянно подливал. Я ощутил дикое чувство облегчения и понял, что на этом закончилась мучительная история нашего неудачного сотрудничества с этим галеристом.

Осознав, что сейчас утро того дня, когда должно произойти открытие выставки, я поперся в галерею посмотреть, как там всё висит, готово ли там всё, все ли мелочи на местах. Задумчиво оглядывая нашу инсталляцию, я закурил сигарету и вдруг услышал, как сквозь залы несется, приближаясь, дробный стук подкованных туфель. Перепутать этот звук ни с чем было невозможно, такой звук издавал только Крингс-Эрнст, перемещаясь. Перемещался он всегда очень быстро, как будто скакала какая-то лошадка, поскольку действительно его ботинки или туфли были подкованы настоящими подковами, очень тяжелыми, металлическими. И вдруг я с изумлением вижу его, бегущего в позе русской буквы «Г», то есть согнувшегося пополам, в карикатурном ерническом стиле выпятившего свой могучий зад, обтянутый штанами, и при этом держащего на вытянутой руке пепельницу. Он подбегает и с пародийным видом подносит мне эту пепельницу, глядя на меня откуда-то снизу какими-то невероятно пылающими горящими глазами. Я вижу, что по его наполеонической физиономии расплывается дико довольная улыбка. И вдруг я понимаю, что ему ужасно это всё понравилось. Он тут же начинает говорить, подтверждая блеснувшую в моем мозгу догадку, что он очень давно, уже много лет так классно не проводил вечер, очень давно ни один человек не доставлял ему такого искреннего наслаждения, которое я ему вчера доставил. После этого он сообщил, что он полностью изменил свое мнение обо мне. Что он теперь считает, что Лейдерман полное говно, что сотрудничать надо только со мной, что я настоящий, как он выразился, warrior. You are warrior. Воин, то есть.

Тут я с ужасом и унынием понял, что вовсе я от него не отвязался, как выяснилось. Наоборот: получается, что теперь надо еще каким-то другим способом от него отбояриваться. Я вскоре это и сделал посредством прекращения с ним контактов после того, как выставка закрылась. Было понятно, что сотрудничество с ним не сулит ничего хорошего ни мне, ни нашей группе. Гораздо сложнее пришлось моему папе, он так легко не отделался, и закончилось это всё многолетним судебным процессом, который отважно вела Елена Уокер со стороны моего папы. Ей удалось (что кажется чудом) выиграть этот процесс, отсудить обратно у Крингс-Эрнста огромную группу работ моего папы, которую кельнский упырь ни за что не хотел возвращать.

На этом вернисаже, где произошли такие бурные скандальные события, произошло одно гораздо более важное событие, хотя внешне незаметное, неброское. Это событие повлекло за собой последствия весьма интересные и многообещающие, а также в высшей степени таинственные и мистические. На вернисаже приблизился ко мне некий человек подчеркнуто невзрачного вида: в потертой кожаной куртке, немолодой, с помятым лицом, в старых джинсах. Глядя на меня крупными, светлыми глазами, он сказал: «Посмотрел я твои рисунки. Много ты веществ употребил». Мы с этим человеком разговорились, и выяснилось, что он чех, родом из Чехии, но вывезен был в детском возрасте родителями в Германию, живет в Дюссельдорфе и зовут его Ика.

Инсталляция МГ «Уголки отдыха» (Гитлер и животные). 1991

Этот человек по имени Ика сыграл, можно сказать без преувеличения, огромнейшую роль в нашей жизни того периода, моей и Сережи Ануфриева. Поддерживая с ним вернисажную беседу, я уже начал чувствовать, что человек очень необычный. Что-то от него исходило сквозь крайне незаметный стертый облик, что-то заставляло почувствовать подобие мистического озноба на спине. Услышав, что он чех, я перешел на чешский язык, и это его тронуло. Наша беседа в дальнейшем протекала то на чешском, то на английском. Потом подошел Сережа Ануфриев, я его представил, мы снова перешли на английский, чтобы Сережа мог участвовать в разговоре. В какой-то момент Ика в таком же невзрачном стертом стиле, как бы немного скучая или куда-то глядя в сторону, спросил: «Как вам, ребята, у нас в Германии?» На что мы ему сказали, что, мол, скучновато у вас в Германии. Вдруг он посмотрел на нас совершенно особенным взглядом. Я потом уже понял, что это взгляд настоящего сталкера, настоящего проводника. Он произнес, опять же подчеркнуто невзрачным тоном: «А хотите, я покажу вам другую Германию?» Во всём этом проскользнул уже нешуточный магический флюид.

С этого момента началась полоса совершенно необычайных путешествий. Человек оказался тем, кого называют словом «волшебник». Слово несколько неприличное, но другого тут не подберешь, разве что «маг». Он представлял собой осколок эпохи New Age, осколок мистических 70-х. Неоднократно он намекал, что является членом ордена розенкрейцеров и многих других мистических сообществ. Наверняка так оно и было, но дело не в этих сообществах, дело в нем самом. Он заставил нас убедиться, что являет собой необычнейшее существо, наделенное экстраординарными мистическими и магическими способностями. И он выполнил свое обещание: он действительно показал нам другую Германию, после чего мы стали относиться к этой стране совершенно иначе. К тому моменту мы были уже на грани того, чтобы возненавидеть эту страну, воплощенную в красной лысине Крингс-Эрнста, а ведь мы писали роман «Мифогенная любовь каст», роман о спиритуальной битве между Россией и Германией, и для нас было очень важно увидеть и ощутить изнанку германского мира: мистическую, древнюю изнанку.

Ика в легальном обществе являлся коммивояжером, торговцем кожаными куртками. Он разъезжал в длинном сером мерседесе пятидесятых годов с удлиненным багажным отделением, которое часто бывало набито кожаными куртками. Порою куртки отсутствовали, но присутствовал их запах, впитавшийся запах кожи. Этот автомобиль насквозь был пропитан смесью двух запахов: кожаных курток и гашиша. Ика постоянно раскуривался, за рулем в том числе. Другим еще более поразительным свойством этого автомобиля было ветровое стекло. На нем, прямо напротив места водителя, виднелся сложный узор из мелких ветвящихся трещин. Ика носился по дорогам Европы, обозревая свой путь сквозь некое подобие витража. Странно, что стекло не разваливалось на осколки, оно каким-то чудом сохранялось в этом растрескавшемся состоянии. Ика объяснил, что незадолго до того, как встретить нас, он, не бывавший на родине в Чехии с пятилетнего возраста, решил туда поехать. Произошла Бархатная революция, страна открылась в сторону Запада, открылся путь домой для многих эмигрантов. Он, очень волнуясь и переживая перед встречей с родной страной, которую с детства не видал, сел в свой серый мерс и погнал из Дюссельдорфа в сторону чешской границы. В момент, когда он пересек границу и въехал на территорию своей родины, из кустов вылетел фазан и ебнулся об ветровое стекло. Ика демонстрировал нам, что действительно эти трещинки складываются в некий силуэт фазана с распахнутыми крыльями. Фазан умер. Ика немедленно остановил машину, вышел, нашел фазана, который там валялся, и тут же ритуально его зажарил и съел. Он осознал это как «привет». Родина его приветствовала фазаном. Сожрав фазана, он решил не менять ветровое стекло и впредь смотреть на мир сквозь эти трещинки, сквозь след фазана. В этой машине с совершенно растрескавшимся стеклом мы совершили множество невероятных путешествий. Начался новый период в нашем общении с германскими землями.

Вся жизнь была тогда поразительна, как свадебный узор на крыльях фазана. Мы жили во дворце швейцарского посла, где тоже было много фазанов. По территории дворцового парка расхаживали фазаны и павлины, они распускали хвосты, они издавали соответствующие этим существам звуки. Мы занимали апартаменты в цокольном этаже, в полуподвале дворца. Наши окошки выходили прямо на птичник. Мы постоянно наблюдали этих птиц, когда они собирались в своем фазаннике-павлиннике.

Девять месяцев мы жили в этом дворце, созерцая фазанов. Когда же мы выходили за пределы дворца, мы с радостью, с предвкушением, с трепетом замечали длинный серый мерседес пятидесятых годов с очертаниями фазана на ветровом стекле. Ика поджидал нас за рулем – как всегда усталый, невзрачный, с темными веками, с косой челкой над поразительно светлыми глазами. Мы раскуривались для начала, а затем отправлялись в очередной удивительный трип по таинственным маршрутам мистической Германии.

Ика был непревзойденным мастером аранжировки таких трипов, при этом строго придерживался принципа спонтанности и незапланированности всего происходящего. Он обладал настолько мощным телепатическим полем, что все организовывалось и происходило само собой. Он любил щегольнуть своими способностями. Иногда, уже заранее предвкушая наше восторженное изумление, он предупреждал нас о кое-каких случайностях, которые могут произойти. И они происходили.

При этом он всё время пребывал в пригашенном, изможденном, как бы усталом и замученном состоянии. Именно под золой этого состояния и тлели угли его спиритуального опыта. В свою очередь, его тоже привлекали чем-то утомленные люди. Я никогда не видел его с девушкой, но несколько раз, когда он как-то реагировал на девушек, это была либо какая-нибудь усталая официантка, прислонившаяся к стене, чтобы передохнуть, либо еще какая-нибудь другая усталая женщина. Каждый раз он смотрел именно на таких женщин и отмечал: «Какая она усталая», – и чувствовалось, что его это возбуждает. Некая замученность жизнью – это вызывало отклик в его душе.

Первым путешествием (это была, как я понял, некая «проба пера») была поездка в буддийский монастырь в окрестностях Бонна. Бывшее имение германского помещика. Внутри классическое храмовое пространство в тибетском духе. Еще некие комнаты. На стенах – выставка рисунков одного из далай-лам, посвященных путешествиям в загробный мир. Это были в каком-то смысле иллюстрации к «Бардо Тодол», все они были сделаны приглушенными цветами на черном фоне.

После осмотра выставки мы вышли в уже темнеющий вечер, плавно переходящий в ночь. Сразу за буддийским монастырем начиналось поле, покрытое высокой растительностью. Помню, как мы погружались почти по уши в эту колышущуюся влажную зелень, уходя все глубже, словно проваливаясь в болотную хлябь высоких трав. В этом было что-то очень архаическое, глубоко увлажненное, как взгляд сентиментального колдуна. Казалось, мы находимся не близ Бонна (тогда всё еще столицы Западной Германии), а где-то в очень отдаленных краях, в каких-то древних лугах. В этой чащобе была извлечена медная трубочка, и опытный маг воскурил ее.

Нас ожидало коронное странствие – путешествие в Гамбург. По дороге мы дважды посетили Тевтобургский лес, по дороге туда и по дороге обратно, по маршруту Кельн – Гамбург, Гамбург – Кельн. Никаких предупреждений о том, что мы собираемся посетить этот лес, а также о том, что нас там ожидает, Ика не сделал. Просто в какой-то момент (мы едем по трассе, уже наступила темная ночь) Ика останавливает машину и говорит «Пойдем». Просто на обочине останавливает машину. Мы углубляемся в лес. Не видно ни зги, хоть глаз выколи. Возможность выколоть глаз была реальной, поскольку мы шли не по тропе, а просто пробирались сквозь чащу и действительно рисковали выколоть себе глаза острыми ветками, которые торчали изо всех щелей пространства. Тем не менее Ика уверенно шел вперед, хотя было понятно, что нет никаких шансов найти какой-нибудь путь в этом непроглядном мраке, продираясь по бездорожью сквозь лес в непонятном направлении. Это просто было полное безумие.

Однако мы были уже в таком состоянии, что не протестовали. Только иногда бессильно что-то выкрикивали в его спину, но он не отвечал, и мы, словно загипнотизированные, шли за ним. Невозможно точно сказать, сколько продолжалось это продирание сквозь чащу. Было ощущение, что оно продолжалось почти всю ночь или, во всяком случае, полночи.

Давно уже этот германский лес тянул ко мне свои лапы: я почувствовал это уже тогда, в первое свое немецкое путешествие в Дрезден, почувствовал почти сразу после того, как пересек чешско-немецкую границу, когда я сидел в автобусе с раскрытой «Алисой в Стране Чудес» в руках, – тогда я ощутил в нахмурившихся лесах по обеим сторонам дороги, что вступаю в страну странных чудес, что в этих краях не просто таится нечто дремучее и неведомое, но это дремучее и неведомое смотрит на меня, как бы ищет и нащупывает меня взглядом, как бы хочет мне нечто сообщить – из лесов этой страны тянулся ко мне некий вожделеющий и вопрошающий взгляд: взгляд лесного царя.

Границы… Мистическая это вещь – границы. Я имею кое-какое представление о невидимых лесных границах, когда внешняя картинка никак не меняется, лес вокруг остается прежним, но вдруг возникает совершенно достоверное ощущение, что ты покинул царство одного духа и вступил на территорию другого, обладающего совсем иным нравом и иными намерениями. Такая граница описана, например, в сказке Гауфа «Холодное сердце». Угольщик Мунк, обитатель Шварцвальда, идет по лесу, разделенному пополам невидимой чертой. Одна часть леса принадлежит духу по имени Стеклянный Человечек. Вторая часть находится под властью духа по имени Голландец Михель. Стеклянный Человечек считался оберегателем стеклодувного дела, а вот гигант Михель покровительствовал сплавке леса по рекам.

Но здесь, в Тевтобургском черном лесу, не было ни стеклянных человечков, ни голландцев. Никто не выдувал стеклянные пузыри. Никто не сплавлял лес по рекам. Никто не бежал стремглав, задыхаясь, сжимая в холодных руках свое собственное холодное сердце. Здесь присутствовало лишь изумление. Даже сотня алмазных писателей не смогли бы описать то чувство, с которым я продирался вслед за Икой сквозь переплетения этой зачарованной чащи в составе нашего микроскопического и безумного экспедиционного корпуса.

Всё это не просто казалось чудом – оно и было им: хождение по ночным лесным дебрям без троп и дорог, без фонарика, в безлунной чернильной ночи, – но мы шли под предводительством мага. Порой во тьме казалось, что некий Дон Хуан властно понукает двух Карлосов внедриться вслед за ним в пучину очередной инициации: нам мнилось, что среди этих ощетинившихся стволов мы сгинем навеки, что острые ветки пронзят нас тысячью пик, что мхи и травы под нашими ногами съедят наши трупы, что черные пушистые птицы станут долбить своими клювами наши растерянные колени, что ладони наши, привыкшие осязать лишь кору и хвою, сами покроются корой и станут источать лишь смолистые запахи, как маленькие чудотворные иконы, существующие в скиту, где схимник умер.

Но страха никакого не было, лишь дикое изумление и дикое непонимание: что мы делаем? И зачем? Куда мы идем? У нас не было ни малейшего представления о цели и смысле нашего опасного продирания сквозь этот черный, сплетенный, бездорожный ночной лес.

Но ощущение, что мы находимся под защитой и предводительством опытного волшебника, было столь сильным, что мы не протестовали, не паниковали, хотя и выкрикивали в спину мага какие-то отчаянные и вопросительные рулады, на что он каждый раз в повелительной форме требовал от нас, чтоб мы отбросили сомнения и следовали за ним без страха и упрека. Казалось, что он идет наобум, потому что в этой тьме, в этом темном хаосе он не смог бы обнаружить никаких опознавательных знаков, никаких заметок на деревьях, которые могли бы указывать ему путь.

Возможно, он видел перед собой некоего светящегося духа-проводника, который вел его сквозь чащу, но свечение этого духа, если он там и присутствовал, не достигало наших глаз. Мы помнили, что в этом лесу полегли римские легионы: вроде бы здесь им не требовалась встреча с вооруженными варварами, достаточно одного лишь этого леса, чтобы легионы растаяли, как тает леденец во рту кромешного ребенка.

Порой мне казалось, что я вижу на острых ветках клочья красных римских плащей, но я не видел ничего – это были лишь всполохи псевдоцвета, не более чем оптические иллюзии, возбужденные непроглядной тьмой. Когда Квинтилий Вар вернулся в Рим, оставив своих солдат гнить в этом лесу, Цезарь не стал наказывать его за сверкающий провал германской кампании. Он оставил ему плащ и штандарт, он сохранил за ним жизнь и статус, но каждый раз, когда Квинтилий попадался ему на глаза, Цезарь произносил одну и ту же фразу: «Вар, где мои легионы? Верни мне мои легионы, Вар». Но Вар не мог вернуть ему легионы, он ничего не мог ему вернуть, и закрадывается подозрение, что он и сам не вернулся из этого леса: тот, кого Цезарь язвил своими терпкими словами, не был Варом, это был лишь призрак в красном плаще, призрак-шпион, то есть глаз, посредством коего черный лес взирал на римский форум. Но теперь легион теней наблюдал за нами из тьмы, то собираясь в совокупное лицо лесного царя, то рассыпаясь в чудовищную демократию духов, то оборачиваясь древней толпой невидимых деревьев, каждое из которых стремилось скрипнуть нам в ухо что-то о своей миссии, о своей участи, о своей усталости. Моя собственная усталость росла, превращаясь из лесного клопа в зеленоватого слона: этот слон мифологически подмигивал мне с окраин моего мозга своим крошечным оком, он мечтал наступить на меня своей тумбообразной ногой, чтобы расплющить объемного инспектора до состояния плоского мультфильма, пляшущего джигу на интеллигентном экране. Я уже почти было поддался искушению закрыть глаза и идти дальше с закрытыми глазами (всё равно вокруг было совершенно темно), но я знал, что стоит мне сомкнуть веки, как поток внутренних картинок унесет меня в страну зеленоватых слонов, в Индию Духа, как уносит фокусник, как уносит факир, как уносит free love, как крадет филиппинка, просачивающая свои смуглые пальцы сквозь кожу галлюцинирующего посетителя ее бамбуковой курильни, что скривилась на сваях над липкой водой залива… К счастью, я не закрыл глаз и был вознагражден: впереди между деревьями стало проступать нечто слабо-жемчужное, нечто забытое напрочь за эту прочную ночь: даже не рассвет, а робкое предрассветное разбавление тьмы. Предутро наступило в тот миг, когда лес расступился, и мы вышли на большую поляну величиной в два поля, что лежала в тех лесах, окруженная ими со всех сторон.

Над землей висел, светлея, высокий туман, освещение было призрачное, и в этом перламутровом утреннем свете нашим глазам предстало… Да, нечто поразительное предстало нашим неподготовленным глазам. Ика ни словом не предупредил нас о том, что нам предстоит увидеть. Мы не знали, что в Германии есть такое место, мы вообще об этом месте ничего не знали, не видели никогда это место на фотографиях, короче, ни сном ни духом не подозревали, что в Германии есть свой Стоунхендж. Комплекс огромных каменных дольменов поднимался перед нами из беловато-серого тумана, не такой огромный, как его прославленный британский собрат, но всё же грандиозный и пронзительно восхищающий изумленную утреннюю душу. Это место называется Экстернштайне – Внешние Камни.

Название более чем многозначительное – а как еще может быть? Если есть внешние камни, значит, должны быть и внутренние, а уж где они скрываются: в земле, в душе, в почках, в коллективном бессознательном – это вопрос открытый. Камни размером с трехэтажный или четырехэтажный дом, светло-серые, стоящие вертикально, обликом не похожие на естественные скальные образования.

Я сам добровольно назвался Пепперштейном и тем самым примкнул к сообществу камней – мне ли оставаться равнодушным к таким местам? Назвался груздем – полезай в кузов.

Когда мы вышли из леса и пошли по направлению к камням (нас отделяло от них просторное поле, заполненное туманом), мы увидели у подножия камней группу людей в длинных ниспадающих одеяниях – все одеяния были такого же светло-серого цвета, что и камни. Да и небо было таким же в то утро, точнее предутро, потому что утро еще не наступило. Мы были на довольно большом расстоянии от них, они казались маленькими фигурками, но у нас не возникло ни малейших сомнений, что они исполняют некий предрассветный ритуал на этой древней друидской поляне (не иначе одно из древнейших капищ на восточном берегу Рейна). Между людьми теплился костерок в виде единственной ярко-рыжей точки, повисшей в жемчужно-сером ландшафте. Но не успели мы пройти и пятнадцати шагов сквозь волокна тумана, как рыжая точка исчезла, а все они бросились бежать, стремясь к стене леса, темнеющего по другую сторону поля. Они не шли второпях, а именно стремглав бежали, мы видели, как развеваются и надуваются пузырями их балахоны, – и тут же все они исчезли между деревьями… Чем-то всё это (полоска леса вдали, бегущие фигурки в длинных серых одеяниях) напомнило эстетику акций КД на Киевогорском поле. Но когда мы приблизились к камням, от неведомых коллективных действий оставался только затоптанный костер, над которым не вздымался едкий дымок – протекал лишь прохладный и равнодушный туман. Между тем состояние наше становилось всё более невероятным.

Ика, наш таинственный сталкер, указал на углубление в камне, напоминающее ванну, – там вполне могло поместиться вытянутое в длину человеческое тело. Он распорядился, чтобы мы по очереди легли в это углубление и лежали там некоторое время с открытыми глазами, глядя вверх, на узкую щель между двух огромных вертикально стоящих дольменов, которые над «ванной» почти соприкасались краями, оставляя лишь узкий просвет между собой. Он сказал, что мы должны увидеть «зеленый луч». В этой ванне следовало встречать рассвет некоего особого дня (в том, что наступает день особый, не приходилось сомневаться), и первый луч солнца, пробившись сквозь эту щель между дольменами, подвергнется некоему спектральному анализу, и таким образом в сознание (то ли посвящаемого, то ли уже посвященного) хлынет зеленый луч, который в подобных условиях наблюдают также в Стоунхендже, близ египетских пирамид и в других избранных местах мира.

Ика и раньше бормотал что-то про зеленый луч, но я не особенно прислушивался, мне казалось это отдаленным скрипом хипповских телег, заунывным отголоском New Age, серебряным звоном серебряного века, эзотерическими присказками, после которых следуют настоящие сказки… Сразу скажу, что зеленого луча мы не увидели (утро выдалось облачным и не случилось вообще никаких лучей), но мысли и образы, посетившие меня, пока я лежал в каменной ванне, оказались столь интенсивны, что я и думать забыл о том, что занимаюсь здесь подстереганием зеленого луча.

Затем мы приехали в Гамбург, где Ика познакомил нас с двумя своими приятелями, гамбургскими концептуалистами по имени Карл Дудечек и Майк Хенц. Они были соавторами, работали вместе довольно давно, с 70-х годов, сделали много интересных вещей. Например, еще в 70-е они облюбовали некий гигантский, абсолютно огромных размеров камень в Индии. Концептуальная акция, которую они совершили, состояла в том, чтобы организовать (и это было действительно чудо организации) доставку этого камня в Рим и преподнесение этого камня в подарок Папе Римскому. Все это было тщательно документировано, они достали деньги, рабочих с домкратами, которые подняли камень, он был доставлен в индийский порт, погружен на корабль, переправлен в Рим и преподнесен Папе Римскому. Папа принял этот дар, и камень по сей день стоит в одном из садов Ватикана.

Другая их деятельность называлась Art Police. Эта концептуальная активность, по всей видимости, послужила для Ики поводом привести нас туда и познакомить с ними. Ему, видимо, это чем-то напомнило деятельность нашей группы, деятельность Инспекции, насколько мы ему рассказали об этом. Группа Art Police, которая состояла из этих двух парней, Майка Хенца и Карла Дудечека, являлась на вернисажи выставок современного искусства в специальной униформе арт-копов, которую они разработали. Там они производили арест тех произведений, которые, по их мнению, не соответствовали чему-то. Они арестовывали эти произведения, ставили на них какие-то печати, вывозили их, это сопровождалось скандалами, шумихой.

Как минимум один из них, Майк Хенц, сыграл потом определенную роль в судьбе и жизни Сережи Ануфриева. Они очень подружились, прониклись друг к другу симпатией. Майк Хенц был энергичный немец, крепко сбитый, который неизменно ходил в черных кожаных штанах галифе и в сапогах. Он излучал тевтонскую энергию немного скифского или гуннского типа. Среди немцев встречаются такие лица, которые еще напоминают о степном происхождении этого народа, о гуннском влиянии. К этому типу принадлежал и Аденауэр, и Фассбиндер, и многие другие немцы. Майк Хенц был в Гамбурге человеком достаточно авторитетным, впоследствии, уже в 1994 году, он, будучи ректором или деканом Гамбургской академии современного искусства, пригласил Сережу туда преподавать, и Сережа какое-то время там был гест-профессором.

Так мы познакомились с этими ребятами, пошли по городу Гамбургу, который мы в тот момент видели впервые. По злачному соленому Риппербану, посмотрели на «Чилихаус» и другие достопримечательности этого портового города, после чего покатились с Икой в обратный путь. Всё снова повторилось, снова ночь, мы пошли неизвестно куда и снова оказались у дольменов, после чего опять был дикий туман, мы поехали еще куда-то, не покидая пределы Тевтобургского леса. Приблизились на машине к некоему холму, который был полностью погружен в густейший туман, и стали на него подниматься.

Мы поднялись на вершину холма и увидели, что в эпицентре этой вершины возвышается нечто, полностью завернутое в туман: как будто какой-то гигантский предмет, обернутый плотной серой ватой. Тут Ика проявил очередную вспышку дарования волшебника. Он сказал, что сейчас надо спокойно стоять и смотреть на этот куколь или свиток тумана. Тут же среди сплошной серости и жемчужности неожиданно подул сильный и очень странный ветер, как будто гигантское невидимое лицо дунуло на блюдце нашего мира, и в небе вдруг разверзлась яркая синяя дыра, сквозь которую хлынул неожиданным потоком золотой эйфорический свет, напоминающий некоторые полотна Каспара Давида Фридриха. Этот ветер, к нашему абсолютному изумлению, стал раскручивать слой за слоем плотные слои и навороты тумана, и постепенно стала обнажаться объемная и оптически искаженная статуя Арминия на высоком пьедестале, сделанная в античном стиле фигура того самого вождя германских племен, который в свое время атаковал здесь римские легионы.

Впоследствии мы узнали, что это место было любимым местом паломничеств и поклонений Гитлера, он нередко на этом холме преклонял колени или возлагал какие-нибудь специальные венки к подножию этого монумента. Тогда вокруг стояли строем нарядные рейнские девчата, статные эсэсовцы и прочая публика. Мы же стояли там совершенно одни, втроем, среди полной пустоты и, завороженные, изумленно созерцали этот процесс разворачивания статуи из тумана, как будто купленную игрушку или какой-то ценный предмет вынимали из слоев туманной ваты.

Структура Инспекции «Медицинская герменевтика»

1. Шеф МГ – квартира № 72 (вид с балкона)

Инспекция МГ

2. Старший инспектор МГ С. Ануфриев (Оболтус, Ебаный, Максим Аронович, Дядя)

3. Старший инспектор МГ В. Фёдоров (Федот, Коба, Психоделический терминатор, Драгоценный фетиш МГ)

4. Старший инспектор МГ П. Пепперштейн (Ленин, Пётр Фёдорович)

Инспекционная Коллегия МГ

5. Младший инспектор МГ А. Носик (Нос, Антон Борисович, Илья Алексеевич)

6. Младший инспектор МГ И. Каминник (Камин)

7. Младший инспектор МГ И. Медков (Медок)

8. Младший инспектор МГ кот Иосиф

9. Младший инспектор МГ В. Самойлова (Элли)

10. Младший инспектор МГ М. Чуйкова (Лиса)

11. Младший инспектор МГ Т. Каганова (Фрекен)

12. Младший инспектор МГ А. Мареев (Буддочка)

13. Младший инспектор МГ А. Михайловская (Три дня)

14. Специальный резидент МГ Т. Гланц

15. Младший инспектор МГ Г. Зеленин (Вертинский, Карлсон Второй)

16. Младший инспектор МГ А. Соболев (Андрей Борт)

17. Инспектор МГ Ю. Семёнов (Поезд)

18. Младший инспектор МГ Н. Шептулин (Шептуля)

19. Младший инспектор МГ В. Семёнова (Ниточка)

20. Инспектор МГ А. Насонов (Насонов-Грядущий)

21. Инспектор МГ И. Дмитриев (Топор)

22. Инспектор МГ А. Смирнский (Дачный Хищник)

Весной 1991 года в Праге мы с Ануфриевым приняли важное решение: мы решили расстаться с Юрой Лейдерманом. Специальным письмом, заверенным печатью МГ, мы сообщили Лейдерману, что он освобождается от должности старшего инспектора МГ. Письмо датировано 3 апреля 1991 года. В тот день мы произвели масштабную реорганизацию структуры МГ и подписали еще несколько судьбоносных документов. На освободившуюся должность старшего инспектора МГ мы назначили Владимира Федорова (Федота). В этом статусе Федот и оставался вплоть до роспуска МГ, то есть вплоть до 11 сентября 2001 года.

Новым младшим инспектором МГ был назначен Андрей Соболев (Андрей Борт, Сектант). В состав МГ в тот день также был принят Томаш Гланц – единственный иностранец в нашей группе. Впрочем, Томаш – русист, а русисты всего мира – это представители некой Небесной России, поэтому иностранцами их можно считать разве что условно.

Томаш был назначен резидентом МГ по Праге и Карловым Варам. Карловы Вары, естественно, имели особое значение для нашей группы, так как это город-курорт, город санаториев и целебных источников. Итак, 3 апреля 1991 года – это был день важных административных решений. Ознакомьтесь с соответствующими документами.

Томаш Гланц оказался одним из самых стойких членов МГ. С того весеннего дня прошло двадцать семь лет. Многие участники нашей загадочной структуры ушли в иной мир. Первым ушел Илюша Медков. В сентябре 1993 года он был застрелен на крыльце собственного банка ДИАМ (это сокращение расшифровывается как Дело Ильи Алексеевича Медкова). Умер кот Иосиф, прожив полный век кошачьей жизни. Умерли Антоша Носик и Коля Шептулин. 24 февраля 2018 года в харьковской больнице умер Федот. Умерли тесно связанные с нашей группой Владик Монро и Жэка Кемеровский (он же Евгений Шелеповский). Некоторые из оставшихся в живых изменились настолько, что я с трудом узнаю в них тех ребят, с которыми когда-то мы вместе прыгали по облакам. А Томаш Гланц не изменился ни капли. Он остался таким же, каким был той пражской весной, когда мы с ним сдружились. Я очень ценю в людях это качество – неизменность. Да, Томаш не изменился – ни внешне, ни внутренне. Он всё такой же веселый, собранный, дисциплинированный и при этом беспечный, хотя и сделался знаменитым русистом и профессором Цюрихского университета. Стойкость у него в крови. Его мама родилась в концентрационном лагере Терезин. Мало осталось европейских евреев, но те, кто выжил, попрочнее будут, нежели мы, еврусы. Рос он без отца и ничего не знал о том, кто его отец, пока однажды в пражском кинотеатре, отсматривая некий чешский фильм, он не вгляделся пристально в лицо актера, игравшего главную роль. В тот момент он с абсолютной отчетливостью осознал, что этот человек на экране и есть его отец. Он не ошибся. Впоследствии он познакомился с отцом, общался с ним. Оба знали о тесном родстве, которое их связывает, но ни разу за все время их общения они не подали вида, что знают это. Они всегда изображали просто знакомых и обращались друг к другу на «вы». Есть нечто глубоко чешское в этой истории. Мне кажется, в России такое не могло бы состояться – люди в наших краях не отличаются сдержанностью. С одной стороны, это хорошо. А с другой, сдержанность – знак стойкости. А мы ребята-распадята, какая уж там стойкость нахуй? В суровых условиях бываем стойкими, а в несуровых – не особо. Избалованные мы ребята, капризные. При этом никто нас не баловал – это мы сами избаловали себя так хитроумно и упорно, как не смогли бы избаловать нас никакие, даже самые безрассудные родители.

Томаш жил тогда в маленьком домике на окраине Праги. Будучи нашим ровесником, он уже обладал двумя не совсем маленькими детьми. В этом домике мы пили вино, курили советские папиросы «Казбек» (я всегда привозил из Москвы несколько пачек). Томаш ставил нам виниловые пластинки с записью речей Сталина. До этого я никогда не слышал, как звучит сталинский голос. Этот голос оказался неожиданно слабым, почти юношеским. Сталин говорит с сильным акцентом, но это странный акцент, мало похожий на грузинский.

Никогда не забуду Пасху 1991 года. Томаш повел нас в подвальную русскую церковь на улице Рузвельта. Во время немецкой оккупации белые эмигранты создали эту церковь: она действует до сих пор. Психоделичнейшее место: заходишь в подъезд обычного многоквартирного дома, спускаешься в подвал, а там – церковь. Горят свечи, стоит иконостас, священник служит пасхальную всенощную.

Христос воскресе! А вокруг домов на улице Рузвельта плывет весенний плотный туман, он ползет над травами Стромовского парка огромными многослойными ползучими пирогами.

Туман в те годы сопутствовал нам – туман как знак блаженства, как знак радости. Мы пошли после церкви гулять в Стромовку, в огромный пражский парк, ночной, безлюдный, засаженный экзотическими деревьями. Мы смеялись в тумане, да и как не смеяться, ведь Христос воскрес! Он дарит жизнь всем умершим – моей маме, моим бабушкам Эсфири Эммануиловне и Софье Борисовне (Эс Бэ), моему дедушке доктору Моисею Павловичу, дарит жизнь Илюше Медкову, коту Иосифу, Жэке Кемеровскому, Владику Монро, Саше Холоденко-Свету, Антоше Носику, Коле Шептулину, Федоту. Толстые экзотические деревья в тумане. Секвойи, баобабы, эвкалипты. Мы вышли к брюссельскому павильону над Влтавой, к изящному и бессмысленному микродворцу, где когда-то в детстве мы в шутку дрались с Антошей Носиком, катались по кафельному полу, лягались ногами и ржали как безумные оторвыши. Внизу под обрывом Влтава катила свои плоские волны, почти невидимая, настолько густ был туман. Черные башни Праги где-то внизу щетинились, ерошились, цепенели. А мы как всегда орали советские песни и весело ссали во тьме на увлажненную туманом траву.

Глава шестнадцатая

Венский рассвет

Следующий большой проект вслед за уже описанной выставкой в галерее Крингс-Эрнста осуществился в Вене, еще одном важнейшем городе германского мира. Предшествовала этому ознакомительная поездка. Надо было туда приехать, чтобы познакомиться с галеристкой, которая предложила нам сотрудничество, посмотреть пространство. Туда я отправился вместе с Икой. Мы выехали из Дюссельдорфа в вышеописанном сером мерседесе.

Состояние было космическое. В мою задачу входило постоянно говорить, потому что Ика утверждал, что его может накрыть сон за рулем. Говорить постоянно в этом состоянии оказалось непросто. Но я не первый раз бывал в такой ситуации – в положении человека, сидящего рядом с водителем автомобиля, мчащегося в ночи. В таких ситуациях надо молоть языком любой текст.

Периодически мы останавливались у «Макдоналдсов», Ика заявлял, что ему надо обязательно съесть гамбургер и выпить кока-колу, а также сходить в туалет. Это был день какого-то мусульманского праздника, и все «Макдоналдсы» были наполнены мусульманами, которые совершали намаз. Войдя в туалет, можно было увидеть невероятную толпу, и приходилось долго ждать, потому что мусульмане по очереди подходили и мыли ноги в раковине – намаз надо совершать с мытыми ногами. Атмосфера была очень храмовая, и, конечно, у нас, пока мы ехали от одного «Макдоналдса» к другому, стал развиваться дискурс «Макдоналдса» как межконфессионального храма.

Сквозь ночные пространства Германии, затем Австрии, сквозь горы, серпантин и прочие совершенно запредельные явления мы к рассвету достигли столицы бывшей Австро-Венгерской империи. Было ощущение какого-то миража от этого города. Он казался нам в рассветных лучах прозрачным тортом, приглюченным во сне: невероятно пышная архитектура в призрачном освещении, очень мало людей. Мы сами находились в таком хрустальном состоянии невесомости, что лично я совершенно забыл, зачем я прибыл в этот город и что в нем надо делать. Но Ика, всегда уверенный в том, что следует делать, сказал, что нам надо немедленно размутить и съесть ЛСД, прямо сейчас. Я был изумлен этим предложением, но ничего не возразил. Вместо этого спросил, есть ли у него здесь какие-то знакомые, у которых в этот рассветный час он рассчитывает раздобыть препарат. На что он сказал, что у него таких знакомых нет, но он сейчас сосредоточится и сообщит точно, что надо предпринять для того, чтобы это осуществилось. Прикрыв свои темноватые веки, он на некоторое время застыл. После чего он открыл их и уверенно сказал, что мы должны немедленно отправиться в театральное кафе, там мы познакомимся с двумя девушками, и они дадут нам ЛСД. Этот план показался мне стопроцентной галлюцинацией и бредом, поскольку я не понимал, как это так, в столь ранний час, какое-то театральное кафе? И почему именно в театральном кафе в это время мы можем познакомиться с двумя девушками? Почему они нам дадут ЛСД и почему именно в театральном кафе?

Тем не менее мы подошли к Венскому театру и вошли в театральное кафе, которое, как ни странно, было открыто. Видимо, оно просто еще не успело закрыться. В этом совершенно пустом кафе мы увидели двух молодых и пригожих девушек (одна в синем платье, другая в зеленом), которые сидели и пили кофе. Девушки были на вид совершенно не такого разлива, у которых можно с полпинка намутить ЛСД: юные театралки, очень аккуратно одетые, причесанные, с маленькими сумочками, притуленными на коленях, к тому же полностью погруженные в общение друг с другом, весело щебечущие. На мой взгляд профана, не было ни малейшего шанса не только получить от них ЛСД, но даже просто с ними затусовать. Но Ика уверенно к ним приблизился и заговорил. Они очень охотно поддержали беседу, Ика с ними говорил по-немецки, я по-английски. Беседа как-то лилась и переливалась с кочки на кочку. Она была вполне милой и даже местами остроумной, но при этом ничто ни в характере этой беседы, ни в поведении девушек не указывало на то, что они вдруг могут нам предоставить искомое. Присутствовало нечто сугубо фарфоровое в этих девушках, как бы две куколки из мейсенского фарфора. В какой-то момент Ика очень уверенно взял одну из них за фарфоровый локоток и куда-то отвел. После этого они вернулись практически молниеносно, и тут же Ика сказал мне: «Пошли». Коротко попрощавшись с девушками, мы вышли на улицу. Ика сообщил, что всё нормально, всё есть. Мы сели в машину и тут же съели.

Я помню, что это был сорт под названием «Ом». Очень сильнодействующая оказалась структура, трип продолжался почти три дня. Все время мнилось, что вроде бы трип закончился, но он снова начинался: бесконечная серия флешбэков. Я далеко не всё запомнил из того, что происходило с нами в процессе этого удивительного трипа, но трип был очень судьбоносным и определяющим.

Мне запомнился момент, когда мы оказались в баре «Наутилус». Не помню, сколько часов к тому моменту прошло, но это уже явно было не утро. Сидя в этом баре, мы стали употреблять текилу и джин с тоником, даже съели мескалинового червяка, который плавал в бутылке с текилой. Подействовал червяк или нет, сказать затрудняюсь, потому что мы и так находились в предельном галлюцинозе, на фоне которого было трудно вычленить дополнительные воздействия. Во всяком случае, нас стал дико разбирать хохот, и мы поняли, что источником этого хохота является не столько червяк, сколько джин с тоником, который почему-то, ложась на наше состояние, порождал безудержную смешливость. Смешливость порождалась и тем, что нам стало казаться, будто мы находимся в подводной лодке. В баре были окна в форме иллюминаторов. Мы видели за стеклами иллюминаторов гигантские толщи океанической влаги. Поэтому мы стали как-то тормозить в этом баре, мы не понимали, как же выйти, у нас ведь не было скафандров. От этой мысли мы все больше и больше хохотали, уже ведя себя явно неприлично. Какие-то компетентные лица в форме официантов стали говорить нам, что пора покинуть заведение, потому что оно собиралось закрываться. Нам пришлось все-таки выйти, мы увидели там целый затопленный город, раскинувшийся на морском дне. В этом городе, несмотря на полную затопленность, ездят какие-то машины по улицам и даже вроде бы ходят люди. Всё это нам показалось настолько мучительно смешным, что мы не выдержали и упали прямо на асфальт посередине улицы. Мы долго там лежали, извиваясь от смеха, вокруг нас ездили машины, а нам всё казалось, что небо, куда мы смотрели, – это вода, океанская толща.

Инсталляция МГ «Янтарная комната». 1992

В какой-то момент Ику потянуло в общество своих соотечественников, а соотечественники – это очень специфическая прослойка чехов, живущих в Вене. Сначала мы попали в поразительный клуб, где собирались представители этой прослойки, а потом поехали в гости к неким порнорокерам. Это была команда рока, состоящая из женщин и мужчин, которые во время своих концертов неизменно раздевались и занимались сексом на сцене, что являлось частью их порнороковской программы. Надо сказать, что венские чехи меня просто потрясли своей нуарностью. Они очень сильно отличались от пражских и чешских чехов в сторону какого-то мрачка, дикой, совершенно разнузданной богемности с налетом инфернализма. Меня это немного пугало, но одновременно и смешило. В общем, это было что-то очень экстремальное. Закончилось всё тем, что я оказался все-таки в галерее, где мне предстояло потом какое-то время жить: там имелось гостевое пространство. Это была галерея Гриты Инзам, где нам предстояло сделать выставку.

Не помню уже, кто меня туда пустил, я еще не видел галеристку, но после трех суток блуждания по Вене я наконец-то лег в кровать с намерением поспать. Тут у меня стал «отверзаться слух». Я сначала услышал абсолютно всё, что происходит на этаже, все разговоры, которые велись в соседних помещениях. Затем я услышал весь дом полностью, причем аудиальная галлюцинация заключалась в том, что все эти звуки слышались одновременно, но при этом не смешивались. Можно было различить каждую фразу, проследить за всеми разговорами, хотя большую часть разговоров я не понимал: они велись на австрийском диалекте немецкого языка. Потом я услышал всю улицу за пределами дома. Услышал множество звуков. Я понял, что этот звуковой хаос меня просто затягивает, как своего рода бездна, что в нем я должен найти ориентир, какой-то звук или поток звуков, на который мне надо вырулить. Двигаясь исключительно слухом, потому что физически я лежал в кровати, блуждая среди этих потоков звуков, которые протекали улочками Вены, я услышал звук пения. Среди множества шумов звучало пение, как я почти сразу понял, на греческом языке. Я услышал хоровое церковное пение, различил слова «Кирие элейсон» – «Господи, помилуй». Греческое пение, явно православное. Я примерно выстроил в сознании пространственную схему, исходя из которой я понимал, где в городском пространстве находится источник этого пения. Оно показалось мне абсолютно прекрасным, к тому же спасительным, неким маяком, на который мне следует ориентироваться в этом океане звуков. Я встал, оделся, спустился на несколько этажей вниз, вышел из этого большого старинного дома. Прошел по улице, свернул в другую улицу и там увидел греческую церковь. Войдя в нее, я услышал это пение, оно продолжалось. Объятый этими звуками и этим невероятным состоянием литургии, я какое-то время стоял в этой церкви. Это был сильный религиозный приход – невероятно круто было стоять в этой греческой церкви, внимая пению «Кирие элейсон».

После этого я вернулся и снова лег в кровать, и тут еще один виток: объявилась какая-то стадия загадывания желаний, то есть некие духи трипа вдруг предложили мне что-нибудь пожелать – выдвинуть какую-нибудь просьбу, которую они обещали исполнить. Я пожелал бросить курить, и действительно с того утра двенадцать лет не курил. Я пожелал, чтобы это произошло легко, без физиологических либо психосоматических проблем. Так и случилось. Это был большой и важный подарок, который преподнес мне этот венский трип. Поэтому я вспоминаю об этом трипе с особой благодарностью.

В галерее Гриты Инзам нам суждено было сделать важную для нас работу – выставку, которая состояла из двух инсталляций. Почему-то у нас была такая традиция: персональные выставки МГ обычно состояли из двух инсталляций. Обычно было два пространства, и, как правило, мы делали две инсталляции. Первая пражская выставка состояла из инсталляций «Широкошагающий ребенок» и «Одноногий ребенок». Вторая выставка в Дюссельдорфе состояла из двух инсталляций – «Ортодоксальные обсосы» и «Обложки и Концовки». Третья крупная выставка в Кельне состояла из двух инсталляций – «Государственная жизнь квартиры» и «Военная жизнь маленьких картинок». В Вене мы тоже сделали две инсталляции – «Янтарная комната» (второе название инсталляции – «Боковое пространство сакрального в СССР») и «Ящички Клингера».

Этот приезд в Вену состоялся осенью 1991 года – уже после путча, который застал меня в Одессе. Тогда я побывал в Вене первый раз, познакомился с галеристкой Гритой Инзам, которая оказалась очень приятной дамой. Приехал Ануфриев. Грита Инзам была поразительным примером венского характера: с одной стороны, очень благодушного, очень кокетливого, а с другой стороны – очень непостоянного и противоречивого.

Она сказала, что необязательно делать выставку у нее в галерее, что она может предложить и более заманчивые пространства. После этого она действительно предложила целый веер пространств, и мы постоянно ездили осматривать их. Каждое предложение было лучше, чем предыдущее. Первое предложение – колоссальный роскошный ангар. Второе предложение – довольно просторная церковь. То есть еще круче, чем ангар. Третье предложение – загадочный маленький остров на Дунае, даже, скорее, островок, полностью закатанный в бетон, на котором находилось только несколько фонарей и больше ничего: пятачок асфальтированной земли, овальный, длинный – нефункциональное пространство с видом на грандиозный завод, дизайнированный Хундертвассером и громоздящийся на Дунае. Это место нам показалось роскошным.

Каждый раз, когда она нам показывала очередное место, мы соглашались. Каждый раз, как только мы соглашались, у Гриты Инзам появлялось сомнение в том, что это надо делать. Она удивлялась: «Неужели вы согласны делать выставку в этом ангаре? Он же такой огромный! Неужели вы можете заполнить весь этот ангар? Я сомневаюсь, что вам это понравится». Мы говорим: «Нам очень нравится этот ангар, мы можем его полностью заполнить, мы согласны сделать здесь инсталляцию». На это: «Да? Точно? Ладно, я подумаю». Потом через какое-то время: «Я все-таки решила, что это совершенно неподходящее место, поедемте, я вам покажу невероятную церковь. Вообще-то говоря, эта церковь наверняка вам не подойдет, я уверена, что вы не согласитесь, потому что там слишком пышный барочный интерьер, он будет подавлять вашу инсталляцию. Но все-таки я вам покажу это место». Мы приезжали и заявляли: «Нам очень нравится, мы согласны, мы хотим сделать здесь инсталляцию». Она очень долго переспрашивала: «Точно?» После этого через какое-то время говорила: «Я поняла, что это неподходящее место». Так же точно получилось и с островом. Мы снова согласились, хотя она восклицала: «Вам наверняка не понравится этот убогий бетонный островок! Все, конечно, хотят, и правительство города хочет, чтобы на нем какие-нибудь художники создали какие-нибудь инсталляции, но вы наверняка откажетесь, хотя я была бы очень благодарна и рада, если бы вы согласились». Когда мы оказались на островке, мы сказали: «Нам очень нравится, мы согласны делать здесь инсталляцию». Она тут же засомневалась: «Я, конечно, поняла, что не стоит это делать». Каждый раз это всё происходило очень иррационально, с кокетливыми хохотками, непонятными лукавинками и отводом куда-то глаз, непонятно куда, всё было в духе чего-то непостижимого. При этом всё это очень контрастировало с германским духом Рейнской области, где всё происходило напористо и псевдопедантично, а здесь венский дух, такой кружевной, игривый, очень противоречивый. В результате всё закончилось тем, что мы сделали инсталляцию просто в галерее.

Выставка была сделана уже в следующем году – в 1992-м. Той зимой произошло важнейшее событие, как для всего мира, так и лично для нас: распад и исчезновение нашего государства, Советского Союза. Эхо этого события пропитало собой множество как медгерменевтических работ, так и моих личных работ, стихов и так далее. Это было событие, потрясшее много этажей бытия.

Небесная Россия и Подземная – всё содрогнулось и трансформировалось в одночасье. Я очень хорошо помню этот зимний вечер в канун Нового года. Я сидел у себя дома, и в телевизоре появился Горбачев, который заявил о прекращении Советского Союза. Я помню его фразу: «Я вроде официально последние дни нахожусь в Кремле, но я уже ничего не понимаю, здесь всюду шныряющая публика». Его фраза о «шныряющей публике», которая заполнила Кремль, мне очень запомнилась, как и последнее выступление Горбачева, его прощание с народом в качестве президента, первого и последнего президента СССР. За всю историю Советского Союза он был единственным человеком, который носил какое-то время титул «Президент СССР». Недолго он был президентом, до этого он был генсеком.

Я очень хотел (как, мне кажется, и большинство жителей нашей страны), чтобы история этого государства продлилась: уже без Компартии, но чтобы сохранилось единство всех, кроме прибалтийских, республик. Союз распался – и это вызвало глубокую скорбь. Я прекрасно понимал абсолютно растерянное и изумленное состояние Горбачева во время его последнего выступления, он говорил с трудом, очень сбивчиво и растерянно, толком ничего сказать не мог. После него выступил его ближайший помощник, который говорил гораздо более конкретно. Он и сообщил, уже в более отчетливой форме, об этом историческом событии, значимом для всего мира.

Эту судьбоносную весть об исчезновении Советского Союза я услышал из уст человека, которого я знал, бывал у него в гостях, – его зовут Андрей Грачев. Это действительно был ближайший сотрудник Горбачева, он остался с ним после его ухода с поста президента. Еще где-то в конце 70-х, в Коктебеле, в Доме творчества писателей с мамой и со мной познакомилась красивая молодая женщина восторженного нрава, очень мечтательная, романтическая, которая сказала, что мама «поразила ее своей красотой». Возникало ощущение, что эта молодая дама несколько влюбилась в мою маму, во всяком случае, она часто приходила к нам в гости и всё время пребывала в эйфорическом и романтическом, немного опьяненном (но отнюдь не алкоголем, а именно эмоциями) состоянии. Она сказала, что вроде бы тоже пробует писать, хотя еще никогда не публиковала свои тексты и не является членом Союза писателей. Она принесла свои рассказы. Мы с ней подружились, не задаваясь вопросом, каким образом эта молодая женщина, не будучи членом Союза писателей и не опубликовав ни одного произведения, живет в Доме творчества. Но всякое бывало, мы не особо задумывались. Тем не менее в процессе общения с этой прекрасной дамой все-таки возникло ощущение, что она как будто нечто скрывает. С одной стороны, она была очень откровенна в описании каких-то своих эмоций, личных переживаний, а с другой стороны – о каких-то областях своей жизни она как будто бы недоговаривала. Было видно, что ей это дается с трудом, то есть она настроена на полную исповедальность, открытость, но постепенно возникло ощущение, что к ее и без того романтическому образу примешивается некая романтическая тайна. В момент особой откровенности она наконец решилась открыть нам эту тайну. Очень нервничая, переживая и сомневаясь в нашей реакции на это сообщение, она сказала нам, что она жена члена ЦК КПСС. Это нас очень изумило, но мы не были политическими чистоплюями или одержимыми диссидентами, нам было удивительно, что она так нервничает и что она могла предположить, что это сообщение каким-то образом повлияет на наше к ней отношение. Мы уже успели полюбить эту даму по имени Алена – Алена Грачева. Поэтому нам было всё равно, за кем она замужем. Поскольку я очень смутно представлял себе высокопоставленных советских функционеров, я вспомнил фотографии членов Политбюро: пожилые люди в костюмах, с несколько аграрными лицами.

Инсталляция МГ «Янтарная комната». 1992

Каково же было наше удивление, когда, уже оказавшись в Москве, мы получили от нее приглашение зайти к ним в гости и познакомились с ее мужем. Это оказался молодой и элегантный красивый господин, весьма эрудированный, с которым мы вели долгие беседы о Кафке и Оруэлле. Мы несколько раз посещали их, у них бывали разные гости, иногда они устраивали какие-то вечеринки небольшие, где подобного рода господа собирались, и атмосфера была очень интеллигентная. Если бы я был каким-нибудь политическим прогнозистом, наверное, смог бы догадаться, что нечто типа перестройки должно произойти. Тогда еще никакой перестройкой не пахло, однако уже появились такие персонажи в высших эшелонах партийной власти, и это о чем-то говорило. Мы не нарывались на политические темы, но всё же иногда возникали довольно горячие дискуссии. Например, я помню, что по поводу войны в Афганистане, несмотря на всю их дикую интеллигентность и продвинутость, мы совершенно не смогли найти общий язык. То есть Андрей Грачев очень любезно и эрудированно нам сообщил, что мы не знаем очень многого, не понимаем важных закулисных обстоятельств, что война в Афганистане абсолютно необходима, что она абсолютно оправданна. В общем, вписывался очень серьезно на стороне этой войны, что не помешало ему через некоторое время войти в политическую обойму людей, которые пришли к власти при Горбачеве и эту войну прекратили, вывели войска из Афганистана. По другим подобным вопросам тоже возникали разногласия, но надо сказать, что с их стороны проявлялась полнейшая терпимость и любые, даже самые антисоветские высказывания, поступающие с нашей стороны, воспринимались нормально: он с ними не соглашался и очень аргументированно спорил, но тем не менее не злился. В общем, я был поражен, ничего такого я от советской власти не ожидал, это никак не попадало в сложившийся к тому времени образ советских властителей и каких-то партийных бонз. Я думал: «Как все-таки странно, что такие ребята, рассуждающие про Оруэлла и знающие Кафку чуть ли не наизусть, цитирующие современных западных философов и роняющие фразы на английском и французском языках, оказывается, находятся у власти в нашей стране».

Потом, уже в самый трагический и мрачный период, когда болела моя мама, в 1986 году, Андрей Грачев очень помог мне. Я приехал из Праги, мне надо было находиться с мамой, нужно было быть всё время с ней. Поскольку я находился на ПМЖ в Праге, я приезжал в Советский Союз по приглашению, как иностранец, с ограниченным временем пребывания в стране. По истечении этого срока я должен был уехать. В какой-то момент, когда мой срок стал заканчиваться, а уехать я не мог, я направился в центральный ОВИР (он находился в Колпачном переулке, в древнем здании времен Ивана Грозного), где столкнулся с таким знаменитым чудовищем женского пола по фамилии Баймасова. Это была сотрудница центрального ОВИРа, которая благодаря свирепости своего характера попала во многие мемуары диссидентов и отказников. Перед ними она являлась в качестве «демона врат» – типичный тибетский демон-охранник. В данном случае это были врата и двери в Советский Союз, именно она их охраняла и решала, кто может выйти и войти в эти двери, а кто нет. Со свирепостью саблезубого тигра она очень многим людям не разрешала уехать за границу, люди сидели в отказе по двенадцать лет. Они постоянно должны были приходить, узнавать, как двигаются их дела в центральном ОВИРе, где они встречались с этим свирепейшим чудовищным существом в виде крупной женщины в сапогах, в больших очках, в шинели, в униформе. С тем же рвением, с каким она их не выпускала, она стала меня выталкивать, дико разоравшись. Она начала топать на меня своими ножищами в гигантских сапогах и орать: «Немедленно убирайтесь, вы покинули Родину, там вам и место», – хотя речь шла о братской социалистической стране, это ничего не меняло в ее глазах. Я показывал справки от врачей, пытался рассказать о трудности ситуации, что я должен находиться с мамой, она серьезно больна, но ее это совершенно не волновало. Выйдя оттуда в полном отчаянии, я вспомнил про Андрея Грачева, позвонил ему, и он тут же сказал: «Завтра туда снова иди». Когда я туда на следующий день вошел, я увидел, что сотрудники разбегаются, как мыши, при моем появлении. Баймасова, как только меня увидела, сказала, что она со мной разговаривать не готова, сейчас она вызовет самого главного начальника. Откуда-то выкатился небольшой человечек, которого била нервная дрожь, он уставился на меня с вопросом: «Кто ты такой?» Я рассеянно сказал, что я Паша Пивоваров, студент. «Нет, ты скажи, кто ты на самом деле такой?» – настаивал этот человек. Я в ответ настаивал на том, что я действительно Паша Пивоваров, студент Академии изящных искусств города Праги, уроженец города Москвы, гражданин Советского Союза, живущий на ПМЖ в братской ЧССР – Чехословацкой Социалистической Республике. «Почему меня из-за тебя на уши ставят?» – спросил этот человек сурово. Одновременно его рука уже выписывала соответствующую бумагу, которая разрешала мне пребывание в Москве. С этой бумагой я и ушел и очень благодарен до сих пор Андрею Грачеву за помощь в этой критической ситуации.

Распад СССР действительно был очень мистическим моментом. Из глубины завораживающего и значимого кетаминового трипа меня что-то подняло с кровати, заставило включить телевизор. Я услышал это историческое сообщение сначала из уст Горбачева, а потом с изумлением увидел на экране знакомое лицо Андрея Грачева. Я понял: всё, закончилась целая эпоха. Закончилась моя страна, в которой я родился, с которой я глубоко отождествлял себя.

С чувством бездонного пафоса и психоделического офигения я вернулся в Вену, и инсталляция, которую я придумал сразу после этого, была непосредственно связана с этим событием – «Боковое пространство сакрального в Советском Союзе». Нам удалось сделать довольно интересный каталог к этой выставке. История этого каталога сама по себе примечательна. Приехав в Вену, я договорился о каталоге, денег на него было немного. Мы написали большой текст под названием «Боковое пространство сакрального в СССР», где освещалась эта инсталляция и моменты распада Советского Союза. Очень подробно анализировалась ситуация с советским гербом, переход от советского герба обратно к гербу РСФСР. После официальной дезинтеграции еще какое-то время не был возвращен двуглавый орел, а гербом нашего вдруг образовавшегося независимого государства, Российской Федерации, ненадолго стал герб РСФСР, еще советский, свиток с серпом и молотом. В этом тексте мы подробно анализировали эти гербы. Это было результатом четырехсерийного захватывающего и глубокого трипа, который посетил нас после того, как мы узнали о распаде СССР. В историю рекреационно-психоделических практик «Медгерменевтики» этот трип вошел под названием «Четыре глубокие медитации на герб СССР».

Стало известно, что типографии, которая может напечатать русский текст, нет, поэтому я должен напечатать этот текст на пишущей машинке, и таким образом он будет воспроизведен в каталоге. Для того чтобы напечатать текст на пишущей машинке, надо было найти кого-то, у кого бы она была. Грита Инзам сказала, что в галерее Петера Пакеша живет некий человек, русский, у которого есть русская пишущая машинка, и что я могу к нему прийти и перепечатать текст. Поздно вечером я приблизился с бокового входа к каким-то пристройкам этой галереи, постучал в некую дверь. Мне объяснили, что надо постучать в дверь чуть ли не условным стуком. Дверь через какое-то время неохотно приотворилась, и я увидел очень загадочного человека, похожего на бомжа. Он был в надвинутой на лоб заскорузлой лыжной шапочке, в бесформенном пальто как будто с помойки. Сверху на этом пальто был повязан огромный, чем-то заляпанный передник или фартук, на руках очень странные рукавицы. Человек излучал запахи олифы и кислот. Он что-то буркнул, типа «проходите». Войдя в большое полутемное пространство, я увидел, что человек занимается реставрированием русских икон. Он аккуратно их оборачивал в промасленные, пропитанные каким-то составом ткани. Всё это показалось мне тесно связанным с нашей выставкой: элементом нашей инсталляции были фотографии русских икон с торца – там был сделан акцент на материальное тело икон, так, на фотографиях видна была именно иконная доска, торец и часть изображений в перспективе. Человек жестом указал мне на письменный стол, освещенный лампой, на котором я увидел пишущую машинку «Эрика». Я стал перепечатывать текст для каталога. Всё это время загадочный хозяин этого пространства возился за моей спиной, перекладывая иконы. Когда я всё доделал, я поблагодарил его и пригласил на вернисаж, подумав при этом, что вряд ли такой человек заинтересуется вернисажем нашей выставки, вряд ли он придет. Он производил впечатление ежа, опутанного мраком, погруженного полностью в себя, совершенно заскорузлого, покрытого коростами.

Каково же было мое изумление, когда наступил день вернисажа, и вдруг я увидел входящего в выставочное пространство роскошного ретрогосподина в крылатке, с изысканным кольцом-печаткой, сопровождаемого двумя длинноногими моделями – одна чернокожая, другая китаянка. Сам он был в очках в золотой оправе, с дорогой тростью из красного дерева. Я сначала не понял, кто передо мной. Завязался светский непринужденный разговор. В ходе этого разговора я, как бы пробуждаясь или, наоборот, проваливаясь в какой-то бред, осознал, что это и есть тот самый человек, которого я видел в галерее Пакеша, окутанного мраком. Так я познакомился еще с одним сакральным проводником из разряда таких личностей, как Ика Грегер. Его зовут Андрей Лозин, впоследствии я встречал его имя в воспоминаниях Лимонова. Многие с ним дружили, кого судьба заносила в Вену. Он взял на себя в австрийской столице ту самую роль, которую в Рейнской области играл Ика Грегер: роль нашего мистического опекуна и проводника по самым лакомым местам силы угасшей Австро-Венгерской империи. Из наших совместных экспедиций (инспекций) более всего запомнилось путешествие на Гору героев близ Вены: ритуальная гора, увенчанная памятником маршалу Радецкому. Впрочем, это паломничество к стопам маршала оказалось настолько поразительным, что для рассказа о нем мне понадобилось бы написать огромный роман. К счастью для меня, этот роман давно написан. Называется «Человек без свойств». Если вы его не читали, это вполне может означать, что вы – человек со свойствами. Как минимум вы обладаете свойством игнорировать подобные романы.

Инсталляция «Янтарная комната» («Боковое пространство сакрального в СССР») относится к наиболее сложным по своему содержанию работам «Инспекции «Медицинская герменевтика». Персонаж русской сказки Колобок – живой шар, убегающий от всех символ ускользания, – здесь превращается в три одинаковых больших шара, занимающих центр комнаты. Шары обладают лицами, выражающими состояние глубокого покоя. Иконография этих лиц являет нечто среднее между личиком эмбриона и лицом Будды, погруженного в нирвану (Паранирвана Будда). По углам комнаты расположены четыре самодельных «алтарика», каждый из которых включает в себя красную подушку, в центре подушки – блюдце с яблочком, над подушками и яблоками – четыре фотографии русских икон, снятых не фронтально, а сбоку, с торца, так что зрителю представляется не иконный образ, а материальный носитель сакрального изображения: иконная доска.

«Яблочко по блюдечку» – образ русских сказок, инструмент гаданий, предсказаний будущего. Яблочки старые и сморщенные, однако они тоже обладают лицами, чья иконография совпадает с лицами на шарах.

Всё вместе представляет собой как бы храм некоей тайной религии советского мира. Инсталляция создана в 1992 году, когда советский мир прекратил свое существование, – этот мир укатился от всех, ускользнул, как колобок. Поэтому речь идет о религии ускользания.

Название «Янтарная комната» указывает на утраченное, потерянное сокровище. Общая структура инсталляции – треугольник, вписанный в квадрат. То, что в центре образует динамическую фигуру (треугольник, созданный из гладких и как бы распухающих колобков), – по краям превращается в статическую фигуру (квадрат), состоящую из тех же самых персонажей (яблоки), но уже в состоянии «старости» – усыхание, ужатие.

Сейчас инсталляция «Янтарная комната» находится в коллекции музея Помпиду в Париже.

Глава семнадцатая

Зачарованная зима

Случаются такие зимы в жизни некоторых людей, которые безусловно можно отнести к категории волшебных. Вот и в моей жизни выдалось несколько таких зим, и одной из наиболее магических была зима 1991–1992 года. Да, необычайная это была зима. Поразительная во многих отношениях и смыслах. Прежде всего следует сказать, что на эту зиму пришелся грандиозный исторический разлом, в жизни и судьбе масс пролегла граница, разделившая всё на before and after. Иначе говоря, случилось событие гигантского и всемирного масштаба: прекратил свое существование Советский Союз, самое огромное и самое экспериментальное государство, когда-либо существовавшее на земной коре. Исчезла страна, в которой мы родились, которую мы любили, ненавидели, боялись, обожали, презирали, боготворили. Страна, подарившая нам нас самих. Эта страна преподнесла нам нашу изощренность, нашу гибкость и нашу беспомощность, наш юмор, наше просветленное двоемыслие, наш уют и нашу священную беспечность, нашу сострадательность и наш цинизм, нашу мягкость и нашу твердость. Это случилось перед самым Новым годом, среди снегов и снегопадов, и словно бы блестели нити елочного серпантина в складках красного флага, который на глазах у всего мира был спущен с флагштока над Кремлем: прощально улыбнулся он всем своим серпом, а молот его сделался похож на могильный крест, подрубленный растерянной улыбкой.

25 декабря 1991 года, на католическое Рождество, вся исчезающая страна сидела перед телевизорами и смотрела на то, как спускают красный флаг над Кремлем. Сидел перед телевизором и я в маленькой Комнате за Перегородкой. Сидел и ощущал резкую и мучительную печаль. За шесть месяцев до этого в этой же комнате я скакал перед теликом и кричал «Ура!», когда Ельцин запретил Компартию. Теперь же некая медленная ледяная слеза скатилась в мое опустошенное сердце. Тогда же я написал стихотворение, с трудом двигая как бы заиндевевшей рукой:

Никогда я не думал, что доживу до исчезновения СССР. Такого мирного, такого незаметного… Можно сказать, деликатного. Было легче представить гибель мира в ядерной катастрофе. И никогда я не предчувствовал, что это событие вызовет в моей душе такую острую и незабываемую скорбь.

Для контраста процитирую другое свое стихотворение, написанное в 1985 году:

В 1985 году это казалось забавным, отъехавшим, милым, а всё потому, что несбыточным. Когда же это случилось, это вызвало боль и скорбь. И всё же эта скорбь процветала на крайне эйфорическом фоне: та зима, как я уже сказал, была не просто лишь счастливой – она была блаженной и сказочно-легендарной по своему вкусу. Еще длился продовольственный кризис, и легкое недоедание, то есть аскетический пищевой рацион, способствовало воспарению духа. Средств заземления (подразумеваю съедобные тяжести) не хватало, зато средства подъема и воспарения имелись в избытке. Заводы и фабрики уже года два как подморозились, застыли, деньги превратились в зыбкое вещество, народ охуевал, но не голодал: умное и тертое население загодя метнулось на огороды, на приусадебные участки – выжили на закрутках, на картофанчике, на запасах, прибереженных на случай третьей мировой: гречка, консервы… Ну и базовый русский стафф: соленья, моренья, квашенья. Капусты в жаргонном значении не стало, зато осталась фундаментальная, аграрная капустонька. Народ скрипел зубами, но на зубах, словно защитное и терапевтическое средство, хрустела квашеная, а порою и с клюковкой. За страданиями таилось блаженство. Лица на улицах попадались одухотворенные до неприличия. Церкви действительно звонили радостно, как я и предсказал в своем стихотворении 1985 года. Священники действительно ходили по улицам с крупными седыми от морозца собаками. Как бы проступило нечто исконное: галлюцинаторный эрзац той заколдованной России, которую советские люди знали по старым американским фильмам вроде «Доктора Живаго».

Дезинтеграция СССР. 1992

Я неплохо подготовился к этой зиме. Осенью я прибыл из Вены с двумя большими дорожными сумками, набитыми под завязку той нетленной снедью, какую обычно берут с собой походники, собираясь в дальние экспедиции: бульонные кубики, пакетные супы и шоколадки «Моцарт». До самой весны вся компания МГ, тусовавшаяся в моей квартире, да и прочие мои бесчисленные гости – все сидели на этой венской подпитке. Процветала некая полевая кухня: Ануфриев или я обычно варили гигантскую кастрюлю каши, куда закидывалось для питательности несколько бульонных кубиков. Все ели с удовольствием между полетами в космос, запивая «людоеду» (так называл фирменное месиво Ануфриев) сладким какао «Золотой ярлык». В шкафчике над холодильником «Свияга» всегда стояли зелено-золотистые коробочки с этим какао. И сейчас у меня на кухне не менее десятка таких коробочек. «Золотой ярлык» – это вам не сраное Nestle! «Золотой ярлык» – это вещь!

Если мне предложат вдруг рекламировать какао «Золотой ярлык», то я воскликну: Yes! I gonna do it with greatest pleasure! Более того (намекаю я будущим рекламодателям, возглавляющим священную фабрику «Красный Октябрь»), я готов это сделать совершенно безвозмездно! И какая может быть мзда, когда этот карий порошок доставил мне и моим друзьям столько счастливых мгновений?! Бывало, глоток горячего «Ярлыка» поднимал меня из ледяных бездн, этот животворный напиток струился в мою гортань, как рука спасателя стремится к руке утопающего. Я готов целовать зеленые ботинки производителям этого эликсира за то, что они сохранили его божественный советский (возможно, даже досоветский, царский) вкус и сберегли благородно-родной дизайн зеленых коробок! Пока существует на потребительском рынке этот волшебный продукт, мы, тени погибшего советского мира, еще не совсем призраки. Нам есть в чем утопить наши инфантильные души! И воскликну еще раз, сгоряча разогрев свой восторженный рот кудесным напитком: «Ура!»

Наши скитания по европейским странам пестрели удивительными приключениями и острейшими переживаниями, но самым прекрасным в этих путешествиях и блужданиях всегда был момент возвращения – возвращение домой на Бейкер-стрит, то есть в сакральный эпицентр МГ: в квартиру № 72 на Речном вокзале. Этот священный момент возвращения пронзительно описан в великолепном стихотворении Сережи Ануфриева «Надмосковье». Стихотворение посвящено мне, и я этим горжусь. Наизусть помню «Надмосковье». Вот эти волнующие строки:

Это стихотворение было написано для нашего совместного стихотворного цикла «Секта». Стихи эти писались в 1994 году, во Франкфурте и Аахене, но состояние, присущее зачарованной зиме 92-го года, наполняет эти строки и заставляет их похрустывать от морозной пыли. Цикл «Секта» посвящен кругу МГ и целиком состоит из поэтических прославлений всех витязей Небесной Инспекции, всех Психоделических Нейропроходцев, объединившихся под инициалами МГ. Там есть посвящения Саше Марееву, Герману (Жермену) Зеленину (три стихотворения), Андрею Соболеву, Коле Шептулину, Илье Медкову (к сожалению, посмертно), Антону Носику, Владику Монро, Ивану Разумову, Антону Смирнскому, Каролине, Элеоноре, Ире (Мурке) Муравьевой-Моисеенко, Ивану Дмитриеву и Людмиле Блок, Егору Дмитриеву, Юре Поезду, Аркадию Насонову, Жэке (Евгению) Кемеровскому-Шелеповскому, Саше Дельфину, Дмитрию Дюльфану, Лигейросу, Володе Федорову (Федоту), ну и, наконец, нам самим – Сереже и Паше из Веселого Потустороннего Мира. Все стихотворения (порою почти поэмы) куда-то затерялись. Остались только два посвящения Саше Марееву, одно написанное Сережей, другое мной. Вот посвящение, написанное Сережей:

Что же касается шоколадок «Моцарт», то они сыграли особую роль. Существенную и волнующую лепту в эйфорию той зимы внесла одна прекрасная дева, которую здесь назову Каролиной. Во многих отношениях загадочное существо, совершенное телом и душой, длинноногое, умное, даже мудрое, сокровенно-легкомысленное, восемнадцатилетнее. Она составила бы гордость любого подиума и сделалась бы украшением самого взыскательного дефиле – собственно, впоследствии она действительно стала моделью, но ненадолго: слишком уж она была ленива и непредсказуема для столь дисциплинированной деятельности. Вскоре после моего возвращения из Вены я познакомился с ней – не помню где, не помню как. И подарил ей красную восьмигранную коробку шоколадных конфет Mozart с портретом Амадеуса на крышке.

– Как же не блядствовать, когда они такие вкусные? – задумчиво произнесла девушка, отправляя в ослепительный рот слегка колючий шоколадный шарик, предварительно выпростав его из золотистой обертки с румяным лицом Вольфганга. Абсолютным наслаждением было следить за движениями ее длинных и нежных пальцев, ловко раздевающих очередной смиренный моцартианский колобок. Она жила тогда в одном из Сретенских переулков, в узком домике восемнадцатого века, слегка голландском на вид. В своей комнате она соорудила из подаренной мною коробки с Моцартом своего рода абажур для лампочки, которая прежде свисала с потолка в абсолютной своей стеклянной наготе. Шприцом Каролина проколола Моцарту зрачки и с того момента румяный Амадеус в красном своем камзоле взирал с потолка светящимися глазами на наши слегка подмороженные, но экстатические соития. За голландскими окнами свирепствовали московские морозы, ледяные сквозняки шастали по стенам, а мы сплетались себе и целовались как бы в бликах восемнадцатого века. Цифра 18 парила над нами: ее возраст, и век рождения этого голландского домика, и век Моцарта – его мы не только лицезрели, но и внимали его звукам.

В Каролине, в ее серых глазах и рассеянных усмешках присутствовало нечто инопланетное: она, казалось, понимает всё и всему слегка сочувствует, сохраняя, впрочем, некую ленивую и воздушную отстраненность от происходящего. Она свободно изъяснялась на парочке европейских языков и в целом была весьма неплохо образованна, что казалось удивительным в случае ослепительной красотки, недавно прибывшей из маленького отдаленного города. В ней не ощущалось ничего от иных провинциалок, завоевывающих столицы: ни порока, ни вульгарности, ни цепкости молодых лап. Тем не менее ее рассеянные глаза ничего не упускали, и она хорошо ощущала свою тропу. К моменту нашего знакомства (несмотря на ее совсем недавнее прибытие из глубинки) она уже была любовницей некоего англичанина, заботливо удовлетворявшего ее материальные потребности.

Это не помешало ей возлюбить нашу медгерменевтическую компанию и сделаться ее неотъемлемой частью. Ее психоделический энтузиазм и ее любовная щедрость не знали себе равных, но при этом она постоянно сохраняла спокойствие, чувство меры, некую аристократическую прохладу души, хотя ее стройное тело источало мощь и внутренний жар, которые в моменты особых состояний требовали от нее срочной и абсолютной наготы – и она непринужденно сбрасывала с себя одежду, оставаясь в нашей компании (даже в тех случаях, когда количество присутствующих переваливало за семь), и могла часами нежиться и бродить обнаженной, чувствуя себя совершенно естественно и непринужденно, и ее нагое присутствие придавало нашим вечеринкам поистине возвышенное очарование. За окнами скрипела зима, и пространства согревались тогда не слишком, но внутренний жар не позволял ей продрогнуть ни на секунду.

Итак, Каролина купалась в роскоши (в роскоши своего тела и духа, а также в роскошной заботе своего англичанина, в роскоши своих любовных забав и своих трипов, в ходе которых она ни на секунду не теряла ровного и гармоничного состояния души), следовательно, мои жалкие конфетки «Моцарт» не могли показаться ей драгоценностью, тем не менее она усмотрела в этих сладких колючих шариках некое сакральное начало, что не могло не тронуть мое впечатлительное сердце. В последующие месяцы она сама нередко баловала нас, принося бутылки иностранного алкоголя или же аппетитные объекты, купленные от щедрот англичанина.

Я не особо задумывался об этом англичанине, механически воображая его в виде пожилого бизнесмена, скорее всего лысого, краснощекого и облаченного в твид. Каково же было мое изумление, когда на Gagarin-party в павильоне «Космос» она указала мне издали на своего любовника. Это оказался вполне прекрасный юноша, несколько изможденный, в измятом модном пиджаке. Каролина убежала танцевать, а я еще какое-то время созерцал его, одиноко стоящего в толпе возле бара, и за это короткое время он успел совершить поступок, который настолько поразил меня, что это позволило мне надолго запомнить этого молодого человека, несмотря на то что я больше не видел его и не обмолвился с ним даже парой слов.

Инсталляция МГ «Бархатная комната». 1991

Он совершил поступок вроде бы микроскопический, но было в этом нечто омерзительное и в то же время великолепное. А может быть, даже и поступком это нельзя назвать – скорее жест. Нечто среднее между поступком и жестом. Алмазно сверкающая рюмка водки явилась перед молодым человеком, а вместе с рюмкой явился бутерброд с черной икрой – простой ломтик белого хлеба, намазанный сливочным маслом, а поверх масла – зернистая черно-серая масса, являющая собой половую эссенцию осетра.

Бутерброд лежал на скромном фаянсовом блюдце. Молодой человек опрокинул в себя водку, а затем ухватил двумя пальцами бутерброд и вальяжно, словно бы задумавшись, положил его в карман своего модного горчичного пиджака, не потрудившись даже завернуть съедобный ломтик в салфетку. Никто не заметил этого непринужденного движения руки, переместившей бутерброд с блюдца в карман. И тут же молодой британец отошел от бара столь же лениво и расслабленно, как и появился. Мысль о том, что жирное и склизкое тело бутерброда непременно превратится в кашу в этом кармане и модный костюмчик будет изуродован могучим сальным пятном, – эта мысль показалась мне поразительно неприятной, но в то же время денди из Лондона выглядел вполне убедительно в этом ленивом, можно даже сказать, холеном поступке.

Вечеринка Gagarin-party, состоявшаяся вскоре после наступления нового 1992 года в павильоне «Космос» на ВДНХ, сама по себе является значительным событием как в истории МГ, так и в истории отечественного рейва. Собственно, это был первый масштабный, можно даже сказать, огромный рейв в Москве, организованный усилиями питерских энтузиастов, многие из которых были нашими друзьями. С этой вечеринки (хотя и несколько странно обозначать столь грандиозное и многолюдное мероприятие камерным словом «вечеринка») началась танцевальная эпоха в нашей жизни.

Так пел Мистер Малой. Танцпол заменил собой многое, далеко не только лишь праздничный стол.

Танцевать я обожал с детства. Помню, как отплясывал в компании взрослых на лужайке перед нашим домом в Челюскинской до изнеможения, до экстаза. Танцевал в квартирах и ресторанах, танцевал в берлинских клубах и на крымских танцплощадках, рискуя огрести пиздюлей от местных пацанов. Лихо отбивал русские этнические танцы в коридорах своей школы Раз Два Семь (то есть школы № 127) в Дегтярном переулке, где я учился с седьмого по десятый класс. Этим танцам обучали меня смешливые девчата из ансамбля русских песен и плясок имени Моисеева – детьми из этого ансамбля был наполовину укомплектован состав нашего класса.

Короче, танцев всегда было много – горячо благодарен за это Танцующей Судьбе! Но в 90-е годы мир танцев вырвался на прежде немыслимый – сакрально-массовый – уровень: десятки, возможно сотни танцевальных клубов, гигантские рейвы… Мы либо отплясывали все ночи напролет под развеселую и космическую техномузыку, либо лежали рядочком, словно заиндевелые полешки, внимая творениям композиторов итальянского барокко. Случалось, забредал в их адриатическую компанию и математический Бах по прозвищу Буклястый – это все его парик! Парик и повинен в этом якобы непочтительном прозвище! Кстати или некстати вспоминается кэрролловский стишок:

Это голос Омара. Вы слышите крик?

Вы меня разварили! Ах, где мой парик?!

Да, нам, гурманам неведомого, случалось разварить старого Баха до состояния янтарного студня. Заглядывал и румяный Моцарт, наделенный светящимися, как у вампира, глазами. Бывают ли румяные вампиры? О да, они все как один румяны, если вдуматься.

В павильон «Космос» мы прибыли вместе с Ануфриевым, Африкой и моей приятельницей Настей. Еще одна загадочная девчонка! Несмотря на свою молодость, она любила косить под старушку: куталась в шаль и читала толстые, мрачные книги, но на вечеринках это псевдостарчество слетало с ее детских плеч и она танцевала как безумная. Собранный и деловитый Тимур Петрович Новиков выдал нам комплект для полета: кулечек грибов и несколько промокашек. В те резвые, но нетрезвые годы в Питере работала подпольная лаборатория, изготовлявшая вещество, известное в тогдашних молодежных кругах под названием «питерская кислота». На самом деле это была никакая не кислота, а препарат Пи-си-пи – звучит как писк цыпленка, но не обманывайтесь этим звучанием: речь идет о серьезном веществе, способном взогреть в душах нешуточную эйфорию. Упомяну также об опасностях, содержащихся в пучинах данного цыплячьего крика: многим несдержанным пользователям пришлось впоследствии побывать в психиатрических клиниках. Впрочем, и подлинная лизергинка собирала щедрую психиатрическую жатву.

Если в чьей-либо душе дремлет возможность психоза, такому человеку упомянутые вещества противопоказаны в высшей степени. Быть может, вас удивит это заявление, но я всегда с глубоким отвращением относился к идее психоделической революции. Поэтому и называл себя психоделическим контрреволюционером. Каждая революция рано или поздно начинает пожирать своих детей – и психоделическая революция не исключение. Поэтому попадают пальцем в небо те обозреватели, которые, по причине собственной психоделической некомпетентности, называют некоторые мои тексты или рисунки «кислотными». Я всегда критически относился к кислотным эффектам и к радужной кислотной эстетике. Я всегда отворачивался от кислоты и обращался к соли. Да, я на стороне соли, уважаемые биохимические обозреватели! Карловарская соль составляет неотъемлемый элемент моего аутотерапевтического рациона, а сам Карлсбад с его святыми источниками всегда был и останется сакральнейшим местом моей приватной географии. Английская соль также являет собой существенный элемент тех омовений, что служат благородной цели очищения организма: ее следует втирать в кожу живота и спины, пока вы стоите под душем. И наконец, кетаминовая соль, или же кетамина гидрохлорид. Этот препарат не так уж просто было раздобыть в конце 91-го и в 92-м году. Только люди в белых халатах имели доступ к этому волшебному ключу, открывавшему дверцы в запредельные и сопредельные миры.

Одно время источником эликсира был мой знакомый – гигантского роста психоневролог по фамилии Кувалда. Сам он кетамин не употреблял, зато был записным алконавтом, и чтобы получить от него в подарок флакончик из смуглого стекла, полный заветной влагой (прозрачной, как родниковая вода небесных ручьев), надо было долго квасить с ним и его девушкой в большой сталинской квартире на Кутузовском проспекте. Это не всегда давалось легко, так как алкоголь тогда был жестковат в Москве: полки питейных магазинов наполняли в тот год почему-то сладкие ликеры, и все бухали Amaretto, омерзительное пойло с привкусом миндаля, или же какое-либо подобное сладкое говно – мой организм всегда страдал от сладкого спиртного, и не припомню с тех пор более тяжелых похмелий. Но мы с Ануфриевым готовы были жертвовать своими желудками ради последующих трансцендентных воспарений, поэтому немало вечеров провели за приторным бухлом в сталинской квартире психотерапевта. Носитель необычной фамилии и его девушка с соломенными волосами обожали порнографию, поэтому наши возлияния непременно сопровождались просмотром соответствующих фильмов. Я тоже люблю порнографию, и всё же в какой-то момент меня подзадолбали однообразные охи и ахи, льющиеся из видеомагнитофона, поэтому я предложил выключить звук и стал сам озвучивать видеоряд, сопровождая его потоками и разливами словесного бреда, в котором намеренно отсутствовали какие-либо порнографические темы (ради создания занимательного контраста между аудио и видео). Я увлеченно озвучивал порнофильмы, то импровизируя глубокомысленные философские диалоги, которые все действующие лица непременно возобновляли, стоило их ртам хотя бы на краткий миг оторваться от гениталий. В других случаях я имитировал речь душевнобольных, что сообщало беспечным порнолентам привкус клинического материала. Все чуть не падали от смеха на солидный сталинский паркет, внимая этим озвучкам. Помню, что было особенно сложно, но вместе с тем и интересно озвучивать фильм, где Чиччолина неимоверно долго отсасывала у вороного коня. Хуй вороного коня тоже был вороным и напоминал шланг для полива газонов: Чиччолина деликатно придерживала его пальчиками в белых кружевных перчатках, а сама она, конечно, была в классическом образе невесты – прозрачная фата, флердоранж в белых волосах, невинный взгляд… Кажется, мне удалось втиснуть всю философию Делёза и Дерриды в рамки беседы Чиччолины с конем.

Эти спонтанные озвучки возымели неожиданные последствия: через пару лет, когда капитализм более или менее стабилизировался в нашей стране, Кувалда вдруг позвонил мне и с ходу заявил, что собирается сделать мне деловое и крайне выгодное предложение, от которого я не смогу отказаться. Голос его звенел, он пребывал в экзальтации. Дела его, как я понял из последующего разговора, шли превосходно. Он обратил свое внимание на коммерческую сторону медицинских практик и только что приобрел вместе с неким компаньоном бывший санаторий ЦК где-то в дачном Подмосковье.

Парень он оказался предприимчивый и энергичный, поднялся за эти два года и был крайне вдохновлен проектом превращения бывшего цекашного санатория в роскошный психоневрологический резорт для новых русских, то есть для персон, отловивших психические проблемы в результате резкого обогащения. Эти люди столкнулись лицом к лицу с исполнением всех своих желаний и в результате испытали состояние душевной опустошенности, отчаяния и болезненной зависимости от кокаина, дорогого алкоголя и платного секса.

Планируя свою клинику, Кувалда вспомнил о моих озвучках порнографических фильмов, и вдруг ему открылось, что в этих озвучках скрывается колоссальный психотерапевтический потенциал. Поэтому он решил оборудовать в клинике роскошный кинотеатр и показывать там порнофильмы отчаявшимся пациентам, мне же предлагалось вживую переозвучивать их в том же духе, как я делал это два года назад в его квартире.

– Я предлагаю тебе две тысячи долларов в месяц! – заявил он без тени шутливости. – У тебя будет собственный кабинет и люкс-квартира с окнами, выходящими в бескрайний сосновый лес.

Честно говоря, его предложение показалось мне заманчивым. Но я вынужден был отказаться, так как на носу висела очередная выставка МГ, и я должен был через пару дней ехать в Европу на монтирование инсталляции. Он долго не желал верить моему отказу, говорил, что я, наверное, чего-то не понял, что, может быть, я только что ляпнулся кетамином и поэтому реагирую неадекватно на предложение, от которого невозможно отказаться.

– Две тысячи баксов чистоганом! Ежемесячно! – повторял он, словно мантру.

Гонорар, надо признаться, не такой уж плохой по тем временам. Больше я никогда не видел и не слышал колоссального Мишу Кувалду. Несмотря не некоторую абсурдистскую ауру данной ситуации, должен отдать должное профессиональной гибкости его ума, а также его открытости в сторону экспериментальных психотерапевтических практик. Конечно, это требует подтверждения клиническим опытом, но я не исключаю, что практика спонтанной переозвучки порнофильмов действительно могла бы способствовать достижению лечебного эффекта в случае депрессий, возникающих в результате коммерческого успеха. Идея интересная. Последующая судьба клиники Кувалды и его самого мне неизвестна.

Говоря о солевой терапии, невозможно обойти вниманием такой оздоровительный аттракцион, как соляная комната или соляная пещера, – такие убежища, слава Богу, имеются в каждом уважающем себя санатории. Надо ли говорить, как сильно я обожаю и уважаю такие пространства? Заходишь туда и сидишь спокойно минут сорок в удобном шезлонге, сидишь в соленом тумане, вдыхая целительный воздух, время от времени слизывая соленый осадок с умиротворенных губ, а вокруг стены лучатся соляными кристаллами и медитативная вкрадчивая музыка вливается в уши, а иной раз и сбалансированный потусторонний голос нашептывает нечто о здоровом образе жизни.

Сколько раз я спал в соляных комнатах и пещерах, благословляя их всеми силами души: в Подмосковье, в Крыму, в Карловых Варах, в Карелии! Слава санаториям! Кем только не бывал я в этой жизни – иллюстратором, инспектором, нумизматом, порнографом, спиритом, лектором, декоратором, говорящей головой, концептуалистом, рейвером, рэпером, эротоманом, глэм-панком, дегустатором, экспатом, ботаном, лохом чилийским, составителем политических программ, критиком, актером одной эпизодической роли, плейбоем, велосипедистом, лыжником, обжорой, аскетом, поэтом, сценаристом, изобретателем идеологий, хулиганом, домашним мальчиком, тихоней, сомнамбулой, паломником, пациентом психиатрических клиник, живописцем, модным дизайнером, религиозным фанатиком, филателистом, туристом, писателем, говнятелем, троечником, монархом воображаемых стран, консультантом, вуайеристом, кинорежиссером, клипмейкером, менеджером несуществующих миров, экспроприатором, эксплуататором, эксгибиционистом, нудистом, оргиастом, психоделистом, психотерапевтом, разгребателем снега, галлюцинантом, танцором, оператором, тревожным безумцем, тайным советником, делегатом, лауреатом, инсталлятором, экологистом, буддистом, евреем, русским националистом, обожателем абрикосов, специалистом в области становления эстетических категорий, неподкупным чиновником Эпохи Выцветающих Флажков, феминистом, богом ручьев, утопистом, экзорцистом-неудачником, основателем, продолжателем, проводником и полупроводником – короче, изведал я обширные каскады идентичностей, и всё же любимое и подлинное амплуа – отдыхающий. И если будут вспоминать обо мне, то скажут: «Да! Это был курортник!»

Как-то раз я встретился с Каролиной на ВДНХ – голова у меня слегка кружилась после двух бутылок Amaretto, выпитых накануне в компании Кувалды. Всегда ненавидел Amaretto, зато в кармане у меня лежал заветный флакончик, произведенный в Венгрии на фабрике Гедеона Рихтера. В честь таких флакончиков я даже хотел взять себе псевдоним Гедеон Рихтер. Это как бы скрещение имен двух музыкантов – Святослава Рихтера и Гидона Кремера. Один пианист, другой скрипач. Собственно, я, конечно, взял себе этот псевдоним, но не для того, чтобы подписывать этим именем какие-нибудь литературные и художественные произведения, а исключительно чтобы наградить очередным прозвищем очередную свою субличность (нынче слегка тошнит от психологического сленга, но мы находимся в 1992 году, а тогда еще от этого сленга не тошнило: американские эго-психологи в те времена еще не успели засорить ауру коллективного эго своим дешевым шлаком). В моей душе звук толстопузой скрипки Гидона сплетался со звучанием клавиш Рихтера – сплетался гладко и проворно, как мое тело собиралось сплестись с гибким и длинным телом Каролины. Мы пошли в гости к ее подруге, жившей там же, на ВДНХ, а вышел я из этого дома уже не в виде Гедеона Рихтера, а в виде стальной статуи. Я вышел и застыл. Прямо передо мной сквозь падающий, парящий и вихрящийся мелкий снег проступали два титана – Рабочий и Колхозница. Они надвигались на меня в едином порыве сквозь белесое морозное пространство и при этом оставались на месте, цепенея. Впервые я видел их ТАКИМ зрением. В тот момент я осознавал их как глубоко мне близких и родных, как существ мне глубоко соприродных, и вовсе не из-за их идеологического или эстетического содержания, а исключительно из-за материала, из которого они были отлиты. Я сам был в тот момент тяжеловесным и совершенно твердым истуканом, живой статуей. Но в отличие от Рабочего и Колхозницы я мог двигаться – этой своей способностью я и воспользовался. Я шел по бульвару, механически передвигая свои стальные ноги, и меня удивляло, что асфальт не проваливается под моим тяжелозвонким шагом. Этот эффект превращения в живую статую я впоследствии обозначил словечком ГОЛЕМИЯ или ГОЛЕМИЗМ, в честь глиняного истукана Голема, созданного пражским раввином Лейбом. Теплокровные особи пробегали мимо меня, кутаясь в свои шубейки и пальтишки, но я почти не мог различить их своим статуарным зрением: они казались мне чем-то очень мягким и мелким, чем-то крайне непрочным и мимолетным, вроде комочков тополиного пуха, несомых ветром. Наподобие теплого и пестрого снега. Мысли выплавлялись словно бы сталелитейным заводом – тяжелые и плоские, как металлические бруски. Пройдя некоторое расстояние, я увидел еще одну скульптурную группу. Снова меня посетил эффект родства с монументами: эти для меня были «свои». Они спокойно и родственно бронзовели под снегом. Сейчас я думаю, что общение с Каролиной породило во мне этот статуарный галлюциноз. Она всегда казалась мне живой и горячей статуей. Близость с ее совершенным телом возрождала в моей душе некоторые воспоминания детства, когда я действительно испытывал сексуально окрашенное влечение к изваяниям. Я все-таки племянник скульптора и вырастал в комнатах, заполненных его ученическими слепками.

Вспоминаю еще одно творение Мухиной – скульптурную группу, установленную у нас на Речном вокзале, в парке Дружбы, – две отлитые в бронзе крестьянки, держащие в поднятых руках сноп пшеницы: или это рожь? Во всяком случае, ржавыми этих девчат не назовешь. Они сидят на своем постаменте бок о бок, подогнув колени. Тела на порядок больше человеческих. Одна дева обнажена полностью, другая в юбке, но topless. У обеих красивая грудь, да и вообще это две вполне пригожие молодые женщины нечеловеческих размеров, но в то же время не настолько гигантские, чтобы казаться недотрогами. Недотрогами они не являются: я трогал их и трогаю по сей день, когда оказываюсь в тех местах. Ребенком, когда жаркие лучи летнего солнца согревали их изначально холодные тела, я любил взобраться к ним на колени и сидеть там, лапая грудь великанши, прижимаясь лицом к этой бронзовой груди, разгоряченной солнцем. По всей видимости, в эти моменты я наслаждался регрессом, кайфовал от реконструкции младенческой ситуации – размеры великанши воссоздавали младенческие пропорции в отношении материнского тела: пропорции, соответствующие первым месяцам жизни. Я, должно быть, с обожанием возвращался в грудниковый период. При этом отчетливо вставал хуй, несмотря на мой нежный возраст.

Скульптурная композиция «Хлеб», выполненная по эскизам Веры Мухиной. 1963. Парк Дружбы, Москва

Меня больше привлекала та из крестьянок, что была полностью нагой. Я всегда предпочитаю полную и абсолютную наготу женского тела любым формам кокетливой полунаготы. Меня не возбуждают чулки, трусы, лифчики, туфли. Не возбуждает эротическое белье. Всё это я воспринимаю как досадные помехи, мешающие раствориться в идеальной наготе возлюбленного тела. Мейкап это вообще мой злейший враг. Желательно, чтобы не было даже ювелирных украшений: колец, бус, сережек. Только нательный крестик из розового стекла или еще какой-нибудь сакральный атрибут (звезда Давида, опаловый кулон, хрустальная капля, кошачий глаз, янтарная свастика) имеет право задержаться в сиянии наготы в силу своего священного статуса. То есть я являюсь антифетишистом, и, пожалуй, это качество способно больше сообщить об очертаниях моей души, чем может показаться на первый взгляд.

Вспоминаю еще одно ГОЛЕМИЧЕСКОЕ переживание, и тоже связанное с Каролиной. Это случилось весной того же самого 92-го года (бесшабашной и безбашенно-поэтической весной), когда она переселилась на «Динамо», в дом, где располагалось кафе «Аист». Окна ее комнат с низким потолком выходили на динамический стадион, вечно озаренный столь ярко сияющими прожекторами, что по вечерам Каролине не было нужды зажигать электрический свет. Как-то раз мы с Ануфриевым навестили ее в этой уютной комнате. Как-то так случилось, что мы – все трое – в какой-то момент оказались обнажены, словно античные персонажи: мы лежали рядом, прижавшись друг к другу плечами – Каролина в середине, мы по левую и правую стороны от ее сияющего тела. Краткое описание этого момента даже просочилось в «Мифогенную любовь каст».

Вот цитата:

«Он оглянулся в последней надежде вернуться, отступить, забиться обратно. Рай был еще отчасти виден, но казался извне совсем другим. Где-то далеко-далеко над освещенной площадкой еще трепыхался микроскопический желтый флажок. Ближе и крупнее виден был стеклянный куст на подставке. (Дунаев не знал и не мог знать, что лет через двадцать такие вещи запросто войдут в жизнь в качестве бытовых сувениров: их станут привозить из Чехословакии, украшать ими квартиры.) Теперь он мог рассмотреть изваяния, которые были слишком огромными для глаз Дальнего Родственника. Это была условно, упрощенно выполненная колоссальная статуя обнаженной девушки, лежащей на спине, вытянувшись в напряженной позе. Справа и слева от нее виднелись изваяния двух лежащих в подобных позах мужчин. Обеими руками девушка сжимала их каменные хуи. Стиль скульптурной группы и строгая симметрия фигур – всё это напоминало Древний Египет. Сразу за изваяниями виднелось что-то вроде окна, за которым вздымался ярко освещенный стадион. Дунаеву показалось, что он видит фигурки футболистов, бегающих на фоне зеленой травы. Но это были последние аккорды затянувшегося галлюциноза».

Так написано в «Мифогенной любви каст», но на самом деле это были далеко не последние аккорды затянувшегося галлюциноза. В тот миг я был скорее замороженным Гедеоном Рихтером, нежели животрепещущим Пепперштейном. Стадион действительно ярко светился и шумел за нашим окном, вплетая свои спортивные звуки в протяжные песни гобоев и охотничьих рожков, которыми угощал нас на этот раз уже не восемнадцатый, а шестнадцатый век. В какой-то момент окно исчезло, исчезли и стены, и мы нависли над стадионом своими гигантскими и неподвижными телами, а футболисты и болельщики были не крупнее паркетных клопов – зато как пестры! Как быстролапы! Как проворны!

Стадион мягко развернулся и, словно домашнее животное, избалованное нежными прикосновениями, стал ластиться к нашим коленным чашечкам, к нашим каменным ногам, щекоча нас своими юркими игроками и крикливыми болельщиками, но мы не ощущали щекотки, чересчур углубившись в собственную статуарность. И действительно, рядом с нами покачивал остекленевшими ветвями специфический куст – эти украшения квартир вошли в моду в 70-е или даже в 60-е годы, их в самом деле производили в Чехии, где процветает нешуточная стекольная промышленность. Каждое такое изделие представляет собой небольшой триумф богемского стекла, а вот описать такой сувенир не так-то и просто: из толстой прозрачной стеклянной подставки поднимаются и расходятся в разные стороны гибкие то ли псевдоветви, то ли псевдотравы из гнущегося металла. Они слегка склоняются под тяжестью стеклянных бляшек, унизывающих их во многих местах – всё это имитирует, видимо, зимнюю растительность: полумертвую, торчащую из ледяных корост, унизанную льдинками. Любой сквозняк, любое дуновение способно всколыхнуть эту чуткую конструкцию, и тогда она издает деликатный ледяной перестук, инеистый звон. Потребовался бы углубленный анализ, чтобы извлечь на поверхность символическое содержание данного объекта – в любом случае он идеально вписывался в структуру нашего тогдашнего состояния.

Сережа Ануфриев в какой-то миг отловил откровение, ему открылось имя этой вещи: Пуш.

Одновременно это имя (Пуш) обозначало некий слой, или уровень, или же инвариант наших трансцендентных переживаний.

Пуш – это один из райских миров: отчасти скромный, отчасти бессмысленно абсурдный, но оттого еще более блаженный. Как святящийся летающий стадион, наполненный микроскопической шныряющей публикой.

Слова «шныряющая публика» – это из последнего президентского телевизионного выступления Горбачева, где он сообщил о распаде Союза.

Горби превратился в могильный холм советского мира, и Грач прощально каркнул над этим горбом. На горбе произросла Ель – как распятие на Голгофе, где зарыта во тьме Адамова голова. Под сенью Ели произрастала Лысая Березонька (Борис Березовский), и на этих двух деревьях восседало множество птиц: другой Грачев (генерал), Лебедь (тоже генерал), Куликов, Кулик, Гусинский и еще множество пернатых (всех и не припомню). Вся эта линия древесных либерализаций тянется еще от чехословацкого Дубчека. Птицам и деревьям вольно дышалось в смолистом воздухе елового времени. В мирке современного искусства наша «Медгерменевтика» вскоре была свергнута с фантомного трона и представителями новой России в глазах интернационального арт-мира на некоторое время стали политические акционисты Кулик, Бренер и Осмоловский. Эта троица из мира деревьев и птиц. Кулик – болотная пташка, притворяющаяся собашкой. Бренер означает факел или факельщик – древесная горящая палка. Горит, потому что осмоленная. Смола – кровь деревьев.

После официального исчезновения СССР функционеры советского совриска (в основном Мизиано и Бакштейн, а также их западные коллеги) почувствовали необходимость инсценировать «смену власти» на укромном артистическом участке. Московский концептуализм (нома) внезапно стал ассоциироваться с ушедшим советским миром. Было как бы официально заявлено, что на смену московскому концептуализму пришел московский акционизм.

Еще в конце 80-х годов Пригов назвал нас с Ануфриевым «кронпринцами московской художественной сцены». Нам была обещана коллективная корона, увенчивающая головы старших концептуалистов. Эта корона действительно была на нас нахлобучена и сверкала на наших галлюцинирующих башках с 1988 по 1994 год. Недаром весь этот период наша группировка символически и фактически тусовалась в мастерской Кабакова, в этом тронном зале московского концептуализма, покинутом королем Ильей Иосифовичем. В конце 1995-го нас вытеснил оттуда Бакштейн со своим Институтом современного искусства. Нас свергли, как бы изгнали из королевского дворца, а мы даже не заметили этого, так как тогда для нас это было колыхание игрушечных миров. Нам нравилось, что мы, как и вся советская вселенная, уходим кротко, без сопротивления. Как сказал тогда Андрей Монастырский, «они нас атакуют, а мы должны разлетаться под их натиском, как пустые манекены». Мы так и поступали – разлетались как пустые манекены. Но мы не были пустыми манекенами, хотя и случалось нам бывать стальными стульями, перламутровыми слонами, выцветающими флажками, эльфами, блинами… Нас свергли ласково, предупредительно, даже нежно. Не успели снять с нас призрачную корону локального арт-мира, как тут же нахлобучилась на наши головы другая корона – еще более призрачная и роскошная: мы сделались тайными королями или же божками психоделического вихря, захватившего московскую, питерскую и одесскую молодежь. В московском же арт-мире мы оставались в качестве некоего альтернативного правительства – то ли в изгнании, то ли в подполье.

Словосочетание «теневой кабинет» ласкало наши наивные, мечтательные мозги. Мы любили кабинеты, наполненные тенями. Порою энтузиасты, боровшиеся против «засилья Медгерменевтики», обожали нас даже более истово, чем наши собственные друзья. Это следует, например, из книги Бренера, где он высказывает сожаление, что не смог отведать на вкус мой хуй. Кулик тоже льнул к нам, светясь своим двусмысленно-застенчивым взглядом. Жил он той зимой в Сретенском переулке, в двух шагах от голландского домика, где обитала Каролина. Поэтому, выходя от Каролины, мы часто забредали к нему в гости, чтобы хлебнуть водки в странной закольцованной квартире, куда взойти можно было по деревянной, сельского вида лестнице. Там он обитал вместе с женой Людой Бредихиной и загадочным кучерявым пасынком, наделенным крайне румяными щеками.

Кулик и Бренер, свергая нас, одновременно трогательно заботились о нашей карьере и даже помогали в коммерческих делах. Кулик, например, познакомил меня с Володей Овчаренко, хозяином галереи «Риджина», который купил у меня два альбома 80-х годов («Наблюдения» и «Рисунки Сталина»). С Володей я продуктивно сотрудничаю и по сей день. Бренер, в свою очередь, привел ко мне казахского коллекционера, который приобрел некоторое количество рисунков. В своей книге «Жития убиенных художников» Бренер рассказывает о печальной судьбе этих рисунков: их разорвал и истоптал ногами некий разнузданный уголовник в желтой кепочке.

От себя добавлю, что обрадовался не на шутку, когда Бренер принес мне деньги за эти рисунки. Он вошел с двумя огромными сумками, плотно набитыми пачками денег. Свирепствовала инфляция. Несколько месяцев после этого я ходил с рюкзаком, куда были напиханы толстенные пачки двадцатипятирублевок, украшенных обреченной советской символикой. За одну поездку на такси следовало отдавать несколько пухлых пачек. Недолго оставалось жить этим деньгам. А Бренер и Кулик оказались душевными парнями – мы правильно сделали, что уступили им вымышленную корону московской художественной сцены. Печальный пример Арсения Александровича Тарковского (об этом персонаже из моего детства я еще расскажу) доказывает, что возня с игрушечными коронами может оказать разрушающее воздействие на психику людей, относящихся к этой игре без должного легкомыслия. К счастью для нас, мы не собирались следовать удручающему примеру старого ахматоида. К тому же впереди нас поджидало еще много интересных воображаемых корон. В целом совершенно иные аспекты бытия занимали нас той зимой. Будучи советскими людьми, мы словно бы умерли тогда вместе с Советским Союзом. И тот потусторонний мир, который открылся нам в те зимние месяцы, потряс наши впечатлительные души.

Мы всё глубже уходили в особые формы опыта. Но для их запечатления мы далеко не всегда могли подобрать слова или образы, что способны были бы удовлетворить нас и показаться адекватными хотя бы в минимальной степени. Морозные байки, которые я здесь излагаю, вряд ли станут коридором в те раздольные и ценные пространства, на чье наличие мне следовало бы намекнуть. Ценность содержится вовсе не в информации (информацию в таких делах вы вполне можете повертеть на гениталиях), а в передаче состояния. Нас уносило в неописуемое, в неимоверное, в алмазное, но мы оставались инспекторами даже в таких спиритуальных ситуациях, где данная функция может вызвать лишь хохот. И всё же кое-какие артефакты (трофеи, атрибуты, сувениры) мы приволокли из потустороннего в озябших дланях.

Из серии «Политические галлюцинации», 2014

Я напоминаю сам себе старого астронавта по имени Адам Фальк, персонажа моего собственного рассказа «Предатель ада». Ученые-экспериментаторы запускают Адама в неведомый мир, где нет места какому-либо антропоморфизму. Через некоторое время Фальк выходит на связь: он сообщает, что находится в раю, но всё же выражает готовность поставлять отчеты тем, кто его туда отправил. Единственная вольность, которую он себе позволяет, заключается в почтительнейшей просьбе разрешить ему впредь изъясняться стихами – так ему теперь удобнее.

Локация «между Эстонией и Шизо-Китаем» может восприниматься как географически, так и хронологически. С одной стороны, между Эстонией и Китаем простирается Россия – и слава Богу, что она простирается там, где ей суждено простираться! С другой стороны, определение «между Эстонией и Шизо-Китаем» указывает на конкретный исторический промежуток времени, пролегающий между выставкой «Шизо-Китай» (1990 год) – выставкой, которую мы тайно курировали в качестве серых или же перламутровых кардиналов, и формированием круга «Эстония» – круга, сообразованного вокруг Инспекции МГ и являющего собой альтернативный московский арт-мир, неподвластный воле кураторов, не подчиняющийся вожделениям западных арт-функционеров – теневой арт-мир Москвы, в котором художники и поэты по-прежнему могли формировать контекст своего артистического высказывания в том духе, какой был им угоден: в духе привольной и своенравной галлюцинации, в духе подлинного административного каприза, не имеющего ничего общего с тем озабоченным протестом, которого от нас требуют.

Какого такого, собственно, протеста вы, достопочтенные протестанты, ожидаете со стороны существа, беспечно танцующего на рейве в павильоне «Космос», разбрасывающего окрест себя свои облегченные конечности, тяготеющие к лучам?

Несколько дней назад, а именно 5 января 2018 года, состоялась акция группы «Коллективные действия» (КД), на которую Андрей Монастырский меня заблаговременно пригласил. Все встретились светлым зимним днем на окраине Москвы в просторном и заснеженном дворе из разряда тех, которые чаще посещаешь в сновидениях, чем наяву, возле фонтана с серебряными медвежатами. Какое-то время все радостно тусовались окрест этого фонтана. Потом собравшаяся группировка людей потекла в некоем направлении, указываемом Андреем Викторовичем. Путь наш пролегал мимо интересных сооружений. Мы проходили какие-то ангары, повстречался бассейн, на воротах висело приглашение женщинам являться туда вместе со своими младенцами и заниматься водной гимнастикой.

Затем мы вступили в зону интенсивной вони, хотя ландшафт вокруг нас становился всё прекраснее. Сверху пролегала железная дорога, где время от времени проносились поезда. Мне показалось, что все они совершенно пусты. На волне какого-то эйфорического подъема мне хотелось помахать этим поездам рукой, что я и делал в тщетной надежде, что какие-нибудь пассажиры, которых это махание застанет в хорошем настроении, помашут мне в ответ. Но поезда были безлюдны. Я не смог рассмотреть ни одной человеческой головы в окошках этих поездов, что придавало этим длинным составам трансцендентально-мистический облик.

Итак, ландшафт становился всё прекраснее, но при этом в воздухе повисла ощутимая вонь. Уже на обратном пути, возвращаясь, мы встретили там некоего человека, и я спросил его о происхождении этой вони. На что он сказал, что здесь простираются поля орошения. Сразу стало понятно, что Андрей Викторович не просто так позвал меня на эту акцию. Вообще-то я довольно долго не бывал на акциях КД. Я стал догадываться заранее, что эта акция имеет какое-то отношение к «Медгерменевтике» и ко мне, что в ней будет содержаться некое указание на аспекты прошлого, связанные с интригующими сплетениями историй наших групп – КД и МГ. Об этих переплетениях и мистических касаниях можно было бы написать двадцать пять томов захватывающих исследований или пятьдесят семь томов еще более захватывающих исследований. «Поля орошения» – это важный момент в истории «Медгерменевтики». Одна из ранних инспекций МГ была проведена в таинственном месте под Одессой, которое так и называлось: «Поля орошения». Эту акцию провели Юра Лейдерман и Игорь Каминник (Камин), причем последний выступал в качестве фотографа, документируя данную инспекцию. В Одессе в какой-то момент распространилась легенда, что на этих полях орошения обитает человек с головой свиньи. Не совсем ясно, откуда взялась эта легенда, она каким-то образом вынырнула из атмосферы этого места с его смрадом, красотой и поэтической заброшенностью. Это довольно большая территория под Одессой, где много труб и зарослей, в общем, эстетика фильма «Сталкер» – Зона. Люди там особо не тусовались, тем не менее отважным инспекторам Лейдерману и Каминнику удалось обнаружить диван, который выдавал признаки чьей-то жизни. Вроде бы наличествовали какие-то остаточные свидетельства проживания, возможно, некоего бомжа. Сразу же было решено, что это не кто иной, как Чжу Бацзе – человек с головой свиньи.

Недавно видел кого-то подобного в фильме «Электрические сны Филипа Дика». Там тоже присутствует человек с головой свиньи. Поскольку мы использовали китайский роман «Путешествие на Запад» как одну из матриц нашей медгерменевтической деятельности, неизбежно возникала ассоциация с ярким персонажем романа – монахом с головой свиньи Чжу Бацзе, орудующим девятизубыми граблями. Впоследствии инспекция полей орошения довольно часто аукалась в нашей деятельности. Например, эта тема всплыла в повести «Белая краска», которую мы написали совместно с Юрой Лейдерманом, где часть детективного действия разворачивается на этих полях орошения. И вместо человека с головой свиньи появляется человек с поросячьим хвостиком, трогательно прячущимся между ягодицами. Это некий инженер Лужанов. Вроде бы обычный советский человек, в нем нет ничего зловещего или особенного, но затем выясняется, что у него имеется небольшой хвостик, и это как-то ломает механизм разворачивания сюжета. Сюжет коллапсирует.

И тут вдруг такая непосредственная ассоциация с этим ранним медгерменевтическим периодом. Поля орошения, заброшенное место на окраине города, выдержанное в сталкеровской эстетике.

Мы проследовали по мостику, с которого открывается вид на железнодорожный мост. Затем вступили в лесопарковую зону – Лосиноостровский парк. Андрей нес большую фотографию. Месяца за два до акции я нашел эту фотографию в своем архиве и тоже обратил на нее внимание среди многих других фотографий. Готовясь к написанию данных воспоминаний, я сразу же подумал, что эту фотографию надо обязательно включить в книгу в качестве одной из иллюстраций. На фотографии, которая снята в конце зимы 1992 года, запечатлена небольшая группа людей: Андрей Монастырский, Маша Чуйкова, Сережа Ануфриев, я, Вадик Захаров и Саша Мареев. Фотография выдержана в синих тонах, мы стоим в интенсивно синем пространстве. Снято недалеко от улицы Удальцова на юго-востоке Москвы на фоне строящегося высотного здания. Помню, что это была долгая прогулка по оврагам, а на небе проступала луна. Хотя на фотографии луна выглядит как некий фотодефект. Это очень насыщенная фотография, на мой взгляд: она относится к тому периоду, который мы впоследствии считали пиковым моментом истории «Медгерменевтики». Мы называли это «Зимним ренессансом МГ».

Да, это именно она – зачарованная зима 1992 года, экстремальная во многих отношениях. Несмотря на скорбный эффект, связанный с упразднением Советского Союза, мы пребывали в состоянии блаженства, невероятной интенсивности и подъема, что выразилось очень во многом. Во-первых, в невероятной продуктивности. Но мы никогда не жаловались на нехватку продуктивности, продуктивность у нас всегда была зашкаливающей. Главное состояло даже не в продуктивности, а в резком скачке эйфории. И в поразительных спиритуально-психоделических переживаниях. Среди фигур, запечатленных на фотографии, меня прежде всего магнетизирует фигура Саши Мареева. Тот период связан с интенсивной, мощной дружбой с ним и с необычайно эйфорическим состоянием, которым эта дружба была пропитана.

Я привык к тому, что Моня невероятный интуит, телепат, все его действия относятся к области тончайших вибраций, возникающих между событийными потоками и завитками, поэтому меня не удивило четкое попадание в точку того священного периода, который в эти дни занимал мои мысли, к описанию которого я готовился.

Мы продвигались вдоль реки. Андрей Викторович шел впереди, неся на высоко поднятых руках большую синюю фотографию. Остальная группа двигалась за ним, слегка рассредоточившись. Это всё напоминало некую небольшую демонстрацию или процессию, которая идет под каким-то лозунгом. Но если лозунг обращен вперед, то есть процессия что-то говорит этим лозунгом некоему внешнему пространству, то здесь фотография была обращена назад. Поэтому это всё скорее напоминало несение хоругви. Фотография четко прочитывалась как дверь в другое пространство, как проход из белого пространства в синее. В то же время это был портал из 2018 года в далекий и бесконечно близкий, просто невероятно близкий 1992 год. За этим синим порталом двигалась сквозь красивое, белое, жемчужное ландшафтное пространство группа людей. Местность напоминала полотно кого-нибудь из старых голландцев: замерзшая река, снег, много поваленных, согнутых деревьев. Согнутые деревья всегда ассоциируются у меня с Андреем Монастырским, еще с тех давних времен, когда он, шаманствуя, любил сгибать молодые деревья и завязывать их петлей. Сквозь это светлое, выдержанное в нежных жемчужных цветах пространство двигалась группа людей, в основном одетых в черное. Выделялся ярко-красный зонтик Сабины. Этот зонтик вносил в картинку нечто китайское. Не столь уж частое явление зимой, когда нет дождя, – увидеть человека под раскрытым зонтом, тем более такого яркого цвета. Выделялись еще белые элементы в микротолпе. Одежда Гинзбурга и белые штаны Ксюши. Но в основном группировка была выдержана в темных тонах.

Воспоследовали остановки на холмиках и пробивание фотографии. Андрей пробивал фотографию и закреплял на ней золотые кнопки, выстраивая некий маршрут золотых металлических точек. Точки прошли сначала у ног сфотографированной группы, у моих ног, у ног Сережи Ануфриева, у ног Саши Мареева, и затем они стали подниматься вверх по краю фигуры Мареева. После чего золотые точки вышли за пределы фигуры Мареева и стали взбираться дальше вверх по вертикали, по краю высотного строящегося здания, на фоне которого мы фотографировались. Над зданием громоздился строительный кран. Золотые точки стали взбираться по крану, после чего вырвались в небесное пространство. Затем ориентиром для распространения этих точек стали некие темные пятна, про которые Андрей сказал, что это фотографические дефекты. Теперь уже эти темные дефектные точки пробивались, и туда вгонялись золотые распорки с золотыми шляпками. После этого, уже на одном из финальных отрезков маршрута, золотым маркером Андрей стал соединять эти точки. Образовывалась некая схема. В какой-то момент был задан вопрос зрителям акции: оставить ли эту схему разомкнутой или замкнуть ее, соединив финальной линией две последние точки? Большинство (и я в том числе) высказались за то, чтобы оставить схему разомкнутой. Так и было сделано.

Затем путь привел нас к реке. Финал акции заключался в раздаче призов. Андрей предложил игру, гадание. Я точно помню, что было произнесено именно слово «гадание», что меня немного встревожило. Всем было предложено назвать любые цифры, начиная с единицы и заканчивая шестьюдесятью четырьмя – и-цзиновская тема. В зависимости от провозглашенной цифры выдавались картинки. Это были иллюстрации из медицинского китайского трактата, посвященного акупунктуре. Данное ритуальное действие отзывалось в моем теле какими-то приятными и целебными покалываниями.

Все знают, что каких бы глубочайших уровней бытия ни касались акции КД, всегда всё происходит цивилизованно, тонко, культурно, без неприкрытого оголтелого архаизма, равно как и без оголтелого актуализма. Я всегда на акциях КД испытываю эйфорию. В этот раз состояние тоже было дико приподнятое. Я даже могу обозначить мое состояние словосочетанием «щенячья радость». Только обветшание моего организма и склонность к вежливому конвенциональному поведению не позволили мне носиться вокруг всех, подпрыгивая и повизгивая от детского восторга.

