Братья бесплатное чтение

Картина на обложке «Каин и Авель» 2015 г. – Андрей Миронов

Корректор Сергей Барханов

Рецензия Анна Абрамова

© Василий Шишков, 2022

ISBN 978-5-0059-0849-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Эта книга провоцирует читателя во время и после прочтения задаваться вопросами о жизни и отношении к ней, заставляет вспомнить о давно зарытых в глубине души событиях, вернуться к принятым, когда-то вопреки принципам решениям, проанализировать и оценить ключевые поступки, их мотивы и последствия. Произведение, толкающее на рефлексию, чрезвычайно ценно во все времена. Каждая новелла имеет свою сюжетную и повествовательную структуру, соответствующую заключенному в ней содержанию. Иногда сюжетные линии линейные, иногда закольцованные, иногда параллельные, но в каждом случае неслучайны и работают на воплощение замысла. Тот нечастый случай, когда форма задает рамку для смысла, оформляет его визуально и контекстно. Сами сюжетные линии предлагаются читателю лишь пунктирно, сказано лишь основное, фактическое, но за текстом остается самое важное, что читатель должен достроить сам. Таким образом, у него появляется возможность самому решить, о чем именно он прочитал, в соответствии с его жизненным опытом и мировоззрением. Авторская позиция в тексте намечена очень неявно, отстраненно, не императивно, а практически «суфлерно». Это дает читателю некоторую свободу восприятия, его не судят, а учат, как сказано в одной из новелл. Но к каким бы своим переживаниям ни вернулся читатель, они будут связаны с вопросами, на которые каждый человек ищет ответы в течение всей своей жизни. Они о сомнениях, принятых и не принятых решениях, об их справедливости и правильности, о мотивах, которые их спровоцировали, о взгляде на свою жизнь в целом с точки зрения вечных ценностей и прописных истин. В каждой из представленных историй читатель видит знакомые картины, частично или полностью, все эти сюжеты в том или ином виде он уже встречал. Глядя на персонажей, на их очень откровенно сформулированные мысли, читатель неизбежно проведет параллели с собой или близкими, на миг оказавшись на их месте, взглянув их глазами. Эти новеллы, в каком-то смысле, можно назвать терапевтическими, заставляющими читателя оказаться наедине с собой и своими тревогами, надеждами, мыслями о судьбе, прошлом, будущем и своем месте в своей же жизни. Можно было бы сказать, что эти новеллы житейские, но это было бы очень поверхностно, то, о чем на самом деле в них сказано, несравненно глубже.

Отдельного внимания заслуживают персонажи. Они представлены очень достоверно, как настоящие, в их подлинности не сомневаешься. Язык рассказчика всегда подстраивается под того или иного героя: если перед нами военный, врач, инженер или айтишник, то мы знаем это не только потому, что об этом сказано напрямую, а по характерной лексике, по образу мыслей. Внешнего облика персонажи практически не имеют, и мы представляем их по их мыслям и суждениям, которые переданы очень откровенно и эмоционально. Они вызывают сочувствие, потому что знакомы и понятны, потому что изложены так, как если бы принадлежали самому читателю. Это отчасти психологический ход – предложить читателю посмотреть на себя глазами персонажа или своим глазами на самого себя. Во время прочтения размывается грань между реальностью художественной и объективной, и все, на что раньше человек мог закрывать глаза, от чего мог открещиваться, он теперь может увидеть как бы без связи с собой, абстрактно.

В текстах новелл поднимаются темы, о которых не принято говорить. О них стараешься и не думать, чтобы легче жилось, и они надолго, если не навсегда, заседают глубоко внутри, неразрешенные, отравляющие жизнь и негативно влияющие на ход жизни. Поэтому новеллы, подобно хирургическому скальпелю, вскрывают эти гнойники, высвобождают накопившиеся вопросы и помогают найти правильный путь, по-другому, смело посмотреть на жизнь или пережить что-то, что так и не получилось осознать или принять. Тематика сборника очень обширна: это и драматические ситуации, вроде той, что описана в первой истории, это и вопросы откладывания жизни на потом, это и искаженное восприятие действительности, когда не осознаешь всего, это и сомнения в правильности своих поступков, это и верность собственным принципам и правилам жизни. Те, с которыми каждый человек постоянно встречается в течение своей жизни, актуальные вчера, сегодня и обязательно завтра и оттого ценные вне времени.

Сборник рассказов имеет не только художественную ценность, но и социальную, психологическую. Он хорошо оформлен с точки зрения структуры, языка, стиля и сюжетной организации, обладает художественной силой, способной спровоцировать читателя на глубокую рефлексию, что характерно для хорошей, качественной прозы. В заключении можно сказать: это литература, которой в настоящее время остро не хватает.

(Из редакторского отзыва – А.А.)

Бразильский кофе

(По рассказу сотрудника МУРа)

1

Машка была девкой умной. В Питере поступила с первого раза, выучила какие-то языки и в начале девяностых, когда начался большой бардак, и жрать толком было нечего, и делать в стране было нечего, рванула за океан. Да не в Штаты, а в Южную Америку. Взяла с собой дочь, мать, денег с того, что смогла продать, и улетела. Мужик-пьянчужка остался в Питере.

Первый год ей, видно, было тяжело – сама не писала. Писала нам Анастасия – ее мать, моя родная сестра. Писем было немного, больше по праздникам. Потом Настя стала хворать. Письма продолжила нам писать Машка. Несколько раз дозванивалась до соседей. Говорила, что устроилась нормально. Свой бизнес, собиралась замуж. Лизка доставала меня своим любопытством: напиши да напиши им в Америку, как они там, что у них там… Раз в два-три месяца заставляла писать, да еще так, чтоб письма к Машке попадали перед праздниками или перед моим днем рождения. Короче, получалось, что мы как бы намекали. И где-то раза три Маша пересылала нам деньги почтой, тоже к праздникам или сразу после. Морока была с получением этих денег, но приятно, да и нужно.

Писала нам сама Маша очень редко, реже, чем мать. Потом под Новый год – это был, наверно, пятый год, как она там обосновалась – она прислала нам кофе. Только кофе был каким-то необычным. Во-первых, настоящая бразильская банка, наверное, килограмма на полтора, где написано все не по-нашему, во-вторых, внутри еще упаковано в пакетах из фольги, и наконец, самое главное: кофе имел какой-то непонятный вкус, и цвет был каким-то серо-черным.

Поначалу мы подумали, что это растворимый, но он не растворялся. Посоветовались в магазине, где нам подсказали, что это молотый или молотый с какими-то добавками. Когда начали варить и класть побольше сахару, то привыкли к горьковато-дымному вкусу и сероватой пенке при питье. Ну, за полгода мы эту банку потихоньку и допили. Соседей всех всегда угощали, многим давали, объясняя, как готовить. Это ведь престиж. Кофе из самой Бразилии!

Только мы допили, вымыли банку – ее мы решили оставить на память… Так вот, только мы допили этот кофе, как через два дня Машка дозвонилась до соседей и сказала… Лучше б она этого не говорила, сучка драная, лучше б она ковырялась там, в своей драной Америке…

2

В Южную Америку я уехала в начале девяностых. Продала все, что можно было продать. Взяла дочь, мать и уехала. Хорошее знание португальского помогало не только выжить, но и работать по профессии, получая приличный доход.

Климат для матери, в отличие от меня с дочкой, оказался тяжелым. Она часто болела, грустила о родине, о родственниках, о подружках. Проблемы с сердцем нарастали, о возврате в Россию уже не могло быть и речи, а через четыре года после переезда мама умерла.

Последние два года мама постоянно говорила, что хочет быть похороненной на родине. Написала даже завещание с этим единственным пожеланием. Перевезти гроб с телом в те годы было невозможно. Маму кремировали. Прах я упаковала и отправила маминому брату с просьбой захоронить его в их родной деревне. На мою телеграмму о смерти мамы никто из родных почему-то не ответил. В то время почта работала плохо, а я была сильно загружена работой, личными делами и как-то не обратила на это внимания.

