Лёня Алеев в школе и дома бесплатное чтение

Иллюстратор Владимир Шишков

© Леонид Алеев, 2022

© Владимир Шишков, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0059-0413-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первый класс

Каждый надеется, что первого сентября будет хорошая погода. В 1978 году этот день был ярким и солнечным. Я шел в первый класс с гладиолусами и знатным ранцем с вышитым грибом, производства то ли ЧССР, то ли ГДР – на плечах. Счастливая мама вела меня за руку и всю дорогу о чем-то спрашивала. А в людской поток вливались из всех дворов школьники. Младшеклассники— с красными нашивками в виде развернутой книги на новехонькой, как у меня, форме. У старшеклассников же нашивки были синими. Мы жили недалеко от школы, и уже довольно скоро стали протискиваться сквозь толпу школьников и родителей к табличке 1А, которой размахивала какая-то женщина.

В моей жизни только что начался важный этап. Я больше не дошкольник-малявка, а школьник. И этот новый статус меня очень волновал.

Я – Леня Алеев. Так меня назвала бабушка, в честь Брежнева. Я – совсем обычный московский мальчик из обычной московской семьи, мой папа – рабочий, мама – инженер, а бабушка – председатель домкома. Что это такое, я точно не знал, но в нашем районе с бабушкой все здоровались, и она часто ходила с кожаной папкой под мышкой, в окружении каких-то людей. Когда бабушка не была на собраниях этого домового комитета или парторганизации нашего района, она присматривала за мной. Однако, собрания занимали у нее большую часть времени, и чаще я сидел один. Мама была очень недовольна этим, когда приходила с работы усталой и ей вместо отдыха приходилось кормить меня. В те часы, когда бабушка была дома, она постоянно разговаривала по телефону. Телефон в нашей большой коммунальной квартире звонил ежеминутно, но никто из соседей не возмущался, потому что бабушку боялись. С нами жил мой старший брат, который насмехался надо мной и считал малявкой. Вообще, кроме нашей семьи в коммунальной квартире №9 проживало много соседей, я о них еще расскажу.

А пока, стоя в строю на праздничной линейке, я думал, какие красивые у девочек белые банты и фартуки, и как некрасива сама скучно-коричневая школьная форма. Что происходило вокруг, я совершенно не запомнил – волновался, особенно когда пошли в класс и началась толкотня. Я крепко прижимал к себе стройные гладиолусы.

И вот, наконец, шум затих, раскрасневшиеся родители удалились, и учительница провела нас в класс. Я, раскрыв рот, смотрел на ее вязаную кофту с орденами Красной Звезды, Великой Отечественной войны двух степеней и еще с какими-то медалями, какие я видел в «Книге будущих командиров», подаренной мне мамой. Любовь Георгиевна сказала хриплым, прокуренным голосом, что не надо ковырять в носу и звать на переменах маму, что мы уже взрослые, а школа – это не детский сад. Она была очень добрая женщина, хоть и курила «Беломор». Теперь я тепло ее вспоминаю. Кстати, в классе я оказался единственным, кто ничего не знал про детский сад и не мог сравнить эти два детских учреждения. В детский сад, рассадник всяческих болезней, меня запретила отдавать бабушка.

Нам выдали прописи, с которыми я неплохо справлялся, а мой брат смотрел и посмеивался. Еще у нас были счетные палочки в небольшом пенале, сделаны они были из мягкой пластмассы. Любовь Георгиевна предупредила, чтобы мы их не жевали, а использовали только по назначению, то есть для счета. Те, кто плохо считал, все равно их грызли, а я большую часть палочек вскоре растерял.

Так началась моя школьная жизнь. От важности метаморфозы, произошедшей со мной, я утвердился в мысли, что уже большой, и заявил маме, что провожать меня не надо. И как только стал ходить в школу самостоятельно, немедленно оброс друзьями на школьном дворе. В моем классе учились трое детей из нашего дома. Они жили в нем давно, может быть, там и родились, но я познакомился с ними только в школе. Одна из них, Галя, была очень бойкая девочка, другая – очень стеснительная Юля, она играла на пианино, а еще был Андрюша Фадеев – он жил на последнем этаже и открыл мне другой мир. О нем – мой следующий рассказ.

Кружки вместо чашек

– Ты чё после школы делаешь? – спросил Андрюша Фадеев взрослым и простуженным голосом.

– Да ничего. Прописи писать, а больше ничего не задали.

– Айда ко мне в гости, грузовик покажу, – подмигнул Андрюша.

Я ни разу не был в гостях у своих одноклассников и согласился. Мне было интересно. Грузовик не особо меня интересовал, однако я выпендрился, набивая себе цену:

– А чаем напоишь?

