Имя этой дружбы – поэтическое братство бесплатное чтение

В литературном архиве Павла Антокольского хранится автограф стихотворения, написанного им в 1918 году, с посвящением Марине Цветаевой. Спустя почти полвека, основательно переработанное автором, оно войдёт в цикл его стихов, датированных началом 1960-х годов, под общим названием «Марина»8. Ранний же вариант стихотворения никогда опубликован не был. Между тем он представляет собой несомненный интерес: может быть, не столько с литературной, сколько с исторической точки зрения – и как самостоятельное произведение, и в сравнении с поздним вариантом.

Очевидно, ранний вариант стихотворения был написан под впечатлением революционных событий. Именно тогда Павлик Антокольский, актёр студии Вахтангова и начинающий поэт, познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой и был признан ею, уже известной поэтессой, как равный. Более года длилась «пылкая дружба», «поэтическое братство» – так охарактеризовал их отношения Антокольский. Но были между ними и разногласия: Цветаева не приняла нарождавшийся советский строй.

В своём стихотворении Антокольский многого не сказал явно, но обозначил своё восприятие событий тех дней и свои размышления о них. Он каждую строфу наполнил скрытым смыслом. Что же «зашифровал» он в этом стихотворении?

Прежде всего, своё духовное братство с дворянкой, в чём признаться и тогда и позже было опасно:

Доверил я шифрованной странице

Твой старый герб девический – орла.

Далее, понимание страшной трагедии – происходил раскол России:

Когда ползли из Родины на Север

И плакали ночные поезда…

Поезда ползли и плакали, увозя людей из России. Но почему «на Север»? – Поезда уходили на юг, где формировалась Белая армия, и на запад, куда уезжали в эмиграцию. Для Антокольского же Север – символ, не географическое понятие, а поэтическое, эмоциональное. Север – холод. Холодно без дома.

Ещё предчувствие кровавой бойни, как во Франции во время террора, бессмысленной и пагубной для всех:

И серебром колец, тобой носимых,

Украсить казнь – чужую и мою, –

Чтобы в конце последней Пантомимы

Была игра разыграна в ничью.

Впрочем, воспитанный на идеалах Великой Французской революции, он и в русской видел торжественность момента («украсить казнь»).9 И по-человечески сочувствовал всем. Его товарищи уходили в Белую армию – он никому не желал поражения10. И наконец, в стихотворении скрыт ответ на упрёк Марины Ивановны ему в его политической слабости и бездеятельности:

Мне надо стать лжецом, как Казанова,

Перекричать в Палате Мятежей

Всех спорщиков – и обернуться снова

Мальчишкой и глотателем ножей.

В этих строках он словно примеряет роль активного участника событий. Цветаева считала, что мужчины в критической для России ситуации просто обязаны занять действенную позицию.11 Но Антокольский человеком политики не был. «Мальчишка и глотатель ножей», «бродяга и актёр», «балаганный зазывала» – вот каким он себя видел, таким он, в сущности, и был12. Участие в политических баталиях не для него. Он их и потом, всю жизнь, сторонился. Но Марина Цветаева такую позицию понять и принять не захотела. Они стали отдаляться друг от друга, не упуская, впрочем, друг друга из виду.13

Сегодня, осмысливая события тех дней в исторической ретроспективе, понимаешь неизбежность разлада двух поэтов. Их роднили любовь к поэзии и искусству, одухотворённость и талант. В остальном они были людьми разными.

Антокольский вышел из либеральной еврейской интеллигенции, Цветаева – из дворянской интеллигенции. Это не мешало их личной дружбе: сословные различия среди достойных и образованных людей дореволюционной России постепенно утрачивали свое значение. Однако революция всколыхнула «классовую ненависть», разрушила происходившую интеграцию общества и резко поляризовала его. В еврейскую атеистическую среду, к которой принадлежал Антокольский, революция принесла надежду на равноправие, единство с народом и, как результат этого, успех. В среду Цветаевой она принесла гибель. Россия Антокольского только начиналась. Россия Цветаевой окончилась навсегда.