Спустя полгода от дяди из Вологды пришло письмо. Писать он не любил и писал в основном под давлением жены, которая, мучаясь любопытством о нашей заграничной жизни, через него задавала мне всякие дурацкие вопросы. В этом письме дядя Володя, как всегда, жаловался на маленькую пенсию, на то, что ему, ветерану труда, приходится подрабатывать дворником, а летом копаться на огороде и в саду, чтоб не умереть с голоду. В конце письма благодарил за какой-то кофе, который они уже почти допили. О смерти матери – ни слова.

Дальше письмо – впервые за все время переписки – продолжила его жена. Тетя Лиза тоже благодарила за кофе. Писала, какая большая, красивая банка, – собиралась ее сохранить. В конце писала, что у кофе какой-то особенный, интересный вкус, что пьют они его почти полгода. Писала, что пытается смаковать, но иногда что-то подкатывает и начинает как бы подташнивать от горечи – наверное, потому что это настоящий бразильский кофе… До конца дочитывала с трудом. У меня начался сильный озноб, потом меня саму начало подташнивать. Было ясно, что телеграмму мои родственники не получили, что письмо в посылке с прахом матери они где-то потеряли, что пили они не кофе, а пепел моей мамы, который я упаковала в большую банку из-под кофе, килограмма на два. С трудом дозвонилась до соседей. Мои предположения подтвердились. Дядя безумно матерился.

2011

Чужое письмо

(По рассказу члена приемной комиссии ДМИ)

1

Математичка заболела, физру мы отменили сами, на дополнительный по немецкому я решил идти после обеда, поэтому после первого урока был уже дома. Забросил портфель. Зашел в большую комнату посмотреть телевизор. По одному каналу шла какая-то непонятная научная передача. Начал переключать каналы в поисках чего-то интересного. Нашел какое-то глупое детсадовское кино. Сел в кресло и только тогда обнаружил на столе письмо.

Большой белый продолговатый конверт, похожий на поздравительный. На нем черными чернилами было аккуратно написано: «МАРИНЕ». Взял конверт, покрутил его, посмотрел на свет. Внутри лежал сложенный лист плотной бумаги или открытка. «МАРИНЕ» было написано заглавными буквами. Почерк трудно определить. Отец никогда не писал чернилами. Да и зачем ему писать, когда он мог бы позвонить по телефону. Значит… Это письмо не отца! Да он и не мог оставить это письмо, потому что раньше нас ушел на работу. Неужели кто-то приходил? Или мать случайно оставила это письмо, перед тем как уйти?

Вышел в коридор, прошел на кухню, заглянул в ванную, в туалет. Ничего особенного не нашел. Да, конечно, это мать случайно оставила письмо на столе. Ничего себе случайность! А если это письмо от… Вдруг ужасно захотелось порвать и выбросить конверт! А если это просто от кого-то с ее работы? Может, там написано что-нибудь важное – ну, например, о повышении зарплаты? Тогда почему она не открыла его? А может, это написано не маме, а какой-то другой Марине? Да, мама заранее на работе написала письмо какой-то Марине и забыла его на столе. Без адреса и без марок?.. Нет, наверное, кто-то написал матери письмо, а она знает, что там написано, но решила не читать. Открыть?!

Полгода назад взял в почтовом ящике письмо, которое предназначалось матери. Там после адреса было написано: «Марине А. Приходько». А вместо обратного адреса: «А. I.». Это было накануне ее дня рождения. Мучаясь любопытством, я вскрыл тогда конверт и обнаружил очень красивую заграничную открытку, в которую был вложен листок с напечатанными на машинке латинскими буквами. Прочитать не смог. Я тогда сильно удивился и обрадовался, что маму поздравляет иностранец. Надо же, оказывается, она хорошо знает иностранный! Потихоньку показав ей вечером письмо, я был потрясен реакцией. Она покраснела, губы затряслись, ударила меня по лбу кулаком и сказала, что вскрывать чужие письма очень подло. На следующий день утром, когда отец ушел на работу, мать стеганула меня несколько раз веревкой и надрала уши так, что потом весь день приходилось прикрывать их ладошками. На вопросы одноклассников отвечал, что это за трояки по истории и по немецкому. Отцу об этом говорить было стыдно, да и жалко его было – он и так сутками пропадал на работе.

После этого я заподозрил что-то неладное, стал внимательнее присматриваться к отношениям между родителями. По ночам они периодически громко говорили на кухне, иногда кричали друг на друга. Ближе к лету скандалы становились чаще. Мать засобиралась в отпуск – на пару недель съездить на море. Она возмущенно говорила, что устала, что ей надо отдохнуть. Отец начал работать в какой-то комиссии…

А может, это письмо бабушке? Она ведь у нас тоже Марина. Конечно же, мать написала ей письмо, чтоб я отнес его после обеда. Просто я пришел раньше и поэтому не знаю, что с этим письмом делать. Однако раньше никто не писал бабушке писем. Да и зачем писать, когда бабушкин домик виден из окна?

Я выглянул в окно. На склоне среди густой зелени белели домики. Второй сверху – бабушкин. Три года назад отец купил для бабушки Марины этот домик и перевез ее из родной деревни. Я часто бегаю к ней. Последнее время часто ночевал у нее, когда родители сильно ругались. Вот и весенние каникулы прожил у нее. Конечно, у бабушки по-своему интересно. Все почти как в деревне: маленький сад с огородом, кошка, собака, небольшое хозяйство, только телевизор черно-белый всегда плохо показывает, да и школа и двор с ребятами дальше. Если это письмо бабушке, тогда надо позвонить матери.

Пошел в коридор, позвонил. На работе сказали, что Марины Алексеевны нет. Я еще раз взял в руки письмо. Покрутил, снова посмотрел на свет. Ничего нового не нашел. Открывать страшно. Вдруг это письмо не бабушке, а от какого-нибудь иностранца? Тогда что, опять будет уходерство? Если скоро придет домой – пусть сама разбирается.

По телевизору шли нудные, неинтересные новости. Я выключил телевизор и взялся читать Джека Лондона. Под ложечкой у меня почему-то заныло. Я сходил на кухню, выпил воды и продолжил читать.

Прошло немного времени, я зачитался и не услышал, как кто-то открыл дверь. Испугавшись, я бросил книжку и кинулся к двери. В дверях стояла раскрасневшаяся мать с букетом роз, улыбка на ее лице сменилась удивлением и досадой. За ней стоял усатый мужчина с портфелем и пакетом в руках. Он продолжал улыбаться какой-то растерянной улыбкой.

– Почему ты не в школе? Почему не пошел на дополнительные по немецкому и математике? Что ты здесь делаешь?

– Математичка заболела, – ответил я спокойно, стараясь не показывать удивления. Я был уверен, что вдвоем они меня не тронут.

– Прогульщик… Ты поел?

– Нет, не хочу. Я бутерброд в школе ел.

Мать представила мне гостя:

– Это Александр Игоревич, сотрудник с нашей работы. Мы должны пойти в больницу и проведать одну заболевшую женщину, нашу работницу, – уверенным тоном продолжала мне говорить мать, повернувшись в сторону мужчины. – Заходите, заходите Александр Игоревич. Наш прогульщик начеку, – наконец улыбнулась она.

– Я не прогульщик! – резко ответил я. – Тебе там письмецо пришло.

– Да ну!.. Александр Игоревич, проходите в зал, – сказала мать гостю, а мне добавила: – Включи лучше гостю телевизор. Я пока на кухню, поставлю цветы и чай приготовлю.

Я включил телевизор. Шло довоенное черно-белое кино. Гость расположился в кресле и уставился в телевизор, а я взял в руки письмо и все крутил его в руках. В комнату вошла мать с букетом роз в вазе, не обращая на меня никакого внимания.