Андрюша сказал, что если найдется – то обязательно напоит, и я, не придав значения неоднозначности ответа, отправился к нему в гости. Коммуналка, несколькими этажами выше нашей, по планировке была точно такая же, что меня весьма разочаровало ведь я надеялся увидеть что-то новое. Однако, войдя в комнату, я буквально остолбенел.

Неубранные кровати с грязным, почти черным бельем. Ужасный беспорядок, местами похожий на разгром, немытый замусоренный пол, грязная посуда и, что меня особенно поразило, колесо от ЗИЛ-130 в углу. На столе, застланном заляпанной газетой, стояли пивные кружки, как в сказке «Машенька и медведь» – большая 0,5 и две по 0,33. На дне большой кружки осталась светлая желтая муть. «Кто пил из моей кружки?!» – вспомнил я сказку. Повсюду валялись пустые бутылки. Вдобавок ко всему, в комнате стоял удушающий смрад перегара. Фадеев подскочил к колесу и извлек из-за него руль того же ЗИЛа, обмотанный толстой белой оплеткой. Плюхнувшись на грязную кровать, Андрюша начал дергать ногами, наклоняться в разные стороны и резко крутить руль.

– Чего смотришь, садись, поедем! – кричал он, изо всех сил давя на большую кнопку клаксона посередине.

Я что-то обескуражено мычал и стоял посреди комнаты. Немного погодя он, отбросив руль, сказал, что чая у него никогда и не было, а вот воды нальет сколько угодно. И с этими словами он схватил со стола ту самую большую кружку с остатками пойла и выскочил в общую кухню.

Эта комната до сих пор стоит у меня перед глазами. Фадеев был из семьи потомственных алкоголиков, как принято сейчас говорить. Его мать позже получила судимость, и ее лишили материнских прав. Отец работал водителем грузовика, но за пьянку был изгнан с автокомбината, и Андрюша, когда Фадеевы переехали воспитывался какой-то родственницы. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Последний раз я видел его примерно в 87-ом году, он был почему-то в кирзовых сапогах. Для Москвы обувь более чем редкая. Рассказал, что учится в ПТУ, но хочет бросить.

А тогда я засуетился, подхватил ранец и что-то прокричав в кухню, где Андрюша наливал мне воды из-под крана, убежал в свою квартиру. Бабушка, увидев меня запыхавшимся, прервала разговор по телефону и спросила:

– Где ты был? Почему ты вспотел?

– Я был у Фадеева в гостях. Ты представляешь, у них вместо чашек – кружки!!!

– Погоди, погоди, – прервала меня бабушка – Людмила Марковна, я все поняла, мы проверим данные по жилфонду. Извините, внук из школы пришел. – С этими словами бабушка повесила трубку и переключилась на меня.

– Так где ты был? Наверху, в 21 квартире у Фадеевых?!

Я понял по тону бабушки, что совершил какой-то промах, причину которого еще не понимал.

– Ну да, – промямлил я, – у Андрея Фадеева был в гостях. У них такая же комната, как у Гайметдиновых, – добавил я, указывая на дверь комнаты рядом с общей прихожей.

– И что ты там делал? – нависла надо мной бабушка.

– Да ничего, в грузовик играли и больше ничего.

– Ничего?! А что за кружки? – продолжала допрос бабушка с неослабевающим напором.

– Ну, у нас чашки в буфете, а у них кружки для пива. Такие, как в «Соках-Водах» на углу, – ответил я.

– И ты пил из этой кружки?! – ужаснулась она.

– Нет, я убежал!

Бабушка взяла меня за руку и отвела в нашу комнату. Там она вполголоса, но очень отчетливо сказала мне:

– Туда не ходи больше, мы решаем вопрос по этой семье. У меня есть жалобы от жильцов, что там пьянки-гулянки всякие. Ребенком они не занимаются. Мамаша его уборщицей в молочном работает, деньги все пропивает.

Бабушка всегда говорила со мной по-взрослому и не делала скидку на то, что половину сказанного я не понимал. Но я уяснил, что семьи у всех разные: не только «хорошие», как у нас, но и «плохие», как у Андрюши Фадеева. И что чашки предназначены для чая, а кружки – для пива. И никак иначе. Я искренне не понимал, почему мама Андрюши Фадеева не могла купить чашек и поставить их в буфет.

