Светоч бесплатное чтение

Глава 1

На краю леса – темного и дремучего – стоял дом. Да не абы какой, а крепкий, кряжистый, богатый. Всяк, кому доводилось побывать в лесу, говорил, что место проклято, и лишь хоромина ведуньи Добромилы хранит Загорянскую весь от хворей и напастей, что напускает на людей нежить из дебрей Черемысла.

Добромила жила близ леса уже тьму лет: никто и не помнил времён без нее. Уважали знахарку, но и побаивались. Много знала премудрая, многое умела, с того и народец видел в ней ближницу богов – светлых, темных и всяких иных, что серединка-наполовинку.¹

Волховать² не волховала, силы не те, но травы знала, хвори гнала настоями, отварами, водой ледяной и горячей. А иной раз и заговором тихим. Бывало, придет к болезному, рукой поводит над ним, глаза прикроет и давай шептать: и страх, и жуть. А болезный глядишь, на другой день уж спит-посапывает, а на третий – ходить начинает. Вот тебе и страсти, и жути.

Лет с десяток тому, стали Загорянские бабы примечать, что Добромиле муторно: невеселая, неспокойная, иным разом и злая. Одним летним днем взяла знахарка, да и ушла из Черемысленского леса, а вернулась уж не одна, а с девчушкой годков трёх от роду: глазки серенькие, волосики кудрявенькие, светленькие, словно пшеничка зрелая на поле.

Признала ее внучкой, взялась передать ей науку свою: все по лесу за собой таскала, все травки показывала, а уж потом и научила девчонку и сушить, и тереть, и запаривать. Письму обучила³, счету да иному всякому, чему сама поднаторела еще в отрочестве в Новограде. С внучкой Добромила и сама будто омолодела, гнуться перестала, глазами засияла наново. Назвала девчушку Владой и любила крепенько, как любит под исход жизни баба, не родившая на свет своего дитяти.

Владушка и росла при бабке доброй, расцветала. А уж когда вошла в девичью пору и навовсе закрасавилась. Парни Загорянские частенько бродили возле леса, все поджидали – не выглянет ли Влада, не подарит ли словом добрым? Она и дарила, чем могла: взглядом теплым, красой редкой. Не высока, не низка, стан тонкий, плечи округлые, коса цвета спелой пшеницы – долгая, тугая – а глаза до того ясные, такой жемчужной серости, что еще поискать надо. И руки нежные, белые: бабка работой не неволила; с поры, когда внучка уронила кровь первую, уж не посылала Владку на репища, в землице копаться не дозволяла. Жили тем, что народец приносил за ведовство и отвары чудодейственные. А несли немало; иной раз в домок опричь Черемысленского леса и родовитые приезжали. И правду сказать, болезнь-то никем не гнушается: ни богатым, ни бедным. Чай, перед богами все равны, особо, когда голышом, без одежек златотканых и бус драгоценных.

Добромила внучку берегла: учила уму-разуму и гордости девичьей. Впрок пошло: Влада переняла науку от бабки доброй и ведать стала едва ли не лучше Добромилы. А все с того, что обретался в ней дар, подаренный светлыми богами.

Старая знахарка радовалась, глядя на Владу: смирная, умелая, пустых гляделок не пялит, а ко всему с раздумьем и пониманием. Одна беда – уж слишком красивой уродилась. Как пойдет по веси, так все парни голову набок и сворачивают, провожают взглядами жадными, дурными.

Добромила часто сны глядела вещие, истинные, данные Правью. Однова открылась ей Владина судьба да напугала. Сон-то мутный, будто снежком припорошенный, но одно поняла старая ведунья – все беды, что выпадут на долю внучки, случатся из-за парней. Потому и стерегла Владку от них, как умела; знала наверно Добромила – как лишается ведунья девичества, так и дар ее слабым становится, родит дитя – обессилеет навсегда. Такова воля светлых богов – так было, и так будет вовек.

Добромила-то знала, что на внучке поцелуй самой Пресветлой Лады⁴, а как же от любви сберечься, коли сама богиня ею и одаривает? Но помнила старая ведунья, что Лада может быть и грозной, ярой женой Перуновой. И неведомо, что получится из Влады-ведуньи: ладуница или властительница. Неспроста и имя ей такое дала – либо лад от нее случится, либо власть взрастёт. Ничего наперед не стала удумывать старая знахарка, а порешила жить, как и раньше жила: служить богам, а уж потом их милостью и людям. Тому и внучку научила.

В ночь, когда Владке минуло пятнадцать зим, Добромила узрела сон, да не простой: вроде и явь, а вроде и нет.

С мороза зимнего в дом Добромилы вошла сама Лада Пресветлая, склонилась над спящей Владкой и оправила волосы её пшеничные: смахнула блестящую прядку с глаз, за ухо завела. Постояла малое время, полюбовалась на красавицу, а уж потом и обернулась к двери, где на пороге стояла Ягиня⁵ Премудрая:

– Вот ведь как, Ягиня, две жены встретились возле Владки. Как делить станем девицу?

Добромила затряслась на лавке своей, зашарила тряскими пальцами по груди, будто душил кто, но слова не молвила: сами боги явились, тут не до простой знахарки.

– А чего ж делить? – голос Ягиня прозвучал недобро. – Полотно уж соткано. Макошь⁶ судьбу сотворила, а Доля с Недолей⁷ нити правят.

– Ой, сестрица, негоже врать, – Лада взглядом высверкнула огненным. – Сама ведь знаешь, дар во Владе редкий, а стало быть, и нить может запутаться. Так что скажешь, Премудрая?

Ягиня долго смотрела на Владу, будто думу тяжкую думала, а уж потом и высказала:

– Оставим, Лада, как есть. Ты Владку одарила, так и я одарю. Вот и поглядим, чья сила в ней верх возьмет, твоя, любовная и огневая, иль моя, мудрая и властная?

Добромила и взвыла волчицей подраненной: с лавки упала и на коленях поползла к сильнейшим:

– Не губите ее! Меня заберите, меня пытайте, коли надобно! – надсаживала глотку криком, слезами умывалась. – Вам забава, а Владушке погибель!

– Нет нам нужды в жизни твоей, Добромила. Слепая ты, с того и волховского пути тебе не дадено. Коли б ведала, так знала, что не забавляться пришли, а долю вершить, – Ягиня отвернулась от старой знахарки и пошла вон из домины. Походя, провела красивой рукой над спящей Владой, будто сноп лазоревых искр кинула на девушку, а потом исчезла во тьме ночной, словно и не было ее.

Добромила так и лежала по полу, тряслась знобко, потом ледяным исходила, но малое время спустя, почуяла теплую руку на плече.

– Не печалься, добрая, все свершится так, как надо, – Пресветлая вздохнула тяжело, будто сокрушалась о чем-то. – Владушку люблю с того мига, как она в Явь пришла. Не оставлю заботой вящей. Помочь, не помогу, но совет тебе дам, добрая. Как придет пора, отправь ее к Божетеху-волхву, а в напутствие скажи ей, что у власти всегда только один, а в любви двое. В том и сила. Разумела?

– Матушка, Лада Пресветлая, благо тебе! Разумела, все передам! – Добромила вскочила с пола. – Когда ж пора придёт?

– Сама почуешь. Отдай Владушке оберег светлый, мой сердечный дар. – Стукнулся кругляшок блескучий об пол, будто тяжким грузом пал. – Прощай, Добромила-слепица. – Окутало дымкой Пресветлую, засияло и померкло все.

Добромила очнулась от сна тяжкого и долго еще плакала, зарывшись в теплую шкуру, боялась разбудить внучку любимую.

С того дня ждала старая знахарка, что настанет та пора, о которой упреждала Пресветлая, берегла Светоч⁸ дарёный, как зеницу ока.

Глава 2

– Владка, – Добромила протянула коробок малый с травками, – в весь ступай. Там Третьяк Белых животом мается. Да погляди сама, может, кровь отворить иль желчи пути не дать. Куда, куда ты?! Вот заполошная!

А Влада уж и не слыхала окриков бабки доброй, бежала через перелесок к Загорянке, коробом размахивала. Трава мягкая под ноги стелилась, вешнее нежгливое солнце пригревало и нежило: радость яви, отрада для глаз. Влада и остановилась, замерла, подняла личико к небу, будто ждала поцелуя Ярилина. А вокруг шум-шорох: зелень молодая едва-едва проклюнулась, шуршала на легком ветерке, а в стволах дерев могучих соки бурлили, рвались ввысь, будто кричали: «Жизни, жизни дай!»

Влада давно уж разумела, что не всякий слышит то, что ей иной раз доводится, а потому и молчала, никому не говорила о силе своей ведовской. Знала, что народец с опаской к такому, а потому и пугать не хотела, от себя отворачивать.

– Гляньте, стоит, разлучница, бездельничает! – Звонкий девичий голос Владу не напугал: чуяла, что не одна в перелеске.

– Крикунья, – улыбнулась Влада и обернулась на девку. – Никак, меня стережешь? Не боязно с ведуньей лаяться?

– Быстрей небо на землю рухнет, чем я убоюсь тебя, Владка, – девка подбоченилась, брови насупила, но сквозь злобу напускную уж улыбка заблестела, а потом и вовсе смех зазвенел.

– Белянка, ты как от матушки убежала? Знаю ведь, что доброй волей она бы не пустила, – Влада обняла подружайку.

Беляна потешно сморщила нос, перекинула толстую рыжую косу за спину и высказала:

– Матушка? Такого слова ей ни в жизнь не кину. Мачеха, вот то про нее, окаянную. И зачем ты снова об том, Влада? – Белянина улыбка угасла.

– Не печалься, счастливой станешь, – Влада пригладила рыжие кудрявые волосы подруги. – И место своё найдешь в яви, и стезю.

– Да сколь еще ждать-то, Владка? Ты мне этими речами все ухи прожужжала. Когда уж, скажи, ведунья?

– Про то пока не ведаю, скоро иль нет. Одно скажу, неспокойно мне, Беляна, – Влада осерьезнела, голову опустила: смотрела на новые сапожки, что подарил родовитый дядька Жив, когда по зиме приходил хворь лечить непростую.

– Ты не пугай, пуганая я. Что, прям совсем муторно? Как тогда, с Невзором?

– Тьфу, нашла, о чем вспоминать. Тому уж год как.

– Плюешься, да?! – взвилась Белянка. – Ты жизнь мою сберегла, беду отвела, чай, сама разумеешь. Так чего ж не вспомнить? Ой, Владка, как ты ему тогда голову задурила!

– Я? Да ты сама все и придумала. Кто жениху твоему меня показывал, нахваливал? Не ты? – Влада и сердиться не хотела, но и смеяться не могла.

– Так сложилось же! Он к тебе переметнулся, а обо мне и забыл, благо Макоши! Ай, не так? – Беляна изогнула бровь золотистую, приосанилась. – А и хорошая из тебя разлучница получилась, и приманила, и отвадила. Вот пошла бы я за Невзора, искала бы ты меня в омуте, или в проруби.

– Будет тебе языком молоть. Ой! Белянка, чего ж стоим? Дядька Третьяк ждет! Заговорила меня совсем! – Владка опамятовала и метнулась к веси.

– Постой, куда ты? Я с тобой. У Белых квасу старого нальют-угостят. Идем нето.

Молодость завсегда проворная, резвая, а потому и добежали подруги до веси скоренько. Дорогой Беляна щебетала, что пташка весенняя, а Влада помалкивала и слушала; все по наказу бабки Добромилы, что учила говорить мало, а делать много.

На подворье Белых встретили Владу приветливо, но и с опаской. А как иначе? Ведунья, а стало быть, не только хворь может прогнать, но и порчу наслать. Большуха⁹ хозяйская выскочила на подворье и сторожко подошла к Владе:

– Совсем плох, – заплакала, – с ночи мается, аж посинел. Пойди, пойди к нему, Владушка!

Владка сей миг и забыла о рыдающей бабе, о Белянке, а все потому, что почуяла болезного. Мучился, метался дядька Третьяк, но в Навь¹⁰ покамест не собирался, цеплялся за Явь*, как иной клещ за собаку: крепко, яростно.

– Не убивайся так, тётка Рада, – Влада утешала, помня ученье бабкино, – оздоровеет. Веди нето к нему.

Большуха закивала, слезы уняла и потянула ведуничку к болезному мужу. Уж на пороге Влада увидала дядьку на большой лавке и потянулась мыслью к Прави¹¹: взор стал глубже, глаза сверкнули искрами лазоревыми. Влада вмиг поняла, что за недуг напал на Третьяка:

– Тётка, он солонину ел? – голос Влады прошелестел по чистой избе, словно ветерок свежий весенний.

– Так ить…ел. Занедужил он, я и отдала последнее. В бочке уж дно видно… – большуха Рада попятилась от Владки.

– Сколь до того мяса не ели? – Владка поставила коробок с травками на выметенный земляной пол, двинулась к болезному.

– Так ить…почитай с зимы, – Рада будто оправдывалась. – Откуль мясу-то взяться? А мужик у меня один. Обессилеет, кормильца не станет.

Влада оглядела детишек малых, что игрались на лавке, кивнула понятливо тётке, а более и слушать ничего не стала: вынула из короба мешочек с травой перетёртой, велела Раде воды горячей дать. А малое время спустя уж поила отваром дядьку; тот морщился, но пил, а Владка творила безмолвный заговор.

– Дядька, ты дён пять ешь помалу. Живи¹² твоей продохнуть надо. Разумел ли? – Владка утёрла влажной тряпицей лоб Третьяка, улыбнулась скупо.

– Спаси бо, ведуничка, хоть провздыхался, – прохрипел дядька, но на улыбку Влады ответил слабой улыбкой, мол, разумел все и легшее мне. – Ты Радку мою не ругай, она как лучше хотела.

– Не ругаю, дяденька. Если ты ее не винишь, так кто ж я такая, чтоб виноватить? Ты отвар пей поутру и ввечеру, вскоре оздоровеешь. Спаси тя Макошь, – Влада кивнула доброму дядьке, подхватила коробок свой и двинулась из избы.

На пороге ее остановила большуха, ухватила за рукав дорогой рубахи:

– Квасу испей, ведуничка, не побрезгуй. Вот еще медку для Добромилы возьми. Любит она, – протянула туесок с мёдом и горшок квасу подала с улыбкой.

А тут и Белянка подскочила:

– Бери нето. У Белых квасок самолучший и мёд густой, – и тянет руки к подношению, смотрит просительно.

Влада едва не расплакалась, глядя на подружайку: запона старая, истертая, рубаха на локтях ветхая, изношенная. Сама Беляна худенькая, не инако, голодная. При мачехе житье-то всякое бывает; иная к чужому дитю, как к родному, а другой чужая кровь докука, беда и лишний рот.

– Возьми, Белянушка, подсоби нести, – Влада кивнула Раде, приняла поклон¹³ от нее и пошла поскорее со двора Третьяковского.

Уж на дороге, у поворота к избе Первушиных, ведунья совладала с собой и обернулась на Беляну, что позади шла:

– Беляна, ты себе забери и квас, и мед. Нам-то много не надо. – Влада хотела уж идти дальше, но подружайка не дала: ухватила за подол дорогой запоны.

– Подачку кинула? – взглядом окатила злым. – Я тебе на недолю свою жалилась? Просила чего? Забери, мне не надобно. Коли будет нужда, так сама стяжаю.

Беляна поставила на землю горшки Третьяковские, отвернулась, голову вскинула горделиво, а Владе еще больше жаль ее стало: острые локти подружайки натянули худое полотно рубахи, а ворот растянутой запоны оголил ключицы острые.

– Стяжаешь? – Влада почуяла дар Прави, приняла его и всмотрелась в Беляну иным взором. – Вон как… И много ты стяжала, подруженька? Бусы Вейки Вторушиной? Напрасно зарыла в сеннике, перепрячь. Батюшка твой вторым днем сыщет, и плакал схрон твой небогатый. Еще и выпорют тебя.

Беляна брови возвела высоко, рот приоткрыла, смотрела на Владку не моргая:

– Щур¹⁴ меня. Владка, откуль знаешь? – Белянка прошептала испуганно, но через миг уж оправилась: – Что, ославить меня вздумала? Давай нето, рассказывай. Мачехе моей натолкай в уши, что я воровка. Засечёт до смерти и слава богам! Живу как скотина подневольная, так и подохну! Никто не придет к костру, никто веточки худой не кинет!¹⁵

Балянка кричала громко, с того птахи щебетливые, что прятались в кустах опричь домка Первушиных прыснули во все стороны.

– Будет орать-то, Беляна. Когда я тебя под беду подводила? Не перестанешь воровать, так и вправду подохнешь. Скажи, чего тебе надобно, так я дам. А темень в живи своей плодить не смей. Поняла ли?

Владка говорила тихо, уверенно, но промеж всего в голосе ее будто чудился скрежет оружный. С того Белянка глаза опустила, голову наклонила смиренно:

– Поняла, Влада, – помолчала миг, а потом и высказала: – Иная ты, как нездешняя. Сама пава, каких поискать, а голос такой, что до нутра пробирает. Одно слово, волхва.

– Тише ты, крикунья, – Влада огляделась, никого рядом не приметила. – Волхва? Откуда у нас волхве-то взяться? Чай, не Новоград. Ввечеру приходи к нам с бабулей, найдем и рубаху справную, и запону нарядную. Беляна, ты одна из всех, кто говорит со мной вольно, кто глаз не прячет, не боится. Подруга ты мне самая-пресамая. Ужель оставлю тебя в беде, в недоле? То не подачка, а подарок сердечный. Придешь?

Беляна долгонько молчала: сорвала лист молоденький с куста, мяла пальцами, думала. А ужо потом и кивнула:

– Благо те, Влада. Приду. Не взяла бы от тебя ничего, токмо, вскоре через Загорянку отрядец пройдет. Дядька Радим сказывал, родовитый Нежата Скор их ведет в Новоград. Владка, я бы ушла в городище, да кто отпустит? – Белянка листочек порвала в сердцах, на землю кинула. – Принаряжусь, так может, сыщу в отряде парня пригожего. Даст за меня вено¹⁶ и сведет из дома постылого. Влада, ты ж все наперёд знаешь, скажи, есть там суженый мой?

– Наперёд не знаю, Белянушка. Иной раз провижу, но не своей волей, будто светлые боги указывают. Вот, если занедужил кто, так сразу разумею, как и почему, – Влада развела руками, мол, вот оно как. – Беляна, тебе верю, с того и говорю о таком.

– Не опасайся, не выдам, – Белянка стукнула себя в грудь тощим кулачком. – И тебе в Новоград надо, там, чай, волхвы в почёте. И не боятся их, стороной не обходят.

– Какая же из меня волхва? Ведаю чуть, но большой силы нет. И не могу я в Новоград, Беляна. Добромилу одну не оставлю.

– А чего она тебе? – прищурилась рыжая. – Ведь не родная, знаешь поди.

– Беляна, смотрю на тебя и диву даюсь. Ведь не злая ты, сердечная, а все под расчёт. Знаю, что Добромила не родня мне, но ведь вырастила, выпестовала. С ней нужды не знала, а промеж того и обучила всему, что сама умела. Иной раз родная мамка так о дите не печется, как бабушка обо мне пеклась, – Влада головой покачала, взглянула на подругу тоскливо. – Я тебе не родня, так что ж, бросишь меня в недоле?

– Не брошу. От тебя лишь одной слова добрые и слыхала. А батьку с мачехой оставлю и не поморщусь! Братиков малых жаль. Знаешь, какие они, Владка? Теплые. Щёчки у них круглявые и пахнут молоком, – Беляна улыбалась до того светло, что закрасавилась. – Замуж мне надо. Своих нарожаю и нянькать стану. Да и тебе пора уж, Владка! Шестнадцать зим, того и гляди перестаркой назовут.

Влада и не слушала подругу, любовалась ею и все понять не могла, как такую златокосую девку назвали Беляной?

– Белянка, а ведь ты из зырян¹⁷. Мамка твоя пришлой была? Иначе откуда такая коса золотая? – Влада задумчиво смотрела на подругу.

– Мамка беленькая была, из местных. И батька беленький. А я рыжая потому, как мамка на сносях пожар видала, – Беляна оправляла очелье бедное.

Влада тем мигом и упала в Правь, будто подсобил кто; увидала луг цветущий за исходе летнего дня, на нем белокосую девушку и парня рыжего-прерыжего. На их любовь смотреть долго не стала – стыдно девке-то – но и разумела кое-что:

– Беляна, батька тебе не батька. Отец твой из зырян, и мамка твоя его любила.

Подруга голову к плечу склонила, поморгала золотистыми ресницами и засмеялась:

– Спаси бо, Владка! А я ужо думала, что стану как этот бирюк ворчливый и зубы все растеряю до седых волос. Уйду в Новоград, так и знай! С первым, кто вено даст! – уперла руки в бока, своевольная, еще и притопнула ногой в изношенном сапожке, но миг спустя всполошилась: – Владка! Гляди-ка, едут! Ох, ты ж! Кони-то, кони какие! Смотри, вон он, Нежата Скор!

Беляна указывала пальцем на отрядец, удивлялась, румянилась, а потом и вовсе умолкла, прижав руки к груди. Влада с опаской смотрела на то, как нарядный Нежата Скор придерживает огромного коня у богатого дома Радима Лутого, как топочут лошади воев, как взвивается и опадает пыль на дороге.

Нежата сошел с коня, стянул с головы богатую шапку, пригладил долгую косицу на макушке бритой головы¹⁸, а потом обернулся, будто почуяв взгляд Влады. Сама-то ведунья едва на ногах устояла: сердце трепыхнулось, больно ударилось о ребра, а потом зашлось громким стуком. Вмиг поняла Влада, что явь ее перевернулась, путь в земной доле изменился навсегда. И что вот этот высокий и красивый Нежата послан ей богами. Одного не поняла ведуничка – к худу или к добру? Глядела на Скора, широко распахнув глаза, не разумела – от него бежать или к нему?

– Ох, и везучая ты, Владка, – шептала Беляна. – Аж шею свернул, как смотрит на тебя. Я б за таким бежала быстрей коня.

Скор замер, глядя на Владку, будто пропал в задумчивости, а уж потом показался на подворье хозяин Радим и поманил родовитого гостя за собой. Нежата тряхнул головой и пошел, а вслед за ним потянулись его вои.

– Белянушка, ты уж приходи ввечеру, – пролепетала Владка и бросилась к перелеску, тому, каким шла малое время назад от Черемысленского леса в весь.

Уж и не слушала, что ей кричала вслед подружайка, летела птицей, чтоб поскорее схорониться меж деревьев. В подлеске остановилась, прижалась спиной к толстому стволу и дух перевела. Все думала о высоком Нежате, все пыталась угадать замысел богов, что привел родовитого в маленькую весь.

Глава 3

– Радим, что за девица опричь дома твоего толклась? – Нежата прихлебывал кваса студеного душистого. – Редкая. Не иначе, пришлая. Таких в Загорянке не видал.

– Влада-то? Внучка ведуньи местной. Не родная, чай, сам знаешь, редкая знахарка родит. Так живет-то давно тут, почитай боле десятка зим. Хоромы у них близ Черемысленского леса, и ведь не опасаются рядом с нежитью обретаться. Я б ни в жизнь туда не пошел, – Радим вздрогнул, будто лихое припомнил.

– Влада, значит… Ведает, нет ли? – Скор ухмыльнулся, косу пригладил, прошелся широкой ладонью по бритой голове.

– По мне, так ведает. Однова занедужил я, так она пришла заместо бабки. И вроде не створила ничего, руку мне на лоб положила, а у меня ажник пожар внутрях. Заговор не шептала, знаю наверно, но отвар дала, травок каких-то запарила. Я так мыслю, Нежата, что травки те и ни к чему были. Одной рукой и поставила на ноги. Девка красивая, аж глаз слепит, токмо веет от нее Правью. Ты, Нежата, напёред раздумай, надо ли тебе опричь нее виться. – Радим хлебнул кваску, да и заперхал. – Ах ты, нежить! Видал? Токмо припомнил, а уж поперек горла встало. Стерегись ее!

А Скор наново ухмыльнулся, опять потянулся к косе, но руку опустил:

– И что, много убоявшихся?

– Молодые-то дурные, всё лезут к ней, кто с пряником, кто с бусами. Вольша Смелых однова припёр ей шкуру медвежью, хвастался, что сам зверя одолел. Так она ему отлуп дала, мол, врун ты, каких поискать. Вольша осерчал и подстерёг ее ночью у перелеска Черемысленского, – Радим замолчал, потянулся налить квасу из горшка.

– Ну? И чего? – Нежата и сам не разумел, отчего заволновался, будто жалея незнакомую девку.

– Чего, чего… Утресь нашли его на лужку. Спал, как мертвяк, два дня не могли добудиться. А потом встал да и не вспомнил, что хотел девку сильничать. До сих пор не разумеем, кто наслал на него. То ли сама Добромила, то ли внучка ее окаянная.

– Чего ж окаянная? Ведь людей на ноги ставит, добро делает, – сказал Скор и сам подивился, что защищать принялся.

– Да кто б спорил. Но знаю наверно, неведомое на то и неведомое, что разуметь нельзя никак. Нынче лечит, завтрева калечит, и попробуй супротив встать, вмиг жизни лишит или того горше, – Радим затосковал, глянул в малое окошко.

– Что ж горше смерти-то? – Нежата улыбку сдержал, не хотел обижать хозяина в его доме.

– А забвение, гостюшка. Вроде жил ты, а вроде и нет. Некому будет кинуть веточку малую в костер на сугрев живи. Заледенеешь в Нави, окостенеешь и подёрнешься пеплом-золой. И духу твоему не к кому будет прислониться в день поминовения…

Нежата вздрогнул, разумея правду Радимову, но и в разум вошел скоро:

– Хотела бы беду накликать, давно бы уж сделала. Ты ж говоришь на ноги ставит, а стало быть, ведунья светлая. Тебя, Радим, не забудут. Дела твои останутся, их и запомнят. На всех людей морок не наведешь, пуп надорвётся. Разумел? – прихлопнул тяжелой ладонью по широкому столу, поднялся с лавки и пошел вон из дома.

На подворье тяжко вздохнул и крикнул воя:

– Осьма, охабень подай. Пройдусь нето по веси.

Дождался, когда расторопный парень принесет одежку, да и зашагал куда глаза глядели. Уж у перелеска понял Нежата, что смотрел туда, где со слов Радима стояли хоромы ведуньи. Шёл меж дерев больших, смотрел хмуро на листки новые, что за день подросли, а потом повернул к речке-невеличке, что так и текла безымянной: слишком мелкая, чтобы людей приманить. Речка-то прозрачная и светлая даже по глубокому вечеру. На берегах ивы с долгими ветвями полоскают листья в блескучей воде, соловьи трели рассыпают по ветру, перекликаются друг с другом, красуются песнями весенними.

Нежата и уселся у реки на теплую после жаркого дня землю: раздумать хотел в тишине и подальше от людских глаз. Думки у Скора непростые: род его – крепкий, богатый – давно уж стяжал и славы воинской, и мудрости, и почёта. Так отчего же выше не взлететь? В Новограде вече собиралось и не просто так, а нового князя сажать на стол. Много у Скоров ближников и родни, но ведь и у иных не меньше. С того и отправил отец Нежату искать друзей среди новоградских, чтобы кричали на княжение Скоров.

Нежата и слова не сказал против отцовского наказа, поехал сразу. Долг свой перед родом знал хорошо, вот и хотел по добру откликнуться. Велесова сила берегла парня крепко: скотий бог и в торговле удачу приносил, и в рати не оставлял заботой, и мудростью оделил не по годам. С того и отправили его стяжать Новоград для старшего брата Завида. И тут Нежата слова поперёк не молвил, знал, что вперёд старшего не полезет, докукой не станет.

Зависти или иного скверного к старшому братцу не чуял, но знал наверно, что Завид лютый. Сам-один держал немало воев под рукой, шёл поперек указа княжьего – дружины не иметь – и не опасался никого, кроме Перуна и его волхвов. К народцу без жалости, к врагам – без пощады.

– Что ж из тебя сотворится, Завид? Расправы ждать лютой или блага? – Нежата сам с собой беседу вел тихую, не разумея, к чему вопрошает о таком. – Не слюбишься с новоградцами, так всем Скорам конец придет…

Замолк, услыхав шорох, обернулся и увидел ведунью. Та шла без опаски: спину держала ровно, головы не клонила; в сумерках едва заметно мерцало ее богатое очелье, расшитое золотой нитью, да позвякивали тихо навеси. Скор и прикипел взглядом к красавице, не сыскал в себе сил отвести глаз. А потом уж и шевельнулось внутри горячее парнячье, окатило удалью молодой, да и толкнуло Нежату на дурость: вскочил и свистнул громко. Хотел напугать, чтобы вскрикнула, а потом засмеялась, да заговорила с шутейником. А она и бровью не повела, будто знала наперёд, что не одна в перелеске:

– Здрав будь, Нежата Скор, – молвила тихо так. – В ночи свистеть, нежить подманивать. Ай, не знал?

– Пока только тебя подманил, Влада. Здрава будь, – кланяться не стал, невместно родовитому опускать голову перед простой ведуньей, чай, не волхва. – Или ты сама нежить? Так-то посмотреть, она и есть. Красивая, глаз не отвесть, а одна ходишь и не опасаешься. Гляди, умыкнут.

Она улыбнулась скупо, но глаз не отвела. В очах её почудились Нежате лазоревые искры, но лишь на миг: исчезли прежде чем он думку успел ухватить.

– А если нежить? Что делать станешь? Сбежишь? – шагнула ближе, личико к нему подняла.

Нежата и дышать забыл; глаза у Влады огромные, с переливом жемчужным, волосы долгие густые, блестят светом солнечным, лицо гладкое, а брови темные изогнуты красиво. Промеж всего кружил голову запах ее: и цветы луговые, и травы полевые, и дурман погибельный.

– От тебя не сбежишь, – сказал, как выдохнул, и потянулся к ней, словно прилипнуть хотел.

Она не ворохнулась, стояла и будто ждала. Нежату и опалило: не помнил за собой такого, чтоб в одночасье себя забыть; дышал сей миг только ею одной – незнакомой ведуницей с окраины Черемысленского леса.

– Влада, что сотворила?! – грозился. – Приворожила?!

– Светлые боги тому порукой, ничего не творила, – шептала ведуничка, удивленно изгибая красивые брови. – А теперь и ты ответь, Нежата Скор, ворожил на меня?

– Не знаю, что и сказать, – улыбнулся. – Ноги сами принесли сюда. Хотел об одном думать, да все ты вспоминалась. Может, приворожил. Только Лада Пресветлая ведает, как я подманил тебя, думками или иным чем. Скажешь, не рада?

– Не скажу, что печалюсь, но и радоваться не могу, – ответила, да и задумалась.

Скор молчал, разумея, что права ведунья: ежели приворот, то кому и на кого? И кто шутит так зло, сводя незнакомых? Еще вчера друг о друге не ведали, а ныне уж искры промеж двоих летят.

– Влада, и без приворота глядел бы на тебя. Таких как ты никогда не видал, – слов горячих не сдержал Нежата, и наново удивился. – Слыхал от Радима, что давно ты здесь. Не страшно опричь Черемысла обретаться?

Она не ответила, шагнула к речке, уселась на поваленное деревце. Глянула на Нежату, а тот и понял – к себе манит. Упираться не стал, шагнул и сел рядом, смотрел, как она оправляет подол нарядной запоны.

– Что ж не глядишь на меня, ай нехорош? – и хвастаться не хотел, само выскочило – обратно не вернешь.

А она заговорила о другом, тем и изумила Скора:

– Ты часто руку к косе тянешь, с чего бы? – спрашивала всерьез, смотрела вдумчиво, будто о главном вопрошала.

– Знать бы… – задумался, но с ответом не промедлил: – Верно, думок много. Копошатся, окаянные. Может, я их так утишаю, чтоб смирными были, мне не докучали.

Шутковал, но и разумел, что так и есть. Послед подивился ее приметливости, и тому, как слушала: со своим словом вперед него не лезла, внимала тихо.

– Нежата, ты не печалься, все выйдет по-твоему, – голос ее прошелестел ветерком по подлеску, а в глазах уж заметнее мелькнули искры.

– Волхва? – Скор голос утишил, зная, что опричь завсегда могут быть и уши чужие, и глаза.

– Нет, что ты. Силы не те. Чуть ведаю, чуть хвори гоню. Травки знаю какие нето. А более ничего во мне и нет, – робкая улыбка показалась на румяных ее губах, но и спряталась скоро.

– Напрасно, Влада, себя оговариваешь. Красивая, а промеж того и с разумением. Молчишь, слушаешь. И улыбку на лицо не пускаешь, не чета иным, что зубы скалят, дай только повод, – сказал от сердца, а она снова улыбнулась. – Не инако сглазил я тебя, Влада. Сияешь.

– Как же не улыбаться тебе, Нежата? Слова отрадные кидаешь, тёплые, – склонила голову к плечу: свесилась до земли долгая коса, навеси звякнули серебристо.

– Вот и улыбайся, но уговор, токмо мне и никому более. Согласная? – теперь и сам Скор засветился улыбкой.

– Не знаю, что и сказать. Уговорюсь с тобой на улыбки, а с тебя чего спрашивать? – брови изогнула, мол, отдаривайся.

– А я не стану смотреть ни на кого, кроме тебя, Влада, – говорил, разумея, что так оно и будет.

– Зарок дашь? – глаза распахнула во всю ширь, вмиг став похожей на обычную девушку из веси.

– А и дам, – Нежата провел ладонью по бритой голове, потянулся к косице, но руку одернул.

– Что, опять думки одолевают? – подсела ближе, да и положила руку ему на щеку.

Скор и сам не разумел, что сотворилось с ним, почуял лишь тепло и свет небесный. С того, должно быть, накрыл широкой ладонью ее пальцы и прижал к лицу крепче:

– Приворожила, Влада. Знаю наверно, – принялся целовать душистую ее ладошку.

Она и не противилась, только лишь глаза прикрыла, да улыбнулась счастливо.

– Скажи, ведуничка, что почуяла во мне? – едва провздыхался Нежата от непрошенной своей нежности.

– Силу, мудрость, хитрость… Много всего в тебе… – взглядом согревала. – Думки у тебя тяжкие, но не дурные. Не поняла я, Нежата, про братца твоего, но почуяла, что правда твоя, а не иного кого. Угадала, нет ли?

Он вздрогнул, глядя в жемчужные глаза ведуньи, но молчать не стал:

– Угадала. Ответь, Влада, осилю дело?

– Осилишь. Велесова мощь тебя не оставит.

И замолчали оба, глядя на блёсткую водицу, что текла своим путём, не волновалась ни о думках, ни о делах людских.

– Благо тебе за посул добрый. Чем отдариваться? Хочешь, привезу тебе из Новограда бусы? Иль иное что? – Нежата чуял, что откажется, но говорил привычное: девкам любы такие подарки.

– А ты вернешься? – и глаза такие большие, блестящие, что смотреть нет сил.

– Еще не уехал, чтоб возвращаться… – потянулся к девушке, прижался губами к гладкому челу: и себя удоволил, и ее утешил.

– Уедешь, – молвила уверенно. – Когда не разумею, но вскоре. Нежата, пора мне, Добромила не любит, когда ввечеру по лесу одна хожу, – поднялась и уж идти хотела.

Скор всполошился, ухватил ведунью за руку:

– Останься, Влада, – опять не узнавал себя: просил отчаянно, а так-то глянуть, и умолял. – Говори со мной. Не обижу, Велесом клянусь.

А она улыбнулась светло, будто того и ждала, сжала руку его, и снова села опричь. Его ладони не отпустила, да так и осталась слушать речи сладкие. Нежата едва язык не стёр, соловьем разливался, веселил ведуничку.

Вернулся Скор в дом Радима далеко за полночь, повалился на лавку и уставился в потолок. Все улыбался, все бормотал, словно по сию пору говорил с Владой…Владушкой. Увещевал сам себя, уговаривал не быть дурнем из-за девицы, но любовного пересилить не смог. Так и уснул с улыбкой на лице и думками светлыми.

***

– Владушка, внученька, опомнись, – Добромила обнимала крепко, гладила морщинистой рукой по волосам светлым. – Ведь дар утратишь. Где ж видано, чтоб знахарка да замуж шла? И за кого? Родовитый он, пойми ты. Быть тебе меньшухой¹⁹ в его дому до конца дней. А выгонит, что тогда? Чай, без дара и жить нечем станет. Владушка, голубушка ты моя, не ходи.

Влада слушала добрую бабку, но будто не слыхала. В думках один только Нежата: глаза его серые, плечи широкие и руки ласковые. Но Добромилу все ж, обнимала и утешала, как умела. Утирала слёзы своим рукавом, обещалась с собой ее забрать, когда Нежата, вернувшись из Новограда, в дом свой повезет. После и сама зарыдала: жалела бабку, печалилась.

– Милая ты моя, пташка ты моя глупая. Ведь натешится тобою и бросит. Знает тебя всего ничего, а уж за себя берет без родительской воли. На беду краса тебе дадена, на верную погибель. Деточка, не ходи! – и снова плакала старая, не пускала на реку творить обряд свадебный²⁰.

Да разве ж любовь схоронишь, удержишь в дому? Не послушалась Владка, собираться начала. Рубаха тонкого льна – белая и нежная – запона с вышивкой богатой, навеси золотые.

– Бабушка, любит он меня, и я его люблю, да так, что лететь за ним готова, куда скажет. Иль ползти… Не сердись, милая, пусти по добру. И сама иди обряд глядеть. Перед тобой хочу свершить, чтоб видела ты любовь нашу, чтоб сама связала нам руки холстинкой. Все равно ведь тому быть, провидела я свадь. Смилуйся, пойди со мной, бабулечка. Сама увидишь, как даром богов²¹ свяжет нас вода, – просила-плакала Влада.

Добромила ничего не ответила, голову опустила, будто приняла долю, да и пошла. И как отказать единственной внучке?

У речушки народцу полным-полно собралось: смотреть на обряд родовитого и ведуньи, ой, как любопытно! Перешептывались, переглядывались, но слова супротив никто не молвил. Да и как, если Скор глядел грозно, будто упреждал: «Моя доля, моя невеста». Влада все смотрела на жениха, сияла улыбкой такой редкой для нее, а с того еще более драгоценной. Нежата отвечал горячим взглядом и посулом любовным. Да и солнце полуденное осенило их, кинуло сноп лучей теплых на непокрытые головы.

Радим Лутой взялся обряд творить: повел Владу с Нежатой в речушку светлую, обмотал руки холстинкой, крикнул трижды: «Сва!». Люди обрадовались, прокричали в ответ. А бабка Добромила, хоть и в печали, в слезах, а все ж, приняла зятя, тоже хвалу шептала и Сварогу, и молодым.

Для Владки не было доселе дня счастливее. А и как иначе? Место своё сыскала опричь любого, стезю выбрала – дара себя лишить и знахарствовать своим умишком. Да и доля выпала отрадная: родовитый в дом брал, не худой какой. С того и сияла девка красой невиданной, будто богами дареной и стократ украшенной любовью.

Примечала ведунья, как глядят на нее завистливо девки-одногодки, как сердечно радуется Беляна-подруженька, но более всего гордилась Нежатой: высокий, крепкий, а стало быть, детки будут сильными.

Стол в дому Радима ломился от яств: не поскупился Скор на угощение. Влада сидела тихонько рядом с женихом и все норовила взять его за руку. Робела, ждала, когда посмотрит на нее, взглядом согреет. Он и глянул! Владку будто огнем опалило: в глазах его серых и пламень любовный, и нежность небывалая для сурового воя и родовитого мужа.

– Пожалей, не смотри ты так. Сколь еще ночи-то дожидаться, – прошептал горячо, опалил жарким дыханием шею.

А Влада глаз не отвела, любовью своей гордилась, лелеяла ее, словно самое дорогое и ждала счастья обычного бабьего, которым одарить может только любый муж.

В сумерках встали гости от свадебного стола, отвели молодых в горенку и оставили одних. Влада едва на ногах стояла: тревожилась неизвестного, боялась мужу не угодить. Но Нежата не дал тревоге взрасти еще больше, прижал жену молодую к крепкой груди и прошептал тихо:

– За мной ничего не бойся, пташка моя. Любить буду до конца дней, холить стану, нежить, – гладил по волосам, успокаивал. – Много от тебя не прошу, Влада. Ты люби меня вот так, как сейчас любишь, за то все тебе прощу и под ноги кину все, что пожелаешь. Слышишь ли?