– Сейчас попьем чаю и пойдем… Поедем в больницу, а то наша Маша после тяжелой операции нуждается во внимании.

Молчаливый улыбчивый гость кивнул. Я незаметно ухмыльнулся. Чаепития в большой комнате бывали по большим праздникам. «Значит, поход в больницу к какой-то Маше тоже большой праздник», – подумал тогда я.

Мать снова ушла на кухню и вернулась с подносом. Гость достал из своего пакета коробочку конфет.

– А тетя Маша не обидится? – спросил я, стараясь говорить как можно наивнее.

Мать резко взглянула в мою сторону.

– Это не последняя, – подал голос Александр Игоревич и улыбнулся.

– А тебе вот, письмецо. – Подходя к столу, я протянул матери конверт. Она же подала мне чашку чая.

– Хм, а я-то думала, что это твоя очередная шуточка.

– Это не шуточка. Это письмо.

Тень тревоги мелькнула в ее глазах, когда я повернул конверт лицевой стороной и она увидела написанное заглавными буквами: «МАРИНЕ».

– Ну, ладно. Давай! – Она встала. Нерешительно покрутила конверт в руках.

– Вообще-то, я думал, что это ты бабушке написала. Даже на работу тебе позвонил, а там сказали, что ты ушла. – Осмелев, я пытался объяснить свои действия.

– Да? – Мать направилась почему-то в коридор.

– Да.

– Вы пейте…

Я придвинул к себе блюдце с чашкой, потянулся за конфетой. Мне уже по-настоящему захотелось есть. Я слышал, как она разорвала конверт. Потом одновременно раздались стон и стук. Резко повернувшись, я увидел мать, сидящую на тумбочке для обуви. В руках она держала лист бумаги. Лицо ее побелело. Мы с гостем бросились к ней. На наши вопросы она не отвечала, но и письмо, сложенное вдвое, из рук не выпускала. Я принес ей чаю. Она продолжала сидеть, не двигаясь, упираясь головой в стену. Глаза ее уставились на букет роз и не двигались, только моргали. Через некоторое время она глубоко вздохнула и глухо сказала:

– Саш, дай воды!

Гость взял из моих рук чашку с чаем и поднес к ее губам. Она глотнула.

– Вот. – Мать протянула ему сложенный листок, а потом, резко опустив руку, тихо попросила: – Отведите меня в комнату. Кружится как-то все.

Мужчина ловко подхватил ее за плечи и за талию и помог пройти в комнату, к дивану. Мать резко легла на диван, свесив ноги. Через некоторое время она обратилась ко мне:

– Иди к себе.

Я пошел в свою комнату, оставив дверь открытой. Слышались только глубокие вздохи матери. Вскоре она позвала меня:

– Сходи к бабушке. Покушай у нее. А потом… Потом я, наверное, приду к ней. Попозже…

По напряженному лицу гостя было ясно, что он тоже прочитал.

– Но вы же собирались идти куда-то?

– Да… Пришли…

По телевизору все шло черно-белое кино. На столе остывал чай. Сквозняк трепал оконные шторы.

– Может, мне ее позвать?! – Тревога и беспокойство, охватившие меня сразу же после первого стона матери, все нарастали.

– Можешь… Нет! Не надо… Я сама. Потом… Иди, иди к ней.

2

Декан лечебного факультета, Николай Иванович, говорил речь. Я хорошо знал этого мужчину. Раньше он часто бывал у нас в гостях. Хороший мужик. Отец дружил с ним. Когда я был маленьким, то на его моторке мы ездили на острова, готовили там шашлык, рыбачили, коптили рыбу…

Декан говорил долго. Он говорил много хорошего об отце, правда, я тогда многого не понимал. Говорил о призвании, о белом халате, о человеке с обостренным чувством совести. Потом сказал почему-то о красном халате. Говорил о сложностях работы в приемной комиссии. Я слышал и раньше, что отец был председателем какой-то комиссии. Говорил о непонимании окружающих, с упреком посмотрев вокруг. Потом он начал винить себя в том, что вовремя не помог, не отвел беды. Сказал, что многие могли бы прийти попрощаться и попросить прощения. В конце речи он говорил о том, что никто никогда не забудет, обещал помогать семье и еще раз попросил прощения, встав на колени перед гробом.

Остальные говорили тихо и невнятно, как бы опасаясь чего-то. Мать рыдала и постоянно сморкалась. Бабушка сидела на стуле, вся почерневшая. У меня кружилась голова. Я плохо соображал, что происходит. Меня тоже усадили на что-то. Потом бросали землю. На холмик клали цветы, венки. К автобусу шли долго. К матери подходить не хотелось. Бабушку медленно вела тетя – сестра отца, которая приехала к нам из деревни в Полтавской области, где родился отец.

Я шел за знакомым мне деканом. Вначале шли молча. Потом трое мужчин сзади негромко заговорили, но мне были хорошо слышны их голоса и почему-то более отчетливо, чем речи у могилы.

– Она его довела.

Я насторожился.

– А кто же?

– Да…

– Как лошадка тянул и тянул свою лямку.

– Вот лямка и лопнула.

– Могла бы приехать.

– Куда ей! Большой корабль – далеко плывет. Сегодня секретарше сказала, что у нее бюро райкома…

«О ком это они? – невольно подумал я. – Ведь мать здесь». Она так плакала и с какой-то укоризной часто смотрела на меня, как бы спрашивая, почему я не плачу.

– Какой корабль?! Шавка! – слышалось сзади. – Ведь сколько раз она этим бюро ему угрожала!

– Ну, ладно…

– А что не так? Облизывает сейчас где-нибудь областное начальство и его золотую молодежь. Нету сегодня никакого бюро. Я узнавал…

– Из-за этой молодежи он и пустил себе пулю в сердце.

Меня резануло услышанное: «Как?! Мать говорила, что отец умер от сердечного приступа!» Мне показалось, что разговор стал громче.

– Они и знать не знают, что такой человек не выдержал их давления сверху. Этих возьми да тех прими… А кого принимать? Этих незрелых дубов, в пиве замоченных? Зато сама ведь в министерство целится, вот и прогибалась перед ними! Сама еще та шкура…

– Тише, Василий. Всё они знают. Просто жируют и бесятся, черти. Бесы настоящие!

– Что тише? Я несколько раз слышал, как она кричала ему из своего кабинета: «Да и застрелись, если такой праведный!» Вот она его и довела до пули в сердце.

– И брать не умел.

– Да знаю я его…

– Такой человек. Не человек, а просто чистая совесть!

– Он ведь специально надел белый халат.

– А ружье у него откуда? Он же не охотник.

– Да, говорят, старое, отцовское, незарегистрированное. Надел белый халат, снял ботинок и спустил крючок.

– Понятно…

– Поэтому Иваныч и заговорил так о красном халате, о совести.

– И не слышал никто…

– Так ведь во время перемены шумно было.

– Если бы хоть кто-нибудь зашел к нему или хотя бы позвонил тогда, часов в одиннадцать…

Я вздрогнул. Меня обожгла мысль о том, что в тот день из школы я пришел очень рано – до десяти утра. Два рабочих телефона отца я помнил с первых классов. До меня теперь откуда-то издалека стали долетать сзади слова:

– Главное, сейчас никто не слышит, ни Марго, ни Лысый.

– Да… Совесть у них глуха, потому и не слышат. Пока эта не позвонила, никто бы и не зашел…

– И эта хороша…

– Да, теперь уж точно нагуляется.

Эти слова заставили меня поежиться от воспоминаний о последнем чаепитии.

– Тише!.. А откуда она-то догадалась? Или узнала?

– А черт ее…

– Говорят, вроде бы было письмо.