Пойди Антокольский в действующую армию, они стали бы врагами. Этого не случилось. Он смолоду относился к политическим событиям как беспристрастный историк. Сказалось влияние Марка Матвеевича Антокольского, знаменитого скульптора. Летописец русской истории, увековечивший ее в бронзе, был образцом для своего внучатого племянника. Павел Антокольский избрал тот же путь, но в литературе.

Вот чего не сумела понять Марина Ивановна Цветаева. А ведь именно взгляд на события со стороны помог Павлу Антокольскому сохранить себя, не опуститься морально в том страшном развале общества, в большом людском несчастье.

Автограф П.Г. Антокольского из его рукописной поэтической тетради, 1918. Архив литературного музея А.С. Пушкина, Вильнюс

Теперь яснее становится смысл таких строк:

Я судорожно сжал севильский веер

И в черный бунт вернуться опоздал.

Севильский веер – атрибут быта Марины, знак знатного происхождения. Он сжал его – значит, не оттолкнул. Именно сострадание помешало ему уйти «в чёрный бунт». В словах «вернуться опоздал» можно услышать сожаление: опоздал, оплошал… Но как бы там ни было, своей позиции в те годы Антокольский не изменил. А винить себя в чём-нибудь любил и винил то и дело.

В завершающей строфе стихотворения автор поднимает свою героиню над всеми обстоятельствами жизни: и над «чёрным бунтом», и над распрями в Парламенте:

И в новой жизни просвистел пергамент,

Как тонкий хлыст, по лысым головам:

Она сегодня не придет в Парламент

И разойтись приказывает вам.

Здесь Марина Цветаева, бедствовавшая, неприкаянная, предстаёт перед читателем всемогущей королевой. Такой она была в своих мечтах, такой и описал её Антокольский.

Однако стихотворение производит впечатление незаконченного: у него нет ни формальной, ни эмоциональной завершённости. Неудивительно, что поэт впоследствии вернулся к нему. Интересно, что после переделки изменилось и его скрытое содержание.

Ранний вариант – о революции: «Пусть варвары господствуют в столице, / И во дворцах разбиты зеркала…» Поздний вариант написан в начале шестидесятых и отражает «идеологическое похолодание» в стране: «Пускай метель безумствует в столице…»

У каждого исторического времени свои запреты. В раннем варианте, появившемся в революционные годы, Антокольский «зашифровывает» дружбу с дворянкой. В позднем варианте он пишет: «Доверил я шифрованной странице / Твое молчанье и твои стихи». Это уже о трагической смерти Марины («молчанье») и её поэтическом бессмертии («стихи»). Тема запрещённая именно в начале шестидесятых, но он решился об этом писать.

Однако неожиданными кажутся строки:

Сожму я в пальцах твой севильский веер,

С тобой, любовь, расстанусь навсегда.

И серебром колец, тобой носимых,

Украшу ночь – у стольких на виду,

И столько раз, и в осенях и в зимах,

Останусь жив-здоров, не пропаду.

Обращённые к Марине «с тобой, любовь» и «украшу ночь» могут вызвать ассоциацию с романтическими отношениями. Но это впечатление ложно. В своей автобиографической повести Антокольский определённо сказал: «Очень пылкая дружба соединила нас. Имя этой дружбы – поэтическое братство. Любви между нами не было».14 Значит, здесь «любовь» и «ночь» – метафоры, нечто важное для автора скрывающие.

«Любовь», несомненно, символизирует духовные отношения. А «ночью» он называет политически тёмное, непроглядное время, что естественно предположить, зная о его неладах с политикой. И тогда «ночь у стольких на виду» – это его, Антокольского, в неприглядной советской общественной жизни публичность. Её он в поздние годы, бывало, стыдился и избегал.15

В переработанном варианте стихотворения, как и в раннем, что ни строка, то символ. Пожалуй, только об эмиграции сказано без намёков («А на заре, туманный бред развеяв,/ Когда уйдут на запад поезда…»). Но «осени и зимы» – не просто времена года, это и тяжкие для страны времена. Догадаться несложно: они в одном ряду с такими известными политическими метафорами, как «оттепель» и «заморозки». Это и трудные для Антокольского периоды профессиональной деятельности, в которых всё же удалось уцелеть – взять хотя бы кампанию 1949 года против космополитов.16 Антокольский не стал жертвой. «Останусь жив-здоров, не пропаду», – пишет он.

