Другая жизнь. Мистика бесплатное чтение

Перчатка

В белые ночи он совсем не мог спать. То ему чудилось цоканье медно-бронзовых подков по мостовой, то стук топоров и молотков на Петровских верфях, то залпы старинных корабельных пушек. Он задергивал шторы, напивался или принимал снотворное, даже пару раз надевал тряпичную маску для сна, но ночные звуки от этого становились только причудливей. Слышалось, как придворные дамы чешут пятки Елизавете Петровне, как прицельно стреляет по воронам Анна Иоанновна, как булькает конопляное масло в чаше Южного маяка на стрелке Васильевского острова. Звуки каждый раз были разные, но он почему-то всегда знал, что они означают.

На третью-четвертую ночь бессонницы он выходил на улицу и бесцельно бродил по набережным, вглядываясь в белоночье. Это немного помогало.

Как-то в одну из таких ночей он прогуливался вдоль Мойки. К тому времени он не спал уже вторую неделю, впадая в спячку днём. Измученный организм маялся, заставляя его слоняться по набережной и бросать в мутную воду мелкие камешки.

Впереди маячил привычный силуэт Михайловского замка, навевающий в туманности белой ночи мысли о запертом в нём призраке Павла Первого. Мельком бросив взгляд на замок, он заметил одну странность: с него сползала темная краска; здание прямо на глазах розовело, как будто на него снизошел яркий луч восходящего солнца. Он даже обернулся и глянул в небо – но до рассвета было не меньше двух часов, и оно было сумеречно-светлым, без каких-либо намеков на светило. Повернувшись к замку, он обнаружил, что тот снова, как и всегда, рыже-кирпичный. Развернувшись от греха подальше, он двинул через марсово поле к Неве.

На Дворцовой набережной было живенько. Гуляющие любовались Петропавловской крепостью и видами на Васильевский остров; довольно часто проезжали машины. Среди людей он почувствовал себя спокойно. Потихоньку фланируя в сторону Дворцовой площади, возле дома №10 он почему-то замешкался. Сумерки вокруг уплотнились, словно сгущенное молоко. Балконная дверь на втором этаже резко распахнулась, и на улицу вылетела целая стая голубей и галок. Задрав голову, он увидел как на балкон, разгоняя птиц, выскочила невысокая симпатичная брюнетка в малиновом. «Кыш! Кыш!» – крикнула она вслед птицам и взмахнула рукой.

Из окна зазвучали негромкие звуки вальса. Брюнетка ещё раз махнула рукой и скрылась за гардиной. По легкому дуновению ветерка вдоль щеки он понял, что что-то упало совсем рядом. Нагнувшись, он поднял с мостовой дамскую печатку жёлто-розового цвета. Перчатка была ещё теплой. Машинально сунув её в карман, он быстрым шагом поспешил к Дворцовой площади…

***

– Поль, ты не видел мою вторую перчатку? – Анна волновалась. Внизу уже нетерпеливо притоптывали кони, готовые понести её экипаж во дворец на бал, а перчатка всё не находилась.

– Машер, вечно ты теряешь эти перчатки… Где попало, причем, – князь Гагарин поморщился. Ещё совсем недавно весь Петербург судачил о том, что император Павел выбрал цвет нового замка по цвету перчатки своей фаворитки, ныне – его супруги. Флегматично вздохнув, он добавил:

– Аннушка, поиски затянулись, выбери другую пару.

Каким-то глубинным женским чутьём догадавшись о недовольстве мужа, княжна прильнула к нему и бархатным голосом сказала:

– Ну, я ведь уже выбрала другую пару. Тебя…

Несколько минут спустя экипаж нёсся по светлой полуночи туда, где сверкали дворцовые огни и звучал её любимый вальс. Впереди была целая ночь танцев, разговоров и флирта. Долгая белая ночь тысяча восьмисотого года.

Жук

– Смотри, какой красавчик! – Валерка тыкал ей в лицо что-то тёмное и шевелящееся. Едва разлепив глаза от обездвижившей её прямо на пляжном полотенце лёгкой дрёмы, Юлька сфокусировала взгляд и завизжала не своим голосом. Пулей скинув сонное оцепенение, она вскочила на ноги и закричала:

– Убей его! Убей! Какая гадость! Ужас!

В руке у Валерки шевелил лиловыми рогами блестящий жук-носорог. Парень держал его за спину, и жук растерянно перебирал цепкими черными лапками. Валерка чуть придвинул жука к Юльке, пытаясь убедить её в красоте странного насекомого и не понимая, что девушка на грани истерики.

Юлька подняла с песка цветной пляжный тапок и, не переставая вопить, со всего размаха ударила по жуку, выбив его из Валеркиной ладони.

– Ты что?! Больно же! – ойкнул Валерка, потирая ушибленную руку. Такой разъяренной свою девушку он ещё не видел. Загорающие на песке у Петропавловской крепости зеваки с любопытством поглядывали в их сторону.

– Ты просто не понимаешь, – захлебываясь в истерике скороговоркой кричала Юля, срываясь на визг. – Я ненавижу жуков! Они мерзкие, отвратительные. Фу! Как можно быть таким дебилом?! Не подходи, ты держал его! Ещё и в лицо совал. Дурак!

Она психанула и ушла, бросив: «Не ходи за мной». Это была их первая крупная ссора с момента приезда в Питер. Потом он страшно корил себя за то, что не пошёл тихонько за ней следом. Но тогда, глядя, как развевается на балтийском ветерке подол её белого сарафана, лишь раздраженно подумал: «Ничего, пусть перебесится. Подумаешь, жук…»

Вечером на канале Грибоедова случилась трагедия.

Какой-то лихой аквабайкер, желая покрасоваться перед публикой, нарезал круги, проносясь всё ближе и ближе к кафешке, расположенной на понтонной площадке у самой воды. Каждый раз отдыхающих обдавало сотней сверкающих в закатном солнце брызг. Грозные мужские окрики и девичий визг лишь раззадоривали лихого наездника. Когда он в очередной раз направил свой аквабайк в сторону кафешки, тот вдруг перестал слушаться и, сбросив седока, вылетел на сушу, врезавшись в один из столиков! В тот самый, за которым одиноко сидела Юля.

Как в замедленной киносъемке она увидела летящую прямо на неё пластиковую махину и сразу поняла, что это летит её Смерть. «Господи! Я так хочу жить! Жить! Жиииить!» —успела подумать Юля до того, как её мысли заглушил хруст костей и грохот разносимых мотоциклом столов и стульев…

…Когда она открыла глаза, вокруг была густая зелёная трава, с прямыми как у осоки стебельками. «Густая как ковёр», – подумала Юлька и подняла взгляд. Над ней плыли пушистые оладьи облаков, поджаренные до золотистой корочки пекарем-Солнцем. «Как же хорошо жить!» – подумала Юлька и собралась встать. Но тут кто-то схватил её сзади огромной сильной рукой и поднял в воздух.

– Смотри, что я нашел! – прокричал мужской голос. – Правда, симпатяжка?

Юлька увидела, как к ней приближается огромное женское лицо. Лицо смотрело с ужасом. Большой, с дверной проём, рот медленно открылся, и из него раздался оглушающий вой:

– Где ты взял этого мерзкого жука?! Немедленно убери его от меня! Убей его! Убей! Убей!..

Конфета

Она мелким шагом шла по Невскому, предвкушая свидание с шоколадом. Представляла, как спустится в прохладу цокольного этажа, где несколько минут будет разглядывать шоколадные фигурки мишек, зайчиков и балерин, потом подойдет к продавщице и покажет ей пальчиком, какие конфеты выбрать. Наберет целую коробку симпатичных фигурок с разной начинкой и выйдет обратно на Невский. Уже с другим настроением.

И не то, чтобы она так сильно любила шоколад. Просто это был самый приятный способ подсластить жизнь. Всю следующую неделю она каждое утро будет варить в турке пахучий кофе, и по одной доставать из холодильника «таблетку радости». В понедельник в коробке будет ровно семь штук – по одной на каждый день недели. Во вторник – шесть, в среду – пять… А в воскресенье, доев последнюю, она ещё немного поваляется в постели, а потом наденет нарядное платье и отправится до Гостиного двора. На очередное свидание с шоколадом.

Трудное привыкание к Питеру, шестидневная рабочая неделя, чужой коллектив, начальник-тиран, разлука с любимым – это были не все, но главные печали, которые хотя бы отчасти рассеивала утренняя чашка кофе с восхитительно таящей во рту конфетой…

Замечтавшись, она чуть было не прошла нужный вход. Вернулась, спустилась в холодок магазинчика, потолкалась в говорливой толпе покупателей и, наконец, добралась до вожделенной витрины. Набрав конфет и расплатившись, бодрым шагом пошла обратно. На лужайке перед Казанским собором в глаза бросилась свободная лавочка, и она решила присесть. Вокруг шумел воскресный Питер, визжали дети, щёлкали фотокамерами туристы, шуршал брызгами фонтан. «Я чужая здесь! Никому не нужная в этом прекрасном холодном городе», – подумалось в который раз. Губы задрожали, сердце сжало недоброе и тоскливое одиночество.

Рука сама потянулась к картонной коробочке, чтобы дать ей возможность полюбоваться «свежим уловом». Пересчитав шоколадные цветочки-ягодки, она удивленно вскинула брови – конфет было не семь, а восемь! Одна была лишняя.

«Одну можно съесть прямо сейчас!» – мелькнула в голове радостная мысль. Недолгий, но мучительный выбор пал на шоколадно-марципановую розу. Откусив кусочек, она застыла – зубы наткнулись на что-то твёрдое.

Отодвинув от себя руку с конфетой, девушка всмотрелась в молочность марципановой начинки. Внутри поблескивало серебристым что-то металлическое. Аккуратно разломив конфету, она вытащила из неё кругляшок потёртой монеты.