– Да все они, бабы…

Сердце у меня забилось сильней. В голове зашумело. Я стал хуже слышать разговор. Возможно, мужчины стали отставать. Марго… Отец нередко называл так самую большую начальницу. Она была начальником его института. Да, ее звали Маргарита Константиновна. Какая-то женщина по дороге на кладбище извиняющимся тоном говорила матери, что Маргарита Константиновна сегодня очень занята, ее вызвали к большому начальству, она передает свои соболезнования и обещает помочь.

Подходя к автобусу, Николай Иванович попытался со мной заговорить о школе. Я что-то невпопад ему отвечал. У автобуса остановились дожидаться остальных. Я впервые был на городском кладбище. Обернувшись назад, я был потрясен печальной картиной. В голом поле однообразные каменные прямоугольники, уходящие вдаль. И где-то там, на краю этого каменного поля, зарыли в землю моего отца…

3

Через несколько лет умерла бабушка. К тому времени я учился на третьем курсе столичного мединститута. Заканчивались зимние каникулы. Город встретил меня пасмурно. Промозглый ветер с моросящим дождем заставлял прохожих раскрывать зонтики, закутываться в плащи. Долго ехал грохочущим трамваем, потом спускался вниз по разбитой асфальтовой дороге, обходя ручьи.

В маленький белый бабушкин дом я приехал последним. Людей было мало – только близкие родственники со стороны отца. Ее похоронили рядом с ним. Кладбище за много лет почти не изменилось, только увеличилось в размерах: стало больше однообразных, уходящих вдаль прямоугольных камней. Изредка вдоль дороги поднимались хилые стволы голых березок и верб…

После поминок на следующий день все, кроме тети, разъехались. Я же на два дня задержался в доме, где закончилось детство и началась моя юность. Тетя все дни проводила в церкви и на кладбище, а я перелистывал свои старые книги, пытался что-то читать, находил старые записки, тетради. Однако читать ничего не хотелось. На бабушкиной полке стояли книги по кулинарии, овощеводству, медицинские справочники и несколько церковных книг. Я взял старый молитвослов в потрепанном переплете, встал, подошел к иконке, зажег свечку, как это дела тетя, открыл на закладке и прочитал несколько молитв.

Собираясь положить молитвослов рядом с иконкой, я обнаружил, что к внутренней стороне обложки лейкопластырем прикреплен сложенный вдвое лист в клетку, из ученической тетради. Без всякого любопытства, скорее механически я оторвал лейкопластырь и под листом увидел сложенный, пожелтевший от времени конверт. Развернул и вздрогнул от написанного на нем: «МАРИНЕ». Быстро вынул из конверта лист бумаги. Перед глазами прыгали буквы полузабытого отцовского почерка:

«Марина, ты прочтешь это, когда меня уже не будет. Никого ни в чем не вини. Я ни на кого не в обиде. Просто я очень устал. Ты знаешь, и все знают, в чем дело. Сыну и матери скажи, что произошел сердечный приступ. Все будет хорошо, только постарайся помочь сыну. Прости за все».

Внизу стояла аккуратная отцовская подпись.

2008

На берегу

(По рассказу шихана Сергея Константиновича

Тихомирова)

1

В свое время Петр Козлов был лучшим трактористом в деревне. Даже висел на доске почета в райцентре. В начале девяностых еще были такие доски. Потом запил. Старший погиб во время первой чеченской, а Петя запил. Все забросил: и работу, и дом, и даже рыбалку.

Однажды теплым июльским днем спускался Петр с косогора к реке и, как ни странно, был почти трезв. И что не менее странно – шел с рыболовными снастями. Поднявшись на бугорок, он увидел группу детей, несколько женщин и одного мужика, кричавших на берегу. С другого обрывистого склона к берегу бежали двое мужчин. Петя понял, что там что-то неладно, и тоже побежал к берегу. Подбегая, за камышами увидел, как два человека отчаянно барахтаются в воде. В этом месте река делала крутой поворот, и вода закручивалась в стремительную воронку. Этот участок пользовался у местных дурной славой: никто там не купался, даже на лодках старались близко не подплывать, а приезжие по незнанию иногда лезли в воду и нередко тонули.

Петя бросил удочки с сачком и побежал к берегу, раздеваясь на бегу.

– Ой, пропали, пропали девки, – причитали бабы.

– Сетью, сетью их ловить надо, – подхватывал, размахивая руками, Коля-дурачок.

– На лето к Машке Косой приехали – и вот, заплыли…

– Да они же за венками поплыли.

– Какими венками?

– Да из цветов из полевых, наверное.

– И чего?..

– Бросили в реку венки, а венки тонуть стали в водовороте. А они, поди, не захотели, чтоб те тонули…

– Вот, дурехи-то… Хоть бы Машка их предупредила.

– Ой, беда-то какая!..

Петр не раздумывая кинулся в воду. Быстро, саженками доплыл до водоворота, одну девочку достал уже из-под воды, схватив за волосы, лицом кверху, вторую, которая еще держалась на воде, попытался подхватывать под мышки, однако спасать двоих одновременно не смог. Оставив одну, поплыл с первой, которую поймал под водой. Не доплыв до отмели, передал девочку двум подоспевшим мужикам, а сам быстрей назад – к водовороту, ко второй тонущей. Крепко обхватив ее правой рукой, поплыл с ней к берегу, загребая одной левой, но не доплыл. Течение в том месте было сильным. Спасаемую он толкнул в сторону берега, где ее подхватили мужчины.

Что тогда случилось с Петром, никто уже не узнает: или судорогой ногу свело, или действительно сильный водоворот не дал выплыть, сбил дыхание – и пловец начал хлебать воду. Над водой мелькнули руки, но это видел один Коля-дурачок, все остальные были заняты спасенными девочками. И только когда Коля второй раз во все горло заорал:

– Петька! Петька-козел! Петруха бухой – туда, где дурная вода, за бутылкой полез! – мужики взглянули в сторону реки, а Петра на поверхности не было.

Они бросились в реку, но вода сносила их ниже водоворота. Один из них случайно скользнул ногой по телу, поднырнул, подхватил. С трудом Петра вытащили на берег, он не дышал. Перевернули, попытались вылить воду из горла. Попытались дышать в рот, потом снова перевернули, подложив утопленнику под живот колено. В конце концов Петр сделал еле заметный вдох. Кто-то пытался найти пульс. Еще раз попробовали дышать Петру в рот. Он снова несколько раз вздохнул.

Через полчаса прибежала жена – Надя. Она растирала ему грудь, дышала в рот, когда его дыхание замирало. Так он пролежал на земле еще часа два, пока не приехала санитарная машина из фельдшерского пункта, что в соседней деревне. Фельдшер и шофер побоялись везти его в больницу, объясняя свой страх тем, что и так не дышит, а если в дороге помрет, то этого никому не надо. Однако Надежда набросилась на них с криками, и они нехотя погрузили пострадавшего в машину.

До ЦРБ соседнего района ехали около полутора часов. В палатах интенсивной терапии мест не было, поэтому вначале Петра положили в хирургию, там он пролежал два дня, но, так как травм не нашли, перевели в неврологию. Петр лежал тихо, дышал чуть слышно и ни с кем никак не контактировал. На голос жены и врачей он не откликался, на иголки и молоточки, которыми тыкали и обстукивали его врачи, почти не реагировал. Надя все время была с ним.

В больнице он пробыл еще две недели. Вначале пытались ставить капельницы, но, видя, что толку мало, за неделю до выписки все отменили. Надежда начинала осваивать новую, доселе неведомую ей профессию сиделки. Она училась кормить с ложечки, поить через трубочку, так, чтобы не поперхнулся, помогать справлять нужду, перестилать, подмывать. Хорошо, что дочка Люба выросла с руками, да соседка Маша помогала ей по хозяйству, пока она была в больнице.