«Серебро колец» – не серебро как таковое, хотя Марина носила серебряные кольца. Это духовное богатство, которым она щедро делилась с другом. Может быть, «серебро колец» – это и поэтическое наследие, ею оставленное. И уж несомненно – напоминание о кольце, ею Антокольскому подаренном, и о её стихотворении-напутствии «Дарю тебе железное кольцо», ему написанном.17 Серебром колец, украсивших ночь и не давших ему пропасть, называет он своё поэтическое братство с Мариной, сокровище общения с ней.

Почти полвека разделяют два эти стихотворения. Павлик стал Павлом Григорьевичем. Но основная тема в обоих стихотворениях всё та же: поэт – не политик, поэт – летописец. В окончательном варианте строфа, в которой первая половина приведённой формулы была наиболее ясно воплощена, опущена, и взамен в последней строфе появляется новая тема: поэт – подвижник. Помогать собратьям по перу и особенно тем, кому, как он считал, не повезло в бессмертии, стало насущной потребностью Антокольского в зрелые годы.

Твой темный спутник, темный соглядатай,

Я расскажу всем людям о тебе.

Он начал писать о Марине всё, что знал и о чём много лет молчал. А «тёмным спутником, тёмным соглядатаем» корит он себя за легкомыслие и непрозорливость. Спохватился, да поздно. Прибежал к ней в день её отъезда из России: «Но я вам всё-таки скажу, я должен вам сказать (глубокий глоток) – Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведённой не с вами…».18

Ранний и поздний варианты стихотворения хорошо дополняют друг друга. Их надо бы публиковать вместе: яснее становится подлинное содержание каждого. Только положенные рядом, они позволяют увидеть, что в них – случайно ли, нет ли – зашифрована вся поэтическая программа Павла Антокольского.

Она слагалась в юности, дополнялась в зрелые годы, и постоянно – в диалогах с Мариной Цветаевой: сначала реальных, потом мысленных. Так встреча в юности и дружба, пусть и кратковременная, с уникальной личностью навсегда расширила горизонты его вѝдения и направила его творческий путь.

Марина Цветаева сделала для юного Павла Антокольского то, чего не сделал ни один другой поэт. Она открыла ему дверь в свою мастерскую, показала рукописи. Он увидел, как она работает, как рождаются её стихи. Такой поступок – редкость. И Антокольский через всю свою долгую жизнь пронесёт чувство благодарности Марине Ивановне и тоже протянет ей руку помощи.

Но это уже другая история. Ей – свое время.

Примечание

Работа впервые была представлена на XV Международной научно-тематической конференции в Доме-музее Марины Цветаевой в 2007 году; впоследствии опубликована в сборнике докладов этой конференции.

Цитировать: Тоом А.И., Тоом А.Л. «Доверил я шифрованной странице…» // Семья Цветаевых в истории и культуре России. XV Международная научно-тематическая конференция, 8-11 октября 2007. М.: Дом-музей Марины Цветаевой. 2008. С. 380-389.

Первые воспоминания Павла Антокольского о Марине Цветаевой были написаны им в 1953 году. В то время в советской России она была фигурой одиозной: не печатали её книг и даже имя упоминать боялись. Опубликовать свои воспоминания Антокольский не решился19. Впоследствии он частично использует эту рукопись при подготовке очерка о жизни и творчестве Цветаевой20, но это произойдёт позже, в середине шестидесятых. И это будет уже совсем другой по духу и по тону рассказ – сдержанный, отстранённый, с литературной точки зрения более совершенный, но и более формальный.

Однако наше внимание привлекли именно те, ранние его воспоминания. Надо признать, что их вклад в науку цветаеведения невелик. Они вообще не столько о Цветаевой, хотя и содержат яркие описания её быта и характера, сколько о самом Антокольском. Его рассказ ценен не исторической достоверностью, а субъективностью. В нём есть и ошибки, и неточности, и умолчания, но они, пожалуй, интереснее всего. Сквозь них проступает – невольно и не всегда даже осознаваемое автором – чувство его вины перед Мариной Цветаевой.