«Старинная!» – мелькнуло в голове ещё до того, как она прочла под императорской короной: «гривенник 1744». Перевернув монету и вглядевшись в полуистёртые буквы, она почувствовала, как сердце замерло и тут же забилось чаще, а плечи покрылись мурашками – на решке был женский профиль и вполне отчетливо читалось «БМ Елисаветы»…

…Лизе вдруг почудилось, что это сам Питер протянул откуда-то из глубины веков невидимую руку, отогнав от её сердца одиночество и смятение. Она улыбнулась, зажала монету вспотевшей ладонью и, стряхнув оцепенение, встала со скамьи. Впереди была новая рабочая неделя и семь восхитительно вкусных шоколадных шедевров, побеждающих все невзгоды.

Тень Гоголя

Я ждал уже двенадцатую минуту. Ожидание вряд ли можно было назвать приятным, учитывая усиливающийся жар, исходящий от палящего июньского солнца и нагретых каменных плит Малой Конюшенной. Чувствуя, что вот-вот превращусь в поджаренную гренку, я шагнул в небольшой островок тени, который лежал у ног бронзового Гоголя, и, по счастью, никем ещё не был занят.

Тень приняла меня благосклонно, окутав едва ощутимой прохладой. Я вдохнул полной грудью и застыл, сложив руки на груди, невольно повторяя позу памятника.

Впереди сияли колонны собора, в котором покоилось храброе сердце мёртвого полководца, а из-за брызг фонтана на лужайке казалось, что вход усыпан переливающимися на Солнце алмазами. Этот нестерпимый блеск заставил меня на секунду отвести глаза, взглянув вниз. Рядом со мной, в указательном персте тенистого пятна, лежала какая-то шапка, по виду казацкая. Удивившись, что не заметил сразу, я поднял её. На ощупь шапка была мягкая, как будто меховая, с тряпичным верхом. В одном месте, судя по хрусту, как будто прощупывалась бумага. «Грамота гетьмана зашита», – подумал я и усмехнулся своей шутке. Оглядевшись по сторонам и наплевав на жару, я зачем-то нахлобучил шапку на голову.

Тут-то всё и началось!..

В тени памятника Н.В.Гоголю на Малой Конюшенной

И даже не то, чтобы началось что-то конкретное, но всё вдруг неуловимо изменилось. Воздух вокруг перестал быть невесомым и прозрачным; с Невского как будто накатила волна густого молочного тумана. Собор уже не сиял в солнечных лучах, а скорее угадывался, выделяясь в белёсой пелене тёмным контуром. Невский заволокло так, что от него остался лишь гул машин да шорох сотен шаркающих ног, к которому теперь ещё примешивалось какое-то не то цоканье, не то бряцанье. Я сузил глаза, пытаясь пробуравить невесть откуда взявшийся морок, и разглядеть, что же это бряцает, да куда там! Туман только сильнее загустел. Виднелись лишь тени прохожих, шмыгающих туда-сюда по улице.

– Где-то здесь должен быть его памятник, – сказал почти над самым ухом скрипучий голос, вроде мужской. – И откуда столько мороку нагнало? Двести лет, считай, по Невскому не гулял, а тут такая неприятность. И не разглядеть ничего.

– Какой-то биомусор в портал попал, – прогундел бас, точно мужской. – Иногда не доглядишь, оно, бестолковое, и влезет, куда не надо. Ничего, щас нащупаем. Нам сегодня край метку поставить, сегодня день такой. Или тебя не посвятили?

– Ну, расскажи уже, – с ноткой обиды заныл скрипучий. – А то вечно я всё последним узнаю…

– Особо-то нечего рассказывать, – ответил бас. – Ты ж помнишь, как этот Гоголь нашего пропесочил в «Сорочинской ярмарке»? А «Ночь перед Рождеством»? Это ж вообще безобразие. И ведь человеки-то до сих пор читают эту срамоту. Нет бы, серьёзную литературу изучали. Ан нет, анекдоты им про нечистого подавай!.. В общем, у нашего на него и зуб, и рог, сам понимаешь…

– Да как не понять. Только не достать теперь его, Гоголя то этого. Руки у нас коротки, – хмыкнул скрипучий.

– Почём ты знаешь? – живо откликнулся бас. – Во-первых, мы его авансом уже наказали…

– Как это?

– Молодой ты ещё, до демона ещё расти и расти. А дорастешь – узнаешь, что все выдающиеся человеки на особом учёте у нас и обязательно нашими двумя силами уравновешиваются. И если Создатель (бас почему-то сказал это слово шепотом) в кого-то по своему усмотрению искру вкладывает, то и нам разрешается от себя «добавочку» положить… Обычно наш в этом вопросе без затей… Стандартный набор использует. Болезнь, роковую любовь, склонность к сумасшествию или к конфликтам с властью, например. Ну, или совсем уж дежурный вариант – зависимость от алкоголя, наркотиков, беспутства… Знаешь ведь, что гении долго не живут?

– Угу, – промычал скрипучий.

– Но иногда на Него находит игривое настроение, и Он может соригинальничать. Вот и Гоголю не повезло. И, как потом выяснилось, поделом. Не любил нас покойничек… – бас кашлянул.

– Так, а что ему-то досталось? – скрипучий был явно заинтригован.

– Ты как будто и не знаешь? Что там у тебя по русской литературе было? Трояк? Учиться, дружок надо было, а не на нечистую силу уповать, – бас явно насмехался. – Ладно, напомню. Из полтавского писаки наш сделал тупиковую ветвь – вложил ему отвращение к женскому полу, обрек на одиночество вечное. Не раз потом радовался, читая его памфлеты, что правильный «подарочек» сделал… – бас задумчиво замолк.

– Ну, а как же суженая? Нам ещё в начальной школе говорили, что каждому человеку предназначена половина, и что он её обязательно встречает на своём земном пути. Только может мимо пройти и не узнать, если счастия любовного не имеет, – скрипучего явно задел рассказ баса.

– Была ему одна душа предназначена в суженые. Должна была родиться в Петербурге через семь лет после него. Если бы они встретились, не устоял бы он перед ней. Всю свою неприязнь к бабам позабыл бы, как пить дать… И в мир иной отошел бы не в 42, а лет на тридцать позже. Да только и тут мы руку приложили… Но смотри, никому ни гугу, а то не возьму тебя больше с собой на дело… Вне правил это. Когда душу ему предназначили, кое-кто из наших слегонца ось времени крутнул, и рождение её на двести лет вперед перенеслось! – в последней фразе баса явно слышались нотки гордости.

– Как это? – недоуменно спросил скрипучий. – Это она только вот сейчас, что ли, родиться должна? Это мы из-за неё, что ли, метку ставим? А как же предназначение?

– Тёмный ты, – бас снова звучал иронично. – Только в неправильном смысле. Предназначение черному коту под хвост пошло. Будет в книжках его портреты разглядывать да вздыхать. Разве что захочет погадать в крещенский вечерок перед зеркалом… Тогда, конечно, может и кое-что непредвиденное произойти. Но сейчас девушки перед зеркалами не гадают, сейчас время другое. Так что, может, и обойдется. Давай к памятнику двигаться, хватит порожняки гонять…

Мимо меня в тумане проплыла чья-то внушительная фигура и тут же исчезла. Следом за фигурой проплыл и исчез… чешуистый хвост, с растрёпанной кисточкой на конце. Кисточка мела землю туда-сюда, как будто стирая следы своего хозяина.

Чувствуя, как волосы встают дыбом, я невольно потянулся к голове. Рука легла на меховую шапку, про которую я уже и позабыл. Сдернув шапку с головы, я швырнул её в сторону памятника и перекрестился.

Туман тут же осел и прижался к земле, словно мелкая белёсая пыль. Вокруг суетились люди, по Невскому мчали машины. По другую сторону улицы яркой акварелью вырисовывался Казанский собор.

«Неужели мне всё привиделось?» – подумал я и взглянул туда, куда бросил шапку. На решетке у памятника трепыхалась на ветру какая-то красная тряпица, похожая на манжету от старинного кафтана. Никакой шапки не было и в помине. Да и красный клочок прямо на моих глазах растворился в воздухе.

Я шагнул из тени Гоголя в солнечный июньский день 2022 года и увидел, что каменные плиты под ногами почему-то медленно приближаются к моему лицу. На мгновение оглохнув от пронзительного женского крика «Помогите! Мужчине плохо!», я успел подумать: «Эх, нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге!..»*

*Фраза, с которой начинается роман Н.В.Гоголя «Невский проспект»

Лавра

Какие бы бури не бушевали вокруг, в Александро-Невской лавре всегда спокойно, как будто время остановилось тут на минутку, чтобы перевести дух, да так и застыло, разомлевшее от благодати и покоя. Даже потоки туристов и паломников, ежедневно приходящих поклониться «Невской скоропослушнице» или мощам Александра Невского, не нарушают этот покой.

Но самое тихое и умиротворяющее место здесь – это два старинных кладбища перед входом в лавру, Лазаревское и Тихвинское. На первом спит вечным сном любимая сестра царя Петра, на втором покоятся останки величайших умов своего времени. Именно здесь нашли последнее пристанище Карамзин, Гнедич, Крылов, Баратынский, Жуковский, Глинка, Достоевский, Чайковский…

Впрочем, речь не о тех, о ком и сегодня спорят потомки. Их мысли, мечты и чувства навеки погребены под могильными плитами и изысканными памятниками, а кладбище давно превратилось в филиал музея искусств под открытым небом. Истоптанное миллионом праздных ног, оно напоминает досконально изученные биографии усопших, в которых почти не осталось загадок и тайн…

И всё же, прошлое не было бы прошлым, если бы открыло свои закрома грядущим поколениям, не оставив себе за толщей минувшего времени никаких сокровищ. Одно из них таится как раз перед входом в Лавру, на одном из старинных кладбищ; никому не ведомое и забытое даже теми, кто его искусно и тщательно укрыл от людского взора. Но расскажем всё по порядку.

Александро-Невский монастырь был построен по указу Петра Великого и, по удивительному стечению обстоятельств, хранит одну из его тайн, которая, судя по всему, останется неразгаданной до скончания веков.