Я воспринял эту акцию как некий оммаж МГ со стороны Андрея и КД. Мне было приятно, что члены КД не забыли о временах существования нашей группы МГ, хотя уже много времени убежало с того момента, когда наша группа испарилась. Андрей не случайно отделил золотыми точками три фигуры (Ануфриева, Мареева и меня, инспектора МГ) от Захарова и самого себя. Таким образом, в пространстве этой фотографии была четко обозначена группа МГ. Точным попаданием мне кажется и вертикальный вектор: воспарение, выход в небо. 1992 год стал периодом выхода в небо для нашей группы. Мы оказались тогда гостями небес, как определили бы данную ситуацию в старокитайской литературе. Кстати, нам очень понравилось, как нас там принимали. Имело место плотное общение с небесами, неожиданно для нас окрашенное глубокой любезностью, предупредительностью и каким-то ненавязчивым, но очень обаятельным церемониалом. Так что визит в небеса прошел, можно сказать, на высшем уровне, как ни забавно прозвучит такое определение в случае описания визита на небеса.

Андрей Монастырский на акции КД «Золотые линии вдоль Яузы», 5 января 2018 года

Многое мне вспоминается при взгляде на эту синюю фотографию. Например, вечер, который я для себя обозначаю как День Рождения Чужого Мертвого Дедушки. В разгаре нашей прекрасной и восторженной дружбы с Сашей Мареевым возник спонтанный ритуал. Проведя какое-то время в русле медгерменевтических медитаций, порою поразительно глубоких и захватывающих, в моей квартире на Речном вокзале, мы затем неизменно шли в гости к бабушке Саши Мареева, которая жила неподалеку от моего дома, тоже на Речном вокзале, в одном из хрущевских домов на Смольной. Бабушка нас вкусно кормила. Это было счастливое попадание в классическую детскую ситуацию: ты с товарищем после катания на санках или игр в партизаны, в любом случае после какого-то захватывающего детского времяпрепровождения, приходишь к его бабушке поесть. Нас окутывал уют бабушкиной классической квартиры и классического обеда или ужина, который она ласково подносила. Какие-нибудь паровые котлетки, пюре по советскому канону, лежащий на тарелке кусочек соленого огурца, какой-нибудь супчик, например рассольник с кусочком хлеба. Под занавес, в качестве десерта, – чай с конфетой: глубочайшая ортодоксия, которая нежнейшим образом отогревала наши слегка замерзшие организмы. Это напоминало замерзание во время детских зимних игр, когда приходишь с горки весь облепленный снегом, таща за собой санки, и тебе кажется, что ты уже наполовину превратился в снежное существо, и ты весь поскрипываешь от какого-то волшебного инея, прохватившего тебя насквозь. В точно таком же состоянии мы приходили к бабушке Саши, но причиной этого состояния, этого инея была заморозка другого характера, хотя и очень близкого – кетаминовая соль, вызывающая (особенно при зимнем употреблении) сходные блаженные эффекты прекрасного подмерзания.

Происходило благостное размораживание у бабушки за поеданием пюре, винегрета. При этом считалось официально, что страна наша находится чуть ли не на грани голода, в магазине было крайне мало продуктов.

Эпицентр периода, который мы называем «Межпутчье» (между Путчем Один и Путчем Два, то есть между августом 91-го и октябрем 93-го). Уже была объявлена гайдаровская экономическая либерализация. На улицах в центре Москвы стояли бесконечные люди, продающие всё что угодно. Мне запомнилась бабка, которая авторитетно предлагала крышку от графина. В те времена было очень интересно ходить по улицам Москвы, пробираясь сквозь густейшую толпу продающих абсолютно всё людей. Помню переход на «Пушкинской», как и все переходы в то время, тесно заполненный торгующими. Во всем этом было что-то совершенно некоммерческое – скорее, отъехавший массовый дзен. В ряду торгующих стояла парочка, которая страстно обнималась и целовалась. Вначале я подумал, что это просто целующаяся и обнимающаяся парочка, но потом понял, что они нечто продают, а именно живой образ своей любви. Возле парочки стоял магнитофон, из которого струилась музыка из кинофильма «Эммануэль». Под эту музыку парень и девушка, будучи полностью одетыми по причине зимы, очень страстно обнимались и целовались взасос, а рядом с ними находилась некая коробка, куда желающие могли бросить деньги за лицезрение этого замечательного эротического мини-шоу.

Это был первый товарный экстаз всего общества, официально разрешенный, который в силу своей экстатичности очень далеко отстоял от непосредственной товарной реальности. На продажу предлагалось абсолютно всё, включая поцелуи и объятия, а также возможность на них смотреть. Можно было увидеть человека, продающего один тапок, находящийся к тому же в очень плохом состоянии. Это была попытка экстатической товаризации всего. Не возбранялось отломить засохшую корку от мандарина и продавать. Это напоминало какую-то грандиозную концептуальную деятельность. Просто само участие в этом процессе, сама возможность стоять там и что-то предлагать на продажу уже внушали дикий экстаз населению. Считалось, что население выброшено на улицы какими-то крайними лишениями с целью что-нибудь продать, но это мрачное и всеприсущее убеждение контрастировало с невероятно веселой и безоблачной атмосферой, которая царила в этих рядах. При этом все старательно напускали на себя хмурый вид, но постоянно кто-то не выдерживал, начинал хохотать, или необузданно выкрикивать какой-то матерный текст, или приседать и пускаться в пляс. Ощущалось, что народ еле-еле сдерживает себя, чтобы не начать совершать нечто совсем оголтелое.

Это была гениальная идея – всех вовлечь в эту псевдокоммерческую деятельность, потому что в противном случае народ, не совсем распознавая свое собственное состояние, понимая только, что состояние экстремальное, мог принять свое умонастроение за запредельное горе и отчаяние, например, и начать всё крушить. Все были на грани этого. Или, наоборот, вдруг начать дико танцевать и дико хохотать от счастья. Не знаю, можно ли назвать Гайдара проницательным экономистом, но как психолог он поступил гениально, предложив всем вместо таких уже испробованных рецептов, как всё сокрушить или устроить дикий праздник или дикий кровопуск и резню, – просто взять любую подвернувшуюся вещь, хотя бы даже отломать от двери ручку, никому не нужную, или взять крышку какую-нибудь валяющуюся, и выбежать, и начать ее продавать. Это совершенно гениально. Мне кажется, надо ему поставить двадцать пять памятников за эту радикальную дзенскую концептуальную акцию в рамках всего населения России. Всё это сработало, все ужасно развлекались. При этом стоило прийти куда-нибудь в гости, как вместо осунувшихся от голода и падающих от изнеможения людей ты видел классическую картину – накрытый стол, где было всё, что и должно быть на советском столе: баклажанная и кабачковая икра, салат, и даже не один, а два салата, например оливье и винегрет, а также пюре, котлетка. Откуда-то это всё выныривало, отчасти с приусадебных участков, отчасти из каких-то запасов. Все оказались неплохо подготовлены.

Как-то раз, глубоко исследовав крайне отдаленные участки космоса, видимого приборами и невидимого, мы, приземлившись, пошли к бабушке, надеясь поесть и мягко заземлиться. По детской традиции мы никогда не звонили бабушке, не говорили, что мы придем, мы просто приходили и трезвонили прямо в дверь. Это еще были последние проблески такого рода поведения. Мы пришли и вдруг обнаружили на двери записку: «Я в соседней квартире». Мы сразу же позвонили в эту соседнюю квартиру и оказались на совершенно невероятном мероприятии. В этот момент там праздновался день рождения уже умершего дедушки. Мы увидели довольно большое застолье, многолюдное сборище людей, родственников. Семья явно вполне народная, рабочая, все сидели очень радостно. Бабушка Саши Мареева была приглашена в качестве соседки, но нас никто не ожидал увидеть. Это не помешало этим прекрасным людям немедленно, следуя древнейшим законам гостеприимства (при этом не формально следуя этим законам, а с невероятной радостью), усадить нас за стол, приветствовать нас, как родных. Молниеносно мы влились в это довольно долгое и восхитительное празднование.

Во главе стола стояло кресло, на почетном месте, в котором располагалась большая фотография умершего дедушки в раме под стеклом. Перед креслом – полная до краев рюмка водки и тарелка или даже несколько тарелок, куда постоянно подкладывалась еда. Произносились магические речи в сторону этого кресла, типа «Дедушка, а не хочешь еще винегрет?» Сидя там, мы вдруг, переглядываясь друг с другом, с блаженным смехом на устах ощутили, что мы совершенно не чужие в этом сообществе, на этом дне рождения, на этом празднике жизни, точнее смерти, или жизни и смерти. Мы не чувствовали себя ни капли чужими и неуместными. Мы были там полностью уместными, своими, родными и ощущали абсолютное единство и симфонию со всеми присутствующими там людьми. Рабочий сын умершего старичка, его жена, дети, другие родственники оживленно общались с нами. Нам немедленно налили водки, и мы тут же почувствовали себя так, словно каждый день пили водку с этими людьми на протяжении многих лет. Это было удивительно не потому, что мы богемные типы, или интеллигенты, или просто незнакомцы, а потому, что мы были в тот момент кусками межгалактического льда. Они это почувствовали, и им это понравилось. Наш народ любит открытый космос. Стол ломился. Салаты, куча жареных куриц. Все очень активно, с удовольствием и аппетитом ели, пили водку, томатный сок, другие напитки, чай, жевали куриц, конфеты, ходили дети, пробегали девочки, ронялись куда-то игрушки, прыгали детские мячи.

Одновременно разговор тек о самом важном и близком нам – о космосе. Выяснилось, что умерший дедушка был космистом, он работал на советскую космическую индустрию. Выяснилось, что его сын, рабочий, тоже работает на космическом заводе. Все, включая женщин (которым удавалось вплести в эту тему рассказы о своих детях и о других насущных проблемах), стали обсуждать то, что тогда было важно обсудить, а именно значение такого исторического события, как распад Советского Союза в космическом ракурсе. Что это событие значит для космоса?

Высказывались интересные суждения, которые я бы связал с теорией больцмановского глаза или больцмановского мозга. Современные астрофизики склонны ко мнению, что всё наблюдаемое существует благодаря наблюдателю. Самым главным космическим фактом является факт наблюдения космоса, факт, что человеческая наука его осматривает, изучает. Мы говорили, жуя куриц, что сейчас (после распада СССР) должен измениться характер этого глаза, заглядывающего в космос. Потому что в этот момент исчезает советский больцмановский мозг, советский больцмановский глаз, на смену ему приходит другой глаз. И важно не растерять, сохранить тот объем наблюдений, тот объем опыта, который был накоплен за советский период. На этом дне рождения очень четко понимали, ради чего был затеян Советский Союз, который в этот момент кончился. Он был создан ради изучения космоса, ради того, чтобы высвободить человеческую науку из-под давления экономических задач, из-под давления эксплуататорской товарно-денежной схемы и обеспечить тем самым более далекий и глубокий обзор, более независимое созерцание. Насколько это удалось в советском случае – вопрос открытый, но интенция была именно такова. Не буду сейчас углубляться в значимую философскую проблематику, которая затрагивалась там под холодную водку. Более всего запомнилось это ощущение глубокого взаимопонимания. Мы даже почувствовали себя настолько раскованно (а мы в тот период не особо делились с окружающим миром нашими психоделическими переживаниями), что стали им рассказывать в косвенной форме о получаемых нами в тот момент существенных сведениях, о новых возможностях созерцания. В ответ они нам поведали о своих прорубах, которые доходили до них через другие каналы. Эффект Межпутчья был налицо: ощущение свободных, открытых небес. Обычно есть купол, крышка, которая заслоняет от человека небеса: идеология. А в этот момент идеологический купол советского типа был снят, испарился. Иной купол, состоящий из капиталистических представлений и идеологем, еще не водрузился. Таким образом, все на какое-то недолгое время оказались перед лицом свободно рассматриваемых небес.

В тот период мы с Сашей Мареевым начали практиковать такую классическую для художников медитацию, каковой является рисование обнаженных девушек с натуры, но важно было рисовать сквозь призму измененного состояния сознания. Девичья красота тоже представляет собой некий космический регистр, поэтому эта практика воспринималась нами как вариант космического исследования. Как бы освобожденный на короткое время взгляд в бездну. Удивительным образом у нас всегда получалось даже весьма малознакомых девушек раскрутить на позирование нам в обнаженном виде.

Однажды мы с Сашей пришли в гости к беременной девушке. Она была на восьмом месяце, и у нее был довольно большой живот. Она легко согласилась позировать нам обнаженной. Мы рисовали ее, а потом Саша предложил эксперимент. Мы с Александром легли с двух сторон от этой обнаженной беременной девушки и каждый из нас прижался ухом к ее беременному животу. Нам казалось, что мы сможем вступить в общение с эмбрионом. Никакого общения с эмбрионом не произошло. Вместо этого я вдруг оказался в Париже девятнадцатого века, на одном из бульваров. Никакого погружения в пренатальный мир, никакого созерцательного проникновения внутрь физиологических просторов, в матку, никакого общения с эмбрионом, ничего такого не случилось. Наоборот, я тут же исчез. Я забыл о том, что я прижимаюсь ухом к беременному животу, забыл, что я собирался наладить контакт с эмбрионом. Вместо этого я увидел дам в оперенных шляпах, платьях, они выходили из карет, из открытых ландо… Я увидел господ во фраках и в цилиндрах, с бутоньерками в петлицах, которые любезно подавали дамам руку. Они спешили в оперу или собирались посетить ресторан. Почему передо мной развернулась парижская сценка прустовских времен? Может быть, это была сценка из прошлой жизни данного эмбриона? Не знаю. Присутствовало нечто до боли весеннее, невинное в этих ярких подвижных картинках, вспыхивающих на обратной стороне моих сомкнутых век. Я всей душой ощущал в тот миг, что никогда мне не постичь тайну этих перламутровых бульваров, этих палевых перчаток, этих кротких и румяных лиц, обрызганных кратким дождем! Я знал, что вовек не забыть мне влажного скрипа громоздких чернозеркальных карет и легких пролеток, тянущихся вдоль низких оград, сплошь увитых белыми и лиловыми цветами! Сколько моноклей послало мне свои раздробленные лучи, сколько вееров развернулось с легким нервным треском, с каким птицы разворачивают свои пугливые субтропические крылья! Сколько тростей, инкрустированных слоновой костью, взволновало небесную гладкость прохладных луж! О лужи! О парижские лужи девятнадцатого века! О свитые жгутами ручьи, текущие вниз вдоль парижских улиц, текущие по керамическим желобкам – воды этих ручьев превращались в слезы, струящиеся из моих закрытых глаз; эти слезы увлажнили нежную кожу беременного живота, к которому я прижимался лицом.

Никогда впоследствии мне не довелось встретить ту беременную деву. Не ведаю и того, девочка или мальчик скрывались тогда в недрах ее плоти. Впрочем, вряд ли это имеет какое-либо значение для данного повествования.

Глава восемнадцатая

Краткая история финно-угорского шаманизма

Я познакомился с Андреем Викторовичем Монастырским, когда мне было около семи лет. Нас познакомила Ира Нахова. Ира была близким человеком для нашей семьи. В какой-то момент она сообщила, что у нее появился молодой человек, и привела его к нам. Сразу же стало понятно, что молодой человек очень необычен. Впрочем, и она была необычной девушкой, так что нас это не особо удивило.

После они какое-то время жили неподалеку, снимая квартиру. И тут стало известно, что Андрей впал в состояние депрессии. Это была странная депрессия. Андрея Викторовича можно было навещать. Он поддерживал довольно оживленное общение с приходившими к нему людьми, но при этом всё время лежал на диване. И часто лежал, повернувшись спиной к гостям. Тем не менее с этой спиной вполне можно было общаться. Он отвечал на вопросы, иногда сам произносил какие-то реплики.

В этом лежании на диване (его Андрей Викторович практикует в течение всей жизни) есть что-то стержневое, глубинное. Чувствуется, что это не просто частный случай лежания на диване. Это некое суммарное лежание на диване. Целый фокус предшествующих лежаний на диванах собирался в этой позе. Просматривались Обломов, Раскольников и другие классические русские персонажи. Но сквозь них просвечивал и более дальний Восток: лежащий Будда, каноническое изображение «Паранирвана».

Когда-то я бывал в Таиланде и на Шри-Ланке, в буддийских странах. Там весьма распространены статуи лежащего Будды. Есть две версии такого рода статуй, которые отличаются лишь одной деталью. В одной версии ступни Будды сведены вместе, а в другой версии одна ступня слегка смещена относительно другой. Комментарий к этому различию звучит так: когда Будда медитировал, ступни его были расположены симметрично относительно друг друга, прижаты друг к другу. Когда же он умер, единственное внешнее изменение, что произошло с его телом в этот момент, – одна ступня слегка сместилась в отношении другой.

При этом поза, в которой лежит Будда, совпадает с позой, которую принимали римляне и греки во время застолий. Человек лежит на боку, подперев голову одной рукой и вытянув вторую руку вдоль тела. Я не хочу сказать, что Андрей Викторович всегда лежал в этой позе. Он лежал в разных позах. Не всегда он подпирал голову рукой, но в целом это лежание на диване – важная вещь. Впоследствии я в течение многих лет навещал его: он почти всегда лежал на диване. К этому в какой-то момент присоединился телевизор. Он стал смотреть телевизор, как бы приглашая своих гостей разделить с ним эту медитацию на сакральный телеэкран.

Как-то раз мы с Сережей Ануфриевым спросили его: «А почему вы, Андрей, к нам никогда не приходите в гости? Мы к вам часто приходим, а вы к нам нет». На что Андрей сказал: «Потому что я в этом мире не гость, а хозяин!» И тут же стал бешено хохотать и кричать: «Проговорился! Проговорился!» То есть сразу стало ясно, с кем мы имеем дело – с хозяином.

Гость и хозяин – важнейшие категории чаньских разговоров. В книжке чаньских случаев постоянно используется эта терминология: guest и host.

Хозяин – тот, к кому приходят за определенным знанием. Или, наоборот, за избавлением от знания. В любом случае к хозяину являются с некоторой надобностью. Самому ему ничего особо не нужно. Хотя на скрытом уровне хозяин очень нуждается в гостях, и это всем понятно, но не афишируется.

Я лицезрел Андрея Викторовича и в других ипостасях. Его настоящая фамилия Сумнин, а его псевдоним – Монастырский, эти имена много говорят о нем. Фамилия Сумнин включает в себя корень «ум», и в то же время приставка «с-» наводит на мысли о возможности «сойти с ума».

Андрей Викторович много раз говорил, что схождение с ума очень страшная вещь, и в этом не приходится сомневаться. Тем не менее в его грандиозной терапевтической практике ему удалось отчасти нивелировать схождение с ума посредством превращения самого этого схождения в некий артистический и текстообразующий агрегат.

Моя бабушка, которая отнюдь не страдала маразмом и обычно никогда ничего не путала, почему-то при произнесении фамилии Монастырский всегда допускала оговорку и называла его исключительно Андрей Богатырский. И в этом содержался довольно проницательный проруб. В Андрее, безусловно, присутствует ярко выраженное богатырское, шаманское начало. То есть он – могучий воин, воин-шаман, который магическим образом не раскисает, постоянно лежа на своем диване. Наоборот, собирает в себе недюжинную мощь. Эта недюжинная мощь давала о себе знать в различных практиках, которые вырывались из него даже непроизвольно. В молодости у него была такая привычка: идя по лесу, выбирать молодые гибкие деревья, сгибать их и завязывать петлями, привязывая их ветвями к собственному стволу. Так образовывался магический лесной след в тех местах, где проходил Андрей: петлеобразные, запетлеванные деревца. Видимо, это очень древняя пермская, вятская или удмуртская форма взаимодействия со средой, форма шаманского ритуала, магического воздействия.

В богатырском контексте вспоминается и любимая Андреем игра в хлопанье в ладоши. Играется так: два человека становятся друг напротив друга, выставив перед собой руки ладонями наружу. Задача – ударить в ладони противостоящего человека так, чтобы он слегка сместил свои ступни в отношении пола. Игра кажется несложной, но на самом деле она довольно сложная. Андрей был всегда абсолютным чемпионом в этой игре. Когда ты получал удар по ладоням и, естественно, оступался – в этот момент чувствовалась дикая, зубодробительная мощь, которая скрывается в этом на вид довольно субтильном организме, который еще к тому же часто жаловался на скверное состояние, как физическое, так и психическое.

Эта ипохондрия и эта хрупкость соседствовали в нем с дикой, необузданной силой, которая ждала своего момента, чтобы выплеснуться: то дерево согнуть, то человека сбить с ног ударом ладони, то организовать акцию КД. Здесь открывается целый этнический мир, потому что в Андрее присутствует нечто от пранародов, которые заселяли наши северные края еще до появления славянского населения. То есть финно-угорская группировка и северные племена. Недаром Андрей родился в Петсамо, на Крайнем Севере, на границе с Норвегией. Мне вспоминается его рассказ из раннего детства. Его, очень маленького, везут на санках среди сплошной белизны, среди ослепительной снежной равнины, где ничего нет, но он видит яркий галлюциноз на фоне снегов, крайне экзотического содержания. Видит павлинов, блещущих всеми цветами радуги и антирадуги, какие-то экзотические растения, цветы. При этом всего этого он видеть в реальности еще тогда не мог, был крайне мал и не выезжал еще за пределы Петсамо. Склонность к непроизвольному галлюцинированию, судя по этому рассказу, появилась у него в раннем детстве, чтобы потом пройти многоступенчатые каскады своего разворачивания.

Жизнь Андрея представляет собой жизнь могучего шамана, духовидца и мага. В качестве таковой она обретает свое воплощение в деяниях, которые с шаманской северной финно-угорской осторожностью закамуфлированы под произведения современного искусства. Это напоминает финно-угорские тактики, какими мы знаем их из истории. Коренное население наших краев почти никогда не вступало в военные конфликты с народами, которые приходили на эту землю, например со славянами, или с германо-скандинавами, или с литовцами. Финно-угры просто отходили, отступали, скрываясь в тех местах, которые не казались иным народам привлекательными. Это была мудрая стратегия, потому что таким образом удавалось сохранить нечто, что у других народов сгорало в битвах: некие способности, некие знания, некие созерцания. Этим укромным древним народам, всегда уходившим в места, которые казались другим необитаемыми, удалось многое унести с собой – немало ценного и незаметного. Прежде всего саму стратегию, науку и искусство незаметности, скрывания, а также умения жить в гиблых и необитаемых местах, которые недоступны другим не потому, что они хорошо защищены. Они вообще не защищены, они просто не нужны, с ними непонятно что делать. Там не было ничего ценного с точки зрения иных народов, живущих за счет экспансии, которым всегда нужны новые земли для аграрных деяний, либо пастбища для скотоводческих практик, либо какие-то рудники. Финно-угры же старались найти места, где нет ничего нужного. Это прежде всего болота. Таким образом возникла целая болотная культура, которая является скрытой изнанкой всего русского мира. Это и есть подлинный, коренной, изначальный русский мир, дославянский, праславянский, который можно сравнить с миром индейцев Северной Америки.

В этом смысле Моня – настоящий Дон Хуан, но гораздо более осторожный, чем мексиканский Дон Хуан, знакомый Карлоса Кастанеды. Я очень сомневаюсь, что Карлос вызвал бы у Мони такую степень доверия, которую он вызвал у мексиканского Дона Хуана. Полагаю, что Андрей Викторович смог бы наебать своих Карлосов так, что комар носу бы не подточил. Финно-угорский комар северокарельского разлива. И никто из этих Карлосов не догадался бы, что перед ним опытный шаман, уделяющий физиологии комаров пристальное и трепетное внимание. Моня много раз заявлял, что комары и пустота располагаются в центре его интеллектуальных медитаций. Глубоко болотный взгляд на вещи.

При этом он вроде бы очень цивилизованный человек, крайне современный, вестернизированный, пребывающий в курсе всего самого актуального, любящий современное искусство, любящий модернизм, модернистскую музыку, обожающий компьютерные игры, гаджеты, девайсы и так далее. Эта риторика во многом заимствована Андреем Викторовичем из оттепельной риторики физиков, которые некогда противостояли (как читатели, наверное, помнят) лирикам. Эта рационалистическая, вполне культивирующая прогресс, культивирующая достижения науки риторика является в данном случае виртуозно сплетенной завесой, которая скрывает некие магические умения. Причем скрывать эта завеса должна не только от других, но и от самого себя. Шаман не должен знать, что он может. Отголоски этих магических принципов слышны в словах Иисуса Христа: «Поступайте так, чтобы ваша правая рука не знала, что делает левая». Андрей Викторович всегда следовал этому принципу. Правая его рука создавала гирлянды каких-то отвлекающих маневров, очень отточенных и блестящих, а левая рука совершала таинственные и мистические деяния.

Период его жизни с Ирой Наховой мне хорошо запомнился, мы тогда много общались. Ира создавала так называемых «альфредиков». Это были мешочкообразные существа, сшитые из ткани и набитые то ли ватой, то ли песком, то ли каким-то другим материалом, крайне асимметричные: такие неудачные эмбриончики, которым явно не светило ничего в эволюционной цепочке. Обреченные плоды некоего неизвестного инцеста. На тему этих существ она делала картины и куклы, целый мир «альфредиков». Андрей через какое-то время, когда они уже поселились на Малой Грузинской в квартире Иры, сделал один из своих первых объектов – «Кучу». Замечательный объект, который всех вдохновлял. Имелась специальная полочка, на эту полочку каждый из приходивших гостей должен был что-нибудь положить. При этом Андрей аккуратно вел тетрадь, где записывалось, кто и что положил: имя, дата. Так осуществлялось кормление кучи, и куча постепенно росла. После чего последовала серия других объектов. Потом уже эта деятельность переросла в акции, перформансы.

Не могу сказать, что я был постоянным зрителем акций КД, но всё же на многих присутствовал. Я рад, что мне удалось побывать на некоторых из них в качестве ребенка. Именно возможность увидеть акции КД детскими глазами я считаю особенно ценной.

Для детского сознания всё, что происходило там, казалось совершенно естественным. Никаких вопросов: «Почему дяди это делают?» – не возникало. Было глубоко и сразу же понятно, почему они это делают. Даже при приближении к Киевогорскому полю (хотя ты двигался от станции Лобня по довольно плоскому ландшафту) появлялось ощущение подъема, почти физического. Как будто ты взбираешься на гору. Даже воздух как-то менялся. Ты попадал на некий более высокий этаж реальности, который при этом коммуницировал с подземными этажами, был с ними напрямую связан. И то, что происходило на этом этаже, казалось крайне важным. Потому что это была игра, но игра на магических основаниях. Магическая игра. Мысли о том, что это каким-то образом связано с тем, что называется искусством, тогда не возникало, хотя меня окружали знатоки этого дела: собственно мой папа и Кабаков. Они объясняли, что это жанр современного искусства. Но мне лично это почти ничего не говорило, точнее, я понимал, что это только так говорится, для отмазки. На самом деле это какие-то магические действия, просто придумана неплохая отмазка называть это всё искусством. Я был просто в восторге от качества этого прикрытия, заценил способность этого слова «искусство» растягиваться и прикрывать собой, как пеленой, самые разные явления. То есть оценил защитные функции, которые содержатся в этом названии «искусство». Всё это показалось мне крайне обаятельным, крайне интересным.

Виктория Мочалова, ПП, Ирина Пивоварова, Эрик Булатов и Олег Васильев на акции КД «Место действия», октябрь 1979 года

Портрет Андрея Монастырского. 1988

Прежде всего, люди, которые это делали, мне сразу же очень понравились: и сам Андрей, и его коллеги по КД. Коля Панитков запоминался и выделялся среди группы кадэшников своим гигантским ростом и необычной внешностью, очень крупными, резкими чертами лица. Такой великан обязательно присутствует во всех сказочных магических группировках. Это тот, кого называют Большой. Большой человек. Он всегда сопровождает главного шамана, является очень важным сопровождающим его лицом и помощником, а также носителем особо тайного знания. То есть если Моня – это некий тайный человек, то за ним скрывается еще более тайный человек – Николай Семенович Панитков.

Обрисую состав КД, как я видел его детским, медленно взрослеющим взглядом. В магической группировке должны присутствовать так называемые мертвые, то есть ожившие мертвецы. Эту роль исполняли Макаревич и Елагина. Всё их творчество, весь их дискурс говорил о том, что они не так давно явились из мира мертвых, где они чувствовали себя как дома. Здесь, в мире живых, они ведут себя достаточно уверенно, являются профессионалами своего дела, но каждое их слово, каждое их движение, тип их шуток свидетельствуют о том мире, откуда они пришли. Для детского сознания становилось понятно, что два мага, Андрей Викторович и Николай Семенович, оживили этих мертвецов, вынули их из потустороннего мира и включили в группировку активно действующих магов. Здесь важно отметить, что это не какие-то китчевые «злые мертвецы». Напротив, они добры особенной добротой, умны, человечны, тактичны. Такое и не снилось живым.

В группе также должны присутствовать так называемые скрипторы – те, кто фиксирует происходящее. К этому типу персонажей относились Кизевальтер и Ромашко. Они отличаются молчаливостью, зато очень четко всё фиксируют. В их руках всегда присутствовали фотоаппараты. Хотя фотоаппарат был и у Макаревича, потому что мертвые тоже должны составлять свой отчет для мира мертвых. Кизевальтер выступал в духе доктора Уотсона, который не вполне понимает, что происходит, но последовательно выполняет все возложенные на него задачи. Такой персонаж всегда вменяем, он как бы делегирован сюда обыденным сознанием.

Все мы постепенно влились в эту группировку. Трудно провести четкую демаркационную линию между участниками КД и постоянными зрителями. Обязательно присутствовали Пригов, Сорокин, Ира Нахова, Кабаков, Рубинштейн, впоследствии Бакштейн. Моя мама и мой отчим Игорь Яворский тоже присутствовали на многих акциях. Маша Константинова, одно время Наташа Шибанова, подруга Коли Паниткова, и многие другие. Некоторые люди появлялись, некоторые исчезали, но это была всегда относительно небольшая группа людей.

Очень важным моментом был (после окончания акций) поход на дачу к Паниткову, которая находится недалеко от Киевогорского поля. Здесь разворачивалось постакционное общение, где шаманская подоплека происходившего на акциях выходила на поверхность. Зрителей там бывало еще меньше, чем на акциях, даже на самых малолюдных. Люди выпивали и начинали предаваться необузданным шаманским играм. Вообще, всё времяпровождение людей из этого круга, в котором я участвовал в разные моменты сначала своего детства, потом юности, было пропитано энтузиастическими играми. Мир этих игр предшествовал миру интеллектуальных дискуссий. Можно сказать, что интеллектуальные дискуссии проросли через игровые практики, но их не отменили.

Это отличало этот круг от компании старших концептуалистов, к которой относились Кабаков, мой папа, Булатов, Васильев. Там этих игр не было. Там люди вели разговоры. В этих беседах участвовали, с одной стороны, художники, с другой стороны – философы, такие как Гройс, Бакштейн, Эпштейн. Если и происходили какие-то игры, то это были игры в языке, в дискурсе. В то время как в кругу КД игрались настоящие игры, в том числе телесные. В отличие от интеллектуальных, дискурсивных игр более старшего поколения (которые были ориентированы на понимание, на разъяснение ситуации, на создание каких-то конструктов, эту ситуацию описывающих), игры группы КД ориентировались на достижение транса, на погружение в смещенное, измененное состояние сознания. Постакционная форма времяпрепровождения была выстроена таким образом, чтобы достигать трансовых состояний психоделического типа.

Поэтому ничего удивительного нет в том, что Андрей, как самый рьяный нейропроходец, в какой-то момент заигрался в эти трансобразующие игры. Результатом стал опыт галлюциногенного психоза, виртуозно описанный в «Каширском шоссе». Сказать об этом романе можно очень многое. Трудно измерить взглядом ту гигантскую литературу, которая еще возникнет на этой почве. Можно написать десятки томов комментариев к этому роману. И этот многотомный комментарий, безусловно, возникнет.

Вернувшись из галлюцинаторного состояния в более или менее согласованную реальность, Андрей Викторович не только не утратил социально-культурной адекватности, но в какой-то степени эта адекватность даже обострилась. Он четко ориентировался на Запад, на западное современное искусство, на репрезентацию. Уже в конце 70-х годов деятельность КД была представлена на Венецианской биеннале. Все эти достижения на фронте западной репрезентации затем проходили некое обратное переосмысление в магическом ключе. Всё это вторичным образом интерпретировалось как некое волшебное «путешествие на Запад».

Эту линию мы потом продолжили и развили в практике «Медицинской герменевтики». Каждый западный арт-критик, или куратор, или коллекционер воспринимался как бессознательный посланец мира западных магов. Можно было наблюдать своего рода общение магов. Маги разных стран, соединяйтесь, что называется.

Для всех нас огромную роль сыграли «среды» Андрея Монастырского. Причем среды происходили не обязательно по средам, но каждую неделю все собирались, и таким образом возник второй центр, структурирующий концептуальный круг. Первый был у Кабакова, а второй в квартире Андрея за круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью, с множеством кружочков от чашек. Тема кругов здесь бесконечно множилась визуально – круглый стол, который, в свою очередь, покрыт этими кругами, отпечатками. Действительно, вокруг этого круглого стола формировался и поддерживался концептуальный круг. Невозможно не упомянуть о многолетней, очень тесной дружбе между Андреем и Володей Сорокиным. Трансобразующие игры этих двух молодых в те годы шаманов проистекали в форме особого музицирования. Они вдвоем садились за фортепиано, играли в две руки классическую музыку: Шопен, Шуберт. А остальные гости сидели на диване. Постепенно играющие начинали что-то бормотать. Эти бормотания напоминали речь людей, которые нечто произносят во сне, пересказывая обрывки своих сновиденческих диалогов или выкрикивая сквозь сон фразы ужаса, похоти и недоумения. Постепенно этот онейроидный речевой поток интенсифицировался, и возникало впечатление, что это не просто спящие, а спящие люди в рамках некоего научного эксперимента, что некие ученые какими-то средствами уничтожили тот барьер, который препятствует спящим выражаться экспрессивно. Доходило это всё до полного шаманского экстаза, а затем перетекало в так называемые танцы гадов. Танцы гадов исполнялись Андреем и Володей, это были извивающиеся, переплетающиеся танцы, в процессе коих они прорастали друг сквозь друга, как два сплетающихся и расплетающихся дерева. Володя в тот период любил носить подтяжки, он сопровождал свой танец звонким оттягиванием и отпусканием подтяжек, специфическим звуком хлопков. Роль хлопков в магических практиках мы не будем обсуждать, она всем хорошо известна.

Когда все собирались у Андрея, каждый из присутствующих мог предложить свою игру либо придумать новую. Поэтому нередко игрались свежепридуманные игры. Но все игры были ориентированы на состояние шаманского транса и шаманского экстаза. Все присутствующие в разной степени этого состояния достигали. Андрей, Володя, Коля Панитков достигали максимальной степени трансового состояния.

Впрочем, в такой магической группе должен обязательно присутствовать неверующий, фигура неверующего – апостол Фома, который игнорирует шаманский экстаз. Этот человек ничего не чувствует, всё отрицает, но присутствует. Такую роль играл Никита Алексеев. Он никогда не заражался этим пьянящим настроением, всегда сидел совершенно трезвый. Даже если он напивался вином или другим алкоголем, он всегда сидел с рациональным, скептическим видом и не велся ни на какую форму транса. Эта его роль красочно описана в «Каширском шоссе», когда Андрей впадает в состояние бреда и к нему по очереди приходят сначала Коля Панитков, а потом Никита.

Коля Панитков сразу же поддается игровому флюиду, и они выбрасывают в форточку миры (мир запахов, мир цветов) – такая буддистская аскетическая игра. А потом приходит Никита, который никаких игр не поддерживает, его совершенно нельзя в них втянуть. Он сидит с очень скорбным видом и четко придерживается версии происходящего, что вот, друг, мол, сошел с ума и надо как-то с ним подежурить. Эта разница реакций вскрывает очень важную роль Никиты, но такой неверующий человек в подобном кружке может быть только один. Второго такого неверующего не должно быть в «болотной группе». Возвращаясь к культуре болотного типа, можно вспомнить роман Вандермеера «Город святых и безумцев», где подобного рода культура описана в виде серошапок. Это грибная культура, культура подлеска, отчасти подземная. Не случайно само название «серошапки» отсылает к сектам тибетского буддизма: желтошапочники и красношапочники. Если в буддизме это яркие сигнальные цвета (желтый и красный), то в болотной культуре это уже не сигнальный цвет, а цвет мимикрии: сливающийся с фоном, серый.

Болотная культура не признает никакой институционализации, кроме сугубо бредовой, игровой. Недаром слова «угры» и «игры» так схожи. В Удмуртии есть город Игра. Впрочем, я всегда учитывал, что имеются два варианта общения с Андреем Монастырским, совершенно непохожие друг на друга. Один – это общение наедине, другой – общение в группе, в некоем кругу гостей. Когда мы просто сидели вдвоем и беседовали, никакого провала в шаманские игры не происходило. Наоборот, происходило конструктивное обсуждение: четкое, всегда в абсолютно ясном уме. Для того чтобы войти в шаманское состояние, испытать даже потребность во вхождении в это шаманское состояние, требуется присутствие нескольких человек. То есть, иначе говоря, нужны зрители. Когда появляется не просто собеседник, но зритель, тогда шаман начинает действовать: живой зритель является окном, сквозь которое на шамана смотрят умершие. Зрителей не должно быть много, но они должны присутствовать. Это связано с энергией. Несколько человек создают сложную многомерность. Можно назвать эту многомерность неисчерпаемым ресурсом. Эта многомерность реакций создает пространство, где может развернуться, расцвести пышным цветом шаманский экстаз, может осуществиться погружение. Одинокое погружение (погружение без зрителя) чревато многочисленными опасностями. Об этом сочно повествует «Каширское шоссе». Я помню момент, когда это произошло с Андреем. В тот день Игорь Яворский разговаривал с ним по телефону. И, как человек очень чувствительный, положив трубку, он сразу сказал, что Андрей сошел с ума. Не для всех это было тогда очевидно, потому что грань между его обычным игровым, очень артистическим и шаманским поведением и поведением клиническим была тонкой. Эта грань была не для всех заметна, но Игорь почувствовал. После короткого обмена репликами Андрей вдруг сказал ему: «Целую» – и положил трубку. Видимо, раньше Андрей не говорил Игорю «Целую». Мой отчим крайне внимательно рассматривает своих знакомых, телепатически сканируя их вплоть до весьма скрытых пластов. Поэтому одно лишь слово «целую» поведало Игорю Ричардовичу целую сагу о безумии Андрея Викторовича, который в тот момент расслаивался не только лишь на условных Сумнина и Подъячева, но и на безусловных ангелов, архангелов, махакал, бодхисаттв, серафимов, херувимов, аятолл, на осанноликих и мавзолеющих. Потому как время пришло тогда сутулому финну затеряться среди греческих огней и индийских сияний, среди престолов, господств, царств и алмазных слонов. И было это неизбежной вехой на том трудном, но великолепном пути, который начался еще в Петсамо, на берегах Ледовитого океана, когда маленький мальчик наблюдал на фоне полярных снегов несуществующих павлинов и пылающие тигровые лилии.

Глава девятнадцатая

Швейцария + медицина

Таинственный роман с горной страной Швейцарией начался для меня с бессмертного литературного шедевра Томаса Манна «Волшебная гора». В процессе восхищения этим романом я изобрел свой псевдоним, вдохновившись одним из персонажей этого повествования Пеперкорном. Чтение этого романа было глубочайшей медитацией на высокогорную Швейцарию, на мир санатория. Мне казалось, что я успел пожить там, успел полежать на балкончике санатория Бергхоф, закутавшись в верблюжье одеяло, успел отведать все прелести и все зловещие и пленительные аспекты явления, которое в этом романе называется герметической педагогикой. В отрочестве я упивался этим романом, не догадываясь о том, что мне придется провести огромное количество времени в реальной Швейцарии. Этот роман, влюбленность в него, загадочная мистическая связь с этой страной продлились затем в виде появления в папиной мастерской Альфреда Хола. В этот момент Пеперкорн воплотился не только в форме моего псевдонима, но и в виде ярчайшего персонажа по имени «Его превосходительство Альфред».

Это было лишь начало большого загадочного эпоса. В недрах священных 70-х годов имел место эпизод, который повлиял на дальнейшую судьбу многих действующих лиц данного повествования. А именно: в какой-то из вечеров Альфред явился в папину мастерскую не один, а в сопровождении супружеской пары. С ним был господин столь же высокого роста, как и Альфред, тоже крайне обаятельный, в сопровождении субтильной дамы, своей супруги: Пауль и Эрна Йоллесы. Альфред еще до их появления рассказывал о Пауле Йоллесе как об очень значимой политической фигуре в швейцарском государстве. Йоллес долгое время занимал пост государственного секретаря Швейцарской Конфедерации. До этого он был официальным представителем Швейцарии при ООН. К тому моменту, уже выйдя на пенсию, он приехал в Москву и проявил нешуточный интерес к местному артистическому подполью. Альфред Хол стал его сталкером, его проводником. Пауль Йоллес нас очаровал, и мы ему тоже понравились, мой папа прежде всего.

Я присутствовал при этом в качестве почти невидимого свидетеля. Я был детским невидимым свидетелем. Но я полностью подвергся обаянию этой прекрасной супружеской пары, источавшей староевропейскую любезность и юмор явно британского покроя, излучавшей аромат той Европы, которая, как выяснилось впоследствии, уже исчезала. Затем они приезжали еще несколько раз в сопровождении своих детей Клаудии и Александра. Это было начало дружбы, которая связывала меня с этой семьей на протяжении многих лет.

Человек, который приходил в папину мастерскую, вначале спускался по лестнице в подвал. Его сразу же окутывал мощнейший запах кошачьей мочи, достигающий такой немыслимой аммиачной концентрации, что у адепта начинала кружиться голова и немного подкашивались ноги. К этому запаху привыкнуть было невозможно. Это был сильнейший аммиачный удар. То есть некий данный самой судьбой психохимический вход в трип посещения этой мастерской. Человек спускался как бы в некий ад, состоящий из тьмы, вони, куч говна, луж мочи. Именно в этом аду скрывалась дверь в рай. Человек оказывался затем перед дверью, которая сама по себе выглядела экзотично – очень старая дверь с красивой бронзовой ручкой в стиле ар-нуво, изысканной формы. В остальном дверь выглядела как избитый мертвый бомж, то есть состояла из каких-то порванных тряпок. Она была обита холстиной, причем очень старинной, местами пробитой мебельного типа гвоздями с потускневшими бронзовыми заклепками. Холстина во многих местах была прорвана, и из нее буйно торчала древняя вата пугающего цвета. Эту дверь можно было читать как книгу, потому что по поверхности холстины ее покрывали разные записки, адресованные моему папе и написанные людьми, которые пришли в мастерскую, не застали его и решили оставить свои послания, поскольку не у всех находилась бумага для написания записки. В мастерской не было телефона, люди приходили просто по наитию, без предварительной договоренности, поэтому часто они никого не заставали. Многие оставляли бумажные записки, которые потом стали одной из частей трехчастного замечательного папиного альбома «Сад». Первая часть этого альбома называется «Меня нет», вторая – «Где я?», а третья – «Сад». Первая часть «Меня нет» состоит из этих бесконечных записок. Туда не вошли те записки, которые были написаны непосредственно на двери.

На этой двери встречались даже стихотворные послания. Встречались сообщения о том, что через несколько дней состоится акция «Коллективных действий». Встречались истерические почеркушки рыдающих женщин, которые приходили на взводе в момент самых острых переживаний. Отсутствие в этот миг моего папы в мастерской провоцировало еще более острые переживания, поэтому им требовалось немедленно выплеснуть свои эмоции, а тут вместо папы – дверь. Поэтому эмоции выплескивались прямо на дверь в виде импульсивных посланий. Всё это море посланий перекрывала гигантская надпись, размашистая и очень уверенная, написанная твердой рукой поэта. Через всю дверь тянулись слова: «Был. Не застал. Евтюх». Послание, оставленное уверенной дланью Евгения Александровича Евтушенко.

Дверь была замечательная, но гораздо замечательнее было то, что скрывалось за этой дверью. Стоило этой двери открыться, как человек из вонючего ада попадал в абсолютный рай земной. Невозможно себе даже представить ту степень блаженства, счастья, уюта и невероятного эйфорического подъема, который охватывал меня каждый раз, когда я переступал этот порог. И не только меня. Очень многих людей посещали подобные чувства. Войдя туда, человек первым же делом видел перед собой туалет, который всегда был открыт и представлял собой нечто абсолютно чудовищное. Это был сильно покачнувшийся унитаз древнего вида, который, возможно, когда-то претендовал на нечто вроде белизны, но уже давно утратил это качество, представляя собой внутри нечто глубоко бурое, покрытое непонятной ржавой структурой. Над ним находился искаженный временем бачок с ржавой цепью, с грушей, за которую надо было тянуть, чтобы произошел водоспуск. Всё это сооружение стояло на разбитом кафельном покрытии, где от каждой плитки уцелели только какие-то фрагменты. Всё это вместе составляло глубоко руинированный антикварный ландшафт, словно из глубочайшей древности, из каких-то допомпейских времен, обнаруженный отважными археологами.

Пройдя мимо туалета, пришедший входил в большую комнату, что служила ареной сакраментальных показов работ, которые происходили практически каждый вечер. Вся эта комната, увешанная папиными картинами начала 70-х годов, папиными литографиями еще конца 60-х годов, была при этом обставлена великолепнейшей антикварной мебелью, шедеврами мебельного искусства, которые все были найдены на помойке в соседней подворотне, где нынче красуется (если слово «красуется» в данном случае уместно) мемориальная доска жертвам сталинских репрессий.

В 70-е там располагалась помойка, которая в течение многих лет поставляла в мастерскую моего папы бесценные сокровища. Там обнаруживались действительно невероятные вещи, начиная с кресел французских вельмож до китайских инкрустаций по эбониту с перламутровыми лепестками, изображающих сады мандарина или императора. Там можно было найти книги с гравюрами Доре, шкафы с витражными створками – всё что угодно. Поэтому относились мы к этой помойке с огромным уважением, как к некоторому рогу изобилия. Пройдя подворотню, можно было увидеть маленький особнячок, от которого теперь остался только фасад. Особнячок был всегда загадочно безжизненным. Его окна покрывала патина, многослойная пыль. Напротив гнездился автомобиль послевоенного типа: на таком разъезжает Макс Отто фон Штирлиц в сериале «Семнадцать мгновений весны». Автомобиль находился в состоянии медленного врастания в почву, прорастания травой и постепенного теряния своих стекол и фар. Это была прекрасная, возвышенная медитация – лицезреть, как происходит растворение этого объекта в среде. Я до сих пор убежден, что именно так и должно происходить исчезновение объектов: не посредством их грубого устранения с лица земли, а посредством их плавного слияния с биосферой. На всех стадиях своего распада и ржавения этот объект был квинтэссенцией эстетического принципа. Пройдя эту подворотню с помойкой, увидев этот прекрасный автомобиль, бросив взгляд в вечно пыльные полуслепые окна загадочного особнячка, человек проходил в глубину двора и входил в подъезд, над которым в ту пору нависал красивейший козырек с узорными литыми чугунными структурами. После этого наступал вышеописанный трип, связанный с аммиаком, погружением в ад ради обретения рая. Наконец, человек, пришедший туда, выныривал в довольно просторном полуподвальном помещении. Окна мастерской выходили в другой дворик, еще более узкий и более загадочный. Огромное количество голубей ходило там. Сейчас их нет. Они исчезли. Постоянным звуком, наполняющим мастерскую, особенно утром и днем, было гурление, гульканье, струение голубиных звуков, которыми обменивались эти птичьи существа.

Младший инспектор МГ Мария Чуйкова (Лиса), старший инспектор МГ ПП, младший инспектор МГ Виктория Самойлова (Элли), старший инспектор МГ Сергей Ануфриев. Цюрих, 1992 год

Вечерами, еще до того, как в мастерской закипала светская жизнь, эти звуки оказывались заглушенными музыкой. В мастерской находилась превосходная коллекция виниловых пластинок. До того как входили гости, обязательно ставилась какая-нибудь великолепная пластинка, которая сменялась другой, еще более великолепной. В основном это была классическая музыка в самых прекрасных исполнениях. Юдина играла, выйдя из гроба, невероятные сонаты Бетховена. Пел Дискау. Пела Шварцкопф. Играли Иегуди Менухин и Оборин, Ойстрах извлекал какие-то совершенно запредельные душеполосующие звуки из своих струнных инструментов. Горовиц ронял свои сморщенные пальцы, проникая в душу самого Шуберта, в душу жемчужного ручья, увлекая за собой стада стеклянных мамонтов.

Несмотря на волшебство музыки, смешивающейся с гульканьем и курлыканьем голубей за окнами (хотя меня эти звуки забирали и возносили на небеса), я стремился дополнить эти звуки еще одним, внутренним звуком, который звучал внутри моей головы. Это был хруст разгрызаемой сушки с маком. Три звуковых потока: гульканье голубей, классическая музыка и хруст маковых сушек, а также листание страниц бесконечных книг. В большой комнате висели картины, стоял письменный стол, стояли кресла, а затем открывалась укромная комнатка, представлявшая собой проход из большой комнаты в кухню. Эта маленькая проходная комнатка была моим царством. Там с одной стороны обнаруживался шкафчик, на котором стоял виниловый проигрыватель. Именно оттуда, из этой точки, звучала музыка. С другой стороны таинственно мерцал секретер, на котором виднелось несколько затейливых свечей разной формы, которые никогда не зажигались. Разноцветные свечи без огней – в форме шаров, в форме барочных колонн. Одна немецкая свеча являла миру целую картину в духе Шпицвега, изображающую немецкого уютного старичка второй половины XIX века с козырьком над глазами, который из лейки поливает цветы в своей мансарде на черепичных вершинах небольшого германского городка. Там же, в этом проходике, находился обожаемый мной диван, который назывался «Пашкино гнездо». Это был действительно похожий на гнездо диван, потому что он был очень продавлен. Продавлен, но не подавлен. В нем имелась довольно глубокая яма, или некий овражек. В этом овражке мне сладко лежалось в окружении сушек и книг. Рядом находился небольшой столик с настольной лампой, который был моим рисовальным столиком. Там неизменно располагалась плотная ватманская акварельная бумага, сработанная в Лейпциге, которая продавалась в роскошных склейках черно-серого цвета. Стояло несколько пузырьков советской туши за тринадцать копеек: я до сих пор уверен, что это самая лучшая тушь на свете. Впрочем, если зазеваться и неплотно закрыть пузырек, то эта тушь быстро протухала и начинала вонять, издавая запах, чем-то напоминающий смрад бобровой струи.

На столе еще стояла необходимая часть моего рисовального процесса – специальные рюмки для промывания глаз, которые я покупал в аптеке. Они были очень качественно сделаны из толстого стекла. Предназначены для того, чтобы наливать туда разные субстанции, полезные для глаз, и промывать глаза этими субстанциями. Я их покупал, чтобы наливать тушь и макать в них перо. Лежали перья рядочком. Лежало несколько коробок акварели. Происходило бесконечное рисование огромного количества рисунков. Там создавались все мои эпосы о государстве Блюмаус, возникали другие вымышленные страны, вылупливались разные персонажи вкупе с их приключениями.

Главным моим занятием, когда приходили гости, было уже не рисование. Мне уже не хотелось рисовать, мне хотелось подробнейшим образом наблюдать за всем происходящим и слышать все реплики гостей. Для этого самой идеальной позицией было лежать в диване, окружив себя разными иностранными иллюстрированными книгами. Я лежал, просматривая иллюстрации, что не настолько оккупировало мой мозг, как процесс чтения, потому что, просматривая картинки, оставляешь уши свободными и глаза отчасти тоже, и наблюдаешь за тем, что происходит вокруг. Оттуда открывался идеальный обзор в большую комнату, где происходил показ папиных работ, а также в кухню. Именно туда и следовало пройти, миновав мою проходную обитель. Кухня выходила в проходную мою комнатку подобием дачной веранды. Обнаруживалась такая внутренняя дача: узнаваемый для каждого советского человека тип веранды с переплетом, с мелкими стеклами, с ситцевой занавесочкой, наполовину закрывающей это витражное верандное стекло. За верандой располагалась святая святых – кухня, эпицентр этой мастерской. После просмотра работ, после сакрального ритуала все перемещались на кухню. Каждый вечер покупались две бутылки водки, варилась картошка, большая кастрюля, в мундирах, иногда без мундиров, покупалась селедка, квашеная капуста и так далее. Всё это, водка уж точно, исключительно для гостей. Мой папа сам не пил. Все гости после просмотра перемещались на кухню, и там совершались воспарения духа. В данном случае это обозначение подразумевает глубочайшие разговоры. Кухня представляла собой удивительное пространство. На вид она была маленькая, но, как все такого рода пространства, она вмещала любое количество людей, в том числе гигантское. Каким-то образом туда вмещалось необузданное количество стульев. Стулья были красивые, старинные, обитые кожей с медными мебельными гвоздиками, с ребристыми прохладными шляпками, которые было приятно прощупывать пальцами, ощущая их ракушечную поверхность. На столе стоял пустой стеклянный аквариум, в котором отродясь не было ни воды, ни рыбок. На нем возвышалась коллекция китчевых предметов, которые тогда еще можно было купить в Подмосковье на рынках. Была корова из папье-маше, была кошка-копилка. Висел невероятный театрик, который до сих пор висит у папы в Праге в мастерской. Это самодельный театрик, купленный на станции Клязьма. В те времена инвалиды войны и другие поврежденные жизнью люди изготовляли такие штуки. Это был театрик, сработанный неким алкоголиком, совершенно гениальное сооружение. Вырезанные из фанеры музыканты стоят на сцене. Можно открыть занавес, созданный из какой-то пожеванной ткани, как будто вырванной из чьих-то трусов. Раскрашенные музыканты стоят на фоне задника. Туда наклеена фотография из журнала «Огонек»: раздольная река, березовая роща. А внизу этой конструкции – деревянный хуй. За него надо схватиться и дергать его вниз, тогда музыканты начинают дрыгаться и играть, хотя при этом не производится никаких звуков. Эта рукоятка-хуй выкрашена по древесине в телесный розовый порнографический цвет.

Расписной гитарист проводит рукой по гитаре, дирижер в сером костюме машет рукой, дирижирует палочкой. Охуительно восхитительный пиздец.

Еще там всегда висела на стене сушеная вобла на нитке. Вообще-то вобла иногда присутствовала на столе в качестве закуски к водке, но одна из представительниц мира рыб стала неприкосновенной окаменелостью, которая не предназначалась для пожирания, она в течение многих лет висела на нитке, став неким сакральным украшением, и, видимо, просолилась внутри себя настолько, что превратилась в каменно-солевую структуру. Под воблой проходили радения, состоящие из совершенно невероятных разговоров: интеллектуальный огонь там просто полыхал. В одном углу этого пространства гнездился старый пузатый холодильник, а в другом углу, под раковиной, всегда собиралась гигантская толпа пустых бутылок. На этой кухне потреблялись моря алкоголя. Удивительно, что это всё происходило в гостях у совершенно непьющего человека, каким был мой папа.

В это волшебное пространство пришел Пауль Йоллес в компании своих рыжеволосых и прекрасных дочки и сына, очень веснушчатых. Это типаж, который можно встретить в Швейцарии, еще чаще таких людей можно встретить в Ирландии, но они там, как правило, ниже ростом. В Швейцарии этот рыжий веснушчатый тип бывает высокорослым. Вдруг этот господин и проницательный ценитель искусства спросил: а вот этот мальчик тоже что-то рисует? В ответ на это были извлечены на поверхность и показаны мои рисунки. Вдруг господин Йоллес, бывший государственный секретарь, проявил желание приобрести несколько рисунков. Он приобрел пять, или шесть, или семь рисунков и заплатил за них. Я чистосердечно пытался подарить ему эти рисунки, поскольку я всегда охотно дарил свои работы. Мне не приходило в голову относиться к ним как к объектам продажи. На это Пауль Йоллес с очень обаятельной и в то же время саркастической улыбкой, которая в целом ему была свойственна, сказал, что сегодня происходит качественный скачок, трансформация, мол, «ты в этот момент становишься профессиональным художником, продающим свои работы, и именно я хочу быть человеком, который инициирует этот процесс». Я прекрасно помню фразу, которая заканчивала эту тираду: «Когда будешь писать свои мемуары, не забудь об этом рассказать». Дорогой Пауль, мне очень жаль, что Вы уже ушли в другой мир, но я не забыл Ваше пожелание. Действительно, спасибо большое, Вы инициировали меня. С тех пор я с гордостью называю себя коммерческим художником и настаиваю на этом. Это произошло еще до того, как я напечатал свою первую иллюстрацию в журнале «Веселые картинки» и получил за это гонорар. Это действительно были первые в моей жизни деньги, заработанные продажей моих творений.

Самое поразительное, что всё это уже описано в одних мемуарах, а именно в мемуарах самого Пауля Йоллеса. Когда я их читал, меня поразило одно психоделическое обстоятельство: вот я, будучи очень молодым человеком, читаю свое описание в мемуарах очень старого человека. Вроде бы по общей схеме ты представляешь: пожилой (стареющий) человек описывает каких-то уже умерших людей, друзей своей молодости, а тут ты сам еще молодой, а кто-то уже уходящий и исчезающий тебя описал, и это уже опубликовано, в книге ты видишь свою фотографию. Пауль Йоллес в конце жизни написал мемуарную книгу, и в этой книге нет ни слова о политической и дипломатической деятельности, о его карьере. Мемуары целиком и полностью посвящены общению с московскими художниками. Возможно, вся его остальная деятельность была засекречена и не подлежала огласке. Во всяком случае, человек очень полюбил этот круг художников и их искусство. Произведения этих художников украшали его дом в Берне, где я потом многократно бывал.

Впоследствии наше общение с ними продолжалось, они продолжали приезжать. Я помню момент глубокого отчаяния и отчаянных попыток найти путь к излечению моей мамы, когда она была уже очень тяжело больна. Я в тот момент находился под влиянием Ромуальда Ричардовича Яворского, старшего брата моего отчима. Мы очень увлекались Рудольфом Штайнером. Среди сочинений Штайнера, которые подвергались нашему подробному изучению, мы нашли свидетельство о препарате, который Штайнер считал практически панацеей, средством от очень многих тяжелых и неизлечимых болезней. У Штайнера есть очень странная работа, посвященная омеле: «Омела – животное-растение Луны». Штайнер считал, что омела не является целиком и полностью растением, что она представляет собой нечто среднее между животным и растительным организмом. Омела – это нечто вроде чаги, грибковое образование на теле других растений, растение-паразит. Ему было откровение, в числе других откровений, где его посетило абсолютно определенное знание, указавшее ему на омелу как на средство лечения очень многих болезней, в том числе онкологических. Наведя справки, мы узнали, что действительно, в Дорнахе, в центре штайнерианской антропософии в Швейцарии, есть небольшая фармацевтическая фабрика, которая занимается производством лекарства на основе этой омелы по рецепту, который составил сам Рудольф Штайнер. Поскольку в тот период мы цеплялись за разные формы надежды, за самые разные упования, в какой-то момент мне показалось, что это луч надежды.

Я встретился с Йоллесами в конце 1985 – начале 1986 года в мастерской у Кабакова с целью попросить их достать это лекарство, этот препарат. Они в тот момент вернулись из Грузии и привезли с собой восхитительное домашнее вино «Киндзмараули». Я помню, что впал в какое-то состояние эйфории, потому что они обещали в скорейшее время прислать препарат. Свет, исходящий от их лиц, и вкус этого потрясающего грузинского вина, и счастливое лицо Кабакова, который тоже испытывал эйфорию, потому что это был момент, когда для него открывалась долгожданная дверь на Запад. В этот момент обсуждалось решение о его первой большой персональной серьезной выставке в музее Берна, которую как раз Йоллес и организовывал.

Его отношение к Йоллесам было совершенно религиозным, как будто это какие-то небесные существа, которые спустились с неба или, в данном случае, с высоких гор, с заснеженных европейских пиков, с Волшебной горы, для того чтобы как-то нас спасти. В его случае речь шла о художнической карьере, в моем случае – об исцелении моей мамы. Это состояние эйфории, надежды, радостной приподнятости я никогда не забуду. Конечно, очень грустно и мучительно осознавать, что если надежды Кабакова не были напрасными и оправдались, то мои надежды, к сожалению, не оправдались. Несмотря на то что Йоллесы немедленно прислали этот препарат, он совершенно не подействовал. Поэтому с тех пор я не очень доверяю в подобных делах таким вещам, как откровение. Мой пиетет в адрес Штайнера сильно пошатнулся после этого. Тем не менее состояние дружбы и блаженства, внушаемое этой семьей Йоллесов, осталось, и я с благодарностью вспоминаю, с какой отзывчивостью они отреагировали на мою просьбу. Наверное, они понимали, что это был просто бред. Они даже очень деликатно пытались на это намекнуть, но, понимая, видимо, что терять нечего, тем не менее немедленно проявили усилие. Это было непросто, надо было поехать в Дорнах, потому что только там можно было приобрести этот препарат. И они это немедленно сделали, прислали этот препарат.

Отель в Венгернальпе (гора Юнгфрау), 1998 год

Потом наши встречи продолжались, они приезжали к нам в Прагу. Постепенно подрастало младшее поколение этой семьи. Клаудия Йоллес, дочь Пауля и Эрны, совершенно, стопроцентно рыжеволосая и веснушчатая дева, стала позиционироваться как начинающий куратор. Она приехала в Кельн, где мы жили у Альфреда, и сказала, что хочет курировать нашу большую медгерменевтическую выставку в Цюрихе, что есть идеальное место под названием Rote Fabrik на Цюрихском озере. Это был очень вдохновляющий момент, потому что уже нависало глубочайшее разочарование в арт-мире, во всей этой деятельности, нависал дикий мрак и ужас, источаемый фигурой Крингс-Эрнста и другими фигурами, как, например, Пьеро Карини во Флоренции, страшными обломами, связанными с этими персонажами. Вдруг спускается рыжеволосый ангел с гор, который всё прекрасно понимает, с невероятным участием относится к нашему завороченному бреду, в котором никто не собирается копаться и разбираться. Неожиданно всё принимается с невероятным восторгом. Швейцарцы оказались совершенно другими людьми, чем прочие обитатели Западной Европы.

Итак, мы договариваемся о выставке. Еще пока совершенно непонятно, что это будет за выставка, но должна быть большая персональная выставка «Медгерменевтики». Мне постепенно становится понятна непростая мистическая изнанка моих личных и общих медгерменевтических отношений с этой горной свободолюбивой страной под названием Швейцария. По возвращении в Москву происходит целая серия психоделических прорывов, очень мощных погружений, воспарений. В одном из этих воспарений мне открывается во внутреннем созерцании целая констелляция связей между российско-советскими и швейцарскими галлюцинаторными пространствами.

Забегая вперед, скажу сразу же, что мне было суждено после этого в течение всех 90-х годов часто приезжать в гости к Йоллесам, жить у Клаудии Йоллес в самом центре Цюриха в древнейшем доме, который называется Haus zu Wind – Дом под ветром. Это дом, о котором никто не может сказать с уверенностью, в каком веке он возник. Точно известно, что в XII веке он уже был, возможно, его построили гораздо раньше. Этот дом находится на площади Штюссихофштадт, в центре которой возвышается небольшая фигура рыцаря с флагом. Оттуда с одной стороны небольшая улочка стекает прямо к водам Цюрихского озера. Если идти в другом направлении и внедриться в узкий проход между домами, пройти мимо порнографического кинотеатра «Синема Штюсси», затем пройти мимо ирландского паба «Оливер Твист», сразу же за ним повернуть в очень узкий проход между двумя средневековыми домами, то можно войти в очень маленький сквер, в котором часто бывал В. И. Ленин. Прямо за сквером находится дом, где Ленин жил. Это Шпигельгассе – Зеркальная улица. На этом доме до сих пор висит мемориальная доска, на которой написано по-немецки «Здесь жил Ленин – вождь русской революции». Написано без инициалов, одна только фамилия. Внизу находится магазинчик, возможно, сейчас его уже нет, но в те годы он там находился под названием Lenin Dada. В этом магазине стоял бюст Ленина, разделенный пополам зеркалом, что связано с названием улицы Шпигельгассе. С одной стороны зеркала бюст был покрашен в зеленый цвет, с другой стороны – в красный. Таким образом, для человека, приближающегося с одной стороны улицы, представал целиком зеленый бюст Ленина, а с другой стороны улицы представал целиком красный. Некая двойственность прорисовывалась так в образе Ильича, его ипостаси: зеленая ипостась и красная ипостась. Возможно, это связано с историей, которая дошла до нас о том периоде жизни Ильича. В тот период, когда он там жил, непосредственно перед Февральской революцией, в этом доме внизу (где располагался в 90-е годы магазинчик сувениров) была мясная лавка. Ленин, который жил над этой лавкой, постоянно жаловался, его очень смущали потоки крови, стоны животных и вообще вид мяса, он морщился и был недоволен. Интересно, что непосредственно перед тем, как вернуться в Россию, пролить реки крови, он высказывал такое недовольство по поводу жестокости, проявляемой к животным.

Название магазинчика происходит от того, что на этой же улице Шпигельгассе находилось знаменитое кабаре «Вольтер», где собирались дадаисты. Там же часто бывал и Ленин. Они нередко беседовали, как свидетельствуют современники. Кто-то из мемуаристов описывает следующий разговор. Дадаисты стали упрекать Ленина в том, что он недостаточно радикален. На это Ленин ответил замечательной фразой: «Я радикален настолько, насколько радикальна реальность». Хотя бы уже за одну лишь эту фразу В. И. Ленин достоин того безумного количества памятников, которые были ему воздвигнуты.

Начало русско-швейцарской связки, этой большой констелляции сцепок, сцеплений – эта история о Ленине, легенда о том, что источником его смерти, его неадекватного галлюцинаторного состояния в конце жизни было посещение им цюрихского борделя, где он якобы заразился сифилисом, который потом перерос в прогрессивный паралич и способствовал его трансформации в некое загадочное существо, живущее в Горках и погруженное в космическое состояние. Легенда не соответствует исторической правде, потому что эта болезнь была получена им по наследству, от отца. Тем не менее эта легенда связывает образ Ленина с Ницше и его отражением в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус», где история гениальности описана как история болезни. Герой романа Леверкюн заражается этой болезнью, что способствует его гениальным взлетам, а затем приводит к полной деградации и распаду.

Эта история в той галлюцинаторной растусовке, которая открылась моему созерцанию, связывалась с фрагментом из телесериала «Семнадцать мгновений весны», где часть сюжета разворачивается в Швейцарии, в Берне. Это очень важный момент как для сериала «Семнадцать мгновений весны», так и для нашей выставки. Это кульминационный момент: в Швейцарии происходят сепаратные переговоры между представителями Америки и представителями фашистской Германии. Конец войны, 1944 год, многие руководители Германии, в частности Генрих Гиммлер, руководитель репрессивного аппарата СС, уже понимают, что фашистская Германия обречена, и начинают искать тайных контактов за спиной СССР с западными союзниками, западными членами коалиции, в частности с Америкой. Эти переговоры в действительности происходили. Сталин потребовал от советских разведчиков особого внимания к этим переговорам, он очень боялся этих сепаратных соглашений. Советские разведчики разузнали о факте переговоров, разузнали о том, как они происходили, и есть известная переписка Сталина с Черчиллем и Рузвельтом на эту тему. По требованию Сталина переговоры были прекращены.

Инсталляция МГ «Швейцария + Медицина». Цюрих, 1992

Перформанс МГ «Три парки». Цюрих, 1992

Этот эпизод есть в сериале. Там Штирлиц посылает в Швейцарию двух своих агентов (оба непрофессионалы, он завербовывает их по ходу дела) для выяснения деталей, связанных с этими переговорами. Это два агента: профессор Плейшнер и пастор Шлаг. Первый из них интеллигент, рассеянный профессор, и он, конечно, проваливает свое задание. Второй – представитель религиозных кругов, священник. Он справляется с заданием. Советская мифология таким образом демонстрирует, что там, где на интеллигента положиться нельзя, на представителя древних проверенных временем сакральных культов положиться можно, они не подведут. Трудно поспорить с этим утверждением.

Щемящий и ранящий душу образ профессора Плейшнера пленял наше медгерменевтическое воображение. Столь же он пленял и мое личное воображение, хотя бы тем, что он П. П. Про него была знаменитая загадка: на дороге валяется, на два П начинается. Отгадка – профессор Плейшнер. Плейшнер забывает про цветок, не замечает его, потом замечает его слишком поздно, видит агентов гестапо вокруг себя, понимает, что он пропал, принимает яд и, выпав в окно, умирает. В моем галлюцинаторном созерцании это падение Плейшнера из окна, швейцарского окна, связано с гипотетическим падением Ленина, скатыванием его по морально-физиологической лестнице.

Зима 1992 года, когда этот проект был задуман, – это та самая зачарованная зима, зима конца СССР, зима невероятных, ни с чем не сравнимых галлюцинаторных медитаций на герб СССР, вообще на фигуру уходящего советского мира, который в свой самый последний момент подарил нам феерический шлейф незабываемых созерцаний. Именно в разгар этой зимы мы с Сергеем Ануфриевым на десять дней прибыли в Швейцарию для предварительных переговоров. Переговоры эти можно каким-то образом сопоставить с переговорами, которые вели (в сериале, а также в исторической реальности) со стороны Америки – Аллен Даллес, со стороны Германии – генерал Вольф, представитель Генриха Гиммлера. Когда мы приехали к Йоллесам, они приняли нас у себя дома в Берне. Это прекрасный дом, где они занимают два верхних этажа, выходящий окнами на горную реку Ааре, очень быструю, бурную горную реку, которая проносится сквозь Берн как скоростной поезд. В этой большой комнате, сидя в этом старинном доме, я стал увлеченно рассказывать Йоллесам всю эту растусовку – предмет будущей выставки. Они, как я уже сказал, очень снисходительно и в то же время вдумчиво внимали всему этому достаточно внутреннему бреду. Когда я дошел в своем описании до секретных переговоров, которые велись между Америкой и фашистской Германией, между генералом Вольфом и Алленом Даллесом, Эрна Йоллес, спокойно поставив на стол чашечку из тонкого фарфора, из которой она отпивала чай, сказала: «Да, я знаю, эти переговоры происходили в этой комнате, в которой мы сейчас находимся, у нас дома. Этот дом – дом моих родителей. Я провела здесь детство. И я прекрасно помню, как всё это происходило. Я даже должна признаться, что была слегка влюблена в генерала Вольфа. Это был интересный мужчина, очень подтянутый, очень красивый. А вот манеры Аллена Даллеса оставляли желать лучшего, он немного коробил нас своей вульгарностью».

Это была неожиданная сцепка с реальностью, с реальной жизнью, в частности с жизнью Эрны, потому что для меня это было нагромождением фикций: сначала фикция сериала, отразившегося затем в галлюцинозе, то есть некая такая пагода, составленная из разных уровней иллюзорности. Вдруг эта пагода, спираль иллюзий, зацепилась за реальность. Это обратный эффект галлюцинирования, с которым мы тогда сталкивались постоянно, на каждом шагу. Итак, первый рассказ о проекте случился в той самой комнате, в которой совещались в глубокой тайне от всего мира генерал Вольф и Аллен Даллес.

Впоследствии, когда мы стали готовиться к выставке и нам потребовались для «Коридора Штирлица» кадры из сериала «Семнадцать мгновений весны», мы попросили Машу Чуйкову, у которой были знакомые на «Мосфильме», чтобы она пошла туда и раздобыла качественные кадры, связанные с гибелью профессора Плейшнера. Профессора играл актер Евстигнеев. Когда она закончила выбор кадров гибели Плейшнера, ей сообщили, что, пока она этим занималась, пришло сообщение, что Евстигнеев умер в Лондоне.

Следующий коридор – «Коридор Холмса». Незадолго до этого мы написали в рамках «Медгерменевтики» целую книгу, посвященную анализу рассказов о Шерлоке Холмсе. Ключевые рассказы сборника «Последнее дело Холмса» и «Пустой дом» описывают смерть и воскресение Холмса. И то и другое случилось в Швейцарии, в месте под названием Райхенбах. У Райхенбахского водопада происходит решающая схватка между принципами добра и зла, между Холмсом и профессором Мориарти. Они оба гибнут. Известно, что Конан Дойл действительно хотел на этом закончить эпопею о Шерлоке, но по требованию читателей вынужден был воскресить этого персонажа. Ему пришлось вернуться к водопаду и описать чудесное спасение Холмса, его восстание из водяной бездны. Здесь снова присутствует тема, которая связала воедино в моем созерцании все эти швейцарские сюжеты, тема восхождения, пика, высокогорного подъема, затем падения и нового возрождения. Падение Ленина, вслед за которым происходит его восхождение на пирамиду власти. Падение Плейшнера, за которым следует воспарение его кристально чистой души, не загрязненной никакими злыми деяниями. Падение и воскресение Холмса в пространстве швейцарского водопада: все эти падения и возвышения связаны со Швейцарией.

Для «Коридора Ленина» я сделал серию картин, где изображались сценки ленинской жизни в Швейцарии. Единственными цветными элементами на всех этих картинах были элементы из так называемого «Письма тотемами». Незадолго до этого мы выставили в Амстердаме инсталляцию «Ленин и дети». Мы нашли в какой-то момент обложку журнала «Веселые картинки» за 1980 год. На обложке воспроизведен аутентичный рисунок Ленина. Это единственный, насколько мне известно, сохранившийся рисунок Ленина, сделанный им в возрасте двенадцати лет на бересте. Называется этот рисунок «Письмо тотемами». Это очень сложная, до сих пор не расшифрованная пиктограмма. Володя Ульянов создал его в рамках игры в индейцев, в которую он играл со своим другом по Симбирску Борисом Фармаковским. У них была очень разработанная, разветвленная игра. Мы потратили какое-то время в попытках расшифровки этого пиктографического изображения. В центре этого «Письма тотемами» появляется набор предметов и фигурок: подкова, жаба, самовар, рак, аист. В каждый интегрировано символическое изображение красного сердца. Сердца связаны линиями, а все эти линии нисходят к такому же сердцу, которое изображено в центре фигуры человека, погруженного в пруд или озеро. Самое поразительное в этом изображении, сделанном двенадцатилетним мальчиком Володей Ульяновым, что этот человек, погруженный в пруд, весьма напоминает человека, которым он стал в преклонном возрасте. Он лысый и с бородкой, очень похож на Ленина и на отца Ленина тоже.

В архиве МГ была папка, помеченная словом «DAVOS»

Тема связующих линий (или же «сердечных связей») была для инсталляции важнейшей. Во всех коридорах были проделаны внизу специальные отверстия, куда проникали связующие линии. Все объекты снабжены зримыми, расползающимися, как змеи, гибкими стрелками, которые просачивались через специальные окошки и тянулись, связывая коридор с коридором. Для «коридора Штирлица» мы отобрали стоп-кадры из фильма с падением профессора Плейшнера. Для «Коридора Холмса» я нарисовал некие подобия китайских свитков на рисовой бумаге, где изобразил горные ландшафты с водопадом. В этих якобы китайских (а на деле – швейцарских) ландшафтах фигурки сражающихся Холмса и Мориарти изображены в европейской манере девятнадцатого века.

Следующий коридор – «Коридор Волшебной горы». Для него мы сделали очень качественные постановочные фотографии. Мы поехали в Давос, в санаторий, в то самое место, которое описано Томасом Манном как санаторий Бергхоф. На самом деле он называется Schatzalp, «Сокровище Альп». Там все сохранилось, притом что санаториев уже нет, в Западной Европе все санатории преобразованы в отели с элементами музея. Очень бережно сохранена старая медицинская аппаратура, старинная аптека, которая была когда-то санаторской аптекой. В этом отеле в Давосе мы сняли серию постановочных фотографий, где изображали сценки из романа. Нам в этом деле помогали наши прекрасные друзья, с которыми мы в Цюрихе подружились, фотографическая пара Бруно Манча и Франческа Бодмер – замечательные ребята-фотографы, высокие профессионалы, которые специально с нами ездили и снимали эти постановочные сценки для «Коридора Волшебной горы».

Следующий коридор назывался «Коридор Кабакова». Это уже более локальная мифология нашего московского концептуального круга. Очень лаконичный коридор, где была повешена длинная фотография зажмуренных глаз Кабакова с подписью под ними: «Гениально». Всякий, кто знаком с Кабаковым, знает его манеру – когда коллеги показывают ему какие-нибудь произведения, он невероятно зажмуривается и говорит: «Гениально», – что обычно значит «хуйня полная». Таким образом мы вводили в пространство нашей работы некоего оценивающего персонажа, поскольку мы же Инспекция, а Инспекция всегда апеллирует к началу Книги Творения, когда Бог сотворил мир и после этого сразу же его оценил, создал оценку, сказал, что это «хорошо весьма» – или, иными словами, «гениально». Таким образом, Кабаков, как Бог Отец, прямо изнутри нашей собственной работы ее же и оценил то ли по самому высшему, то ли по самому низшему разряду, если учитывать амбивалентность, стебливость и ироничность кабаковской формулировки «гениально».

Последний коридор назывался «Швейцары в холлах». Здесь моя медитация на Швейцарию вынесла меня на фигуры, которые стоят у врат отелей, у дверей ресторанов. Они являются отголосками той самой швейцарской гвардии, которая до сих пор охраняет сакральную фигуру папы римского. В то лето мы совершили ряд паломничеств к вымышленным святыням. Райхенбах – это место тотального вымысла. Водопад реален и великолепен, а возле него висит мемориальная бронзовая доска, на которой высечен профиль Шерлока Холмса и написано: «Здесь погиб Шерлок Холмс». Эта доска и это заявление обладают несколькими уровнями фиктивности. Во-первых, он там не погиб, как известно из рассказов. Во-вторых, его вообще не было. Как же он мог погибнуть? Тем не менее заявляется, что он там погиб. Там можно купить баночки с землей, на которых прикреплены этикетки «Земля с того места, где погиб Шерлок Холмс». В центре маленького городка рядом с водопадом находится бывшая протестантская церковь, которая уже не функционирует как церковь. В верхнем пространстве (где капелла, скамьи, алтарь) располагается музей минералогии. Везде разложены минералы. Совершенно никто не интересуется этим музеем, не рассматривает камни, все сразу же стремятся к винтовой лестнице, которая уходит в подвал, бывший склеп. Спустившись в склеп этой церкви, вдруг попадаешь в квартиру на Бейкер-стрит. Там полностью воссоздана во всех подробностях квартира, которая также является чистым фейком. Поначалу она была инсталлирована на Бейкер-стрит в Лондоне, а потом полностью повторена в этом альпийском селе. Мы имеем дело с наслоением материализованных иллюзий. Шерлока Холмса не было, но его квартира существует не только в Лондоне, она существует еще почему-то в подвале церкви в Швейцарии – в чистом виде портал. Это ассоциировалось в нашем сознании с разрабатываемой нами структурой искусственных идеологий, интеллигибельно-галлюцинаторных миров теплично-лабораторного свойства. Эти искусственные идеологии – нечто вроде гомункулусов. В те времена мы бережно растили их нежные тела в экспериментальных колбах нашей воображаемой лаборатории.

Глава двадцатая

Январь в Нью-Йорке

На одной из улиц, соединяющих Бродвей с меланхолическими рощами Центрального парка, притулился между небоскребами псевдоготический особняк. Он может показаться крошечным среди своих гигантских соседей, но на самом деле это весьма просторный четырехэтажный дом со стрельчатыми окнами, возведенный в те зрелые времена, когда среди паровозов прогрессивного XIX века вдруг случился рецидив архитектурной готики. Этот рецидив подарил миру больше готических зданий, чем смогли подарить все Средние века. Дом родился в конце XIX века, и выстроил его один швейцарец, переселившийся в Америку. Этот господин осуществил в Штатах свою то ли швейцарскую, то ли американскую мечту, то есть сделался богат. Но как ни высоки нью-йоркские небоскребы, а Швейцарские Альпы повыше их будут, и любовь к ним не растаяла в сердце удачника. Он подумал о своих соотечественниках, желающих пойти по его следам, для них он и построил это здание в качестве своего рода странноприимного дома для швейцарских переселенцев в Америку. Предполагалось, что швейцарец без средств, приехав в Штаты, может пожить в этом доме, пока не встанет на ноги. Сейчас этот особняк принадлежит Швейцарскому институту, и он так и стоит, ожидая всеми своими благоустроенными комнатами швейцарских странников. Но почти всегда все эти комнаты остаются безлюдны, хотя в них поддерживается идеальная чистота и порядок. Швейцарцы в наше время люди состоятельные и самостоятельные. И если кому-то из них и вздумается переехать в Нью-Йорк, вряд ли этому человеку понадобится квартирка в унылом и задумчивом дворце, родившемся из благородного порыва швейцарского переселенца. Да и не все знают про это место, если не считать нью-йоркских обожателей альпийского горлового пения. Эти бывают здесь часто, потому что в небольшом концертном зальчике, составляющем ground floor здания, регулярно проходят концерты вокальных коллективов, состоящих из краснощеких уроженцев самых высокогорных кантонов.

В данном прозаическом фрагменте описывается особняк, в котором мы с Элли оказались в январе 1993 года. Мы прибыли в Нью-Йорк по приглашению директора Швейцарского института, очаровательной дамы по имени Карин Куони, с которой мы познакомились в Цюрихе. Наш галлюцинаторный роман с Гельвецией вдруг образовал небольшой вихрь, который перебросил нас через Атлантический океан. Мы прибыли в Америку странным образом, в виде фантомных представителей Швейцарии. Во всяком случае, нам надлежало продемонстрировать выставку «Швейцария + Медицина» (которую мы до этого столь успешно показали в Цюрихе). Выставочное пространство располагалось на первом этаже того самого особняка, о котором идет речь. Этот дом, его поразительная атмосфера нередко всплывали потом в моих сновидениях и рассказах.

Огромный особняк, совершенно пустой, совершенно безлюдный, все комнаты распахнуты, везде застелены белоснежные кровати, везде лежат Библии на столиках в одинаковых черных переплетах с длинными золотыми крестами, как будто эти крестики удлинились и вытянулись вдоль книжных корешков в духе удлиняющихся скульптур Джакометти. Везде множество светящихся надписей, неких письменных инструкций, как вообще водится в Америке. Предметы здесь разговаривают с тобой посредством текстов. Каждый предмет обладает какими-то наклейками, причем не одной, а несколькими, с обращенными к тебе текстами. Очень много инструкций по пользованию самыми простыми объектами. Кроме этих инструкций – какие-то дополнительные рекомендации, какие-то warnings. Всё в этом застывшем доме, которым явно никто не пользовался уже много десятилетий, обращалось к нам с какими-то посланиями. При этом мир за готическими окнами комнатки, куда нас поселили, был полон невероятными звуками. Это был мир тотальной сигнализации, автомобили на улицах Нью-Йорка обладали разными голосами, совершенно странными звучаниями, и переговаривались они друг с другом совершенно иначе, чем переговариваются автомобили в Европе.

Прилетели мы из Цюриха в швейцарском самолете Swiss Air. В этом самолете меня настигло эйфорическое состояние, ибо в салоне демонстрировался на большом экране диснеевский мультик Beauty and the Beast. Бесшабашные экстазийные хороводы чашек, чайников, блюдец, напольных часов, бесконечно пляшущих и ведущих свои хороводы во дворце чудовища; этот безлюдный мир, где люди превращены в предметы, и всё же они весело проводят время и даже устраивают нечто вроде бесконечного праздника жизни, впрочем, не вполне биоморфного праздника жизни, – всё это неплохо подготовило меня к попаданию в готический эйфорический кошмар, которым является Нью-Йорк. Во всяком случае, так я его воспринял.

Помню, как мы влачились в такси сквозь зимние просторы от аэропорта к городу. Вдоль трассы можно было наблюдать скромные щербатые домики, как будто сложенные из русских досок, покрашенных белесыми красками. И вдруг за ними на горизонте встает Goddam – европейский бред, перенесенный сюда каким-то джинном через океан. Более европейского города, чем Нью-Йорк, даже представить себе невозможно. Ничего настолько европейского в самой Европе нет. Выплескиваясь далеко за свои пределы, Европа достигает своей абсолютной галлюцинаторной полноты, законченности своего оголтелого фантазма. Я помню это состояние озноба, когда мы въезжали в эти узкие улицы-ущелья. Незадолго до этого я посмотрел второго «Бэтмена», где главным героем является Человек-Пингвин. Мне казалось, что вот-вот из этих зданий, из этих небоскребов высунется гигантский или, наоборот, микроскопический Человек-Пингвин, поправит заплесневелое пенсне или подтянет лайковую перчатку на своей ласте, и нечто произойдет – настолько европейское, что станет сверкательно и окончательно ясно, что́ есть такое Европа.

ПП в Нью-Йорке, январь 1993 года

В этом особняке возле Центрального парка, кроме нас, обитало еще лишь одно существо – подвальный житель, нелюдимый швейцарец, который, по словам прекрасной Карин Куони, уже много лет скрывался в подвале этого особняка, ни с кем не общаясь. Он, как некий загнивающий Шерлок Холмс, играл на скрипке в своем подвале. Плачущие, невероятно меланхолические звуки скрипки были единственной явной формой его присутствия в этом доме. Они начинали доноситься из подвала с приближением вечера, но видели мы его лишь однажды. Он скользнул как некий призрак с шепотом Grüess Lach на бледных сморщенных губах. Grüess Lach – это форма приветствия, которое употребляется только в самых высокогорных кантонах Швейцарии. Обычно в Цюрихе и других немецкоязычных городах говорят Grüezi, а вот повыше, когда какой-нибудь высокогорный поезд, цепляющийся, словно бы когтями, за отроги гор, привлечет тебя в края запредельно высоких черничных произрастаний, где воздух уже местами демонстрирует такой недостаток кислорода, что начинают проявляться признаки кислородного голодания, сопровождающиеся эйфорией, – там люди приветствуют друг друга Grüess Lach. Именно так приветствовал нас незнакомец, видимо, являющийся отпрыском горных пиков, но сделавшийся обитателем нью-йоркского подвала. Зашкаливающий романтизм в нуарном стиле Тима Бёртона.

В первый же вечер, отправившись гулять, не пройдя даже получаса по Центральному парку и по прилегающим к нему улицам и выйдя на Бродвей, мы за эти полчаса встретили в разных точках этого короткого маршрута как минимум восемь своих совершенно неожиданных знакомых, которых не ожидали увидеть в Нью-Йорке. Мы поняли, что действительно мир тесен, а Нью-Йорк тесен особенно. Все последующее время, проведенное в Нью-Йорке, мы безудержно общались. В этом смысле Нью-Йорк похож на Москву. Впрочем, Москва не верит, как известно, своим собственным слезам. Но Нью-Йорк пронизывает мощная меланхолия.

Я помню, мы вышли первый раз в Центральный парк с улицы, где стоит швейцарский дом. Улица была засажена небоскребами и деревьями, полностью осыпанными светящимися лампочками. Безлиственные зимние деревья. Выйдя на аллеи Центрального парка, мы увидели классическое зрелище: потоки людей, захваченных спортивным бегом. Все они были удивительным образом бледны, как-то болезненно и удрученно выглядели. Бег сплетал их воедино, сплетал в гигантские человеческие ручьи, гирлянды, струящиеся очень бодро и целенаправленно. При этом все лица были отмечены какой-то удрученностью, как будто огромный вампир успевал добежать до каждого из бегущих и отсосать часть крови. Обескровленность этих нью-йоркеров заставляла почувствовать к ним особую щемящую симпатию и нежность. Дальше мы продолжали нашу прогулку, рассматривая восхищающие лица жертв какого-то невидимого готического высасывания, обескровливания.

В какой-то момент нам захотелось есть, и мы зашли в ресторан. Это был совершенно обычный, невзрачный китайский ресторан. Он находился на той улице, где еще сохранились голландские домики. Это заставляло вспомнить о прозе Вашингтона Ирвинга, о его образе Нью-Йорка в те времена, когда он еще не назывался Нью-Йорком: тогда это был небольшой голландский городок и никто не знал, какое будущее его поджидает. От этого городочка осталась всего лишь одна улица: не то чтобы там сохранились аисты, стоящие на своих гнездах, аистов я там не заметил, мельниц, кажется, тоже ни одной, но какие-то голландские домики уцелели. В одном из домиков уцелел китайский, довольно замшелый ресторан, где я, помню, заказал курицу с ананасами. Чем-то мне понравилось это блюдо. Помню, что впоследствии я проявил чудеса консерватизма. Карин Куони и ее муж вскоре пригласили нас пожить в их просторной квартире, им показалось, что нам может стать одиноко и странно жить в швейцарском особняке. Поэтому мы оказались в другой части Нью-Йорка, но каждый день, выходя из дома, мы через весь город шли к тому ресторанчику в голландском домике, где в первый вечер мы отведали курицу с ананасами. Проходя мимо десятков и сотен ресторанов, мы шли именно к тому, первому ресторану и ели только там. Я заказывал исключительно курицу с ананасами: мне хотелось, чтобы всё повторялось, чтобы каждый день происходило одно и то же.

Я сам себе напоминал персонажа из романа Генриха Бёлля «Бильярд в половине десятого». Там описывается человек, прибывающий в некий немецкий город. Он заходит в кафе на соборной площади и заказывает сыр с перцем. Ему говорят, что такого блюда у них нет, на что он заявляет: «Хочу вас предупредить: в течение нескольких лет отныне я буду приходить к вам каждый день и заказывать сыр с перцем. Прошу вас, будьте готовы каждый день подавать мне это блюдо». Он, как потом выясняется, прибыл в город с целью воссоздать главный собор на главной соборной площади, который взорвали во время войны. Потом выясняется, что он происходит из династии, чья история тесно связана с этим собором: его дед построил этот собор в период ревивализма. А его отец, в свою очередь, стал взрывателем и взорвал этот собор. Некая муаровая игра поколений, некие блики на шлейфе немецких семейств обнаруживают героя, который в самом конце романа признается, что сыр с перцем – это была импровизация. В тот день он первый раз приехал в город своих предков и зашел в первое попавшееся кафе на главной площади, понимая, что это именно та самая площадь, где должно развернуться ответственное деяние, встраивающее его в кармическую структуру, в ступенчатую игру его семейства с собором – бесконечное разрушение и восстановление собора. Он заказывает сыр с перцем, хотя до этого дня он никогда не пробовал сыра с перцем. «Мне повезло. Это оказалось довольно вкусно», – произносит этот персонаж в конце повествования. Он понимает, что должен как-то сразу поставить себя на нужную позицию, и это именно позиция господина, заказывающего сыр с перцем. Так ему удается выстроить линию своего поведения в этом городе через такую вроде бы спонтанную прихоть. Ну и, конечно, после сыра с перцем он каждый день играет в бильярд в половине десятого, что дает название роману.

Не то чтобы я лелеял коварные стратегические планы в отношении Нью-Йорка. Это была всего лишь внутримозговая игра. Я не вознамерился стать «господином, который заказывает курицу с ананасами», напротив, у меня ровным счетом не было никаких планов, связанных с Нью-Йорком. Хотя мне там отчасти даже понравилось, в душе моей зрело убеждение (которое впоследствии себя оправдало), что я вскоре уеду из этого города и больше никогда сюда не вернусь. Этот великий город вызвал во мне двойственное и увлекательное чувство. С одной стороны, он меня чем-то очаровывал, я постоянно пребывал там в очень хорошем состоянии, мне всё время было весело, легко, мистично. С другой стороны, это легкое и приподнятое состояние было связано с тем, что я ничего от этого города не хотел. Я знал, что больше в этот город не приеду: он мне не нужен.

Свобода и отсутствие желаний (каких-то заявок в адрес города) рождали это эйфорическое состояние. Жизнь наша в Нью-Йорке протекала в форме бесконечных встреч, потому что ньюйоркцы очень любят назначать встречи в кафе. Каждый персонаж желал встретиться в кафе. Мы встречались, обсуждали что-то. Душевное тепло проистекало в основном из сердечных чакр соотечественников или бывших соотечественников. Например, Комар с Меламидом нежно взяли нас под свое крыло. Виталий Комар специально для нас устроил невероятный просмотр слайдов. Это был захватывающий показ самых разных памятников Ленину, таящихся в республиках бывшего СССР. Главное убеждение, которое Комар пытался до нас донести и донес, – каждый народ изображал Ленина как представителя своего народа. В Узбекистане в лице Ильича можно увидеть узбекские черты, в Казахстане – глубоко казахские свойства в облике Ленина, и так далее, не говоря уже об этнических орнаментах, которые вкрадчиво теснились по постаментам, а иногда даже переползали на пальто Ленина или на его жилетку.

В 3114 году людей не стало, но так называемая «Цивилизация Шаров» воздвигла некоторое количество гигантских фигур в качестве монумента человеческому виду. Все фигуры были изготовлены очень тщательно после долгого и подробного изучения вопроса о том, как выглядели люди в период их существования.

Незабываемой осталась замечательная поездка, которой нас одарили наши друзья Рита Тупицына и Виктор Тупицын. Они повезли нас в живописное место, которое называется Hudson River Valley – место, прославленное еще в XIX веке благодаря трудам группы живописцев, а группа эта так и называлась Hudson River School. Они изображали на своих полотнах эту небесной красоты местность, которая состоит из крупных покатых холмов, поросших лесами. Между холмами вьется блаженная лента реки Гудзон. На вершине одного из этих лесистых холмов стоит дом, который в те времена принадлежал Рите и Вите Тупицыным. В этом доме они нас нежно приняли, устроив в честь нашего приезда замечательный трехступенчатый видеопросмотр. Три фильма: «Золотая лихорадка» Чарли Чаплина, Blue Velvet Дэвида Линча и Pink Flamingos Джонни Уотерса. Фильмы были выбраны по цветам. Образовался некий триколор, флаг фантомного государства – золото-сине-розовый стяг, который тут же в моем сознании стал плескаться в небе над Гудзоном. Тайные переклички между этими фильмами заставляли очень глубоко задуматься. Образ растерянного и потерянного то ли клерка, то ли бомжа, которого судьба забросила на Аляску. Образ маньяка, страдающего от астмы, который вырисовывается в фильме Blue Velvet, убийцы, который постоянно задыхается, совершая свои злодеяния, и сам рискует умереть от удушья и поэтому пользуется аэрозолями всякий раз, когда ему приходится убивать. Венчающий эту триаду невероятный образ, созданный Дивайном и Джонни Уотерсом, образ маленькой пухлой девочки, которую играет толстый сорокапятилетний мужик, который убивает всех своих родных и убегает из дома в гигантских пушистых тапках, и потом всё время сосет член у кого-нибудь в кадре.

После эйфорического просмотра этих фильмов мы заснули в предоставленной нам комнатке, а поутру идиллически увидели семейство оленей, которые своими заинтересованными черными глазами смотрели через окно прямо в наши только что проснувшиеся лица. Мы, конечно, вышли и, хрустя снегом, пошли сквозь лес, куда глаза глядят, шагая по этому ландшафту лесистых холмов. Вокруг были те самые freshness, wilderness – то, что является main dish of America. Совершенно никого, никаких домов, какие-то леса, леса, леса, река. Потом где-то вдалеке стала мерцать розоватая светящаяся точка. Мы пошли в ее сторону и, проваливаясь в снег, иногда выходя на дорогу, сквозь сплошные леса, пришли к этой точке, которая оказалась ресторанчиком. Удивительно, но снедь там была исключительно русская, хотя мы не встретили там ни одного русского человека, встретили только пирожки с капустой, блины, селедки, маринованные капусты, соленые огурцы. И мы поняли, что Америка – это нежнейшая страна, и очень радостные и опьяненные вернулись в Нью-Йорк. Вскорости открыли выставку. Кажется, она всем понравилась.

На вернисаже нашей выставки я увидел лица, уже мне знакомые. Перелететь океан ради того, чтобы встретить тех же самых людей, что и в родном Старом Свете, – это вполне в духе наших дней (видно, уже тогда, в январе 1993 года, стояли на дворе наши дни, во всяком случае, в рамках интернациональной секты современного искусства). Снова Филис Кайнд в совиных очках, снова Дэвид Росс с его расхлябанной походкой (он тогда был директором музея Уитни), снова Рон Фельдман с лысой, словно бы глиняной, головой, снова добросердечная Джейми Гембрелл, снова ясноглазый Эндрю Соломон с младенческим личиком, на котором розовый румянец сиял, как детский кисель, пролитый на детскую скатерть. Виталий Комар появлялся тогда (как и сейчас) в галстуке-бабочке. Преданность избранному раз и навсегда имиджу вызывает уважение. Карин Куони ослепляла всех своей прекрасной улыбкой, свежей, как снежок высокогорного Венгернальпа. Все были очень рады друг другу – как всегда, как всегда!

Я уже признавался вам, что зимний Нью-Йорк, мимолетно увиденный мной в том далеком году, до сих пор является мне в сновидениях. Такой уж это город, и такая уж это была зима! Ветхие дамы на Бродвее в длинных, до земли, шубах, с матовыми лицами, зябкие, злобные, дряхлые, изъясняющиеся на странном диалекте русского языка, где все слова словно бы залиты цементом. Веера и полумесяцы тонкого вихрящегося снега на асфальте Мэдисон-авеню. Чем-то меня впечатлила эта поземка, несущаяся вдоль громоздких псевдозеркальных автомобилей, ластящаяся к красным коврам, выплеснутым из подъезда, словно плоские языки, высунутые из полузолотых ртов. Языки, помеченные гербами отелей или же номерами домов, истоптанные нежными туфельками тех пепельных синдерелл, что даже в январе предпочитают обуваться в нежные туфельки или же в седые как лунь башмачки. Квазиготический собор святого Людовика, чья архитектура мало отличалась от нашего швейцарского особняка. Этот собор я не мог не посетить, ведь он предоставлял свои интерьеры для съемок стольких леденящих сцен, как в случае фильмов ужасов, так и в случае фильмов трепета. Напротив соборчика небоскреб, а на нем (на высоте геликоптера) цифры 666.

Гротескный ужас китайских улиц. Не знаю, как дела обстоят нынче, а в 1993-м, стоило ненароком свернуть с Бродвея в нежелательную улочку, как ты молниеносно переносился с прочных поверхностей американской меланхолии в пеструю трясину опасного и омерзительного распада, где ни о какой меланхолии даже ни слыхивали. Как-то раз меня угораздило зайти в кафе на одной из этих тленных улиц: множество раскосых лиц воззрилось на меня, лапшовые мокрые бороды свисали с палочек, застывших возле распахнутых от изумления ртов, а рты эти отнюдь не могли похвастаться зубами. Грубо говоря, во всем этом многолюдном кафе не набралось бы и десятка зубов. Стены сочились каким-то странным липким соком, отовсюду изливалась лавкрафтовская жуть, все иероглифы казались чуть смазанными, как будто их начертали губной помадой на зеркале, а на всех лицах было написано: «У тебя честные глаза, незнакомец. Хочешь услышать правду?»

На обратном пути в Европу наш самолет попал в грозу над Атлантикой. Нас трясло, как в эпилептическом припадке, мрак и сверкание смешивались в электрическом небе, молнии ветвились и размножались, а в брюхе самолета мы с Элли были единственной молодой парочкой среди сплошных стариков и старух: видимо, гигантская делегация престарелых направлялась из родной Америки на отдых в Швейцарию. Стариков охватил ужас, все они крестились и громко читали молитвы. Сейчас я обосрался бы от дикого страха в подобной ситуации и заткнул бы этих старцев за обосранный пояс, но тогда я был молод и мистически бесстрашен, к тому же налакался джина с тоником, поэтому только глупо хихикал и ликовал, оснастив свои уши самолетными наушниками, откуда сочилась музыка Эндрю Ллойда Вебера, а именно «Фантом оперы». Там полуликий (полудикий) призрак громко загнивал в опустошенном театре, он любил девушку и отчаянно звал ее среди искалеченных декораций: «Кристин! Кристин!» Так, не без пафоса, я покинул Америку. Я твердо знал, что покидаю эту прекрасную страну навсегда.

В каком-то глубоком оцепенении мы вернулись в Европу: сначала в Цюрих, а потом в Москву. После чего я месяц придерживался своеобразного образа жизни у себя в квартире на Речном вокзале. Перевернулись день и ночь, к тому же была зима, всё было каким-то совершенно запредельным. Я почему-то прекратил общение со всеми своими знакомыми. Я выдернул телефон из розетки, целый месяц не подходил к телефону. Я практически ни с кем не общался, просыпался вечером, довольно поздно. Очень неторопливо пил чай, а потом отправлялся на долгую прогулку. Всякий раз, когда я возвращался домой, навстречу мне дети шли в школу со своими ранцами на первый утренний урок. Увидев этих детей, бредущих, бледных, как бегуны Нью-Йорка, полупроснувшихся, трущих нежными кулачками свои заспанные глаза, я осознавал с невероятно радостным чувством, что теперь я смогу заснуть. И, придя домой, мирно засыпал. Кажется, это называется «джет лаг», не так ли? Так прошел весь февраль, а потом наступила весна, которая по контрасту с этой зачарованной постамериканской летаргией оказалась дико тусовочной и веселой, заполненной запредельными либидными взрывами. Очень много вдруг появилось совершенно невероятной красоты девушек, и я сразу же в них во всех влюбился. Я просто проваливался в разные формы интенсивного сексуального взаимодействия с этими девушками, а также с самим воздухом весны. Поэтому даже не стану рассказывать о той весне. Если о ней рассказывать, то придется написать отдельную трехтомную эротическую книгу под названием «Весна 93-го года».

Глава двадцать первая

Париж. Проблема трофея

В начале мая 1993 года я впервые оказался в Париже. Поводом для путешествия в этот город стала выставка «Временный адрес русского искусства», которая состоялась в Музее почты на бульваре Монпарнас. На этой выставке «Медгерменевтика» показала инсталляцию «Проблема трофея». Итак, что же это за «проблема трофея»? Речь идет, конечно же, о путешествии в потустороннее и о потребности принести оттуда некий материальный объект. Речь снова идет о Стране за Пеленой. В случае той инсталляции, которую мы тогда показали в Париже, эта мистическая Пелена (или же, в суфийской терминологии, Завеса) была материализована в виде белой эластичной трикотажной ткани, обычно используемой для изготовления нижнего белья. Эту ткань мы натянули на три большие квадратные рамы – таким образом возникли три как бы картины, белоснежно-простые, полностью лишенные каких-либо изображений. Зато внутрь, за эту гибкую нежную ткань, мы заложили три материальных объекта – своей тяжестью эти вещи заставляли ткань изгибаться и провисать: пустые картины оказывались беременны некими материальными объектами. Выглядело это одновременно мистично и слегка фривольно, поскольку трикотажная ткань облегала объекты таким образом, что это слегка напоминало массивные причиндалы, плотно обтянутые трусами. Что за объекты мы заложили внутрь этих белых псевдокартин? В принципе это могла быть любая вещь – любой предмет может стать трофеем. В одну из псевдокартин был заложен небольшой стульчик с плетеным сиденьем, обликом схожий с тем стулом, который изображен на известной картине Ван Гога, но только уменьшенный, как бы предназначенный для жопки пятилетнего малыша.

В другую псевдокартину была заложена нелепая, тяжеловесная каменная статуэтка облого пингвинчика, напоминающего хуй или некий весомый обмылок или же леденец, которому чей-то рот уже сообщил чрезвычайно обтекаемую форму. Третий объект не припомню. Эту работу я сопроводил текстом «Фонтан-гора. Рождение объекта из покосившейся картины».

Такая вот эфемерно-материалистическая была инсталляция. Поселили нас в Эфемерном госпитале. Так назывался комплекс зданий, где прежде размещались больничные корпуса. По прихоти архитектора эта старая больница на Монмартре была выстроена в виде византийского монастыря, обнесенного со всех сторон каменными стенами. Одна из стен граничила со старым кладбищем Монмартра. Превосходная архитектура позднего ревивализма, массивные и прекрасные византийские палаты. Эфемерным госпиталь назывался, видимо, в силу своей обреченности. Его собирались снести, и поэтому временно в нем размещалась некая арт-коммуна. Впоследствии этот Эфемерный госпиталь действительно безжалостно снесли – теперь там возвышается комплекс омерзительных жилых зданий.

Я прибыл в Париж вместе с Элли и Федотом. Потом подтянулся и Антоша Носик со своей подругой Линой (или Ланой). Она была биологом.

Мы быстро всосались в незамысловатую, но отшлифованную структуру парижского кайфа. Каждый день покупали парочку бутылок белого бордо, кучу сыров, хрестоматийные багеты. Шлялись по Парижу, болтая. Не могу сказать, что этот город меня очаровал, но мне было там хорошо. Мы жили в просторном больничном зале с полами и стенами, покрытыми побитым кафелем. По углам этого обширного пространства еще уцелели ржавые остатки клинических агрегатов. В центре этого зала я, бывало, сидел на продавленном диване, попивая холодное белое и почитывая книгу Натана Эйдельмана «Первый декабрист» – о Раевском. Состояние было не столько райское, сколько раевское. Если честно, состояние было такое, как будто я вернулся с фронта и теперь отдыхаю: настолько перед этим выдалась накаленная московская весна, переполненная жгучими всплесками либидной эйфории. В Париже (мы называли его Париком – ударение на первый слог) я мягко попускался на белом вине и сыре бри. Вспоминаются строки Кэрролла:

Пил я тогда только белое. Терпкий вкус белого бордо прочно ассоциируется у меня с тех пор с обликом прямолинейных парижских улиц. Последствия жизни во дворце Альфреда в Кельне оказались таковы, что у меня развилась прочная аллергия на красное вино (аллергия не в форме кожных высыпаний, а в форме тяжелых приступов удушья).

Позже, с 2005-го и вплоть до окончания 2014 года, я вообще не прикасался к алкоголю даже кончиком мизинца. Теперь опять ужираюсь красненьким, как в самом начале 90-х. Так вот играет человеком биохимическая судьба.

Вход и выход из Эфемерного госпиталя жестко контролировался высокомерными растаманами, которые сидели на вахте в своих красно-желто-зеленых вязаных шапках, покуривая жирные джойнты. Эти джойнты не смягчали их суровый нрав: они почему-то non-stop приебывались к нам с какими-то мелкими претензиями и придирками. При этом изъясняться по-английски они не желали, ясное дело.

Атмосфера в арт-коммуне была внешне якобы свободная, а на самом деле гнусная и дисциплинированная. Так всегда бывает в западных местечках альтернативно-левого типа: фантик богемно-андерграундный, начинка – омерзительная жадность, тупость, скука и тотальный контроль.

Федотик давал просраться. Дешевизна некоторых вин его очень возбуждала. Получив от Музея почты скромный гонорар за участие в выставке, он набил свой рюкзак бутылками с темно-красной влагой и отправился в одинокое свободное плавание по Парижу. Вернулся он из этого плавания на рассвете следующего дня с кровоподтеками на опухшем лице, мало что соображая. И без денег, конечно: ему встретились какие-то арабские парни со сложными судьбами. Они испиздили его и забрали все деньги. Федотик был очень доволен таким приключенческим раскладом – всё же это был его первый трип за пределами Содружества Независимых Государств (мы называли это фантомное межгосударственное образование СНЕГ, озвучивая невидимую букву «е», незримо присутствующую в аббревиатуре СНГ).

На вернисаже выставки в Музее почты я последний раз видел моего друга и младшего инспектора МГ Илюшу Медкова. Он тогда уже был олигархом, банкиром и, кажется, участвовал в финансировании этой выставки. После 91-го года мы редко видели друг друга. Илюша был занят грандиозными финансовыми аферами, к тому же плотно висел на кокаине, меня же интересовали иные субстанции. Честно говоря, кокаин и героин (вкупе с прочими опиатами) всегда внушали мне дикое стихийное отторжение. Я никогда не любил эти препараты, и мне всегда было трудно общаться с людьми, пребывающими в активной фазе взаимодействия с этими веществами.

«Конституция – это судьба», – сказал Зигмунд Фрейд. Биохимические предпочтения, безусловно, являются важнейшей составной частью всякой конституции и всякой судьбы.

Тем не менее во время нашей последней, краткой, вернисажной встречи Илюша показался мне таким, каким был всегда: с лукавым взором озорника и мечтателя, с еще более лукавой улыбкой, блуждающей по пухлым устам. После вернисажа барон Паоло Спровьери пригласил всех художников в ресторан «Куполь» на бульваре Монпарнас. Паоло готовился к свадьбе с молодой балериной Паолой: свадьба должна была состояться тем же летом в Венеции. В преддверии столь торжественного и радостного события барон был настроен празднично: вечеринка в ресторане «Куполь» обернулась настоящим пиром. Глубоководные гады всех видов и форм громоздились на многоступенчатых дисках, напоминающих средневековые модели адов и раев. Эти конструкции, где на разных этажах возлежали в кулинарном снегу разнообразнейшие творения Господа, источали столь острый и волнующий запах моря, что от него слегка кружилась голова. Холодное белое вино лилось рекой. За спиной каждого из сидящих за столом громоздился персональный официант – все они выглядели как парадные гвардейцы и в то же время как жрецы сурового культа наслаждений. Когда я, увлеченный застольной беседой, протягивал жадную руку, чтобы мимоходом налить себе еще вина, – в эти моменты официант, каменеющий за спиной моего стула (о чьем присутствии я уже успел по легкомыслию позабыть), вдруг оживал и налетал на меня бешеным ястребом. С выражением презрительной ненависти на своем жреческом лице он грубо отталкивал мою руку локтем, преграждая ей путь к бутылке, обернутой в белую салфетку. Поставив меня на место, он сам отточенным движением ухватывал бутылку и, изогнувшись в иконографическом полупоклоне, наполнял вином мой бокал. Посредством брутальных телесных актов официанты указывали пирующим на то, что они обязаны соблюдать ритуал. Но пирующие, собравшиеся за этим столом, были такого свойства, что на хуях вертели подобные ритуалы и всех этих величественных жрецов в черных фраках. Поэтому устрицы слетали на скатерть с ледяных горок, влажные осьминоги соскальзывали со своих вершин и плюхались на пол, под грязные ботинки московских безумцев. Кто-то уже порывался завопить во всё горло советскую песню. Но в целом все вели себя прилично – всё-таки интеллектуалы, ебаный в рот, концептуалисты, тонкие и нервные натуры. Некоторые даже раскованно пиздели на иностранных языках, излагая сложнейшие и оригинальные суждения.

Барон Паоло, похожий на толстого сеньора Помидора, на феодала из детской коммунистической сказки, величественно восседал во главе пиршественного стола рядом со своей принцессой Паолой, с одобрением взирая своими заплывшими глазками-щелочками на интеллектуальное буйство представителей московской богемы. Он был немногословен, английским владел слабо, родным итальянским, кажется, тоже. Зато щедр, величав, феодален, по-своему сердечен, в лучшем смысле этого слова архаичен – древний вельможный флюид долетал до нас сквозь его толстое лицо.

Весной того года он явился в Москву и несколько раз посещал меня на Речном. Стал покупать рисунки – мои и моих друзей. Говорят, с некоторыми художниками он поступал цинично и кое-кого грубо обманул. Но наша компания ему чем-то приглянулась, и с нами он вел себя ласково и отзывчиво. С удовольствием вспоминаю этого человека. Паоло оказался даже настолько отзывчив, что принял близко к сердцу драматическую любовную историю Саши Мареева, а она, эта история, в те месяцы достигла своего апогея и вовлекла в себя немалое количество взволнованных и неравнодушных людей.

Не знаю точно, когда это случилось, но в какой-то момент Саша Мареев (будучи, видимо, еще студентом МАХУ – Московское академическое художественное училище) отправился на этюды в Смоленск, чтобы рисовать полуразрушенные церкви, живописно заросшие травой. Там встретил он юную еврейскую красавицу – смолянку, точнее смоленку, и влюбился в нее. Она ответила ему взаимностью, но роман этот пресекся в самом начале: ее родители как раз в этот момент решились покинуть родной Смоленск и уехать в Израиль. Так они и поступили, и девочку, не достигшую еще восемнадцати лет, естественно, забрали с собой. Так Саша оказался разлучен со своей возлюбленной, но любовь к юной смоленке не угасла в его сердце, напротив, год от года эта любовь приобретала в разлуке всё более экстатические формы. И хотя прекрасные девушки в неукротимом количестве наполняли собой Сашину жизнь, и также он наполнял собой их тела и души со всей безудержностью любвеобильного гения, тем не менее каждую ночь он предпринимал сакраментальный телефонный разговор с Израилем, причем любовная беседа, переливающая свои сердечные искры между Москвой и Иерусалимом, как правило, длилась несколько часов. Поскольку очень часто это происходило в моей квартире на Речном, я хорошо представляю себе течение этих бесед.

Саша устраивался в каком-нибудь неожиданном уголке моей квартиры – он мог облюбовать для разговора любое место, куда дотягивался телефонный провод. Будучи очень высоким и гибким, словно цирковой акробат, он заплетал свои неимоверно длинные конечности прихотливыми кренделями или же складывал их в поразительные многоугольники: плечом он прижимал к уху телефонную трубку, а его руки при этом разворачивали рулоны загадочных бумаг или же извлекали из папок трепещущие листы полупрозрачной кальки; он подвигал к себе старинный портфель двадцатых годов, извлекая из его кожаных глубин разнообразные пузырьки с черной, бурой, синей, зеленой, золотой тушью; он, словно фокусник, выуживал из каких-то складок своего существа растрепанные фасции китайских кисточек – и вот элегантные комары возникали на бумаге, или же перистые, разбрызганные мушкетеры, кутающиеся в короткие плащи, или же лица друзей, или же размытые ландшафты, или же девичьи усмешки, или же целующиеся парочки, заключенные в рамки раненых сердец. Часто на кальках, рулонах, обрывках возникал или проскальзывал профиль той девушки, чей голос долетал до него издалека, из таинственных глубин Обетованной земли.

Инсталляция МГ «Проблема трофея». 1993

В самом конце 90-х, когда мои ноги тоже вступили на священную территорию Обетованной земли, я познакомился с той девушкой, с которой когда-то мой друг вел нескончаемые ночные телефонные беседы, раскинув себя и свои облюбованные рисовальные принадлежности по паркетам моей речновокзальной обители. Могу засвидетельствовать, что она целиком и полностью заслуживала той романтической любви, которую ей довелось пробудить в Сашином сердце: высокая, темнокудрая, кудромудрая, с античным профилем…

Но… Саша так и не встретился с ней больше никогда, хотя это было более чем возможно, и множество людей (и я в том числе) увлеченно пытались содействовать воссоединению этой влюбленной парочки. В частности, барон Спровьери, растроганный, словно граф Строганов, этой любовной историей, вовлекся в это дело: он пригласил Сашу приехать в Италию тем летом 93-го года, тем более что мы с Сашей должны были, согласно плану, поучаствовать в Венецианской биеннале, что и произошло, но, к сожалению, без Сашиного физического присутствия: вместо Саши в Венецию прилетели только его утонченные комары, нарисованные им на прозрачных кальках. Саше было выслано приглашение, многие люди приложили старания, чтобы у него появился заграничный паспорт, а в нем – итальянская виза. Это было не так уж просто, но всё это было сделано. Были куплены билеты для Саши на самолет Москва – Рим, и даже несколько раз покупались такие билеты. Барон приглашал также Сашину возлюбленную, готов был оплатить ее полет из Иерусалима в Рим, он обещал влюбленной паре самые романтические пристанища в Риме, Венеции и в поместье барона в Кампанье. Девушка готова была лететь. Она даже с трудом добилась согласия своих родителей на это путешествие. Но Саша не прилетел. Он проебывал один самолет за другим, билеты сгорали, покупались новые – и сгорали тоже. Саша проебывал в тот год всё, что только можно было проебать.

Все, кто пытался способствовать воссоединению любовников, были потрясены таким оборотом дела. Я, помню, даже укусил себя с досады за руку, когда Саша не прилетел в Рим. Но всем казалось тогда, что это капризный взбрык своевольного гения. Никто не догадался (и я не догадался), что этот отказ от романтической программы являлся сигналом приближающегося психотического срыва.

Часто говорят, что история не терпит сослагательного наклонения. Это относится в полной мере и к любовным историям. И всё же мне кажется, что если бы Саша прилетел тогда в Рим и встретился бы там со своей еврейской красавицей (которая носила простое русское имя Оля), то дальнейшая его судьба развернулась бы иначе. Возможно, дело могло бы закончиться даже волшебнейшей римской свадьбой. Но этому не суждено было случиться.

Зато случились тем летом две другие свадьбы – одна в Париже, другая в Венеции. Оля Свиблова вышла замуж за французского аристократа Оливье, а Паоло женился на Паоле. Свадьба Оли и Оливье состоялась, если не ошибаюсь, вскоре после открытия выставки в Музее почты. Я на этой свадьбе присутствовал, хотя не знал еще тогда ни Олю, ни Оливье. Помню, что жених и невеста были в белом с ног до головы, и к тому же их заливал бело-синий мистический свет. Впоследствии я подружился с Ольгой Львовной и дружу с ней до сих пор. Всем, кто ее знает, очевидно, что она – одна из необычнейших личностей нашего времени.