Влада слезы светлой не сдержала, потянулась обнять и поцеловать. Муж ответил жарко, а уж после и не до слов, не до утешений. Да и как иначе? Чай, поцелуи и ласки горячие и навовсе ума лишили. От большой любви и пламя большое. Сгорают в нем, но и родят многократно. Любовь тем и мила богам, что дает поросль новую, род крепит, да и людей светлыми делает.

Глава 4

Два года спустя

– Беляна, раздумай еще. Раздумай стократ, прежде чем за него идти, – Влада оправляла на подруге новое очелье, подаренное ко дню обряда. – Не ведаю уже, но знаю как-то, что не к добру. Зван не тот парень, пойми.

Увещевала подружку, вспоминала, как когда-то ее, глупую, удерживала от свадьбы добрая бабка. Влада едва слезу не уронила, укоряя себя за дурость, за то, что не послушалась мудрой Добромилы. А теперь и виноватить некого, кроме себя самой. Да и у бабушки прощения не испросишь: умерла зимой прошедшей. Болела долго, да так, что с лавки сойти не могла, а отошла тихо во сне – светло и с улыбкой на устах.

– Плевала я! К добру, не к добру… Нет сил моих с мачехой жить… – Беляна злых слез не сдержала. – Думаешь, по сердцу иду? Лишь бы свёл из постылого дома!

– Белянушка, зачем? Иди ко мне жить. Домина-то большая для меня одной. Проживем нето, не оголодаем, – Владка кинулась обнимать подругу, но та увернулась.

– Вон как. Ты, значит, бабой ходишь, а мне век в девках сидеть? И что с того, что муж твой уж два года глаз не кажет? Откупается-то знатно! Чай, князев брат! И золота тебе, и рухляди. Пойду за Званко, пойду! Не уговоришь!

И что ответить? Влада лицом посуровела, утерла слезы рукавом и перекинула косы²² на спину. Выпрямилась гордо и пошла к сундуку, что стоял в углу большой горницы. Откинула крышку тяжелую, вынула оберег старый:

– Надень на себя. Пригодится, – повесила малый Знич²³ на шею Беляны, оправила косу её рыжую, а спустя время и повела подругу на берег реки, тот самый, где два года тому сама вошла в воду и связала себя с Нежатой Скором узами светлыми, свадебными.

Обряд вели старики Загорянские, мляво топая сапогами по талому снегу. Гостей маловато: что у Беляны, что у Звана роды худые. Стол свадебный был скуден по ранней весне, да и пиво кислило. Унылый праздник добавил Владе горя сердечного и толкнул ведунью вон из дома Беляны.

Шла неторопко, месила богатыми сапогами снежную крупку, по сторонам не смотрела: все опостылело вокруг, неоткуда было радости родиться. И так уж более года, аккурат с того дня, когда поняла – Нежата не вернется за ней, не заберет в дом.

Влада вышла из веси, миновала перелесок, хотела уж к дому пойти, но остановилась, и отпустила горькую обиду, что точила уже очень давно:

– За что же, Лада-матушка? Отчего так наказываешь? Отчего милостью своей обошла-обделила? Разве виновата я перед тобой? Чем прогневила? За всю жизнь мою только и подарено три дня счастья, а теперь-то как? Во мраке живь свою губить? Люблю я его, Пресветлая, люблю, как в первый день любила. Почему отняла его у меня? – слез не уронила, взгляд горячечный обратила к небу, будто ждала знака или посыла какого от Прави. – Зачем мне его золото, когда самого рядом нет? Ужель забыл? Забыл… Я все ему отдала, и еще отдам, если спросит. И дар свой оскудевший, и молодость свою, а надо будет, так и живь! Всю до последней капельки! Ведь не просит, а стало быть, не нужна я ему. Забыл… И как не забыть, если прожил со мной три денёчка?

Замолчала, голову опустила, а потом и вовсе упала в талый снег:

– Сам не едет, меня к себе не зовет! Лада-матушка, освободи от горя тяжкого, дай дышать! Или верни его мне, или меня избавь от любви. Милости прошу, Пресветлая, жить не могу, не хочу!

Не ответила Пресветлая, не сжалилась над ведуньей. Окатила дождем – мелким, ледяным – сгустила тучи, затемнила небо.

Влада поднялась тяжело и пошла к дому. Уже в тепле скинула набухший от дождя охабень и уселась на лавку. Долго смотрела в малое оконце, бездумно покачивалась взад-вперед. А уж время спустя, когда сумерки пали, припомнила Добромилу, слова ее, сказанные перед смертью и дар последний, сердечный.

Вздохнула тяжело ведунья и пошла к сундуку. Долго перекладывала с места на место богатые наряды, ни разу не надеванные, подаренные мужем и привозимые торговыми людьми с обозами. А потом вытянула Светоч, завернутый в кус беленого льна.

– Бабушка, голубушка, как ты там? Тепло ли тебе? – прижимала кругляш серебристый к груди. – Все помню, чему учила, в чем наставляла. И наказ твой последний помню. Поеду в Новоград к Божетеху-волхву, а там будь, как будет. Найду Нежату, так и разумею, нужна я ему, нет ли. Жить в темени и неведении сил нет.

Не успела договорить, как дверь в хоромину распахнулась, словно от ветра, да и захлопнулась. Влада, утратившая дар наполовину, и та почуяла, что Добромила покинула ее насовсем, дух ее унялся, услыхав слова внучкины, а стало быть, сказала Влада верно и разумела правильно – ехать надо.

– Благо тебе, бабушка, – прошептала ведуничка тихонько. – Чуть просохнет, так и тронусь с места.

Уверилась твёрдо, с тем и уснула сладко, да так, как не спала уж очень давно. Утром, умывшись, поутричав, сметала долгие косы, надела шитый охабень и пошла к Радиму Лутому. Ступила на богатое подворье, да удивилась, когда сам хозяин вышел к ней, будто знал, что придёт:

– Здрава будь, Влада. Давно уж жду, почитай с самой зимы, – сказал тихо, прищурился. – Раньше-то часто заходила, а теперь что? Мужа позабыла, вестей не ждешь?

– Всегда жду, дядька Радим, только ты ведь не рассказываешь ничего, – Влада и сама сторожко смотрела на богатого Лутого, все думала, с чего речи такие. – То отговариваешься, то руками разводишь. Прошлой осенью помнишь ли? Сам и обсказал, что Нежата тебе ни друг, ни родня, чтоб знать, как живет и где обретается.

Радим двинулся к девушке, навис над ней, плечи расправил:

– Верно, ни друг, ни родня. А ты кто есть? Жена оставленная. Другая уж давно бы за мужем пошла, хоть пешая, хоть как. А ты все возле бабки обреталась, оставить не желала болезную, – вроде грозил.

Влада не убоялась, чуя за собой правду: голову подняла высоко, брови изогнула гордо:

– Твое ли дело, Лутой? В чужой род не суйся, в свой заглядывай. – Почуяла отголосок Прави и даром потянулась к Радиму. Почитай все силы слила, что копила уж два года, с той ночи, когда девичества лишилась, расходуя только лишь на болезную Добромилу, поддерживая в ней живь до самого конца.

Радим замер, затрясся, а потом и попятился от ведуньи:

– Щур меня…

– Говори, что знаешь о муже моем? – держалась твёрдо, но уж знала, что после такого долго еще сил не будет – копить и копить.

– Не ведаю, Влада, не ведаю, – зашептал мужик. – Велесом клянусь! Слыхал, что в Новограде он опричь брата-князя, а боле ничего…

– А меня зачем ждал? Отвечай! – держалась из последних сил, давила на Лутого.

– Так ить Добромила померла, чего ж тебе тут сидеть? В Новоград пойдешь, не инако. Так и упреждаю, чтоб напрасно себя не мучила. Чай, две зимы миновало, как нет Скора с тобой, забыл, поди, – Радим белый стал, едва стоял.

– Помнит меня, подарки шлет. Ты почто напраслину наводишь? – Владка взялась защищать любого, но сил уж не осталось. – Услыхала тебя, дядька Радим. Иди в дом, испей горячего.

И пошла с подворья – ровно, гордо – в глазах муть, ноги трясутся. Дар все силы забрал подчистую.

Не помнила, как добралась до хором своих и упала на лавку, лежала, будто птаха подраненная: руки в стороны, как крылья разметала. Провздыхалась уж ввечеру, глянула в окно на небо серое и низкое, а потом как почуяла, что дожди будут идти долгонько. Едва не заплакала, кляня свою невезучесть! И сколь еще ждать сухоты, чтоб дойти до Новограда?

Так и потекло время, покатились дни серые в дождях и сумраке. Ни единого просвета, ни одного солнечного лучика не послал Ярила на Черемысл и Загорянку, будто обошел заботой, наказал за что-то народец.

Едва листки на деревьях появились, едва просохли дороги, и пришел в Загорянскую весь первый торговый обоз, Владка начала собираться. То метала торбу с одежкой, то прятала ее обратно, все не решалась пойти в огромный град, где народу тьма и еще возок. Но более всего опасалась, что прав дядька Радим и ее, жену оставленную, не вспомнит любый муж.

Одним утром – хмурым и холодным – дверь Владиных хором распахнулась и на пороге показалась Беляна:

– Не ждала? – говорила весело, улыбалась, а на лице места живого не было: синяки и ссадины.

Влада едва не упала, смотрела на подругу и не узнавала! Исхудала, осунулась, в два раза против того, какой перед свадьбой была. На плечах облезлый охабень, на ногах сапоги худые.

– Белянушка, как ты? Откуда? – бросилась в подруге, обняла, потянула к очагу. – Садись, согрейся.

– Будет, будет тебе липнуть-то, смола, – ворчала Белянка, а сама накрепко вцепилась в рубаху Владину и отпускать не собиралась. – Все, порвалась²⁴ со Званом. Ведь жизни не давал, едва не каждый день колотил, зверина! Я было к отцу в дом сунулась, а меня и во двор не пустили. Влада, милая, не гони… Некуда мне идти…

И зарыдала так, будто резали ее по живому. Влада и сама заплакала, но подругу утешала: гладила по рыжим волосам, по плечам тощим. Стянула с нее охабень²⁵ мокрый, кинула на пол, повела к лавке, усадила и прикрыла теплой шкурой. Пока та всхлипывала, бросилась в бабий кут²⁶, плеснула теплого отвара в кружку и поила рыжую, пока та не унялась.

– Благо тебе, Владушка… – Белянка прислонилась затылком в теплой бревенчатой стене. – Одна ты у меня и есть.

– Так и ты у меня одна осталась, Беляна. Видно начертано вместе горе мыкать, – Владка и сама глотнула отвару из кружки, прислонилась к теплой стенке, будто сил лишилась.

– Ну, не скажи, подруга. Чегой-то сразу горе? Жизнь, глянь, короткая какая. И прореветь ее всю? Нет, не согласная я! – Беляна вскочила с лавки, заметалась по горнице. – А ты все ждешь? Все надеешься, что муж за тобой приедет? Владка, дурёхой-то не будь, два года уж прошло. Ой, да что ж я, глупая, все о пустом?! Влада, уходить надо, Глеб Чермный воев своих ведет. Я пока шла от Красени по перелескам, обоз повстречала. Вел купец новоградский, вот и он и рассказал, что народец по берегам Ловати с мест снимается, бежит. Схроны лесные обновляет и там прячется. Говорят, кровавый он, Чермный-то, лютый. Он на Новоград идет, стол княжий стяжать, а вече²⁷ не хочет ему стол давать. Вот и идёт Чермный посады²⁸ пугать, на свою сторону переманивать. Бежать надо, Владка. Пойдут через Загорянку, так нам несдобровать. Вдоволь поваляют на лавках, а то и навовсе замучают. Тебе так точно не выжить. Такую паву вои не упустят.

Влада малое время сидела молча, а потом встала и заговорила:

– А вот и знак, – поправила бабье очелье на лбу. – Вторым днем тронемся с места, Беляна. В Новоград пойдем.

– Ты что, ополоумела? – рыжая всплеснула руками. – Так Чермный туда и идет! Из огня да в полымя?

– Тихо, – упредила взглядом Владка. – К волхву подадимся, его не тронут. Не посмеют. Я Скор, род их княжит, чай, оборонят. Пойдешь со мной?

Беляна похлопала ресницами, помолчала, но не подвела:

– Добро, идем. С тобой, хоть куда, Влада. Утресь выдвигаемся?

– Вторым днем. Нынче ты спи, сил набирайся, а я весь упрежу. Негоже людей бросать в неведении. Да и надобно сыскать с кем идти. Чай, одни мы далеко не уйдем. Схожу к Лесьяру, вызнаю, когда обоз пойдет в Новоград. Да, хоть в Вешень. Оттуда уж найдем подводь²⁹ какую нето.

Не стала Влада слушать щебета подругиного, накинула охабень и двинулась к веси. Там на подворье Лесьяра Крутых выспросила про обозников, да велела разнести весть, чтоб схроны обновляли, на случай, если войско Чермных пойдет. С тем и ушла, будто совесть свою очистила, а у перелеска обернулась, оглядела места родные, поклонилась поясно и ушла в Черемысл. Знала откуда-то, что не вернется уж в Загорянку, с того и прощалась.

Утром второго дня Влада и Беляна заперли хоромы Добромилы, положили требу светлым богам на дальний путь и ушли. Обе в добрых сапогах, теплых охабенях. В крепких кожаных торбах несли с собой одежки, чуть снеди и тугие кошели с золотом.

На берегу Ловати нашли обоз купца Житяты, сговорились за малую мзду идти подводами до Вешени. Тот обещал свезти в целости, но просил накинуть две деньги, сулил сыскать место на насаде³⁰ брата, что шел высокой водой по Волхову до Новограда. На том порешили и тронулись в путь.

Глава 5

– Глеб, а и дурной ты, – сивоусый мужик забрался на коня. – Ведь на рожон лезешь. Добро бы с ватагой своей, а так-то чего ж? Попадешься Завиду Скору на узкой тропке, он и глазом не моргнёт, смахнет косу твою вместе с головой. Что, что ты лыбишься, недоумок? Живи хочешь лишиться? Так иди, ломай хребет. Удалью хвастаешь? Один супротив всех прёшь? Тьфу, дурень!

– Вадим, а чего ж ты за мной увязался? – Глеб улыбку с лица смел, грозно свел брови к переносью. – Никак, сам дурень?

– А то нет? – ворчал поживший Вадим, крепкой рукой поглаживая бритый затылок. – Как есть дурень. Сидел бы дома с женой, внуков ждал. Жрал бы, да спал, – обернулся к десятку воев: – На конь! Тихим ходом, ступай! Оська, пёсий нос, костёр потуши! Займется, так лес вчистую выгорит!

Еще малое время были слышны шутейные перебранки меж воев, звон броней и лошадиной упряжи, а уж потом небольшой отрядец тронулся и вышел на большак. Шли ходко: весна выдалась холодная, не донимала зноем и пылью дорожной, бодрила прохладным ветерком бывалых мужей.

Глеб шел впереди всех, крепко держал поводья большого коня, по сторонам не глядел – раздумывал, прикидывал. В Новоград отправился, зная наперед, что может и живи лишиться, но разумел и иное – Завид Скор, новопосаженный князь, мог обернуться великой бедой для всего рода Чермных. А как иначе? Чермные издавна славились и мастерами, и воями, а промеж того торговыми мужами и жёнами. Род крепкий, большой – почитай на два десятка весей расселился. И в каждом дворе людей десятка три, иной раз и пять³¹. О том знали все, а вместе со всеми и Завид Скор, что сел так поспешно на княжение.

Глеб знал наверно, что отец его – глава рода Чермных – княжьего стола не желал: посадники за такую честь три шкуры драли. И дружину води, и споры ряди, и с соседями уговаривайся, иной раз и золота отсыпь, куда надобно. Но чуял беду близкую от Скоров, и не хотел утратить род, а вместе с ним и земли, что давали обильный урожай. Новый князь не желал упускать жирного куска из зубов, потому и любой крепкий род расшатывал: где дружину пускал веси пощипать-обездолить, где и клеветал, и навет творил. Уж не впервой Чермным обсказывали, какие они кровавые и лютые, во всем Глеба виноватили. Да и отец велел на подворье не показываться, мол, беда за тобой по пятам бродит. Изверг³² из рода и слезы отеческой не уронил по сыну.

Глеб, разумный не по годам, знал, что власти стяжать просто, а удержать ее – нелегко. Плата уж очень велика – живь ближних, кровь людская, мука и недоля, а уж после и голод; чай, мертвяки репищ не насадят, хлеба не взрастят. Шел в Новоград, чтобы выйти на вече, искать правды, себя виноватить, но род свой сохранить. Хотел обсказать, что княжьего стола Чермные не желают, тем и прекратить напасти от дружины Скора. Шёл на заклание, знал, что выйти живым сможет только по большой удаче. Но уповал на милость Перуна, чью печать носил на себе с младенчества, и на слёзы матушки, что убивалась о нем ежедённо: клала требы богам за сына-изверга, молила пресветлых не оставить милостью своей ее кровиночку, Глебушку.

– Нет, ты ответь мне, пёсий нос, с чего ты в Новоград лезешь? Ты ж дикий. Тебя на вече освистают, ты не снесешь и пойдешь резать. Тогда ко всем нам и придёт Карачун³³. – Вадим удобно устроился в седле, рассупонил плотную шерстяную рубаху.

– Сделаю то, что должон, а там как будет, – Глеб и сам скинул меховой мятль³⁴: солнце пригревало. – С меня голову смахнут, а от Чермных отстанут.

– Дурень, – Вадим аж брови возвел в изумлении. – Это ж верная смерть! Сам себе тропку в Навь справить хочешь? Батька твой на подмогу не притечёт, чай, сам разумеешь, – сказал сивоусый и головой поник, сокрушаясь.

– Живь моя – монетка мелкая. Кто я есть? Изверг, без жены и без детей. Да и дома-то нет. Усадской веси мне не простят, не забудут, – Глеб говорил, морщился.

– Тьфу, пёсий нос! В Усадах, чай, не молокососы ратились супротив тебя! Одних воев боле трёх десятков, да все мечные. Первые высвистали, веси наши шли вырезать. Ты ж всех и оборонил!

– А кто об том знает, если я их всех и порубил? Навет творить легко, отмываться от него тяжко. Для всех я Глебка Чермный, лютый волк. Если так назвали, стало быть, есть за что. Оно и неплохо, Вадим, пусть опасаются. Лишний раз не сунутся. Разумел?

Глеб говорить-то говорил, но за собой знал – зол. На людей, что, завидев его, прятались, на отца, что слухов скверных не пресекал, опасаясь мести княжьей. Но боле всего на Скоров, что виделись змеями злоязыкими, у которых нутро ядом сочилось. Самому себе не хотел признаться, что в Новоград едет не уговариваться, а мстить. Однако дал себе зарок меча не доставать, пока слова не кончатся.

Вадим не ответил, только сплюнул зло сквозь зубы и тронул коленями бока крепкого своего коня. Отстал от Глеба на десяток шагов и принялся ворчать на воя, что попался случаем под горячую руку дядьки Чермного.

Отрядец прошел краем Россохинского леса, миновал перелесок и выехал к малой веси. Глеб зло поглядывал на то, как люди разбегаются в страхе, а прозрачный весенний воздух звенит тревожным криком: «Лютый! Глебка Чермный! Волк идёт!». Должно быть, с того осердился, и, проезжая мимо подворья, пнул ногой столбушок невысокий. Кто ж знал, что тот прогнил, и так легко качнется и рассыплется? Крики стали громче, детский плачь ударил по ушам, словно молот кузнечный.

Глеб зубы сжал, едва унял в себе гнев непрошенный! Ухватил рукой Перуново Колесо³⁵, зажал в ладони; уберег Златоусый³⁶, сдержал от дурости и пелену яростную с глаз смахнул. Но Чермный не оставил народец без ответа ехидного: выезжая из веси завыл волком, да громко так, заливисто. Тем и напугал бабу, что пряталась за избой; та взвизгнула, да и уселась на землю. Глеб видел, как она открывает и закрывает рот, будто рыба на бережку.

Дальше ехали в молчании: кто посапывал на ходу, кто грыз сухарь последней муки, а кто тихо напевал во славу богов светлых и всяких иных, каких привык почитать с рождения. У Загорянской веси лошадей понукнули и прошли быстро меж опустевших подворий.

– Глебка, не инако упредили, что мы идем, – Вадим нахмурился, дернул себя за сивый ус. – Видал? Пусто все. По схронам уселись.

– Оно и лучше, – Глеб не смотрел по сторонам, – Ходу давай, Вадим, иначе не поспеем к насаде в Вешень.

– Ужель один пойдешь в Новоград? Дурень, как есть дурень.

– Один. А ты, сивоусый, язык прикуси. Еще раз дурнем назовёшь, я тебе по сопатке тресну, и не погляжу, что ты дядька мне. Я Глеб Чермный, Волк Лютый. Пусть и бывший, пусть и младший, но сын главы рода. Если ты, родня, лаешь меня, то с чего ж чужим меня почитать? – и сказал-то негромко, незло, но Вадим голову опустил виновато.

– Ладно, не лайся. Как я тебя отпущу? Глеб, вот как хочешь, а пойду с тобой, – Вадим стукнул себя кулаком в грудь, да так, что от рубахи поднялась пыль, которая прилипла дорогой.

– Разбежался. Меня жёнка твоя со свету сживет, если домой тебя не верну к пахоте. Делай так, как уговорились. Осядешь с десятком в Окунях, дождешься, когда ватага моя подойдет. Да вернусь я, куда денусь? Вадим, если что, как воротишься в Чермное, отдай Голубе Вторак, вдовице, – Глеб вытянул из-за пояса обруч золотой и протянул дядьке.

Вадим смолчал, но хмыкнул ехидно, а уж потом и засмеялся в голос:

– Вона как. Серчает, если уж златом откупаешься? Такой подарок запросто так не кидают. Никак насулил вдовой с три короба? А красивая она, Голуба-то, как есть ладушка. Взял бы ее, Глеб. Вот тебе и жена, и дети. Ужель не народишь себе замену в яви? Так и уйдешь на мост³⁷ безо всякой памяти? Ты ж теперь изверг, так начни свой род, волчий.

– Кому что, дядька. Может, доля моя такая? Полотно, чай, соткано, и будет так, как будет. А я стану делать так, как разумею. На мост взойду со своей поклажей какая будет к тому дню невеселому. Что ты ржёшь, как мерин стоялый? Голубе откуп отдай, не забудь, – Глеб и сердиться не хотел на дядьку, но чуял за собой вину перед пригожей бабой, что любила его жарко с начала холодной весны, не опасаясь его, Лютого.

– Отлезь. Чего ты тревожишься о Голубе? Чай, одна не останется. Родит от тебя, так с руками в любой род оторвут³⁸. Сын от воя Чермного, да еще от волка лютого, приданое немалое. Это тебе не колты³⁹ золотые.

Глеб не ответил, накинул мятль не плечи и высвистал коню, а тот, услыхав, пошел бодро. Отрядец подтянулся и вслед за вожаком потёк борзо. Прошли чрез лесок негустой, и на повороте к Вешенскому большаку увидали вдалеке торговый обоз: пяток подвод и десяток конных.

– Догоним? – Вадим засунул в рот сухарь, захрустел, но Глеб видел, как загорелись глаза дядькины, как напомнила о себе кровушка ушкуйная⁴⁰, что дала начало богатству рода Чермных.

– А давай, старый пень, – Глеб вытянул из переметной сумы шелом, поправил опояску с мечом: – Трогай! Вборзе догоним! Людишек не трогать, добришко не щипать! Так, для острастки.

Вои загомонили, оправили кольчуги, засвистали и пошли скорым ходом пугать обозников. А как иначе? Запросто так по сторонам гляделки пялить – со скуки издохнуть.

Пыль взметнулась из-под копыт лошадиных, воздух вздрогнул от громкого и удалого посвиста, а кровь потекла быстрее, разгорячилась скорой добычей! Обозец окружили, скинули из сёдел наземь оружных; калечить не стали, но упредили крепкими тумаками, чтоб не смели голов поднимать.

Вои Чермного стянули с подводы купца, что вёл обоз, принялись шутить, выспрашивать. Иные потянулись к товару, но не сыскали диковинного: мучица последняя, лён, бочки с солониной и сушёная рыбка.

– Ты глянь, какая пташка попалась! – Оська безухий засвистел довольно. – Чьих будешь, красавица?

Глеб потянулся на женский визг, подвёл коня к опрокинутой подводе и увидал рыжую девку. Оглядел рубаху ее, понял, что баба безмужняя⁴¹. Орала так, что впору уши затыкать:

– Пусти! Пусти, лешак⁴²! Чтоб тебя мавка⁴³ в болото сволокла! Не тронь! – и рвалась из рук Оськи, норовила глаза ему выцарапать.

– Пусти ее, Осьма, – Глеб только бровью повёл, и вой послушно опустил руки, шагнул подале. – Не трогай крикунью, инако нечисть набежит на ее ор. Ну, или у самой пуп развяжется.

– Ох ты… – Оська поправил шелом, что наполз на глаза, – а это кто?

Чермный и сам прикипел взглядом к бабе, что стояла тихо близ подводы. Приметил и две косы, и вышивку на тонкой рубахе, и связку оберегов на ее опояске. Заглянул в глаза, потонув в их жемчужной серости. Однако в разум вошел скоро, поняв, что непростая перед ним.

Она тем временем подошла ближе и встала между рыжей девкой и Глебом, что крепко держал поводья коня. Глаз не опускала, головы не клонила. Спину держала ровно, и только на белой шее вздувалась и опадала жилка. Глеб не заметил бы ее страха и той жилки, но засмотрелся на волосы, что трепал весенний ветер, а те ластились к щекам и шее непростой бабы. Сияли косы на солнце полуденном не хуже золота, ложились пряди по ветру, словно улететь хотели.

– Чьих? – спросил тихо, грозно, и сошел с коня, встав рядом с красавицей.

– Влада, знахарка Загорянская. А ты кто будешь? – говорила тихо, смотрела сторожко.

– Я не спрашивал кто ты, я спросил чьих? Была б девица, так я разумел бы, что знахарка безродная. А ты мужатая. Чьих? – чуял, что скрывается, с того и навис над ней, пугал и ждал ответа.

Она промолчала, а Глеб протянул руку и ухватил ее за плечо: хотел встряхнуть легонько, чтоб развязать язык упрямице. Как только ладонь его коснулась Влады, глаза ее сверкнули огненными искрами – почти незаметно, будто на дне колодца мелькнула малая звездочка.

– Волхва? – Глеб отступил на шаг, положил руку на рукоять меча. – Какого лешего… Мужатая и волхва? Отвечай, чьих? Верь, глазом не моргну, голову снесу с плеч. Нежить рядом с собой терпеть не стану.

– Влада Скор. Жена Нежаты Скора, – сказала и застыла.

Застыл и сам Глеб. О Нежате Скоре слыхал и не единожды. Знал, что рядом с князем-братом был неотлучно, знал и то, что Завид его слушал. Стало быть, жена ворога? Глеб потонул в думках, не разумея, отчего жёнка княжьего брата одна на дороге с худым обозом. Оглянулся, ища воев княжеских, но никого не приметил. Миг спустя понял, что Влада, должно быть, меньшуха, а потому и почёта ей никакого. Припомнил, что Нежата Скор взял в жены о прошлом годе дочку дельца кузнечного Мирославу Житную. А по зиме еще и Любаву Смирных, родовитую и богатую дочь купчины Милонега из Плескова⁴⁴.

Зачем две жены Глеб знал – с такими родами за спиной Скоры еще крепче на княжьем столе сидели. А вот для чего Нежате безвестная знахарка из Загорянки? Красой прельстился? Это вряд ли. Не тот мужик Нежата, чтоб от любовного пылу голову терять.

– Вон как, Скора, стало быть, – прищурился грозно. – Куда путь держишь?

– К мужу она едет, в Новоград! – встряла рыжая, вышла из-за спины Влады и встала перед Глебом. – Ты кто, вой?

– Глеб Чермный.

Рыжая замолчала, хлопая ресницами в изумлении, а Влада даже бровью не повела. Стояла прямо, будто ждала чего-то. Глеб стянул шелом, потянулся к бороде – всегда так делал, когда думал – но руку опустил.

– Подводы ставь! Людишек отпустить! На конь! Идем с обозом в Вешень! – выкрикнул воям, и те послушались.

Малое время суетились, но обоз наладили и пошли пыльной дорогой туда, куда было указано. Глеб то и дело поглядывал на Владу, а та сидела, будто княгиня заморская – смотрела только вперёд и будто ничего не замечала. Только вот тревожно шарила пальцами по связке оберегов, выискивая чего-то. А когда нашла, зажала в ладони и успокоилась: плечи опустила, вздохнула глубоко и глаза прикрыла.

Глава 6

– Владка, сейчас в лесу будем, – шептала Беляна, прижавшись к плечу подруги. – Пойдем промеж ёлок, так ты не зевай, соскакивай с подводы и беги подалее. Я за тобой. Ты чего, чего застыла-то, курёха? Слышишь ли?

Влада слышала, но не отвечала. Раздумывала и крепко, а все с того, что почуяла дар Прави и как раз тогда, когда Лютый волк положил ей руку на плечо. В груди стало горячо, в голове просветлело, и дар потёк по крови, побежал по жилам, наполнил всю Владу, но и ушел скоро. Оставил по себе только малую искорку, но и ее хватило, чтобы разуметь – непростой этот Глеб Чермный и страшный. Влада смотрела на огромного воя, дивилась тому, как плавно он ходит, будто водица течет: небыстро, но мощно. Как мрачен и тёмен его взгляд, как велики руки и широки плечи. Как густа коса его, что спускалась от макушки до лопаток, и как жутко звенят вплетенные в нее кольца.

– Беги, Беляна. Я останусь, – говорила твёрдо, а все с того, что давно не чуяла ведовской силы и сама не знала, сколь тосковала по ней.

– Дурища, – шипела рыжая на ухо, – встанем на ночлег, так он тебя и завалит. Или того хуже, воям своим отдаст. Ты ж Скор, а он Чермный. Ворог он, лютый и злобный. Помстит он мужу твоему, жену его возьмет. Разумеешь ли, глупая?

Влада покачала головой, смолчала, только звякнули жалобно височные кольца, подаренные когда-то Нежатой. Дальше ехали молча, только Беляна сопела злобно, но крепилась, вцепившись пальцами в кожаную торбу, где лежал кошель с золотом.

Ближе к закату вошли в хмурый лес, такой, каким он бывает на исходе теплого дня – прохладный, тёмный. Ветви елей сомкнулись над головами обозников, закрыли собою синее небо, будто схоронили до времени. Сивоусый вой начал кричать своим, чтоб искали место на ночлег вставать, те послушно отвечали, мол, дале будет поляна с озерцом. Туда и порешили идти, чтоб не мучить себя: на озерце ключи бьют чистые, да и мошка одолевает не так, как в ином месте.

Не прошли и ста шагов, как впереди на дороге появился отрядец: заулюлюкали, зазвенели мечами о кольчуги!

– Стой! Брони вздеть! Вадим, оприч меня! Оська в конец обоза! Шевелись!

Владка смотрела на Глеба, что кричал громко, но без боязни, да и сама пугаться не стала. Чуяла, что тот знает своё дело иначе не сидел бы смирно в седле, не тянул лениво меч с пояса.

– Житята, обоз становь!– крикнул Лютый и первым пошел на татей⁴⁵!

– Владка! Тикаем! – Беляна тянула за рукав, да так сильно, что едва не порвала крепкий охабень. – Чего сидишь?!

– Тихо, уймись, – дёрнула рыжую и потянула под возок. – Куда бежать-то? Там татей полон лес, живи хочешь лишиться?

Беляна проворно сползла под воз и улеглась на землю, еще и голову руками прикрыла. Влада устроилась рядом, но смотрела во все глаза на кровавую сечу.

Глеб не метался меж татей, вышел прямиком на здоровущего мужика и снес тому голову. И все плавно, будто нежно. Владка захлебнулась собственным криком, разумея, как страшен Чермный в рати. И ведь всё без торопливости, без суеты: работу работал привычную, жатву собирал кровавую во славу Перунову.

Вои Чермного без окриков и посвиста крошили ворога. Сивоусый поживший вой и тот рубил без устали, да скупо так, без замаха, будто силушку берег. Влада сей миг и поняла, что не ярятся вои, а что ж будет, если сойдёт на них гнев ратный, тот, каким наделяет грозный Перун? Испугалась, да не за себя, а за Нежату! Ведь Чермный шел в Новоград, чтобы Скоров извести: помнила Белянкин сказ, переданный торговым человеком.

Лежала Владка под возком, просила Ладу Пресветлую оборонить и Нежату любого, и ее, сошку мелкую. А тем временем мечный звон все громче становился, все отчаяннее кричали посеченные тати. Влада все ж зажмурилась и глаз не открывала, боялась смотреть на кровяное крошево: ведунья в ней выла горько, разумея, сколь много жизней уходит на мост, сколь боли и страдания опричь.

Вроде требу клала всего лишь миг, а сеча уже и закончилась. В мрачном лесу слышны были только посвисты убегавших татей, да стоны оставленных ими людей. Рядом с ней захрустело жутко, с того и поняла ведунья – добивают. Малое время спустя, стало совсем тихо.

– Не сбежала? Надо же, разумная. – Голос Чермного напугал Владку едва не до визга, а уж потом и он сам – тёмный, большой и страшный.

Склонился до земли, смотрел на нее, лежащую в пыли, улыбался скупо, будто щерился. Владка не снесла его тёмного взгляда, посмотрела на большой меч, с которого капала кровь алая, питала землю, отдавала жуткую дань грозному богу Перуну.

– Вылезай, Влада Скор, – молвил и руку протянул.

Она затряслась, но себя не уронила: выползла сама и отряхнула подол бабьей рубахи:

– Дальше-то куда? – и спросила негромко, а всё одно, голос дрогнул, зазвенел высоко.

– В Вешень. Отойдем до озерца, заночуем, а поутру на насаду и в Новоград, – он смотрел прямо в глаза, будто думу думал. – Не трясись, не трону. С бабами отродясь не воевал. Разумела?

Влада кивнула и забралась на подводу. Чуть погодя, к ней подлезла скулящая Беляна и прижалась крепенько. Испугалась до икоты, выла тихонько. Видно, боялась воев Чермного ничуть не меньше, чем татей на лесной дороге.

Тронулись, спустя малое время, когда отволокли с дороги тела мертвяков. Владка едва уши не зажала, когда под колёсами возка захрустело, увидала руку с растопыренными пальцами: осталась на страшной дороге без тулова хозяйского.

Проехали подальше от страшного места, и встали опричь озерца. Владка понять не могла, как просто всё, но и жутко. Вот только что кровь и смерть лютая, а тут и водица светлая, и зелень свежая, и птахи поют безмятежно. Тишь и благо вокруг, и нет смерти, нет крови и хруста костяного.

Вои притащили валежника, уложили костёр и запалили высокое пламя. Оська – Влада помнила имя парня – принялся устраивать котёл с водой над огнем, кидать в него крупы, сыпать мясца вяленого. И такой дух пошел по поляне, что у Владки в животе заурчало.

– Кулеш⁴⁶, Владка, да сытный! – Белянка, оголодавшая в пути, едва не тряслась. – Идем-ка, поможем кашеварить.

И пошла без боязни. А как иначе? Голодное пузо еще и не на такое толкает. Влада уселась на бревно, принесенное воями, стянула с себя охабень и бросила опричь. Смотрела, как ратные шли к озерцу, на ходу скидывая рубахи и порты. Отворотилась. И то правда, не глядеть же бабе на голозадых. Плескались долгонько, вернулись к костру, когда уж варево дошло. Наскоро переметали чистыми тряпицами царапины, изумляясь, что все целы, нет ран и крови скорой.

Влада поманила к себе Беляну, и потянула умыться. На песчаном бережку спокойно: вода плескалась тихо, стучалась о твердь, но не зло, ласково. Ключи студёные били прямо из отвала песчаного, покрытого малыми кривыми сосенками. Там и укрылись подруги: полоскались тихо, сторожко оглядывались по сторонам, но так и не приметили никого из мужей. Переметали косы, достали свежие рубахи, отряхнули охабени и пошли к огню.

Беляна безо всякой робости уселась на бревно, потянула из торбы хлеба кус и ложку. Оська поставил перед ней плетеный коробок, доверху наполненный варевом. Та и не стала медлить, принялась метать, да так, как ест голодный пёс.

Влада приняла из рук сивоусого мису и ела тихо. Замечала взгляды воев, видела, как смотрит сам Чермный, и как опускают глаза купец и обозники.

– Скажи-ка, Влада, ты и впрямь знахарка? – сивоусый присел рядом. – Вот ноют у меня колени по осени. Так это к чему?

Влада отложила ложку и миску, обернулась к пожившему и в глаза ему заглянула, мол, кто ты, мил человек? А тот и понял:

– Я Вадим Чермный, дядька Глебов. Так что про коленки-то скажешь?

Вои слушали не без интереса, да и сам Лютый уставился на Владу, как на диво какое.

– Большой ты, дяденька, и поживший. Вот коленям и тяжко тебя держать. Ты ходи поболе своими ногами, не лошадиными. И ешь мяса коровьего сверх меры, щей погуще на кости. Масла, яиц.

– И все? Да ну. Чтой-то за ведунья такая? Иного-то нет ничего? – тучный дядька насупился.

– Иного нет, дяденька. Станешь меньше, будет легче, – глядела без злости, зная, как иной раз тяжко бывает вот таким болезным. – Ты, вижу, жирного любишь, так умерь. Оно и для другого не без пользы. А как щавель вылезет первый, так и его ешь.

– Тьфу, пёсий нос, я тебе не телок, чтоб траву жевать, – осердился, но вроде как не сильно.

– А почему пёсий? – Владка спросила и тут же укорила себя за слова, не хотела говорить с ворогом.

– Потому, – Вадим отвернулся и принялся за ус себя дёргать, но не выдержал: – Однова пёс меня спужал. Я еще подлеток был, спал один в избе, а ко мне на лавку полезла псина батькина и ткнулась холодным носом в щеку. Я вскочил и кинулся, не разобрав дороги. Влупился со всего маху в стену с того дня хожу беззубый. Вон, глянь.

Улыбнулся, как ощерился, и Владка увидала щель в зубах, за такую потешную, что не выдержала и улыбнулась в ответ, но и быстро погасила улыбку.

– Вон как… Смурная ты, Влада Скор. Что так? Ай, недоля? – Вадим подвинулся еще ближе. – Чай, замужем за родовитым, красавица каких поискать, да и по одёжке видно, что деньга водится.

– Откуда ж доле взяться? – подал голос Глеб. – Меньшухой в любом дому муторно. Даже в самом богатом.

Влада вздрогнула, глянула на Глеба и не удержалась:

– Меньшухой? – смотрела во все глаза, ответа его ждала, как слова Лады Пресветлой.

Чермный прищурился, будто разумея чего:

– Ты давно мужа-то видала, знахарка?

– Да года два как. Почитай сразу после обряда и утёк, – встряла Беляна, облизывая ложку. – А что, он себе жён в дом навёл?

– Двух за два года, – тихо молвил Оська, откусывая от ломтя хлеба.

Владка застыла, увидев, как Вадим и Глеб переглянулись, как вои затихли, будто ловили каждое слово. А потом и вовсе окаменела, когда приметила жалостливый взгляд Житяты-купца.

Не снесла, гордая, такого. Поднялась и пошла к подводе. Забралась в неё и легла поверх мягких кулей, только и смогла, что натянуть на себя шкуру и укрыть голову, чтобы не слышать страшного и тяжкого о любом. Лежала долго, слёзы глотала, обиду нянькала. Все сама с собой беседу вела, всё оправдывала мужа. Знала, что у дядьки Радима три жены, а у Рознега Бойких и вовсе четыре. Но видела и иные дома, иные семьи, где муж и жена жили вдвоём от младости и до старости, в любви и согласии.