Заметим сразу, что ничего дурного по отношению к Марине Цветаевой Антокольский не совершил: не было ни подлостей, ни доносов, – хотя эпоха этому весьма способствовала. Сегодня, когда архивы обоих поэтов в большой мере прочтены и опубликованы, можно сказать с уверенностью: Павел Антокольский был достойным человеком. И то, что его, невиновного в трагедии и гибели Цветаевой, многие годы мучила совесть – ещё одно проявление этого.

Обратимся к истории их отношений.

«Поздняя осень 1918 года, не то октябрь, не то ноябрь»21, – пишет Антокольский о дне знакомства с Мариной Цветаевой. А по её воспоминаниям это произошло в конце 1917 года. В ноябре она провожала мужа Сергея Яковлевича Эфрона в Крым, в добровольческую армию, и в вагоне поезда юнкер Сергей Гольцев, друг и однополчанин мужа, бывший студиец-вахтанговец читал стихи своего друга, тоже студийца Павлика Антокольского. Стихи молодого поэта и актёра поразили её настолько, что, едва вернувшись в Москву, она пошла к нему знакомиться22. Подтверждение цветаевской версии событий находим в письме её мужа к М. Волошину. 12 мая 1918 Сергей Эфрон сообщает: «… от ядра Корниловской армии почти ничего не осталось. <…> Для меня особенно тягостна потеря С. Гольцева»23.

Данные о гибели Гольцева – убедительное доказательство того, что Марина Цветаева не могла слышать от него стихи Антокольского осенью 1918 года, потому что к середине мая Гольцева уже не было в живых. Значит, Антокольский ошибся на год. Они познакомились с Мариной Цветаевой поздней осенью 1917 года. Это же в разгар революции!.. Весь город в баррикадах, на улицах бои… А он забыл.

Дело в том, что Антокольского, относившегося к идее революции либерально, тем не менее неприятно поразили революционные события, свидетелем которых он стал. Об этом свидетельствуют и некоторые ранние его стихи, например, «Пусть варвары господствуют в столице…», посвящённое Марине Цветаевой. Судя по всему, впоследствии, стараясь избавиться от травмирующих воспоминаний, он невольно вытеснил из памяти и многие связанные с ними обстоятельства. Этот феномен, широко известный в психоаналитической науке, открыт и описан австрийским психиатром Зигмундом Фрейдом.24

Марина Ивановна так и называла его – «забывчивый Павлик». Несмотря на возникшее между ними мгновенное притяжение и добрых два года «пылкой дружбы» (так Антокольский охарактеризовал отношения с М. Цветаевой: «Очень пылкая дружба соединила нас. Имя этой дружбы: поэтическое братство»25), случалось и непонимание. Она с сожалением и даже некоторой иронией сказала о нём в стихах: «…запомнивший лишь то, что – панны польской/ Я именем зовусь»26. И укоряла, что не сберёг «железного кольца», в знак дружбы ею подаренного27. Павел Антокольский носил Маринино «железное кольцо» до середины 1920 года. Сохранился его портрет, написанный Ю. Завадским, с этим кольцом на правом безымянном пальце. Когда Антокольский женился, кольцо распилили на два обручальных. Вскоре половинки сломались и обломки затерялись. В семидесятые годы П. Антокольский показывал друзьям хранившееся у него кольцо, якобы Мариной Ивановной подаренное, но это была выдумка. Подаренное М. Цветаевой – старинное немецкое, чугунное с золотом – он, судя по её воспоминаниям, не сберёг, только признаться – уже в старости – ему в этом было неловко.

Вот как вспоминает те годы сам Антокольский: «Дружа с нею, я понял, что воистину не боги горшки обжигают, что искусство можно делать голыми руками. Я увидел кухню очень одарённого и оригинального поэта и понял, что эта кухня, пожалуй, не лучше моей»28. Лишь спустя годы осознает Павел Григорьевич подлинное величие Марины Цветаевой – и личности, и поэта – и уж тогда казнит себя за легкомыслие, непрозорливость, нелепое мальчишество.