Общение наше началось не помню когда, в Москве. Оля приехала ко мне по какому-то делу. Она была за рулем, а мне почему-то надо было отвезти куда-то телевизор. Я попросил ее о помощи. Мы загрузили телевизор на заднее сиденье ее автомобиля и поехали, причем Оля вела оживленный и вулканический рассказ о своей научной деятельности. Мы долго петляли по московским улицам, но куда бы мы ни ехали, перед нами стабильно влачилась крупная хозяйственная машина, чей кузов был под завязку загружен арбузами. Внезапно из кузова скатился арбуз – прямо нам под колеса. Оля невозмутимо крутанула руль, удачно огибая траекторию катящегося зеленого шара. При этом она, что называется, и бровью не повела, и ни на секунду не пресекла свой рассказ о захватывающих научных изысканиях. Но арбузы продолжали падать. В арбузной среде произошла некая цепная реакция, запустившая инерцию шквальных падений. Они сыпались из кузова во всё возрастающем количестве – иные разбивались в кроваво-сладкие дребезги, другие весело катились нам навстречу. Оля мастерски рулила, совершая немыслимые дорожные кульбиты, лавируя между катящимися арбузами. Мне казалось, что мы очутились в какой-то отъехавшей компьютерной игре. Но Оля не сочла нужным комментировать арбузный шквал, она не уделила этому явлению ни единого замечания, увлеченно повествуя о том, о чем она повествовала. Тогда я осознал, что только что познакомился с удивительным человеком.

Из Парижа мы вылетели в Рим. В самолете Париж – Рим я увидел двойника Сережи Ануфриева. Он сидел прямой, смуглый, одетый в Сережином стиле: яркая рубаха, парусиновый пиджак. И увлеченно покусывал ногти своих рук – так и Сережа всегда поступал, когда нервничал. Когда стюардесса о чем-то спросила его, он отвечал по-французски, произнеся довольно длинную тираду совершенно Сережиным голосом. Сережа не говорит по-французски, к тому же я точно знал, что он в Москве, – иначе подумал бы, что третий старший инспектор тайно сопровождает нас в столичный город католического мира.

Мы провели некоторое счастливое время в восхитительной столице католического мира. Я всегда обожал этот город всеми фибрами своей души – так принято говорить, хотя мне неизвестно, что такое «фибры», но используя это выражение, я всегда пребываю в подсознательном убеждении, что «фибры» означают «жабры». Действительно, в Риме открываются в душе некие жабры, появляется, иначе говоря, возможность дополнительного, широкого дыхания, настолько страстную любовь к себе внушают эти руины, обелиски, мотоциклы, соборы, кривые пинии, крики, арки, микроскопические чашки с горьким эспрессо, отшлифованные мраморные и бронзовые тела, фонтаны, рожки с мороженым, бесчисленные пестрые униформы военных и священнослужителей, сады на верхнем ярусе Рима, где бронзовые головы произрастают столь же обильно, как и божественные деревья. Любовь – это и есть воспаряющее и объемное дыхание, и я вдыхал римский воздух любви настолько жадно, насколько умел.

Барон Спровьери, пригласивший нас, носился по Риму на мотике, причем его грузное тело свешивалось по сторонам стремительного агрегата, словно мешок с мукой, возлежащий на узком барном табурете. Его галерея располагалась на Пьяцца дель Пополо, в угловом доме. Из окон виден был торец одного из соборов-близнецов, а также сфинксы, фонтаны, туристы, голубиные оравы. Он водил нас в свой любимый ресторанчик неподалеку: ресторан без вывески, для знающих, для своих, – просто ободранная дверь в стене. Заходишь – внутри небольшая комнатка, три столика под классическими скатерками в крупную красную клетку. На столах бутылки с водой, без этикеток. Всё крайне просто, но таинственно. Вино тоже в бутылках без этикеток. Как бы притон для шпионов-гурманов. Никаких надписей нигде. Комнатка, лишенная текстов. Никакого меню. Вместо этого выходила тетка кухонного вида, в переднике, хмурая, чуть ли не в тапках на босу ногу.

Уперевшись натруженными руками в бока, она некоторое время вела с Паоло хмурый деловой разговор. Это они обсуждали, что будем есть. После этого тетка удалялась на кухню – готовить. Эта тетка была гением кулинарного дела, подлинным виртуозом. Какие только гастрономические изыски не приносила она из своей обшарпанной кухни! Цветы баклажана и дыня, завернутая в копченую стружку, вырезанную из сердцевины некоего нечеловеческого тела. Паоло, как и пристало барону, запивал это всё белым просекко, даже если трапеза происходила утром. Иногда входили другие посетители – не более двух или трех человек. Тоже свои, знатоки, ведающие про секрет ободранной двери. С Паоло они никогда не здоровались, а он не здоровался с ними. Как бы не замечали присутствия друг друга. Типа гастрономические заговорщики.

Относительно нашей троицы Паоло решил, что я такой вальяжный пахан, который шляется по Европе в компании любовницы и любовника. В связи с этим он иногда протягивал в направлении Федота жирную руку и игриво щекотал его под подбородком своими пальцами, напоминающими баварские колбаски. При этом его глазки-щелочки добродушно блестели и он с трудом выдавливал из себя английскую фразу «You are nice guy». Слова в целом давались барону с трудом. Подобное обращение никак не укладывалось в харьковские понятия о пацанской чести, поэтому Федот кабанел от баронской ласки. По правилам харьковского этикета он должен был впаять барону в бубен за такую фривольность, но он не мог это сделать – всё же мы были гостями Паоло.

Мы провели, помимо Рима, какое-то время в поместье барона в Кампанье: на память осталась фотография, где мы с Федотом прячемся в бамбуковой роще неподалеку от античной статуи, которую откопали в земле, когда делали бассейн. Вскоре мы выехали в Венецию.

Глава двадцать вторая

Венеция-93

Мое участие в Венецианской биеннале 1993 года, точнее, мое физическое присутствие на этом мероприятии, довольно сильно повлияло на мое отношение к современному искусству и к интернациональному арт-миру. Если до этого упомянутые явления вызывали во мне лишь сдержанное разочарование, то после той Венецианской биеннале я стал наблюдать в себе непроизвольное пробуждение более острого чувства отвращения в адрес международного совриска. Осмотрев множество экспозиций (многие из них были весьма неплохими), я спросил себя (хотя мне вовсе не хотелось задавать себе этот вопрос): «И этим я занимаюсь? И к этому вот миру я принадлежу?»

И мне пришлось себе ответить унылым и скучным внутренним голоском: «Да, Пашуля, именно этим ты и занимаешься. И именно этому миру, пусть отчасти, но всё же принадлежишь».

Но я не отчаялся, не преисполнился омерзения к себе, не испытал ни кризиса идентичности, ни угрызений совести, не бросился прочь очертя голову (хотя спонтанное желание поступить именно таким образом было очень велико). Вместо этого я подумал о двоемыслии, о священном опыте советского мира, я подумал о двойных адресациях, я попытался вообразить себя в качестве неброского спиритуального диверсанта, который пребывает в мире интернационального современного искусства лишь для того, чтобы незаметно протащить сюда нечто глубоко чуждое этому миру, нечто такое, что способно было бы вызвать глубочайшее омерзение в душе арт-мира, если бы он обладал душой и если бы он оказался настолько внимателен, чтобы заметить мои микроскопические духовные диверсии. Но арт-мир душой не обладает, к тому же мои воображаемые диверсии ему ничем не угрожают, поэтому этому самодовольному мирочку (к счастью для меня) глубоко насрать на мои чувства и мои поползновения.

На Венецианской биеннале 1993 года «Медгерменевтика» принимала участие в относительно небольшой выставке Passaggio а Oriente («Шаг на Восток»), которая экспонировалась в павильоне Израиля. Куратором выставки являлся, если не ошибаюсь, Джачинто Ди Пьетрантонио, парень с абсолютно безумными глазами, но, видимо, втайне вменяемый. Куратором же всей биеннале того года был Ахилл Бонито Олива, известнейший персонаж, чье физическое воплощение являло собой низкорослого и морщинистого грибообразного господина, жующего сигару. Словно маленький король, Олива расхаживал по Джардини ди Кастелло (Замковые сады, где во множестве павильонов разворачивает свои экспозиции Венецианская биеннале). Расхаживал, пыхтел сигарой, но лишнего слова не молвил. Если вы встречаете среди итальянцев немногословного человека, то будьте уверены, это person of power, в том или ином смысле.

То, что я оказался в павильоне Израиля, сейчас воспринимается мной как предзнаменование того факта, что через семь лет после описываемых событий я сам сделался израильтянином. В 1999 году я уехал в Израиль и через девять месяцев после прибытия в страну своих предков стал обладателем паспорта, украшенного изображением семисвечника. С тех пор, блуждая по разным краям и странам, я ощущаю два паспорта в своем нагрудном кармане – тесно прижатые друг к другу, как бы слившиеся в объятии, как слились и во мне два начала: еврейское и русское.

Один паспорт с семисвечником, другой – с двуглавым орлом. В цифровом воплощении эти два геральдических символа представляют собой две цифры – семь и два. В совокупности они составляют цифру 72, номер моей квартиры на Речном вокзале, которая так долго была шефом и сакральным центром «Медицинской герменевтики». Эта квартира до сих пор принадлежит мне, но теперь она живет сама по себе – я редко совершаю паломничества в это священное место. Редко захожу я в Комнату За Перегородкой, которая, безусловно, является одним из важнейших героев данного повествования. Теперь эта комнатка вся заставлена ящиками, картонными коробками, а в коробках рисунки, игрушки, письма, фотографии, стеклянные шарики, зайцы без ушей, мои старые паспорта. Среди них советский, украшенный гербом, который мы в нашем медгерменевтическом сленге называли Монгольское Окошко – вид на земной шар, повисший над Солнцем, взгляд в космос сквозь аграрный венок, сплетенный из колосков. Символическая конфигурация гораздо более новая, чем семисвечник и двуглавый орел. Но в моей жизни (равно как и в судьбах множества моих современников, соплеменников, сограждан) эта геральдическая конструкция, состоящая из аграрных и космических символов, предшествовала появлению семисвечника и двуглавого орла. Об этом не стоит забывать. Да никто и не собирается забывать об этом.

Аллегорическому изображению уходящего советского мира была посвящена инсталляция Кабакова «Красный павильон», развернутая тем летом в российском павильоне. Павильон выстроен Щусевым в стиле a-la russe, в стиле сдержанной русской сказочности. Уже сам фасад этого павильона выглядит удивительно: лепной герб СССР, а под ним дата: 1913 год. Сочетание герба и даты кажется многозначительным, но абсурдным парадоксом, ведь этот герб появился только в 1922 году. Грандиозная путаница времен и знаков. И злаков, спеленутых лентами. Зритель заходил внутрь павильона, но встречал там только тьму, строительные леса, небрежные дощатые настилы, по которым можно было пройти насквозь во дворик, где на фоне сияющей лагуны торчал праздничный советский павильон – розово-красный, размером не больше деревенского нужника, зато свежеокрашенный, с большим гербом СССР, с кучей красных флажков, и к тому же источающий громогласные звуки первомайского парада. Аллегория более чем простая: нынешняя Россия находится в состоянии ремонта (стройка-помойка), зато советское прошлое, как великолепный скелет в шкафу, вечно рдеет на заднем дворе, вечно-бодрое, вечно-праздничное.

С российским павильоном идеально гармонировал соседний германский павильон, где царствовал тем летом Ханс Хааке. На входе зрителя встречала фотография в рамке: Гитлер и Бенито Муссолини осматривают данный павильон, выстроенный Шпеером. Кстати, недавно мне приснился сон, в котором некто пылко утверждал, что Шпеер был полным идиотом, даже кретином, более того – кретином в квадрате. Не знаю, чем так насолил Шпеер анонимному персонажу моего сна, но архитектором он был вполне убедительным.

Внутри большой зал, на белой стене слово GERMANIA большими буквами. Пол в зале, состоящий из солидных гранитных плит, взломан и превращен в обломки, все плиты раздроблены, и ходить по ним следует как по скрипучим руинам сорок пятого года.

Пока Россия и Германия (в лице Кабакова и Хааке) разбирались со своим прошлым, Британия выдавила из своего нутра некий эликсир распада, некую порцию зловещего яда, которым и по сей день (а пишу я это в 2018 году) тяжело отравлен интернациональный арт-мир. Эта порция яда называлась YBA – Young British Artists. Именно появление этих эффектных молодых британцев на мировой арт-сцене и подействовало на меня таким образом, что я окончательно возненавидел современное искусство.

Тягостное и отталкивающее впечатление, которое произвели на меня работы этих ребят (в тот год они впервые выступили широким фронтом в континентальной Европе), было связано с крушением в моей душе некоего важного ее ингредиента, который я назвал бы фантомом инфантильной англомании. Да, именно на Англию я склонен был с самого детства возлагать некие романтические надежды. Англоманию я унаследовал от дедушки, чья молодость прошла в Лондоне. Надеюсь, вы ничего не имеете против небольшого отступления в сторону дедушки и семейных преданий? Кажется, подобные отступления освящены традицией в мемуарной литературе.

Мой дедушка Мозес Шимес родился в Риге и являлся отпрыском большого и богатого клана, сделавшего состояние (если верить устным рассказам) на чайной и кофейной торговле. Некоторые представители этого клана приняли лютеранство. В своем стремлении подняться вверх по социальной лестнице даже прикупили себе баронский титул и герб. Герб этот мне остался неизвестен, но зато, будучи обожателем гербов, я имел полную возможность придумать и нарисовать десятки гербов собственного изобретения взамен того загадочного остзейского герба, о котором мне доподлинно неизвестно, существовал ли он в действительности. Другие же члены семейства сохраняли преданность вере отцов. Был ли мой дедушка крещен в лютеранскую веру – не знаю. Религиозная тема была полностью табуирована в его дискурсе. Полагаю, дедушка был медиком-материалистом до мозга костей, что не мешало ему оставаться неисправимым мечтателем. Его рассказы о рижском детстве казались смутными романтическими грезами: в них фигурировал особняк с длинными окнами, и во всех окнах летаргически отражалось холодное северное море. Упоминалось также вскользь об обширной коллекции китайских ваз в человеческий рост (некие загадочные дедушкины предки якобы частенько наезжали в Китай по чайным делам). Одну из этих напольных ваз дедушка в детстве разбил, пытаясь втиснуть в нее своего младшего брата.

Этот младший брат по имени Лёва нередко всплывал в дедушкиных рассказах. Видимо, в детстве они дружили, но при этом между ними из года в год тянулся некий нескончаемый спор, некое тягучее и упорное препирательство (такое случается между мальчиками, проводящими вместе детские годы: братьями или же близкими друзьями). Это был спор о том, какая страна круче – Англия или Германия. Мой дед боготворил Англию с младенческих ногтей. Не знаю, что послужило источником этого страстного обожания, но полагаю, что здесь сыграла свою роль британская приключенческая литература. Столь же страстно дедушкин младший брат любил Германию. Этот нескончаемый и, казалось бы, абстрактный спор двух мечтательных мальчиков оказал огромное влияние на их судьбу. Стоило моему дедушке слегка повзрослеть, и он тут же уехал в обожаемую Англию, учился там на медика, сделался врачом и даже успел открыть собственный практис на Риджент-стрит, что являлось предметом особой дедушкиной гордости, согревавшей его сердце до последнего дня.

Лёва же остался в Риге, и когда немцы в сороковом году оккупировали его родной город, он возликовал. Наконец-то его любимая Германия протянула к нему свою могучую руку. Видимо, он был полностью оторван от жизни и витал в облаках, очень далеких от земной поверхности. Во всяком случае, поступил он удивительным образом. Чуть ли не на следующий день после оккупации он надел фрак и цилиндр и явился в немецкую комендатуру, желая предложить свои услуги долгожданным завоевателям. Естественно, он изъяснялся на великолепном немецком языке, где оставили свой след самые златоустые классики германской литературы. Собственно, в семье говорили и читали в основном по-немецки, так что этот язык был ему родным.

Фашисты удивились, увидев еврея во фраке и цилиндре, предлагающего им свои услуги. Они были так изумлены, взглянув в его глаза, исполненные искреннего обожания, что не стали отправлять его в тюрьму или в концентрационный лагерь. Вместо этого они молниеносно расстреляли его прямо во дворе комендатуры. Там он лежал мертвый, в своем фраке и цилиндре, удивленно глядя в почти немецкое балтийское небо.

Моему деду повезло больше, но не слишком. Англия его не разочаровала, и он до конца жизни оставался заядлым англоманом, если не тайным британцем. Но случилось одно досадное и фатальное недоразумение: какая-то неизвестная мне сила перебросила этого лондонского врача в большевистскую Москву. Как так вышло – не знаю. Коммунистическим идеям дедушка никогда не сочувствовал, советскую власть не любил. Что забросило его в советскую столицу, остается только гадать.

Преподавал в московском Институте усовершенствования врачей. Советская власть оценила его медицинские и педагогические таланты: на войну он не попал, преподавал, лечил, превратился в советского медицинского специалиста, но при этом продолжал поддерживать отношения с Лондоном, что не являлось проявлением благоразумия в те времена. В британской столице тогда издавался (может быть, и сейчас издается) медицинский журнал «Здоровье мира» – Health of the World. С этим журналом дедушку связывало многолетнее сотрудничество. Он писал статьи по-английски, переводил отчеты по медицинским конференциям. Когда грянуло «дело врачей», его любимый ученик и протеже Георгиевский написал на дедушку донос, в котором сообщалось, что доктор Моисей Шимес, известный когда-то в Лондоне как доктор Мозес Шаймс, работает на британскую разведку. Дедушку мгновенно уволили из института, лишили ученых степеней. Он ждал ареста и, видимо, расстрела, но ему опять повезло: Сталин умер.

Дедушку так и не арестовали. Вскоре его восстановили на работе, но до последнего дня своей жизни он вынужден был работать под началом своего бывшего ученика Георгиевского, гнусного доносчика и предателя.

Жизнь моего дедушки представляется мне почти цельным белым пятном: неизвестно, когда и по какой причине он покинул Лондон, почему оказался в Москве в роли медицинского специалиста, как и где он повстречал мою бабушку Эсфирь Эммануиловну Хасину, где и когда они поженились…

Следовало бы разыскать телефон моего дяди Павла Моисеевича Шимеса, замечательного скульптора, соавтора знаменитых шевелящихся часов на фасаде кукольного театра Образцова, и позвонить ему, чтобы расспросить обо всем этом. Он наверняка всё помнит, всё знает, и может рассказать, как доподлинно было дело. Дядя уже много лет живет в Германии. Мне страшно звонить ему. Боюсь, он очень обижается на меня за то, что я много лет не звонил, не подавал никаких признаков жизни. Последний раз я видел моего дядю, а также мою тетю Марину Романовскую, а также мою двоюродную сестру Таню Шимес в городе Дюссельдорфе, в 2005 году, на вернисаже моей выставки «Европа» в галерее Урсулы Вальброль. Эта пожилая, добрая и немного растерянная Урсула умерла, и моя тетя Марина Романовская тоже уже умерла, и вообще многие умерли с того 2005 года, да и сам этот год кажется гораздо более древним и занесенным песком, чем, скажем, 1993-й, о котором я вроде бы собирался здесь рассказать. Девяносто третий год – вот он, совсем рядом: свеженький, хрустящий, неувядающий. Мне кажется, я могу, не прилагая никаких усилий, вспомнить его день за днем, час за часом, минута за минутой.

Стоит лишь пожелать, и я могу с легкостью вдохнуть венецианские, парижские, московские, одесские, римские, пражские, гамбургские дуновения того года, припомнить в подробностях не только все реальные события, но и все сны и галлюцинации, которые посещали меня тогда. Я могу по одному лишь щучьему хотению ощутить вкус всех скромных или роскошных яств, которыми меня тогда потчевали. Я и сейчас ощущаю в своей гортани вкус холодного апельсинового сока, который Герман Борисович Зеленин в октябре 93-го влил в мой рот из холодной чайной чашки, сопроводив это сакраментальное вливание загадочной и мистической фразой: «Привет от Илюши Медкова!»

А 2005 год? Где он? Куда он? Потребовалась бы глубинная подводная археология, чтобы извлечь со дна его события и сценки. Ладно, это я спизднул: я прекрасно помню этот год, несмотря на то что он был для меня нелегким. Много довольно мучительных испытаний выпало на мою долю в 2005 году. Тем не менее и в этом страдательном году встречались месяцы блаженств и упоительных радостей, а также гирлянды удивительных приключений, о которых я, быть может, когда-нибудь расскажу, но, скорее всего, не в этом романе.

Хотя я и решился посвятить данный роман главным образом своим похождениям на землях бывшей Священной Римской империи германского народа, но я не стану повествовать о Дюссельдорфе 2005 года и о своей выставке «Европа».

В двадцать первом веке арт-поездки в глубинную Германию (я не говорю сейчас о Берлине) стали вызывать в моей душе всё более острую тоску, к тому же не такая уж значительная была эта выставка «Европа». Скромная, жалкая выставка. И если бы у меня была сейчас возможность уничтожить те большие акварельные рисунки, которые я там выставил, я бы с наслаждением это сделал. И вовсе не потому, что меня не устраивает качество этих акварелей, а исключительно потому, что они связаны с чересчур хмурыми воспоминаниями.

Заглянул в свой куррикулум (извините за неприличное слово) и обнаружил, что выставка «Европа» имела место не в 2005, а в 2003 году. М-да, хронист из меня, как из говна птичка.

Я бы согласился с мнением, что я существо тепличное, если бы подразумевалась не одна теплица, а обширный комплекс разнообразных теплиц, между которыми я шнырял, обследуя их так или иначе, движимый то поисковым энтузиазмом, то волей рока, то ностальгией по утраченному раю, то озорством, то послушанием, а то и смутной ипохондрической тревогой. Увы, не в каждой из этих теплиц теплились райские сады, попадались и суровые парнички, насыщенные фрагментами адов и чистилищ. Искал я, конечно же, наслаждения, а не опыта. А если и опыта, то лишь в том ракурсе, который приближал меня к наслаждению.

Собственно, я собирался рассказать о крушении детского англоманского фантома, точнее, о том негативном впечатлении, которое произвели на меня работы художников из группировки YBA, впервые увиденные мной на Венецианской биеннале в 1993 году.

В моем романе «Странствие по таборам и монастырям», в главе «Рыжая тьма», подробно описываются мысли и чувства юной англичанки с волосами цвета темной меди, носящей имя Рэйчел Марблтон. Эта девушка осматривает большую выставку братьев Чэпмен, которых в упомянутом романе я сначала превратил в близнецов (на самом деле они вовсе не близнецы), а затем убил, заставив хлебнуть отравленного пивка (я же Пивоваров, как-никак).

– Дветысячипятый. Странно звучит, не правда ли? Да и выглядит странно в написанном виде. Вот ведь какие годы пошли, кто бы мог подумать?

Дветысячипятый – мишка толстопятый.

Дветысячипятый как Христос распятый.

Дветысячипятый – по башке лопатой.

Дветысячипятый – парень конопатый.

Дветысячипятый – дымочек коноплятый.

На выставке Passaggio а Oriente в павильоне Израиля «Медгерменевтика» показала инсталляцию «Русский кабинет». Эта работа тесно связана с предшествующей выставкой МГ «Пустые иконы», которую мы сделали в московской галерее «L» весной того же 93-го года.

Хотя эти работы придумал я, материальное их воплощение осуществлено было Федотом, и здесь ему пригодился опыт занятий «фотонабором» – об этом загадочном промысле я рассказал в эпизоде, где описывается первая встреча с Федотом, когда он невнятно повествовал о своих скитаниях по казахским деревням, параллельно терзая и кромсая ножом один апельсин за другим. От тех времен у Федота в его харьковской квартире сохранился чемоданчик со всеми примочками, необходимыми для занятий «фотонабором». И тут этот чемоданчик пригодился. Я тогда достаточно глубоко погрузился в восточнохристианскую теологию, особенно меня интересовали тексты византийского периода, а более других авторов вдохновлял меня несравненный Дионисий Ареопагит, которого именуют в академической литературе Псевдо-Дионисием Ареопагитом. В этом авторе мне нравилось всё: и содержание его идей, и форма их изложения, сочетающая в себе предельную витиеватость с предельной простотой. Это всё равно как квадрат Малевича вышить вологодскими кружевами. Нравилась мне и приставка «псевдо-», прилагаемая ушлыми исследователями к имени Дионисия. Нравилась настолько, что я даже, возможно, решился бы подписываться Псевдо-Пепперштейном, если бы это не отдавало чересчур псевдозашкаливающим псевдодебилизмом. Идеи «Пустых икон» и «Русского кабинета» явились в моем мозгу после чтения текста Дионисия, который встретился мне в одном из научных сборников. Текст назывался «Письмо Титу-иерарху».

Читатель этого романа сможет, полагаю, обнаружить следы литературного стиля, свойственного Псевдо-Дионисию, в потоке моих неряшливых записок. Слово «следы» я в данном случае употребляю в таком же смысле, в каком неведомые и мистериальные авторы комментариев, печатаемых на упаковках пищевых продуктов, используют выражение «следы арахиса». О, эти таинственные следы арахиса! О них предупреждает множество упаковок, в том числе тех, что содержат продукты, в которых вроде бы арахисом и не пахнет. Как же это арахис сумел так наследить? Это один из главнейших и наиболее животрепещущих вопросов из числа тех, что тревожат мой мозг. Арахис, впрочем, связан с мозгом напрямую, если только допустить, что сквозь паутину пролегают какие-то прямые пути.

Итак, вдохновившись пафосом ранневизантийского иконоклазма (мудро ограниченного в свое время усилиями святого Григория Паламы, архиепископа Фессалоникийского), я предложил Федоту использовать технику «фотонабора» для того, чтобы переснять репродукции икон таким образом, чтобы из них как бы на время исчезли все антропоморфные элементы, то есть фигуры людей, ангелов и других существ, а остались только восполненные ландшафты, архитектурные сооружения, иконные горки, деревья, цветы, гроты, свитки, нимбы, сияния, ауры, атрибуты, – то есть произвести такого рода цензуру иконных изображений, какую произвели бы ранневизантийские иконокласты, если бы им предоставилась такая возможность.

Человек так сильно сфокусирован на антропоморфных элементах изображения, что эти обезлюдевшие иконы кажутся пустыми, но это не так: они по-прежнему наполнены знаками, их иконостазис (стояние или предстояние образов) по-прежнему сохраняет свою интенсивность. Даже те чтимые и святые хранители, что были изображены на них, продолжают незримо присутствовать – мы ощущаем их присутствие, мы видим их имена, начертанные церковнославянскими или же греческими буквами на табличках и свитках, мы узнаем их атрибуты и закрепленные за ними конфигурации образов: мы узнаем, например, колесницу пророка Илии, катящуюся по небесам в длинном каплеобразном пламенном куколе, мы с некоторым торможением узнаем прочие каноны…

Естественно, мы вовсе не стремились к тому, чтобы создавать молитвенные или медитативные объекты нового типа – иконы хороши, как они есть, и было бы глупо с нашей стороны пытаться их каким-то образом «улучшить» или «очистить», да такое нам и в голову бы не пришло. Скорее мы воссоздавали некие научно-технические таблицы, некие пособия, которые можно обнаружить в учебниках по иконописи. Чтобы подчеркнуть принадлежность к эстетике научно-прикладных таблиц, а также чтобы обозначить особую научно-психоделическую укромность и неброскость, присущую нашим «пустым иконам», мы отказались в данном случае от цвета, оставив только легкую сепию, напоминающую о репродукциях в старой, серьезной и, возможно, редкой книге, предназначенной для специалистов.

Витторе Карпаччо. Лев святого Марка. 1516. Дворец дожей, Венеция. Фрагмент

Инсталляция МГ «Русский кабинет». Венецианская биеннале, 1993

На московской выставке в галерее «L» эти «пустые иконы» просто висели на стенах; в венецианской же инсталляции «Русский кабинет» они составляли собой некий условный иконостас, дополненный алтариком, на котором стоял маленький старинный письменный стол – добротная, еще царских времен, деталь некоего кукольного интерьера. Микростол выполнен очень тщательно (язык не поворачивается назвать его «столиком»), с ящиками, с зеленой суконной поверхностью, – настоящий кабинетный, весьма солидный письменный стол, только вот хозяин кабинета должен быть не крупнее хомяка. Сейчас не помню, где Федот раздобыл этот микростол, возможно, купил на харьковской барахолке или же кто-то ему подарил. Слева и справа от алтарика стояли матрешки двумя цепочками – крупные матрешечные особи ближе к центру, а от них разбегаются в стороны своего рода «усы», то есть две вереницы уменьшающихся существ, которые в любое мгновение способны упаковаться в общее праматеринское тело, полое, словно субмарина или троянский конь. Они с легкостью могут сделаться эмбрионами друг друга, спрятаться друг в друге, игриво намекая на бесконечность рода, а также на тотальную амбивалентность причинно-следственных связей. В данной инсталляции МГ этот русский сувенир, известный всему миру под кодовыми обозначениями the matrjoshka или the babushka, точно так же избавлялся от человеческих черт, как избавлялись от антропоморфных элементов отредактированные «пустые иконы». Сохраняя узнаваемость и легкое человекоподобие своих деревянных тел (развинчивающихся пополам с легким и тугим скрипом), эти матрешки не были разрисованы румяными лицами, у них не было наливных щек, васильковых глаз, бахромчатых платочков, поцелуйчатых уст, таящихся под слоем янтарного лака.

Всего этого не было. Вместо этого Федот нанес на матрешечные болванки изображения иконных ландшафтов – знаменитые «горки», порою рассеченные черными входами в пещеры. На одной веренице матрешек небо над горками было золотым, на другой веренице – черным, что должно было указывать на две линии восточнохристианского богословия – катафатическую и апофатическую, то есть нисходящую и восходящую. Катафазис (катабазис, нисхождение) помечен золотым цветом, это нисходящее движение сверху вниз приносит блики нетварного света во тьму тварного мира. Апофазис (восхождение) помечен черным цветом, потому что это восхождение к незнанию о Боге, восхождение в Божественную Тьму, о которой любили писать особо изощренные византийские авторы.

Небо над Венецией не было ни золотым, ни черным, скорее, оно переливалось от лазурного к сизому, включая в себя еще квадрильоны оттенков, короче, оно вело себя как крыло ангела скорее воздушно-водяного, нежели иконографического, а если убрать ангела, если убрать туристов, если убрать нас с Федотом, которые плыли по Канале Гранде в рабочей гондоле, груженной под завязку пурпурными и пунцовыми креслами Наполеона Первого? Останутся грязные воды, ковры, муранское стекло, дворцы, небо, чайки. Останется радость.

Под завесой биеннале готовилось мероприятие не менее ответственное – свадьба Паоло и Паолы. Собираясь устроить нешуточный праздник, барон прикупил для этого дела здоровенный палаццо на Большом Канале и теперь занимался обстановкой его многочисленных комнат, зальчиков и коридоров. Именно для этой цели предназначались пузатые кресла Наполеона Первого: мы плыли в Венецию из Рима в машине Никколо – тогда он был племянником барона и молодым баронетом (в итальянских благородных семействах наследование титулов и состояний происходит по диагонали: от дяди к племяннику). За нами тащился грузовик, набитый мебелью: наполеоновские кресла, резные шкафы…

В Местре нам пришлось перетаскивать весь этот мебельный стафф в большую грузовую лодку (это ее я обозвал рабочей гондолой). Сидя на наполеоновских креслах, мы плыли по венецианским каналам, и со всех туристических корабликов и с набережных туристы всего мира (особенно, конечно, японцы и китайцы, а также немцы, русские, американцы и англичане) радостно махали нам руками и рьяно фотографировали нас как типичных венецианских ragazzini, как местных пролетарских fratellini – устало-бодрых, похуистических трудящихся, мечтающих о вечерних спагетти и кьянти. Мы были парнями с характерными средиземноморскими рожами, и отличить нас от местных было невозможно. Меня и в других европейских странах постоянно принимают за итальянца. В Германии, Швейцарии, Скандинавии – везде, где официанты или горничные желают быть особенно приветливыми, они приветствуют меня «Бон джорно!» или «Буона сера!».

Паоло показал мне свой только что купленный дворец шестнадцатого века. А может, и пятнадцатого. В одной из комнат стояла приобретенная им для утех брачной ночи средневековая кровать под балдахином – роскошная кроватка, но не без угрюмства, немного саркофажная: по черному дереву множество тонко вырезанных из слоновой кости инкрустаций, изображающих любовные сценки и позиции, – европейская камасутра. Недолго барону пришлось наслаждаться на этом ложе со своей Паолой: вскоре после свадьбы барон продал палаццо вместе с меблировкой (за кулисами совриска он, как и многие галереи, промышлял антиквариатом), и парочка вернулась в Рим, где они жили на улице Трех Мадонн в районе зоопарка еще несколько лет, пока барон не умер, успев сделаться отцом очаровательной малышки. Титул и галерейное дело перешли к его племяннику Никколо Спровьери, который переместил галерею из Рима в Лондон, где она и по сей день процветает на Риджент-стрит, то есть на той же улице, где когда-то мой дедушка Мозес открыл свой частный врачебный кабинет. В этой галерее я несколько раз делал выставки – первый раз совместно с Кабаковым под названием «Как встретиться с ангелом?» (в 2000-м, кажется, году), затем показывал там свой фильм «Гипноз» в сопровождении серии рисунков (в 2004-м, надо полагать). Была там еще моя выставка «Глаза» (ну это, скорее всего, 2005-й, когда претерпел я сложную и не вполне удачную хирургическую операцию по поводу глаукомы).

Летом 93-го года в Венеции Кабаков и Эмилия взяли меня под свое ласковое и заботливое крыло. Илья был очень перевозбужден. Особенно это возбуждение касалось перспектив жанра инсталляции, а перспективы эти представлялись ему тогда сверкающими и великолепными. Он написал тогда своего рода учебник этого жанра, книгу «О тотальной инсталляции». Полагая, что я должен стать таким же собранным и деловым художником, как и они, Илья и Эмилия постоянно приглашали меня на разнообразные встречи и ужины с всяческими важнейшими (или околоважнейшими) кураторами, арт-критиками, директорами музеев и прославленными классиками западного современного искусства. Мы с Элли таскались на эти ужины, но не ради важных западных персон, нам просто нравилось тусоваться с Ильей и Эмилией: Илья, как и в мои детские годы, доводил меня до смеховых истерик своими дзенскими просветленно-едкими шуточками, а Эмилия рассказывала захватывающие мистические истории, напоминающие исландские саги. Что же касается блестящих персонажей западного арт-мира, то эти люди по каким-то причинам не казались нам восхитительными.

Помню ужин с Йоко Оно и Джозефом Кошутом. Вдова Джона Леннона и основатель американского концептуализма отчего-то показались мне двумя надутыми куклами – в общем, тем жарким летом всё, связанное с интернациональным современным искусством, бесило меня не на шутку. Поэтому я старался как можно больше времени проводить на пляже в Лидо – там йодистая морская соль пропитывала мои волосы и уничтожала раздражение, свойственная моему нраву восторженность возвращалась ко мне, красота загорелой Элли и красота Венеции воспламеняли ликование в моей душе, и мы с моей подругой, забыв об ужасах биеннале, часами собирали ракушки в песке, а венецианские ракушки своей архитектурной отделкой чем-то напоминают венецианские палаццо и церкви. Мы привезли в Москву огромные пакеты, набитые этими венецианскими ракушками, их было так много, что в моей квартире на Речном вокзале сохранялся запах морского болотца: гнилостно-соленый и блаженный смрад лагуны, который смешивался в двух моих комнатах с ароматами индийских и непальских воскурений. Впрочем, не следует думать, что мы вернулись в Москву прямиком из Венеции – нет, европейские путешествия в те годы были долгими и каскадными, как в восемнадцатом веке; мы еще долго зависали в Риме, в огромной квартире на виа Чезаре Гуасти близ Пьяцца дель Пополо – в этой квартире мне удалось повторить злополучное деяние моего дедушки, а именно разбить напольную китайскую вазу в человеческий рост, весьма ценную. Как это стряслось – не помню, вроде бы я не пытался засунуть туда никакого Крошку Цахеса по прозвищу Циннобер. В Риме мы с Элли чуть было не сделались жертвами терроризма: нам полюбился скромный китайский ресторанчик «Сад дракона», наполненный громоздкими изукрашенными аквариумами. Как-то раз мы покинули его с животами, исполненными сладкими креветками и морской капустой, и тут за нашими спинами громыхнуло – словно бы дракон пробудился в своем саду. Это террористы взорвали свою бомбу поблизости. От аквариумов остались лишь осколки, да и нам бы не поздоровилось, соблазнись мы задержаться ради поглощения десерта. Но на десерт у нас не хватило денег, и бедность спасла наши молодые души. Из Рима мы направились в Швейцарию, где нас ожидали отроги Юнгфрау, альпийские тропы, черника, добрые глаза рыжеволосой Клаудии, горные поезда, ползущие вверх по крутым склонам, ну и, конечно, бесчисленные коровы, звенящие своими галлюциногенными колокольчиками. Невозможно измерить беспечное счастье тех дней, тех долгих, смешливых прогулок. Нежная вода Цюрихского озера плескалась у самых глаз, нашептывая нечто подмосковно-космическое. Прогулочные кораблики иногда давали тугую и гладкую волну, накрывающую по самую макушку, когда они тяжеловесно проплывали мимо пловца, окутанные огоньками и пьяными повизгиваниями. На глинистом бережку близ цюрихского китайского сада аккуратные рыжие хиппи курили аккуратные косяки и задумчиво стучали в бубны. В Цюрихе тех лет еще слегка длились 70-е. В конце девяностых 70-е там закончились, и об этом стоит сожалеть, видимо. Вспоминаются бесчисленные комнатки, где мы видели сны, хихикали, пили вербеновый чай и иногда проливали слезы. Элли просыпалась среди ночи в странном состоянии – это было подобие сомнамбулизма с горестным, гносеологическим привкусом. Слезы текли по ее щекам, а глаза ее были устремлены в некую точку, подвешенную невысоко над умозрительным горизонтом. В этом состоянии ее мучил и терзал единственный вопрос, который формулировался так: КТО МЫ ТАКИЕ?

В этом загадочном состоянии безлунного лунатизма этот вопрос казался ей безысходным, неразрешимым, чудовищным. Я тоже не знал, кто мы такие, поэтому ничем не мог ей помочь – разве что принести чашечку вербенового чая. Минут через тридцать-сорок гносеологический ужас покидал Элли, как покидает демон, и она мирно засыпала.

Я же еще долго не спал после таких пробуждений, пил одиноко вербеновый чай и оторопелым, изумленным, ничего не понимающим взглядом встречал опаловые рассветы – венецианские, альпийские, римские, бернские, миланские, цюрихские, парижские, кельнские, базельские, московские, одесские, крымские – и прочие рассветы, каждый из которых заставал меня врасплох. Степень моей безоружности казалась зашкаливающей, но таковой же была и степень моей беспочвенной веселости. Говоря об этих ночных приступах гносеологического ужаса, которые посещали Элли, мы называли данную форму лунатизма «Состояние КМТ» – это сокращение представляет собой аббревиатуру вопроса КТО МЫ ТАКИЕ?

Этот вопрос напоминает мне о другом вопросе, который как-то раз задал мне Сережа Ануфриев, причем в тот момент ему очень нелегко было выговорить эту короткую вопросительную фразу, ибо говорил он из глубины галлюцинаторной шахты, и язык плохо ему повиновался, а темные его глаза были как блюдца лемура, полные до краев черным молоком гносеологического ужаса: НА КОГО МЫ РАБОТАЕМ? Сказано было по слогам, с трудом, – так говорит ударенный метеоритом робот, у которого заискрило в системном блоке. Психоделический морозец его настолько пробрал в тот миг, что он, по сути, превратился в некую фигуру по прозвищу Вопрошающий Пиздец. Но комизм ситуации заключался в том, что вопрос адресовался существу, находящемуся в столь же измененном состоянии сознания, в каком пребывал вопрошающий. То есть, иначе говоря, вопрос был адресован мне. А меня всё веселило в тот миг, я олицетворял собой народное высказывание «Смех без причины – признак дурачины». Впрочем, всегда найдется причина для смеха, равно как и для ужаса. Всегда уместно ответить на ужас – смехом, а на смех – ужасом. Так я и сделал. Хохот объял меня до корней волос, и я ответил, захлебываясь и обливаясь хохотливыми слезами: МЫ РАБОТАЕМ ТОЛЬКО НА СМЕХ!

Смех был в тот момент живым и гигантским существом, светящимся, мягким, необъятным и невесомым толстяком, пузырчатым богом без конца и края, председателем общества «Боги без границ», и это существо платило нам за услуги воздушными и щедрыми порциями самого себя. Что же за услуги оказывали мы этому весело колыхающемуся принципу? Собственно, все наши деяния и недеяния сливались в одну-единственную сверхлюбезную услугу: мы были глубинно забавны. Причем вовсе не в том смысле, чтобы смешить людей (вряд ли мы могли кого-либо всерьез рассмешить, слишком далеки мы были от земных веселий). Скорее мы смешили сам Смех, мы помогали ему каким-то образом быть самим собой, осуществлять себя. Нечто подобное (но и не только это) подразумевал я своим ответом, что, мол, мы работаем только на смех (пожалуй, акцент в этом высказывании падает на слово «только»). Но здесь мы переходим от откровенческих вопросов к откровенческим ответам. На вопрос КТО МЫ ТАКИЕ? (КМТ) вскоре выработался четкий, но негативный ответ, впрочем, не менее откровенческий, нежели сам вопрос: МЫ НЕ ЛЮДИ! (МНЛ.) Понимание МНЛ, в свою очередь, развилось в принцип НИКАКИХ ЛЮДЕЙ НЕТ (НЛН), а этот принцип (или же это ощущение) пронизывает собой наш роман «Мифогенная любовь каст» (МЛК). Таким образом, мы имеем цепочку: КМТ – МНЛ – НЛН – МЛК. Следовало бы высечь этот глубинный буквенный код на малахитовых вратах медгерменевтического дворца.

Пока души наши веселились в медгерменевтическом дворце, тела тем временем валялись и вращались в многоразличных комнатках Европы. И хотя мы людьми себя не считали, ничему человеческому не сочувствовали, но нередко вспоминали о людях и с изумлением спрашивали себя: что за странное существо – человек? Ануфриев как-то раз пролепетал сильно замороженным языком: ЧЕЛОВЕК – ЭТО ПИНГВИНИЙ ХУЙ, ПРИВЯЗАННЫЙ К МОТОЦИКЛУ ОДИНОКОГО НЕГРА, ИСЧЕЗАЮЩЕГО В ПРЕРИИ.

Трудно поспорить с этим метким определением, относящимся к разряду психоделических бонмо. Однако если франт девятнадцатого века ронял свои бонмо с холодной непринужденностью, демонстрируя андерстейтмент, ленивый блеск, готовность к военным действиям и прочие элементы аристократического селф-дизайна, то Сережа (или же Максим Аронович, как я именовал его в те годы) изрекал свои откровения в состоянии идеального отчаяния. В этом философском отчаянии (которое Сережа отчасти испытывал, отчасти изображал), как правило, присутствовало нечто зловещее, но не более чем в детском фильме про жуткое. Впрочем, иногда ощущалось, что Сергунька воспринимает свое отчаяние как форму роскоши, как великолепный и очаровательный выебон – так панк относится к своему ирокезу. В его устах отчаяние становилось кондитерским изделием, которое он смаковал с горестным, но стоическим видом.

Но приближались тяжелые времена. Нашему небольшому отряду отважных нейропроходцев предстояло испытать болезненные потери. Надвигался Путч № 2 – чудовищное, в общем-то, событие. Собирался закончиться период Межпутчья, период, когда небеса были открыты и экстремальное блаженство нисходило на наши изумленные головы.

Глава двадцать третья

Черная линия. Убийство Илюши Медкова

На исходе многогранного лета 1993 года, после римских каникул и швейцарских горных эйфорий, мы с Элли предприняли две короткие поездки в Кельн и в Гамбург, где должны были состояться две большие выставки МГ. В Кельне нас ожидала встреча с весьма серьезной дамой по имени Марианна Штокебрандт, директрисой кельнского выставочного зала, где незадолго до того с успехом прошла грандиозная выставка Кабакова «Жизнь мух». Мы предложили этой даме вполне грандиозную инсталляцию «Конец СССР» – мы хотели предоставить зрителю возможность оказаться внутри советского герба, то есть герб должен был сделаться пространством – пространством некоего советского храма. Предполагались также строгие залы в духе абстрактного минимализма, но в этих залах полотна должны были являть собой флаги бывших республик СССР, где доминирующий красный цвет внезапно стал черным. Короче, траурный аспект присутствовал: элемент оплакивания. Некстати вспоминается забавное замечание Миши Рыклина, отпущенное в мой адрес: «Ахматова называла себя плакальщицей по жертвам репрессий, а ты, Паша, плакальщик по репрессиям». Замечание остроумное, но не вполне меткое: я не поклонник репрессий. Оплакиванию подлежали, скорее, некоторые психоделические аспекты советского мира, причем именно мира позднесоветского, послесталинского, в котором репрессии если и присутствовали, то всё же вовсе не они занимали центральное место в советском космосе. Тот поздний советский мир, в котором я провел детство и раннюю юность, существовал не ради репрессий, а ради производства специфических галлюцинаций, среди которых попадались и мрачные, случались крайне скорбные, но в целом эти видения были обволакивающими, просветленно-мягкими, слегка ватными, семейственно-домашними, местами космическими, местами же в них проступало укромное счастье и даже укромная мудрость.

Ну и, конечно, в той многокомнатной инсталляции, которую я предложил кельнскому выставочному залу, центральное место занимал Имперский Центр (то есть территория в центре Москвы, где возвышаются Белый дом, гостиница «Украина», готический МИД, дома в виде открытых книг, полукруглое здание на Ростовской набережной) – это место было сценой, где уже разыгрался Путч № 1 и где собирался вскоре разыграться Путч № 2, но я еще ничего не знал о том, что это пьеса в двух действиях.

В предложенной инсталляции этот кусочек Москвы должен был восприниматься как кусочек некой квартиры, где некие анонимы (то ли дети, то ли сумасшедшие) решили разыграть мизансцену Путча. Роль Белого дома досталась большому белому креслу, за спинкой которого громоздились длинные напольные часы, увенчанные флажком России.

Роль гостиницы «Украина» исполнял готический шкаф, и еще один готический шкаф изображал здание МИД. Москвой-рекой была ковровая дорожка, положенная несколько изогнуто, ибо в районе Имперского Центра Москва-река совершает плавный изгиб. В качестве моста ковровую дорожку пересекали чьи-то старые и слегка облезлые лыжи, а на лыжах стояли тапки – обычные, разношенные, пенсионерские, эти тапки олицетворяли собой танки, ибо «тапки» и «танки» отличаются друг от друга лишь одной буквой. Короче, мне казалось, что этот инсталляционный проект полон проницательных чудес и тонких галлюцинаторных касаний и что могучая выставка МГ в кельнском выставочном зале вскорости сможет пробудить могучее экспозиционное наслаждение в сердцах посетителей.

Но не тут-то было! События развернулись таким образом, что выставка наша вовсе не состоялась. Вначале всё шло нормально: Штокебрандт поселила нас за счет своей институции в отеле «Челси», мы обсудили с ней наш проект. Дело казалось решенным, мы уже перешли к обсуждению отдельных технических деталей. Затем она пригласила нас к себе домой на ужин, и… на этом ужине произошла одна чудовищная вещь, которая полностью и навсегда установила температуру тотального холода в наших отношениях с Марианной Штокебрандт. Можно сказать, что одно движение, один неосторожный жест Элли убил на корню, просто даже выжег каленым железом какую-либо возможность любого нашего дальнейшего взаимодействия с Марианной Штокебрандт.

Дело в том, что эта пожилая дама пользовалась в арт-мире уважением не только из-за выдающихся организационных способностей, но также потому, что она в свое время была любовницей и многолетней подругой американского художника Дональда Джадда. Она, короче, украсила собой его старость, хотя мне показалось, что Марианна была слегка сурова, так что непонятно, можно позавидовать Джадду или нет. Возможно, ему нравилась ее суровость? В общем, она какое-то время прожила с этим культовым стариком в какой-то культовой американской пустыне, они там построили культовый ангар или что-то в этом роде, не помню точно. Обо всем об этом в западном арт-мире принято говорить с придыханием, имя этого ангара или имя этого места в пустыне – это священные имена, но я не помню этих имен, да и вообще Дональд Джадд не вызывает у меня никакого особенного благоговения, за что я прошу прощения у тех читателей, что влюблены в его произведения. Потом Джадд умер, а Марианна вернулась в родную Германию и стала директрисой выставочного зала.

В ее кельнской квартире мы увидели энное количество произведений Джадда, она показывала их как нечто священное. Мы вежливо на них взирали, но, кажется, она почувствовала какой-то недостаточный пиетет с нашей стороны, а я внезапно ощутил, что мы бесим ее, хотя дама была сдержанная и вроде бы владеющая своими эмоциями. Но это были еще цветочки! Настоящий ужас наступил из-за «Черного квадрата». Да, это удивительно, но это так, притом что именно «Черный квадрат» находился в эпицентре другого проекта МГ: того, что предназначался для Гамбурга. С Марианной мы поссорились из-за «Черного квадрата», но это не был «Черный квадрат» Малевича. Это был «Черный квадрат» Дональда Джадда. В какой-то момент она подвела нас к черному квадрату, висящему на стене. Марианна только открыла рот, чтобы начать рассказ об этом произведении, но тут произошло непоправимое: Элли внезапно подняла руку и прикоснулась к квадрату. Прикосновение было легчайшим, но на квадрате остались отчетливые следы ее почти детских пальцев. Оказалось, квадрат был покрыт некой чувствительной черной сажей, как бы угольным порошком или пеплом – в панике я даже успел подумать, не пепел ли это самого Дональда Джадда? Я подумал: вдруг он, как настоящий художник, распорядился в своем завещании, чтобы его пепел был аккуратно наклеен на картину? Взглянув на Марианну, я чуть было не упал на пол от ужаса. Лицо ее исказилось такой чудовищной ненавистью, такой лютой нечеловеческой злобой, что я до сих пор удивляюсь, что не обосрался от страха в тот миг. На следующий день мы уехали в Гамбург, а еще через несколько дней я получил от Марианны письмо, пропитанное арктическим холодом. В этом письме она ни словом не упомянула о Квадрате, зато извещала меня о том, что выставка МГ в подведомственном ей арт-учреждении не состоится. В письме содержалось также несколько нелестных суждений о проекте «Конец СССР». Так был блестяще провален один из важнейших выставочных проектов МГ. Отчего-то я не жалею об этом, хотя мне до сих пор дико нравится этот проект.

Мне кажется, еще до этого случая мы с Марианной почувствовали некоторое взаимное отвращение друг к другу. Работать имеет смысл только с теми людьми, к которым испытываешь искреннюю симпатию. В противном случае прока не будет. Я уяснил себе эту простую истину еще в период неудачного сотрудничества с Крингс-Эрнстом.

Зато в Гамбурге всё было чики-пуки. Директора гамбургского кунстферайна, где намечалась выставка, звали Шмидт-Вульфен, что, видимо, следует переводить как Волчий Кузнец или же Подкованный Волк. Директор был действительно неплохо подкованным волком, глазки его блестели, он был весел: история с Марианной, которую я ему рассказал, его развеселила. Я предложил ему проект МГ под названием «Золотые иконы и черная линия», и эта выставка благополучно состоялась в начале зимы того же самого 93-го года.

После краткого предварительного визита в Гамбург Элли улетела в Москву, я же сел в поезд… Поезда, поезда, поезда…

Пизда, пизда, пизда… Как же я люблю вас, длинные торопливые составы! Все честные люди любят проносящиеся за окошком ландшафты! Я и сейчас обожаю. Короче, я сел в поезд и отправился в Чехию, чтобы проведать папу, Милену и девочек. Папа, Милена и девочки (то есть мои сестры Мария и Магдалена) проводили тем летом время в их сельском имении Каньк близ города Кутна-Гора. Райская, честно говоря, местность. Древний дом, огромный, каменно-деревянный, кособокий, источенный жуками, продолжающийся куда-то в поля средневековыми таинственными амбарами, словно бы этот дом протянул руки в сторону родного аграрного мира, но эти руки окаменели и уже никто никогда не сможет назвать их загребущими. Эти руки более ничего не в силах загрести, то есть амбары сделались пусты и закрыты скрипучими деревянными вратами, на которых висят ржавые замки. Я провел восхитительный полумесяц в этом имении, мы обедали во дворе под навесом, а после вели с папой и Миленой длинные и неспешные разговоры об искусстве, пригубливая нежные чешские напитки (в данный момент вкус вишневого компота непроизвольно возникает в гортани). Короче, там было очень хорошо, вот только меня терзала астма. В те годы приступы удушья мучили меня беспощадно в течение лета – в том случае, если летние месяцы заставали меня далеко от моря. Последующее десятилетие (так называемые нулевые годы) я в основном жил в Крыму, и приступы удушья меня покинули. А летом 1993 года я увлекся фотографией. Всё лето я не расставался с камерой, я фотографировал Элли на фоне римских развалин, фотографировал папу, смотрящего телевизор, фотографировал Элли, кидающую снежок (разгар жаркого лета, Альпы), фотографировал мою семилетнюю сестру Машу в синих трусах, загорелую и дико веселую, носящуюся по травяной лужайке перед домом с резиновым шлангом, из которого хлестала сверкающая вода. Я также сфотографировал Машу, произносящую проповедь с церковной кафедры в часовне Сантини. В конце шестнадцатого века архитектор Сантини из Палермо прибыл в окрестности Кутна-Горы, привлеченный тем, что после эпидемии чумы в этой местности собралось огромное количество человеческого биоматериала, то есть костей и черепов. Сантини предпочитал именно эти материалы, работая над созданием своих знаменитых церковных интерьеров, выдержанных в модном для эпохи барокко духе – типа «триумф смерти». Он сооружал из костей распятия, он громоздил черепа огромными холмами и выкладывал из них орнаменты, он создавал люстры из костей и костяные алтари. Такая часовня есть близ Канька. Сантини пришелся бы ко двору на биеннале в Венеции 1993 года. Идеально вписался бы среди распиленных телят в формалине Дэмиена Хёста и мучнистых известковых фавнов Мэтью Барни.

Магдалене было тогда семнадцать лет, и она проводила лето вместе со своей подружкой-ровесницей, длинноногой Иванкой. К окошку девочек на втором этаже всегда была приставлена деревянная лестница, чтобы деревенские парни могли в ночное время посещать их светелку, даря девушкам необходимые сексуальные радости. Чехия – страна очень либеральная в отношении сексуальных практик. После суровых западных земель славянская распущенность ласкала сердце.

Я вернулся в Москву в сентябре и сразу же с головой погрузился в Трансцендентное. Венецианские ракушки горками лежали повсюду в моей квартире, излучая запах лагуны. Я успел еще съездить в Коктебель в начале октября, выпить водки в холодном литфондовском коттедже, искупаться в холодном октябрьском море, после чего у меня заболела спина, и я вернулся в Москву согнутым в три погибели. Погибель порхала где-то поблизости. Однажды ночью особенно леденцово мерцала лампа, обернутая рисунком Саши Мареева с изображением комаров, бабочек и мушкетеров. На паркетном полу моей скромной комнаты лежали стопки одеял и пледов, а на них рядочком возлежали витязи с брунгильдами, погруженные в далекие грезы. Музыка итальянского барокко тихо изливалась из гаджета. Вдруг на кухне зазвонил телефон. Я выбрался из комнаты, переступая через тела спящих витязей и брунгильд. И в телефонной трубке услышал голос Юры Поезда, который произнес с интонациями некоторого застенчивого смущения: «У нас тут Илюшу убили».

Выставка-инсталляция МГ «Золотые иконы и черная линия». Кунстферайн, Гамбург. 1993

Я узнал, что мой друг и младший инспектор «Медицинской герменевтики» Илюша Медков был застрелен снайпером на крыльце его собственного банка ДИАМ (Дело Ильи Алексеевича Медкова). Незадолго до этого его предупредили, что, если ему дорога жизнь, он должен спешно покинуть Россию, бросив в одночасье все свои дела. И ни в коем случае не приезжать на родину в ближайшие годы. К тому времени Илюша уже прикупил себе во Франции замок семнадцатого века – туда он и свалил в срочном порядке, прихватив с собой возлюбленную девятнадцати лет. На беду его, возлюбленная должна была участвовать в конкурсе красоты «Мисс Москва». Влюбчивый Илюша не захотел отпустить девушку одну в дикую Москву. Они приехали на десять дней. В первый же день Илюша наведался в свой собственный банк. Кто-то из сотрудников молниеносно стукнул в мафиозные структуры. И когда Илюша вышел из банка, на крыше дома напротив уже лежал снайпер.

Илюша так любил кино! В пору нашей интенсивной дружбы в конце 80-х он строго придерживался принципа – в день просматривать не менее двух фильмов на большом экране. Дома у него была полка с тетрадями – в этих тетрадях он тщательно записывал название каждого просмотренного фильма, имя режиссера, краткое содержание. В результате последние годы его жизни прошли в духе живого кинофильма, и погиб он, как пристало киноперсонажу. До того как сделаться богачом и банкиром, он пользовался репутацией денди, фантазера, распиздяя, беспечного плейбоя. Богатство сообщило его жизни окончательно фантасмагорические формы. Оно же сделало эту жизнь короткой.

Я познакомился с Илюшей Медковым летом 1987 года, в огромной квартире близ Белорусского вокзала, где тогда жила молодая супруга Антоши Носика – медицинская студентка Наташа Зак. Мы встретились в этой квартире с Антоном и Наташей, чтобы вместе уехать в Коктебель. В квартире присутствовало еще одно существо, кроме юных супругов, – кучерявое, длинноволосое, субтильное, с влажными губами, изгибающимися в лукавой и несколько вопросительной улыбке.

«Кто эта уродливая еврейская девочка?» – подумал я. Но это не была уродливая еврейская девочка, это был Илюша Медков. Вчетвером мы метнулись на Курский вокзал, сели в поезд, заняв отдельное купе. Антон и Наташа сразу же уснули на верхних полках (видимо, их утомила сессия). А мы с Илюшей всю ночь сидели внизу, увлеченно болтая и куря ганджу: нагло, прямо в купе – тогда еще с трудом, но всё же открывались тяжеловесные поездные оконца и тяжеловесный, ароматный дымок улетал в пространства ночной России, а затем Украины. В результате мы дико подружились. Мы понравились друг другу нашей предельной (или беспредельной) мечтательностью.

Конечно, наша дружба не могла идти в сравнение с той оголтелой влюбленностью, которая связывала Илью Алексеевича с Антоном Борисовичем, но она тоже была экстатической. Весь коктебельский тогдашний месяц (который настолько выдался волшебным, что даже не буду писать о нем в этих пресных германских записках) мы с Илюшей взахлеб фантазировали на тему различных восторженных хулиганств, которые нам свойственно было измышлять в том ароматном воздухе пронзительного счастья, что ласково струился в наше нутро, наполняя до краев не только лишь тела, но и души. Я влюбился тогда в одну прекрасную девочку, и ликование влюбленности так могуче меня опьяняло, что я нередко выбегал в ночи на трассу, соединяющую Судак с Феодосией, и садился по-турецки прямо на теплый асфальт, бесстрашно взирая в светящиеся глаза надвигающихся на меня машин. Молодецкая удаль настолько во мне бушевала, что я выкрикивал в тарахтящие лица этих чудовищ: «Пошли нахуй, круглоногие!»

Круглоногие меня судорожно огибали, из их окошек доносилась матерная брань в мой адрес, но добродушие того лета было столь велико, что ни один водитель не удосужился вломить мне пиздюлей, которых я, безусловно, заслуживал. Что же касается Ильи Алексеевича, то он не выговаривал букву «р». То есть, иначе говоря, он безудержно картавил. Как-то раз он явился в наш садик на улице Десантников, где мы (Антон, Илюша и я) снимали две комнаты, выходящие окнами в спутанные переплетения фруктовых деревьев – у каждого дерева нижняя часть ствола заботливо окрашена белой краской, так что в ночи казалось, что деревья – это некая тусовка в светящихся кальсонах и белых длинных юбках. Илюша рассказал, что в некоей очереди увидел незнакомку, являющую собой образец библейской красоты.

– Ахиль! Она п’осто Ахиль! – шептал очарованный Илюша. Это означало «Рахиль! Она просто Рахиль!».

Он тут же надел свежую нарядную рубашку и отправился в благоуханный сумрак на поиски Рахили. Нарядных новеньких рубашек, только что присланных Илюшиным отцом из Берлина (отец его позиционировался в качестве берлинского дантиста), у него с собой был целый чемодан, и мы все трое постоянно носили эти рубашки, всецело пользуясь их берлинским очарованием ради соблазнения девушек. Итак, Илюша ушел на поиски, я тоже куда-то ушел. А когда вернулся, то увидел в постели Илюши рядом с его кучерявой и длинноволосой головой не менее кучерявую и длинноволосую голову библейской красавицы. Илюша не соврал: она действительно представляла собой совершенный образец той красоты, которая (если верить европейской живописи девятнадцатого века) свела с ума нашего предка Иакова. Девушку звали Рута (впоследствии выяснилось, что ее звали совершенно иначе). То есть она была не столько Рахиль, сколько Руфь. Короче, все библейские красотки в ней соединились, как, впрочем, и итальянские. Рафаэль удавился бы от счастья, увидев ее. В Илюшином картавом произношении имя ее звучало как Ута. Поэтому мы с Антошей тоже называли ее Утой или же Уточкой, хотя ничего утиного в ней не прослеживалось. Мы были еврейскими мальчиками чрезвычайно разнузданных нравов, поэтому нередко делились не только рубашками, но и девочками (если это было им по душе). Поэтому всем троим богатырям перепали ласки любвеобильной Рахили. Вспоминается «Рахиль, ты мне дана» из романа Пруста.

Итак, мы с Илюшей постоянно бредили на тему различных возвышенных хулиганств. Например, мы очень долго и увлеченно обсуждали проект под названием «Световая бомба». Или же бомба по имени Света.

Собственно, бомба не должна была взрываться, она просто должна была отражать свет. В те годы Коктебель считался приграничной территорией – хотя от Турции нас отделяло целое Черное море, но погранзастава в холмах близ горы Хамелеон посвящала себя бдительной охране границ. Об этом напоминал длинный белый луч пограничного прожектора: с помощью этого луча погранзастава каждую ночь обшаривала всю Коктебельскую бухту: луч скользил по морским водам, зажигаясь в глазах русалок, луч прокатывался по темным коктебельским пляжам, бесстыдно высвечивая десятки любовных парочек, соединившихся во всех возможных позициях йодистой камасутры. Нигде и никогда, даже на самых отъявленных экстазийных опен-эйрах, даже на оргиастических курортах оргиастической Франции, я не наблюдал такой беззаветной и радостной повсеместной ебли, как в Коктебеле моей юности. Меня эта эротизированная до предела атмосфера просто спасла, она излечила меня от тяжелой депрессии – а я ведь уже успел попрощаться с ощущением радости бытия. Но Коктебель вернул мне эту радость, да еще так щедро, что у меня ноги заплетались от веселья. Все видевшие меня в волшебной пучине того августа 1987 года осведомлялись, на чем это я так оголтело торчу и почему это у меня глаза сверкают, как два прожектора перестройки, отбрасывая лучи чуть ли не более длинные, чем пограничный every-hour луч. Но я не торчал тогда ни на чем и даже особо не пьянствовал – меня просто внезапно отпустило. То ли иссякла душевная боль, подточенная морской солью, то ли дал трещину саркофаг скорбного оцепенения, где я провалялся целый год после маминой смерти. А белый пограничный луч скользил дальше, лапая отроги гор. В расчете на этот пограничный луч мы и придумали с Илюшей нашу «бомбу света». Идея была проста: мы собирались спиздить где-нибудь дискотечный шар или сами изготовить его, обклеив какой-нибудь мяч осколками зеркала. Затем следовало заплыть с этим объектом максимально далеко в ночные воды залива и оставить артефакт-диверсант дрейфовать в соленых волнах. Потом, когда придет время пограничному лучу обшаривать бухту, этот объект должен был вспыхнуть в море неимоверным отраженным сиянием. Мы полагали, что обитатели Коктебеля воспримут эту вспышку света как мистическое знамение. Мы также надеялись, что погранцам придется выслать патрульный катер с целью установления природы неопознанного сверкания в море. К счастью, мы поленились осуществить наш прекрасный перформанс, приступив сразу же к обсуждению следующей идеи, еще более стремной. Илюша предложил закупить дрожжи в огромном количестве и бросить их в канализационные люки в литфондовском парке. Мы обожали этот парк и всё же захлебывались от идиотского смеха, представляя себе, как говно полезет из-под земли. Проект этот хорош лишь тем, что остался неосуществленным.

Милена Славицка и Виктор Пивоваров в инсталляции МГ «Золотые иконы и черная линия». Кунстферайн, Гамбург. 1993

Сергей Ануфриев и Вадим Захаров в инсталляции МГ «Золотые иконы и черная линия». Кунстферайн, Гамбург. 1993

Любая дружба обладает своими ритуалами. Наша дружба с Илюшей Медковым состояла из сплошных ритуалов. Пока мы оставались в Коктебеле, основополагающим ритуалом было торжественное и ежедневное преклонение колен перед гранитной головой Ленина в писательском парке. После дождей Ленин казался заплаканным, следы пасмурных струй лежали на его лице. Должно быть, он предчувствовал свою печальную судьбу. В последующие годы неведомые вандалы постепенно разрушили эту гранитную голову: сначала отбили ухо, затем осталось пол-лица, пока всё не превратилось в крошечный гранитный огрызок. Но прежде, чем это случилось, снайперская пуля пробила голову Илюши, чересчур мечтательную и авантюрную для долгой земной жизни.

Глава двадцать четвертая

Франкфуртский сыр с музыкой

В начале 1994 года я четыре месяца читал лекции в школе искусств Штёделя (Städelschule) во Франкфурте-на-Майне. В результате выдался (случился, сообразовался, нахлобучился) некий достаточно отдельный период жизни, не лишенный собственного экзотизма, поэтому теперь вовлеку этот город и этот период в ожерелье германских городов и германских воспоминаний: в ожерелье, которое я почему-то решил сплести, словно ювелир-самоучка, опьяненный таким безусловно опьяняющим делом, каким является составление ожерелий. Впрочем, слово «ожерелье» не следует путать со словом «ожирение»: я вовсе не ожирел во Франкфурте. Напротив, я соблюдал строгую диету (как в пищевом, так и в алкогольном отношении), то есть практиковал умеренное воздержание, в результате чего, должно быть, поправил здоровье, и без того вполне удовлетворительное в те ветреные годы.

Короче, за четыре месяца, проведенные во Франкфурте, я ни разу (на радость себе) не отведал ни знаменитых франкфуртских колбасок, ни франкфуртского сыра с музыкой – об этом чудовищном блюде я собираюсь рассказать. Хотя я его и не пробовал, зато до скончания своего века не забуду выражение лица Сергея Александровича Ануфриева после того, как он на моих глазах съел кусочек франкфуртского сыра с музыкой – я увидел тогда на его лице выражение глубочайшего омерзения, настолько глубокого, что оно порождало ступор.

Сережа молниеносно метнулся в тубзик, чтобы выплюнуть съеденное, – но даже сделав это, он долго не мог проронить ни слова, а лицо его было сведено судорогой. Впоследствии он утверждал, что словно бы отведал кусочек разложившегося трупа или же трупного гноя. Дегустация сыра произошла в студенческой столовой школы Штёделя в тот сумрачный и холодный день, когда мы впервые явились в это старое просторное здание, пропитанное характерными школьными запахами.

Я с детства ненавижу учебные заведения, поэтому первым моим порывом (который мне с трудом удалось подавить) было страстное желание опрометью бежать оттуда, но я не сделал этого, так как меня влекла зарплата профессора-гостя: озвученная приглашающей стороной сумма казалась вполне приятной для моих тогдашних ушей.

Примерно в то же время Сережа Ануфриев тоже получил приглашение побыть профессором-гостем в художественном учебном заведении в Гамбурге. Его пригласил Майк Хенц, классный парень с лицом гунна, он был тогда ректором гамбургской художественной школы. Но Сережин профессорский срок должен был начаться на пару месяцев позже моего, поэтому мы прибыли во Франкфурт вчетвером, в классическом составе «экспедиционного корпуса МГ», то есть я, Сережа и наши подруги Элли и Маша. Я назвал бы их «боевыми подругами», но мы не вели боевых действий, мы не штурмовали европейский арт-мир (хотя этого от нас нередко ожидали), да и боевым характером отличалась лишь Маша; что же касается Элли, то она в те годы была девушкой мягкого и замкнутого нрава: она обожала одиночество и во всех городах, куда заносила нас судьба, каждый день отправлялась гулять одна по незнакомым улицам – так она блуждала часами в некоем созерцательном трансе по грязным и чистым улицам Франкфурта, разглядывая витрины, медитируя на воды широкого Майна и на туманные небоскребы, возносящие ввысь свои тусклые и яркие огоньки.

Да, Франкфурт-на-Майне (как известно всем, кто уделил хотя бы поверхностное внимание этому городу) – это питомник небоскребов.

В 1994 году это был самый небоскребный город континентальной Европы. Абстрактные американообразные небоскребы, как грибы из навоза, вырастали из гнилого привокзального района, состоящего из обшарпанных старых домов девятнадцатого века. Это был злачный райончик, где обитали во множестве опустившиеся джанки и проститутки. Аккуратные клерки струились в свои небоскребы сквозь стада обколотых парней с мутными глазами, протекали мимо страшных франкфуртских блядей, которые словно бы родились пятидесятилетними, со следами мучительного эмбрионального периода на задубевших лицах.

В первый же вечер мы наблюдали сценку в трамвае: истощенный парень, приспустив до колен обоссанные джинсы, с трудом делал инъекцию в свой худосочный зад. Солидный контролер билетов приблизился к нему и невозмутимо попросил билет, говоря тем сдобным и исполненным достоинства голосом, которым говорят все немецкие контролеры билетов.

Парень (тоже невозмутимо) одной рукой продолжил нажимать на поршень шприца, медленно вводя препарат в ягодичную мышцу, другой же рукой выудил билет из кармана ниспадающих джинсов и предъявил его. Служитель билета пробил его с помощью специальной машинки, торжествующе пророкотал Danke и двинулся дальше.

Короче, прикольный город этот Франкфурт-на-Майне. Дышалось мне там отчего-то полегче, чем в Кельне. Может быть, из-за этого вылупленного экзотизма, не знаю.

Временным профессором Штёдельшуле я сделался по приглашению ректора этого учебного заведения Каспара Кёнига. Отличный господин, очень легендарный. Собственно, он так и остался единственным немцем, с которым я вроде как подружился в этом загадочном городе. Крайне странными оказались четыре месяца моего профессорства. Я никогда не любил учиться, не понравилось мне и преподавать. В последующие годы меня еще несколько раз заносило во Франкфурт. Помню, как студеной зимой 2011 года мы с Наташей Норд уехали из прекрасного заснеженного Рима, потому что нам показалось, что мы очень больны и нам срочно следует полечиться. Мы добрались до Франкфурта с целью улечься в некую общеоздоровительную клинику, о которой мне нашептали друзья. Но в клинике оказалось так жутко, что мы в первую же ночь сбежали оттуда. Помню, как мы той морозной ночью сидели в кафе Fox & Hounds, жрали горячую фасоль в томатном соусе – единственная еда в этом единственном на весь город ресторанчике, где мы смогли утолить голод и отогреть наши замерзшие конечности в тот ночной и морозный час.

Мы медленно согревались (ноги были как деревяшки в легких римских ботинках) и увлеченно говорили о чем-то очень интересном, о чем-то дико потрясающем, но о чем? Память не помнит. Надо постоянно таскать с собой диктофон, как делал покойный шоколадный король Петер Людвиг. Впрочем, это не поможет: записи тоже куда-то исчезают. Всё куда-то исчезает, рассыпается, теряется. Снова обнаруживается, опять теряется…

Одно могу сказать точно: в 2011 году я был лет на двадцать моложе (если говорить о состоянии души), чем в 1994-м. Воодушевленным, подмерзшим, желторотым птенцом сидел я в «Лисах и собаках». Такой птенец не выдержал бы четыре месяца в роли франкфуртского профессора.

Не линейно протекает жизнь. Не-ли-ней-но. Порою лилейно, но не линейно.

В 1985 году, когда Кабаков вернулся после своей первой поездки в Западную Европу, после первых его выставок в Берне и Париже, он (пребывая в крайне энтузиастическом состоянии) создал миф о Стае. Я уже говорил, что Кабаков – очень страстный и влюбчивый человек. Не знаю, часто ли он влюблялся в женщин, когда был молод, но на моих глазах он постоянно влюблялся в неких людей или в некие обстоятельства (иногда даже в институции), которые казались ему мистически связанными с его судьбой художника. Он влюблялся в Давида Когана, Соостера, Гройса, Гидона Кремера, Пауля Йоллеса, Дину Верни, Дональда Джадда. В 1985 году он влюбился в Стаю. Он в упоении рассказывал о том, что в западном арт-мире существует некая Стая – группа или сообщество таинственных экспертов. Эта Стая постоянно перелетает из города в город, из страны в страну, с выставки на выставку. Если та или иная выставка или тот или иной художник не удостоились внимания Стаи, можно считать, что их и не было вовсе. Если сверкающая Стая, хлопая своими сияющими крыльями, не приземлилась на то или иное художественное мероприятие, это означает, что мероприятия не было. У этой Стаи есть вожак (так восторженно повествовал Кабаков) – старый седой орел. Этот старый орел – король Стаи, король западноевропейского арт-мира, и зовут его, без всяких околичностей, Король. То есть Кёниг. Это Кабаков о Каспаре Кёниге таким образом рассказывал, о том самом человеке, который и пригласил меня преподавать в город Франкфурт. Собственно, сам Кабаков и его жена Эмилия, заботясь обо мне, и устроили это дело: надоумили Каспара Кёнига пригласить меня в качестве профессора-гостя.

Кабакова можно считать (с определенной точки зрения) эйфорической реинкарнацией Кафки. Пражский мистик изображал институции как источник сакрального ужаса – одновременно жалкого, но вечно чудовищного и иррационального. Кабаков ощущал советские институции сходным образом, но институции Запада (особенно институции западного арт-мира) казались ему источником священного восторга. Адекватен ли его миф о Стае? Такого рода мифы обычно сочетают в себе проницательность с неадекватностью. Кафка описал бы эту Стаю как нечто фатальное, зловещее, неизбежное.

Не мне судить об этом. Вроде бы действительно существует некая Стая, довольно многолюдная и постоянно блуждающая по всему миру, неустанно перелетающая с одного арт-мероприятия на другое. Но является ли эта Стая сообществом знатоков-профессионалов высочайшего класса или это просто мечтательные и юркие чиновники и торговцы? Им нравится сидеть вместе за ресторанными столами в разных городах мира, судачить о выставках и коллекциях, сплетничать друг о друге и прочее. Всё это вполне человеческие проявления. Члены Стаи соперничают друг с другом, соревнуются, ревнуют, ссорятся: это их мотивирует. По-своему они, наверное, любят друг друга и свой образ жизни.

Во всём этом даже есть нечто уютное и полезное. Но если бы эта Стая действительно состояла из таких тонких и точных знатоков и экспертов, как это описывал Кабаков, вряд ли интернациональное современное искусство представляло бы собой море унылого однообразного говна, где только изредка посверкивает что-нибудь действительно замечательное. Впрочем, не знаю. Воздержусь от суждений, пожалуй. Сказано: не судите, да не судимы будете. Мое отношение к Стае и арт-миру много раз менялось на диаметрально противоположное. В периоды, когда перед моим внутренним взором разверзались роскошные и увлекательные миры, Стая и ее мирок казались мне нудными и душными. Но когда мне бывало плохо, когда всё захлопывалось внутри меня и мне некуда было податься – тогда Стая милосердно и великодушно согревала меня своими крыльями. Сейчас, пережив несколько ментальных крушений на собственных внутренних фронтах, я сделался смиренным и забавным. Впрочем, я был таким всегда, поэтому с удовольствием сиживал за стайными столами и сейчас посиживаю: пью стайное вино, хихикаю стайным шуткам и умеренно обмениваюсь стайными сплетнями.

Я ведь всего лишь избалованный и беспринципный неврастеник, который может сказать вам всё что угодно, а потом второпях отказаться от своих слов. А «стайный мир» – всего лишь одно из многочисленных профессиональных сообществ, не более и не менее. М-да, стая… Можно сказать: хорошо хоть не стадо. А впрочем, стая – это нечто хищное, организованное, а стадо – как бы более вегетарианская структура.

Стадо не охотится, оно просто пасется. Стадо лучше стаи. По твоему следу стадо не пойдет, разве что затопчет ненароком… Однажды в Швейцарских Альпах за мной погналось стадо коров под предводительством быка – еле убежал. Было стремновато, но если бы за мной гналась стая волков – я вряд ли бы ускользнул. И стая, и стадо… Это звучит как название латиноамериканского городка – Истайа Эстада. В этом городке, должно быть, живут шаманы в круглых шляпах, потягивают текилу, закусывают мескалиновыми червями.

А Каспар Кёниг действительно классный человек. Не знаю, король он или нет, но уж точно авторитет, пахан. Странно, что в 1985 году Кабаков описывал его столь старым и чуть ли не слепым орлом – в этом, наверное, сказалась склонность Ильи к романтизации. Относительно недавно, в 2013 году, я общался с Каспаром Кёнигом – он курировал выставку «Манифеста» в петербургском Эрмитаже, где я тоже участвовал. И он не показался мне особенно старым и уж тем более слепым. А уж в 1985-м он точно не мог быть старым. Каспар Кёниг очень любит посылать открытки – это его хобби. После моего преподавания во Франкфурте я несколько лет получал от него по почте открытки из разных городов мира. Это было уютно. Возникло даже чувство, что у меня появился дядюшка или двоюродный дедушка, не забывающий о моем существовании.

В 2013-м, когда я увидел Каспара в его временном кабинете в здании Генерального штаба в Петербурге (где седой орел склонялся над планом дворца как над картой сражения), он немедленно предложил мне совместно написать открытку Илье и Эмилии, что мы и сделали. В радостном возбуждении он извлек из кармана пачку одинаковых новеньких открыток, на которых радуга висела над Зимним дворцом. Каспар особенно прикалывался на этой радуге – вот, мол, радуга, запрещенная гейская символика, нагло висит прямо в небе, непосредственно над бывшей цитаделью власти.

Вернемся в 94-й. Мы прибыли во Франкфурт из благословенной Швейцарии, где (согласно установившейся традиции) бродили по заснеженным склонам Юнгфрау, но тут выяснилось, что просторная профессорская квартира, где меня обещали поселить, не готова к нашему прибытию – то ли в этой квартире неожиданно задержался предыдущий гость-профессор, то ли в ней срочно решили затеять ремонт… Поэтому поселили нас в некоем общежитии студенческого типа на окраине города, в двух больших комнатах. Сереже с Машей досталась комната, которую мы прозвали Стекловата, – кажется, там весь потолок был отделан стекловатой. Загадочный дизайн. Нам с Элли предназначалась комната в соседнем здании (общежитие занимало целый квартал) – совершенно белая и безжизненная, с неоновым светом, похожая на пустой школьный класс: в ней ничего не было, кроме одинокого матраса на полу. За огромными окнами день и ночь кипела стройка, там зиял котлован, там закладывался фундамент нового здания, люди и машины работали non-stop. Строительный грохот, визг буров, вгрызающихся в землю, – всё это постоянно наполняло комнату. Ночью строительные прожекторы заливали нашу обитель ослепительным белым светом. Сейчас я не смог бы уснуть ни на секунду при таком раскладе, но тогда мои нервы были крепче: каким-то образом я всё же спал.

Меня тревожила не столько стройка, сколько красивая девушка из Македонии, которая жила в соседней комнате. Она очень нравилась мне, и мне хотелось с ней подружиться. Часто, когда я сидел на общей кухне с книжкой или с чашкой кофе (в нашей комнате даже стульев не было), я видел, как она выходит из душа, завернутая в полотенце, босая, с мокрыми черными волосами, ниспадающими на ее изысканные влажные плечи. Подружились. Студентка, подрабатывает фотомоделью, иногда ходит по подиуму, скучает по родине. Как-то раз она пришла поздно ночью – я сидел на кухне и читал Wiener Slawistischer Almanach (там половина текстов была на русском языке).

– I missed you, – сказал я ей неожиданно для себя.

– Why?

– Cause you are very beautiful macedonian girl.

Она взглянула на меня своими серьезными темно-зелеными глазами.

– I also missed you, – сказала она с хрипловатым балканским акцентом. – Cause you are very nice russian guy.

Всего лишь вежливый обмен элементарными репликами, но этот простой диалог разволновал меня, словно сотня страстных совокуплений. Наши с Элли отношения были, как теперь принято говорить, свободными. Элли никогда меня не ревновала, это чувство было ей неведомо, и я всецело пользовался сексуальной свободой, но всё же был далек от мысли мутить интрижку в соседней комнате. Поэтому испытал огромное облегчение, когда через три недели двухэтажная профессорская квартира наконец соизволила разместить в себе «экспедиционный корпус МГ», состоящий из двух парочек.

Между тем nice russian guy (рашен-чебурашен) должен был исполнять обязанности гостевого профессора. Я прочитал в школе Штёделя два цикла лекций: один – о собаках, другой – о роботах. Каспар Кёниг сказал, что я могу позволить себе говорить о том, что меня волнует, а меня в то время волновали собаки и роботы.

Я говорил о собаке как об идеальном зрителе. Говорил о судьбе Мениппа и о жанре мениппеи, говорил о вынюхивании и о запахе смысла, говорил о значении открытого рта и предельно высунутого языка, говорил о собачьих свадьбах и перспективах группового секса, говорил об отелях для собак и о той разновидности медитации, которую называют словом «выгуливание», а также я говорил о любовном томлении, которое мы делегируем механическому телу, о Железном Дровосеке, о железном рыцаре, отдающем свое сердце Прекрасной Даме, о бессердечии и о поисках сердца, о Карле Чапеке (этот чешский писатель придумал слово «робот», он же написал прекраснейшие тексты о собаках – «Дашенька» и «Собачья сказка», где даже встречаются собачьи русалки). Я рассказывал о Самоделкине и о различных значениях, вкладываемых в выражение self-made man. Я пиздел о заводном эго, о тех излишествах, которыми время от времени обрастают часовые механизмы (танцующие или двигающиеся по кругу фигурки), говорил о ржавчине и водобоязни, о сложных отношениях, возникающих между понятием «нирвана» и техническим термином stand by, я рассказывал студентам о концепции райского существования, которая явилась Андрею Монастырскому в галлюцинации (онанирующий робот в черном ящике), рассказывал об оживающих статуях у Пушкина и у Сельмы Лагерлёф, я анализировал поведение репликантов из фильма Blade Runner и шутки роботов из «Звездных войн», я упоминал о гомункулах и о «Собачьем сердце», о мутантах, о святом Христофоре с собачьей головой, о древних богах, о собаке Баскервилей, о Верном Руслане, о Фердинанде Великолепном, о Лесси и Джульбарсе… Студенты внимали моим базарам угрюмо, подавленно, никто не смеялся шуточкам, которые я пытался отпускать. Никто вообще никак не реагировал, словно бы они сами все были роботами, но уж точно не собаками. Не было ни зевков, ни ухмылок. Никто не отвлекался, не шептался. При этом стабильно набиралось около сорока слушателей. Странное возникало состояние: контакт с аудиторией вроде бы равен нулю, но все сидят неподвижно и слушают внимательно, как забетонированные. Во многих глазах моему мнительному мозгу мерещился тяжеловесный, немецкий вопрос: «Как же ты, сука, так устроился по жизни, что тебе не только разрешают гнать всю эту пургу, но еще и платят за это профессорскую зарплату? Подвесить бы тебя за яйца, говно жидо-русское». Но никто ничего такого не говорил. Никто вообще ничего не говорил. Каждый раз под конец лекции я предлагал слушателям задавать вопросы. И каждый раз повисало тяжелое, бетонное молчание. Ни одного вопроса. Ни одного вопроса за четыре месяца! Большинство студентов были моими ровесниками, встречались и люди постарше.

В первый день, когда мы пришли с Ануфриевым, еще до первой моей лекции, студенты повели нас в студенческую столовую. Держались они скованно. Минимально ухмылялись. На вопрос Сережи, что они могли бы порекомендовать из студенческого меню, парни сказали, что здесь особым уважением пользуется «франкфуртский сыр с музыкой». Блюдо выглядело отталкивающе: наполовину растекшийся по тарелке кусок чего-то светлого, бесформенного, полупогруженного в маслянистую лужицу. Увенчано луковыми кружочками… Студенты смотрели на нас вроде бы испытующе: кажется, мы проходили некий тест или нечто вроде боевого крещения. Я не стал пробовать эту биомассу, а Сережа попробовал. Про его реакцию я уже рассказал.

– А почему «с музыкой»? – спросили мы.

Они объяснили, что после этого сыра можно неплохо пердануть. «Музыка» в данном случае обозначает пердеж. Ну что ж, мы не удивились – нам уже было известно кое-что об особенностях немецкого юмора.

Иногда во время лекций я бегло рисовал мелом какие-нибудь схемы или персонажей на школьной доске, иллюстрируя свой дискурс. Когда я выходил из школы, меня мучили сомнения: может, я делаю что-то не то? Хуй знает, что от меня требуется… Оправдываю ли я свою профессорскую зарплату? У меня не было ответов на эти вопросы.

Как-то раз я вышел из школы и с привычным облегчением вдохнул свежий речной воздух (школа Штёделя у самой реки). И вдруг встал как столб. Меня пронзило нечто стародавнее, нечто оставленное в торопливо забытом школьном прошлом – тусклое свербящее чувство школьной провинности, мелкой вины, чрезвычайно незначительной и ничтожной, но неумолимо разрастающейся в оптике детского кафкианского кошмара. Я сообразил, что забыл протереть за собой школьную доску. Я вернулся в школу, прошел по мрачному и гулкому коридору (с этим коридором было связано еще одно регулярное травматическое переживание, о котором вскоре расскажу), вошел в подсобку, взял чистую тряпку, смочил ее водой в туалете и с мокрой тряпкой в руках вернулся в аудиторию. И снова застыл как столб. Все сорок человек продолжали молча и неподвижно сидеть на своих местах, взирая на каракули, оставленные мной на школьной доске. Мне показалось, что я проваливаюсь в тупое сновидение. Я столько говорил о роботах и тут словно сам превратился в робота: с трудом передвигая металлические ноги, внезапно скованные ржавчиной, я направился к доске, чтобы смыть с нее рисунки. Но стоило моей руке, сжимающей тряпку, подняться, как чья-то уверенная ладонь сжала мое запястье, останавливая меня. Хмурый парень, сидевший в первом ряду, молвил: «Не стирайте. Мы еще посмотрим некоторое время». Я вышел из класса с таким чувством, как будто только что отведал франкфуртского сыра с музыкой. Только вот пердеть отчего-то не хотелось.

В школе Штёделя в качестве постоянных профессоров преподавали в то время известные художники-классики – живописец Йорг Иммендорф, абстракционист Федерле, видеоинсталлятор Нам Джун Пайк, венский акционист Герман Нитч. Каждый из них имел свою учебную студию в школе и курировал группу студентов.

В классе Иммендорфа все мазали гигантские угрюмо-навороченные фигуративные полотна в духе гигантской серии картин маэстро «Кафе Германия» (не стоит ли мне проиллюстрировать мою автобиографию репродукциями этого масляного эпоса?). В классе Федерле все лепили по линейке геометрические абстракции в приглушенно-землистых тонах. Класс Нам Джун Пайка был под завязку набит мониторами и телевизорами, всюду светились экраны. И только Герман Нитч стоял особняком: он не превращал своих учеников в зеркала, отражающие творения учителя. Я очень благодарен ему за это. Его творения слишком сильно терзали мои слабые нервы: цветные фотографии его кровавых перформансов во множестве украшали стены того самого гулкого школьного коридора, о котором я уже сообщал как об источнике отдельного травматического эффекта.

С детства я крайне чувствительно относился к теме убийства и истязания животных. Могу признаться, что до сих пор не отошел от того глубочайшего и крайне болезненного шока, который я испытал года в три или в четыре, впервые осознав, что люди убивают и пожирают тех самых существ, которых трогательнейше изображают на детских картинках, которых делают героями сказок и нежных стишков, чьи образы воссоздают в плюшевых телах игрушек, обнимаемых детскими ручонками. Тогда я впервые осознал, что люди в целом глубочайшие ебанаты, они все конкретно ебнутые на всю голову. Тотальная раздвоенность сознания является симптомом общевидовой шизофрении.

Это понимание не избавило меня от неконтролируемой любви к людям. Я осознаю, что они не виноваты в своем безумии: такую жестокую шутку сыграли с ними извилистые пути выживания. Ледниковые периоды приложили холодную руку к формированию общечеловеческой шизофрении – сквозь призму этого обстоятельства следует рассматривать чудеса мультипликационного сериала Ice Age, особенно образ одичалой Белки, маниакально пытающейся спрятать куда-нибудь свой Орех.

Осознав всё это, я продолжал любить людей, но относиться к ним стал настороженно. Ну и правильно, в общем: нехуй расслабляться, когда имеешь дело с двуногими хищниками.

Всем известно, что именно творил Герман Нитч в качестве акциониста. Будучи австрийским аристократом, он обладал собственным родовым замком и в этом замке устраивал так называемые сатурналии, где кучи голых людей убивали, расчленяли, кромсали стада животных, обмазывались с головы до ног свежей кровью, обвешивались внутренностями и прочее в этом духе. Вся эта активность и была запечатлена на цветных фотографиях, которыми увешан был школьный коридор. Поэтому я пулей проносился по этому ненавистному коридору, двигаясь чуть ли не с закрытыми глазами, лишь бы не видеть этих фотографий. Часто встречал я в пространствах школы и автора этих прославленных творений. Выглядел он колоритно, словно был написан кистью Лукаса Кранаха Старшего: кряжистый австрияк в черном дворянском тулупе средневекового покроя, с широкой мясистой харей и квадратной бороденью. Впрочем, мне понравился метод его преподавания, о котором мне поведал Каспар. Цикл его общения со студентами всегда состоял из трех дней. В первый день он ставил студентам что-нибудь из германской классической музыки – все просто сидели и слушали. На второй день он читал им вслух что-нибудь из германской литературы прошлых веков. На третий день все рисовали с натуры обнаженную девушку (надо полагать, чистокровную арийку). Через некоторое время цикл повторялся без изменений. Что ж, мясник Нитч был более элегантен в качестве профессора, чем его коллеги.

Рисование с натуры в контексте западного учебного заведения, посвященного современному искусству, выглядит эпатажем: подобные академические практики давно вытеснены из учебных заведений такого рода. А школа Штёделя пользовалась репутацией крайне прогрессивной и уважаемой школы.

Единственное место в этой школе, где я чувствовал себя более или менее нормально, был кабинет Короля – там мы нередко сидели и болтали с Кёнигом. Деловитый Каспар был охвачен вечным организационным рвением. Стоило мне, например, упомянуть в разговоре о психоанализе, как он тут же заявлял, что «Медгерменевтика» должна непременно сделать выставку в здании Франкфуртского психоаналитического института. Тут же он хватался за телефон и уже звонил директору этого института. Когда я коснулся темы шахмат, он сразу же позвонил во франкфуртский шахматный клуб – опять же с намерением устроить там выставку МГ. Эти организационные порывы никогда ничем не заканчивались. Впрочем, Каспар каждый раз договаривался о встрече, и я ехал на эти встречи с директорами, предлагал им какие-то проекты МГ. Рафинированный и осторожный директор Психоаналитического института долго водил меня по коридорам вверенного ему здания, с гордостью демонстрируя геометрические фрески Сола Левитта. В разговоре с ним в потоке прочего базара я произнес фразу: To be suspicious – that’s the essence of phychoanalysis. Через несколько дней директор снова встретился со мной и официально озвучил отказ института от предлагаемой выставки МГ. На мой вопрос, почему принято такое решение – им что не понравился проект? – директор с тонкой улыбкой ответил:

– To be suspicious – that’s the essence of psychoanalysis, – your words, am I right?

При этом директор любезно пригласил меня время от времени навещать институт, чтобы любоваться фресками Сола Левитта.

Подобным образом происходило общение и с другими директорами. Председатель шахматного общества также отказался от выставки МГ, но взамен предложил заходить почаще, чтобы поиграть в шахматы. Этот шахматный мужик понравился мне больше, чем надутый психоаналитик.

Короче, никакая выставка МГ во Франкфурте так и не состоялась, да там никому нахуй была не нужна медгерменевтическая выставка. Нам она тоже не была нужна. Мы, впрочем, об этом вообще не думали, поскольку были крайне увлечены дискурсом – этот период нашего совместного с Сережей Ануфриевым пребывания во Франкфурте неожиданно стал крайне важным в истории нашей группы. В угрюмом городе на Майне у нас неожиданно произошел расцвет стержневой работы – речь идет о записывании диалогов.

За два с половиной месяца мы записали больше бесед, чем за всё предшествующее время существования МГ. В общих чертах, мы записали пятьдесят бесед, целый картонный ящик, наполненный магнитофонными кассетами. Эти беседы вошли в историю МГ под названием «Франкфуртские беседы».

Осмелюсь высказать робкую надежду, что когда-нибудь эти пятьдесят бесед будут изданы отдельной книгой. Однако я не уверен, что это в самом деле удастся осуществить. Мне стыдно и горько признаваться в этом, но, честно говоря, в данный момент я понятия не имею, где находится ящик с франкфуртскими кассетами. Мне не удалось его сохранить. Я оказался плохим архивистом – слишком сладостная, слишком турбулентная выдалась жизнь. Каскады галлюциноза, ураганные влюбленности, панические метания по городам и поселкам, непредсказуемые скитания по таборам и монастырям, компульсивные бегства в исцеляющие объятия отдаленных курортов, тусовалово по съемным квартирам и комнатам, хроническое отсутствие постоянного места жительства (иначе говоря «бездомность»), а также рассеянность, амнезия, смена состояний, кочевая свобода, счастье и беды, метафорический скрип цыганской кибитки – такая жизнь наступила для меня после 2002 года, когда я расстался со своей «квартиркой на Бейкер-стрит». После роспуска «Медгерменевтики» мне пришлось (по причинам сугубо мистического свойства) разлучиться с «шефом МГ», то есть со своей квартирой № 72 на Речном вокзале. Эта квартира и до сих пор принадлежит мне, в ней ничего не изменилось, но с 2002 года я в ней больше не живу.

Слишком долго она была порталом в невероятные (вероятные) миры. И не пожелала вновь сделаться простым местом обитания.

Где находится ящик с франкфуртскими кассетами – не знаю. А там ведь бесценные перлы! Там скромные глубоководные сокровища медгерменевтического дискурса! Как же так, ебаный в рот?! Извините за выражение, вырвалось. С другой стороны, иначе и не скажешь. Да и не имеет смысла говорить иначе. Это ведь не я так говорю, это сквозь меня говорит сакральный русский язык. Это он, сакральный русский язык, украл коробку с магнитофонными кассетами, чтобы припрятать ее в каком-нибудь из своих отдаленных карманов. У русского языка всё еще имеются глубокие карманы! И в этих карманах иногда встречаются интересные дыры, сквозь которые можно провалиться еще глубже – в Подкладку! В Святую Изнанку! Вот это вот и есть то, что я называю «достижением впечатляющих результатов»!

Кажется, я в очередной раз немного подзаебался писать этот текст. Наступает фаза выпадения вставной челюсти на пол (если пользоваться метафорой Сорокина). Я называю это «фазой сброса», когда у пишущего внезапно возникает потребность одним движением сбросить с себя только что написанный текст, как сбрасываешь с плеч тяжелое пальто, если вдруг скоропостижно наступила весна.

Пойду схожу в кафе «Булка» на углу Покровки и бульваров, сожру сырники, а может быть, и пшенную кашку с тыквой. Выпью чайник клюквенного чая. Это вам не франкфуртский сыр с музыкой! Ведь я не в сраном Франкфурте, а в родном своем городе! Ура!

Несмотря на то что ящик с франкфуртскими кассетами куда-то пропал, всё же около десяти бесед мы успели перепечатать. Некоторые из них были опубликованы в разных журналах (Х/M, «Место печати», «Пастор»), а затем мы включили их в книгу «Девяностые годы», изданную Музеем современного искусства в Царицыно в ознаменование конца 90-х годов. Вот названия этих бесед:

«Путь Самоделкина»

«Полет, Уход, Исчезновение»

«Переживание в башне»

«Нарцисс и наркотик»

«Парамен. Будущее памяти»

Кроме этих опубликованных бесед из того цикла, имеется еще несколько неопубликованных, но переписанных от руки округлым старательным почерком Ануфриева:

«Джурассик парк»

«О брежневском кино»

«Шварценеггер» («Машина харизмы»)

«Трансгрессивный делирий…»

и так далее.

Итак, девять из пятидесяти бесед удалось выдернуть в качестве трофея из хаотических потоков и сохранить для возможностей повторного ознакомления. Из этих девяти бесед три имеют непосредственное отношение к теме данного романа. Речь идет о беседах «Переживание в башне», «Нарцисс и наркотик» и «Парамен. Будущее памяти».

Первый диалог важен для данного повествования, поскольку касается Лютера и протестантизма. Папа Лютер не случайно появляется в самом начале повествования, в описании фильма «Эксгибиционист», действие коего разворачивается в евросоюзовском Берлине.

Второй диалог, «Нарцисс и наркотик», посвящен нарциссизму, а данная разновидность сладострастия исполняет роль арбитра в любовном поединке между вуайеризмом и эксгибиционизмом (можно бы назвать эту книгу «Наблюдать и показывать», если бы она уже не обрела свое имя).

Третий диалог, «Парамен. Будущее памяти», важен в наибольшей степени для осознания тех целей и задач, которые я ставил перед собой, приступая к написанию того приключенческого повествования, которое вы нынче держите в своих (возможно, астральных) руках. Это диалог о памяти, о перспективах воспоминания.

В свое время я тщательно отредактировал эти диалоги, а теперь собираюсь ознакомить вас с фрагментами этих существенных бесед. Подаю этот материал в сильно сокращенном виде, чтобы не слишком утомить ваш и без того изможденный мозг.

Кстати, я действительно зашел в кафе «Булка» и съел и выпил там всё, что обещал читателю съесть и выпить. Даже более того. Не удержался и проглотил три бокала вальполичеллы. После этого я заглянул в одну подвальную мастерскую, где встретил Сережу Ануфриева, покуривающего небольшие самокрутки. Речь идет о событиях дня, который успел сделаться вчерашним: 8 января 2018 года. Сережа недавно вернулся из Черногории. Он по-прежнему избегает зубных врачей, а в остальном выглядит хорошо, очень бодр и весел. Я прочитал ему эпизод с франкфуртским сыром. Сережа сказал, что до сих пор не может забыть тот чудовищный вкус, и что с того момента «жизнь пошла не так».

Эта реплика (несмотря на ее шутливую окраску) наводит меня на мысль, что я не ошибся, включив в структуру повествования нашу с Сережей повесть «Миша, иди домой!». Герой этой повести Миша Осипенко испытывает момент просветления («сатори», или «самадхи», в буддийской традиции), съев кусочек сыра. После этого он, как говорят блатные, «меняет судьбу», и даже имя его меняется – Миша становится Славой.

История дегустации франкфуртского сыра с музыкой – это история антипросветления, сатори наоборот.

Всё же во Франкфурте мне удалось то, что не получилось в Кельне, – мне удалось полюбить этот отвратительный город, набитый небоскребами, словно разлагающийся офис – картотечными шкафами. После отъезда Сережи и Маши в Гамбург, когда мы с Элли остались в профессорской квартире вдвоем, наступил некий гурманский период, связанный с тем, что наши блуждания по городу утратили свой хаотический характер: мы обнаружили два сакральных места в этом городе. И отныне все наши прогулки, все наши стремления были обращены к этим местам, и стоило нам выйти из дома, как ноги сами собой несли нас туда, где наши сердца торопливо обращались в подобия полупрозрачных цукатов на праздничном торте. Эти два места – франкфуртский зоопарк и музей кино. Пожалуй, стоит посвятить две отдельные микроглавы этим священным учреждениям. Но прежде два слова об эксгибициях.

В тот период мы, то есть МГ, сделали две связанные между собой инсталляции – «Бить иконой по зеркалу» в Музее Людвига в Аахене и «Переживание в башне» в Кельне. Последняя инсталляция осуществилась в римской сторожевой башне, принадлежащей галерее Инги Беккер. Мы придавали особое значение (точнее, целый пучок значений) этим двум работам, да и места выдались более чем знаковые – Аахен, древняя столица Европы, резиденция Карла Великого, где до сих пор громоздится неслабый собор, хранящий в себе мощи волхвов. И старая граница Римской империи (Кельн происходит от слова colonia), сторожевая башня, где когда-то легионеры, должно быть, точно так же играли в кости, как играли они у подножия Креста. Обе инсталляции построены по принципу противостояния или дуэли между двумя объектами, причем и в том и в другом случае один из объектов подвешен на веревке таким образом, что если «отпустить ситуацию», тогда объект опишет в воздухе дугу и ударит по другому объекту. Этим инсталляциям (точнее, облаку смыслов, с ними связанному) мы посвятили два диалога: «Нарцисс и наркотик» и «Переживание в башне».

Глава двадцать пятая

Парамен (Future of Memory)

П. П.: Парамен – это ограниченная сумма фрагментарных воспоминаний, удерживаемых в качестве некоего единства в рамках индивидуального «мнемоса».

С. А.: Например, помню, я читал «Преступление и наказание» Достоевского. Читая, я всегда лежал на кровати и слушал Генделя. В это время я недомогал, поэтому и лежал. Из раскрытой балконной двери шел запах моря и лета, и это сильно контрастировало с Достоевским, Генделем и болезнью, равно как и белые стены, живопись, цветная шерсть, гобелены, цветы. Реальность Одессы парадоксальным образом сплелась с подростковым «душевным недомоганием», и его горячечность образовала нерасторжимое целое со свежестью и чистотой курортного лета. И к этому еще тринадцать лет, черешни и вишни, запах старой дореволюционной книги, и буквы «ять», семья, летние каникулы…

Парамен часто связан с чтением, с обстоятельствами восприятия некоего текста. Это может быть «парамен Мелвилла» или «парамен Достоевского». Или, к примеру, «парамен Толкиена».

Мне был двадцать один год, мы поженились с Машей и проводили лето в археологической экспедиции в Анапе. Перед отъездом Андрей Монастырский дал мне первый том «Властелина колец». Мы жили у моря в палатке, я болел, по вечерам при свете свечи читали Толкиена. Уже был сентябрь, мы иногда ходили в опустевшие санатории смотреть кино в летнем кинотеатре. На кровати в палатке было множество одеял, однажды по столику пробежала мышка на тоненьких лапках.

Чтобы понять, почему Толкиену соответствовала Анапа, необходимо знать то, что разузнать невозможно.

П. П.: Но с тем же успехом можно сказать, что Толкиен и Анапа соседствовали друг с другом совершенно случайно.

Случайность не то чтобы не имеет смысла, но сам смысл ее случаен. Он – таков, но мог бы быть и другим.

Мне было десять лет, была зима, в Москве стоял сильный мороз, мы жили на одиннадцатом этаже дома на Речном вокзале. Я, ложась, оставлял на ночь балкон открытым, так что в комнате было очень холодно. Я укрывался тяжелым синим ворсистым одеялом и окружал себя множеством больших грейпфрутов. Читая в свете громоздкой настольной лампы, я сдирал с этих бледных шаров их толстую кожуру, извне гладкую и пористую, с изнанки же пухлую и изредка брызгающую едким соком. Я с космической жадностью пожирал грейпфрутовую плоть, состоящую из горько-кислых капель. Рассматривал гравюры Рокуэлла Кента.

Это типичный параменологический «комплект» – сильный мороз, горько-кислый вкус холодных грейпфрутов, проза Мелвилла, иллюстрации Кента, тяжелое синее ворсистое покрывало, теплый свет лампы. Если говорить о вещах, способствующих формированию парамена, то к ним, вне всякого сомнения, следует отнести чтение и болезнь. К тому же они часто сочетаются – когда болеешь, читаешь. Тогда, читая Мелвилла, я не был болен, но сильный холод, который я добровольно и гостеприимно впускал в свою комнату (для того, чтобы обострить переживание уюта и психоделические эффекты, порождаемые прозой Мелвилла и вкусом грейпфрутов), одновременно намекал на возможность простудиться и надолго слечь в постель с высокой температурой.

Для современного человека чтение связано с детством. Детство – тот период, когда мы учимся читать и затем читаем наиболее жадно, сохраняя свежесть восприятия самого акта чтения. Детство – это, как известно, резервуар психоделических эффектов. Связь детства и психоделики коренится в том непонимании, в том недопонимании и ошибочном прочтении вещей, которое имеет место в детстве. Рост сознания связан, в частности, с тем, что дети читают «не по возрасту» – литературу, где речь идет о вещах, им неведомых. Детское сознание изобилует ложными версиями, фантазмами, заполняющими лакуны, порожденные недопониманием. Считается, что секс и смерть лидируют в этом списке явлений, порождающих наиболее суггестивное недопонимание. Однако не следует думать, что недопонимание ограничивается сексом и смертью. Просто наша культура ориентирована таким образом, чтобы постепенно зарезервировать всю ауру неизвестного (первоначально огромную и неопределенную) именно за сексом и смертью. Великое потрясение ожидает человека, когда он наконец узнает, что относительно секса всё легко выясняется, а относительно смерти так ничего и не выясняется. Это – шок, потому что ребенок считает эти засекреченные объекты равноценными. Он полагает, что если ему удастся выяснить относительно секса, то прояснится и нечто относительно смерти. Но глубинный код нашей культуры как раз и держится на том, чтобы удовлетворить гносеологическую жажду лишь наполовину. Недопонимание должно остаться недопониманием.

С. А.: К примеру, в детстве я читал Пу Сун Лина «Лисьи чары» и в одном из рассказов набрел на упоминание о любовной встрече лисы и студента. Там в чисто китайской иероглифической манере пишется, что они «сошлись в тутах». Помню, это выражение (я еще ничего не знал о сексе) показалось мне очень странным. Незнание правильного смысла вызвало разные неправильные, сложившиеся в один букет. Сначала мне казалось, что имеется в виду «сойтись тут», но переведено будто китайцем, совершившим ошибку. На всякий случай я спросил у родителей, что значит «туты», и узнал, что имеется в виду тутовое дерево, на котором живет шелкопряд. То лето, когда я читал Пу Сун Лина, было очень жарким, уродилось море шелковицы, которой мы просто обжирались. Соответственно, была на этих деревьях и масса паутины от гусениц и их самих. И вот можно представить, что вместо совокупления я вообразил некое физиологическое сочетание кисловато-приторной шелковицы, льющей фиолетовый сок, гусениц, внушающих отвращение, нежнейшей глади шелка и шершаво-узловатой коры шелковичного дерева. Уже потом, когда я подрос и понял, о чем шла речь, это сочетание сладости и омерзения наложилось на восприятие секса, вовсе не противореча ему, потому что в сексе для меня присутствует и то и другое. Этот парамен можно назвать «параменом Пу Сун Лина», поскольку с тех пор именно он, этот парамен, возникает в моей памяти при описании секса в китайской литературе. Но если в детстве я боялся гусениц, то сейчас уже не боюсь и вместо омерзения ощущаю нечто маленькое и пушистое.

П. П.: Ну что ж, достаточно сексуальное ощущение, да и шелк тоже сексуален. Помню, я дружил в Коктебеле с девочкой, которая была фанатиком гусениц – обкладывала себя ими и ходила покрытая ползающими гусеницами, особенно мохнатыми.

С. А.: Вообще, парамену свойственна, как ни странно, некая скромность, даже бедность. Помнишь телепередачу брежневского времени для детей «В гостях у сказки»? Там тоже всё было небогато. На Хрюше иногда, даже при плохом телевизоре, можно было заметить царапины. Всё было через хуй-колоду. Но в этом и была прелесть.

П. П.: Одним из создателей западного автобиографического канона был, как известно, Блаженный Августин, написавший «Исповедь». Затем «Исповедь» написал Руссо. Это еще раз напоминает нам, какая именно практика была институализированным источником западной индивидуальной памяти – практика исповеди. Об этом немало писал Фуко. Христианин обязан был запоминать свои грехи, чтобы затем назвать их священнику. Код, заданный католицизмом, таков, что под определением «грехи» прежде всего понимались сексуально-эротические переживания. Католик должен был не просто перечислять прегрешения, но детально их описывать. Западная индивидуальная память формируется прежде всего как память сексуально-эротическая. С этим обстоятельством работал и психоанализ.

В католицизме исповедник сам, по идее, оторван от секса. Единственный доступный ему секс – это эротические признания исповедующихся. Он требует новых деталей, новых подробностей, воспитывая определенный тип памяти, создавая литературу. Исповедь происходит через зарешеченное окошко кабинки – это визит в тюрьму, разговор с заключенным. Вспоминается аллегория милосердия – женщина, кормящая сквозь решетку грудью старика (своего отца), находящегося в темнице. Образ, заимствованный из античности, но особенно излюбленный католическим барокко.

Романтики осознали индивидуальную память как источник ужаса – мистического ужаса. То есть они обнаружили память не только как хранилище следов Эроса, но и как хранилище свидетельств о Танатосе. Это память о смерти. Ведь чем больше выясняется относительно секса, тем меньше выясняется относительно смерти.

Импрессионисты стали изображать эротическую повседневность в свете салюта, ведь ежедневным салютом является солнце. Любой свет – это салют. Импрессионистов считали революционерами, но они, скорее, были новыми классицистами, ортодоксами, последователями Гёте, коллекционировавшего изображения радуг. Всё, что изображалось импрессионистами, изображалось ими в удвоенном свете – одновременно в свете «актуального» и в свете памяти. Это хорошо понял Пруст. Понял и сделал соответствующие выводы для своей литературной практики. В его романе «Под сенью девушек в цвету» именно старый художник-импрессионист Эльстир, образец процветающей старости, знакомит автора со «стайкой» девушек, в частности с Альбертиной, «девушкой, перепрыгнувшей через старика».

Импрессионизм и сам был такой «девушкой, перепрыгнувшей через старика», он был ортодоксальным отказом от аскезы.

С. А.: Сознание подобно взгляду орла: выбрав объект наблюдения, оно фокусируется, наводит резкость. Однако когда парамен только формируется, четкость слабая. Она возрастает с течением времени. Это дальнозоркость, поэтому старые люди так хорошо помнят детство.

П. П.: Люди в старости занимаются памятью (если только не впадают в беспамятство), потому что они близки к тому, чтобы стать памятью. Они концентрируются на памяти не как на прошлом, а как на будущем своем состоянии. Они, как говорят, «роются в памяти», готовя там место для себя. Память наполнена не столько опытом прошлого, сколько опытом будущего. Нам предстоит стать прошлым. Это – наше будущее. Итак, парамен нуждается в наличии некоего «экрана», находящегося в общем пользовании. К примеру, человек вовлечен в так или иначе структурированную игру воображения. Эта игра воображения имеет склонность разворачиваться там, где уже разворачивались фантазмы других людей. Это и есть «экран фантазма», предоставленный во всеобщее пользование. Это может быть книга, картина, прекрасный вид. Эти «экраны» уже прошли испытание на прочность. Однако то, что оказывается при этом в поле бокового восприятия, еще не предоставлено во всеобщее пользование.

Парамен возникает на стыке между полной отшлифованностью «экрана» и неполной отшлифованностью его «рамки». Парамен возникает на стыке между сплошной отшлифованностью Моби Дика (которая дана в виде его аномальной белизны, его неуловимости и его нечеловеческой злобы) и неполной, незавершенной отшлифованностью синего ворсистого одеяла, мороза и вкуса грейпфрутов.

Есть два варианта: «быть в зрительном зале» и «быть на сцене». В первом случае мы находимся во внешнем по отношению к фантазму «нетелесном» состоянии. «Нетелесном» потому, что наше тело «не дано» фантазму, не учтено им. Во втором – мы вовлекаемся в фантазмический action. We are acting.

Тело становится инструментом фантазма, вовлекается внутрь его инсценировок. В бреду мы постоянно ощущаем, что за нами кто-то наблюдает. Наш бред, как яркий свет, направленный нам в лицо, делает нас видимыми, но невидящими. И, как глубоко бы мы ни были погружены в бредовую активность, мы – какой-то частью нашего сознания – всё же помним о норме, которой мы были лишены, то есть о комфортабельной тьме зрительного зала. Эта норма, покинутая нами, и наблюдает за нашими актами, совершаемыми под диктовку фантазма.

«На сцене» ты ослеплен не только визуально, но и эпистемологически. Ты не в состоянии описать ситуацию, поскольку ситуация уже описана и ты – лишь фрагмент этого описания.

Условно говоря, «сцена» – это Ад, «зрительный зал» – это Рай.

Зрительские места представляют собой мягкие отпечатки человеческого тела. Кресло повторяет форму спины, подлокотники – рук, бортик театральной ложи обладает мягкостью, созданной для острого локтя, этот бортик заранее знает локоть и его устройство. Наша телесность переходит в изнаночное состояние, как бы проявляясь (как фотография) обратным отражением в этих вещах – гарантах зрительского комфорта. Эти смягчающие отпечатки, эти горельефы обустройства возникают в ситуации перехода от комфорта присутствия (всегда неполного комфорта неполного присутствия) к комфорту отсутствия, который мыслится абсолютным.

«Арка Будды» в Иерусалиме, воздвигнута в 2904 году. Чтобы не оскорблять религиозные чувства иудеев и мусульман, фигура Будды имеет форму проема (т. е. это не-идол, не-изображение). В арке открывается вид на Великий Иерусалимский Храм, восстановленный в 2700 году.

В раю созерцания мы являемся даже не зрителями, а пустыми зрительскими креслами.

В нашей культуре Бог часто называется Всевидящим. В европейской иконографии ВСЁ часто изображается как прозрачная (то есть насквозь пронзаемая Божественным Зрением) сфера в руках Бога. С одной стороны, предполагается, что все «чувства» Бога тотальны, находятся в непосредственном отношении ко всему. И тем не менее в молитвенных текстах Бога не называют Всеосязающим или Всеобоняющим. Античные боги и ветхозаветный Бог вкушали жертвы через обоняние дыма от «всесожжения». Однако сам ритуал «всесожжения» (как и любой другой ритуал) подменял ВСЁ знаками всего, что уводило в тень возможность называть Бога «Всеобоняющим». Это лишь один из примеров иерархизации чувств: за такими сенсорными иерархиями стоят различные теологические комбинации. Эти иерархии чувств кажутся незыблемыми, но на самом деле чувства (sensés) и смыслы (sensés) подменяют друг друга на площадках этих иерархий.

С. А.: Борхес в трагических тонах описывает картину сознания Фунеса, прочно запечатлевающего все песчинки на пляже, беспомощного перед немыслимым шквалом вещей, ежесекундно вливающихся в его беззащитную «чудесную память». Поломка цензурирующего и редактирующего (или, что вернее, дистанцирующего) механизма забывания влечет за собой неизбежное «влипание» в действие, в фон всего (в лучшем случае неразличимого). Фунесовское созерцание – это, на самом деле, действия актера на сцене, перед которой находится ВСЁ. В аналогичной ситуации оказывается и герой другого рассказа, «Алеф», также однажды увидевший ВСЁ вместе и сразу. Алеф своей бесконечностью атакует его, сокрушает его избирательные способности, ликвидирует возможность иерархического последовательного восприятия и отбора.

Фактически в этой ситуации демонстрируется отмена Фантазма. Вообще, любое фантазирование вызвано недостаточностью, нетотальностью нашего восприятия. Любая реализация является «тупиком фантазирования», отменой воображаемого объекта. И если мы видим ВСЁ (например, в откровении), то не можем его себе вообразить ни до, ни после откровения. Воображение – это рафинированное свойство нашей психики, воспитанное отсутствием (или, скорее, ограниченным присутствием). В твоем «парамене Моби Дика» на первом месте, несомненно, находится чтение, текст Мелвилла. На втором – вкус грейпфрута, на третьем – мороз, на четвертом – ощущение тяжести теплого ворсистого покрывала, на пятом – иллюстрации Рокуэлла Кента, замыкающие на визуальном уровне параменологический круг.

П. П.: Вспомним рекламу кофейного шоколада: утреннее небо перед грозой, взметнувшаяся под порывом ветра кружевная занавеска, девушка, в томлении перекатывающаяся с одного края постели на другой. Молния, отразившаяся в зеркале. Раскат грома, томление, наэлектризованность. Поток кофе крупным планом – темно-коричневая волна с пеной, волна застывает, превращается в узкую плитку шоколада, девичьи пальцы надламывают ее, кладут в рот – и вот он, долгожданный весенний ливень за окнами. Долгожданная экстатическая разрядка, олицетворяющая поток вкуса во рту. И наконец, финал: девичья улыбка успокоения и благодарности – религиозная признательность за щедрость оргазма. Этот искусственный парамен, насыщенный сексуально-теологической символикой, призван наслоиться на тысячи тысяч других параменов. Например: поздний вечер в сторожке, густой снег за окнами, смертельно пьяный сторож в тулупе лежит на кровати. Перед ним включенный телевизор. И на экране утреннее небо перед грозой, взметнувшаяся под порывом ветра кружевная занавеска, девичьи губы, весенний дождь…

Телезритель видит несколько раз в день один и тот же клип. Но создатели клипа учитывают, что каждый раз клип наслаивается на новую параменологическую «рамку», сотканную из изменившихся (даже за очень короткое время) обстоятельств его восприятия.

Параменологический дискурс – вещь весьма насущная. К этому дискурсу нас подталкивает, если выражаться выспренне, сама «историческая логика», содержащаяся в истории памяти и в истории забвения.