Это случилось в мае 1723 года, когда Пётр заехал с визитом в монастырь, где, проведя пару часов в беседе с настоятелем Феодосием, зашёл проведать могилу сестры. День выдался тёплый, ласковый, солнце пригревало, в монастыре было зелено и душисто. Всё цвело и благоухало, однако уставший государь не замечал ни цветения, ни ароматов весны. Погруженный в свои думы, он задержался у могилы чуть дольше, чем рассчитывала его свита, терпеливо ожидавшая кто у церкви, кто у экипажей.

Мысли были нерадостные, что, впрочем, соответствовало месту. Здоровье, о котором он вообще никогда раньше не думал, всё сильнее давало о себе знать. Пришла пора подумать о том, кому поручить государство после себя. Однако и сама эта мысль была невыносима, и наследником оставить было некого. Кроме жены он по-настоящему никому не доверял…

Пётр вышел к свите с выражением мрачной решимости на лице. Несколько дней спустя его волей на свет появился вымышленный персонаж. Точнее – умер, не родившись. Ранним июньским утром к монастырю подъехала странная процессия – пустой экипаж с закованной в засовы домовиной и три всадника. Предъявив настоятелю подписанную Петром записку о погребении на монастырском кладбище некого камергера иностранного происхождения, скончавшегося скоропостижно и вдали от родины, один из них что-то шепнул Феодосию на ухо. Не задавая лишних вопросов, настоятель лично указал место для захоронения и, велев монахам вырыть могилу, удалился.

К концу лета на могилке была установлена скромная памятная плита с указанием имени усопшего и датой его кончины, почему-то совпавшей с датой похорон. Могилку никто никогда не посещал, и она до наших времён осталась непримечательным клочком земли, хранящим безвестные останки.

Великий царь и император закончил свой земной путь через полтора года после этой истории.

За неделю до смерти, когда ему уже было достаточно худо, он позвал к себе старшую дочь Анну и рассказал ей о том, что летом 1722 года он привез из Дербента богатые трофеи. Среди них были и сокровища Тамерлана – его личные шахматы, сделанные из настоящих изумрудов и рубинов, его меч, лук, шлем и многое другое. Часть раритетов, включая камень с надписью Тимура*, Пётр приказал отдать в Кунсткамеру. Часть оставил себе, например, алмаз «око Самарканда», который по легенде мог показывать разные места по желанию владельца и некоторые другие сокровища.

В одну из ночей Петру приснился сам Тамерлан. Он разъярённо рубил мечом воздух и кричал, что, забрав его вещи, Пётр навлек на себя большие неприятности, и жить ему осталось недолго.

И, действительно, возвратившись из Дербента в Астрахань, Пётр почувствовал себя больным – с ним случился жестокий приступ болезни, которая не отпускала его уже до самой смерти…

Не будучи суеверным, Пётр, тем не менее, задумался. Отказываться от добычи ему было не с руки, но и напрасно брать на себя проклятья воинственного Тимура не хотелось. А болезнь всё наступала… Остроумное решение пришло ему в голову на могиле сестры. Запечатав опасную добычу в сундук, он поручил доверенным людям схоронить его на кладбище Александро-Невского монастыря под вымышленным именем. Сокровища, стоившие несметных денег, исчезли с лица земли, дав мыслям Петра и его здоровью некоторое облегчение. Однако болезнь лишь отступила, подтачивая его изнутри. Впереди были предательства друзей, измена жены, новые жестокие приступы. Только любимой дочери он открыл имя, указанное на надгробии, и велел «отрыть сокровища, когда будет в том нужда».

Увы, Анна не смогла исполнить завет отца, поскольку сразу после его смерти вышла замуж, а ещё через три года скоропостижно скончалась от родильной горячки, едва справив своё двадцатилетие.

…Какие бы бури ни бушевали вокруг, в Александро-Невской лавре всегда спокойно, как будто время остановилось тут на минутку, чтобы перевести дух. Много секретов хранят стены здешних храмов и часовен. Но самые молчаливые хранители тайн – это могилы двух старинных кладбищ Лавры. И те, которые стали последним ложем для живых душ, и те, которые лишь охраняют то, что было им доверено на время.

*Карсакпайская надпись Тимура, хранится в Эрмитаже.

Ночная княгиня

Княгиня вышла в полночь, когда все уже собрались. Подали шоколад и засахаренные фрукты. За окнами подвывала ненастная осенняя ночь, а в доме на Миллионной всё только начиналось.

Ей только что исполнилось 37, однако никто из присутствующих не дал бы ей такой возраст; живые и яркие черты лица никак не могли принадлежать женщине старше двадцати трёх! Шикарные черные волосы блестели в свете огней, глаза были юны и задорны, а матовая кожа нежна и чиста, как у юной девушки. Возможно, это искусственное ночное освещение скрывало мелкие недостатки, свойственные её возрасту и продлевало её затянувшуюся младость. Но в свете вокруг её персоны ходили весьма противоречивые слухи, связанные с её «вечной молодостью», большей частью невероятные.

Пушкину шёл 19-й год, он только что вышел из Лицея, мгновенно вкусил все запретные плоды долгожданной свободы, и слово «возраст» для него ничего не значило. Сумасбродная красавица, сплошь и рядом нарушавшая светские правила и привыкшая открыто говорить всё, что думает, полностью завладела его воображением. Это, впрочем, не мешало ему волочиться за другими дамами и предаваться утехам с доступными красотками. Сумасшедший темперамент не давал покоя, а кружок друзей-гусар, с которыми он сошелся ещё в Царском Селе, всячески подогревал его тягу к плотской любви. Юного поэта то и дело видели входящим в тайную квартиру Нащокина, которая, по слухам, держалась хозяином специально для развлечения друзей. Они могли приезжать туда когда и с кем угодно.

Да уж, кто-кто, а юный Пушкин умел прожигать жизнь! Вино, смазливые красотки, весёлые пирушки с друзьями – во всём этом он участвовал охотно и с живостью, написав как-то:

Горячность юности плескала через край. Пушкин успевал не только кутить и предаваться разврату, но и писать остроумные эпиграммы, которые, словно острые клинки, жалили тех, на кого были направлены, вызывая у просвещённой и жаждущей перемен публики восторг и одобрение.

Впрочем, всё это нисколько не препятствовало его еженощным появлениям в особняке княгини Голицыной. Княгиня была магнитом, который притягивал не столько плоть, сколько ум и душу. Её хотелось слушать, хотелось видеть в её глазах восхищение, восторг, интерес, хотелось дышать с ней одним воздухом.

В доме Голицыной собирались по-настоящему интересные, глубокие люди, говорившие не столько о культуре и поэзии, сколько о политике, конституции и либеральных идеях. Пушкин, словно губка, впитывал всё это вольнодумие, выдавая на утро очередной памфлет или эпиграмму, которые тут же становились известны всему Петербургу.

Он посвятил княгине несколько пылких стихотворений, одно из которых – «Краев чужих неопытный любитель» – было встречено ею с особенной благосклонностью. Однако, как он ни пытался обратить её внимание в чувственную сторону, всё, чего он добился, это позволение целовать её обнаженную руку при встрече.

Для Пушкина это было не просто мало – это было чертовски ничтожно! Он чувствовал себя смертельно влюблённым и изливал томящий сердце жар в стихах и развратных вылазках в квартиру Нащокина. Всё это помогало мало. Душа просила взаимности, а её не было. Так ему казалось…

Однажды зимней ночью он как обычно был у княгини и пожирал её глазами, стоя у фортепьяно. Гости рассуждали о возможностях либерализации российского общества, кто-то лениво музицировал; потрескивали свечи в канделябрах и дрова в камине. Слуги разносили бокалы с вином и коньяком; по зале уже распространялся запах ужина, который обычно подавали в два часа ночи. Княгиня казалась слегка взволнованной, её черные глаза сверкали, отражая отблески свечей. Она пристально смотрела на влюбленного юношу, и во взгляде её читалась какая-то необычайная чувственность. В воздухе искрило как перед грозой. У Пушкина зашлось сердце. Ему вдруг подумалось, что сегодняшняя ночь будет особенной.

– Друзья! – воскликнул он неожиданно сам для себя. – Позвольте мне прочесть стихотворение, которое я посвятил прекрасной хозяйке этого дома и вдохновительнице наших приятных вечеров!

Гости оживленно загудели. По удачному совпадению в этом момент слуги внесли в залу подносы с аперитивом, и кто-то тут же предложил тост за прекрасную и «вечно юную» княгиню.

С фужером в поднятой руке и вдохновением в голосе Пушкин прочёл своё посвящение, особенно выделив последние строки:

«С кем можно быть не хладным, не пустым?

Отечество почти я ненавидел —

Но я вчера Голицыну увидел!

И примирён с отечеством моим!»

Гости восторженно зааплодировали – стихотворение невероятным образом отражало настроения сложившегося вокруг княгини кружка; затем гостиную наполнил звон фужеров. Княгиня смотрела на юного поэта ласково и страстно. Этот взгляд невозможно было истолковать иначе. Окрылённый, он едва вытерпел ещё два часа в компании с неспешащими расходиться гостями.

В четыре утра они остались одни, и он упал к её ногам.

***

На улицу Пушкин вышел, когда рассвело – а рассвет в январе не скорый. Утро выдалось солнечным, ясным, и возможно, строчки про мороз и солнце, которые он положил в стихи много лет спустя, пришли ему на ум именно на скрипучей от снега Миллионной…

***

…Днём графиня Врасская – полячка, жившая у княгини Голицыной в компаньонках – придя к ней в спальню с традиционной чашкой чая, застала её плачущей.

– Что случилось, душенька Евдокия Ивановна? – встревожено спросила Врасская, припав к постели княгини.

– Ах, милочка, что я натворила… – с душевной мукой воскликнула Голицына и отвернулась. – Пропала моя молодость! Быть предназначенному… Ты ведь знаешь, что предсказания Мари Ленорман всегда сбываются!..

Врасская знала. О даре Ленорман судачила вся Европа. Говорили, что гадалка, предсказавшая смерть Марату и Робеспьеру, а также разгром и ссылку Бонапарту, никогда не ошибалась. Княгине она предсказала смерть глубокой ночью, и с тех пор Голицина взяла за правило вести ночные приёмы, отсыпаясь днём. Но о чем она говорила сейчас, Врасская не понимала.