Павлик Антокольский, в те годы актёр и драматург студии Е.Б. Вахтангова, ввёл в студию и Марину Ивановну, познакомил с режиссёром, с друзьями. Несколько студийцев, как и он, стали завсегдатаями её дома. Вместе проводили время, строили творческие планы. Для студии Вахтангова Цветаева написала несколько пьес, ни одна из которых, однако, не была поставлена. К концу двадцатого года её отношения со студийцами практически прервались.

«Внезапно Марина исчезла с московского горизонта, – продолжает Антокольский. – В скором времени мы узнали, что она за рубежом»29. Звучит как-то отстранённо и обезличенно (мы вместо я), словно и не было двухлетней «пылкой дружбы». А Цветаева в своей знаменитой «Повести о Сонечке» подробно описала их прощание. И её рассказу веришь больше, потому что она приводит характерные и реалистичные детали. Он прибежал к ней в день отъезда – 29 апреля 1922 года. «Но я вам всё-таки скажу, я должен сказать (глубокий глоток) – Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведённой не с вами»30. И так и остался на пороге со своим поздним признанием. В дом Марина его не пригласила.

Эту обидную сцену он едва ли забыл – просто о ней писать было неловко. И конечно, не забыл их диалога (тоже приведённого в повести):

– Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня когда-нибудь хоть чу-точку! – любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.

Он сдавленным оскорблением голосом:

– Обещаю.

Вот это «Обещаю» и угрызения совести, что тогда, в двадцатом, увлекшись своими новыми театральными планами и постановками, студийцы-вахтанговцы (и он в их числе!) оставили её, и привело Антокольского к Марине снова через шесть лет.31

Злого умысла в поступке студийцев, скорее всего, не было. Просто время наступило крайне тяжёлое: шла Гражданская война. В стране разруха. Надо было выживать. На встречи с друзьями не хватало сил. Вот как описывает те годы Антокольский: «…я беден, почти нищ, голоден. У меня молодая жена. Она даёт уроки пластики. Ей не во что обуться. Скоро выясняется, что она ждёт ребёнка. Родится дочка, крохотный заморыш. <…> Нужны пайки, пайки! Я одновременно преподаю в Воинской части на Разгуляе и в Детдоме на Пречистенке сценическое искусство, в каком-то госпитале – рисую плакаты, ещё где-то учу ребят писать стихи, репетирую во II Студии МХТ, а по вечерам шляюсь в Кафе Поэтов. Это начало зимы и весна 1921 года. Бедная дочка наша плачет день и ночь…»32

Они увиделись с Мариной снова в 1928 году. Он приехал в Париж на гастроли с театром Вахтангова. «Мне была суждена ещё одна встреча с нею – на чужбине, на жизненном перепутье, встреча случайная и короткая»33. Он пишет «случайная», но это неверно. Гастроли шли в знаменитом театре Одеон в центре Парижа, а Цветаева с семьёй жила в Медоне, пригороде, расположенном в девяти километрах. Оказаться там «случайно» невозможно: нужно знать, куда и зачем едешь. Даже в рукописи, хранившейся дома в единственном экземпляре и не предназначавшейся для печати, Антокольский утаил, что сам разыскал Марину, узнав её адрес, скорее всего, от Анастасии Цветаевой, за год до этого навещавшей сестру, – боялся, как бы не припомнили ему власти дружбу с «контрреволюционеркой», встречи с «белой эмигранткой». И не за то сажали в стране процветавшего социализма.

Им было что сказать друг другу. Они провели вместе день. Марина подарила ему свою недавно вышедшую книгу стихов «После России». В дарственной надписи есть строка на немецком языке, перевод которой выглядит так: «Прошлое ещё предстоит». Значит, по-доброму вспоминала их дружбу, их диалоги в Борисоглебском, в самом центре «советской – якобинской – Маратовой Москвы»34, – диалоги, в которых ОНИ «правили миром»35. То, что немецкий был её вторым родным языком, усиливало смысл слов: Марина предсказывала встречу в будущем.

Но прошлое не повторилось. В 1939 она вернулась в Россию – в катастрофу, где будущего у неё не было.