Но, как бы там ни было, будущее памяти зависит прежде всего от будущего смерти. В настоящее время мы живем в ситуации, когда и теология, и наука практически отказались от дальнейших обработок той разновидности неизвестного, которая сейчас называется смертью. Все настолько далеко отшатнулись от смерти, что даже страх смерти постепенно слабеет. Однако нам не только неизвестно, что станется с «нами» (здесь слово «мы» придется взять в кавычки) после «нашей» смерти, но нам также совершенно неизвестно, сохранится ли подобная неизвестность в неповрежденном виде для людей будущего. Если нет, если это неизвестное будет хотя бы отчасти повреждено в своем качестве неизвестного, если в это неизвестное будут внедрены хотя бы микроэлементы «известного» – это решительным образом скажется на судьбе памяти.

Глава двадцать шестая

Кабаков. Игра в теннис

В 1995 году Илья Кабаков предложил мне соавторство в некоем скандинавском проекте под названием «Игра в теннис». Однако прежде, чем рассказать об этом начинании, относящемся к разряду спортивно-философских достижений, следует рассказать о самом Кабакове. Ибо как бы ни был замечателен наш совместный проект, сам по себе Илья Иосифович Кабаков в сто тысяч раз замечательнее.

Говоря о поэтике Ильи Кабакова, нужно прежде всего произнести два имени, между которыми прослеживаются как сходства, так и различия. Это Хармс и Кафка. Кабаков представляет собой некое пространство, где сходятся хармсовский и кафкианский потоки.

Пусть в Хармсе не было ни капли еврейской крови, трудно себе представить писателя более еврейского. С тем же успехом можно сказать, что, хотя в нем не было ни капли английской крови, невозможно себе представить писателя более английского. Ощущения, которые он передает, которыми наполнены все его тексты, Кабаков затем многократно визуализировал. Это ощущение абсолютной пустоты, отсутствие всего. Все люди, все предметы, все пространства, которые возникают в этом мире, представляют собой пузыри, и эти пузыри в любой момент готовы исчезнуть, являют собой одну лишь видимость. В психологическом отношении этот мир восходит к очень глубинному явлению под названием «детский аутизм». В развитии почти каждого человека есть такой период, когда субъект крайне сомневается в том, что реальность действительно реальна. Усилия ребенка направлены на то, чтобы найти точки проколов, дыры, прорехи, сквозь которые можно наблюдать нечто истинное. Какое такое «истинное»? Одна версия: за этим миражом, за этим покрывалом неистинного скрывается некая другая реальность, и ее надо каким-то образом обнаружить и раскусить. Другая версия: за этим покрывалом не скрывается ничего, а стоит абсолютно звенящая, ничем не оправданная, ничем не осмысленная, неосмысляемая пустота. Относиться к этой пустоте можно по-разному. Можно ее воспринимать как тотальный пиздец, тотальную бездну, опустошающую любое действие либо движение, любое слово. Точно так же к ней можно относиться как к освобождающему началу, воплощению свободы.

А что же Кафка? Несмотря на многие сходства, которые можно обнаружить в литературных текстах Кафки и Хармса, Кафка – это противоположный вектор. В случае Кафки смыслы, которые стоят за тканью реальности, представляются, наоборот, гипермассивными. Там не только не содержится эта легкая необременительная пустота, а наоборот, возникает ощущение, что на каждый отрезок реальности падает чересчур огромный вес. Если в случае Хармса мы имеем дело с абсурдом, с бессмысленностью, с зиянием в тех местах, где должны располагаться смыслы, то в случае Кафки мы имеем дело с чудовищной дисгармонией, с чудовищным дисбалансом между гигантским смыслом и ничтожностью, предельной хрупкостью его воплощения. Отсюда возникает мир, противоположный хармсовскому. При этом и тот и другой мир часто называют абсурдным. Хармсовский мир нам всем знаком по детству: ты видишь человека, который идет по улице, и как только он исчезает из поля твоего зрения, ты понимаешь, что он исчез, лопнул, как пузырь. В кафкианском же мире, как только человек исчезает из твоего поля зрения, ты понимаешь, какую грандиозную метафизическую опасность он для тебя представляет. То есть он не только не исчез, он в этот момент как раз возник в качестве некоего гигантского и страшного феномена, который непосредственно тебе угрожает, ограничивает твою свободу, представляет собой гигантское гносеологическое задание, riddle, соткавшийся из самых зловещих и запутанных обстоятельств с одной лишь целью – ранить твое сердце и измучить твой мозг.

На стыке, на пересечении этих двух внешне чем-то похожих, но внутренне глубоко противоположных потоков восприятия мира и возникает такое необычное и потрясающее явление, как Кабаков. Каким же образом можно одновременно испытывать хармсовский и кафкианский эффект восприятия? Очень непросто ответить на этот вопрос. Тем не менее на примере Кабакова мы видим, что это возможно. Можно ощущать полную пустотность и бессмысленность всего и одновременно невероятную массивность и раздутость смыслов, которые со страшной силой давят практически на все участки и точки реальности, притом что эти участки созданы недостаточно прочными, недостаточно объемными для того, чтобы выдерживать давление столь грандиозных и в основном чудовищных смыслов. Удивительным образом реакция на это давление смыслов выражается в форме хохота. Это единственная адекватная форма реагирования. Мы знаем про хохот Кафки, когда он перечитывал свои тексты, включая самые мрачные: он всегда ржал как сумасшедший.

Подобным образом мы сталкиваемся с внутренним хохотом в произведениях Кабакова и в нем самом. Я всегда обожал в нем это начало, и, будучи чувствительным к стихии хохота, иногда начинал безумно хохотать и смеяться, уже просто увидев его лицо. Я уже не говорю о том, что он смешно шутил, и, зная во мне способность смеяться до бесконечности, он меня иногда просто пытал. Это была сладкая, восхитительная пытка. Он меня заставлял погибать, кататься по полу, падать, сгибаться пополам, вводил в состояние смеховой истерики, которая могла длиться часами. Думаю, благодаря этому моему качеству хохотуна между нами возникли очень доверительные, проникновенные отношения, начиная с моего раннего детства. Ему нравилось, что есть такой придурковатый малыш, который обожает смеяться и при этом остро реагирует на разные комические тонкости и нюансы.

Его кафкиански-хармсовский flavour, приобретающий в случае Ильи одновременно очень советское и в то же время космически дистанцированное от советского мира звучание, меня невероятно очаровывал. История нашего общения длилась бесконечно долго, и поэтому обо всём не расскажешь. Помню, как в 79-м году (или, может быть, в 78-м) мы отправились втроем в Палангу, в Литву: мой папа, Кабаков и я. В книге моего папы «Влюбленный агент» рассказывается об этой поездке, но не упоминается, что там был еще и я. Для меня эта поездка была важным моментом, как, впрочем, для всех троих, кто отправился в это путешествие. Они отправились с целью уединиться и поработать, но при этом решили, что я мешать им не буду, и взяли меня с собой.

Мы приехали туда в конце зимы и довольно долго жили в гостинице в Паланге. Была такая промозглая приморская холодная погода. Мы гуляли в черном парке имения Тышкевичей, ходили на море, где плавали гигантские льдины, смотрели на чаек и непрестанно разговаривали. Илья находился во внутренне возбужденном, экзальтированном состоянии в тот период. Он и так блестящий говорун, но здесь это говорение носило уже совершенно обсессивный характер и при этом наполнялось эйфорическим накалом. Он тогда работал над альбомом «Универсальная система изображения всего». Один из его необычнейших альбомов. И вообще это был необычнейший период в его творчестве, когда он стал ставить перед собой задачи, которые можно одновременно назвать научными и в то же время психоделическими. Он заинтересовался (заинтересовался – это мягко сказано) проблемой четвертого измерения, то есть серией вопросов, которую мы впоследствии в сленге «Медгерменевтики» называли «алефической проблематикой», «проблемой Алефа», в честь знаменитого рассказа Борхеса, где герой в одной точке видит все точки мира. Как посредством одного рисунка изобразить не только одно какое-либо место и событие, но все связи этого места и события с другими местами и событиями? Илье казалось, что вот-вот, и он постигнет тайну, осознает, как устроено пространство и время. Изобретет новое созерцание, которое призвано их объять. Илья разрабатывал концепцию Тора, или Бублика, на поверхности которого располагается всё, что можно увидеть и почувствовать, а в центре – пустота, дыра. Возникала нюансированная система, я сейчас не буду ее целиком и полностью пересказывать, поэтому отсылаю читателя к великолепному и таинственному альбому «Универсальная система изображения всего».

Мой папа тоже находился в глубоко психоделическом состоянии, это был флюид времени. Самый конец 70-х годов, тогда всех пронзило на разных уровнях (каждого человека из творческой среды по-разному) какое-то глубоко мистическое, метафизическое состояние: ощущение, что вот сейчас произойдет небывалый прорыв, что-то откроется абсолютно невероятное. Всё станет ясно. Откроются иные миры, которые внезапно ощутились как очень приблизившиеся и стоящие прямо где-то за дверью. Мой папа тогда задумал гигантский цикл альбомов психоделического содержания: «Злые точки», «Сакрализаторы» и «Микрогомус». Для меня это было очень мощным переживанием – оказаться в такой алхимической колбе. Мы пребывали довольно долго втроем, ни с кем другим не общаясь, и при этом оба господина художника, с которыми я находился, существовали в состоянии предельного подъема, экзальтации, глубочайшего погружения и яростного штурма чего-то совершенно запредельного, которое вот-вот можно будет изобразить, осознать, описать.

Иногда мы гуляли с Кабаковым вдвоем. Довольно часто. Тут он вдруг начал цикл отдельных разговоров, которые имеют непосредственное отношение к теме данной книги. Трудно сказать, что именно натолкнуло его на эту тему и почему он именно тогда вдруг приступил к этому циклу бесед, и почему именно со мной, но это были разговоры о Германии. Внезапно, без какой-то очевидной связи с темой четвертого измерения, которая его тогда полностью вроде бы поглощала, он решил рассказать мне устно всю историю Германии. Оказалось, что он ее невероятным образом знает, в подробностях и в деталях. Как будто передо мной, стоило нам оказаться наедине, экзальтированный художник, полностью оккупированный проблемой четвертого измерения, вдруг превращался в великолепного историка Германии. Может быть, он придумал эту тему, чтобы не сойти с ума, потому что возникало ощущение, что они оба немного на грани отлета, то есть на грани того, что позже произошло с Андреем Монастырским. В отличие от Андрея они оба удержались от отлета в галлюциноз, хотя балансировали на самом краю. Их, конечно, очень манило туда. Во всех подобных состояниях возникает эффект тяги, когда разверзающееся Запредельное начинает как бы приглашать в себя: «Давай, давай, иди, иди сюда…»

В этот момент Илья превратился в художника-визионера и вообще вошел в состояние, которое можно назвать сведенборговским. Мы имеем много примеров художников и писателей-визионеров, в более древние времена на откровении вообще базировалось всё. Но в новейшее время человека, который подвержен такого рода переживаниям, начинает преследовать мысль: не сходит ли он с ума? Страшно, выражаясь языком Андрея Монастырского, выпасть из согласованной реальности. Кабаков удержался от выпадения из согласованной реальности, хотя, видимо, почувствовал опасность этого выпадения. У него, в отличие от Монастырского, страх перед потерей связи с согласованной реальностью был гораздо выше. Илья очень зависит от собственного ощущения социальной адекватности, уровень социального страха у него очень высокий. Несмотря на мучительный характер этого страха, он все-таки его ценит и не готов с ним расстаться. Его это удержало, но не только это. Его удержала, как и моего папу, еще и сама практика рисования, то, чего не было у Монастырского: связь с материалом. Папа и Илья не практиковали никаких духовных практик, то есть никаких медитаций, молитв и другого рода погружений они не предпринимали. Общение с материалом, с бумагой, с карандашами, с тушью давало необходимый эффект заземления. Поэтому они не сошли с ума, в отличие от Мони, не улетели в галлюциноз.

У Кабакова впоследствии проявился ярко выраженный синдром отшатывания от края и резкого отторжения этой проблематики, которая только что его невероятно занимала, доводила до эйфории, до исступления, до восторга. Он резко отпрыгнул от этого. На помощь ему пришла социально-критическая и социально-ироническая эстетика, которая в ту пору стала расцветать в московском неофициальном искусстве. Ее разрабатывали Комар и Меламид, Соков, Пригов и другие художники. В этот момент в качестве терапии, в качестве альтернативы своему метафизическому трипу он примкнул в какой-то степени к соц-арту, стал делать работы, которые были связаны с коммунальной проблематикой, советской эстетикой, советской метафизикой и так далее. Второй терапевтический трюк, который Кабакова всегда выручал, который он всегда очень ценил, – передача всего персонажу, концепция персонажного автора. «Это не я галлюцинирую, это не я охуел от четвертого измерения, это не я провожу дни и ночи напролет, рисуя галлюцинаторные картинки, а некий персонаж, за которого я всё это делаю, вымышленный человек, находящийся в традиции русского визионерства». Собирается конструкт под названием «персонаж», которому всё это дело делегируется. Это может спасти рассудок человека. Выстраивается метапозиция, и возникает необходимый эффект отстранения, который решает сразу несколько проблем. С одной стороны, он решает терапевтическую проблему, препятствует сойти с ума. А с другой стороны, он решает эстетическую проблему – как вообще подавать, в каком качестве репрезентировать данный опыт. Напрямую повествовать об этом – довольно обременительное, ответственное дело. Ты либо попадаешь в разряд сумасшедших, либо тебе нужно претендовать на авторитет духовидца и основывать секту, становиться Рудольфом Штайнером или Павлом Филоновым – в общем, делать что-то такое, чего Кабакову совершенно не хотелось делать: это не входило в его планы.

Андрей Монастырский, Илья Кабаков, Никита Алексеев, ПП и Лев Рубинштейн в мастерской Кабакова. Конец 70-х

Одной из спонтанно придуманных им терапевтических и отвлекающих практик был этот потрясающий цикл лекций о Германии, об истории Германии, которые он вдруг передо мной, перед единственным слушателем, развернул. Этот эпизод меня сейчас задним числом очень интересует. Степень эмпатии, степень прочувствованности германской истории была просто зашкаливающей. Как будто бы все самые тайные, самые сокровенные нюансы германского духа и германской души, все самые безумные мечты, все самые рациональные проекты проходили прямо через трепещущую душу рассказчика и излагались в форме красочных и насыщенных словесных фейерверков. Каждая значительная фигура в германской истории заслужила как минимум один такой фейерверк, а некоторые – целый шквал. Таким образом, в довольно нежном возрасте я вдруг прошел экспресс-обучение по истории Германии от такого фантазматического профессора, как Илья Кабаков, который к тому же находился в весьма перевозбужденном и словесно расторможенном состоянии.

Какие фигуры вызывали особенно пристальное внимание? Прежде всего Мартин Лютер и вообще Реформация, теология Реформации, отношение Лютера к богословским традициям разных стран, в первую очередь его связь с какими-то аспектами иудаизма. Иногда эти речи выходили за границу исторического дискурса и переходили уже в откровенно теологический и метафизический дискурс. Почему его так волновала фигура Лютера в тот момент? Я думаю, он находил определенное сходство между той спиритуальной ситуацией, в которую сам себя поставил, и некоторыми поворотными моментами в жизни Лютера. У Лютера, как известно, тоже случались вспышки неких иллюминаций, откровений или контроткровений. Мы все тогда приближались к очередному, как я это называю, Сгибу, смене декад. В такие моменты то, что должно завершиться, бурно цветет напоследок, выдавая свои самые пронзительные ароматы. А то, что приходит на смену, уже начинает проступать, сквозить и предчувствоваться. В жизни Лютера таким моментом было переживание, которое вошло в историю Реформации под названием Turmerlebnis, переживание в башне. Это переживание в изложении Кабакова мне настолько запомнилось, что впоследствии послужило инспирацией для инсталляции, которую мы сделали уже в рамках «Медгерменевтики» в Кельне, в очень знаковом месте – в римской сторожевой башне, на старой границе Римской империи.

Меровинги, Каролинги, Большой Карл, Фридрих Барбаросса, Грюневальд, Дюрер, Вагнер, Гитлер, Людендорф, Маркс, Людвиг Баварский, Большой Фриц, Бисмарк, Валленштейн, Ханс Бальдунг Грин, слабовольный Фердинанд, Лукас Кранах Старший, братья Шлегели и братья Гримм, Генрих и Каносса, Фуллер, Меланхтон, Максимилиан Бранденбургский, Клаузевиц, Гайдн, Кант, Шиллер, Шпеер, Гогенцоллерны, Лейбниц, Отто Великий, Гегель, Новалис, Аденауэр, Хайдеггер, Макс и Мориц, Гете, Рунге, Крупп, Румпельштильцхен – все эти рожи и лики проступали в речах Кабакова столь выпуклыми и влажными, как только что распустившиеся ландыши в таежных лесах, как взъерошенные птенцы, только что вылупившиеся из золотого яйца, вывалившегося из жопы небесной курочки Рябы. Или фон Рябы. Тевтонская курочка фон Ряба трясла своей пернатой крапчатой жопой, и из нее сыпались золотые яйца, в каждом из которых теплился тот или иной германский гений. И все же, при всем разнообразии этих фигур, над всеми тайно царствовал Иоганн Себастьян Бах, царствовал, как светлый математический принцип, скрывающийся в шалаше, сотканном из волосяных волн, из буклей, по которым стекают шиммельпристеры и ризеншнауцеры, шикельгруберы и штокеншнейдеры, аугенштампы и виттельсбахи, фризенаугсбергеры и роттенвальдштейны и так вплоть до таких крупных, светлых капель, как, скажем, Баадер – Майнхоф или Вилли Брандт. Не следует забывать, что европейские евреи сделались в какой-то момент германоязычным народом, они взвалили на свои древние плечи груз германского языкового опыта и повлекли эти арийские бессознательные пласты в туманную глубину раздольных славянских земель. Европейские евреи сделались агентами германского мира и германского языка, и за это ревнивый германский мир уничтожил их. Был когда-то такой народ – европейские евреи. Народ волшебный и даже по-своему цветущий в течение веков, но Гитлеру удалось нанести по этому народу такой сокрушительный удар, от которого народ не смог оправиться. Этот народ погиб, исчез, его остатки и отпрыски распались на несколько новых племен, и одно из них – мы, еврусы, новый народ, сформировавшийся на стыке русского и еврейского миров. Мы народ уже не германоязычный, мы народ русскоязычный, отныне наша священная обязанность стоять на страже русского языка, быть сверхагентом русского языка, но это не избавляет нас от германских элементов нашего бессознательного и (как сказал бы Фрейд) вытесненного опыта.

Илья – обожатель и знаток Баха. Как-то раз, уже после завершения этого спонтанного цикла лекций о Германии, он с особой значимостью поставил вещь, про которую сказал, что это его любимейшее произведение и он считает это произведение вершиной и венцом человеческой культуры вообще или, во всяком случае, европейской, западной культуры. Это кантата Баха Ich habe genug – «С меня довольно». Это произведение впечатлило меня настолько сильно, что впоследствии, через много лет, я написал стихотворение «С меня довольно», которое представляет собой перевод по памяти, потому что я не переслушивал эту кантату и не перечитывал текст. Я не знаю немецкого языка, но мне запомнился спонтанный перевод Ильи, которым он сопроводил наше прослушивание кантаты.

Надо ли говорить, что Илья является человеком эпохи барокко? Теологическое состояние некоего Божьего ужаса и в то же время ощущение отсутствия и присутствия, данное в одном акте созерцания, в одном акте постижения. Эта немыслимость того, что Бог одновременно есть, а одновременно Его нет и ты способен в какие-то моменты ощутить это ужасающее отсутствие-присутствие. Это очень пронзительное ощущение, дробящее, разрушающее любую цельность созерцания. Об этой осколочности, об этой фрагментарности, нецельности созерцания очень многие произведения Кабакова. Они передают ощущение неоправданности бытия. Зачем вот это всё? Оно не стоит того. Никакие красоты мира, никакая мудрость веков, никакие высоты духовного воспарения не могут оправдать того, что всё это затеяно. Это и не смирение, и не гордыня. Тут нет смирения, потому что здесь нет приятия. Здесь нет гордыни, потому что нет надежды на преодоление, нет надежды на себя как на некую могучую фигуру, которая сможет всему противостоять или хотя бы продемонстрировать некие героические или патетические формы отвержения Божественного творения. Это горестное отвержение всего иногда очень сильно проступало сквозь комический покров. Я понимал, что во многом именно это горькое и скептическое сомнение составляет собой зерно комического эффекта. Отсюда – шутки, гримасы Ильи, его невероятно саркастические ужимки, его различные панковские выходки. Именно потому всё это было так пронзительно смешно, именно потому и заставляло кататься, изгибаться от смеха с особенным рвением, что скрывало под собой горький, опустошенный и в то же время очень акустический, гулкий эффект барочного восприятия мира.

Происхождение такого рода отношения к миру понятно, например, из альбома Ильи «Жизнь как оскорбление». Это альбом, основанный на тексте, написанном его мамой Бертой Юльевной. Берта Юльевна жила в Бердянске на Азове. Этот текст, написанный мамой Кабакова, представляет собой огромное письмо Брежневу, в котором она рассказывает всю свою жизнь. Конечно же, на самом деле это письмо Богу. Речь не о том, что она протестует против советской власти, речь не идет даже о горькой участи еврейского народа. Речь об участи человека, в расширенной версии – об участи живых существ. Речь идет об ужимке подспудного несогласия, о тайном протесте. Эту ужимку можно встретить и в английской культуре, ужимку тайного несогласия, сомнение в том, что игра стоила свеч. Этот текст Берты Юльевны кончается словами: «Что должно быть написано на моей могиле, когда я умру? Я думаю, там должно быть написано: “Жизнь как оскорбление”». Это смыкается с иудаизмом, с традицией упреков Богу. Это линия, связанная с Книгой Иова. За что все эти страдания? Зачем меня мучили так долго? И вы хотите, чтобы я поблагодарила вас за это?

Затем внезапно феномен советского вдруг раскрыл свою силу и свое обаяние перед лицом Ильи, и он бросился в объятия этому феномену с той же присущей ему страстью (а он человек крайне страстный), с какой перед этим пробивал дорогу в запредельные миры к тотальному, универсальному, всеобъемлющему опыту. Теперь же речь шла уже об опыте принципиально не всеобъемлющем, наоборот, об опыте специфическом, советском. Это обращение к советскому на глубинном уровне было связано с тем, что советский мир (при переходе от 70-х к 80-м годам) выдал некий, пока что слабый и невнятный, сигнал, который четко считать тогда было невозможно, его содержание стало понятно впоследствии. Это был сигнал о том, что этот мир уходит, что он собирается уйти.

Этот сигнал можно было при наличии определенной интуиции уже прочитать, прочувствовать в 80-м году в момент закрытия Олимпиады в Москве, когда олимпийский мишка на глазах у всего гигантского стадиона улетел в небо на воздушных шарах. В каком-то смысле это была репетиция закрытия советского проекта, закрытия советского мира. Он улетел, как улетела Мэри Поппинс на своей волшебной карусели. Концовка советского мира являет собой более беспрецедентное явление, чем его начало. Мы знаем, что случаются революции, что люди придумывают иногда очень радикальные проекты, ценные и в то же время чудовищные. Это влечет за собой колоссальные страдания, колоссальные жертвы, в то же время этому сопутствуют невероятные прорывы, прорывы человеческой мысли, прорывы в области эстетики, архитектуры, искусства, политики, музыки, литературы, науки и социальной организации. Несмотря на беспрецедентность и ценность советского проекта, то, каким образом это всё завершилось, оказалось самым загадочным. В истории мы не найдем подобного рода завершений таких явлений. Вдруг, после страшного террора, которому не найдешь равных, после заливания половины мира кровью, втаптывания в какую-то слякоть миллионов людей – после всего этого вдруг так неожиданно подобреть, размазаться и превратиться в плюшевого мишку: такого в истории, пожалуй, еще не бывало. Это, видимо, какой-то глубоко русский феномен, но и в русской истории такого тоже прежде не бывало. Всегда то, что вело себя чудовищно и кроваво, примерно так же и устранялось – в диких судорогах, с кровью и ужасом, со смутами, всякими ужасными явлениями. И тут вдруг вместо этого всего произошел эффект идиллического прощания и улетания в небо, улетания в космос. Видимо, так случилось из-за того, что советский мир был действительно очень связан с русским космизмом, он базировался далеко не только на доктрине марксизма, но и на гигантском многослойном пироге, где одним слоем является русский космизм, а за ним просвечивает уже и православная теология, и греческая философия, и иудаизм, и буддизм, и другие формы дальневосточного опыта. Разнообразие этносемиотических фундаментов, которые здесь играли свою роль, привело к тому, что произошло невероятное, просветленное прощание с советской властью. Советская власть покинула мир вроде бы по собственной воле, бескровно, и испустила напоследок какой-то очень загадочный флюид.

Мишку, который улетел в небо, создал художник Чижиков, один из непосредственных коллег Кабакова и моего отца, человек из их цеха, график и иллюстратор детских книг. Это сопровождалось небольшим скандальчиком. Кто-то Чижикову нашептал, что американский художник, который перед этим создал эмблему для американской Олимпиады, получил энное количество миллионов долларов. Чижиков стал скромно намекать начальству, что он не прочь бы получить даже не миллионы долларов, но хотя бы какие-то деньги за мишку, после чего с ним очень ласково поговорили люди в штатском и объяснили, что, как советский человек, он должен как можно глубже себе в жопу засунуть все такого рода мечты. Конечно, с общечеловеческой точки зрения люди в штатском были неправы, но с какой-то сакральной точки зрения понятно, почему они так говорили. Советская власть могла бы подкинуть за мишку какую-нибудь квартирку, машину «жигули» или хоть что-то заплатить, потому что не заплатили реально ничего. Но упорное нежелание советской власти чем-либо вознаградить Чижикова объяснялось бессознательным пониманием сакральности его деяния, которое должно быть безвозмездным. За такое не платят, по сакральным представлениям. Это участие в мистерии, участие в сакраментальном, глубинном действе, и поэтому художник, которому дозволено прикоснуться к такого рода материям, должен быть счастлив и благодарен уже просто за то, что ему позволили к этому прикоснуться.

Таким образом, мишка, украшенный переплетающимися кольцами, улетел, а Илья Кабаков, коллега создателя мишки, бросился осваивать советскую эстетику. Тут и возник тот грандиозный пласт работ, который впоследствии принес Кабакову славу и признание на Западе. Это и инсталляции, связанные с коммуналкой, мусорные романы, «Человек, улетевший в космос». Это тот самый человек, которым только что был или почти был сам Илья в период нашего совместного пребывания в Паланге. Там возникло ощущение, что он уже сидит на этой катапульте, и стоит сделать последнее, решающее движение, нажать на какую-то кнопку, и он действительно улетит в космос. Но он этого движения не сделал. Вместо этого он превратил этого человека в персонажа, персонажа окружил инсталляцией, выстроил комнату, покрытую полностью изнутри советскими плакатами. При этом он еще очень интересно комментировал расположение этих плакатов, соотнося их со структурой иконостаса в православном храме.

Кроме этого интереса к советскому, его спасло, удержало от провала в тотальный галлюциноз панковское начало. Тогда, да и сейчас, он, наверное, не стал бы идентифицироваться со словом «панк». Тем не менее он панк. Как и Монастырский, которого тоже спасло это панковское начало. В случае Кабакова это помогло предотвратить безумие, в случае Монастырского это помогло из него выбраться. В любом случае сознание советского панка, или, иначе, просто хулигана, пришло на помощь. Все мы были частью советского хулиганского мира, мира шпаны. Даже прочитав двадцать пять шкафов книг, в советском мире ты всё равно оставался шпаной. Неважно, что ты не стоишь за гаражом с «Беломором» и пивом, а, скажем, читаешь Шопенгауэра. От этого ничего не меняется, ты всё равно со своим сраным Шопенгауэром в руках, точно так же, как с «Беломором» и с пивом, стоишь за каким-то метафизическим гаражом и продолжаешь оставаться шпаной. Это обстоятельство является целительным и спасительным во многих ситуациях.

Я обожаю этих двух людей, Илью и Моню, они были моими учителями. Это мерцание между духовидцем и панком, между нагвалем и шпаной. Это вдохновляло меня. Мне казалось абсолютно естественным находиться в режиме этого мерцания. Точно так же обстояло дело и с Сережей Ануфриевым. Когда мы объединили наши усилия и возникла группа «Медгерменевтика», эстетика и практика этой группы строились именно на этом мерцании. Во всех мирах мы вели себя достаточно оголтело. Монастырский в «Каширском шоссе» называл себя «атеистическим шпионом на разных уровнях небес», мы же могли себя назвать «шпаной на небесах».

У Кабакова была серия «Подарки друзьям». Очень аккуратно выполненные рисунки в эстетике детской иллюстрации, где сквозь всяких персонажей (облачка, зайчики, утята, радуги, березки и прочее) проступают четко написанные слова «Пошел нахуй!». Иногда под невинными изображениями можно прочитать еще более грубые матерные ругательства. Это иначе не назовешь, кроме как панковскими проявлениями, обладающими колоссальной космической акустикой и терапевтической эффективностью. Выводилась на поверхность тотальная, совершенно непроизвольная порнология русско-советского мира. Именно в этот период возникает такой феномен в нашей литературе, как Володя Сорокин. Именно в этот период и в этом контексте. Как раз тогда Сорокин появился в нашем кругу, появился потому, что у всех нас возникла такая потребность. Эта потребность с большим опозданием впоследствии дошла до широких масс населения, но дошла, естественно. Наступил период порнологических браней. Монастырский и Сорокин доводили эти порнологические брани до экстатического состояния. Это были своего рода радения. Выяснилось, что мат, матерный язык, язык браней, можно использовать как молитвенный язык, как шаманские заклинания, как галлюциноген, погружающий в шаманский транс. Это стало происходить чуть позже, но близко по времени к началу 80-х годов.

Очень быстро после этого возникли «Мухоморы», следующее поколение, и началась в очередной раз новая интрига, возникла новая тусовка. Кабакова это в какой-то момент очень увлекало. Я помню, когда уже началась перестройка, мы были на концерте группы «Среднерусская возвышенность», панковской группы, куда входили Свен Гундлах, Сережа Ануфриев, Никола Овчинников, Сережа Волков, Никита Алексеев. Это было издевательство над идеей музыкальной группы. На этом концерте я сидел рядом с Ильей, и он впал в бешеный экстаз, громче всех орал: «Клево! Класс!» – как одичалый подросток в состоянии беспредельного восторга.

ПП и Илья Кабаков, 1995 год

Примерно в это же время Илья уехал, и началась уже другая история. Началась его выставочная деятельность на Западе, его карьера и его попадание в ранг всемирно известного художника. Это сопровождалось двойными эффектами. Мы все почувствовали себя немного осиротевшими, оказавшись в Москве без Кабакова, где он всегда был очень мощным энергетическим центром. Но осталось его пространство, осталась его мастерская, которая оказалась мощным энергетическим центром и местом силы сама по себе. С этим мистическим чердаком связаны многие приключения и переживания, описанные в этой книге.

В последующие годы мы часто встречались с Ильей в европейских городах, поддерживали традицию бесед с записью на магнитофон, кроме того, сделали несколько совместных работ. Моим первым совместным произведением с Кабаковым была книга, сделанная для издательства «Детгиз», под названием «Чтобы всё росло вокруг!» – стихи детского поэта Льва Рахлиса. Рисовал я эту книгу в дурдоме на Каширке.

Вторая наша уже более масштабная совместная работа – инсталляция в Копенгагене, в огромной башне, которая вроде бы называется «Николаус». Стариннейшая башня, где подъем с этажа на этаж осуществляется не хождением по лестнице, а посредством восхождения по гладкому подъему, мощенному камнем. Когда-то на вершину башни можно было подняться в карете, запряженной лошадьми. Поэтому там нет ступенек. В одном из верхних залов этой башни мы разместили инсталляцию «Игра в теннис». Эта инсталляция представляет собой теннисный корт, окруженный школьными досками. Мы обменивались вопросами и ответами, пририсовывали на полях картинки. Все вопросы и ответы так или иначе касаются темы Полюса, темы Арктики. Очень хороший получился диспут, наподобие схоластического средневекового диспута. Человек, который входил в зал и оказывался на этом корте, мог читать эти тексты, написанные от руки на школьных досках. При этом он не видел на корте играющих, их там не было. Но он постоянно слышал звук теннисного мячика, звук теннисной игры. Звук, знакомый мне с детства, ассоциирующийся с Коктебелем, где были теннисные корты в писательском парке.

Мою маму периодически беспокоила мысль, что я расту недостаточно спортивным и вообще хилым. Она попросила классика советской поэзии Евгения Александровича Евтушенко, с которым мы дружили, чтобы он научил меня играть в теннис. Это окончилось катастрофически, хотя Евтушенко честно пытался научить меня. Но выяснилось, что играть я почему-то не могу, точнее, играю очень плохо. Евтушенко офигевал от моей тупости и необучаемости, как и многие другие люди, которые когда-либо пытались меня чему-нибудь научить. Выяснялось, что научить меня ничему невозможно. Само намерение меня чему-то научить наталкивалось на какой-то дикий провал. Научиться чему-то я могу только у человека, который меня ничему учить не собирается. Я много чему научился подсматриванием, подглядыванием, а вот само намерение меня учить полностью убивало всякий педагогический эффект. Поэтому в теннис я играть не умею. Тем не менее в Финляндии мы дополнили нашу инсталляцию видео. Там были установлены мониторы, на которых зритель мог видеть, как мы играем в теннис. Это зрелище просто умопомрачительное, потому что Кабаков очень хорошо играет в теннис. Возникает странный эффект при просмотре этой видеозаписи. Очень солидный седовласый человек по типу «мэр города», который, видимо, любит на досуге играть в теннис, почему-то взялся играть с каким-то сумасшедшим, выписанным как будто из дурки. Мне же казалось искренне, что мы роскошно играем, что я играю просто превосходно. У нас была шикарная, супердорогая специально купленная теннисная форма, у Кабакова – белая, у меня – красная. В общем, вроде бы невероятно поиграли. Но когда потом я просматривал это видео, я убедился, что ни разу не попал по мячу, что вообще выгляжу я там просто пиздец, просто ебанатом полным. Впоследствии Илья воссоздал эту инсталляцию, но пригласил Гройса в качестве своего партнера по теннису. Я не знаю, как Гройс проявил себя в качестве теннисиста, но в любом случае первые два варианта работы сделаны нами совместно с Кабаковым.

Вторая наша совместная работа осуществилась по моей инициативе, втроем с Кабаковым и Гройсом. Свершилось это в рамках цикла выставок, которые я делал на сломе 90-х и нулевых годов в музее Цуга. Я сделал там пять выставок. Каждый раз по условиям музея я должен был пригласить кого-то из художников, своих коллег, сделать совместную выставку. Третья выставка была сделана с Кабаковым и Гройсом, и называлась она «Выставка одной беседы». Мы встретились во Франкфурте и записали втроем гигантский разговор. Выставка представляла собой этот разговор, распечатанный на листах А4. Ряд этих листов, как гигантская сопля, тянулся из зала в зал. Близ текста я нарисовал на стенах небольшие изображения, воспроизводящие эстетику почеркушек на полях. В данном случае вместо полей были белые стены. А завершалось видеоинсталляцией Гройса – зал, где мерцают огромные лица: Кабакова, Гройса и мое. Довольно минималистическая выставка.

Последняя наша совместная работа – выставка в Лондоне под названием «Как встретить ангела?». Но о лондонской встрече с ангелом расскажу в свое время.

Глава двадцать седьмая

Я вам всё компенсирую йогуртами

Беседа с Майклом Тумблером о Владике Мамышеве-Монро

П.П.: Владик вкатился, как веселый колобок, в поле моего зрения. Всегда подпрыгивающий, поющий, пританцовывающий и дико всех смешащий. И в результате, конечно же, не просто остались какие-то пузырьки смеха – осталась гигантская мифология. Кроме роскошных творческих подвигов, кроме прекрасных образов, которые исчисляются десятками, в которые он легко и виртуозно перевоплощался, – Владик стал героем мифов и легенд, даже анекдотов, то есть его в этом смысле можно сравнить с такими персонажами, как Чапаев, Штирлиц и Пушкин. Ясно, конечно, что Владик гениальный художник, но он еще и гениальный писатель. Осознание этого факта, видимо, придет в будущем. Я надеюсь, впереди издание его писем и других сочинений, потому что Владик блестяще владел словом, он – роскошный смарагд или берилл в сокровищнице русской литературы.

Наверное, следует рассказать какую-то дзенскую историю. Мне вспоминается история, которая получила хождение под названием «Я вам всё компенсирую йогуртами». Эту историю поведали Миша Стойко и Лика Багдасарян, наши с Владиком общие друзья. Как-то раз, уже поздно ночью, они собирались спать, и вдруг кто-то позвонил в дверь. Они открыли и увидели Владика, который нес в руках огромную охапку йогуртов. И радостно сообщил, что пришел с презентации каких-то йогуртов, и вот принес им йогурты, а они, конечно, очень обрадовались и сказали, что вот мы уже собираемся спать, а вот тебе, Владик, кроватка, если ты тоже захочешь поспать. И улеглись в супружеское ложе. Попытались заснуть и вдруг услышали, что Владик постоянно ходит туда-сюда по комнате. Они видели, что Владик снял ботинки, но тем не менее доносилось какое-то странное постукивание. Миша и Лика приподняли головы от подушки, их разобрало любопытство: что является источником этого звука?

Они увидели, что Владик был босиком, но при этом (хотя он явился разряженный, надушенный и дико модный) он настолько, видимо, долго забывал подстричь ногти на ногах, что они загнулись колечками и при ходьбе издавали специфическое постукивание. Удовлетворив свое любопытство, Миша уронил голову обратно в подушку, думая, что теперь он, наверное, поспит, но тут на него и на Лику со всего размаха упал Владик, спиной, и стал вальяжно курить сигарету, лежа на их телах. И на вопрос: «Ты что, Владик, охуел?» – Владик очень вальяжно ответил: «Я вам всё компенсирую йогуртами».

Это один из бесконечных примеров такого дзена по жизни, которым Владик награждал своих друзей – просто какими-то перлами. Кто мог их переварить, тот переваривал, кто не мог – тоже переваривал. Но в целом это был действительно гейзер и фонтан перлов – не только такого рода, а любого вообще рода перлов, жемчужин, алмазов, халцедонов, сапфиров, рубинов и других драгоценных камней, включая невероятно остроумные замечания, рассказы, поступки, произведения. И таким образом спонтанно сооружался целый космос, который, надо сказать, был очень гостеприимно распахнут для всех. Даже можно сказать, что этот космос не то чтобы приглашал в гости – он сам приходил в гости. В этом космосе не было гостей – он сам всегда был гостем. Он приходил, его можно было лицезреть, в нем соучаствовать, потом космос укатывался, ну как и положено космосу, космос же шарообразный.

Познакомились мы с Владиком, не помню как, где-то на переломе 80-х и 90-х годов. Зато очень хорошо помню, наверное, первый момент, когда он мне врезался в сознание. Это был 90-й год, день рождения Сережи Ануфриева, и мы встретились в домике Магнуса. Магнус, шведский то ли посланник, то ли культурный атташе, обитал в собственном домике в центре Москвы, где импровизированно создался роскошный день рождения, который при этом сопроводился импровизированным и совершенно роскошным концертом. И именно здесь я впервые увидел Владика в роли шоумена, можно сказать, на сцене, хотя сцены не было. Владик спел свою коронную песню «Гремит январская вьюга». Все дико разрыдались и одновременно рассмеялись.

В общем, всё это было невероятно весело, и мы с Владиком подружились и долго очень дружили. Конечно, никакую дружбу нельзя описать словами, о ней в принципе невозможно рассказать. В общем-то, конечно, есть ощущение, что Владик продолжает где-то с нами тусоваться, сейчас придет, войдет и всех снова как-то обрадует, рассмешит. Нет ощущения, что его нет. Есть ощущение, что он есть.

Владик, безусловно, гордость русской культуры, ее сокровище. Я думаю, это уже осознали очень многие и скоро осознают все.

ТУМБЛЕР: Эта история из середины двухтысячных, когда мы с Владиком на время разминулись. Я уехал в Индию, какое-то время просуществовал там, два или три года, с редкими выездами, а Владика начало мотать по глубинке России и по северным широтам. Встретились году в 2005-м, года два-три после того как не виделись… Дико похудевший, опять изменивший свой облик, из космического такого элиена он опять превратился в какого-то мешочного вида хорька, смешного очень персонажа, больше напоминающего кого-то из мультфильма, да, такого домового… И по его рассказам я узнал, что где-то в районе Петрозаводска он занимался оформлением какой-то выставки, то есть делал фоторепортажи и прочее, познакомился с неким чеченом, который сначала был его другом, потом его же водителем, потом каким-то образом он завладел его паспортом и в итоге привез его в семью чеченскую, где Владик, собственно, и попал в чеченский плен. И прожил он там довольно много времени, месяца полтора-два. То есть исправно готовил, убирал квартиру. И его ебали, грубо говоря. Каждый вечер, за каждую провинность или просто так, его ебали жестко, там было пять или шесть чеченов, а также одна или две женщины, которые тихо всё это наблюдали. Владик, значит, пытался переправлять записочки с этими женщинами, но женщины, естественно, носили эти записочки своим мужьям, послания с просьбами, с мольбой о помощи, адресованные на тот свет, в мир светлый. А мужья, когда получали эти записочки, опять жестко на него сердились, опять его насиловали.

Через какое-то время Владик вылез через окно в портках и добежал до какого-то центра искусств, где заявил, что он художник, который только что был в рабстве, и просит немедленно связаться с Еленой Селиной, чтобы его переправили в Москву в галерею XL. Ну и это одна часть истории. Пропали тогда, естественно, все его фотоархивы, какие-то зарисовки, картинки, все его тряпки, вот эти вот его облачения, потому что он еще ездил в образе Аллы Борисовны и Монро и у него там было несколько чемоданов костюмов, всякой бижутерии. Но он каким-то чудесным образом всегда собирал заново свои чемоданы, потом обязательно где-нибудь это бросал и уже через полгода снова обрастал такими же прекрасными париками, платьями Монро, бусами. Это у него получалось лихо. Да, и один чемодан обязательно был с косметикой – косметика была самым главным его оружием, он мог нарисовать на своем лице что угодно. Вот это потрясающее чувство светотени, которого он добился… Лицо – это был его холст, и он, собственно, писал на нем любой образ и добавлял только внешнюю атрибутику, парики какие-то, но это всё отвлекающие моменты, потому что самое главное – то, что он делал с лицом. То есть это настоящая мимикрия, мистические какие-то превращения.

Часть фотоархивов я отдал лично Владику, с его выходами на Невский проспект. Это одна из историй прекрасных, когда мы пытались Лизу Березовскую вытащить из каталажки, куда она попала, из «Грибоедова» выходя, с чем-то их там поймали, и мы всю ночь не спали, пытались вытащить ее из тюрьмы. Сидели у Ирены Куксенайте, дозвонились до этого отдела милиции, узнали, что Лиза там, связывались с ее папой и через него с разными связными… В общем, утром, когда мы вытащили Лизу, Владик торжественно у Ирены распаковал свои чемоданы, а это было 9 Мая, это был парад Победы, Дворцовая площадь. Владик надел свои прекрасные высокие каблы, длинный рыжий, огненный парик, такого просто проститутского вида, длинный-длинный. Этот парик, он так его расхлобучивал, но иногда это был прилизанный парик Аллы Пугачевой. Потрясающие ярко-красные бусины-серьги, роскошные ресницы, образ дополняло бархатное платье, с нереальным декольте, а когда он встал на каблы, это всё примерил, у него тут же лицо вытянулось, и я увидел перед собой сексуальную, разнузданную женщину, желающую секса немедленно и всегда. Вот эта походка, вот эта манера двигаться полулегкая, такая, знаешь, в шампанском такая девушка.

И таким образом мы пошли. Конечно, через какое-то время (а это всё движение шло в сторону Дворцовой площади) вокруг Владика появились уже какие-то пионеры с шариками. Один мальчик дал Владику шарик воздушный, он шел с шариком. И потом, завидев ветерана, Владик стал его поздравлять. Владик говорил: «От души желаю вам мира, счастья и добра. Пусть в радостный этот день мы все будем веселиться, потому что вы сделали для нас всё». И у ветерана невольно потекла слеза, он так, трясущейся ручкой, берет у Владика шарик и говорит: «Спасибо, спасибо, доченька, спасибо, дорогая». И Владик говорит: «Прощайте», – и так, разнузданной походкой, пошел дальше. Я всё это дело фотографировал. Может, часть этих фотографий Владик где-то и оставил, я ему дал лично негативы. И уже на Дворцовой площади всё это повторялось: пионеры, пилотки, барабаны. Владик просто лавировал между этими коммунистами, пионерами, ветеранами, и потом мы дошли до Ирены уже. Это был прогулочный день у Владика, прекрасная была фотосессия. Ну да, это как раз было накануне выпуска счастливого Лизы Березовской.

П.П.: Как-то раз мы собирались идти на какую-то вечеринку, группа друзей, собрались у Антона Смирнского дома, на Чистых прудах. И вот Владик решил, что перед вечеринкой он должен помедитировать как-то, полежать в одиночестве, и удалился в комнатку. И через какое-то время, зайдя туда, я увидел поразительную сцену. Точнее даже не в эту комнатку я зашел, а на кухню, и вдруг увидел удивительную сцену: Владик (да, надо сказать, что Владик был в роскошных кирзовых сапогах офицерских в тот вечер) достал из шкафа бутылку с подсолнечным маслом и для чего-то заливает масло в сапоги. Я поинтересовался: типа, Владик, ты че делаешь, нахуя ты это делаешь, типа? На что Владик сказал, что он лег помедитировать, но сапоги не снимаются, а медитировать в сапогах как-то обломно. Самое удивительное, что сапоги все равно не снялись, и мы пошли на вечеринку, и Владик шел, хлюпая невероятно подсолнечным маслом, и каждый его шаг в этих роскошных офицерских сапогах, напоминающих сапоги Штирлица, был озвучен невероятным жирным хлюпаньем подсолнечного масла.

ТУМБЛЕР: Еще мне вспомнилась фотосессия на Бали, когда я запрягался в телегу, это была телега велорикши, а Владик был в каком-то образе, я не помню, по-моему, Мэрилин Монро. А, он еще надевал на себя образ депутата, у него тогда появился образ депутата законодательного собрания Бали. Он нашел где-то платок, который научился правильно обматывать вокруг головы, закалывая заколками, начал рисовать на себе странные балийские лица индонезийского плана. У него всё это получалось очень органично. Он несколько слов научился говорить балийских, и получался такой уверенный образ балийского депутата, и я с удовольствием впрягался велорикшей и возил его по острову. У нас были небольшие вылазки, по-моему, от бассейна до ресторана и от ресторана до пляжа, где он принимал свои ванны.

На Бали он какое-то время писал прозу от лица своей собаки, которая к нему как-то на Бали пристала, и он в ней души не чаял. В какой-то момент он сказал, что хочет остаться на Бали, жениться, но жена ему нужна просто как хозяйка в доме, которая бы ухаживала за ним и за его другом. Друг назывался, я не помню, как собаку зовут, но… – Пани Броня. – Пани Броня, да? Так вот, он от лица собаки завел страницу в Фейсбуке, где вел за себя отдельно страницу и за эту собачку. Описывал разные истории из жизни. Допустим, один день из жизни собачки «Как меня мой друг Владик взял купаться в море, а потом повел меня на рынок и стал выбирать цветы, из которых сплел мне прекрасный венок, и этот венок он повесил вокруг моей конуры. А потом он решил взять меня в кроватку, и мы целый вечер в кроватке куксились…». Это что-то потрясающее. Ну и Владик описывал все самые нежные свои отношения с этой собачкой. Я так умилялся, потому что Владик мог что угодно и кого угодно любить, но дойти вот до такого прекрасного самоотождествления себя с балийской природой… Ему нравилось всё там.

Я хотел рассказать про Людовика XIV. Как-то раз тогда приехал в Москву Марио Тестино, лучший друг Влада, американский фотограф, он привез Кейт Мосс, они открывали журнал Vogue. Владик тогда активно использовал образ Усамы бен Ладена, у него была туника арабская, длинная, в которой был потайной карман. Ну и, собственно, он постоянно наклюкивался, и в «Трех обезьянах», где мы должны были встречаться, он поцапался с каким-то официантом, потому что ему рыбу подали не так, как надо. И он пошел на кухню, выяснять. Я пошел снимать на кухню за ним, я вел видеорепортаж, но он мне сказал: «Останься здесь, Майкл». Потом пошла ругань, крики. Я услышал, как бьется посуда. Когда Владика оттуда вывели, у него красовался фингал на лице. Когда я спросил: «Владик, за что?» – он говорит: «Это повар, мудак, меня неправильно понял». Он встретился с Марио Тестино, который к тому времени тоже уже наклюкался, они были друг друга рады видеть, и Марио Тестино, тоже гей, пошел знакомиться с каким-то парнем в этих «Трех обезьянах», и они пошли в туалет. Через пятнадцать минут Тестино оттуда выходит с большим фингалом. Так они оставшийся вечер общались, друг другу улыбались с двумя фингалами напротив друг друга. На следующий день Владик изображал Людовика XIV, пришлось наносить много штукатурки на лицо, потому что никак фингал было не убрать. В тот момент, когда он потел, у него этот фингал всё равно проступал сквозь макияж.

П.П.: Я могу дополнить рассказом о том, как мы пришли с Владиком на пресс-конференцию в Берлине, когда была выставка «Москва – Берлин». Официальная пресс-конференция, там министр культуры Германии, типа там бургомистр Берлина и так далее. Владик пришел в виде Гитлера. Причем он очень аккуратно подошел к вопросу. Он полностью преобразился в Гитлера, но при этом обошелся без какой-либо нацистской символики, то есть придраться было как бы не к чему: человек такой с усиками, с портфельчиком, но без каких-либо свастик или чего-то такого. Мы сели с ним специально в первом ряду, прямо перед лицом всех этих важных особ, которые сидели за специальным столом и давали пресс-конференцию, и Владик устроил невероятный мимический концерт, что, кстати говоря, было полной инновацией, потому что мимику Гитлера мы знаем в основном по его выступлениям, а Владику удалось изобразить слушающего Гитлера, причем виртуозно. Он постоянно демонстрировал невероятную увлеченность произносимыми речами, экспрессивно наклонялся вперед, сжимал руки, иногда ронял серьезный кожаный портфель, который он сжимал под мышкой. Я видел, как люди морозятся, все эти министры германские, видя, что они выступают неожиданно перед самим фюрером, и как у них пробегают волны паники по лицам, потому что непонятно, как это всё воспринимать. С одной стороны, вроде бы скандал, а придраться-то не к чему, то есть нет никаких фашистских значков, нет ленты со свастикой – ничего такого нет, но перед ними сидит Гитлер. И из их немецкого коллективного бессознательного, видимо, выплывало очень двойственное желание: то ли дать ему пиздюлей, то ли, наоборот, как-то вежливо вытянуться в струнку перед ним. Но при этом никак реагировать они вроде бы не имели права, соответственно, они держали себя в руках, характер у них был нордический, выдержанный, но далось им это нелегко, потому что Владик делал всё, чтобы вывести их из равновесия. Но они выдержали, а я, конечно, не выдержал, и периодически ползал там где-то возле Гитлера от хохота, так что был шанс, что меня выведут из зала вместо Гитлера, который как раз вел себя вполне прилично.

В другой раз, я помню, поздний вечер, а может быть, даже ночь, я иду по Покровке в Москве, падает снег, такая романтическая московская ночь, хрустящий такой, искрящийся январский снежок, который Владик так любил воспевать в песне «Гремит январская вьюга». И действительно, можно сказать, сквозь январскую вьюгу ко мне приближается показавшийся мне гигантским православный священник. Мне показалось, что это почти великан, очень толстый, большой священник. Я подумал: надо же, какие священники крупные бывают.

Когда мы сблизились, я увидел, что это Владик, очень румяный, дико веселый, где-то откормившийся невероятно, который очень радостно сказал, что у него отличное настроение, потому что он развелся с женой. Я был немного поражен, потому что я уже успел забыть, что у Владика, оказывается, есть жена. Он очень радостно сказал, что он развелся с женой и идет тусоваться. Ну то есть имелось в виду, что он вернулся в родные ориентиры. Конечно, очень много еще можно рассказать про Владика…

Надо сказать, что Владик был большим поклонником классической музыки, особенно любимым его композитором был Люлли. Владик умел заразить окружающих любовью к этому композитору. Один раз, придя в некую очень запущенную, заброшенную квартиру, которую Владик временно занимал в центре Москвы, я увидел двух рослых охранников, уж не знаю, откуда они прибыли, то ли это были охранники супермаркета, то ли еще чего-то, но, видимо, это были охранники Первой аптеки. Они лежали рядышком, и, с возвышенными лицами, с закрытыми глазами слушали музыку Люлли, которая звучала на полной громкости. При этом самого Владика в квартире не оказалось.

ТУМБЛЕР: Кто-нибудь рассказывал тебе историю про пожар в квартире Лизы Березовской? Я ее знаю с разных сторон, но, в принципе, там предыстория длинная. В тот момент Владик уже общался с Лизиным женихом, с Ильей Вознесенским. Лиза, чтобы не создавать никаких ситуаций лишних, поехала встречаться с Ильей куда-то, а Владика оставила у себя в квартире. Он пообещал ничего не делать, только порисует немного. Но, естественно, он не удержался, укололся кетамином, закурил сигарету… Шикарная квартира, трехкомнатная, где-то на Покровке, я помню, даже бывал там, везде белый ковер. В одной из комнат он улегся на ковер, такой пышный белый ковер, еще была белая собачка какой-то дорогой породы, маленькая болоночка. И, в общем, он уснул с сигаретой, просыпается, всё пылает, успел собрать какие-то кисти свои, все-таки успел, краски, значит, выбегает в одних панталонах, но далеко никуда не убежал, потому что зрелище его захватило: пожарные, мощные сильные мужчины, раскатывают шланги, тушат эту квартиру – в общем, зрелище его поразило.

Он дождался, когда всё потушат, чтобы посмотреть, что же там осталось. Говорит, обгоревшее было всё, отовсюду лилась вода, и на полу он нашел эту собачку, черную, обгоревшую. Но когда, значит, он ее поднял, похоронить, или, может, из какой-то жалости, и дно собачки было беленькое, и та часть ковра, единственная осталась светлая часть – белый силуэт собачки. В итоге Лиза дико расстроилась, потому что он у нее всё-таки увел Илью Вознесенского, и стал с ним вместе тусоваться, а Лиза осталась без квартиры, и без жениха, и без собачки. То есть тройной такой удар.

П.П.: Владик любил говорить, что он прошел огонь, воду и медные трубы. После огня, описанного Майклом, последовала вода, это был знаменитый потоп клуба «Птюч», который осуществил Владик. Когда в очередной раз все тусовались в клубе «Птюч», Владик зашел в туалет, и, закрывшись там, как-то, видимо, воспарил духом, и в этот момент он решил помыть руки и включил воду на полную мощность, но тут, как назло, перед ним очутилось зеркало, и Владик, как настоящий нарцисс, был полностью заворожен собственной красотой в этот момент, у него было откровение. Он вдруг увидел перед собой самое прекрасное существо мироздания, при этом он забыл, что это он. Как бы он просто увидел какого-то ангела небесного, просто поразительной красоты. Он не мог понять, откуда пришло это существо, из какого мира оно к нему явилось, но воздействовало оно, так же как на Нарцисса воздействовало его отражение, то есть это его обездвижило.

ПП и Владик Мамышев-Монро. Москва, 90-е годы

Владик застыл, но вода текла. Тем временем очень большое количество желающих поссать, а также другие какие-то надобности выполнить, выстроилось к этой двери в тубзик, откуда уже стала просачиваться вода. Потом стали пытаться открыть эту дверь, но это было практически невозможно, потому что действие происходило в бывшем бункере и дверь была очень серьезная, крайне толстая. В итоге нашли человека, обладающего каким-то специальным рычагом для открытия бункерной двери, возможно, это был человек, еще уцелевший с тех времен, когда там действительно был бункер для ядерной войны. И открыл он наконец эту дверь, специальным рычагом, и оттуда хлынул гигантский поток воды, который вынес, как бледный цветок, тело Владика, очень довольного, очарованного, да, по-прежнему очарованного, а вода буйным потоком залила всех остальных присутствующих. Что же касается медных труб, то я не могу вспомнить, в чем состояла третья фаза этого сакраментального прохождения разных уровней. То есть я помню, что были огонь, вода и медные трубы.

Думаю, какая-то конкретная история содержалась в понятии «медные трубы», но почему-то мне она не вспоминается. Я могу гордиться тем, что был инициатором первого в жизни Владика гетеросексуального соития. Как-то раз, когда мы были в возвышенном состоянии сознания, я почему-то стал его убеждать, что ему только кажется, что он гей. А на самом деле это не так.

ТУМБЛЕР: Он утверждал, что он никакой не гей, что он существо высшей формации и что женщины, мужчины для него просто обладают низшим полом, а он – существо высшего пола, поэтому ему секс как таковой, в общем-то, и не нужен. То есть ему достаточно пребывать в своем собственном теле.

П.П.: Тем не менее окончание того возвышенного разговора было вполне конкретным, я не был голословен, ибо присутствовала прекрасная девушка, мулаточка, которая выразила полную готовность стать первой девушкой Владика, что и произошло тут же у меня на кухне на Речном вокзале. Целая группа друзей сидела в соседней комнате, с нетерпением ожидая, какова будет реакция. Владик вернулся очень довольный, сказал, что ему очень понравилось, и после тусовался с этой девушкой еще где-то неделю, а может быть, даже две недели. Потом всё как-то вернулось на исходные рельсы.

ТУМБЛЕР: Помню, как Владик приехал в компании с прекрасной девушкой, подругой Олега Котельникова, такая неформальная, всё время лысая. С Алисон. И вот эта космическая дива, абсолютно инфернального вида и плана, – с Владиком. Она для меня символизировала лик такого мужеприхода его, то есть она была таким астральным, как бы, проводником. И он появляется с ней, он лысый, она лысая, и они прижимаются ко мне, у Эдика Мурадяна, в ресторане ЕМ. И Владик говорит: «Да, я сейчас занимаюсь спектаклем “Полоний”», – а я посмотрел недавно как раз фильм про другой полоний, «Отравленный полонием», про беглого гэбэшника Литвиненко, где тоже, в принципе, Березовский принял непосредственное участие… и на фоне того, что я разговаривал еще с Березовской… А! Это случилось вот как: когда мы с Владиком попрощались, это был февраль месяц, я уезжаю в Индонезию, он уезжает на Бали. Когда я возвращаюсь обратно, по дороге я узнаю, что Борис Абрамович найден повешенным, и тут мне говорит мой ученик: там твоего друга нашли, он, говорит, умер. Я говорю, ну это, вообще-то, не мой друг, это недруг России… Да нет, говорит, я тебя видел с ним, хороший, Владик…

Поразила контрастность момента: Борис Абрамович и тут же Владон, то есть вот эта связь. Я эту связь очень сильно уловил, потому что утонуть в двухметровом, прости, в полуметровом бассейне Владону было невдомек просто. Бывало, он выпрыгивал из машин пьяный, когда, допустим, он мне предлагал какую-то верность и дружбу, я ему говорю: «Нет, Владик, давай просто сейчас едем, отдыхаем», – а он в состоянии полного анабиоза может выскочить из такси на Садовом кольце. Я тебе рассказывал про те ситуации, когда я его спасал несколько раз на грани жизни и смерти. Для меня было предельно ясно, что сейчас человек будет покалечен серьезно, уже не сможет взаимодействовать в этой жизни, я его держу, выхватываю, таксист в полном шоке останавливает машину, и Владон может еще что-то заявить резко и нарваться еще от таксиста на жуткий нокаут. Опять же я разнимаю… То есть Влад – это человек, который мог ответить очень серьезно, и если в нем была мужская сила, она выражалась именно в отношении к людям.

К процессу творческому он никого не допускал. Даже несколько раз он говорил: «Давай, Майкл, помоги мне, я немножечко устал». Я говорю: «Хорошо, Владик, что нужно сделать?» – «Вот возьми пинцет и попробуй дорисовать крылья вот этой обезьяне…» Помнишь, эта обезьяна с крыльями, работа на моих глазах была сделана. Я там какие-то делал расцарапочки, он говорит: «Нет, всё». Три-четыре я сделал движения, он говорит: «Всё, нет». И помнишь, я тебе рассказывал эту историю, когда он пытался найти индонезийских художников, которые, по его мнению, могли бы похожие сделать вещи, но его не устраивало: не та графика, не тот принцип построения формы. У Владика было всё как плетение, как паук плетет свою сеть, также у Владика вот эта вот рука, и ты бы видел вот эти руки его тонкие, даже ни на что не похожие: ни женские, ни мужские. Он сам любил восхищаться своими руками, потому что они рисовали и тонко, и красиво, и при этом была всегда капелька карикатурной эстетики, вот как «Крокодил» журнал, всегда немножечко был пародийный жанр во всем в этом. И самое главное: его подача, вот я так вижу, – это идея надсмехания над искусством над современным. То есть чем он отличается вообще от всех известных художников «современных», современных в кавычках, потому что оно, искусство, оно не современное – это полный Вавилон, разврат, это ниже плинтуса всякого. Так вот Владик нашел тот самый способ надсмехания над современным всем вот этим способом подачи. И это призывает еще больше осмыслить всю прошлую историю искусства, эпоху Ренессанса, Возрождения, ту же римскую. Если он маслом работал, он работал намеренно жестко, со всеми этими нюансами, с прорисовками, и обязательно карикатурность. Но по-любому его рукой руководил Господь или некая сила другая, потому что Владон умел перевоплощаться абсолютно точно: он только что вот сейчас с бокалом вина стоит, там на кухне курит сигарету, уходит в комнату, снова поглощается работой, и уже ничто его не отвлекает. То есть ему абсолютно по барабану, о чем мы сейчас с ним говорили: он может и нахамить, и накричать, уйти в состояние полного катарсиса, но продолжать работать. Или, наоборот, не работать, потому что ему в данный момент абсолютно всё без разницы. Там вечеринки, шоу: ему нравится переодеваться, перевоплощаться – это его искусство.

И последний момент, вот про Стаса Клевака, да? То есть это такой момент самого такого отхода экспериментов над собой, над сознанием, над своим телом. Тогда это было на Маросейке… А нет, не на Маросейке, на Смоленке, мы жили тогда вместе с Лешей Гинтовтом, с художником, в одной мастерской, в таком большом пространстве, где нас посещали разные люди, в том числе Стас Клевак и все московские наши друзья. И вот в один из моментов приезжает Стас Клевак, а Владик как раз вот после жестких алкогольных выхлопов, а почему? Потому что Леша Гинтовт три или четыре дня ест водку, а тремя днями позднее, на лестнице, на которой мы жили, умер какой-то генерал, и куча формы, чемоданы, погоны, какие-то разные там шиньоны, открытки, сапоги кирзовые, мундиры – всё выставили на лестницу, и мы стали разбирать с Лешей Гинтовтом, с Монро.

И Леша Гинтовт в кирзовых сапогах, значит, в мундире на голое тело, положив ноги на стол, заваленный этими открытками, советские скатерти эти плетеные, какие-то тигры, значит, пьет водку, а Владик только что проснулся, с ним начинает пить водку, вваливается Стас Клевак… «Есть новости?» Новости какие у Стаса Клевака тогда были: обычно это героин или кокаин, а зачастую и то и другое вместе.

В какой-то момент Владик теряется со Стасом Клеваком в туалете. А Стас еще был с кем-то, кто занял меня беседой и Лешу Гинтовта. Потом выбегает, значит, Стас Клевак и говорит: «Ребята, там Владик умирает, ему хреново». Мы бежим к нему, я вижу картину: Владик лежит абсолютно белый с голубым просто оттенком, у него такой же голубой оттенок кожи, и лежит он навзничь, обняв унитаз, и не дышит. Синие губы такие, баклажанного цвета. Стас предлагает уникальную совершенно историю, говорит: «Давайте вынесем его в парк, положим, потому что ему всё равно уже не жить, и скажем, что так и было». Я говорю: «Вон отсюда, мерзавец, вон из искусства, скорую немедленно!» Он говорит: «Хорошо, скорую, только меня здесь не было». Я говорю: «Хорошо, убирайся отсюда». Он с компанией, значит, убирается, и мы с Лешей Гинтовтом распарываем рубашку Владика, эта вот голубая грудь, мы делаем ему дыхание, я ему рот в рот, Леша ему качает грудь, ничего не помогает, при этом какие-то там были удары сердца, оттенки ударов. Приезжает скорая, мы объясняем всё как есть, а они не хотят его принимать, потому что нет ни документов, ничего. Они говорят: «Тело бездыханно, мы ничего не можем сделать». Я трясу их, впиваюсь просто и не отпускаю, они с чемоданом ползут, я говорю: за любые деньги… Они такие: «О, деньги!» Тут я вспоминаю, что Владик, перед тем как умереть, положил пачку в полиэтиленовом пакете денег под плиту прямо, знаешь, такая старая советская плита, и внизу прямо сунул в банке. Я выхватываю этот пакет с деньгами оттуда, там пачка долларов каких-то, и пятьсот долларов даю этим врачам. На что они такие радостно, обезумев, говорят: «Немедленно спасаем! Немедленно! Срочно! Везем!» – и через пять минут мы оказались в больнице Склифосовского, где Владика привели в чувство. А мы сидели с Лешей Гинтовтом нервно курили в садике, потому что мы реально теряли друга. Потому что, реально, там был один удар сердца в минуту, эти баклажановые губы, лицо. И конечно, потом уже, когда Владик к нам вышел, был такой рассвет, утро, вот этот садик, дети гуляют, и Владик, покачиваясь так, медленно переваливается, и такими голубыми глазами, чистыми, голосом, взглядом говорит: «Это вы, ребята? Майкл, Леша, спасибо вам большое! Вы меня опять вернули к жизни!» Я говорю: «Владик, ты так будешь делать?» – «Нет, больше не буду!»

Но потом Владик появился опять, мы с ним редко встречались, но надолго опять расходились, и в какой-то момент, когда я Владика снова увидел, он уже работал на телевидении, вел передачу «Диалоги с Монро», он уже был на деньгах и останавливался только в отеле «Кемпински», – в какой-то момент мы вспомнили про Стаса, вспомнили про этот случай, и он говорит: «Ты знаешь, Стас умер от передоза, и его друзья вынесли на улицу, потому что он был в компании, и умер он, собственно, той же самой смертью». Мало того, Владик сходил к нему на могилу и поссал. Он говорит: «Я обоссал его могилу». Я так и не понял, зачем он это сделал. Просто какой-то дружеский жест.

Глава двадцать восьмая

Федот. Талисман МГ

Зимой 2018 года в харьковской больнице умер Владимир Фёдоров, которого мы в нашем кругу называли Федотом. Очень трудно (точнее, невозможно) описать этого человека. Нередко представал он удрученным, тягостным, полностью погруженным в решение каких-то мелких бытовых проблем. Впрочем, бытовые проблемы давались ему настолько нелегко, что на глазах превращались в грандиозный метафизический квест. Но в любой момент мог вдруг пробудиться в нем яростный и архаический берсерк или же ослепительный дракон – величественный, непредсказуемый и опасный, брезгливо отрясающий со своих крыльев всю эту бытовую шелуху, которая еще секунду назад громоздилась вокруг него неразрешимыми и страшными лабиринтами. А иногда, очень редко, проглядывало в нем какое-то высшее существо, почти святое, непостижимое, мудро-кроткое. Мы считали его талисманом МГ. В молодости его наполняла сила, хотя всегда эта сила оставалась непостоянной, мерцающей. Глубокая ипохондрия и дикий страх за собственное здоровье – всё это поразительным образом сочеталось в нем с неукротимой тягой к саморазрушению.

В своих стихах и рисунках он был гениален, но нередко казалось, что собственные таланты внушают ему глубочайшее отвращение. Это отвращение к себе часто представало в обнимку с разнузданным нарциссизмом и не менее разнузданной манией величия. Короче, замес очень непростой.

Надо сказать, что всегда присутствовала какая-то пугающая гармония между Федотом и местами, где он обитал. Эти места вспоминаются одновременно с самим Федотом, как тоже некие федоты, но только не в виде человека, а в виде пространств. Одним из мощнейших федотов в образе квартиры была квартира в Колобовском переулке, где Федот довольно долго жил. Она запомнилась всем, кто там хотя бы один раз побывал, как нечто абсолютно нестираемое. Это была огромная квартира в старом доме, которая принадлежала моему другу Юре Поезду. Эта квартира обладала невероятной историей. Сам Юра в ней никогда не жил. Квартира досталась ему по наследству от его умершей тети, в ней ничего не изменилось с тридцатых годов. Муж этой тети был высокопоставленным большевистским министром в 20–30-е годы – наркомом путей сообщения или, может быть, заместителем наркома путей сообщения. Остались его замечательные фотографии в кабинете. Квартира была насыщена всякими музейными объектами, архивами, письмами, там можно было проводить археологические раскопки. Осталось много замечательных рисунков. Министр или заместитель министра сам рисовал и раскрашивал акварелью разнообразные железнодорожные схемы, рисовал вагоны, устройство топки какой-то паровозной.

Сама тетя, то есть жена этого наркома, была оперной певицей. В какой-то момент у них испортились отношения, и вся квартира была структурирована таким образом, чтобы они могли там жить и никогда друг друга не видеть. Несмотря на это, какие-то элементы семейного ритуала все-таки сохранялись. В частности, она готовила ему еду, может быть, не сама, но она ему эту еду приносила, и поэтому дверь его кабинета была устроена так: там было прорезано окошко, а снаружи была полочка, куда она ставила еду. После этого она условным стуком стучала в окошко и уходила. Через какое-то время, когда он уже был уверен, что ее там нет, он открывал окошко, забирал еду, съедал ее, потом выставлял посуду обратно. Таких странных элементов в этой квартире было множество. В какой-то момент эта женщина пожелала избавиться от нелюбимого ею супруга. В те времена, как известно, человек, у которого появлялось такое желание, не нуждался в яде и кинжале. Достаточно было написать в компетентные органы соответствующее письмо, что она и сделала: донос на него написала. Его немедленно расстреляли, она осталась в этой огромной квартире одна, но высшие силы все-таки не одобряют подобного рода поступков, и они наказали ее, хотя наказали достаточно умеренно. Наказание состояло в том, что у нее исчез голос, и она не смогла после этого петь в оперном театре. Она не растерялась (это была очень деловая и предприимчивая женщина) и стала директором фабрики игрушек. Это обстоятельство насытило квартиру невероятным количеством совершенно бесценных с точки зрения нашего времени игрушек 20–30-х годов. В том числе елочные игрушки: набивные ватные космонавты, родившиеся задолго до первых космических полетов. Целый мир артефактов. Там было много всего другого ценного и прекрасного, например красивые мебельные предметы, красного дерева шкафы, зеркала. Несмотря на красоту этих вещей, в этой квартире было неимоверно жутко находиться. Долго там пребывать у меня не получалось никогда. Все эти вещи, весь этот интерьер – всё это было покрыто толстым слоем пыли, слоем странной патины, всё стояло затхлое, нежилое, как бы замороженное.

Такая атмосфера была очень соприродной Федоту, он чувствовал себя там прекрасно. Единственным пятачком в этой квартире, который был более или менее очищен от пыли, был пятачок вокруг компьютера. Федот настолько заботился о компьютере, что соорудил специальный куколь для него, чтобы обезопасить машину от тленного воздействия окружающей среды. Компьютер светился, а Федот всё время в диком напряжении перед ним сидел, совершенно не расслабленно, а очень-очень напряженно, чуть ли не со сведенными скулами, вглядываясь в экранчик. Это было довольно пугающее зрелище, потому что компьютер отбрасывал на его лицо синеватый свет. Часто это было единственным пятном света в этой гигантской квартире. Сам компьютер производил впечатление раздутой головы некой фантомной бабки, потому что был обвязан платками, шалями, чтобы как-то защитить его от пыли. Мне никогда не приходило в голову заглянуть Федоту через плечо. Несмотря на мрак, запустение и вот эту фигуру с неулыбчивым, освещенным светом компьютера лицом, квартира была полна людей. В этой квартире, совершенно, казалось бы, непригодной для молодежных тусовок, можно было встретить всех тогдашних тусовщиков, тусовщиц, всех модных девушек, всех модных парней. Понятное дело, эта квартира представляла собой то, что в нашей классификации называлось «дупло», – плацдарм для осуществления разных желаний.

Владимир Фёдоров (Федот) показывает девушкам свой паспорт. Конец 80-х

Проточность московской тусующейся молодежи через этот интерьер была максимальной. В какой-то момент я даже предложил Федоту (который время от времени требовал от нас с Ануфриевым каких-нибудь заданий), чтобы он вел подробную картотеку всех, кто попадает в эту квартиру, особенно девушек: какие-то короткие анкеты, интервью. Таким образом планировалось составить развернутую картотеку всех московских тусанш. Непонятно, зачем нам это было нужно, мы и так всех знали. Это было проявлением абстрактного, неосуществимого педантизма, какой случается у людей, склонных к хаосу. Всегда есть мечта, что в какой-то момент можно будет установить идеальный порядок, составить списки, реестры, которые где-то будут храниться – доступные, очень удобные для просматривания. Это не только не осуществилось, но даже ни одного поползновения в сторону чего-то такого не было предпринято.

Я помню, что в какой-то момент в эту квартиру был заселен еще один человек, не менее космический, чем Федот. Это был некий реставратор. Хозяин квартиры Юра время от времени продавал старинные предметы из этой квартиры. Он и Федоту разрешал подторговывать старинными игрушками и чем-то еще. Для того чтобы лучше продавать эти мебельные объекты, был найден реставратор, который находился всё время в совершенно невменяемом состоянии, видимо, в состоянии, близком к белой горячке: он никогда не бывал трезвым. Состояние его отчаленности было сравнимо с состоянием Федота. Тем не менее они мгновенно друг друга возненавидели не на жизнь, а на смерть. Оба говорили друг о друге с диким пренебрежением, произнося примерно одно и то же: этот спившийся мудак, доходяга, алкан, грязный, немытый урод. Как-то раз я, помню, пришел, позвонил в дверь этой квартиры, мне открыл реставратор в огромных очках, за которыми, как под увеличительными стеклами, плавали его совершенно отъехавшие глаза. На вопрос, где Федот, он, не пропуская меня в квартиру, ответил с невероятным высокомерием: «Как где? Где-то в канаве валяется». Тем не менее я собрал волю в пучок, отстранил хлипкую фигуру реставратора и увидел в глубине квартиры классического Федота, освещенного мертвенным молитвенным светом компьютера.

Переместимся из середины 90-х в годы нулевые, крымские, солнечные. Я могу рассказать историю, произошедшую через десять лет примерно после описанных выше событий – 2006–2007-го. Мы тусовались на Казантипе. Жили мы в Замке, который построил один мой друг из-под питерского города Токсово. Подругой этого моего приятеля Севы была прекрасная Катарина, московская девушка. В Замке всегда жила смешанная тусовка московских и питерских, а также токсовских, девчат и ребят, которые составляли сообщество под названием Toksovo Family. Это настоящий Замок со стенами, с башней большой, каменный, планировался как отель. Он и был своего рода отелем, но многие люди там жили бесплатно. Было очень классно жить в Замке. В основном все казантипские диджеи жили у нас. Вообще, в Замке обитали по большей части люди, которые на рейв приезжали не отдохнуть и потусоваться, но приезжали туда работать: профессиональные музыканты, бармены. Поэтому самые клевые тусовки осуществлялись в Замке. Было дико весело.

Я каждую ночь проводил на Казантипе, на основной территории. А Федот далеко не всегда интересовался рейвом, особенно если что-то обогащало замковую жизнь. В какой-то момент появились такие специи, которые были совершенно незнакомы остальным обитателям Замка, хотя они были люди опытные в мире специй и ни в коем случае не допустили бы мысли о том, что какое-нибудь состояние может быть ими не опознано. Тем не менее это произошло в силу не вполне известной им специфики Федота.

Федот вдруг оказался наедине с десятью, можно сказать, нечеловеческими существами. Об этом никто не знал. Я тусовался, где-то дэнсил на рейве. В это время происходил ежевечерний, общий для замковых девушек процесс одевания. Принято было, прежде чем идти на рейв, очень долго наряжаться. Даже когда их наряд состоял, например, из трусов и какого-нибудь кулона и туфель – даже в этих случаях много раз происходила смена наряда. Девушки перебегали по галереям Замка друг к другу, чтобы посоветоваться. Это был очень долгий процесс. Периодически появлялся Федот, который обращался ко всем с какими-то словами, но постепенно казался всем всё более и более странным. Никто не думал, что эта странность чем-то обусловлена. Просто думали, что парень такой таинственный, они мало его знали. Видимо, чем ближе к ночи, тем он странней. И вот Катарина, прекрасная длинноногая красивая девушка с длинными кучерявыми золотистыми волосами, которая выступала в качестве как бы принцессы Замка, девушки хозяина Замка, в роли, которую в Средневековье следовало бы назвать «герцогиня», наконец, после долгих сомнений, выбрала наряд для очередного выдвижения на Казантип, на рейв. В этот момент ей пришло в голову, что, поскольку она уже абсолютно прекрасна, просто сногсшибательно ослепительна, и об этом говорит и зеркало, и глаза подруг, и глаза парней, – а раз так, то перед тем как пойти танцевать, надо сделать какое-то доброе дело. Ей показалось, что Федотику как-то не очень хорошо. Федот в этот момент скрылся в очередной раз у себя в комнате. Ей пришло в голову: может, ему хочется пить? Она решила принести ему стакан воды. Старалась всё делать очень эстетично и довольно долго выбирала стакан. Ей показалось, будет очень благородно, если это будет коньячный стакан из толстого стекла с элитным увесистым дном. Она представляла себе, что Федот – солидный мужчина, он гораздо старше, чем она. Видимо, это ассоциировалось в ее сознании с образом этого солидного стакана: толстого, тяжелого. Наполнив его прозрачнейшей водичкой «Миргородская», которую мы все тогда обожали, она вошла в комнату Федота, вначале постучавшись.

Дверь была открыта. Федот лежал в койке. Она наклонилась над ним, говоря что-то вроде: «Федот, я принесла тебе попить». Тут же из койки вылетел кулак и хуйнул ее в ухо с такой силой, что она испытала эффект звезд, брызнувших из глаз, как слепящие электрические искры. Вслед за электрическими этими искрами, звездами, – брызнули слезы, горячим безудержным потоком, напоминающим разлив весенней реки, уносящей даже самые устойчивые ледяные образования вдаль, к морю, – такого рода поток не остановить ничем. Невероятно больно оскорбленная в самом светлом и добром своем порыве, она бросилась к дверям, и вслед за ней полетел стакан из тяжелого стекла, который взорвался над ее головой, ударившись о косяк двери.

Узнал я об этом только утром, потому что я ночевал не в Замке, а где-то в ином месте зависал. В другом месте заснул и проснулся. Проснувшись, включил свой мобильник и сразу же получил звонок от Катарины, которая, хотя и была очень сильно ударена, все-таки старалась милосердно меня подготовить: «Паша, ты только не волнуйся, приготовься услышать довольно неприятную новость: твой друг Федот сошел с ума». Последовала реконструкция событий. Получив удар в ухо, она побежала к Севе. Сева, ее любовник, не говоря худого слова, как настоящий мужчина, выпиздил Федота за пределы Замка. Получив все эти информации, я позвонил Федоту, застал его в прекрасном настроении, очень приподнятом. Дальше история реконструируется уже со стороны Федота. Придя в себя через какое-то время за воротами Замка, Федот понял, что он совершил нечто ужасное, и подумал, что сейчас он будет испытывать угрызения совести и что к ним надо подготовиться посредством молниеносной покупки портвейна. К тому моменту наступило робкое утро, открылся магазин, а может быть, магазин в виде ночной палатки был открыт всю ночь. Федот очень быстро купил портвейн. Выпив портвейна, он пришел в очень хорошее расположение духа, потому что ему ясно обрисовался план дальнейших действий. Он понял, что должен понести заслуженное наказание. Тут же у него четко сложился проект, как понести это заслуженное наказание. Он сел в маршрутку и направился в Симферополь, где дальнейший его план был таков: он найдет группу самых жирных, злобных, агрессивных ментов и к ним очень развязно приебется, так, чтобы в очень жесткой форме получить от ментов пизды и оказаться в кутузке за то, что он ударил в ухо прекрасную девушку – воплощение доброты, красоты, всего лучшего, что есть в человечестве. К счастью, мой звонок застал его еще в маршрутке, он не успел доехать до Симферополя. Я в категорической форме сказал, чтобы он вышел из маршрутки, взял тачку и вернулся быстро на Казантип, что он и сделал.

Я был абсолютно уверен, что в ту ночь он увидел в лице Катарины какого-то страшного инопланетянина, или представителя инфернальных сил, или что-то в этом духе. Когда я его спросил об этом, он сухо сказал: «Мне показалось, это моя четвертая жена». Этот ответ меня поразил. Я понятия не имел, что у него когда-либо была жена. Даже одна. А тут сразу четвертая.

Ему привиделось, что она собирается ему что-то предъявить или что-то плохое с ним сделать. Потом Федот сам выразил желание, чтобы я привел его в Замок, чтобы он мог принести свои извинения. Сева с Катариной, как настоящие лендлорды, приняли его во дворе Замка. Выслушав извинения, Сева мужественно сказал: «Бить я тебя не буду, но жить здесь ты тоже не будешь». Поэтому никто Федота не испиздил в тот раз. Но упорное, неистребимое и стойкое желание Федота где-нибудь огрести пиздюлей не угасло в его сердце. Федот был мастером этого жанра.

Теперь, когда Федота уже нет среди живых, всё это кажется скорее печальным, нежели забавным. Увы.

Глава двадцать девятая

О чём не говорил Конфуций

Был некий чудесный день где-то в середине 90-х годов, может быть, весенний или осенний, но в любом случае крайне просветленный, хрустальный, впечатлительный. Мы с Федотом находились в священной Комнате за Перегородкой, где, как обычно, чинно возлежали на параллельных кроватях, разделенные блестящим промежутком паркетного пола. Каждый из нас был накрыт тонким пледом, мы лежали неподвижно, оцепенело, как две мумии, вот только руки не скрещены на груди, а строго вытянуты вдоль тела. На губах сдержанные улыбки, глаза закрыты. Мы не спали, однако просматривали множество прозрачных снов, а в общем-то занимались детальным изучением музыки итальянского барокко, которая изливалась из черного звуковоспроизводящего гаджета. Творения Корелли, Марчелло, Альбинони, Вивальди, Боккерини деликатно и витиевато препровождали нас в миры достойнейших созерцаний. Возможно, не столько мы изучали эту музыку, сколько музыка изучала нас, обнаруживая в лимбических системах наших мозгов различные тайные дверцы, анфилады, боковые галереи, лифты, подвижные балконы, капеллы, эскалаторы, винтовые лестницы, зеркальные лабиринты, зимние сады и прочие конструкции, предназначенные лишь для того, чтобы возносить наше внутреннее зрение на высокие и головокружительные обзорные площадки. Короче, состояние наше становилось всё более кристальным, аскетически-восхищенным. Местами уже откровенно пахло открытыми небесами. И казалось, не будет предела этим экзальтациям духа, этим воспарениям, этим вершинам…

И тут вдруг в дверь позвонили. Резкий звук дверного звонка буквально вернул меня с небес на землю. Я не без труда отыскал в процессе этого скоропалительного приземления свое физическое тело, сладко цепенеющее под тонким пледом. Еще труднее было заставить это тело подняться и, неуверенно перемещая слегка подмороженные конечности, приблизиться к двери. Следовало бы вообще проигнорировать этот звонок, но особенная отзывчивость, царствующая в тот момент в моей душе, заставила меня подойти к двери и осторожно спросить: «Кто там?»

– Это Вика Кабакова, – прозвучал за дверью женский голос.

Было произнесено имя родного и любимого человека, мамы моего ближайшего друга – естественно, я тут же открыл дверь. И всё же на каком-то уровне сознания нечто встревожило меня в звучании женского голоса за дверью. Этот голос не был похож на голос Вики Кабаковой. Я успел полуподумать, что, возможно, Вика простудилась и неважно себя чувствует.

Но стоило мне открыть дверь ровно настолько, что образовалась лишь узкая щель, как я тут же судорожно попытался захлопнуть ее обратно. За дверью я увидел ТАКОЕ, что руки мои сами собой налегли на дверь, стремясь молниеносно закрыть ее. Я ничего не понял, ничего не успел осознать. Тело, хоть и было анестезировано, действовало быстрее сознания. Однако закрыть дверь было уже не так-то просто: чьи-то чудовищные руки мгновенно просунулись, как бы хлынули в проем, препятствуя моему намерению. Впрочем, руки, возможно, не были чудовищными, возможно даже, они были вполне обычными на вид, но их приходилось осознавать как чудовищные, потому что они цеплялись за раму двери, не давая мне закрыть дверь, и эти цепляния сопровождались истошным и вибрирующим воплем:

– А-а-а! Я всё поняла!!! Я знаю, что вы там делаете!!!

Охваченный диким ужасом, я налегал на дверь всем телом, безжалостно давя неведомые руки, при этом я медленно сползал на пол, потому что ноги мои уже не держали меня, и я тоже кричал, сплетая свой крик с воплем неведомого существа из бездны, атакующего мою квартиру. Кричал я одно лишь слово: «Федот! Федо-о-от! Федо-о-о-о-от!!!» Федот самоотверженно вскочил и прибежал мне на помощь на разъезжающихся ногах. Совместными усилиями мы с трудом выпихнули зловещие руки и всё же захлопнули дверь, но атака продолжилась. Чье-то огромное разбухшее тело стало с разбегу ударяться снаружи о мою хлипкую дверь: дверь сотрясалась, мы в ужасе подпирали ее изнутри нашими изумленными телами, вытаращенно глядя друг другу в глаза с немым и застывшим вопросом: что происходит?! Что же, блядь, происходит?!!!

За дверью нечеловеческий голос, напоминающий пронзительные верещания злого духа, вопил: «Откройте немедленно!! Открывай, сука!!! Открывай нахуй, кому сказала!! Я всё знаю! Знаю, что вы там делаете!»

После – снова удары всем телом о дверь. Этот голос никак не мог принадлежать Вике Кабаковой. Нас атаковало некое массивное чудовище, явно женского пола, но вот было ли это существо человеком или же демоном – этого мы не знали. За ту долю секунды, когда я лицезрел персону вторжения сквозь дверную щель, я смазанно зафиксировал лишь большое пухлое тело, снабженное гигантским аморфным лицом: распущенные длинные волосы, вылупленные светлые, полыхающие бредом глаза… Кто это? Почему она штурмует нашу дверь? Почему она назвалась тем именем, которое было идеальным паролем для того, чтобы эта дверь открылась?

Где-то с краю моего оледеневшего сознания мерцала чудовищная и неприемлемая мысль: а вдруг это действительно Вика Кабакова, с которой внезапно произошла некая кошмарная и необъяснимая трансформация? Эта мысль заставляла цепенеть от ужаса, хотя ничего реалистичного в таком предположении не было. Может ли прекрасный, родной и добрый человек в одночасье превратиться в безумного демона? Я не мог в это поверить. Вика не просто прекрасный и совершенно светлый человек, она также являет собой воплощение адекватности, некий триумф Светлого Разума… Кого угодно я мог представить себе погрузившимся в бред, но только не Вику. Не найти человека, более далекого от бреда, нежели она. Но ужас того мига породил мучительное сомнение даже в таких незыблемых истинах.

Между тем тактика нападающей стороны изменилась. Она стала имитировать наличие целой группы атакующих, отдавая захлебывающимся голосом приказания: «Ребята, ну давайте, тащите сюда… Сейчас мы высадим эту сраную дверь нахуй. Так, мужики, несите таран…» Никто ей не отвечал, не слышалось других голосов, так что сразу становилось понятно, что это имитация, психотический театр за дверью. «Сейчас мы их выкурим оттуда!..» Тем не менее и одной этой туши хватило бы, чтобы высадить дверь. Говорю же, это была очень старая и хлипкая дверь, и держалась она на соплях. Если бы мы не подпирали ее своими телами, эта дверь давно уже рухнула бы, освободив путь неведомому агрессору. А ведь говорили мне мудрые друзья: замени дверь. Поставь новую, лучше всего железную. В 90-е стремные годы все ставили себе железные двери. Не послушался, беспечный дурак.

Попросив Федота продолжать подпирать дверь, я позвонил своему отчиму, который (как помнят читатели) жил в другой секции того же дома. Игорь пришел почти сразу же, но, когда он вышел из лифта на моем пятом этаже, перед моей дверью уже никого не было. Агрессорша исчезла. Игорь увидел только меня и Федота, двух парней в несколько стеклянном состоянии. Выслушав наш сбивчивый рассказ об атаке, он взирал на нас с легким недоверием. Мир в тот момент казался зыбким и ненадежным, я готов был усомниться во всём – недоверие во взгляде Игоря заставило и меня помыслить о невозможном: не было ли это всё нашей одичалой галлюцинацией? Поверить в это я не мог, но после пережитого шока я уже ни в чем не чувствовал уверенности.

В сомнениях я спустился на лифте в вестибюль нашего дома. Стоило дверям лифта разъехаться передо мной, как я увидел консьержку, которая стояла прямо перед лифтом и смотрела на меня. Первая же фраза, которую она изрекла, хоть и не внесла ясности во всю эту ситуацию, но всё же заставила меня испытать колоссальное облегчение.

Она сказала: «Ее уже увезли».

Фу-у-у-у-у… (Я мысленно выдохнул.) Значит, мы все-таки не допрыгались до таких зашкаливающе материальных галлюцинаций. Всё это происходило в действительности.

Постепенно в вестибюль спустилось еще несколько жильцов. Картина происшедшего медленно вырисовывалась.

Оказалось, некая женщина с третьего этажа допилась до белой горячки. Шла она к этому довольно долго, о чем было известно консьержке, но неизвестно мне, потому что до того дня я ничего не знал об этой женщине с третьего этажа. Я не был с ней знаком.

В тот день ее алкогольное безумие достигло пика. Перед тем как атаковать мою дверь, она вышла из своей квартиры и спустилась вниз, где некоторое время донимала консьержку совершенно безумными разговорами о своем муже. На фоне алкогольного опьянения у нее развился бред ревности, ей казалось, что ее муж постоянно ей изменяет. Она пыталась выведать у консьержки, часто ли муж входил в подъезд в сопровождении гипотетических любовниц. Затем она решила вернуться к себе домой, но случилось так, что в лифте ее безумный палец перепутал кнопки: вместо кнопки третьего этажа она нажала кнопку пятого. В бреду она полагала, что звонит в дверь собственной квартиры. Но почему она назвалась именем Вики Кабаковой? Когда я приоткрыл дверь, а потом сразу же стал закрывать ее, ей показалось, что в щели она видела своего мужа. В ее воспаленном мозгу мгновенно нарисовалось, что муж в данный момент ебется с какой-то женщиной и поэтому не хочет пускать ее в квартиру. Ей показалось, что она застукала изменщика.

Соединение и разделение полов. 2010

Но всё же, почему она назвалась Викой Кабаковой? Всезнающая консьержка рассказала, что эта женщина много лет глючилась на Вику Кабакову, в ней видела она всё то, чего недоставало ей самой: Вика – блестящая светская дама, обаятельная и сексапильная интеллектуалка, жена знаменитого художника, вечно окруженная веселыми и восторженными друзьями… Такова была Вика, но не такова была Женщина с Третьего Этажа. Всё это породило в душе этой женщины влюбленность, смешанную с завистью. Видимо, на пике белой горячки она решила присвоить себе имя дамы, сделавшейся ее идеалом. Консьержки многое знают о жильцах своих домов.

Особое значение имеет то обстоятельство, что действующие лица данной истории жили в квартирах одинаковой планировки, расположенных друг над другом. Вика – на одиннадцатом, я – на пятом, анонимная женщина – на третьем. Мы все были нанизаны на единую вертикаль. Белогорячечный бред этой женщины резонировал с нашими кетаминовыми экзальтациями. Наше воспарение под музыку итальянского барокко создало шлейф или же эффект засасывающей воронки, зацепивший помутненное состояние этой женщины, и сила этого шлейфа оказалась достаточной для того, чтобы поднять ее грузное тело на два лишних этажа. Она очутилась на пятом вместо третьего, но волна всё же не смогла протащить ее до одиннадцатого, куда она, вероятно, так желала взобраться.

Этот эпизод вошел в историографию наших трипов под названием «О чем не говорил Конфуций». Так называется сборник рассказов китайского писателя Юань-Мэя, повествующих о проделках лис, о духах и оборотнях.

Глава тридцатая

Принцесса рейва

Примерно в то же время я познакомился с девушкой, воплощающей в себе принципы той красоты, которую я (после откровения в галерее Уффици) называл «боттичеллиевской» – впрочем, речь не о сходстве между живыми девушками и девичьими образами, встречающимися на полотнах мастеров Возрождения, скорее речь идет о некоем флюиде, о некой особенной рассеянности, а может быть, даже о растерянности – речь об удивленной красоте, которая несколько смущена собственной ускользающей тайной. При этом девочка была тусовщицей, ее хорошо знали во многих тогдашних танцевальных клубах, где она заслужила прозвище Принцесса рейва. Ходила она и по подиуму, хотя и не отличалась высоким ростом, позировала для различных журнальных фотографий и в целом обладала свойством мгновенно очаровывать многие чувствительные сердца, как мужские, так и девичьи. В какой-то момент в нее, кажется, были влюблены все инспектора МГ. Друзья долго не хотели знакомить меня с ней, предупреждая, что я могу влюбиться не на шутку, – так, в общем-то, и случилось. Я с недоверием относился к предупреждениям моих друзей, полагая, что я вряд ли способен влюбиться в девушку, в которую охапками влюбляются абсолютно все, но я не стал исключением, да и не было у меня никаких шансов стать исключением: стоило мне увидеть ее, как мне сразу же показалось, что я знал ее всегда. Она пришла ко мне в гости, и сразу же выяснилось, что наши жизни и души связаны множеством нитей: мы тусовались в одних и тех же местах, читали и любили одни и те же книги, встречали одних и тех же животных на тропах идентичных лесов, отлавливали сходные видения в часы, предназначенные для видений. Мы оба обожали «Алису в Стране Чудес», Венецию и Швейцарские Альпы, а также чтили вещества, прозрачные, словно вода родника, но не являющиеся водой. Ей было двадцать лет, а может быть, двадцать два.

Не прошло и часа с момента нашего знакомства, как мы уже лежали, обнявшись, в Комнатке за Перегородкой – мы целовались, сплетались, мы рисовали пальцами в воздухе затейливые вензеля, траектории венецианских каналов и силуэты альпийских вершин, – казалось, что мы забились в бархатный карман бытия, где не может случиться ничего плохого, ничего тяжеловесного, ничего необратимого. Перегородка, возле которой мы лежали, щедро и ненавязчиво преподносила нам букеты микроскопических цветов, ибо перегородка оклеена была обойной бумагой, которая местами пузырилась, волнилась, волновалась, а изображенные на этой обойной бумаге микроскопические и выцветшие цветы сами собой соединялись в огромные букеты, которые протягивали нам невидимые и деловито-гостеприимные существа, живущие в плоских и плотских пространствах обойной бумаги. Свет становился зеленоватым, словно мы погружались в илистый водоем, мечтая обнаружить на дне водянистые усадьбы, где кособокие лакеи в изумрудных ливреях склонялись с декоративных мостиков, вглядываясь в глубину развлекательных нор, откуда выглядывали белые лица сомов. Художник Сомов, изображавший усадебные соития, тоже, должно быть, стремился к подобному качеству изображения, когда превращал своих девушек и вельмож в черные силуэты, проступающие на изумрудно-золотом фоне. Но Сомов был гей, соответственно, образы юных распутниц восемнадцатого века оставались для него иконографической условностью; для меня же они были столь же необходимы, как представляется необходимым с точки зрения весенних дворов то состояние вечернего воздуха, которое наступает после быстрого проливного дождя.

Я написал для нее несколько стихотворений на английском языке – такого рода глоссолалии случаются вследствие неожиданных влюбленностей. Эти стихи я до сих пор к месту и не к месту вставляю в свои рассказики в качестве небольших неловких памятников, призванных увековечить те фрагонаровские поцелуи украдкой, что процветали в Комнатке за Перегородкой.

Или же:

Мне казалось, что начинается долгая любовь или долгая дружба, но я, конечно, вовсе не был уверен в этом, поскольку девушки 90-х годов бывали текучими и ускользающими, как ртуть. Я вполне был готов к тому, что ее унесет от меня потоками бытия, потоками ее непредсказуемых и неизвестных мне пристрастий, но я был совершенно не готов к тому резкому и фатальному исчезновению, которое скрывалось за поворотом.

Вскоре после нашей встречи мне предстояло в очередной раз улетать в Германию, чтобы строить там очередную инсталляцию МГ в очередном музее, но мы еще успели повидаться разок в клубе «Птюч» – там состоялось небольшое дефиле, где она ходила по подиуму, демонстрируя одежду с флуоресцентными вкраплениями (синие, зеленые и фиолетовые свечения).

Через несколько дней после моего прибытия в германский город (это был Аахен) мне позвонила одна подруга из Москвы и сказала, что Принцессу рейва задушили капроновыми колготками в подъезде многоквартирного дома неподалеку от известного ночного клуба. Убийство якобы совершено женщиной, девушкой. Причина – ревность.

Да, вокруг Принцессы рейва кипели страсти, сама же она была спокойным ангелом, ненароком заглянувшим за земную дверь. Мне осталась на память фотография, подаренная ею: она сидит в гондоле на одном из венецианских каналов и смотрит в небо с леонардовской полуулыбкой. Лицо совершенно ангельское. Еще осталась фотокопия ее рисунка (она прекрасно рисовала): иллюстрация к «Алисе в Стране Чудес» – кролик во фраке, усеянном мальтийскими крестиками, смотрит на карманные часы.

Глава тридцать первая

Пистолет, девушка, чайник, луч

В детстве я проявлял дикое и упорное нежелание ходить в детский сад: дети пугали меня своей необузданностью, своей нескованностью рамками формальной вежливости, которая так нравилась мне, когда я наблюдал мир взрослых. Но уклониться от детского сада было невозможно. Впрочем, с первым моим детским садом мне повезло: там все дети были иностранцы. Это был детский сад СЭВ (эта аббревиатура расшифровывалась как Совет Экономической Взаимопомощи: так официально называлось содружество социалистических стран, являвшее собой мирный аналог военного Варшавского блока). Садик располагался неподалеку от дома, где мы жили. Как удалось меня туда пристроить – не знаю. Кажется, кроме меня, там не было советских детей: только маленькие иноземцы из братских государств. Несмотря на то что малолетние иноземцы казались поспокойнее наших детей (в силу того, что все они прибыли из разных стран: заброшенность на чужбину и языковые барьеры слегка смиряли детское буйство), я всё же очень боялся детского сада. Путь туда пролегал через лес, довольно дикий и прекрасный, и каждое утро мама или папа вели меня лесной тропой. Мне хотелось, чтобы лес никогда не кончался, чтобы мы вечно шли сквозь шелестящую чащу, полную узкими утренними тенями. Чтобы чувствовать себя более защищенно в детском саду, я каждое утро выбирал себе в лесу «пистолет» – так называлась деревянная ветка, имевшая (условно говоря) форму пистолета. Только вооружившись веткой-пистолетом, я соглашался вступить на опасную территорию детского сада. Я желал быть вооруженным перед лицом других детей. Дома у меня имелся вполне качественный игрушечный пистолет – железный, стреляющий маленькими пульками, но его мне не разрешали брать с собой в детский сад.

Мое отношение к детскому саду изменилось после того, как накрыло меня там первой любовью. Я влюбился в болгарскую девочку по имени Кристина. Как и пристало болгарской девочке, она была смугла, субтильна, черноглаза. Любовь с самого начала оказалась взаимной. Наши с Кристиной представления о любви заключались в убеждении, что надо всё время держаться за руки. Как только мы видели друг друга, мы тут же сцеплялись пальцами, плотно прижав ладонь к ладони, и в последующие часы нас трудно было расцепить. Но воспитательницы всё же расцепляли нас по разным надобностям, несмотря на наше сопротивление, порою ожесточенное: мы желали даже в тубзик ходить вместе, не расцепляя рук, но детское заведение не предполагало подобных бонусов для малолетних парочек. Тем не менее расцепляли нас довольно ласково и терпеливо – с иностранцами в нашей стране принято было обходиться деликатно. Впоследствии, оказавшись в обычном детском саду для советских детей, я столкнулся с гораздо более грубым обращением. Whatever, Кристину вскоре увезли в родную Болгарию, и я впервые испытал горечь утраты. Руки наши расцепили навсегда. Я стал догадываться о том, что нахожусь в достаточно суровом мире (подразумеваю не Советский Союз, а в целом Юдоль Земных Скорбей, сокращенно ЮЗС). Не помню, возобновил ли я после расставания с Кристиной практику оснащения своих детских рук пистолетами-ветками, но мне удалось перебросить свои нежные чувства на польского мальчика Томека: его, впрочем, тоже вскоре увезли в Польшу. Так я окончательно убедился в том, что и любовь, и дружба одинаково непрочны в этом мире.

Репетицией этих утрат явился эпизод с бутербродом, то есть с кусочком белого хлеба, намазанного плавленым сыром «Дружба». Недавно мне предложили предложить (странно звучит, но иначе не скажешь: действительно, предложили предложить) Парку культуры и отдыха имени Горького (в интернациональном просторечии Gorky Park) идею некоего монумента или чего-то в этом роде. Я предложил установить огромный бутерброд, откушенный с одного края. И всё в память о том очень раннем детском переживании, которое когда-то настигло меня в этом парке. Родители привели меня туда погулять: видимо, голову мне сильно вскружило зрелище каруселей и прочих аттракционов. Затем мы подошли к реке. Мне дали бутерброд с «Дружбой». Я откусил от него – он был упоительно вкусный. Мне кажется, я помню этот немыслимый вкус. Вкус гладкий, покатый, таинственный. Но в следующий миг я засмотрелся на воды реки и уронил бутерброд в воду. Помню ли я, как он быстро уплывал в глубину того мира, о котором я тогда ничего не знал, да и сейчас ничего не знаю? Возможно, эта отчетливая картинка лишь фантазм, иллюстрирующий рассказ моих родителей. Но, мне кажется, я помню то чувство оторопи, чувство открытия – нечто, что секунду назад было моим, нечто, уже приступившее к слиянию с моим телом, вдруг молниеносно отделилось от меня вследствие одного лишь неосторожного движения.

От таких потерь не защитят пистолеты-ветки. Да и настоящие боевые пистолеты от таких утрат не защитят. Что касается игрушечных пистолетов, то я, как и все мальчики, с удовольствием забавлялся этими фаллическими символами в последующие годы детства, то есть всласть тусовался дома и во дворе с различными имитациями огнестрельного оружия – пластмассовыми, деревянными, жестяными.

Впрочем, не могу сказать, что я как-то особенно выделял эти предметы среди прочего игрушечного хлама. Мне больше нравился «набор русского богатыря», которым обладал каждый советский мальчик моего поколения: красный пластиковый шлем, по форме напоминающий луковицу русского храма, а также щит и меч, тоже пластиковые, ярко-красные, легкие.

Общая хрущевско-брежневская беззаботность отражалась в небрежном качестве этих объектов массового детского пользования. Тем не менее они вызывали бешеное восхищение. До сих пор в моих рисунках часто всплывает образ погруженного в себя малыша в богатырском шлеме, с неподлинными мечом и щитом в руках.

Пластиковый шлем, легкий и твердый, почти пузырчатый, без труда мог быть замещен мягкой буденовкой с пришитой красной звездой – буденовка повторяет форму русского шлема, форму православной луковки, в то же время силуэты такого рода напоминают о головах Будды (особенно в индокитайской иконографии); таким образом, буденовка пробуждает в душе малыша или в душе зрителя не только отвагу сказочного витязя, но также отрешенное буддийское просветление. Поэтому отчего бы не прибавить лишнюю букву «д» к этому волнующему слову: пусть будет будденовка.

Всегда обожал эту песню из советского сериала «Щит и меч». В самые горестные, самые безутешные мгновения моей жизни эта песня начинала звучать в моей душе, она защищала и утешала меня. И голова моя увенчивалась невидимым буддийским шлемом, а руки сжимали невидимый щит и невидимый меч – пусть невидимые, но всё же ярко-красные, легкие, почти абстрактные атрибуты детских духовных браней. С чего начинается Родина? С картинки, конечно же с картинки! Это утверждение ласкает мою душу рисовальщика, который всю жизнь только и делал, что изготовлял картинки.

В своих картинках я, с одной стороны, пытался сохранить качества букварности – простота, детскость, стереотипность, психоделическая дидактика, верность букве советского канона. С другой стороны, исчезающий канон сохраняется в легких искажениях, в сглаженных и слегка еретических версиях, словно бы явившихся с того света. Дети, вооруженные игрушечными щитами и мечами, дети в буденовках и шлемах (далеко не всегда мальчики, очень часто девочки) изображаются в манере, которую можно назвать бердслеевской. Это изнеженная и пустопорожняя детвора изнаночных миров: они редко улыбаются, а если улыбаются, то одними лишь уголками губ (леонардовская или же буддийская полуулыбка, скорее, намек на возможность улыбки), у них часто закрыты глаза, они слишком инертны, слишком обтекаемы, слишком погружены в медитацию или же в грезы, а если и случается румянец на их щеках, то это скорее румянец сказочного крестьянского отпрыска или же аграрного аристократа, нежели пролетарская краснощекость ортодоксального советского малыша.

Как бы то ни было, образ вооруженного ребенка – важнейший элемент той иконографии грез, которую я вольно или невольно воспроизвожу в течение многих лет. К этому примыкает и образ вооруженной девушки (девочки), которому я уделил пристальное и нежное внимание при рассмотрении канона «Юдифь с головой Олоферна».

Я в очередной раз провалился в детство (как мне и свойственно), а ведь собирался я рассказать о специфических аспектах, присущих 90-м годам, – о тех самых аспектах, которые в наибольшей степени ассоциируются с этим десятилетием в российском массовом сознании. Речь идет о том, что называют criminal touch. О гротескном криминальном романтизме 90-х.

Ленин (или Сталин?) называл графа Льва Толстого «зеркалом русской революции». Зеркалом российских криминальных 90-х годов стал, как ни странно, Квентин Тарантино. Его вполне можно считать не только лишь зеркалом, но даже символическим отцом российского криминала, что многое сообщает нам о телепатических вибрациях эпохи раннего глобализма. Абсурдно-гротескный шик, нечто глубоко и выстегнуто киношное пропитывало собой реальность того времени. Провалы в тарантиновскую эстетику были частыми, непроизвольными и неизбежными – особенно начиная с того момента, когда волны психоделической революции стали проникать в батискаф криминального сознания. Я был отчасти свидетелем этого проникновения, так что и мне приходилось проваливаться в мир оживших тарантиновских фильмов, о чем сейчас собираюсь слегка рассказать.

Один мой друг, активно вовлеченный в коммерческие дела, настолько вдохновился эффектом лизергиновой кислоты, что решил нести пылающий свет психоделической революции в среду своих партнеров по бизнесу. Те относились к разряду парней с золотыми цепочками на шеях. Наивный современный читатель, наверное, представит себе народных братков, но всё это были ребята из московских интеллигентных семей, мои ровесники, сыновья и внуки советских академиков, офицеров госбезопасности, композиторов, психиатров, что не мешало этим парням погрузиться на волне времени в ту самую кинематографическую реальность, которую изображал в своих фильмах гениальный садист Квентин. Кое-кого из них я знавал еще до того, как они обзавелись золотыми цепочками и соответствующими делами. Все они слыли приверженцами кокаина, но мой друг решил расширить их внутренние горизонты.

Как-то раз он пригласил меня на очередные посиделки – я не догадывался, что речь идет о задуманной им инициации, в ходе которой он собирался приобщить нескольких человек из этой среды к опыту кислотного направления. Он вознамерился окислить их. Встреча происходила днем, при солнечном свете, на последнем этаже некоего довольно высокого здания на окраине Москвы. Я оказался в просторном лофте с огромными окнами, за которыми простиралась промзона. Обстановочка являла собой нечто среднее между офисом и chill-out-space: длинные кожаные диваны, стеклянные столы. На столах всё по классике: бутылки с дорогим и крепким алкоголем, белые дорожки, свернутые в трубочку долларовые купюры, ну и еще какие-то китайские салатики в пластиковых емкостях. Присутствовало человек шесть. Парочку из них я знал – это были парни по прозвищу Князь и Бессмертный. Первый происходил из сурового спального района, в детстве отсидел на малолетке (они с товарищами случайно убили мента), а вернувшись из мест заключения, он вдруг узнал от матери, что принадлежит к одному из самых древних аристократических родов Российской империи, что сделало его застрельщиком восстановленного Дворянского собрания. Второй был рыжий еврей, всегда веселый и бесшабашный, о котором говорили, что он невредимым выходит из самых стремных ситуаций, чем он и заслужил свое прозвище. Остальных я не знал.

Меня пригласили, видимо, в качестве эксперта по тому состоянию, куда все они собирались погрузиться. Я себя вовсе не считал таким экспертом, поэтому от приема ЛСД уклонился. Они же все уже были настроены моим приятелем в нужном ключе. Приученные к кокаину, они ожидали, видимо, чего-то очень веселого. Мне казалось, что я присутствую при социальном эксперименте, поэтому мне лучше оставаться трезвым. Но трезвым я не остался: как-то незаметно, в ожидании основного эффекта, мы выпили виски, потом выпили еще, похрустели салатиками. Кто-то нюхнул вдогонку. Под разговор я хлопнул еще пару рюмашек и как-то даже расслабился.

Разговор шел оживленный, безобидный, вполне увлекательный. Отвлеченный алкоголем, я как-то пропустил момент, когда их стало накрывать. Но затем игнорировать это обстоятельство уже не представлялось возможным. Эффект проявлялся по-разному, в соответствии с внутренним психическим содержанием каждого. Бессмертный хохотал. Князь застыл с кривой усмешкой на бледном лице, словно бы окаменел в момент реакции на некий анекдот. Но не со всеми присутствующими всё обстояло столь благостно. Кое в ком стал пробуждаться уссурийский тигр, проявились и другие демонические вибрации. Разговор потек в хуй знает каком русле – так, как он никак не должен был течь. Короче, вдруг выяснилось, что один из присутствующих имеет серьезные претензии к другому присутствующему. Разговор между ними на глазах принимал форму агрессивного конфликта. В дополнение к этому еще один присутствующий по кличке Игрун вдруг извлек откуда-то пистолет и стал поигрывать этим предметом с совершенно непонятным выражением лица. Вроде бы он молчал и улыбался, но содержание этой улыбки оставалось неясным. Спорящие словно не замечали этих игр с предметом, как бы засосанные воронкой своей невнятной полемики. Внезапно недовольный господин схватил своего оппонента и потащил его к окну. Распахнув окно, он высунул туда наполовину тело человека, внушившего ему неприятные мысли. Тот не сопротивлялся, как бы впав во внутреннее слабоумие. Короче, это был полный пиздец.

Трудно сказать, чем бы это всё закончилось, но тут включился мой приятель, тот, что всё это затеял, – опытный психолог и испытанный разруливатель подобных ситуаций. Он вдруг вскочил, выдернул из рук Игруна пистолет и молниеносно всунул его мне, приказав: «Целься во всех!» Я встал, как под гипнозом, с пистолетом в руке и стал по очереди направлять его на всех присутствующих, не произнося при этом ни слова, как полный идиот. Они на меня даже не посмотрели. Но мой приятель действовал быстро и нежно, в терапевтическом ключе. Он подходил к каждому с неким уютным, но упорным воркованием: «Надо сесть, попить чайку, поесть салатик…» Какие-то такие нейтральные, успокоительные базары. Все вдруг очень резко стали успокаиваться, упали обратно в диваны, и не прошло и десяти минут, как они уже мирно беседовали, отдуваясь, как миролюбивые обитатели парной бани. Мой друг ласково налил им всем холодного пивка из холодильника с таким видом, с каким добрый доктор наливает детям полезное и вкусное лекарство. Таковы были гипнотические свойства моего друга. Угостив всех пивом, он незаметно скользнул мимо меня, мягким движением забрал пистолет и кинул его в свой открытый портфель. Я чувствовал себя тенью на экране или же картонным роботом в игрушечном мире. Я даже не знал, была ли эта игрушка заряженной.

По-видимому, психологический расчет моего друга был безошибочным. Сочетание ласковых успокоительных базаров с молчаливой фигурой, бессмысленно переводящей ствол с одного присутствующего на другого, – всё это подействовало безотказно. Уже через полчаса все не просто мирно кудахтали, а смеялись до упаду. Стопроцентно счастливые рожи. Кажется, они уже не помнили о том, как один из них высовывал другого из окна.

Еще через час все засобирались в стрип-клуб (Dolls или Rasputin – не помню). Там продолжили алкогольные возлияния. Помню, как кормил земляникой из десертной ложечки понравившуюся мне стриптизершу. Расстались все, как принято говорить, усталые, но довольные.

Однако мой приятель (как затем выяснилось) не угомонился в ту ночь. Его настолько возбудило осуществление задуманного им социального эксперимента (он расценил всё это как совершенную удачу), что он почему-то, будучи уже пьяным вдрызг, решил отправиться в Питер на такси. Но фишка была в том, что в портфеле его лежал пистолет, а в кармане его солидного пальто от Hugo Boss (отнюдь не обоссанного) каким-то чудом оказался флакончик из смуглого стекла. В дороге он зачем-то выпил содержимое этого флакончика, хотя на нем и не было этикетки с надписью «Выпей меня!». Я уже говорил, что кетамин несовместим с алкогольным опьянением. Такое сочетание может привести к неконтролируемым последствиям. Друг мой пришел в сознание на станции Бологое, на полдороге между Москвой и Петербургом. Он сидел на заднем сиденье такси, сжимая в руке пистолет. Водитель был бледен как смерть, не отвечал на вопросы и дрожал крупной дрожью. Весь салон автомобиля изнутри был изгваздан кетчупом, всюду были размазаны гамбургеры и лежали горки картошки фри. Постепенно выяснилось, что пассажир в пути постоянно требовал останавливаться возле «Макдоналдсов», посылал таксиста за едой, после чего упорно втирал гамбургеры в обшивку кресел. Водитель пребывал в шоке: он усадил в свое такси всего лишь пьяного в жопу человека, но тот вдруг обернулся седовласым атлетически сложенным инопланетянином с оружием в крепких руках. Устыдившись содеянного, мой друг вознаградил водителя пачкой баксов и в другом такси тихонько вернулся в Москву.

Такие вот шутки может разыгрывать с людьми настоящий пистолет. Надеюсь, что провел небольшую экскурсию в залихватский мир тарантиновских 90-х. Впоследствии, когда мы с Наташей Норд снимали фильм «Звук Солнца», мы купили в киномагазинах Парижа и Берлина несколько киношных пестиков. Выглядят они как настоящие, но совершенно безобидны – они не только не способны никого ранить или убить, но и не создают вокруг себя столь безумных ситуаций. Мы также пролили литры кинокрови (эта жидкость, кстати, обладает привкусом земляники) и совершили более десятка киноубийств, но нам казалось, что это антиубийства, что каждый из этих символических актов обещает символическим жертвам долгую жизнь, крепкое здоровье и безоблачное состояние души.

Я уже писал о том, что у нас с Сашей Мареевым была романтическая практика: мы приглашали девушек, которые нам нравились, и предлагали им позировать обнаженными. При этом мы совершали определенное медитативное усилие, и в этом состоянии рисовали девушек. Получались хорошие рисунки, поскольку мы оба надроченные художники с Сашей, к тому же любящие девушек. Момент обнаженности – щемящий момент делегирования доверия. При этом одно дело, когда девушка обнажается перед одним человеком, а другое дело – перед двумя. Это удвоенная доза доверия. Когда нам удавалось этого добиться (а нам удавалось этого добиться почти всегда, уж очень милые мы были ребята), мы, конечно, отлавливали эти ситуации очень благоговейно: это была трепетная, глубоко сакральная практика. Нам надлежало взглянуть на девичье тело с хрустальных обзорных площадок.

Саша Мареев одно время снимал комнату в большой старой коммуналке в Мансуровском переулке, как раз прямо напротив знаменитого домика, где жил Мастер со своей Маргаритой. Домик, описанный в романе Булгакова. Сашина комната, очень красивая, ветхая, на первом этаже, выходила своим окном прямо на этот волшебный домик, овеянный любовью двух литературных героев. Однажды мы с Сашей пригласили в гости прекрасную девушку, которую мы почти не знали, и стали ее деликатнейшим образом разводить на позирование в обнаженном виде. В какой-то момент она согласилась, но пожелала, чтобы мы вышли в момент раздевания. То есть она пожелала скрыть переходный момент от одетого состояния к обнаженному. Мы, конечно, как дико вежливые и галантные джентльмены, немедленно вышли, причем я вышел с совершенно искренними намерениями. Тут я увидел, что Саша Мареев с очень лукавым, игривым видом показывает мне на довольно обширную замочную скважину в старинной двери. Это просто целая дыра была от изъятого замка. Я, конечно, поддался, проскользнул какой-то импульс, и мы прильнули глазами к скважине. Девочка раздевалась, причем она видна была не целиком, лишь мелькали фрагменты сверкающего тела, выхваченные вечерней лампой, но возникло настолько сильное ощущение, как будто сквозь замочную скважину просунули меч Экскалибур, который пронзил нам сердце своим shine of beauty. В обычном нашем будничном состоянии мы защищены от такой сверхвпечатлительности, но когда посредством медитативных практик юдольная приземленность зрения упраздняется, то можно просто издохнуть от восхищения!