При выписке Надежде объявили, что Петр останется таким же беспомощным и лежачим на всю жизнь. Сказали, что он овощ и будет овощем, сколько его ни ублажай, тем более что до последнего времени он крепко пил. Сосед на грузовике помог ей привезти Петра домой. Работу на почте Надежде пришлось оставить. Только Петя и хозяйство. Каждый день она крутилась как белка в колесе: огород, свиньи, куры, утки, кухня, стирка, глажка и, конечно, Петя… Втянулась. Незаметно пролетела неделя, вторая, а Петя лежал действительно как овощ, – так, как назвал его при выписке пожилой врач.

Однажды Маша, помогавшая ей с последней прополкой, заметила, что Петр должен поправиться.

– Здоровый мужик-то был! Надо только все попробовать, – настаивала она. – Вот в больнице сказали, что таким и будет до конца, а если они врут, эти доктора?

Маша тогда напомнила ей о знахарке Вере, жившей в соседней деревне, которая приходилась Петру дальней родственницей.

2

В тот же вечер Надежда сходила за знахаркой. Привела бабку Веру к Петру. Та не спеша, долго осматривала его: разглядывала ладони рук, уши, всматривалась в глаза, пыталась разговорить, но безуспешно. В конце осмотра Вера сказала, что нужно попробовать лечить. Обещала прийти через три дня.

Как и говорила, она пришла через три дня, в то же время – вечером, принесла несколько больших и малых банок со снадобьем. Вера попросила дочь выйти из дома, заняться хозяйством. Потом заставила Надежду посадить Петра на кровати, подложив под спину подушки. Вера достала из своего небольшого потертого мешка иконку, поставила ее на стол. Потом попросила два блюдца, вынула еще две свечи, зажгла их и поставила в блюдца около иконы, прочитала, крестясь, вполголоса молитву. Затем знахарка налила в ковшик темной жидкости, пахнущей травами, потом открыла вторую банку с настойкой, из которой резко пахнуло спиртом и мятой, добавила в ковш. Достала из кармана почерневшую от трав деревянную ложку, завернутую в белую тряпицу. Начала мешать по часовой стрелке, приговаривая:

– Вот кружит, кружит кру́гом, кру́гом вода… Вода, вода, водо-, водоворот.

Надежда, сидевшая все это время рядом, вздрогнула, а Петр поднял на знахарку глаза, когда та уже еле слышно продолжала:

– Водоворот приоткроет Петру рот, вот… Вот…

А дальше бормотанье походило больше на молитву. Иногда, слышалось:

– Пресвятая Дева, прости, сохрани и помилуй раба Божьего…

Так продолжалось минут десять, пока бабка мешала свое снадобье. Потом она заставила больного выпить все разом. Он выпил с трудом, часто закашливаясь, а через несколько минут его начало рвать. Петра выворачивало наизнанку. Вырвало все, чем Надя кормила в обед, потом начало рвать желчью.

– Эх… От… От… От… – Петр впервые за месяц издал бессвязные звуки, похожие больше на икание.

Надежда ойкнула, а Вера, поглаживая его ласково по голове, тихо приговаривала:

– Ничего, ничего, потерпи, касатик. Всем нам терпеть на этом свете надобно… Бог даст, и разговоришься, и окрепнешь…

Больше часа Петр промучился с тошнотой, потом заснул. Вера рассказала Надежде, что и как принимать, а та все аккуратно записала в тетрадку. В конце Надежда осторожно спросила:

– Ну, как он? Полегчает ему?

– Полегчает… – на выдохе сказала Вера и взяла обе Надины ладони в свои руки, стала внимательно рассматривать. – Всем полегчает… Всем нам полегчает, – пришептывала знахарка, разглядывая линии на ладонях Нади. – Да, Надежда, – продолжала она, – надежда была, надежда есть, и надежда будет. И пока будет надежда, пока будет вера – будем живы. И все будет, но все, ты знаешь, что все… Все-все в этом мире временно… – продолжала старая знахарка. – И я не знаю, будешь ли ты мне благодарна, если…

– Если что? – Надя резко выдернула свои кисти из ее рук. – Что-то не так? Баба Вера, ты что? Чувствуешь будущее?

– А кто ж его не чувствует?..

– Ну, я вот – нет. Ну как я могла знать, что с ним такое случится? Знала б – не пустила бы…

– Так ведь Петр твой доброе дело сделал. Двух девочек спас.

– Да, спас-то он спас, а сам ведь вот…

В это время в избу заглянула Люба, втянула носом странные запахи, которые гуляли в доме, посмотрела на мирно спящего отца и мать, беседующую с бабкой. Хотела что-то спросить:

– Мам, а там… – но мать цыкнула на нее, и она прошмыгнула в свою комнату.

– Так он поправится, Петя мой? – вновь тихо спросила Надежда.

– А куда он денется? Только нескоро…

– А врачи сказали, что он до конца так и будет таким вот… Овощем его еще назвали.

– Сами они овощи… Зеленые только…

– Тогда почему ты сказала, что… что… Если он выздоровеет, то это… то я не буду тебе благодарна?

– Надя, девочка! Поправится твой Петя, если все сделаете как надо… А как жива буду, так зимой или по весне как-нибудь дойду до вас – посмотреть, как твой Петя работает…

– Как так? Он что, работать будет?! – воскликнула Надя. – И что значит «если»?..

– А так… Не одним ведь хлебом живем и не одной травой лечимся. Ни одна трава так не помогает, как… – Знахарка посмотрела на икону и перекрестилась.

Потом она полезла в свой мешочек, достала из него старый, потрепанный молитвослов и начала подробно рассказывать Надежде, когда и как читать какую молитву. Многое, о чем говорила Вера, было для Надежды впервые. В детстве верующих в ее семье не было, действующих храмов в округе тоже не было, поэтому ей снова пришлось записывать.

Свечи давно догорели, Вера прочитала молитву и зажгла новые.

– Баба Вера, – спросила в конце беседы Надя, – ну за что нам такое наказание? То Ваня погиб, то Петя… И ведь они почти в один день! Сын – шестого, а Петя – седьмого июля… За что? – простонала она.

– Один Бог знает, за что сейчас и за что потом… Седьмого июля, говоришь? – переспросила Вера.

– Ну да, Петя седьмого того месяца тонул, а что?

– Да… Давно это было…

– А что, что было-то?

– Что было? – Вера внимательно посмотрела Наде в глаза. – А было то в революцию. Или сразу после нее… Матвей… Прадед нашего Петра по отцовской линии. Я ведь Петру родня по материнской. А тот, прадед его, был каким-то красным командиром. Жестокий, говорили, человек был. С кулаками все боролся, с подкулачниками, семью бросил. Потом к поповне начал приставать. Батюшку после его доносов вскоре на Север сослали. А он все приставал да приставал к поповне. Потом матушка сгорела в своем доме вместе с детьми. А случилось это в ночь на Ивана Купалу. Сказывали, что это Матвея рук дело было, только следствия никакого не было. Потом и церковь сгорела – тоже говорили, что это его работа. Вскоре Матвей исчез. Никто о нем больше ничего и не слыхивал, только после этого стали с некоторыми сельчанами, которые были родней этому Матвею, случаться всякие неприятности, и именно на день Ивана Купалы. Вот и с твоими мужичками в канун этого дня беда приключилась.

– Страшное ты что-то наговорила, бабушка Вера, – глубоко вздохнув, сказала Надя.

– Ну, не страшней, чем было, то я и наговорила… Не я ведь такой водоворот судеб людских придумала. Это они сами… Да ты не убивайся. Главное – делай как я советую. И обязательно сходите вместе с Петей к батюшке – исповедоваться. Праздники чтите, посты соблюдайте. Храм, конечно, далеко, но надо чаще в храм ходить.

– А как ходить, если он такой?..

– Будет твой Петя и ходить, и работать, и много чего будет, если все сделаете как я советую.

– А ты правду говоришь, баба Вера?