Выжившие в катастрофе неизбежно чувствуют вину перед погибшими, это хорошо известный научный факт. Более тысячи ссылок по теме «вина выжившего» можно найти только в русском интернете. Но у Антокольского была ещё одна причина. Судьба подарила ему «поэтическое братство» – совсем как Пушкину, чьей поэзией и великими дружбами он восхищался. Вот и ему в юности такая дружба досталась, а он её не сберёг. И потом многие годы – уже после смерти Марины – как умел потерю возмещал.

Павел Григорьевич Антокольский – один из тех, кто участвовал в восстановлении имени Цветаевой в русской литературе36. На любую просьбу Ариадны Сергеевны, даже не просьбу, а лишь осторожный вопрос «Не хотели бы Вы выступить на вечере памяти мамы?..», он откликался молниеносно. Выступил на вечере, помог при составлении комментариев к книге Марины Цветаевой в большой серии Библиотеки Поэта, написал вступительные статьи и рецензии к другим сборникам её произведений37.

У Анастасии Ивановны, которая в те годы готовила свои «Воспоминания», посвящённые сестре, – не было средств платить за машинопись. По первому же зову, а часто опережая его, он мчался на помощь. И деньгами поддержал, и добрым словом, и своими связями в редакциях и издательстве. «Я очень счастлив, что могу хоть малым, хоть чем-то служить Вам», – находим в одном из его писем к Анастасии Ивановне38. И ещё: «…мы все многим Вам обязаны, а в чём-то и провинились перед Вами – провинились равнодушием, ленью, может быть и трусостью…»39. Он писал это Асе, а думал о Марине.

В конце 1964 года Антокольский приступил к работе над собственным очерком о Марине Цветаевой. И хотя он прекрасно владел всеми литературными жанрами и всегда легко работал, писать о Марине ему было мучительно. Недовольный собой, он отвергал вариант за вариантом. Проходит месяц, два, три… «Нет! – читаем мы в его дневнике. – Статья о Марине не готова. Как трудно она даётся мне. Это недаром»40.

В те несколько месяцев, готовя публикацию, он снова пережил и свою юность, и те события, что, казалось, «ушли» из памяти. Он весь свой творческий путь пересмотрел, как свидетельствует запись от 24 декабря 1964 года: «Мои стихи конца двадцатых годов, которые я сейчас понемногу восстанавливаю, сильные и сплошь нецензурные – как тогда, так и теперь. Это значит, что я начинал дорогу, которую вынужден был не продолжать»41. Напряжение и горечь были столь велики, что сердце не выдержало – он попал в больницу с инфарктом.

Чем дальше, тем яснее ему становилось, что Цветаева – великий поэт. И 27 марта 1965 года в том же дневнике Антокольский записал: «Когда я вспоминаю об этом – таком давнем и безвозвратно ушедшем прошлом, самой ранней моей поре, – то схожу с ума от того, что так мало ценил Марину и, в сущности, так и не заметил, упустил из виду, что ведь она-то и есть воплощение жизни для меня, гений, сама поэзия, само искусство – и всё это с таких заглавных букв, что дай Боже!»42

Последняя их встреча состоялась уже в России. Она пришла к нему «немногословная, настороженная, может быть, чуть-чуть враждебная»43. Был насторожен и он. В стране один за другим шли политические процессы – образцово неудачное время для содружеств и доверительных отношений. К тому же вся семья Марины была «под колпаком» у НКВД. «Разговор был деловой, профессиональный, скучный, – вспоминает Антокольский. – Марина не хотела даже остаться, чтобы выпить чаю».44 Спустя годы Ариадна Сергеевна объяснит ему: «Вы показались ей далёким и благополучным в трагическом неустройстве её жизни по приезде»45.

О чём был их последний разговор, неизвестно. Мы можем только догадываться: Цветаева пришла с просьбой, которую он не выполнил. Вот и всё. Потом они только мельком виделись. «А через год, – рассказывает Антокольский, – узнал о страшной её гибели в глухой деревушке на Каме. Шла война. Многие известия о гибели друзей и близких скрещивались друг с другом, как прожекторá в ночном небе. Они безжалостно вытягивали свои длинные ручищи, а небо было чёрное, беззвёздное, полное новых угроз. И гибель Марины затерялась в этом грозовом мраке так же, как года через два затерялась в нём гибель на фронте её любимого, единственного, никем не оплаканного сына»46.