Сама себя ругала за глупость, за то, что цеплялась за мечты свои отрадные. Помнила зарок Нежаты, что смотреть будет только на неё и ни на кого боле. Не сдюжил любый, зарока не исполнил. С того и текли слезы, солонили и горчили обидой.

Глава 7

Глеб насилу глаза разлепил: спалось уж очень сладко. Уселся, помотал головой, оглядел ночлег. Вои уже ходили меж деревьев – кто умыться, кто коня обиходить-оседлать. Вадим лаялся с Оськой, сулился открутить второе ухо начисто, если тот не даст ему горбушку от каравая.

Небо едва проглядывалось между верхушками сосен, но синело ярко, обещало погожий день. Ветерок и навовсе утих, а потому и птахи пищали звонче, радовали людишек и самих себя весенними трелями. Глеб пожмурился со сна, потом встал с теплого мятля, брошенного опричь костра, и потянулся: расправил широченные плечи, хрустнул кулаками. Сходил к озерцу, поплескался вдоволь в ледяной чистой водице, потуже перетянул косу ремешком, а уж потом вернулся в становище и посмотрел на возок, в котором ночевала жена Скора.

Та стояла пряменько возле подводы, будто и не случилось ничего, словно вечор не указали места, которое отвел ей родовитый муж. Меньшуха…

Глеб жалеть бабу не стал – не водилось за ним такой привычки – но чуял, что эта не потерпит. Удивился тому, сколь гордости в простой знахарке, но и разумел, что журить её надо за дурость: чай, знала за кого шла, могла б и сообразить, что родовитый завсегда со многими женами. Так живь велит – много семя, стало быть, много потомства: тем род крепчает. Да и память остаётся во многих, а это лишняя искра тепла в ледяной и неприютной Нави.

– Глеб, на-ка, – дядька Вадим тянул ему кус хлеба с ломтём мяса, оставшегося со вчера. – Глянь, жёнка Скора какова, а? Видать, знать не знала, что в дому вперёд неё еще две влезли. Чудная, как есть чудная. Чего ждала от родовитого? Ой, и дуры девки, все надеются, уповают. Прямо, как Зимушка моя, кровиночка. А Нежате-то что, взял на лавку, да и забыл наутро. Ведь любит его, почитай всю ночь вздыхала. Два года не видела, а любит.

Глеб против воли любовался красавицей, нравились ее косы солнечные, глаза глубокие и стать редкая:

– Стало быть, есть за что, – ответил негромко Чермный.

Вадим кивнул согласно, мол, чужие думки завсегда потёмки, а что там и как – не их ума дело. А Глеб тряхнул головой, будто отгоняя мысли, но думать о чудной знахарке не перестал. А как иначе? Помнил пламя волховское в её серых глазах: пусть не великое, но ведь было. Хотел понять, откуда чудо такое.

Пока ходил за конём, пока упряжь оглядывал, обозники уж встали в рядок и ждали, когда крикнет идти.

– Ходу! До полудня в Вешень надо успеть! – вскочил в седло и понукнул коня.

Со скрипом тронулись возки, вышли с поляны на дорогу и потянулись к далекому просвету меж елок. Глеб шёл впереди отрядца, смотрел перед собой, но разумел – хочет обернуться. Манила чем-то окаянная знахарка. Опять же, из рода Скоров, и не чья-то там, а Нежаты. Догадывался Чермный, что любое доброе слово, сказанное о нём на вече, будет подмогой. Правда, не знал, сколь дорога Нежате Влада, и будет ли он рад видеть её живой в своём дому после долгой разлуки опричь двух родовитых жёнок. К тому ж ведунья, а это завсегда косые взгляды, пересуды⁴⁷. Князеву брату не простят жены, что волшбу творит. Потому, должно быть, Глеб придержал коня и поравнялся с возком Влады Скор:

– В Новоград насадой иль с другим обозом?

– Насадой, – Влада отвечала ровно, но в глаза не глядела.

– Добро. Вместе пойдем. Довезу, – сказал, ожидая, что посмотрит на него, что полыхнут в глазах искры волховского дара.

Влада кивнула и только. Потом и навовсе отвернулась! Глеб злость сдержал, а про себя ещё и подумал, что надо бы подшутить над знахаркой, слишком горда: спесь, знамо дело, унять можно только лишь насмешкой. А тут встряла подруга ее рыжая:

– Сами мы, – смотрела сердито, но и напугано. – Еще неизвестно от кого хорониться надо… – договорить не успела: её дёрнула за рукав Влада, будто упреждая.

– Вон как, значит? Волка лютого боишься? Оно верно, бойся, вихрастая, – Глеб напустил на себя грозный вид, оскалился и рыкнул, да так, будто правда злой волк.

Лошади, что тянули подводу, затревожились и захрапели! Возница голову втянул в плечи, просил Щура оборонить от нежити! Возок качнуло, и рыжая повалилась на спину за кули мучные. Малое время спустя показалась её голова с испуганными глазищами и приоткрытым ртом: не иначе кричать вздумала.

Глеб усмешку сдержал: уж очень потешно было смотреть на рыжуху, выпачканную мукой и испуганную простым рычанием. Лица не уронил, даже малой улыбки себе не позволил. Когда обернулся на знахарку, едва в седле удержался: смотрела прямо на него. Во взоре удивление, но и смех потаённый.

– Смешно тебе? – Глеб брови насупил, упёрся кулаком в колено.

– Смешно, Глеб Чермный, – Влада все так же прямо смотрела, глаз не опускала. – Когда человек волком рычит, куда как смешно.

– Твоя правда, Влада Скор. Ещё смешнее, когда человека волком кличут. Если тьму раз сказать, что он волк, волей-неволей зарычит. Ай, не так? – Глеб не злился, но и не шутковал.

Она смолчала, только чуть покраснела, будто застыдилась. Глеб до того и не видал, чтобы знахарка голову клонила, словно виноватилась.

– Чего ж молчишь?

– А что ж говорить, если твоя правда? Только ведь просто так называть не станут, – говорила тихо, но твёрдо.

– Просто так не станут, верно. Только, если сильно надобно.

– А кому надобно? – Влада, по лицу видно, растерялась.

– Вот и я думаю, кому? – сказал и понукнул коня.

Ехал и сам себя ругал! Почто принялся с бабой о таком? Почто с ней, а не с иным кем? Опричь неё и прорвалась обида старая на клевету. Глеб думал, что давно уж привык, ан нет, заедало и мучило. Насилу уговорил себя не яриться, гнал коня без оглядки на обозных, пока Житята не заныл:

– Глеб, загнал совсем. Лошади едва тянут, чай, поклажа нелёгкая. Вон уж перелесок Вешенский, успеем.

– Добро, – одно слово только и кинул, но коня придержал.

Не стерпел и оглянулся на Владу, а та будто ждала его взгляда: сидела не возке, вытянув шею, и смотрела прямо в глаза. Глеба и тряхнуло! Будто шепнул кто, что сама Влада не разумеет, откуда дар взялся. Если бы не окрик Вадима, что Вешень близко, Чермный принялся бы выпытывать у знахарки, что да почему. А так пришлось ехать впереди обоза, да просить Перуна о мудрости и разумении.

В Вешень вошли задолго до полудня, обозом добрались до берега Волхова и спешились уж у мостков, где толпился народец, ожидая купеческой насады. Гомон, куриный клёкот, детский крик – все смешалось и звенело в воздухе. Глеб рад был той суете, разумея, что вот эта толчея, заполошные метания и есть живь. Не болото стоялое, не муть тягостная, но устремление, а стало быть, желание жить.

– Глебка, пёсий нос, раздумай наново! – злобился сивоусый. – Как я тебя одного отпущу? Порежут. Или ты кому башку снесешь. С тобой пойду, вот как хочешь.

– Вадим, тебе-то чего там? – Глеб смотрел на жену Скора, что сошла с возка и стояла теперь с широко раскрытыми глазами: оглядывала народец, мостки насадные и саму реку.

Едва не хохотнул, когда разумел – впервой Влада серди такой толпы. С того и изумление, и растерянность. И то верно, откуда ей, знахарке безвестной, знать, каково из себя городище. И это только Вешень, а как будет смотреть на большой Новоград?

– Ты на кого зенки пялишь? Глебка, ополоумел? Доглядишься. Нашел в чью сторону шею воротить. Она жёнка Скорова! Была бы иного кого, я б и не ворохнулся! Ещё не хватало сманить жену ворога! – Вадим ругался, едва кулаком не грозил.

– Уймись, дядька. Я вольный, куда хочу туда и смотрю, – с тем и пошёл к знахарке, не глядя на людей, что, узнав его, разбегались в разные стороны. А как иначе? Лютый волк завсегда страшный.

Влада, приметив его, выпрямилась и ухватилась за опояску, на которой висела связка оберегов. Глеб и разумел – опасается. С того осердился, а почему и сам не понял:

– Не за оберег надо держаться, ведунья, а за торбу. Народец тут всякий обретается, вытянут кошель и глазом моргнуть не успеешь, – брови свёл к переносью, выговаривал.

Влада ресницами захлопала, но не отшатнулась, а вот Белянка охнула и отпрыгнула от Глеба как заяц потревоженный. Он не утерпел и опять зарычал: уж очень потешная девка. С того рыжуха взвыла тихонько и принялась икать.

– Почто пугаешь? – Влада не укоряла, любопытничала.

– Я токмо рычу, Влада. А уж пугаются сами. У страха глаза велики, тебе ли не знать? Ты сама ведунья, так народ, поди, и тебя сторонился. Ай, не так? – ждал, что разумеет его, и наново удивлялся, с чего он с ней о таком?

Она голову к плечу склонила, вроде задумалась, а уж потом и улыбнулась. Да скупо так, едва приметно. А Глеб засмотрелся – красивая до изумления. А с улыбкой – стократ. Так бы и глядел, но подала голос рыжая:

– Щур меня, – глаза широко распахнула. – Еще и щерится, как волк.

Глеб очнулся сей миг, тряхнул головой:

– Насада придёт, опричь меня держитесь. От мостков далече не ходите, инако обидят. Бегать за вами недосуг, а потому сидите так, чтоб я видел. Уяснили? – и пошёл себе.

Оглянулся уже, когда подошёл к коню. Влада и рыжуха послушно уселись на лавку, что врыли в землю добрые люди. Сидели смирно, головами вертели по сторонам, шушукались. Глеб улыбку спрятал в усах, знал, что всё им интересно.

Малое время спустя, показалась насада. Забегали по мосткам торговые люди: тюки снести, кули притащить. Справились скоро – невелика поклажа. Житята-обозник поручкался с братом-насадником, кивнул Глебу, мол, благо тебе, что от татей оборонил, и повел подводы свои посуху в обратную сторону.

Чермный дал наказ воям своим идти в Окуни, вести коней и дожидаться опричь Новограда его самого. С дядькой спорить не стал – упрям сивоусый – и крикнул ему идти на насаду.

– Давно бы так, пёсий нос! Если посекут, так уж вместе и поляжем. Оно и к лучшему, Глебка. Мне вон не придется домой к жёнке вертаться. Вдруг в Нави сыщу паву покрасившее, а? – Вадим развеселился, подпихнул Глеба локтем.

– Погоди радоваться, дядька. Сам еще запросишься к Вейке своей на лавку, да под теплый бок. – Подтолкнул пожившего к сходням, а сам обернулся к Владе: – Остаться думаешь?

Она покачала головой, поднялась легко с лавки и пошла к мосткам. Прежде чем ступить на сходни, вздохнула глубоко, зажала в кулачишке оберег свой, а уж потом и зашагала. Глеб шёл позади нее, смотрел как косы золотистые извиваются, как блестят на солнце. Слышал, как за его спиной сопит рыжая. Хотел опять напугать, но не стал: сходни-то хлипкие, того и гляди упадет девка в холодную воду Волхова.

Оказалось, не о той пёкся! Влада оскользнулась на сходне, начала вбок заваливаться. Пришлось подхватить знахарку, чтоб не сверзилась. Если б знал, что после случится, может, и не тянул так жадно рук к чужой жене.

Огнём окатило, едва не спалило! По жилам пламя полилось неуёмной рекой! В глазах засияло ровно в тот миг, когда услыхал стон Влады. На насаду не взошел – взлетел, будто крылья выросли, и сил прибавилось стократно! Поставил знахарку и придержал за плечи. И не за тем, чтобы не упала, а потому, что чуял – от нее и сила та, и крылья, отпустить не мог никак.

Влада охнула, разжала кулак и выронила из руки оберег. Тот покатился резво, стукнулся о бортец и улёгся.

– Что? – Глеб голоса своего не узнавал. – Что ты?

Не ответила, на руку свою смотрела. Посмотрел и Глеб, а там, на ладони ожёг, аккурат по обережному кругу. Прямо на глазах Чермного пятно светлело, уменьшалось, а потом и вовсе исчезло.

– Посторони-и-и-и-сь! – по сходням бодро шагал человек с поклажей на широких плечах. – Туда, туда ступайте. Чего ж на дороге стоять? – когда увидал, кому выговаривает, аж посинел и едва не упал.

Глеб и смотреть не стал, кто там и почему синеет, вцепился в плечо Влады и потащил к борту подальше от чужих глаз, а уж там и напустился:

– Сей миг не расскажешь, что творится, шею сверну. Упреждал, что нежити рядом со мной не место? Упреждал. Говори, – и застыл перед Владой, будто горой навис.

– Владка, глянь, ты оберег свой обронила. На-ка, – рыжая подошла, покосилась опасливо на Глеба и протянула Светоч.

Чермный оглядел рыжуху, призадумался, а потом цапнул её за руку. Держал крепко, ждал чего-то, однако не дождался. Разве что наново удивился тому, как потешно Беляна пучила глаза от страха.

– Дай сюда, – оберег из рук рыжей взял, покрутил в пальцах, а потом уж обернулся на Владку, что стояла в задумчивости, если не сказать в забытьи. – Беляна, иди-ка к дядьке Вадиму, пусть обскажет, где вам притулиться.

Рыжая еще сколько-то время похлопала ресницами, но пошла. А как не пойти? Глеб бровь изгибал гневно, пугал. Спустя время, обернулся к Владе:

– Руку дай, – и протянул к ней ладонь большую.

Она и подала без боязни, а промеж того Глеб усмотрел еще и интерес ее жгучий. Медлить не стал – вложил оберег в ее руку и зажал своей покрепче.

Глава 8

Дар Прави щедро влился во Владу, изумил ее и обрадовал. Такой мощи, такой отрады не чуяла даже до свадьбы с Нежатой. Едва удержала в себе силу, едва не вспыхнула соломкой сухенькой. Но знала, если бы запылала – погибла бы счастливой.

– Вон как… – Чермный выпустил ее руку и сей миг дар померк: но оставил во Владке силу, будто наполнил её, как посудину какую. – Волхва, значит. Узнаю, что ворожишь со мной, щадить не стану. Разумела? Ты жива лишь потому, что скверного не сотворила. Смотреть за тобой буду неустанно, глаз не сомкну. Увижу, что нечисть ты, сама знаешь, что будет. Посмеешь близко подойти ко мне или к Вадиму, пеняй на себя.

Владка головой замотала, хотела говорить, за язык ослушался: замер, словно прилип. Но очухалась, затараторила:

– Нет, нет, и в мыслях не было. Глеб, слушай, послушай меня, не было во мне дара. Ладой Пресветлой клянусь!

А Чермный склонился к ней и взглянул строго:

– Врешь, поди? Какого рожна я тебе верить должен?

Ответа ждал нетерпеливо: кулаки сжал, брови насупил. Владка и разумела, что и сам он почуял что-то, а вот что?

– Глеб, ты ведь не просто так принялся Беляну за руки хватать? – После слов её Чермный сделался мрачен, опалил взглядом тёмным, но Влада не убоялась: – Ответь, что почуял?

Чермный долго разглядывал Владку, молчал и супил брови. Потом уж высказал:

– Что почуял, не твоё дело. Но разумею, что оберег твой непрост. Откуда взяла?

– Бабушка дала, велела беречь. Простой оберег-то, нет в нем силы, кругляш и только. Давно ношу его, не снимаю, заметила бы… – Влада ладонь разжала и разглядывала Светоч.

– В твоих руках оберег силён, ни в иных чьих. – Глеб говорил, будто сам с собой. – Видно, правду говоришь, Влада Скор. Сама не ведала, что за пакость при себе таскаешь. Чего смотришь? Ты не меня бойся, а дара своего. В узде его не держишь, сыплешь искрами, что пожар, волхва неумелая. Ступай и помни, меч мой в огне Перуновом опалён, никакой нечисти не боится. Да иди уже! Век стоять тут думаешь?

Влада отвернулась и пошла скоренько к Беляне, что уселась у невысокого борта на мягкие кули с рухлядью. Устроилась рядышком и замолкла, разумея, что слова Чермный кинул верные. С того и затрепыхалась: дар-то шаловливый, пойди, удержи.

Пока раздумывала ведунья, пока слушала тревожный шепот подруги своей, насада отвалила от берега и вышла на простор Волхова. Мужики на веслах сильно-то не тянули: вода сама несла по течению – скорому и вольному – в сторону Новограда.

Вот уж и Вешень скрылась на лесом, и народец, что взошел на насаду принялся болтать и шушукаться. А как иначе? Сам Лютый Волк опричь – грозный, большой и сердитый. Глеб стоял, крепко держался за борт огромными ручищами и мрачно смотрел на ласковые и светлые воды реки.

Владка и не хотела глядеть на Чермного, а гляделось. Не могла разуметь, откуда сила берётся: Светоч молчал до сей поры, так с чего теперь, а не в иное время? Ничего не придумала ведунья, а потому и решилась говорить о том с Божетехом, к которому отправила добрая бабка. Он, чай, разумный, мудрый, знает, что и к чему. Тем успокоилась, но ненадолго. В думки влез Нежата, о нём и принялась вздыхать Влада, меньшуха Скорова.

– Владка, глянь, до чего парень здоровый, – шептала Белянка. – Волос-то, волос какой темный. Это чьих же кровей он? Верно говорят, имя роду не запросто так дается. Иной раз блазнится, что в зенках у него пламя багровое⁴⁸! Чермные все такие, как разумеешь? Вон дядька Вадим вроде доброй, а все одно, жуткий. Видать, по молодости тоже лютовал.

Рыжая указывала на Глеба, с того и Владка снова принялась смотреть на непростого воя. Приметила и косу долгую, и темень глаз, и косматую бороду, которую время от времени, он принимался гладить. И наново вспомнила Нежату, что тянул руку к косе, когда одолевали тяжкие думки.

– Чего молчишь-то? Язык проглотила? Ох, я бы поела. Пузо к спине прилипло, – сокрушалась Беляна, оглядываясь на шалаш насадный: возле него копошился человек, вытаскивал хлеба, мяса вяленого и пареную брюкву. – Пойти что ль, пособить? Глянь, горбушка какая румяная, не иначе хрусткая, а мякишь-то, должно, беленький. И брюковка последняя об этом годе. Когда ещё её пожуешь?

Рыжая помаялась малое время, но не выдержала и метнулась помочь. Человек – мужичок невысокий – улыбнулся ей и кивнул, мол, лишние руки завсегда в радость.

Владка жалостливо смотрела на подругу, разумея, что голод в ней неизбывный, вечный. По своей недоле редко бывала сыта, потому и ела завсегда жадно. Вздумай кто отнять ее кус, так и рычала бы не хуже самого Чермного.

– Опять лезет в думки, – Влада бормотала тихонько. – Кто ж ты, Глеб Чермный? Зачем боги тебя послали мне навстречу? Чего ждут?

Говорила сама с собой да и поняла – Светоч только при Глебе силу свою являет. Вмиг припомнила, что держала оберег в руке, когда дядька Вадим был опричь, еще и плечом её касался! Владка холодным потом покрылась: испугалась до дрожи. А малое время спустя, разумела – любопытничает больше, чем боится. Узрела в том замысел богов, и порешила смотреть тихонько за Чермным, примечать и раздумывать – к чему он попался ей в яви и как дар её иссякший через него течёт.

Насада шла скоро: ни волны высокой, ни дождя. Владка жизнь посреди леса вела, а тут и простор, и небо большое, без края и конца. Загляделась ведуничка на воды светлые, на облака сизые и зелень новую, не успевшую взрасти и потемнеть. Дышала глубоко, вольно, будто скинула с плеч давешние невзгоды. Радовалась за Добромилу, что ушла в Навь успокоенной, ждала встречи с Нежатой и глубоко в себе таила горячую надежду на проснувшийся дар.

Белянка принесла снеди: брюковку и кус хлебца с тонкой лентой вяленого мяса. Пожевали, пошептались о Глебе, которого рыжая боялась до икоты, а потом и запили все студеной водицей из большой бадьи, что стояла у бортеца невысокого. Так и день пересидели: успокоились, обнадежились.

– Таба-а-а-ань⁴⁹! К закату! Наля-а-а-аг! – у кормила громко кричал насадник. – Ночуем!

Насада послушно встала, дрогнула и пошла чуть назад по течению, а малое время спустя, прочно угнездилась близ пологого бережка. Работные шестами удержали, укрепили надёжно.

– Владка, и чего расселась? – шипела рыжая. – Шевелись, инако однодеревка⁵⁰ без нас уйдет. Идем нето, кашеварить пора. Горяченького надобно.

Пришлось вставать с нагретого мягкого тюка и идти за Белянкой, которая уж бодро семенила к борту и тянула руки к работному, что сажал народец в лодчонку.

– Давай, красавица, подмогну! – молодой парень качнулся к Владе, но замер, глядя ей за спину.

– Ступай. Без тебя есть помощники. – Тихий голос Чермного прошелестел опавшей листвой.

Владка обернулась, едва не вскрикнула, когда увидала тёмный взгляд Глеба и вмиг припомнила рыжую, которая все твердила, что в глазах его лютых багрянец полыхает. Присмотрелась ведунья, но не приметила ничего, кроме суровости. Разве что чуть тоски потаённой.

– Что застыла? Уйдет лодка, так по воде придется. Ты рыба, чтоб плавать? – подхватил Владу, словно пёрышко какое и передал с рук на руки работному.

Владка задохнулась от силы, что потекла борзо по жилам, но и иссякла скоро: Глеб руки отнял проворно, будто ожёгся. Но и этого мига хватило, чтобы узрела ведунья малую толику Глебовой доли: пламень, дым чёрный и надсадные людские крики, а промеж того звон мечный и тошный хруст костей. Следом провидела злой лик отца его и горькие рыдания матери.

Пока провздыхалась ведунья, однодеревка уж ткнулась узким носом в бережок песчаный. Народ повыскочил и разбрелся кто куда. Белянка голодной псицей неотступно шагала за мужичком давешним, что нес в одной руке котёл большой, а в другой – мешок со снедью. Дядька Вадим ругался с работным, тот отбрёхивался, да так потешно, что люд посмеивался.

Малое время спустя, другая лодчонка пришла от насады. Владка отвернулась и зашагала подальше, не хотела наново смотреть во мрак Глебов: тоской окатывало, будто недугом сковывало. По пути поманила за собой Беляну и увела за сосны, на берег светлого и тихого Волхова. Там умылись, косы переметали, скинули надоевшие за долгую дорогу сапожки, дали роздых белым ножкам.

– Ау! Красавицы загорянские! Где притаились? – Дядька Вадим вышел из-за дерев. – Так и кулеша не пошамкаете. Что уставились, бестолковые? В большой семье ушами не хлопай, бери ложки и черпай в ряд.

– Благо тебе, дяденька, – Белянку как ветром сдуло, на бегу уж крикнула: – Владушка, чего ж ты? Идём скорее!

Влада и сама поднялась с тёплой травки, сапожки натянула, но уйти не позволил сивоусый:

– Постой-ка, ведунья, – замешкался, будто слова искал потерянные, – чую, девушка ты незлобливая. Гордая, то правда, но без лишней спеси. А ведь брата княжьего жена… Ты вот что, допрежде раздумай крепенько. Пойдешь в дом к Скору, знай, там ведь не мёдом намазано. Меньшицина доля солёная, слезами умоешься. Да и ведунья к тому ж. Надумаешь порваться с ним, я тебя обрат свезу. Дом-то есть?

И смотрел так жалостливо, что Владка сама едва не заплакала. Хотела одно говорить, а на язык вскочило иное:

– Ты что ж, дяденька, так обо мне печёшься? Ведь не родня тебе, не ближница… – и замолкла, зная наперед, что сивоусый станет говорить о тягостном.

– Дочка у меня была, Зимушка. Ласковая… – сглотнул, будто ком в горле застрял. – Дурёха… Ушла без моей воли меньшухой в дом к мужу, там и сгинула. Ты, чую, мужа-то любишь, с того и беды все. Как у моей пташечки… Угробили ее, работы не по силам взвалили. Так и ушла молодой, деток не дала, внуков нам с жёнкой не подарила. Вея моя после того сгорбилась, подалась. По сей день простить мне не может, что я род тот поганый не вырезал, за Зимушку не расквитался.

Владка слезы не удержала, смахнула со щеки прозрачную соль рукавом бабьей рубахи. Вспомнила Добромилу, что отговаривала от обряда с Нежатой. Потом легонько коснулась дара:

– Дядька Вадим, ты жёнку свою не ругай. Тяжко ей, и тебе тяжко. Горе такое вдвоём надо нести, а вы порознь. Ты домой вернись и поплачь с нею вместе. Верь мне, знаю, что так надо, – и положила ладонь на плечо пожившего воя.

Окатило даром, просветлело перед взором. Открылось Владке многое о сивоусом: боль его, мудрость, а промеж того истая любовь к родным сыновьям, жене и Глебу-племяннику. Не смогла отвернуться от горюшка чужого, тронула даром дядьку и влила в него малую каплю силушки. Горечь утраты исцелить не могла никак, то неизбывно и навечно, так хоть немного облегчить бремя тяжкое.

Вадим улыбнулся светло:

– Чудные дела. Вот побалакал с тобой и вроде легшее стало. А ведь непростая ты, Влада. Но добрая, хоть и гордячка, – почесал нос, раздумал: – Не ходи к Скорам, сгинешь. Не от работы, так жёнки Нежатины заклюют. Ведуний-то недолюбливают, а красавиц тем паче. В Новограде поселимся у ткача Кривого, посадника. Так ты сыщи меня, если совсем невмоготу станет. Дурью-то не майся, не терпи, как Зимка моя. Такая пава, как ты одна не останется. Лучшей доли ищи для себя, Влада, не жди, когда само в руки упадет. Разумела ли?

– Благо тебе, дяденька. Разумела. Я к мужу иду, не к чужому.

– Не к чужому, говоришь? За два года-то, чай, забыл какая ты. Эх, сердешная, на что надёжа твоя, не пойму, – Вадим вздохнул тяжко да и зашагал к поляне, где уж народец собрался вечерять.

Владка смотрела вослед уходящему доброму дядьке, наново вспоминая Добромилу. Ведь упреждала бабушка и говорила так же, как и поживший вой. Да и сама ведунья чуяла, что ничего доброго не получится, однако сердечко трепетливое стучало, ждало встречи с любым. Билось больно, будто вырваться хотело, взлететь и податься туда, где нет тоски-кручины, где небо синее-синее, а по нему облачка сметанные.

Вечерять Владка не пошла, не хотела ни взглядов жадных от насадников, ни доброты Вадимовой, а пуще всего не желала смотреть на Глеба. Оно и понятно: какому гордецу хочется жалости от другого гордеца? С теми мыслями и пошла ведунья по бережку смотреть на тихие речные воды, на солнце, уходящее за далекую горушку, да на зелень нежную, что взрастала, рвалась к живи.

За соснами, что спускаясь к воде, кривили стволы свои шершавые, увидала песчаный отвал, туда и отправилась. Знала, что земля там теплая – и присесть, и поплакать, коли станет совсем горьк9о. Шагала сторожко, боясь оступиться на рыхлом песке, подошла к воде и опустила в нее обе руки. Приласкала Волхов, шепнула ему слов:

– Хорошо тебе, привольно. Течешь-бежишь, горюшка не ведаешь. Зимой спишь тихонько, по весне оживаешь. И так вечно. И покойно, и отрадно, – шептала разное, а всё для того, чтобы думок своих не слышать: те, невеселые, хранили в себе Нежату, руки его крепкие и тёплые, плечи широкие, губы жадные.

Влада вздоха тяжкого не сдержала, поднялась и приложила мокрые ладони к щекам, что запылали от думок сладких, любовных. И как не пылать? Два года ни ласки, ни поцелуя крепкого, ни любви телесной. А ведь помнила ведунья, как жарко любил её муж, как нежил и голубил.

Малый миг спустя, услыхала Влада тихий всплеск, обернулась и увидала, как из воды выходит…Нежата? Едва не вскрикнула от изумления, да ком в горле встал. Прижала руки к груди унять сердечко, что стрекотало громко и радостно. Кинулась к любому, но опомнилась скоро. Откуда тут взяться мужу? Ужель солнце ослепило уходящее, кинуло в глаза морок, разума лишило? Ужель ошиблась? Да нет же, он! И плечи широкие, и руки крепкие, и косица. Он!

Смотрела жадно, как стекают прозрачные капли по широкой груди, как бегут по животу, как тело блестит влажно, будто в Ярилин день⁵¹. Но в разум вошла, попятилась и схоронилась за тонкой сосенкой, не разумея, что та, бедняжка, укрыть её не сможет никак.

– Всё разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Голос Глеба – не злой, наглый – спугнул морок, кинул Владку в жар стыдливый.

Глава 9

– Все разглядела или еще полюбуешься, Влада Скор? – Глеб выговаривал, но думал иное.

Приметил и ведунью, и взгляд ее горячий, едва не опаляющий. Понял, что смотрела на него не волхва, но женщина. Та, что тоскует и любви ждет. Разумел и то, что сам глядел на мужатую не без интереса, того самого, который толкает на дурость и старого, и молодого.

– Что ж молчишь? Ты уж скажи, порты надевать или тебя обождать? – порты-то натянул, но ехидничал, говорил обидное, чтобы себя унять. – Да ты не прячься, иди поближе. Авось, сговоримся.

Ждал, что сбежит, уготовился вослед свистать обидно, а она и не ушла вовсе. Шагнула из-за кривенькой сосенки и прямо к нему двинулась:

– Дурного обо мне не думай, Глеб. На тебя смотрела, а другого видела. Не инако солнце ослепило, разгулялось к закату, – румянилась, но глаз не опускала. – Поблазнилось мне.

Сказала правду, а Глеб насупился. Оно и понятно, какому ж парню понравится, что красавица не о нем вздыхает? Смотрит на него, а видит другого?

– Как скажешь, – поднял рубаху, встряхнул и надел, опоясался и присел косу от воды отжать, сапоги натянуть.

Приметил, что Влада шагнула уйти, хотел смолчать, но будто кто за язык дёрнул:

– Погоди, вместе пойдем. Или боязно? Я, может, дурного и не подумаю, а вот народ вдоволь позубоскалит. Скорова жена, да опричь Волка Лютого.

– Ты иди, там уж варево поспело. Сыта я, не хочу ничего, – сказала ровно, но все одно, Глеб почуял, что горько ведунье, безрадостно.

– Сыта по горло? Чем же?

Сказал и смотрел на то, как вздрагивает Влада, как сжимается, будто не словом в нее кинул, а стрелой угодил промеж лопаток. Как клонится голова ее, как косы уныло вьются по высокой груди, блестят на закатном солнце.

Не ответила чужая жена, отвернулась и пошла тихо, ступая по кромке воды, что накатывала на песчаный берег.

– Погоди, – вскочил и кинулся за ней, себя не разумея. – Чего смурная? Обидел кто?

– Нет, – головой покачала.

Глеб смотрел на тонкую шею, меж двух светлых кос, на позвонок, что натягивал гладкую кожу, манил Чермного, дурманил. В думки вскочило только одно – ворожит волхва, иначе откуда дурь и блажь?

– Оберег свой сними и на песок кинь. Сей миг. Инако сам сдёрну и закину в Волхов. И ворожить со мной не смей более. Разумела? – вызверился, кулаки сжал до хруста.

Она обернулась и глядела изумленно, да так, что брови соболиные едва не выше лба подскочили:

– Не волховала я, ворожбы не творила. Что ты? – не убоялась злого Глеба, стояла прямо, глаз не опускала. – Сил во мне нет. Те, что Светоч дал, берегу. Лада Пресветлая тому порукой. Ею клянусь.

– Врешь, – Глеб и верил, и не верил. – Сними, сказал.

Она стянула с шеи суровую нитицу, выпутала из кос и положила Светоч на белый песок:

– Что, Глеб, опасаешься? – гордячка выпрямилась, глаза прищурила ехидно.

– Слов таких обо мне не говори более, не смеши. Опасался бы, смахнул голову твою с плеч и сказал бы, что так и было, – мыском сапога откинул окаянный оберег подальше, а сам шагнул к Владе.

Встал близко и себя же обругал дурнем. Одно дело смотреть на белую шею, и совсем иное – запах чуять и тепло молодого тела. Стоял и глядел на Владу, как парнишка нещупаный, но виду не подавал, сжимал кулаки покрепче, старался думки перекинуть на иное.

– Так чего смурная-то?

– Тебе зачем знать? Не брат ты мне, не дядька. Вторым днём разойдемся в разные стороны и боле не свидимся. От скуки спрашиваешь? Так найди себе иную забаву. Поешь, обогрейся. Вода-то в Волхове холодная, простынешь.

– Привычен, – злобиться не стал. – Не брат, не дядька, но зарок тебе дал, что довезу до Новограда. Словом своим не поступлюсь.

– Веселить ты меня не обещался, Глеб, – смотрела странно, будто дурное услыхала. – Зарок? То звук пустой. Слово кинул, слово отнял. Не надо мне зароков. О чем думки мои, тебе знать не надобно. Довезешь до Новограда и благо тебе. А уж чему у меня на лице быть, улыбке или слезам, об том не уговаривались.

Чермный и разумел ее горе. Сам не знал как, но понял – о муже болеет, обиду нянькает. Обманул? Ужель зарок дал и не сдюжил? Хотел смолчать – в чужие дела никогда не совался – но не смог:

– Совет дам, а уж там твое дело, слушать, нет ли. В Новоград придем, в дом к мужу не суйся. Ночлег сыщи, и весть ему передай. Придет, стало быть, нужна ты ему. А если смолчит, порвись с ним и ступай, куда глаза глядят. Объявишься на подворье Нежаты, гордость твою уколют и больно. Еще и косы повыдергают. Чай, самой еще пригодятся, – высказал и утих, загляделся на пряди блескучие, а потом и вовсе пропал, когда Влада глянула на него.

В глазах печаль плещется, едва через край не льется, свет в них – мерцает и гаснет – и боли столько, что не снести. Обозлился, когда разумел – привязана к Нежате. Да так крепко, как только может женщина, которая любит сверх всякой меры. Ждал слёз от нее, а дождался иного:

– С чего вдруг принялся печься обо мне? Я Скор. Ты ж в Новоград идешь род мой резать. Ай, не так? – и голос звенит тревожно.

Разозлился до яростной пелены в глазах! Навис на ведуньей, прошипел змием:

– Вон как… Резать? И где дружина моя? Или Волк Лютый зубами глотки драть станет? Нежате скажи, что уговариваться пришел. Крови не хочу. Род Чермных живь не отбирает, а кто так мыслит, пусть допрежде в своем роду мусор вычистит. Завид Скор, князь Новоградский, все веси пощипал, сам справился. Обезлюдели деревеньки вокруг Новограда, ушел народец. Кто в Плёсков, кто в Ладогу. От Завида Кровавого спасались. Разумела? Так и передай Нежате слово в слово. Не перестанет князь кровь лить, сам захлебнется. А теперь ступай, куда хочешь, и оберег свой окаянный не забудь, волхва неумная, – выплюнул гневные слова и пошел, широко ступая по мягкому песку, оставляя за спиной тихий берег светлой реки.

К костру вышел злым, но себя унял и присел рядом с Вадимом: тот болтал без умолку. Глеб взял мису с кулешом из рук Беляны, подивился, что не робеет:

– Что ж ты, рыжая, не скачешь? – вытащил ложку, принялся есть исходящее паром варево.

– А чего скакать-то? Далеко не прыгну, догонишь, – сказала тихо, но без испуга. – Хотел бы загрызть, уж давно бы кусанул. Или там, на дороге зарубил бы, как татей.

– Никак разум в голову внесло? И кто ж из богов смилостивился над тобой? – хотел повеселить потешную девку, а та рассердилась.

– От них дождешься! Отродясь не одаривали! Сама верчусь, – и уселась неподалеку, достала из рукава горбушку хлебную и принялась жевать.

Не успел Чермный доесть, как почуял, что Влада явилась. С того и плечи будто расправились, затвердели, а по хребту волна пошла – огневая, мурашистая. Обернулся и увидел ведунью: шла неспешно прямо к нему. Села рядом и зашептала:

– Благо тебе, Глеб, за совет разумный. Все обскажу Нежате, не тревожься. Мудрый он, все разумеет и крови не даст более пролиться. Зла на меня не держи, думала о тебе дурно по незнанию. Слухи жуткие о тебе ходили, я и верила… – в глаза заглядывала, ждала ответа.

– На здоровье. Взглядом меня не жги и не садись рядом. Не проймет меня ни волшба твоя, ни краса. Как и уговорились, вторым днём расплюемся* и дело к стороне, – Глеб и злобиться не хотел, но услыхал про мужа мудрого и само выскочило.

Она и ушла, а Глеб остался сидеть, угнув шею, будто лишился самого дорогого. И винить-то некого, сам от себя отпихнул ведунью окаянную. Поразмыслив, решил, что все на благо: заглядываться на мужатую не придется более, есть дела и поважнее.

Малое время спустя, шумнул Вадиму, что ночевать станет на насаде, и ушел лодчонкой с работными. Улегся на кули мягкие, укрылся мятлем, а сон не шел. Пришлось вздыхать и смотреть в ночное небо, глядеть на блесткие звезды. Так и проворочался почитай до утра. Одна радость – весь день и проспал, не видел что там творила златокосая Влада Скор, кому улыбки кидала и с кем беседу вела.

Далеко за полдень растолкал злой Вадим, принялся ругать:

– Здоров ты спать, пёсий нос! Так всю явь проспишь! Чего лупишься? Размыслить надобно, куда сунемся в Новограде? Сразу на княжье подворье или обождем вече? Глеб, зенки твои рыбьи, очнись! – и тряс крепенько за плечо.

– Тьфу, старый, отлезь, – Глеб уселся, помотал головой, огляделся вокруг. – Воды дай, дядька, пить охота, аж глотку дерёт.

– Нашел челядинца⁵²! Сам иди и черпай! – Вадим сплюнул себе под ноги и ушел, высоко задрав бороду, мол, и я не пальцем деланный.

Глеб крепко провел рукой по лицу, смахивая сонную одурь, и едва не подпрыгнул, когда увидел тонкую белую руку с плошкой воды.

– Испей, – Влада стояла рядом, смотрела чудно, будто ждала чего-то.

Из-за ее плеча выглядывала рыжая, потешно выпучив глаза. Правда, насмелилась и шагнула вперед, протянула кус хлеба с солониной.

Чермный брови свел к переносью:

– Что надо? Ведь не запросто так вьетесь опричь меня? – ждал ответа не без интереса.

– Так это… – начала с запинкой Белянка, – ты ж от татей оборонил. Что ж мы, звери какие? За добро не разочтемся? Ты ведь целый день не емши, так и обессилеть можно.

– Сладко поешь, рыжуха, – снеди взял, да и плошку с водой принял.

Отгрыз большой кус, разумея, что оголодал. Воду пить не стал, кинул вопрошающий взгляд на ведунью, мол, ворожила на питье, нет ли? Та улыбнулась едва заметно и головой покачала. Тогда Глеб и хлебнул, да в охотку, жадно.

– Так что надо-то? За спаси бо вы б так не хлопотали.

Беляна будто ждала, уже без опаски уселась рядом с Чермным и в глаза заглянула ласково:

– В Новограде, чай, народу тьма, затопчут. Еще сволокут* куда, или пограбят. Ты давеча обещался довести до городища и только. Уж не сочти за труд, доведи нас до места. От тебя народ-то бросается врассыпную, боится. Авось и нас не тронут. Ну, так как, Глеб? Сведешь?