Коммунальная квартира

Многие люди, приезжающие в Москву жить и работать, считают, что мы, москвичи – избранные, у нас все запрограммировано от рождения, и есть все условия для хорошей жизни. Не скажу, что у меня было советское трудное детство, деревянные игрушки и заношенное пальто, но, если говорить о жилищных условиях, я не особо выделялся из массы других детей строителей коммунизма. Да, мы жили всего в одной остановке от Красной площади. Да, в квартире, где я родился и вырос, у нашей семьи было три комнаты, но коммуналка есть коммуналка. А мажоры тогда проживали на Тверской (тогдашней улице Горького) или в сталинских высотках. В нашей же квартире жили вот какие люди…

Исключительный и непредсказуемый дядя Слава Морозников со своей семьей – женой и Дудулей (так мы с братом звали его дочку, которая была младше меня на пару лет). Дядя Слава любил крепко выпить, как правило – после зарплаты. Но в такие дни он был сама доброта не только по отношению к своей семье, но и ко всем детям нашей квартиры, коих, кроме меня и моего старшего брата (ему тогда исполнилось 15), было еще двое. Дни его зарплаты знали все соседи. Мы ждали дядю Славу, считая минуты до его прихода, потому что он всегда появлялся в квартире нагруженный подарками для всех. Естественно, жена его была недовольна растратой и без того скудного бюджета – дядя Слава работал грузчиком. Да еще и перекраивать приходилось остатки для нужд самого дяди Славы, который в эти дни возвращался зачастую без некоторых элементов одежды, а однажды даже без одного ботинка. На следующий же день вся его доброта растворялась в абстинентном синдроме, из их комнаты раздавались крики, сопровождавшиеся грохотом падающих стульев. Среди массы неизвестных мне тогда ругательств я запомнил только: «Овца!» На мгновение шум семейной ссоры вихрем врывался в коридор, заставляя прислушиваться всех соседей. Это Дудуля в слезах выбегала из комнаты, волоча по натертому паркету своего мишку.

Напротив дяди Славы жила одинокая малограмотная бабка Евдокия Прокофьевна Кокеткина, бывшая прачка, родившаяся в провинции и перебравшаяся в Москву к родне, состоявшей в услужении у господ. Как известно, на заре советской власти из подвалов и цокольных этажей таких людей переселяли в освобождающиеся буржуйские квартиры. А в нашей квартире до революции вся правая сторона коридора была для господ, вся левая – для слуг. Окна комнат правой стороны, не меньше двух в каждой, выходили в переулок, а некоторые комнаты были с балконом. Окна с левой стороны выходили во двор, с видом на помойку. В результате удачных комбинаций с переездами Евдокия Прокофьевна оказалась на старости лет в отличной светлой комнате двадцати пяти метров по правой стороне. Исправно посещала церковь, где на воскресной исповеди всегда просила отпустить ей страшный грех – любопытство. Экономила она на всем и всех, никогда не включая оставшуюся с прежних времен большую люстру, предпочитая свечу или лампочку в 25 ватт. Но свою патологическую жадность Кокеткина грехом не считала. Были у нее совершенно невообразимые, чуть ли не деревянные шлепанцы, в которых она шаркала по коридору туда-сюда с одной и той же кастрюлей в руках. Только лишь для того, чтобы постоянно владеть ситуацией в квартире, даже если ровным счетом ничего не происходило и все сидели по своим комнатам. В такие минуты Кокеткина застывала у одной из них, опираясь костлявой рукой о стену, наклоняла голову и прислушивалась, пытаясь понять, что происходит внутри. Или просто сидела часами на огромной кухне, которая, как вы понимаете, была общей.

Про кухню вообще стоило бы написать отдельную главу. Советская коммунальная кухня представляла собой огромное пространство с расставленными по углам столами жильцов, с двумя газовыми плитами и одной большой раковиной в углу. Верхом неуважения к соседям и откровенным вызовом было наличие чьей-нибудь посуды на ее дне. Справедливости ради отмечу, что за раковиной следили – сначала мыли посуду и кастрюли, затем старательно отмывали раковину.

Непременный атрибут коммунальных кухонь – наличие обязательного «черного хода». Он выводил во двор по лестнице с маленькими, узкими ступеньками, и, я думаю, наличествовал во всех больших домах, спроектированных и построенных до революции. Всегда было парадное (заметьте, не подъезд) и всегда был «черный ход». Сразу за дверьми, ведущими из кухни, располагался бак для пищевых отходов. И если мусор был у каждого жильца коммуналки свой, то бак был общим. И вот эту-то дверь «черного хода» однажды и оставил открытой настежь татарин Тагир, выпустив на улицу нашего кота, который так и сгинул.