– Правду только Бог знает! Да ты не серчай, если чего лишнего наговорила. Ты ведь сама хотела, чтоб я помогла. Потом ты спрашивала, а я как знала, как могла, так и… – Вера подняла на Надежду свои старческие прищуренные глаза и резко повернулась к окну. – Окось, тьма-то как набегает… Да, вокруг тьма… Смотри, тьма-то какая…

– Бабушка Вера, да я провожу тебя!..

– Говорят, и вокруг Земли тьма, и в этом… в космосе тоже тьма… И людей тьма, и в людях тьма, и мне туда пора, в эту тьму, что там… И только Бог – свет…

3

Полгода Петр лечился травными настоями. Жена и дочь не отходили от него. К началу осени он начал связно и осмысленно разговаривать, к началу зимы – самостоятельно ходить, пробовал шутить. О водке не вспоминал. Поначалу, когда Петя был слаб, Надежда старалась регулярно читать дома молитвы, акафисты. Несколько раз ходила в церковь, купила там Псалтырь, иконы, лампадку. После того как Петр начал самостоятельно ходить, они вместе были в храме. Спрашивали даже у батюшки совета по поводу венчания.

Накануне Рождества бабушка Вера внезапно умерла. Петр с женой были на ее похоронах. После этого, с января, начал он заниматься домашними делами: то незакрывающиеся двери отремонтирует, то полезет на сарай и займется дырявой кровлей. К весне восстановил водительские права. Устроился в ближайшем поселке – в фирме на грузовичке. Надежда с опаской смотрела на появившиеся в его руках деньги. Однако муж о спиртном ничего не говорил и не намекал, шумные компании друзей обходил стороной. Уговорил купить телочку. Хозяйство увеличивалось, а с ним росли повседневные заботы и хлопоты. Свободного времени у Нади совсем не оставалось. В церковь, что в десяти километрах, ходить и ездить было уже некогда. Иногда она с сожалением замечала, что в суете забывает читать дома молитвы. Да и Петр на ее религиозность стал смотреть искоса, а изредка он по-настоящему злился.

Через полтора года неожиданно для всех у Петра с Надеждой родился сын. Назвали его в честь погибшего первенца Иваном. Люба уехала в областной центр, поступила в сельхозинститут. Она была безумно рада за своих немолодых родителей, хотела было остаться помогать матери, но мать с отцом решили, что учеба важнее, и уговорили ее не бросать институт. Петр купил в кредит маленький тракторок – вернулся к своей прежней работе.

Прошел еще один год, и ровно через три года, день в день, точно в том же месте Петр утонул. На берегу напротив водоворота остались только удочка, сачок, одежда.

2015

Наконец-то

Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.

Виталий Иванович шел с радостным сердцем. Он легко нес новый тяжелый мольберт.

– Не опоздать бы… Да, завтра утром нельзя опаздывать. Сегодня был такой необыкновенно красивый восход. Если бы завтра был такой же! Главное – не опоздать. Над темно-серым парком и черными квадратами домов в сизой дымке – светло-бирюзовый свет, а над ним – темные волны облаков, полыхающие пунцовым огнем. Облака – перевернутая земля с холмами, горами и долинами, по которым реками льется ярко-алая кровь. Солнце осенью спешит всходить, и краски быстро меняются. Полоса безоблачного бирюзового неба над горизонтом желтеет, багрово-малиновые облака становятся розовыми, а потом ослепительно-золотыми. А как успеть? Надо бы хороший зеркальный фотоаппарат, а не мыльницу, чтобы потом дорисовать. Какие краски? Может, темпера? Да, с ней просто. Только надо заранее все приготовить, собраться, а потом еще и дойти.

Поднял голову, посмотрел на вечернюю зарю. Красота! Осень. И осень жизни тоже. Вот уж три дня, как отпраздновали уход на пенсию. Да, уважали. Да, был хорошим инженером, но никто из них и не догадывался о его тайной страсти к рисованию. Подарили музыкальный центр. Ну зачем? Тем более что дома есть магнитола. А что они могли еще подарить, если всю жизнь от всех скрывал свое увлечение? После автодорожного окончил курсы живописи. Посещал все выставки. И рисовал, рисовал. Рисовал украдкой, в основном эскизы, реже – картины. Однако больше фотографировал и откладывал фотографии для будущих рисунков, картин. Иногда рисовал дома или дорисовывал свои пейзажи. Все, чего больше всего хотелось нарисовать, откладывал на потом. Время уходило на работу да на семью… А что работа? Завод, которому отдано столько лет, развалился. Гигантские цеха – с выбитыми стеклами, заваренными железными воротами, а на бетонных крышах растут березки. Целая рощица. И это все в столице. Сфотографировал. Послал в газету, написал. Ну и что? Одни только вопли о том, что русские ничего не хотят и не могут делать, что русские машины – дерьмо. А предприятие целенаправленно разрушали и наконец разрушили. Теперь в стране нет такой автомобильной техники, покупаем импортную – значит, кому-то выгодно.

«Надо бы с фотографий разоренного завода написать картину, – подумал он. – Пейзаж после боя, такой образ обновленной столицы новой России. Никакие выставки мне уже давно не светят. Может, в провинции кому-нибудь предложить свою неконъюнктурную серию: развалившаяся ферма с металлоломом вместо тракторов, заросшее березняком поле, замерзший старинный городок, вымершие русские деревни, – но кому это все надо?! Если они специально смирили народ с мыслью о скором конце…»

– Опа! – Вдруг поскользнулся на спуске, присел правой рукой на мольберт. – Вот. Разбить еще не хватало свой подарок!

Подарок жены и детей – их ведь деньги, только они и знали о его страсти. Зачем покупал? Дома же есть небольшой, а этот? Все на будущее, на лето, на потом.

Открыл дверь, и с порога пахнуло жареной картошки. Маша заждалась.

– Где ты бродишь так долго?

– Пока доехал, потом выбирал…

В комнате стояли вазы с розами и хризантемами. Виталий Иванович поставил «Осень».

– Опять ты включил свою тоскливую музыку!

– Да. Я люблю Вивальди.

– Виталик, давай иди на кухню, картошка остывает.

За ужином он подробно рассказывал, что нового увидел в центре, пока шел в магазин, какие старые дома там сносятся, а возводится что-то квадратно-стандартное, новое. Говорил, как выбирал мольберт, как зашел в букинистический, где висят репродукции классиков. Заметил, что за собрание Чехова начала шестидесятых, которое стоит в их библиотеке, предлагается смехотворная сумма.

– Маш, а ты знаешь, какой потрясающий закат сегодня! Какие краски!

– Да, видела, когда выглядывала в окно тебя смотреть. Это к перемене погоды. Наверное, ветер завтра будет. Надо завтра потеплее одеваться и зонт большой взять – передавали, что может быть снег с дождем.

– Люблю ветер…

После ужина он укладывал краски, кисти. Проверял фотоаппарат. Открывал и закрывал несколько раз мольберт. Он волновался, пальцы немного дрожали. В комнате тихо звучала музыка Вивальди. Музыка еще больше усиливала волнение. Сколько раз он ждал этого момента, когда не нужно будет бежать рано утром на работу ни завтра, ни послезавтра – никогда! Он всю жизнь ждал это утро, когда встанет затемно, поднимется на возвышенность к церкви и будет рисовать. Рисовать! Он не мог позволить себе говорить «писать», нет, он просто рисует. Для кого? Кому это нужно? Всю жизнь его мучили эти вопросы.

– Зачем время и деньги угробляешь на краски и на эту мазню? Ты же знаешь, что это все никому не нужно! – часто в сердцах упрекала его Маша.

– Не знаю… – отвечал он ей. Однако сам знал, что не сможет и дня прожить, чтобы мысленно не рисовать.