Сегодня мы спрашиваем себя: «А мог ли Павел Григорьевич помочь Марине Цветаевой в той круговерти конца тридцатых – начала сороковых – в самых, пожалуй, страшных обстоятельствах её жизни?» – Едва ли. Помочь ей в тот момент могла только административная власть, к которой он не принадлежал. Но совесть его мучила…

И, конечно, только этим можно объяснить тот неожиданный для всех поступок, который совершит Антокольский в своём преклонном возрасте, когда привычки уже не меняются. Его знали человеком аполитичным. Он интересовался историей, но политики избегал. И вдруг выступил в защиту писателей А.Синявского и Ю.Даниэля. В сущности, это – то, что он, в его понимании, должен был бы сделать когда-то для Марины Цветаевой и не сделал.

То, что Антокольский поставил свою подпись под коллективным письмом в защиту репрессированных писателей, повергло партийных руководителей Союза Писателей СССР в шок. «До каких лет дожил, – возмущались они, – а ума не нажил». Но «одуматься» Антокольский не пожелал и снять свою подпись под письмом отказался.47

На всём своём творческом пути Павел Антокольский вёл диалог с Мариной Цветаевой: сначала реальный, потом мысленный, никогда не прекращавшийся48. И за год-полтора до смерти – уже силы на исходе, – подытоживая пройденное, он снова обращается к ней. Он пишет стихотворение – ответ на посвящённое ему, ещё юному, стихотворение Цветаевой «Дарю тебе железное кольцо:// Бессонницу – восторг – и безнадежность»49:

Где ж оно, железное кольцо?

Там, где смерть Кощея в океане.

Я глядел всем девушкам в лицо, –

Чем старее был, тем окаянней.

Где ж они – «бессонница, восторг,

Безнадежность», данные Мариной?

Угодил я в старость, как в острог,

Иль сгорел в горячке малярийной.

В лотерее вытянул билет

Выигрышный – да делиться не с кем.

Миновало пять десятков лет

Ветром резким над проспектом Невским.

День мой беден, вечер мой убог,

Ночи непролазны, как болота.

Не художник, не силён, не бог

И не дуб – а только пень-колода.50

Странно услышать такое признание от знаменитого поэта, прожившего, казалось бы, успешную жизнь. Но оно становится понятным, если взглянуть на эти строки через призму не оставлявшего Антокольского чувства вины.

Марина Цветаева прожила недолгую, тяжёлую жизнь, и конец её был трагичен. Павел Антокольский хотя и дожил благополучно до глубокой старости, ощущал себя в ней глубоко несчастным. Пути поэтов – разные, но путей со счастливым концом среди них нет.

Примечание

Работа впервые была представлена на XVI Международной научно-тематической конференции в Доме-музее Марины Цветаевой в 2010 году; опубликована в сборнике докладов конференции.

Цитировать: Тоом А.И., Тоом А.Л. «Схожу с ума от того, что я так мало ценил Марину». // 1910 – год вступления Марины Цветаевой в литературу. XVI Международная научно-тематическая конференция. 8-10 октября 2010. Дом-музей Марины Цветаевой, М. 2012. С.с. 148-156.

В 1928 году в составе труппы театра им. Евг. Вахтангова поэт Павел Григорьевич Антокольский, в те годы ещё и актёр и режиссёр, приезжает на гастроли в Париж. А в пригороде Парижа, в местечке Медон, уже несколько лет живёт в эмиграции Марина Ивановна Цветаева. Он разыскал её. Они провели вместе целый день. Она подарила ему свою только что вышедшую книгу «После России». Эта небольшого формата тоненькая книжечка, включающая в себя 128 новых неизвестных Антокольскому стихотворений, на добрых полвека стала для него источником и размышлений, и самых разных чувств – от радостных до горьких, – и вдохновения. Кольцо, подаренное ему Цветаевой еще в 19-м году, сломалось и затерялось, так что стихи, посвящённые ему Мариной Ивановной51