Тагир был главой семейства Гайметдиновых, проживавшего в следующей комнате. Как раз под Андрюшей Фадеевым, с его кружками и грузовиком. У них было двое детей – дочь и сын Ильдар. Жена Тагира, Гуля, почти каждый день готовила беляши и угощала всех детей в нашей квартире. Вообще, все, что делалось для своих детей, распространялось и на соседских. Моя мама поступала точно так же. Готовя что-то вкусное, например пирожки, она потом разносила их по комнатам. Впрочем, в ожидании вкусненького мы и сами околачивались рядом. Дети с удовольствием брали угощение, взрослые тактично отказывались. Особенность семьи Гайметдиновых состояла в том, что на татарские праздники к ним приезжала вся Горьковская область, откуда они были родом. В такие дни татар в квартире действительно собиралось очень много. Они шумели и галдели, непрерывно звонили по телефону, чем бабушка бывала весьма озабочена. Зачастую они просто терялись в огромном пространстве квартире и забредали в чужие комнаты.

Однажды мы обедали, сидя за нашим большим столом в гостиной. Дверь комнаты отворилась, вошел татарин на костылях и довольно медленно двинулся к столу, как пьяный или слепой. Дойдя до стола, он, аккуратно прислонив к стене костыли, попытался отодвинуть стул и сесть. Все происходило настолько завораживающе, что мой папа даже не возмутился, и лишь непонимающе смотрел на татарина-инвалида. Наконец, калека «прозрел» и, ошарашено оглядевшись, пробурчал: «Ой, извините». Тем же путем очень медленно покинул гостиную. Бабушка сказала: «Опились уже». Папа возразил: «Ну почему, думал человек о своем». Потом Гуля долго извинялась за недоразумение и принесла нам кастрюлю беляшей в качестве компенсации.

Как вы уже поняли, комната напротив татар принадлежала нашей семье. Это была огромная гостиная с дубовым паркетом, с кованым сундуком в углу, с двумя окнами. На подоконниках бабушка выращивала алоэ. Справа возвышался тяжелый буфет с толстыми стеклянными дверцами, в котором стояли чашки (а не кружки, как у некоторых). Посреди комнаты – стол, за ним мы всей семьей обедали по выходным дням, а в углу – радиола, два кресла и изящный журнальный столик. В противоположном углу находился телевизор «Весна-302», а возле него – еще одно продавленное кресло. Чуть поодаль – бабушкина кровать с красивым гобеленом над ней. Это была главная комната, где происходила вся жизнь. И не только потому, что в ней стоял телевизор. Две другие комнаты, смежные, находились в противоположном от гостиной конце коридора. Они, впрочем не представляют никакого интереса для подробного рассказа. Скажу лишь, что в одной комнате жили мы с родителями, другая комната, с диваном и этажеркой, целиком принадлежала брату.

И последнюю жилплощадь в нашей квартире №9 занимала пожилая пара. Соседей звали Верванна и Эмиль Рейнович. Верванна в действительности была Верой Ивановной, но никто и никогда не утруждал себя отчетливым произношением гласной «и» в отчестве, отчего соседку, как подозревала моя мама, довольно сильно коробило. Она была хорошо образована, исключительно воспитана, всегда улыбалась. И, как бы в подтверждение своего несоветского происхождения, имела взрослую дочь, вышедшую за чеха и проживавшую в Праге. Ее муж Эмиль Рейнович был эстонец, молчаливый угрюмый тип, кажется, представлявший всех обывателей мишенями в тире. Нас, детей, он не любил и избегал с нами любых контактов. В мой адрес он вообще не произнес ни единого слова до самой смерти, а умер Эмиль Рейнович у себя в комнате, из которой почти и не выходил. Сама же Верванна была исключительно добра и отзывчива, причем особенно благоволила к бабушке, потому что без согласования председателя домкома она не смогла бы поехать в Прагу к дочери. Такое согласование с официальным лицом на выезд за границу требовалось в подтверждение честного образа жизни советского человека, правильно понимающего программу партии. Подпись гарантировала, что отъезжающий жилец квартиры такой-то не ведет аморальный образ жизни и не тунеядствует. Что и говорить, отношения Верванны с бабушкой были для нее очень важны. На всех собраниях, как стихийных на кухне, так и официальных среди жильцов дома или даже района, Верванна всегда и беззаветно поддерживала бабушку, всячески ей поддакивая и вторя. Зато, когда она приезжала из ЧССР, первым делом она шла к Руфине Васильевне (так звали мою бабушку), дарила привезенные конфеты с ликером и воздушные шали, по виду весьма недешевые. В такие минуты бабушка всегда напрягалась, потому что была человеком старой закалки. До пенсии она работала в Госплане СССР. Несмотря на обилие руководящих должностей в ее жизни, к такому вниманию относилась осторожно и подачки, как она это называла, не любила. Про взятки вообще речи нет. Бабушка искренне ненавидела взяточников и всегда их осуждала, в свете решений прошедшего съезда, разумеется. Только мамины уговоры и пояснения помогли бабушке сделать правильный вывод в отношении презентов Верванны и все же она принимала их неохотно.