– О каком предсказании ты говоришь, душечка? – испуганно спросила полячка.

– Ты ведь знаешь, что я была у Ленорман. После нашего с ней разговора ночь вызывает у меня ужас. Я так боюсь остаться одна и уснуть! Потому и гостей по ночам принимаю – и это мне ничуть не в тягость. Но было и ещё одно предсказание…

Княгиня села в постели и посмотрела на полячку с невыразимой печалью. После ночи любви она выглядела потрясающе свежо.

– Ленорман сказала, что я сохраню свою красоту и младость до тех пор… пока не поддамся искушению провести ночь с юношей в два раза моложе меня. Дословно она сказала «jésus inspiratrice», и я подумала почему-то, что речь идёт о каком-то семинаристе, юном церковном служителе. Эти её слова совершенно вылетели у меня из головы. И только сегодня утром я поняла, что её загадочная фраза означала «юноша-поэт». Поэт!.. Понимаешь?! Всё кончено, отцвели мои дни… – графиня в изнеможении откинулась на подушки и глухо зарыдала.

Она пережила Пушкина на целых 13 лет. Но уже через семь лет после описываемых событий современники отзывались о ней не иначе, как о «страшно безобразной старухе». Прорицательница Ленорман никогда не ошибалась.

Чижик-пыжик

У первого Инженерного моста, под которым из Фонтанки вытекает Мойка, гудела весёлая толпа – к постаменту над рекой приваривали очередного Чижика-Пыжика. Взамен украденного пару месяцев назад.

– И чего их крадут всё время, этих чижиков? – спросила вслух какая-то задорная девчушка.

– Говорят, они счастье в дом приносят, – с видом знатока ответила солидная дама.

– А разве счастье может быть краденым? – тут же откликнулась неугомонная девочка.

Спонсор, оплативший изготовление новой птички, скромно стоял в стороне, наблюдая за возвращением легенды. Это был хорошо одетый мужчина лет сорока пяти, c седыми висками и с усталым взглядом, немного смягчаемым линзами элегантных очков. Рядом с ним оживлённо спорили парень и девушка лет семнадцати.

– Я знаю, что если монетка останется на постаменте рядом с Чижиком, то желание исполнится. Я уже загадала, кстати, как приварят его, давай подойдем, – девушка была полна решимости.

– Ага, желание алкашей, которые потом на лодке подплывают и собирают все эти монетки, – резонно заметил парень.

– Какой ты неромантичный, – фыркнула девушка и вдруг повернулась к «спонсору».

– Мужчина, скажите, ведь Чижик-пыжик исполняет желания?

Мужчина взглянул в обращенные к нему ясные глаза юной красавицы и вдруг почувствовал непреодолимое желание заговорить. Однако ответил коротко:

– Исполняет. Только не все и не всем.

– А как думаете, моё исполнит? – в голосе девушки не было ни капли жеманства, и мужчина широко улыбнулся ей в ответ.

– Ребята, вы такие юные, красивые, настоящие, – сказал он, – исполняйте свои желания сами! Зачем вам эта медная птичка?

В его голосе было что-то такое, что собравшаяся уже было отойти девушка вдруг передумала и снова спросила:

– А Вы загадывали желание над Чижиком-пыжиком?

Мужчина вздохнул и ответил:

– Да, загадывал. И оно даже сбылось.

– Расскажите, расскажите! – начала просить девушка. Даже её хмурый парень взглянул на мужчину с интересом и придвинулся поближе, явно рассчитывая услышать нечто увлекательное.

– Что ж, расскажу… – мужчина снял очки и потер переносицу. – Со мной случилась странная история, ребята. Несколько лет назад я попал в большую беду. Я потерял дом, семью, работу… Потерял буквально всё, даже документы. Бродяжничал по стране. Где мог, зарабатывал на хлеб, где не мог – крал то, что плохо лежит. Выпивал со случайными компаниями, был неоднократно бит, потерял все зубы. К сорока годам превратился в старика-бомжа…

Девушка и парень недоверчиво переглянулись. Мужчина перехватил их взгляд и усмехнулся.

– Да, всё именно так и было. Из песни слова не выкинешь. Однажды я добрался до Питера и прибился тут к одному местному «клошару» Семёнычу, который первым придумал просить у Дворцового моста милостыню «на бухло». Народ смеялся и неплохо подавал – практически каждый день мы были и сыты, и пьяны. Однажды от Семёныча я услышал байку о том, что если бросить монетку и с первого раза попасть ею Чижику-пыжику на хвостик, то всегда будут деньги на выпивку. Только бросать надо в белую ночь – а точнее в полночь. Ну и запала мне эта мысль в голову…

Мужчина смотрел куда-то вдаль, видимо восстанавливая в памяти события прошлых лет. Парочка слушала его, позабыв обо всём.

– Дождался я белых ночей и с кульком мелочи отправился к Мойке. Гуляющих было много, но ровно в полночь я, растолкав всех, уже метился пятаком в птичку. Руки тряслись от постоянного перепоя, и я не попал… В ту ночь я кидал монеты вниз, пока они не закончились… На следующую ночь пришел снова, но удача опять была не на моей стороне. Целую неделю я по ночам ходил на Мойку, а днём отсыпался рядом с Семёнычем. Придуманная им формула выманивая денег у туристов работала безотказно и к ночи у меня всегда была горсть мелочи для очередной попытки.

На тринадцатую ночь мне, наконец, повезло. Придя к Чижику-пыжику, я взмолился: «Пусть у меня всегда будут деньги на бухло!» Ночь выдалась светлая, людей вокруг почти не было, да и руку я к тому времени натренировал. И первая же монетка, брошенная вниз, упала ровно на хвост Чижику.

– И что, сбылось?! – ахнула девица.

– Да! Теперь у меня полно денег. Вот только пить совсем не тянет, – грустно ответил мужчина.

– Но почему? Вы закодировались? – девушке было страшно любопытно.

– Нет. Некогда, – с тоской ответил мужчина. – Проклятые деньги отнимают всё время. Алкоголь не употребляю совсем… На днях приехал в Питер по делам и решил повидать Семёныча. Нашел его там же, рядом с замызганной фанеркой, на которой написано «Люди! Не проходите мимо! Дайте денег на бухло!» Он меня сначала не узнал – а когда узнал, засмеялся и сказал, что согласно легенде, если Чижик-пыжик и выполняет желание, то только то, которое высказано в первых шести словах просьбы…

– Но как же Вам удалось так сильно поменять свою жизнь? – не унималась удивленная рассказом девушка.

В этот момент толпа на набережной зааплодировала и стоявший рядом оркестр грянул мелодию «Чижика-пыжика» – видимо, металлическая птичка была, наконец, приварена к постаменту. Парочка засмотрелась на музыкантов, а когда повернулась к своему необычному собеседнику, его уже не было рядом. Лишь с обочины сорвался с места и умчал вдаль новенький Майбах, в заднем окне которого мелькнуло мужское лицо в элегантных очках.

Однажды на Невском

Вадим уверенно толкнул дверь ресторана. Сегодня был праздник пятницы, и он знал, что для него оставлен уютный столик в углу у окна. Бармен улыбнулся и кивнул как другу, хостес обнажила все свои 32 зуба и радостно залопотала: «Добрый вечер, Вадим Сергеич, меню будете смотреть или так закажете?!» Он, конечно же, выбрал второе.

По пятницам он любил расслабиться и всегда чётко знал, чего хочет. Сегодня ему хотелось пару рюмок текилы и кусок мяса средней прожарки. Подумав пару секунд, он добавил к заказу лимон, маслины и карпаччо. За окном медленно шевелил автомобильными течениями Невский проспект, мимо витрины ресторана не торопясь проходили люди, заведения общепита по ту сторону улицы ломились от желающих что-нибудь съесть или выпить – Питер сбавил темп и перешёл в расслабленный ритм уикэнда.

Где-то совсем рядом залепетал малыш. Вадим отвернулся от окна и сфокусировал взгляд. В отдельном зале за сверкающей стеклярусом шторой заседала небольшая компаний с ребёнком, который то и дело дёргал завесу, отделяющую комнату от общего зала.

– Вадимка, ну-ка отойди от занавески! Нельзя! – раздался звонкий грудной голос, от звука которого Вадим почему-то вздрогнул. То ли среагировал на своё имя, то ли голос показался знакомым…

Не отдавая себе отчёта, мужчина поднялся с мягкого кресла и подошёл поближе. Сквозь блестки ширмы он увидел небольшую компанию, стоящую у стола: трёх мужчин, двух женщин и малыша. Одна из женщин – та, которая окликнула малыша – казалась смутно знакомой. Это была интересная блондинка лет 35-ти в ярко-васильковом платье и белом шёлковом болеро, прикрывающем плечи. Аккуратно подкрашенные глаза сияли в свете ресторанных светильников, споря с блеском голубых топазов в её ушах. Усадив мальчика за стол, она о чём-то с улыбкой разговаривала с мужчиной, похожим на испанца. На столе стола ваза с букетом белых роз и Вадим решил, что компания отмечает чей-то день рождения.

– Вадим Сергеич, Ваш заказ, – услужливый голос официантки заставил его опомниться.

Мужчина вернулся за свой столик, раздосадованный тем, что его «застукали» за несвойственным ему занятием. По пятницам он обычно был погружён в наслаждение пищей и созерцание вечернего Невского; даже телефон отключал, чтобы не докучали.

А докучать было кому, даже в «священные» пятничные вечера. Если тебе 47, и ты возглавляешь питерский офис национального монополиста, то о личном пространстве и тихом отдыхе можно только мечтать.

Да, Вадим Сергеич успел многого достичь к своему далёкому ещё от пенсионного возрасту. Должности, деньги, связи – всё липло к нему легко, играючи. Ему многие завидовали, не подозревая, что он вкалывает почти круглосуточно. Пару раз Судьба протягивала ему руку помощи в лице влиятельных покровителей, но в значительной мере он добился всего сам. Вот и сегодня он смотрел на свой припаркованный на тротуаре «Лексус» и думал о том, что пришла ещё одна осень и пора ставить себе новые амбициозные цели, тем более, что предпосылки для этого есть… Хотя нет, сегодня он думал совсем не о целях. Он думал об улыбающейся белокурой женщине в васильковом платье и белом болеро.