Собираясь к завтрашнему утру, он задумался… Наконец-то. Наконец-то он может посвятить себя любимому занятию. Дети взрослые, крепко встали на ноги, помогают деньгами. Маша стала спокойнее. Никуда не нужно спешить. Живи и рисуй… Наконец-то!..

– Виталик, тебе бутерброды с колбаской или с сыром сделать? – послышалось из кухни.

– Что? Маш, не слышу!

– Музыку свою выключи. Я говорю, на завтра тебе бутерброды с колбасой или с сыром положить?

– С сыром… Да нет, не надо. Я, наверное, недолго буду, тем более ты говорила, что дождь.

– Уж я-то знаю твои «недолго»! А хоть и в дождь? Тебе, наверно, интересно под зонтом на дожде торчать, а не с женой! Всю жизнь «недолго»… Выключи свою нудную музыку или лучше поставь Кадышеву.

– Ладно…

Продолжали звучать «Времена года». Виталий Иванович вдруг почувствовал, что у него закружилась голова, в глазах потемнело. Он отложил мольберт, присел, а потом прилег на диван, голова продолжала кружиться. Устал. Весь день в бегах, да еще после двух дней застолья.

Внезапная непереносимая боль сдавила грудь. Стало очень трудно дышать. Не хватало сил крикнуть. Леденящий ужас охватил все его существо.

– Ма… Ма… Маша… – прошептали бессильно посиневшие губы.

Вдруг в одно короткое мгновение он как бы со стороны увидел сразу все. Малыш в ярко-желтом пальтишке неловко пытается идти к женщине. Она улыбается, ее улыбка – это целый мир, который открывается перед ним. Он узнает в этой улыбающейся молодой женщине мать. Она играет с ним, целует его и смеется, смеется. Потом она наливает ему томатного сока, который ему больше всего нравился. Бабушка из печки достает чугунок с картошкой в мундире, мажет черный бородинский хлеб тонким слоем сливочного масла и посыпает солью.

Маленький светловолосый мальчик сидит на коленях у мужчины в рабочей спецовке. За окном зажглись красные огни на далекой башне. Мужчина негромко поет. Он поет «Темную ночь». Это отец, он только что пришел с вечерней смены. Отец поет душевную военную песню, вдали горят далекие красные огни, хочется спать. На груди у отца блестят боевые ордена. Он несет ребенка на плечах, мальчик машет маленьким красным флажком, а вокруг колышутся большие красные знамена, закрывающие все вокруг. Все, и взрослые, и дети, радуются, смеются, поют.

На берегу широкой реки ребята с удочками караулят покачивающиеся в воде поплавки. Девочки в белых сарафанах несут цветы. Под ногами скользкие, истертые ступени школы. Строгая учительница добродушно улыбается, поправляет своей рукой его кисть с фиолетовой краской и показывает, как правильно делать мазки, чтобы красиво нарисовать цветущую сирень. Соседский веснушчатый мальчишка с синяком под глазом протягивает руку, предлагая помириться.

В руках у него алые куколки тюльпанов, звенит звонок. Пожилой мужчина с орденскими колодками на пиджаке вручает тонкую бежевую книжечку – аттестат. Толстые учебники освещает зеленая настольная лампа. Мелким почерком пишутся сложенные малюсенькими книжечками шпаргалки. Крошится белый мел, коричневая доска испещрена формулами. Сиреневое небо над вечерним парком. Танец с улыбающейся девушкой в светло-сиреневом платье. Первые зарисовки карандашом на берегу широкой темно-голубой реки. Тяжелые мешки картошки летят с плеча в кузов грузовика. Ночной костер, песни под гитару. В руках – рычаги ревущего свирепым зверем танка. В кабине грохот от орудийных выстрелов, запах мазута, пороховых газов. Влажные губы, мягкая упругость девичьих грудей, гибкая талия. Над головой между листьями яблонь – бездонное звездное небо, манящее и пугающее своей бесконечностью. Изумление перед картинами импрессионистов. Старая смотрительница запрещает делать в музее наброски. В большой светлой аудитории на стенах – репродукции работ великих мастеров, в открытых шкафах и на полках – скульптуры. Ироничный бородатый преподаватель показывает, как делать зарисовки карандашом.

Белые гладиолусы, улыбки, смех, а в руках – темно-синяя корочка диплома. По конвейеру медленно ползут шасси грузовиков, обрастающие свежеокрашенными деталями кузова бело-голубого цвета. Яркое весеннее солнце через широкие окна светит на ватманские листы чертежей. Маша. Молодая. Улыбается. Смеется. Дети. Ванечка неуверенно делает первые шаги. Соня качается в коляске. Чертежи на широком директорском столе, насмешливое лицо седого мужчины в сером костюме. В осеннем лесу, на истлевшем пне – коричнево-серые зонтики грибов. На опушке у края вспаханного поля склонился над мольбертом. В видоискателе фотоаппарата – дырявая луковка разрушенной церкви, непаханое поле, заросшее березняком, развалившаяся ферма с искореженным трактором, на крыше высокого цеха родного завода растут большие березы.

В фотоальбоме перелистываются пейзажи: оранжевая утренняя заря над Волгой, цветущий белой вьюгой яблоневый сад, золотистое поле у края веселой березовой рощи, темный еловый лес, серые кубы городских кварталов. Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.

Где? Когда? Что? Зачем это было? Сон? Он почувствовал необыкновенную легкость. Где-то внизу звучали строгие аккорды «Зимы». Маша вошла в комнату. Лицо ее исказилось тревогой, она подбежала, начала тормошить, выбежала в коридор звонить, кинулась на кухню за холодной водой. Зачем? Яркий теплый свет шел с высоты. Он звал к себе…

Внезапно раздался резкий звонок. Он вздрогнул и, казалось, сделал вдох.

2009

Архангел-спаситель

(По рассказу одного системного администратора)

Летом и осенью прошлого года Миша подрабатывал сисадмином в одной риелторской конторе на Тверской. В тихом уютном дворике, отгороженном невысокой изгородью от других домов, стоял старый двухэтажный особняк. На втором этаже располагался офис той риелторской компании. Михаил приходил раз в неделю, по средам, и по вызову, когда программы давали сбой.

На Тверской, у проезда во двор, по вечерам появлялись «Жигули» пятой модели, ярко-красного цвета, с затемненными окнами. Задняя дверь машины всегда была открыта, и на тротуар свешивалась элегантная женская ножка в красной туфельке и красных сетчатых колготках. Из машины доносилась то ритмичная, то томная музыка. Красная туфелька делала зазывающие, покачивающие движения. Иногда подходили богато одетые мужчины, они садились на переднее сиденье, и тогда задняя дверь закрывалась. Но чаще к красной «пятерке» подъезжали дорогие автомашины.

Одним сентябрьским вечером Миша, как обычно, свернул в проулок, где стихает шум центральной улицы. За воротами – маленький дворик, на небольшой клумбе – увядшие и засохшие цветы, под ногами – шуршание желтых листьев. Поднявшись на второй этаж, он выслушал пожелания замдиректора фирмы по работе оргтехники и отправился в центральную комнату. Большинство сотрудников ушли домой. В комнатах и коридоре было тихо.

Присев за стол у окна, Михаил включил сервер. Со двора долетел шум автомобиля, захлопали двери, заиграла музыка, послышались девичьи голоса и смех. Там, во дворе, тоже начиналась своя работа. Хотелось побыстрее уйти домой, и Михаил погрузился в переустановку одной из программ. В это время тетя Аня, такой же вечерний работник, как и он, зашла в комнату и начала протирать столы, полки, подоконники, мониторы, системные блоки. Движение во дворе возбудило уборщицу, она подошла к открытому окну и после нескольких нелестных реплик обратилась к своей любимой теме:

– А моя Танечка позавчера купила мне пуховый платок. Просто так. Говорит, зима скоро, на, бабуль, носи на здоровье. И работает ведь сутки через двое, а иногда и сутки через сутки. Только по молодости можно так пахать. Зато машину поменяет на приличную иномарку… Дай-ка я протру тут у вас. – Она полезла между столами протирать сервер, заглядывая в монитор.