– Вон как. А ежели я сволоку, рыжая? Или пограблю? – улыбку прятал в косматой бороде.

– А зачем мы тебе сдались-то? Деньга у тебя и без нас водится, жён, небось, не счесть. Ну, так сведешь, нет ли? – Белянка осмелела и уж дергала Глеба за рукав.

– Нет жён, не сыскал еще. Всё ждал такую рыжуху, как ты. Дай, думаю, найду девку поярче, Ярилину искру. Так что, пойдёшь за меня? – и тихонько зарычал.

Белянку как ветром сдуло от Глеба! Вскочила и запищала:

– Щур меня! Не пойду! – и пятится, и ресницами хлопает.

– А кто ж тебя спросит? Сей миг на плечо и в дом к себе. Погоди, дядьку кликну, чтоб холстинку нёс. Он и обряд справит, – едва не засмеялся, глядя как рыжая хватает Владу за рукав и тянет бежать.

– Белянушка, не бойся, – Влада обняла подругу, утешать принялась. – Шуткует он. Никто не тронет тебя. Поди к дядьке Вадиму, спроси не надо ли чего? Чую, мается, боюсь, занедужил поживший. Сыро на реке-то, солнце покамест нежгливое. Ступай, не опасайся.

Рыжая и пошла, все оглядывалась, все страшилась, а промеж того и на Владу поглядывала.

– Глеб, ты уж не шутейничай так с Беляной. Явь ее и без того неотрадная. Не добавляй, а то через край хлынет, – упрекала, но сторожко, будто кошка кралась на мягких лапах.

– У тебя, что ль отрадная? – спросил и сам себя укорил.

– Какая есть, вся моя. Доля-то слепая, прядёт нить и не задумывается. Жалиться не стану, но и не скажу, что довольна, – присела рядом, голову опустила: звякнули тяжелые навеси, косы упали на коленки.

– Что рыжая от меня хотела, я разумел, а тебе чего? – отвернулся, чтобы не смотреть на красавицу, себя не тревожить.

Глядел на реку, что несла воды свои светлые скоро и мощно, летела в Новоград, туда, где Глебова доля всякой могла стать: то ли яви лишить, то ли обелить и род Чермных, и его самого. Задумался и не сразу понял, что теплая ладошка легла на его плечо, будто обожгла, но тем и приласкала. Ворохнулось сердце, зашлось пожаром, плечи расправились, словно крылья взрастили. Силы прибыло стократ, и вся живь Глебова счастливой стала сей же миг, будто не было лихого, тяжкого и обидного!

Обернулся на Владу и едва не ослеп: глаза ее ярко сияли, едва искрами не сыпали огневыми. Сама она будто светилась, будто полыхала, да не огнем, а красотой невиданной.

– Живи лишу, – зашипел яростно. – Руки ко мне не тяни.

Пригрозил, ухватил Владу за шею и сжал крепенько. Она глаза широко распахнула, но не убоялась, словно знала, чего ждать.

– Глеб, ты ведь чуешь волшбу? Так скажи, чем в тебе отзывается? – задыхалась, но рук его не отталкивала.

Руки убрал, еще и вытер о рубаху. Раздумывал всего лишь миг, а потом высказал недовольно:

– Силу. Много. Иная она, не в Яви рожденная, разумеешь? К таким подаркам завсегда с опаской надо, ведунья. Правь и Навь щедро дарят, но и ответа ждут. А в расчет могут все отнять. Я силы не просил, не уговаривался, стало быть, забрать могут все, чего только пожелают. Это не моя стезя, выбор не мой, и такой доли я для себя не хочу. Разумела? Ты ведунья, чай, знаешь, чем оно грозит и как отдариваться, а я человек, и такие игрища не по мне. Не лезь ко мне, рук не тяни. Уж сколь раз просил? Видно, не просить надо, а в голову твою дурную вколачивать.

– Глеб… – сказала так, будто и не слыхала, как ругается, – сама не пойму. Ты силу чуешь, но и я тоже. А так разве бывает? Если один силу дает, то себе уменьшает, а другому прибыток. А тут и тебе, и мне.

– Ты волхва, тебе и ведать. А меня избавь от такого, не тяни за собой в омут. Была бы умная, давно бы уж оберег свой проклятый в речку забросила. Надо тебе живи лишаться раньше времени? Что, что смотришь, глупая? – выговаривал, но и сам смотрел, да так, что больно становилось: от красоты Владиной, он счастья чудного, которого и сам Глеб разуметь не мог.

– Нет, – головой покачала, – не брошу. Мне его бабушка дала, а она мудрая была, знала, что дурного мне не сделает.

– Как знаешь, – встал с кулей, отошел подальше, да почуял тоску, будто чего лишился. – Влада, не лезь. И так добр к тебе сверх меры. Верь, не будь ты Скор, поучил бы, да больно, – врал, не морщился, знал, что не тронет, скорее сам себе руку отгрызет, но ей худого не сделает; с того и злился, и брови супил, и пугал.

– Нежата твои слова услышит. Провидела я, что твоя рука будет на его плече лежать, а его на твоем. Замиритесь, – прошептала и улыбнулась, все так же скупо, как и всегда.

Не сдержался Чермный, вызверился, подступил наново к ведунье:

– Не смей. Знать не хочу, что ждет меня. Видал я дурней, что за каждым чихом к волхвам бегают. Своим умишком не живут, ленятся. Племя волховское на беду людям дадено. Без вашего слова проживу, долю свою сам сотку и никому не позволю хоть малую нитицу вытянуть без моей на то воли. Разумела? – шипел, слова гневные, будто ядом сочились.

– Чудной ты, Глеб Чермный, – смотрела с интересом, едва не любовалась. – Иной бы рад был, а ты… Слово твое услыхала, более не стану о доле твоей рассказывать.

– То-то же, – с трудом оторвал взгляд от красавицы и пошел искать дядьку Вадима, просить, чтоб обкорнал бороду.

А как иначе? Новоград завсегда встречал по одежке, да по пригожести. Глеб злился, разумея нелепие, но знал, зачем идет и чего хочет стяжать. А борода-то отрастет, никуда не денется.

Глава 10

– Владка, ты глянь, народу-то, народу! И как они не передавят дружка дружку? – Белянка крепко держалась за торбу свою, прижимала ее к груди, как иная баба дитя, вертела головой своей вихрастой, по сторонам смотрела.

Влада и сама обомлела, когда увидала причал Новоградский. Насад видимо-невидимо, вокруг люди бегают, тюки таскают, бочки катят. И крик, и смех, и плачь. Промеж того и стук молотков, и едкий запах выделанных кож, и зазывы купцов.

Торговые ряды начинались прямо у реки, за ними и овины, и конюшни, и стойла для скотины. Пёстро, да шумно, хоть жмурься и уши затыкай. Тётки-торговки звонко кричали, манили купить хоть пряник, хоть бусы, хоть ткани кус. Одна горластая до того надсаживалась, что Владке сей миг и захотелось тех пирогов, что расхваливала бойкая бабёнка.

Шныряли меж лотков детишки, высматривая чего-то, шустрили девки – нарядные, веселые. Парни словами кидались, приманивали красавиц, сулили угощение сладкое. Богатые бабы ходили гордо, без торопливости, будто показывали родовитость свою. Хвастались нарядами шитыми, бусами в пять рядов и золотыми тяжелыми котлами. Убрусы белые, сапожки красные, щеки румяные и пухлые. Вои суровые с тяжелыми мечами о чем-то уговаривались, стоя по трое, а то и больше, пятная яркость тёмным своим доспехом.

– Ох, ты ж… – Беляна дышать забывала. – Владушка, ты только погляди, сколь народец-то тут богатый. В золоте все с ног до головы!

– Что, рыжая, не передумала за меня идти? – Голос Чермного напугал Владу, едва не до взвизга.

Обернулась и обмерла! Глеб – высокий, крепкий – с тугой косицей на затылке и ополовиненной бородой, поблазнился Нежатой! Всё нем – и стать, и рука, лежащая поверх рукояти огромного меча, и взгляд властный – напомнило мужа. Чуть провздыхалась и разумела, что окрас иной. Нежата посветлее: и глазами, и волосом, и кожей. Слёзы навернулись, когда поняла, сколь долго не видела любого, сколь давно не смотрела в дорогие глаза. Позабыла, какой он, да так позабыла, что чужого парня приняла за него.

Тоской сердце сжало, дурное почудилось. Влада любовь свою крепко берегла, в себе носила, как великий дар, как счастье огромное. Но не ведала, кто она теперь для Нежаты – обуза докучливая или его пташка, которую сулился лелеять и голубить до конца дней своих.

Отвернулась поскорее, но поняла, что Глеб смотрит на нее, да так тревожно, что по спине едва пламя не льется.

– Теперь и не знаю… – Беляна, видно, растерялась, оглядывая Чермного. – Вечор бирюк-бирюком, а нынче молодец пригожий. К такому и подойти боязно, вдруг рубаху твою измараю или корзно⁵³?

– Не беда, рыжуха. Запачкаешь, так я новое справлю. Да и тебе обновок перепадет, верь. Только знай, я кусаться стану, ты уж терпи. Зато в золоте ходить будешь, в бусах до пупка, да не в один ряд. Ну как, сговоримся, нет ли?

Влада знала, что Чермный потешается, обиделась за подружайку:

– Не ходи за него, Белянушка. Он всю живь тебе отравит, изгаляться станет. Никакого золота не захочется. Злобу свою нянькает, и других злыми делает, – говорила, да сама не разумела, с чего так сердилась!

В тот миг их насада ткнулась о причал, Беляну повело в сторону, и если бы не подоспевший дядька Вадим, то сверзилась бы рыжая прямо Глебу под ноги. Сама Влада покачнулась, но ухватилась за борт. Приметив, что Глеб шагнул удержать, глянула строго, мол, не тронь, а тот насупился, но отступил на шаг.

– Пёсий нос! Кто так чалится? Дурной у тебя кормщик! – Вадим принялся грозить кулаком насаднику. – Сходни клади! Сколь ждать-то? Так состаришься и отойдешь в Навь!

Глеб смолчал, одарил тяжелым взглядом и отвернулся, будто Влада и не человек вовсе, а лягушка склизкая. Да и сама ведунья подняла голову повыше: обиделась, с того и гордостью прикрывалась, как пожившая баба прикрывает платком обвисшие щеки⁵⁴.

– Ну, чего стоите, красавицы? – дядька Вадим, отлаяв насадных, улыбнулся, похвастался потешной щелью меж зубами. – Поспешайте, инако затопчут.

Беляна еще крепче прижала торбу к груди и шагнула на сходни, а Владка перекинула косы за спину и пошла за подружайкой, зная как-то, что Глеб идет за ней следом. Шагу прибавила, будто испугалась, и первой оказалась в шумной новоградской толпе посреди торжища. Меж торговых рядов замешкалась, а все потому, что загляделась на белый бабий плат, вышитый золотой нитью. Разумела, что пора бы и ей голову прикрывать, как и всем мужатым.

– Не надо, – Глеб склонился к ней, опалил жарким дыханием висок. – Жаль косы такие прятать, Влада Скор. Был бы я Нежатой, запретил бы плат носить.

Владка вздрогнула, обернулась и напоролась на горячий взгляд Чермного: темные очи сверкали едва заметными огненными искрами. С того заволновалась ведунья, чуть не задохнувшись от неясной тревоги, затрепетала и прошептала еле слышно:

– Все бы тебе запрещать, Глеб Чермный. То оберег кинь, то тебя не трогай, то плат не носи. Ты лучше скажи, что с тобой дозволено? – хотела говорить обидное – сердилась на гордого парня – а получилось просительно, по-девичьи робко.

Замолчала, не могла взгляда оторвать от очей его блёстких, да и сам Глеб замер. Так и стояли средь толпы, будто никого опричь них и не было. Спустя время, Глеб ухмыльнулся глумливо, склонил голову к плечу:

– Я б сказал, что дозволено, только, чую, не по нраву тебе придется. А уж Нежате и подавно, – ухмылка его стала шире некуда.

Владка, разумев, о чем разговор ведёт с чужим парнем, зарумянилась. Да так ярко, что проходящий мимо мужик присвистнул. Правда, и сбежал скоро: Глеб глянул на шутейника, а тот и не снёс гневного взгляда Чермного.

– Бесстыдник, – Владка постаралась бровь изогнуть гордо, дать укорот охальнику. – Вот мужу все расскажу, он тебе не спустит.

Глеб вмиг ухмыляться перестал, глянул мрачно:

– Спустит. Сама же и сказала, что замирюсь с ним. Иль соврала, волхва? – помолчал малый миг, да и высказал: – Два года спускал, а тут вдруг защищать примется?

– Не твоего ума дело, – рассердилась, едва ногой не топнула. – Откуда тебе знать, защищал, нет ли?

Чермный лицом потемнел, но себя сдержал, только кулаки сжал, кинул слова обидные, но и правдивые:

– Хороша защита, ничего не скажешь. Ворог Лютый его жёнку от татей оборонял, а теперь по Новограду ведёт. Но правда твоя, не моего ума дело, – сказал, как выплюнул да и пошел вперед.

Владка осталась стоять, прижимая к груди тугую торбу, не замечая того, что мешает честному люду пройти. Опомнилась только тогда, когда высокий парень дернул ее за косу и высвистал. Подхватилась и бежать! Испугалась, что заплутает в людской толпе, не сыщет ни Беляны, ни доброго дядьки Вадима, ни злобного Чермного.

Догнала-то быстро: страх подстегнул. Шла позади всех, головы не клонила, не хотела показать Глебу обиды своей, гордостью прикрывалась. Однако долго не сердилась, а все потому, что уж очень интересно было по сторонам смотреть, примечать и людей местных, и само городище.

После торжища – шумного, суетливого – град показался тихим, но только по первой. Люди и там метались по делам своим, работу делали. Дома сплошь высокие, иные в пять окон, с резными столбушками и башенками. У подворий на лавочках седовласые пожившие мужи и тётки. Ребятня сытая-умытая, девки нарядные да парни веселые. По улицам вои вышагивали – кольчуги справные, мечи блескучие. Промеж того торговые люди, ремесленные, родовитые: и пешие, и конные. Собаки брехали незлобливо, кошки на невысоких заборцах млели от нежгливого солнечного тепла.

Владка дышать забывала, глядя на расписные хоромы. Едва ли не на каждом подворье свой узор, свой окрас. Где багрянец, где лазурь, а где и охра золотистая. И сплошь цветы, да листики резные. Богато жили новоградцы, ой, богато!

– Владушка, куда? Идти-то куда? – Беляна дергала за рукав рубахи. – Очнись.

Владка сморгнула, огляделась, будто ответа искала: Глеб, отвернувшись, смотрел на Волохов, что блестел вдалеке, дядька Вадим посмеивался, глядя на Владу: видно, разумел, что от любопытства растерялась.

– Куда? – ведунья задумалась крепенько, помня совет Чермного, потом решилась и молвила: – К Божетеху-волхву. Дядька Вадим, далече ли его подворье?

Сивоусый замер изумленно, а Глеб обернулся, опалил темным взглядом, и по всему было видно – доволен. Владка так и не разумела, с чего вдруг такое диво, но спрашивать не стала.

– Владушка, ты не оговорилась ли? – дядька подошел поближе, в глаза заглянул. – К Божетеху? Он ведь того… дурной. Не боязно?

– Бабушка велела к нему идти, – Влада испугалась, но лицо сдержала, не хотела перед Глебом позориться. – Перед самой смертью… – и замолчала, увидев печальные глаза сивоусого.

– Не отговаривай ее, дядька, – Чермный пригладил окладистую бороду свою. – Куда ж еще идти ведунье, если не к волхву? Это для тебя он дурной, а ей, может, в самый раз придется.

С тем повернулся и пошел по утоптанной дороге меж богатых подворий, будто по своим хоромам. Голову высоко поднял, шагал горделиво, только корзно по ветру стелилось! Владка уж было собралась сердиться на такую-то спесь, но спустя малое время, разумела, к чему нарочитость такая Глебова.

Дошли до широкой улицы а там-то народец сплошь богатый, непростой: на каждом шагу родовитые. Вот там и начали Чермного узнавать. Владка слышала сторожкий шёпот:

– Никак, Глебка? Волк Лютый? – шептал пузатый муж в дорогой рубахе другому пузатому. – Без воев своих?

– Он самый. Вот что, Любим, надо бы посадных упредить, чтоб тише были. На Глеба не так посмотришь, он на месте и загрызёт. Видал, как нос задирает? Силу свою чует. Шевелись, чего встал?

Влада и разумела, что и спесь напускная, и наряд дорогой, и корзно богатое для Глеба как брони: и защита от злых языков, и укорот им же. Улыбнулась сама себе, да и засеменила поспешно за Чермным, что уж скрылся за поворотом.

На улице, куда привёл Глеб, стояли богатейшие хоромы. Каждый из десятка домов – высоких, крепких – отличался один от другого: у каждого свой окрас и своя резьба. Будто уговорились соседи с разными мастерами и сделали их непохожими. Да и деревца росли разные: где рябинка, где липа, а где березка. В конце улицы, в самом широком ее месте стоял огромный домина. Владка сразу поняла – княжье подворье! Вон и стогна⁵⁵ широкая, и ступень вечевая⁵⁶. Такой красоты и представить себе не могла ведунья Загорянская. Хоть издалека, но приметила и конёк резной, и столбы с ликами пресветлых богов.

Влада уж подумала, что здесь и обретается волхв, да не тут-то было. Глеб свернул в проулок, перешел еще два таких же – узких, заросших высокой травой и лопухами – а уж потом вывел на стогну небольшую и утоптанную. С краю стоял большой дом – в четыре окна, да с клетью, с высоким подклетом. За ним рощица малая – березы, липы и клёны старые. А уж за ней невысокий бережок: полноводный Волхов в том месте изгибался подковкой. Опричь никаких домов не увидела Владка, одну лишь старую избу, да колодезь.

По широкому подворью вышагивали две тощие курицы, на крыльце лежал пёс со светлой шерсткой, не иначе по старости обелёсел. Высокая черемуха склонилась к дому, вытянула ветви свои, укрыла крышу. По весне цвела щедро: радовала глаз белым цветом и кружила голову сладким своим дурманом.

– Ой, дядька Вадим, а что за колодезь такой? – Белянка все еще крепко держалась за торбу, опасливо смотрела по сторонам, но уже любопытничала.

– А волховской, – сивоусый подмигнул рыжухе и поманил ее за собой. – Вода в нем завсегда сладкая. Люди говорят, что это Божетех волшбу на нее творит. Прозрачная, дно видать. Иди-ка, сама полюбуйся, – повел любопытную к колодезю, говорил ей что-то, руками размахивал.

Влада и сама было потянулась глядеть чудо, но Глеб остановил:

– Постой, еще насмотришься. Ты вот что, Влада, одна не ходи по граду без пущей надобности. На торжище людишки разные попадаются, есть и те, кто живым товаром промышляет. Умыкнут и не посмотрят, что ты мужатая. Краса не всегда к добру, разумеешь? Больше уж не свидимся, так ты помни наказ мой.

Владке бы отойти, хоть на шажок малый отступить, а не смогла. Чермный всего лишь смотрел, а ведунье мнилось, что всю ее обнимал. Жар от него шел, но не палил, а будто нежил. Влада глаза опустила, проговорила тихо, словно виноватилась:

– Разумею, Глеб. Но у меня защитник есть.

– Может, есть, а, может и нет, – лицом построжел, а голосом понежнел. – Влада…

И не договорил: качнулся к ведунье, запустил ладонь ей под косы и на себя дернул. Владка и вздохнуть-то не успела, не то, что слово кинуть, а Глеб уж целовал. Губы жаркие, рука крепкая, пойди, вырвись! Да и не хотелось: дар хлынул, силой окрылил, переполнил её всю и остался, согревая и радуя.

– Вот и разочлись, волхва, – Глеб отпустил, но с тяжким вздохом, будто дорогое от себя оторвал и смотрел так, что Владкины щеки пылали.

И ведь знала ведунья, что нелепие сотворилось, а укорота Глебу дать не смогла. Ни злости, ни обиды не чуяла, только лишь сладость его губ на своих губах, да горечь от того, что миловал не Нежата.

Стояли друг напротив друга и в гляделки играли чудные. Не слыхали, как громко ругаются у колодезя Вадим с Белянкой, как побрёхивает лениво потревоженный старый пёс, и не чуяли дурмана черёмухи, что плыл над небольшой стогной.

Глава 11

– Влада, боязно идти-то, – Белянка ступила на подворье волхва сторожко.

А Влада будто не слыхала подружку, смотрела в спину уходящему Глебу. Румянилась, сердилась, сокрушалась и радовалась – все вместе, все сразу. Будто окатывало ведунью двумя ветрами – с одного бока горячим, с другого ледяным. Пойди, разберись, с чего такое? Не иначе светлые боги шуткуют, потешаются над ведуничкой загорянской.

– Владка, ну чего встала? Идем, нет ли? Может, ну его, Божетеха-то? Деньга есть, сыщем ночлег. Вон дядька Вадим сказывал, что дурной волхв, – рыжая говорить-то говорила, а сама уж подошла к крыльцу широкому, трогала рукой резные столбушки.

– Бабушка сюда отправила, стало быть, надо идти, – очнулась и первой вошла в открытые двери большого волховского дома.

Прошла по тёмным пыльным сеням, едва не вскрикнула, когда под ноги с громким квохтаньем бросился рыжий петух. Прижалась к стене, вцепилась в торбу, примечая, что рыжая встала рядом и зажмурилась. Старый обелёсевший пёс лениво прошел мимо них: не рыкнул, не погнал чужаков из хозяйского дома.

– Щур меня, – шептала Беляна, – тут вроде и не живет никто. Глянь, Владушка, пылищи-то, грязищи. Очаг давно не палили. Верь мне, ни каши тут, ни печева⁵⁷. Глеб не туда привел? Пошутковал с нами?

– Туда, Белянушка, не сомневайся, – Влада почуяла и Правь, и Навь, и Явь: сила по всему дому лилась щедро. Одного не поняла ведунья, где исток ее?

Пошла по сеням, тронула тяжелую дверь, та отворилась с протяжным скрипом. В большой светлой гридне грязно, по полу клубки пыли, на скамьях, добротных и широких, богатые шкуры, а промеж них старое тряпье – дырявое и измаранное. На большущем столе мисы серебряные с протухшей снедью, кувшины пустые, поваленные чарки. Промеж посудин щедро посыпано хлебными крошками. Владка едва рот не открыла, когда увидала сизого голубя, что прохаживался по грязному столу и клевал. Не испугался, увидев людишек, даже нахохлился, мол, чего ходят, чего мешают?

– Макошь Премудрая, что ж это такое? – Беляна оглядела гридню и сморщила брезгливо нос. – Владушка, давай уйдем? А то… – договорить не успела, взвизгнула и отпрыгнула к стенке.

Из-под вороха тряпья со скамьи, что пряталась за большим столом, послышалось перхание, а миг спустя показалась вихрастая нечёсаная голова. Дородный дядька уселся, потер глаза грязными руками, а уж потом подал голос:

– Чьих? – сипел так, что старый пёс, что сунулся было в гридню, поджал хвост и выскочил вон.

– Тьфу, испугал! – рыжая подпрыгнула зайцем. – Дяденька, из Загорянки мы. К волхву притекли. Беляна я, а это Влада.

– Дурка, спросил чьих, а не откуда, – чудной мужик пошарил рукой на столе, ухватил кувшин и жадно глотнул из него. – вижу, что не местные. Да и чьих вы тоже понял.

С теми словами дородный поднялся с лавки, выпрямился во весь свой невеликий рост и пошел к ведунье. Влада не шелохнулась, а все потому, что бояться перестала. Разумела, что толстый дядька и есть тот исток, откуда сила льется.

– О, как, – обошел вокруг Влады, оглядел ее с ног до головы. – Не повезло тебе, красавица.

– Почему же, дяденька? – испугалась ведунья, вцепилась в торбу, что так и висела на ее плече.

– А то сама не ведаешь? – прищурился, сморщил лоб, выпачканный сажей. – Не ведаешь, стало быть. Да где тебе, мужатой. Откуда диво такое, а? – подкрался словно кот и ухватил Светоч на опояске Влады.

Долго разглядывал, размысливал, а уж потом и высказал изумленной ведунье:

– А не повезло потому, что любят тебя боги, да крепко. Одаривают щедро, – взглядом тяжелым будто придавил, а потом прошептал тихо: – Не робей, Влада, сдюжим.

А тут Белянка у стены чихнула, видно, пылью надышалась, а дядька возьми, да обернись к ней:

– А вот тебя-то, рыжуха, я ждал боле всего, – улыбнулся, сверкнул белыми и крепкими зубами. – Видишь, в грязи утоп, очаг без огня, снеди некому сотворить. Что, что лупишься, брехливая? Ступай в клеть, там и лари с мукой, и веник. Живо!

Белянка бросилась было к двери, а уж там остановилась:

– Тьфу! Я что тебе, челядинка?! – высверкнула глазищами. – Сам ступай, пузатый!

Владка рот открыла, смотрела на то, как подружайка безо всякой боязни лается на волхва! Потом уж разумела, что рыжей и невдомек, кто перед ней.

А волхв и глазом не моргнул, улыбнулся еще шире:

– Вот молодец, Белянка. Чую, споемся. Я тебе слово, ты мне в ответ десяток. Глядишь, и скука изойдёт.

– Прям изойдёт, – ворчала рыжая. – Грязь повыведи для начала, а там уж погляжу, надо ли скуку твою гнать.

– Вона как, – радовался пузатый. – И не боязно тебе с волхвом браниться?

– Будет врать-то, – Белянка подбоченилась. – Видала я волхва однова, так он высокий, бородища длиннющая, пузом тощ и рубаха белая, как облако! А ты вон грязью зарос, едва кусками не отваливается, и бражничаешь не в меру. Вонь-то какая, фу-у-у-у!

Владка подошла тихонько к подружке, за рукав взяла и кивнула, мол, волхв он, не иной кто. Рыжая заморгала часто-часто, а уж потом и молвила:

– Это что ж такое деется? Обманули. Говорили, что волхвам почёт да злато. И что теперь? С пьяницей жить? В сору этом? – огляделась, наново нос сморщила.

– А я тебе что говорил? Иди в клеть за веником, – Божетех подобрался к рыжей. – Не печалься, рук не опускай. Твоя доля отрадной станет. Только дурь свою из головы выпусти, советов слушай, исполняй. Верь мне, вскоре себя не узнаешь.

– Прям ухи развесила и побежала наказы твои исполнять, – ругалась Беляна, но уж не так уверенно. – Ежели и стану сор выметать, то не для тебя, пуз…Божетех. А ты чего, Влада? Идем нето, подмогнешь. От грязи завшивеем.

Положила торбу свою на лавку, подумала малый миг и снова взяла. Видно боялась, что умыкнёт ее добришко непонятный пузатый волхв.

– Иди, Белянушка, – Влада махнула рукой. – Приду я вскоре.

Рыжая и ушла, а через время послышалось шуршание из клети и злое ее ворчание.

– Ну, говори, – Божетех почесал голову вихрастую. – Чую, мужу весть послать хочешь? К нему шла? Помогу, а ты обещайся, что в другой дом не уйдешь. Долю твою провидеть тяжело, тут умысел великий, но жить станешь здесь. Без меня тебе не выстоять. Разумела?

– Спаси бо, – поклонилась гордая. – Останусь на время. А как с мужем уговорюсь, то уж не обессудь, уйду. Не могу без него, дяденька Божетех.

– Не зарекайся, – волхв кинул на Владку взгляд хитрющий. – Долго ждал вас, грязью весь зарос, думал, сопьюсь.

– Это из-за нас, дяденька? – Владка улыбнулась. – И грязь, и пиво?

– А то как же? Ждал вас, всю челядь повыгнал, один только подлеток Исаак и остался. А он что? Говорит на латинянском, кашеварить не умеет. Заскучал я, с того и питье, и безделье. Ништо, с вами легшее живь пойдет, – чудной волхв снова почесал голову, подергал себя за бороду густую. – Ты берёсту возьми, напиши, чего надо, а Исаак снесет на подворье мужа. Как там его? А ты пойди, рыжей помоги, инако она своим ядом все хоромы мои заплюёт. Слышишь? Лается, как торговка в пустой день, аж слушать радостно.

– А зачем же ты челядь повыгнал? – Влада убрала тряпье с лавки широкой и положила свою торбу.

– Если ты в моем дому останешься, то простому люду тут не место. Силой может опалить. Рыжая привычна, видно, давненько рядом с тобой. А Исаак парень непростой, вот только не разумею я, для чего он тут появился, – с теми словами волхв двинулся к столу, взял сизого голубя, да и выпустил в оконце. – Смутные времена сейчас, Влада. Чую, вскоре кровь прольётся, а вот взрастет ли из того война, не ведаю. Запуталось все, переплелось. Глаза-то не пучь, не пугайся. Сказал же, сдюжим. А теперь ступай отсель. Беляна сей миг осердится, и вечерять станем крошками из-под голубя! Кыш, двукосая!

Владка и выскочила из гридни. Не испугалась, зная как-то, что от Божетеха зла не будет, но торопилась: весточку нацарапать Нежате, сыскать непростого подлетка Исаака.

Рыжую нашла в подклети всю в злобе и пылище:

– Влада, рукава закатывай, рубаху подтыкай, – указывала так, будто всю жизнь большухой прожила в дому. – Поди в бабий кут, вычисти там, а я уж по гридням и ложницам. Одолеем к темени. И петуха прогони, ходит тут квохчет злобливо. Не инако нежить!

Владка послушалась, пошла по темным сеням искать очаг. Нашла и его, и подлетка Исаака. Тот сидел в уголку смирно, будто ее дожидался, а увидев, просиял: зубы белые, очи чёрные, кудри тугие.

– Здрав будь, – Влада в ответ улыбку скупую кинула. – Ты разумеешь меня, нет ли?

Тот кивнул и поднялся, а вслед за тем подхватил бадью на веревочке и пошел вон, будто знал, чего надобно. Однако Владка остановила:

– Исаак, ты водицы принесешь, а потом уж будь добр, снеси весточку на подворье Нежаты Скора. Сыщешь? – В ответ парнишка кивнул да и ушел.

А Владка, чтобы унять тревогу и скоротать время принялась мусор собирать, стряхивать на давно неметеный пол пылищу со стола и лавок. Потом уж догадалась открыть ставенки на оконцах и впустить в дом дурман черемуховый да свежий новоградский ветерок.

Уже в сумерках после хлопот домашних и наскоро топленой баньки, Белянка метала на стол, приговаривала:

– Сам себя не удоволишь, никто не сподобится. Владка, шумни толстопузому, пусть вечерять идет. Глянь, щи-то какие! А печево ныне беленькое. Закром у волхва богатый, мучица-то вся рыхлая. Не инако заговор на ней. Иди, кликни, а то осерчает, – рыжуха радовалась обильной снеди, и тому, что все ей удалось: хлеба не спалила, щей протомила так, как надобно.

Влада и пошла по вычищенной домине, будто во сне. О еде и не думалось, только о том, сыскал ли подлеток Исаак подворье Скора, и придет ли муж ввечеру. Такой вот задумчивой и явилась пред очи Божетеха. Тот – умытый, в свежей холщовой рубахе до пят – оглядел ведунью, а уж потом и молвил:

– Я б пришёл.

Владка кивнула в ответ, но не успокоилась. Лицо держала, а вот сердечко билось скоренько и пугливо, будто поторапливало времечко.

Глава 12

– Думай, Нежата, думай крепенько, – тощий дядька выговаривал Скору, шептал на ухо. – Не ровен час, скинут Завида с княжьего стола. Дорезался, дошутковался. Слухи ползут как опара из бадьи, не удержать. Ежели не уймется князь, народец сообразит, что волк вовсе не Глебка Чермный.

– Без тебя знаю, Ростих, – Нежата, потянулся к косице, крепенько пригладил ее. – Брат на Глеба клеветал, я бы такой дурости не сотворил. Род Чермных крепок, с ними ручкаться надо, а не злобу взращивать. Слыхал я, что Волк в Новограде, что один пришёл, без воев. И на том спаси бо. Извергу никто укорота не даст, сам-один. И ватага его едва не лучше, чем княжья дружина. Вот о чем думать надобно, а не о Завиде. Посадные уговорились в колокол вечевой бить, и никто не ведает зачем. То ли князя другого выбирать, то ли по иным делам. Надо бы мне с Глебом потолковать, уговориться, а там уж на вече выходить. Ростих, молчи обо всем. Узнаю, что языком пошел чесать, вмиг отрежу вместе с головой.

– Не опасайся, Нежата, смолчу я, – тощий Ростих прищурился: во взгляде и ум скорый, и хитрость.

– То-то же, – Нежата кивнул, мол, ступай, а Ростих и понял: подобрал полы длинного корзна и вышел, мягко притворив за собой дверь светлой богатой горницы.

Скор прошелся по хоромам, выглянул в окно: хозяйское око ничего не упустило. Ни чистого подворья, ни проворных челядинцев, что не сидели без дела, ни нового терема* для жён, поставленного прошлым месяцем. Нежата прикрыл ставенку и уселся на широкую лавку, устланную новой шкурой. Положил большую ладонь на мех, пригладил, будто лаская, и пропал в мыслях.

Две зимы терпел Нежата брата-князя, две зимы лез и кожи вон, чтобы унять свирепого Завида. И уговорами, и подарками увещевал, а все без толку. Князь мало кого слушал, еще меньше пёкся о народце: земли новоградские почитал своими и творил все, что подсказывало тёмное его нутро. Нежата давно уж понял, что Завида не переделать. Он и до княжения лютым был, но с оглядкой, а как власти стяжал, так и вовсе разум обронил.

Нежате претило самодурство братово: жалел людей, мира хотел новоградским землям и процветания. Все чаще Скор задумывался, что надо бы сменить Завида на княжьем столе, а вот на кого?

Брат свое дело сделал: напустил страха на соседей, унял их, да так, что забыли соваться на новоградские земли. Но его время прошло: пора разговор вести, торговать и соседствовать мирно. А вот того Завид не умел, да не сильно-то и желал. Пришлось Нежате брать на себя бремя тяжкое: к соседям ездил, с посадниками уговаривался, народ усмирял. А промеж того и жён взял родовитых с хорошим приданым. А как иначе? Кто родом крепок, тому и почёт, и уважение. Вот и Нежату уважали, шептались, что не тот брат на столе сидит.

Зиму назад принял Нежата на руки своего первенца – Добрыню, а в скором времени вторая жёнка обещалась порадовать приплодом. Золотишка в сундуках прибавлялось, хоромы взрастали крепкие расписные. Казалось бы, живи да радуйся, ан нет….

– Влада, пташка моя… Как ты там? Не бедуешь ли? – прошептал, глядя на тонкий луч света, что пробивался сквозь ставню. – Помнишь ли меня, любая? Иль обида все заслонила?

Давно уж раздумывал Скор, что надо бы поехать в Загорянку да порваться с Владой, освободить пташку, но пересилить себя не мог: помнил любовь ее горячую. К себе не звал, зная наперед, что ни новоградцы, ни род Скоров не простят ему жены-ведуньи, жизни не дадут. Случится мор, так Валдушку первую на костер отправят* либо ледяной воде отдадут. Себя берёг, но и о ней пёкся, с того и почитал везением, что бабка ее занедужила, что при себе держит, иначе – знал наверно – Влада пришла бы к нему в Новоград.

Тосковал Нежата в богатейших хоромах, с того и дела делал рьяно, будто забыться хотел. Одна радость – сын. Жёны-то пригожие, ласковые, но даже вместе взятые не Влада…Владушка. Та любила просто так: не за род, не за злато. Его любила, Нежату…

– Прости мне, пташка, зла не держи. Долг свой блюду перед народом и семьей. Знала бы ты, Владушка, знала бы ты….

И долгонько еще сидел Скор, сам с собой беседу вёл. Уж ввечеру очухался, да и задумался, что давно уж такой тоской не окатывало. Уж не случилось ли чего с пташкой златокосой?

Кликнул воев, повелел седлать коня, да и потёк в ремесленную сторонку* к посадам: узнать, чем дышит народец, как живет, а промеж того и разуметь, к чему вече такое скорое? Завида в Новограде не было, ушел с дружиной, а потому и чудилось странным, что без князя народ рядить вздумал.

От ремесленных вырвался нескоро, задержали разговорами да жалобами. Но сдюжил, посулил, что все передаст князю. Соврал, зная, что Завид не станет и слушать, а потому и поехал в торговую сторонку уговариваться с купцами, чтобы цены не сбивали и не обдирали мастеровой люд. И им посулил скинуть по деньге за каждого воя из обозных охранителей.

В дом вернулся уж на закате, радуясь, что день прошел не впустую, но и не желая ступать на порог. И не сказать, что постыло в хоромах, но и не радостно. Была бы Нежатина воля, так и вовсе ушел бы на улицу городища: там жизнь, там люди, там его слово дорого и мысль верна. Но никак не можно: род и новоградцы ждали от него иного – жён под стать, деток крепких, богатого дома и жизни по укладу пращуров.

– Здрав будь, Нежатушка, – Любава улыбалась радостно, прикрывая рукой большой живот. – Долго ты нынче, устал ведь. Ты иди, иди хороший мой, повечеряй. Со мной поговори, а то и не вижу тебя, а дитё во чреве крутится, сучит ножками, батьку ждёт.

Нежата поцеловал Любаву в лоб, пригладил завиток пушистый над ухом:

– Пойдем нето. Где Добрыня? Здоров ли? – обнял жену за плечи и повел в большую гридню, где челядинка уже на стол собирала. – Мирослава утресь просилась к матушке, так вернулась, нет ли?

– А то как же? – Любава бровь изогнула недовольно. – Подарков принесла из дома. Там и плат шитый, и колты с кулак.

Нежата давно уже перестал злиться на такую бабью жадность, вместо укора посулил:

– Не печалься, будет и тебе подарок. Скажи, чего хочешь?

Жена обрадовалась, затараторила, что та сорока, а Нежата уселся на лавку и приметил в дверях мальчонку. Признал в нем челядинца Божетеха да и поманил к себе:

– Quod requires⁵⁸? – вопрошал на латинянском, зная, что попал мальчишка к волхву через невольничий рынок⁵⁹.

– Pulchritudo transierunt⁶⁰, – с низким поклоном паренёк отдал Нежате тонкую ленту слоёной⁶¹ берёсты и замер, видно, ответа дожидался.

Не без любопытства расправил Нежата послание и через миг выронил его из рук. Сидел на лавке, не зная – радоваться или горевать. Сердце выстукивало счастливо: «Пташка здесь!», а вот думки твердили иное: опасливое, сулящее хлопоты, а то и навовсе беды.

– Vade⁶², – махнул рукой челядинцу, тот и исчез, будто и не было.

Нежата привычно напустил на лик покой, как в брони оделся, взялся за ложку и стал есть. Черпал густые щи из мисы, а вкуса не чуял. Любава щебетала что-то, но ответа от мужа не требовала, а потому Скор молчал. К столу подошла Мирослава, приветила мужа и встала рядом с другой женой⁶³, так, как и положено родовитой: руки на животе сложены, голова чуть опущена, да улыбка на устах приветливая. То мужу отрадно, да и для других благостно.

Скор отложил ложку, встал из-за стола, едва не опрокинув лавку и вышел из гридни. В сенях просторных наткнулся на стену, встал, как слепой, а потом уселся на большой сундук. Дернул ворот богатой рубахи, провздыхался. Так и сидел, пока сумерки не пали на Новоград, и челядинка пошла закрывать оконца на ночь.

Долго-то не думал, ринулся в ложницу, сказал что-то Любаве, которая сунулась к нему сапоги снять. Накинул корзно и выскочил на подворье. Оттуда переулками отправился до волховской хоромины.

Шел, не разбирая дороги, все сам с собой беседу вёл, все спорил. У малой волховской стогны остановился и уж было собрался повернуть назад, но не смог. То ли ночь весенняя светлая напомнила о той, когда встретил Владу у загорянской реки, то ли дурман черемуховый разума лишил, то ли сердцу покорился, что нашептывало: «Пташка рядом, любая».