За свою жизнь он знал много разных женщин – красивых и не очень, ослепительных и скромных, шикарных и простушек, преданных и продажных. Если не считать случайных связей, в его мужском портфолио было две официальные жены и чёртова дюжина любовниц. Мало кому из них удавалось изменить ход его мыслей. А этой белокурой незнакомке удалось. Или во всём виновато совпадение имён? Она назвала сына «Вадимкой», и его это почему-то зацепило. Вот если бы она была брюнеткой, тогда Вадим Сергеич возможно бы удивился совпадению всерьёз. Была в его жизни черноволосая красавица, память о которой хранилась где-то очень глубоко, в тёмных уголках его сознания. И которую он старался лишний раз не вспоминать – слишком ранили эти воспоминания, каждый раз пробивая брешь в его чётко выстроенной модели бытия.

…Ему тогда было 22, ей 18. Наверное, это была первая любовь, а может и что-то более сильное, роковое, потому что с самой первой минуты знакомства вокруг них происходило что-то невероятное. Они были студентами, случайно встретившимися в студенческое лето – для неё первое, для него – последнее.

То далёкое лето, проведённое недалеко от Валдая, не вытравливалось из памяти ничем – ни жаркими ночами вечно знойной Кубы, ни красотами испанского побережья, ни летними приключениями на Лазурном берегу. Все эти поездки были словно выцветшие акварельные списки с вечного шедевра великого мастера…

В то лето всё было настоящим. Он – без пяти минут физик-ядерщик, стройный, подтянутый. Она – вчерашняя школьница, только что ставшая студенткой мединститута. Два студенческих лагеря – московский и питерский, разделяемые речушкой со странным названием Мста, по вечерам кочевали, соединяясь то в одном живописном месте, то в другом. Август выдался жарким и солнечным, с теплыми мягкими ночами. Были там и костры, и гитары, и импровизированные танцы, и даже поцелуи под луной—куда же без них.

На примете у Вадима уже была пара симпатичных девушек, когда в московском лагере вдруг появилась Лола, на несколько дней опоздавшая к началу практики. Сочетание черных волос и светлых глаз произвело ошеломляющий эффект. Он забыл про все свои ранее намеченные «объекты» и окружил девушку вниманием и заботой, не оставив шанса для чьих-то ещё посягательств.

С первого дня они, встречаясь, держались за руки. Он говорил – она слушала. Иногда смеялась. Чаще просто улыбалась и смотрела на него восхищённо и доверчиво. У них была всего неделя до конца его практики, и эту неделю они провели вместе, всё сильнее проникая в души друг другу… Их встреча была бы обычной лав-стори, если бы не странные знаки, то и дело тревожными нотами врывающиеся в их идиллию. То костёр внезапно вспыхивал ярким пламенем и опалял Лоле чёлку. То вдруг резко обрывалась струна на гитаре, стоило её взять в руки Вадиму, и ранила его пальцы до крови. То им снились одинаковые кошмары, в которых Лолу уносила огромная птица, а Вадим пытался вырвать её из гигантских когтей. Однажды, когда тёмным вечером они, разувшись, сидели у воды, в секунду налетел шквальный ветер, заставивший их сильнее прижаться друг к другу. А когда порыв стих, оказалось, что Лолины кроссовки унесла река, обычно тихая и спокойная… Это продолжалось и продолжалось, но с беспечностью юных и влюблённых они не придавали знакам внимания.

У Вадима уже были женщины; Лола же сказала, что дальше поцелуев ни с кем не заходила; его это и останавливало, и будоражило. Он уже видел её в белом платье с букетом невесты, и сам поражался этим своим фантазиям. Накануне отъезда, так ни разу и не разделив с девушкой постель, он решил сделать ей предложение.

Внутренне удивляясь своей решимости, он позвал её на ночную прогулку. Однокурсница Вадима по его просьбе сплела венок из полевых трав и цветов, и он словно корону надел его Лоле на голову. На фоне пушистой травы и чёрных волос Лолы словно звёздочки белели мелкие воздушные цветочки, которые вроде бы назывались горянки. Вадим смотрел на неё и не мог отвести глаз.

Они брели вдоль берега Мсты и молчали, и говорили обо всём и ни о чем.

– И почему всё-таки медицина? – спросил Вадим, чтобы хоть что-то спросить.

– У меня дедушка был врачом, – ответила Лола, – хирургом. Во время войны в поезде-госпитале работал. Ещё в детстве я слышала, как он рассказывал про сложные операции. Несколько раз к нему при мне приезжали незнакомые люди, благодарили за жизнь… Помню, я ещё тогда подумала, что врач спасающий жизни – второй после Бога на земле…

– Второй после Бога? – Вадим засмеялся. Сравнение показалось ему высокопарным и книжным. – Значит, и ты тоже хочешь быть второй после Бога? А что по этому поводу говорит дедушка?

– Его уже нет, – тихо ответила Лола, и они надолго замолчали.

Вадим крепко держал её изящную руку. Почему-то подумалось, что на кончиках этих пальцев, возможно, висят десятки чьих-то жизней, которые Лола наверняка будет спасать.

– Но благословение-то есть у кого спросить? – сказал он вдруг невпопад.

– Какое благословение? – искренне удивилась Лола.

– На вступление в брак, – совсем как-то глупо ответил Вадим.

Лола посмотрела ему в глаза и всё поняла без слов. Ей вдруг стало нестерпимо весело. Она вырвала руку, засмеялась и бросилась бежать вдоль темного берега. Не понимая внезапного веселья девушки, Вадим замешкался; но уже через пару секунд бросился за ней. В этот момент всё и случилось.

Сначала над их головами сверкнула ветвистая молния, холодной вспышкой осветив воду, песок, камни и мрачно нависшие над Мстой деревья. Затем уши заложило от раскатистого грома, похожего на мощный многоступенчатый взрыв. Воду и землю изрешетили редкие, но крупные капли дождя. Лола, взвизгнув, остановилась возле большого дерева и прижалась к нему. В этот момент сверкнула ещё одна молния, больше первой, и острой стрелой ударила прямо в морщинистый древесный ствол, под которым стояла девушка.

Вадим словно окаменел. Мозг не успевал за глазами; он лишь фиксировал то, что они видели. Яркая секундная вспышка показалась ему нескончаемо долгой. Он увидел, как ствол дерева будто покрылся огненной сеткой, как прижатое к нему тело Лолы изогнулось дугой, как её густые чёрные волосы шаром взлетели вокруг головы, словно защищая девушку от огня. Было и что-то ещё, что он ясно увидел в свете молнии, но никак не мог воспринять своим обескураженным разумом. Это что-то, похожее на большую чёрную птицу с человеческой головой и раскрытыми крыльями, нависло над Лолой и занесло лапу над её плечом.

В один миг всё снова стало серым и тёмным, уши залил новый раскат грома, а по разгорячённому лицу, словно злые слёзы, продолжали бить дождевые капли. Вадим скинул оцепенение и бросился к светлому пятну под деревом…

…Малыш, сидящий за столом отдельного кабинета, что-то снова залопотал. Компания взрослых засмеялась ему в ответ. В этом общем смехе Вадим Сергеич отчётливо различил её смех – смех блондинки в васильковом платье, так похожий на смех той, которую он только что вспоминал. «Интересно, брюнетки часто перекрашиваются в блондинок?» – подумал он с каким-то внутренним волнением. И тут же сам себе ответил: «Возможно, светлоглазые делают это чаще…»

…Когда он подошёл к Лоле, она была ещё жива. Она дышала редко и хрипло, глаза её закатились, зрачки были темны и неприятно мельтешили, что было особенно заметно на фоне светлых глазных белков. Обгоревший венок валялся рядом; цветы-горянки в нём превратились в чёрные звёздочки. Не зная, что делать, Вадим приподнял её голову и положил себе на колени. Молния сверкнула над ним ещё раз, несильно, но достаточно ярко, чтобы он мог разглядеть рану на её левом плече. Футболка была порезана словно ножом, из раны сочилась кровь. Задрав рукав, он увидел странную рану – узкую по краям и широкую посередине – как будто оставленную огромным когтем…

Лола застонала, но вдруг замолчала и перестала дышать. Почувствовав, как в голове закипает кровь, он как безумный закричал, подняв голову к небу.

– Господи! Нет! Пусть она живёт! Я прошу Тебя!!! Кому нужна её жизнь?! Возьми мою! Хотя бы половину!

Где-то совсем рядом, в кроне соседнего дерева раздался шорох и треск веток. Вадим вскочил на ноги.

– Ээээй! Кто там! Слышите меня? Верните мне Лолу! Я отдам ей половину своей жизни! Берите! Нате! Жрите меня! Вы, твари!!!

Он ещё что-то кричал, вне себя, и просто по-звериному выл, время от времени заглушаемый громом и порывами ветра. И всё кружил, и кружил вокруг лежащей на земле Лолы. Казалось, что они застряли где-то в вечности, и этой странной грозе не будет конца.

Вдруг всё внезапно стихло, и из-за рассеявшейся тёмной тучи выглянула полная луна. В её свете всё стало чёрно-белым, как в старом-старом фильме.

– Вадим, – вдруг отчётливо услышал он своё имя и обернулся.

Лола сидела на земле и держалась руками за голову.

Не веря глазам, он бросился к ней. «Жива! Жива! Моя!» – мелькали в голове бессвязные обрывки мыслей. Лихорадочно обнимая её и прижимая к себе, он уже не был человеком – он был безумным зверем, празднующим торжество жизни над смертью.

Оглушённая ударом молнии, Лола совсем не чувствовала боли. Она вообще не понимала, что происходит. Единственное, что имело значение – это мужчина рядом. Мужчина, от которого исходила невероятная животная сила. Сила желания, сила, которая заставила её забыть о том, что вокруг дождь, мокрые деревья, ночь, мир, вселенная.