Во всём этом было ощущение синхронного присутствия очень интенсивных культурно-исторических периодов, ушедших в прошлое. Столкновение с ними в личной реальности! Это то, к чему мы все обычно совершенно не готовы. Мы готовы исследовать следы, рассматривать какие-то остаточные явления, последствия, но мы не всегда готовы внезапно столкнуться с пронзительной свежестью далекого прошлого. Мы испытали атаку сногсшибательной свежести, связанной с изобразительным и дискурсивным каноном восемнадцатого века, – всё то, что называется «поцелуй украдкой»: Фрагонар, Ватто. Мы были как два галантных кавалера, которые по законам куртуазного, вежливого обращения с дамой вышли за дверь. При этом кавалеры все-таки не выдержали и прильнули к замочной скважине со смесью стыдливости и возбуждения. А с другой стороны – прекрасная девушка, которая раздевается в этой комнате, возможно, догадываясь, что за ней подсматривают.

В этот момент статус призм как канонов или, наоборот, канонов как призм был очень четко ощущаем. Канон – это оптика, живая, работающая оптика. Канон окрашивает, изменяет цвета, дает определенную янтарность и четкость. Каждый человек обладает своими дефектами или достоинствами зрения, но сила канона такова, что мы с Мареевым, будучи существами с различными особенностями зрения (у меня расходящееся косоглазие, астигматизм, Саша не страдает данными оптическими дефектами), вдруг почувствовали, что мы видим одно и то же. На самом деле каждый человек видит разное, но нас объединила в нашем созерцании сила канона.

Девочка наконец разделась и дала нам знак, что мы можем зайти в комнату, мы тут же достали бумагу, акварель и стали рисовать ее. Тут она развернула невероятный рассказ, который полностью вынес нам мозг. Это был рассказ об Игре с Высшими Силами. Она рассказала нам, что они с подругой уже несколько лет играют в эту игру. Она невероятно впечатляюще, просто головокружительно рассказала нам, как развивается эта игра, какие они придумывают очень сложные условия и правила Игры. Например, они стоят на улице и ловят машину, но по заранее заключенным между ними договоренностям они сядут только в красную машину и только в пятую по счету красную, и там с ними что-то произойдет. То, что там с ними произойдет, будет проявлением их Игры. Так, посредством произвольно придуманных условий, развивалась эта игра. Развивалась она невероятно интересно. Эту игру двух девочек можно сопоставить с «Каширским шоссе», это ничуть не слабее. При этом они никаких психопатологических последствий не отловили, в отличие от такого динозаврического перца, как Моня. Они были, как ни странно, более отшлифованными мастерами в подобных играх. Они чуть-чуть более легкомысленно к этому относились, и это легкомыслие их защитило, потому что, конечно, Моню провалила серьезность. Если уж так серьезно, то тогда за Моней должен бы надзирать гуру, нагваль, кто-то, курирующий его медитации, или же он должен был практиковать в монастыре. Либо, наоборот, он должен был сделаться просто девочкой, легкомысленно практикующей такие игры на волне того, что называется гиперсексуальностью.

Гиперсексуальность – мощная защищающая структура. То, чем обладают подростки, когда очень сильно хочется ебаться. Повышенное желание ебаться открывает огромное количество возможностей и в то же время предоставляет огромное количество защит. Тебе даже в изгибе стула может почудиться нечто возбуждающее или в салфетке, или же одеяло рядом с тобой в процессе твоих сонных метаний принимает форму тела противоположного пола. Эти гиперсексуальные эффекты представляют собой зеленый коридор для экспериментов, которые проделывали эти девочки, поэтому у них всё прошло гладко. Опасности этого пути заключаются в том, что ангелы детства или юности нередко резко покидают человека, и он обычно не замечает, когда уходят эти охранные силы. Этот момент описан в сказке «Мэри Поппинс».

Эта глава из «Мэри Поппинс» мне кажется одним из самых проницательных текстов в мировой литературе. Она про то, что младенцы, до того, как у них прорезается первый зуб, абсолютно всё понимают. Они такие снобы пиздец высокомерные. Они не верят, что это тотальное понимание вскоре исчезнет. Вот в этом есть дикий реализм. Они снобят, а буквально через полтора месяца прорезались зубки, и они уже «агу-агу» в полном тупняке и только пузыри пускают! Это одно из самых правдивейших, чистосердечных и честнейших вообще описаний за всю историю мировой литературы!

Саша Мареев. Фотография, разрисованная им самим. Начало 90-х

Саша Мареев и девушка. 1992

В какой-то момент интенсивность переживания красоты этой девочки стала невыносимой. Я понял, что эта красота меня сейчас убьет, или взорвет, или расплющит, или сотрет в порошок. Я почему-то решил, что надо резко уйти по коридору коммуналки под предлогом заваривания чая. Но я не знал о том, что сейчас я столкнусь еще с одним совершенным явлением, еще с одним Алефом, который вскроет меня не менее остро и не менее сильно, чем красота девочки. А это был чайник! Я был не подготовлен и не предупрежден, что у моего друга Саши Мареева есть необычайный китайский чайник. Это был чайник сногсшибательной, абсолютно психоделической красоты, который меня так поразил, что я, пока в него заваривал чай, испытал ощущение общения с Алефом. Чайник явно являлся иллюстрацией к роману «Молодцы из Лянь Шаньбо». Я узнал персонажей этого романа. Я созерцал чайник в довольно руинированном виде, у него не было крышки, и несколько трещин пробежало по его поверхности. Тем не менее красота его меня просто одурманила.

Если красота девушки опирается на определенный биохимический фундамент в моем восприятии человека противоположного пола, то тут просто чайник! Может быть, одно другое зацепило и создало некую цепочку? Чайник представлял группу разбойников, фактурно вылепленных, рельефных, очень аккуратно раскрашенных. Невероятный магизм, невероятное искусство создателя этого чайника выразилось в том, что все разбойники (а их довольно много) своими руками сливаются в носике чайника, как будто тянутся к чему-то. Совершенно фантастическим образом от этих невероятных физиономий и нарядных разбойничьих одежд и вооружения простираются их протянутые длани, как бы свивающиеся в единую длань. В первый момент кажется, что они тянутся для того, чтобы что-то взять, они же разбойники, «молодцы из Лянь Шаньбо». Потом, когда начинаешь наливать чай в чашку, понимаешь, что они тянутся не для того, чтобы взять. Они тянутся, чтобы дать. Их барочные движения структурированы по спирали. Именно этим совокупным движением разбойники разрешают чаю течь в чашку, причем образуется витая струйка, струйка-косичка, которая полностью соответствует барочному характеру движения разбойников. Тут я понял, что в предметах тоже можно встретить Бога. Я встретил Его вначале в девушке, потом – в чайнике, и когда я вернулся в комнату с чашками и чаем, как раз последовал рассказ про Игру с Высшими Силами.

Удар за ударом, просто каскад. Это и есть психоделическая структура, которую мы потом назвали «каскад». Когда тебе кажется, что ты всего достиг, а ничего подобного: следует еще один катарсис, и еще один.

Девушка и чайник подарили мне две вспышки оптического экстаза, но я не подозревал, что они были лишь прелюдией к еще одному странноватому переживанию той ночи. Переживанию не столь экстатическому, зато загадочному.

Мы рисовали голую девочку на пористой и слегка рыхлой бумаге, затем она оделась. Мы пили чай, болтали. Рассказ об Игре с Высшими Силами плавно перетек в иные формы беседы, в обмен шуточками, а после мы улеглись спать на большой и расшатанной тахте. Улеглись в целомудренном стиле, одетые, накрывшись чьей-то гигантской шубой. Саша и девушка уснули, мне кажется, мгновенно. Аура их сна заставляла меня ощущать весь мир спящим, как бы уснуло всё – алкоголик в дальней комнате этой коммуналки, в другой комнате уснула девочка-школьница, окруженная разбросанными учебниками. Ее мать уснула, хмуря во сне свои брови. И даже я вроде бы уснул или мне это почудилось. И вдруг нечто словно бы коснулось меня, приказывая пробудиться. Я резко открыл глаза. Через всю комнату тянулся во тьме тонкий зеленый луч.

Он тянулся от той самой дыры от вырезанного замка, в которую мы перед этим подглядывали за раздеванием девочки. Лазерный, что ли? Не слишком яркий. Цвет – как трава под солнцем. Палевая зелень. Он казался мне ворсистым, даже слегка пушистым – такое шерстяное сияние. Я сразу же подумал: уж не тот ли это луч, который мне был обещан в Тевтобургском лесу? Тот луч вроде бы надлежало отлавливать на рассвете, а теперь была глубокая ночь. Или кто-то светит зеленым фонариком в замочную скважину? Я поднялся осторожно, чтобы не будить спящих, и вышел за дверь. Никого. Зеленый луч уходил в глубину коридора. Я шел вдоль луча и даже слегка касался его рукой – волокна тепла и холода переплетались в нем в подобие тугого шнурка. Это что – сновидение? Очередной зимний сон? Я уже ничего не понимал. Какие-то шпионские версии в духе Джеймса Бонда стали копошиться в моем сознании. Луч вроде бы иногда исчезал, затем снова появлялся. Что тебе надо, лучик? Куда ты меня ведешь? Впрочем, я догадывался, что луч – не сон, и не технический сигнал, а, скорее, галлюцинация. Мой экзальтированный мозг, взбудораженный двумя предшествующими откровениями, внезапно разродился этим зеленым лучом. Каким-то образом я оказался на огромной кухне, где перед этим заваривал чай в алефическом чайнике. Луч был и здесь. Он упирался в дверцу холодильника. Я открыл холодильник. Луч словно бы уходил в эпицентр выпуклой схематической снежинки, изображенной на дверце морозильной камеры. Я открыл морозильник. Там лежала бутылка «Столичной». Я достал водку и сделал три глотка, хотя и осознавал, что бутылка чужая, принадлежит соседям. Меня не смущало это в тот момент. После первого глотка луч собрался в зыбкий огонек, висящий в пространстве кухни. Цвет огонька уже не был зеленым. Это был румяный, морковно-яблочный огонек. Я даже ощутил вкус морковно-яблочного сока, хотя и вкусил чистой водки. После второго глотка огонек исчез. Третий глоток был, кажется, лишним. Всё сделалось как будто из сырой ваты, а сам я ощутил себя весенним снеговиком, который вот-вот обрушится в объятия мартовских луж. На подкашивающихся ногах я вернулся в комнату, упал на тахту рядом со своими друзьями и тут же уснул.

Позже мне случилось стать кратковременным любовником той девушки. К тому моменту она уже не играла с Высшими Силами, во всяком случае, тешу себя надеждой, что я не являлся частью этой Игры. В сексе она придерживалась «боевого стиля», то есть требовалось набрасываться друг на друга, бороться, царапать друг друга, кусать. В целом такой стиль мне немного чужд, но я старался соответствовать ее направлению мыслей. Мог ли я вообразить себе такое в тот вечер, когда рисовал ее в янтарном свете обветшалой комнаты?

Что касается чайника, то я много раз пытался выпросить его у Саши Мареева. Предлагал различные заманчивые формы обмена. Саша не захотел отдать мне этот сакральный чайник, зато подарил свой рисунок с его изображением. Великолепный рисунок! Жаль, что мне не удается найти его в своем архиве. Должно быть, Саша уничтожил его. В последующие годы он иногда приходил ко мне в гости, просил показать ему его собственные рисунки из тех, что он мне дарил. К сожалению, я не сразу понял, что его нельзя отставлять с этими рисунками наедине. Им овладела страсть к уничтожению собственных работ. После его визитов я нередко находил его рисунки-подарки разорванными в мелкие клочья. Эти клочья он потом аккуратно собирал в специальные конверты, на которых элегантным почерком надписывал название рисунка, дату создания, дату уничтожения. Эти конверты он иногда оставлял в каком-нибудь не вполне заметном месте моей квартиры, иногда же уносил с собой. Такого рода практики он стал осуществлять после того, как отказался от образа спонтанного гения (в духе «ветер и поток») и углубился в миры шизопедантизма.

Глава тридцать вторая

Замок одиночества

В 1997 году я получил годовую стипендию в Академии Schloss Solitude близ Штутгарта. Название можно перевести как «Академия Замка Одиночества» или «Академия Уединенного Дворца». Solitude в данном случае обозначает то же, что и Эрмитаж: такие названия в XVII–XVIII веках давались дворцам, где монархи должны были уединяться от городской суеты. Условный и сугубо символический характер этого уединения особенно заметен на примере петербургского Зимнего дворца. Тем не менее для того символического порядка, который неразрывно связан с монархией, идея одиночества принципиально важна: монарх никогда не бывает один, физически он постоянно окружен придворными, наложницами, слугами, советниками, охраной. Но в символическом отношении он священно одинок в силу своего исключительного статуса, недаром само слово «монарх» (как и слово «монах») проистекает из таких родственных значений, как «одинокий» и «единственный».

Schloss Solitude близ Штутгарта был построен в восемнадцатом веке для эротических развлечений герцога Баден-Вюртембергского, и вся архитектура и планировка этого дворца подчинены этой задаче. В центре – небольшой павильон в стиле рококо: обиталище герцога. Возле два симметричных флигеля, составляющих разорванную дугу. В плане – масонский знак: дуга и окружность, вот только окружность преобразована в овал. Посреди дуги – разрыв меж флигелями, в этом промежутке – проход в цветник, а за цветником – лес. И не простой лес. Речь о лесе, может быть, не столь богата словами и мыслями, как сам лес богат деревьями и кабанчиками, но невозможно промолчать об этом лесе, невозможно игнорировать его хвойные и лиственные ароматы, невозможно не сойти с ума от его присутствия, а он здесь главное действующее лицо, он – герой, он – царь, а весь дворец – всего лишь изукрашенная калитка, открывающаяся в зеленую чащу. В Крыму море синее, а называется – Черное. Так же и здесь, в Швабии: лес зеленый, а называется Черный. Шварцвальд.

На подъезде к замку стоит дом, в котором родился Шиллер. Отец его заведовал герцогскими конюшнями. В этом доме теперь музей, но не Шиллера (всем здесь насрать на Шиллера), а некоего скульптора, жившего в этом доме то ли в двадцатые, то ли в пятидесятые годы двадцатого века. Музей всегда закрыт и заперт на ключ, но оконные стекла регулярно промывают, причем в ход идут самые современные моющие средства. И сквозь эти чистые окна можно рассмотреть мертвые комнаты, уставленные невзрачными скульптурами.

Помню, как я впервые увидел Замок Одиночества: мы с Элли подъехали к нему в такси – мимо харчевни, мимо продавца роз, мимо табуна пасущихся гнедых коней. Герцога давно нет, а конюшни его живы. Тело Шиллера истлело, а дело его отца до сих пор тлеет на швабских пастбищах, отлитое в переливающихся и подвижных лошадиных телах. Хоть и не случилась в Швабии пролетарская революция, но где они, потомки герцога Баден-Вюртембергского? Где-то они тусуются, эти потомки. Наверное, занимаются спортом, сидят за компьютерами, жрут экстази и колбаски, гогочут, ссут в фарфоровые унитазы, танцуют. Мне не случалось встречать их среди изобильных человеческих вихрей, состоящих из осколков и ошметков европейской аристократии.

Два длинных полукруглых флигеля, аккомпанирующих центральному павильону, строились как прибежище герцогского сераля. Согласно изначальному проекту, внутренние пространства этих флигелей разделены на квартирки, каждая из которых обладает отдельным входом. В квартирках жили любовницы герцога. Когда властитель небольшого государства ощущал желание насладиться любовными ласками, он выходил из своего маленького дворца и выбирал нужную дверцу в соответствии с настроением текущего момента: далее оставалось только взбежать по железной винтовой лесенке на второй этаж, и вот уже взвинченный герцог падал в объятия той или иной наложницы.

Очень продуманная и благоразумная система, которая, полагаю, весьма благотворно влияла на здоровье герцога. Но небольшую монархию унесло ветром, и сейчас в этом загородном дворце располагается культурная институция, предоставляющая стипендии художникам, писателям, композиторам, архитекторам и другим творческим персонам из разных стран. Персоны расселяются в бывших апартаментах герцогских подружек, им предлагается заниматься своим делом, к тому же им выплачивают ежемесячную сумму – в те времена приблизительно 1300 германских марок. Точно не помню, но что-то в этом духе. Наверное, около 700–800 евро, если попробовать наобум перевести эту сумму на современные экономические реалии.

В общем, казалось бы, я должен был с восхищением узнать в облике этой Академии любимую с детства социалистическую структуру под названием «Дом творчества». Я уже пропел на этих страницах влюбленный гимн, посвященный советским домам творчества, которые сделались источниками бесчисленных блаженств моего детства.

Казалось бы… Но сейчас мне представляется чуть ли не святотатством даже простое сравнение советских домов блаженства с этой Академией.

Читатель этих хаотических воспоминаний уже составил себе представление о моем мерзком и обманчиво покладистом характере, поэтому вас ничуть не удивит мое признание в том, что, едва увидев благородный силуэт загородного дворца, эффектно выступающий на фоне розово-лилового закатного неба, я сразу же испытал глубочайший ужас и глубочайшую тоску от осознания того удивительного факта, что мне придется провести целый год в этом месте, которое когда-то задумывалось как куртуазный скит, как территория иллюминированных праздников локального властителя (его я воображал себе подобным князю Иринею из гофмановского «Кота Мурра»). Но хватило беглого взгляда на дворец, чтобы осознать, что уже не гофмановский, а, скорее, кафкианский дух угнездился здесь, впрочем, не в угрюмо-гротескной, скорее, в просветленной версии. Я ощутил это еще до того, как разглядел киноавтобусы и кинопрожекторы. В центральном «герцогском» павильоне действительно снимали экранизацию кафковского «Замка». Директор Академии, небольшой француз Жан-Батист Жоли, охотно исполнял одну из эпизодических ролей. Имя это можно перевести как Жан-Батист Радость или даже Иоанн-Креститель Радостный (что само по себе звучит странно, ведь Иоанн Креститель был суров и печален). В целом имя директора смотрелось ироническим комментарием к возглавляемой им институции, которая оказалась весьма доброй и отнюдь не суровой, но всё же отнюдь не радостной. Директор был приятный и образованный господин, немного нервный, добросердечный, подавленно-шаловливый.

Но отнюдь не директор являлся сакральной и стержневой фигурой в этой престижной богадельне, а буфетчица Анита – расплывшаяся, сильно пьющая женщина лет пятидесяти пяти. Сама она мало что понимала, как правило, пребывая в невменяемом состоянии. Спустившись в буфет (он располагался в полуподвале одного из флигелей), можно было лицезреть ее опухшее багровое лицо, ее полуприкрытые глаза и отягощенные веки – в основном она неподвижно сидела за барной стойкой, не реагируя на какие-либо пожелания и просьбы, с которыми к ней обращались новички и гости, не знакомые с местным распорядком. Опытные обитатели Одиночества предпочитали не тревожить ее краснокожее оцепенение – возжелав алкоголя, или чипсов, или сыра, они уверенно заходили за стойку, наливали себе то, в чем ощущали потребность, заглядывали в холодильник, а затем спокойно клали деньги в пластиковую коробку, аккуратно вписав свое имя, номер комнаты и наименование потребляемого объекта в расчерченную бумагу, лежавшую на стойке перед окаменевшей буфетчицей.

Не знаю, кто придумал создать культ этой буфетчицы и затем структурировать всю жизнь Академии вокруг этого культа. Наверное, это сложилось как-то самой собой. Учреждения часто обладают такими культами и неофициальными ритуалами: появившись в качестве капризного завитка или виньетки на серьезном теле учреждения, такой культ или ритуал незаметно становится стержнем учрежденческой жизни. В те редкие моменты, когда Анита была трезвой, она не казалась особенно доброй и приветливой, напротив, была грубовата и резка, но в Академии существовал миф или даже символ веры (которому все обитатели следовали неукоснительно), что Анита обладает кристально доброй душой и разбитым сердцем. Вторым мифом, который следовало чтить, был миф о том, что Анита является гением кулинарного дела. Все знали, что в прошлом Анита была актрисой, может быть, даже талантливой актрисой, но некие трагические события, случившиеся в ее жизни, бросили ее в объятия алкоголя. Теперь она тихо спивалась в полуподвале дворцового флигеля.

Стипендия (то есть упомянутая сумма в немецких марках) выдавалась двадцать девятого числа каждого месяца в замковой бухгалтерии, а накануне вечером происходил так называемый monthly dinner, то есть ежемесячный ужин, – мы вскоре стали называть эти ужины просто «месячные».

На этих ужинах непременно присутствовали все сотрудники Академии, от директора и бухгалтера и вплоть до уборщиц, а также на них в обязательном порядке должны были присутствовать все стипендиаты.

Отсутствие стипендиата на месячном ужине грозило лишением стипендии, и только тот стипендиат, что был замечен на ужине, имел право явиться на следующее утро в бухгалтерию, чтобы получить деньги.

Согласно незыблемой традиции, эти ужины готовила Анита. Она же считалась королевой этих регулярных и в высшей степени торжественных посиделок. Меню ужина каждый раз устанавливалось заранее посредством анкет, распространяемых среди стипендиатов, куда каждый из них должен был вписывать свои кулинарные мечты. Предполагалось, что эти мечты будут осуществляться руками гениальной поварихи. Готовила Анита весьма посредственно, но атмосфера была такая, что, казалось, каждый усомнившийся в ее гениальности будет сожжен на еретическом костре.

Кто сидел во главе длинного стола, накрытого в просторном полуподвале? Конечно, Анита, а вовсе не директор Жан-Батист: этот скромно и демократично терялся среди прочих гостей. Все громко стучали вилками и ложками, наперебой нахваливая яства. Запивали вином. Рассыпались в комплиментах Аните. Та постепенно наливалась алкоголем до полного галлюциноза. Пиковым моментом каждого ужина был «бенефис»: когда все яства были съедены, двое стипендиатов (обязательно мужчины) подхватывали Аниту и, словно благоговейные пажи, проводили ее вдоль всего застолья – все присутствующие на ужине устраивали Аните овацию, бурно рукоплескали и выкрикивали восторженные слова, скандировали ее имя и подносили цветы. Анита, уже совершенно багровая, поплывшая, невменяемая, растроганно прижимала руки к груди, кланялась, принимала поздравления, улыбалась всем, утирая легкие слезы счастья. В эти моменты, находясь в алкогольном трипе, она, должно быть, представляла себя на сцене: только что закончился спектакль, успех ошеломительный, она выходит к публике, благодарно протягивает залу руки. И ее омывает шквал оваций и цветов…

Ее поддерживали, она с трудом стояла на ногах, но всё же в эти моменты действительно ощущалась в ней бывшая актриса: она четко выдерживала весь обязательный для данной ситуации набор ужимок и поз.

Мне всегда было любопытно, кто придумал этот ритуал: уж точно не сама Анита. Она была в данном случае куклой, коронованным шутом – впрочем, короновали ее не ради того, чтобы поиздеваться или унизить: напротив, ее искренне утешали, милосердно и добросердечно даря ей фантомное ощущение собственной значимости, сладостную галлюцинацию триумфа. По всей видимости, это должно было намекать на милосердную функцию данной Академии Одиночества: бескорыстная поддержка творческих особей, которые часто бывают несколько невменяемы и нередко чувствуют себя одинокими в современном капиталистическом мире.

С другой стороны, ощущался здесь иной, архаический смысл: цари карнавала, бобовые короли… Кто это придумал? Неужели Жан-Батист Жоли? Вряд ли. Кажется, он стал директором Академии незадолго до моего прибытия, а культ Аниты зародился во времена предшествующего директора, о котором мне ничего не известно.

Должно быть, этот таинственный Предшествующий Директор и придумал всё это. Я пытался ненавязчиво расспрашивать об этом Жан-Батиста, когда он изредка заходил в мою мастерскую, чтобы взглянуть на новые рисунки и коротко поболтать на интеллектуальные темы. Но на мое любопытство он отвечал загадочной и уклончивой улыбкой.

Он не был лишен кокетства, и ему нравилось поддерживать невзрачную мифологическую ауру своего доброго и богоугодного учреждения. Возможно, Предшествующий Директор раскопал в замковых архивах свидетельства о подобном ритуале, практиковавшемся когда-то при дворе герцога?

Вспоминается сцена из эйзенштейновского «Ивана Грозного», когда Иван обряжает слабоумного и пьяного цесаревича в царскую мантию, сажает его на трон, а сам кланяется ему и приказывает всем оказывать юродивому царские почести. Вспоминается также издевательская коронация Христа – облачение в багряницу, венчание терновым венцом. Императрица Анна Иоанновна любила справлять шутовские свадьбы…

Честно говоря, я не собирался исследовать происхождение этого ритуала, да и вообще мне не слишком хотелось углубляться в тайны этого Замка – я не люблю Одиночества, поэтому уяснил главное: чтобы получить стипендиатские деньги, нужно присутствовать на ежемесячном ужине, а на следующее утро необходимо четко явиться в бухгалтерию. Что я и делал в течение года. Остальное время слабо контролировалось, так что я вполне мог предаться своему любимому занятию – бегству. Элли не составляла мне компанию в моих скитаниях, ей нравилось в Замке Одиночества, и она постоянно оставалась там целый год, время от времени имитируя мое присутствие. У нее даже наладились романтические отношения с одним немецким художником, и это меня радовало: мне хотелось свободы.

При первой же возможности я сбегал из Замка – в Москву, в Швейцарию, в Париж, в Берлин. Но главным местом моих стремлений тогда стал Петербург. Я и раньше обожал этот город, а тут мое обожание переросло в настоящую влюбленность. Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит. Сквозь сосны и лиственницы Шварцвальда мерещились мне берега Финского залива. Мне хотелось на Родину, хотелось тусоваться с друзьями и подружками в России, но Москву в тот период я стал узнавать с трудом. Мой родной город захлестнула энергия обновления, а меня от этой энергии часто тошнит. Финансовый кризис, грянувший в 1998 году, не смог воспрепятствовать истерике апгрейда. Поэтому я всё чаще покупал билет не в Москву, а в Питер, в маленькой авиационной конторе на окраине Штутгарта. За те два с половиной часа, пока самолет преодолевал расстояние между Штутгартом и Пулково, я, казалось, превращался из надломленного писателя и художника с расшатанной нервной системой в шестнадцатилетнего подростка. И этот подросток готов был визжать от счастья, глядя на ржавые крыши Петербурга.

Итак, я с наслаждением, с ликованием окунался в ржавый и ветреный Петербург, в его смесь тогдашних запахов, напоминающих затхлый поезд, несущийся вдоль свежего моря: смесь тлена и свежести царила тогда на невских берегах. И тлен, и свежесть казались мне мистически-насыщенными, оправданными, интригующе-родными. Я приветствовал этот город с таким сердечным подъемом, с такой любовью, с таким чувством облегчения, как будто я в нем родился, как будто в детстве я таскался в детский сад, гнездящийся в объятиях несокрушимо-сокрушенного особнячка где-нибудь на Петроградской стороне, как будто я посещал какую-нибудь школу на Черной Речке, где неоновые лампы светились на потолках среди уцелевшей лепнины, среди мутных грифонов и нимф, с трудом влачащих свои дни в оцепенелых воспоминаниях о минувших графских комнатах, где кто-то когда-то читал письмо, роняя пепел от сигары на бархат домашнего пиджака. Здесь еще живы были тогда флюиды любимого советского мира – мира, ставшего любимым в процессе его заторможенного исчезновения. Эти шлейфы и стяги еще невидимо плескались над площадями, они развевались на военно-морских берегах северной реки, они переплетались с еще более старыми шлейфами и стягами, чьи отражения были прекраснее, нежели они сами, – их отражения в финских социалистических очах отъехавших раздраженно-возвышенных петербургских обитателей, столь аскетичных и развратных, какими и должны быть обитатели бесстрашного военно-морского города. Тогда еще работали порнографические кинотеатры на Невском – я никогда в них не заглядывал, но само их убогое и распутное присутствие согревало мою душу. Тогда еще честные старики торговали на улицах шерстяными носками и реакционно-мистическими газетами. Тогда еще многие вельможные дворцы обходились без ремонта, лелея в своих изукрашенных стенах уютные ошметки советских учреждений. Тогда еще кипела и бурлила в питерских ночных клубах веселая и отстегнутая молодежно-танцевальная жизнь – окружающая старина возвращала мне молодость, даже почти детство: мне было 30 лет, и я вел жизнь подростка, у которого есть деньги и которому не нужно ходить в школу. Я с упоением обрушивался в танцевальный угар клубов «Туннель» и «Мама», я плясал до пасмурных рассветов, а после бродил по мокрым улицам с питерскими девчонками, потягивая слабый балтийский пивасик.

…Резиденция швейцарского посла в Кельне, картофельный фестиваль в Любеке, школа Штеделя во Франкфурте, каменная ванна в Тевтобургском лесу, Замок Одиночества близ Штутгарта, пресная и нежная вода Цюрихского озера, снежные склоны Юнгфрау, ароматный Давос, гора Героев близ Вены, негритянская дискотека в Лондоне, аристократический Рим (где, по словам немецкого историка, зарождается Германия), венский подводный бар «Наутилус», подводная лодка возле Музея Германского военного флота – наше путешествие по германским землям началось еще до объединения Германии, а закончилось после объединения Европы.

МГ. Портрет старика. 1997

Наверное, этого достаточно, чтобы создать карту мира мертвых. Блуждание по руинам двух империй – Священной Римской империи германского народа и Австро-Венгерской. Все эти миры мертвых заселены живыми людьми, а также живыми животными и растениями. Но всё это отступает, исчезает, обращается в светящуюся шелуху на предрассветных улицах Петербурга – Питер 1998 года, такой старый, такой тусклый, такой распадающийся, построенный на костях и болотах, – он не казался мне миром мертвых, он был всецело живой и всецело умирающий, но одновременно юношеский, тинейджерский, дико бодрый и непринужденно-радостный, даже детский. Короче, это был тогда самый прекрасный город на свете.

В 1997 году (за год до моего попадания в Замок Одиночества) мы с Сережей Ануфриевым сделали в питерском Русском музее выставку МГ под названием «Портрет старика». По сути, это была последняя полноценная сольная выставка Инспекции «Медгерменевтика», сделанная нами совместно.

Эта инсталляция стала реализацией идеи, зародившейся в моем сознании еще до возникновения МГ – в 1985 году, когда я для собственного удовольствия изготовлял иллюстрации к романам и рассказам Кафки. Тогда я обратил особое внимание на творчество художника Титорелли – этот художник никогда не существовал в качестве физического тела, зато является персонажем кафковского романа «Процесс». Титорелли в романе работает художником при суде, или же судебным художником. В реальной жизни тоже существуют судебные художники – на тех судебных процессах, где запрещено фотографировать, они делают зарисовки с натуры, изображая подсудимых, адвокатов, прокурора, присяжных, судью. Эти рисунки затем публикуются в газетных отчетах. Кукрыниксы исполняли роль таких судебных художников на Нюрнбергском процессе, изготовляя «в реальном времени» дружеские шаржи на Геринга, Гесса, Риббентропа, Кейтеля, Франка и прочих подсудимых нацистов. Они изображали их в карикатурной манере, несмотря на то, что несколько странно изображать приговоренного к смерти военного преступника в гротескно-забавном ключе. В столь же комической манере изображались адвокаты нацистов («Последняя линия фашистской обороны»), но прокурор Руденко, судьи и свидетели обвинения (включая бывшего фельдмаршала Паулюса) изображались в реалистическом стиле. Надо ли говорить, что я знаю эти нюрнбергские рисунки Кукрыниксов как свои пять пальцев? Эти рисунки всегда меня завораживали.

Но в романе «Процесс» нет ни слова о том, что художник Титорелли занят изготовлением подобных набросков. Вместо этого он пишет парадные портреты судей, впрочем, кое-что делает и «для себя».

Герой «Процесса» Йозеф К. решает свести знакомство с художником, полагая, что тот может иметь некоторое влияние на судейских чиновников. Йозеф навещает Титорелли в его мастерской – крошечной мансарде на чердаке огромного дома. Там художник показывает подсудимому картины, которые он делает «для души», – эти маленькие и совершенно одинаковые полотна он извлекает из-под кровати. На каждой картине – два тополя. Различия между картинами отсутствуют.

В образе Титорелли мне почудилось нечто общее с московскими концептуалистами. Раздвоенная деятельность по принципу «Богу – богово, кесарю – кесарево». Хочется добавить: сечение. Золотое кесарево сечение. Писание «для себя» совершенно одинаковых безжизненных ландшафтов с двумя тополями (которые приходится прятать под кроватью) заставляет воспринимать Титорелли как протоконцептуалиста.

Тогда же я подумал, что круто было бы изготовить картины и рисунки, которые многим известны, которые многие люди часто рисовали в своем воображении, но которых никто не видел воочию. Речь идет о произведениях изобразительного искусства, которых на самом деле не существует, но они подробно описаны в известных литературных текстах.

Я начал с нескольких портретов судейских чиновников, воспроизводя картины Титорелли, подробно описанные у Кафки. Затем я составил список несуществующих картин и рисунков, играющих важную роль в литературных произведениях.

Конечно, на первый план мгновенно выдвинулась группа картин-вампиров, картин-оборотней.

«Овальный портрет» из новеллы Эдгара По.

Гобелен с мистическим конем из новеллы того же По «Метценгерштайн».

«Портрет Дориана Грея» из повести Уайльда.

Речь идет об очень древнем сюжете, восходящем к архаическому табу на портрет. Портрет высасывает жизнь из тела девушки, которую он изображает. Другой портрет стареет вместо заклятого денди, который сохраняет свою вампирическую юность, делегируя возрастные изменения собственному подобию. Древние магические штучки. Японские и китайские авторы начали разрабатывать эту тему задолго до западных романтиков. Whatever, к моему списку приклеились, в числе прочего, два рисунка Карлсона, который живет на крыше: «Змея, съевшая орла» и «Очень одинокий петух». Карлсон тоже был авангардистом, поэтому и жил на крыше, как Кабаков, Булатов и Титорелли.

Короче, для питерской выставки мы остановили свой выбор на русской, петербургской версии этого романтического канона – на «Портрете» Гоголя. Поскольку зловещий портрет ростовщика следовало выполнить в академической манере, мы обратились к нашему близкому другу и прекрасному художнику-реалисту Ивану Дмитриеву, который и написал по моему эскизу портрет изможденного старика в светлом тюрбане. К этому портрету мы заказали раму с тайником, который на выставке представал взломанным, а в разломе виднелись (в соответствии с текстом Гоголя) столбики золотых монет, завернутые в синюю бумагу. От портрета расходились черные резиновые трубки, связывающие образ злого старика с четырьмя схемами, которые я нарисовал гризайлью на белых холстах: схематические шизомандалы романтизма, модернизма, постмодернизма и салона. Выставка сопровождалась моим текстом «Ликование, личико, личинка». Курировала эту экспозицию Катя Андреева, изысканная представительница петербургского музейного мира.

Помню, как мы с Ануфриевым, направляясь на эту выставку, сели в поезд «Невский экспресс», чтобы совершить классическое путешествие из Москвы в Петербург. По обыкновению того времени мы захватили с собой парочку пузырьков смуглого стекла с изумрудными фабричными крышечками. Роскошь и чистота, царившие в поезде, потрясли меня.

В вагонном коридоре мне встретился проводник, похожий на идеального дворецкого из британского поместья: выправкой он мог посрамить королевского гвардейца, хладнокровие его заставило бы покраснеть опытного эквилибриста, а его проницательная мудрость могла поспорить с Холмсом. На нем была светло-серая униформа: фрак цвета утреннего тумана, серые брюки с лимонными лампасами.

– Чаю, сэр? – спросил он меня, приподняв одну бровь. Видимо, он телепатически уловил британский спектр моих ассоциаций.

Не прошло и трех минут, как дверь нашего купе отъехала в сторону, и он вновь предстал перед нами с подносом, на котором лучились благородные стаканы, сверкал чайник и скромно возлежали на блюдцах два имбирных печенья. Такими карими прямоугольниками впоследствии я имел обыкновение лакомиться в Лондоне.

Ретрошик этого поезда и этого проводника поразили мое воображение. Той ночью меня посетила роскошная и многоступенчатая галлюцинация. «Невский экспресс» не успел еще вырваться за пределы Подмосковья, а я уже лежал на полке в пробегающем свете кратких и кротких придорожных огней, ощущая, как медленно и сладко немеют мои губы, как легкий аптечный привкус стекает ручейком по руслу языка, стремясь раздвоить его острое окончание… И жало мудрое змеи… И удлинялись мои и без того длинные и тонкие конечности, далекие и почти забытые мною пальцы ног сливались в подобие большого и упругого плавника, которым я раздвигал стену купе с такой же легкостью, с какой филиппинские врачи рассекают плоть обнаженной рукой, и в какие-то мгновения мне казалось, что поезд меняет направление своего движения: вместо того чтобы струиться по горизонтали, он вдруг начинал бодро мчаться вверх, как будто железные пути проложили прямо в небеса, или словно бы он взбирался по отвесной стене, и хотя я знал, что между Москвой и Петербургом пролегает плоская местность, покрытая рощами, лесами, полустанками, индустриальными строениями, селениями, кирпичными домами с разбитыми окнами, стальными ангарами, антеннами, озерами, редкими оврагами, но в той спиритуальной реальности, в которой я теперь путешествовал, путь в Петербург воспринимался как восхождение, словно уже в дальнем Подмосковье начинались ступени волшебной лестницы, и даже названия тех населенных пунктов, мимо которых мы проносились, – Клин, Тверь, Бологое, Вышний Волочёк – воспринимались мной как имена гигантских ступеней, как названия вех альпинистского восхождения. Казалось, что эти имена и городки располагаются друг над другом, как хорошо изученные мной горные селения Оберланда в кантоне Берн: Лаутербрюннен, Венген, Венгернальп, Кляйне Шайдегг, Юнгфрауйох… Сколько раз я взбирался от одного из этих названий к другому в маленьких альпийских поездах, карабкающихся по отвесным альпийским склонам, словно упорные желто-зеленые муравьи. О блаженство восхождения, совершаемого без усилий! Мало того что тебя возносят, словно бы в объятиях мощного ангела (а ты чувствуешь себя блаженно оцепеневшим ребенком, прихваченным леденцовым инеем своего морозного созерцания, беспечным, избалованным, сонным, летаргическим странником-пассажиром), но еще и осведомляются, достаточно ли тебе комфортно, радует ли путешествие, нет ли дополнительных пожеланий? Не угодно ли чаю, наконец?

Моя любимая (и самая поздняя) католическая святая – Маленькая Тереза из Лизьё – была совсем юной девочкой, когда ей удалось принять постриг в строгом монастыре кармелиток. Она была так мала, что потребовалось специальное распоряжение Папы Римского, чтобы ей разрешили стать монахиней. Но ее упорство не имело границ, она добилась личной аудиенции, и понтифик оценил ее религиозное рвение. В своей книге «История одной души» она написала: «Мне, маленькой девочке, не под силу сложные духовные восхождения. Поэтому мне хотелось бы подняться к Богу на лифте».

Такие подъемы случаются в истории душ. Более того, лифты иногда бывают так роскошны, столь огромны – они превращаются в анфилады, текущие вверх, в благоустроенные вагоны вертикальных поездов, в медленно воспаряющие веранды.

В том купе, в той парящей кабинке, в той бегущей сквозь пространство кибитке, в которой я возлежал, время от времени распахивалась дверь, и на пороге каждый раз возникал роскошный проводник с подносом, и каждый раз его голос торжественно возглашал: «Ваш чай, сэр!»

Мне мнилось, что эта фраза прозвучала множество раз в течение этой вагонно-галлюцинаторной ночи, интонации и тембр голоса не менялись, они оставались возвышенно-жреческими, это был голос волхва, произносящего заклинание, но менялась одежда на Проводнике: она словно бы уходила в прошлое, одновременно становясь всё более великолепной – серый фрак трансформировался в расшитый золотом камзол восемнадцатого века, подбородок Проводника утопал в пышнейших кружевах, похожих на взбитую пену, такая же пена брызгала из рукавов, на которых сияли золотые пуговицы с вензелями, а голову его накрыл каскадный парик, белоснежный волосяной шалаш, состоящий из волнообразных буклей-жгутов, вокруг которых витала почти невидимая аура, состоящая из воспаряющих фонтанчиков ароматной пудры.

При следующем своем появлении он уже щеголял в одеянии, напоминающем наряды английского короля Генриха Восьмого, которые в столь микроскопических деталях любил выписывать Гольбейн: орден Золотого руна на шее, горностаевая оторочка, бархатный берет цвета давно пролитой крови, шпага с серебряным эфесом, гигантские рукава с разрезами, в чьей глубине (как в глубине узких шрамов, оставшихся от неведомого сражения) алел незарубцевавшийся атлас, контрастирующий с глубоким и темным цветом внешнего вишневого бархата. Далее ризы Проводника всё углублялись в прошлое, а их пышность становилась всё более оголтелой, дело доходило до золотых гравированных доспехов, до папских облачений, до императорских багряниц, но его бесплотный рот, почти истаявший в глубине этих заоблачных оперений, всё так же невозмутимо провозглашал:

«Ваш чай, сэр!»

Я уже понимал, к чему идет дело. Реальный проводник видел, наверное, седьмой сон в своем проводниковом купе, когда иной, бестелесный Проводник в Заоблачные Сферы, которого вновь и вновь с поразительным упорством воспроизводила моя галлюцинация, окончательно утратил последние человеческие черты – он сделался подобием херувима или же серафима, но не шестикрылым и не восьмикрылым, а бесконечнокрылым: вокруг его одинокого, светящегося, несуществующего лица (чьи черты полностью поглотил свет, так что лицо под утро перестало отличаться от небольшого прожектора) вихрились целые потоки крыльев, но уже никто не нуждался в них ни для полета, ни для прославления, потому что никого не осталось – разве что предутренний Московский вокзал, воздух с легким привкусом моря, бессонный озноб и вкус сигареты, которую я жадно закурил на перроне в ознаменование нашего прибытия в город трех революций.

В тот год (1997) в Петербурге я впервые обратился к практике, которая впоследствии сыграла важнейшую роль в моей судьбе рисовальщика. Речь идет о практике рисования на девичьих телах. Каждая поверхность, предоставляющая себя для рисования, заслуживает восхищения (бумага, холст, стена, шкатулка, стекло, пасхальное яйцо и прочее), но, безусловно, все эти поверхности меркнут и уходят в тень перед неизмеримым очарованием живого, подвижного, вздрагивающего, откликающегося тела молодой и совершенно обнаженной девушки. Могу сказать с уверенностью, что лишь тогда ощущал я себя целиком и полностью художником, когда проводил кистью по девичьей коже.

Впервые я подумал о том, что мне следует посвятить себя рисованию на девушках, посмотрев фильм Питера Гринуэя The Pillow Book («Записки у изголовья»). Я уже упоминал о своей легкой влюбленности в героиню этого фильма, которая возникла в моей душе в тот момент, когда она произнесла на своем светящемся и многоцветном экране несколько шепелявую, уклончивую и завораживающую фразу I have my reason в ответ на вопрос Айвена Макгрегора, почему, мол, она столь фанатично рисует иероглифы на мужских телах. И хотя я и не мог похвастаться столь травматическими и застенчивыми причинами для подобной деятельности, какими обладала эта дальневосточная красавица, но с меня вполне хватило того медитационного горизонта, который разверзался в поверхностных глубинах (или в глубинных поверхностях) данного занятия.

Я жил тогда в мастерской Сережи Африки на Фонтанке – анфилада интригующих комнат, заполненных раскрашенными и резными прялками, сундуками, коромыслами, буддийскими статуэтками, новорожденными котятами и стальными листами, портретами Ленина и Сталина, пингвиньими чучелами, самоварами, кубками, лепными гербами СССР, бархатными флагами, книгами. Одна из великолепных комнат этой великолепной мастерской-сокровищницы называется (с легкой руки хозяина) «Кабинетом Пепперштейна». По сути, эта узкая и перенасыщенная реликвиями комната представляет собой спонтанную и грандиозную инсталляцию, при взгляде на которую не остается сомнений в том, что мифический Пепперштейн (якобы здесь обитающий) – это некий гофмановский персонаж, смесь Перегринуса Тиса, Иоганнеса Крейслера и волшебного магистра из сказки «Золотой горшок» (имя магистра вдруг вылетело у меня из головы).

Именно в этой волшебной комнате одна юная обитательница Петербурга впервые попросила меня нанести развернутый рисунок на ее обнаженное тело. Я изобразил на ней по ее просьбе китайский горный ландшафт, насыщенный водопадами, пагодами, облаками, павильонами, башнями созерцания и одинокими путниками, бредущими по горным тропам под дырявыми зонтами в узорчатых халатах, раздуваемых горным ветром. Пока этот стилизованный ландшафт разливался по горячему ландшафту ее молодого тела, мы оба возбудились не на шутку, и это в результате привело к тому, что рисунок, не успев еще высохнуть, был смазан и отчасти отпечатался на моем собственном теле.

Эта игра взаимных отражений и оттисков привела меня в состояние восторга, кажется, девушку тоже, и мы долго обменивались учтивостями в старокитайском духе, навеянном стилистическими особенностями смазанного ландшафта: «Достопочтенная горная фея, не соблаговолите ли оказать гостеприимство озябшему путнику в хижине из рисовой бумаги?» – «Достойнейший путник, не стоит ли вам скрыть ваше лицо в рукавах, чтобы глаза ваши не были уязвлены яростным солнцем высокогорья?» Ну и так далее в этом духе.

Впоследствии я практиковал телесное рисование в более целомудренном ключе, и порою устраивались сессии, где разрисовывалось сразу по четыре или пять девушек, что особенно привлекало меня, так как живые рисунки могли затем взаимодействовать друг с другом, кружиться в танце, взявшись за руки, водить хороводы, выстраиваться в некие последовательности…

Мы с Африкой и его старшим братом Валерой в те годы вели ночной эфир на радио «Рекорд» – существовала тогда такая суперволна для рейверов. Меднозубый Валера представлялся в контексте этого эфирного дела диджеем по кличке Доктор Мабузо, он ставил музыку, мы же внедряли в мозги ночного молодежного населения различные новшества: например, мы изобрели такой революционный жанр, как «радиофильм». Первым «радиофильмом» стал мой рассказ «Предатель ада» – культовое литературное произведение конца 90-х годов, ныне забытое. «Радиофильм» отличается от радиоспектакля или же просто от чтения вслух: в мозг слушателя загружается огромное количество визуальных, можно даже сказать оптических гэгов, которые с легкостью пробуждаются воображением, воспламененным к жизни магией словесных конструкций и ночного балтийского ветра. Сквозь этот же ветер мы затем неслись в черном автомобиле, наши эфирные тела ликовали – колобком я закатывался на Васильевский остров, в маленькую квартиру, где жили мои друзья Витя Мазин и Олеся Туркина. Там мы с Виктором Аронычем Мазиным писали совместные книги: одну – про Моисея, другую – про сновидения.

Короче, множество было увлекательных занятий, но к концу каждого месяца приходилось возвращаться в Schloss Solitude, чтобы присутствовать на ритуальном monthly dinner, чтобы к исходу этого пира рукоплескать кирпичноликой Аните, а на следующее утро являться в замковую бухгалтерию за вожделенной тысячей дойчемарок, которая в те времена составляла Доединственный стабильный источник нашего с Элли финансового благополучия.

Элли сушила свои прекрасные влажные волосы, собираясь на свидание с немецким художником, я же мечтал о ветреных улицах Петербурга, или же о крымских тропинках, излучающих лекарственные ароматы горячих летних трав, или об одесских откосах над морем, либо уносился мыслями в далекое прошлое, в интровертное и игривое детство. Снова и снова я пытался убедить себя, что Замок Одиночества – это вовсе не зловещая ловушка, призванная поиздеваться над моей непоседливостью. Я пытался найти сходство между этим удушающим Замком и блаженными советскими домами творчества, которые я всегда так любил. Итак, нырнем вслед за моими замковыми мечтами в нежную детскую бездну, в объятия иных замков – социалистических Дворцов Сакрального Уюта!

Глава тридцать третья

Крокодил. Советские писатели

В 2005 году, возвращаясь с греческого острова Хидра, я последний раз летел на самолете. После этого ползучая клаустрофобия заставила меня отказаться от этого удобного и возвышенного средства перемещения в пространстве. Но всё же я остался скитальцем и полностью погрузился в мир поездов, к которым и раньше испытывал нежные чувства. После очередных блужданий по Европе я возвращался всегда через Берлин и в этом городе неизменно делал остановку на два или три дня (если не зависал там на пару месяцев). В Берлине первым делом отправлялся в Цоо, где у меня было назначено свидание с крокодилом. Я всегда неровно дышал к этим хтоническим тварям, но в берлинском зоопарке в отделе земноводных жил мой персональный друг – особенно огромный и, видимо, очень старый крокодил, который на каком-то этапе своей неизвестной мне судьбы лишился одной из своих лап. Там имеется мостик над темно-зеленым водоемом – я всегда останавливался на середине этого мостика и смотрел вниз. Под мостиком, в густых и бликующих водах, тусячили крокодилы. Мой друг неизменно лежал на дне, малоподвижный, отягощенный прожитыми годами, самый гигантский в этом сообществе рептилоидов. Кажется, он постоянно спал, но просыпался и медленно всплывал от своего тенистого дна, чтобы приветливо помахать мне своей культей, чем-то напоминающей дамскую сумочку из крокодиловой кожи. Повидав этого старика, я чувствовал, что могу с чистым сердцем вернуться на Родину.

Возвращаясь домой после европейских скитаний, я желал вернуться не только в родную страну, но еще и в детство, поэтому отправлялся (с друзьями или же с возлюбленными девушками) в Переделкино, или в Коктебель, или в Челюскинскую, где еще догорали остатки прекрасных утопических заведений, именуемых домами творчества. О дома творчества! Следует пропеть ностальгический гимн этим домам. Весь мир – это дворец Творца, не так ли? Надеюсь, вас не смутит небольшой (или большой) flashback в 70–80-е годы, когда струился я сквозь социалистические дома творчества подрастающим малышом?

В силу профессии моих родителей перед моими детскими глазами разворачивались целых две категории домов творчества – дома творчества писателей и дома творчества художников. Каждое лето было разделено между Домом творчества писательским – Коктебелем и художническим Домом творчества в Челюскинской. В первое лето в Коктебеле сформировалась очень интенсивная тусовка, куда входили разные довольно яркие и необычные персонажи, с которыми мы с мамой подружились. Прежде всего мы подружились с Юзефом Алешковским, очень интересным писателем, обогатившим литфонд тремя бессмертными песнями, которые знает весь советский народ и постсоветский, соответственно, тоже. Это лагерные песни: «Окурочек», «Советская лесбийская» и «Товарищ Сталин, вы большой ученый». Мы сидели в Доме творчества в столовке, и Юзеф обратил внимание на мальчика нездорового вида, такого очень длинного, очень тощего (это был я), который к тому же очень не хотел жрать. И уже познакомившись с нами, он мимоходом обронил замечательную фразу: «Ешь, Паша, в лагере тебя так кормить не будут». Как бывший лагерник, он понимал, о чем говорит. Это не исправило мой аппетит, но зато пропитало меня симпатией к этому замечательному человеку. Тогда же сформировалась и детская компания, куда входил и его сын Алеша Алешковский, с которым я тоже подружился. Юзеф решил нашу детскую компанию использовать для написания романа, заявив, что нехуй нам просто так валандаться и заниматься всякой хуйней чудовищной, которой мы в основном и занимались, то есть разными шалостями.

Итак, он вознамерился воспользоваться ресурсами детского воображения. Вот он нас сплотил, и мы стали писать роман. Кажется, очень интересный роман получался. В мои обязанности, кроме участия в писании романа, еще входило изготовление иллюстраций к нему.

Мне запомнилось, что в романе важную роль играл крокодил. И, видимо, тогда я отловил импульс к осознанию невероятной важности образа крокодила, что в какой-то момент даже послужило поводом для написания эссе, которое, как и большинство моих эссе, наверное, никогда не будет опубликовано. Я понятия не имею, где оно находится, может, утеряно, но эссе называлось «Образ крокодила в русской литературе».

В другой период жизни, погружаясь в медитативные практики, которые вызывали у меня множество галлюцинаторных переживаний, я постоянно сталкивался с образом крокодила. Иногда в течение сорока пяти минут я в подробнейших деталях созерцал крокодила за своими закрытыми веками. В 93-м году передо мной была поставлена задача написать предисловие к произведению небезызвестного Томаса Де Квинси «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум». Когда я прочитал это произведение (и написал действительно предисловие к нему), я обнаружил, что и Томас Де Квинси тоже сталкивался с образом крокодила в своих наркотических грезах. Я подумал, что надо проследить путь крокодила в русской литературе, начиная, конечно, с великолепного творения Достоевского под названием «Случай с крокодилом». О, это гениальное произведение, где описывается следующая ситуация: в Петербург привозят крокодила, на него приходит посмотреть светская публика, в частности приходят герои этого произведения, которые составляют собой любовный треугольник, состоящий из мужа, жены и любовника. И вот они втроем приходят смотреть на крокодила. И тут каким-то образом так случается, что крокодил съедает мужа этой жены. Муж оказывается внутри крокодила, но, как говорил Корней Иванович Чуковский, «утроба крокодила ему не повредила». Муж спокойно существует в крокодиле и начинает общаться оттуда, причем заявляет, что, когда он попал в крокодила, ему очень многое стало понятно и он теперь может давать объяснения по совершенно любым вопросам, он теперь эксперт по всему. И поэтому он поручает своей жене и любовнику жены, чтобы они организовали приток публики к крокодилу, и он будет общаться с публикой из крокодила, отвечая на все абсолютно запросы публики. Несмотря на первый шок и смущение, испытанное женой и любовником, они справляются с этой задачей, и действительно каким-то образом организуется приток публики, хотя в начале муж еще пытается склонить жену, чтобы она тоже проглотилась крокодилом и они не разлучались бы, но она все-таки как-то уклоняется, говоря: «Ну это же неприлично, это же даже как-то трудно себе представить, а что если “разные надобности”? Как же мы там?» Для сознания XIX века действительно немыслимо представить себе существ разного пола в одном крокодиле. Если еще парочку из крестьянского сословия можно вообразить в такой ситуации, но ни в коем случае не из дворянского. Такого близкого расположения гендеров в этом сословии в то время совершенно не предполагалось, всякие надобности деликатного свойства отделяли существ разного пола друг от друга, и чем выше было социальное положение, занимаемое существами, тем радикальнее была возникающая между ними дистанция. А крокодил, естественно, предполагает полное упразднение дистанции, что мы видим даже на примере одного-единственного мужа, которому стоило оказаться в крокодиле, как тут же исчезла полностью дистанция между ним и всеми остальными людьми, в результате чего он стал отвечать на все вопросы и решать проблемы абсолютно всех людей.

Он как бы начал выступать в качестве некоего оракула, но не мистического, а, наоборот, рационального. Он давал разные советы: житейские, политические, как строить государство, как решить семейные проблемы, как вложить деньги. Совершенно не помню, чем дело закончилось. Федор Михайлович как-то подзажевал, как он любил делать. Но никакой развязки там и не требуется. Другие писатели великолепным образом почувствовали структурообразующую незавершенность повествования Федора Михайловича Достоевского в «Крокодиле», они подхватили крокодиловое знамя и развернули его в своих дальнейших произведениях. Здесь наше внимание переходит к такому великолепному автору, как Корней Иванович Чуковский, который развернул знамя крокодила в целом пучке произведений, прежде всего в довольно ранней поэме «Крокодил», а также в поэме «Краденое солнце».

Возвращаясь к роману, который группа детей писала под эгидой Юзефа Алешковского, должен сказать, что мне не удается вспомнить, что именно происходило с крокодилом, но разрозненные сохранившиеся иллюстрации говорят о том, что крокодил ездил в автомобиле, был прямоходящим, во всяком случае, изображался таковым, то есть этот образ приближался к образу Крокодила Гены, о котором мы, конечно, еще скажем в неувядающем перечне русских крокодилов. Третье место после Достоевского и Чуковского занимает Эдуард Успенский, создавший образ Крокодила Гены, но между этими крокодилами произошло важнейшее событие – под влиянием Чуковского возник журнал «Крокодил», который сыграл гигантскую роль в русском литературном и художественно-графическом мире. В детстве я был невероятным фанатиком этого журнала, покупал каждый номер, и у меня до сих пор где-то хранится огромный пласт «Крокодилов». Больше всего в «Крокодилах» мне нравилась политическая карикатура. На входе в Дом творчества, где обычно сидела некая тетушка (или сидит по-прежнему), которая распоряжалась входящими и выходящими людьми, там же всегда стоял телефон, по которому можно было звонить в Москву, и на деревянной полированной стойке лежали большие пачки газет. Я бесконечно стоял и просматривал эти кипы газет в поисках политических карикатур, которые встречались в газетах, в отличие от «Крокодила», негусто, то есть максимум одна карикатура на целую газету, а иногда, к моему величайшему разочарованию, бывало, что вообще ни одной карикатуры. Но если карикатура все-таки встречалась, то это для меня был праздник и невероятная радость. Я как родных любил всех политических лидеров и те политические силы, которые надо было как-то осудить с точки зрения тогдашней советской пропаганды. Именно они становились лакомой пищей для моего воображения. Они вливались в пантеон веселых и интересных персонажей, и я до сих пор могу назвать их всех по именам. Это прежде всего Форстер, диктатор ЮАР, – еще жива была система апартеида. Иногда он изображался персонально, иногда с его коллегой Смитом. Ян Смит – диктатор из Южной Родезии. Они всегда изображались в пробковых шлемах, причем Форстер всегда был толстым, а Смит – худым. Они были одеты в белоснежные колониальные одежды, в коротких штаниках постбританского типа, слегка забрызганных кровью чернокожего населения. При переходе от этих персонажей к другим персонажам уровень забрызганности кровью неуклонно повышался, достигая максимума в зоне чилийского диктатора Пиночета. В этом ряду он был максимально забрызганным. В данном случае мы имеем дело с каноном, который кристаллизован в таких деталях, как уровень забрызганности одежды кровью. Например, у вашингтонского капитала, который часто изображался в виде огромной руки с манжетой, на которой пуговица представлялась монетой в доллар, – там забрызганность была вроде очень незначительная. Но тем не менее какие-то брызги были. Понятно, что эта рука на самом деле стоит за всем кровопролитием, но она брезгливо отдергивается в нужный момент, пытаясь остаться в белых перчаточках, что почти получается в силу хитроумия этой руки, но какие-то брызги все-таки попадают на белоснежную манжету.

Итак, сложилась эта детская компания, появилась определенная необходимость писать роман, но, естественно, было сложно сосредоточиться на его написании – слишком много всего интересного происходило. В частности, внимание отвлекалось на взрослую компанию. Компания в то лето сложилась звездная, как сейчас бы сказали, сплошные «селебритис». Тогда не было такого в ходу понятия, и даже понятия «звезды» не было, и понятие «знаменитости» как-то не использовалось, а вот как это обозначалось – не помню. Вспомнил! На языке того времени это называлось «гении». Типа похуй там, знаменитые или не знаменитые, главное – сообщество гениев, которые все друг друга ценят и понимают значимость друг друга. Поколение моих родителей культивировало такое содружество гениев из разных областей. Междисциплинарная гениальная тусовка. Это вызывало в сердцах этих гениев невероятный энтузиазм. Ведь действительно это было прекрасно, ничего не могу сатирического об этом сказать. В эту тусовку вошел как ее энергетический центр Евгений Александрович Евтушенко, очень энергичный, наподобие торнадо, который как раз тогда находился в эпицентре своей общенародной дикой славы. Слово «популярность» кажется каким-то вшивым и недостойным обрубком такого понятия, как «слава». Это не какая-то ебучая популярность была, это была слава. И действительно она ощущалась энергетически именно на уровне народа, все официантки, продавцы кваса, те, кто предоставляет велосипеды напрокат, таксисты – короче, все люди немедленно узнавали его и впадали в невероятный экстаз. Это было ощущение именно народной славы, то есть не ощущение дистанции, что какой-то король тут как бы ходит, а именно свой, наш, любимый, родной, как Володя Высоцкий, Женя Евтушенко, обязательно по имени, Женя, Женек, Женчик. То есть сохранялось теплое и фамильярное отношение народа к своим любимцам, которые воспринимались не как что-то надутое, как разжиревший Элвис Пресли, который тебе даже пальца не подаст, а проедет мимо в лимузине, обрызгает еще говном каким-то, пернет в лицо газами, наполненными наркотическими отходняковыми субстанциями, – ничего такого. Наоборот, всё родное.

Также в компанию входила подруга моей мамы Виктория Токарева, которая была очень популярной писательницей и до сих пор, по-моему, является популярной писательницей для женщин, пишет женские романы про женскую судьбу. Она в тот период была подругой режиссера Данелии, и они вместе написали несколько сценариев, сделан был культовый фильм «Джентльмены удачи». Затем туда входил еще один яркий персонаж по имени Леша Козлов – музыкант, джазмен, который тогда способствовал популяризации в Советском Союзе (что было очень непросто) джаза и, в частности, совершил великую вещь – он поставил в Москве рок-оперу Jesus Christ Superstar на русском языке, что, конечно, было просто удивительным достижением в 70-е годы.

Затем в компанию гениев влились чемпионы по фигурному катанию Пахомова и Горшков. Надо сказать, что они тоже сыграли важную роль в моей жизни, но об этом в другой главе. И, конечно же, туда входил популярный гипнотизер и психолог Володя Леви, который несколько раз организовывал психодрамы, в которых мы все участвовали. Это описано в романе моей мамы «Круглое окно». Психодрама в доме Волошина всем нам запомнилась навеки.

Нередко я сообщал любопытствующим, что являюсь чадом (надеюсь, не исчадием) московского андерграунда. Действительно, я вырос в кругах московского неофициального искусства. Впрочем, сопоставимое по мощности влияние на мое впечатлительное воображение оказало общение с официальной советской культурой, особенно с ее уходящими пластами в лице официозных советских писателей и поэтов, с которыми я общался в домах творчества. Одним очагом общения был Коктебель, а другим – Переделкино. Коктебель – это лето, море, молодые гении и красотки, скалящие свои белые зубы, ярко вспыхивающие на фоне загорелых рож. Переделкино же было окрашено стариками и старухами, там доминировало сакраментальное старчество. Я всецело благодарен судьбе за то, что мне удалось познакомиться, а иногда и подружиться с представителями старой советской брахманической литературы. Ощущение попадания в брахманское место, в Переделкино, было очень сильным. Сейчас читателю сложно себе представить ту роль, которую литература играла в Советском Союзе. В тот же период я часто бывал и в домах творчества художников, и контраст был огромный. В отличие от литературы изобразительному искусству не делегировались сакральные кастовые функции. Советские художники воспринимались более или менее как ремесленники. Они и вели себя соответствующе. Как и у всякого ремесленнического цеха, они обладали большим количеством за ними зарезервированных свобод – прежде всего речь идет о свободе алкогольных возлияний и праве на необузданное поведение. В советском, достаточно строгом культурном космосе за художниками было зарезервировано право на сексуальную распущенность. Это было известно всему народу. Первая ассоциация со словом «художник», которая возникала у любого представителя трудового населения, это «человек, который рисует голых женщин». Всех очень волновало, что художники имеют доступ к голым женщинам. И правда, в дома творчества художников практически каждый день приходила девушка и происходило коллективное рисование ее в голом виде. Это воспринималось всеми нехудожниками (даже привыкшими к этому работницами домов творчества, то есть кухонными тетками, гардеробщицами, уборщицами и т. п.) как некая ритуальная оргия. Непосредственного телесного контакта во время этих рисовальных сессий не происходило, но всё равно для народного сознания тот факт, что девушка одна стоит голая, а на нее смотрит и рисует ее очень много других мужчин и женщин, приравнивался к оргии, причем ритуальной оргии. Нас, детей, это тоже не могло не волновать. Огромная энергия детского состава бросалась на то, чтобы найти щели или какие-то позиции, с которых можно было бы подсмотреть за этим сакральным действием.

В писательских домах творчества атмосфера была совершенно другой. Никакого разнузданного элемента в Переделкино не было, всё было очень чинно и заглубленно, люди действительно работали. Я прекрасно помню, что вечерами в коридорах переделкинского Дома творчества практически из-за каждой двери доносилась характерная смесь двух звуков: щелканье печатной машинки и звуки «Голоса Америки». Все слушали «Голос Америки», или BBC, или Радио Свобода, и одновременно печатали свои произведения. Интересно, что советским писателям, для того чтобы создавать советскую литературу, нужно было присутствие некоего антисоветского голоса, который им помогал – видимо, структурировал.

Они писали, но при этом происходило общение, которое осуществлялось в виде совместных прогулок. В Переделкино это называлось «ходить по кругам». Было два таких кодифицированных маршрута – малый круг и большой круг. Малый круг включал в себя прилегающую улицу Серафимовича, с охватом близлежащих улиц Гоголя и Горького. Улицу Горького, конечно же (точно так же, как улицу Горького в Москве), называли улицей «кое-кого». А улица Серафимовича с легкой руки переделкинских острословов называлась «Авеню Парвеню». Двигаясь небольшими группами – парами или тройками – по этим улицам, писатели разговаривали. Попадание в Переделкино было попаданием в шквальный нарратив. Было понятно, что все эти люди существуют между двух потоков текста, причем очень контрастных по отношению друг к другу, несводимых в один: поток письменного текста и поток устного текста.

Многие из писателей были в возрасте, и за плечами у них простирались разнообразные жизни. Весь колоссальный остаток, который они не могли втиснуть в свои контролируемые цензурой тексты, они изливали друг другу в виде устных разговоров и рассказов. Развивая линию различия между художниками и писателями, с которыми я мог общаться в этих домах творчества (а было очень интересно и познавательно сравнивать эти миры между собой), надо сказать, что художники тяготели к дискурсу, начиная от очень изысканных и развитых форм дискурса у некоторых и кончая очень примитивными формами, но в любом случае художники общались на языке дискурса. В основном это был дискурс об искусстве. Они обсуждали, что такое искусство, обсуждали различные направления в искусстве. Любое изображение подвергалось дискурсивному обоснованию, это дискурсивное обоснование существовало в полемике. Спорили, даже доходя до мордобоя среди членов Союза художников, поскольку этот дискурс разворачивался на алкогольном фоне. Те художники, которые вели двойную жизнь, как, например, мой папа или Кабаков, отличались от честных официалов тем, что они так сильно не выпивали или даже вообще не выпивали. Большинством художников это объяснялось тем, что они евреи. В художнических домах творчества прослеживался кое-какой антагонизм между евреями и неевреями.

В писательских домах творчества такого антагонизма не существовало, равно как не существовало каких-либо дискурсивных тем. Там царила стихия нарратива. Я никогда не слышал ни одного спора о том, что такое литература, ни одного обсуждения литературных направлений, никаких спекуляций относительно разных литературных техник или практик. Это полностью отсутствовало как в Переделкино, так и в Коктебеле. Вместо этого писатели рассказывали друг другу истории, невероятно захватывающие, часто очень остроумные. Это была стихия сказаний, люди обменивались историями, байками, легендами. Очень популярен был жанр «истории из жизни друзей». Этот жанр был самым популярным, потому что свою жизнь рассказывать не все были готовы.

Художники и писатели отличались, в числе прочего, своим отношением к детям. Я же был все-таки не взрослое существо, и художники-официалы склонны были меня не замечать. Писатели же детей любили, обращали на них внимание. У них было, как у настоящих жрецов и брахманов, совершенно другое отношение к детям, они сразу же понимали, что ребенок вырастет. Все они были зациклены на теме культурной памяти, в отличие от официальных представителей советского изобразительного искусства, которые существовали в сфере легального беспамятства. Художники знали, что скульптуры рабочих или какие-нибудь полотна со спортивными съездами в следующий же период вынесут на помойку, они видели своими глазами, как сталинское искусство гниет где-то штабелями. А писатели очень много думали о своем увековечивании и вообще об увековечивании всего в тексте, потому что именно текст мыслился как то единственное, что всё переживет, то единственное, что останется, то единственное, что расскажет об этом времени. Практически любого ребенка из интеллигентной среды они воспринимали как потенциального биографа, который потом про них расскажет, что в данный момент и происходит. Так что я сейчас оправдываю ожидания очень многих людей, которых уже давно нет в живых.

Наша дружба с Арсением Александровичем Тарковским началась с того, что он поведал мне очень страшную японскую сказку. Арсений Александрович был хромой старик, перемещавшийся с палочкой, сильно припадая на одну ногу. На его лице, носившем печать дворянского происхождения, постоянно присутствовало надменное, высокомерное выражение. Подъехать к нему на хромой козе было невозможно. Он любил всех обливать презрением и мог очень жестко простебать. Особенно он мог жестко простебать своих поклонников или поклонниц, которых у него было немало. Поэзия тогда в Советском Союзе была делом культовым. Сейчас этот культ полностью низвергнут, поэтому многим даже трудно вообразить, насколько это было культовое дело. Тогда еще сохранялась линия, идущая еще из XIX века, восприятия поэтов как поп-фигур или даже секс-идолов. Периодически какая-нибудь женщина или девушка импульсивно бросалась к Арсению Александровичу, но он немедленно в очень едкой форме отшивал эти прекраснодушные порывы. Я помню, как одна женщина бросилась к нему со словами: «Арсений Александрович! Я тоже из Тарков!» А Тарки – это где-то на Северном Кавказе наследное имение Тарковских. На что Арсений Александрович, обратив к ней свое породистое лицо, надменно, чуть-чуть грассируя, сказал: «В Тарках одна шваль да мразь». В этот момент можно было увидеть настоящего русского барина и мир его реакций.

Красный Квадрат в море. 2006

Но это был барин с личным надломом, с очень большим шрамом. Этот шрам и этот надлом имели свое имя. Имя звучало как Иосиф Бродский. Тарковский был всю свою юность ближайшим и любимым учеником Анны Андреевны Ахматовой. Он считался избранным в кружке молодых поэтов, которых она вокруг себя каким-то образом аккумулировала. Как всякий такой кружок вокруг императрицы, как она себя позиционировала, они, затаив дыхание, в течение многих лет ждали момента торжественной передачи короны. В течение очень многих лет существования этого кружка Арсений Тарковский практически не сомневался, что корона и первородство достанутся ему. Он был любимым учеником, обласканным царственной особой. Анна Андреевна очень высоко ценила его как поэта, выделяла среди других. И вдруг появился мальчик Ося. Это был черный день в жизни Арсения Александровича, потому что сразу же стало понятно, что не видать ему короны, как своих ушей. Корона была торжественно нахлобучена дряблыми руками Анны Андреевны (которую потом Володя Сорокин столь беспощадно изобразил в виде бомжихи ААА в романе «Голубое сало») на кучерявую голову Иосифа Бродского. Надо отдать должное Арсению Александровичу, он не возненавидел Иосифа Бродского. Но упоминать Иосифа не следовало в его присутствии.

Другой персоной, которую тоже не надо было поминать в разговорах с Арсением Александровичем, был его сын Андрей Тарковский, которому он тоже не симпатизировал и очень ревновал. Вдруг сынишка, которого он всю жизнь на хую вертел и бросил их с мамой, с ними не жил, внимания никакого не обращал, оказывается великим режиссером. При звучании фамилии Тарковский у всех почему-то возникала ассоциация не с Арсением, а с его сыном. Это было малоприятно для такого благородного утонченного человека с богатой душой, как Арсений Александрович Тарковский. Из-за всего этого Арсения Александровича добряком назвать было сложно. Это был язвительнейший и высокомернейший тип, который даже показался бы мне крайне неприятным, если бы он вдруг почему-то меня не полюбил.

Думаю, что это произошло из-за шахмат. Одним из центров общения всех со всеми в Переделкино было место под мраморной лестницей, в вестибюле Дома творчества, где стояли кресла и столик, предназначенный для игры в шахматы. Там собирались те, кто любил играть в шахматы, и я там собирался, поскольку я тогда очень фанател на шахматах. Очень часто моим партнером по игре был Арсений Тарковский. Шахматы в Советском Союзе были культовой темой, им придавалось большое сакральное значение. Общение за шахматами приобретало особую интимность, чем-то сравнимую с ситуацией, когда люди вместе выпивают. За шахматами открывались друг другу, общались с повышенной дозой откровенности. Существовал специальный тип шуточек, баек, которые рассказывались за шахматами.

Всё началось с того, что после очередной партии шахмат он сказал: «Я вижу, ты любишь разные зловещие истории. Я расскажу тебе одну японскую сказку». Мы пошли, уселись на лавочке напротив Дома творчества. Тогда я оценил его мастерство рассказчика, это мастерство развернулось на фоне множества других великолепных рассказчиков. Я не уверен, что в качестве писателей все они достигали такого невероятного, просто иногда бриллиантового уровня, как в устных рассказах. Жаль, что я не ходил обвешанный диктофонами: сами истории, их язык, артистизм подачи были просто на высшем уровне. На этом высшем уровне, проявляя невероятное мастерство нагнетания саспенса, Арсений рассказал мне сказку про маленькую японскую девочку, которая жила в деревне. В какой-то момент она пошла в горы искать заблудившуюся овцу или что-то в этом духе и заблудилась сама. Приближается ночь, она блуждает в горах, не может найти путь домой. Ей становится всё страшнее. Наступает темнота. Вдруг она видит где-то вдалеке какую-то светящуюся точку и начинает идти в том направлении. Через какое-то время видит, что это свеча, стоящая меж двух камней. Приблизившись, она замечает, что за этой небольшой загородкой из камней, где теплится свеча, сидит спиной к ней дама в совершенно божественном одеянии, в кимоно с потрясающим узором. У дамы невероятная прическа, она держит в руках очень красивый веер. Девочка обращается к ней, пораженная красотой ее платья и обрадованная тем, что она встретила кого-то живого. Дама оборачивается, и девочка в ужасе видит, что у дамы лицо совершенно пустое и гладкое, как яйцо. Ничего на нем нет: ни рта, ни носа, ни глаз.

Потом, уже познакомившись с захватывающим миром японской анимации, я встречал таких персонажей в рисованных фильмах. Это была завязка совершенно чудовищной сказки, которая затем длилась довольно долго, и вся сказка строилась по принципу «чем глубже в сказку, тем больше пиздец». Я был дико доволен, очень боялся и в то же время наслаждался, потому что в детстве я обожал такое сочетание страха и кайфа от слушания историй. Арсений Александрович тоже проперся на моей реакции. После этого он меня окончательно полюбил, и мы стали дружить.

Меня поражала одна практика, в которую он впоследствии меня вовлек, – спасение червяков. Этот вроде бы совершенно не человеколюбивый господин проникся невероятным сочувствием к миру дождевых червей. Каждый раз, когда после дождя выползали эти ребята, Арсений Александрович предлагал мне увлекательное времяпровождение – ходить по мокрым после дождя дорожкам Переделкино, поднимая всех червяков и очень бережно их откладывая на траву, на расстояние от дорожки, чтобы их не раздавили, потому что червяки, как безбашенные создания, самоубийственно настроенные, лежали на асфальте и были давимы разными ногами. Мы провели несметное количество таких прогулок, занимаясь спасением червяков. Когда меня не было, Арсений Александрович тоже это делал, притом что давалось ему это непросто: он был хромой, ходил с палкой, и каждое нагибание за червяком становилось для него испытанием. Может быть, кроме милосердных побуждений, в этом скрывалась какая-то оздоровительная практика? Возможно, он так поддерживал свой ветшающий организм? Каждый раз очень сложно выстроив, сбалансировав руку, держащую палку, и как-то сбалансировав свое тело, он всё же нагибался и подхватывал умелым движением, дворянским, влажное, слизистое тело червяка, не проявляя ни малейшей брезгливости, бережно откладывал его в траву.

Другие классики уходящей советской литературы тоже мне нравились, и я почему-то нравился им. Мы очень подружились с Анастасией Цветаевой. Эта старушка целиком и полностью подпадала под определение «Баба-Яга». У меня была тогда книжка замечательного детского немецкого писателя Отфрида Пройслера «Приключения маленькой Бабы-Яги» с иллюстрациями Кабакова. Анастасия Цветаева была в высшей степени похожа на эту маленькую Бабу-Ягу, которая считалась самым младшим существом среди других Баб-Яг, притом что ей было лет триста или семьсот, но остальные были гораздо старше. Анастасия Цветаева, как и Арсений Александрович, была всем известна как крайне недоброе, злобное и опасное существо. Почему-то именно такие старики вдруг делали исключение и начинали относиться ко мне очень по-доброму. Но если в случае Тарковского началом нашей дружбы были шахматы, то здесь речь шла о стихах.

Анастасия Цветаева существовала не одна, она существовала в паре со своей подругой по фамилии Кунина. Это была старушка ее возраста, которая во всем ей составляла полную противоположность, то есть была очень доброй, мягкой, нерешительной. Их дружба началась в Смольном институте, где они оказались соседками по дортуару. С тех пор они не расставались никогда в течение всей жизни. Какие бы у них ни были мужчины, романы, какие бы у них ни случались отношения, они жили всегда вместе. Какой-то нерв или флюид общения двух девочек, учащихся в пансионе для благородных девиц, сохранялся в их общении и вообще как-то витал вокруг них. Возможно, этот флюид вернулся к ним в старости, нельзя исключить, что это была форма какого-то регресса, хотя ни та ни другая не отличались маразматичностью. Увидев среди старчества такого симпатичного мальчика, как я, они ко мне подкатили и в манере двух гимназисток или двух смолянок, знакомящихся с каким-нибудь поручиком, стали со мной заигрывать. «Молодой человек, не хотите ли к нам в гости прийти?» Я стал к ним ходить в гости, и разыгрывалась ситуация, что они девочки, а я мальчик, что мы ровесники, и еще как будто бы не произошла революция семнадцатого года, и всё это происходит, например, в 1913 году. Всё общение происходило крайне жеманно и кокетливо, старообразно, в стиле «Серебряный век, закат империи». Я был вполне подготовлен к такого рода стилистике, полностью ее поддерживал. Это им дико нравилось, просто до усрачки и до обосрачки. Обязательной частью такого общения было чтение друг другу стихов, в том числе собственного сочинения. Придя домой, я тут же, ни на секунду не задумываясь, написал целую охапку стихов в стиле Серебряного века, чтобы, что называется, не ударить лицом в говно.

Будучи неразлучной парочкой, они к тому же были постоянно окружены молодыми девушками, которые служили им, как рабыни. С этими девушками они общались просто чудовищно, дико пренебрежительно и высокомерно, как с прислугой. Сами они ничего делать не умели и не могли, они не могли сходить в магазин, они не умели готовить, они вообще ничего такого не делали. Всё делали девушки. Эта парочка старушек паразитировала на славе Марины Цветаевой, которую при этом ее сестра Анастасия не сказать чтобы любила. Тем не менее они прекраснейшим образом устроились, потому что сакральная функция поэзии в обществе того времени была налицо. Достаточно было являться сестрой давно уже повесившейся Марины Цветаевой или неразлучной подругой сестры, чтобы обладать практически неограниченным штатом бесплатной, фанатично преданной тебе прислуги в лице молоденьких девушек. Девушки делали всё что надо: они готовили еду, ходили в магазин, убирали комнату, готовы были выполнить любое поручение, подозреваю, даже убить любого человека. Это очень нравилось старушкам, они это воспринимали как должное. Когда я стал подрастать, порнографично настроенная Анастасия даже намекала мне, что я могу сексуально воспользоваться любой из этих девушек. Ей, мол, стоит сказать лишь слово… Это было, конечно, преподнесено в виде куртуазных намеков. Но цветаевско-кунинские рабыни не привлекали меня. Несмотря на их молодость, они казались мне тогда взрослыми тетками, нелепыми и советскими. Я усматривал нечто тошнотворное в их бескорыстии, в их самоотверженности.

Анастасия интересно рассказывала о своей жизни, особенно любила вспоминать дореволюционный период. Что касается ее отношения к сестре, то оно было довольно ревнивым и чем-то, может быть, напоминало отношение Арсения Александровича к Иосифу Бродскому и к сыну Андрею. Самые разные вещи она говорила про Марину, в том числе любила на приглушенной волне, типа как бы сугубо между нами, качнуть такую телегу, что Марина продала душу дьяволу. У нее было много историй о мистических увлечениях Серебряного века.

Все эти старики и старухи обожали мою маму – и Тарковский, и Цветаева. Тарковский очень заценил в какой-то момент мамины стихи. Официально мама существовала как детский поэт и прозаик, но всю жизнь писала взрослые стихи, которые никогда не публиковались. Несколько раз она устраивала чтения своих стихов в небольшом писательском кругу, и люди воспринимали их с восторгом. Арсений Александрович чуть ли не прослезился, и обнял маму, сказал, что надо обязательно «пробить» сборник стихов. Он написал очень большой, хороший текст в качестве предисловия. Дальше действительно завертелось дело с этим сборником, но оно увязло и ничем не увенчалось. Издать сборник таких стихов было тогда сложно, это тянулось, тянулось, потом мама заболела, потом развалился Советский Союз. Я помню, что даже после маминой смерти, в конце 80-х, я встречался несколько раз с людьми из издательства «Советский писатель», пытался выяснить, будет ли опубликован этот сборник с предисловием Тарковского. В результате этого долгостроя развалилось издательство «Советский писатель» вместе с Советским Союзом, да и само понятие «советский писатель» ушло в историческое прошлое.

Мы посещали и другого классика советской литературы – Валентина Петровича Катаева. Мы дружили с его сыном Павлом, очень классным молодым человеком, который любил нас развлекать и оттопыривать. Он был кайфоловски настроен, обожал разыскать какую-нибудь укромную кафешку и посидеть за чашечкой прекрасненького кофе с рюмочкой коньячка, о чем-то беспечном, литературном потрепаться, весело и остроумно шутя. В какой-то момент этот молодой человек женился на Марине Аджубей, из известной семьи Аджубеев. Он приглашал нас на дачу своего отца, и мы несколько раз приходили, общались со стариком Катаевым. Яблочный пирог, хмуро-приветливый старик. Он даже посмотрел мои рисунки, и ему они понравились. Он сказал: «Расти, потом будешь мои романы иллюстрировать». Дело до этого не дошло: развалилась вся эта кастовая структура. Сам он умер, романы его перестали издаваться. Я так и не стал советским иллюстратором, но с удовольствием читал его тогдашние книги. Даже те книги, что входили в школьную программу, типа «Сын полка» или «Белеет парус одинокий», запоминались какими-то свойствами языка, ему присущего. Он тоже писал воспоминания, поэтому можно сказать, что эти мои воспоминания – это метавоспоминания, «воспоминания о вспоминающих». Он написал, в частности, большую книгу «Рог Оберона» о детстве в Одессе, очень подробное прустовское описание одесского детства.

Старики и старухи разделялись на тех, которые жили в Доме творчества, и тех, которые жили на дачах. У Тарковского и Анастасии Цветаевой не было своих дач, они жили в Доме творчества, а Катаев и Каверины обладали домами, к ним можно было приходить в гости. Дачники занимали более привилегированное место в переделкинской иерархии.

Был еще человек, которого мы довольно часто посещали, очень загадочный персонаж, драматург Ольшанский – он жил в доме, который мне нравился своей мистической атмосферой. Что-то в этом человеке было таинственное и печальное. Его звездным часом стало создание сценария фильма, который в 60-е годы вызвал полемику. Это был фильм «А если это любовь?» о школьной сексуальности. Потом выяснилось, что его волнует другой уровень взаимоотношений между мальчиками и девочками, точнее, мужчинами и женщинами, а именно взаимоотношения с умершим объектом. Постепенно, когда мы больше подружились, мы узнали, что у него умерла жена, которую он очень любил. Он признался, что находится в постоянном контакте с женой, что ему удалось найти «канал». Это подводит нас к очередной главе повествования о моей жизни – к главе под названием «Спиритизм». В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет целый год своей жизни я посвятил главным образом этому занятию, это происходило каждый день и сделалось полностью поглощающим делом. Мы с мамой уже достигли такой наглости, что во всех ситуациях занимались спиритизмом, даже в поезде, едущем в Коктебель, прямо в трясущемся купе.

Мы прикипели к миру духов. Я в том возрасте никаких наркотиков, естественно, не пробовал, но потом, когда я их попробовал, я осознал, что состояние спирита очень похоже на наркотическое: постоянно дикий хохот размывает, тебя как будто надувают воздухом и ты вот-вот взлетишь. Это опьяненное легкое состояние, очень смешливое и в то же время нервное, на такой возбужденке.

Когда Ольшанский нам признался, что он сидит на спиритизме, мы уже были опытнейшими асами этого дела. Многих других писателей мы вовлекали в спиритические сеансы, например писателя Солоухина. Особенно нам нравилось рассказать кому-нибудь про это и встретить очень скептическую реакцию. С Ольшанским, например, было неинтересно этим заниматься, он и так на это был подсажен. А нам нравилось издеваться над скептиками. У нас идеально это получалось. Мы могли просто сидеть рядом на стуле, но при этом создавать определенную атмосферу, точнее, она сама создавалась. При этом мы совершенно не были уверены в том, что люди общаются действительно со своими умершими знакомыми или что души людей, чьи имена произносятся, действительно приходят на зов. Тем не менее, предложив скептику задать какие-нибудь сугубо личные вопросы, мы уже заранее знали, что ответы будут такими, что у него вытянется рожа от изумления. Нас это всё дико смешило, это был наркотический экстаз, мы заранее сгибались пополам от хохота, представляя себе эту изумленную реакцию.

Затем была старуха Мариэтта Шагинян, которая тоже была крайне злобной, еще хуже, чем вышеописанные злобные старухи и старики. Она детей вообще ненавидела, я с ней и не подружился особенно. Она была похожа на черную ворону, всё время сидела в черной шали. Хотя мы с ней не дружили, в какой-то момент я к ней подошел и выразил свое восхищение произведением, которым я действительно восхищался и восхищаюсь до сих пор. Речь идет о романе «Месс-Менд», по которому был снят в 1929 году одноименный великолепный фильм. Этот роман – нашумевшая мистификация двадцатых годов, издан под именем некоего Джима Доллара. В предисловии, подписанном Мариэттой Шагинян, заявлялось, что Джим Доллар – это псевдоним влиятельного американского коммуниста, который находится в подполье в связи со своей борьбой с капиталом у себя на родине, в Штатах. Он скрывает свое настоящее имя, у него нелегкая судьба, и на каком-то из витков этой судьбы, возможно даже находясь в тюрьме, он написал этот роман, который нигде не может быть издан, кроме как в Советском Союзе. Как будто этот роман перевела Мариэтта Шагинян и публикует его. Роман пользовался популярностью среди советских читателей двадцатых годов. Потом выяснилось, что это была мистификация. Мариэтта Шагинян сама полностью написала этот роман, никакого англоязычного оригинала у него не было.

С этим романом (точнее, с этим фильмом режиссера Барнета) связано одно мое очень глубокое переживание. В тот миг идея смертности людей впервые глубоко меня задела. Тогда я поверил в смерть. До какого-то возраста ребенок не верит в смерть. Так же и я не верил, что люди умирают, мне казалось, что это легенда. Однажды, находясь один дома, я включил телевизор и увидел фрагмент некоего черно-белого немого фильма. Каждый элемент этого кусочка фильма остро запомнился и помнился потом всю жизнь. Что-то меня отвлекло, и я не смог досмотреть фильм до конца, и он долго оставался для меня неким неизвестным фильмом. Я увидел сцену, в которой некий господин сидит в конторе, затем надевает цилиндр, пальто, берет со стола саквояж, кладет туда какие-то важные бумаги, выходит и садится в автомобиль. В какой-то момент он понимает, что водитель – это злоумышленник. Господин заперт, он не может вырваться из кэба. У него начинается паника, и в этот момент водитель завозит его на железнодорожные пути, а сам убегает. Жертва мечется внутри автомобиля, тем временем надвигается поезд. Далее роскошно снят момент переворачивания автомобиля: поезд сметает автомобиль. Затем в пыли валяется этот уже мертвый человек, рядом с ним портфель. И тут некая рука (явно рука этого зловещего водителя, но видна только длиннопалая хищная длань, черный рукав, белая накрахмаленная манжета) протягивается и забирает портфель. Край манжеты касается носа этого умершего человека, и нос немного сдвигается набок. Хотя человек не был на самом деле мертв, там лежал в пыли всего лишь актер, который изображал мертвого, тем не менее в этом инертном сдвигании кончика носа манжетой проявилось нечто сопоставимое со сдвиганием ступни Будды после его ухода в нирвану. Я вдруг поверил, что есть смерть, что люди умирают. Я помню очень хорошо это переживание, похожее на вспышку, озарение. Я всю жизнь затем помнил этот фрагмент фильма, он никогда не забывался. Только уже году в две тысячи десятом или в две тысячи одиннадцатом я снова увидел этот фильм, на этот раз целиком, и узнал, что это фильм «Месс-Менд». Хотя я в детстве любил этот роман, я никогда не знал о связи между романом и фильмом, который так потряс мое воображение.

Бой между Всем и Ничем, 3017 год

В середине 80-х годов этот роман был переиздан в Советском Союзе. Он долго не переиздавался. В сталинском и в последующем контексте он казался слишком странным. Этот роман интересен как пример левого мистицизма. Тема левого мистицизма меня всегда занимала, а этот роман мистический и одновременно искренне левый. Он о том, как эксплуатируемые слои населения, рабочий класс, производственники, борются с эксплуататорами, с потребителями. Слово «месс-менд» – заклинание, «сезам», таинственный вторичный код, который подкованные рабочие, мастера, вводят в структуру производимых вещей. При произнесении этого слова вещи перестают служить своим хозяевам и начинают служить тем, кто их создал, то есть рабочему классу. Секретные сейфы открываются, пушки отказываются стрелять в рабочих…

Мариэтте Шагинян понравилось, что я хвалю этот роман. В отличие от двадцатых годов его брежневское переиздание не привлекло к себе особого внимания. Но в двадцатые годы главный зловещий персонаж этого романа, некий Чича (именно он убивает человека на железнодорожных путях), повлиял на гигантскую литературу устных историй, рассказываемых в детских советских учреждениях. Сказки типа «черная-черная рука» и тому подобное. Этот роман послужил инспиратором массы страшилок, которые дети в советское время шепотом рассказывали друг другу по ночам в спальнях детских садов, интернатов, больниц и пионерских лагерей.

Близким нашим другом был еще один замечательный персонаж, который часто жил в Доме творчества Переделкино: Жора Балл. Добрейшей души человек, при этом обладающий несметным количеством странностей и причуд. Официально – детский писатель, но вообще-то он происходил из мамлеевских кружков и украдкой писал очень интересные абсурдистские новеллы. В качестве детского писателя он создавал не менее поразительные произведения запредельно приторным и сюсюкательным языком. Например, у него было произведение «Речка Усюська и серебряный колокольчик», целые книги, написанные языком каких-то «усюсек». Всё, что он писал, было наполнено дикой психоделической жутью, чем-то, запредельно выносящим крышу. Он и сам был человек нестойкий в психиатрическом смысле. Я его любил, он был очень клевый и добрый. Он приглашал меня в свою комнату в Доме творчества, где всегда проделывал манипуляцию с письменным столом: вынимал из письменного стола все ящики и подкладывал их под ножки письменного стола, потому что писать он мог, только когда его подбородок касался поверхности стола. При этом ноги его всё время были туго обмотаны гуттаперчевыми бинтами. Он объяснял, что это важно для концентрации творческой энергии. Чтобы энергия шла прямо в голову, ноги должны быть плотно перемотаны.

В его произведении «Торопун-Карапун» описано детство военных времен. Автор находится в детском доме. Холодно, не хватает еды, всего не хватает – вообще какой-то ад. Дети греются возле керосинки, где горит синий огонек. Из этого синего огонька формируется существо под названием «Торопун-Карапун», которое заманивает детдомовцев в фантазматическую страну, куда надо пройти через этот газовый огонек. Они проникают в какую-то иномирную ситуацию, и там тоже усюськи и всякие существа.

Жора Балл очень боялся темы безумия. Ему, например, не нравились мои рисунки, они его тревожили, и он просил меня их не показывать. Желательно было также не обсуждать тему спиритических сеансов, он боялся духов умерших и вообще всякой мистики. Как назло, в Доме творчества его поселили в комнату, где в свое время покончил жизнь самоубийством известный драматург Шпаликов. Все, кроме Жоры Балла, знали, что это за комната, а Жора Балл не знал. Не подозревая ни о чем плохом, спокойно обматывал там ноги и устанавливал стол на нужный уровень. Но тут его стало беспокоить некое мохнатое пушистое существо иномирного характера, которое вбегало из определенного отверстия в стене и бегало по комнате. Я помню, что в какой-то момент это существо стало моральной проблемой всех обитателей Дома творчества, потому что все знали, что там покончил с собой Шпаликов, что существо, возможно, связано с этим случаем, но никто не решался сказать об этом Жоре Баллу. В чем состоит долг людей? Сказать ему об этом? Не сказать? Почему-то всех очень заклинивало, и никто не мог взять на себя смелость ему об этом сказать. Дальше история теряется во мраке. Я не знаю, сказал ли все-таки кто-нибудь ему о Шпаликове или нет.

Что же касается рисунков, то советским писателям часто не нравились мои рисунки, вызывали даже отвращение. Поэт Женя Евтушенко на моих глазах разорвал в клочья мой рисунок, который я подарил ему на день рождения. По просьбе моей мамы Евтушенко честно пытался научить меня играть в теннис. Я нарисовал его портрет с теннисной ракеткой в зубах. Я думал, его это порадует, но он дико обиделся и разорвал рисунок. Потом еще целую неделю не разговаривал со мной, но затем мы помирились. Он был раним, но отходчив. Нередко писатели говорили мне: «Ты же пишешь отличные стихи, зачем же ты тратишь время на эти каракули?» (Каракули – это о рисунках.) Я уже говорил, что литература пользовалась в советском обществе того времени гораздо большим уважением, нежели сраное изобразительное искусство.

Я очень дружил с переводчиком Дмитриевым, с которым нас тоже объединяли шахматы. Переводчик обладал специфическим дефектом речи. Он очень странно говорил, но я очень любил его, потому что в его лице я лицезрел тип человека, который не так уж часто встречался в тогдашнем Советском Союзе. Он был убежденным коммунистом, обожающим советскую власть, причем абсолютно бескорыстно. Дмитриев дарил мне трогательные стихи, которые писал авторучкой на маленьких бумажках. Мне очень понравилось стихотворение «Слова». Я не помню, как оно звучало, но по смыслу так: есть слова, которые мы практически не замечаем. Они проносятся мимо нас, как пыль. Есть слова, которые согревают нам сердце, такие как «мама», «папа». Есть слова, которые вызывают у нас нежность, типа «котенок» или «цыпленок». Затем вдруг начинался библейский разворот: но есть слова, которые существовали задолго до возникновения мира и будут существовать после того, как всё существующее сгорит в космическом огне. Слова, предшествующие мирозданию, которые навеки высечены на теле Вселенной. И, собственно, это два слова – Революция, Ленин. Меня потрясло это стихотворение, во многом даже повлияло на поэтику каких-то моих стихов. Его религиозное отношение к советскому было абсолютно искренним, он точно не был конъюнктурщиком.

Так, среди сосен и персонажей, проходило мое веселое детство, плавно перетекающее в отрочество. Если мне повезет, когда-нибудь я напишу отдельную книгу, посвященную детству; здесь же я касаюсь, изредка и мимолетно, одной лишь поверхности этих глубоких вод. Детство заслуживает того, чтобы его воспели и выбормотали в иной книге, этот же роман посвящен не детству. Данное повествование называется «Эксгибиционист», а в детстве я не был эксгибиционистом. Несмотря на всю свою веселость, игривость и общительность, я пребывал в глубочайшей интроверсии, я сидел в яйце, и мне было в этом внутреннем яйце настолько блаженно, что я не желал вылупляться.

В отличие от большинства своих ровесников, я не лелеял никаких честолюбивых, героических или алчных планов относительно своего взрослого будущего. Фантазия моя (вроде бы безудержная) пробуксовывала в этом направлении, я ничего толком не мог себе вообразить. Вот, я стану взрослым. И что? Я представлял себе иногда, что у меня будет собственная квартира, и я буду ходить по ней голым. На этом иссякала прыть моего предвосхищения.

Лишь изредка навещали меня острые, но туманные предчувствия. Помню, как я сидел в кроне цветущего дерева в Коктебеле возле стены открытого старого кинотеатра и в компании иных детей нелегально смотрел фильм «В Сантьяго идет дождь». На такие фильмы нас, детей, не пускали в кинотеатр, но мы всё равно смотрели их с ветвей прилегающих деревьев. Это фильм о свержении чилийского президента Сальвадора Альенде. Там был эпизод, когда дочь президента, молодая темноокая чилийка, принимает некое вещество, в то время как ее отец вместе со своими немногочисленными сторонниками отстреливается от солдат Пиночета. Создатели фильма попытались воссоздать наркотический эффект: комната плыла и текла, отражаясь в расширенных зрачках юной чилийки. Тогда и пронзило меня предчувствие. Сидя в плотном столбе цветочного аромата (конец мая, жасмин тогда доминировал беспардонно), я вдруг ощутил всем телом, всей кружащейся головой, что мне предстоит увидеть множество таких текущих и плывущих комнат.

Глава тридцать четвертая

Рождение пафоса из тени на стене. Цуг

Итак, в те времена я делал работы, представляющие собой изображения на стенах. Изображения, как правило, черно-белые, фрагментарные, и, несмотря на вроде бы обыденный характер изображаемых вещей (лица, ландшафты, флаги, яйца, головы птиц, камни, химические формулы и прочее), в этих гризайлях присутствовало нечто мистическое – они затрагивали старинный нерв романтического воображения: лицо (или образ), проступающее на стене.

Можно вспомнить стихотворение Анны Ахматовой «Профиль», где описывается «чудо», объявившееся в захолустном городе: в двух домах города на стене вдруг сам собой проступил некий профиль. Стихотворение заканчивается словами:

Несмотря на внешне скучающую интонацию, избавляющую от мистического ужаса, в этой концовке происходит рождение пафоса. Ахматова склонна была считать саму себя профилем, загадочно проступившим на стене.

Вспоминается также картина Комара и Меламида «Рождение социалистического реализма», где музы обводят линией тень профиля Сталина на стене. Профиль Сталина или профиль Ахматовой – они в равной степени патетичны, особенно при проекции их на стену. Стена – это некая масса, массив, и его содержание хранится в тайне. Эфемерная тень или рисунок, временно возникающий на стене, вскрывает «тайну стены» – ее память о прошлом, ее оцепеневший пафос, являющийся залогом ее устойчивости.

Рисунок, нанесенный непосредственно на поверхность стены (будь то фреска, граффити или изображение, выцарапанное ножом), всегда вызывает ассоциации с чем-то архаическим. Действительно, рисунок на стене – это древнее начало искусства (наскальные изображения эпохи неолита), неотделимое от магии и колдовства. Стена, посредством которой человек ограждает себя от опасностей, стена, создающая понятие дома, разделяющая мир на внутреннее и внешнее, – именно эта стена становится первой поверхностью записи, полем знаков, носителем памяти о доме и его истории. Мы ожидаем, что стена станет для нас укрытием от опасностей, но есть и страх стены, страх утраты свободы, страх замкнутого пространства, страх перед стеной как формой слепоты. Поэтому, закрывая мир стеной, человек изображает мир на стене, тем самым делая ее символически прозрачной. Появление стеклянных стен в двадцатом веке делает эту прозрачность уже не символической, а фактической. Тем не менее еще не все стены стеклянны, есть еще в нашем мире старые стены, в них что-то скрывается. Возможно, память, а может быть, что-то еще. Отсюда потребность закрыть стену – росписью, фреской, картиной, ковром. В эпоху премодерна голая стена казалась ужасающей, наводя на мысль о бедности, разрухе, неоконченном строительстве или пугающей древности. Модернизм создал идею white сube, идею пустой, белой, чистой, гладкой стены – идеальной стены, на которую падает идеальный свет. Эта стена – рафинированный объект медитации – была выработана модернизмом не без помощи японской культуры дзен. Однако затем эта стена была перенесена в контекст, сформированный западным прагматизмом, идея сосредоточения и концентрации сознания приобрела практический характер: белая стена нужна теперь не для того, чтобы достичь просветления, а чтобы сосредоточиться на делах. Белая стена стала знаком уже не дзенской, а протестантской культуры.

ПП разрисовывает тюрьму города Цуга, 2000 год

В течение пяти лет (с 1997 по 2002 год) я приезжал в швейцарский город Цуг, чтобы в конце каждого сентября сделать выставку в тамошнем музее. Таковы были условия пятилетнего проекта, предложенного мне директором музея Маттиасом Хальдеманном. Кроме этих выставок, были предприняты по инициативе директора масштабные вторжения моих росписей в некоторые городские пространства. Я расписал банк, школу и тюрьму.

Цуг – городок вроде бы тихий, но значимый. Исторически он обозначает собой границу распространения протестантизма на юг Европы. В этих местах в ночной стычке погиб Цвингли. В 2001 году, вскоре после теракта в Нью-Йорке, один обитатель явился в правительство городка и расстрелял муниципальных чиновников из автомата. Правительство состояло в основном из уважаемых женщин, из матерей семейств, так что это был тяжелый удар для городка. Оказалось, этот субъект в течение многих лет посылал в правительство некую мелкую жалобу. Правительство игнорировало эту жалобу в силу ее бредовости. Как выяснилось, зря.

После этого угрюмого инцидента жителей городка охватило столь тяжелое и острое волнение, что власти скоропалительно снесли старую тюрьму: в Цуге ее называли Hippie’s prison за либерализм, а также за то, что в этом узилище олдовые хиппи исполняли работу тюремщиков.

Но после кровавого инцидента старых хиппарей выгнали, снесли даже цветники, известные особенными сортами роз, которые мастерски выращивал один долгосрочный узник – бывший скульптор, отравивший зачем-то свою жену. Кстати, вполне милый и уютный человек, лысый как колено. Мне несколько раз приходилось делить с ним трапезу, пока я работал над расписыванием тюремных стен. Подавали обычно сосиски на пару, суп из брокколи, яблочный сок, сыр и безалкогольное пиво. После обеда мы с отравителем закуривали самокрутки с пряным альпийским табачком. Нередко компанию нам составляли директор тюрьмы и его усатый помощник, известный своим флегматичным нравом. Помощник пыхтел трубкой, что же касается молодого директора тюрьмы, то он вообще не курил, зато обожал метать мелкие камни в пустые пивные банки. Так мы сидели, болтали о разном, похохатывая. Под конец сентября в Цуге случались такие прозрачные вечера, когда запахи луговых трав и озерной воды начинали казаться пронзительно чистыми гигантами. Возле озера сидели белые совы в клетках и вращали своими бошками, словно башнями пернатых танков.

Короче, старую тюрьму торопливо снесли, а вместо нее построили новую, напичканную самыми новейшими техническими ужасами, всю из серого бетона. Желали этим успокоить испуганное население, мол, закон пришел в город, но переборщили: новая тюрьма получилась столь мрачной и жуткой, что население испугалось еще больше. Тут-то и вклинился в ситуацию директор местного музея Маттиас Хальдеманн с предложением, чтобы я расписал тюрьму.

Образовались две противоборствующие группы. Одна группа была за мое рисовальное вторжение в тело тюрьмы, другая – против. Группу моих сторонников возглавили директор тюрьмы и его флегматичный заместитель с моржовыми усами. В группе моих противников предводительствовала молодая, энергичная и довольно красивая архитекторша, построившая тюрьму. Она обожала свое серое бетонное чадо, и ее тошнило от мысли, что некая русская гнида собирается татуировать нежную кожу новорожденной тюрьмы своими тупорылыми фантазмами. Итак, она меня возненавидела, но после мы всё же подружились с ней и даже как-то раз выпили в четыре ноздри пару бутылок холодного белого вина.

Тюрьма четырехэтажная, если считать подвальные помещения. Эти подвальные комнаты и коридоры я расписал лицами демонов (в основном в монголо-тибетской иконографии; впрочем, воспроизвел я эту иконографию весьма приблизительно), первый этаж я посвятил животным, птицам и растениям, второй этаж отдан людям (повсюду на стенах проступают некие анонимные лица), третий этаж принадлежит ангелам, серафимам и херувимам; что же касается четвертого этажа (где располагаются две территории для прогулок заключенных под открытым, но контролируемым небом), то этот последний этаж принадлежит богам.

Внешняя стена тюрьмы расписана лицами задумчивых анонимов, интровертно взирающих на поезда, проносящиеся по близлежащему железнодорожному мосту. Лица словно бы говорят пассажирам этих поездов: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся…» Хотя, мне кажется, в этой просторной тюрьме не было других заключенных, кроме скульптора-отравителя. Человека, расстрелявшего городское правительство, отправили в сумасшедший дом, а вот скульптора сочли вменяемым, и он продолжил свою жизнь в тюрьме. Надеюсь, мои картинки на стенах хотя бы отчасти заменили ему любимые розы.

Вскоре после расписывания тюрьмы директор цугского музея Маттиас Хальдеманн, автор вдумчивой книги о творчестве Кандинского, прибыл в Москву с ясно сформулированной целью – посетить Мавзолей Ленина. Рано утром мы с Маттиасом оказались на Красной площади. Несмотря на рассветный час, мы увидели длинную очередь желающих попасть в Мавзолей. Мы встроились в эту очередь, настроив себя на долгое и терпеливое ожидание. Но нам не пришлось отточить наше долготерпение. Внезапно мы увидели яркую и отчасти даже гротескную фигуру, которая вальяжно продвигалась вдоль очереди.

Виктор Пивоваров и ПП на выставке «Отец и сын». Кунстхаус Цуга. 1999 год

Борис Гройс и ПП на «Выставке одной беседы». Кунстхаус Цуга. 2001 год

Это был, вне всякого сомнения, американский ковбой, типичный представитель мира Дикого Запада – в широкополом стетсоне, в красном шейном платке, в клетчатой рубахе и кожаной жилетке, в скрипучих мокасинах и кожаных штанах с бахромой. Короче, полный ковбойский прикид – вот разве что без тяжеловесных кольтов на бедрах. Вдруг мы осознали, что его бронзовое лицо смотрит именно на нас прямым и честным взглядом своих безоблачных глаз. Он подошел к нам и заговорил, изъясняясь на том самом американском английском, на котором говорят в прериях. К нашему изумлению, он предложил нам за некий ризонабл прайс провести полную экскурсию по Мавзолею и прилегающему кладбищу возле Кремлевской стены. Причем без всякой очереди. Этот человек рассказал, что он этнический белорус, родился в Нью-Джерси. И всю жизнь прожил там, но вот уже пару лет тусуется в Москве, промышляя кремлевскими экскурсиями. Мы, конечно, согласились на его предложение. Двести баксов, кажется. Так я второй раз в жизни увидел Ленина. Ковбой-белорус бойко комментировал мумию на загорелом языке прерий.

Явление кремлевского ковбоя в начале нулевых годов показалось мне символичным. Мы вступали в десятилетие, прошедшее под знаком медитации на американские стереотипы. До сих пор помню его светлоглазое лицо, чем-то похожее на лицо актера Рутгера Хауэра.

Глава тридцать пятая

Потсдам

Итак, всё в очередной раз изменилось. Девяностые закончились, начались нулевые. В момент их наступления Ельцин произнес скрипучим голосом: «Я ухожу…» Это было в канун нового, 2000 года. Было ощущение, что Дед Мороз, который должен приходить на Новый год, вместо этого вдруг, наоборот, взял и ушел. Но окончательное наступление нулевых произошло после 11 сентября 2001 года, когда два серебристых самолета врезались в два небоскреба. Близнецы обрушились. Шизопринцип был низвержен – и это принесло земному шару новые бесчисленные страдания. Инспекция «Медицинская герменевтика» закончила свое существование. Группа испустила дух в возрасте подростка, но осталось ощущение, что прожила эта группа несколько столетий, настолько дикое количество всего было создано, сказано, придумано, испытано, написано, инсталлировано, нарисовано, выставлено, испробовано, первооткрыто, изобретено, выхохотано, выкурено, выпито, вколото, съедено, выебано, проглочено. Долго еще, надо полагать, мифические исследователи исследователей будут разгребать последствия этого феномена под названием МГ. Отголоски нашей деятельности звучат в самых разных сферах, включая (естественно) сферы незримые и таинственные. Самые различные и никак не совпадающие между собой образы нашей группы зеркальными осколками сверкают в зеленых водах коллективного воображения. Нас описывают то в виде высоколобых философов, придумавших совершенно непрозрачную и предельно сложную систему терминов и понятий, то мы предстаем в образе пронырливой арт-мафии, в чьих подводных щупальцах долго то ли задыхался, то ли резвился московский арт-мир. Горжусь замечанием одной английской журналистки, написавшей, что наша группа на семь лет затормозила вхождение российского искусства в интернациональный контекст. Эти слова ласкают мое смешливое сердце! Иногда описывают нас в виде конченых джанки, чуть было не затащивших художественный мир в пучину бездонных галлюцинаций. Видят в нас то хитрецов, то невменяемых, то невменяемых хитрецов. Ну, собственно, всё, что говорят о МГ, могут сказать и говорят обо мне. В любом случае группа МГ произнесла вслед за Ельциным: «Я ухожу…» – и исчезла, оставив на память широкому и узкому читателю роскошный подарок – двухтомный роман «Мифогенная любовь каст».

В моей жизни тоже наступил совершенно иной период, и начался он с двух поездок в Крым в августе и сентябре 2000 года. Кроме того, двухтысячный год, представляющий собой нейтральную полосу между годами 90-ми и нулевыми («А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты», поется в песне), оказался богат на официальные встречи и торжественные мероприятия: за одно лето этого года я сподобился пожать руки испанской королевы, шведского короля и действующего президента Германии. Королева посетила открытие биеннале в городе Валенсия – в этой выставке я принял участие по приглашению английского кинорежиссера Питера Гринуэя, который курировал это пышное мероприятие. Точнее, кураторов было два: Питер Гринуэй и Роберт Вилсон, оба режиссеры, но один – киношный, другой – театральный. Соответственно, биеннале состояла из двух фракций, одна из них окрашена киносознанием, вторая – крайне театральна.

Фракция Гринуэя раскинулась в стенах древнего монастыря и называлась, если не ошибаюсь, «Тело» или «История тела». Экспозиция подразделялась по телесному принципу: разделы назывались «Ноги», «Живот», «Грудная клетка», «Гениталии» и так далее. Я очутился в «Голове», где и представил небольшую инсталляцию «Этих людей никогда не было». Тогда я был увлечен рисованием на стенах. В своем белом отсеке я нарисовал на стенах лица неких людей: старушка, уголовник, кинорежиссер, сельская девочка, офицер, учительница, агент по специальным поручениям… Лица сделаны черно-белой гризайлью, достаточно реалистичные, снабжены довольно живым выражением черт. Из их уст вылетали баблы с текстом. Их реплики свидетельствуют, что эти персонажи только что разузнали о том, что их не существует и никогда не было, что они лишь изображения на стене. Кто-то из нарисованных выражал изумление, кто-то протестовал или отчаивался, старушка с хитроватым прищуром выражала хитрое смирение со своей судьбой, режиссер что-то лепетал про мир теней, девочка находила ситуацию забавной, с чем не мог согласиться уголовник, утверждавший, что всё это «не по понятиям»…

Вспоминается в этом контексте стихотворение «Нарисованные», которое мы написали вместе с моим другом Юрой Поездом.

Пока я рисовал на стенах эти лица, за моей спиной нередко появлялся в качестве любезного призрака Питер Гринуэй и всегда лишь для того, чтобы осведомиться, всё ли у меня в порядке, достаточно ли комфортен отель и радует ли меня испанская погода. Отель был комфортен, и погода радовала: каждый день мы с Элли и Африкой зависали на пляже, где, словно белоснежный скелет ископаемого ящера, громоздилось только что построенное здание архитектора Калатравы. Европа только что объединилась, Испания была охвачена эйфорией, в страну хлынули евроденьги… Это была, наверное, последняя поездка, когда мы с Элли были счастливы вместе.

В этой выставке «Тело» участвовало множество художников из разных стран, в том числе трое русских, которые приглянулись Гринуэю: Африка, Кулик и я.

Что же касается Боба Вилсона, то в его фракции были задействованы исключительно русские: барочному монастырю, где царствовал Питер, противостоял гигантский ангар – там Боб развернул выставку Russian Madness.

Не вполне помню, какие именно проявления русского безумия заполняли собой этот ангар, но всё было очень феерично, театрально. Помню, как Пригова поднимали на тросах под высокий потолок ангара вместе с массивным письменным столом – Дмитрий Александрович сидел за столом высоко в воздухе, издавая фирменный «вопль кикиморы».

Был Петлюра со своим шоу, включающим неизменную старушку пани Броню, – этот ветхий цветок русского безумия Петлюра бережно доставил в Валенсию прямо с Петровского бульвара: отъехавшая старушка кружилась в балетных пачках, ее бледное морщинистое личико лучилось детским маразматическим счастьем, она воображала себя маленькой девочкой, согретой радостным вниманием взрослых.

Еще более фееричным и грандиозным оказался праздник, устроенный по случаю открытия биеннале в том самом здании Калатравы, которое выползало на пляж белоснежным скелетом динозавра, – неимоверный салют, какое-то шоу на прудах… Мы сидели за банкетным столом вместе с королевой: по одну руку царственной персоны синел глазами вежливый призрак Гринуэй в сером британском костюмчике, по другую щедро фонтанировал «отец родной» Вилсон, раскованный покровитель русского безумия.

В то же лето состоялась некая выставка в Мальмё на юге Швеции: там я снова рисовал на стенах лица людей, которых никогда не было (идея несуществования обаяла меня тем летом), – на вернисаж явился шведский король собственной персоной. Шведский король и испанская королева не произвели на меня особого впечатления, да они к этому и не стремились. Если бы на их головах сверкали короны, если бы плечи их пушились горностаевыми мантиями, а ладони отягощены были скипетрами – тогда они запомнились бы мне лучше. Но выглядели они скромно, поэтому я не могу воссоздать в своей памяти нейтральные лица монархов, чего нельзя сказать о президенте Германии: этот господин прочно запечатлелся в моей памяти, и вовсе не благодаря своему облику (выглядел он тоже вполне функционально: седой, невысокий, с резкими, но незапоминающимися чертами лица). Зато он произнес потрясающую речь, столь лаконичную, что сейчас, по прошествии семнадцати лет, я могу воспроизвести ее почти дословно.

Я явился в берлинский дворец Бельвю после упоительной любовной ночи, которую провел в скользящих объятиях молодой длинноногой берлинки, обладающей веселым и любознательным нравом. Той ночью воспламенилась и сгорела почти наполовину книга философа Подороги, из которой я необдуманно соорудил крышу над свечкой. Я счел кощунством покупать эту книгу во второй раз, поэтому философия Подороги осталась мне неизвестной. Видимо, философские тексты ревнивы и страдают от любовных сценок – и здесь мне вспоминается залитый кровью «Анти-Эдип» Делёза и Гваттари. Это так же верно, как и то, что животные ненавидят литературу абсурда.

Один раз кот моих знакомых по имени Пират уничтожил книгу пьес Ионеско с помощью своего шершавого языка. Это крупное и щедро опушенное животное пристроилось к раскрытой книге и яростно лизало ее страницы до тех пор, пока в толще книги не пролизалась огромная неряшливая дыра. Уверен, что никто перед этим не орошал эти страницы молоком, или валерьянкой, или какими-либо другими веществами, которые могли бы пробудить в коте лизательный рефлекс. В другой раз собака, которую Милена встретила зимой на холодных улицах Праги и привела домой, растерзала в клочья самодельное издание Хармса с оригинальными иллюстрациями Кабакова.

Видимо, животные (во всяком случае, те, что живут рядом с нами) желают видеть в человеке существо логическое и отвечают актами вандализма на любую попытку людей культивировать в себе абсурдистское начало.

Почему, собственно, я оказался во дворце Бельвю и как так случилось, что предо мной предстал Йоханнес Рау, президент объединенной Германии? Прибыл я туда в качестве делегата конференции под волнующим названием «Потсдамские встречи» – весьма официальное мероприятие, посвященное культур-контактам между Россией и Германией.

В обществе министров, культурологов, директоров театров и музеев, дирижеров, журналистов, издателей и других ответственных лиц я сидел в зале дворца, весьма невыспавшийся, но зато счастливый, потому что всё мое существо еще было полно ощущением длинного девичьего тела. Все сидели в наушниках: в наши уши скоро должен был влиться синхронный перевод президентской речи.

И вот перед нами предстал низкорослый и седовласый господин в черном костюме, с квадратной головой и чрезвычайно свободной манерой движений, которую я бы назвал расхлябанно-собранной. Некоторая упругая развинченность его жестов не отражалась на его лице: оно оставалось неподвижным, резким, как бы слегка скорбным.

– Окидывая взглядом историю отношений между нашими странами, я спрашиваю себя: что мы дали друг другу? – так начал президент свою речь и сделал значительную паузу.

Я уже понимал, что передо мной мастер пауз. Молчание длилось дольше, чем все ожидали, после чего президент веско продолжил:

– Только страдание.

Повисла еще одна пауза, еще более напряженная и значительная. Президент обвел нас как бы угрюмым, но крайне трезвым взглядом и молвил:

– Более того, ничего не позволяет нам думать, что иначе будет впредь.

Настал черед третьей паузы. По ее истечении президент произнес:

– Тем не менее общение – самоценно.

После этого он попрощался со всеми коротким кивком и покинул трибуну, украшенную германским орлом.

Эта речь, достойная римского императора, сообщила мне, что дух Священной Римской империи германского народа еще жив. Можно даже сказать, жив и здоров.