Обогнул избу старую, проскользнул мимо колодезя волховского, а там уж и пошел скорее меж деревьев светлой рощицы. На берегу Волхова, что изгибался подковкой, под старыми соснами увидел ту, о которой думал так долго и тосковал. Бросился к ней, но себя одёрнул и принялся разглядывать жену, которую не видел две зимы.

Стояла прямо, головы не клонила: вились по груди долгие тугие косы, сияли золотом в свете яркого месяца. Мерцали тяжелые колты у висков и поблескивала связка оберегов на расшитом поясе. Влада тревожно перебирала ту связку, будто искала что-то. Нежата вздоха не сдержал: красивая, да такая, что глаз не отвесть.

– Влада… – прошептал, а потом смотрел, как оборачивается, как глядит на него, а сам разумел, что тонет в глазах ее жемчужных.

И будто не было двух тяжким зим, будто смахнул кто-то пелену тоскливую! Нежата едва не задохнулся от радости – чистой, незамутненной – той, которой давно не чуял. Бросился к жене, обнял крепко и прижал к широкой груди. Себя удерживал, чтоб не переломить ее – тонкую, нежную, – шептал слова ласковые, уткнувшись носом в золотистые волосы. Разум утратил начисто, одно только и услыхал – тихий стон Влады. Почуял, как вздрогнула, затрепыхалась в его руках.

– Что? Что ты? – испугался.

А она на свою ладошку смотрела неотрывно. Взглянул Нежата да и обмер: на руке Владиной будто круг ледяной да чудной! Лазоревого окраса, искристый. На глазах изумленного Скора кругляш тот померк, а вслед за тем и вовсе исчез.

– Нежата … – Влада затряслась, затревожилась.

– Все, все. Не бойся ничего, пташка моя, – наново обнял и к себе притянул. – Рядом с Божетехом еще и не такое бывает. Забудь, пройдет все.

Она промолчала, но Скор почуял, что волнуется, да и принялся утешать как мог, как хотел. Обнял широкими ладонями гладкие щеки жены, поднял к себе красивое личико и целовал жадно. Влада не ворохнулась, окаменела в его руках, а уж потом, словно обессилев, прильнула к нему и ответила горячо, к себе потянула. Обвила руками теплыми за шею, гладила, ласкала. Нежата и вовсе обезумел: руки его горячие метались по тугому телу, рвали ворот бабьей рубахи. Поцелуями сыпал бессчётно: не ласкал, кусал нетерпеливо. Потянулся к подолу, дёрнул так, что ткань затрещала.

– Нежата, Нежата…погоди… – Нежный ее шёпот дурманил, мыслей лишал. – Скажи мне…Нежата…

И говорить ей не дал, запечатал рот поцелуем огневым, едва на ногах устоял, а через малый миг отпустил. Почуял, как в голове просветлело, думки прояснились, что небо после грозы. Сил прибавилось втрое против прежнего, а разум подсказал, что говорить:

– Владушка, послушай меня, – отступил на шаг, пригладил косицу широкой ладонью. – Давно уж нужно было приехать к тебе и все обсказать, да не смог. Люба ты мне, сама знаешь и видишь. Отпустить тебя как сил лишиться, как дух умертвить до времени. Была б воля моя, сей миг забрал к себе в дом и любил бы до конца дней. Детей бы тебе подарил сколь пожелала… Влада, пташка моя…

– Знаю все, – пальцы белые легли на широкую грудь, приласкали. – Знаю, что жёны у тебя.

Слезы потекли по щекам ее гладким, отозвались в Нежате болью горькой, словно по сердцу резанул острый нож. Как не обнять, как не утешить? Прижал к себе, поцеловал лоб ее гладкий и понял вмиг все то, о чем сам себя вопрошал уже более года:

– Слушай меня, любая, – в голосе едва не железо мечяное, в голове светло, будто мудрости прибыло. – Приведу тебя в дом сейчас, так обездолю. Ведунья ты, хоть и бывшая, а все одно, в бедах станут тебя виноватить. Не ровен час, огнём примутся пытать, правды искать. Род мой стороной обходить начнут, а того допустить никак нельзя. Послушай, послушай, пташка моя! Не могу без тебя, но и с тобой рядом нельзя! Будет моя воля, будет моя сила, так никого не убоюсь, возьму к себе в дом и возвышу! Слышишь ли? Владушка, чудо мое ласковое, стерпеть надо, погодить. Осилишь? – в глаза смотрел, будто приказывал.

– Нежата, осилю все, что скажешь. Только ведь… – замялась, – жена я тебе. Ужель никому не сказывал?

– Не мог. – Головы опускать не стал, чуя за собой правду, принялся ходить опричь Влады, будто слова свои шагами подталкивал: – Был бы я Нежата, без долга и рода, так и хорониться не стал, умалчивать. Род мой княжит теперь, я Скор. На плечах моих много забот, и кроме меня нести их некому, разумеешь? Скину воз тяжкий, так все прахом пойдет. Кровь польётся, недоля придет, а вслед за ней голод. Некому будет детей рожать, не для кого хлеб сеять.

– Нежата, так брат твой княжит, не ты… – голос у нее тихий, тряский.

– В том и беда, Владушка, в том и беда, – поднял руку, пригладил косицу. – Завид сильный, кто б спорил, но вся жизнь его в рати. При нем мира не будет. Не стяжает Новоград ни богатства, ни покоя. За людей тревожусь, и пойду на многое, чтобы жизни сберечь. Если надобно, то и брата на столе княжьем подвину. Понимаешь ли, пташка?

Влада подошла, положила голову к нему на грудь и застыла. Миг спустя, подняла к нему личико и улыбнулась скупо, как всегда. Нежата вздрогнул, то ли от любви, то ли от силы, что потекла по жилам. Глаза распахнул, расспрашивать принялся:

– Влада, ты ворожишь? Как?! Моей была, меня любила, девичество мне подарила! Не молчи! – схватил за плечи и встряхнул крепенько. – Ужель с нежитью уговорилась?

Она глаза распахнула, брови высоко возвела, будто изумилась сверх меры, а уж потом положила тонкую ладонь к нему на щеку:

– Что чуешь? – и ждала слов его, словно дышать перестала.

– Силу. Разум просветлел, путь моей яви светлым стал, будто на берёсте его написали. Влада, что сотворила? – голос утишил, опасаясь чужих ушей.

– Силу? – задумалась глубоко, отошла от него, прислонилась плечом к высокому клёну. – Вон как… А я едва на ногах стою, будто сила утекает, как вода в землю уходит. Гнёт меня, воли лишает, – вздохнула горестно. – Не пугайся, нежити во мне нет, только дар бабушкин. Вот он, Светоч-то.

Потянулась к связке оберегов на своей опояске, вытянула кругляш серебристый и протянула ему. Нежата оберега не взял:

– То волховские дела. Тебе ведать, тебе решать, что за диво такое. Бабка твоя непростой была, стало быть, знала, кому давать Светоч, – чуял, что говорит верно, но знал и другое – если от Влады сила идёт, и нежити рядом не место, так это дар богов для него, Нежаты. – Владушка, ответь, будешь ли со мной? Станешь ли подмогой? Придёт время, выведу тебя на княжье крыльцо и всему Новограду прокричу, что жена ты мне.

Она голову склонила низко: колты сверкнули, косы легли на высокую грудь. Молчала долгонько, но все ж, заговорила:

– Все отдам, терпеть стану сколь надобно. Только и ты люби меня, Нежата. Люби, как тогда, в первый день. Смолчу о нас, если ты хочешь, и подмогой тебе стану. Силу волью, сколь смогу. Людей никак нельзя обездолить, твоя правда. Коли сам взойдешь на княжий стол, так и судьбы многие облегчишь.

Говорила тихо, но твёрдо, а Нежата любовался. Влада за две зимы еще краше стала, расцвела, засияла: стать гордая, лик неземной, а промеж того и голос такой, что нутро дрожит. И дурманом от нее веет, то ли сладким, то ли горьким, то ли иным каким. Разум шептал Скору, что краса ее погибельна, а сердце твердило: «Любит тебя больше себя самой».

– Люби, Влада. Того ждал от тебя, и ждать буду впредь, – шагнул и обнял, принял в себя силу, что лилась от нее щедро. – Забудь о бедах, забудь обо всем, только люби.

Потянулся к вороту шитой ее рубахи, спустил с белых плеч и ослеп: кожа золотистая, светится. Грудь высокая белая манит ласкать, а шея тонкая – поцелуев просит. Не удержал Нежата любви своей, как в омут упал и потонул в нём. Владка послушно гнулась в его руках, податливой была, нежностью дарила, как шелком окутывала. Сама руки не подняла приласкать, но вздыхала сладко, принимая любовь мужа.

И навовсе бы утянул за собой в траву, если б не громкий заливистый посвист! Нежата обернулся, прикрыл Владу широкой спиной, а никого и не приметил в сумеречной рощице. Услыхал только смех злой и обидный, а более ничего.

– Владушка, пташка, глаз тут много, ушей не меряно. Ты ступай, я после весть тебе пришлю. Слышишь ли? Ступай, сказал, инако не отпущу, – обнял коротко, ожёг губы ее нежные горячим поцелуем и подтолкнул в спину, иди, мол.

Она рубаху натянула на плечи, косы растрепанные за спину кинула и пошла покорно. Шагов через десяток обернулась и посмотрела чудно, будто только проснулась:

– Нежата, ты зарок мне давал, что на других глядеть не станешь. Не сдюжил. Знать хочу, что посулы твои сбудутся.

– Люблю тебя, как в первый день, – голос Скора дрогнул, глаза заблестели.

Влада улыбнулась в ответ – светло и счастливо – а уж потом слова кинула важные:

– До Новограда вёл меня Глеб Чермный. Просил тебе сказать, что крови не желает, уговариваться пришёл. И еще передать велел, если не перестанет князь кровь лить, сам захлебнется.

Нежата кивнул, и махнул рукой жене, та пошла и вскоре исчезла за березками. А Скор пригладил косицу, пнул сапогом пучок травы, улыбнулся и двинулся вон из рощи. Было об чем размыслить, и об чем порадоваться.

Глава 13

– Дядька, не жди меня. Спать укладывайся, – Глеб затянул потуже опояску, оправил богатую рубаху и притопнул сапогом.

– Куда? – сивоусый подкинулся на лавке. – Глеб, ты в своем уме? Ввечеру и один? С тобой пойду. Погоди, токмо пояс вздену, – засуетился поживший.

– Дядька, уймись. Там, куда иду, ты мне как собаке лишняя нога, разумел? – Глеб шагнул к двери. – Не опасайся, вернусь.

– Вона как… Один день в городище, а уже сыскал себе бабёнку справную? – Вадим хмыкнул глумливо, а потом лоб наморщил: – Постой-ка, ты не к жёнке ли Скоровой? Пёсий нос! Сдурел? Морда твоя бесстыжая!

– Отлезь, брехливый. Нужна она мне, как снег прошлогодний, – врал Глеб и не морщился.

С тем и шагнул из богатой гридни в темноватые по сумеркам сени, а там уж и на подворье. Вздохнул глубоко, почуял весну с ее дурманом цветущим, с теплом и близким летом. За воротца вышел, оглядел улицу широкую, да и отправился прямиком к вечевой стогне.

Шёл, ярился, пинал сапогами траву высокую, что вздумала расти опричь дороги. Знал куда идёт и зачем, а с того злился еще сильнее.

– Откуда ты взялась, окаянная? – ругался Глеб, ворчал. – Не сиделось тебе в Загорянке? Не могла иным днём в Новоград ехать?

Из проулка вышел на дорогу пёс – шерсть долгая, глаза печальные – увидал Чермного и повернул назад. Глеб остановился, ухмыльнулся невесело:

– Вот и ты стороной обходишь Волка Лютого. Ведунья безвестная и та нос воротит. А и прав сивоусый, дурень я. Зачем целовать сунулся? Ходи теперь, думки собирай в кучу.

Себя сердил, науськивал, но знал – не поможет. Крепко засела заноза, больно царапала сердце жена чужая.

– Должно быть, с мужем милуется… – сказал и кулаки сжал до хруста, а малый миг спустя уж бежал проулками к хоромине Божетеха; чего там искать хотел неведомо, но знал наверно, что корить себя будет до конца дней, если останется в дому на лавке.

В хоромах волхва окошки распахнуты; сквозь них лился тусклый свет и слышалось ворчание рыжей Белянки:

– И где бродит? Куда на ночь глядя ушла? – Из окна показалась рыжая вихрастая голова с долгой пушистой косой. – Матушка Лада, убереги дурёху. Не дай ей наново ухи развесить и поверить обманщику!

Глеб сдержал смех непрошенный, хотел было сунуться к Белянке и обнять за слова правдивые, но решил не пугать девку, зная, что боится его до икоты. Потому и проскользнул сторожко мимо хором и направился в рощицу. Куда идти не ведал, но будто толкал кто-то в спину, нашептывал: «Иди, не сворачивай». Чермный и шёл, оглядывался и примечал.

Увидел их уж когда месяц засиял в полную силу, кинул искры свои на Волхов широкий. Вода блескучая, переливчатая шептала тихо, шептали и Нежата с Владой. Глеб встал недалече, укрылся за стволом шершавым и смотрел только на ведунью. Дышать забыл, думок лишился, а все потому, что такой Влады еще не видал, разве что разок у реки, когда спутала его с другим.

Нежности такой и не ждал от нее. Светилась не хуже месяца молодого, окуталась негой любовной, дышала глубоко, грудь высокая трепетала. Полные румяные губы приоткрылись, манили целовать, а глаза сверкали нетерпением, будто торопили Нежату к ней шагнуть и любить без оглядки, без стыда. А тот и шагнул, ухватил за косы, к себе потянул, потом уж и дёрнул ворот бабьей рубахи, оголил плечи белые, грудь спелую. Целовал жадно, ласкал нетерпеливо, а она – окаянная – вздыхала сладко, будто льдинка на солнце таяла, извивалась в крепких руках мужа.

Чермный вцепился ногтями в ствол, едва зубами не скрежетал от ярости. Чуял – еще малый миг и разорвет его, разметает кровавыми шматками по светлой рощице. Не стерпел!

– Выкусишь, Скор, – прошипел злобливо, а потом и засвистел заливисто, заулюлюкал!

Нежата выпустил жену из рук, прикрыл ее спиной широкой, озирался, выискивая откуда напасть. Глеб ухватился за оберег Перунов, просил удержать от дурости, а все одно, хотел выйти прямо к Скору и треснуть по сопатке, да так, чтоб искры полетели! И ведь разумел, что нелепие, что муж с женой вольно любятся, а допустить такого не мог. Зверел, глядя на Владку, что натягивала на плечи рубаху.

Унялся только тогда, когда Нежата снова принялся шептать что-то Владе, а потом подтолкнул ее в спину, мол, иди. Она и пошла, и как назло, остановилась там, где Глеб прятался. Не заметила его, обернулась к мужу:

– Нежата, ты зарок мне давал, что на других глядеть не станешь. Не сдюжил. Я не попрекаю, знать хочу, что посулы твои сбудутся.

– Люблю тебя, как в первый день, – голос Скора дрогнул, глаза заблестели.

Она улыбнулась да щедро так, светло, как никогда и не улыбалась:

– До Новограда вёл меня Глеб Чермный. Просил тебе сказать, что крови не желает, уговариваться пришёл. И еще передать велел, если не перестанет князь кровь лить, сам захлебнется.

Глеб наново кулаками хрустнул, но удержался: разумел, что через дурость свою уговориться с Нежатой не сможет.

Влада шла неторопко через рощицу: то останавливалась, то снова шагала, а Чермный неотступно за ней – след в след, отстав шагов на десяток. Хотел подойти ближе, руку протянуть, ухватить за долгую косу, но себя удержал. Так и довёл ведунью окаянную до хоромины Божетеха, встал за черемухой и провожал горячим взглядом чужую жену, что поднялась на крыльцо широкое и вскоре скрылась за крепкой дверью.

– Ладно, ведунья, иди, – шипел Глеб, злобился. – Только знай, нос тебе пёсий, а не Нежата.

Вышел из зарослей черёмуховых и поспешил к посадам. Дорогой раздумывал и крепенько, да так, что едва не прошёл мимо хоромины, в которой поселились с сивоусым. Дом-то заметный: богатый и просторный. Челяди полно: Кривые завсегда богатством владели, преумножали злато. С Чермными водили дружбу и кое-какое родство тоже было. Не единожды Кривые умыкали невест из их весей, да и Чермные в долгу не оставались.

Кривой принял Глеба радушно, и ни словом не обмолвился, что изверг он, Волк Лютый. Нестор – мужик разумный, молчаливый, а через то и везучий. А как иначе? Удача говорливых не привечает. Вот и теперь, увидав Глеба, Нестор Кривой, стоявший на крыльце, промолчал, только бровь изогнул высоко, мол, ходок ты.

– Здрав будь, – Глеб встал рядом с Кривым, прислонился к столбушку крылечному широким плечом. – Скажи-ка, Нестор, верно ли, что вече скоро?

– Угу, – кивнул и глянул не без интереса.

– Когда ж?

– А кто его знает. Через десяток-другой дён. А тебе-то что, Глеб? – прищурился.

– Князя ждут? – Глеб пригладил бороду.

– Угу. А как без князя-то? – и снова смотрел Нестор, будто ждал чего.

– Так в колокол без князя стукнут. Ай, не так? – Чермный не спешил заводить разговор об ушлом Завиде.

– Может так, а может и не так, – Нестор и сам сторожился.

– А как не так, если князь с дружиной опричь Плескова ходит, а колокол тут звонит?

– Так потому и звонит, что Плесков далече, – Нестор брови свел, кулаки сжал. – Придёт дружина и ни вече, ни колокола.

– Угу, – отозвался Чермный. – Ты вот что, Нестор, жёнку свою с детьми отправляй-ка в Окуни. Время не трать понапрасну. Понял ли?

Кривой оглядел Глеба внимательно, да и пошёл в домину, не кинув не единого словечка. Глеб знал его повадку, а потому разумел – отправит семью вон из Новограда, послушается совета. Шагнул в тёмные сени вслед за хозяином, и двинулся до гридни, где поселился.

– Во как, – Вадим поднял голову. – Вижу, морда не расцарапана, стало быть, не отказала ведунья.

С тех слов Глеба аж передёрнуло! Озлился, и высказал, как сплюнул:

– Не отказала, вот только не мне, – прошипел злобливо и повалился на лавку, как был в сапогах и опояске. – Ты, Вадим, о ней мне больше не говори. Про Нежату выспросил?

Вадим пригладил усы свои сивые, и поведал:

– Потолокся я средь посадных, поспрашивал. Говорят, Нежата разумный. Род свой не забывает, но и людишках печется. Не обирает, мзды не выпрашивает. Заместо князя дела делает, да и не в убыток. При нём и купчинам дышать легшее, и ремесленным. Торговая сторонка и вовсе в открытую кричит, что не тот брат на княжение сел. Разумеешь? Если б не Нежата, уж давно бы кровью умывались. С соседями уговорился, торгует, а те в казну башляют по деньге с насады, по полденьги с лодки. Торжище дешевле стало, народец вздохнул. Товара-то везут много, токмо успевай купить. Челядинцев, что с прошлого похода привели, наделил землицей, отправил поля и репища распахивать. Хлеба много будет. Нежата держится скромно, пить не пьёт, жёны родовитые… – тут Вадим закашлялся, но не промолчал: – Вот разве что Влада. Прознают новоградцы, что жена у него ведунья, так и… Глебка, я так мыслю, что Скоры княжьего стола не упустят, а уж какой брат будет там сидеть то дело десятое. Спихнет вече Завида, так Нежата усядется.

– Спихнут, говоришь? У него дружина крепкая, употеешь спихивать. Завид свой кус из зубов не выпустит запросто так. И вои его прикормлены, чай, не захотят терять добычи. А при Завиде она богатая. Кровь прольется, казна опустеет, – Глеб пригладил бороду широкой ладонью.

– С чего это казне пустеть? – Вадим щурился, не соглашался.

– С того, сивоусый. Сядет Нежата на стол, а дружина у Завида останется. Чем воевать будет? Наймитам придется платить, так они дорого спросят. Долгонько потом Новоград будет разгребать, наново подниматься. А соседи не дураки, вмиг вцепятся и отгрызут кус землицы да жирный. Нет, Вадим, просто не будет, легко не выйдет, – Глеб замолк, уселся на лавке и уставился в стену.

Думки шевелились, шебуршались, а Чермный и не мешал им. Малое время спустя, уцепился за одну мыслишку, а уж за ней и другая потянулась.

– Спать давай, Вадим. Завтра дел невпроворот, – Глеб скинул сапоги, опояску, рубаху бросил, да и улегся.

Вадим поворчал недолго и захрапел звонко, а Чермному и не до дядьки вовсе! Думка крепко засела в голове, да обнадежила. Разумел, что придется ужом извиться, семь потов пролить, стяжая желаемое.

– Ништо, сдюжу. Куш велик, да мил. Сдюжу, – с тем и уснул крепко.

Во сне улыбался, как подлеток, шептал чего-то, пока дядька поживший не разбудил и не принялся смеяться над племянничком дурковатым.

Глава 14

– Вставай, Владка! Сколь спать-то можно!

Влада глаза распахнула, оглядела Беляну, что уселась на ее лавке: коса распущена, волосы золотые по спине пожаром.

– Белянушка, ты чего? Ай, беда? Рассвет едва занялся, еще спать и спать, – Владка села, волосы пригладила, провела ладошкой по лицу, сгоняя сон.

– Ты мне и скажи, беда, нет ли? Чего, чего смотришь? Говори, что с мужем? Вечор задремала я, не дождалась, – рыжуха глаза пучила любопытствуя. – Уговорились? Да не молчи ты, окаянная.

– Не знаю, что и сказать тебе, – ведунья голову опустила. – Чудно как-то, Белянушка. Шла, хотела упрекать. Зарок ведь сам давал, я его не неволила. А как увидала, так и слова все растерялись, сама к нему кинулась.

– Ой, ты… – рыжуха зарумянилась, приложила ладони к щекам. – И чего?

– Говорит, любит меня. Говорит, что возвысит, перед всеми женой своей наречёт. Просил обождать, смолчать о нас… – Влада говорила тихо, будто тревожилась.

– Тю-ю-ю, дурка. Опять ухи развесила? Эдак ждать будешь тьму лет. Он к тебе по ночам бегать станет, а ты стариться. Владка, да очнись ты, кому веришь? Он родовитый и жёны у него под стать.

– Знаю. Умом понимаю, что надо высказать ему, обиду свою излить, а не могу, – ведунья голосом построжела. – Мне иное чудно, Беляна. Перед Нежатой я сама над собой не властна. Будто гнёт меня чужой волей, как травинку малую. Язык отнимается, коленки трясутся и силы утекают.

Рыжая прислонилась к стене, да и кинула слова горькие:

– Все они одинакие, Владушка. Выбирают нас, что коров на торгу, к себе в дом волокут, а там и помыкают, как вздумается. Слово поперёк не скажи, инако согнут подковой. Доля наша бабья – терпеть. Постарела жена, так не беда, новая сыщется помоложе, да покрасившее. А старуху в бабий кут до конца дней, пусть работает, пока хребет не переломится. Одна радость детки… – вздохнула Беляна, слезу утерла кулачком. – Разумею, что люб тебе Нежата, токмо знай, не всяк хорош, кто нам по нраву. Я нахлебалась по горло, ты ж знаешь…

Влада обняла рыжую, прижала к себе и по голове гладила. Утешала невезучую подружайку, да и о себе горевала:

– Белянушка, голубушка, зачем речи такие? Не свезло тебе с мужем, знаю, но что ж теперь, в слезах тонуть, любови себя лишать? Говорила тебе, стезю свою сыщешь и суженого найдешь, – ведунья провела ладошкой по лицу рыжей и силу, отданную Глебом, на подругу слила. – Сказать, что ждёт тебя?

Рыжуха встрепенулась, заёрзала на лавке нетерпеливо:

– Провидела? Так чего молчишь? Говори нето!

– Торг видала новоградский, тебя в шитом очелье. Румяная ты, красивая. Стати прибавилось. Опричь тебя парень высокий, но не поняла я, любый твой или просто знакомец. Белянушка, стезя твоя купеческая, верь. А вот чем торговать станешь, пока не разумею.

Белянку с лавки как ветром сдуло: запрыгала по ложнице, засмеялась:

– Береги тя Макош! Владушка, порвись ты с Нежатой, я деньгу стяжаю для нас обеих. Веришь? Ни одной слезы твоей он не стоит. Никто не стоит! Домину свою поставим, заживем. А там, глядишь, сыщутся молодцы, деток нам подарят. Да пусть хоть и без вено, сами на ноги поставим. Влада, чего молчишь-то? – рыжая снова подсела к ведунье, в глаза заглядывала преданно.

– Если б все так просто было, голубушка. Порвусь, дело-то недолгое, а жить как? Дышать как? И не смотри на меня, знаю, что ответишь… – Влада сошла с лавки, принялась ходить по ложнице, руки заламывать. – Не забывается он, не уходит ни из головы, ни из сердца. За два года не смогла забыть, едва живи не лишилась. Белянушка, милая, иной раз думаю, уж не приворот ли? Так кому это надобно, зачем? Нежате? Так я ему больше помеха, чем любая.

– Тьфу, дурка. Ты ж сама ведаешь, да еще и у волхва новоградского в дому, так чего меня пытаешь? Пойди к пузатому и спроси! Ежели волшба, так вытравит. А отпираться станет, я ему каши не дам и в щи плюну. Что? Вот возьму и плюну!

Дверь в ложницу отворилась, стукнулась о косяк, и на пороге показался Божетех: улыбка от уха до уха, борода и та топорщится радостно:

– Я тебе плюну, я тебе так плюну, что глаза твои бесстыжие сами выскочат. Во, глянь, уже выпучились, – и смеется, животом трясет.

Беляна охнула и с размаху на лавку уселась, а Влада оглядела волхва-шутейника, подружку свою незадачливую, а потом засмеялась. Да отрадно так, звонко, будто слёз не лила, не жалилась на недолю свою.

– Щур меня, – рыжая напугалась, прижалась спиной к стене. – Сколь зим ее знаю, никогда не видала, чтоб так смехом заходилась. Дядька Божетех, ты что ль ворожишь?

– Так сразу и не скажешь, рыжуха. Может я, а может нет. Ты ступай, Беляна, блинов пеки, да масла не жалей. Мёд возьми в подклети, душистый он. И взвару ставь, день дождливый впереди.

– Ты чего это мной помыкаешь? Чай, не батька, – Беляна вмиг бояться перестала, осердилась.

– Вот еще одно слово и кукиш тебе, а не мёду. Кыш! – волхв брови насупил, но лица не удержал, рассмеялся тоненько да заливисто.

– Давай, шпыняй. Бабу одинокую всякий обидеть может, – ворчать ворчала, но запону вздела, сапожки натянула и пошла из ложницы.

– Тебя обидишь, плевалка. Ты смотри мне, прознаю, что пакостишь, лишай⁶⁴ на тебя напущу.

– Тьфу, да какой ты волхв? Охальник! – и ушла, хлопнув дверью.

Божетех тихо двинулся к Владе, что стояла посреди ложницы, будто сама не своя:

– Что, тяжко тебе? – обнял, пригладил косы золотистые. – А ты упрямься, держись. Себя ронять не смей. Сил в тебе мало, но ведь берутся откуда-то? Расскажи, инако помочь не смогу, – и повел ведуницу к лавке, усадил и сам рядом устроился.

Влада всхлипнула раз, другой, да и рассказала об обереге бабкином, о Глебе и Нежате. Говорила-то взахлеб, будто из живи своей тьму выталкивала.

– Вон как, – Божетех задумался крепенько, а потом уж молвил: – Стало быть, источник твой Светоч. Дай-ка мне.

Владка пошарила рукой по лавке, сняла с опояски оберег и протянула волхву.

– Вечор разумел я, что непростой. Но ведь в моих руках молчит он.

– А что за источник, дяденька? – Владка провздыхалась немножко, ждала ответа волховского.

– У каждого ведуна место силы есть. Всяк черпает ее по-разному. Кто из Прави, кто из Нави, а кто и в Яви ищет. Я вот в Яви. А у тебя, Владушка, две нитки. Видно, и небо, и подземье тебя одаривают, а с того и рвешься ты, мечешься. Что творится не разумеешь. А вот места силы у тебя нет, то и чудно. Я на капище полнюсь, иль с людей беру. Что лупишься? Беру. Злой ко мне придёт, так я его злобу утишаю, на себя принимаю. Тем и сила моя взрастает. А горемыка явится, так и горюшко мне впрок. А радостный – так и радость. Вот рыжая, та огонь! Пламя, а не баба. Хлещет живь из нее, токмо успевай подбирай. Ей хорошо, и мне не худо. У тебя труднее потому как места силы нет, токмо оберег твой. Он, Владушка, от сильного бога. Разумею, Лада Пресветлая одарила, а промеж того и от Нави есть. Может, Велес, а может жена его Ягиня Премудрая. Любовь и власть. А кто перепрёт, тебе решать.

– А как решать-то, дяденька? – Влада подсела ближе, за руку взяла пузатого.

– Сердцем и разумом, – смотрел ласково, жалеючи. – Упирайся, ищи, как для тебя лучше то и будет правдой. Разумела? Ты вот говоришь, что возле мужа бессилеешь, а рядом с Волком Лютым сильнее делаешься. Разум говорит, что возле Глеба лучше, а сердце тянется к Нежате.

– Да что ты, какой Глеб, – Влада зарумянилась, вспомнила поцелуй жаркий возле колодезя. – Нежата муж, на что мне чужой?

– Ой ли? Муж? И чего ты тут сидишь, а не в его дому опричь других жёнок? Голубка, ты вот что, наоборот сделай.

– Как это? – Владка и вовсе растерялась, ресницами захлопала.

– Так это, – засмеялся Божетех. – О Нежате раздумывай, а Глеба чуй. Вот тебе и весь мой сказ. Ты молодка неглупая, разумеешь. Делом займись, не ленись. Вон нынче ко мне народец потянется за советом, так и ты ступай со мной. Знахарка ты, не купчиха какая. Вот и погляди, чем помочь можешь. К Белянке не подходи, пусть сама справляется. Надо ей почуять себя хозяйкой, инако толку с нее не выйдет. Пусть дом ведет, сама мыслит сколь хлеба, сколь каши, а сколь мёду тащить. Уяснила?

– Дяденька, как же пойду? Сил-то нет во мне. Нет, не могу так. Я человека обнадежу, а хворь изгнать не смогу.

– А умения на что? Добромила научила всему, а ты на дар уповаешь. Нет, милаха, давай-ка, крепись, работай. Ну что опять уставилась? Владка, послушай совета, скинь бабий убор, инако будут думать, что нежить ты. Где ж видано, чтоб мужатая, да ведала? Чую, нескоро еще тебя женой нарекут.

– Да как так? Не стану я прятаться, – Влада брови насупила. – Нежате обида будет, да и сама не хочу.

– Скинь, сказал, – голос Божетеха грянул, как гром, даром что говорил тихо.

Влада призадумалась, разумела, с кем вот так попросту беседу ведет. Волхв, да новоградский: абы кто в таком месте и не сдюжил бы.

– Не порвалась еще, – упёрлась. – Таков уклад.

В ложнице похолодало, шорох пошёл страшный. За оконцами стемнело, будто поутру ночь пала на землю. Затряслись лавки, стол дрогнул, а лучинка в уголку и вовсе упала со светца. Божетех словно больше сделался, в плечах раздался и уж никто не назвал бы его пузатым или чудным. Сильный духом муж сидел перед ведуньей: очи сверкали серебром, брови гнулись гордо.

– Перечить? – прошипел злобливо.

Владка испугалась. Мыслишки забегали, заметались, да и обернулись на Глеба Чермного. Сидела, да жалела, что его нет рядом: силой поделиться, чтоб отпор дать Божетеху, который сманивал нелепие сотворить.

– Не перечить, а себя блюсти, – лицо сдержала, выпрямилась гордо; руки только дрожали, да по хребту будто морозцем прихватило.

– С волхвом препираться, уклада не уважать. Моё слово, моя сила, – встал и навис над ведуничкой.

– Сила, может, и твоя, но живу своим словом и мыслью своей, – сама встала, вытянулась тростинкой тоненькой напротив Божетеха.

Молвила, а потом и разумела – слова-то Глебовы! Как поняла, так и застыла столбушком.

– Вижу, внесло тебе в голову кое-чего, – волхв уже не злобился, сидел и посмеивался, пузом потрясывал. – Что, не тот в думки вспрыгнул? То-то же. А бабий убор скинь, послушай меня. И на себя беду накликаешь, и Нежате твоему не поздоровиться. Ну, чего встала? Пойдем утричать. Опять рыжая ворчит, как бы и правда в кашу не плюнула, – с теми словами и ушел, переваливаясь потешно, будто гусак, а то и вовсе утка-мамка.

А Владка прижала ладони к румяным щекам, все разуметь не могла, с чего Волк Лютый в думки вскочил, и почему она сей миг наново почуяла поцелуй тот украденный – сладкий и жаркий.

– Вот ведь…

Достала из торбы гребень частый, волосы расчесала. Хотела метать две косы, но руки опустила и задумалась, а малое время спустя, уж вздевала рубаху без вышивки, очелье девичье и навеси с мелким жемчугом. Вняла волховскому совету, побоялась на Нежату беду накликать.

Глава 15

Глеб долго уж стоял опричь малой стогны, ругал себя и телём неумным, и бабой слезливой. Все топтался, все пинал сапогом высокий лопух, который злил Чермного, а чем неведомо.

– Через тебя дурнем делаюсь, Влада Скор, – сплюнул зло. – Уселась в дому, не вытянешь. Хоть бы на крыльцо вышла, два дня уж стерегу.

То ли услыхала ведунья призыв, то ли Лада Пресветлая сжалилась над парнем, но дверь в хоромы Божетеха отворилась и показалась Влада.

Чермный и застыл: все думал к ней бежать иль от нее? Ноги сами собой понесли за большой черемуховый куст, а рука крепкая отодвинула ветки. Любовался Глеб, сердился, радовался и себя не помнил. Смотрел на Владу и ничего опричь себя не замечал. Глядел на волосы светлые, что укрыли спину шелковым долгим платком, на шею белую и плечи округлые, на грудь высокую, которой тесно было в богатой белой рубахе. Погибельная краса окаянной ведуньи разума лишала, но и иное волновало не меньше.

Стать ее, спина прямая и изгиб белой шеи, все это и гордым виделось, и нежным. Взгляд ее, вдумчивый, внимательный, толкал Глеба на дурость; все вызнать хотелось, что на уме у ведунички, об чем печали ее и радости. Вот то и манило Чермного едва не больше, чем краса.

Меж тем Влада подхватила ведро на веревке да и сошла по приступке высокой. Огляделась, подняла лицо к небу и улыбнулась, похвалилась зубами белыми и губами румяными. Потом прошептала что-то тихо, да и двинулась к волховскому колодезю.

Прошла рядом с кустом, где Глеб прятался и не заметила его. А вот Чермный приметил и убор девичий, и навеси с жемчугом, а потом уж разумел, что кос-то вовсе никаких. Пока удивлялся, пока унимал сердце, что стучало надеждой дурной, Влада уж тянула водицу.

Не стерпел Чермный, пошел к ведунье, ухватил вервье, вытянул бадью и поставил на край колодезя:

– Здрава будь, – голос дрогнул нежностью.

Влада подалась от него на шаг, замерла и смотрела чудно: то ли испуганно, то ли робко. А потом и вовсе зарумянилась и глаза опустила:

– Здрав будь, Глеб, – поправила волосы, что упали на гладкие щеки, и замолкла.

– Ай, не рада мне? – сказал и себя обругал, знал ведь, что услышит не то, чего ждёт.

– Не знаю, что и сказать тебе, – замялась, еще на шаг отступила. – Знакомцу рада, а вот тому, кто мужатую целует насильно, нет.

– Надо же, запомнила, – выговаривал сердито, но радовался, как малец. – Что, сладко было? Так ты скажи, я наново целовать стану. Вижу, что косы расплела, ужель порвалась с мужем? – и замер, дышать перестал, дожидался ее слов.

Она промолчала, а миг спустя посмотрела прямо в глаза, тем и дала ответ молчаливый и неотрадный.

– Вон как… – едва не шипел. – Себя бережешь или мужа защищаешь? Он-то знает, что ты уклад не блюдешь?

– Глеб, ты зачем явился? – осердилась: глаза серые потемнели. – Выговаривать? Так напрасно. Косы мои не твоя печаль.

Хотел смолчать, знал, что надо уйти и никогда более не возвращаться, но не мог, не пересилил, да и зарок, данный себе самому, хотел держать крепко и твёрдо.

– Зачем явился, спрашиваешь? За делом, – врал, но не без умысла. – Скинь оберег, Влада.

– С чего бы? – ухватила рукой Светоч, зажала крепко в ладошке. – Боишься, так уходи. Не держу я тебя, Глеб.

– Скинь, иначе сам сорву, – подступал к Владке, а та пятилась до тех пор, пока не коснулась спиной колодезного бока.

– Глеб, ступай по-доброму. Нелепие творишь.

Хотел уж руки ей заломить, но разумел, что не простит гордячка.

– Сними его, Влада. Мыслишка у меня появилась, вот и хочу вызнать, прав я или нет. Да и тебе не без интереса. Скинь.

Она помолчала малое время, но послушалась: нитицу стянула с шеи и повесила Светоч на колодезное колесо. Глеб вмиг оказался рядом и обнял крепко. Положил широкую ладонь на шелковые волосы, прижал голову к груди.

Сил не прибыло, а вот отрады – стократ. Теплая Влада в его руках, макушка ее щеку греет, а сердце дурное Глебово выстукивает, песнь радостную поёт. Глеб уж сунулся целовать, да почуял крепкие кулаки, что ткнулись больно в грудь.

– Ах, ты… – толкала от себя, выговаривала. – Враль. Руки распускать?

– А и крепкие у тебя кулаки, волхва, – Глеб ухмыльнулся весело и отпустил ведуницу. – Чего сразу распускать? Знать хотел, прибудет ли сил, если тебя обниму без оберега твоего дурного.

– Прибыло? – от любопытства ругаться перестала, шагнула ближе и ответа ждала, как иное дитё пряник от батьки.

– Сил-то? Нет, не прибыло, но понравилось. Что? Чего злишься? – Чермный едва смех сдерживал. – Ладная ты, горячая. Чего ж не порадовать себя?

Влада брови высоко подняла, видно, изумлялась и слов сыскать не могла, но очнулась:

– Охальник. Зачем пришел? Чего тебе надо?

– Если расскажу чего надо, не откажешь? – и засмеялся да отрадно так, тепло, как и сам от себя не ждал.

Потом и вовсе изумился, когда вслед за ним и Владка захохотала:

– Бесстыдник ты, Глеб Чермный, – прихватила оберег и повесила на опояску. – Надо бы злиться на тебя, а не могу. Глеб, ты не ходи сюда, ни к чему. Мужатая я, – с теми словами взяла ведро и пошла к хоромам.

Глеб смотрел, как идет плавно, как рубаха льнет к телу тугому, как ступают мягко ножки в красных сапогах:

– Без тебя знаю, что мужатая. Слышишь, ведунья, дала бы травки, чтоб о тебе не думалось. Сотвори волшбу какую нето, чтоб от себя отворотить. Самому не весело топтаться опричь твоего дома, ждать, когда выйдешь. На кой леший понесло тебя в Новоград той же дорогой, что и меня? – пнул в сердцах пыль дорожную сапогом.

Влада обернулась и глянула, словно обожгла: во взгляде огонек мелькнул едва заметный:

– Краса моя глаза тебе застит, Глеб. Себя не мучай и меня не тревожь. Забудь и ступай с миром.

– Если б только краса, я бы и не лез. Тут иное, Влада… – подался к ней, но себя остановил. – Красивых много, а таких, как ты не видал. Не встречал, не довелось. Свет в тебе чудной, манкий. Неулыба ты, не говорливая, но чую, много в тебе всякого. С того и любопытство гложет, и тревога смутная, и отрада непонятная. Гордая ты, смотришь строго, а иной раз девчонка девчонкой. Все тебе интересно, глядишь, как дитё на свистульки расписные. Чуда ждешь или иного чего? Об одном жалею, что не сыскал тебя раньше Нежаты.