Прямо на его спортивной куртке, брошенной на мокрую землю, они захлебываясь пили адреналин страсти и любви, жадно вырывая эту чашу друг у друга. В эту ночь они стали близки – как больше не были близки никогда и ни с кем до конца своей жизни.

…Вадим Сергеич отвёл отрешённый взгляд от ресторанного окна и попытался понять, чего хочет от него стоящая рядом девушка. Поняв, откинулся на мягкое кресло и коротко бросил «повторите текилу». Проклятые воспоминания всё-таки захватили мысли, безвозвратно испортив вечер пятницы. И причина в незнакомой блондинке, которая зачем-то назвала сына Вадимом. «Узнать бы её имя», – подумал Вадим. И тут же сам себе ответил «Нет, этого не может быть. Лола умерла, её больше нет».

Именно так Вадиму сказали в больнице, куда Лолу отвезли на утро после грозы. Рана на плече воспалилась, у Лолы резко подскочила температура, и её срочно отправили в Новгород, потому что «начался сепсис». Так сказал врач «скорой». Могла ли произойти ошибка? Нелепая накладка, недоразумение? Нет, нет, такого просто не может быть! Вадим Сергеич разволновался не на шутку. Что, если единственная женщина, которую он любил и считал мёртвой, всё это время была жива? Что, если они прожили четверть века чужими, параллельными жизнями, не зная, что могут быть счастливы рядом друг с другом? Нет же, это невозможно. Так просто не бывает.

Вадиму стало душно. Он уже не отрываясь смотрел на блестящую ширму в надежде получше разглядеть незнакомку в синем платье и белой накидке. За окном перемигивались красно-белые огни автомобильного потока, прохожие прогуливались лениво и вальяжно, кафешки напротив были полны посетителей. Невский жил своей жизнью, насыщенной и равнодушной ко всему.

В ресторане и вправду было душно. Конец лета выдался нестерпимо жарким, кондиционеры работали круглосуточно и часто ломались, не выдерживая нагрузки. Светлоглазая блондинка, празднующая день рождения мужа – светила испанской хирургии – тоже ощутила духоту и сняла своё нарядное болеро, открыв красивую линию плеч. На одном был едва заметен старый шрам, узкий по краям и широкий посередине.

Но на это никто не обратил внимания. Даже странный мужчина, который до этого пожирал незнакомку глазами, как будто потерял к ней интерес, откинувшись на спинку кожаного кресла то ли в задумчивости, то ли в полудрёме.

И только когда сдающая смену официантка попыталась его разбудить, выяснилось, что дрёма эта из тех, в которых пробуждение невозможно. Через четверть века после данного вечности обещания пришло время платить по счетам.

Кафтан

Случалось ли Вам, уважаемый читатель, испытывать непонятное волнение или даже лёгкую тревогу, выполняя нечто обычное и, в общем-то, совершенно не опасное? Например, открывая бутылку шампанского, забираясь на стремянку или, скажем, надевая через голову свитер или водолазку. Последнее вообще непонятно как попало в этот список, ведь что может за эти две секунды случиться страшного? Ну, разве что нечаянно наэлектризуются и встанут дыбом волосы, нарушив прическу.

Конечно, у особ чрезмерно чувствительных и наделенных болезненным воображением возможно и случаются приступы иррационального страха. Например, может на миг показаться, что вдруг вынырнешь из тряпичной горловины пуловера где-то в другом месте, а то и вовсе в другой реальности. Но страхи эти ни на чем не основаны и настолько мимолётны, что даже испытавший их вряд ли об этом помнит.

А ведь новейшей истории известен один душераздирающий пример, который обернулся для человека настоящей трагедией. Правда, знают о нём немногие, но это ничуть не умаляет правдивости факта. Но обо всём по порядку.

Случилось как-то большому дальневосточному чиновнику приехать в Санкт-Петербург на серьёзное мероприятие государственного уровня. Отметившись на форумах и совещаниях и оставив размашистую роспись в разных протоколах и коммюнике, мужчина упал в объятья «северной Пальмиры». Давненько не бывал он на берегах Невы – фактически со времен студенчества, – сделав за эти годы взлёт, не снившийся и более амбициозным карьеристам.

Питер неуловимо изменился. Появилось много новостроя, улицы пестрели вывесками кафешек и торговых сетей, ранее городу не ведомых, людей и машин стало больше в разы. Но в целом Питер остался тем Питером, который ещё помнился ему со студенчества и который так и не вытеснили новые впечатления. Мрачное небо, солёный ветер с Балтики, многозначительность молчаливой архитектуры, интеллигентные старички, стайки баркасов и катеров на Неве и Мойке и многое другое, что невозможно передать словами…

Чиновник погонял по ночному Питеру на служебной машине, полюбовавшись сиянием Невского и огнями патрульных машин. Оставил целое состояние в подпольном казино. Перепробовал все деликатесы в паре-тройке самых дорогих ресторанов города. Полюбовался Петропавловской крепостью из окна вертолёта. Купил новенький «БМВ» в подарок девчонке, которая провела с ним две страстные ночи в «Астории». Был даже замечен в театральной ложе на спектакле самого известного русского «мушкетёра».

В общем, расслаблялся как обычно – и культурно, и не очень. Однако воспоминания о студенческой романтике требовали чего-то особенного, не позволяя удовлетвориться стандартным набором выездных развлечений. Свита наперебой предлагала ему всё новые идеи увеселений, однако он пресыщено отметал их одну за другой. Отметал, пока его пресс-секретарь не вспомнил о своём давнем знакомстве с одним этнографом, ведущим специалистом Эрмитажа. Тут-то чиновнику и пришла в голову блестящая, а главное, свежая идея!

– Договорись о ночной экскурсии в Эрмитаж, – приказал он пресс-секретарю, – Обещай любые бабки. Нарядимся в старинные наряды и устроим в Зимнем ночной прием! Вот это будет тусовка!

О ночной тусовке договориться не удалось. Однако приятель пресс-секретаря оказался мужчиной предприимчивым и сделал встречное предложение – организовать ночную экскурсию для секретаря и его хозяина в закрытую часть Зимнего дворца Петра, пообещав, что там они смогут увидеть «такое, что никогда ещё не выставлялось ни в одном музее». «Вы сможете потрогать историю», – сказал он, и эта фраза подкупила нашего героя, решив его судьбу.

В тёмном дворце было сухо и пыльно. Большие высокие комнаты напоминали склад забытых вещей. На полках лежали книги, шкатулки, шпаги, чертежи, какие-то подписанные и запакованные в прозрачные пакеты предметы. Вдоль стен стояла мебель – в основном кресла, диваны и диванчики. В одном из залов они наткнулись на клавесин. Несколькими шагами позже им попалась механическая шарманка. Заинтригованный гость нащупал в полумраке гладкую деревянную ручку и потянул её. Раздался лёгкий металлический скрежет, и в зашторенной зале с легким скрипом зазвучала какая-то знакомая мелодия.

Все трое прислушались – шарманка выводила знакомое с детства «Чижик-пыжик, где ты был…» Зачинщик ночного мероприятия вполголоса хмыкнул: «Новодел, что ли? Ну что ж, господа, после экскурсии приглашаю всех на Фонтанку. Там есть одно шикарное место, отметим наше приключение!» Господа что-то промычали в ответ, по-видимому, соглашаясь.

Прогулка по ночному дворцу царапала нервы. Троица пару раз смахивала с лица паутину. Гид-этнограф светил большим фонарём, не решаясь включать освещение. В одной из комнат они чуть не закричали в голос – на высоком стуле сидел царь Пётр и смотрел на них в упор в свете фонаря. «Он восковой», – предупредил проводник и чуть не бегом повел их дальше.

Погуляв с полчаса, собрались уходить. И тут взгляд заезжего гостя упал на длинную вешалку со старинной одеждой.

– Ну-ка посвети! – бросил он проводнику.

Чего только не было на этой вешалке! Камзолы, платья, кафтаны, кринолины, рубашки, мундиры…

Странный трепет охватил чиновника. Это были не театральные костюмы, а настоящая одежда; её носили реальные живые люди! Люди, о которых когда-то мальчишкой он читал в учебниках!

В свете фонаря он читал вслух надписи на бирках: «выходной мундир адмирала Федора Апраксина», «шутовской кафтан князя Шаховского», «платье камер-фрейлины Марии Гамильтон»…

– А царских нету? – не отрываясь от вешалки, спросил чиновник.

– Никак нет, – на военный манер отозвался проводник, – царские хранятся в отдельном помещении, под сигнализацией.

Сановник с каким-то болезненным азартом продолжал разглядывать вещи. Ему казалось, что он трогает не сукно и шелк, а прикасается к истории. Петли, строчки, рукава, воротнички, обшлага, пуговицы, карманы, лифы и рюши помнили тепло своих хозяев, давно канувших в вечный мрак.

«Надо бы на удачу украсть пуговицу с мундира Суворова, если тут есть такой», – подумал чиновник. По потолку и стенам бродили причудливые тени, пресс-секретарь нетерпеливо переминался с ноги на ногу, мечтая поскорее выбраться под небо ночного Петербурга, а его хозяин всё разглядывал экспонаты, позабыв обо всём.

Его внимание привлёк украшенный золотым позументом широкий кафтан из красного сукна, пуговицы которого были инкрустированы крупными рубинами.

– «Охотничий кафтан адмиралтейца Александра Васильевича Кикина», – прочитал он вслух. – А кто он такой, Кикин?

– Первый начальник Адмиралтейства, кораблестроитель, дворянин, приближенный Петра Первого, – коротко пояснил гид.

– Шишка, значит, – заключил чиновник, – слушай, примерю-ка я его кафтан. Ты не против, дружище? Мне кажется, у меня с Кикиным один размерчик. Валентин, сделай пару фоток на телефон, – скомандовал он оробевшему в полумраке секретарю.

Не обращая внимания на сбивчивые протесты проводника, дальневосточный гость стал натягивать на себя кафтан. Когда его голова протиснулась через ворот, случилось нечто невероятное.