Раз уж я хотел написать целую главу о кухне (а в итоге ограничился абзацем), то не упомянуть коммунальную ванную я просто не в праве. Общая ванна, умывальник, стиральная машинка «Эврика», принадлежавшая нашей семье, ну – ничего особенного, вроде бы. Но само присутствие наше в ванной комнате было равносильно нахождению возле каких-нибудь святых мощей – подошел, склонился, припал, отошел. Потому что другие желающие подпирают. Так и тут. Зайдя в общественную ванную и накинув крючок, ты должен отдавать себе отчет в том, что кому-то может потребоваться срочно помыть голову, кому-то надо налить воды в таз, а кто-то забыл часы на умывальнике. И нетерпеливое топтание возле двери ясно указывает тебе на это. А если, простите, сравнить с матрицей Эйзенхауэра, то налить воды в таз – это как минимум третий пункт: срочное, но не важное. Что-нибудь важное, но не срочное – потерпит пока. Однако, если вдруг приспичит в туалет, то потянет это уже однозначно на первый пункт по матрице – срочное и важное.

Правда, сравнение этих двух помещений, я думаю, все же не совсем корректно. Туалет, правила пользования которым такие же, как и у коммунальной ванны, по важности своей превосходит последнюю намного. И туда крайне важно попадать вовремя. В наш туалет – я плавно перехожу к завершающему штриху главы – не было принято приходить со своим сиденьем, как это показывают в фильмах. Действовало другое негласное правило: если истратил газету, нарезанную и наколотую на гвоздь – пойди, нарви, нарежь и наколи! Это и есть забота о следующем посетителе, который может оказаться жертвой обстоятельств и оказаться неподготовленным, а то и вовсе беспомощным. Мы и Верванна с Эмилем Рейновичем пользовались туалетной бумагой, которую приносили с собой, но остальные жильцы – нет. Газета! Только прочитанная газета использовалась на соответствующие нужды!

«Советская Россия»

Почтовый ящик, разумеется, был один на всю квартиру и располагался в огромном холле парадного. Не сказать, чтобы ящик был переполнен: газеты выписывали только мы и Верванна. Бабушка – «Правду» и традиционно «Вечерку», папа – «Московскую правду», а Верванна – «Советскую Россию». В семье татар газет не читали, а Кокеткина могла прочитать только свою фамилию в пенсионной ведомости. На почтамте газеты формировались традиционно так: в «Правду» с цифрой 9 – номером нашей квартиры – были вложены все остальные газеты. Другого порядка я не видел никогда. Видимо, правда всегда одна.

В то время почта работала безукоризненно. В 8 утра – всегда свежая пресса. Корреспонденция – газеты, письма и открытки – забиралась папой, реже – мамой или бабушкой. Тот, кто приносил их в квартиру, оставлял «Советскую Россию» Верванны на телефонной полке в прихожей. И в это утро ничто не поменялось. Папа так же принес газеты, забрал свои, положил «Советскую Россию» и ушел на работу. Мама давно ушла, бабушка торопилась на собрание, а я собирался в школу. Верванна забирала свою газету всегда позже, часов в 11, потому что любила поспать. И вот вечером, когда все вернулись домой, разразился скандал.

Интеллигентная Верванна буквально клокотала Везувием, закатывала глаза и поднимала руки над головой, стоя посреди кухни. Рядом стояла моя бабушка и сочувственно кивала. Кокеткина сидела на табуретке у окна со своей кастрюлей. Удивленно оглядываясь на Верванну, переворачивала жарившиеся беляши Гуля. Эмиль Рейнович специально приоткрыл дверь комнаты, чтобы все слышать, но на поле брани не появлялся. Это был первый и последний раз, когда я видел Верванну в таком возбужденном состоянии. А дело было так.

Верванна, проснувшись и позавтракав, как обычно, около 11, подошла к телефонному столику за своей газетой и… не обнаружила ее. Тогда она сняла ключик от почтового ящика, висевший на гвоздике, и отправилась вниз. Там она газету тоже не обнаружила, и, вернувшись в квартиру, сходила в комнату за очками, еще минут пять разыскивала телефон доставки газет в своей утратившей актуальность, как потом выяснилось, записной книжке. По номеру, который нашла, она попала в регистратуру больницы, и только тогда прибегла к изучению исписанной химическим карандашом стены около телефона. Именно там всегда были записаны все самые важные номера, а некоторые, для заметности, еще и обведены. Наконец терпение ее было вознаграждено, И Верванна, дозвонилась в отдел доставки. В необычно вежливой манере ей сообщили, что доставка газет, включая «Советскую Россию», в нашу квартиру произведена без задержек сегодня утром. Тогда ничего не понимающая Верванна постучалась к нам в комнату, предполагая, что папа по ошибке прихватил и ее газету. Но в эти часы никого из членов нашей семьи дома не было, так что ей оставалось только ждать вечера.