Глава тридцать шестая

Смерть английского поэта

Once upon a time на моих глазах умирал английский поэт. Можно даже сказать, что он умирал у меня на руках, но это преувеличение – я сидел рядом с больничной каталкой, на которой лежал старик, шепчущий свои последние речи. Дело было в Иерусалиме. Я тогда плохо знал географию Священного города и почти совсем не знал этого старика, с которым провел последние часы его долгой и, возможно, прекрасной жизни.

Я оказался в этой ситуации случайно: в один из дней 1999 года (последний год века и тысячелетия) я отправился из Тель-Авива в Иерусалим в гости к одной приятельнице, которая обещала мне увлекательные прогулки по древним улочкам.

Я сел в автобус и в его комфортабельной утробе двинулся в путь по прямому, как линейка, шоссе № 1, соединяющему Тель-Авив и Иерусалим. Всякий, кто ездил этим путем, знает его вехи: мусорная гора, светящийся завод на горизонте, потом сосновые леса светло-ржавого цвета; у подножия сосен такого же ржаво-кирпичного цвета старые автомобили, пустые автобусы, грузовички – мемориальные останки исторического прорыва иерусалимской блокады. Постепенно ландшафт становится горным, объявляются белые скалы, пока наконец на повороте дороги (не такая уж она прямая, эта дорога) не открывается взгляду город, который в детстве мы видели на русских иконах в виде почти абстрактной структуры, в виде ступенчатой поросли белых домиков – казалось бы, слишком современных для старинных иконных досок. В реальном Иерусалиме есть нечто сходное с теми иконными изображениями.

Приятельница рассказала мне, что неподалеку от ее квартирки (квартирка с небольшим садом, где гнездился еще и чайный столик в русско-дачном стиле) живет английский старичок-поэт. Решили навестить старичка, познакомить меня с ним. Зашли на чай, познакомились, поболтали. Небольшой светлый старичок-лондонер. Звать Дэвид Силк. То есть, иначе говоря, Давид Шелк. Или Шелковый Давид. Этому старичку пришло в седую голову, что надо бы умереть в Иерусалиме. Я стал свидетелем осуществления этого намерения.

Через пару дней я снова явился в Иерусалим из приморского города ласточек, чтобы продолжить свои блуждания по древним улицам рука об руку со смугловатой девушкой из Петербурга. Но этим блужданиям не суждено было состояться в этот раз. Стоило мне приехать, как ей позвонил старик сосед и сказал, что ему плохо. Мы побежали к нему. Старик лежал на полу рядом с телефоном. Сразу было видно, что этот шелковый путь близится к своему завершению.

Мы вызвали скорую. Скорая отвезла старика в больницу, и я поехал с ними. Мы провели всю ночь в приемном отделении одной из иерусалимских больниц. Старика всё никак не могли госпитализировать, потому что в тот вечер молодая арабская свадьба попала в дорожно-транспортную переделку. Их постоянно привозили – молодых, смуглых, в нарядной одежде, забрызганной кровью. Следом за пострадавшей молодежью прибывали их родные, прослышавшие о случившейся беде. Женщины по восточному обыкновению громко кричали и плакали, устраивали истерики. Врачи пытались всех спасать, но согласно врачебной этике мой лондонский старик был слишком стар и, видимо, слишком безнадежен, поэтому нам пришлось ждать до утра в хрупком отсеке из передвижных стен. Старик лежал на каталке, то приходя в себя, то уплывая. Время от времени он держал меня за руку и что-то рассказывал – в основном про двадцатые годы в Лондоне, про тогдашних девушек, про поэтические тусовки, где упоенно читались вслух модернистские стихи.

Обрывки английских фраз, иногда невнятные. Только на рассвете его наконец приняли в больницу, и я ушел.

Помню, как вышел из клиники и брел растерянно по рассветному городу – розовато-палевому, как на иконных досках. Замок Ирода скромно громоздился в робких солнечных лучах. Плавно и тихо скользили толстые зеркальные автобусы по теплому асфальту. Не успел я дойти до знакомой мне Яффа-роуд, как в кармане штанов зазвонил мобильник. Звонили из больницы, сказали, что мой старик умер. Мистер Силк был совершенно одинок. Я так и не прочитал его стихов, хотя мой приятель поэт Саша Бараш утверждал, что Силк был довольно известным поэтом и когда-то пользовался уважением в литературных кругах Лондона – наверное, в те самые двадцатые годы, о которых старику хотелось вспоминать перед смертью.

Состояние у меня тогда было какое-то оцепеневшее. Помню, мне трудно было сосредоточиться на чем-либо и я почти не обращал внимания на красоту Вечного города, концентрируя свой взгляд лишь на молоденьких девушках в темно-зеленой форме, которые патрулировали улицы с автоматиками на хрупких плечах. Вскоре я сошелся с одной из таких – ее звали Лейран, она подошла ко мне в клубе и хрипловато сказала, что ей восемнадцать лет и что она только что дезертировала из рядов израильской армии. На ней была чужая мужская одежда – подвернутые штаны, футболка до колен. Она не очень-то хорошо владела английским, поэтому не стала тратить лишних слов – просто взяла меня за руку и отвела на берег моря, где мы сразу занялись любовью. Опять был рассвет, как в утро смерти старика, но уже не в Иерусалиме, а в Тель-Авиве – плоском приморском городе, который я называл городом ласточек.

Впоследствии отношения у нас были на удивление простые: около месяца мы встречались каждый день и только для секса, а после разбегались, как некие животные.

Глава тридцать седьмая

Гипноз

Знаки – это война.

Маннергейм

Все мы живем под гипнозом знаков (начиная с «высоких» знаков религий и идеологий: крест, полумесяц, звезда, свастика, серп и молот, мандала «инь – ян» – и кончая денежными знаками, товарными знаками, дорожными знаками, знаками, предупреждающими об опасности, наконец, буквами – и так далее, вплоть до микроскопической бесконечности). Та энергия, которая позволяет знаку держать нас в загипнотизированном состоянии, проистекает из двух источников. Один источник – это функционирование знака в поле его прочтения (то есть «настоящее» знака). Второй источник – история знака, его таинственное прошлое, включающее в себя наиболее загадочный момент – превращение в знак того, что раньше знаком не было. Процесс эрекции – превращение пениса (не-знака) в фаллос (универсальное «фаллическое означающее») представляет собой один из наиболее гипнотических «пропусков», «слепых пятен» нашей культуры. Созерцание этого «несозерцаемого», символически «невидимого» процесса (который, как правило, оказывается за кадром даже в самых жестких порнофильмах, претендующих на то, чтобы «показать всё»), составляет содержание фильма «Гипноз».

Фильм «Гипноз» состоит из шести эпизодов с одинаковым содержанием. В каждом из них девушка смотрит на мужской член, и под ее взглядом член встает. Никакого телесного контакта между ними не происходит, всё ограничивается взглядом, который также не имеет ярко выраженного эротического привкуса. Несмотря на ясность и минимализм происходящего, фильм содержит в себе серию вопросов.

Первый вопрос: кто (девушка или член) является объектом, а кто субъектом гипноза? То ли девушка своим взглядом гипнотизирует член, заставляя его встать (вспоминается факир с дудочкой, выманивающий змею из мешка), то ли она сама оказывается загипнотизированной процессом эрекции. Каждый эпизод из шести по-разному отвечает на этот вопрос.

Мы видим те конвульсии, которые сопутствуют перерождению «не-знака» в «знак», и ритм этих конвульсий, иногда напоминающий танец, сам по себе (как кажется) передает некую информацию: происходит визуализация (или попытка визуализации) «тайного текста» нашей культуры, в которой знак и конфликт связаны нерасторжимыми узами. Член кажется лицом нечеловеческого существа, он есть Чужой, Alien, вступивший в диалог с эпицентром человечности, иконой гуманистической культуры – с прекрасным девичьим лицом. Каждое из этих шести лиц отсылает к различным канонам красоты (Ренессанс, Античность, 30-е годы, Fashion TV и так далее), в то время как член в промежуточном состоянии между пенисом и фаллосом не отсылает ни к чему, кроме смутных ассоциаций из области природоведения, архаической мифологии или научной фантастики (жизнь птиц, гусениц, Ева и змей, Чужой, инопланетяне и тому подобное). Этот диалог двух профилей выглядит каждый раз иначе: то это похоже на флирт или процедуру соблазна, то на допрос, то на медитацию, то на научное исследование, то на осторожный светский разговор.

Фильм «Гипноз» – достаточно смелый эксперимент, заслуживающий (на мой скромный, а точнее, нескромный взгляд) почетного места как в истории кинематографа, так и в истории экспериментальной психофизиологии. Поведаю вкратце о тех событиях, которые предшествовали его появлению на свет.

В 2003 году должна была открыться (и открылась) большая и значительная выставка «Берлин – Москва». Куратором выставки был Юрген Хартен, уже хорошо знакомый читателю этих записок, а местом проведения выставки назначили известный берлинский выставочный дворец Мартин-Гропиус-Бау. Юрген пригласил меня поучаствовать в этой значительной выставке. Сразу же стало ясно, что по такому случаю следует создать нечто грандиознообразное, затрагивающее глубинные нервы, связующие Россию и Германию. Охваченный ощущением исторической ответственности, я вначале решил выступить в роли художника-продюсера, а именно продюсировать величественный совместный концерт двух групп – Rammstein и t.A.T.u. По моей мысли, эти две музыкальные группы вполне олицетворяли те страны, которые породили их sound. Мужской дух германских земель отливался в облике крепких и романтичных парней, чье хмурое и благородное рычание давно заткнуло за пояс злоебучего Вагнера. Современная Россия представала в облике двух хрупких девочек-лесбиянок (в данном случае не столько реальных, сколько символических лесбиянок), чья пронзительная влюбленность друг в друга принимала трепетную форму детского протеста, смело плюющего кусочком ароматной жевательной резинки в застывшую харю общества. Мое предложение понравилось Юргену, предварительные переговоры в Берлине прошли быстро и продуктивно – местом проведения будущего концерта выбрали огромный театр Геббеля (не путать с Геббельсом, хотя соблазн перепутать очень велик). Директор театра Маттиас Лилиенталь принял живейшее душевное участие в обсуждении этого проекта, он заверил меня, что с Rammstein проблем не будет, так как он их хорошо знает: ребята, по сути, нежнейшие, отзывчивые, скромные и вовсе не избалованные, и они будут рады влиться в такой концептуально насыщенный замут. Эта отзывчивость радостно удивила меня, я думал, что Rammstein в Германии – это нечто вроде Мадонны в Штатах, но ошибся: Германия (в отличие от Америки) суровая и спартанская страна, она не балует своих звезд.

Итак, немецкая сторона брала на себя парней, на моей же совести оставались девочки – мне следовало организовать участие «Татушек» в задуманном мной концерте. Я вернулся в Москву с письмом, официально подписанным директором театра, приглашающим Юлю Волкову и Лену Катину принять участие в данном мероприятии. Я собирался выйти на связь с Иваном Шаповаловым, который тогда был продюсером «Тату», но в первый же московский вечер отправился в клуб танцевать, и там мне подвернулась Маша Цигаль – ее я знал довольно давно и даже участвовал пару раз в качестве модели в ее модных показах. В 90-е годы мне случалось время от времени расхаживать по подиуму, демонстрируя одежду, дизайнированную моими приятельницами и приятелями, – занятие это мне нравилось, а порою даже платили долларов шестьдесят или восемьдесят за такие расхлябанно-собранные хождения. Я сдуру рассказал Маше Цигаль про мой проект концерта Rammstein – «Тату», она тут же вписалась, сказала, что участие «Тату» берет на себя, типа она одевает этих девчат, дружит с ними и так далее.

При этом она заявила, что нам совершенно необходимо встретиться еще с различными нужными людьми – и вот мы стали встречаться с этими людьми в клубах и ресторанах, но все эти нужные люди были ненужными, и вообще эта возня меня мгновенно утомила. Сладостные волны московской жизни уносили меня совсем в ином направлении, к тому же меня вдруг посетила идея фильма «Гипноз», поэтому я изменил свой план и послал Юргену проект фильма. Юрген меня и в этом поддержал, и я срочно приступил к съемкам.

Итак, перед вами, дорогие телезрители, вновь появляется господин Петр Петербург, кинорежиссер. Конечно, я вовсе не собирался подписывать свой фильм этим благородным именем, но внутренне, втайне от всех, я являлся Петербургом в те дни. Съемочная команда, которую я собрал под своим началом, была крайне многолюдной. А именно состояла из Володи Могилевского и его тогдашней подруги Иры Гватуа. Что же касается моего медиумического желания выступить в роли сводни между немецкими парнями и нашими подросткообразными девчатами, то мне, видимо, удалось пробить некий астральный коридор в этом направлении: хотя я и отказался организовывать совместный концерт Rammstein и «Тату», но в некой небесной канцелярии это намерение всё же было зафиксировано, и через несколько лет после описываемых событий эти группы повстречались уже без какого-либо моего участия. И не только лишь повстречались, но, более того, записали совместными усилиями превосходную песню о Москве, где парни браво рычат «Москау!», в то время как ангельский голос одной из девочек выпевает на светлой советской волне: «Пионеры там и тут песни Ленину поют!». В сленговом обозначении «Ленин» я склонен усматривать в данном случае самого себя, поэтому телезрители поймут меня в моей необозримой гордыне, возникающей в рамках инфантильного самообольщения, старательно поддерживающего в моей душе мистическое убеждение в том, что именно я являюсь астральным отцом и в то же время адресатом этой восхитительной песни.

О священные мыльные пузыри и хрустящие упущенные возможности! Я обращаюсь с этих страниц к могущественным кинокомпаниям, таким как «Парамаунт» или же «Коламбия Пикчерз», адресуя этим гигантам кинематографической индустрии деликатнейший призыв: когда дойдет дело до экранизации этих записок (в чем я не сомневаюсь), я буду крайне признателен авторам будущего фильма, если они сочтут возможным вплести вышеуказанную песню в ткань аудиального сопровождения эпического кинополотна! И вообще, раз уж об этом зашла речь, я собираюсь снабдить авторов этой будущей ленты некоторым количеством рекомендаций. Во-первых, мне хотелось бы, чтобы общая эстетика была черно-белой, сдержанно-барочной, с элементами абстрактного минимализма, чтобы в кинофильме было много черно-белых ослепительных сияний, бликов, всполохов, рефлексов, резко контрастирующих с глубокой, сочной черно-белой тьмой, которая (умоляю!) нигде не должна выцветать, подергиваться белесой патиной – всё что угодно, только не имитация документального эффекта! Уверяю вас, уважаемые коллеги, этот фильм обязан быть не документом, но артефактом. Повторю для вящей убедительности: не документ, но артефакт! Проявите щедрость и в то же время максимальный такт в области построения галлюцинозного криптофильма, но попробуйте обойтись без сюрреализма, без критики, без сладкого и горького, без трагизма и без комизма, попробуйте обойтись также без очевидного юмора, без иронии, без дидактики, без морали, без угрюмства, без омерзительного, без игривости, без чересчур крупных планов, без сантимента, без политической корректности, без бодипозитива, без протеста, без антиэстетики, без лилипутов и битого кафеля, без истерик, без российских актеров, без политики, без неоправданных торможений, без глубокомыслия, без антисоветчины, без высокомерия. Just be cool, dear ladies and gentlemen! Побольше нагих и прекрасных девушек в кадре! Никогда не помешает море, а также порадуют пустые белые столы, тени, мангусты, манжеты, танцы, отражения в стеклах очков. Подавите в себе всяческое стремление к оригинальности и не бойтесь банальных и прямолинейных гэгов. Актерский состав – исключительно англичане и американцы, please. Пистолеты, поезда, статуи, корабли, виллы, бассейны, заснеженные леса, белые кошки и белые собаки приветствуются. Советскую и постсоветскую атрибутику желательно показывать без критики, без андерстейтмента, нежно пропуская сквозь призму психоделического (но не идеологического) восхищения. Не забывайте о терапевтическом эффекте, но не доверяйте мифу о катарсисе. Требуется сложная галлюциногенная анестезия без намека на хирургическое вмешательство. Немного психоанализа не повредит, но лишь в классическом венском исполнении. Никакой эго-психологии, скорее напротив: океан инсайтов без какого-либо гештальта. Проявите холодность во всем, что не касается эротических сцен, если же у вас хватит смелости перейти заветную черту известных ограничений и вы вторгнетесь на территорию эстетизированной порнографии, то я буду только рад: нежность к живым телам исцеляет душу. Да, нежность к телам, а также к их теням и отражениям – этой нежностью я советую вам пропитать ваш фильм, пропитать словно бы ненароком, как бы задумавшись о чем-то другом. Ну и главное, дамы и господа: никакой театральщины, ничего, что хоть сколько-нибудь напоминало бы о театре! Следует тщательно избегать собеседований в тесных интерьерах: если уж у персонажа явилась потребность что-либо изречь, то здесь вам не обойтись без ландшафта за его или за ее спиной. И побольше действующих лиц: их должно быть столько, чтобы они не могли уместиться даже на самой раздольной театральной сцене!

Кажется, мне удалось мимоходом перечислить свои кинематографические принципы, если же вы вздумаете проигнорировать мои ненавязчивые пожелания, то я (если буду жив) натравлю на вас моего лондонского агента Елену Уокер, женщину отважную и воинственную, чьи боевые навыки вполне могут реализоваться в акте разрывания ваших деловых тел на мелкие клочья. Если же я не буду жив, то натравлю на вас какого-нибудь микроскопического и пушистого ангела, который будет болезненно покусывать мочки ваших ушей своими светящимися, но острыми зубками – и так всякий раз, когда вам придет охота презреть кинематографические заветы Петра Петербурга в деле экранизации данных записок.

Пригласительная открытка на выставку «Гипноз» в галерее «Риджина». 2003

Переходы от реалистических эпизодов к фантасмагорическим должны быть резкими, капризными и не обоснованными никакой зримой логикой. Что же касается актера, исполняющего мою роль, то я представляю себе долговязого и худосочного англичанина с постным, но совершенно незапоминающимся лицом, вовсе непохожего на меня – и уж конечно никто не потребует от вас искать актера с разбегающимися в разные стороны зрачками!

Всего вышеперечисленного вы не найдете в фильме «Гипноз», и всё же в отношении этого фильма я пребываю в том инфантильном самообольщении, о котором упомянул выше, пребываю в объятиях той фантазматической гордыни, которая, пожалуй, присуща Петру Петербургу более чем кому-либо еще из коллектива моих субличностей. И эта гордыня, это самообольщение заставляют меня настаивать на том, что данный фильм (хотя он, в общем-то, никому не известен и никакого фурора не произвел) – это нечто вроде кинематографической классики. Ну и прежде всего я настаиваю со всей пылкостью, со всем маразматическим упорством, на какое я способен, что это – произведение киноискусства, что это именно фильм, а никакое не видео, не видеоролик и уж тем более не какой-нибудь там сраный видео-арт! К видео-арту я всегда относился и продолжаю относиться с колоссальной прохладцей и никогда не осмелился бы предложить изделие из этого разряда своему уважаемому другу Юргену для столь знаменательного мероприятия, каким обязана была стать выставка «Берлин – Москва».

Фильм (первый в крайне короткой гирлянде отснятых мною, точнее Петром Петербургом, фильмов) весьма минималистичен и состоит из шести эпизодов. В каждом эпизоде задействованы девушка и мужчина, то есть всего в фильме участвуют двенадцать актеров, шесть девушек и шесть мужчин, хотя, возможно, в данном случае эти люди являются не столько актерами, сколько подопытными в поставленном эксперименте. В каждом эпизоде мы видим лицо девушки, перед которой неподвижно стоит обнаженный мужчина. Член мужчины находится на уровне девичьего лица. Что же касается лица мужчины, то его не видно – мы видим только член и нижнюю часть живота. Девушка также пребывает в неподвижности: она пристально смотрит на член стоящего перед ней человека. В начале каждого эпизода член находится в спокойном, невозбужденном состоянии. Задача девушки состоит в том, чтобы «поднять» член взглядом, привести его в стоячее эрегированное состояние. При этом, согласно условиям эксперимента, она не должна предпринимать никаких действий – она не должна прикасаться к телу мужчины, она не раздевается, не смотрит ему в глаза, не совершает никаких эротических жестов или же гримасок, короче, не производит ничего возбуждающего. В ее распоряжении одно лишь средство воздействия – взгляд, сфокусированный на члене. По идее она должна зарядить свой взгляд, послать члену некий импульс, который заставил бы его возбудиться и войти в состояние эрекции. Таковы условия эксперимента. Это в данном случае и есть гипноз: девушка гипнотизирует хуй взглядом.

Хотя при этом постоянно остается открытым вопрос: не является ли она сама загипнотизированной тем процессом превращения пениса в фаллос, который разворачивается в эпицентре ее сосредоточенного зрения? Когда хуй наконец встает (что занимает различный отрезок времени в каждом из шести эпизодов), сценка обрывается и начинается следующая, где происходит то же самое, но уже с другой парочкой.

Фильм черно-белый, окрашенный в тона легкой сепии, что сообщает происходящему некоторый retro-flavour. В качестве звука использована виолончельная музыка Телемана. Я с самого начала, обдумывая замысел этого фильма, представлял себе звук виолончели – в нем присутствует некое телесное нагнетание, да и вообще виолончель крайне физиологична (если не сказать порнографична), но при этом в этой барочной музыке присутствует то, что и в целом пронизывает собой весь дискурс барокко: алхимическая возгонка телесных фактов до состояния многозначительных абстракций. Следует отдать должное Фрейду, который произвел радикальную редукцию в театре символов: всё означает собой гениталии. Однако из этого логически вытекает и обратное: гениталии обозначают собой всё. Энергия либидо есть энергия познания, впрочем, здесь у меня возникает опасение, что современный читатель, слегка зомбированный знакомством с американской публицистикой, может подумать, что под словом «познание» я подразумеваю обретение знаний. Фокус на гениталиях задолго до Фрейда задан уже историей грехопадения Адама и Евы, как она изложена в Книге Бытия: поддавшись на искушения змия, Адам и Ева вкушают от древа познания добра и зла, но единственное знание, которое они получают в результате данной дегустации, – это знание о собственной наготе, а единственное желание, которое посещает их вслед за обретением этого первичного знания, – это желание прикрыть чресла фиговыми листьями. По всей видимости, они чувствуют резкую и внезапную потребность скрыть тот источник, откуда проистечет грядущее человечество. Груз грандиозной ответственности падает на их хрупкие причинные места. Эти порождающие зоны беззащитны перед грозным ликом собственной Миссии, поэтому перволюди прикрывают (защищают) их, выводя за пределы легального созерцания. Рассматривая различные порнофильмы (а данный вид зрелища посвящен, как известно, срыванию фиговых листков, что следует понимать как инсценировку возвращения в первоначальное райское состояние, предшествующее грехопадению), я в какой-то момент обратил внимание, что в этих визуальных фиксациях, несмотря на их (казалось бы) предельно откровенный характер, как правило, не показан сам момент трансформации пениса в фаллос. В начале сценки хуй, бывает, мелькнет в своем неангажированном и безразличном ко всему виде, а уже затем появляется в боевой стойке, но все те фазы постепенного роста и распрямления, которые детородный отросток проходит между двумя своими ипостасями, обычно остаются скрыты от зрителя. В библейской истории немало галлюцинаторных аспектов, в частности средневековые схоласты нередко намекают на то, что плод познания пробудил Адама от грез и только после этого он осознал, что хуй произрастает из его собственного тела: до этого момента он не узнавал себя в себе – член представлялся ему автономным змеем-искусителем, шепчущим невнятные речи, да и вообще тела перволюдей были настолько анестезированными, настолько одеревеневшими, что они казались себе двумя табуированными деревьями, отрешенно плодоносящими среди эдемского лета, переходящего в эдемскую осень.

Итак, этот фильм – документ или артефакт? По всей видимости, и то и другое. С одной стороны, это вроде бы визуальная документация психофизического эксперимента (чьи предварительно заданные условия выполнялись неукоснительно). С другой стороны, этот документ таким образом подан и обработан, что превращается в минималистический артефакт, в аскетический трофей, продолжающий ту линию концептуального кинематографа, последовательным приверженцем которой был Энди Уорхол. В этом деле Энди является продолжателем своего киногуру (слово «киногуру» подозрительно напоминает «кенгуру»), а именно таинственного Брюса Коннера, чьи короткометражки и на меня произвели колоссальное впечатление. В особенности могу это сказать о фильме Коннера «Бикини-47». Зрелище испытательного атомного взрыва на атолле Бикини, многократно повторяющееся, бесконечная ротация вновь и вновь совершающегося Апокалипсиса, старые, пустые военные корабли вокруг острова, сметенные взрывной волной, разверзающаяся корона, космическая эрекция материи, явленной в одной из своих наиболее радикальных эскалаций, – всё это заворожило меня в максимальной степени, ужас и восторг слились воедино, как пискнула бы романтическая литература – обрррргенау – я посмотрел этот фильмец в Музее кино во Франкфурте-на-Майне в 1994 году. Этому Музею кино я собирался посвятить восемнадцать экзальтированных страниц во франкфуртской главе, а вот посвятил или нет – не помню: я пишу эти записки в разрозненных блокнотах, и у меня нет доступа к ранее написанным фрагментам, а уж состояние моей памяти… об этом вообще лучше промолчать, ведь, наверное, глупо жаловаться в мемуарах на скверное состояние собственной памяти, хотя в этом и могут усмотреть проявление подкупающей искренности.

Короче, случилась в этом Музее кино интереснейшая ретроспектива Коннера, сопровождаемая не менее интересными лекциями, – эти мероприятия я прилежно посещал: с такой же точно прилежностью, с какой посещал я фестиваль лесбийского кино в Кельне. В общем, мой фильм «Гипноз» можно воспринимать как hommage Энди Уорхолу и его учителю Брюсу Коннеру, а последовательная эрекция шести членов является всего лишь тенью атомного взрыва на тихоокеанском атолле. Фильм Брюса Коннера «Бикини-47» вдохновил меня на выставку с тем же названием, которую я осуществил в галерее Гельмана в начале нулевых годов.

Глава тридцать восьмая

Сказка о потерянном времени

В первой половине нулевых годов, несмотря на то что я по-прежнему делал немало выставок в различных галереях и выставочных залах Европы, рисунки и картины мои покупались довольно вяло, да и сам я невзлюбил арт-мир, поэтому старался держаться поближе к игровому кино: в те годы кинопроцесс еще сохранял вокруг себя ауру некоего беспредметного энтузиазма – короче, я часто подрабатывал писанием сценариев и синопсисов. Фантомный киношник Петр Петербург фонтанировал в моем мозгу, придумывая фильм за фильмом. Договариваешься о гонораре и о сумме аванса. Получаешь аванс (в то время, как правило, от четырех до шести тысяч долларов) и начинаешь писать. Пишешь, ощущая полную и абсолютную свободу, потому что заранее твердо знаешь, что никаких денег сверх уже полученного аванса ты никогда не увидишь. Таким образом я написал около десятка сценариев и еще энное количество синопсисов. Ни один из них никогда не превратился в фильм, хотя все они были по-своему прекрасны – я никогда не халтурил, но и не старался особо соответствовать ожиданиям заказчика. Строго следовал за своим собственным галлюцинозом.

После 2007 года я перестал этим заниматься, поскольку арт-бизнес на моем участке фронта вроде бы встрепенулся и оживился. У меня появился агент, стоящий на страже моих интересов, – обитающая в Лондоне Елена Уокер. Ее усилия сдвинули ситуацию с мертвой точки. Затем дальнейшее оживление в этой среде наблюдалось после моей выставки «Город Россия» в галерее «Риджина». И совсем уже лихорадочное оживление, переходящее в некоторое подобие бума, имело место в связи с моим участием в Венецианской биеннале 2009 года, где я показал проект «Ландшафты будущего». Я не буду сейчас останавливаться на описании этих проектов, несмотря на всю их успешность, потому что в своей предшествующей книге «Эпоха аттракционов» я уже уделил этим проектам внимание более чем пристальное.

Взамен я собираюсь представить вашему любезному вниманию один из моих то ли сценариев, то ли синопсисов (даже не знаю, как назвать), написанных в те веселые годы, когда я придерживался системы «деньги вперед». Уже не помню, кто мне заказал это. Следовало как-то осовременить известную пьесу Евгения Шварца «Сказка о потерянном времени». Ну вот я и осовременил. Написал я это году в 2003-м или 2004-м, так что на тогдашнюю современность успел лечь легкий ретрослой.

Циферблат идущих часов. Выстрел. Пуля пробивает стекло и входит в циферблат по центру. Часы останавливаются. Дымящаяся пулевая дырка в циферблате.

Мальчик сидит в центре комнаты на вращающемся стуле с завязанными глазами. Одежда молодежно-рэперская. В руке пистолет. Комната наполнена тикающими часами. Он стреляет в часы по звуку исходящего от них тиканья. Когда последние часы «убиты», начинается песня и титры (рэп-концерт).

Песня о времени:

Инопланетянка сидит в зале, который представляет собой нечто среднее между кабиной управления полетом космического корабля и храмом времени. Колонны в виде песочных часов. Пол-циферблат. Она сканирует пространство космоса. Улавливает тиканье. Поиск источника. На экране проплывают популярные образы планет. Наводит окуляр на Землю. На экране образы разных известных часов Земли (Биг-Бен, Пражский Орлой и т. п.). Она ищет Хронос. Хронос – открытие российских ученых, некая сущность времени. Его можно использовать как оружие. Злые силы хотят спровоцировать Хроновзрыв, который превратит всех в стариков. Она слышит тиканье Хроноса, к которому подсоединено взрывное устройство. Выбрав Спасскую башню Московского Кремля, она транспортирует себя в звезду на Спасской башне. Серебристой каплей стекает внутрь и появляется через отверстие в центре циферблата курантов. Она спускается на землю и, пройдя вдоль стены Кремля за Мавзолеем, крадется по Москве. Лето. Ночь.

Инопланетянка видит американскую старую миллионершу с внучкой-подростком (16 лет). И превращается в существо, которое ночью девочка, а днем – старушка. Превратившись в девочку, она идет тусоваться. Свое инопланетное происхождение она скрывает, выдавая себя за «просто иностранку» – с этим связано много комических ситуаций: она многого не знает и не понимает на Земле, а окружающие люди удивляются: «Неужели этого нет в Америке?» (Типа: как мыть руки водой? Что такое мыло и прочие элементарные вещи, которых нет на ее планете?) Сканируя пространство города, она выбирает клуб, в котором девушка поет о времени. Оказывается в клубе «Времена года» на вечеринке. Показана группа молодых ребят in action.

Диджей (Петя)

Хакер (Коля)

Модель (Инна)

Певица (Яна)

Все вместе составляют группу «Нирвана». Фрагменты модных показов. Девушки на подиуме. Хакер выуживает в Сети первую информацию о Хроносе (см. далее).

Диджей у пульта. Танцы и т. п.

На рассвете все засыпают в чилауте, а инопланетянка убегает и превращается в старушку.

Сканируя пространство своим слухом, она слышит песню о мгновениях, которую поет группа стариков в доме престарелых «Домодедово». И приходит к ним. Группа старичков и старушек «Незабудка» поет советскую песню: «Не думай о секундах свысока…»

Ученый (академик Захар Палыч Северный)

Ветеран, герой войны (Сергей Сергеевич Яркий)

Старая партийка, бывшая учительница (Лариса Васильевна)

Диссидентка-еврейка, курящая папиросы (Раиса Вениаминовна)

Всех их свела вместе старость.

Они поют. Они просят иностранку спеть песню о времени на ее родном языке. Она поет им инопланетную песню о времени под аккомпанемент голосов дельфинов и китов.

Старики ложатся спать. Они мечтают о молодости. Перед сном диссидентка слушает Радио Свобода. Они вспоминают свою жизнь. Мы видим экранизированные фрагменты их воспоминаний.

Одна группа (детей) хочет убить время, а другая (стариков) – вернуть.

Сон всех персонажей.

Мы видим Хронос. Он пульсирует, становясь то белым, то черным. На руках спящих героев проступают часы, сначала в виде родинок на запястьях. У молодых – черные, у стариков – белые. Происходит взаимное превращение. Омоложение распространяется от запястий, от часов-браслетов. Старение тоже.

Где-то из самолета выходит мужчина в темных очках. В аэропорту он видит часы, которые отстают на минуту. Кадр: два циферблата искаженно отражены в темных стеклах очков. Приезжий снимает очки, и мы видим, что вместо зрачков у него два маленьких циферблата, показывающих абсолютно точное время. Раздается щелчок, и время на часах аэропорта корректируется. Подобным образом (взглядом) это существо корректирует все часы, которые видит. Эталон – так зовут «человека» с лицом Аполлона и циферблатами в зрачках. Далее показана встреча Эталона с членами преступной группы «Сувенир». Руководитель группы выглядит как матрешка, только мужчина. Главный помощник Матрешки по кличке Силовик, высохший, немощный, но с невероятно могучими и длинными руками. Выражение лица постное даже в драке. Говорит назидательными, моралистическими фразами, что контрастирует с его невероятной жестокостью. Другой персонаж – Ёлка, выглядит как новогодняя ёлка, в ветвях которой гнездится бюрократическое лицо. В решающие моменты Ёлка душит врагов серпантином, колет и душит лапами, мечет стеклянные шары. Кощей Бессмертный, сухой старик-банкир. Дуб – кряжистый человек, по золотой цепи на его шее ходит микроскопический ученый кот. Дубовые листья вместо волос. Избушка (ОАО «Избушка») на курьей ноге. Герой Нашего Времени (ГНВ) в униформе внутренних войск. В преступной группе присутствует продажный ученый по кличке Знайка. Эталон просит банду выкрасть секретное оружие, которое разработано в НИИ Тайного Времени. Оружие называется Хронос. Оружие имеет вид пульсирующих, то черных, то белых часов, погруженных в прозрачную биоактивную субстанцию. От этих часов отпочковываются другие часы, по аналогии с примитивными одноклеточными, размножающимися бесконечным делением. Бандиты «Сувенира» устраивают налет на НИИ, воспользовавшись тем, что главный ученый института Захар Павлович Северный (Север) в результате интриг был сплавлен в дом престарелых.

Короткая предыстория Северного. Засекреченное существование в «ящике», махинации Продажного Ученого (Знайки), позорное увольнение и препровождение Северного в дом престарелых, где он, спасаясь от депрессии, поет в ансамбле «Незабудка».

Пробуждение стариков, в тела которых вселились ребята из клуба.

Первый шок. Различные реакции на преображение у мальчиков и девочек. Бывшие девочки, увидев свои старческие лица в зеркале, начинают рыдать.

Мальчики утешают: «Старость – это круто».

Мальчик Петя (из первого кадра) находит пистолет в тумбочке ветерана. Они прихорашиваются, пытаясь превратить свою старческую одежду в подобие модной, молодежно-рэперской. Девочки вешают орденские планки в уши. Мальчики нацепляют ордена, пытаясь придать себе модный вид. Девочка рисует иероглифы на вставных зубах. Завтрак в доме престарелых. Наши герои не могут есть предложенную им еду. Они просят колу, жвачку, алкоголь и сигареты. Им не дают. Их вызывают на медицинский осмотр. Врачи с изумлением констатируют резкое улучшение физического состояния этих четырех «стариков». Однако поведение «стариков» вызывает тревожный интерес у врача-психиатра. Кажется, над ними нависает угроза перевода в клинику для душевнобольных.

Тем не менее это день их концерта в клубе. Они поют собравшимся старикам «Рэп о самочувствии». Реминисценции из «Пролетая над гнездом кукушки»: превращенные внушают радость и бодрость остальным обитателям дома. Те удивлены изменениями в поведении своих старых знакомых, но им передается ощущение, что жизнь продолжается, что жизнь бесконечна. Все танцуют под рэп «Старости нет».

В разгар веселья наши герои убегают от докторов.

Они оказываются в подмосковном городке Домодедово. Видят компанию подмосковной шпаны на мотоциклах. Двое хулиганов грубо разговаривают со «стариками». («Вы уже свое отжили! Катитесь отсюда, дедули-бабули!») В ответ наши герои угоняют у них два мотоцикла, бесстрашно орудуя пистолетом. Заодно отбирают деньги. По дороге накупают жвачку, сигареты, гамбургеры и колу, без которых они «не могут». Однако эти продукты они не в силах употребить. Их тошнит от сигарет, они не в состоянии доесть гамбургеры, от колы им плохо. Если старческую еду не принимала их душа, то «молодежную» не принимает их тело. Сквозь призму старости они понимают, какой мерзостью питала их рекламно-потребительская система. Им предстоит найти новый рацион. Но прежде всего им нужна новая модная одежда, документы, деньги и вещи, соответствующие их истинному возрасту, девайсы, шмотки.

Они разлучаются, «забив стрелку» на ночь в клубе «Времена года». Далее серия эпизодов, в которых превращенные дети пытаются наладить контакт со своими родителями и друзьями. Родители их не узнают. Друзья поначалу тоже. Везде – на улице, в кафе, транспорте – они чувствуют пренебрежительное и холодное отношение к себе как к хламу, болтающемуся под ногами «полноценных» людей.

Они видят общество с другой, неожиданной для них стороны, начинают догадываться о пронизывающей это общество жестокости, несправедливости и цинизме. Тем не менее сами они (будучи в душе молодыми) ведут себя во всех ситуациях решительно, ни на секунду не поддаются сантиментам и унынию, готовы постоять за себя, проявляя свойства, характерные для уверенных в себе подростков. Они быстро обзаводятся молодежной одеждой. Покупают мобильные. Звонят на свои собственные старые номера. Так, по телефону, происходит первый контакт с группой превращенных стариков. Они договариваются о встрече. Мы видим каскад эпизодов, в который попадают псевдостарики, и как постепенно они восстанавливают свой прежний статус в обществе. Стрелка с противоположной группой назначена в том же клубе «Времена года».

Ночь. Чилаут клуба «Времена года».

Пробуждаются настоящие старики, омолодившиеся до состояния подростков. Вначале их охватывает дикая радость. Северный объясняет научную подоплеку происходящего. Они прыгают, обнимаются и целуются, радуясь вновь обретенной юности. Обнаруживают в карманах деньги, кредитные карты, мобильные телефоны. А также один пистолет в кармане Петиных штанов обнаруживает ветеран Сергей Сергеевич Яркий.

Таким образом, у каждой из групп оказывается по пистолету. (Это важно.)

Они думают о том, как им проводить время обретенной молодости. Зрители догадываются, что их подмывает заняться любовью, так как они – две почти влюбленные пары. Но их останавливают условности их поколения. Парочки ведут себя в соответствии с кодами ушедшего времени: галантность, жеманство, откладывание секса «на потом», несмотря на обоюдное желание доставить себе радость, которой они были лишены много лет. Их воркование прерывается появлением головорезов в черных костюмах и очках. Это люди Матрешки, они же «Сувенир», они же «Русская специфика». Вначале врываются бандиты-шестерки, потом в чилаут тяжело вдвигается Матрешка. Нижняя часть его огромна. Голова же, напротив, крошечная, издающая писклявый и мрачный голос. Бандиты обращаются с нашими героями как с тинейджерами, не зная о превращении. Они связывают их и перевозят в лабораторию, куда уже перемещено оружие Хронос. Продажный Ученый требует доставить их в секретную лабораторию живыми, чтобы узнать, как работа часов влияет на организм. Они попадают в лабораторию, где Продажный Ученый и его подручные собираются исследовать, а затем уничтожить их. Но они не знают, что один из детей – Северный – изобретатель Хроноса, хорошо знаком с лабораторией и действием часов. Мнимые тинейджеры, проявив неожиданное для врагов упорство, хитрость и информированность, бегут из плена и оказываются на свободе, в Москве. В качестве заложника они захватывают Продажного Ученого, который путешествует с ними в виде огромного заклеенного кулька. В этот момент им звонят мнимые старики. Они назначают встречу во «Временах года». Но до встречи еще остаток ночи и целый день.

Далее следует ряд эпизодов, в которых старики пытаются наслаждаться молодостью в идиллическом духе старых советских фильмов (обязательные шаблоны тех времен: мороженое, взгляд на фонтан, поливальная машина, летний дождь, девушка, идущая по лужам босиком, звучат соответствующие песни и музыка). Обладая деньгами, они одеваются «красиво». Мальчики – в широкие костюмы, девочки – в ситцевые платья. В парикмахерской делают прически своего времени. Они пытаются наслаждаться молодостью в тех формах, которые сохранила их память. У фронтовика роман с партийкой, у ученого – с диссиденткой. Соответственно разделена и эстетика их времяпровождения. Фронтовик и партийка пытаются воспроизводить советскую идиллию (в духе позднего сталинизма и раннего хрущевизма). А ученый и диссидентка проводят время с оппозиционным интеллигентским оттенком (споры до хрипоты, вместо советских песен – Галич, Высоцкий и т. п.). Однако все эпизоды, начинаясь счастливо, заканчиваются обломом. Как советское, так и антисоветское счастье невозможно в современной Москве. Мороженое невкусное, в театре – что-то непонятное, в романтический момент, когда девушка идет по лужам, иностранцы принимают ее за проститутку и пытаются «склеить». Бывшие старики понимают, что, если они хотят быть счастливыми, их счастье должно найти новую форму, ни в чем не похожую на счастье их молодости. Они обретают счастье в борьбе с силами зла. Для того чтобы успешно бороться со злом, им необходимо объединиться с детьми, оказавшимися в старых телах.

Приближается время встречи в клубе.

Обе группы проникают в клуб с большими сложностями. Мнимых подростков не хотят пускать, потому что из-за них утром были проблемы с бандитами и потому что они странно одеты и странно себя ведут. Мнимых стариков не пускают, потому что они старые. Для того чтобы попасть туда, им приходится проявить смекалку и изобретательность.

Несколько слов о клубе «Времена года». В клубе четыре зала – «Весна», «Лето», «Осень», «Зима». Все залы расположены вокруг танцпола, имеющего вид огромного циферблата. Стрелки проходят над головами танцующих. Над танцполом стеклянный купол. В этом пространстве разворачивается много разновидностей действий фильма: танцы, концерты, драки, перестрелки, погони. Соответственно, при переходе из одного зала в другой звучат аранжированные произведения Вивальди. Зал «Зима» – белый. В нем с потолка постоянно идет искусственный, типа лазерный, снег. Зал «Осень» – желто-золотой. В нем имитируется листопад. В зале «Лето» – жарко. Девушки танцуют в бикини, на проекциях – море (Ибица). В зале «Весна», самом романтическом из всех, в воздухе витают лепестки цветов. На экранах эпизоды классических фильмов о весне («Весна на Заречной…», «Весна», «17 мгновений…»). Персонажи постоянно перемещаются по всем этим пространствам.

Наконец происходит встреча двух «превращенных» групп. Первый шок от созерцания друг друга (себя со стороны). Первый разговор между «стариками» и «детьми». Захар Павлович Северный (в облике диджея Пети) рассказывает о проекте «Хронос». Они решают бороться против сил зла вместе. Стоя посреди циферблата, они соединяют руки, клянутся в верности поставленной задаче. Хором произносят девиз: «Старость и молодость – одно. Ничто – это всё. Всё – это ничто». Внезапно они чувствуют бешеную любовь друг к другу. Им хорошо вместе. Только вместе им хорошо. Впервые с момента Превращения они чувствуют настоящее счастье и воодушевление. Звучит песня обретенного времени, семпл рэпа и советской песни 30-х годов. И то и другое наполнено брызжущим счастьем и энергией. Происходит совместный экстатический танец стариков и детей. Притом что «дети» одеты по-стариковски, а «старики», наоборот, модно. Этот танец прерывается вторжением гораздо более мощных сил – бандитов «Сувенира», подтянутых к клубу. Большая сцена драки и перестрелки, в которой старики и дети с примкнувшими к ним клабберами противостоят силам зла. Множество гэгов и трюков в ходе этого эпизода. В бой с нашими героями вступают такие монстры, как Герой Нашего Времени, в образе идеального спецназовца американо-российского разлива, Матрешка, Силовик, Ёлка, Избушка, Кукушка, Продажный Ученый и другие гротескные, комически страшные персонажи. В конце битвы появляется сам Эталон. Он смотрит на наших героев, и у него останавливаются глаза. Всё застывает. Эталон элегантной походкой проходит между застывших фигур. Танцпол превращается в музей восковых фигур. Музыка – в один монотонный звук, тягостный и вибрирующий. Эталон смотрит на диджейский пульт. Музыка стихает. Наступает тишина. Начинает звучать другая музыка, музыка Эталона. Он танцует и поет песню о власти точного времени – один меж застывших фигур, наслаждаясь своей властью и победой. Танцуя, он непринужденно снимает с рук стариков и детей волшебные часы, одевая их на свои руки и ноги. В танце он останавливается у различных фигур и иронически их комментирует. Например, остановившись у прекрасной полуобнаженной танцовщицы, он поет о бренности, и она на миг превращается в скелет. Состояние временного триумфа зла. Эталон прикасается к «точке третьего глаза» каждого из наших героев, и они падают без сознания.

Они приходят в себя в Тайной Лаборатории. Обнаруживают себя заключенными в нижней части огромных песочных часов. Струйка песка сыплется сверху, и они понимают, что их время сочтено. Когда весь песок просыплется вниз, они окажутся погребенными под его толщей. Сквозь стекло они видят огромный зал, где пируют злые силы. Сцена вакханалии и пиршества злых сил: все вместе Эталон, Матрешка, Силовик, Ель, Кукушка, Герой Нашего Времени и другие силы «злого времени» – пиршествуют и поют, торжествуя победу. Появляется колоссальный персонаж – Времяедка (своего рода Вий этого мира демонов «злого времени»), питающаяся часами.

Ей подносят на гигантских тарелках огромные порции разнообразных часов разного калибра и исторических стилей, которые она с хрустом поглощает, обсасывая стрелки, как косточки. Сцена выдержана в стиле комического гротеска (в духе «Монти Пайтон» или «Остина Пауэрса»).

Песок постепенно затопляет наших героев. Они тонут в песке. Весь пол пиршественного зала покрыт деньгами, монетами и ассигнациями разных стран.

Силы зла поют песню «Время – деньги». В этой песне слышатся отзвуки известных песен о деньгах АББА и «Пинк Флойд». Это не рэп, а рокопопс (по определению Лагутенко) – музыка капитализма. Песня сопровождается своего рода клипом, в котором показаны увеличенные фрагменты ассигнаций разных стран. Этой песней нас пытаются убедить, что время куплено. Наши герои отчаянно борются с песком.

Вдруг одна из девушек запевает старинную русскую песню:

Происходит дуэль двух песен. Старинная песня звучит сначала слабо и робко. Песнь сил зла сильнее, она перекрывает старую песню. Но тут мы видим, как в различных уголках Москвы подростки и старики слышат и подхватывают старинную русскую песню. Старики встают со своих кроватей, повторяя ее слова. Умирающие старые люди начинают петь, встают из инвалидных кресел, поднимаются с больничных коек. Подростки останавливаются в вихре своих дискотек. Подхватывают песню. Эта песня о России, о той боли и радости, которая тайно звучит в глубине нашей совокупной души. Эта песня о том, что эта страна, эта душа никогда не будет продана и куплена до конца. На дне своего позора эта страна внезапно восстанет и возвратится к жизни, стряхнув с себя страшный сон капитализма. Старики и дети, те, кто несет в себе память о прошлом и зерна будущего, должны объединиться, чтобы пробудить нашу страну от безрадостного, липкого, лживого сна. Постепенно, сквозь старинный печальный мотив песни, всё отчетливее проступает мотив «Вихрей враждебных» или «Вставай, страна огромная». С этой песней старики и подростки выходят из мест своего вынужденного и добровольного пребывания. Затопив собой улицы, они образуют колоссальное шествие. Удивительным образом смешавшись, бедно одетые старики и модная молодежь образуют поток, представляющий собой нечто среднее между рейв-парадом и политической демонстрацией пенсионеров. На их пути разрушаются банки, рестораны, полицейские кордоны и прочие атрибуты капиталистической системы. Движимые силой Песни, все идут к Тайной Лаборатории.

Действие снова переносится внутрь Лаборатории. Силы зла парализованы и напуганы растущей силой Песни. Они начинают метаться по залу, подгоняя действия Хроноса, который производит огромное количество черных, превращающих в стариков, часов. Но уже поздно. В окна они видят огромные массы детей и стариков, которые со всех сторон приближаются к Лаборатории. Песня проникает во все щели и окна. Силы зла начинают спешно дезертировать. Кукушка впрыгивает в Избушку, и они превращаются в скромные ходики, висящие на стене. Герой Нашего Времени превращается в униформу, висящую на плечиках. Силовик сбрасывает свои руки, как ящерица – хвост, превратившись в скромного человека, читающего в кресле газету. Руки одиноко и бессмысленно поднимают в углу гири. Бандит Матрешка превращается в обычную поцарапанную матрешку, стоящую на телевизоре. Ёлка от испуга превращается в пальму в кадке.

Эталон остается один. От злобы он белеет, и лицо его превращается в мраморное лицо Аполлона. А стрелки в его глазах-часах начинают вертеться с бешеной скоростью. Он хватает Хронос и начинает метать в толпу, окружившую дом, черные часы. Если надеть эти часы, то превращаешься в старика. Но никто не надевает эти часы. Они хрустят под ногами революционной толпы (кадры в стиле Эйзенштейна). Раздавленные часы превращаются в черные ручейки, напоминающие нефть, со стрелками и римскими цифрами, струящимися в них. На стенах тайной лаборатории проступает множество светящихся циферблатов. Они, как прожекторы, испускают лучи, скрещивающиеся в центре лаборатории. В скрещении этих лучей возникает прекрасная инопланетянка (Агузарова), но не в образе девочки или старушки, а в образе прекрасной инопланетянки. Ее синие глаза встречаются с глазами-циферблатами Эталона. Она перебрасывает его в нижний сектор песочных часов, а наши герои, напротив, оказываются на свободе, лежащими на полу в море денег в бессознательном состоянии. Вокруг их тел деньги скукоживаются и превращаются последовательно сначала в палую листву, в снег, в лепестки цветов. Звучат аранжированные фрагменты из «Времен года» Вивальди. Параллельно мы видим, как песок засыпает Эталона, который окончательно превратился в мраморного Аполлона, стрелки в его глазах беспорядочно замирают. Первым из наших героев приходит в себя Ученый. И мы видим таймер, показывающий, что до Хроновзрыва, который превратит всех в стариков, осталось меньше минуты. В последний момент он нажимает кнопку на Хроносе, и цифры на таймере начинают с бешеной скоростью бежать в обратном направлении. Мы видим, что арабские цифры превратились в неизвестные знаки. В этот момент от Хроноса центробежными кругами начинает распространяться розовый свет. Инопланетянка поет песню о свободном времени.

Время не подчиняется никакой власти, непознаваемо, неведомо, таинственно, непостижимо. Время – это неизвестное. Время скрывает в себе множество сюрпризов и тайн. Параллельно звучанию этой возвышенной песни показано, как старикам возвращается молодость. Молодые остаются молодыми. Безбрежная толпа превращается в море коллажных, вписанных друг в друга фигур. Бывшие старики и старухи превращаются в юношей и девушек в одежде 30–50-х, с лицами, осиянными счастьем фильмов тех лет. Некоторые превращаются в детей. Современная молодежь сохраняет свой бешено-радостный панковско-рэперский образ. Превращение города (Москвы) в волнах нежного розового света, кругами расходящегося от Хроноса. Мы видим улицы, забитые автомобилями (московские пробки), – вдруг все автомобили исчезают, превращаются в самокаты, велосипеды и ролики, а также в птиц, собак и кошек. Мы видим стариков на фоне новых, сверкающих буржуйских зданий: трансформация – старики становятся молодыми, а вместо новых зданий, наоборот, возникают старинные дома, особняки и зеленые сады. Мы видим, как везде исчезает реклама: на наших глазах испаряются билборды, вывески и т. п. Москва превращается в прекрасный город, утопающий в цветущих садах, где все люди молоды, а дома, наоборот, старинные, где нет машин и рекламы, где воздух чист и поют птицы. Наши герои тоже превращаются: мальчики и девочки возвращаются в свои молодые тела, а старики возвращаются в Свои Молодые Тела.

Они радостно обнимаются и приветствуют друг друга. Молодые парни учат бывших стариков рэперским приветствиям. Звучит массовая, радостная песня о Празднике. Время было. Время есть. Но времени больше не будет. Будет Праздник. Танец всех персонажей в духе Полное Счастье и Ликование. В последнем кадре мы видим циферблаты. Из них на зрителя вылетают пули. Звучит тихая и задумчивая песня о соколе и окуне («Выше того, выше того моя радость…»).

Титры. Конец фильма.

Глава тридцать девятая

Лондон. Как встретиться с ангелом?

В 2001 году в Лондоне прошла выставка под названием «Как встретиться с ангелом?». Это была наша совместная выставка с Ильей Кабаковым, и состоялась она в галерее Спровьери. Это уже второй Спровьери в нашем повествовании. Никколо Спровьери – племянник того самого барона Паоло Спровьери, который столь гостеприимно принимал нас в Тоскане в середине 90-х. К 2001 году барон Паоло уже умер. Всё его наследство, включая баронский титул, досталось его племяннику Никколо по той диагональной схеме наследования, которая принята в благородных семьях Италии. Никколо, продолжая дело своего дяди, открыл галерею, но уже не в Италии, а в Лондоне. Первой выставкой его галереи в Лондоне была наша выставка с Ильей Кабаковым How to meet an angel. По этому поводу я и прибыл вместе с Элли в столицу Британской империи, где нас встретил всегда очень живой Никколо, и мы были поселены в отель Regent Palace на Picadilly Circus – гигантское мамонтообразное строение, которое само по себе настолько воплощает дух Лондона, что можно даже и не выходить из этого отеля, уже достаточно проживания там, чтобы полностью ощутить город, где ты оказался. Погодка была классическая: мелкая морось, начало осени, частые псевдодожди – так можно обозначить эффект, когда вроде бы дождя нет, но ты всё равно оказываешься с влажным лицом, влажными руками, потому что потоки влаги вкрадчиво и подспудно орошают растерянного странника.

Странное впечатление произвело на меня попадание в этот город. В эпоху детства и раннего отрочества Лондон мощно притягивал мои мысли. Я уже описал крушение англоманского фантазма при столкновении с британским современным искусством. Мой визит в Лондон окончательно добил и разрушил тот грандиозный лондонский фантазм, который питал мое воображение в период моей ранней юности. При этом нельзя сказать, что Лондон меня разочаровал. Лондон показался мне очень красивым, очень величественным, очень имперским. Более того, я совершенно четко почувствовал, что это и есть столица мира: никакой не Нью-Йорк, не Лос-Анджелес, не Париж, не Рим, не Москва и не Иерусалим, а именно вот он – центр современного человечества. Именно здесь проходит центрирующий нерв мира на данный момент. Удивительным образом это не вызвало во мне энтузиазма, хотя я этого энтузиазма от себя ожидал. Вообще-то я дикий централист и очень люблю всё центральное и центростремительное. В каждом городе, куда я попадаю, я всегда обожаю главную площадь, главный собор, главный дворец, желаю увидеть центральную статую, колонну, центральный мост, самую чтимую святыню, самую обожаемую максимальным количеством людей картину и так далее. Если там имеется священное дерево, или камень, или метеорит, играющий роль центрирующего объекта, я неизменно первым делом стремлюсь именно туда и именно с этим объектом прямолинейно взаимодействую, уподобляясь стереотипному туристу или самому неизысканному паломнику. Этот принцип меня обычно не подводит. Например, в Милане собор Дуомо – это вполне достаточное место для того, чтобы при желании забыть об остальном городе и полностью сосредоточиться на этом главном соборе. В Иерусалиме, конечно же, главным объектом является Западная Стена – Стена Плача. Всё четко. Как заявлено, так и есть.

Поэтому централизм, свойственный Лондону, ощущение, что это центр мира, должно было бы меня вдохновить и приятно возбудить. Но внезапно я понял, что это центр того мира, который мне не особо интересен. То есть современного мира. Видимо, я преувеличиваю: этот современный мир меня всё же интересует в какой-то степени. Но этот город не вставляет как-то. Меня, во всяком случае, совершенно не вставило. Видя эти группировки людей возле пабов, оживленно беседующие, пьющие пиво и другие напитки, наблюдая некоторую необузданность англичан, их одновременно раскованность и в то же время глубокую скованность, видя эти улицы, выдержанные в изысканных цветовых сочетаниях, наблюдая за гигантскими серыми белками, важно прогуливающимися по травам Гайд-парка, наблюдая за всей этой реальностью, такой чрезвычайно убедительной, выпуклой, впечатляющей, эстетизированной, я не испытывал вштыр. Эффект был противоположный, чем от Венеции. Я ожидал, что Венеция вызовет у меня разочарование, просто потому, что она предварялась завышенными ожиданиями. Пруст пишет: Венеция обязана разочаровать, но никогда не разочаровывает. Это miracle: ты получаешь именно то, что должен получить. Как в меню написано «Кисель из черники (вкусный)». Ты думаешь: раз написали «Кисель из черники (вкусный)», то, наверное, это будет компот из крыжовника, да еще к тому же невкусный. Каково же твое изумление, когда наливают кисель из черники, вкусный. Ты понимаешь: всё действительно так, как написали. Написали «кисель», написали «из черники» и написали «вкусный», и всё это так и есть.

В Лондоне прикопаться не к чему. Нельзя сказать, что тут недостаточно грандиозно или красиво, недостаточно великолепно, недостаточно центрально. Всё это действительно центрально, грандиозно, великолепно, замечательно, но никаких чувств по этому поводу не возникает. Не возникает галлюцинаторного эффекта почему-то. Словно бы всё это создано для вторичного использования. Тут можно снять фильм и потом где-нибудь в городе Бердянске, например, на Азове, идя по пыльной безлюдной улице, вдоль пропыленных кустов, в знойный полдень, ты видишь дверь какого-то клуба, и там написано: «Фильм показывается сегодня». Ты заходишь и видишь там Лондон, снятый в фильме. Тогда ты действительно впираешься на Лондон. Ты понимаешь, зачем построены эти грандиозные соборы, зачем Темза, мосты, Тауэр. Не для того, чтобы ты туда приехал и охуел, а для того, чтобы потом, где-нибудь в Бердянске, или в Калькутте, или в Мельбурне ты увидел всё это на экране или на гравюре и уже отраженными, отзеркаленными версиями был потрясен до глубины души. Это город, созданный для отражений, для вторичных проглюков.

Пока ты там находишься, ты абсолютно ничего не чувствуешь. Ощущаешь унылое функциональное бытие, абсолютную свою ненужность. Отовсюду к тебе тянется вопрос: «А ты нахуй сюда приехал? Не хочешь ли уебать отсюда? Было бы лучше, если бы ты уехал как можно скорее». И это такой абсолютно персонально не окрашенный посыл. «Зачем ты здесь, тут и так все приехали. Вот, смотри, индусы приехали, и малайцы приехали. А еще ты приехал. Может, уедешь все-таки?» Не то чтобы тебе говорят «уезжай немедленно», скорее идет такой тоскливый посыл: «А может, все-таки уедешь? Хочешь – оставайся, но если ты съебешься отсюда, мы тебе скажем спасибо большое». Ощущая вот это всё, ходишь и думаешь: действительно, поскорее бы отсюда съебаться. К тому же эти тоскливые ощущения подкреплялись тем, что денег не было абсолютно. Деньги были выданы только в последний день. Что спасало много раз в таких ситуациях, в чужбинных городах, так это такая замечательная структура, как кришнаиты. Я в какой-то момент присмотрел людей в оранжевых тряпках, наученный горьким опытом безденежного пребывания на чужбине. Когда хочется есть и денег нет, надо с ними посидеть, попеть, и через какое-то время действительно принесут еду, тебя накормят бесплатно, довольно вкусно – у них приятная вегетарианская хавка.

Так понимаешь смысл колониализма. Не зря эти империи вели себя так сурово: они обеспечивали себе тылы. Становится понятно, почему Гитлер не прошел: не только потому, что остров удобно оборонять, – он не прошел точно по тем же причинам, по каким не прошел в Советском Союзе. Он столкнулся со слишком грандиозным миром. Это не одна какая-то страна, это очень много стран, очень много народов. У всех совершенно разный менталитет, совершенно разные боги их охраняют, демоны, духи, там увязнет любой нибелунг и любой блицкриг. Там и индусы, и кенгуру проскакал, и утконос проплыл, и мангуст где-то свисает, какой-то колдун выполз из-под земли из такого века и народа, о котором даже никто не знает, что есть такой народ. Всё это сплелось в понятие «Британская империя» или «СССР», еще и тюбетейка магическая где-то лежит в шкафу. Можно набрать самых блестящих арийцев, построить их в запредельные порядки, снабдить их самыми передовыми самолетами, танками, цейсовскими биноклями – всё равно в таком количестве тюбетеек, мангустов, храмов, обломков, еще какого-то бреда, сметенного словно огромным веником, гигантской метлой, увязнет абсолютно всё. В этом смысле Британия очень похожа на Россию: грандиозная гора, сметенная со всего земного шара. Никто там не пройдет, и таким образом можно выжить любому. Сидишь, вокруг какие-то индусы сидят. Ты уже не понимаешь, где ты находишься.

Я был привержен танцевальному образу жизни. Живя в Москве, старался хотя бы несколько ночей в неделю проводить, танцуя в клубе до самого утра. В Лондоне друзья повели меня в большой гей-клуб. Обычно в гей-клубах бывает веселая, расколбашенная и разбитная атмосфера, в лондонском же было мрачно, просто чудовищно, какая-то давящая жуть. Казалось, что я нахожусь в трюме колониального корабля, что кто-то сейчас прибежит с кандалами или что несут каких-то рабов ебать. Я оттуда убежал в реальном ужасе, но танцевать мне продолжало хотеться. Вдруг я увидел гигантский клуб «Капитол», к очереди пристроился, и меня пропустили фейсконтрольщики. Я оказался в гигантском пространстве, где танцевало, по ощущениям, несколько тысяч человек одновременно. Там было идеально: очень спокойно, весело. Яркая развеселая музыка. Я стал сразу же впадать в свойственные мне формы экстаза, а именно плясать как сумасшедший, прыгать, скакать, чувствовать себя непринужденно. Только через какое-то время я вдруг осознал, что в этом гигантском пространстве я единственный белокожий человек. Все остальные были чернокожие. Тем не менее всё проходило на полном релаксе, и я чувствовал себя там совершенно уместно. Меня окружила стайка чернокожих девчат, которые подыхали от смеха, потому что, видимо, им было очень смешно это видеть: какой-то мало того что белокожий, но еще совершенно ебанутый парень зашел и явно не в себе находится. Почему его выпустили где-то в его стране из дурки? Каким ветром его сюда занесло? Всех это очень смешило, они дико хохотали, показывая хрестоматийные белозубые хохотливые усмешки на прекрасных чернокожих лицах с весело и задорно блестящими глазами. Они очень по-дружески стали вступать со мной в общение посредством жестов, стали мне показывать разные фигуры, как бы учить каким-то формам танца, не произнося при этом ни слова, что было и невозможно, потому что музыка хуярила по полной. Я тут же стал за ними, как белокожая обезьяна, очень сноровисто всё это повторять.

Я с ними дико подружился, хотя мы не имели возможности ничего друг другу сказать. Они меня всячески поощряли, показывая жестами cool, yeah, «всё круто у тебя получается». Под конец я впал в полный экстаз. Уже хохотали вокруг меня не только эти девчата, человек семь, а хохотал уже большой участок дискотеки. Я понял, что смешу реально большой сегмент чернокожего населения этого района Лондона. Когда я вышел, на меня чуть ли не бросились с предложениями, во-первых, пыхнуть, во-вторых, съесть экстази, в-третьих, немедленно пойти куда-то еще тусоваться. Сказали, что такого смешного чувачка они очень давно не встречали. Я с ними закорешился, они меня раскурили, всячески как-то оттопырили, и я пришел в свой отель дико веселый, на диких ушах, практически ничего не соображая и думая, что даже в таком меланхолическом месте, как Лондон, можно найти веселые фрагменты бытия.

Так проходила моя жизнь. Но меня волновал вопрос: произойдет ли встреча с ангелом, которая была заявлена в названии выставки?

Название «Как встретиться с ангелом?» происходит из названия произведения Ильи Кабакова, которое и было на этой выставке представлено. Это ассамбляж, изображающий ситуацию маленького человечка, который выстроил лестницу, уходящую в небо, поднимающуюся очень высоко над ландшафтом. Взобравшись на верхнюю ступеньку этой лестницы, он стоит, протягивая руку вверх. С неба на ниточке (в данном случае с потолка) к нему спускается крошечная фигурка ангела. Этот ассамбляж Кабакова я дополнил портретами ангелов: на больших бумажных свитках черным акрилом я нарисовал лица, окруженные вихрящимся ореолом из крыльев. Это даже не серафимы и не херувимы, не шестикрылые, не восьмикрылые, а очень многокрылые существа, каждое с разным количеством крыльев. Образ этих бесконечнокрылых меня тогда часто преследовал. Таким образом градус ангелизма на этой выставке был очень высок, и это не могло закончиться ничем иным, как встречей с ангелом.

Ангел явился в форме прекрасной девушки. Я познакомился с ней на вернисаже этой выставки. Я вдруг увидел перед собой ангела во плоти в виде прекрасной итальянки, полностью совпадающей своим обликом с ангельскими образами с картин Возрождения (нечто одновременно и боттичеллиевское, и рафаэлевское, весь спектр). Она подошла ко мне и сказала, что ангелы являются предметом ее жизненного интереса, она интересуется только ангелами, она пишет некую книгу об ангелах и ангелизме вообще. Это было невероятно, что такой ангел еще и исследует феномен ангелизма как такового. Одета она тоже была совершенно запредельно: у нее был очень широкий бархатный пояс, который схватывал ее тонкую талию, пояс при этом расшит золотыми и серебряными нитями с вкраплением чуть ли не драгоценных камней, что-то совершенно не из двадцатого века. Я был совершенно потрясен и немедленно влюблен. По логике бинарных оппозиций такой концентрации ангелизма и появлению такого ангельского существа неизбежно должны были предшествовать какие-то адские впечатления, чтобы создать, как принято в земной юдоли, эффект качелей, неких контрастов. Накануне мы с Кабаковым пошли смотреть выставку Apocalypse Now, которая пользовалась дичайшей популярностью в Лондоне. Я увидел гигантскую очередь жаждущих попасть на выставку, что напомнило мне советские времена и очереди энтузиастов в Музей имени Пушкина или в Манеж. С тех пор я таких очередей на выставки не видел. Нам удалось воспользоваться хитрыми советскими приемами и попасть на выставку без очереди.

Самым грандиозным и запоминающимся был последний зал выставки с инсталляцией братьев Чепмен Hell – «Ад». Такое мощнейшее погружение в hell. Это самая трудоемкая и кропотливая, самая гигантская и значительная работа Чепменов. В полутьме этого огромного зала стояло множество стеклянных витрин, подсвеченных мягким золотистым светом. Витрины смыкались друг с другом краями, образуя сложный лабиринт, по которому следовало бродить, вглядываясь в то, что творилось в витринах. Тысячи маленьких фигурок – размером не более классических детских солдатиков – испытывали там адские муки в адском ландшафте. Жертвами и терзаемыми грешниками в этом аду были фашисты, то есть фигурки, одетые в немецкую нацистскую униформу. Терзали их нагие мутанты и мутантши, мутантята и мутантессы – существа, представляющие собой уменьшенные подобия чепменовских скульптур: ветвящиеся, многоглавые, многоногие, мультигенитальные, отчасти сросшиеся друг с другом создания подвергали фашистов бесчисленным мукам и терзаниям. Они протыкали фашистов, потрошили, распинали, жгли, сдирали с них кожу, извлекали из них внутренние органы, сваливали расчлененные фашистские тела в глубокие рвы, прессовали их в брикеты, запекали в инфернальные пироги, перемалывали их на кровавых мельницах…

Наклоняясь к золотистым витринам, можно было в деталях рассмотреть тщательно выстроенные мизансцены этих чудовищных мук; на фоне сцен массового истребления эффектно выделялись одинокие казни: фашистский генерал в распахнутой шинели, стоящий на вершине горы и скорбно взирающий вниз, куда низвергалась лавина искромсанных воинов его дивизии; у генерала еще сохранялся телесный фасад, увенчанный орденами и скорбящим лицом, но со стороны спины он был уже почти полностью изъеден и сожран ловкой мутантессой-девочкой, у которой имелось восемь стройных, вполне модельных ножек. Можно было рассмотреть также распятого на кресте Гитлера, а у подножия креста сидел трогательный плюшевый мишка, побуревший от потоков крови вождя.

Итак, я был пронзен стрелой Амура при встрече с ангелом. Больше всего охуел от того, что произошла встреча с ангелом, как и было заявлено. Все-таки налили черничный кисель (вкусный). Драматизм ситуации заключался в том, что уже на следующий день мне надо было ехать в аэропорт Хитроу (перекликается с названием Хитровка). Такой хитрый трюк судьбы: я больше никогда не увижу эту девушку, у меня даже не будет возможности сводить ее в кафе. Я смирился с этой судьбой. Вернувшись в Москву, я иногда ее вспоминал. Мы не обменялись толком никакими координатами, хотя обменялись волшебно звучащими фразами. Но я думал, что нечто мистическое должно воспоследовать. Через полтора-два года после моего возвращения из Лондона на тусовке в Москве (это было открытие фестиваля под названием «Абракадабра» в одном из московских клубов) в толпе других веселых и радостных персонажей я увидел, что на меня смотрит это волшебное лицо ангела, окруженное потоком кучерявых, темных, длинных волос. То самое лондонское лицо, увиденное в светлой мгле. Я узнал эти рафаэлевские глаза и прерафаэлитские черты лица. Я был совершенно изумлен, что она появилась в Москве. Я подошел к ней, заговорил и тут понял, что это вовсе не она. Но это был тот же самый ангел или, может быть, не тот же, но подобный ангел, который просто воплотился в форме другой девушки, очень юной девушки, с которой я тут же познакомился. Выяснилось, что с ней я могу говорить на своем родном русском языке, потому что она тоже москвичка. Как и на том вернисаже, мы какое-то время поговорили, я опять почувствовал состояние, близкое к влюбленности. Затем я встретил эту девушку уже где-то через год. Выяснилось, что тот вечер, когда мы с ней познакомились, стал вечером потери ее девственности. Но вовсе не я был инициатором этого сакрального момента, поскольку мы только мимолетно познакомились и просто разошлись, разнесенные потоками тех энергий, которые управляют вернисажными и фестивальными толпами. Уже через год мы встретились, окончательно влюбились друг в друга и прожили вместе лет пять или шесть. Это была встреча с Катей Селебрин, она же Катя Лучиано, она же Катя Луч. Узнав ее лучше, я понял, что встретился с очень амбивалентным ангелом. В рассказе «Качели» я попытался описать этот тип ангелоида, а также то состояние, которое по законам романтической новеллы передается через описание природы. Встрече с девушкой в этом рассказе «Качели» предшествует intercourse с деревом.

«Я быстро спрыгнул с прямой тропы, устремился в чащу, откуда из глубины, уже приветливо и возбужденно, махало мне ветвями юное деревце. В стволе этого деревца явно жила дриада, нимфа ствола. И я порывисто обнял ее стан: узкий, девичий. И под нежной серебристой корой словно бы втайне танцевало и тянулось ко мне нагое тело девушки лет семнадцати. Необузданно я целовал ее ветви, листья, глаза на коре, ее губы, пахнущие луговой травой. Объятия наши делались все теснее, пока сперма не брызнула и не потекла по шелковистой коре деревца. Предав сексуальную круговую поруку человеческого вида, я ощутил пьяную радость и легкость воздухоплавателя. И в коридоре посторгазмического счастья продолжил свое движение по саду. Резкий звук качелей становился всё ближе, и наконец я узрел человеческую девушку на очень высоких качелях. На гигантском маятнике взлетала она, овеваемая платьем и летящими за ней длинными волосами, а также мелким легким дымом горящего поблизости костра. Свинцовая туча резко сожрала солнце, тени исчезли, в воздухе запахло электричеством и близким ливнем. Я уставился на девушку, и внезапно жуткое видение посетило меня. Мне показалось, что в те минуты, когда качели, описывая свой полумесяц, возносили ее вправо, и она наклонялась вперед, согнув колени, лицо ее представало передо мной в ауре прядей совершенно прекрасным, озаренно-ангельским и серьезным. Губы плотно сомкнуты, полудетские черты высечены из античного мрамора, очи темны, честны и сиятельны. Но в те мгновения, когда качельная доска уносилась влево, отдаляя ее от меня, чудовищная трансформация происходила с ее лицом. Рот раздвигался в кошмарной усмешке, выказывая длинные, узкие, иглоострые клыки и свитый жгутом язык, трепещущий как жало насекомого, в глазах ярко вспыхивал ядовитый огонь, брови смыкались над переносицей клинками двух ржавых ножей, а волшебные кудри, будто впитав в себя электричество, разлитое в воздухе, змеились и потрескивали, словно сгорая в невидимом костре».

Здесь делается попытка описания галлюцинаторного эффекта, связанного с двойственностью восприятия. Речь идет не столько о двойственности личности, но речь о качелях восприятия, ибо эта двойственность существовала лишь в моем воображении. Наше с ней общение прошло под знаком подобного рода двойственности, жизнь наша качалась как качельная доска из эйфорического ангелизма в овеянный духом европейской живописи демонизм. Всё это было еще и крайне итальянским. Даже формы общения были итальянскими, они включали в себя проявления, которые в отношениях с другими людьми мне были совершенно не свойственны. Например, швыряние предметами. Однажды на Казантипе мы поселились в белоснежной комнате, в Замке, построенном моим другом. Мы в какой-то момент поссорились, а перед этим купили огромный мешок роскошных персиков. В гневе мы стали метать друг в друга персики. Многие из них застряли в белоснежных стенах, изуродовав комнату. Потом мне пришлось создать целые картины на стенах, вуалирующие жуткие пятна, оставшиеся от разбившихся персиков. Одно из этих пятен превратилось в полумесяц с человеческим лицом, усмехающийся, а изо рта полумесяца вылетает бабл с надписью: «Блядь…» Возможно, этот полумесяц, высказывающийся таким образом, до сих пор еще усмехается на стене той комнаты, находящейся в селе Поповка. Таким образом (каскадно, в два перепада), встреча с ангелом всё же произошла. Эта встреча переросла в форму сожительства с ангелом, имеющим двойственную природу.

Влюбившись, я написал для нее стихотворение:

Страстная была любовь, но не миролюбивая. Нередко она напоминала военные действия. Периодами, особенно во время долгих крымских зависаний, навещал нас волшебный уют. Мы были счастливы в маленьких приморских комнатах с небольшими балконами. Но затем мы снова расставались, потом опять возвращались друг к другу, снова ссорились и расставались. Итальянские ангелы турбулентны и воинственны. В Лондоне явился мне ангел в образе итальянки как предзнаменование моей пятилетней жизни с Катей Лучиано, чья внешность и характер также совершенно итальянские, хотя она и родилась каким-то чудом в русской семье, словно знойный кукушонок в гнезде перепелки. Я жил тогда в Колпачном переулке, в узкой комнате на первом этаже. За окном моей комнаты шелестели большие деревья, за окном сутулилась лавочка, где днем гундосили старушки, пересказывая друг другу истории чужих существований. А ночью там обжимались парочки, вплетая свои шепоты и стоны в ткань моих затейливых снов. Под утро, после клубной танцевальной ночи мой ангел влезал ко мне в окно, чтобы не тревожить дверным звонком моих соседей по квартире.

Помню ее бордовую футболку с гигантскими глазами на груди и вишневые вельветовые джинсы с множеством приколотых значков – советских и английских. Разгоряченная подростковым дэнсингом, она обрушивалась на меня, как горячий шалаш, как сокрушительный и пылкий колобок. Но уже часа через три она могла снова убежать от меня, на прощание кинув в мою голову тарелкой. Впоследствии бурный ангел стал певицей. Ее песня Selfdestructive Boy до сих пор тревожит сердца саморазрушающихся мальчиков. Я всё же не вполне предан саморазрушению, поэтому турбулентность наших отношений в какой-то момент стала для меня мучительной. И, видимо, для ангелоида тоже. Спасением из этого взаимодействия с ангелом стало появление другой девочки, которая явно была эльфом. Можно сказать, появление эльфа вызволило меня из мира двойственного ангела. Но об эльфе рассказ в следующей главе.

Глава сороковая

Казантип. Республика Радости

Говорят, золотой или ржавый петушок появился на шпилях протестантских церквей как упрек Риму – силуэт петушка должен напоминать о предательстве святого Петра, считающегося основателем папского престола. Христос сказал Петру: «Истинно говорю тебе: трижды отречешься от Меня прежде, чем запоет петух». Протестанты полагают, что они предали предателя. С тех пор они показывают петушка Риму, то есть, говоря по-русски, «показывают хуй».

Ну а в других странах петухи орут просто так и, кажется, никого этим не упрекают, разве только пугают нечистую силу, которая обязана при этом крике раствориться и истаять. Различные призраки, демоны и недотыкомки (если вспомнить это старинное слово, означающее тех, к кому невозможно прикоснуться, то есть в буквальном смысле «неприкасаемые», но не в социально-кастовом смысле, а в значении указания на бесплотную физиологию данных или же неданных существ), а также текучие мертвенные кони, зависающие над ночным ландшафтом, – все они не любят солнце, но обитатели Республики Радости явно не принадлежат к этим антисолнечным существам, и хотя ночью жители Радости не спят и могут показаться яркими и полуголыми призраками, танцующими в разноцветном тумане, но рассвет не пугает их, он не заставляет их исчезнуть, напротив, все словно бы рождаются заново на этих танцевальных рассветах.

Когда небо над рейвом начинает светлеть, когда гаснут лазерные лучи, когда детское красное солнце является и повисает над зеленовато-лимонным горизонтом (притом что если ночь была лунная, в этот миг еще можно увидеть луну, которая улыбается солнцу тающей улыбкой) – в эти минуты достигает пика экстаз танцующих: на всех танцполах загорелые руки взлетают вверх, приветствуя солнце, и рейверы приобретают вид пляшущих нацистов, делающих жест «Хайль», впрочем, двумя руками одновременно ввиду своего круглого, пылкого и сияющего фюрера.

Сколько раз я сам приветствовал новорожденное солнце этим жестом, который в данных ситуациях полностью освобождается от своего политического или исторического содержания.

Люблю я приветствовать так и великое море, и, преданно глядя на его далекие синие волны, свободные от кораблей и катамаранов, фанатически вглядываясь в соленую даль, которая не желает в себе ни единого одинокого паруса, я шепчу: «Море – мой фюрер!»

Все августы нулевых годов я беспечно танцевал у моря, не боясь ни Рима, ни солнца, ни даже самого себя. Мой роман с алкоголем так и не возобновился, по-прежнему я не мог выпить ни капли, хотя вокруг лились рекой веселые напитки, но здесь присутствовали во множестве иные пьянящие субстанции, к которым относились прежде всего музыка, простор ночного неба, таинственное море, лучи, разноцветный туман и, конечно же, девушки, сделавшиеся русалками этого тумана, этой прибрежной территории, девушки скачущие, струящиеся, бродящие, загорающие днем и угорающие ночами.

Само собой так вышло, что жил я в Замке. Это был действительно замок: с крепостными стенами, с воротами, с широким внутренним двором и с единственной кубической башней, над которой развевался оранжевый флаг Республики Радости.

Здесь обитало множество людей: компании и отдельные личности приезжали, уезжали, смешивались, разъединялись. Ночами музыка сотрясала толстые замковые стены, сложенные из пористого песчаного камня, напоминающего обликом местный хлеб, тоже светлый и пористый. Эти светлые стены возведены были недавно, но в свете длинных и трепещущих огней они иногда казались древними.

Вытянутые и извивающиеся тени падали на стены. Черные и белые собаки лежали кренделями, подняв к небу свои нередко встревоженные головы, девушки бегали по галереям Замка, прижав к сердцам элементы своих нарядов, потому что все они собирались идти танцевать, но основной вопрос заключался в том, как одеться сегодня, – и они забегали друг к другу, чтобы показать ту или иную вещь или примерить одеяние подруги. Всё это дело замедлялось хохотами, разговорами, пряным дымом, поцелуями, трапезами – эти легконогие девочки-эльфы постоянно хотели есть и ели много и жадно, но это пищевое буйство не оставляло следов на их стройных загорелых телах.

В конечном счете после долгих выборов наряда он часто оказывался минимален и вполне мог состоять из очень небольшой юбки и столь же небольшой футболки (поскольку ночи стояли жаркие), но некоторые девы особенно тщательно подбирали ту или иную деталь – кулон с лицом мухомора или браслет с курящими трубку черепами: эта деталь должна была сообщить, что носительница этого элемента, кроме того, естественного и светозарного соблазна, что излучало ее слабо одетое и переполненное летом тело, способна также на соблазн несколько более абстрактный, требующий одновременно полной отдачи потоку чувств и полной от этих чувств отстраненности. И в тот миг, когда зыбкий баланс между отдачей и отстраненностью, между пафосом и хохотом, между беспечностью и озабоченностью – в тот миг, когда этот зыбкий баланс окончательно устанавливался в воображении августовских модниц, тогда наконец наступало время идти танцевать.

Замок располагался на отшибе в отношении основной территории Республики Радости, что представляла собой огороженную полоску пляжа, где светился и гремел рейв. От Замка к Радости пролегала пыльная дорога, местами петляющая сквозь темные пустоши, исполненные стрекотом кузнечиков. Узкие микроскопические овраги, извивы пути, бродячие собаки и мифы о змеях – всё это давало мне повод сопровождать девушек с фонариком. И я охотно совершал с ними, да и один, этот путь туда и обратно. Множество иных людей струились туда и обратно этим путем, а что касается меня, то я уже не отделял себя от этой дороги, над которой постоянно висели клубы полупрозрачной песчанистой пыли, предвосхищающей пеструю мглу танцполов. Мы выходили за пределы Замка, и, как только захлопывалась за нашими спинами замковая калитка из листовой стали, сразу же обрушивалось на нас гигантское черное небо, наполненное звездами.

Вокруг во тьме земля хрустела своими камнями, травами, песчинками и цикадами, становилось так темно, что в это нельзя было поверить, но повсюду распространялись потоки интенсивного звука, включая чьи-то голоса, изредка трезвые, но чаще восторженные или растерянные.

Вливаясь в крик насекомых своим шушуканьем и щебетом, сжимая ладони друг друга и отпуская их, освещая себе дорогу белым пятном фонарика, мы шли в темноте, ощущая с одной стороны плоскую местность, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба, где зияло сухое пространство, но на горизонте близ моря вздымались уже расходящиеся лучи, и издалека летела им навстречу смесь звуков, вырабатываемых волевым усилием закованных в броню диджеев, презирающих в глубине души все черные автомобили, несущиеся по ночным дорогам. Но гуляющие и бредущие не могли пренебречь черными автомобилями, которые фанатично рассекали рассеянную тьму детективным светом своих фар, – этими черными зеркало-образными представителями мира транспорта не следовало пренебрегать, им следовало уделять пристальное внимание хотя бы потому, что люди, управляющие этими приземленными звездолетами, далеко не всегда находились во вменяемом состоянии, иногда их души требовали бешеной скорости. Поэтому эта счастливая дорога, наполненная смехами и эльфическими шелестами, называлась «дорогой смерти»: говорили, что здесь нередко гибли случайные прохожие, но ни одного конкретного случая никто назвать не мог, кроме слухов о человеке по имени Корней, которого антрацитовый «Ниссан» уничтожил здесь пять лет назад. Неизвестно, существовал ли в самом деле злополучный Корней, но на этой дороге сложился культ этого парня: на бетонных стенах неизвестных строений, на недостройках и железных мятых заборах – всюду виднелись надписи: KORNEY, «Мы не забудем тебя, Корней!», KORNEY FOREVA, KORNEY IS NOT DEAD и даже загадочное «Корней, мы отомстим за тебя!». Видимо, смутная тяга к корням воплотилась в этом культе Корнея, во всяком случае, на ржавом и заброшенном газетном киоске (внутри которого вечно лежала ржавая тень еще одного несуществующего человека – продавца газет) можно было прочитать стишок:

Поскольку никто не знал, как выглядел Корней, он постепенно превратился в условного мультипликационного персонажа с головой в виде черного квадратика и с угловатыми синими ножками. Этот персонаж встречался там и сям, он соседствовал с реалистически изображенными лицами других погибших героев – Боба Марли, курящего гигантский джойнт, Че Гевары в революционном берете, Джима Моррисона и Джона Леннона в круглых очках, которого (в силу счастливого движения истории) некоторые юные обитатели Радости доверчиво принимали за Гарри Поттера.

ПП в роли нарцисса. Фотография Ольги Тобрелутс. Симеиз, 2005 год

Но чем ближе дорога подбиралась к морю, тем больше становилось прохожих и всё меньше упоминаний о Корнее на стенах. В пятне фонарика можно было встретить или невменяемого мальчика, разговаривающего со своими наручными часами, или девочку в пушистых розовых наручниках, вперившуюся своими яркими зрачками в заросли мелкой придорожной малины, чьи листья и твердые ягоды побелели от пыли. Но всё же имя KORNEY еще вспыхивало на стенах в хаосе иных надписей, и этому имени радостно салютовали счастливые компании, гроздьями свисающие из зеркальных «Ниссанов».

Девушки с визгами протягивали к этому имени свои водорослевые руки в светящихся браслетах, а их смуглые пальцы, выбрызнувшиеся изнутри автомобилей, сжимали плещущие на ночном ветру флаги Радости и желтые чемоданчики, обрызганные мерцающей росой – слезами их хохота. Дорога постепенно обогащалась источниками света, и фонарик на некоторое время становился не нужен. Дорога вступала в полосы оживления и светской хищности, вращающейся возле маленьких старых магазинов, пережаренных кофеен и фруктовых развалов.

Но фонарику еще предстояло сослужить важную службу, потому что нас ждал впереди самый темный участок пути – это был очень узкий и длинный проход между глухими кирпичными стенами, и идти приходилось, постоянно встречая идущих навстречу, а поскольку тьма здесь стояла непроглядная, все идущие по традиции приставляли светящийся диск фонарика к подбородку, подсвечивая свои лица снизу, что превращало их в музейные маски, плывущие, как плошки с пламенем плывут по языческой реке. Миновав этот коридор между мирами, радостные выходили на простор, где до самых Великих Врат раскинулось убитое, истоптанное тысячами ног поле, где горели костры. Среди костров процветало торжище наподобие дикого базара перед вратами монастыря в разгар священно-радостных монастырских праздников. Нечто витало здесь от варварского будущего, наступающего после крушения городов.

Символом, гербом и знаком Республики Радости был и остается желтый чемоданчик. Существует детская повесть 60-х годов под названием «Приключения желтого чемоданчика», и это очень увлекательная повесть, в которой желтый чемоданчик постоянно ускользает от своего хозяина, игриво переходя из рук в руки в духе просветленных фантазий того времени. Снят и фильм по этой повести, под тем же названием, причем он снискал популярность не меньшую, чем сама повесть.

Вдохновившись то ли фильмом, то ли повестью, создатели Республики Радости и сделали желтый чемоданчик своим символом. Республика родилась как Венера на картине Боттичелли. Она родилась под знаком ветра и моря, ее истоком были спонтанные вечеринки серферов, любителей волны и обожателей легкого паруса, которые не прочь были потанцевать южными ночами, когда им поневоле приходилось отдыхать от своих парений на водах. Но постепенно эти пляжные ночные дэнсинги превратились в огромный августовский рейв, который оброс стенами, зиккуратами, флагами, фейерверками, пропускной системой, охранниками, правительством, ритуалами, легендами… Так и возникла Республика Радости. Но почему желтый чемоданчик?

Фрейд сказал бы, что любой чемоданчик – символ женской сексуальности. На жаргоне советской шпаны позднесоветских времен грубое слово, обозначающее l’origine du monde (источник мира), заменялось более косвенным прозвищем «черный чемодан». Глупо употреблять неотесанные и неприятно звучащие слова в отношении предмета столь нежного и значительного. Впрочем, в выражении «черный чемодан» присутствует не грубость, а скорее защитная ирония, скрывающая весьма прозрачной пеленой глубокий страх перед непроницаемой тьмой источника жизни. Неизвестно, что или кто скрывается в чемодане, – так дело обстоит как с точки зрения древних охотников, так и с точки зрения дворовой шпаны. А в советские времена все классы общества проницали друг друга до основания и все были дворовой шпаной, точно так же, как все были номенклатурщиками, пролетариями, бомжами, инженерами, мажорами, колхозниками, профессорами, солдатами, сумасшедшими, уголовниками, древними охотниками, дружинниками, диссидентами, уборщицами, хиппарями, мусорами, балеринами, физкультурниками, монахами…

Да, Карл Маркс прав был лишь отчасти, когда утверждал, что дворцы, гаджеты, вещи и угодья суть вампиры, пожирающие души своих владельцев. С одной стороны, оно так и есть, с другой же стороны, как говорил один польский мореплаватель, «чем ближе к Востоку, тем больше чудес». Вампир – это тоже чудо, правда, чудо не из приятных, но когда чудес становится больше, когда их становится действительно много, тогда вампир теряется в праздничной толпе, которой наплевать на вампира просто потому, что она сама – мегавампир.

В этой веселой толпе никто не осудит некоторых улыбчивых людей за то, что они являются носителями небольших чемоданчиков. Они не просто владеют ими, как иные собственники владеют сараем или чуланом, – они ими гордятся, они всюду таскают их с собой, они любуются их яркостью, потому что чемоданчики, все как один, должны быть ярко-желтыми!

Не только древние мужчины, но и древние женщины страшились пещерной тьмы. Все пребывают в страхе перед собственным истоком, а ужас, испытываемый обитательницами некоторых забытых островов в отношении собственных детородных органов, иногда достигал столь космического накала, что это, безусловно, оказало влияние на архитектуру ныне разрушенных и засыпанных землей храмов. Они боялись черного чемоданчика и черного квадрата, но боги иногда бывают улыбчивы, и всегда есть место и время для эйфорических трансформаций: лучи радостного и многоцветного света летят из пещеры, где ранее жила тьма. Страх гибнет под натиском радости. И черный чемоданчик превращается в золотой ларчик, в зачарованную шкатулку, в янтарную комнату, пронизанную откровенным солнцем пляжей. Или же он становится легкокрылым желтым чемоданчиком из оттепельного фильма. А черный квадрат превращается в золотой шар.

Желтый чемоданчик хранит в своих закругленных уголках стремление черного квадрата к золотому шару. И если рейвер прибывает в Республику Радости, отяготив свою загорелую руку желтым чемоданчиком с закругленными уголками, тогда он проскальзывает на территорию Республики бесплатно и гладко, как шар. Тем же, кто прибыл без чемоданчика, требуется виза ценою в сто евро. Виза представляет собой пластиковую идентификационную карточку (чьи закругленные уголки и лимонная желтизна перекликаются с цветом и формой чемоданчика): эту желтую карточку обычно носят на шее, болтающейся на пестрой ленте; в момент же прохождения через пропускной пункт, приложив карточку к считывающему устройству, вы можете увидеть собственное лицо на экранчике компьютера – внутри, на территории Радости, вы уже нигде не встретите этого лица.

И вот вы проходите насквозь мистический пропускной пункт под пристальными взглядами пограничников Радости, одетых в модную черную униформу с оранжевыми повязками на рукавах, – эта униформа ничем не напоминает травматически-роскошную униформу СС, и в целом охранники Радости походят, скорее, на суровых сторожей фруктового сада, и каждый проникающий в Радость ощущает в какой-то степени радостную незаконность своего проникновения. И хотя Пропускной Пункт представляет собой огромное архитектурное сооружение (собственно, это самая массивная постройка на территории Радости, напоминающая ископаемый зиккурат времен расцвета ацтекской цивилизации), но все же эти Великие Врата кажутся вступающему щелью в заборе, куда она или он проскальзывают украдкой, с воровской, нагло-веселой и детской дерзостью подростков Адама и Евы, крадущих золотые яблоки незнания. Ручьи и потоки счастливых Адамчиков и Евушек, которым вдруг взяли, да и простили слегонца их детские игры с фруктами, стекают по великодержавным ступеням зиккурата, сливаются в реки, текущие одновременно во всех направлениях, а реки впадают во вращающиеся озера танцполов. Здесь человеческие волны нанизываются на стаи лазерных лучей, лучей-мечей, лучей-игл, которые, как взгляды воскресшего Лазаря, бродят в облаках, берут на просвет чьи-то очи, обводят пузырчатым контуром гибкие тела танцующих дев. Взгляды лазерного Лазаря, лучезарные и зернистые дороги света, по которым движутся от мозга к мозгу, от пространства к пространству флотилии и эскадры микроскопических алых лодок и ангельских яликов. Здесь в каждом теле скрывается лето. Но лето собирается отлететь.

Августейший и густой август то ли медленно, то ли скоропалительно созревал к своему завершению. Он таял как желто-зеленая таблетка на горячем и шершавом языке. Радость, конечно, бывает вечной, но не в земной Юдоли, которую еще называют Долина Ю.

В последнее лето декады 2010 года Республика Радости должна была прекратить свое существование на неделю раньше обычного срока – то ли по экономическим, то ли по еще каким-то причинам. На 23 августа назначено было торжественное закрытие рейва, отмечаемое по традиции особенной прощально-оголтелой вспышкой веселья, а также роскошными салютами, лазерными шоу и работой лучших диджеев. А за день до этого, 22 августа, должно было состояться не менее значительное событие – избрание Президента Радости, которому предстояло стать символическим лидером Республики вплоть до следующего лета, а в завершающую ночь новоизбранный Президент Радости воспарял над рейвом на воздушном шаре, чтобы сверху окинуть коронованным взором океан своих ликующих и танцующих подданных.

Лето 2010 года выдалось отвратительно жарким. Везде горели леса, люди слабого здоровья умирали от зноя в больших городах, а воздух над проспектами пропитан был едкой гарью тлеющих торфяных болот. Всё везде задыхалось и не находило себе места, но только не у моря. Хотя и здесь каждый день стояла зашкаливающая жара, но я как-то даже не заметил этого. Просыпался я здесь в час заката, а засыпал после рассвета, к тому же я занимал прохладную комнату в Замке, чьи толстые каменные стены надежно защищали от зноя, комнату просторную, но с крошечным оконцем (в котором едва могло уместиться лицо), выходящим в ароматическую и травянистую местность, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба, где зияло сухое пространство. В этой комнате сладко спалось в часы жары, поэтому я и не обратил внимания на пылающий ужас этого лета.

Но 22 августа я проснулся относительно рано – около полудня – и сразу же ощутил в воздухе, втекающем в оконце, легкий, но все же пьянящий привет скорой прохлады. В этот день жара впервые ослабила свой натиск. Девушка, чей наряд состоял лишь из светящихся браслетов на смуглом узком запястье, сидела на моей кровати и грызла персик.

Она была очень худой и акробатически свернулась на белой простыне в подобие грызущего кренделька, постоянно переплетающего свои медвяные конечности, а взгляд ее устремлялся в оконце, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба и охуевало сухое пространство. Цвет ее кожи совпадал с цветом съедобного шара, который истребляли ее белоснежные зубы, а цвет ее глаз совпадал с окрасом охуевшего сухого пространства, лежащего за оконцем под золотым солнцем.

Из душевой кельи слышался шум воды, и эта вода отчего-то разливалась большой лужей по комнате, по каменным плитам пола, и, возможно, сигареты, брошенные возле кровати, погибли. Вытянув одну ногу, девочка издавала шлепающий звук ударами пятки, внимательно взирая на пальцы собственной ноги, смоченной прозрачными каплями небольшого потопа. В разных точках комнаты лежали персики, что придавало пустынному и не вполне достроенному помещению вид спортивной площадки, где идет игра с некоторым количеством румяных мячей.

В обществе эльфоподобной приятельницы, прекрасной эльфетки (набоковское слово «нимфетка» здесь бы показалось тяжеловесным), я позавтракал персиками, которые оказались твердыми, как репа, но сладкими до небесной дрожи. Завтрак каким-то образом затянулся часа на три, но, если вдуматься, никто не согласился бы отложить этот завтрак на завтра. По истечении этих трех часов я как-то внезапно оказался за стенами Замка на уже упомянутой пыльной дороге, ведущей в страну Радости, и я шагал по ней, пребывая в самом возвышенном состоянии, как бы паря над самим собой в синем, слегка ветреном небе. Прозрачные завихрения пыли то зависали, то неслись над дорогой, и призрак Корнея, должно быть, блуждал в этом сухом тумане среди других пестрых тел. Я прошел мимо старого магазина, где паслось стадо харлеев, на чьих седлах восседали жирные люди в черных пиратских косынках, всосался в узкий проход между разрисованных стен. Здесь под ногами хрустели битые стекла и пластиковые емкости, но никто в этот час не освещал свои лица светом фонарика: лица были и без того освещены и опалены солнцем. Тела некоторых идущих навстречу блестели влагой – они уже успели искупаться в море, с их волос текла соленая вода, на их ресницах лучились соленые кристаллы, а на мокрых плечах лежали отяжелевшие полотенца с изображениями дельфинов, морских звезд, пирамид, русалок, тигров, майклов джексонов…

И вот я вышел на простор, где до самых Великих Врат раскинулось истоптанное тысячами ног поле, где горели костры, где восточные люди жарили мясо с такими же угрюмыми и значительными лицами, с какими они жарят мясо везде, и липкий пряный дым от жаровен смешивался со сладкими и горькими благовониями, воспаряющими над множеством курильниц.

Я прошел сквозь строй палаток и ларьков, где продавали всё возможное и мелко-пестрое. Сидящие на земле люди предлагали мне предсказания и обереги, юркие девушки, одетые сестричками милосердия, вразнос торговали сводящими с ума специями, продавцы кукурузы приоткрывали крышки над чанами, где варились початки, и рекламой этому товару служил сладковатый пар. Некие почти библейские группы людей в пончо и без играли на тамтамах, барабанчиках и варганах, отдельные мистики снисходили до губных гармошек, и изредка слышался звук дудука, которому охотно вторили чайки, совершающие полукруглый полет над местностью. Но нежность пляжного песка всё отчетливее проступала под ногами, пляж вытеснял рынок своей ленью и негой, близилось море, и, еще не достигнув Великих Врат, шествующий к Радости вступал на просторное песчаное пространство, где уже никто ничем не торговал, где люди просто вращались среди собственных течений, сбивались в стайки, сидели и лежали на песке, спали, прикрыв головы рюкзаками и капюшонами, или просто смотрели в небо, раскинувшись самоуверенной свастикой на путях струящихся туда и обратно прохожих, среди которых всё чаще встречались энтузиасты с желтыми чемоданчиками в руках.

Я не обладал желтым чемоданчиком, и я в нем не нуждался: во-первых, мне нечего было в нем хранить, во-вторых, для проникновения на заповедную территорию Радости я располагал магнитной карточкой на пестрой ленте, причем не лимонной, стоящей сто евро, а карточкой почти апельсинового цвета, которые выдавались бесплатно всем тем, кто в Республике не отдыхал, а работал: диджеям, барменам, техникам звука и света, музыкантам, продавцам пиццы, профессиональным танцорам и прочим трудящимся Радости. Обладать апельсиновой карточкой было почетно, и я с гордостью носил ее на своем смуглом и тощем теле.

Поднявшись по циклопической лестнице из ракушечника, влекущей меня к Пропускному Пункту, я взглянул мимоходом на свое лицо, и вот уже спускался по другую сторону Врат по симметричной лестнице, откуда открывался радостный вид на озаренную солнцем территорию Радости, над которой плескались флаги.

И вот я уже плавал в сияющем море, плескался, как флаг, нырял и снова выныривал, видя далеко вокруг себя на водной синеве белые яхты, где отдаленные люди танцевали и стреляли в небо из бессмысленных ракетниц, выпускающих петарды, почти невидимые при пылающем солнце.

Многие дэнсили уже и на танцполе Медуза – это был круглый танцпол, выдвинутый в море. Медуза являла собой вечно звучащий остров, накрытый ячеистым полушарием в духе Бакминстера Фуллера, а над полушарием вечно рдела огромная кровавая надпись BURN, рекламирующая энергетический дринк, а заодно горение на жертвенном огне жизни.

И люди жгли, зажигали и отжигали, горели, сгорали и угорали прямо под пламенеющим солнцем, они, как водорослевые рощи, гнулись и трепетали под ветром звуков, а окончательно испепелиться им мешали сотни тысяч острых морских брызг, которые милосердный ветер бросал на их тела. Многие танцевали уже прямо в море, и я с наслаждением вливался в ряды тех, кто решил стереть различие между танцором и пловцом. Я скакал среди волн, прыгал, извивался, стучал кулаками по водам, вздымал до небес веера сверкающих брызг, я изобретал движения одновременно плавательные и пляшущие, я обретал штормы, ураганы и водяные бездны, предназначавшиеся лишь для меня и весело низвергающиеся на мою собственную мокрую голову. Я становился океанским атомным взрывом, создающим новые океаны. И таких богов, танцующих на пике силы и беспечно творящих новые водяные миры, вокруг было немало, и все вместе мы сливались в единую божественную сущность, йодисто резвящуюся без изъяна и цели. Голые танцующие русалки с Медузы махали нам наполовину опустошенными бутылками шампанского и медными баночками с жертвенными энергетическими напитками, которые они сжимали в высоко поднятых руках, а особенно рьяные девчата бросались на решетчатую конструкцию и повисали на ней влажными обезьянками, бешено раскачиваясь, и каждому виделись такие девичьи существа, что танцевали как под гипнозом, равномерно совершая неизменный набор движений, неподвижно вперившись великими отважными зрачками в одну точку, где горизонт становится горящим зонтом.

Я был подлинно счастлив в тот миг. Музыка, море и автономный маленький мир на берегу, живущий по своим собственным законам, – всё это настолько опьяняло мое сердце, что я испытывал эффекты безграничной свободы, той самой безграничной и несбыточной свободы, которой всегда жаждал. Я испытывал эффект коронации в недрах свободы.

Пенную, жемчужную, кружевную, изумрудно-сапфировую корону творил я себе ударами ладоней о волны. Я всецело ощущал, что наконец-то стал тем, кем был по сути вещей: истинным и несамозваным царем невидимых морских цыган, влекущих свои незримые кибитки над тысячами океанических степей. Я стал государем цыганских вороватых чаек, второпях крадущих серебряную рыбу из карманов моря. Ведь если есть морские фашисты-мультяшки, акулы и скаты в карикатурных униформах СС, значит, должны быть и морские незримые цыгане, возвеличившие свой принцип скитания до масштабов океанических течений и ветров. И даже резвящаяся в водах свита морского царя, даже античные хохочущие тритоны, нереиды и дельфиноиды, многочисленные существа с водорослями в волосах, дующие в морские раковины, даже все эти создания, оседающие солеными каплями на роскошной коже моих галлюцинаций, – даже они обрастали цыганскими элементами: из-под зеленых волос тритона блестела серьга, а на склизких плечах нереид встречались татуировки, изображающие табуны украденных коней.

Натанцевавшись, я долго лежал на воде, и волны передавали друг другу мое живое, но самозабвенное тело, а я смотрел на поток последовательных птиц, который пересекал небо наискосок. Отсюда было не разобрать, какие это птицы, но они летели по четко установленной прямой линии, держась друг за другом с однообразной скоростью, и изредка доносилось издали их то ли курлыканье, то ли плач, то ли небесное хихиканье.

Наконец я выползал на берег, радостно изможденный своим экстазом. Голый новорожденный, я лежал в песке, всё еще окутанный пеной и слизью безграничного материнского тела. Между тем вокруг меня проходило множество загорелых ног: вассалы Республики в изобилии прибывали на Территорию, одетые уже не совсем пляжно, потому что солнце уже готовилось к исполнению своего коронного перформанса под названием «Закат», а также все ожидали еще одного любимого ритуала – церемонии выборов Президента Республики.

И вот наступила последняя в этом году ночь существования Республики – ночь грандиозного праздника перед прощанием. Ночь, когда такие слова, как минимал-техно, дабстеп, итало-диско, ай-ди-эм, прогрессив хаус, синти-поп, электроклэш, индастриал, нойз, нью-рейв, хип-хоп, этнотранс, драм-н-бэйс, арктик эмбиент, амнезия-рок, гранж, лаунж, панк-рок, готик-металл, а также такие слова, как звезды, спагетти, песок, поцелуй, кукуруза, сигарета, кроссовки, коктейль, прыжок, прибой, привет, всплеск, вспышка, стон, клип, трип, тупость, восторг, презик, мобила дебила, миропомазание, супертрип, смех, счастье, страх, воцарение, Карелия, Кесвик, фотомяч, грув, драйв, диффузия, Катманду, супернебо, лайтбокс, винтаж, суперсчастье, кипяток, скипетр, скипидар, Скуби Дуби Ду – в общем, все эти слова, да и вообще все слова стали прозвищами одного-единственного невидимого, но могущественного бога по имени Звук.

В эту ночь новоизбранному Президенту Радости предстояло подняться над рейвом на воздушном шаре, чтобы сверху приветствовать своих подданных. В ожидании этого торжественного мига я и моя подруга-эльф, взявшись за руки, брели по железной конструкции, напоминающей длинный железнодорожный мост, протянувшийся параллельно линии прибоя – по этому мосту можно было бродить, глядя вниз сквозь его решетчато-ячеистую сквозную структуру на танцующих под мостом, на бары, на Черное море в легком туманце, на лучи и на железно-светящиеся скульптуры: одна из них изображала огромного комара-робота, вонзившего глубоко в песчаную землю свое стеклянистое прозрачное жало, где вместо крови пульсировал красный свет. Жало напоминало шприц, комар словно бы делал инъекцию пляжу, вводя в него дозу кровавого света. Легкокрылая моя подруга сохранила светящийся браслет на запястье, и, кроме того, на ней появились кое-какие необременительные элементы одежды, а также яркий и довольно вместительный рюкзачок за спиной.

Мы пребывали в рассеянно-возвышенном состоянии, хотя уже некоторое время напряженно искали тубзик, который девушка-эльф желала посетить. Тубзики здесь обладали обликом космических ракет, к которым подбирались железные лесенки, но каждая ракета собрала вокруг себя уже некоторую очередь стремящихся стать космонавтами, и к тому же эти туалеты в ракетах сделаны были явно не без ошибок, поэтому изнутри ракеты наполнялись вонью. Мы прибились к компании, где каждый ожидал своей очереди, надеясь поскорее добраться до вонючего космоса. Компания прикалывалась над вонью, свиристела, чирикала и хлопала крыльями – эти пестро одетые ребята и девчата изображали птиц. Один долговязый и остроносый мальчуган расхаживал походкой аиста, одна девочка куковала, словно лесная кукушенька, другие изображали перепелок, павлинов, куликов, глухарей, сов, попугаев. Но их птичий гомон поглощался грохотом музыки. Сквозь этот гром жалобно пробилась тоненькая мелодия рингтона – это звонил мобильник в рюкзаке девочки-эльфа. Она извлекла его – он светился и дрожал, как и всё здесь.

– Oh you… Hi, we are at the farm for exotic birds right now… – выкрикивала девочка-эльф в телефон, пытаясь перекричать шквал музыки. Но тут же связь прервалась, и девушка отчего-то бросила мобильник вниз с железной лестницы – он упал в песок и еще пытался мерцать и верещать, пока на него не наступила чья-то босая нога.

Девушка наконец скрылась в ракете, где уже навоняла стая птиц, и через минуту вышла оттуда, чтобы жадно вдохнуть открытый воздух, наполненный запахами йода, соли и сладковатого дискотечного дыма. Казалось, она на грани обморока, но я взирал на свою подругу изумленными глазами: она поменяла одежду. Теперь на ней было нечто длинное и мешковатое – видимо, она извлекла это одеяние из рюкзачка. Я не сразу осознал, что это за одежда, и только затем понял: грубая бурая ряса францисканского ордена, подпоясанная корабельным канатом. Юная монахиня со светящимся браслетом на руке вышла из вонючей ракеты слегка заплетающейся походкой – у нее закружилась голова от смрада…

Загадочность, естественным образом присущая эльфийке (беспечной и уверенной в себе лучнице из лесов Эльсинора), сменилась загадочностью юродивой: она приблизила к моему лицу свою нежно-лопоухую голову, окруженную нимбом из светлых и легких волос. Всего лишь минута в космическом корабле, предназначенном для нужд испражнения, и она изменилась полностью: губы казались теперь искусанными, зрачки – болезненно-расширенными, а взгляд словно бы искал что-то за спинами людей.

Тревожно и изумленно всматриваясь куда-то, францисканка приблизила губы к моему уху, и я расслышал ее шепот, то ли растерянный, то ли растерзанный:

– Боги, я не слышу вас!

Я хотел было что-то сказать, я хотел схватить ее за руку (мне казалось, она вот-вот упадет), но не сделал этого, потому что увидел, как в зеркальных зрачках францисканки восходит гигантское оранжевое солнце. Я резко обернулся: в эпицентре Радости надувался огромный оранжевый воздушный шар.

В этот миг небо расцвело салютом, и состояние встревоженной невменяемости овладело всеми. Что может быть эксцентричнее салюта при всём его простодушии? Сердца людей словно бы зафутболили в небо, а вслед за их улетающими сердцами неслись их лучезарные крики. Что можно сказать? Можно только молитвенно и пьяно повторять сакральную фразу:

MAD SKY IS BRILLIANT

И вот уже гигантский светящийся апельсин величественно воспарил над рейвом – президентский воздушный шар.

Все запрокинули лица. В тысячах зрачков взошло оранжевое солнце. Пляшущие и застывающие, достигающие просветления на танцполах и достигающие помрачения в барах, лежащие в песке и целующиеся в плетеных корзинчатых избушках, предназначенных для секса, – все взирали вверх с верноподданным обожанием. Волна нешуточного экстаза прокатилась по территории праздника. Все словно бы оказались на границе немыслимого счастья, и уже занесена была массовая нога, чтобы сделать шаг и перенести всех в незыблемо счастливые угодья. Но этому шагу не суждено было состояться.

Глава сорок первая

Звук Солнца

Моя жизнь с русалкой началась в Амстердаме. Всем известно (благодаря старому американскому юношескому роману «Серебряные коньки»), что Голландия – это страна, отвоеванная у моря. В современном Амстердаме эта деятельность по захвату территорий у моря продолжается. Не так давно осушили близ города новый участок, отодвинули море и построили там новый жилой район Алмере. Райончик, состоящий из одинаковых строений, получился столь безрадостный, настолько суицидальный, что мэрия Амстердама решила оживить его каким-нибудь более или менее грандиозным сооружением из области современного искусства. Был объявлен конкурс среди художников, и мне предложили в нем поучаствовать. Так я оказался в Амстердаме в тот год. Я предложил амстердамскому правительству воздвигнуть в Алмере огромный маяк под названием «Лимон». Половинка лимона с отчасти снятой кожурой, что тянется за лимонным телом как своего рода хвост, закручивающийся в спираль, – неотъемлемый элемент прославленных голландских натюрмортов. Можно считать, что лимон в данной иконографии сделался, наряду с тюльпаном, одним из символов Голландии. Исходя из этих соображений, я предложил отцам города построить маяк в виде гигантской половинки лимона, которая создавала бы ярко-желтое оптимистическое присутствие в сером и плоско-унылом ландшафте Алмере. Ну и, конечно, предполагалась затейливая полоска наполовину снятой кожуры, сворачивающаяся в спираль. Своим срезом половинка лимона должна была смотреть в сторону Северного моря, и этот срез являл собой янтарно-желтый витраж из толстых стекол (воспроизводящий структуру лимонного среза), а сквозь этот витраж должен был хуярить в морскую даль сноп яркого маячного света.

Вместе с чиновниками из мэрии Амстердама я бродил по Алмере, ежась от холодного морского ветра, прикидывая, где строить «Лимон» и сколько это может стоить. Чиновникам понравился этот проект, но в итоге экономные амстердамеры сочли его чересчур дорогостоящим и от строительства «Лимона» отказались.

Жаль. Я очень рассчитывал получить лимон за этот «Лимон». Нам нужен был лимон для съемок фильма, который мы задумали вместе с Русалкой. Но лимона у нас не было. И мы уехали в Крым. Несуществующий маяк освещал наш путь.

Итак, настало время рассказать о фильме «Звук Солнца», которому я и Наташа Норд отдали почти два с половиной года нашей жизни. Это был особенный и восхитительный период жизни. Началось всё с прекрасного лучезарного весеннего дня в Крыму, когда к нам приехала Елена Уокер из Лондона и по моей просьбе привезла камеру Panasonic. Я специально выбрал именно эту камеру в каталоге: мне нужна была спортивная камера-пистолет. Здесь я делаю ссылку на главу под названием «Пистолет, девушка, чайник, луч», где пишу о значении пистолета в руке человека. Именно такой символический пистолет я и обрел в лице этой восхитительной камеры. Кроме пистолетной формы мне также требовалось, чтобы камера снимала четкое черно-белое изображение, причем сразу же, чтобы не было нужды потом переводить изображение в черно-белый формат. Я склонен был придавать особое, почти фетишистское значение отчетливости теней, яркости бесцветного света, а также глубине и сочности бесцветной тьмы в том черно-белом космосе, который мы собирали по крупицам, как страстные коллекционеры.

Эта камера-пистолет очень удобна в обращении. Таких камер за период съемок фильма прошло несколько. Первая была цвета металлик, темно-рыжая, с медным отливом, как волосы ирландки. Потом она была утеряна, на смену ей прибыла точно такая же камера, но уже темно-синего цвета, которая фигурировала в нашем сленге под именем Баклажан. А потом прибыла такая же точно белоснежная, которая называлась Снежок. Три поколения камер: Ирландка, Баклажан, Снежок. В первый день, когда Ирландка оказалась в наших руках, начались съемки фильма. Начались они со сцены на ялтинской канатке. Старая ялтинская канатная дорога, которую я всегда очень любил, идет довольно низко над землей, медленно поднимаясь в гору над Ялтой. Эта старая канатка воспета в стихах моей мамы. Мама когда-то, в 80-е годы, жила в ялтинском Доме творчества писателей и актеров и там написала цикл стихов, который называется «Жалобы в Ялте». В том числе прекрасное стихотворение, посвященное этой подвесной дороге:

В 90-е годы эта канатка привозила прямо к подножью гигантской статуи Зевса, которая царствовала над Ялтой. Статуя Зевса была киношного происхождения. Гигантский киношный Зевс доминировал над Ялтой. Его построили для съемок какого-то фильма, а потом просто оставили, и он много лет там стоял и сделался достопримечательностью Ялты. В начале нулевых (видимо, по требованию РПЦ) его убрали. Крепнущее православное сознание нашло несколько странным, что над городом вроде бы православным царит эта гигантская статуя языческого бога, да еще не какая-нибудь там древняя, а чистая бутафория, которая была при этом так по-советски прочно и кондово изготовлена, что могла бы простоять еще много веков и постепенно стать древней. О происхождении этой статуи не следует забывать: это был бог кинопроцесса. Доминирование фигуры киношного Зевса над Ялтой знаменовало собой тот факт, что Крым – это советский Голливуд. Светозарная кинореальность эфемерно и повсеместно проступала сквозь таврические ландшафты.

Маяк «Лимон». 2011

Местные жители не всегда хорошо осведомлены об истории Крыма, особенно о давних витках этой истории. Они редко помнят предания и сказки народов, которые населяют или населяли Крым. Зато их сознание полно киномифами. Когда местные обитатели показывают различные лакомые места любознательным приезжим, значительная часть историй, которые они при этом рассказывают, – это истории о съемках фильмов. Они, например, говорят: вот долина, где снимался «Всадник без головы». По этому гребню горы скакала знаменитая обезглавленная фигура, а с этого обрыва упал полковник Кассий Колхаун. Часто они не считают нужным упоминать о том, что всё это относится к реальности фильмов. Кинособытия для них более реальны, чем исторические обстоятельства.

Советский Голливуд. В чем отличие его от российского постсоветского кино, которое несет на себе печать провинциальности? Что такое провинциальное кино? Провинциальное кино – это кино, которое рассказывает только о своей стране, о местных проблемах этой страны, в то время как советское кино создавало все виды фильмов про все страны: снимались советские американские вестерны, снимались советские английские детективы. Всё у нас было свое. У нас был свой, лучший в мире Шерлок Холмс. Можно говорить об английской линии советского кинематографа, можно говорить об американской линии советского кинематографа. Роскошная, обширная немецкая линия. Можно даже сказать, что Советский Союз воссоздал кинематограф Третьего рейха, обрушенного самим же Советским Союзом. Вместо фашистского кино возникло антифашистское советское кино. В каком-то смысле оно продолжило линию кино Третьего рейха, воссоздав те лакуны и те нехватки, которые в этом фашистском кино имелись. Например, в фашистском кино мы не найдем образ идеального эсэсовца. Этот образ был создан советским кинематографом: это Макс Отто фон Штирлиц, он же Максим Максимович Исаев. Он идеальный офицер СС, идеальный ариец, характер нордический, выдержанный, а то, что на самом деле он русский человек, это ничему не мешает. Советский кинематограф во всё привносил просветленный шизоидный элемент – элемент раздвоенности. Признак советского мира – тотальная двойственность. Была еще линия древнегреческого кинематографа. Западноевропейская тема снималась в Прибалтике или в братских европейских странах. Америка, Древняя Греция и другие экзотические страны – всё это снималось в Крыму или на Кавказе.