Сановник вдруг почувствовал сильный холод; ноги и руки его онемели и не слушались. Тело пронзила острая боль, и он закричал не своим голосом. Уши заполнил гул толпы, в которой кто-то ритмично выкрикивал: «Бей! Бей!» В глаза ударил свет, чуть привыкнув к которому он увидел над собой укутанное грязными облаками небо, и душа его замерла.

Он лежал на деревянном кресте, накрепко привязанный к нему и руками, и ногами; вроде бы рядом возвышались башни Кремля. Краем глаза он заметил на земле грязный снег, почти затоптанный ноющей толпой. Рядом с ним стояли два могучих мужика в длинных робах, у одного в руках была цепь, у другого четырёхугольный лом. Тот, который с ломом, повернулся, и чиновник с ужасом увидел у него на лице маску из сушеной овечьей морды.

Маска приблизилась, и в толпе кто-то снова закричал: «Бей! Бей! Бей!» Ничего не понимая, он завопил: «Пустите!» В ответ на его крик толпа ахнула и замерла. Овечья морда широко размахнулась и обрушила металлический лом на ногу обезумевшему чиновнику. Раздался хруст костей. Тело пронзила такая адская боль, что он завопил зверем, нечеловеческим усилием вырвал руку из кожаной петли и, схватившись за рубаху на груди, что есть сил рванул её…

– Что ж вы творите то?! – услышал он чей-то крик и увидел, что находится в полутемной дворцовой гардеробной, а рядом мечутся испуганные до полусмерти секретарь и служитель.

Чиновник хрипло дышал. В руке у него был красный кафтан Кикина, надорванный на груди. По подбородку текла кровь – он прокусил себе губу.

В себя он пришел только в машине, куда едва дошел с помощью секретаря. Нога нестерпимо болела; но ещё страшней была намертво впечатавшаяся в память картина с занесенным над ним ломом. Взволнованный сотрудник Эрмитажа что-то лопотал о том, что ценному экспонату нанесён непоправимый ущерб, а это скандал и уголовное преступление. Чиновник поморщился.

– Непоправима только смерть… Валентин, выдай ему на реставрацию, сколько скажет, – он перевёл тяжелый взгляд на этнографа. – Что случилось с этим Кикиным? Он плохо кончил?

– Его четвертовали, – коротко ответил музейщик.

– За что?

– За казнокрадство и взятки. И за поддержку царевича Алексея, который хотел Петра свергнуть…

По телу чиновника пробежала нервная дрожь.

– Слушай, ты. Никому ни слова! Не в твоих интересах…

Машина представительского класса остановилась на перекрестке, высадив одного пассажира, и поехала дальше, мигнув задними огнями, мгновенно растворившимися во тьме Питерской ночи…

Полгода спустя страну потрясла новость об аресте крупного дальневосточного чиновника. Говорили, что он воровал настолько беспардонно, что когда дошло до Кремля, там поразились его бесстыдству и решили-таки наказать. Чтоб другим неповадно было.

Вот только на Руси испокон веков ни казни, ни наказания чиновников честными не делали. Хоть при Петре, хоть при другой какой власти.

Полночь. Гроза. Петербург

Майские грозы – обычное явление в России. Небо полыхает, ливень идёт стеной, умывая землю от весенней грязи; совсем ещё свежая листва трепещет и мельтешит под скоротечной бомбардировкой капель, освежая свою не успевшую ещё запылиться зелень. Грозы в мае налетают всегда внезапно и как будто ниоткуда.

В Питере майские грозы скоротечны, как и везде, вот только случаются чаще, в особенности в конце мая. И если уж попал здесь в грозу, то не спасут ни плащ, ни зонт – только серьёзное укрытие, вроде машины или дома.

Однажды попал в грозовую переделку и я. И что самое неприятное – находился я в этот момент в самом не приспособленном под «убежище» месте. А именно в катере, тихонько курсирующем по ночным питерским каналам.

Компания собралась небольшая – обнимающаяся юная парочка, дама средних лет с чеховским выражением лица (но без собачки), седобородый капитан – хозяин катера, одна малоизвестная тогда актриса, ныне блистающая в нескольких раскрученных сериалах и я, ваш покорный слуга.

Надвигающуюся грозу никто из нас не заметил, поскольку все были увлечены разговорами, видами ночных набережных и сияющих огнями дворцов. Ну и, не буду скрывать, бутылкой шампанского, уже далеко не первой.

Время близилось к полуночи, когда я вылил последние капли шампанского из последней бутылки в бокал начинающей актрисы.

– Можешь загадать желание, – сказал я ей, – на тебе закончилось.

– Хочу приключение! – не раздумывая, ответила актриса и томно посмотрела на меня снизу вверх.

– А разве наша ночная прогулка уже не приключение? – подал из-за штурвала голос седобородый дядька.

– Ну… – как-то неопределённо потянула актриса, – вообще-то я имела в виду что-нибудь необычное. Разве через год кто-нибудь из нас вспомнит это короткое плаванье? Ну, разве что, если обронит что-нибудь ценное в воду…

Она отпила из бокала и хихикнула. Дама с чеховским лицом напряглась, переложила свою сумочку на другую сторону и неожиданно предложила:

– А давайте каждый напишет свою самую заветную мечту на бумаге, мы положим записки в бутылку от шампанского и бросим её в Неву. И пусть мечты исполнятся!

Юная парочка оживилась – видимо, у них как раз была наготове заветная мечта.

– Мадам, – не меняя тона, возразил капитан, – мне бы не хотелось засорять реку вашими не совсем трезвыми желаниями и пустой стеклотарой. Здесь и так полно мусора…

– Зачем же вы огорчаете даму, дружище, – услышал я в темноте свой голос, – нетрезвые желания ведь самые сокровенные. Почему бы нам не дать им шанс? Говорят, что Неве почти три тысячи лет. А значит, она старше и мудрее всех наших современных богов. Ну, или кого вы там просите о том, чтобы всё сбылось?..

Я адресовал вопрос всем сразу и никому конкретно. Может быть, поэтому никто на него не ответил, и он так и повис в холодном майском воздухе.

Парочка разделилась. Паренёк, оторвавшись, наконец, от своей девушки, полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда небольшой блокнот. Вырвав из него несколько листков, он раздал их компании, оставив себе один, на котором тут же начал что-то усердно писать.

К моему удивлению, седобородый хозяин катера бросил руль и тоже взял листок. Общее мечтательное настроение захватило и меня. Подсвечивая листик экраном сотового телефона, я легкомысленно нацарапал первое, что пришло в голову.

Когда бутылка была набита мечтами и закупорена, капитан, прицельно размахнувшись, запулил её куда-то в темноту фарватера. Раздавшееся через мгновение «бульк!» было встречено аплодисментами экипажа и довольными возгласами дам. Однако за первым «бульк» вдруг последовало второе и третье и четвертое… И только когда капли начали прицельно дубасить по лицам, плечам и рукам, наша небольшая компания поняла, что начался дождь.

Пока пассажиры лихорадочно укутывались, пока капитан запускал мотор катера и решал куда выруливать, пока дамы рылись в сумочках в поисках дождевиков и мобильных телефонов, молния вспыхивала три или четыре раза. Когда она сверкнула в очередной раз, я взглянул на часы – было без двух минут полночь. А точнее, двадцать три пятьдесят восемь.

Гроза усиливалась. Впереди маячил Литейный мост, и капитан принял единственно верное решение – переждать ливень под его сводами. Всего две минуты понадобилось прыткому судну, чтобы заплыть под спасительную длань моста.

Стоило нам оказаться в укрытии, как Неву осветила очередная сильная вспышка. Молния причудливым узором расчертило всё небо, и на несколько секунд превратила тёмные воды реки в слепящее зеркало. Именно в эти секунды и произошло нечто, из-за чего я и затеял это повествование.

Каждый из пассажиров катера вдруг увидел то, чего вокруг нас на самом деле не было и не могло быть. Подробности мы рассказали друг другу много позже, когда ступили на землю. А тогда все словно оцепенели от ужаса и нереальности происходящего.

Вокруг нас прямо на воде стояли мужчины. Много мужчин, человек тридцать или сорок. Все они были в грязной рабочей одежде, местами истлевшей и прогнившей. Кто-то держал в руках лопату, кто-то лом. По виду они были похожи на дорожных рабочих. Мужчины пристально смотрели на нас, и казалось, что их безжизненные глаза пронизывают насквозь, словно февральская метель.

Эта сцена до сих пор у меня в глазах. Сверкающее зеркало Невы, переходящее в тёмную полосу под мостом и мёртвые мужчины в грязных лохмотьях, окружившие катер с горсткой промокших напуганных людей.

Что было потом, помнится смутно. Кажется, страшно визжали женщины. То ли матерился, то ли выкрикивал молитвы капитан, лихорадочно выруливая из-под моста. Мгновение спустя струи дождя уже снова безжалостно стреляли в открытые части тела, приводя в чувство и отрезвляя. Через несколько минут мы причалили к набережной; в эту же минуту закончился и дождь.

Только потом я узнал, что при строительстве Литейного моста в глубинах Невы погибло несколько десятков землекопов.

Но вот что странно. Все желания, которые мы писали в ту ночь на вырванных из блокнота листках, сбылись. Во всяком случае, так утверждают участники этого странного происшествия. Не стану делать исключений и я. Моё желание ещё не сбылось, но жизнь моя с той ночи круто поменялась.

Судьба уверенно и неумолимо ведёт меня в том направлении, которое я задал ей однажды в мае, подсвечивая свои неловкие каракули экраном сотового телефона.

Предыстория Азазелло

В Москве вечерело, от плиты вкусно тянуло борщом. На окне колыхались тонкие желтые занавески.

– Миша, хватит дремать, иди ужинать, – позвал с кухни уютный голос.

Писатель неохотно потянулся в кресле. Отпускать героев новой книги не хотелось. Именно сейчас у него в голове шел оживленный разговор с главным персонажем. Один из тысяч споров, которые были и до, и после этого вечера. О человеческой природе, о любви, о свете. О тенях и их незримой роли в мироздании.