Она слушала молча, слов ответных не кидала, но румянцем цвела, что яблоня по весне. Тем волновала и к себе манила.

– Ступай, Влада, иначе наново сунусь и прощения просить не стану. Уразумела? Ступай, кому сказал, – гнать-то гнал, но и отпускать не хотел.

– Красиво говоришь, Глеб, – голову склонила к плечу. – А кто Беляну за себя звал, не ты? Болтун и враль.

– Вон как? Обиделась, что не тебя звал? – обрадовался чего-то. – Влада, ты стерегись, почую, что ворохнулась ко мне, умыкну.

Она и рассердилась, топнула ногой:

– Век ждать станешь и не дождешься, – повернулась и пошла.

Глеб удерживать не стал, почуял, что не время. Но улыбался шире некуда, и все потому, что видел и взор ее теплый, и румянец жаркий.

– Ладно, ведунья, еще посмотрим, – прошептал сам себе и пошагал от стогны, зная твёрдо, что с пути не свернет и умысел свой явью сделает.

Глава 16

– Что, разлучница, прячешься?

Ехидный голос Беляны напугал Владку едва не до крика! Дверь прихлопнула и прислонилась к ней спиной, будто прятала чего.

– Гляньте, – подступала рыжая, – женишка чужого уводит, бесстыдница. Глеб-то мне сулился, а ты сманиваешь.

Стояла Белянка – руки в бока – брови супила, а на губах уж и улыбка расцветала шутейная.

– Тьфу, напугала, – Владка принялась опояску поправлять. – Ты стережешь меня? Почто? Божетех звал?

– А чего стеречь-то? Ты вон и не прячешься. Прямо у колодезя с чужим милуешься. Ой, Владка, гляди, умыкнет тебя Волк Лютый, уволочет в свое логово, – потешалась рыжуха. – А ты, вижу, и не противишься. Да говори ты, чего он приходил?

– Будет тебе, – двинулась по сеням. – Приходил за делом.

– Вона как, – хохотала Белянка, шла за Владкой. – А чего, хорошее дело. Я бы тоже сходила за таким-то. Почеломкаться, да пообжиматься. Глеб – видный, богатый. А что изверг, так может, и к лучшему. Станешь большухой в дому и никто тебе не указ. Ни мамки, ни бабки.

– Беляна, не целовала я его, и он не целовал, – Владка отворачивалась от подруги, прятала румянец. – Я ему отлуп дала, велела не ходить более.

Ведунья на лавку уселась, принялась бестолково перебирать обереги на опояске, потом и вовсе потянулась косу править, позабыв, что не плела.

– Ну-у-у-у, так уж и отлуп? А чего ж подглядывала за ним в щелку? Никак, ждала, чтоб ушел поскорее? А щеки-то краснеют от злобы, а глаза-то блестят от обиды, – потешалась рыжая, веселилась, подначивала.

Владка не стерпела, вскочила с лавки и грозно глянула, бровь изогнула, а потом не сдержалась и прыснула, да весело, легко, будто птичка защебетала. Белянка вторила ей громким хохотом. А с того в малой гридне просветлело, будто прошелся по хоромцам ветерок свежий.

– Ой, уморила, – Белянка утерла слезы рукавом. – Да будет тебе серчать-то. Я и сама баба, разумею, что без ласки тоскливо. Тут к кому угодно прислонишься, чтоб пригрел, да понежил. Владка, Макошью клянусь, никому не скажу, – и снова в смех ударилась.

– Ну тебя, глупая, – Влада улыбалась широко, удивляясь отраде легкой и светлой. – Не нужен он мне, мужатая я. Только вот…

– Что? – рыжуха подобралась поближе, в глаза заглядывала. – Что вот-то?

– Говорил он чудно, – Влада будто сама с собой беседу вела. – Глаза огнем горят, а речи жаркие и от сердца. Поверила ему. Сама дивлюсь. Я и поверила… Когда такое было-то, Белянка?

– А чего ж не поверить, коли хочется? – вздохнула рыжая, провела руками по груди, по животу, изогнулась кошкой. – Вот ведь знаешь наперед, на что парень сманивает, а все равно ухи подставляешь, чтоб напихал туда слов отрадных. Все бабьи беды через их окаянный язык. Владка, раньше думала, что везучая ты. И краса при тебе, и дар. А теперь гляжу, нелегкое это бремя. Вот прилипнет такой Волк Лютый, и как отмахаться? Ни коромыслом его отходить, ни увещевать. Сильный дюже, гордый, да и власти под завязочку. Как такому перечить? Тут только два пути – убежать иль полюбить.

Владка и замерла. Вмиг припомнила слова Божетеха, что застряла она, невезучая, меж любви и власти. И с того все беды и горести.

– Белянушка, на любую власть другая найдется. Посильнее да позубастее.

– Употеешь искамши. Много ты нашла, когда по мужу слезы лила две зимы? Что смотришь? Не ты ли тут рыдала, говорила, что дышать не можешь? В Новоград потащилась, не убоялась одна по лесу да Волку в пасть. Нет управы на любовь, подруженька. С того и страшно. Полюбит тебя вот такой Чермный, из-под земли достанет, к себе опояской привяжет, но не упустит. Я теперь только и поняла, что краса твоя – наказание, а не отрада.

– Чего ж сразу краса? – задумалась ведунья и крепенько. – Глеб иное говорил…

– Что? – рыжуха глаза пучила, любопытничала.

– Ничего, – опомнилась Влада, умолкла.

Белянка еще долгонько выпытывала, но так ничего и не узнала, а потому и осердилась, и принялась ворчать. Ничего не добившись, выскочила в сени, да как назло, напоролась на Божетеха. Тот не смолчал, подначил, а Белянка ответила. И такое началось, что Владка от смеха едва живот не надорвала.

Потом уж заботы навалились: дом прибрать, себя обиходить. Руки заняла делами, а думкам волю дала. А те, заполошные, метались – не ухватишь. Влада долго беседу вела сама с собой. Все рядила, что ж сильнее – власть иль любовь. Разумела только то, что обе невечные: одну утратить легче лёгкого, а другая сама кончается через время. А как поняла, так и заплакала, заскулила, что щеня неразумный. О Нежате горевала, скучала по мужу, цеплялась за любовь свою, отпускать не хотела.

К закату Божетех явился в гридню, велел идти к травнице, дал в провожатые Исаака и наказал дотемна вернуться. Пришлось пойти. А как иначе? Хозяину в его же дому не отказывают.

По ясным сумеркам, да после легкого дождичка дышалось легко. Душисто на улице: черемуха белела, дурман свой по ветру пускала, а промеж того и яблони зарозовели цветками, пообещали к осени богатый урожай. Вокруг народ занятный, только примечай! Вон девка прошла нарядная-красивая: сапожки новехонькие, рубашонка беленькая, а очелье широкое золотом шито. А вон баба – поперек себя шире – с ней рядом муж-веточка. Смешно же! Красота, отрада и легкость, каких Владка давненько не чуяла, обняли, укутали и согрели. Наверно потому и принялась ведунья говорить с Исааком, хоть и знала, что он ни словечка не понимает:

– Хорошо-то как, Исаак. Весна поздняя, с того и желанная, – шла неторопко, трогала рукой черемуховые ветки, будто ласкала. – Любопытно мне как ты в Новоград попал. Жаль, не расспросишь, не вызнаешь,

– Водой, – ответил ровно, но с чудным выговором, а Владка удивилась, помня, что парнишка говорит лишь по-латинянски.

– Ты разумеешь меня? – остановилась, глядя на черноглазого.

– Понимаю, – кивнул и улыбнулся белозубо. – Хозяину не говори.

– Вон как, – улыбнулась в ответ. – А чего ж не говорить?

– Много разговаривать будет. Один жил, так сам с собой болтал. А я не люблю пустословия.

– А зачем мне открылся, Исаак?

– Красивая, незлая, здоровая.

Владка застыла, почуяла силу, что тонкой паутинкой вилась над Исааком. Удивилась тому, что раньше не заметила, но разумела, что из-за Божетеха: мощь его весь дом заполонила.

– Откуда знаешь, что здоровая?

– Вижу, – сказал и пошел себе.

Пришлось догонять чудного парня:

– Как видишь? – за рукав ухватила. – Как видишь, говори? Я сама чуть ведаю, болезным помогаю. Ты умеешь?

Тот головой покачал, а потом уж ответил:

– Лечить не могу. Отец науку не успел передать, ладью нашу северяне взяли. Его убили, а меня продали.

– А отец кто? – Владка паренька пожалела, потянулась погладить рукой по волосам.

Тот увернулся, но не умолк:

– Медикус⁶⁵.

– Это кто? – любопытство толкнуло Владку к парнишке.

– Знахарь, по-вашему. В моем граде учат медикусов. Про болезни пишут либеры⁶⁶.

– А что это?

Парень замялся, а потом принялся руками размахивать, показывать:

– Это много слоеной берёсты и вся между собой связана. А там все и написано. Ну, нацарапано. Поняла?

Владка удивлялась, но слушала и не перебивала. Все по привычке давешней – любое знание впрок.

– Исаак, вижу, что непростой ты. А еще что-то умеешь? Чуешь?

Черноглазый отвернулся, потоптался, но не смолчал:

– Смерть вижу. Кто должен умереть, у того лицо меняется. Вот… – принялся показывать, но не смог. – Вижу и все. Как будто на лоб, на щеки, на глаза туман наплывает и все меняет. И смердит она сильно. Издалека ее узнаю.

– Ах, ты… – Владка брови изогнула печально. – Птаха Мораны⁶⁷.

Исаак вздрогнул, и пошел поскорее, а уж в конце тихой улицы, остановился и указал на домок:

– Тут травница живет, – прислушался, пригляделся, едва носом не зашевелил, как собака, которая учуяла кус мяса. – И скоро в доме будет смерть.

– Так идем, упредим хозяев! – Владка шагнула на подворье, потянула за собой черноглазого.

Ступили на крыльцо, дверь тяжелую отворили, а навстречу из сеней кинулась баба – заплаканная, растрепанная. Голосила громко, слезы по щекам размазывала:

– Кончается, кончается доченька моя! Разродиться не может, мается голубка. И мужа-то нет рядом, чтоб требу положить, дитя уберечь не рожденное. Пойдите, кликните знахарку Куделиху!

Исаак кивнул и бросился вон, а Владка обняла бабу, успокаивать принялась:

– Что ты, что ты… – гладила по голове. – Идем-ка к ней, глянем. Ты не опасайся меня. Влада я, ведунья из Загорянки. В Новоград пришла к волхву за наукой. У него и поселилась. Пустишь к дочке, нет ли?

Знала Владка, что о таком не спрашивают и к родам чужаков не допускают⁶⁸. Да, видно, совсем край пришел, а потому баба и поманила ведуницу за собой, повела в баньку малую, что стояла на краю подворья, пряталась под высоким кленом.

Глава 17

– Пёсий ты нос, – ругался сивоусый дядька Вадим, – чего затеял? Головы хочешь лишиться? И меня, старого, вслед за собой в омут тянешь. Глебка, раздумай стократ, прежде чем идти к Нежате. Ты хитрый, но ведь и он не лыком шит. Уговоришься с ним, поможешь, а он тебя потом… – и по глотке себя пальцем царапнул.

– Знаю, дядька, все знаю, – Глеб поднялся с лавки, притопнул богатым сапогом и взялся на корзно, что бросил давеча на лавку. – Не тревожься, не лайся. Коли по моему выйдет, так все получат то, чего хотят. И я, и ты, и Скор. Ты ж сам понимаешь, что через зиму-другую туго нам станет.

Вадим вздохнул, двинулся к племяннику и стукнул крепким кулаком по его груди:

– Чего ж не понять, понимаю… – покивал сивоусый. – Стерегись, Глебка, язык свой укороти при нем и норов спрячь. Кому хочешь требу клади, но ярость сдержи. Всего Нежате не выкладывай, пущай думает, что дурень ты. Пустоголовых, чай, не опасаются. Про ладейников наших умолчи, скажи, что вои в Окунях все, что есть. Ступай, помоги тебе Перун Златоусый.

Глеб кивнул и пошел вон из гридни. Подворье миновал скорым шагом, а на улице застыл столбом. Пригладил бороду, по сторонам посмотрел, да и пустился к волховскому дому. Знал, зачем идет, но уж не ругал себя дурнем, приняв любовь свою скороспелую и радуясь ей. Шел, улыбался, а у малой стогны почуял – нет Владки в дому. Как разумел – не понятно. Может, нашептал кто из богов?

Грусти не дал взрасти: сжал кулаки, хрустнул пальцами и опомнился.

– Вот ведь окаянная… – повернулся и пошагал через проулок. – Куда понесло тебя, Влада? В дому дел нет?

Шел, ворчал, сквернословил, но злобу кидал не ей, не ведунье чудной, всего лишь отгонял печаль. Встречи ждал. Взгляда ее теплого и щек румяных, а ничего из того и не получил.

Продрался Глеб сквозь заросли в проулке, проходя мимо баньки небольшой, услыхал крик бабий. Разумел, что дитя на свет просится. Мимоходом кинул требу Перуну, чтоб чадо новоявленное защитил от нежити, очистил пламенем своим. Хотел уж было завернуть на улицу, но увидал Владу. Та выскочила из бани, бросилась к заборцу невысокому и зашептала:

– Макошь Светлая, защити дитя, помоги в явь выйти. Матерь его обереги, спаси. Я б сама, да сил нет… – смотрела в небо, будто ответа ждала, – Лада, матушка, не оставь в недоле, кинь хоть крупинку дара. Помрёт ведь…

Глеб застыл, глядя на ведунью, на волосы пшеничные, на щеки бледные. Смотрел неотрывно, как текут слёзы из глаз жемчужных, и дышать забывал. Залюбовался, да так бы и стоял, если бы не баба, что вышла вслед за Владой и не завыла тихо так, безотрадно:

– Дочушка моя, голубушка, да как же…. Макошь помоги, оставь мне дитя единственное, – сползла по шершавой стене бани и уселась в лопухи пыльные.

Владка качнулась и пошла от забора к улочке будто слепица. А вслед ей нёсся надрывный крик рожавшей – безнадежный, тяжкий и муторный.

Глеб думать долго не стал, рванулся к ведунье, встал на пути:

– Влада… – и замолк.

Она увидала его, малый миг смотрела, будто не разумея, кто перед ней, а уж потом кинулась навстречу:

– Глебушка, – и тянет руки.

Чермный с места не двинулся, смотрел жадно в глаза сияющие, чуял ладони теплые, что коснулись его плеч нежно. Едва на ногах устоял, когда прижалась к его груди. А уж потом и сам обнял ведунью окаянную, обхватил ручищами. Стоял как хмельной, принимая силу Владину, и своей делился щедро. Не сдержался, прильнул губами к гладкому челу, приласкал ведуничку.

Она стояла, прикрыв глаза, улыбалась светло, а уж потом затрепыхалась в его руках, как пташка малая:

– Благо тебе, Глеб, – хотела уж метнуться от него, а он не пустил.

– Постой, Влада, погоди, – и тянет к себе.

– Пусти, ведь время уходит, пусти, – оттолкнула и побежала к бане, там уж обернулась и поклонилась поясно, а Глебу лишь осталось смотреть, как дверь закрылась за ней.

С кустов облетал цвет черемуховый, заметал снегом хмельным, душистым. И думки Чермного кружились цветками опадающими, хороводили. Знал Глеб, что не ему обрадовалась ведунья, а силе его, какую вытягивал оберег дурной. Но в своих руках держал горячее и теплое, своими устами целовал податливую Владу, потому и счастлив был. Лишиться такой отрады не хотел никак, а промеж того желал, чтобы и она, чудная ведунья из Загорянки, думала только о нём и ни о ком более.

Провздыхался, тряхнул головой, да и двинулся своим путём. Несло Глеба опричь богатых хором прямиком к подворью Нежаты Скора: тот вечор весть прислал, на разговор ждал. Шёл Чермный собирался с думками, унимал ревность яростную и сдюжил. Знал Волк Лютый, что многое та беседа решит, многому даст начало, а многому положит конец.

На широком крыльце богатой хоромины его уж поджидали: Нежата стоял прямехонько, держался за опояску богатейшую и глаз не опускал: во взоре и раздумье, и сторожкость.

– Здрав будь, Скор, – Глеб остановился поодаль от приступок, не желая смотреть снизу-вверх на княжьего брата.

– И ты будь здрав, Чермный. Долго идешь, – попенял.

– Долго зовешь, – и Глеб в долгу не остался.

Постояли малое время, пободались взорами, унялись уж тогда, когда на крыльцо вышла молодка на сносях:

– Батюшка Род, вот так диво… – охнула, прижала ладони к щекам. – Будто братья…

– В терем ступай, Любава, – Нежата бровь изогнул, прогнал жёнку любопытную и обернулся к гостю: – Пойдем, Глеб, не стоять же тут до конца дней.

А Глеб-то что? Не отказался. Через богатые сени шли важно, степенно, только вот думки у Чермного вовсе не урядные; все хотел треснуть мужа Владкиного по макушке, да позвать на бой мечный. И ведь понимал, что нелепие, но ярость не отпускала, схоронилась глубоко и оттуда поскуливала, как волчонок голодный.

– Садись, Чермный, в ногах правды нет, – Нежата указал Глебу на скамью широкую. – Здоров ли?

Глеб сел, плечи расправил и уготовился к пустословию. А как иначе? Разговор-то не из простых, а стало быть, юлить придется.

– Здоров, Скор, сам видишь. На своих двоих пришёл, руки целы, голова на шее, – ухмыльнулся. – Ты, вижу, тоже в силах.

Нежата уселся напротив, приосанился и смотрел, прищурившись:

– В силах, Глеб. Да и ты не бессильный. Слыхал я, что ватага у тебя крепкая, а сам ты в ратном деле славы стяжал. Только вот не по уряду ватагу свою держать. Сам знаешь, вече давно порешило воев только под князем водить, – и ответа ждал.

– Кому и дружина ватага.

– Ты об чем, не пойму я, – Нежата брови высоко возвёл, вроде как удивлялся.

– Так я тебе расскажу, Скор, – Глеб подался к нему, но головы не склонил, смотрел прямо в глаза. – Дружина – войско княжье, их дело оборонять и ворога наказывать. А ватажники кто? Сборище пёстрое, и промысел всяким бывает. Кто пугает, кто ворует, кто режет. Бывает, что и всё разом.

– Вон как, – Нежата пригладил косицу долгую на макушке. – Стало быть, этим и промышляет изверг Чермный? Ворует, да режет?

– Ты за руку меня не ловил, Скор. Войско свое не я ватагой назвал, а ты. Спросил бы меня допрежде, я бы обсказал. Да и не обо мне речь, Нежата.

– А об ком же? – Скор голову к плечу склонил, смотрел с интересом.

– А об том, кто пришел вырезать Усадскую весь.

– Так народ говорит, что ты и вырезал.

– А какой народ? В Усадах живых не осталось, – Глеб посуровел, брови свел к переносью. – Ты получше меня знаешь, что теперь всякий крепкий род своим войском разживается. Боятся, что лихие придут резать. Много воев под разными родами – много бед. Гляди, Нежата, полыхнёт по новоградским землям. Сосед на соседа пойдет, земли стяжать, силой меряться. За ними и ладожане встанут, и Плесков. Кровью все зальют и ничего от княжества не останется.

Скор молчал, гладил косицу долгую, раздумывал, а малое время спустя, молвил:

– А ты чего о Новограде печешься? На то князь есть с дружиной. Оборонят.

Глеб отвечать не стал, полез за опояску, вынул оттуда бляху княжьего дружинника и бросил на стол. Нежата взял медяшку, покрутил в пальцах:

– И что с того?

– А в Усадской веси взял с посечённого воя. Еще с десятка два у моих ратных на руках – в бою взяли. Вои князя задолго до меня Усады пришли грабить, правда, добришко растеряли, да и головы тоже не сберегли. С собой на Калинов мост прихватили людишек немало.

– С чего я тебе верить должен? Извергу без роду, без дома? – Нежата поднялся и смотрел грозно. – Слова твоего никто не послушает, род тебя плечами не подопрёт. Один ты, а супротив тебя все новоградское княжество.

– А кто тебе сказал, что я пришел словами кидаться? – Глеб и сам поднялся, встал напротив Нежаты и жёг взглядом злым. – Я князя в Усадах не видал, а вои его там были и резали. Тут размыслить надо, кто над кем голова. Если дружина князю не подвластна, то лихо. А если по его указу – еще горше.

– Ты зачем пришел? Чего хочешь?

– Правды жду не для себя, для рода Чермных. Пусть все узнают, что они смерти не сеют. Уйми брата и дружину его, инако в крови утопнем, править будет некем. Разумеешь?

– Как смеешь такое о князе? – прошипел Нежата, кулаки сжал.

– Сегодня князь, а завтра ватажник, – сказал Глеб тихо. – Вече князя сажает, не ты, Скор. Ай, забыл?

Знал наверно, что сей миг судьба его решается, а промеж того и иное дело – важное сердечное.

– Вот вече и решит. Не твоего ума дело, Глеб.

– И то верно, не моего, – Чермный бороду пригладил. – Вече решит, кого сажать, а князь Завид решит, куда дружину свою вести. Отсюда или сюда. Да ты не пугайся, вече его шапками закидает, они супротив мечей дюже хороши.

Видел Глеб, как Нежата упирается, не дает ярости свой через край плеснуть: пересилил, да и заговорил уж тихо:

– Тебе какой интерес?

– А такой, какой и тебе, – Чермный и сам кулаки разжал, подошел ближе. – Слыхал, что новоградцам ты люб, род твой крепок, а сам ты мудр. Вече тебя кричать станет. Что, упрёшься? Не сядешь, коли выкрикнут? Да тебя извергнут за такое, родичи не простят. Сядешь, а вот дальше что? Завида ты знаешь получше меня, разумеешь, что братец твой дружину не отдаст, а то и сам пойдет стяжать отнятый стол.

– Ты чего сказать-то мне хочешь, Глеб? – подался ближе, во взоре интерес жгучий.

– Тебе войско нужно, а у меня есть.

– А тебе какой в том прок?

– Войско кормить надо, доспех справлять. Откуда деньги набраться? На большой дороге промышлять? А вот если станет ватага моя дружиной новоградской, так и не пойдет на татьбу.* Вои мне верны, с моих рук кормятся, обучены бою. И мне, извергу, место своё надо искать. Стезю татя принимать не желаю, так послужу за правду, за людей. Крови не дам пролиться, резать не позволю, обороню.

– И что, мне поклонишься, коли князем стану? – удивился Скор.

– Не тебе, а вече и людям. Ты уговоры твори, а я уж ратным делом займусь. Оно привычнее. Ай, не так? – чуял Глеб, что Нежата вздохнул легче.

– Дружину князь водит, так испокон веков было, – торговался.

– Так пойди и забери воев у Завида. Что, боишься пуп надорвать? – ухмыльнулся Чермный, но не злобливо, а с дружеским посулом.

– Не лайся, – да и Скор не серчал, улыбался. – А ежели не крикнут меня, тогда как?

– А башка тебе на что? Жрать в нее и взвар хлебать? Времени не трать, уговаривайся с посадскими, сули блага. Ты ж разумный, Нежата, извернешься. Долг твой людей сберечь и земли новоградские.

– Расщебетался, – Скор хохотнул, пригладил наново косицу. – Глеб, ты ведь сам разумеешь, что резне быть. Завид своего запросто так не отдаст, да и дружина его привыкла к вольнице. Не боязно?

– Боязно, Нежата, это когда идешь по веси, а по дорогам младенцы безголовые лежат, в крови да в дерьме. Девки молодые по колам развешены, нагие и изувеченные. Старики на вервье вздёрнуты по деревам. Еще рассказать? – Глеб чудом ярость сдержал. – Ты, поди, братовы делишки и без меня знаешь. Скоры же и прикрывали его, меня волком делали, ай не так?

Нежата молчал, только кулаки сжимал крепенько, едва не до хруста. А уж потом молвил тихо:

– Стало быть, мне без тебя никак, а тебе без меня. Думать стану, с родичами совет держать. Завид брат мне. Уговариваться с ним буду, не хочу ни крови, ни смертей напрасных. Завтра приходи ввечеру, договорим. И вот еще, Глебка, если обмануть явился, так знай, упрусь, последнего лишусь, но тебе помщу, – подумал миг и спросил: – А чего ж сам не стол не метишь?

– Я? Вот насмешил, Скор. Лютый Волк – князь новоградский? Без рода, без дома и с дурной славой?

– Верно. Князем тебя не приветят, а вот воеводе Чермному обрадуются. Сам Волк оборонять станет, – Нежата хмыкнул. – Вон ты какой…

– Какой такой?

– Не дурень. Ступай, Глеб, и так уж сколь говорим. Слухи пойдут, а ни тебе, ни мне того не надо.

Глеб кивнул, оправил корзно и двинулся к двери, а на пороге обернулся и высказал то, ради чего и задумал всё:

– Про слухи верно мыслишь, Скор. Жену твою Владу вез в Новоград. Ведунья она, сама сказала, да и я приметил. Если я приметил, так и другие увидят. А увидят, не смолчат. Тогда плакал стол твой княжий, а вместе с ним и я. Видал ее сегодня, знахарствует, родам помогает. Наряд на ней девичий. Верно о тебе говорят, мудрый ты. Порвался загодя, – умолк, ждал ответа, а, не дождавшись, спросил: – Иль стережетесь? Ты, Нежата, сразу мне скажи, чтоб я напрасно не трепыхался. Коли не порвался – порвись. Инако можешь об уговоре забыть.

– Не твоего ума дело, – насупился Скор, посуровел. – Тебе что до моей жены?

– Мне-то ничего, а вот вече отворотится, – оправил пояс. – Думай, Скор, думай, – и пошел вон.

На подворье уж понял, как нелегко разговор дался. Спина под корзно мокрая, будто кули тяжелые таскал. Вздохнул Глеб и прошептал сам себе:

– Деваться тебе некуда. Нежата. Порвешься. Владу отпустишь. А упрёшься, так умыкну ее, и ищи ветра в поле.

Глава 18

– Владушка, голубка, храни тебя светлые боги, – плакала травница, кланялась низко. – Проси, чего хочешь, все отдам.

– Тётенька, ну что ты, – Влада обняла бабу. – Ты дочке-то скажи, пусть дитя к груди не подносит. Травы запарь, что я тебе говорила, и давай ей дён пять, а лучше дольше. Приду на днях и гляну на нее. Есть, кому дитя вскормить?

– Найду, найду, голубка. Четвертого дня у сестры моей невестка разродилась, авось не откажет, – травница утерла слезы рукавом. – Божетеху поклонись. Благо ему – такую ведунью приветил. Куделиха и та доброе слово тебе бросила, а она на похвалу скупая.

– Спаси бо, – Влада улыбнулась ясно. – Пойду я, уж сколь не была в дому. Береги дочку и внука.

И шагнула с порога, поманила за собой Исаака, что дожидался на приступке. Шла тяжко, а в голове ясно и светло. Не заметила, как тучи набежали на небо синее. Очнулась, когда капли застучали по крышам.

– Влада, бежим, – Исаак ухватил за рукав. – Дожди тут студеные.

– Бежим, – и припустилась.

Бежалось легко, весело. Радость такая детячья, хоть кричи и смейся в голос!

– Влада! – Исаак и сам улыбался. – Как ты смогла? Не пойму я. Смерть у изголовья стояла, а потом ушла. Медикусы так не могут. Ты волхва? Как хозяин?

– Не спрашивай, не ведаю, – Владка первой вскочила на порог хоромины, дверь распахнула. – Ступай, позови Беляну. В баньку бы. Два дня уж рубахи не снимала. Иди, милый, иди. Не стой столбом, озябнешь.

Исаак ушел, а Влада прошла в ложницу, скинула сапожки и застыла.

– Лада-матушка, благо тебе за силу и милость. Дитя уберегла и матерь, – поклонилась, а потом села на лавку.

Усталость гнула, руки-ноги неподъемными делала, а на сердце отрада. С того и улыбка на губах, и счастье в глазах. Посидела Владка малое время, да и не сдюжила: повалилась на скамью в чем была и не слыхала уж, как в ложницу вошла рыжая, укрыла теплой шкурой.

Снилась Владе бабка добрая: по волосам гладила, улыбалась ласково. Нежату видела в рощице Загорянской. Потом в сон и Глеба занесло. Улыбался, зубами белыми похвалялся. Брови гнул насмешливо и говорил сладко, да так, что Владка вздыхала и робела. Сон-то отрадный, да жаль, что короткий.

– Чего расколыхалась, рыжуха крикливая?! – Голос Божтеха разбудил ведуницу.

– Я колыхаюсь?! На пузо свое глянь! Ни дать, ни взять опара трясучая! – Белянка сердилась, покрикивала.

– Бесстыжая! Хозяина в его же дому хаять?! Вот я тебе! Куда, а ну стой! Ухи откручу!

И топот по сеням, скрип дверной и ругань уж с подворья, да такая, что старый пес забрехал! Пришлось Владе окошко отворить, чтоб унять крикунов:

– Белянушка, уймись, ведь приветил нас Божетех, не оставил на улице, – увещевала. – Дяденька, не сердись ты на нее, хорошая она, сердечная!

Божетех выпустил из рук пушистую рыжую косу Беляны, руки обтер о долгую рубаху. А рыжуха фыркнула и отвернулась горделиво, еще и руки сложила на груди, мол, охота была привечать пузатого.

– Молодец, Влада. Одолела смерть, – волхв уж улыбался. – Пока спала, тут бабы гуртом валили, тебя к себе зазывать. Знахарки всем надобны. Слухи-то, как волна на Мологе, пошли – не удержишь. Теперь ходи по граду без опаски, всяк тебе поклонится, – обернулся к Беляне: – А ты ступай ко мне в ложницу, возьми деньгу золотую и купи себе нарядов. Заработала. Варишь вкусно, угощаешь на славу. Чего лупишься, бесстыжая? Все я тебе нехорош!

– Батюшки, золотую? – рыжая брови высоко подняла, удивляясь. – Не врешь? Мне?

– А то кому? – хохотнул Божетех. – Иди уж, пучеглазая, а то передумаю.

– Какая? – Белянка наново осердилась. – Язык у тебя, что гадюка ядовитая.

– Ништо, отлаешься, – волхв потянулся к Беляне, пригладил ласково макушку рыжую. – Ступай и Владу с собой возьми. Сколь дён в Новограде, а все в дому, как на привязи. Кыш! – и пошел вперевалочку к колодезю.

– Вон, видала? Ворожить попёрся. Сейчас плюнет в воду, и наговор сотворит, – ворчала рыжая, но уж без злости. – А ты чего встала нечесаная-немытая? Исаак уж баню истопил. Сходи быстро, да идем гулять. На торжище пирогов накупим.

И ведь пошли. Помылись, нарядились и выскочили с хохотом за порог. Божетех добавил веселья, крикнул вослед:

– Курёхи! Поглядывайте там, сторожитесь! Умыкнут, искать не буду!

Белянка показала ему язык и потянула Владку бежать. Неслись опричь богатых домов, задыхались от радости молодой. Будто крылья взрастили за спиной. Парни, глядя на двух пригожих девушек, свистели, что соловьи, сманивали на берег Волхова – песни петь, свистульки слушать. Белянка счастливо отругивалась, а Владка улыбалась.

– Давно надо было тебе в Новоград, подруженька. Глянь-ка, сияешь. В Загорянке тебя такой и не видала. Вон зубы-то белые, щеки-то румяные. Айда на торг! – рыжая бежала, едва не подпрыгивала.

На торжище шумно да людно. С насад крики и хохот, а в торговых рядах – брань и звон монетный. Зазывалы кричат, заманивают товар свой брать. Парни-купцы улыбаются, посвистывают, сулят за поцелуй горячий даром отдать.

– Владка, пойдем вон туда, – тянула к ткачам. – Ступай, торгуй для меня кус льна белого.

– Чего ж я? – удивлялась ведуница.

– А кто? Ты пойди, улыбнись, взглядом подари. А там уж тебе не откажут, деньгу-другую скинут. Чего смотришь, жалко тебе для подруги? Вот стану купчихой, тебя на торг отправлю. У такой павы все возьмут, на цену по поглядят, – хохотала рыжая.

– Я не умею, Белянушка, проторгуюсь тебе в убыток, – упиралась Влада, шутейничала.

Однако пошла торговать льна. И ведь правой вышла рыхужа: молодой парень, завидев красавицу, залился соловьем да и отдал за бесценок. С того Балянка и вовсе разума лишилась, отправила Владку к сапожнику: приглянулась ей красная блескучая обувка.

– Иди, не стой. Чего ж красе такой пропадать? А так хоть деньгу сбережем. Иди, кому сказала, – и толкала кулаком в спину.

Владка и шла, а все потому, что весело. Так и наторговались, насмеялись, собрали купленное в узелок и потекли пирогами разжиться. В ряду-то одни бабы, а потому Белянка сама языком мела, что веником. Сцепилась и своего не упустила, сторговала знатно. Тем и себя удоволила, и подругу не обидела. Шли средь рядов с бусами, хотели уж к Волохову спуститься и там, на бережку продохнуть от суеты и пирогом закусить.

– На ловца и зверь, – рыжая ткнула Владку в бок. – Чермный явился. Глянь, смотрит-то, едва искрами не сыпет. Ох, погибель твоя пришла, подруга. Этот не упустит, не муженёк твой квёлый.

Владе вмиг горячо стало. Щеки румянцем окрасились, глаза заблестели. И не понятно с чего? То ли от радости, то ли от страха. Не сдержалась и посмотрела туда, куда указывала подруга.

Глеб стоял, привалившись плечом к столбу, куда навесил торговец бусы разноцветные. Владка и дышать перестала, когда разумела – глаза Чермного блестели не хуже камней самоцветных. Смотрел только на нее, Владу, и никого опричь не замечал. Будто дышал ею, о ней радовался, а промеж того и сердился.

Взора огневого не снесла, отвернулась поскорее и голову опустила. Знала, что подойдет, вот только не ждала, что разговор заведет не с ней, а с подругой:

– Здрава будь, Беляна. Давно не виделись, забыл уж, какие глаза у тебя, – вытянул из-за пояса связку бус в три ряда и протянул рыжей. – Прими, не откажи Волку.

Белянка, чуть заробевшая, ресницами хлопала долго, а потом опамятовала:

– Ой, благо тебе, женишок. Приму, как не принять. От такого молодца все отрадно, – потянулась к бусам и цапнула, будто собака кость ухватила. – Не из жадности беру, а по сердцу. Когда ж дядьку твоего ждать? Обещался же обряд справить.

– А и ты обещалась терпеть, когда кусаться стану, – Глеб шутковал, а Владке не до смеха.

Такая злость взяла, хоть кричи! Едва сдержала себя и собралась было уйти, а Чермный не пустил:

– Куда ж ты, ведунья? Стой, порукой будешь. Вот стерпит Беляна укус мой, так зарок дам – обряд справлю. А ты, рыжая, вставай ровно и шею подставляй. Если насмерть загрызу, не взыщи, уж больно ты манкая. Округлилась, зарумянилась.

– У тебя таких манких на каждом подворье, – смеялась Белянка. – Водишь, небось, к колодезю и там кусаешь. Бусы возьму, и обратно не проси. Пойду вон, орехов сторгую. Приходи, коли надумаешь обряд править.

И пошла себе! Влада дернулась за ней, да почуяла, что Чермный за спиной встал.

– Постой, Влада, – голос Глеба дрогнул. – Все поймать тебя не могу.

– Сказала же, не лови, – говорила, зная, что уйти надо, но не ворохнулась, шага малого не сделала.

Глеб склонился, опалил жарким дыханием щеку:

– Сказать, сказала, а как не ловить – не ответила. Вижу тебя, и в глазах темнеет. Зло берет, что на меня не глядишь.

Дрогнуло сердчишко от речей горячих, голова кругом пошла, жар по крови побежал огневой. Влада задышала часто, слова принялась искать, а с языка само и соскочило:

– Так сам на меня не смотришь. Бусы другой даришь, обряд сулишь, – сказала и умолкла, только щеки румянцем рдели.

– Обиделась? – шептал, чуть не прижимаясь губами к горячему Владкиному виску. – Для того и бусы ей дарил, чтоб разумела, что дорог я тебе. Сама не ведаешь пока, но чуешь. Что, не так? Видел я, как ты смотрела, едва не спалила меня.

– Вон ты какой? – не сдержалась, обернулась к Чермному и посмотрела прямо в глаза. – Изгаляешься? Шуткуешь и себе выгоды ищешь?

– Такой, Влада. О себе никогда не врал, котом мягколапым не прикидывался. Дорога ты мне, веришь? – взор нежный, слова горячие.

– Глеб… – оробела Влада совсем. – Глебушка, не ходи за мной. Верю, что дорога, но ответить нечем. Оглянись вокруг, сколь девок пригожих. Почто мужатой проходу не даешь?

Чермный промолчал, только взглядом ласкал, да жарко, сладко. Молчала и Влада. Так и стояли посреди торжища, будто прилипли смолой друг к другу.

– Так и буду ходить, пока моей не назовешься. Ты знай о том, Влада Ско… – запнулся. – Влада из Загорянки. Вижу, что не противен тебе, а стало быть, хлестаться за тебя стану.

Ведунья и вовсе потерялась, но сдюжила, глянула строго:

– Хочешь отворот? Вмиг меня позабудешь, – глаза прищурила, ответа ждала.

А Чермный удивил: подался от Влады на шаг, а потом, подумавши, и вовсе отошел подальше.

– Не хочу, – улыбнулся широко, едва не ослепил. – Второго дня еще б подумал, а нынче – откажусь. Жить отрадно стало. Все через тебя, Влада. Я ж не дурень радости себя лишать.

Ведь не хотела улыбаться в ответ, а себя не пересилила. Засмеялась да так, что навеси звякнули:

– Что, боишься меня?

– Еще как, – ручищи поднял, мол, не подходи, окаянная. – Ты уж не смейся больше, ведуничка, а то от радости коленки у меня подогнутся, упаду и не встану. Ты плакать примешься, а я не хочу тебя печалить.

– Не стану плакать, – Влада головой покачала.

– Станешь. И плакать, и печалиться, – смеялся довольно. – Влада, приходи сумерками к Волхову. В роще у Божетехова дома стану ждать тебя.

– Охальник, – задохнулась от такой-то наглости. – Не приду, не жди.

– Ждать буду, – стукнул себя кулаком по груди. – Только оберег свой дома оставь.

Владка голову подняла высоко, взглянула гордо:

– Глеб, не приду. И говорить с тобой более не стану. Все на том.

Отвернулась и пошла туда, где вдалеке виднелась рыжая макушка Беляны. Шагала и чуяла горячий взгляд Чермного, едва сдержала себя, чтобы не обернуться и не заглянуть в темные блескучие глаза Лютого Волка.

– Ой, ты… – подскочила любопытная рыжуха, потянула за собой с торжища. – Взглядом жгёт, шею извернул, как смотрит. Владка, присушила Волка, ой, присушила. Да и сама вон жаром пышешь.

– Почудилось тебе, – врала ведунья. – Ни жара, ни ответа. Идем нето, Божетех браниться будет.

– Чего говорил-то? Чего сулил? Звал куда? – Беляна спрашивала без устали. – Ну чего молчишь?

Владка крепилась и молчала, и так до самого града, почитай до улицы, что вела к княжьим хоромам. Там уж рыжая вовсе кричать стала, требовать ответа:

– Ты подруга мне или кто?!

Владка уж было рот открыла, но слов так и не уронила. Из-за угла большой богатой хоромины вышел Нежата с дитём на руках. За ним гордо вышагивали две молодые бабы: одна всё руки тянула к ребятенку, а вторая придерживала большой живот.

– А вот и твой… – Беляна подбоченилась, брови свела и смотрела недобро на Скоров. – Глянь какой важный. А дитёнок хорошенький, крепенький.

И что ответить, коли права рыжая? Парнишка пухлявый, глазки востренькие, ручки в складочках. Ухватил отца за косу и держался, улыбался беззубо. Владка и дышать перестала: ком в горле встал, а сердце заледенело.