Поэтому мне кажется особенно трепетным и пронзительным то обстоятельство, что съемки нашего фильма, который мы с Наташей придумали, осуществили, которому мы отдали столько сил, столько душевного трепета, столько восторгов, упоений, начались именно с этой канатки и с подъема на ту самую гору, где раньше стоял киношный Зевс. От Зевса остался гигантский постамент, на котором ничего нет теперь. В постаменте, естественно, находился ресторан. Он там и находится до сих пор. Зевс пропал, а ресторан остался.

Мы сняли эпизод, где один из героев фильма по имени Джейк Янг (его играет наш друг Яков Петренко) поднимается на эту точку над Ялтой. Мы еще не знали тогда, а может быть, уже ощущали, что в тот день начался совершенно новый, отдельный период нашей жизни, который длился вплоть до поздней осени 2014 года. Период крайне эйфорический, но закончился он для меня катастрофически, о чем я в свое время расскажу.

О фильме «Гипноз» я писал, что он является запечатлением эксперимента. В случае фильма «Звук» эксперимент был вынесен в сферу производства. Мы делали вроде бы классический фильм, приключенческий, но таким способом, как никто в наше время не делает и, кажется, никто никогда не делал. Здесь вся беспрецедентность, вся экспериментальность содержалась в методе изготовления фильма, методе съемок. Например (хотя мы довольно подробно продумали сюжет фильма), мы решили, что не будем писать сценарий даже в виде каких-то пусть смутно очерчивающих действие записок. Вся интрига, весь сюжет – всё это должно было оставаться в наших головах, пока фильм не будет готов. Только когда фильм уже был совершенно готов – только тогда я написал текст, который одновременно является самостоятельным литературным произведением, рассказом. И в то же время это сценарий, написанный post factum, или нечто, заменяющее сценарий. И это закадровый текст, который в фильме звучит. Речь идет о рассказе «Звук», который не так давно был опубликован в составе книги «Предатель ада».

В целом это был невероятный всплеск всех жизненных сил, ориентированный на создание фантомной реальности, параллельного мира, а именно кинофильма, который придумалось снять абсолютно экспериментальным способом. Всё, что мы делали, всё то, как мы это делали, как именно мы снимали этот фильм – было частью эксперимента. Сам этот фильм, огромный объем съемок, материала, который был отснят и частично смонтирован нами, все переживания, которые были испытаны нами во время съемок, во время бесконечных просмотров отснятых эпизодов, во время монтажа, перемонтажа, во время бесконечных обсуждений, как дальше надо развивать съемки, во время странствий, которые предпринимались с целью дальнейших съемок, – всё это составляет отдельный, ни на что не похожий остров в океане моей жизни, остров, который обладает какой-то своей запредельной, двоящейся аурой.

Мы жили не только своей жизнью в этот период. Два с половиной года мы жили двойной жизнью. Мы жили жизнью Паши и Наташи и одновременно жизнью двух персонажей по имени Джейн Марпл-младшая и Морис Сэгам. Героиня этого фильма – юная англичанка. Неизвестно, как ее на самом деле зовут, но она предпочитает называть себя Джейн Марпл-младшая. Она утверждает, что является внучкой знаменитой старушки, которую придумала Агата Кристи, старушки по имени Джейн Марпл, известной своей проницательностью, острым умом, наблюдательностью и дедуктивными способностями. Она славится своей старушечьей склонностью к разгадыванию преступлений, распутыванию самых запутанных историй криминального характера. В отличие от этой старушки прекрасная юная Джейн не наделена подобного рода талантами. Но у нее имеются другие таланты: своего рода телепатические, мистические дарования, способность чувствовать мысли и намерения других людей, а также способность влиять на других людей, совершенно незнакомых, таким образом, что они вдруг без принуждения делятся с ней своими тайнами и секретами. Эта героиня проходит в течение своего кинопутешествия сквозь самые разные приключения, сквозь бесчисленные гибели людей, с которыми она встречается в попытке разузнать кое-что о некоем тайном научном эксперименте, который связан со звуком. Этот звук – явно результат деятельности загадочных научных структур, он обладает возможностью внушать людям подспудное незаметное безумие. Люди сходят с ума, но этого никто не замечает, а если и замечает, то далеко не сразу.

Кадры из фильма ПП и Наташи Норд «Звук Солнца» (2016)

Горькая ирония заключена в том, что в результате я сам стал незаметно для самого себя сходить с ума. В какой-то момент уже нельзя было этого не заметить. Всё закончилось очень печально. Весь этот головокружительный период, все эти съемки – всё это закончилось в странном и угрюмом городе Белграде, в стране Сербии. Закончилось очень мучительным и опасным для меня эпизодом, в ходе которого я оказался в клинике для душевнобольных доктора Воробьева. Есть такая клиника в городе Белграде. Я расскажу о том, как это произошло, но пока что мы находимся в начале головокружительного периода, в начале съемок фильма.

После съемок на старой канатке последовали волнующие ночные съемки в Симеизе, во время празднования Пасхи. Весь поселок был наполнен густым туманом с острым и упоительным запахом моря. Крестный ход двигался сквозь непрозрачный туман: люди с хоругвями, люди с горящими свечками в руках – все превращались в таинственных и возвышенных призраков. Потом мы продолжили съемку в моей небольшой квартирке, фантасмагорической квартирке, которая находится в старинном доме, на бывшей вилле «Эльвира». Этот дом был построен моим любимым архитектором Красновым. В начале двадцатого века Краснов был одно время главным архитектором императорского двора при последнем царе Николае II. Он строил и императорский дворец в Ливадии. Краснов построил в Крыму множество романтических вилл в разных стилях. «Эльвира» строилась как гостиница для холостяков – двухэтажная вилла, внутренняя планировка чисто отельная, поэтому моя квартирка напоминает гостиничный номер. Это одна комнатка, куда входишь сразу из коридора, нет прихожей, ты сразу, как в отеле, попадаешь в комнату. Зато есть вид на море и есть ванная, где стоит бронзовая на львиных лапах ванна и есть маленькое окошко в ванной, в которое тоже видно море. Крошечная квартирка, но очень романтическая, в немного рассыпающемся старинном доме, у которого постоянно разваливается то крыша, то еще что-нибудь. Там живет много интересных персонажей.

В какой-то момент мы эту квартиру с Наташей полностью обставили с ялтинской барахолки. Приметили там одного очень необычного узбека с гигантским шрамом через все лицо, который торгует антикварными штучками. Он привозит из Голландии и Германии многоразличные шифоньеры, ширмы, готические кресла, сервизы, хрустальные графины, столики, светильники в форме русалок, рыцарей, гномов и пастушек.

У меня давно была мечта полностью заполнить квартиру всякими безделушками, абсолютно ненужными объектами, фетишами, статуэтками, в стиле «квартира давно исчезнувшей бабушки». Именно в этом стиле была обставлена эта квартирка. По интернету был куплен старинный шкаф, наполовину развалившийся, с гранеными витражными створками, стеклянными дверцами. В этом шкафу нет ни одной книжки, все его полки, все его ящики заполнены разными штучками, разными фигурками, безделушками, стекляшками, стеклянными пирамидками, фарфоровыми лыжницами, девочками в плиссированных юбочках, танцующими на поверхности льда.

Там снималась сцена «Пасхальная ночь в весеннем тумане». Наташа с горящей свечой в руке в темной квартире открывает этот шкафчик и осматривает по очереди все кристаллы, все фигурки, все безделушки, высвечивая каждую из них светом свечи. Затем съемки продлились в самых разных городах: Киеве, Москве, Петербурге, Берлине, Париже. В конечном счете мы добрались до юга Франции, до так называемого Города голых. Это место, которое называется Кап д’Агд, недалеко от Арля, где в летние месяцы действует курорт, на котором все тусуются голышом. Там мы намеревались снять довольно важные эпизоды фильма. Мы много там сняли, но всего, что планировалось, снять не удалось. Потом мы доснимали это в Крыму.

Это был очень необычный и интересный опыт попадания в странный жаркий город, где все абсолютно голые. В первое время мы испытали депрессивный антиприход, шквал какой-то тоски, дикого разочарования, потому что мы ожидали нечто совершенно другое увидеть в этом городе. Мы думали, что это веселый, беспечный, наполненный атмосферой любви и свободы город, наполненный молодежью, где все тусуются голые, предаются любовным играм и танцам. Оказалось, что наши представления были крайне наивными и наполненными щенячьим доверием к бытию. На самом деле это город предельно меланхоличный. Подобного рода местечки описывал своим тошнотворно мизантропским языком Мишель Уэльбек, он прославился подобного рода описаниями. Мы не принадлежали к числу мизантропов и не принадлежим к ним, поэтому мы не собирались в нашем фильме передавать атмосферу этого курорта, такого, каков он есть. Мы стремились совсем к другому – к превращению реальности в другую реальность, к ее алхимической трансформации. Весь наш фильм, наш кинематографический эксперимент сводился к такого рода магии трансформации. Берешь одну реальность и делаешь из нее совершенно другую. Это не только не документальный фильм, это, скорее, антидокументальный фильм. Если может существовать такой жанр, как антидокументальное кино, то это именно оно.

Мы находились не столько на границе между искусством и жизнью, сколько в некой системе шлюзов и каскадов, в перегонном аппарате, который вырабатывал эликсир измененной реальности. Это было упоительно и очень странно, очень запредельно. Даже и визуально наш фильм призван был отличаться с самого начала от повседневной реальности, прежде всего тем, что это фильм черно-белый. Почти черно-белый. Это очень важный момент. Эстетика аскетическая, но тщательно продуманная.

Система редактуры реальности, ее цензуры, занимала нас бесконечно. Масса деталей входит в зону твоего опыта, когда ты начинаешь снимать подобного рода фильм. Я руководствовался принципом, что в кадре не должно быть ничего лишнего и случайного ни на секунду. Каждая вещь, каждый предмет, каждый человек, каждое выражение лица не случайно и проходит через систему очень жестких фильтраций, отсеиваний, редактур, цензур.

При этом делается огромное количество съемок по ходу жизни, а потом посредством монтажа, выхватывания какого-то момента, создавалась ткань этого фильма. Это всё сопровождалось странным состоянием, как выяснилось, небезопасным для моей психики – очень сильное возбуждение, тремор, дрожь пробивающаяся, очень смешливое в то же время состояние, на грани повышенной раздражительности, в то же время состояние эйфории.

В какой-то момент мы совершили несколько петель по одним и тем же маршрутам, несколько раз проехали по одним и тем же городам и местам. Несколько раз был Берлин, несколько раз была Москва, два раза был Крым. Параллельно с тем, как мы всё глубже и глубже уходили в реальность фильма, окружающее нас человечество всё глубже и глубже погружалось в реальность очередного европейского кризиса. Нагрянул украинский кризис – политическая связка событий, которая так и не получила своего устоявшегося названия. Так и не прилепилась никакая этикетка по типу «Пражская весна», или какой-нибудь «Застой», или «Отстой», или «Путч», или что-то еще. Вроде бы это называется «Майданом», но это не только Майдан, но еще целая вязанка событий. События эти по природе своей несли в себе что-то крайне мутное, сорное и непросматриваемое, до крайности непрозрачное. Нечто нонспектакулярное содержалось в структуре этой цепочки событий, настолько, что они остались неназванными, они не обрели своего четкого исторического обозначения. Эта неназванность, возможно, даже обострила болезнетворный, патогенный характер этих событий.

Мы, конечно, оказались совершенно неподготовленными ко всему этому, мы не следили за политической реальностью. Мы встречали 2014 год в Крыму, было совершенно блаженное эйфорическое состояние. Это было крымской сказкой, абсолютно заколдованной, зачарованной, блаженной. В какой-то момент сквозь эту заколдованную блаженную реальность стали пробиваться некие звоночки, какие-то ручейки стали притекать с тревожащей информацией. Мы не смотрели телевизор, не слушали радио, не следили за новостями, но постепенно знакомые нам водители такси начали говорить, что в Киеве происходят какие-то беспорядки. Кто-то из знакомых крымчан съездил в Киев посмотреть, полюбопытствовать. Вернулись они очень встревоженными, стали говорить, что пахнет какими-то скверными событиями. Хотя никто не симпатизировал такому персонажу, как президент Янукович, но стало понятно, что какие-то силы, еще более мрачные, еще более агрессивные и стремные, собираются захватить власть, что в итоге и произошло.

Нам было совершенно неясно, что это за силы, и до сих пор непонятно, что это за силы, какая-то такая «пена дней». На волне борьбы с коррупцией пробилось нечто гораздо более зловещее, чем коррупция. Коррупция, в принципе, неплохое явление. Конечно, понятны все ее минусы, но она имеет под собой человеческие основания – украсть, построить дачу, построить дворец, обокрасть свой собственный народ, всё запихнуть себе в карман. Звучит не очень, но это далеко не самое скверное в политическом спектре, что можно себе представить. В этом можно было убедиться на примере украинских событий. Вместо такого понятного всем человека, который всё ворует, всех обманывает, просто всего-навсего хочет построить себе дачу, или дворец, или бассейн, или двести пятьдесят бассейнов, пробилась какая-то грязная кровавая пена, как будто взорвалось что-то в глубине унитаза, что-то из него выплеснулось на волне праведных эмоций: молодежи не нравилась коррупция, еще кому-то что-то не нравилось, всем всё не нравилось.

Мы поняли, что надо сматываться, непонятно куда и непонятно откуда. Какие-то древние инстинкты бегства начали подавать сигналы. Мы уехали сначала в Москву, покинув это прекрасное крымское царство, которое после нашего отбытия осталось в состоянии неопределенности, потому что было непонятно, что дальше будет с Крымом. Всё стало погружаться в состояние разобщенности, злобы, все разделились на ватников и укропов, которые готовы были вовлечь в орбиту своего конфликта всех. Те же, кто не хотел вовлекаться в орбиту этого конфликта и разделяться на ватников и укропов, люди типа нас, желающие послать нахуй и тех и других, вызывали у них еще большую ненависть, чем они друг у друга.

Мы решили поехать в Европу, тем более что нам надо было доснимать наш фильм. Атмосфера в Европе изменилась полностью буквально за пару месяцев. Все люди, которые только что были добрыми, чудесными, любящими, вдруг стали злобными, дерганными, наэлектризованными и говорящими всё время полный бред, какую бы позицию они ни занимали. Позиций вдруг оказалось всего лишь две, что напоминает знаменитый конфликт между тупоконечниками и остроконечниками, описанный в «Гулливере». И обе позиции оказались абсолютно, предельно идиотскими, тупоостроконечными, остротупоконечными, и желание загрызть друг друга вдруг стало очевидным, и совершенно никому не нужно было повода для этого. Это очень напоминало ситуацию в главе «Демон тупоумия» в романе «Волшебная гора» Томаса Манна, где он описывает атмосферу перед началом Первой мировой войны. Вдруг подрались два пациента туберкулезного санатория, которым было совершенно нечего делить друг с другом. Оба были одинаково больны, оба жили в мирном высокогорном санатории, где явно не собирался проходить фронтир грядущей войны. Это не помешало двум персонажам вцепиться друг другу в лысины и даже пытаться друг друга загрызть. Подобного рода демон тупоумной нетерпимости завладел очень многими людьми. Это всё ударило по моей неустойчивой психике. Увлекшись съемками фильма, я совершенно забыл, в каком мире я живу, в земной юдоли, мне казалось, что мы живем в иной реальности, произошел сильный отлет. Стало вообще непонятно, куда деваться в этой ситуации.

Кадры из фильма ПП и Наташи Норд «Звук Солнца» (2016)

Русское слово «искусство» происходит от слова «искушение». Искусство действительно искушение. При этом искусство – это одновременно и искушенность. Что такое искушенность? Некто был искушаем и выстоял. Или не выстоял.

Есть такой канон в западноевропейской живописи – искушение святого Антония. Этот сюжет очень любили западноевропейские живописцы, им хотелось рисовать гротеск, всяких существ и чудовищ. Искусство всегда хочет удвоить, утроить, учетверить, удесятерить себя в себе, получить дополнительные индульгенции, чтобы сгустить свою собственную природу. Поэтому искусство так любит изображать сцены искушения. Особенно если речь идет о западноевропейском искусстве.

Какой бы ни была структура белградского искушения, я явно его не выдержал.

Произошло то, что называется клинч, двойной удар: совпало несколько факторов. Во-первых, сильное перевозбуждение, сильное переутомление, связанное со съемками фильма, плюс сложная магия самого этого занятия – кино. Мы по неосторожности пренебрегли всеми профессиональными острастками. Мне все опытные киношники потом говорили, что никогда не надо снимать большой игровой фильм на собственные деньги, это всегда кончается плохо. К тому же подоспела крайне неблагоприятная международная ситуация. Самым болезненным было то, что наше зачарованное царство, наш Крым, который казался совершенно спрятанным от всех убежищем, вдруг оказался у всех на устах, на виду. Была непонятна ситуация в целом, чего ждать, а еще мы перепутали правила с евровизами. В результате мы метнулись в Сербию.

Там произошла со мной полная катастрофа. Длилась какая-то непонятка с визами, я нервничал, и в какой-то момент я рассказал своим белградским друзьям об этом. Они мне предложили сходить к врачу, психиатру. Я решил сходить, попросить какое-нибудь легкое успокоительное. Но сербский врач оказался врач-палач и прописал мне не легкое успокоительное, он прописал мне какой-то серьезный антидепрессант под названием «пароксетин», который на язык моей судьбы переводится как слово «пиздец».

Я принял всего лишь полтаблетки, и дальше меня ждало тяжелейшее переживание, которое я озаглавил мысленно «Белый волк в белом городе». Через несколько часов после приема препарата я оказался в ресторане в белградском замке. Я вышел на веранду, поджидая еду, которую мы заказали. Веранда – это замковая терраса, нависает прямо над зоопарком Белграда. Я посмотрел вниз и увидел вольер с белым волком, который циркулировал по диагонали туда-сюда. В этот момент меня накрыло чудовищным воздействием этого неведомого мне препарата, который вывел меня из строя надолго. Мне пришлось позвонить моим друзьям в Москву. Приехал Володя Овчаренко, который, как мне потом рассказали, даже расплакался после встречи со мной, настолько в чудовищном состоянии я находился. Эрик Багдасарян, мой друг, приехал. В результате общими усилиями меня отвезли в больницу Воробьева, где меня стали серьезно лечить.

Всё это произошло за три дня до первого намеченного показа нашего фильма, который должен был состояться в Белграде. Этот показ так и не состоялся. Вместо этого состоялась всякая чудовищная фигня. Пришлось долго лечиться, в результате всё-таки я добрался до Родины, пешком перешел первый раз в жизни границу России, в чем было что-то символическое. Я перешел границу между Евросоюзом и Россией по мосту между Нарвой и Ивангородом. Две крепости там друг напротив друга. Одна рыцарская – Ливонский орден, другая русская, сливающаяся с тонами неба и ландшафта. Подошел к мужичкам, которые курили возле какого-то сельпо, спросил: не подбросите ли до Питера? Уже через два часа я был в Питере. Мне казалось радостным чудом, что я на Родине, что я живой вернулся, потому что в какой-то момент, когда я стоял на балкончике клиники Воробьева в Белграде, я уже не чаял увидеть родную землю, добраться до дома. За то, что это всё-таки произошло, я несказанно благодарен Богу, судьбе и своим друзьям.

Глава сорок вторая

Город голых. Философские сады любви

Рассказ пойдет о невероятном месте, куда забросила нас головокружительная и наполненная приключениями история съемок фильма «Звук Солнца». Это место на юге Франции – мыс Агд. Подзорная труба, обращенная в относительно недавнее прошлое, куда я сейчас заглядываю, показывает мне меня самого и Наташу. Мы сидим совершенно голые за столиком кафе под трепещущим на приморском ветру деревом, и вокруг нас струятся бесконечные потоки абсолютно обнаженных людей. Самое поразительное во всём этом, что лица этих людей совершенно серьезны, никто не улыбается, никто не смеется. Что-то невероятно тяжелое и мрачное пропитывает эти разнообразные лица. Их нагота не то чтобы их не радует, но она воспринимается как некое чрезвычайно торжественное, отчасти даже угрюмое, хотя в то же время и восхищающее душу состояние. Отъявленная странность присуща этому всему в сочетании с грандиозной утопической архитектурой: постройки имеют вид гигантских бетонных колец, внутри которых соты, состоящие из балкончиков.

Этот курорт – нудистский рай – возник как детище 60–70-х годов, детище сексуальной революции и восторгов эпохи хиппизма. Однако за прошедшее время все реалии, связанные с существованием подобного курорта, изменились настолько, что обросли противоположными знаками. Во-первых, этот курорт стал дорогим, а следовательно, никакой резвящейся и счастливой молодежи и никаких детей-цветов там больше обнаружить невозможно. В основном там обитают серьезные, отягощенные прожитыми годами люди, которые напряженно ищут особой формы отдыха.

Когда мы приехали туда в 2013 году в первый раз, всё это показалось нам настолько депрессивным, что первой нашей реакцией стало отчаяние. Мы походили по курорту, посмотрели на голых людей, сидящих в кафе, на пляжах тусующихся, танцующих в клубах. Это произвело настолько зубодробительное, тяжелейшее впечатление, что мы хотели немедленно уехать. Но мы не могли этого сделать, нас останавливал наш долг перед фильмом. Долг, который мы сами изобрели, сценарий, который мы сами придумали, сюжет и философские задачи, которые кристаллизовались в наших мозгах в процессе съемок, – всё это заставляло нас там остаться.

Мы ощутили там вначале неимоверную горечь разочарования. Ведь мы уже успели себе нафантазировать нечто совершенно прекрасное, мы вообразили оазис свободы и праздничности, где обнаженные люди беспечно проводят время на море, избавившись от каких-то тягостных и мрачных оков вместе с одеждой. Такие бухточки и пляжики мы прекрасно знаем по Крыму, но ничего подобного в Агде даже близко не было. Европейские курорты этого типа стали фирменной фишкой таких мизантропических авторов, как Мишель Уэльбек. Всё это разочарование, вся эта тягостность! Это не могло стать нашей темой и совершенно не интересовало нас. При этом съемки в Агде проходили довольно продуктивно. Это был необычный опыт. При выходе из дома надо было обязательно снять трусы, потому что человек в трусах немедленно мог подвергнуться репрессиям: подходили служители порядка и указывали, что нарушаются правила. Можно было носить рубашку, можно было носить обувь и головной убор, но рубашка обязательно должна быть расстегнутой или хотя бы короткой, во всяком случае, надо обнажить гениталии – это главное. Это очень интересный опыт, когда ты тусуешься в голом виде всё время и при этом еще занимаешься съемками фильма. Снимать других голых было нельзя, это запрещено. Мы этого и не делали, они там так выглядели, что мы сразу поняли: они нам не подходят. Мы сразу же решили, что снимем какие-то конкретные эпизоды с обнаженными персонажами уже в Крыму, что потом и было сделано, а в Агде мы снимали друг друга и утопистскую архитектуру. Тем не менее очень продуктивно и мощно снимали. Это вспоминается как отдельный трип: жара, море, бесконечные благовония, которыми пропитывалась наша небольшая комнатка.

Сейчас, когда я смотрю кадры, снятые там, эта атмосфера передается как аура сна во плоти. Галлюцинация, явленная в физической реальности. Текст про творчество моего папы Виктора Пивоварова (который я тоже в данном случае предъявляю вниманию любезных читателей) был написан на балкончике в этом гигантском бетонном кольце – или же я писал его в кафе, сидя голый за столиком в соломенной шляпе. Итак, кроме съемок фильма, передо мной была поставлена еще одна важная задача: написать большой текст о папином творчестве для двухтомника, который готовился в тот момент к изданию. Так что я писал текст под названием «Философские сады любви». При этом я и находился в философских садах любви. Именно так это место было задумано. И философский аспект в Агде действительно доминировал. Возникало множество мыслей о бренности бытия, в воздухе носилось множество иногда даже раздражающих философских коннотаций. Особенно это проявлялось вечером, когда какие-то пожилые женщины в серебряных сапогах, доходящих до бедер, но при этом без трусов, проходили мимо нашего балкончика. Или онанисты, которые в других местах шарятся в кустах, дрочат свои отростки, здесь обходились без кустов, кусты им уже были не нужны. Ты сидишь со своей подругой, пьешь чай, а прямо напротив останавливается человек и недвусмысленно начинает мастурбировать, а ты стараешься вежливо смотреть немного в другую сторону, чтобы не смутить человека, не помешать ему. Нельзя по-советски заорать «Ах ты, дрочила недорезанный, уебывай отсюда, сейчас ментам позвоню». Так никто не делает. Возникали необычные ситуации, которые задним числом можно считать забавными виньетками.

В процессе пребывания там всё это создавало галлюцинаторный и избыточный философский контекст. Казалось, воздух наполнен не столько, скажем, вожделением или какими-то либидными флюидами, – скорее казалось, что в этом жарком приморском воздухе носятся осколки разных философем, в основном европейских. Казалось, всё, что осталось от европейской философии, именно там располагается в виде невидимых элементов всего происходящего. Агд можно назвать «зоопарком европейской философии».

Человек как рама ландшафта. 2018

Переходя к терапевтическому аспекту, я должен сказать, что это место очень оздоравливает. Полезно, видимо, тусоваться голышом, даже в таком специфическом социальном контексте. Конечно, полезнее делать это где-то в крымской бухточке или на нудистском пляже в Коктебеле, где всё происходит без философского балласта.

В Агде пляж весь нудистский. Есть зоны, где люди с детьми загорают, семьи. А есть такая зона, куда детям нельзя вступать, – зона пляжной оргиастической активности населения. Если издали смотреть на этот кусок пляжа, то видно, что люди стоят большими кругами и смотрят на что-то в центре круга. Приблизившись, я понял, что они смотрят на немногочисленные совокупляющиеся парочки, которые там полагается окружать зрителями. Точнее, зрители сами собираются и взирают. Атмосфера, царящая при этом созерцании занимающихся сексом парочек, меня поразила. Никто не дрочил из зрителей, никто даже не улыбался. Именно с философским унынием и в то же время с невероятной философской внимательностью и пристальностью, с невероятной безрадостностью наблюдают они за этим жизнеутверждающим, по идее, зрелищем. Казалось, что такого быть не может. Если люди – любители подобного времяпрепровождения, им должно быть хорошо, они голые, они смотрят на ебущихся людей, можно подрочить, никто не помешает, и погода хорошая, и рядом море. Вставал главный философский вопрос: почему же они такие тоскливые или серьезные? Не было ощущения, что им скучно, было ощущение, что они охвачены каким-то пристальным типом интереса, который для меня оставался совершенно непостижим. Это пристальное, угрюмое, совершенно невозбужденное внимание осталось за гранью моего понимания. Мне приходилось больше смотреть на зрителей, чем на самих совокупляющихся, потому что те совокупляющиеся выглядели более или менее так же, как все совокупляющиеся. А вот те, кто на них смотрел, выглядели очень и очень странно, на мой вкус. Ни женщины, ни мужчины не проявляли ни капли возбуждения, ни у кого не стоял хуй, например, никто не пытался его вздрочнуть, ни одна рука не тянулась к гениталиям, ни своим, ни соседа по кругу, ни одна щека не дрогнула от поползновения рта расплыться в улыбке. Поражала невероятная застывшесть всех этих людей, превращение их в какие-то зрящие почти статуи, как бы удрученные чем-то и в то же время как будто пытающиеся разгадать какую-то загадку. Это тоже напоминало французскую философию, слова Фуко, например, что человек смотрит на свои гениталии с вопросом: «Кто я такой?». Очень хотелось немедленно заменить всех этих людей на более сексуально озабоченных и молодых, которые на хуях бы вертели все эти философские аспекты.

Нас защищало то, что мы вовсе не хотели ни критически, ни как-нибудь еще освещать жизнь этого курорта. Мы занимались гораздо более интересным делом. Мы брали реальность этого курорта и превращали ее в нашем фильме в совершенно другую реальность такого курорта, каким он должен был бы быть. То есть мы исполняли работу, прямо противоположную работе Мишеля Уэльбека, которую он производил в своих романах типа «Элементарных частиц». Двигались мы в прямо противоположном направлении – взять и переделать всю реальность, трансформировать ее в нечто странно идеальное, причем не в социально-утопическом, а скорее в галлюцинаторном оформлении.

Нам это в какой-то степени удалось, хотя в нашем фильме происходят события гораздо более мрачные, чем те, что происходили там в реальности. В реальном Агде никто никого не убивал стеклянными ножами. Одновременно с внедрением этих мортальных завитков нам все-таки удалось создать идеализированный образ этого курорта. Мы действовали по принципам социалистического реализма, сформулированным Максимом Горьким. Эти принципы распространяются и на психоделический реализм: следует изображать реальность не такой, какая она есть, а такой, какой она должна быть.

А вот и текст, который написал я в этом необычном городе.

В древние, можно даже сказать, в незапамятные времена искусство отделилось от магии. Но если вдуматься, выражение «отделилось от магии» является бессмысленным. Магия не такая вещь, от которой можно отсоединиться, даже если потратить на это отсоединение несколько веков. Не об этих ли нескольких веках сказал Хайдеггер: «Искусство исчезает так медленно, что это исчезновение длится несколько столетий»?

Исчезать в течение нескольких столетий – такое медленное исчезновение не снилось даже Чеширскому Коту. Столь долгое исчезновение уже не является исчезновением – оно становится образом существования, оно становится нишей, превращается в магический фокус (во всех смыслах этого слова).

Искусство покупают, чтобы избавиться от него. Современный мир всегда уповает на силу денег: выплачивая свой долг, покупатель бессознательно надеется нейтрализовать магические свойства художественного произведения. На это же надеется и всё общество в целом, поощряющее строительство музеев и функционирование выставочных пространств. Подобным образом когда-то строились древние храмы – с двоякой целью: с одной стороны, чтобы прославить и умилостивить богов, с другой стороны, чтобы заманить богов в ловушку. Атеисты видели в храмах ловушку для верующих, но ловушка для верующих работает только в том случае, если она является одновременно ловушкой для богов.

Подобными ловушками сделались музеи, а богами, что должны раствориться без остатка в плотной и едкой среде собственного культа, стали художники. Но, к счастью, еще не все боги в клетках, есть еще некоторые, блуждающие на свободе, а свободны они там, где их не считают богами. В тех местах, где они не боги, – только там художники еще могут быть магами или осколками магов.

Осколок бога – трагичен, осколок мага – эйфоричен. Потому что осколок бога означает, что этот бог низвергнут. Осколок мага означает, что маг затаился. А маги умеют таиться, рассыпаясь в осколки и вновь собирая себя в единое целое. Если маг не умеет затаиться, значит он не маг. Более того, затаиться – это и есть главное дело мага, его основное чудо, а остальные чудесные и кудесные деяния – лишь дополнительная маскировка укрытий.

Как и где затаиться? Где спрятаться? Никогда не было и не будет вопроса более существенного, чем этот. Ответов на этот вопрос множество, и каждый художник по-разному на него отвечает. Леонардо и Веласкес любили таиться в тени верховной власти. Боттичелли скрылся в потоках слез. Тёрнер предлагал прятаться в тумане. Импрессионисты – в мерцании света, существующего в памяти. Сюрреалисты считали, что лучше всего скрываться внутри сновидений. Футуристы полагали, что нет надежнее укрытия, чем будущее. Марсель Дюшан (фигура, рожденная жанром детектива) склонялся ко мнению, что самый эффективный способ скрыть преступление – это начать его расследовать. Концептуалисты скрывались в комментариях, наследуя древним иудейским и буддийским практикам вечного обсуждения Священного Текста. Энди Уорхол (и несметное множество художников вслед за ним) осознал, что самое невидимое место всегда у всех на виду – на обложке глянцевого журнала или на модной вечеринке. Вас найдут даже на самой глубокой глубине, но никто не разыщет вас на поверхности, где «личное лицо» превращается в пустой, светящийся и неуловимый образ в белых лучах общественного внимания.

Да, множество вариантов, как спрятаться. Множество ответов на этот священный вопрос, но всем нам больше всего хочется услышать один-единственный ответ, одновременно самый простой и самый сложный: лучше всего скрываться в собственной душе.

«Скрывайся в собственной душе, потому что там просторно, загадочно и прохладно и там проживает бесконечность». Когда произведение искусства способно сказать нам это, тогда мы счастливы.

Именно такой эффект счастья создают работы Виктора Пивоварова, даже те из них, что окрашены печалью, отвращением или страхом. Работы прекрасны, часто они кажутся пугающе прекрасными и пронзительно нежными, но не наслаждение красотой создает эффект счастья. Счастье возникает как чувство возвращения домой – в ту тайную комнату, где живет душа.

Пивоваров всю свою жизнь рисует эту комнату души. Обычно комната является частью дома, а дом – частью ландшафта. Но комната души устроена иначе. Все возможные здания, все возможные ландшафты скрываются внутри комнаты – всё внешнее становится фрагментом внутреннего пространства. Дальняя дорога убегает за горизонт, но дорога и горизонт лежат в ящике письменного стола. Горная долина скрывается за диваном. Эта комната вообще не знает ничего внешнего себе – даже вид за окном может в любой момент переместиться на корешок книги, на донце чайной чашки или свернуться внутри стеклянного шарика. Безграничный простор открывается тому, кто бесконечно уменьшается, – так происходит в финале альбома «Микрогомус», где уменьшающийся герой исследует бытовые предметы как некие галактики. Микромир – это нирвана, в нем нет страдания – боль неизвестна маленьким существам, насекомые ее не ведают. Христос сказал: «Лучше быть самым малым в Царствии Небесном, чем самым великим в земном мире». В раю все малы, а в аду – огромны. В античной битве богов и титанов победили боги, потому что титаны не видели их – боги разрушали их изнутри.

В комнате души художник обитает в одиночестве, но иногда он поселяет там вместе с собой тех, кого любит: девушек с длинными волосами, возвышенных друзей, собственную маму, взирающую на мир с ужасом, загадочных интеллектуалов и аскетов с шишковатыми черепами.

Вроде бы комната души Виктора Пивоварова – это не совсем идиллия, в ней рыдают по ночам, преклонив колени перед пустым диваном, как перед иконой.

И всё же эта комната – рай, потому что все ее страдания сотканы из наслаждений, а не наоборот. Окно этой комнаты всегда выходит на запад, а это означает, что сама комната – восточного происхождения. Если бы она была западной, тогда можно было бы утверждать (точнее, тогда сама комната утверждала бы о себе), что все ее наслаждения сотканы из страданий.

Что есть такое западная комната в ее сути? По сути, западная комната – это комната, где произошло убийство. Люди Запада («краснобородые», как их когда-то называли в Китае) не живут в своих комнатах, они в них только спят или занимаются сексом, но сами по себе западные комнаты существуют не для сна или секса, а для того, чтобы процветал детективный жанр. Это подметил еще Вальтер Беньямин, а затем Агата Кристи и Альфред Хичкок превратили это наблюдение в священную сказку Запада. Западную комнату можно назвать, пользуясь парадоксальным языком, «комнатой, где вечно живет мертвое тело». Все ее вещи – улики.

Правда ли, как только что говорилось, что комната души – восточного происхождения? Что же такое восточная комната?

Восточная комната, как принято думать, существует для уединения и медитации, а также для вкушения сладостей и наслаждений. И всё же назвать комнату души Виктора Пивоварова восточной не совсем честно. Его комната души – это русская комната. По всей видимости, ее изобрел Достоевский, потому что именно в его романах впервые появляются персонажи, живущие каждый в своей комнате. До этого люди жили в домах, после – в квартирах.

Комната души Пивоварова – это советская комната, подвешенная в воздухе, парящая в пространстве, где все экономические обстоятельства не имеют особого значения.

Одного взгляда на комнату души, изображаемую Пивоваровым в тысячах подобий (словно хокусаевская гора Фудзи), достаточно, чтобы понять: за эту комнату не платят, как не платит ребенок или ангел.

Несмотря на свою подчеркнутую скромность и бедность, эта комната роскошна просто потому, что никому ничего не должна, ее не осаждают враги, и дверь ее, как и окно, всегда беспечно распахнута в сторону возможного метафизического странствия.

Советский социализм представлял собой, по сути, монастырский уклад, которому власть сообщила массовый и насильственный характер. И, несмотря на неимоверные страдания, которые принесло массам это принуждение, всё же переход от социализма к капитализму воспринимается на уровне коллективного бессознательного как массовое грехопадение.

Виктор Пивоваров стал единственным из значительных московских художников своего поколения, которому удалось осуществить переселение из России в Европу, избежав этого грехопадения. В 1982 году он перебрался из советской Москвы в социалистическую Прагу.

Что такое была в те времена социалистическая Прага? Прежде всего надо сказать, что этот город обладал тогда гораздо более прямой и непосредственной связью со своим прошлым, чем сейчас. Духи готики и барокко казались живыми. Люди, приезжавшие тогда в Прагу из Западной Европы, поражались заброшенностью города. Они говорили, что Прага напоминает им западноевропейские столицы сразу после войны. Колоссальное и мистическое блаженство скрывалось в облупленности стен, в сонных трамваях, влекущихся со своим лязгом и дребезгом по часто пустым и старинным улицам, в бурых от пыли окнах нижних этажей, в безлюдных и распахнутых соборах, в барочных извивающихся и текучих фасадах, облепленных строительными лесами, столь ветхими и пыльными, что они казались ровесниками дворцов. Халтурно изготовленные красные звезды прикрывали дыры и тьму мистических зданий – дух Фауста тлел и даже втайне процветал за этими бутафорскими звездами (ведь Фауст любил пентаграмму) под эгидой бесхозяйственного и контрпрагматического социализма. Вспоминая Шпенглера, можно сказать, что бесхозяйственность (а социализм возводил бесхозяйственность до уровня принципа) является единственной защитой, единственной формой самосохранения Культуры, отступающей под натиском Цивилизации. При этом казалось, что Австро-Венгерская империя всё еще существует, приобретая окончательно абстрактные и метафизические свойства. Эта империя действительно всё еще существует на ее бывших окраинах, она научилась скрываться в темных углах, она всё еще производит свою бесценную летаргию.

Краткая история московского концептуализма. 2012

Прага начала 80-х годов двадцатого века проникла в комнату души Виктора Пивоварова, заняв в ней место рядом с послевоенной Москвой. В этой послевоенной Москве солнечный свет был особо эйфоричен, и ничего нет в этом удивительного: война закончилась, и Сталину осталось жить недолго. Наконец Сталин умер, глядя на фотографию девочки, кормящей козленка из младенческой бутылки, – эта фотография висела над его кроватью.

В поисках одиночества Виктор Пивоваров совершил свое бегство из Москвы (он сказал о себе: «Я не изгнанник, я – беглец», и это значимое признание). Речь идет о символическом одиночестве. Он обрел это символическое одиночество в Праге, это можно назвать «одиночеством на пороге», ведь слово «Прага» происходит, говорят, от слова «порог», будь то речные пороги на Влтаве или порог между Востоком и Западом. Впрочем, один из выдающихся пражских мистиков Густав Майринк считал, что название «Прага» имеет еще более глубокое значение. Он считал, что Прага является мистическим отражением древнего и тайного города Праяга, скрывающегося где-то в недрах Индии.

Творческий путь Виктора Пивоварова связан с поисками монашества в миру, с фигурой аскета. Жизнь аскета состоит из видений, а они разделяются на две группы: просветленно-возвышающие видения (апофатические) и искушающие видения (катафатические). Нетрудно заметить, что первые приходят с Востока, вторые – с Запада. При этом в эстетическом отношении путь наверх воспринимается как стремление к абстракциям – философским или формальным, – а путь искушений обретает формы, напоминающие о европейском барокко и маньеризме. Однако Пивоваров не просто сверхчувствительный, но и мудрый художник – он прекрасно понимает, что только сердечный трепет, только любовь придает ценность этим воспарениям и нисхождениям, любовь уравнивает эти пути между собой и равно освещает их светом прекрасного.

Одиночество открывает перед аскетом возможность любить всех.

В современном мире, где способности сакрального прочтения любой практики чрезвычайно подавлены, не ценят и не понимают эту древнюю деятельность сердечного излучения. Считается, что любить всех – это то же самое, что не любить никого. Это мнение – ошибка. Овладение искусством сердечного излучения открывает перед практикующим путь к еще более ценному состоянию сознания: любить всё. К счастью, духовный смысл художнической деятельности именно в этом и состоит – любить всё на уровне эйдосов. Любить Эйдос Всего. Когда-то это называлось сердечным созерцанием. Такое созерцание с легкостью дается ребенку, который понимает, что можно любить картинку с изображением утят так же сильно, как и самих утят. Обычно эта созерцательная любовь терпит крушение в сердце ребенка, когда он узнает, что принадлежит к разновидности живых существ, которые могут изображать утят настолько прекрасными и привлекательными, что душа расцветает в ответ на эти простодушные изображения. И одновременно эти же существа способны сожрать утят.

Этот вид раздвоенных тварей, принадлежность к которым обнаруживает в себе ребенок, называется «люди». В момент, когда ребенок осознает себя человеком, его первичное сердечное созерцание терпит крушение. Человек – это катастрофа. А осознание себя человеком – это катастрофа вдвойне. Но случаются люди, чья душа каким-то образом проскальзывает мимо этой катастрофы, эта душа отказывается стать человеческой, она скрытно сохраняет в себе способность сердечного зрения, но отныне этой душе потребуется мудрость, чтобы не только выжить среди расщепленных демонов, называющих себя людьми, но еще и не разучиться любить их. В этот момент любовь к Эйдосу Всего становится Любовью (или Влечением) к мудрости – возникает философия. Философия не как риторическая практика, а как эротическое состояние.

Помню, как я писал этот текст, воспевающий моего папу и присущее ему философское восприятие любви. Я сидел за столиком в кафе, в Городе голых, то покуривая сигарету, то выпивая крошечную чашечку горького эспрессо, то съедая горячий круассан – горячий не потому, что его только что вынули из печи, а потому, что пылкое солнце Южной Франции успело раскалить тот участок стола, который беспокойное (в силу морского ветра) дерево не смогло защитить своей тенью.

Итак, я писал вышеприведенный текст – от руки, конечно! Никаких ноутбуков, дамы и господа, точнее, девочки и мальчики (или как вас там? Может, вы инопланетяне и у вас двадцать восемь гендерных фракций?).

Писал на белых листах А4 тонким лайнером Pigma Micron 02 – так и сейчас пишу! Нынче тоже жаркий летний день, только год уже не 2013, а 2018: на первый взгляд так ничтожно различие между этими двумя датами! Как просто дорисовать тройку, замкнуть ее открытые полукружия и превратить ее в восьмерку. Да это легко сделать за долю секунды, одним микрожестом! Но если бы вы только знали, дорогие инопланетяне (хотя вы знаете, наверное), как непросто оказалось прожить те пять лет, что разделяют тринадцатый и восемнадцатый годы!

И вот я снова сижу в кафе и пишу на листах А4 тонким лайнером Pigma Micron 02. Но я больше не ем круассаны, не пью эспрессо, не курю сигареты – теперь я пью красное вино. Я уже выпил три бокала вальполичеллы, дамы и господа, точнее, инопланетяночки и инопланетянищи! А тогда, в 2013 году, я не переносил даже запаха алкоголя и был совершенно убежден, что до конца моих дней ни единая струйка спиртного не прольется в мою гортань. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Нынче я сижу уже не на берегу Лазурного залива, а на берегу маленького озерца, за которым бродят белоснежные гусята и садятся вертолеты, прилетающие из светлого подмосковного неба. На горизонте шоссе, уходящее в сторону Звенигорода, и по этой трассе вереницей движутся трассирующие снаряды – микрокапсулы, помеченные сияющими солнечными каплями. Ну, вы сами понимаете, это никакие не микрокапсулы, а просто автомобили, в которых сидят дачники, гастарбайтеры, богомольцы, купальщики… А тогда, тогда, тогда – в тысячу раз более беспечным и воздушным господином я был тогда!

Ну и к тому же я был совершенно нагим господином. Костюм мой составляла одна лишь соломенная шляпа с черной лентой – я бы назвал ее своей, она и была моей, но не только: она также принадлежала Морису Сэгаму. Даже рука, прилежно выводящая буквы на белой бумаге, отчасти принадлежала нагому Морису, безумному и влюбленному агенту.

Глава сорок третья

Рождение кутюрье

После моего возвращения на Родину весной 2015 года я сидел в кафе «Норд» в Петербурге близ Московского вокзала. Всё сокрушилось во мне и всё обрушилось, но в то же время всё во мне ликовало, ведь я вопреки всему добрался до родных и пасмурных окраин бытия, добрался до лучшего города на Земле, в честь коего я поименовал себя господином Петербургом. И вот я, рассеянный кинорежиссер, не в меру смешливый рисовальщик виньеток и завитков, восседал в северном кафе за бокалом южного вина, наслаждаясь псевдопарижским шармом данного франкообразного заведения, в тысячу раз более блаженного и счастливого в моих глазах, нежели любое подлинно парижское. И десяти месяцев не прошло с того дня, когда ютился я в подобном кафе напротив Северного вокзала в Париже, созерцая каменное слово Nord, ясно освещенное сентябрьским солнцем. Но между сентябрем 2014 года и маем 2015-го разверзлась расщелина настолько глубокая и чудовищная, что перо мое до сих пор не преисполнилось достаточной отваги, чтобы нырнуть вслед за мной в ужас этих безотрадных бездн. Так грустно сойти с ума ненароком, словно бы по оплошности ошибиться дверью или получить чужое письмо. Сербский врач, прописавший мне пароксетин, обрек меня на месяцы адских страданий, а я даже имени его не запомнил. Да и съел я всего лишь половинку маленькой таблетки, вылепленной лапоньками неведомых мне бестий, но этого оказалось достаточно, чтобы обрушилось во мне нечто цветущее и беспечное, уцелевшее каким-то чудом еще с детских сомнамбулических времен. Долгая досталась мне молодость. Долгая и головокружительная, но вот она закончилась – да так резко, так внезапно, как вот, бывает, срывают мантию с плеч чересчур беспечного и игривого монарха, который в безмерном своем самообольщении вознамерился танцевать и резвиться еще несколько столетий, полагая по-детски, что все галактики суть продолжения его небольшого иллюминированного дворца. Итак, я сделался голым королем в собственных глазах, стынущим на сквозняке тревожного синдрома. Я так долго культивировал райскую наготу, так страстно мечтал о ней… Но нагота к лицу сильным, мне же после моих крушений потребовалась одежда – одежда как тема, как занятие. Слово «одежда» отнюдь не случайно рифмуется со словом «надежда» (следует еще вплести в этот букет рифм «вежды невежды»). Так родился во мне кутюрье – впрочем, этого следовало ожидать, одежда всегда меня гипнотизировала. Если бы не лень, я забросал бы подиумы мира своими шмотками, но, будучи ленивым, ограничился созданием скромной коллекции женских платьев.

Полагаю, красота связана с преодолением законов настоящего момента, а каждое очарование зиждется на скрещении времен – далекого прошлого и далекого будущего. То, что очаровывает нас, является смесью воспоминания и предчувствия.

Каждая истинная модница представляет собой карту времен, где смелые прозрения переплетаются с тенями забытых или еще не рожденных цивилизаций. Возможно, наступят времена, когда людей уже не будет, но мода сохранится: иные существа выйдут на подиум, иные взоры воспламенят сердца. Не надо думать, что мы не ощущаем этого здесь и сейчас… Каждая чувствительная женщина, желающая нравиться и поражать воображение, обретает в себе весь объем прошлого и будущего. Каждое платье представляет собой философский трактат, изложенный на языке элегантности. О каждом платье можно рассказать долгую историю, но я постараюсь сделать это коротко.

1. ПЛАТЬЕ «ХОРОВОД»

Современная наука создала адронный коллайдер, чтобы разгадать тайну возникновения Вселенной. В далеком будущем (как в далеком прошлом) эти проблемы будут решаться с помощью хороводов ярко одетых девушек, кружащихся на зеленых полях. Гигантские кольца, состоящие из сцепившихся руками девушек, станут кружиться с постоянно нарастающим ускорением. Не обойдется без магических песен-заклинаний, которые начнутся медленным распевом, но постепенно достигнут такой головокружительной скорости, что звуки станут недоступными уху, а кружащиеся тела – взгляду. Множество хороводов, один внутри другого, будут вращаться в противоположном друг другу направлении, а в эпицентре этого коллективного вращения украдкой возникнет совокупный Разум, существующий в рамках весеннего ритуала. Этот Разум сможет ухватить тайну зарождения Вселенной ровно настолько, насколько это покажется необходимым тем нимфам и феям зеленых лугов, что оберегают зарождение новой жизни.

2. ПЛАТЬЕ «МОНУМЕНТ ЖЕЛТОМУ ЦВЕТУ»

Память уводит нас не только в прошлое, она может стать мостом в будущее. Что исчезнет в мире через множество лет? Нам не дано предугадать, но мы можем предчувствовать, какие формы примет память будущих поколений. Возможно, исчезнет желтый цвет. Исчезнет, но не без следа. Этому цвету будет поставлен грандиозный памятник. Гигантский ярко-желтый прямоугольник, соединяющий землю и небо. Нам, людям десятых годов двадцать первого века, этот прямоугольник кажется слегка зеленоватым. Видимо, это означает, что воспоминания о желтом цвете сохранятся в сознании людей будущего в слегка искаженном виде.

3. ПЛАТЬЕ «НОВОГОДНЯЯ ЕЛЬ»

Все мы любим праздничную елочку, украшенную зеркальными шарами и яркими звездами, которую мы с радостью устанавливаем в наших жилищах в канун Рождества или Нового года. Эта елочка представляет собой модель галактики, в которой мы обитаем. Одновременно она являет собой ракету, которая пользуется праздником как стартовой площадкой, незаметно и ласково унося нас в путешествие по далеким мирам. Звезда на вершине ели – это Солнце, шары на ее ветвях – планеты. Да здравствует космос, дамы и господа!

4. ПЛАТЬЕ «КОЛОННА»

Колонна – еще одна структура, соединяющая землю и небо, но в отличие от ели она не только соединяет, но и поддерживает. Капитель завершается двумя спиральными завитками, означающими бараньи рога или листья аканта, о которых писал Сальвадор Дали. Спирали расходятся в разные стороны, как бы образуя две версии бытия или два полушария мозга. От этих завихрений исходят аурические молнии, структурирующие материю. Красавица, облачившаяся в такое платье, может почувствовать себя стержнем Вселенной. Она прикасается большим пальцем левой ноги к глубинным археологическим пластам прошлого, а мизинцем правой руки – к эфемерным проекциям далекого будущего. Колонна также напоминает гриб в разрезе, а с грибными цивилизациями человечеству еще предстоит наладить долгое и плодотворное сотрудничество.

5. ПЛАТЬЕ «ПИРАМИДА-МАЯК»

Маяки-пирамиды войдут в моду в 3044 году. Трудно сказать заранее, какова будет их научная или прагматическая функция. Возможно, это будут ритуально-храмовые сооружения, чьи лучи, как лучи на рейве, должны будут высвечивать не столько путь морехода, сколько путь нейропроходца, ищущего неизведанные зоны собственного сознания.

6. ПЛАТЬЕ «СПИРАЛЬ ДНК, ИЛИ ЛЕСТНИЦА ИАКОВА»

Данное платье изображает одно из грандиозных сооружений далекого будущего. Лестница Иакова! В тексте Библии сказано, что Иаков заснул в пути, положив голову на некий камень. Во сне ему привиделась лестница, соединяющая небо и землю, по которой вверх и вниз сновали ангелы. Этот сюжет встречается у художников итальянского Возрождения и у великолепного Уильяма Блейка. По версии архитекторов будущего, эта лестница представляет собой двойную спираль ДНК, что же касается ангелов, то это рибонуклеиновые ребята, весело пробегающие по ступеням спиральных лестниц. Они пробегают по этим ступеням с удивительной скоростью, поспешая исполнить поручения Всевышнего.

7. ПЛАТЬЕ «ЛАПА ТИГРА»

Платье «Лапа тигра» являет собой гламурную форму экологического протеста против вмешательства политических сил в дела естественной природы. Это платье представляет собой своего рода иллюстрацию к моему рэпу «Союз – Аполлон», где выкрикиваются следующие слова: «Ну а теперь хватит! В бездну сползают народы! Туда вам и дорога, охуевшие хищники, убийцы природы!»

8. ПЛАТЬЕ «АНГЕЛ, СЪЕВШИЙ РУСАЛКУ»

В каждой женской душе содержится как минимум две сущности – сущность ангела и сущность русалки. Одна связана со стихией воздуха, другая – со стихией воды. В данном случае мы наблюдаем победу одной из сущностей над другой: ангел съедает русалку. Однако задумано и платье-ответ, на котором, напротив, русалка будет съедать ангела. Цвет платья не случайно золотой, такого рода сценки происходят на золотом фоне, то есть на фоне «нетварного света», если пользоваться терминологией русских иконописцев. Ясное дело, что подобное платье предназначено для тех жизненных ситуаций, которые вы пожелаете озарить золотым сиянием.

Новогодняя ель. 2010

Показ капсульной коллекции ПП. Музей «Гараж», весна 2019 года

9. ПЛАТЬЕ «ВЕЩИЙ ОЛЕГ»

Это платье одно из самых коротких. И это единственное платье, на котором изображен мужчина, а мужчины, как известно, обожают женские ножки. Одновременно платье отсылает к легенде о Вещем Олеге, воспетой в знаменитой поэме А. С. Пушкина. Князь Олег наступает ногой на череп, откуда выползает змея в виде знака доллара. Однако знамя с черным квадратом, которое князь держит в руках, представляет собой символическое противоядие против змеиного яда.

10. ПЛАТЬЕ «ИСКУССТВЕННЫЕ ОБЛАКА»

Это платье изображает тот период будущего, когда на земле воцарится засуха и понадобятся специальные искусственные облака, орошающие землю высокоминерализованными дождями. Эти облака будут управляться существами-ракушками, чей меланхолический нрав породит целое направление в поэзии будущего, которое войдет в историю литературы под названием «поэзия искусственных облаков».

11. ПИДЖАК «АМОРФНЫЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ»

Этот пиджак демонстрирует период далекого будущего, когда людей уже не будет, да и сами физические свойства материального мира радикальным образом изменятся. Возникнет Аморфная Цивилизация: мир непостоянных и взаимоперетекающих форм. Единственной константой в этом мире станут так называемые епископские посохи – разновидность мыслящих существ, которые смогут приспособиться к этому текучему миру, не имеющему стабильных характеристик.

12. ПИДЖАК «ЦИВИЛИЗАЦИЯ ЦВЕТНОГО ПАРА»

На этом пиджаке изображена одна из разновидностей текучих и нестабильных миров, которые контролируются летающими супремами. Пиджак подходит как для любовных свиданий, так и для деловых встреч, в том случае, если сочетание аморфности и контроля в данных ситуациях вас всецело устраивает. Следует отметить, что цветной пар будет являться носителем особого сознания, склонного к игривости и специфическим шуткам, которые вряд ли смогут оценить люди нашего времени.

13. КОФТА «МАТРЕШКА»

Кофта «Матрешка» несет на себе изображение силуэта русской матрешки, окруженного аурами разных цветов. Матрешка предстает как силовая категория, способная решать любые проблемы. Матрешка – символ непрерывности времен, регенерации и продолжения рода. Рекомендую носить ее в целях повышения жизненного тонуса, так как красный цвет и символ матрешки (восходящий к японской Даруме) способствуют исполнению заветных желаний и активизации витальной энергии.

14. ПЛАТЬЕ «ДУЭЛЬ РУСАЛОК»

Платье «Дуэль русалок» изображает поединок двух русалочек, пресноводной и морской. Пресноводная русалка олицетворяет Россию, а морская – Англию. На наших глазах прискорбный политический антагонизм между двумя странами, длящийся не первое столетие, превращается в декоративный элемент, призванный обрадовать как британских, так и российских модниц. Эстетизируя поединок, мода способствует его преодолению. Дуэль превращается в танец, а затем постепенно трансформируется в любовное действо, где чешуйчатые хвосты красавиц сплетаются в косичку плодотворного сотрудничества.

Глава сорок четвертая

Чистый четверг

5 апреля 2018 года. Чистый Четверг. Утро. Солнце. Дикая весна. Встал рано и пошел на прогулку. Дошел до кафе «Николина Гора», здесь еще никого, но открыто. Некий мужичок затопил камин, весело пылают дрова при ярком солнце. Между сосен огромные и толстые слои снега лежат, всё еще белоснежные, но уже обречены: снег приговорен к скорому исчезновению под жаркими лучами. А лучи еще не жаркие, хотя и яркие, но уже весьма оголтело весенние. Завтра Страстная Пятница, а послезавтра – Пасха. Состояние выстегнуто-радостное, хотя вчера-то был полный пиздец. Состоянческие качели. К этому не привыкать.

Большие костры радостно трещат за заборами, видимые фрагментами сквозь щели в заборах, – так радостные языки сверкают сквозь детские щербатые зубы.

Повстречалось небольшое нежное африканское животное палевого цвета со сдержанной улыбочкой на розовых губах по имени Басси, порода басенджи – небольшое собакородное, чья грудная клетка опутана ремешками, как грудь гладиатора. Гладиэйтор, ю ар май криэйтор. Проведали бронзовых оленей Палленберга. Недавно, кстати, Монастырский звонил осведомиться о здоровье этих оленей. Я знаю не менее пяти человек, которые неровно дышат к этим рогатым изваяниям. Да я и сам к ним неровно дышу. Невозможно не полюбить эти бронзовые дела (тела?).

На славу поработали германские скульпторы-анималисты Палленберг и Фризе! Сотворенные ими олени – шедевр зоографического натурализма 1903 года. Который год мирно украшают они вход в кафе санатория «Сосны». Они особенно хороши, когда укутаны снегом. Но снегу пора сказать: «Пока!». Пока, снег! Возвращайся к нам через год! Пусть тебя будет много, дорогой снег! Снова засыпешь тропинки, дорожки, просеки. Белой шапочкой ляжешь на холодный бокал просекко. Дорогой снег, как хочется упасть в тебя лицом, кататься в тебе, урчать, валяться, разметать по твоим хрустящим перинам свои руки, ноги и волосы. Но нельзя – снег нынче тяжеловат, серьезен, не игрив, ему не до задушевных прощаний: он собирается стать водой. Ну что ж, достойное намерение, господин снег! Мы знали несколько девочек благородного происхождения, которые периодически становились водой: Снегурочка, Русалочка… В этом нет ничего предосудительного – даже злая фея Гингема испытала облегчение, сделавшись водой.

Кажется, я собираюсь приступить к завершению этой книги – самой суетливой, глупой, хаотичной и непродуманной из моих книг. Таковыми и должны быть сочинения немолодого и нездорового господинчика, находящегося в смятении. Намерение описать некоторые фрагменты и эпизоды моей жизни, которое в начале данного предприятия представлялось мне отважным и авантюрным, – это намерение постепенно стало казаться мне трусливым и приспособленческим. Пушкин в своем знаменитом стихотворении «Воспоминание» написал:

Не могу сказать ничего подобного о себе. Моя жизнь вызывает у меня чувство восторга и благодарности, и я с наслаждением бросаюсь в зачарованные водоемы воспоминаний, а они (в зависимости от припоминаемого периода) подобны то бурной реке, то ледяному лесному озеру, то горячему оздоровительному болотцу вулканического происхождения, то сине-зеленому и вольному морю. О святое море! Если бы ты ведало, далекое море, насколько сильно душа моя истосковалась по тебе! Я сам изгнал себя с твоих любимых берегов, на которых отлавливались счастливейшие и горестнейшие из моих непутевых переживаний. Так собственноручно изгоняет себя из Рая шизофренический Адам. Если бы ты знало, море, всю глубину моей тоски о тебе, ты само пришло бы ко мне и встало бы пьяным сапфировым мамонтом сразу за ближайшими подмосковными соснами! Отчего же я не бегу к тебе со всех ног, отчего не ползу к тебе из последних сил, стремясь ощутить хотя бы кончиком предельно высунутого языка соленое и йодистое прикосновение ускользающего прибоя? Отчего? На этот вопрос я не нахожу ответа или же нахожу слишком много ответов, и все они кажутся мне сомнительными.

Должно быть, вместо того чтобы заставить себя выбрать какое-либо из этого вороха предположений, я и затеял писание данного неряшливого труда, который тщеславно именую в разговорах с друзьями пышным и смехотворным словом «мемуары». Ясное дело, никакие это не мемуары, а некое всего лишь паническое нагромождение фрагментов, среди которых мне наиболее милы включенные в эту кучу осколки давнишних повествовательных поползновений.

Одно дело – наслаждаться собственными воспоминаниями, но совсем иное дело – записывать их с целью, как говорили в старину, «представить на суд публики». Последнее вызывает у меня внутреннее сопротивление, доходящее иногда до тошноты, и вовсе не потому, что мне есть что скрывать (у меня нет тайн, кроме вымышленных), а исключительно потому, что я глубоко убежден: вовсе не публике надлежит судить о тех событиях, что случались в изгибах и складках загадочной ткани, которую иногда называют реальностью. Будь на то моя воля, я предоставил бы вниманию публики исключительно воображаемые события – для этого и существуют романы, и следует возблагодарить небо и письменные принадлежности за их милосердное существование!

Появление данной книги есть акт низкопоклонства в отношении документального жанра, и я презираю себя за это, хотя данное повествование может считаться документальным лишь отчасти. Поначалу я хотел было швырнуть Германию как не вполне любимое мною существо в пасть документального жанра, но впоследствии выяснилось, что я всё же весьма небезразличен к этому нелюбимому, но величественному существу, к тому же к Германии приклеилось множество всего иного – об этом остается только сожалеть.

Автор этих псевдомемуаров подобен человеку, схватившему за щеки бобра и внимательно вглядывающемуся в изумленно-гневные глаза обитателя запруд. Или же он (то есть я) подобен человеку, трясущему молодой и здоровой куницей в надежде, что из ее злобно ощеренной пасти посыплются золотые пиастры.

Не стану отрицать, что меня подстрекнули к письменным воспоминаниям корыстные соображения. Не то чтобы я надеялся заработать на публикации и продаже данной книги – на это я, к большому сожалению, не надеюсь, ведь я смею считать себя пусть и не вполне практичным, но всё же отчасти трезвомыслящим гражданином древнего города Яффо, в котором Наполеон совершил одно из своих наиболее отвратительных преступлений – преступление против санитарно-гигиенических норм (а эти нормы в жарких краях издревле являются источником бесчисленных сакральных установлений). Взяв крепость Яффо штурмом, Наполеон распорядился ради устрашения местного населения не убирать трупы павших во время битвы воинов и оставил их гнить под солнцем, что послужило причиной эпидемии, унесшей жизни большей части населения тогдашнего Леванта. С тех пор все народы, населяющие Палестину, почитают Наполеона одним из самых мерзких грибов, когда-либо вздымавших свою черную груздеобразную шляпку над мхами истории.

Подобное брезгливое отношение к Наполеону, распространенное среди людей Ближнего Востока, заставляет и меня воздерживаться от самообольщений и свято блюсти санитарную мысль, поэтому ничто не сможет убедить меня в том, что эти страницы принесут мне прямолинейную прибыль. Однако в моем распоряжении остается робкая, но въедливая надежда затронуть своими воспоминаниями некие сентиментальные струны в сознании любителей картин и рисунков, и это, возможно, сделает их щедрее в деле приобретения моих живописных и графических произведений. Надежда, впрочем, вполне пустая и эфемерная. В наши разбитные времена любители изобразительного искусства неохотно читают книги (этот факт показался бы крайне странным двадцать лет тому назад).

С другой стороны, обожатели литературного текста обычно не располагают ни средствами, ни должным фанатизмом, который смог бы подтолкнуть их к покупке дорогостоящих предметов искусства. Все эти соображения я назвал бы квазипрагматичными, ведь жизнь (слава Богу!) не дидакт, и, конечно же, она ничему меня не научила. А если всё же допустить, что это не совсем так, то следует признать, что жизнь научила меня особенно ценить людей кокетливых, легкомысленных и сексуально озабоченных. Пока живут на свете особи и особы, наделенные этими особыми свойствами, до тех пор существует изумрудно-коралловая тайна, которую я в данных записках постарался окружить бастионом почтительных умолчаний. Всё это, конечно же, по сути посвящается моим обожаемым родителям, а также моим роскошным и впечатляющим друзьям, а еще в большей степени – моим возлюбленным, чьи нежные девичьи руки столько раз защищали мою душу и тело от унылого ненастья, а больше всего – Ксюшеньке, прекрасной деве, облаченной в розовые одеяния, чей розовый флаг развевается над башней моего сознания. Таковы подлинные посвящения, но они скромно скрыты от глаз неведомого мне читателя. Официально же я собираюсь посвятить эту книгу немецкому языку, которого я не знаю. Поэтому закончу данную книгу, с вашего разрешения, горным швейцарским словечком Grüess Lach.

Но прежде чем пригласить вас на горную прогулку, осмелюсь предложить вам десерт. На десерт, ясное дело, фильм! Кинопоказ! Фильм о Берлине! Этот роман начался, можно сказать, в Берлине. Пусть он там и закончится.

Глава сорок пятая

Эксгибиционист

Show me your love!

Песня

На одной из центральных улиц огромного европейского города сдавалась большая квартира. Превосходная, кстати, квартира – в роскошном доме, выстроенном в начале двадцатого века, с гигантскими окнами, смотревшими в тенистый двор, где по утрам влажно шелестели старые и прекрасные деревья.

Квартира с четырьмя просторными комнатами, вся белоснежная, если не считать полов, покрытых благородным дубовым паркетом. С длинным коридором, пролагающим свой путь от прихожей до кухни. Короче, очень пристойная квартира.

Так случилось, что по небрежности квартирного агента два человека, пришедшие осмотреть квартиру, оказались в ней одновременно. Люди эти прежде никогда не встречались, но было в них нечто вроде бы общее: оба осмотрели великолепную квартиру с некоторой рассеянностью, не вдаваясь в детали, хотя квартирный агент пытался увлечь их воображение роскошью стиральных и посудомоечных агрегатов, а также другими элементами благоустройства, которые пришедших, кажется, не особо интересовали. Оба казались погруженными в свои мысли.

Расставшись с квартирным агентом, они задержались на бульваре, чтобы выкурить по легкой сигарете. Лица у обоих были сдержанно-замкнутые, но вежливые. Обменявшись впечатлениями о квартире, они сошлись на том, что она вполне их устраивает, но цена кусается. Тут же решили, что будут снимать эту квартиру пополам, поскольку тут просторно, а длинный скрипучий коридор, куда выходят двери всех комнат, создает изолирующий эффект.

Скоропалительное решение со стороны двух совершенно незнакомых людей, но они почуяли друг в друге нелюдимов, глубоко погруженных в какие-то свои занятия. Не то чтобы они друг другу понравились, но обоим стало сразу же ясно, что они смогут почти не замечать друг друга, живя в этой квартире. Так и случилось.

Первые пару недель они нечасто видели друг друга, а при редких встречах на кухне обменивались лишь ничего не значащими фразами. Один из них был ученым, занимающимся проблемами далекого космоса, поэтому впредь станем называть его Космистом.

Привилегированным объектом в его части квартиры сразу же сделался огромный экран, на котором Космист постоянно созерцал великолепные съемки отдаленных миров. Квазары, пламенные звезды, эллиптические галактики…

Как-то раз, решившись проявить вежливость и радушие, Космист пригласил своего соседа на пару бокалов вина в сопровождении визуальной экскурсии в далекий космос. Увлекшись любимой темой, он довольно интересно комментировал подобранные им фильмы о космосе. Сосед внимательно слушал, пригубливая вино. Он остался доволен тем, как прошел вечер.

Через несколько дней сосед пригласил Космиста в свою часть квартиры – видимо, в качестве ответного реверанса. Здесь тоже имелся огромный экран.

– Мне хотелось бы совершить по отношению к вам ответную любезность и кое-что показать из моих собственных съемок, – начал сосед, указывая на симметричные бокалы с вином. – Вот только не знаю, не смутит ли вас мое хобби. Вряд ли кто-либо в наше время сочтет предосудительным ваше страстное увлечение космическими исследованиями. Это дело уважаемое, хотя когда-то людей вроде вас жгли на кострах. Мое увлечение выглядит несколько более сомнительным в глазах общества, поэтому я о нем, как правило, помалкиваю. Но вы человек широких взглядов, ибо что может быть шире взгляда, дерзко проникающего в иные вселенные? Моя вселенная, пожалуй, немного отличается от вашей. Видите ли, я эксгибиционист. Давно уже я пребываю в сладком плену этого сексуального извращения и всё не могу избавиться от этого плена, да, честно говоря, и не стремлюсь к избавлению. Мне нравится быть тем, кем я являюсь. Люблю парки и сады, прилегающие к женским учебным заведениям. Мне нравятся глаза студенток, насыщенные и одновременно утомленные постижением знаний. Мне всего лишь хочется добавить к их знаниям еще одно – незначительное, необязательное, мимолетное, факультативное. Знание о моем половом органе. Член как член, не маленький и не гигантский, встающий и опадающий, как масса других подобных отростков. Однако он произрастает из моего тела и тянется к женщинам. Вот только он не стремится к проникновению в глубины женской плоти. Моему пареньку достаточно девичьего взгляда – к большему он не тянется. Всего лишь взгляд. Взгляд, застигнутый врасплох. Взгляд, овеянный очарованием неожиданности, а уж внезапность – закон нашего жанра.

Я знаю, что мое извращение занимает достойное место в ряду других эротических девиаций и субверсий, и соответствующие специалисты – психологи, сексологи, психиатры, – должно быть, написали исчерпывающие труды на эту тему, но я этих трудов не читал. На деле же это занятие довольно рискованное. Требуется высшая осторожность и острая интуиция. Непросто сочетать желание показывать член незнакомым девушкам с намерением оставаться приличным членом общества. В этом платяном шкафу висит целая коллекция длинных плащей – это, так сказать, рабочая одежда людей моего склада. Кроме того, использую парики, очки и накладные бороды, чтобы не быть узнанным. Я ведь работаю в банке, имею дело с чужими деньгами и дорожу своей репутацией. Всё это не ново, но, я надеюсь, мне удалось дополнить классическую картину своего увлечения одной инновацией. Вот уже некоторое время, прежде чем идти на дело, я укрепляю одну или две камеры на своем теле. Камеры снабжены светочувствительными датчиками: когда я распахиваю свой плащ, они сразу начинают снимать.

Итак, я снимаю реакции девушек на свой показ. А потом просматриваю записи. Для меня нет зрелища более увлекательного. Все мы живем в эпоху экранов, поэтому в наших с вами жилищах огромный экран играет роль алтаря. Реакции бывают разные: страх, агрессия, смех. Девушки убегают, кто-то угрожает вызвать полицию, кто-то осыпает меня оскорблениями. Дело не в этом. Дело в одном лишь первом мгновении, когда распахивается плащ. В одном мгновении, когда реакция еще не успела сформироваться. В том мгновении, когда в девичьем мозгу происходит молниеносная обработка информации. Да, как дзен-мастер далеких дней, я ориентирован на мимолетность, на точку, на ускользающее мгновение. Впрочем, предлагаю вам самому взглянуть на мои видеозаписи. Я еще никому их никогда не показывал, я ведь человек одинокий и замкнутый, да и вы такой же, поэтому, раз уж судьба свела нас в качестве жильцов одной квартиры, я решился проявить к вам особое доверие.

Космист чувствовал себя несколько растерянно, внимая словам своего соседа. Он никак не ожидал, что этот аккуратный и вежливый человек окажется извращенцем. То, о чем говорил сосед, странно контрастировало с его спокойной и даже несколько педантичной манерой речи, с его обликом четкого клерка в узком, модном темно-синем пиджаке и такого же цвета рубашке под пиджаком.

Космисту было тридцать два года, он был совершенно здоров и полон сил, тем не менее он давно уже забросил сексуальную жизнь и совершенно забыл о мире эротических фантазий – могущественный космос вытеснил всё это из его души. Несколько лет назад у него случился довольно бурный роман с одной молодой сотрудницей Обсерватории, но девушка его бросила – с тех пор оголтелое сияние чрезвычайно далеких солнц заменяло ему секс. Оттуда, издалека, никто не одаривал его ответным взглядом, пусть даже полным страха, агрессии или недоумения. Вначале его несколько шокировал рассказ Эксгибициониста, но потом он подумал, что, возможно, тоже является извращенцем, передоверившим гигантскому телескопу функции своего обездоленного фаллоса. Скованный этой мыслью, а также нежеланием обидеть соседа, он не отказался от просмотра.

Бесконечный поток кадров. Девушки. Изумление, испуг, гнев, отвращение. Иногда смех. Девушки, быстро отворачивающиеся и проходящие мимо. Девушки, изумленно блестящие глазами. Девушки, оскорбленно сдвигающие брови.

Каждая сцена начиналась двумя расходящимися в стороны темными крыльями – это расходились в стороны полы плаща, словно бы раздвигался занавес.

Всё это показалось Космисту удручающе однообразным. Иногда девушки что-то выкрикивали, но слов не было слышно – Эксгибиционист просматривал записи без звука. Вместо этого звучала музыка – некий арктический эмбиент: тягучий, прохладный, гипнотизирующий. Устные комментарии отсутствовали. Эксгибиционист спокойно взирал на экран, попивая вино.

Космист почувствовал облегчение, когда этот вечер закончился. Ему хотелось уединиться, хотелось просмотреть кое-какие расчеты, относящиеся к эллиптической галактике, о которой он в данный момент писал небольшую научную работу. Он выпил чашку ромашкового чая и уснул.

Ночью ему приснилась одна из нескончаемой гирлянды девушек, которых он увидел вчера на экране Эксгибициониста. Почему именно она? Это был короткий эпизод – эта девушка не выдала никакой ярко выраженной реакции на момент «показа», просто хмуро взглянула и прошла мимо. Темно-русые гладкие волосы, бледное овальное лицо, темные внимательные глаза, легкое летнее пальто, вздрагивающая листва парка за ее спиной.

Странно, но и на следующий день Космист не смог изгнать это лицо, мелькнувшее в потоке других девичьих лиц, из своего сознания. День выдался занятой, было много работы, да и вообще Космист всегда трудился истово, но стоило ему закрыть глаза, как он снова видел хмурый пристальный взгляд, скользнувший и тут же ускользнувший, взгляд неулыбчивый и не испуганный. В этом взгляде не мелькнуло ни тени изумления, ни единого проблеска оторопи: она взглянула на Эксгибициониста так же внимательно и равнодушно, как библиотекарь смотрит на одну из бесчисленных книг.

И, стоило явиться ночи, как это незнакомое лицо снова заполнило его сны. Сон ничего не добавил от себя к тому краткому мигу, который запечатлела камера Эксгибициониста. Сон просто повторял снова и снова этот миг, иногда с легким торможением, как бы застывая в холодном янтаре или леденея в скрытом блистании той внутримозговой линзы, которую можно назвать телескопическим циклопом всех сновидений.

Космист пробудился, но наваждение длилось. Он по-прежнему думал об этой девушке. Тут ему пришлось спросить себя: что же, собственно, с ним творится? Влюбленность? Ему трудно было уверовать в эту версию, он знал себя и верил, что не склонен влюбляться с первого взгляда в девушек, мимолетно увиденных на экране. К тому же он не чувствовал того, что должен ощущать влюбленный: сердечного трепета, протянутых невидимых рук, головокружительного и горько-сладкого провала в просторные и в то же время тесные чертоги очарования. Вместо этого он ощущал нечто иное. Присутствие тайны. Тайны, которая внезапно бросила ему вызов.

Тут мы должны сделать одно немаловажное, но, возможно, несколько запоздалое признание: мы описываем не реальные события, а фильм. Фильм совершенно новый, но снятый в манере, отчасти напоминающей о заторможенных и созерцательных лентах 70-х годов двадцатого века. Можно даже сказать, что этот фильм представляет собой посвящение Микеланджело Антониони, в особенности его знаменитому фильму Blow-Up («Фотоувеличение»). В какой-то момент стилистика, напоминающая Антониони, украдкой уступает место флюиду в духе раннего Спилберга. Прежде всего следует вспомнить «Межпланетные контакты третьей степени», где роль французского исследователя сыграл Трюффо, один из создателей той эстетики просветленного нуара (светлая тьма), к которой ретроспективно примыкает «Эксгибиционист». Назовем и третий фильм – «Прошлым летом в Мариенбаде» Алена Рене – классическую ленту о промежуточных пространствах, где души умерших задерживаются до тех пор, пока им не удается вспомнить о своем будущем.

О чем же этот фильм «Эксгибиционист»? О девушке из Обсерватории? Об ускользающей любви? Об оптических инструментах и камерах слежения? Об экране и его роли домашнего алтаря? Или о том янтарном или же слюдяном экранчике, что прячется у нас в мозгу? На этот экранчик проецируются несуществующие фильмы – такие, как этот. Или же это история о зеркальных играх, затеянных между зрителем и объектом созерцания?

На самом деле это фильм о космосе и о космических исследованиях. Недаром визуальный ряд здесь выстроен в форме диалога между недовольными лицами девушек-незнакомок и роскошными космическими безднами, зафиксированными нашей высокой оптикой. Мы смотрим туда, но не только смотрим: хотим мы того или нет, мы распахиваем плащ и демонстрируем безднам наши нагие и возбужденные телескопы. И кто-то награждает нас в ответ хмурым, скользящим взглядом. Но, может быть, никто не награждает нас взглядом – мы просто отражаемся в глубинах космоса, и оттуда смотрят на нас наши собственные хмурые скользящие глаза.

Через пару дней Космист зашел к соседу и попросил у него переписать тот маленький фрагмент записи, где мелькнула девушка в летнем пальто. Он долго пытался придумать оправдание для этой просьбы, но ничего не приходило ему в голову, и в результате он сказал, что хочет использовать данный фрагмент в качестве заставки для небольшого научного фильма об эллиптической галактике.

Эксгибиционист с легкостью согласился – кажется, ему даже польстила идея с заставкой.

И вот уже Космист сидел один в своей комнате и снова и снова просматривал этот фрагмент: овальное лицо, хмурый взгляд, серьезные детские губы… Качество изображения угрожающе хорошее. У Эксгибициониста были отличные дорогие камеры, а свет в тот день, когда ему встретилась эта девушка, выдался особенно пронзительным. Чистый свет первых дней осени, пробирающий предметы до основания и порождающий четкие воздушные тени.

Затем, как в фильме «Фотоувеличение», Космист стал исследовать детали. Он погрузился в мир кулона на ее бледной и нежной шее – аккуратная капля из розового стекла на тонкой серебряной цепочке, внутри капли повисла горизонтальная восьмерка, знак математической бесконечности, сотканная из навеки оцепеневших пузырьков-каверн.

Его заинтересовали пуговицы на ее пальто. Необычные пуговицы – темные и блестящие, как ее глаза. Они отчетливо выделялись на светлой ткани. Пуговицы круглые, из стекловидного полупрозрачного материала, напоминающего смуглый топаз или янтарь, внутри псевдоянтаря – переплетение светлых абстрактных линий. Космист увеличил пуговицы – переплетение бледных линий в каждой из пуговиц оказалось различным, каждая пуговица отличалась от другой узором этих переплетающихся линий. С помощью графического фильтра Космист выделил эти плетения и распечатал их на отдельном листе, после чего долго созерцал с мучительным чувством, что сходит с ума. Что-то тревожно-знакомое чудилось ему в этих линиях.

– Я сошел с ума, – решил Космист. – Это всего лишь неплохое пальто с неплохими пуговицами. Она, оказывается, модница. На первый взгляд так и не скажешь.

На первый взгляд… Любовь с первого взгляда… Любовь? Это смешно. И все же нечто в этих линиях дразнило мозг. Некое сходство. Некое узнавание.

Узор на пуговицах так взволновал и встревожил его, что он решил отвлечься и заняться браслетом. Там был момент, когда она быстро поправила волосы, и на солнце блеснул браслет. Космист остановил кадр с браслетом, увеличил его. Узкий браслет из непонятного металла, к нему на маленьком кольце подвешена белая ракушка – спиральное завихрение морской извести. Справа от ракушки на металле браслета знак – окружность, перечеркнутая горизонтальной линией.

Об этом знаке стоило подумать, но линии на пуговицах не давали ему покоя. Он снова начал анализировать их, особенно переплетение линий на верхней пуговице – ему казалось, он уже видел похожий узор, видел только что, хотя способна ли вообще память человека фиксировать столь хаотические орнаменты?

И вдруг его пронзило осознание – мелкое, острое, брызжущее каким-то непонятным хохочущим ужасом.

Уже слегка воспаленными глазами он снова просмотрел запись. Так и есть! Прямо за ее спиной громоздилось старое дерево: кусок коры отсутствовал, и на обнажившейся подкожной древесине в ясном солнечном свете отчетливо виднелся замысловатый узор линий, оставленный жуком-короедом.

Он сравнил этот узор с узором на верхней пуговице ее пальто. Они почти совпадали. Почти. Почту свою он уже давно не проверял.

Проигнорировав удивленный и даже встревоженный взгляд своего соседа, он узнал у него, где находится то место, где была произведена эта съемка. Он отправился в этот парк, нашел это место. Зачем-то по пути туда он зашел в магазин мужской одежды и приобрел длинный плащ-дождевик. Накрапывал мелкий полудождь, осень сгущалась, и вроде бы в этом поступке не было ничего странного, но теперь каждое его действие казалось ему доказательством собственного безумия.

И вот он стоял в этом месте в длинном сером плаще. Вот аллея, по которой шла она. Вот кусты, откуда выдвинулся ей навстречу Эксгибиционист. А вот дерево… Узор линий на влажной после дождя древесине.

Зачем-то он сфотографировал этот фрагмент ствола, и при этом его пробивала мелкая дрожь.

Светлый девичий силуэт мелькнул среди деревьев на параллельной аллее. Быстрым шагом он догнал девушку, окликнул. Она обернулась. Совсем другое лицо. Совсем не то, что нужно.

– Скажите, где выход из этого парка? – спросил он, тускло взирая в ненужное ему лицо. С улыбкой она показала ему направление концом короткого белого зонта.

Узор линий почти совпадает с узором на верхней пуговице. Почти. Что такое «почти»? Почту он уже давно не проверял. Состояние неожиданного безумия – не слишком приятная штучка. По-своему это окрыляет, вот только куда могут занести эти крылья? Серые, слабые, влажные, шелестящие крылья, похожие на распахнутый плащ-дождевик. Или это одиночество сводит его с ума? Где же выход из этого парка?

Он понял, что ему надо срочно разделить с кем-то этот внезапно вспыхнувший бред. Он знал с кем. Существовал человек, словно бы специально созданный для этого бреда.

Даже у очень одиноких людей есть друзья. У Космиста тоже имелся друг, с которым они вместе учились в колледже. Очень живой и мечтательный парень, к которому с детства приклеилось прозвище Бо-Бо. Так в нашей истории появляется третий персонаж: возрастом, ростом и худощавой комплекцией схожий с Эксгибиционистом и Космистом, схожий с ними даже чертами лица, вот только Бо-Бо был рыжим, не скованным в движениях, импульсивным, и в его светлых еврейских глазах вечно горел пацанячий восторг. Наукой он не занимался, член из кустов не показывал, а вместо этого радел о делах чрезвычайной важности, то есть стоял на страже интересов того государства, в котором все они проживали. С детства два мальчика бредили космосом, но Космист был усидчив, прилежен и успешен в науках, а Бо-Бо Гуттенталь учился скверно, отличался непоседливостью и после колледжа пошел в спецслужбы, где трудился в отделе, занимающемся неопознанными явлениями. Научная увлеченность его друга отразилась в нем в виде дилетантской, но исступленной веры в неземные цивилизации. Мы оставляем в стороне вопрос о вменяемости наших героев: Эксгибиционист, хотя и являлся извращенцем, в остальном был образцом адекватности. Космист до недавнего времени не замечал в себе никаких странностей, а вот Бо-Бо Гуттенталь, пожалуй, был совершенно сумасшедший: его бурный темперамент в сочетании с идеей фикс породил безумца настолько восхищенного и энтузиастичного, что даже коллеги по работе считали его крайне утомительным типом. Тем не менее он был добр душой, отзывчив, кристально честен, отличался бескорыстием и преданностью. Ему предлагали хорошую работу в Израиле, в земле его далеких предков, но он сохранил яростную верность стране, где родился, и в ее службах являл необузданное рвение. Будучи образцом жизнерадостности, он плотно сидел на антидепрессантах и алкоголе и жил с царственно красивой женщиной, которая ему, по слухам, постоянно изменяла.

Такому вот человеку наш Космист решил доверить свою тайну, точнее, свое ощущение тайны, потому что пока оставалось неясным, в чем, собственно, заключается таинственность происходящего. Так на наших глазах Космист второй раз совершает неосторожный поступок. Первый раз он поступил необдуманно, поселившись под одной крышей с незнакомцем. Второй раз он поступил еще более рискованно, поделившись своим только что зародившимся безумием с человеком, который жил в бреду уже много лет, да еще и гордился этим, словно бы это была некая форма героизма.

Бо-Бо отнесся к делу ответственно. Он немедленно переписал себе тот фрагмент видеозаписи Эксгибициониста, что так тревожил Космиста. Сказал, что они встретятся через три дня.

Через три дня они встретились в кафе на одной из главных улиц города. Бо-Бо сиял, как электрическая лампочка. А вот Космист чувствовал себя неважно. Он плохо спал в минувшие ночи. Гуттенталь, как ему было свойственно, начал с замечаний, не относящихся к делу.

– Знаешь, мне рассказали, что в русском языке мое детское прозвище Бо-Бо означает младенческую боль. А вот во Франции словом «бо-бо» именуют новый социальный слой – так называемую богемную буржуазию. Людей, которые торгуют собой на интеллектуальном рынке. На невольничьем рынке нового типа, где раб и работорговец всегда являют собой одного и того же субъекта. Мы с тобой не торгуем своей интеллектуальной плотью, однако будем полными идиотами, если не выпьем по рюмке вишневой водки. Мы пробили ее по всем файлам. Ее нигде нет. У меня уже пять человек занято анализом материала, который ты нам подкинул. По одежде и украшениям тоже непонятно. Никаких опознаваемых брендов, да и материалы не вполне идентифицируемые. Полагаю, твоя интуиция тебя не подвела. Эта девушка на записи – неопознанное явление. Инопланетяночка, надеюсь. Ты выглядишь, как будто тебя корова жевала, а ведь я знаю тебя, дружище, ты просто не мог влюбиться в нее ни с того ни с сего. Ты холоден, как палтус, какие тут могут быть разговоры о внезапной любви? Просто твои мысли настроены на космос, вот мозг тебе и просигналил, когда скользнуло нужное мгновение. Честно тебе скажу, я никогда не сомневался в твоей гениальности, а любая гениальность – это всего лишь паранормальный поток интуиции, текущий в заданном направлении. Мы продолжим работу по твоему материалу.

– Ты всегда был неизлечимым фантазером, Бо-Бо, – сказал Космист.

– Это я, что ли, влюбился в незнакомую девушку, которой другой человек показал член в парке? Кстати, мне нужно будет побеседовать с этим твоим Эксгибиционистом. Но не волнуйся, мы относимся к этому парню с огромным уважением. Человечество охотно простит ему незначительное извращение, если эта легкая странность нрава поможет установить контакт с неизвестными мирами. Твой сосед – единственная ниточка, эфемерно связующая нас с нашей Мисс Икс. Мы хотим, чтобы он продолжил свою практику в парках, особенно в том самом парке. Вот только уровень его технической оснащенности нас не вполне устраивает. Цифровое изображение, даже очень качественное, не позволяет проникнуть в микроструктуру тканей. Рано или поздно наталкиваешься на проклятый пиксель. Мы оснастим его по полной программе! У нас есть такие штучки… Он будет счастлив.

– Надеюсь.

– Слышу скепсис в твоем измученном голосе. Ты переутомлен. Принеси-ка нам две рюмки вишневой водки, конфеточка!

Последняя фраза относилась к официантке. Бо-Бо уже не мог скрывать переполнявшее его возбуждение. Он перегнулся через столик и своими длинными горячими пальцами довольно больно сжал утлое запястье своего приятеля.

– Слушай, старина, мне очень жаль, что последние годы мы так мало общались. Мы с тобой занятые люди, но без друзей жизнь превращается в одинокий бред. Теперь я возьму тебя в оборот. Ты же даже не знаком с моей Ирмой. О, это великолепная женщина! Ослепительная красавица и выдающийся микробиолог. Вы понравитесь друг другу – вы же с ней оба научные головушки! Днем она пропадает в лаборатории, прикипает к микроскопу, как ты к своим телескопам Хаббла и Гершеля! Только ты смотришь вовне, а она внутрь. Пронзает взглядом микромиры. А уж взгляд у нее – господи, сам увидишь! Твоя инопланетянка мигом вылетит у тебя из головы. Еще две рюмочки нам не повредят. Все твои проблемы, Палтус, в том, что ты не веришь в Бога. Вы, ученые, наивны, как упрямые дети. Ирма тоже не верит в Бога. Но это пройдет. Я занимаюсь этим. Без Бога жить так же скучно, как без друзей. Пока что мне удалось приучить ее к соблюдению Шаббата, хотя в ней нет ни капли иудейской крови. О! Кстати! – Бо-Бо поднял вверх острый белоснежный палец. – Сегодня пятница! Будет шаббатняя вечеринка у Моше Цоллера – ты знаком с ним? Его знает весь город, это глубочайший и остросюжетный раввин-реформист. Неужели ты о нем не слышал? Есть в нашем мире по-настоящему мудрые люди – не чета нам с тобой. Короче, я никуда тебя не отпускаю, тем более и водочка хорошо пошла. Сейчас перекусим, выпьем еще по рюмке, а потом едем к Цоллеру. Тебе это пойдет на пользу. Тебя отпустит, – вот увидишь. Там я тебя и с Ирмой познакомлю. Принеси мне палтуса, дорогая.

– Я же не еврей, ты знаешь, – вяло возразил Космист. Он давно не пил водки, и его слегка развезло. Одновременно его как-то отпустило то странное напряжение, в котором он пребывал все последние дни. Безумие Бо-Бо Гуттенталя, словно едкая кислота, растворяло в себе его собственный бред.

– Все люди – евреи! – провозгласил Бо-Бо, торжественно поднимая сверкающую рюмку. – А впрочем, не только люди. И животные – евреи. И растения. И камни. И далекие звезды. И все инопланетяне – евреи. Уф, как сладко прожигает, тварь прозрачная!

Космист действительно не был человеком религиозным. В детстве он иногда посещал вместе с родителями скромные лютеранские богослужения, но они не пробуждали в его душе никаких чувств. Украдкой он уходил из церкви, пока длилась проповедь, и слонялся по маленькому кладбищу, где ему нравилось надгробие офицера, погибшего на полях Первой мировой войны: черный крест из гладкого камня, а на него облокотилась печальная девочка-ангел в бронзовой военной каске, отороченной снизу зеленоватой патиной. В черном кресте отражался замкнутый мальчик, грезящий о космических путешествиях. О еврейской религии он не знал почти ничего, если не считать смутного воспоминания о стихотворении Генриха Гейне «Принцесса Суббота», которое в колледже читал вслух преподаватель немецкой литературы. И вот он встретился с этой магической принцессой.

Он представлял себе Моше Цоллера, этого «глубочайшего остросюжетного раввина-реформиста» (как его охарактеризовал Бо-Бо Гуттенталь), в виде рембрандтовского старца, утопающего в белой волнистой бороде, серебряные нити которой унизаны каплями пота, как зимние травы унизаны льдинками, с улыбкой всезнания на сморщенных устах, с бледными, нежными веснушчатыми руками, осторожно прикасающимися к пергаментным страницам древнего фолианта. Но Моше Цоллер оказался огромным юнцом лет девятнадцати, грузным малолетним атлетом удивительного роста, немного заторможенным, с шоколадными, слегка коровьими глазами. Борода, которая с годами вполне обещала превратиться в седые волны, пока что еле пробилась, опушив молодое, слегка окаменевшее и в то же время изнеженное лицо. В квартире Цоллера всё было готово к празднику: на стеклянном столе стояли шаббатние свечи, лежал витой хлеб, накрытый чистой белой салфеткой, стояло синее фарфоровое блюдо, наполненное темной морской солью, а вокруг этой соляной пустыни возвышались семь непочатых бутылок красного сухого вина. Никакого другого угощения не было.

Присутствовало человек двадцать гостей. Космист предполагал, что окажется в кругу евреев, но праздник явно собирался быть довольно интернациональным: заметен был худой и улыбчивый индус с кастовой точкой на лбу, красотка вьетнамка с мрачным лицом, табунок девушек совершенно славянского вида, щебетавших по-русски, а также абсолютно загадочный старик горно-австрийского типа, словно бы случайно упавший сюда с крутых альпийских склонов, чтобы поразить всех своим опаленным красным лицом, белоснежными усами, кожаными шортами и тирольской шляпой, украшенной маленьким, как бы окровавленным пером зимородка.

Моше Цоллер жил в этой квартире со своим любовником – белокурый мальчик, похожий на белого лисенка, постоянно рисовал комикс, капризно разбрасывая вокруг себя листы бумаги с незаконченными набросками. Один из листов подлетел к ногам Космиста: подняв рисунок, он увидел на нем себя, понуро сидящего между Вьетнамкой и Австрийцем, вся троица была бегло и виртуозно набросана черной тушью в гротескной манере, а над головой Космиста висел бабл с вопросительным знаком и многоточием.

В последний момент, когда уже готовились зажигать свечи, вошла Ирма Гуттенталь, неся в руках еще одну бутылку красного вина. Тут же свечи зажгли, а свет погасили, квартира погрузилась в зеленоватый полумрак, в котором мерцали только два свечных огонька и экранчик компьютера, куда смотрел Моше Цоллер, читая молитвы.

Даже в полумраке было ясно, что Ирма Гуттенталь очень хороша собой – это была высокая дама с идеально прямой спиной и матовой кожей, с движениями одновременно сонными и собранными.

«И вот, говорю: если в этот день, посвященный Мне, ты откажешься от всякой работы, если не будешь искать себе дела и никакого занятия, то изведаешь радость пребывания с Господом, и Я возвеличу тебя чрезвычайно…»

«И наполнится земля богопознанием, как волнами до краев наполнено море…»

Цоллер читал молитвы и выдержки из священных текстов по-древнееврейски, а затем на том языке, что был Космисту родным.

«Ибо Я умащен отборным елеем и, подобно дикому быку, Я сокрушаю недругов, все козни замышляющих против Меня слышу…»

При пении некоторых молитвенных текстов, согласно ритуалу, всеми овладевала буйная радость: все подпевали, хлопали ладонями по коленям, срывались со своих прозрачных пластиковых стульев и обрушивались в объятия друг друга. Мужчины подхватывали девушек и кружили ими в воздухе комнаты, словно горящими пиками. Затем все снова успокаивались и застывали, прикрыв глаза правой рукой. Иногда ритуал требовал поклонов в сторону открытой двери. Все, кроме Космиста, кажется, совершали этот положенный и священный набор действий уже множество раз, за их плечами стояли анфилады таких вечеров, хотя сами плечи по большей части были очень молоды, а в случае девушек еще и красивы и обнажены, а также покрыты легким блестящим загаром, потому что лето не успело уйти далеко.

«И вот говорю вам: если забудете Мои слова, если не будете соблюдать Закон, установленный Мной, если сотворите себе кумиров и увлечетесь поклонением другим богам, тогда погибнете, тогда не удержаться вам в стране сей, куда вступаете, пересекая Иордан…»

Как-то незаметно все вокруг Космиста оказались одеты в длинные и широкие накидки наподобие длинных пончо, какие носят перуанские индейцы, но только здесь накидки были белого цвета, легкие, с большими темно-красными буквами древнееврейского алфавита, вышитыми на ткани, – по букве на одно одеяние.

Космисту тоже протянули такую накидку, и он надел ее. Должно быть, все вместе они составляли некое слово или фразу – он об этом ничего не знал. Бо-Бо и Ирма сели рядом во главе стола, сплетя воедино пальцы своих рук. Моше Цоллер положил перед ними раскрытую книгу. Они стали читать по очереди из «Песни песней», обмениваясь блестящими значительными взглядами.

– Кто там поднимается к городским стенам со стороны пустыни? Кто она, несущая в подоле отборные фимиамы и благовония?

– В сад я спустилась к зарослям орешника, посмотреть, не пустила ли лоза побеги, не раскрылась ли завязь граната. Вот он, возлюбленный мой, пасущий стада свои среди лилий. Ему, возлюбленному моему, я отдана. Приди, северный ветер, приди и ты, ветер южный, – повей в саду моем, пусть наполнится ароматами.

После этого все сели в круг и, взявшись за руки, с закрытыми глазами стали повторять нараспев одну из древнейших мантр, созданных западнее Евфрата:

Голоса звучали всё тише и тише, словно бы молящиеся медленно удалялись от самих себя, удалялись в глубину пустыни под звездным небом, в глубину необозримого пространства, где катаются сухие, сплетенные, седые растительные шары, где металлический свет звезд заставляет камни блестеть и светиться, как блестят и светятся глаза рыб. В сознании Космиста кружок поющих людей превратился в серебряное кольцо, которое катилось по сухой пустыне вслед за травянистым шаром, а шар своим беззвучным шелестом уводил все голоса за собой, к темному, гулкому шелковому горизонту.

В одной руке Космиста лежала холодная, почти безжизненная ладонь Ирмы, другая рука была схвачена твердой мозолистой клешней австрийского старика – настолько твердой, крестьянской и старческой клешней, что она казалась капканом, захватившим в плен растерянного и плоского зверька.

Космист приоткрыл глаза: темно-красные еврейские буквы на одеяниях молящихся складывались в круг, придавая наглядность круговому движению мантры, и в такт этому уходящему каравану пустынных голосов склонялись огни двух свечей.

Затем Цоллер прочитал молитву на освящение шаббатнего хлеба: девушки преломили хлеб, и каждый из присутствующих съел по куску, обмакнув его в морскую соль, символизирующую слезы скитания. После освятили вино и пустили по кругу Кидушную Чашу. Потом уже просто пили из обычных бокалов, ритуал сменился веселой болтовней, вечеринка тут же сделалась самой непринужденной, многие хохотали в ответ на какие-то шутки, девочки кокетничали, возбужденные ритуалом, кто-то уже целовался в углах больших белых комнат… Только Ирма потерянно бродила среди всех в поисках человека, который сыграл бы с ней в шахматы: ей отчего-то обязательно хотелось сыграть в шахматы, но здесь не нашлось никого, кто разделил бы ее стремление. Подошла она и к Космисту.

– Я не умею играть в шахматы, – сказал Космист.

– Жаль. Я сама недавно научилась. Я быстро проигрываю, однако эта игра меня успокаивает.

Она отошла.

Космист разговорился с альпийским старцем в кожаных шортах, который представился Зигфридом. Зигфрид поведал, что родился в Браунау над Инном, в горном селении, где явился на свет Адольф Гитлер. В детстве маленький Зигфрид так обожал своего знаменитого односельчанина, что не мог смотреть без слез на изображения лица с маленькими усами, но затем узнал о безрассудствах и жестокостях своего кумира – и тут его качнуло в противоположную сторону: он обрезал свою тирольскую колбаску, изучил иврит и с тех пор скитался по европейским синагогам. Евреи, по его словам, считали его слегка сумасшедшим, но всё же ценили его за религиозное рвение. Космисту этот старик не показался безумцем. Глянув в его глаза, он словно бы узрел горный ледник, стынущий в лучах альпийского света.

Под конец вечера, когда все уже были пьяны, в кармане Бо-Бо заверещал мобильный телефон. Бо-Бо подошел к Космисту:

– Меня вызывают на работу по срочному делу. Такая вот служба – не удастся соблюсти субботнюю праздность. Поручаю тебе Ирму – будь джентльменом. Она изрядно пьяна.

И он вышел. Если кто и был изрядно пьян, так это сам Бо-Бо. Ирма же выглядела не столько пьяной, сколько несколько усталой и мрачной, видимо, резкие перепады настроения – удел многих женщин – были и ей присущи. Аристократическая красота ее удлиненного и роскошного лица омрачилась тягостной злобой, неуместной на счастливом празднике.

– Говорят, вас попросили позаботиться обо мне, – сказала она Космисту с неожиданной неприязнью. – Вообще-то я сама могу о себе позаботиться. Сейчас вызову такси и уеду домой. Мой муж так занят, что постоянно покидает меня, причем всегда неожиданно. Видите ли, он охотится на инопланетян. Всё это фантазии. Вы сами его знаете не хуже меня, вы же его детский друг. Вам, ученому, ясно, что Бо-Бо бегает за фантомами. Зачем нужна эта слабость мысли? Нет никаких инопланетян, если только не считать, что все мы – инопланетяне.

Они вышли на улицу, такси уже ожидало у подъезда. Вдруг она отпустила автомобиль.

– Я передумала, – сказала Ирма, не меняя злого звучания своего голоса. – Давайте лучше прогуляемся. Сегодня одна из последних теплых ночей.

На улицах города было довольно оживленно. Вечер пятницы и теплая ночь возбудили людей, утомленных трудом и осенней прохладой. Парочки шли в клубы или возвращались из кинотеатров, в ресторанах горели свечи, освещая фрагменты лиц, жадных и отстраненных, погруженных в еду и беседу. У питейных заведений галдели хмельные компании, кто-то, шатаясь, орал песню на искаженном английском языке. После шаббатнего экстаза все эти люди, не овеянные религиозным чувством, казались грубыми и угрюмыми, несмотря на их намерение сбросить с себя груз забот.

– Я что, превращаюсь в еврея? – подумал Космист.

Каждый встречный казался ему гоем, а он сам себе – изгоем.

– А ведь это – мой народ. Потомки северных варваров, почитавших в качестве бога окровавленную саблю. Безудержные берсерки, превратившиеся в скаредных профессионалов. Это для них я изучаю далекий космос? Чтобы через много лет они смогли сокрушить эти гордые и чудовищные пустынные миры, заселить их собой, принести туда культ окровавленной сабли, трудолюбие, горькое пиво, деньги и веселые песни на чужом языке?

Хочу ли я этого? Нет, не хочу. Я что-то ищу в этих мирах, и вовсе не ради людей. Чего же я там ищу? Бога? Но я в Него не верю. Инопланетян? Но я не возлагаю на них никаких надежд. Я ищу выход. Новый выход из сложившейся ситуации, несколько отличающийся от того, классического, который принято называть смертью.

Сначала он влюбился в инопланетянку, потом захотел стать евреем. Не означает ли это, что он устал от самого себя, от всего, что было ему родным? Видимо, эта усталость овладела им давно, оттого он и прирос глазом к телескопу.

Но постепенно они удалялись от людных улиц, и дышать становилось легче. Они прошли над широкой рекой по длинному мосту из красного кирпича, построенному в духе средневекового замка, украшенного множеством островерхих псевдоготических башенок и арок, – детище индустриальной архитектуры конца девятнадцатого века, еще сохраняющей в себе романтические грезы, успешно сочетая их с культом технического прогресса. Проносящиеся по мосту поезда надземки бросали дробящийся электрический свет на замкнутое лицо Ирмы, на металлические заклепки на ее черной кожаной куртке и на два серебряных обруча, которые плавно покачивались в ее продолговатых ушах. На другой стороне реки лежали улицы совсем пустынные, хотя еще изредка встречались пьяные прохожие, перекликающиеся гортанными голосами или ссущие на разрисованные стены. Но чем дальше шли они, тем меньше становилось людей и больше деревьев. Многоквартирные дома сменились виллами и особняками многозначительных посольств, затем и эти постройки исчезли – незаметно они оказались в недрах большого парка, продолговато темнеющего вдоль реки. Ничего тут не было, кроме черной и прохладной массы деревьев, изредка освещенных фонарями.

Ирма словно бы проснулась. Она жадно втянула в себя осенний воздух и взяла Космиста под руку. Даже некое подобие улыбки появилось на ее лице.

– Ну и как, понравился вам субботний ритуал? – спросила она непринужденно, как будто и не было сорокаминутного молчания перед этим.

– Очень понравился. Моше Цоллер – мудрый парень.

– Мудрый? Да он всего лишь гигантский подросток. Ненавижу спиритуально озабоченных подростков.

– Почему?

– Потому что настоящий подросток обязан быть озабоченным только одной вещью – сексом. Да и вообще, вряд ли в людях может быть что-нибудь более высокое, нежели сексуальная озабоченность.

– А вы? Вы сексуально озабочены?

– Весьма. Наверное, я самый сексуально озабоченный человек в этом городе. Целыми днями я сижу в лаборатории и смотрю в микроскоп. Но даже там, в этих абстрактных мирах, что скрыты от глаз смертных, я вижу только бесчисленные вульвы и пенисы, точнее, бесчисленные микровульвы и микропенисы, яростно совокупляющиеся близ самых эфемерных корешков жизни. Но не пугайтесь, я не для того вас сюда притащила, чтобы яростно совокупиться с вами. Хотя… Эти осенние деревья пахнут так сладко и привольно, что даже голова кружится. Бо-Бо заботливый муж и пылкий любовник, но мне этого мало. Микромиры научили меня ненасытности, они научили меня безграничной жадности. А вы? Чему научил вас ваш далекий космос? Расскажите мне об эллиптической галактике.

– Видите ли…

– Впрочем, не надо. Чувствую, сейчас последует захватывающе интересная лекция. С меня довольно науки. Я и так знаю всё об эллиптической галактике, ведь я в ней живу. Я всё знаю о вас. О том, как вы втрескались по уши в полутораминутную видеозапись, которую вам показал ваш сосед-эксгибиционист. Честно говоря, этот ваш приятель, который любит размахивать своим хозяйством в парках, показался мне более занятным типом, чем вы. Вы ведь холодны, как какая-то там рыба – палтус или речной окунь, не помню.

– Я не палтус и не речной окунь. Я…

Космист запнулся. Гигантский черный силуэт на фоне ночного неба возвысился перед ними. Космист выпил много вина, а до того еще пил вишневую водку, так что не приходится удивляться, что он испытал смятение Дон Жуана, которого вдруг навестил Каменный гость. Но уже через минуту он понял, кто возвышается перед ними.

Сначала он подумал, что это галактический рыцарь-гигант встал на их пути, но потом он узнал это место. На высоком постаменте в конце широкой аллеи громоздился памятник Воину-освободителю. Советский солдат в плащ-палатке одной рукой прижимал к себе маленькую девочку, доверчиво распластавшую по его груди свои гранитные кудри, другой рукой он сжимал рыцарский меч. Каменные сапоги воина попирали поверженную и разбитую свастику.

Они приблизились к монументу, взойдя к нему по темным, патетическим ступеням.

– Этот парень мне нравится, – сказала Ирма, глядя вверх. – Это я понимаю: вот он – настоящий величественный Эксгибиционист! Стоит в парке в своем распахнутом плаще и показывает всем свой здоровенный меч. Меч, который сковали и отточили в скифских степях, чтобы разрушить нашу гордыню.

– Он еще, кажется, и педофил. Видимо, ему нравятся маленькие девочки, – попробовал пошутить Космист.

Ирма повернулась к нему, и в ночном свете глаза ее блестели странной угрозой.

– Не шутите с каменными гостями, господин Дон Жуан. Они этого не любят. Лучше покажите мне вашего окуня.

– Что?

– Меня отчасти возбудила таинственная история про Эксгибициониста и Космиста. Впрочем, меня многое возбуждает. Меня даже ореховый столик может возбудить. Давайте-ка поиграем. Перевоплотитесь-ка ненадолго в вашего фавнического друга. Представьте себе: одинокая молодая женщина бродит по ночному парку, она приближается к мемориалу, желая смирить свою гордыню, а тут, в тени вашего бессмертного собрата, стоите вы в своем длинном плаще. Вам хочется преподнести сюрприз этой смиренной незнакомке. Обещаю, она будет изумлена, испугана… Она сбежит по этим ступеням с участившимся стуком сердца, воображая за своей спиной настигающий каменный шаг. Снимайте трусы, если вы не трус.

Взгляд Ирмы безусловно обладал гипнотическими свойствами. Организм Космиста представлял собой обсерваторию: купол стал раздвигаться, и навстречу звездному небу выдвинулся Телескоп. Космист покорно расстегнул штаны и вытащил свой стоячий член. В мертвенном свете далеких фонарей этот детородный орган казался высеченным из того же гранита, что и Воин-освободитель. Ирма солгала: она не сбежала по гранитным ступеням, и не скрылась в чаще, сотрясаемая учащенным стуком сердца. Вместо этого она подошла и прикоснулась к члену своими прохладными длинными пальцами. Лицо ее смягчилось, и в нем проступило нечто плывущее, нечто весеннее и скромно-цветущее, нечто подобное девичьему венку, влекомому течением холодных вод в дни предпраздничных гаданий. Ее изнеженные губы произнесли:

– В сад я спустилась к зарослям орешника, чтобы посмотреть, не завязалась ли завязь, не расцвели ли деревья граната…

Когда молодая женщина-микробиолог поглощает ваш телесный сок, возникает ощущение, что каждый сперматозоид подвергли детальному научному изучению. Впрочем, как оказалось, Ирма приняла этот напиток в качестве аперитива, предваряющего обширное сексуальное пиршество, в ходе которого она не собиралась ограничить себя телом одного-единственного Космиста. Вряд ли это отдельно взятое мужское тело вообще заинтересовало бы ее, если бы не тень памятника, если бы не тень инопланетянки, но в ту ночь у нее имелись планы на множество иных тел. Тем не менее она не собиралась выпускать окуня из своих прохладных коготков. Эта властная и сверхчувственная дева заявила, что сегодня она не отпустит Космиста в мир его регулярных сновидений на встречу с возлюбленной гостьей из далеких миров, вместо этого они должны вместе отправиться в клуб «Арчимбольдо», который она охарактеризовала как «сад земных наслаждений», а там, в этом саду, их якобы ожидает масса разгоряченных землян, готовых окунуться в заводи даже таких очаровательных излишеств, о которых они сами еще не подозревают.

Как сказал Петир Бейлиш из сериала «Игра престолов», хозяин изысканного столичного борделя, «мы удовлетворяем даже такие вожделения, которых не существует в природе, поэтому нам приходится сначала придумать их, чтобы потом удовлетворить».

В такси Ирма продолжала изучение телесных свойств Космиста, к радости таксиста, который следил за ними сквозь зеркальце своим многое повидавшим и слегка воспаленным турецким глазом. Такси доставило их на окраину города к стенам бывшей фабрики, где когда-то производилась одежда и где теперь люди разными способами избавлялись от одежд. Фабрика была внушительных размеров, обнесенная глухим забором, а внутри состояла из большого количества корпусов и внутренних дворов. У проходной их встретили два капуцина, один из которых держал в руке чашечку капучино, над которой поднимался сладкий парок. Ирму немедленно узнали и встретили чуть ли не земными поклонами, а один из ряженых от избытка сердечности протянул Космисту свою горячую чашку со словами:

– Не желаете ли глоточек?

Космист не посмел отказаться. Никогда прежде ему не приходилось пить капучино в третьем часу ночи, да еще из чужой чашки, но, кажется, эта ночь была из тех, когда многое случается впервые. Он глотнул и с приторно-сладким вкусом во рту вступил в чертоги клуба «Арчимбольдо».

Он не бывал раньше в таких клубах. Но даже если бы он был их завсегдатаем, его всё равно смогло бы впечатлить это место, названное в честь роскошного художника эпохи барокко, который любил изображать лица, сложенные из различных предметов: лицо воина, состоящее из доспехов, мечей и пожаров, лицо сладострастника, сплетенное из нагих тел, лицо аграрного демона, сложенное из овощей. Мир сексуальных излишеств и перверсий кажется иногда унылым и скудным, но это потому, что извращения сторонятся друг друга: каждое из них пытается уединиться в собственном мирке, представляющем собой хрупкую искусственную конструкцию. Но так было не всегда: в древности все они свивались в пестрые гирлянды, которыми богатые и знатные люди украшали свои пиры. Клуб «Арчимбольдо», видимо, пытался возродить эту ушедшую традицию, он демонстрировал утопическую волю к возрождению общего трансперверсивного пространства, где все излишества пожелали бы украсить друг друга и соткаться в спектакулярные гирлянды, и теперь Космисту предстояло выяснить, сплетаются ли эти гирлянды в подобие портрета, в подобие гигантского и шевелящегося лица, которое, возможно, является тайным лицом его родного города. Да, воля к восстановлению традиций ощущалась, но речь не идет о реконструкции императорской античности, и, хотя здесь во множестве присутствовали люди, обожавшие роли сексуальных рабов и исполнявшие эти роли с великим прилежанием, даже сотни таких рабов не смогли бы восстановить атмосферу рабовладельческого общества, да никто к этому и не стремился, поэтому словосочетание «все извращения» может восприниматься в качестве риторической условности.

Прежде всего, скажем, отсутствовали дети, трупы и животные: современные законы изгнали их огненным мечом из сексуального рая; что же касается любителей причинять и испытывать боль, то их игры были строго ограничены разумными рамками, не дозволяющими причинение какого-либо ощутимого ущерба телесному здоровью играющих.

В целом сексуальные игрища с большим количеством участников представляют собой испытания общественного единства, испытания внутренней координации общественного организма, испытания дисциплины каждого члена этих переливающихся и в меру спонтанных человеческих конфигураций – испытание в каком-то смысле более сложное и ответственное, чем спортивные игры или даже военные действия. Не следует забывать, что каждый публичный секс, разыгрывающийся на глазах у множества созерцателей, есть акт высочайшего доверия, проявляемого человеческими особями в отношении друг друга. Изначально, в естественной природной среде, человеки совокуплялись уединенно и сокрыто: не потому, что этой сокровенности требовали приличия, каковые тогда еще не существовали, а лишь потому, что увлеченная и вдохновленная сексом особь теряет биологическую бдительность в отношении возможных внешних опасностей. Люди в этой ситуации становятся беззащитны, беспечны, безбранны, и воспоследовавшие представления о стыде и приличиях представляют собой, по сути, лишь отраженное следование принципу безопасности. Отказ от стыдливости дает сигнал о том, что среда достойна экстраординарного доверия, она контролируема, адекватна, дружелюбна, – соответственно, массовые сексуальные воссоединения призваны обозначить высокую степень солидарности и лояльности отдельных субъектов в отношении друг друга. Именно этот сигнал об отсутствии опасности, сигнал о допустимости и безнаказанности публичного телесного наслаждения, более не скрываемого фиговыми листами, – именно это и создает тот эффект возвращения в первородный рай, который инсценируют все заведения, подобные клубу «Арчимбольдо».

Такие почти научные мысли приходили в научную голову Космиста, когда он бродил по разноцветным цехам бывшей фабрики по производству одежды, всматриваясь в сексуальные аттракционы и ритуалы, которые процветали здесь в избытке. Ход его мыслей был даже более плавным, чем можно бы ожидать от человека, впервые оказавшегося в столь злачном месте, в густой толпе полуобнаженных или же совершенно обнаженных похотливцев, – возможно, эта плавность мыслей объяснялась выпитым вином или же действовал какой-то дополнительный ингредиент, содержавшийся в сладком капучино, которым его угостили на входе.

В целом наркотики в этом заведении отсутствовали, наличествовал также строгий запрет на любые формы проституции – все сексуальные услуги посетители оказывали друг другу бесплатно, а клуб зарабатывал только на входных билетах, а также на алкоголе, который разливали в многочисленных барах. Ну и, конечно, клуб питался щедрыми пожертвованиями богатых энтузиастов, а таких было немало, судя по размаху, с каким здесь всё было затеяно. Впрочем, эти пожертвования не предоставляли донаторам никаких эксклюзивных привилегий в структуре клуба: здесь царила демократия, нарушаемая только в игровом регистре ради монархических церемоний.

К монархическим церемониям явно тяготела прекрасная Ирма, чьи глаза стали источать потоки ледяного света, как только они вступили на эту фабрику осуществленных грез: ее монархические притязания стали очевидными сразу после того, как некая юная уроженка южных островов проводила их в костюмерную, где всем желающим предлагали большой выбор костюмов, масок и аксессуаров в соответствии с различными пристрастиями и поползновениями – от рабских цепей до императорских мантий. Можно было остановиться на костюмах Адамы и Евы – на этот случай к гигантской костюмерной прилегала гигантская же раздевалка, трогательно напоминающая об обычных спортклубах и бассейнах своими стандартными узкими шкафчиками, запирающимися на ключ, который обнаженные затем носили на запястьях как знак своей абсолютной искренности.

Те посетители, что (доверясь высоким санитарно-гигиеническим стандартам клуба) желали остаться не только без одежды, но также и без обуви, не побоявшись грибковых цивилизаций, что в более небрежных заведениях часто встраивают свои зловещие мегаполисы в поверхность человеческих ступней, – эти смельчаки оставили здесь цепочки своих ботинок и туфелек, которые смотрелись столь смиренно и печально, брошенные на время своими хозяевами, что их кроткий вид возбуждал мысли о детском начале, которое кроется за кулисами даже самого опытного разврата.

Ирма воспользовалась шкафчиком, полностью освободившись от одежд, оставив на ногах тяжелые армейские ботинки, а затем с помощью оливковой островитянки облачилась в наряд, который хранили здесь в специальном шкафу только лишь для нее одной, – в костюм Королевы Берлина.

Оливковые руки с узкими розовыми ногтями увенчали белокурую голову Ирмы короной в форме Рейхстага, накрытого хрустально-стразовым куполом, а над куполом торчал крошечный красно-черно-желтый флажок. В правой руке она теперь сжимала королевский скипетр, представляющий собой копию телебашни на Александерплац, слитую из полудрагоценных металлов. Эти символы власти дополнялись парчовой мантией, на которой был вышит геральдический берлинский медведь, чей облик (в целом угловатый и похожий на еврейскую букву) дополнен был эрегированным фаллосом.