– Ты скоро? – в который раз позвала Елена Сергеевна. Ласковый голос жены перебило вялое дребезжание дверного звонка.

– Миша, тут к тебе товарищ…

На пороге стоял маленький, но необыкновенно широкоплечий человек, в котелке на ржаво-рыжих волосах, с некрасиво выпирающим нижним зубом.

– Позвольте представиться, – сказал он гнусаво, – Азазамов моя фамилия. Я к вам по личному поручению товарища Сталина!

Елена Сергеевна, стоявшая здесь же, вздрогнула и в испуге прислонилась к стене.

– Ох, и трудный народ эти женщины! И зачем именно меня послали по этому делу? Пусть бы ездил Берия, он обаятельный, – удрученно пробормотал Азазамов.

Повернувшись к Елене Сергеевне, он добавил насколько мог обходительно:

– Да не волнуйтесь Вы так, Иосиф Виссарионович с просьбой меня прислал…

Азазамов повернулся к писателю и продолжил бодро:

– Товарищ Сталин просил Вас написать пьесу о событиях его юности. О рабочей демонстрации в Батуме в марте 1902 года, о товарищах, о ссылке…

Писатель кашлянул и обреченно взмахнул рукой:

– Пройдемте в кабинет…

Через час, выпроводив Азазамова, они наконец-то сели ужинать. Уронив ложку в тарелку с борщом, писатель задумчиво сказал:

– Знаешь, пожалуй, я его добавлю в свиту к Воланду…

– Кого, Миша? – спросила Елена Сергеевна.

– Азазамова. Занятная личность. Типичный демон…

В тусклом свете сумерек желтые занавески казались бордовыми. Кто-то невидимый заглядывал сквозь них в небольшую кухню на Большой Садовой и задумчиво качал головой, придерживая нетерпеливого коня. Впереди были слава, любовь, гонения, взлеты, вечность, друзья и победы.

Вот только в какой последовательности всё это перемешать, Он ещё не решил…

Смерть Веры Холодной

Маленькой Верочке снится один и тот же сон.

То ли утренний, то ли вечерний сумрак, сани мчатся по заснеженной улице вдоль горящих керосиновых фонарей, в санях сидит она и кто-то ещё. Лошадь вдруг оступается и резко сдает в сторону, сани переворачиваются, и Верочка со всего размаха падает в сугроб, лицом в холодный снег, чувствуя, как её тащит по ледяной крупе тротуара. Потом холод сменяется жаром – она лежит в горячей постели, обливаясь потом, и мечется под тонким пледом в кружевном пододеяльнике. «Жарко, жарко», – стонет и ворочается Верочка во сне. Сон тягучий как густой сироп и всё никак не кончается.

Мама открывает форточку, в комнату тихонько заползает прохлада московской летней ночи и Верочка успокаивается. Ей снится, что жар спадает – внутри неё идет какая-то невидимая борьба, и жизнь потихоньку начинает побеждать. И тут в комнату, где она лежит, будто бы вносят шикарные белые лилии, потрясающе красивые воздушные цветы. От лилий идёт сладковатый аромат, заполняющий собой всю комнату, вытесняющий воздух, несущий смерть. Лилии отравлены, они здесь, чтобы убить её, понимает Верочка.

«Унесите цветы! Унесите цветы!» – кричит Верочка и просыпается в холодном поту.

Сон повторяется не каждую ночь, но слишком часто, чтобы отмахнуться от него как от нелепой ночной небылицы. События всегда следуют именно в таком порядке – холод снежного сугроба, жар больной постели и удушающий сладкий аромат лилий. Мать волнуется и прижимает к себе просыпающуюся Верочку, каждый раз чувствуя, как бешено колотится её маленькое сердечко.

В десятый день рождения мать повезла Веру с сестрами и няней в Нескучный сад. Гуляя по аллеям парка, девочки любовались клумбами и живыми скульптурами. Младшие девочки пищали от восторга, завидев шарманщика или продавца сладостей. Вера была в хорошем настроении, смеялась и дурачилась вместе с сёстрами. В какой-то момент они присели отдохнуть на лавку. Мать подозвала проходившего мимо торговца лимонадом и тянучками, и семейство устроило сладкий пикник. Увлеченная детьми, мать не сразу заметила странного господина, наблюдавшего за ними со стороны.

Прилично одетый седой старик в котелке и пенсне стоял напротив лавки и задумчиво разглядывал девочек. Мать метнула в него сердитый взгляд – не пристало незнакомцам так беспардонно глазеть на малышек. Почувствовав, что его обнаружили, незнакомец приподнял шляпу, слегка кивнул и сказал: – Простите моё навязчивое внимание, мадам, но у вас настолько необычные дети, что я не мог пройти мимо. Если позволите, я бы хотел посмотреть их ладони.

Женщина в негодовании вскочила со скамейки. «Был бы жив муж, сумасшедшие не смели бы со мной заговаривать», – с горечью пронеслось у неё в голове. Вслух же она сказала: – Как Вы смеете предлагать мне такое! Подите прочь, мы не нуждаемся в Вашем внимании. Девочки, пойдемте, – она стала собирать девчонок, не желая дольше оставаться в этом месте.

Вера вдруг посерьёзнела и сказала: – Мама, позволь мне. Пусть господин посмотрит мою руку, мне хочется знать.

И не дожидаясь ответа матери, протянула руку незнакомцу. Тот взял детскую ладошку в свою руку так бережно, как будто она была из хрусталя. Несколько секунд старик всматривался в ладонь девочки, пару раз переводя взгляд на её лицо. Сестры и мать с няней затихли, ожидая развязки.

Старик, наконец, отпустил руку Веры и сказал задумчиво:

– У тебя будет необыкновенная жизнь, малышка. Тебя будет видеть и любить вся Россия, даже тогда, когда тебя не будет на земле. Но когда тебе исполнится двадцать пять…

Он вдруг нахмурился и замолчал.

– Что? Что будет, когда мне исполнится двадцать пять? – у Веры сжалось сердце, как будто кто-то схватил его ледяной рукой. Но в эту секунду ей больше всего хотелось узнать, что собирался сказать странный господин в пенсне.

Он помедлил, но всё же ответил.

– Если ты сможешь пережить этот возраст, то будешь жить очень долго. Очень. Если сможешь… Извините, мадам.

Старик поклонился и быстрым шагом заковылял прочь. Мать перекрестила Веру и засобиралась домой.

С того дня кошмары девочке больше не снились.

*****

Когда Вере исполнилось 15, она увидела на сцене великую Комиссаржевскую и заболела театром. Зал следил за актрисой, затаив дыхание, а девушка так и вовсе как будто не дышала, не в силах оторвать глаз от изящной женской фигуры на сцене.

Дома взбудораженная спектаклем Вера никак не могла успокоиться, пересказывала матери и бабушке пьесу и изображала игру актеров. Изображала так, что обе женщины заворожено слушали, боясь пропустить малейшую интонацию. Ночью у неё вдруг резко подскочила температура, Вера проснулась и долго не могла уснуть, в каком-то полубреду повторяя реплики из спектакля, особенно запавшие ей в память. Утром мать вызвала семейного врача. Осмотрев Веру тот не нашел ничего пугающего, но счел необходимым пояснить взволнованным дамам: «Ваша девочка чересчур впечатлительна, а её организм слишком чуток к фантазиям. Ей нельзя слишком много читать и мечтать… А уж с театром будьте особенно осторожны!»

*****

В 1914 году Вера сыграла свою первую эпизодическую роль, а год спустя уже снималась в главных ролях. Кинематографические карьеры в немом кино делались быстро, но взлет Веры был стремительным даже по тогдашним меркам. Её имя будоражило зрителей, армия поклонников росла, и одним из них стал худосочный юноша с изысканной фамилией Вертинский, который привёз ей привет с фронта от мужа, да так и застрял в близком круге обожателей.

Вера поразила Вертинского не сколько своей «демонической красотой», сколько какой-то тревожной недосказанностью во взгляде огромных серых глаз. Он посвятил ей несколько песен, пара которых сделала ему имя. «Креольчика», например, сразу подхватили в московских салонах. (А шестьдесят лет спустя посвященные ей строки «Вы, кажется, потом любили португальца, А может быть с малайцем Вы ушли…» спел в уже не немом кино Высоцкий-Жеглов…)

Вере было приятно внимание Александра, и она с радостью принимала его дружбу, которую лишь однажды омрачил странный случай. Как-то Вертинский с приятелем ввалились к ней вечером. У Александра возбужденно горели глаза и прямо с порога он заявил: «Вера! Я написал новую песню… С посвящением Вам». Предвкушая приятный сюрприз, Вера усадила приятеля за рояль, а сама села на кушетку. Вертинский встал в центре комнаты, уставился в потолок и запел в свойственной ему тоскливой манере. По мере того как он пел, сердце Веры сжималось от ужаса.

Казалось, что странная песня заполонила собой всё пространство квартиры, вытеснив из неё воздух. Вера почувствовала, что задыхается, ей мерещился запах ладана и воска. Едва дождавшись, пока закончится музыка, она вскочила с кушетки и воскликнула:

– Это же песня про мёртвую!.. Вы что же, хотите, чтобы я лежала в гробу? Какой ужас, Александр! Я ведь живая! Уберите Ваше посвящение, немедленно!

– Конечно-конечно, Вера…

Вертинский сник. Он был так окрылён своей новой песней, так спешил показать Ей стихи, что ему и в голову не пришло, что песня может произвести на неё такое впечатление. Разговор не клеился, вечер был испорчен. Они с приятелем побыли ещё чуть-чуть и откланялись. Вера разволновалась. В голове проносись картины похорон, она видела себя лежащей в гробу среди белых кружев и цветов. Стало жарко. Она поднесла руки к щекам – они пылали. «Температура поднялась», поняла Вера. Открыв окна нараспашку, она почувствовала облегчение. Холодный московский воздух смахнул с её лба тяжёлые картины и развеял их над Бассманной улицей.

Конечно же, они скоро помирились и всего несколько дней спустя зажигательно отплясывали танго в клубе «Алатр», каждым своим па срывая восхищенные аплодисменты публики…