– Я думала, – задыхалась от возмущения Верванна, – я сначала подумала, что Яша прихватил ее по ошибке! Но я была в шоке, Руфина Васильевна! Я была в шоке! Это ужасно! Это такое бескультурие, знаете ли! Мы что же, в пещере живем?! Скажите! Как же так можно поступать?! Я позвонила в доставку! Я все проверила. Газета, знаете ли – не иголка, исчезнуть не могла…

– Да успокойтесь, Верванна! – прервала ее начавшая нервничать бабушка. – Расскажите же, наконец, толком, что произошло.

Может показаться, что Верванна хотела привлечь максимум аудитории своим надрывным пафосом. Но нет, она искренне переживала о случившемся и не лукавила.

– Извините за подробность, – продолжала он с придыханием. – Я пошла в уборную и обнаружила на гвозде мою… – она даже всхлипнула, – мою «Советскую Россию». Титульным листом, прямо с датой, на клочки изорванную и измятую. Дома был только Слава, он как раз вышел…

– Отгул взял, выпимши вчерась, – вставила информацию Евдокия Прокофьевна, удовлетворенная развитием истории.

– Я спросила: «Слава, ты не знаешь, как оказалась сегодняшняя», – Верванна сделала еще раз ударение на последнем слове, – «сегодняшняя моя газета в туалете?» А он сказал мне, нагло так: «Знаю» – говорит, – «я ее со столика взял, потому что в туалете с утра…», – Верванна немного понизила голос – „…нечем жопу вытереть было“. И смеется, хам. Что, говорит, вам кричать что ли надо было, спрашивать газету? Вы спите, как убитая, вас пожар не разбудит, и ваш Рейныч с вами». Руфина Васильевна, я считаю – это безобразие, неуважение и хамство, надо сообщать на работу.

– А, сообщай – не сообщай! – рявкнул опершись о дверной косяк рукой появившийся на кухне и успешно похмелившийся дядя Слава Морозников. – Я увольняюсь. Поеду Уренгой строить. Ну, что вы тут собрались? – Он укоризненно оглядел всех. – А? Что вы тут обсуждаете, соседи? Что я газету трехкопеечную изорвал подтереться? Да нате Вам, Верванна, рубль – компенсирую.

С этими словами дядя Слава полез в карман и неверным движением извлек помятую трешку.

– А вот хоть бы и трешкой подавись! – разошелся он. Тут подоспела зуботычина от его жены. Дядя Слава был мастерски скручен и под взаимные крики препровожден к себе.

– Ты у меня поедешь на Уренгой, ты у меня так поедешь!.. – бушевала на всю квартиру жена дяди Славы.

Кокеткина сорвалась с кухни и быстро зашаркала на пост к комнате Морозниковых. Через некоторое время оттуда выбежала Дудуля, и, набрав полный стакан воды, убежала обратно. Верванна была совершенно опустошена. Бабушка ободряюще приобняла её за талию и сказала, что это больше не повторится.

– Слава – хороший мужчина, когда не пьяный. А в трезвом виде он на такие поступки не способен, – говорила она.

Верванна всхлипывала и кивала головой. Ураган прошел. Осталось только сожаление о новостях, не прочитанных за чашкой кофейного напитка «Кубань».

Баруф

На самом деле, я с вами лукавил. Нет, я ничего не сочинил, не преувеличил. Все герои, которых я вам представил, – настоящие. Я только хочу признаться в одном факте. У меня не было бабушки… То есть, она была, конечно, но я ее так не называл. Вот у вас же есть бабушка? И, обращаясь к ней, вы так и зовете ее – «бабушка», или «бабуля», или даже «ба». Я не помню, чтобы я в детстве использовал эти обращения. Как-то так сложилось само собой, что после описанного ниже случая никто и никогда не называл мою бабушку – бабушкой. Меткие прозвища настолько привязываются к человеку, что этим прозвищем стали называть ее не только мы, дети, но и все мои родственники, а потом и родители. Иногда это прозвище проскальзывало при упоминании ее персоны даже у посторонних людей, что доказывало его уникальность.

– Всех людей надо переписать! – важно сказал брат, зайдя ко мне с блокнотом и карандашом в руках. – Всех, абсолютно всех. Нам надо вычислить шпионов и заставить их работать на нас. Завербовать агентов, понял, сопля?

Я пожал плечами.

– А зачем их переписывать? – рискнул спросить я.

– Мы должны переписать их и закрепить за ними шпионские клички, – брат перешел на шепот. – Пошли… – и махнул рукой.