Нежата увидел ее, споткнулся, а баба, что шла опричь, охнула:

– Ты что ж, любый? Дитя уронишь. Отдай.

Скор как в забытьи сына передал с руки на руки и встал столбом. От Владки не укрылся и горестный излом бровей, и тоска в глазах светлых, и вздох его тревожный. Хотела сердиться, а не смогла. Чуяла лишь горе и зависть едкую. С того, должно быть, положила руку на живот, разумея, что много бы дала, чтоб дитя понести от него, Нежаты.

– Что ты, ай занедужил? – брюхатая подошла к Скору, руку положила ему на плечо. – Белый стал совсем. Нежатушка, худо тебе?

Тот головой покачал и пошел вслед за женой, что несла на руках чадо дорогое. Проходя мимо Влады, взглядом опалил, да так что ведунья заплакала. Белянка вмиг за руку цапнула и потянула за собой в проулок, поросший лопухами.

– Что ж за явь у нас такая, – сокрушалась рыжая. – Дуры бабы, ох и дуры. Не рыдай о нем, слез напрасных не лей. Ничего не изменишь, только сердце себе надорвешь. Владушка, ты уж разумей, куда тебе надобно. К мужу хочешь, так иди на подворье и людям покажись, а порваться хочешь – рвись. Чего в темени-то жить, посередке меж бедой и радостью.

Владка шла за рыжухой, как теля на веревке тянулась. Если б не крепкая рука подруги, то и вовсе бы упала. Так и дошли до волховского дома, на порог ступили и дале по сеням.

В большой чистой гридне на скамье сидел Божетех и неотрывно смотрел на бочонок темный, что стоял на столе:

– Явились? Набегались? – вздохнул пузатый тяжко. – Вон, гляди, ведунья, какой тебе подарочек вышел от травницы. Мед-то стоялый, никак не меньше десятка зим. И чего она медовухи дала? Нет бы льна кус или деньгу. Сиди теперь, облизывайся. Владка, я тебя в дому приветил? Приветил. Теперь и ты меня приветь, угости. Давно такого меду не пробовал.

– Я б тоже испробовала, – Беляна почесала макушку. – Влада, неси плошки, а я сей миг заедок⁶⁹ сотворю. Не стой, неси. Нынче всем надобно. Кому с радости, а кому с гадости.

Положила рыжуха узелок с обновками на лавку и пошла в бабий кут, а Влада плошки ставила на стол, глотала соленые слезы.

– Будет рыдать-то, – Божетех встал с лавки, подошел к ведунье. – Всякую долю извернуть можно, а слезы в таком деле не подмога. Хлебни медку, может, в головушке проясниться? – погладил печальную по волосам.

– Дяденька, больно-то как…

– Сдюжишь, красавица. Тебе многое по силам.

Глава 19

– Нежата, опасайся его. Сладко поёт, горько расхлебывать, – поучал отец. – Волк своей выгоды не скрыл, оно и понятно. Ватагу держать недешево, но ты помни, что войско завсегда супротив тебя повернуть может. Не брат он тебе. Завид хоть и лютый, но родня.

– Вот и поглядим, какая он родня. Бать, размысли, если меня крикнут на стол, стерпит Завид? Вот то-то же. Выберет вече иного кого, так тоже несладко. И так, и сяк – резня. Вот что, надо по домам дружинников идти, не грозить, но увещевать. Обсказать семьям, что мстить не будем, если под руку мою встанут.

– Верно мыслишь, сын, – отец кивнул, за ним и дядья согласно загудели. – Завида упреждать не надо. Явится, будем уговариваться, – помолчал малое время: – Упустил я сына, недоглядел. Надо было тебя слушать, Нежатка, и воли Завиду не давать сверх меры. Эх…

В большой гридне тишина повисла, всяк свою думу думал.

– А варягов звать? – подал голос тощий дядька Гостомысл.

– Позвал один такой, потом без порток остался еще и земель лишился. Ай, забыл про Буреслава Ладожского? – Нежата и сам думал о северянах, но, раздумавши, не принял.

– Волк чем хорош-то, а тем, что изверг. Сам-один. Задавить его можно, никто на подмогу не притечет. По всему выходит, что надо его приветить. Прикормишь, так он псом станет, а отворот дашь – вцепится, – Зван Одноглазый чесал макушку. – Боле ничего не просил у тебя?

– Сказал, хочет правды для рода Чермных. Прилюдно. Стало быть, надо на вече обсказать, что не они резали. А на кого свалить? Завида топить? – отец за голову схватился.

– Завид наш. Дурного о нем говорить не надобно, то позор на весь род. Скажем, что вои его, но без указу. Я уговорюсь с Глебом, – Нежата прихлопнул ладонью по столу. – Так что порешим?

– Само в руки пришло, откуда не ждали. Чего ж нос воротить? Соглашайся, Нежата. Смотреть за ним станем зорко. Если удумает чего, так найдем управу, – Зван на меч свой указал.

– Войско отдаст, воеводой станет, а там посмотрим, как его спихнуть. Соглашайся, сын, – отец кивнул. – Вот еще что, надо Гостомыслу помочь. Сними с него побор, пусть расторгуется. И ряд насадный ему отдай. У него в дому прибавление, деньга нужна.

– Люди шептаться будут, что своим места даем, – Нежата уперся.

– Поговори еще! Гостька за тебя глотку драть станет, так расплатись. Свои же, родня.

Скор голову опустил, злобу утаил. Знал, что просить станут, себе в прибыль торговаться, но все одно, принять такого не мог и не хотел. Но разумел и то, что без рода ему не сдюжить.

– Так-то лучше, – отец подкрутил сивый ус. – Ступайте, завтрева по посадам идите, сулите всякое, чтоб Нежату кричали.

Дядья зашумели, встали с лавок и потекли вон из хором. Да и Нежата двинулся, хотел на воле вздохнуть и подумать. Из головы не шла Влада….Владушка. Не мог забыть, как смотрела на него сегодня, когда повстречалась на улице. Себе не простил, что опечалил пташку любую.

Сошел Нежата с крыльца и ринулся в темень уличную. Шел, не разбирая дороги, продирался сквозь кусты черемуховые, смахивал с лица паутину легкую, себя корил и ругал:

– Беду я тебе принес, Владушка. Обещался беречь, а печалю. Не простишь, не забудешь…

Несло Скора к хоромам Божетеха, опомнился уж, когда оказался на малой стогне. Смотрел на окошки, что светились в сумерках теплом и отрадой, да нянькал горе свое. Знал, что подневолен он и роду, и семейству своему. А сердце унять не смог, не посмел выкинуть то светлое, что схоронилось в нем глубоко.

– Две отрады в жизни, ты и сын, – кричать хотел, бессилием маялся. – Был бы от тебя, и вовсе счастье.

Хотел было в дом идти, звать пташку свою, но себя пересилил. Разумел, что с отчаяния все порушит, а потому и решил встретиться другим днем. Говорить с любой, просить прощения и помощи. Все забыть не мог, сколь сил в него вошло, когда Владка ворожила. Знал, что настанет день, когда без ее дара обойтись не сможет.

Оправил опояску, пригладил косицу и пошел в посады, туда, где Глеб осел. Знал Нежата, что Завид вскоре будет в Новограде, а стало быть, времени терять не можно.

Сумерки густые повисли над градом, тишина, ветерок легкий и далекий лай собак. Нежата ухмылялся дорогой, все думал, что в нем все так же, как и в этой постылой ночи. Мрак и вой псов. И сам он бредет один-одинешенек, лишь свет Владкин не дает кануть в темень непроглядную.

– Вон как. – Голос Чермного застал врасплох. – Князь по ночам бродит, себя не бережет. Заходи нето, чего ж так стоять?

– Здрав будь, Глеб, – Нежата поднялся по приступке, встал рядом. – Не князь пока, но с твоей подмогой, авось буду. Разумел?

– А чего ж не разуметь? Порешил твой род, значит? Добро. Похлещусь за новоградцев. А что ж с моим родом? Правды ждать, нет ли?

– Будет тебе правда. Глеб, не с руки мне Завида позорить, крикну, что резали не Чермные, а тати, что из дружины княжьей утекли. Скорам урон – не доглядели, но не стыд. Ну, как? Сговоримся?

Глеб пригладил бороду, помолчал малое время, потом уж молвил:

– Пусть так. Княжьему роду себя ронять нельзя. А мне жалиться не на что, лишь бы Чермных обелить, – подошел близко и положил руку на плечо Нежаты. – Уговор.

Скор ответил тем же, опустил ладонь широкую на крепкое плечо Глеба:

– Уговор.

Постояли чуть, пободались взорами, а потому уж заулыбались.

– Непростые времена ждут нас, Скор.

– А когда были простые, Чермный?

– Твоя правда, – хохотнул Глеб. – Ну что, будем дожидаться вече. Ты в посады послал?

– Родня поможет.

– Добро. Я весть отправлю воям своим, чтоб изготовились. Сам буду по Новограду ходить, народец пугать. То на пользу, верь. А теперь давай расходиться, мало ли кто увидит. Не с руки. Пойдем нето, провожу до переулка.

– Не маленький, сам дорогу знаю, – Нежата хмыкнул.

– Да по пути нам, Скор.

– Вон как, – хохотнул. – Никак зазноба? Иначе с чего бы ты в ночь потащился со двора?

– А если и так? Не пустишь? – Глеб бровь изогнул, смотрел чудно, будто изгалялся.

– Я тебе не батька. Ступай, радуйся.

– Вот спаси бо тебе, Нежата, за дозволение. Идем, прилип что ль?

Пришлось идти. Шагал рядом с Чермным, чуял силу его – горячую, огневую – противился ей, да не сам будто, а вопреки. Не боялся, но принимал мощь его. Примечал, что и Глеб посматривает сторожко.

– Чермный, ты на род свой озлился? – Нежата сорвал травину, в рот сунул. – Извергли же.

– Не на род, на того, кто клевету сеял, – Чермный положил руку на оплётку меча. – Не опасайся, мстить не буду, не с руки мне. Но правду народ знать должен. А ты, Нежата, помни, что Завид враг мне. Уговоришься с ним не воевать, я его на бой вызову. Один на один.

– Он брат мне, – надавил голосом Скор. – Хочешь и мне ворогом стать?

– Рано затрепыхался. Вот поведет Завид войско на тебя, тогда и посмотришь, кто и кому брат и друг. Нежата, не видал ты, что в Усадах творилось, я видал. Человек такого сделать не мог, только нелюдь. Ни жалости, ни долга. Завид давно никому не родня, если только Леду⁷⁰. Но и тот бы отворотился.

– Не грозись.

– Упреждаю, Нежата. Мы с тобой в одной насаде теперь, так ты думай, как уживаться станем. Я тебе не вру, так и ты мне в ухи воду не лей. Ты сам Завида опасаешься, и оно правильно. Да и род твой от него загодя отвернулся, иначе не порешил бы меня на воеводство ставить. Что, не так? – Глеб говорил от сердца, и то Скор чуял.

Смолчал Нежата, не ответил. Так и шел опричь Чермного, пока тот не высказал:

– Тебе туда? – указал на княжьи хоромы. – А мне в другую сторону. Бывай, Нежата. Вторым днем приду к тебе, сведешь меня к воям, что в Новограде остались. Надобно знать людишек, иначе как под свою руку ратных брать?

– Добро. Только вече раньше соберется. Чую, завтрашним днем все и решится. Завиду весть сразу отправят, чай, его людишки в Новограде-то остались. Ты свою ватагу когда приведешь?

– Завтра, – Глеб кивнул, а уж потом спросил: – Порвался с женой?

– Порвусь, – сказал, словно на казнь себя же и отправил.

– Ну, бывай, Скор.

– И тебе не хворать, Чермный.

Стоял Нежата и смотрел, как идет Глеб к проулку, как легок шаг его, как голова поднята гордо, как широки и прямы его плечи. Понял как-то, что отрадно Чермному, а вот ему, Нежате – нет.

Добрёл до своих хором, в сенях шуганул челядинку, отговорился от Мирославы, что кинулась обнимать, да и пошел в ложницу. Там упал на лавку и впервой в жизни взвыл. Тихо так, будто пёс бездомный:

– Велес, Свет Великий⁷¹, даришь ты щедро, но и взамен много просишь. Ты ж над волшбой стоишь, так повели ей, ведунье моей, чтоб любила. Чтоб не просила ничего, кроме меня самого. Знаю, что недолю на нее кликаю, но как дальше жить без отрады? Не было ее рядом, так я знал, что есть она в яви. Только моя, и ничья более. Любая…пташка… Самому отдать? Оттолкнуть? Оторвать? – долго шептал в ночи, вел сам с собой беседу тяжкую.

Глава 20

Бродил Глеб по малой рощице, пинал сапогами траву. Не слыхал щебета птиц да и звездами не любовался. Знал, что не явится окаянная ведунья, но думать о том не желал. Все ждал, лелеял надежду. Промеж того силился совесть свою унять, что донимала с того самого дня, когда сторговал Владу за войско.

– Да как узнает-то? – сам себя вопрошал. – Нежата, чай, не дурень о таком с ней говорить. А узнает, не простит, гордячка.

Так и метался, так и корил себя. Знал, если неспокойно, если мается, стало быть, сотворил нелепие, потому и грыз себя. Жил по совести, себя слушал и никого более.

– Знал бы, что так повернется, не глядел бы на тебя, на косы твои, окаянная! – ругался, распугивал птах ночных.

Когда месяц на небо взобрался, когда заблестели в ночи тихие воды Волхова, Глеб разумел, что Влада не придет. Прижался лбом к шершавому стволу, вздохнул тяжко, а потом и метнулся к хоромам Божетеха. Шел, ярился, грозил Владке:

– В окно за косы вытяну! Не схоронишься от меня! – Продрался через кусты, оправил корзно богатое, а уж у колодезя замер, увидав, как дверь открывается и на крыльцо выходит она, погибель Глебова. Покачивается будто хмельная, хватается тонкой рукой на столбушок крылечный.

Ринулся к ней, словно крылья вырастил, чаял, что к нему вышла окаянная ведунья. Встал у приступок, глядел на красавицу неотрывно:

– Стоит, не торопится, – выговаривал, пряча улыбку. – Гляди, упустишь меня. Так-то еще никого не дожидался.

Влада вскрикнула, увидев Глеба, подалась назад и покачнулась:

– Ты как здесь? – глаза распахнула шире некуда. – Напугал!

Глеб обиду схоронил, разумев, что не к нему шла:

– Влада, ты, никак, махнула лишку? – двинулся ближе.

– А если и так? И такой малости мне не дозволено? – шагнула с приступки, да и споткнулась.

Глеб подхватил на руки хмельную, прижал к себе и в один миг счастливым стал, забыл и злость свою, и печаль: Владка положила голову к нему на плечо, а нежной рукой по волосам гладила.

– Чего ж малости? – Глеб дышать забывал. – Могла б и побольше. Глядишь, тогда бы и не забоялась меня.

– Глебушка, тепло-то как с тобой, – прижалась, улыбнулась светло. – Отрадно опричь тебя, спокойно. Знаю, что оберег силу льет, а все одно, счастливо. Не уходи…

– Видно, медовуха хорошая была, – Глеб котом ластился, клонил голову под ласковую руку Влады. – Если уйду, только вместе с тобой, – прижался щекой к теплой ее макушке.

Стоять стоял, но за собой знал, что взлететь готов сей миг. Сил прибавилось стократ, а промеж того Влада на руках – желанная, любая.

– Глебушка, матушка твоя печалится, слезы льет о тебе. Ты забери ее, в дому худо стало. Плохо ей, – Владка пригрелась, зажмурилась. – И братец твой меньшой скучает. Олег, так ведь?

– Сколь раз просил, не волховать, – Глеб опустился на приступку, усадил теплую Владу на колени, прижал ее головушку широкой ладонью к груди. – Сними Светоч, иначе сам сорву.

Влада принялась выискивать наугад оберег на опояске, не сдюжила и вздохнула тяжко, жалостливо, как дитя:

– Не найду никак, – и смотрела тоскливо, едва слезы не лила.

Пришлось самому снимать Светоч, да вешать на ветку черемухи, что склонилась над крыльцом, укрыла Владу с Глебом от чужих глаз.

– Глеб, забери матушку. Разве ж можно родных бросать, печалить? Казнь это, ждать и думать, не случилось ли чего? Вдруг занедужил или поранили? Глебушка, возьми ее к себе, – упрашивала, молила: заблестели в глазах жемчужных слезы.

– Как домом обзаведусь, имя свое очищу, так и заберу, – гладил по теплым волосам, утешал. – Ты что ж тревожишься?

– Не понимаешь ты! – взвилась Влада, дергала Глеба за ворот шитой рубахи. – Пусть в недоле, в бесславии, лишь бы рядом быть! – заплакала, да громко, жалостливо.

Чермный утешать принялся, говорил всякое, что на ум вскакивало:

– Плакса, – поднял к себе личико мокрое. – Дай угадаю, опять о муже думки твои? Не рыдай о нем. Мизинца твоего он не стоит. Дурень счастья своего не видит.

– Не говори так, – Владка прижалась к его груди. – Не он дурень, а я … Ведь упреждала меня бабушка…

И плакала горько, вздыхала тяжело. Глеб обнял крепко, принялся целовать щеки мокрые, ресницы долгие. А когда разумел, что не противится Влада, так и вовсе обезумел. Дотянулся до румяных губ, целовал до одури, до тумана в глазах. Себя вовсе потерял, держа в руках податливое, ласковое и горячее. Дернул ворот бабьей рубахи, оголил плечо белое и приник к нему, как оголодавший. К подолу потянулся, прошелся широкой ладонью по шелковой коже.

Не сразу и понял, что Влада отталкивает:

– Пусти, Глеб…Глеб… – упиралась кулаками в его грудь. – Глебушка, пожалей…

Чудом унял себя, поставил Владку на ноги и принялся ходить опричь. Отворачивался, не мог смотреть, как натягивает ведунья рубаху на белые плечи, прячет от него красу.

– Пожалеть?! – вызверился, не удержался. – Ты меня жалеешь?! Всю явь мою перевернула! Сердце рвешь! Ко мне льнешь, а об нем думаешь? О Нежате? Забудь, нет у тебя мужа, не придет он, – говорил, зная наперед, что дурит, а молчать не мог.

– Ты что такое говоришь-то? Не пойму, – стояла, тряслась и держалась руками белыми за ворот рубахи.

– То и говорю, – злобился. – Не нужна ты ему.

– Глеб…зачем ты? Он зарок мне дал, женой перед всеми назвать, – Владка глаза распахнула широко, слезы в них сияли не хуже звезд.

– Зарок? Вон как… Не ты ли мне выговаривала у насады, что зароков не принимаешь? Бровь гордо гнула, меня сердила. Что? Что ты смотришь? Думаешь, не разумел я, что Нежата пообещался тебе и не сдюжил? Что сулил, а? Тебя одну любить, своей назвать и в дом забрать? Продавший раз, продаст вдругоряд!

– Глеб…. – прошептала горько.

– Тьму лет я Глеб! Продал он тебя. За войско мое продал, – сказал, как в омут кинулся.

– Продал? – качала головой, верить не хотела. – Он торговал мною?

Глеб многое бы отдал, чтоб не говорить, а совесть покусывала больно:

– Я… Я торговал тобой, – кулаки сжал крепко. – Я ему войско сво посулил, велел с тобой порваться. Он и не упирался.

Влада покачнулась, тяжко осела на приступку:

– За что, Глеб? – слезы текли по щекам белым. – За что ты так со мной?

– За то! – кричал, но знал уж, что не простит Влада. – Люба ты мне, вот за что. Тебя хотел для себя, да видно, просчитался. Мало холстинку порвать, надобно сердце тебе взрезать, чтоб вынуть оттуда Нежату.

Стоял, опустивши голову, себя корил за то, что порушил все в один миг. Разумел, что погонит его и будет правой.

– Уйди, – схватилась за голову. – Уйди, и не возвращайся более. Зачем я встретила тебя? За что боги наказывают?

Вздрогнул Глеб, наново кулаки сжал: больно ударила ведунья. Стоял Чермный столбом, не зная, что хуже – от нее уйти иль остаться и видеть ее слезы. Дернулся было к ней, да отступил.

– Влада, я б тебя никому и ни за что… – ком в горле встал, договорить не дал.

Махнул рукой и двинулся от стогны малой, будто слепец. Не слыхал ни лая собачьего, ни щебета птах. Одно только и чуял – глухие рыдания окаянной ведуньи, что резали по сердцу не хуже острого меча.

Глава 21

– Владка, слыхала? Вече собирают! Ой, что творится! – Белянка металась по ложнице: глаза по плошке, коса распутана. – Все ты проспала. Колокол звонил, едва ухи не трещали.

Влада поднялась с лавки, убрала с лица спутанные волосы и сказала тихо:

– Ступай, Беляна, возьми в коробе у Божетеха платье⁷² чермное⁷³ с золотой нитью. Помнишь, разглядывали? Так вот и неси мне.

Рыжая застыла, глядя на подругу, а потом прошептала тихонечко:

– Владушка…ажник морозцем по хребту… Что с тобой? – двинулась к ведунье, но на полпути и встала столбом. – Вчера весь день прорыдала, а нынче, как неживая, подойти страшно. Княгиня, инако и не скажешь.

– Княгиня, говоришь? – Владка брови выгнула горестно. – Вот и славно. Любви я не получила, так стану власти стяжать. Чтоб никто более не смотрел на меня сверху вниз, не смел жизнь мою решать. Я вольная. Неси одежки, Беляна, а то на вече не поспею.

Беляна открыла рот в удивлении, а потом осела на лавку:

– Щур меня… – глаза пучила, будто Чермного увидала. – Владушка, ты никак заговариваешься? Чего тебе на вече-то? Там мужи и жены важные, чай, ты там не к месту. Да и не пустят тебя, голубушка.

Влада шагнула к рыжей, опустила руку на ее плечо и проговорила твердо:

– Пустят. Я у волхва в дому живу, сама ведаю, знахарствую. Моя стезя важная, а стало быть, почетная. Я чужого не прошу, а мое мне дайте. Буду стоять опричь Божетеха на вече.

Беляна смолчала, кивнула, да и пошла вон из ложницы. На пороге обернулась и снова глаза выпучила:

– Владушка, оберег-то твой… Глянь, свет по нему лазоревый. Диво, диво-то какое!

Ведунья сняла Светоч с опояски, смотрела неотрывно, примечая, как по кружку обережному бегут-сияют искры. Сам кругляш похолодел, будто ледком прихватился, и только в самой середине едва мерцал малый чермной огонек.

– Посторонись, рыжуха, – Божетех влез в ложницу, отпихнув легонько Белянку. – Вон как… Что, Влада, Навь перепёрла? Станешь Ягине Велесовой служить?

– Сама чую нитку из Нави, дяденька, – Влада глянула на волхва. – Стало быть, вот он выбор мой? Вести на капища народ, полнить силу Ягинину?

– Ты выбираешь, не я.

– Да и не я, дяденька, – Влада запечалилась. – Играют со мной боги, путь мой кривым делают, сводят с людьми по своему хотению, стяжая себе капищ побольше. Что, не так? В Новограде народу тьма, к кому поведу, туда и сила польется.

– Сама разумела? Или надоумил кто? Все так и есть, верно мыслишь, – Божетех вперевалочку двинулся к ведунье, положил руку ей на плечо. – Ты сердцем слушай, оно не обманет. Обида в тебе говорит.

– Сердце? От него ничего и не осталось. Так, лоскуты драные, – Влада слез не уронила, лицо удержала. – Власти хочу, чтоб никто более не торговал мною.

– А кто ж торговал? – подала голос рыжая, что стояла смирно у стенки.

– Рыжуха, тебе что велено? Неси одежку, – волхв сказал тихо, но Беляну тотчас и вынесло из ложницы. – Ты, Владка порешила все, а потому и не отговариваю. Как по мне, властвовать и неплохо вовсе. Только сдюжишь ли ты? Сердце у тебя горячее, отзывчивое, и в тебе оно, как ни отпирайся. Болит, в то верю, но не утрачено и не порвано.

– Не хочу быть монеткой мелкой, дяденька. Той, что на размен дают. Я ведунья, ближница самого Божетеха-волхва. Мое слово и воля моя стоят немало, так пусть уважают. Вот тогда боль моя уймется, а там, глядишь, сердце застучит как раньше.

– Добро, – улыбнулся толстопузый. – Поиграйся, примерься, а там видно будет. Ништо, Владка, выберешь, куда метнуться. Всякое твое желание будет к месту, лишь бы тебе на пользу. Ступай теперь, одевайся, косы чеши. Чтоб стояла опричь меня красавица, каких поискать! Нос высоко не задирай, но и себя не роняй. Ты в силах, вот и покажи их, чтоб люди поверили. Тогда и уважение придет, – и пошел в сени кричать рыжей, чтоб поторапливалась.

Спустя время обряженная Влада дожидалась на крыльце Божетеха, слушала причитания подруги, глядела на макушку Исаака, что смирно сидел на приступке.

– Сглазят тебя, подруга, ой, сглазят. Дюже краса твоя слепит, – оправляла долгие рукава чермного платья. – Эх, тесьма-то какая. Божетех сказал, что такую в Византии плетут. Брешет, небось.

– Сглазят? Кто ж отважится? – Влада стояла прямо, голову высоко держала. – Сглаз на ведунью только дурень наводит. Аукнется, ударит в обрат больно.

– Завистниц прибавится, тебе ли не знать, – Беляна оправила золотое шитое очелье на Владке. – Косу вон не сметала, волосья долгие шелковые. Влада, стерегись.

– Пусть меня стерегутся, – проговорила тихо, но так, что Белянка отступила на шаг и голову опустила.

– Что, курёхи, квохчете? – на пороге показался волхв. – Рыжуха, ступай до вечевой стогны. Держись опричь дуба. Здоровый такой, ну Исаак укажет.

Владка обернулась на Божетеха и застыла. Стоял перед ней не пузатый доброй дядька, а строгий и суровый муж: на лбу складка глубокая думная, борода топорщится, глаза серебром мечным сияют.

– Батюшки… – Белянка брови высоко возвела, глядя на Божетеха. – Это ж откуда такой явился? Дяденька, ты и на себя-то непохожий. Вылитый волхв. И рубаха, и посох, – и потянулась, глупая, к палке.

– Не тронь, – Божетех голосом упредил. – У волхва два духа. Один в теле, другой в посохе. Моя сила по тебе и ударит. Идите с Исааком к стогне, а мы с Владой погодя.

Рыжая и черноокий двинулись неторопко, а Божетех повернулся к ведунице:

– Держись за моим плечом, отстань на шаг. Смотри вперед себя, рот не разевай. Скажу говорить, говори, скажу молчать – прикуси язык. А остальное сама думай. Кому улыбки кидать, а кому взгляды злые. Идем нето, не инако толпа-то уж собралась. – И пошел, будто поплыл.

Влада вздохнула раз, другой и двинулась за волхвом. Так и миновали проулок, вышли на широкую улицу. А там народу тьма! Со всех домов шли люди слушать вече, судьбу свою вершить.

Божетех шагал, как по своим хоромам: широко, да без оглядки на других. Ему кланялись, пускали вперед себя. На Владу смотрели с интересом, шептались:

– Вот так пава. Правду говорят, ведуньи красу приманивают. Одёжка-то какая…

– Вечор травницу видала, говорит, что дочку ей выходила. Дитё рожденное сберегла. Куделиха и та хвалила, а она скупа на слова-то такие.

Влада повернулась и улыбку кинула чуть заметную. Обе сплетницы и замерли, уж потом поклонились, заулыбались в ответ.

До вечевой стогны дошли не без труда: толпа собралась знатная. Если бы не почёт волхву, так бы и топтались позади всех. Теперь же встали на вечевой ступени под столбом с ликом Сварога.

Влада приметила впереди толпы Глеба Чермного, тот стоял сам-один, а вкруг него пусто было. Видно, опасался его народец, шарахался. Ведуница отвернулась поскорее, завидев, как Глеб окаянный на нее смотрит, жжет взглядом ярким.

– Вой славный, парень горячий, – Божетех сотворил грозный лик, народец пугал, а сам потешался над Владкой, шептал ехидно: – Глядит-то как, а? Опасайся, ведунья, погорит на тебе наряд византийский. Ой, курёха, говоришь сердце у тебя в лоскуты? А чего ж тогда краснеешь, как девка нещупаная? Слыхал я, как второго дня сопели на моем крыльце. Чего ж прогнала Глебку? Глянь, стать гордая, корзно богатое, меч длиннющий.

Не стерпела Влада, ткнула кулаком в спину волхва:

– Слыхал ведь, так чего пытаешь? – шипела не хуже гадюки.

– Чего я там слыхал-то? Медовуха уж дюже хороша была. А вон и твой муж, Влада. Всё семейство привел, сына взял. Верно мыслит, Нежата. Коли князем его выкрикнут, так сразу и покажет род свой и семя свое. А парнишка крепенький, только залелеянный.

Если б не гордость, не злоба, Владка бы заплакала, глядя на мужа-обманщика, на жён его и сынка – отцову отраду. Тяжко было смотреть на них, себя жалеть, чуять, что обездолили, выкинули.

Себя не уронила, голову повыше подняла, и смотрела на людскую толпу, что шевелилась, будто волнами шла, как Волхов в непогоду. Пёстро, шумно, а промеж того и тревожно на стогне. А как иначе? Нового князя выбирать, старого спихивать – завсегда трудно. Чего ждать непонятно, к чему уготавливаться – неведомо.

А Чермный добавлял злости: прожигал взглядом, брови гнул. Влада и не хотела глядеть на него, а гляделось. Да и на Нежату кидала взоры. Разумела, что оба похожи, едва ли не братьями смотрятся.

Сам Скор стоял прямо, за спиной прятал обеих жен, а потом увидал Владу. Ведунья и не помнила такого-то его взгляда. И огонь в нем, и горечь полынная, и отчаяние яростное. Головы не склонила, ответила взором твердым, ледяным. Но сердца унять не смогла, знала, что на самом его донышке теплится малая надежда, что слово свое сдержит, объявит ее женой при всем честном народе. Себе врала, себя обманывала…. И, все ж, надеялась.

Меж тем на вечевую ступень поднялся старый посадник, Наум Удалых, заговорил тихо, важно:

– Новоградцы, собрались мы нынче рядить. Молва идет про князя нашего, Завида. С дружиной по землям мечется, а на столе и не сидит. К торговым людям без внимания, к ремесленным – токмо по оружному интересу. Страда вскоре, а князя нет. Кто правит, новоградцы? Нежата Скор! Так зачем Завид? Хочет шататься по полям и весям, так туда ему и дорога. Что мыслите, честные?

Шум поднялся, но не громкий.

– Наново Скоров на стол сажать? – подал голос ремесленный. – Еще не спихнули одного, а уж другой лезет.

– А ты, Сует, не кричи, – подал голос купчина толстомордый. – Нежата за всех болел, пока брат его дружину водил. Со всеми уговорился, и задышал торг. Ай не так? Цельный день то в торговой сторонке, то в ремесленной! Почто нелепое говоришь?

– Ага, прямо весь такой доброй Нежата, аж до отрыжки, – сердилась дородная торговка. – Чай, не в убыток Скорам правил. Вон Гостомыслу поборы снял, тот место мое на торгу занял и стоит, щеки раздувает!

Влада смотрела и слушала, едва рот не открывала от изумления. Посадные загомонили, промеж себя спорить начали. Ведуница хоть и держала лицо, но опасалась, как бы драка не началась. Народец-то горячий, озлённый.

Заметалась взглядом по стогне, напоролась на взор Чермного: тот смотрел неотрывно, бровями показывал, мол, видала? Дразнился на тетку толстую, что кричала громче всех: и щеки надул, и глаза выпучил. Веселил Владку исподтишка.

Ведунья, забыв горе свое, прыснула смешливо и тут же себя укорила. Выпрямилась, но косилась на Глеба, что улыбался и дразнился теперь на Гостомысла Скора. Владка оглянулась на Нежату и обомлела. Тот стоял белый, как снег, брови свел к переносью и, по всему было видно, ярился.

– Всех Скоров озолотим, а сами голодать будем! – надсаживалась торговка.

Ей вторил тощий посадский:

– Во-во! Все в род, все под себя!

Тут Владка услыхала голос Чермного – ехидный и негромкий:

– Глузд, а ты б кого крикнул? Лестьку Бурого?

Вече притихло; все оглянулись на Лютого Волка, что парой слов унял шум и гам.

– А чем он плох? – Глузд вопрошал с опаской, даже издалека боялся Чермного.

– Тебе-то ничем. Ты ведь по уши в роду Бурых увяз? Ай не так? И хоромы рядом, и репища поблизости. Да и женка твоя их племени. Себе выгоды стяжаешь?

Тощий притих, смотрел сторожко на воя, помалкивал. Молчали и люди опричь. Тишина пала на стогну, да звенящая, тревожная.

– Лютый Волк рядить взялся? – раздался голос сердитый из толпы. – Нарезал, кровушки испил и притёк нас поучать?

Владка смотрела на Чермного, и чуяла странное. Не жалела его – слишком горд да силен – но разумела, каково это, когда без вины виноватят. Помнила видение свое еще опричь насады и Глебову ярость на ворогов, что живи лишали ради воровства и потехи. Поняла и то, что никто ему не поможет сей миг. Сама одиночкой жила, знала, как тяжко без родни, как муторно.

Озлилась на нелепие, вмиг позабыла обиду на Глеба и шагнула из-за спины Божетеха, будто подпихнул кто, огоньком обдал и на месте стоять не дозволил! А волхв и не остановил!

– Не резал, – сказала тихо, но твердо, так, как учила говорить бабка Добромила, чтоб болезный поверил.

По стогне шепоток побежал.

– Кто такая? – К Владе повернулся Наум, что вече начал. – Чьих?

Влада уж собралась говорить, а Божетех опередил:

– Моя ближница. Влада Новоградская, ведунья. И коли говорит, значит так и есть. Ты почто лезешь, Наум? Кто позволил? Себя забыл, волховское племя не чтишь? – и посохом на мужика указал.

Тот затрясся, ухватился за ворот рубахи дернул так, что полотно затрещало:

– Так это… – зашептал Наум испуганно.

– Говори, Влада, – Божетех уж и не смотрел на мужика, что влез не к месту.

– Глеб Чермный не резал. Шёл весь выручать. Иной ворог кровь лил, людей изводил. Боги знак мне подали. Волю ховающа⁷⁴, истину реку.

Вече затревожилось, зашумело еще сильнее, чем прежде!

– Кто? Кто резал-то?? – Со всех сторон вопрошали.

Нежата вышел вперед, поднял руку и шум утих:

– Княжьи дружинники. Ушли из-под руки князя Завида и на татьбу отправились. Глебу Чермному верю!

Снова крики, споры и шум несусветный!

Влада и не слыхала, все смотрела на мужа, видела перед собой того самого парня, что стоял перед ней на берегу Загорянской реки две зимы тому назад. Любовалась и глазами блесткими, и статью редкой. И что ж дернуло ее обернуться на Глеба? Лучше б не смотрела, не видела ярой ревности в темных глазах.

А тот отвернулся и прокричал:

– Кто там гавкал про Волка Лютого? Выйди, покажись и народу, и мне, – злой голос Глеба полетел над стогной едва не громом. – Ты не опасайся, я и стукну-то разок, не успеешь портки измочить.

Смешки пошли, шутки разные, но больше веселые, чем пугливые или злые.

– Врежь ему, Глеб, пущай зубы собирает в щепотку, – хохотала давешняя крикунья-торговка.

– Тиха-а-а-а, – Божетех стукнул посохом оземь. – Обряд не чтите? Вече не гулянка!

Нежата шагнул и встал рядом с Глебом, заговорил ровно, да так, чтоб любое слово было услышано да не пропущено мимо ушей:

– Брат мой, князь Завид, вой крепкий, его вы знаете не хуже меня. Слыхал я разговоры, что князь много воли взял. Пошел против людей, против весей и родов больших. Я Скор, и род свой срамить не дозволю. Коли Завид порушил, так я расплачусь, рассчитаюсь за него. Стану опорой новому князю, какого вече выкрикнет. Зарок даю.

Влада вздрогнула, кулаки сжала, припомнив о тех зароках, что давал ей бессчетно муж. Но смолчала, разумея, что не об ней речь.

– Нежату! Нежату Скора на стол! – Со всех сторон кричали, будто сговорившись!

И пошла волна: крики, топот сапог об утоптанную землю стогны. Кричали Нежату, руки вверху поднимали!

– А дружина? Дружина-то как? – раздался одинокий голос. – Завид резать придет?

– Есть дружина, – Нежата положил руку на плечо Глеба. – Оборонять Новоград поручился Волк Лютый со своими воями. Не оставит людей в недоле, не дозволит резать.

Толпа вздохнула глубоко, а потом в один голос и закричала:

– Любо!! Любо!!! Волка воеводой! С таким не убоимся никого!!! Любо!!

И так долгонько еще. Влада и криков-то не слыхала, все смотрела на Глеба с Нежатой, что стояли плечом к плечу, виделись братьями. И смешно было ведунье, и горестно. Едва не прокричала богам злое слово за то, что свели ее с ними, сердце порвали, путь скривили, да и бросили одну без подмоги.

Вече еще долго колыхалось; были и те, кто кричал супротив Скора, но ни один не насмелился хаять Глеба Чермного. Ведунья долго смотрела на них обоих, чуяла обиду, злость праведную. Надеялась, что Нежата зарок свой исполнит, а вот с Глебом чудно и непонятно.

Владка склонила голову к плечу, засмотрелась на пригожего парня. Все думала, что жаль будет отпустить, утратить его тепло, не увидеть более Глебовой улыбки и горячего взгляда. Потом злость пересилила, будто зашептала жарко, что надо бы обоих проучить, отворотиться и никогда более не видеть. Советовала лишай на них кинуть, или хоть вереда⁷⁵ напустить для острастки.

Стояла и раздумывала, краем уха слышала, как клал требы Божетех, как просил богов, чтоб волю свою показали. А те и услыхали, и указали на Нежату, вложили слово свое в уста волхва. Скора вече и выбрало, вытолкнуло на ступень.

– Благо вам, – Нежата поклонился людям на четыре стороны. – Зарок свой исполню, послужу Новограду.

Он еще долго говорил, да ровно так, тверденько, а Владка и слушать-то не могла, не разумела ничего. Все тревожилась, ждала. Ладони заледенели, спину, будто морозцем прихватило. Горячими были лишь слёзы, что подступали к глазам; ведунья не дала им пролиться.

– Жёны мои, Мирослава и Любава, – говорил Нежата, указывая на семейство. – Сын-первенец, Добрыня. – замолк на миг, но снова заговорил: – Вот вся моя семья, подпорка и продолжение в яви.

Знала ведунья, что так случится, а все одно, скрутило болью и обидой. Сквозь крики людские почудился ей звон легкий, а потом укрыло морозцем. Влада взялась за Светоч, а он, окаянный, льдом ожёг. Так и стояла за спиной волхва, будто между жизнью и небытием застряла. Все шептала, приговаривала:

– Гордость мне опора….

И сдюжила, и потянулась за Божетехом с вечевой стогны. Шла прямо, голову высоко держала, несла себя княгиней и ни на кого не оглядывалась. Прошла мимо жён Скоровых и остановилась опричь Нежаты. Тот словно ждал, обернулся к ней и в глаза заглянул. Чуяла Влада боль его, но жалости родиться не позволила. Потому и кинула ему взгляд спокойный, а потом и вовсе подошла, сказала тихонько:

– Нежата, вечером приходи в рощу. Ждать буду.

Тот улыбкой расцвел, плечи распрямил и засчастливился вмиг:

– С первыми сумерками, Владушка, – шептал жарко. – Все обскажу тебе, любая.

Влада не дослушала, пошла прочь. Одна только Лада Пресветлая и знала, как тяжко дались ведунье те шаги, что пришлось сделать от вечевой стогны до поросшего лопухами проулка.

Глава 22

– Ввязался, и как теперь расхлебывать? – дядька Вадим сидел на лавке, квасом угощался, оправлял чистую рубаху, что дала новая челядинка после бани. – Воев наших на верную погибель вести?