– А вот Лешка – тот все девок разглядывает в телевизер, срам какой-то. Говорю – так не слушает ведь. А кампютер этот Таня тоже купила. Дорогой, наверное, – не говорит.

Михаил уже не первый раз слушал историю о Танечке, которая работает медсестрой в больнице для избранных иностранцев.

– А на позапрошлом дежурстве она даже кровь сдавала. Пришла вся бледная, усталая. Говорит, делали одному итальянцу срочную операцию, потребовалось срочное переливание, а у нее кровь оказалась подходящая для этого, для итальянца. Вот она и отдала свою кровушку. Да уж лучше итальянцу культурному отдать, чем какому-нибудь нашему алкашу. Наш-то алкаш все равно все пропьет, а этот и спасибо скажет, по-ихнему конечно, и денежку заплатит. Правда?

– Правда, – автоматически согласился Миша.

Тетя Аня вышла и через некоторое время появилась с ведром воды и шваброй.

– Все, говорит, бросай, бабуль, свою грязную работу, я, говорит, тебе буду доплачивать в три раза больше, чем получаешь. А я вот не могу. Не могу дома без дела сидеть. Вот, говорю, выйдешь замуж, тогда уж с внуками и буду сидеть. А пока бегаю, буду и на работу бегать. Движение – это жизнь, правда?

– Правда.

В это время на улице послышался шум. Тетя Аня подошла к окну. По брезгливому выражению ее лица можно было понять, что во дворе происходит что-то не очень приятное.

– Ты глянь, а! – заинтересованно воскликнула пожилая женщина. Она сняла перчатки и резко поправила седеющие волосы. – Что ж, она ему не понравилась, что ли?.. Ага, назад в автобус повел.

Миша старался не отвлекаться и внимательно смотрел в синий экран монитора.

– Вот потаскушки, вот сучки, все на черных кидаются. А эти-то, хозяева столицы нашей Родины, выбирают еще… Ты полюбуйся-ка на их! – Она продолжала водить шваброй по полу и периодически заглядывала в окно.

Вдруг в комнате наступила тишина, и сисадмин невольно взглянул на тетю Аню. Разительная перемена произошла в ее лице: вместо насмешливо-ироничного оно стало сосредоточенно-напряженным. Внезапно она судорожно вцепилась в швабру, сделала несколько бессмысленных движений и поспешно вышла из комнаты. Пока перезагружался сервер, Миша встал и подошел к окну.

Во дворе стояла «Газель» с открытой дверью, из которой доносилась музыка, чуть поодаль – серебристый «Мерседес», к которому направлялась белокурая девушка в зеленой мини-юбке. Между машинами стояли двое. Черноволосый мужчина в черном костюме на белую сорочку и женщина лет сорока в ярко-розовом брючном костюме. Мужчина стоял широко расставив ноги, засунув одну руку в карман, а другой широко жестикулировал. Когда девушка садилась в «Мерседес», на площадке появилась тетя Аня. Она шла широкими шагами, вприпрыжку, размахивая над головой шваброй, и выкрикивала:

– Сейчас, сейчас я… Сейчас я вам!..

Мужчина вынул руку из кармана, сделал неуверенный шаг назад, женщина, наоборот, сделала шаг вперед, в дверях «Газели» появились две удивленные женские головы. Неожиданно тетя Аня, ловко размахнувшись, шлепнула шваброй мужчину по мягкому месту так, что он не успел даже руки подставить. Следующие движения нападавшей были направлены к легковому автомобилю. Занесенная швабра уже скользнула по крылу машины, но тут женщина в розовом не менее ловким движением вцепилась в швабру и прервала полет орудия разрушения. Тетя Аня оттолкнула женщину, выпустив из рук швабру, и кинулась к передней двери с криками:

– Медсестра, медсестричка, сестричка, с-сучка!

Она принялась колотить по боковому стеклу закрытой двери. Тем временем девицы, выбежавшие из «Газели», вцепились в тетю Аню и попытались оттащить ее от машины.

– Шлюха! Вот он какой, твой гошпиталь!

Девицы крутили обезумевшей пожилой женщине руки, она сопротивлялась, топала ногами. Мужчина быстро сел в машину. «Мерседес» поехал назад, все отошли от машины, потом автомобиль быстро развернулся и исчез за углом. Пожилая женщина, почувствовав, что ее почти не держат, вдруг вырвалась, подняла швабру и бросилась на даму в розовом, которая в это время говорила по мобильному телефону. Тетя Аня ударила женщину по ногам. Следующим ударом она выбила у нее из рук сотовый телефон. Из «Газели» вылез плотный водитель, вышли еще девицы. Все набросились на уборщицу и потащили в сторону «Газели».

Наблюдая эту сцену, Михаил не выдержал и решил вмешаться. Он перепроверил настройку, дождался, когда отключится сервер, и сбежал вниз. Когда он спустился, во дворе уже никого не было, двери «Газели» были плотно закрыты, стекла завешены, из машины доносилась веселая пародия на старую советскую песню. На стук в боковую дверь из-за занавески показалось смазливое девичье лицо, улыбнулось и показало ему язык. Повторный стук вызвал приступ смеха в машине, а женщина в розовом костюме приподняла занавеску и, улыбаясь ему, покрутила указательным пальцем у виска.

Взглянув на часы, Миша понял, что вечер коротким не будет. Он решил подняться к заму фирмы, как вдруг во дворе появился милицейский «уазик» с мигалкой. Из машины вылезли толстый капитан и сержант с автоматом. Михаил направился к капитану. В это время дверь «Газели» раскрылась, из салона вылезли девицы с шофером. Последними вышли тетя Аня со связанными за спиной руками и миловидная женщина в розовом костюме со шваброй. У тети Ани были заплывшие глаза, ее седеющая голова тряслась, она неловко передвигалась со связанными за спиной руками.

Михаил кинулся к пожилой женщине, но женщина в розовом, улыбнувшись, легонько его оттолкнула. На его возмущение ответом был смех. Он попытался развязать узлы шпагата, который врезался в запястья несчастной пенсионерки, но почувствовал, что их все обступили. В спину ему ткнулось дуло автомата.

– Ты! Ты чё здесь вяжешь? Смотри, а то и тебя щас повяжем! – услышал он за спиной.

Их вытолкали из отделения после полуночи. Стояла прохладная осенняя ночь. Переулком они дошли до Малой Дмитровки. Рекламные огни зазывали в богатые рестораны. Дорогие иномарки перекрывали проход по узкому тротуару. У обочин прогуливались девушки в мини-юбках. Тетя Аня внимательно смотрела под ноги и старалась не обращать внимания на бурную ночную жизнь.

– Метро, наверно, еще открыто, я успею. Вы так потратились в милиции, правда?

– Правда.

– Тогда я сама дойду.

– Пешком?

– Почему? На метро.

– Не успели, – и он безразлично взглянул на часы.

– Как так?

– Уже поздно, и вы говорили, что от метро нужно еще добираться автобусом.

– Неужели так поздно? И вы что, будете брать такси?

– Да.

– А как я с вами расплачиваться буду?..

Старый «жигуленок» с Пушкинской повернул направо. За стеклами ярко освещенного бывшего книжного магазина блестели шикарные иномарки. Около проезда к их работе по-прежнему дежурила красная «пятерка». На тротуарах стояли, прогуливались, иногда голосовали девушки в мини-юбках и блузках с голым животом. Где-то звучала танцевальная музыка, и надо всем этим праздником ночи бесноватая реклама взрывалась салютом, ослепляла, кружила мириадами огней. Пожилая женщина, сидевшая рядом со своим защитником на заднем сиденье, смотрела на ночной город остекленевшим взглядом.