Перебежками по огромному коридору, пригибаясь и прячась за дверьми кухни, мы достигли «темной комнаты» – еще одного места в нашей квартире, о котором я забыл упомянуть. В этой комнате каждая семья хранила какой-нибудь свой домашний скарб —лыжи, тазы, фотоувеличитель или просто валенки. Там висела тусклая лампочка. Мы забежали внутрь, включили ее, и брат записал:

– Папа! Подпольная кличка – Осел!

Я был возмущен.

– Почему осел-то? Нехорошо как-то, папа же.

– Дурень! Смотрел мультик «Бременские музыканты»? Там осел на бас-гитаре играл, – шикнул на меня брат.

– Разве? – не уступал я. – Мне казалось, он у них просто повозку тащит.

– Не спорь! Вот когда он делает «Е-ЕЕ-ЕЕ», это точно – наш папа.

Тут я согласился, потому что этот образ подпевающего осла действительно напомнил мне отца.

Мы выбежали из «темной комнаты», и таким же путем, пригибаясь, на цыпочках заскочили в нашу гостиную, где в кресле сидел папа и читал «Московскую правду».

Брат склонился к моему уху и зашептал:

– Чтобы проверить, шпион он или нет, нам нужно окликнуть его по кличке, если он отзовется – то он шпион и его можно вербовать. Понял? Сейчас подойдешь к его креслу сзади и скажешь: «Осел!» Я буду возле сундука, и если он не отзовется – я стреляю. – С этими словами мой брат достал пластмассовый наган розового цвета.

– А если отзовется и скажет «что тебе»? – испуганно спросил я.

– Не дрейфь, я тебе повышение дам. За выполненное задание из агента станешь спец-агентом.

Обещание подействовало безотказно. И раз сказал старший – надо делать. Я прополз под обеденным столом и вылез около папиного кресла.

– Осел! – крикнул я.

Папа с газетой не шелохнулся.

– Еще, еще, – подавал мне знаки брат, с трудом сдерживая смех.

– Осел! – еще раз крикнул я, но папа лишь наклонился к телевизору и щелкнул выключателем. Выплыла картинка «Международной панорамы» с ведущим на весь экран.

– Стреляй же, чего смотришь, – но брат уже выскочил из комнаты, давясь от смеха.

Я побежал вслед за ним.

– Чего ты не стрелял? – возмущался я, когда мы встретились опять в «темной комнате», – договорились же.

– Ладно, – сказал брат, – ясно, что он не осел, ой, то есть – не шпион. Теперь давай то же самое – с бабушкой. Ее кличка будет «Баруф». Ба – бабушка, Руф – Руфина. Баруф – запомнил?

– Так она ж по телефону разговаривает, – засомневался я. – И как ты в нее стрелять-то будешь?

– Давай, не бойся, ты уже спец-агент, а за это будешь… – брат на секунду задумался, – Штирлицем, штурмбанфюрером эс-эс, разведчиком настоящим, – посулил он.

– Ладно, – согласился я. Штирлиц мне нравился больше профессора Плейшнера.

Мы выбежали, брат с наганом зарылся в висящие в прихожей пальто, а я подбежал к разговаривающей по телефону бабушке:

– Таким образом, на основании Вашего заявления, Лев Аронович, проводится проверка соответствующей комиссией, и жилой фонд…

– Баруф! – рявкнул я.

– А? Что тебе? – Бабушка отвела от уха трубку. – Что ты хочешь?

В этот момент вешалка под тяжестью пальто и повисшего на них брата соскочила с гвоздя, и мой брат оказался под ворохом одежды.

– Что вы идиотничаете-то? А? Убирайтесь, бездельники! Господи, а ты-то, старший, – бабушка укоризненно покачала головой, глядя на моего брата, и приложила трубку к уху.

– Лев Аронович, алло, простите… и жилой фонд, на основании заключения комиссии, переводится в нежилой.

– Завербована! – поставил галочку в своем блокноте минутой позже мой брат. – Так и запишем: «Баруф»!

«Беломор»

В школе я учился ровно, домашние задания выполнял когда сам, когда просил брата. К «Родной речи» и «Русскому языку» питал склонность, хотя и не любил учить стихи, а к математике был равнодушен.