Довольно долго фильм, о котором мы рассказываем, скрывал от зрителей имя того города, в котором разворачивается его действие. Зачем создатели несуществующего фильма пожелали оттянуть это признание – неясно, но уже после появления памятника Воину-освободителю в Трептов-парке поддерживать инкогнито города становится бессмысленно: этот памятник слишком известен. Хотя еще и до того проницательные зрители могли узнать фрагменты некоторых центральных улиц, а также мост с кирпичными башенками, по которому мчится надземка, бросая дробящийся свет своих стремительных окошек на серебряные обручи в ушах Ирмы.

Итак, в какой-то момент зритель несуществующего фильма «Эксгибиционист» осознает, что это фильм не только о космосе, но и о Берлине. Точнее, о берлинском космосе. Даже в комментариях относительно структуры клуба «Арчимбольдо» присутствует оттиск берлинского нрава – дотошное стремление знать о том, как устроено то или иное и как оно работает.

В момент, когда Ирма обретает свои атрибуты власти, тема Берлина переходит в разряд открытых и даже навязчивых звучаний.

Медвежье логово, судя по названию и гербу. Сначала кельтское капище, потом славяно-кашубское речное поселение, затем резиденция бранденбургских курфюрстов, а после – столица прусской империи, выкованная железной волей ржавого канцлера. А после – несостоявшаяся столица мира, утопический центр зла, осатаневшее сердце горделивого и тошнотворного Третьего рейха, где в один прекрасный день Адольф и Ева, взявшись за руки, отправились в путешествие по коричневой стране мертвых. Тогда же красный флаг воспарил над Рейхстагом – словно бы алый мак расцвел на пепелище опиумных грез. Этот волшебный цветок наложил на город заклятие: Берлин на тридцать с лишним лет стал самым экзотическим городом мира – городом, рассеченным пополам. Главной достопримечательностью этого лоботомированного метрополиса сделалась Стена. Стена лежала между рассеченными частями Берлина, как меч между телами Тристана и Изольды, вот только оставалось неясным, какая из частей является Изольдой, а какая – Тристаном. Восточная часть города обернулась столицей фантомного государства с масонским циркулем на гербе – государства, которое понравилось бы Гитлеру, если бы тот пропитался смирением. Западная же его часть сделалась сухопутным островом, где, как в раю, гнездились панки, турки, шпионы и зубные врачи. И вот он снова един, цельность его восстановлена, он всё еще немного надломлен, но уже гордится своим надломом, а в общем – снова сдержанно-заносчив, хотя и гнет свою гордую выю перед Брюсселем, Лондоном и Нью-Йорком. Гнуть выю для него не тягостно, ему удалось пропитать эту позу достоинством и сладострастием, он научился наслаждаться такими телодвижениями в темных мазохистических клубах – далеко не столь роскошных, как клуб «Арчимбольдо». Легко дышится в этом красивом и просторном городе – зеленая трава и шепчущие о снах деревья произрастают на пустырях, оставшихся от коврового бомбометания, а кое-где воздвиглись целые охапки новых стеклянных строений, чья отчасти истерическая прозрачность призвана доказать, что у этого города больше нет тайн. Он выставляет напоказ свои легальные извращения, он всё выставляет напоказ – он плоско лежит, раскинувшись, как гигантский Эксгибиционист, – лежит, расстегнув свои парки и улицы, выпростав к небу свой нечеловеческий фаллос – телебашню на Александерплац. Фаллос, нечеловеческий не только по размеру, но и по форме, – должно быть, такой детородный отросток может случиться у древних драконов или грядущих инопланетян.

Вместе с королевой Ирмой наш Космист отправился в путешествие по пространствам клуба «Арчимбольдо». Он не пожелал ни раздеться, ни облечься в маскарадное платье – остался в том, в чем пришел: длинный дождевик, черный костюм, белая рубашка, ботинки Inspector from Oxford плюс кирпичного цвета гольфы под черными брюками, доходящие до колен. Но недолго он оставался единственным пажом Ирмы: Королева быстро обрастала свитой, неким облаком приближенных, и в этом облаке царственно струилась по залам-цехам. Вскоре она сделалась всадницей: к ней приблизился могучий нагой человек, перемещавшийся на четвереньках, в массивных наколенниках и в странных твердых перчатках в форме копыт. Этого человека называли Тони Пони, на его мускулистой спине укреплено было седло – он призывно заржал, склоняя длинную голову перед венценосной особой, и Ирма хладнокровно уселась в седло на его спине, сжимая в руке поводья. Дальнейшее ее путешествие по клубу совершалось верхом. Кроме Тони Пони костяк ее свиты составляли еще двое мужчин и две женщины. Это были Патронташ, Человек-собака, Перчатка и Скользящая Матильда. Человек-собака также был наг и тоже перемещался на четвереньках, старательно изображая верного пса Королевы: он вилял задом, приседал, скулил, облизывал руки и ноги Госпожи, короче, всячески кружился вокруг кортежа, делая вид, что охраняет его. Патронташ получил свое прозвище из-за того, что атлетическое его тело (нагое, как у прочих) было пересечено кожаными поясами и портупеями с множеством отделений, действительно похожих на ячейки для пуль в классическом патронташе. Но только в данном случае вместо патронов там гнездилось множество флакончиков с разными ароматическими маслами. Окидывая всех вокруг пристальным взглядом, Патронташ время от времени выбирал того или иного человека (руководствуясь ему лишь ясной интуицией), приближался к жертве, не глядя выдергивал из патронташа нужный флакон, вытряхивал из него несколько капель себе на ладонь, после чего начинал отточенными движениями втирать масло в свой гигантский член, взирая на жертву немигающим взглядом, – пока не кончал. Космист видел, как Патронташ проделал этот трюк с одной старой дамой, одетой в розовый брючный костюм: дама была явно богата, судя по неподдельным бриллиантам в ее ушах; с постным выражением лица она пила вербеновый чай – Патронташ приблизился к ней, некоторое время пытливо созерцал, затем выбрал ореховое масло и быстро стал надрачивать и намасливать своего гиганта, пока сперма не брызнула на лацканы розового пиджака, на мелкие бриллианты, на ветхие щеки дамы. Любительница вербенового чая не отстранилась, даже не прикрыла свои синие веки с лиловыми ресницами – ничего не изменилось в ее надменном лице: она хладнокровно допила свои чай до последнего глотка, хотя в напитке уже затеялись танцы сперматозоидов. Патронташ мог кончать изобильно и часто, словно городской фонтан, и всё же он казался заурядным в сравнении с фрейлиной Королевы по прозвищу Перчатка. Это была высокая мулатка с кожей цвета темного меда, наделенная акробатическими талантами. Не сразу Космист осознал, что она – слепая. Лицо у нее было как у каменной статуэтки, незрячие глаза скрыты овальными стеклами: слепота позволила ей развить в себе невероятную чувствительность рук. Ее руки сделались драгоценным инструментом, поэтому она сберегала их в жемчужного цвета перчатках, которые снимала только ради исключительных наслаждений. Второй фрейлиной Королевы была Матильда Скользящая – корпулентная мучнистая дева с элементами легкой генной деформации, которая постоянно скользила по цехам на роликах, вращаясь вокруг кортежа, как луна вокруг живой планеты.

В своем официальном костюме Космист чувствовал себя черной вороной в этом сообществе нагих, но он покорно двигался вслед за свитой. Они миновали залы стриптизов, где люди раздевались под музыку. Миновали цех под названием «Офис», где в ярком свете воспроизводились трудовые будни, но в этом офисе вы могли поиметь любую холеную секретаршу, любого гладкого клерка, стоило лишь шепнуть им на ушко скромный пароль корпоративной идентичности. Миновали Оранжерею, или Теплицу, где женщины склонялись к цветам в таких позах, чтобы ими удобно было овладеть сзади. Здесь произрастала пышная коллекция вульвообразных и фаллоподобных растений, а также соцветий с эрогенными ароматами, а в зарослях стонали люди в нежных флорических нарядах. Миновали жаркую гирлянду саун и бассейнов, где все тела были распарены, расслаблены, щедры и покрыты крупными каплями. Миновали Магазин Кукол и Магазин Игрушек, где осуществлялись детские грезы о совокуплениях с куклами и игрушками. Миновали Цех Сексуальных Роботов, где любители технических устройств могли слиться с вожделенными механизмами. Прошли по Вагонам Метро, заимствованным у японцев, где пассажиры воплощали фантазии, зародившиеся в транспорте. Осмотрели Школу, где строгие учительницы и учителя вызывали к доске людей в школьных униформах, дабы подвергнуть их публичному сексуальному экзамену. Миновали Гейский Цех, где резвились и орали мужчины, впиваясь друг в друга всеми возможными способами. В этом цеху Ирма сказала Космисту: «Мужчин скоро не будет. В мире останутся только женщины, а также живые автономные фаллосы морского происхождения, способные беседовать и петь песни». Словно в подтверждение ее слов они вступили в Коридор Фаллосов, где были двойные стены. Мужчины, стоящие за стеной, обладали в стенах только лишь отверстиями для глаз и дырками, откуда торчали их отростки, так что казалось, что здесь живые члены произрастают из стен, снабженные лишь мерцающими в отверстиях глазами. В этом коридоре фрейлина Перчатка совершила удивительный поступок: выбрав понравившийся ей фаллос, над которым блестели особенно тревожные глаза, она медленно сняла перчатки из тонкой ткани и вдруг заткнула этими перчатками отверстия для глаз, временно ослепив человека за перегородкой, после чего одним лишь прикосновением обеих ладоней она довела его до оргазма – Космист подумал о тактильной бездне, которая таилась в ее руках. Затем были Цеха Лесбийского Секса, где сплетались люди исключительно женского происхождения, здесь звенели колокольчики, а стоны и вскрики были нежнее и мелодичнее, чем в других пространствах. Затем, пройдя через мягкий портал в виде Гигантской Вагины, они оказались в Матке, где вершилась оргия эмбрионов. Далее были: Спортзал, где под руководством опытных тренеров люди предавались сексуально-спортивным состязаниям, стремясь к рекордам и призам. Полинезийский остров с языческими ритуалами Океании, зал римского пиршества, где тянулся пир Тримальхиона, японский Зал Прозрачных Ширм, Китайский Закрытый Город, Турецкий Гарем…

Фильм «Эксгибиционист» демонстрировал все эти пространства, впрочем, без той превосходящей себя роскоши, что характерна для итальянских режиссеров типа Феллини и Пазолини: на оргиях этих режиссеров люди вращают языками, пряча в уголках губ улыбку тайного знания о сладострастии, но в клубе «Арчимбольдо» было всё, кроме улыбок. Хотя опыт различных искушенных народов (японцев, китайцев, римлян, полинезийцев, османских турок) и обогащал здесь миры эротических грез, но всё же присутствовала во всем некая особенная угловатость, отзвук тевтонского мрачного экспрессионизма, бранденбургский душок и флер прусской офицерской утопии, визуализированный посредством слишком ярких вспышек света и слишком черных поглощающих теней. Казалось, торжествует не столько похоть, сколько дисциплина – а впрочем, дисциплина как венец похоти.

В Зале Наказаний играли в гестапо: группа эсэсовцев распинала на кожаном кресте обнаженную русскую девушку. С добрыми, но чудовищными лицами они привязывали ее трепетные руки к кожаному кресту, а она, охваченная экстазом, выкрикивала:

– Я – Россия! Я люблю вас!

Между тем здоровенный палач уже закатал свои свастичные рукава и пощелкивал бичом, примериваясь к ее тонкому телу. И вот он начал бичевать ее, сопровождая каждый удар громогласным воркованием:

– Это тебе за Крым, сука!

– Это тебе за Путина!

– Это тебе за Сталина!

– Это тебе за Берлин!

– Это тебе за Стену!

– Это тебе за дедушку Ленина!

– Это тебе за батюшку-царя!

– Это тебе за веру православную!

– Это тебе за надежду!

– Это тебе за любовь!

– Это тебе за сердце милосердное!

– Это тебе за душу чистую!

– Это тебе за светлое будущее!

– Это тебе за Гагарина!

– Это тебе за освобожденный космос!

А девушка вскидывалась, опадала в узах, кончала, но всё шептала окровавленными губами:

– Я – Россия! Я люблю вас…

Засмотревшись на экзекуцию, Космист не заметил, что отстал от свиты Королевы: все они куда-то запропастились, и он бродил теперь одинокий и рассеянный, как Россия.

Он попал в Павильон Золотого Дождя, где ему чудом удалось остаться сухим. Здесь рекой лилось пиво, и люди изобильно орошали друг друга из собственных источников, превращаясь в подобие фонтанов Сан-Суси или Версаля. Смрад, доносящийся из темного коридора, предупредил его о том, что туда не следует идти – там тяжеловесно развлекались копрофилы. Избегнув этой вонючей участи, он всё же оказался в какой-то момент в первозданной тьме: лабиринт, лишенный света, где голые и невидимые тела жадно осязали друг друга; он шарахался от прикосновений невидимок, и в этой непроницаемой тьме глаза его, более не отвлеченные внешними зрелищами, смогли увидеть то, что постоянно присутствовало перед его внутренним взором: аллея, девушка в летнем пальто, овальное лицо, детские губы, хмурые внимательные глаза…

Как он выбрался из Тьмы, он не запомнил. И снова он бродил по пестрым пространствам.

Эти пространства постепенно начинали казаться бесконечными: ему казалось, он не в клубе, где веселятся утомленные трудом берлинцы, а на улицах некоего экзотического и, возможно, взмокшего древнего города, который он мысленно назвал Амальдаун. Он слонялся без всякой цели по пестрым и душным улицам этого древнего Амальдауна – у него здесь действительно не было намерений, он не преследовал никаких сладострастных интересов, никакой внутренний импульс не подтолкнул бы его вплестись в какую-либо из игр, но ему почему-то нравилось здесь – в этих коридорах и залах, наполненных стонами страсти, он был бесстрастным созерцателем, но именно эта невовлеченность, эта незахваченность становилась источником блаженства, источником глубинного отдыха. Его отпускало. Он чувствовал, что не является слугой никакого извращения, если только не считать извращением тяги к пустоте, к нейтральной обнуленности собственного бытия – здесь, в этой гуще переплетающихся вожделений он возвращал себе свою пустоту, которую так любил и которую утратил в тот миг, когда узрел девушку в летнем пальто на экране Эксгибициониста. Его вдруг навестил Покой. Более того, ему показалось, что в этих развратных залах вдруг обрело логическое завершение то подспудное движение духа, которое он ощутил на Шаббате: кажется, он впервые в жизни ощутил присутствие Бога. Смешно даже говорить об этом, но в оргиастическом клубе этот господин, кажется, внезапно обрел веру – веру неведомую, но ощутимую. Его не смущало то, что многие люди здесь некрасивы, его не смущало то, что он ни к кому не испытывает желания; одно лишь удивляло его в этом древнем городе – его имя. Почему он дал этому городу имя своего научного руководителя, известного астрофизика, человека, которого он, пожалуй, боялся больше всех остальных людей, человека, который всегда вселял в него ужас? Этот крупный ученый так долго висел над ним, как дамоклов меч, что сделался для него чем-то вроде уважаемого кошмара. С самых первых его шагов в науке на нем лежал тяжелый взгляд черных глаз Амальдауна, взгляд, полыхающий холодом и презрением, – наш Космист под этим взглядом чувствовал себя червем, вползающим в храм, где Амальдаун царствовал в качестве бога. Многие люди испытывали схожие чувства в отношении этого маленького человечка с кожей цвета синей золы. Никто не знал, из какого народа произошел Хакир Амальдаун, изобретатель «линзы Амальдауна» (так назывался один оптический эффект в далеком космосе): то ли он был порождением какого-то редкого и малочисленного азиатского народа, то ли, наоборот, он относился к коренным жителям Северной Европы – возможно, вырос он где-то в самых затаенных складках Британских островов, где еще уцелели потомки пиктов – маленьких людей, умевших варить вересковый мед.

Надо сказать, что поведение Амальдауна ничем не оправдывало тот трепет, который он внушал молодым ученым: он был достаточно строг, но вежлив, и в целом вовсе не строил из себя научного тирана. Но присутствовало нечто в его маленьких синих руках, в его черных огненных глазах, смотрящих из-под сморщенных век, в его тяжелом и низком голосе, который казался чудом, ибо трудно было поверить, что такой гулкий и большой голос может уместиться в столь крошечном детском теле.

Космист оказался в огромном цеху, залитом до краев белым, ярким неоновым светом, – здесь на полу было начертано шахматное поле, размером превосходящее волейбольную площадку, и два игрока вели игру, вот только играли они живыми человеческими фигурами. Со стороны черных всё это были сплошь здоровенные негры-атлеты, одинакового роста и спортивного сложения, которые действительно могли бы составить гордость какой-нибудь волейбольной команды древнего царя. Им противостояли еще более роскошные белые, состоящие из столь же рослых белокожих и белокурых девушек, пребывающих в столь же идеальной физической форме, что и негры, но более изящных, чем могли бы быть волейболистки, – все они составили бы гордость не столько спортивной площадки, сколько подиума на каком-нибудь восхитительном дефиле. Надо ли говорить, что все шахматные фигуры были совершенно обнажены, если не считать шлемов из легкого металла. У девушек шлемы были бронзообразные, у негров – серебряные. Пешки в простых круглых солдатских касках, слоны в епископских тиарах, кони в шлемах в форме конских голов, туры с крепостными башнями на головах, ну а король и ферзь обладали коронами: у ферзя – зубчатая, у короля – увенчанная большим крестом.

Согласно правилам этой игры, если одна фигура съедала другую, это должно было сопровождаться их сексуальным соединением на том поле, которое было атаковано, впрочем, выбор позы и способа соединения оставался за съедающей фигурой, а съеденная обязана была полностью покориться желанию съедающей, после чего пораженная фигура покидала поле.

Играющие восседали на простых супрематических тронах, лишенных каких-либо излишеств, а троны возвышались на зиккуратах: черный зиккурат против белого, достаточно высокие, чтобы игроки могли сверху обозревать поле битвы. Вокруг толпились зрители, заинтересованные ходом игры. Черными играла Ирма. Наконец-то она осуществила свое страстное желание сыграть в шахматы. Она сидела на своем троне с абсолютно прямой спиной, без мантии, сияя ослепительной наготой, в короне Берлина на голове, и управляла своими чернокожими воинами посредством фонарика с красным лучом: длинный красный луч тянулся с вершины зиккурата к тому или иному воину, он же рисовал на поле направление его хода. Таким же инструментом управления фигурами пользовался ее противник, восседавший на вершине белого зиккурата.

Противником ее был человек в костюме Белого Мухомора – небольшая сутулая фигурка, утонувшая в складках своего белого одеяния, увенчанная гигантским головным убором в форме грибной шляпки. С широких пористых полей этого монстрического сомбреро на плечи игрока ниспадала густая белая бахрома, не позволявшая рассмотреть лицо, – такая же длинная бахрома пушилась на его рукавах и свисала с пояса, образуя нечто вроде ядовитой юбки. Маленькая рука в синей перчатке сжимала продолговатый фонарик.

Космист не умел играть в шахматы, но даже профану было ясно, что дела Ирмы плохи. На поле оставалось уже довольно мало чернокожих фигур, а ее атлетический король с окаменевшим лицом был окружен плотной стайкой белокожих и пленительных воительниц.

Всего лишь несколько отточенных соитий между черными и белыми телами, соитий на черных или белых квадратах, соитий при этом совершенно четких, как хорошо поставленный балет, – и Ирма выпустила из своих холеных пальцев фонарик-скипетр. Фонарик звонко скатился по ступеням черного зиккурата и застыл, потерянно рдея своим кровавым лучом.

– Сдаюсь. Вы победили, господин гриб! – громко сказала Ирма и встала. Она спустилась по тронным ступеням, а навстречу ей уже спешил Белый Мухомор, плавно покачивая гигантской бахромчатой шляпкой.

– Поздравляю вас, гроссмейстер, – произнесла Ирма, приблизившись к победителю. – Вы опять разбили мне сердце.

– Спасибо, Ваше Величество, за оказанную честь! – Мухомор склонил в поклоне свою ядовитую голову. Тяжелый, низкий голос. Вслед за этими словами маленькая рука в синей перчатке раздвинула плотную бахрому. Прямо в лицо Космиста глянули черные глаза Амальдауна.

Космист даже не удивился, несмотря на привычную волну ужаса, которая всегда накрывала его при встречах с его научным руководителем. Но он не удивился – он знал, что встретит его здесь, он чувствовал его присутствие. Поэтому и дал этому городу имя – Амальдаун.

– Вы – Королева: для вас поражения равны победам, – галантно произнес Амальдаун, снова поворачиваясь к Ирме. – Надеюсь, вы позволите на секунду отвлечь от вас одного из членов вашей свиты?

Он подошел к Космисту.

– Приветствую, коллега. Выйдем во двор, глотнем свежего воздуха.

Они вышли во внутренний двор, освещенный безжалостным светом прожектора. Здесь было пусто. Низкое небо холодело в предчувствии рассвета. Амальдаун осмотрел небо тяжелым взглядом. Медленно стянув с руки синюю перчатку, он выудил из складок грибной рясы пачку сигарет и закурил. Космист последовал его примеру – сигареты у него еще оставались, но он не мог найти зажигалку. Амальдаун протянул ему огонек.

– Завтра день отдыха, – произнес он. – Но я буду в институте, некогда отдыхать. Приезжайте, я хочу поговорить с вами. – Он выдохнул дым.

Космист не верил своим ушам. Никогда еще Амальдаун не назначал ему встреч. Он кивнул.

Великий астрофизик щелчком отбросил недокуренную сигарету и вернулся в цеха. Космист докурил, глядя в робко светлеющее небо, и последовал за ним. В шахматном цехе Ирма благодарила своих воинов – благодарила, отдаваясь им. Лишь фрагменты ее белокурых локонов были видны среди черных тел, а длиннопалые ее руки жадно впивались в склоняющиеся над ней блестящие черные спины. В глазах ее шахматных солдат горело благоговейное счастье от обладания телом царицы.

Кто-то тронул Космиста за руку, отвлекая от оргиастического зрелища. Юная белокожая девушка из войска Амальдауна заглядывала ему в лицо. Хрупкого сложения, длинноногая, в золотисто-бронзовой военной каске на голове, с треугольным бледным личиком и широко расставленными блестящими глазами цвета травы.

– Не соблаговолите ли, мистер, проводить меня в уединенную комнату, чтобы удовлетворить мои желания? – спросила она по-английски. Судя по каске – всего лишь пешка из шахматного войска белых, но пешки иногда проходят в Королевы. Алиса в Зазеркалье тоже начала свою карьеру пешкой, а закончила Королевой, сидящей между двух других Королев.

Эта англичанка была, кажется, самым юным существом, которое он встретил в этом клубе.

И тут обездоленный Космист вдруг испытал самый восхитительный, самый наслаждающий, самый грандиозный секс, какой только случался в его жизни. Ни девушка из Обсерватории, ни царственная Ирма, ни редкие проститутки – никто никогда не дарил ему такого блаженства, какое испытал он в уединенной комнате, куда отвела его хрупкая англоязычная пешка. Он не подозревал, что такое может случиться в земной юдоли. Но даже на альпийских пиках этого нежданного и негаданного сексуального экстаза он не мог забыть то, что увидел в момент, когда Амальдаун протянул ему зажигалку: татуировку на запястье этой руки, на почти детском маленьком запястье, обтянутом пепельной кожей, – окружность, пересеченную пополам горизонтальной линией.

Вернувшись домой, Космист увидел на кухне своего соседа Эксгибициониста, который спокойно вкушал свой завтрак – поздний завтрак по случаю выходного дня.

– Бурная ночь? – спросил Эксгибиционист, поднимая глаза от крутого яйца и апельсинового сока. – Вы выглядите иначе, чем обычно. Иногда полезно выпустить пар, хотя в целом вернее следовать сложившимся привычкам. Алкоголь и наркотики в больших количествах разрушающе действуют на печень. Купили новый дождевик? А я вот собираюсь надеть один из своих и пойти погулять в парк.

От этих слов, произнесенных совершенно нейтральным тоном, Космиста бросило в дрожь. Он быстро ушел в свою комнату, упал на кровать и уснул, не сняв даже модного дождевика, хотя утро выдалось ясное. Солнечный свет вкрадчиво струился в высокие окна сквозь блуждающую листву осенних деревьев, он оплетал комнату десятками ветвящихся золотых волокон, и в этом свете Космисту приснились не субботние свечи, не переплетающиеся улицы древнего Амальдауна, не царственная Ирма, не австрийский старик с пером зимородка на шляпе, не белый палтус на белой тарелке, не суровое славянское лицо, высеченное из гранита, не разлетающиеся страницы бойко нарисованного комикса, не русская девушка на кожаном кресте, не белый коридор, ощетинившийся фаллосами, торчащими из стен, не девочка-ангел в бронзовой каске, обвившая руками черный крест – обнимающая его почти с такой же растерянной нежностью, с какой обнимала она плечи Воина-освободителя. Приснились не копы-велосипедисты в зеленых эластичных униформах и даже не черное болотце в недрах тевтонского леса, где на дне обитает гигантская золотая жаба.

Всё это ему не приснилось, а ведь могло присниться! Более того, всё это обязательно приснилось бы, если бы сознание его не оказалось связанным узами, но никакой Воин-освободитель не освободил его от этих связующих золотых волокон, поэтому он стоял в солнечном и тенистом парке среди кустов, в длинном дождевике, а навстречу ему из аллейной глубины шла незнакомка в легком летнем пальто с пуговицами из смуглого янтаря, а в янтаре-то – о-го-го! Там плясали и ветвились они – золотые волокна.

Ее детские серьезные губы по-прежнему оставались сомкнутыми, неулыбчивыми, но какой-то смешливый девичий голос у него в мозгу спрашивал его на чужом, но понятном ему языке:

– А всё же, вы любите меня или мои пуговицы?

И другой голос, мужской, в котором он с трудом узнавал свой собственный (ибо наяву он никогда еще не пропитывался столь брызжущим неземным весельем), отвечал ей:

– Конечно пуговицы, дорогая.

Космист проснулся через несколько часов и сразу вспомнил, что обещал приехать в Обсерваторию. Туда он и направился, не переодевшись и не побрившись, что, безусловно, показалось бы тревожным симптомом проницательному психиатру, ибо, как правило, Космист соблюдал чрезвычайную аккуратность.

Хакир Амальдаун уже ждал его в псевдоготическом кабинете, в небольшом стрельчатом домике, примыкавшем к Главной Обсерватории. Никогда прежде Космист не удостаивался приглашения в этот кабинет. Здесь было пустынно, просторно – особых украшений не было, если не считать бронзового кальяна на восточном столике, да еще одна картина на стене (Космисту показалось, что это старинное полотно, написанное кем-то из мастеров раннего барокко). Письменный стол с несколькими лампами и два белых вращающихся кресла, в одном из которых сидел пигмей или бушмен с черными глазами. Амальдаун был одет так же, как любил одеваться Эксгибиционист: узкий, модный темно-синий костюм и такого же цвета рубашка. Одежда, надо полагать, предназначалась для состоятельного мальчика лет одиннадцати.

– Садитесь, – сказал черноглазый пигмей, обойдясь без рукопожатия. – Нам предстоит долгий разговор. Как в романах Достоевского.

Космист не читал Достоевского и не знал, что в его романах присутствуют долгие разговоры.

– Вы, наверное, спрашиваете себя, какого рода интерес мог преследовать во вчерашнем заведении такой человек, как я? Сладострастие или наука? Отвечу: и то и другое. Со сладострастием всё понятно, а вот при чем тут наука? Видите ли, я склонен рассматривать оргиастические сообщества как эскиз, как предварительный набросок возможного и, скорее всего, очень далекого будущего. Недавно я участвовал в одной весьма представительной конференции, посвященной ускоряющемуся росту человеческой популяции на планете Земля. Проблемы перенаселения, демографические вспышки, контроль за рождаемостью – обсуждался именно этот круг вопросов. Присутствовали экологи, социологи, антропологи, политики, врачи. В последнее время к такого рода дискуссиям нередко привлекают и нашего брата космиста. Естественно, чтобы обсудить перспективы возможных решений проблем перенаселения с помощью будущей колонизации других планет. Марса, например. Вы знакомы с моей книгой о Марсе? Сам я считаю эту работу устаревшей, но профаны обожают этот ранний текст. Поэтому они меня туда и пригласили. Я не люблю обманывать ожидания. Я говорил, конечно же, о Марсе. Но думал я не о Марсе.

Амальдаун сделал долгую паузу, в течение которой неподвижным оставался его взгляд, устремленный в лицо Космиста.

Наконец Амальдаун снова заговорил. Голос его сделался еще более тяжелым и вязким.

– Несмотря на все возможные предупреждения об ужасах, которые приносит с собой перенаселение Земли, человечество продолжает упорно размножаться и одновременно беспощадно издеваться над биосферой, уничтожая ее. Всем известно, что человек ломает, портит и убивает роскошный подарок, который ему почему-то преподнесли. Так испорченный ребенок терзает нежное и драгоценное животное, которое родители подарили ему, полагая, что очарование этого животного сможет пробудить любовь в невзрослом сердце ребенка. Откуда же у человечества, в целом отнюдь не избалованного, замашки извращенного чада богачей?

Приходится предположить следующее: оголтелое размножение и убийство биосферы не изъян человеческой программы, а ее основное содержание. Возможно, человечество запрограммировано на слияние в единое существо, наподобие мха или плесени. Это существо должно объять земной шар: сомкнувшаяся антропосфера, цельная, слившаяся в единую живую ткань нового существа, должна заменить собой биосферу Земли.

В этом случае человечество освоило окружающий Землю участок космоса лишь для того, чтобы постепенно вынести вовне все элементы техносферы. Представьте себе, коллега: не только все растения и животные, но и все гаджеты постепенно устраняются с поверхности нашей планеты. Эта поверхность отдана исключительно людям, и они заполняют ее всё более тесно, пока их тела не прижимаются вплотную друг к другу, превращаясь в молекулярную структуру нового сферического существа. Выясняется, что все века человечества были веками предрождения Единого Антропоса. Действительно, мифы многих племен говорят, что некогда все люди были единым существом – гигантом, который затем распался на микроэлементы. Древние индусы называли его Пуруша, древние китайцы – Пань-Гу, древние евреи предпочитали имя Адам Кадмон. Мы же назовем его Антропосом. Кто знает, возможно, в течение миллионов лет это гигантское изначальное тело упорно воссоздает себя, восстанавливая свою целостность?

Представьте себе земной шар, вся поверхность которого покрыта плотно сомкнувшейся массой живых тел, – в том будущем людям уже не нужны будут дома, приборы и одежда: голые, неразрывно спаянные друг с другом… Их сплетет воедино новая система жизнедеятельности, система новых внутренних органов совокупного существа, а поскольку дыхание будет одно на всех, слой мохоподобного Антропоса покроет собой не только все участки суши, но и дно океана, донные ландшафты всех водоемов. Техносфера, работающая на орбитах Земли и контролируемая совокупным сознанием Антропоса, будет регулировать температуру, идеальную для различных телесных зон сферического гиганта. Что же касается питания, то Пуруша, скорее всего, будет, как растительный организм, питаться светом, соками земли и водой. Мужские и женские клетки-существа будут расположены в нем, как черные и белые квадраты на шахматной доске, и все элементы станут пребывать в постоянном совокуплении. Тело Пуруши сделается вечной оргией, распространяющей в космос сигналы своего наслаждения. Во всяком случае, такова будет ситуация в «эрогенных зонах» этого тела. Скорее всего, эти зоны составят не менее восьмидесяти процентов поверхности сферы, остальные двадцать процентов будут отданы дрейфующим зонам сна. В начале еще сохранятся смерть и рождение в форме отмирания старых клеток и рождения новых, но по мере прогрессирующей адаптации Антропоса к телу Земли ему, возможно, удастся достичь устойчивого бессмертия и вечной молодости всех своих клеток-существ.

Не таков ли будет тот рай, к которому, несмотря на одолевающие кошмары, всё же медленно пробирается человечество? И не такова ли будет вновь обретенная райская нагота?

Космист сидел в своем кресле столь же неподвижно, как и крошечный лектор. Они словно стали двумя истуканчиками: один говорящий, другой молчаливый. Молчаливый истукан гадал, не шутит ли его научный руководитель, а если шутит, то зачем существует в мире такой непроницаемый и громоздкий юмор.

– За что вы меня так ненавидите? – неожиданно для себя спросил Космист. Амальдаун слегка откинулся на спинку кресла и впервые полуприкрыл свои огромные черные глаза.

– Я ненавижу вас? Quatsch! Каким образом у вас родилась эта мысль? Сегодня на рассвете вы, полагаю, испытали истинное сексуальное наслаждение. Шестнадцать продолговатых блондинок, которые сражались за меня на шахматном поле, – они все мои любовницы. Я подослал к вам лучшую из них. Не знаю ее настоящего имени, но она англичанка и предпочитает называть себя Элис Миррор, а всё потому, что обожает сказку об Алисе. Ну вообще-то все зовут ее Элси. Меня она величает в постели Синей Гусеницей. Забавно, не так ли? Вы, кстати, ей понравились. Она заявила, что хочет встречаться с вами время от времени. Не желаете покурить кальян? – Амальдаун сделал приглашающий жест в сторону кальянного столика.

– Чем я заслужил эти благодеяния? Я так давно работаю под вашим началом, но всегда чувствовал себя пустым местом в ваших глазах.

– Я ценю своих сотрудников, – ответил Амальдаун мрачно. – Сейчас вам нужна моя помощь, и я стараюсь вам ее оказать. Два дня назад Ирма Гуттенталь показала мне фрагмент любительского фильма, в котором вы усмотрели нечто необычное. Я давно дружу с Ирмой, неплохо знаю и ее супруга. Он – шизофреник, помешанный на внеземных цивилизациях. Она – неуравновешенная нимфоманка голубых кровей. Клуб «Арчимбольдо» существует на финансовые пожертвования ее отца. Этот богач создал, видите ли, сексуальный оазис, мир придворных игр для своей царственной дочурки, и мы все ему благодарны за это, только вот оказывают ли эти игры должное стабилизирующее воздействие на психику Королевы Берлина? Надеюсь, оказывают. В любом случае вам не стоило вовлекать эту супружескую пару в мир ваших глубоко личных переживаний. Ваше долгое воздержание от земных радостей сыграло с вами злую шутку. Вам захотелось радостей неземных. Вы влюбились – то ли в ангела, то ли в инопланетянку. Всё это продукт вашего воображения, которое слегка вышло из-под контроля. Сделайте над собой усилие и забудьте об этом. Нас ожидает много интересной работы – слишком много работы для того, чтобы вы могли позволить себе такую роскошь, как психическое заболевание.

Амальдаун встал, видимо, намекая на то, что аудиенция закончена, но Космист продолжал сидеть во вращающемся кресле.

– Что это за знак у вас на запястье? Знак Сатурна? – спросил он (он никогда бы не предположил, что сможет задать такой дерзкий вопрос великому Амальдауну).

– Сатурн? Каждая профессия порождает свои профессиональные болезни. Мы с вами иногда заглядываем слишком далеко, а правда лежит у нас под ногами. Я родился в городе, разделенном Стеной. Этот разделенный город находился в разделенной стране. В какой-то момент мы, интеллектуалы этой страны, живущие по разные стороны Стены, осознали эту разделенность как благо, как импульс, как миссию. Мы создали небольшое тайное общество, если угодно. Братство Стены. Это – знак нашего братства. Окружность, пересеченная горизонтальной линией. Татуировка осталась на память об играх моей молодости.

– Откуда у девушки, которая, вероятно, не достигла двадцати лет, браслет со знаком вашего общества старых интеллектуалов эпохи холодной войны?

– Она могла получить его по наследству. Но, скорее всего, это анаграмма имени ювелира. Или знак Сатурна. Случайное совпадение. Вы ученый и осведомлены о принципах таких совпадений. Закон морфогенетического резонанса.

Космист медленно поднялся со своего кресла и сверху вниз взглянул на Амальдауна.

– Вы так много знаете о космосе, но когда-нибудь я буду знать больше. Я перерасту вас.

Губы Амальдауна исказились некой улыбкой.

– Не затрагивайте гордость маленьких людей. Я не карлик. Для представителей моей древней исчезающей расы мой рост – нормальный рост взрослого мужчины. Не моя вина, что я вынужден жить среди пухлых великанов. Я мал, но вам никогда не перерасти меня в том смысле, в каком бы вам хотелось. Я знаю вещи, которые вы не узнаете никогда. Я знаю, откуда шла та девушка в тот солнечный день, когда на ее пути встал Эксгибиционист. Я знаю, куда она шла. А вы этого не узнаете никогда. Никогда. Смиритесь с этим. Да и вообще смиритесь. Вы неправильно истолковали те импульсы, которые возникли в вашем мозгу после просмотра видеозаписи. Дело не в девушке, а в аллее. Представьте себе, что девушки там нет. Представьте себе пустую аллею. «Пустая Аллея» – это новый научный термин, который я сейчас разрабатываю. Скоро этот термин появится во всех учебниках по астрофизике. Обещаю вам растолковать его суть. Но не сегодня. Я и так уделил вам слишком много времени. Сегодня – день отдыха, поэтому отдыхайте.

Космист вышел в сад Обсерватории несколько потрясенный. Честнее было бы сказать, потрясенный весьма. Его бы потряс факт его личной беседы с Амальдауном, даже если бы это был вполне нейтральный разговор. Нужно быть немцем или японцем, чтобы осознать всю сложность и глубину чувств, которые связывают представителя этих народов с его непосредственным начальником или учителем. Космист ощущал всю двойственность этих чувств: он мог бы в любой момент пожертвовать своей жизнью за Амальдауна, он мог бы, наверное, даже совершить убийство, если бы Амальдаун этого потребовал. И в то же время этот синий карлик был единственным человеком в мире, которого Космист ненавидел и боялся, осознавая при этом, что у этого страха и у этой ненависти нет никаких рациональных причин. Судя по всему, Амальдаун (обычно столь отстраненный и холодный) действительно вдруг решил проявить заботу о своем подчиненном: подослал ему прекрасную девушку. Неужели этот астрофизик скрывал в себе добрую душу за личиной холода? Или же ему для чего-то потребовалось, чтобы некие зеленые глаза надзирали за его учеником?

Образы ученых в кино – отдельная и грандиозная тема. Как правило, речь идет о великом ученом, совершившем или совершающем на наших глазах некое открытие. Эта фигура является эссенцией самых острых страхов и надежд, но к тому же открытие, совершенное такого рода персонажем, обычно открывает некую дверцу внутри кинопространства, внутри киноповествования, и за этой дверцей обнажается универсальный второй план: мир закулисных образов, составляющих изнанку любой истории.

Фильм «Эксгибиционист» пронзается насквозь двумя потоками образов такого рода: во-первых, это документальные съемки далекого космоса, во-вторых – образы материальных процессов, видимые под микроскопом, – то, что творится в глубине тех рубиновых или жемчужных дворцов, которые мы называем «капля крови» или «капля спермы».

Задолго до того, как зритель фильма «Эксгибиционист» впервые видит Ирму в лаборатории, Ирму в белом халате, Ирму, склонившуюся над микроскопом, а не над чьим-нибудь членом, – задолго до этого мы уже наблюдаем то, что гипотетически видит Ирма сквозь свой микроскоп, равно как мы видим то, что открывается Космисту посредством телескопов Хаббла и Гершеля. В эти моменты картинка замыкается в круге, указывая на присутствие оптических труб – микроскопа и телескопа, а диалог между этими оптическими устройствами инсценирует перекличку микро– и макромиров за спиной повествования.

В структуре фильма между телескопом и микроскопом вскоре возникает еще один оптический посредник, который тоже округляет изображение, – подзорная труба, с чьей помощью агент, нанятый Бо-Бо Гуттенталем, наблюдает как за Ирмой, прильнувшей к микроскопу, так и за Космистом, у которого из глаза вырастает телескоп.

Вуайеризм удваивается: некто подглядывает за космосом, кто-то за микромиром, и, наконец, кто-то подглядывает за подглядывающими. Вуайеризм и эксгибиционизм составляют столь же неразлучную пару, как мазохизм и садизм. Эти пары неразрывны, но не равновелики; вуайеризм всегда больше эксгибиционизма, так же как и мазохизм всегда больше садизма. Это напоминает парадокс даосской мандалы: ян и инь равны друг другу, но и не равны. Инь всегда больше, чем ян.

Поэтому даже Эксгибиционист оказывается вуайеристом: он не только показывает, но еще и подсматривает за реакцией на его показ.

Появление ученого в кинофильме обозначает языковую границу, то есть являет присутствие специального языка, который непонятен зрителю. Если научно-популярный фильм пытается наладить перевод с этого специального языка на язык, понятный непосвященному, то игровой художественный фильм, напротив, заинтересован в том, чтобы научный язык сохранял свою непостижимость, свою интригующую непроницаемость.

Итак, расставшись с Амальдауном, мы вдруг заглядываем в микроскоп, мы внезапно проваливаемся в микромир, хотя всё еще длится субботний солнечный день, а Ирма появится у себя в лаборатории только в понедельник. Сквозь игру кровяных телец, сквозь танцы сперматозоидов мы видим яркий, лимонного цвета электромобиль, в котором юная зеленоглазая англичанка с длинными светло-золотистыми волосами пробирается по улицам Берлина. Травянистый цвет ее глаз удвоен зеленоватыми стеклами ее очков – фильм, начавшийся в тусклых тонах, внезапно приобретает обостренную яркость: шквал цветов (красные кровяные тельца, лимонный автомобиль, зеленые глаза, золотые волосы), видимо, должен указывать на то, что англичанка еще очень молода, и, возможно, ей действительно понравилось вчерашнее совокупление с Космистом в клубе «Арчимбольдо». Пусть не инопланетянка, но всё же иностранка – она видит Берлин так называемым свежим взглядом, а появление этого свежего взгляда, свободного от синдрома навязчивых идей, являет собой своего рода окошко в структуре фильма – окно в солнечный день, распахнутое ветерком и неожиданно отразившее своим подвижным стеклом нечто, на что мы раньше не в силах были обратить внимание. А может быть, это не окошко, а несущееся в пространстве овальное зеркальце электромобиля, в котором отражается телебашня на Александерплац на фоне синего неба.

Девушка едет на свидание с Космистом, которое они назначили друг другу на рассвете этого дня, когда тела их были соединены, а на ее голове была каска, напомнившая ему о девочке-ангеле, обхватившей руками черный крест. На ее пути из восточной части города в западную мелькает Рейхстаг. Таким образом, ее путешествие вбирает в себя корону и скипетр Королевы Берлина.

Она подхватывает его у входа в зоопарк, возле двух каменных слонов терракотового цвета, охраняющих эти китайские врата, за которыми томятся пленники человеческого вида. После чего они направляются за город, на праздник Воздушных Змеев, где их уже поджидают Ирма и Бо-Бо Гуттенталь.

В пути они болтают по-английски. С этого момента фильм «Эксгибиционист» полностью переходит на этот язык. То ли в качестве особой вежливости в отношении объявившейся в нашей истории англичанки, то ли согласно капризу несуществующего режиссера все персонажи вплоть до слова The End изъясняются друг с другом на всеобщем языке, время от времени обогащая его тевтонским акцентом.

– Говорят, ты спишь с Синей Гусеницей?

– Да, спала пару раз. Я люблю ученых. Мой отец тоже был известным ученым, но рано умер, так что здесь налицо эдипальная тяга к утраченному научному отцу. Хакир – интересный и очень добрый человек, он обожает молодых девушек, но всё же он – Синяя Гусеница, восседающая на Космическом Грибе. А я ищу Белого Рыцаря. Сегодня на рассвете мне показалось, что я его нашла. Немного безумный, чрезвычайно растерянный, но всё же глубоко научный персонаж.

– Это ты обо мне?

– А о ком еще?

– А что ты делаешь в Берлине, кроме как в шахматы играешь?

– Я учусь в школе перформанса Киры Видер – слышал о такой? Очень харизматичная австрийка. А параллельно подрабатываю, расхаживая по подиуму и позируя для fashion-журнальчиков.

– Тебе нравится в нашем городе?

– Очень даже нравится. Народишко у вас посердечнее и подобрее нашего, только вот с чувством юмора иногда проблемы.

– Думаю, это и меня касается. Никогда не умел шутить.

– Ничего страшного, ты же Космист. Межгалактический юморок постепенно доберется до твоего восхищенного мозга.

Ирма выглядела веселой и свежей, как будто и не провела ночь в оргиастическом клубе, предоставляя свое тело многочисленным жаждущим. Неизвестно, как провел эту ночь Бо-Бо, но выглядел он помято. Кажется, он, как и Космист, пренебрег ритуалами омовения и бритья и даже не поменял одежду, что показалось бы тревожным симптомом проницательному психиатру, так как обычно Гуттенталь, так же как и Космист, был чрезвычайно аккуратен. Тем не менее глаза его по-прежнему излучали энтузиазм, а под мышкой он тащил воздушного змея, которого уже успел прополоскать в небе.

Десятки других воздушных змеев реяли над зеленым полем, повсюду жарились сосиски и пенилось пиво, чтобы влить дополнительное счастье в любимый берлинцами праздник. Фильм не сможет передать зрителю вкус пива и запах сосисок, но ничто не помешает вам глотнуть пивка и съесть жареную сосиску при домашнем просмотре данного эпизода. Впрочем, наши герои не приобщились этим радостям. Космист, правда, купил вурст на лепешке (вспомнив, что он ничего не ел с того момента, когда вкусил кусок шаббатнего хлеба с щепоткой морской соли), но отчего-то вид мяса внушил ему отвращение, и он украдкой положил еду на землю, надеясь, что заинтересует этим желтую собаку, которая кругами носилась по полю в радостном безумии.

– Превращаюсь в еврея, – снова подумал он. – К чему бы это?

Ирма и Элис решили купить воздушной кукурузы и сахарной ваты. Когда они отошли, Бо-Бо сразу же схватил Космиста за руку.

– Вижу, у тебя появилась девушка, старина. Поздравляю. Она очень хороша. Эта британская зелень в глазах… Я же говорил, что инопланетянка вылетит у тебя из головы. Ну и правильно: забудь о ней. А мы не забудем. Мы-то занимаемся этим делом. Ты же знаешь, у меня мертвая хватка. Я найду ее, даже если она спрячется на другом конце Вселенной. В понедельник твой приятель Эксгибиционист получит роскошный подарок – новый плащ. Новая рабочая одежда для твоего друга! Никогда еще за всю историю эксгибиционизма человек не распахивал ТАКОЙ плащ, чтобы показать свой член. Пускай сраные императоры древности, все эти римские панки вроде Калигулы или Нерона распахивали на себе багряные накидки, расшитые самоцветами, – всё это ничто по сравнению с ЭТИМ плащом! Выглядит он обыкновенно, но по сути это техническое чудо. Каждая пуговица на нем является зрячей, каждый шов обладает памятью!

– А вдруг моего соседа смутит ваше вторжение в его одинокую игру?

– Слушай, он ведь не целка, а простой членотряс. Что значит «смутит»? Вряд ли он захочет, чтобы в его банке узнали о его одиноких играх. Да и вообще, если он будет упрямиться, ему светит принудительное лечение или что-нибудь в этом духе.

– Ты не должен… Получается, я подставил его?

– Да не волнуйся ты, мы бережем этого парня, как хрустальную вазу. Пусть развлекается с пользой для человечества.

– Это всё происходит только из-за того, что вы не смогли идентифицировать материал ее пальто?

– Тебе не нужно знать, но… Сейчас на планете Земля не такая ситуация, чтобы по ней можно было разгуливать в пальтишках из неидентифицируемых материалов. Между нами говоря, ситуация в том направлении, по которому я работаю, очень напряженная. Ты думаешь, я лишь твоей девчонкой занимаюсь? Сам видишь, я ночами не сплю. Не могу даже толком уделить время жене. Пока вы там рассчитываете пропорции темного вещества, мы имеем дело с темными существами, и они темнее, чем хотелось бы… Но не будем об этом. Мы тоже, знаешь, не лыком шиты. Помнишь песенку из фильма?

Бо-Бо был действительно весь в черном: черный мятый костюм, черная рубашка, пахнущая одеколоном и психопатологическим потом.

– Оказывается, ты знаком с Хакиром Амальдауном?

– Сподобился. Твой босс – сокровище нашей науки. Мне по долгу службы требуется приглядывать за такими людьми.

– Что это еще за Братство Стены?

– Братство Стены? Это он слямзил из сериала «Игра престолов». Смотрел? Очень неплохой сериал, его весь мир обожает. А Хакир так просто помешался на этом сериале. А всё из-за того, что один из главных героев этого сериала – харизматичный карлик. Видел картину в кабинете Хакира?

– Да, старинная вещь, кажется.

– Никакая не старинная. Стилизация под Караваджо, а сюжет – карлик Тирион Ланнистер убивает из арбалета своего отца регента Тайвина, сидящего в нужнике. Писал, между прочим, сам Амальдаун. Он, что называется, воскресный художник. По воскресеньям возится с красками и кистями в своем саду. Раньше писал далекий космос, а теперь вот сценки из «Игры престолов».

– Игра престолов, – повторил Космист, и ему вспомнился ночной шахматный поединок: белый супрематический трон против черного. – Я не смотрю сериалы.

– Зря. Посмотри. Это тебе не какой-нибудь «Секс в большом городе». В «Престолах» борьба за власть, драконы, мертвецы… И там Стена. Ледяная Стена между миром живых и миром мертвых. Ну и, конечно, Братство Стены – орден воинов, стоящих на страже живого мира против натиска трупов. Их еще называют «вороны». Тоже люди в черном, между прочим. А в нашем городе никакого Братства Стены нет. Зато есть некое общество немецких ученых под названием «Тайная Германия», и к нему Амальдаун действительно принадлежит. Там они часто болтают о Невидимой Стене, о Кольце Сатурна и прочем… Ничего удивительного. Нам с тобой было по пять лет, когда рухнула Стена, а эти дяди и тети прожили полжизни в ее тени. Ясное дело, они шизофреники.

– А мы с тобой не шизофреники? По-моему, нам лечиться надо.

– Лечиться? Конечно надо! Мы на передовой, а психика не железная. Без правильного лечения мы вскоре будем ловить инопланетян в психушках. Но, к счастью, мы работаем в интересах Бога. Нас курирует Господь, а без Него мы просто тени на экране. Ты понравился Моше Цоллеру. Поэтому он просил передать тебе лекарство.

Бо-Бо достал из кармана мятого пиджака белый конверт и вытряхнул из него на ладонь два белых квадратика, помеченных одинаковыми еврейскими буквами.

– Сорт называется Алеф. Это для тебя и Элси. Мы с Ирмой свои квадратики уже час как съели. А вот и девчата возвращаются!

Девчата возвращались, неся в руках облака сахарной ваты – эти большие разноцветные куколи, отчасти размотавшие свои волокна, напомнили Космисту пылегазовые облака в открытом космосе. Простая монтажная склейка сделает эту ассоциацию наглядной для зрителя.

Космист и Элси съели свои бумажные квадратики.

Присутствует ли в фильме «Эксгибиционист» некое комическое начало? В целом нет. И всё же мы вплотную приблизились к эпизоду, который, пожалуй, можно считать единственной комической сценой этого мрачно-просветленного фильма. Но здесь встает вопрос: что есть такое комическая сцена? «Комическое» не обязательно означает «смешное». Смешно ли смотреть на безудержно смеющихся людей? It depends. Радостно ли созерцать проявления радости? И это зависит от дополнительных обстоятельств.

И вообще: смех счастья – относится ли он к сфере комического? Пожалуй, нет. Можно захлебнуться от смеха, глядя на фильмы Чарли Чаплина, хотя, по сути, мы видим вещи страшные и печальные. Одинокий, никому не нужный кентавр (сверху – клерк, снизу – бродяга) бродит по улицам жестокого города. Дом, унесенный ветром, зависает над пропастью, покачиваясь на грани падения. Голод доводит человека до поедания собственного ботинка. Нас заставляет смеяться подавленный или преодоленный страх, переработанное сострадание. Этот нервный смех – результат алхимического процесса перегонки и возгонки, результат целой серии квинтэссенций, высекающих радость из несчастья. Но является ли комическим короткий обмен репликами между Амальдауном и Гуттенталем?

– Вы сошли с ума на почве поисков внеземных цивилизаций, – говорит Амальдаун.

– Почему вы говорите «внеземных»? Почему бы не сказать «неземных»? Вы что, боитесь, что это будет звучать слишком восторженно? – отвечает Гуттенталь.

Этот короткий диалог – несостоявшаяся полемика: патологическая тяжесть Амальдауна соприкасается с патологической легкостью Гуттенталя, но конфликт не рождается: тяжесть слишком тяжела, легкость слишком легка – они минуют друг друга. И всё же сообща синтезируют тяжело-легкую совокупную версию: внеземных цивилизаций мы пока не знаем, зато неземные знаем лучше, чем самих себя.

Писатель продолжает писать и перед лицом смерти, наверное, он полагает, что смерть станет ему преданнейшим читателем, но кинорежиссер не может позволить себе такую независимость в отношении «принципа жизни», сама технология его производства (усложненная и коллективная) мешает ему повернуться жопой к реальности. Но данное литературное повествование (которое не следует отождествлять с фильмом, о котором эта история повествует) посвящено поискам ответа на эфемерный, но и животрепещущий вопрос: что такое несуществующий фильм? Что есть такое «мозговой показ», как выражался в таких случаях один пациент? Какой жизнью живет фильм, который не только не существует, но и не намерен существовать?

Всякое существование, всякое «есть» влечет за собой безмерный шлейф других существований, иных «есть», или иных «будет», или иных «было». Не стоит думать, что иначе дело обстоит с несуществующим – оно также влечет за собой шлейфы иных несуществований.

Несуществующий фильм, рожденный одинокой вспышкой мозговой активности, порождает несуществующих операторов и режиссеров монтажа, он привлекает несуществующую технику и несуществующих осветителей, отсутствующие продюсеры собирают на кинопроцесс огромные несуществующие суммы, но даже этим дело не ограничивается – рождаются целые плеяды несуществующих кинокритиков, кинофилософов и киноисториков, призванных обсудить и интерпретировать несуществующий фильм.

Под бойким пером этих небытийных писак сцена «Праздник Воздушных Змеев» из фильма «Эксгибиционист» давно уже стала одним из самых обсуждаемых, самых пикантных, самых воздушных и в то же время трудноуловимых эпизодов киноистории небытия (разве вся киноистория не является историей небытия?).

Я не в состоянии снять фильмы, которые показывает мне мой мозг. Я не обнаруживаю ни внешних, ни внутренних сил, которые смогли бы обеспечить «объективацию внутреннего фантазма». Косная, поглощающая, ограничивающая сила встает на пути фантазма, и я склонен называть эту силу словом «Германия», точно так же, как противоположную силу, обеспечивающую реализацию фантазма, следовало бы назвать словом «Америка».

Речь не о странах, речь о принципах. Борьба «Америки» и «Германии» в моей собственной душе обусловливает узор вспышек и угасаний, моя внутренняя «Америка» рождает фильмы, моя внутренняя «Германия» не дает им осуществиться. «Германия» – это цензор, воплощение «принципа реальности». Кажется, можно достичь счастья, только забыв о «Германии», вычеркнув ее из своего сердца раз и навсегда, но не стоит спешить. Не лучше ли проанализировать этот удушающий и убивающий всякую надежду принцип, называемый словом «Германия», – проанализировать, взяв на вооружение ту дотошность, которую чтят сами германцы? В этом деле надо довериться германцам, следует поймать их флюид – одновременно тошнотворный и аппетитный, как запах жареных сосисок, разносящийся над зеленым полем, где плетутся тени воздушных змеев. Флюид одновременно горький, даже горестный, но всё же пьянящий, как вкус пива, которое пьют, глядя в светлое небо.

На празднике Воздушных Змеев мы понимаем, что фильм «Эксгибиционист» посвящен не только Берлину, но и вообще Германии. В данном случае Германия – это не страна, в недавнем прошлом разделенная Стеной. Германия сама есть Стена, воздвигнутая между фантазмом и его реализацией. Стена, отделяющая Космиста от девушки в летнем пальто. Вполне логично, что это разделение производит не столько трагический, сколько комический эффект. Упоминание о Чарли Чаплине здесь неизбежно, потому что воспоминание о Чарли – это одновременно воспоминание о Гитлере. Задолго до фильма «Великий диктатор» Адольф украл у Чарли его усики вместе с пафосом маленького человека, он присвоил и вывернул наизнанку комические жесты, он украл даже кентаврическое одеяние (сверху узкое, снизу широкое, только штаны бомжа превратились в нелепые галифе), а взмахи тросточки сделались римским салютом (то есть тем жестом, который мы обозначаем древним славянским глаголом «зиговать»).

На празднике Воздушных Змеев начинается игра с тоталитарным кино: мы видим множество лиц, запрокинутых к небу, лиц, овеянных сосредоточенной радостью, – здесь бездна киноцитат, от «Триумфа воли» до «Падения Берлина», там тоже имеется гигантское поле, где люди, только что освобожденные из нацистских концлагерей, вдруг затевают радостные танцы – каждый народ танцует свой национальный танец, а камера скользит от одной танцующей группы к другой, сплетая гирлянду освобожденных наций, пока все танцоры не обращают лица к небу, где летит одинокий белый самолет с одиноким белоснежным Сталиным на борту.

Единственными людьми, которые не смотрят в небо в этом эпизоде, являются четыре наших героя: Космист, Ирма, Бо-Бо и Англичанка – эти смотрят прямо перед собой, да еще сгибаются пополам от хохота, они указывают перед собой пальцами, как бы невидимые для тех, кто смотрит в небо. Под воздействием Алефа они играют в странную игру, которая выводит на поверхность шизофреническое убеждение Гуттенталя, что всё это фильм и все они лишь тени на экране. Зритель оказывается в сложном положении: мы понимаем, что Гуттенталь бредит, но одновременно его бред совпадает с истиной – всё это действительно всего лишь фильм, и то, что для героев является делириозной игрой, то для нас факт. Они играют в прозрение, они изображают (увеселенные Алефом), что мы, зрители, открылись их зрению. Показывая пальцами прямо перед собой (в то время как прочие смотрят в небо), они выкрикивают захлебывающиеся дерзким озорством фразы:

– Я вижу тебя, поглощающий воздушную кукурузу!

– А неплохой там у вас кинозальчик, уютненький!

– Гляньте на эту сладкую парочку! Устроились позырить фильмец на домашнем экране, а за окошком-то у них зимняя ноченька. Сидят, прижавшись друг к другу плечами, и в ус не дуют. А за оконцем-то холодрыга – в белой жопе дрыга!

– Ты… Да, ты, я к тебе обращаюсь, лысый интересант в белой рубашке. Что, нравится тебе кино?!

– Эй, желторотые! А вам не рано ли смотреть на нас? Еще кока-кола на губах не обсохла!

– Вы только посмотрите на эту компанию интеллектуалов! Шеи вытянули и сидят. Охота вам было переться на этот тухлый просмотр в такую жару?

– А кто это такой у нас собирается косячок заколотить под модное кинцо, а?

– А ты, красавица, чего заскучала? Не вороти свой точеный носик от зрелища! У нас тут запускают воздушных змеев, а ты давай-ка раздвинь ножки и поиграй пальчиками со своей киской! Сейчас мы тебе покажем что-нибудь возбуждающее!

– Какие пытливые взгляды, какие молодые умные лица! Немного снобы, но вообще-то честные ребята! Стараетесь проникнуть в смысл этого фильма? А в животиках-то уже всё переварилось. Может, надо подкрепиться сосисками, а, ребят?

– Что на тебе за дурацкая рубаха, старик? Где ты ее выкопал? И очки у тебя немодные.

– Эй, девчонка в желтой футболке! Да, ты, я к тебе обращаюсь, – а ты вообще-то ничего, хорошенькая. И коленки у тебя красивые. Полапал бы тебя, да не дотянуться через экран.

– Собрались, значит, на кинофестивале? Сидят себе рядком, пялятся. А глазки у всех уже усталые, воспаленные, фильмами переполнены…

– Ты только глянь на этого бородача! Рожа важная, на сову похож. Видать, кинокритик. Да не зассывай ты так, не шевели пузом. Ну вижу я тебя, вижу с экрана, ну и что здесь такого? Думаешь, физический закон нарушаю? Да какие тут могут быть законы, у нас же тут мир теней, ты что, не догоняешь?

– После секса посмотреть кино – самое милое дело. Вы такие сладкие, распаренные, в постельке пригрелись с компьютером. Давайте, отдохните немного и опять за дело!

– Ты чего, парень, нализался? Пьяных из кинозала надо в шею гнать. Два бокала вина выпил, а чего глаза такие масляные? Или ты торчишь? Да ты торчок, вижу. Нюхнул, значит, потом пару бокалов на грудь принял – и в кино завалился. Гусар!

– У нас воздушная кукуруза, и у вас воздушная кукуруза. Гармония, значит?

– У нас тут пахнет сосисками и осенней травой, а у вас? Дай-ка я к тебе принюхаюсь. М-м-м-м-м… Paco Rabanne? Неплохо, неплохо…

– А ты чего такой бледный? Смотришь кинцо, а мысли-то далече. Не уследить за сюжетиком. Всё думаешь, как ей сказать, да? Всё боишься подступиться к этому мучительному разговору…

– А это что еще за тупое животное сверкает во тьме злыми изумрудными глазами? Усадила свою пушистую жопу на хвост и ушами поводит. Мы не для тебя здесь кочевряжимся, кошка, а токмо ради человеков!

Праздник Воздушных Змеев завершается любовной сценкой в лимонном электромобиле, когда Космист и Англичанка остаются одни, когда, после поцелуев, он начинает расстегивать ее блузку и вдруг отвлекается на рассматривание пуговиц (мы не дождемся здесь крупного плана с деталями ЭТИХ пуговиц).

– Какие необычные пуговицы… – шепчет Космист немного пересохшими губами.

– Ты любишь меня или мои пуговицы? – спрашивает Англичанка со смехом.

И отважный Космист находит в себе силы ответить:

– Конечно пуговицы, дорогая.

Через несколько дней Космист посетил школу перформанса Киры Видер. Здесь должен был состояться небольшой спектакль, срежиссированный его новой подругой. Элси попросила его участвовать в этом действе.

Спектакль (скорее перформанс) назывался «Безумное Чаепитие» – ведь Элис Миррор обожала сказку об Алисе… Дело было днем, часа в два, погода случилась светло-серая, спокойная, трезвая, да и сам перформанс оказался аскетически простым. Школа расположилась в небольшом доме девятнадцатого века. В светлой комнате на втором этаже сидели на простых стульях человек десять зрителей, в том числе сама Кира Видер – невысокая гибкая женщина в черном платье с коралловой ниткой на шее. Перед зрителями за длинным столом совершали чаепитие четверо лицедеев. Все четверо были голые, но в головных уборах, две девушки и двое мужчин: Алиса в соломенной шляпке (ее изображала сама Элис Миррор), Ореховая Соня (сонная маленькая кореянка в пуховом колпачке), Мартовский Заяц (парень в шапке с заячьими ушами) и, наконец, Безумный Шляпник в черном цилиндре. Шляпником был Космист. Впервые мы видим нашего героя голым, да еще и в цилиндре. Но никаких сценических усилий не требовалось – чаепитие происходит в полном молчании. Единственное действие, совершаемое участниками перформанса, заключалось в питье чая и пересаживании с места на место. Алиса разливала чай по чашкам, после этого каждый из четырех молча и неторопливо выпивал свой чай, после чего все вставали и пересаживались на новые стулья. Прежде чем голые тела соприкасались со стульями, Алиса каждый раз накрывала стулья полупрозрачными длинными одноразовыми покрывальцами – этот элемент действия придавал перформансу некую санитарно-гигиеническую воздушность: каждому пересаживанию способствовали взмахи рук, разворачивающих в воздухе белесое полупрозрачное знамя. Элис подсмотрела эти гигиенические простыни в клубе «Арчимбольдо», где их повсеместно и деликатно стелили и меняли капуцины и капуцинки, служители клуба (если не сказать – храма). Так же незаметно и деликатно они распространяли презервативы, разбрасывая их веерами с такой же непринужденной ловкостью, с какой опытный карточный игрок раскидывает карты, а на каждой упаковке презерватива посетитель клуба мог лицезреть репродукции картин великолепного Арчимбольдо, этого подлинного гения эпохи барокко. Но в школе перформанса Киры Видер барокко не приветствовалось – здесь царствовал строгий модернизм, лишь слегка приправленный щепоткой венского тлена. Перформанс оказался столь молчалив и строг, что даже подготовленные зрители учтиво скучали, несмотря на стройную красоту обнаженной Элис. И только черные глаза Киры проливали определенный свет на это зрелище: она смотрела на Элис таким же взглядом, каким Амальдаун смотрел на Космиста, вот только неподвижность этого взгляда обладала противоположным знаком.

Одеваясь после перформанса, Космист подошел к окну. За окном глаза его узрели парк и маленькую машину парковой службы, которая медленно ехала по дорожке, груженная большими древесными ломтями – видимо, одно из деревьев только что спилили и затем распилили слоями, как режут колбасу или сыр, чтобы компактно уместить в полуигрушечный грузовичок. За грузовичком шел парковый служитель в желто-зеленом комбинезоне, несущий техническую пилу.

И вдруг безумие Шляпника запоздало хлынуло в сознание Космиста, хотя он уже избавился от цилиндра. С ужасом, с оцепенением, с полусладкой оторопью он узнал этот парк. Это был тот самый парк, где Эксгибиционист видел девушку в летнем пальто. Космист уже был один раз в этом парке, но тогда он вошел в него с другой стороны и не знал, что здесь скрывается желтый домик девятнадцатого века. Он быстро оделся и вышел в парк. Было холодно. Аллея. Еще одна аллея. Поворот. Несколько бесконечных аллей. Безветренно. Безлюдно. А вот и то самое место.

Дерево, которое он сфотографировал здесь ради узоров, оставленных короедом, было спилено – свежий пень белел своим срезом. Это его рассеченное тело они увозили в своем игрушечном грузовичке.

Космисту казалось, что некий стеклянный мир то ли разбивается вдребезги, то ли, наоборот, выдувается переливающимся пузырем, нагнетаемый трубочкой Стеклодува. Он смотрел в глубину аллеи, по которой он только что прошел шагом более торопливым, чем ожидал от него этот безлюдный осенний парк.

Пронзительное и одновременно ясное предчувствие посетило его. Он не сомневался, что сейчас в конце аллеи появится она – хмурая незнакомка из неизвестных миров. Инопланетянка? Ангел? Обычная девушка, возвращающаяся из учебного заведения?

«Люблю парки и сады, примыкающие к женским учебным заведениям», – сказал Эксгибиционист. В школе перформанса Киры Видер учились, действительно, почти лишь одни девушки.

Но никто не появлялся. Аллея оставалась пуста. Не было даже теней – перламутровый облачный день поглотил их. Но всё же кто-то как будто смотрел на него сквозь этот день. Кто? Зрители фильма?

– Появись, – мысленно попросил Космист.

В конце аллеи появился силуэт приближающегося человека. Это не был светлый девичий силуэт. Это был, как показалось Космисту, гигант в черной широкополой шляпе и в длинном черном сюртуке. Это истинный Шляпник? Он неторопливо надвигался. Вскоре в лицо Космиста взглянули мягкие глаза Моше Цоллера.

– Мне нужен Алеф, – сказал Космист, глядя в эти глаза.

– Вам нужен Алеф? – Цоллер приподнял сочную бровь. – Хотите снова посмотреть на зрителей? Или, может быть, хотите узнать кое-что о жизни Автора? Того, кто придумал этот фильм? Может быть, несколько биографических эпизодов из жизни Автора, разворачивающихся в различных немецких городах?

– Мне нужен Алеф, господин Цоллер, – повторил Шляпник, лишившийся своего цилиндра.

Когда он произносит «господин Цоллер», начинает казаться, что дело происходит не в фильме, а в немецком романе девятнадцатого века. Пухлые губы Моше улыбнулись – это была не каббалистическая улыбка всезнания. Скорее усмешка школьного озорника.

– Зайдите ко мне завтра утром. Я буду дома. Там и поговорим.

Раввин-реформист, зачем-то обрядившийся в этот день в консервативную одежду хасида, прошел мимо и сгинул в глубине безветренного дня.

Концептуальное искусство, как известно, требует авторского комментария. Элис Миррор тоже написала короткий текст в качестве комментария к своему перформансу «Безумное Чаепитие». Каждый из десяти зрителей держал в руках белый листок с распечатанным текстом. Космисту, впрочем, показалось, что это почти бессвязный набор английских слов.

An effort, the ceremony, an order. Silence. Born in Cambridge, growing up in Oxford cause the pale minority which used to rule the world with the help oh knowledge yet the silent statement to be nutty in a while with greatest help of Sence of Noncence elaborated as a form of postaristocratic pleasure in the context of pure nudity the repression but no hidden nut later in cold we need no help, no disgrace to expose the absence of impulse.

Усилие. Церемония, порядок. Молчание. Рожденная в Кембридже, растущая в Оксфорде, потому что бледное меньшинство привыкшее управлять миром с помощью знания ныне молчаливое замечание быть причудливым между прочим с величайшей помощью Чувства Бессмысленности в контексте простой наготы выработанные как форма постаристократического наслаждения подавление но нет спрятанного орешка позднее в холоде мы не нуждаемся в помощи, в неблагородстве чтобы предъявить отсутствие импульса.

Ирма. Ирма в лаборатории. Ирма в белом халате. Ирма, смотрящая в микроскоп. Молекула. Клетка. Ядро. Молекулярные процессы. Психоделические аспекты микромиров. Дизайн и архитектура полимеров. Чудовищное лицо балянуса. Вирусы. Роскошные парки плесени. Психоделические аспекты микромиров. Изумрудное бревно, плывущее в перламутровом океане. Алые волокна, протянутые в тень сиреневой плазмы, словно ветви нечеловеческих рощ, ищущие свое удобное пропитание. Надежды, которые питает оранжевая вращающаяся кибитка, атакуемая серебристыми искрами. Гранатовое колье, исполняющее летаргический танец в сопливой витрине.

Ирма, за которой следят. Ее роскошный постаристократический профиль в окуляре подзорной трубы. Дистанционные снимки скрытой камерой. За ней следит не служба, на которую работает Бо-Бо Гуттенталь, а нанятый им частный агент. Самый опустошенный персонаж данного повествования. Только в самом конце фильма мы видим лицо Отто. Увидим лицо человека, чье имя не изменится от того, что мы прочитаем его наоборот. Оттого Отто так пуст. Его лицо нам ничего не скажет. Нам не удастся запомнить это лицо, даже если мы бросим на это запоминание максимум наших умственных сил.

Бо-Бо Гуттенталь тоже был «человеком экрана». Только его алтарный экран располагался не дома, а в его служебном кабинете. И в этом кабинете он занимался не поисками инопланетян, а бесконечными просмотрами видеозаписей, сделанных скрытой камерой. Точно так же, как Космист постоянно смотрел съемки NASA, а Эксгибиционист – реакции девушек на его член, с таким же маниакальным упорством Бо-Бо созерцал бесчисленные сексуальные развлечения Ирмы, снятые скрытой камерой Отто. Секс с лаборантами и лаборантками, с микробиологами и курьерами, с шахматными неграми и белокожими моделями. Обильный и упоительный секс с умелой и сонной кореянкой по прозвищу Ореховая Соня, сексуальные игры с проститутками и проститутами, мимолетный секс с Космистом у подножия Воина-освободителя. Созерцал ее многочисленные, но неудачные попытки соблазнить собственного отца – крепкого старика, носившего имя столь знатное, что оно уже с пятого класса школы преследовало каждого школьника, вынужденного знакомиться с историей Европы. И так вплоть до неряшливых совокуплений с грузчиками, привозившими мебельные гарнитуры из орехового дерева, а Ирма обожала ореховую мебель и с педантичным упорством обставляла ореховыми сервантами, шкафами, стульями и столиками многочисленные комнаты огромного и совершенно нового особняка, который ее крепкий отец недавно преподнес ей ко дню ее двадцатидевятилетия.

Уединившись в своем кабинете, Бо-Бо смотрел эти записи каждый день – дрочил, плакал, хохотал, пел молитвы, иногда ронял горячую голову на письменный стол и странно засыпал. Он обожал Ирму, но только очень проницательный психоаналитик смог бы объяснить, какие извилистые тропы забросили этого рыжеволосого еврея с бумажной кожей в русло достаточно специфического кинопроцесса, в галактику спонтанной немецкой порнографии, где сияла яркая звезда Ирмы. Сама Ирма, впрочем, не подозревала, что является главной героиней порнографического киноэпоса, способного посрамить шедевры Саши Грей или Чиччолины.

Начальство и коллеги Бо-Бо давно поняли, что этот человек сильно не в себе и вряд ли способен к серьезной работе, но смотрели на это сквозь пальцы ради его доброго сердца, честности и, если подворачивался случай, безудержной отваги. К тому же о нем заботился его зять, чье имя воплощало славу минувших веков. С таким господином никто не желал ссориться. После просмотров (иногда ночных) Гуттенталь возвращался в особняк изможденным и истерзанным, но всё так же горели огнем его стеклянистые очи, а веснушчатые губы роняли многозначительные упоминания о пришельцах.

Next day Космист зашел к Цоллеру. Маленькие азиатские женщины мыли лестницу, и Космисту пришлось переступать через потоки мыльной воды. Тема омовений продлилась в квартире, чья дверь оказалась приоткрытой. Космист вошел; белые комнаты были безлюдны, но из душевой кабинки слышался плеск и хихиканье гомосексуальной парочки. Видимо, парни принимали душ. Космист не стал их тревожить и присел в белое кресло. На стеклянном столе стояла баночка китайской туши, семисвечник и букет роз влажно-кирпичного цвета. На дощатом полу повсеместно были разбросаны листы комикса, умело нарисованного любовником раввина. От нечего делать Космист собрал эти листы – они были пронумерованы, так что не составило труда восстановить последовательность. Он даже не особенно удивился, обнаружив, что комикс оказался посвящен ему. Впрочем, версия событий отличалась. Завязка совпадала: Эксгибиционист и Космист поселяются в одной квартире, затем реалистично и забавно зарисована шаббатняя вечеринка, но далее события разворачивались иначе – у памятника Воину-освободителю (которому рисовальщик сообщил черты межгалактического рыцаря) Космист оказывался один, без Ирмы, и в тени этого памятника он встречал девушку в летнем пальто с каплей розового стекла на шее. Между ними разворачивался некий диалог, но текст в баблах был написан на иврите, так что Космист не смог понять свою собственную беседу с Инопланетянкой. Она протягивала ему тонкую, детскую длань и приглашала в звездолет, прячущийся между деревьями. Звездолет являл собой подобие гигантской устрицы, обросшей по панцирю мордочками инопланетных богов. В этой храмовой устрице они вдвоем покинули Землю и устремились в глубины космоса. Далее следовало головокружительное путешествие по различным планетам, на которых теократические государства, не имеющие ничего общего с людьми, реализовали религиозные концепции нечеловеческого мира. Усталость людского вида от самого себя переполняла до краев эти виртуозные рисунки, сделанные китайской тушью и нежно подкрашенные акварелью. Молоденький любовник раввина оказался изысканным художником, возможно, даже графическим гением. Он умело сочетал японские традиции комикса, базирующиеся на гравюрах Хокусая и Хиросигэ с европейскими фантазмами в духе Редона, Гранвиля и Доре, время от времени упрощая этот галлюцинаторный язык до лаконичных супрематических структур, напоминающих о таких фанатиках простого абстрактного будущего, какими зарекомендовали себя Малевич и Эль Лисицкий. Всё это приобретало особую эффективность в сочетании с еврейскими буквами, ибо все тексты здесь были на иврите.

Рука об руку с возлюбленной инопланетянкой Космист достиг ее родной планеты, где цвели плесневые сады прохладного счастья, где чудовищное лицо балянуса – бога-охранника – оберегало всех от смертей, горестей и разочарований. На этой планете, входящей в состав Эллиптической Галактики, они обвенчались в Храме Протоплазмы, обвенчались в капельке нечеловеческой спермы, а смеху их не стало предела. И опаловые улитки-небожители склонили к их стопам свои рожки-глаза. И зыбкие инеистые херувимы пели им скрипучие песни, напоминающие о хрусте наста под полозьями настоящих саней, в которых несутся на праздник опушенные хохочущие боги. И дары – янтарные и агатовые дары близлежащих миров – рассыпались близ их ступней нескончаемыми рождественскими и пасхальными ландшафтами.

Это венчание стало началом их Грандиозной Экспедиции: взявшись за руки, они прошли насквозь мириады черных дыр, чтобы в конце концов обрести Заснеженный Дворец в эпицентре единственной Белой Дыры, где антиматерия, антивремя, антипространство вывернулись наизнанку и превратились в Чистый Свет, никого не опаляющий и не ослепляющий даже самое дерзкое око…

– Совсем забыл о нашей встрече, – сказал Моше Цоллер, чье огромное тело было обмотано полотенцем. За его спиной кутался в шелковое кимоно виртуозный рисовальщик комиксов, которому не стукнуло еще, наверное, семнадцати лет. Личико Белого Лисенка освещалось радостной хитринкой. На ткани его кимоно белые цапли пожирали белых жаб среди белого снега.

– Мне нужен Алеф, – сказал Космист. – Точнее, мне нужны два Алефа: для меня и для моей подруги Элси.

Моше подошел к шкафу, достал с полки некую книгу и вытряхнул из нее на поверхность стеклянного стола несколько бумажных квадратиков с одинаковыми еврейскими буквами. Два квадратика он подвинул в сторону Космиста.

– Сто евро, – бесстрастно произнесли пухлые губы гигантского подростка.

Космист протянул ему зеленоватую ассигнацию.

– Что ты ищешь? – вдруг спросил Цоллер. Космист поднял на него заплаканные глаза.

– Я ищу выход, – ответил он после некоторой паузы.

– Выход – там, – Цоллер указал Космисту на дверь.

Мы так любим сосновые леса, что нам хотелось бы встречать их в каждом фильме – хотя бы на пару минут экранного времени успеть приобщиться к готическому облику пространства, неразрывно связанного с хвойным ароматом. Но гораздо свежее и восхитительнее прогуляться в настоящем сосновом лесу в потоках осеннего света. Сквозь сосновые леса проходит дорога. Мы впервые видим Космиста за рулем собственного автомобиля. Само по себе это не так впечатляет нас, как впечатляет музыка, которую он слушает в течение своего путешествия сквозь сосновые леса. Космист направляется в Обсерваторию, куда влечет его важнейшее событие – намеченная на сегодняшний день презентация нового телескопа, чрезвычайно прогрессивного и гигантского, чье появление на свет является результатом долговременных усилий, результатом упорного труда и изобретательных озарений Хакира Амальдауна и его коллег. Мы еще ничего не знаем об оптических свойствах телескопа Амальдауна, но одно можем сказать с уверенностью: наш Космист и прочие сотрудники Обсерватории ждали этого дня с замиранием сердца, если только сердце может замереть на несколько лет. Игровое кино вправе придать научным достижениям воображаемые формы, но и сами научные достижения не лыком шиты – они вполне могут посрамить любой фантастический фильм, о чем, безусловно, скажет сегодня Амальдаун в своей приветственной речи.

Почти достигнув холма, на котором возвышалась Обсерватория, Космист остановил автомобиль, чтобы немного пройтись по лесу и подышать его воздухом. Солнце клонилось к горизонту. Этот день обнаружил в себе талант к ослепительному закату, и сосны бросали четкие тени. Он вышел на обрыв – внизу утробно шелестел овраг, на дне которого можно было рассмотреть ручей и охотничий домик с резным оленем на крыше, а близ домика горел небольшой костер, вздымая к небу свой ветвящийся дым. Сразу за оврагом возвышался Сосновый Холм, увенчанный яйцеобразным зданием Обсерватории – словно бы Яичный Господин, мистер Хампти-Дампти, как сказала бы Элис Миррор, сидел на вершине горы. Когда стемнеет, скорлупа этого яйца раздвинется и внутри заблестит новый глаз. На день рождения этого птенца он и спешил. Спешил, но не поспешил. Что-то обездвижило его в этом просветленном лесу: яйцо на горе, олень, костер, охотничий домик, четкие тени… Сочетание этих элементов подействовало на Космиста таким образом, что он внезапно достал бумажник, вытряхнул из него на ладонь два бумажных квадратика и съел их. Съел и свой, и тот, что предназначался Элис.

– Летят два квадрата… – как написал Казимир Малевич.

Трудно сказать, почему люди совершают такие необдуманные и глупые поступки. Что сподвигло его? Психоделическая жадность, внезапно пробудившаяся? Страх перед Амальдауном? Радость по поводу нового телескопа? Скорбное чувство, вызванное комиксом Белого Лисенка, – ведь кто-то беспечно запечатлел его сокровенные фантазии, которые казались ему слишком инфантильными, чтобы в них можно было сознаться?

Но мы-то знаем, что его сподвигло: воля несуществующего режиссера, вот что. А с точки зрения режиссера, эта овердоза – лишь трюк, позволяющий трансформировать визуальный язык фильма в подобие завершающей галлюцинации. Такого рода приемы позволяют выйти за пределы функционального изложения событий.

– Уважаемые дамы и господа! Всем вам хорошо известно, что научные достижения наших дней способны посрамить любой фантастический фильм, – так начал Хакир Амальдаун свою приветственную речь. – Нам с вами известно, что не столько далекие миры, сколько человеческий глаз, способный лицезреть их при помощи оптических устройств, являет собой главную загадку астрофизики. Этот глаз есть часть так называемого больцмановского мозга… Но не будем об этом. Я вижу здесь представителей деловых кругов: предпринимателей и финансистов современной Германии и Евросоюза – спасибо вам, что вы здесь. Спасибо вам за финансовую поддержку, без которой рождение нового телескопа было бы немыслимо. Я произношу слова благодарности не только лишь от своего лица, но и от лица человечества, для которого слова «будущее» и «космос» связаны нерасторжимо. Я особо хочу приветствовать здесь Гертруду Цейс, представительницу славной династии, чьи представители немало способствовали прояснению и уточнению того общего зрения, которое завоевано человеческим видом. Я бесконечно счастлив видеть здесь Готфрида ван Вринна и Юргена Больцмана, без которых совокупный мозг человечества недосчитался бы нескольких существенных извилин. Я приношу сердечную благодарность своим коллегам, чей самоотверженный труд и отличное терпение вложены в наше общее дело, и от лица своих коллег и лично от себя должен признаться: как мне больно, что я не вижу среди нас знаменитой инвалидной коляски. К сожалению, Стив не смог приехать, а мы так надеялись, что он разделит с нами этот торжественный закат! Я особо хочу отметить благородство виноделов, которые снабдили нас превосходной влагой для этого праздника! То, что мы сделали, не осуществилось бы без помощи наших американских и японских коллег – мы счастливы лицезреть их среди нас в этот вечер.

А теперь несколько слов об инструменте, ради которого мы все здесь собрались. Я не сомневаюсь в том, что эта непростая труба (в создание которой мы вложили столько усилий) откроет всем нам новое видение окружающего мира. Я долго думал, как назвать этот новый телескоп. Изначально я хотел назвать его «Вуайер», чтобы подчеркнуть нашу глубинную заинтересованность в созерцании, но некоторые события, происшедшие с членами нашего коллектива, заставили меня изменить мое мнение. В результате я решил назвать его «Эксгибиционист». Да, мы не только наблюдаем, но и демонстрируем свою способность к наблюдению! Я даже не знаю, что важнее: само наблюдение или факт его демонстрации? Я уже сказал вам, что человеческое наблюдающее око есть самая загадочная из планет, самая вопрошающая из звезд. Даже сверхгигантский квазар не может соперничать с человеческим зрачком. Дело не в гордыне нашего вида, а в нашем загадочном одиночестве, которое мы пытаемся преодолеть посредством поиска разумных контрагентов, скрывающихся в глубинах Вселенной. Пока эти поиски не дали отчетливых результатов. Итак, мы всё еще одиноки или кажемся себе таковыми, но нас согревает мысль о любви: если в сердце зажглась любовь к Иному, любовь к Неизвестному, значит, само Неизвестное нуждается в нашей любви. Ибо с точки зрения науки существующее не может быть случайным. Современные астрофизики снова и снова спрашивают себя: не является ли Наблюдаемое всего лишь совокупностью условий, необходимых для наблюдения? Надеюсь, этот оптический парень, мистер Эксгибиционист, рождение которого мы сегодня отмечаем, внесет свою лепту в поиски ответа на эти вопросы. Отпуская в море новый корабль, мы разбиваем бутылку шампанского о его борт. Телескоп слишком чувствительное тело для того, чтобы огреть его бутылкой шампанского. Поэтому позволю себе, с вашего одобрения, разбить бутылку шампанского об пол нашей Обсерватории, истоптанный ногами ученых мужчин и женщин, отдавших все свои силы ради того, чтобы наступила священная ночь Нового Созерцания!

Рейнские виноделы! Слава вам, скромные загорелые труженики виноградников! Вы прислали столько пузырчатых вин, и в этом шипучем космосе наш Космист топил теперь свою невменяемость. Состояние было такое, что он старался не отрывать взгляда от пузырьков. В какой-то момент к нему подошел Амальдаун и прикоснулся своим бокалом к бокалу Космиста.

– Поздравляю, коллега, – вымолвила Синяя Гусеница. – Я знаю, что вы таите на меня обиду с тех дней, когда ваша бывшая подруга Эмма бросила вас ради того, чтобы согреть мое пожилое ложе. Вам известно, что и в моей колыбели она долго не задержалась и нынче плодотворно трудится в Штатах. Туда ей и дорога. Надеюсь, я искупил свою вину перед вами тем, что познакомил вас с Элис, а также тем именем, которое я дал новому Телескопу. Элис – красивая девушка, и у нее серьезные намерения на ваш счет. Но… Хочу напомнить вам, что в основе научной мысли лежит сомнение. Сомневаться в очевидном – наша с вами профессиональная обязанность. Культ Алисы в Стране Чудес – it’s too obvious для английской девушки. Может быть, она выдумала эту наивную обсессию лишь для того, чтобы притвориться англичанкой? Кто же она такая на самом деле? Да, сомнение, святое сомнение… Сомневаюсь, что препарат, который вы изволили принять, совместим с научной работой. Я сам люблю иногда покурить кальян, но данное вещество разрушает критический механизм, незаменимый с точки зрения познания.

– Ко… ке… ки… – только и смог ответить Космист.

Экранизация снов, галлюцинаций и изображение измененных состояний сознания средствами кинематографа – тема чрезвычайно роскошная и всеобъемлющая. Кино и само по себе представляет собой сфабрикованную галлюцинацию даже в тех случаях, когда пытается доказать свою приверженность реализму. Однако суть этого искусства раскрывается в актах демонстрации чудес: крылатый человек или говорящая отдельная голова так же органично существуют на экране, как в наших визуальных буднях могут существовать футбольный мяч или перелетная птица. Спящий или галлюцинирующий герой позволяет фильму добраться до выполнения самой сладостной из своих задач, заключающейся в демонстрации чудес, и при этом не выйти за рамки реалистического жанра. Однако, прежде чем пуститься в плавание по галлюцинациям Космиста, нам требуется обсудить одну важнейшую вещь, которую ранее мы обходили молчанием. Нужно сказать о музыке фильма «Эксгибиционист». Рассказать о музыке сложнее, чем пересказать сюжет, чем дать представление о визуальных аспектах, даже если речь идет о существующем фильме, где эта музыка реально звучит. Но мы рассказываем о фильме, которого нет. Соответственно, музыка этого фильма не звучит – ее можно только представить себе. Тем не менее следует рассыпаться в комплиментах в адрес несуществующего композитора, написавшего эту музыку к фильму. Вначале она вступает очень тактично, очень подавленно, она деликатно вплетает в себя множество бытовых звуков и голосов, она почти пренебрегает нагнетанием саспенса, она избегает живописать настроение героев, короче, она ведет себя предельно скромно, пока не приходит время галлюцинаций – тут музыка впадает в состояние экстатического реванша, но даже выводя на первый план хоровод своих тем, она всё равно остается прохладной, просветленно-мрачной, несколько скованной в движениях, и всё же ее бесстыдно-наркотическое начало уже не скрывается: напротив, она вполне превращается в галлюциногенный резервуар, откуда холодные руки композитора извлекают некие влажные сокровища неадекватности, которые могут обласкать наш слух своей преувеличенной слабостью, переходящей в почти болотное чваканье, в слякотные звуки неудачной экспедиции, безвольно угасающей в зябких трясинах. Или же эти звуки пугают своим гулким и пустотным космизмом, отказывающим слушателю в тех надеждах, которые еще лелеют персонажи фильма.

Мы уже упомянули вскользь об этой музыке в самом начале нашего романоида, когда говорили о том, что Эксгибиционист просматривал свои видеозаписи в молчании, под звуки некоего арктического эмбиента – можно бы назвать этот эмбиент также «нордическим», если бы не подмоченная репутация этого слова, а ведь данная музыка заставляет нас помнить о фьордах, где еще коренятся древние монголоиды Крайнего Севера, оказывающие религиозные почести северному сиянию и влекущие ледяных истуканчиков на самодельных санях!

Под звуки этой музыки Космист мысленно возвращается в пространство клуба «Арчимбольдо», он снова наблюдает за оргиастическими сплетениями нагих тел, но на этот раз эти тела действительно сплетаются в шевелящиеся портреты. Толпы оргиастов образуют лица – лица немецких ученых, входящих в Центральный комитет или же в Магистериум общества «Тайная Германия». Гертруда Цейс, Готфрид ван Вринн, Юрген Больцман, Хакир Амальдаун, Фриц Кеттлер, Абель Штигнер, Элоиза фон Ваннесберг… И прочие.

И вот уже Космист видит заседание Центрального комитета общества «Тайная Германия», он видит немецких ученых – их столько, сколько букв в слове Deutchland, то есть десять человек, все они нагие и висят в крупноячеистых сетчатых мешках, которые подвешены на длинных веревках, спускающихся с потолка круглого зала. Руки и ноги магистров туго стянуты кожаными вервиями, рты застегнуты кожаными намордниками на молниях, а на каждом теле татуирована готическая буква, занимающая всю грудь и живот, а вместе эти буквы образуют слово Deutchland. Люди висят по кругу в своих авоськах, так что слово образует кольцо – первая D смыкается с последней. На мозаичном полу круглого зала кусочками мрамора выложен знак общества – окружность, пересеченная линией. А в центре этого знака теплится другой знак – теплая языческая свастика, выложенная веточками коралла. По этим знакам ступают босые ноги ослепительной и обнаженной девушки, которая медленно разматывает длинный кожаный кнут. Космист узнает эту девушку – это Элис Миррор. Сомнение в том, что она действительно англичанка, которое заронил в него Амальдаун, расцвело в виде кинематографического фантазма: она представилась ему отважной русской разведчицей по имени Алиса Зеркальная. Кажется, именно ее он видел распятой на кожаном кресте. Тогда ее окровавленные губы шептали: «Я – Россия. Я люблю вас…» И вот она внезапно мстит своим обидчикам. Она начинает мастерски бичевать подвешенных и опутанных сетями магистров «Тайной Германии». То охаживает одного за другим, то, молниеносно обернувшись вокруг своей оси, проходится длинным бичом сразу по всему кругу тел, заставляя их раскачиваться, словно живые и стонущие маятники. При этом она выкрикивает голосом звонким и почти детским:

– Это вам за Освенцим!

– Это вам за Украину!

– Это вам за доброго Карл Иваныча!

– Это вам за евреев!

– Это вам за Объединенную Европу!

– Это вам за Адольфа Гитлера!

– Это вам за Людвига ван Бетховена!

– Это вам за устойчивый курс евро!

– Это вам за Мартина Лютера!

– Это вам за Бисмарка!

– Это вам за Вильгельма Гогенцоллерна!

– Это вам за Лукаса Кранаха!

– Это вам за Иоганна Себастьяна Баха!

– Это вам за Чехию!

– Это вам за Польшу!

– Это вам за ваше чувство ответственности!

– Это вам за взлеты вашего духа!

– Это вам за меркнущих ангелов!

– Это вам за Ангелу Меркель!

– Это вам за ваши уродские рожи!

– Это вам за вашу лживость, жестокость и жадность!

А они раскачиваются под ее ударами и смотрят на нее обожающими глазами, и кончают синей спермой, и шепчут сквозь свои пропитанные кровью намордники, шепчут своими разбитыми, но наслаждающимися губами:

– Мы узнаем тебя… Ты – Россия! Мы любим тебя!

Да, пешка прошла в Королевы, как и предсказывал святой профессор из Оксфорда. Вместо короны Берлина Королеву Алису коронуют золотой шапкой в форме купола русской церкви, увенчанного православным крестом. Ее нагие точеные плечи укутывают обожженным красным флагом, который некогда воспарил над куполом Рейхстага. Она воцаряется на супрематическом престоле, держа в одной руке Черный Квадрат, а в другой сжимая русского колобка – живой, холеный хлебный шар с закрытыми глазами, чья сдобная улыбка напоминает нирваническую улыбку Будды. Но недолго длится триумф России. Да и вообще не вечно длиться игре престолов, не вечно тянутся садомазохические игры народов и стран, меняющихся ролями в своем жестоком сладострастии. Придут космические контрагенты и внесут чудовищное разнообразие в утомительные забавы землян. Да и в облике Элис Миррор всё меньше чудится русская разведчица и всё больше – инопланетный агент. Золотая корона в форме церковного купола раскрывается и расцветает на ее голове золотым буддийским лотосом – у него тысяча лепестков, и из каждого лепестка выдвигается тончайшая вибрирующая антенна. Русский колобок оборачивается копией некой планеты, в чьих соленых океанах и белоснежных горных цепях еще сохранился след его чеширской улыбки. Черный квадрат оборачивается небольшим порталом, гостеприимно приглашающим всех желающих навестить антипространство.

Космист снова увидел зрителей. Но это были уже не те бытовые и обыденные зрители фильма, к которым имело смысл обращаться с экрана с веселыми и дерзкими речами. Теперь это были гирлянды совершенно различных, а иногда и чудовищных инопланетян, почти вплотную прижавших к экрану свои любознательные лица, иногда целиком состоящие из глаз. А экранчик-то ледяной, а экранчик-то слюдяной! А экранчик-то леденцовый и непрочный, и он становится всё тоньше и ломче под растопляющим и плавящим воздействием Двойного Алефа! А сотни нечеловеческих глаз всё ярче загораются хищным любопытством, когда они всматриваются в нагих посетителей клуба «Арчимбольдо», которые водят свои пивные и шампанские хороводы вокруг гигантского космического телескопа. Сам телескоп становится огромным автономным фаллосом, увенчанным циклопическим блестящим оком, – навязчивый кошмар Карла Густава Юнга, но отныне его и кошмаром-то не назовешь, потому что некому стало пугаться таких видений. Само небо доверчиво открывает перед этим зрячим фаллосом свою вагинальную безграничность, мириады звезд отражаются в фаллическом оке, и всё больше пришельцев среди танцующих! А музыка-то, музыка! Она разворачивает свои галопы, свои рондо и ритурнели, поднимающиеся, словно металлические рыбы из глубин ржавого водоема. Какие-то маразматические или младенческие песенки пробиваются сквозь космический гул, сквозь эфирный шелест, сквозь треск ледяных глыб и завывание множества вьюг. И сквозь скрежет далеких и зимних сталелитейных заводов. Кто там поет беспечную песню о скворце, о сердечке из коралла, о Микки-Маусе и веселом трубочисте? Мы ведь орудуем в сфере небытия, соответственно, кто скажет нам, где наша плоть и каково происхождение нашего голоса? Здесь обломаются все документалисты, здесь рухнут ниц все журналисты и бойкие писаки-обоссаки, здесь рухнет документальное кино, да и трахать бы его в рот за его извилистую жажду реальности! Здесь треснет любая литература факта – фак ю слоули, дарлинг! – так поет антифакт, который сладострастно подтачивает изнутри любое правдивое повествование. О, какая захлестывающая оргия инопланетян развернулась в Обсерватории, когда соизволила наступить Ночь Нового Созерцания. Куда уж там землянам с их скудным набором непритязательных извращений! Здесь сотни тысяч существ, приносящих привет из самых заповедных уголков небытия! Их телесные устройства так специфичны, их прихоти так безграничны и неразборчивы, и это порождает веселость, которую бы взять да и спрятать в малахитовой шкатулке уральского мастера. Здесь встречаются существа-языки, способные облизать одним движением каждый корпускул вашей трепещущей плоти, здесь есть автономные вагины, обладающие неповторимым юмором, здесь тусуются лучи, или, лучше сказать, лучики, одно лишь соприкосновение с которыми порождает вечный оргазм.

Даже такое лакомое блюдо, как оргия инопланетян, следует подавать холодным. А как иначе? Хотя в этой сцене и наличествуют цитаты, порою не лишенные ужаса (от Босха до Спилберга, от японоподобных слизней Хаяо Миядзаки до ветвящихся мутантов братьев Чепмен), но в целом эпизод снят не столько в духе инфернальной вакханалии, сколько напоминает glamorous event. Здесь присутствует нарочитое и прохладное легкомыслие (впрочем, без всякого комизма), нечто от беспечного дефиле. Нечто более воздушное и зыбкое, чем сцена в клубе «Арчимбольдо», – там царствовало изобилие без духа изобилия, здесь же одинокий Дух Изобилия легко лепит из своего собственного состава чудовищное многообразие нечеловеческих вожделений.

А губы ее шепчут: «Вы всего-навсего колода карт!» Вы всего-навсего инопланетяне, мутанты, ангелы, кентавры, сатиры, русалки, хоббиты, дриады, протеи, путти, золотые пауки, хохотуны, горлумы, бородатые улитки, сосуны, лизуны, пальцеобразные, хатифнатты, мумии, муми-тролли, японоподобные аморфы, живые флаги, прожорливые торты, автономные гениталии, похотливые столы, колобки, вертлявые статуи, пылевые и палевые столбы, урчащие радуги, гигантские киты, наделенные мордашками кривляк Чаплина и Гитлера, игривые колонны, самоскладывающиеся ширмы и веера, белые кролики, синие гусеницы, гимнасты, сексуальные гладиаторы, водоросли, роботы, херувимы, андроиды, водяные драконы, супремы, гигантские младенцы, трансформисты, соплевидные, ясножопые, вагиноликие, теневые, самостирающиеся, покемоны, ветроногие, мыслящие в сторону наслаждения осьминоги, танцующие грибы, йодистые дзен-мастера Йоды, хрустальные черепа, невидимки, оболтусы, зрячие дождевики, золотые дожди Юпитера, алмазные слоны, ароматные бабочки, бабуины, гибриды, планктоны, изгнанники из родных галактик, межгалактические туристы, чеширские коты, рыбы, демоны врат, дельфины, эльфы, белые ходоки, хомяки, англичане, дети, эквилибристы, архангелы, архиепископы черных дыр, киборги и сведенборги, хайдеггеры и шварценеггеры, косолапые астронавты, одрадеки, одалиски, винтоголовые, ластоглазые шапки, радиоактивные хиппи, монахи нездешних монастырей, серафимы, сияния, ландшафты, друиды, вакхи, серебристые нимфы, каменные гости, воины-освободители, балянусы, шаровые молнии, плесневые гиганты, отражения, феи, наяды, нереиды, суккубы, лапландцы, альрауны, дауны, амальдауны, узелки амальгамы… Вы всего лишь пузырьки в бокале холодного шампанского!

А нам надо работать, моя дорогая, потому что мы не аристократы и не пришельцы, мы простые дети труда. Нам надо работать даже на празднике жизни, даже на презентации либо на эксгибиции, нам надо смотреть в космический телескоп, в этого Большого Эксгибициониста, и пронзать взглядом миллионы миров, и искать, искать, искать в них тебя, пока наш хрупкий локоть больно сжимают пальцы Амальдауна, который опять щеголяет в костюме гриба – он кивает своей ядовитой бахромчатой шляпой, он шепчет своим сухим тяжеловесным шепотом: «Хватит ухлестываться шампанским, молодой человек. К тому же это не настоящее французское шампанское, а простая подделка, изготовленная толковыми рейнскими виноградарями. Пора нам заглянуть в любимые бездны. Я обещал вам растолковать суть моего термина «Пустая Аллея», который скоро появится во всех учебниках по астрофизике. Если воспринимать космос как театр, то Пустая Аллея – это оптический эффект: представьте себе, что раздвигается театральный занавес, а вместе с ним исчезает Сцена, исчезают актеры, прилипшие к тканям и складкам Занавеса, уходят вместе с Занавесом декорации и кулисы, и даже Закулисье уходит, и остается, открывается, настигает опустошенный путь, прямо ведущий к Цели, которую мы никогда бы не решились себе поставить. Далее следуют формулы и математические каскады, но наш фильм сшит по непритязательной канве немецкой романтической новеллы, поэтому какие уж тут формулы и математические каскады. Тем более вы сейчас вообще ничего толком понять не способны – ладно уж, просто взирайте в окуляр Большого Эксгибициониста: что вы там видите?»

Вижу желтый двухэтажный домик девятнадцатого века, где располагается школа перформанса Киры Видер. Вижу окружающий его парк в дожде. Вижу Ирму в окне лаборатории, Ирму в белом халате, склонившуюся над микроскопом. Вижу Бо-Бо Гуттенталя. Вижу его нательный серебряный могендовид на серебряной цепочке, свисающий со спинки стула. Могендовид крупным планом, а сквозь него видны мириады звезд. Вижу шарообразных языческих богов – Меркурий, Марс, Венера, Юпитер, Уран, Нептун. И, конечно же, Сатурн, опоясанный кольцом астероидов, словно девочка обручем! Вижу траектории планет, Млечные Пути, черные дыры и белых карликов, танцующих на полянах небытия. Слышу пение суперструн на эоловых арфах просторного и холодного рая. Вижу Стивена Хокинга, которому вы так страстно завидуете, хотя он всего лишь великий инвалид, описавший космос столь элегантным слогом, что он тоже предстал Великим Инвалидом. Про вас, Хакир, когда-нибудь снимут телесериал в духе «Игры престолов» под названием «Карлик против Инвалида». Он не приехал к нам сегодня, и сердце ваше наполнилось страданием, – вижу, как его механический престол, снабженный колесами, толкают по ледяной пустыне его зябнущие коллеги – они сейчас в Антарктиде, где так хорошо наблюдается звездное небо. Небо, любимое небо, покажи мне свою заветную вагинальную складочку, свой заповедный уголок, откуда явилась она… Покажи мне эллиптическую галактику эвкалиптов!

Кто там поднимается к городским стенам со стороны пустыни? Кто она, одетая в светлое летнее пальто? Кто она, с каплей розового стекла на шее? Кто она, скрывающая Вселенные в глубине своих пуговиц? Пробудись, северный ветер, приди и ты, ветер южный! Повей в саду моем – пусть наполнится ароматами. Приди же, невеста моя, оставь хребты ливанские, спустись ко мне с вершин Аманы, с вершин Сенира и Хермона, где логовище львов, где горный барс обитает. Вот она, возлюбленная моя, – взгляните, девы Иерусалима! Двум горлицам подобны глаза ее, глядящие из-за зеленоватых стекол. В сад я спустилась к зарослям орешника – посмотреть, зазеленела ли долина, пустила ли виноградная лоза побеги, зацвели ли деревья граната. Возлюбленный мой, отправимся бродить по полям, заночуем в селении. А поутру спустимся к виноградникам, посмотрим, пустила ли лоза побеги, зацвели ли деревья граната. О, пусть она целует меня поцелуями уст своих! Ибо ласки твои лучше вина! Хорош запах масел твоих! Елей разлитый – имя твое, оттого тебя девушки любят! Привел меня царь в покои свои – здравствуй, Чистый Свет! Ибо Ты дал душе моей веселие, и радуюсь я всем деяниям Твоим!

Ози вэ зимрат йа, вайа хэ ли шуа!

Господь – сила и песнь моя!

Космисту вдруг вспомнился рассказ о том, как погиб дед – отец отца. Когда-то в раннем детстве этот рассказ потряс его, но молниеносно забылся. А тут вдруг рассказ снова ожил вместе с лицом повествующего отца – сухопарого, седого, с орлиным носом, с воспаленными голубыми глазами, с паутинистым румянцем на сухих впалых щеках. Отец Космиста происходил из рода кукольников. Вроде бы еще в Средние века предки его ходили по немецким городам и селениям, влача на спинах тяжеловесный театрик. На площадях, в дни ярмарок, они разыгрывали простые кукольные представления для зевак. Этим же древним ремеслом, полученным по наследству, промышлял и отец отца. Маленький отец Космиста провел свои детские годы, странствуя из города в город со своим отцом, который чтил средневековую традицию пешего хода, хотя кукольный театрик за его плечами был нелегок. Но дед любил свое скитание и свое дело и, кроме того, питал особую страсть к соборам, и в каждом городе или городке, куда они приходили, первым делом посещал местный собор, подвергая его детальному осмотру. Каста кукольников пользовалась определенными цеховыми привилегиями, чтимыми со времен Средневековья, – к этим привилегиям относилась свобода от воинской повинности. Даже нацисты, придя к власти, не нарушили эту старую традицию – так и случилось, что дед Космиста во время войны не оказался в армии, а продолжал странствовать по Германии со своим театром и малолетним сыном.

Как-то раз они приблизились к маленькому городку. Городок лежал в глубине долины, как в центре зеленой чаши, окруженный со всех сторон холмами. Они смотрели на него с вершины одного из холмов – отсюда городок выглядел как горсть черепичных крыш, а в центре этого черепичного скопления громоздился готический собор. Дед Космиста поставил театрик в траву и сказал своему сыну: «Мы не будем давать здесь представление. Этот город слишком мал. Посиди здесь, на холме, и постереги театр. А я спущусь вниз ненадолго и осмотрю собор». Мальчик остался сидеть в зеленой траве возле театра. Он видел, как медленно и неуклонно уменьшалась фигурка отца, спускающегося к городу, но воздух был чист как стекло, и всё оставалось зримым. Он видел, как крошечный отец вошел в город, как он прошел по его главной улице, продолжая уменьшаться… И наконец, став совершенно микроскопическим, отец вошел в собор.

В этот момент небо над долиной наполнилось военными самолетами, и собор вместе с городом превратился в руины на глазах потрясенного немецкого мальчика.

Логика галлюцинации, которая играет воспоминаниями, как мячиками, заставила Космиста внезапно испытать терпкую любовь к своей родной стране, хотя обычно ему казалось, что он начисто лишен патриотических чувств. Но вдруг он пронзительно узрел эту сценку, увидел разрушающийся собор и подумал, что Германия довольно натерпелась в жестокой земной юдоли. Он решил подарить свою страну далекому космосу. Он так любил этот далекий космос, и ему казалось, что Родина будет там в безопасности. Только что он видел глазами своего отца, как дед совершил обратное рождение – уменьшился до точки, до сперматозоида, и всосался в Вагинальный Портал между двух готических башен, напоминающих поднятые к небу женские ноги. Сам же Космист, словно в ответ на это уменьшение, стал разрастаться до гигантских размеров, как разрастается Алиса, шепчущая: «Вы лишь колода карт!..» Гигантом он склонялся над Германией, собирая на драгоценное Блюдо ее города, соборы, автобаны, дворцы, фабрики… Он сворачивал реки в серебристые рулоны, он бережно переносил хрупкие замки вместе со скалами и рейнскими островами, он спасал унылые улицы, пропахшие кебабами, мусорные тупики, стеклянные офисные здания, где ровно светился неоновый свет будней. Он переместил на Блюдо соленый и злачный Гамбург, ветреный Киль, мистический Рюген, картофельный Любек и портовый Росток, унылый Дюссельдорф и затхлый Кельн с его собором, перерастающим в вокзал. И Мюнхен, где на улице лежали пьяные профессора. И Штутгарт, и темный и сплетенный Тевтобургский лес, где обрушились римские легионы, а в эпицентре этого леса тлел древний друидский огонь – там возвышались серые дольмены Экстернштайне, тайное сердце тайной Германии. И Рур, и истерзанный Дрезден, и кукольные замки Людвига Баварского с приросшими к ним озерами и гротами. И Шварцвальд, и Нюрнберг, и Лейпциг, и Аахен, и Карлсруэ, и Констанц, и Бремен, и Галле, и еще множество городов, гор, рек, дорог… И конечно, Берлин, великолепный Берлин, бесстыдный и застенчивый…

На Блюде все они начинали лучиться и сиять гранями драгоценных камней, они исцелялись от ран, нанесенных бомбежками. Разрушенные соборы, дворцы, кварталы городов вырастали вновь – как кристаллы. Как кораллы! А Космист всё рос и вспухал – и вот он оттолкнулся сильной ногой от земного шара (с которым он уже сравнялся ростом) и бойко устремился в открытый космос – сверхгигант в развевающемся изумрудном плаще, словно бы нарисованный визионерским пером Уильяма Блейка, – он двигался плавными скачками, упруго отталкиваясь пятками от планет: так гибкие акробатки скачут по тюленьим головам… Он бежал как олимпиец, но вместо факела в вытянутой руке он держал драгоценное Блюдо, на котором светилась и мерцала Германия…

Тебе, Господи, единому безгрешному, творцу всех миров, лепителю всех планет, зажигателю всех солнц, прорывателю всех черных дыр, Тебе, Бог мой, с благоговением приношу этот дар! И тебе, мой хмурый ангел с розовой каплей на шее! И тебе, сияющий младенец, чей звонкий смех доносится до самых отдаленных пределов беспредельного…

Протестантский мыслитель датчанин Кьеркегор написал, что в момент крайнего религиозного экстаза верующий слышит голос Господа, произносящий: «Держи себя в рамках!» По всей видимости, этот ограничитель действует как минимум на всех урожденных протестантов, ведь даже если некому больше держать себя в рамках, то рамки сами собой проступают в пространстве. То ли незаметно приблизился полудождевой рассвет, то ли еще нечто изменилось во внешней или внутренней среде, но в сознание Космиста стало проникать нечто усталое, шелестящее, скромное. Он оказался на разрушенных улицах Берлина, вокруг стояли сплошные руины, целые кварталы руин, а картинка была шероховатая, мутная, черно-белая, как на хроникальных кадрах, снятых старой фронтовой кинокамерой. Видимо, вершились последние мгновения войны. Мимо Космиста пробегали сутулые черно-белые старики, расхристанные фашисты, на бегу срывающие с себя погоны и ордена, и группы советских солдат в плащ-палатках, стреляющие из автоматов. Его никто не замечал.

Он увидел человека с мужицким простонародным лицом, который сидел на обгорелых балках поверженного дома. На нем была тесная кожаная шапочка, закрывающая уши, кожаные штаны и длинная рубаха из грубого полотна – среди черно-белой реальности он оставался единственным островком цвета: бурого колорита старых мастеров или болотных пней.

– Глянь-ка, что творится, – сказал человек, указывая задубелым пальцем на пробегающих советских солдат. – Воины-освободители освобождают нас от нас самих. А нам ведь и на пользу!

Говорил он на старонемецком языке, так что Космисту пришлось приложить некое усилие, чтобы уразуметь его. Интонации казались умудренно-равнодушными, как у деревенского деда.

– Толстожопый Адольф хотел пробудить наших древних богов. Да только они не проснулись. А еврейский Бог нас не любит. Потому в нас, протестантах, и рождается чувство протеста.

– Кто ты? – спросил Космист.

– Я – Мартин Лютер, – ответил Мартин Лютер.

– Зачем ты привиделся мне?

– Ты рожден в лютеранской вере – надо же кому-то приглядеть за тобой. Эта вера названа моим именем, хотя мне самому так и не удалось уверовать толком. Мы вынесли из храмов всё лишнее, все эти изображения святых инопланетян. Оставили только Распятие – на память о том страшном миге, когда Сам Иисус потерял веру. А на шпилях церквей мы посадили железных петухов, чтобы напомнить Риму о предательстве апостола Петра. Сейчас уже никому нет дела до Рима и до Петра, но в деревнях петухи всё еще орут на рассвете. Вот я и приперся к тебе, как бурый петушок, – нагадать скорое пробуждение от видений.

– Нагадать? Ты что, цыган? Будущее мое знаешь?

– Я не цыган. Я немец, как и ты. А будущее твое знаю: чего ж его не знать-то? Ты уедешь в Америку вместе со своей женщиной. Так-то оно и правильно, там вся твоя наука. Иди туда, куда ведет тебя твой Beruf. Каждая вторая сказка заканчивается свадьбой простака и принцессы. Женишься там на своей англичанке, а может, она русская или инопланетянка – не знаю. Это не важно. Главное, чтобы детишки пошли. Сделаете там парочку хорошеньких американских дочурок, которые никогда не помыслят ни о Берлине, ни о Британии, ни о России, ни об эллиптической галактике. Совершишь парочку серьезных научных открытий – таких же румяных и пригожих, как твои будущие дочурки. Ты будешь говорить, писать и даже думать на заокеанском языке. Изредка будешь приезжать сюда по научным делам, и каждый раз станешь чувствовать себя здесь чужим. Но ты останешься немцем, сынок. И, умирая, вспомнишь о своей Германии. А теперь вот чего скажу: когда очухаешься, когда придешь малость в себя, зайди сразу же в первую попавшуюся пивную, выпей доброго пива и съешь хороший свиной вурст. Запомнил? Вурст!

– Мне нужен не вурст, а ключ! Дай мне ключ! Ключ к шифру! Ключ к значению происходящего! – так хотел крикнуть Космист, но не смог – всё унеслось куда-то, заволоклось тусклым дымком Великого Поражения, и только на дальних фонах звенели чьи-то смехи и писки, утиные кряки, и бубнилось издалече алеутское шаманское бормотание.

– Эй, проснись и возьми ключ! – разбудил его девичий голос, звонко произносящий английские слова.

Он сидел в своей машине, припаркованной возле Александерплац, а к его окну наклонялась Элис и протягивала ему ключ, на котором болталась бирка с каким-то адресом. За ее спиной маячил лимонный электромобиль.

– Как ты меня нашла? – спросил Космист.

– Мимо проезжала и углядела твою тачку. Ты выглядишь омерзительно. Я сняла классную квартиру в Далеме и собираюсь жить там вместе с тобой. Перевези свои вещи сегодня же. Вот ключ и адрес. Со своей стороны обещаю тебе более веселое существование, чем соседство с унылым извращенцем. А сейчас извини, мне надо срочно помочь Кире Видер с эвакуацией нашей школы. Нас выселяют из желтого домика. Домик вот-вот снесут вместе с парком – там будет торговый центр. До скорого, мистер Белый Рыцарь!

Космист покорно отправился домой, чтобы собрать вещи. По дороге съел вурст и выпил кружку пива.

У входа в свой дом он увидел двух полицейских велосипедистов в ярко-зеленых эластичных униформах – они напоминали лягушат из детского спектакля. Лягушата проводили его озабоченными взглядами.

В квартире присутствовало несколько человек, и все они расхаживали по комнате Эксгибициониста, время от времени выходя на кухню, чтобы сварить себе кофе. Бо-Бо Гуттенталь стоял посреди кухни, рассматривая никелированный кофейник. Он был мрачен как туча.

– Твой сосед умер, – сказал он, увидев Космиста. – Умер с расстегнутыми штанами.

– Вы убили его? – спросил Космист.

– Мы его не убивали. Возможно, его никто не убивал. Мы пока не обнаружили признаков насильственной смерти. Его нашли сегодня в том самом месте, где он сделал ту полутораминутную съемку, которая тебя так взволновала. К сожалению, он не надел тот плащ, который мы ему подарили. Он был в своем обычном дождевике, со своей рабочей камерой на животе. Хочешь глянуть на то, что запечатлела его камера перед смертью?

Космист кивнул.

Они вошли в комнату Эксгибициониста, сели на стул перед экраном. Трое человек перебирали скудные вещи покойного.

– Этот кофе остыл, – сказал Бо-Бо одному из них. – Ты не мог бы принести мне погорячее?

Ясный солнечный день сиял за окном, пока его не скрыла темная штора.

– Спасибо, Отто! – произнес Бо-Бо, принимая чашечку кофе.

Космист видел, как последний раз раздвинулся Занавес – разошлись в стороны полы плаща. Пустая аллея уходила в глубину экрана. Там шел легкий дождь – дождь при солнечном свете. Тонкая золотая сеть влаги.

– Вот и всё, – сказал Бо-Бо. – Пусто. Никого. Похоже, в последний момент своей жизни этот человек решил показать свой член пустоте. Что ты думаешь об этом?

– Я собираюсь перебраться в Далем, – ответил Космист.

На этой точке фильм мог бы и закончиться. Но он на этом не заканчивается. Неожиданно мы видим совершенно незнакомую нам виллу в сосновом лесу. Современная вилла, довольно строгого и лаконичного вида. По дорожке между соснами к вилле идет девушка в летнем пальто. Она заходит в прохладный и пустынный вестибюль виллы, медленно идет по белым комнатам. Бросает в кресло рюкзак, на него падает сброшенное светлое пальто с темными стеклянистыми пуговицами. Остается в темном и слегка хрустящем платье, в блестящих желтых ботинках. Мы видим крупным планом ее овальное бледное лицо, неулыбчивые детские губы, темные хмурые глаза, в которых отражается лучезарный сосновый лес, изгибающий свои светлые ветви за огромными окнами. Гранула соснового леса застыла также в капле розового стекла на ее бледной шее. Во всех комнатах царствует белизна. Девушка падает на кровать, закинув вверх свои тонкие руки. На запястье блестит браслет с морской раковиной. Она закрывает глаза. И вместе с ее глазами закрываются наши зрительские очи. Фильм завершается. Мы осознаем, что всё происшедшее было фантазией этой молодой девушки, и эта разветвленная греза сложилась в ее уме мгновенно – сразу же после того, как, возвращаясь из своего учебного заведения, она встретила в парке эксгибициониста.