Эта история произошла в третьем классе, когда я остался у Любови Георгиевны на продленку. Обычно я на продленку не ходил. Баруф, даже если и имела в своем расписании какие-то встречи, часто заскакивала на минуту в квартиру и кормила меня. Любопытно, что ни она, ни мама никогда не просили взять заботу обо мне моего старшего брата, учившегося тогда уже в 10-м классе. Причина была в том, что мой брат и его лучший друг Цыганков тогда до такой степени увлеклись химией, что после уроков оставались в нашей школьной лаборатории на долгие часы. Эта любовь к химии проявилась внезапно, то ли с приходом молодой химички, ставшей у них классной, то ли под воздействием какого-то опыта, повлекшего… Стоп, стоп, стоп. Я опережаю события: рассказ о химии, об опытах и разрушениях, которые явились результатом любви брата к этой науке, еще впереди. А пока я просто остался на продленку…

Мне нравилось чувство свободы после сделанных уроков. Признайтесь, кто из вас не испытывал это чувство, когда уже в два часа дня, а то и раньше, все уроки сделаны, да еще и проверены учительницей? Уроки – это тяжкий груз у мало-мальски ответственных учеников. Желание сбросить его со своих плеч – вполне понятный мотив. Впереди целый день, который можно провести с друзьями на улице. А если еще уроки сделаны на день вперед? Ну, это просто шикарно! Учебники захлопнуты, тетрадки убраны в портфель. Сегодня я обещал ребятам прийти на футбольную площадку И УЖЕ приподнялся из-за парты…

– Последнюю задачу покажи, —сказала вдруг Любовь Георгиевна и чиркнула спичкой, прикуривая папиросу. Она встала из-за своего стола и, подойдя к окну, приоткрыла его. Любовь Георгиевна курила не просто много, а невероятно много. Урок продолжительностью сорок пять минут был для нее без папиросы непереносим. Но, чтобы не травить наши неокрепшие организмы, она всегда подходила к окну, облокачивалась на подоконник и выпускала дым наружу. Старалась выпускать. Успех этого действия целиком и полностью зависел от ветра. Но в классе все равно воняло дымом. Сейчас даже и представить себе невозможно, чтобы кто-то из учителей, да еще начальных классов, мог позволить себе курение на уроке. Не только руководство школы, а в первую очередь родительский комитет «съел бы заживо» этого педагога и добился бы отстранения его от работы, или как минимум долгой и неприятной разборки в районном отделе образования. А тогда с этим было как-то проще. Кроме того, Любовь Георгиевна была фронтовичка-медсестра, кавалер орденов Великой Отечественной, под огнем вынесшая на себе не один десяток солдат. Уважение к былым заслугам, да и неоспоримый профессиональный авторитет Любови Георгиевны позволяли окружающим не обращать внимания на такую слабость учителя-ветерана, как курение в открытое окно. С явным неудовольствием я открыл портфель, вновь достал тетрадку и пошел к ней.

– Здесь просто, Алеев. Где тут множество, имеющее пересечение с этим вот множеством? – она ткнула пальцем в тетрадь и, вернувшись к оставленной у окна папиросе, затянулась.

– Вот, – указал я в тетради.

Любовь Георгиевна затушила папиросу и подошла.

– Что «ВОТ»? – повысила она голос. – Что называется пересечением множеств?

– Состоящее из обоих, это самое пересечение, ну это самое… – промямлил я.

– Пересечением множеств А и В называется множество, состоящее из всех элементов, принадлежащих обоим множествам!.. Так? Это же элементарно! Что ты еле дышишь, даун?..

– Да, – я уткнулся взглядом в пол.

– Ну, а здесь какое пересекается? – Любовь Георгиевна немного сбавила обороты.

Я опять показал не на то.

– Боже мой! А?!. Повтори, что называется пересечением множеств. Да ты и вправду дурачок, что ли? Не притворяйся! Вон перекресток, видишь? – Любовь Георгиевна опять подскочила к окну, таща меня за руку, – вон наши «Соки-Воды» и табачный киоск. Оба они стоят на пересечении двух улиц.

Не то, чтобы я готов был заплакать, нет, но стал потихоньку осознавать, что ребята начали уже играть в футбол без меня. Надо было срочно форсировать ситуацию, и я, поднапрягшись, хотел было выдать правильное множество, но в этот момент рука Любови Георгиевны инстинктивно потянулась к пачке «Беломора», лежащей тут же на подоконнике. Обнаружилось, что последняя остававшаяся в ней папироса полностью выпотрошена и сломана. На пару секунд учительница задумалась и сказала уже совершенно спокойным голосом:

– Кстати, о табачном киоске. Сходи, пожалуйста, туда. Купи мне папирос.

От неожиданности просьбы я даже забыл про футбол.

– Папирос? Так мне же не дадут, – пролепетал я.

– А это моя забота, – с этими словами Любовь Георгиевна подошла к столу и написала на клочке бумаги следующее: «Прошу выдать одну пачку этому мальчику. Л. Г. Судакова, школа №321». – Держи. Беломорканал явский, понял? На вот тебе 25 копеек, без сдачи. Понял?