– Не кликай смерть раньше времени, сивоусый, – Глеб ходил по просторной гридне, оглядывал новые хоромы, куда поселил его Нежата-князь. – Теперь ватага наша дружиной стала. Есть, где жить, что жрать и кого оборонять. Все при деле и на своем месте. Нежата не поскупился. Завтра доспех новый будет и корм лошадям. Промеж того и мечи справные. А хлебать будет Завид, ясно тебе, пёсий нос? Вечор Оська весть прислал, что войско Завидово пощипали у Сухонок. Едва ноги унес. Там сидит Славка Рудный, у него не забалуешь. Вой, каких поискать. Оборонил своих, а стало быть, ехать к нему надо и уговариваться. Вторым днем и тронемся. Дядька? Ты уснул что ль?

– Глеб, резня зреет. В твоих силах упредить ее, – Вадим в задумчивости глубокой наклонил кружку с квасом, тот темной струйкой потек на чистый пол. – Владушку жалко. Ты б взял ее себе, Глебка. Ведуничка за тебя слово кинула на вече, не убоялась. Добрая, с разумением. А Нежатке она помехой. И пусть волхва, оно и к лучшему. Никто тебе слова супротив не скажет. Ты изверг, она – ведунья. Бояться станут и уважать. А ее еще и полюбит народ. Хорошая она, отзывчивая.

Глеб вздрогнул, озлился, но сдержал себя, ответил не без ехидства:

– Прям сейчас ее в дом нести? На плечо и в ложницу?

– Дурак ты, Глеб, – сивоусый сплюнул злобно. – Умыкнуть-то всякую можно. А вот удержать возле себя навряд ли. Ты-то точно прохлопаешь, харя твоя наглая. Не полюбит тебя, сбежит, только ты ее и видел. Ступай, куда собирался, пёсий нос!

Глеб вызверился и треснул дюжим кулаком об стену аж щепа полетела:

– Мне наизнанку извернуться?! На ушах перед ней бегать?! Приневолить любить нельзя! А можно было бы, так я давно уж… – и умолк, потирая кулак зашибленный.

– Во как… – дядька снова пролил квас, изумляясь. – Зацепила тебя ведунья Загорянская. А все равно дурень ты! Нужны ей твои уши, как корове седло!

– Так чего ей?! Молока птичьего?! – кричал Глеб, пугал челядинку, что сунулась было подтереть пролитое.

– Вымахал едва не до потолка, а ума не нажил! – ярился поживший вой. – Бабы мужей любят за славу добрую, за дела большие. Гордиться тобой должна, чуять силу твою. А промеж того дай ей то, что токмо ты можешь! Разумел?!

– Не ори ты! – Глеб дождался, когда челядинка уйдет. – Что я могу, Вадим? Злата ей насыпать? Не примет, не такая. Звезду с неба сулить? Не поверит, ожглась уж разок. Что ты ржешь, как мерин стоялый?!

– Как дитё, – Вадим утирал слезы смешливые. – Владка в жизни своей ничего не видала. Муж-двудневка и горюшко бабье – долгое и муторное. Сидела опричь Черемысла, едва с волками не выла. Видал, как улыбается скупо? Думаешь, от хорошего житья? Развесели девку и полдела уж сделано.

– Дядька, ты часом в квас медовухи-то не плеснул? Заговариваешься, – Глеб пригладил бороду, замолк в раздумье, а потом и ответил: – А может и прав ты, сивоусый…

– Ой, умора, – потешался дядька. – Раньше-то и сам знал, чем баб приманивать, а ныне разум растерял. Надо Владке подарочек спроворить за такое-то веселье.

– Я тебе сей миг промеж глаз спроворю, – Глеб грозился, но уж без злобы, шутейно. – Пошел я, дядька. Не жди, спать укладывайся. С утра дела будем делать.

– И куда ты навострился? Гляньте, морда довольная, – потешался сивоусый. – Корзно сними, воевода. Чай, раздерешь по кустам-то лазить.

Глеб скинул богатую одежку, бросил, не глядя на лавку и вышел в сени. Подивился щедрости нового князя: хоромы новые просторные. А потом уж шагнул в теплые весенние сумерки.

Шел к дому Божетеха не без опаски. Знал, что Влада погнать может, но обнадежен был и не без повода. Ведь сама его защищала на вече: правду людям молвила, а через то род Чермных очистила. Не просил, а сделала, обидел – а зла не вспомнила.

– Здрав будь, воевода, – у воротец резных девка стояла румяная и статная. – Куда путь держишь? Не меня ли ищешь? – и улыбалась зазывно.

– Не обессудь, красавица, не тебя, – Глеб остановился, приосанился. – А ты меня дожидаешься?

Та засмеялась, шагнула ближе:

– Тебя нынче все новоградские невесты дожидаются.

– Все ли? – вроде ее вопрошал, а вроде и себя. – Благо тебе, красавица, за слова такие. Себя береги и не стой в ночи одна, умыкнут.

– Так ты и оборони, воевода, – подмигнула заманчиво.

– Не сомневайся, обороню. Умыкать станут, кричи меня, да погромче! – улыбнулся милой девахе да и отправился к той, что не дожидалась, да еще и гнала от себя.

Через проулок шагал неторопко, а вышел на стогну – прибавил ходу. Увидал Владку: скользнула с крыльца и заторопилась к рощице. Глеба вмиг холодком окатило! Догадался куда идет и к кому.

Хотел догнать и не пустить, но раздумал. Пошел следом и затаился за сосной высокой, поглядывал за ведуньей и за тем, кто топтался на бережку, глядел на реку блескучую.

– Нежата. – Прошелестел Владкин голос по рощице, обдал злобной ревностью Глеба, что услыхал в нем нежность.

– Пташка, – Скор кинулся к ведунице, руки протянул. – Любая, ждал тебя. Боялся не придешь, отворотишься. Все тебе обскажу, ничего не утаю. Ты только рядом будь.

Влада шагнула от него и замерла, потом уж заговорила, да так, что у Глеба по хребту морозец побежал.

– Постой, князь, не торопись, меня выслушай. Не откажи в такой малости, – плечи распрямила, голову подняла. – Тебя не виню ни в чем. Пусть судят боги, я не смею. Сама виновата, сама любила, и сама верила. И на обряд с тобой шла своей волей. Вот и нынче хочу тебе волю свою объявить.

С теми словами принялась опояску снимать; Глеб в сумерках и не приметил, что не пояс обнимал тонкий стан ведуньи, а холстинка.

– Хочу порвать с тобой. Хочу забыть о тебе и никогда более не вспоминать. Врать не стану, люб ты мне по сию пору. Только не князь Скор, что передо мной сейчас, а Нежата. Тот, который мною дышал, любил меня на берегу реки Загорянской. Тот, кому себя отдала и едва от счастья не погибла. Видно, память люблю…Но даю зарок, князь Новоградский, что ее из себя вытолкну, изживу.

Скор бросился к Владе, ухватил за плечи и прижал спиной к стволу толстому:

– Изживешь? Не дозволю. Моя ты, слышишь? Моя! – и потянулся к ней, приник к белой шее поцелуем.

Глеб выскочил из схрона своего немудреного, но не успел сотворить страшного: Влада опередила.

– Пусти, – голос ведуньи зазвенел сталью мечной в сумеречной тиши. – Рук ко мне не тяни.

Глеб обомлел, когда увидал искры лазоревые, что закружились опричь князя. Обмер и Нежата: руки убрал и встал столбом.

– Влада, не своей волей от тебя отказался, верь мне. Тебя люблю и до самой смерти любить стану.

– То твоя беда, не моя, – Влада говорила ровно и тихо, но Глеб приметил как дрожат ее руки, как сжимают крепко белые пальцы холстинку.

– Обещалась подмогой мне быть, обещалась любить, – Нежата двинулся подойти, да не смог, будто в смоле увяз. – Влада, нужна ты мне.

– Я ли, князь? Не сила моя, что влить могу?

Глеб залюбовался. Ведунья брови изогнула гордо, выпрямилась и смотрела неотрывно на мужа. Глаза жемчужные сияли лазоревым светом, волосы мерцали, будто солнце ушедшее в них запуталось, заблудилось.

– Влада, любовь твоя мне силы дает, – упирался Нежата, уговаривал.

– Порвись, а я взамен силой поделюсь. Не для тебя отдам, для Новограда. Божетех говорит, что вскоре рать на нас пойдет, так твоя забота не дать крови пролиться.

Глеб подошел ближе, разумея, что сей миг и ложится нить в полотно судеб: и его, и ее, и князя.

– Влада, ты ж меня без ножа режешь… – говорить-то говорил, а сам уж двинулся к ведунице, протянул руку к холстинке. – Долг за мной перед людьми, пойми ты. Не могу народ бросить в недоле, и от тебя не могу отказаться.

– Ты уж отказался, князь, – протянула ему край тканый и повела за собой к тихим водам Волхова.

Скор пошел – тяжко, безвольно. Там уж в воде разорвали с треском холстину, да и кинули обрывки в волну невысокую. Река понесла лоскуты в далекую даль, будто смыла любовь горькую, боль сердечную.

– Прощай, Нежата, – положила руку на плечо князя, окутала лазоревыми искрами мужа недавнего, сил влила. – С сего мига я тебе никто. Теперь я Влада Новоградская, ведунья и знахарка. Не ходи за мной, не стереги. Нужна будет подмога, весть присылай. Зарока от тебя не прошу, не сдюжишь, а потому упреждаю, если навязываться станешь, так я объявлю, что женой тебе была.

– Мне грозишь? – Нежата брови возвел высоко.

– Себя обороняю.

Отвернулась и пошла. Если б Глеб не смотрел неотрывно, если б не знал ее, не держал в своих руках, так бы и не догадался, что идет из последних сил. Держится из одной только гордости и всякий миг упасть может.

Не опасайся Чермный за Владу, ринулся бы к Нежате и добавил сверх того, что ведунья ему отрядила. Пошел за окаянной: стерёг, чтоб не рухнула, не ударилась.

Влада шла, качаясь, будто все силы слила досуха. Едва добралась до хором волхва, так и привалилась, горемычная, к стене бревенчатой, укрылась под черемухой. Там уж и отпустила себя, захлебнулась тихим рыданием.

– Тут я, Владка, – знал Глеб, что Светоч дурной на ее опояске, но чуял, что сей миг нужно ей сил отдать. Продрался сквозь куст и обнял накрепко, будто прилип.

– Ты зачем… – не договорила, приникла, как замерзший к очагу в мороз. – Глеб, просила не ходить за мной. Что ж вы рвете меня на части?

– Ругаться хочешь? Давай, стерплю. Стой уж смирно, грейся, – улыбка против воли наползала на лицо, радость теплая окатила. – А и грозная ты, Влада Новоградская. Мужа отделала так, что любо-дорого.

– Стерёг? – сокрушалась. – Где ж схорониться от тебя?

– А нигде. Ты уж напрасно не трепыхайся, привыкай, что я рядом. Вон, засопела уж. Да и не злобишься. А стало быть, отрадно тебе сей миг не меньше моего.

Если б знал, чем слова шутейные отзовутся, так смолчал бы. Но вылетело – не поймаешь.

– Отрадно? – толкнула Чермного от себя. – Так я расскажу тебе, Глеб, как мне отрадно. Ты порежь себя надвое, ходи и кровью обливайся! Тогда и узнаешь, какова она отрада моя! Ты ж сторговал меня, подсунул Нежате кус сладкий! Не влезь ты, так неведомо, что б случилось! Меня хотел для себя?! Так бери, бери! Что смотришь?! Иль надо, чтоб сама к тебе кинулась?! Слова тебе шептала ласковые?! А может, так сойдет?! Возьми и отлипни!

Дернула ворот рубахи, спустила с белых плеч и прислонилась к стене, дожидалась. Глеб глаза прикрыл на миг, а потом и заговорил, сдерживая ярость огневую:

– Его не винишь, а меня хаешь?! – рычал зверем. – Моя ли вина, что мужа себе выбрала гнилого?! Ему простила, а меня бьешь?! Знаешь, что перед тобой безволен, а кусаешь?! Давай, изгаляйся! Я прощу тебе, Влада, все прощу. Ты только глаза раскрой, взгляни на меня не как на ворога…

Шагнул к ведунье, взял личико заплаканное в ладони и поцеловал в губы. Почуял, как трясется, как сжимается в комок. Был бы бабой, зарыдал в голос. А как иначе? Принять нелюбовь от желанной – казнь страшная, пытка огненная.

– Ступай в дом, Влада, согрейся. Озябла ведь, – отступил на шаг, другой. – Иди, не играй с огнём. Иначе на плечо закину и к себе заберу. Ни слезы, ни крики не помогут.

Отвернулся и пошел. Услыхал ее тихий шепот в ночи, что звал его:

– Глеб…

Оборачиваться не стал, разумея, что ярости не сдержит, да и мужичьего в себе не уймет. Не хотел порушить то малое, что осталось меж ним и ведуньей.

Глава 23

– Да ты волхв или дядька косматый?! – Владу разбудил голос Белянки, что разорялась в сенях. – Говори, чем торговать стану! Владка мне обсказала, что быть мне купчихой!

– Отлезь, рыжая! Инако тресну по лбу посохом, станешь слюни подбирать! – лаялся Божетех громко, да с огоньком. – Где печево мое, а?! Хлеба неси утрешнего и каши дай! С медом!

– Бочка бездонная, чрево ненасытное! – Беляна в долгу не оставалась. – Когда ты уж объешься и лопнешь?!

– Не дождешься!

Владка не видала, что там творилось, услыхала только, как грохает посудина, как ворчит рыжая.

Повернулась на бок на лавке, натянула теплую шкуру на голову и затихла. Ночью глаз не сомкнула, и так раздумывала, и эдак поворачивала. Сердце себе рвала, с собой уговаривалась и не уговорилась. Корила язык свой неуемный, жалела, что Глеба обидела. Чуяла, что за ним правда, не за ней, с того и муторно было, и тошно. Промеж того наново вскочили в думки и руки его теплые, и слова горячие, и губы нежные.

– Да что ж такое? – шкуру откинула, села на лавке: рассыпались волоса солнечные по спине, по рукам. – Вот наказание.

Посидела малое время, а потом и подскочила. Бросилась на двор, умылась ледяной водицей, расчесала косы долгие. Пошла в бабий кут, помогать Белянке по хозяйству, занимать руки работой, отдыхать от думок непростых.

– Порвалась? – рыжая встала за спиной.

– Порвалась, Белянушка, – вздохнула ведунья.

Рыжуха обняла, пожалела по-бабьи, а потом уж соловьем залилась:

– Ты не с Глебом вчера лаялась? Слыхала я голоса в ночи. И чего лаешься? Чего отпихиваешь? Сама лезла на вече его оборонять. Владка, как ты не убоялась-то?

Влада не ответила, уселась на лавку, принялась ковырять ложкой в каше, густо сдобренной маслицем. Ела, не разумея что и жует: то ли солому, то ли льна кус. Но метала до тех пор, пока не показалось дно мисы. После каши принялась за пирожок румяный, запила все взваром теплым.

– Беляна, неси на торг печево свое, – Влада взяла подругу за руку и поведала. – Спроси Исаака, как узор сделать на деревяшке и на пряники прикладывать. Красивые выйдут, нарядные. Со всего Новограда к тебе за ними потянутся. В Ладогу их повезут, в Плесков. Для князей станешь пряники творить с…батюшки, слово-то какое чудное…с инбирем. Инбирь…

– Ой ты… – Беляна радовалась, прикладывала ладошки к округлившимся щекам. – И чего я сижу-то?! Надо ж бежать, об муке уговариваться! Владка, ты давай тут шурши, а я мигом обернусь! – но застыла. – Погоди-ка, Исаак же не говорит, не разумеет. Как спросить-то?

– Спрашивай, не сомневайся, – Влада махнула рукой, погнала рыжую и принялась со стола собирать.

А вот сама-то и сомневалась, металась думками, к исходу дня и вовсе загрызла себя. Бросилась в ложницу, вынула из короба запону нарядную, очелье цапнула и принялась одеваться. Опояску шитую приладила и осталась недовольна. Все по новой начала, не унялась, пока Божетех не влез и не принялся потешаться:

– О, как, – упер руки в бока. – С тобой идти, парней распихивать, чтоб не лезли, не донимали? Красивая ты, Влада. Жаль, печальная. Ступай, авось улыбаться начнешь, горюшко из хором моих повыгонишь. В дому дышать стало тяжко, будто туманом заволокло. Иди, иди уж, курёха.

Владка и пошла, да чудно так: в проулке остановилась, хотела повернуть назад, но уговорила себя и двинулась дальше. Вышла на улицу и снова встала столбом. Потом уж опамятовала и зашагала урядно, как и положено ближнице волхва.

На середине улицы наново застыла, разумея, что не знает, где хоромы Чермного. Стояла и гадала – рыдать или смеяться? Порешила, что это знак пресветлых богов, и уж совсем было назад повернула, да услыхала веселый девичий голосок:

– Вечор мимо нашего подворья прошел, – похвалялась. – Высокий такой, у меня аж шея затекла, пока на него глядела. Воевода-то новый пригож, ой пригож. Да и живет-то опричь нас, аккурат под дубом разломанным. Помнишь, Радка, той весной сварожьим огнем развалило его? Хоромины огромадные, богатые. Завидный жених! Хватай, Радка, – и засмеялась.

Влада оглянулась любопытствуя, приметила двух пригожих девах – глазки блескучие, косы долгие – и принялась оправлять опояску новую.

– Опять знак… – шептала. – Кто ж меня с тобой сводит, Глеб? Кому в том нужда?

Оглянулась вокруг, а дуба не приметила. Пришлось ловить за рубашонку паренька круглощекого, просить свети куда надобно. Тот обрадовался, повел: скакал возле Владки козликом, смешил ведунью. Та и посмеивалась, но больше от испуга и от того, что вскоре придется перед Глебом стоять, виноватиться.

На подворье нового воеводы людно: вои бывалые, бо ярые*, челядинцы. На крыльце устроился дядька Вадим, вот к нему и двинулась Владка, пряча тревогу и испуг. Прошла мимо ратных; те проводили взглядами и тихим посвистом. Влада и обрадовалась, поняла, что не напрасно наряжалась, вешала на лоб очелье золотом шитое, навеси драгоценные. Опять к опояске потянулась, ухватилась за нее, принялась обереги перебирать.

– Владушка, ты ли? – сивоусый соскочил с приступок, заулыбался. – Забыла совсем меня. Как живется тебе, дочка? Доля или недолье?

– Здрав будь, дяденька, – Влада улыбнулась. – Не знаю, что и ответить. Переплелось все, не распутаешь. Но жива и здорова, спаси бо. Сам-то ты как? Коленки не болят, носят тебя?

– Твоими заботами, – улыбался, потешал ведунью щелкой меж зубов. – Ты что пришла-то? Никак, в Черемысл надумала вернуться? Вспомнила посул мой обратно свезти?

– Нет, что ты, – покачала головой: зазвенели навеси. – Тут мое место, опричь волхва. Науку перейму, а там уж… – и замолкла, не зная, как просить доброго дядьку, чтоб Глеба кликнул.

Меж тем, Вадим принялся ус подкручивать, подмигивать чудно:

– До Глеба притекла?

– Да, дяденька. Дома ли?

– А где ему быть? Вечор пришел злой, аки волчище. Бочку поломал, бадью на дуб закинул? – указал на высокое дерево. – Вот будет потеха, ежели она Глебу на макушку свалится. И как забросил-то? Верно говорят, сила есть – ума не надо.

Влада и навовсе испугалась. Но себя не уронила, только покрепче сжала опояску. Все думала, что Глеб запросто ее саму может закинуть, да подальше, чем ту бадейку. Но делать нечего – пришла, а стало быть, надо и повидаться, и повиниться.

– Мне бы увидеть его, дяденька. Кликни, не сочти за труд.

Вадим брови изгибал, усмехался, но молчал. Взглядом жёг чудным. Владка спину-то прямила, но все одно, тревожилась, краснела под взглядом сивоусого. Промеж того, народ, что топтался на подворье разбрелся. Тишина пала звенящая.

– А чего ж не кликнуть? Кликну. Ты, Владка, ежели что, беги и не оборачивайся. Злой Глебка нынче, – Вадим захохотал, а потом и гаркнул: – Гл-е-е-е-е-б! Влада пришла! Выйдешь иль сказать, чтоб обратно поворачивала?!

И пошел себе за угол хоромины. А ведунья растерянная осталась стоять у крыльца в тишине, ждать злобного Чермного. Спустя миг из открытых дверей послышался топот сапог, грохот страшный, а уж потом на крыльцо выскочил воевода: рубаха распахнута, опояска кое-как держится.

Влада попятилась: уж очень горячий взгляд Чермный кинул. Пойди, стерпи такое-то. Едва не прожёг насквозь.

– Здрава будь, – молвил негромко, ухватился одной рукой за опояску, другой оперся на столбушок крылечный. – По делу? Или так, в гляделки поиграть?

– Здрав будь, – ответила тихо. – Не знаю, что и ответить тебе, воевода. И по делу, и в глаза тебе посмотреть. – голову опустила, слов искала, да не находила.

– Смотри. За погляд, чай, деньгу не берут, – спустился с приступок и встал возле Владки. – Чего ж не смотришь?

– Глеб, – вздохнула тяжко ведунья, – обидела я тебя напрасно. Вечор слова кинула злые, что виноват ты, а так посмотреть, то благо дарить тебе должна. Слепая была, доверчивая. Теперь ученая. Ты зла на меня не держи, – запнулась, – прости, коли сможешь.

Поклонилась чуть приметно и пошла со двора. Застыла, заледенела, разумея, что Глеб смолчал, ни словечка не кинул в ответ. Но шла, слезы сдерживала. Все корила себя за глупость, что толкала творить нелепое, дурное: привечать скверных, отталкивать хороших.

В глухой проулок зашла, когда сумерки пали. Встала у кустяных зарослей и смотрела, как темнеет неба край, а солнце закатывается за Волохов светлый. Чуяла, как тихо, безотрадно и безлюдно. Лишь издалека чуть слышался смех, песни и писк жалейки – тоненький, веселенький.

– Да что ж за доля-то такая? – шептала тихо. – За что ни возьмусь, все против меня оборачивается.

– Быстроногая ты, Влада Новоградская, – голос Чермного прогремел в тишайшем проулке, – не догнать.

Владка обернулась и заулыбалась. Глеб и сам сиял, как мордашка Белянки после медовухи.

– Я и не убегала, – покачала головой. – Ты, видно, не торопился.

– А и не торопился, – шагнул ближе. – Шла уж очень заманчиво. Волосы светятся, навеси звякают, а запона вокруг тебя обвивается. Загляделся.

– Опять крался за мной? – укоряла, но без злобы. – Я и не услыхала, что идешь. Ступал тихо.

– Привычен, – шагнул еще ближе.

– Глеб, – заторопилась, словами принялась сыпать. – Прости меня. Не со зла, по глупости обидела. Слова-то сами с языка соскакивали.

– Слова что – звон пустой, – смотрел горячо, тревожил взором. – Иное горько, Влада.

– Я… – запнулась, но не смолчала: – Глебушка, не говори ничего, ответа у меня нет. Ты себя не мучай и меня не казни. Горечь твоя пройдет, и не вспомнишь. Кто я есть? Ведунья неудачливая и неумная. Промеж того гордячка, каких поискать. Божетех пенял, да и Беляна укоряла не раз. Счастья со мной не стяжаешь, себе только хуже сделаешь. Ты воевода теперь, так для чего тебе сплетни? Увидят, что опричь меня ходишь, укорят. А то и бляху воеводскую отберут. Кто ж с волхвами связывается?

– Если только об том печаль твоя, так она пустая, – шагнул ближе, в глаза заглянул да так, что щеки Владкины румянцем полыхнули. – Я изверг, ты – ведунья. Такого никто не простит и не забудет. Влада, по всему выходит, быть нам вместе.

– Ты что… – попятилась. – Глеб, не говорила я про вместе. Слов таких не кидала, ничего не сулила.

– Так посули, – улыбнулся и опять шагнул ближе. – Чем я нехорош? Глянь, здоровый, сильный. Владка, я еще и богатый. Промеж того воевода Новоградский. Чего нос-то воротишь? – шутейничал, нахваливал себя.

– Из жадности к тебе притулиться? – Влада и сама заулыбалась. – Так ведь я и сама не без приданого. Да еще и Влада Новоградская, ближница самого Божетеха. Зачем мне наново себя неволить? – и снова отступала от Чермного.

– Погоди, чегой-то сразу неволить? Вдруг понравится? Да так, что сама меня не отпустишь, – уговаривал, бровями играл потешно и наново наступал на Владку. – Вечор говорила, мол, возьми и отлипни. Так я возьму, не дурак, чтоб отказываться.

– И отлипнешь? – старалась не улыбаться, да не выходило.

– Не-е-е, – замотал головой. – От тебя оторвусь только вместе с кожей. Уж прости, Влада, иначе никак. А потому давай возьму, что давеча сулила.

– То вечор было, а нынче иное, – засмеялась, шагнула от Глеба и почуяла спиной глухой заборец.

А Чермный вмиг подскочил и опустил руки на бревна не струганные, забрал в полон ведунью: не повернуться, не вырваться.

– Попалась, – в глаза смотрел неотрывно. – А теперь давай поговорим, Влада. Посул твой тебе прощаю, однако знать должна, жалею, что ушел.

Влада и дышать забывала, смотрела в глаза темные, себя не помнила. Жар от Глеба нестерпимый шел, будто огнем полыхало, а промеж того дурманом веяло чудным: то ли липой цветущей, то ли еще чем.

– А что ж ушел? – прошептала, разумея, что и говорить-то такого не хотела, само с языка спрыгнуло.

– Мне ни из мести, ни из милости не надобно, – брови изогнул печально. – А нынче ты не плачешь, об нем не думаешь и на меня смотришь тепло.

Влада почуяла и боль Глебову, и горесть, и обиду. Сей миг себя и укорила, памятуя, как тяжко, когда любый отворачивается, от себя гонит. С того, должно быть, положила ладонь на его щеку, утешать принялась:

– Глебушка, прости меня, – сокрушалась. – Нечего мне ответить, да и нечем. Сердца не осталось, дыра там черная и глубокая. Не хочу печалить тебя, а вон как получается. Не виноват ты, а выходишь обиженным. Не врал мне, себя не выгораживал, меня, глупую, пожалел, а я в ответ только горечь.

Сила текла от Глеба мощно, будто река вольная. Влада и радовалась ей, и печалилась. Все казалось, что ворует, не свое берет и без его на то воли.

Чермный глаза прикрыл на миг, а уж потом обнял Владку крепко, прижал к широкой груди:

– Жалеть принялась, окаянная? – уткнулся носом в ее волосы. – Жалей, слова против не кину. Любовь дурная, слеповатая. Родиться из всякого может.

Отрадно стало в глухом переулке: тишина уж не была горькой, сумерки не виделись темными. Сила текла по Владке, да и Глеба щедро дарила. На миг почудились ведунье искры огненные, что принялись кружить опричь них, да подумала, что поблазнилось.

Влада положила голову на грудь Глеба, пригрелась, зажмурилась счастливо. А потом уж видением накрыло!

– Глеб! – дернулась, оттолкнула парня. – Не смей бусы торговать в Плескове! Увидишь жемчуг в три ряда, так беги без оглядки! Инако глаза лишишься!

– А что, без глаза не сгожусь? – отступил, улыбнулся. – Глаз-то не самое важное, верь мне. Вот если бы иного чего лишиться, так да, побежал бы.

– Глеб, – ногой топнула. – Услышь меня, не шутейничай!

– Напугала, – руки поднял, ухмыльнулся. – Грозная ты, а ведь так и не скажешь. Все молчишь, ходишь тихо, жалеешь всех подряд и кого надо, и кого не надо.

– Да что ж ты… – подошла тихонько и в глаза ему заглянула. – Зарок дай, что себя убережешь.

– Вон как, – хохотнул, потянулся обнять. – А ты мне что? Сберегу себя, так и быть, но ты отдарись.

Влада увернулась от рук его сильных:

– Торгуешься?

– Вот уж нет, – головой замотал. – О тебе радею. Такой красавице, да мужа без глаза? Нелепие!

А Владка хотела уж ответить, а потом думки перекинулись на иное:

– Ты в Плесков собираешься? Скоро ли?

– Еще не уехал, а ты уж скучать принялась? Утром, Влада. Воеводство – дело хлопотное. Дождешься? – смотрел так горячо, что у Владки сердечко застрекотало.

– С чего бы я ждать тебя стала? – повернулась и пошла из проулка, прятала лицо румяное от Глеба.

– Так выбора тебе не дадено, ведунья. Будешь ждать только меня, а на иного кого поглядишь, так я его порежу, – догнал и пошел за опричь, едва не касаясь ее спины. – Вот тебе и зарок против моего слова. Я сберегу глаз, а ты меня дождись.

На улице по темному времени народу почти и не было: две бабы в богатых убрусах, да парень под хмельком. Однако все трое приметили и Владку, и Чермного.

– Глеб, не ходил бы ты за мной. К чему тебе сплетни досужие? – Влада прибавила шагу и заскочила в проулок небольшой.

– Нет уж, пригляжу. Умыкнут тебя в ночи, потом носись по весям, выискивай. – Чермный посмеивался и шел неотступно за ней, все норовил за волосы ухватить, а Влада смеялась и убегала. Тот догонял и наново хватал за косы. Так и доскакали, дурные, до хором Божетеха.

Влада забежала на крыльцо широкое, обернулась на Чермного:

– Благо тебе, – поклонилась низко. – За то, что простил и за то, что пожалел. Доброго пути, воевода. Себя сбереги, – и собралась уйти.

Ушла бы, но Глеб не пустил: перескочил приступки и ухватил за руку, к себе повернул:

– Владка, сними оберег.

– Вон как, – удивилась. – В проулке-то помехой не был.

– Был, Влада. Не люблю его, дурной он. Но смолчал. Уезжаю надолго, так хоть силы тебе оставить. Ты ж разумеешь, что Нежата князь теперь. А стало быть, слово его для всех главное. Позовет тебя, отказать не сможешь, пойдешь. А будет у тебя сила, так и оборонишься. При доме твоем схроном оставлю двух верных людей. Туго станет, обскажи им, они тебя ко мне свезут. С собой бы тебя забрал, так ведь не уговорю, заупрямишься, – молвил твердо, вмиг осерьезнев.

Владке бы испугаться, а она заулыбалась чего-то:

– Спаси бо, – сняла оберег с опояски, повесила на столбушок резной. – Давно уж обо мне никто не пекся. Ты вот, да Белянка. Но она-то подруга, почитай с малых лет вместе, едва не сестрица. А ты…чужой…

– Бесстыдница ты, как я погляжу. Вечор чужому себя обещала, – качнулся к ведунье, обнял за плечи. – Дождись меня.

– Дождусь, Глеб, – погладила парня по груди ласковой ладошкой. – Ты не улыбайся, раньше времени не радуйся. Смотреть ни на кого не буду лишь потому, что пустая я. Не хочу ничего. Врать не могу, Глеб. Вот тебе и зарок мой, сойдет?

– Уже полдела, – не озлился. – Тогда и я глаз сберегу. Если вспомню слова твои.

– Глеб! – затревожилась. – Да как такое забыть-то?

– Поцелуй, так и запомню, – прижал к себе крепче, взором тревожил.

– Глеб, пусти, – трепыхалась, отворачивалась.

– Вернусь без глаза, – пугал, не отпускал от себя.

– Вернешься невредимый, так поцелую, – нашлась с ответом, обрадовалась.

– Зарок?

– Зарок, – не выдержала, засмеялась. – Пусти, изломаешь. Сколь силы-то в тебе?

– Вот сама чуешь, а отпихиваешь. Влада, жених-то какой. Сильный да с глазами, – сам хохотал. – Как хочешь, ведунья, а просто так не уйду. Не обессудь, разлука-то долгой будет.

С теми словами склонился к ней и поцеловал жарко. Владке бы оттолкнуть его, да не смогла, повисла лоскутком в его руках, едва на ногах устояла.

– Влада, – отпустил-то неохотно, со вздохом тяжким. – Дождись.

И пошел с крыльца, как хмельной. Миг спустя, обернулся:

– Ты на вече за меня слово кинула. Не испугалась за Волка Лютого постоять. Пожалела? – ответа ждал, жег взглядом.

Владка едва слышала его, стояла, как во сне: поцелуй разума лишил. Но ответила, не солгала:

– Нет, не жалела. Боль твою приняла, Глеб. Это как недуг, а я его завсегда чую.

Чермный помолчал, а уж потом спросил:

– Так-то глянуть, любовь тоже недуг. Ее чуешь?

И что ответить? Промолчать? Владка знала наверно, что не отстанет, пытать примется. Подумавши, просто кивнула, мол, чую.

– Еще б сама занедужила, так совсем хорошо, – пригладил бороду широкой ладонью. – Завтра приходи провожать. Не явишься, сам к тебе буду.

Повернулся и ушел. Оставил ведунью одну на крыльце под черемухой унимать сердечко трепетливое.

Глава 24

– Ростих, пока Чермный по весям пойдет, ты за его ватагой смотри в оба глаза, – Нежата стоял на стогне опричь ворот Новограда, провожал малое войско, да наказывал ближнику.

– Княже, все сделаю, как скажешь, – поклонился тощий. – Ты б пошел к ним, уговорился, пока Глеба-то не будет.

– Мне лезть в Перуново братство⁷⁶? – ухмыльнулся Скор. – Они Чермному верны, преданы, как псы. С его рук едят, ему токмо и верят. Хорошо ты придумал, Ростих, оставить Глебовых людей в Новограде, а его отправить с нашими. Однако все может извернуться. Мы его воев не уговорим за меня стоять, а он наших под свою руку крепенько возьмет.

– Не тревожься, княже. Всех перегляжу, про всех вызнаю. Найдем, чем переманить и что посулить. Не впервой, – улыбнулся тощий умник, да и отошел тихо, как мышь серая.

Князь остался стоять сам-один: голова высоко поднята, крепкая рука на рукояти меча устроена, корзно, богаче которого и сыскать-то неможно, рдеет на солнце утреннем. Оглядывал Нежата стогну, где провожали малое войско, да радовался силе своей, что вошла в него через Владу…Владушку.

Все удавалось Нежате, все задуманное нынче и исполнилось по раннему утру, когда получил весть от Завида, что тот идет со своей ватагой на Новоград и уговариваться не будет. Тогда и понял Скор, что тем двух зайцев убьет и сам останется чистым перед народом, как слеза дитячья.

Столкнись Глебка с Завидом в поле, так один из них точно голову сложит, а вот кто – дело второе. Любой – и Нежата про то разумел – опасен, не нужен ни ему, ни столу его, покамест некрепкому. Брат-то уговариваться отказался, а Глеб – слишком силен, чтоб доверять. Так пусть боги и решат, кому живь сохранить, а кого увести на Калинов мост. Все на руку, все впрок. Кто в живых останется, так того после рати и сковырнуть нетяжко. Потрепят дружка дружку, а ему, Нежате, только пальцем двинуть и ворог сгинет, будто и не было его.

С таких мыслей и ухмылялся Нежата, приглаживал долгую косу, любовался небом синим, щурился на солнце яркое, что пригревало нынче, суля страду легкую и новь* обильную. Счастливился до тех пор, пока не увидал, как из проулка выходит Божетех, а вслед за ним Влада. Вмиг запечалился, брови изогнул горестно.

Шла ведунья, мягко ступая, будто земли не касаясь. Чермное платье ладно облегало тонкий стан, золотая нить на нем спорила яркостью с долгими волосами, что укрыли спину словно шелк мягкий.

Вздоха не сдержал князь, нахмурился и уперся взглядом в бывшую жену. Любовался, но и ярился. Вторым днем отлуп дала, да такой, что по сей день морозцем обдавало. Знать не знал, сколь сильна во Владке волхва, и сколь много воли в ней, гордости и власти, какими одарили боги.

Промеж того и мужичье взыграло не к месту и не ко времени: хороша до изумления. Манят румяные губы к поцелуям, тонкий стан просит обнять, а грудь высокая, трепетливая – ждет ласки, не таится.

– Княже, сколь ждать-то? – Голос Чермного вытянул Нежату из думок. – Поторапливаться надо. Завид медлить не станет.

Князь обернулся на воеводу своего, оглядел доспех богатый, стать Глебову и бровь изогнул. Непрост Чермный, тем и опасен.

– Ставь дружину на конь, – молвил тихо. – Людей моих сбереги.

– А ты моих не обидь, – Глебовы глаза сверкнули сталью мечной. – Знаю, не доверяешь мне, княже. С того и воев дал чужих. Так ты не опасайся, не тревожься, сдюжу и вернусь.

– Глеб, и в мыслях не было, – врал Нежата, не краснел. – Новоград вперед всего. Тут должны быть самолучшие, а твои-то обучены бою, мечники славные.

– Как знаешь, – ухмыльнулся Чермный, огладил бороду. – Завид вестей не слал? – и смотрел холодно.

– Нет, Глеб, вестей не было, – соврал Нежата. – Видно, далече ходит.

– Видно, далече, – Чермный кивнул, соглашаясь. – На жену глядишь? Что, по сию пору люба? Порвался, нет ли?

– Порвался, – Нежата кулаки сжал. – А все одно, моя. Любит, а стало быть, уговорю. С обрядом иль без, моей и останется.

– Вон как, – Глеб голову склонил к плечу, смотрел прищурившись. – Ну, дело твое. Оставайся, правь людьми. Бывай, княже.

Головы Глеб не склонил, повернулся и пошел к коню. Уж с седла нагнулся к дядьке своему сивоусому и нашептал что-то. Не понравился князю взгляд Вадима Чермного, что бросил на него. Но стерпел, только прищурился зло. А уж потом наново прикипел взором к Владе.

Та стояла тихо за плечом Божетеха, молчала и по сторонам не смотрела. Ему, Нежате, едва поклонилась, но то и понятно – волхвы всегда наособицу, а потому и необидно. Промеж того и мыслишка проскочила, да такая, что Скор печаль свою позабыл.

– Я князь, Влада, – прошептал сам себе, приглаживая косицу. – Позову в свои хоромы, не откажешь. А там уговорю… Любишь, сама сказала, а стало быть, отзовешься мне. Не отворотишься.

А она, как почуяла, огрела взглядом чудным: сверкнули на миг в жемчужных глазах лазоревые искры, ослепили. А потом отвернулась и пошла неторопко к Чермному: Скору наново искры поблазнились – огневые, яркие. Глеб сошел с седла, говорить с ведуньей принялся злобно, яростно, и Влада озлилась: ногой топала, головой качала.

Нежате и вовсе радостно стало, подумалось, что расплевались, а то на руку. Не станет Влада Новоградская помогать воеводе ни советом, ни волшбой.

– Дурень ты, Глеб. Как есть дурень. А я тебя за умника держал. Кто ж с волхвами лается? – шептал Нежата. – Ты только Завида укороти, а там уж я тебя спихну, не заметишь, как и вышло.

– На конь! – Чермный крикнул воям. – Тихим ходом!

И двинулся первым за ворота града. Вслед тронулись дружинники, а уж потом полетел над стогной плачь и крики людские. Провожали отцов-мужей, слезы лили, просили грозного Перуна наделить силой, сберечь в сечи.

Нежата и сам положил требу кровавому богу, чтоб сберег воев, не оставил без защиты Новоград и его самого, князя городищенского. Потом уж утешил людей твердым словом и посулом, что ратные сдюжат, оборонят. И сам он грудью встанет, а ворога за стены не пропустит.

Люд услыхал слово княжье, пошумел согласно и разбрелся по делам: кто торговать, кто мастерить, а кто и к страде уготавливаться. Ведь самое время! Рать ратью, а хлеба сеять пора. Голод падёт, так никого в живых не оставит.

Нежата и сам двинулся к хоромам, шел впереди дюжих воев, смотрел прямо и не оглядывался. Уж у дома удача наново улыбнулась, посулила добрый исход задуманному.

– Нежатушка, – Любава подошла, обняла ласково. – Родить мне вскоре, так хочу пришлую знахарку позвать, осоветоваться. Говорят, хорошо ведает. При волхве живет. А княжьей жене не откажет в подмоге. Ты уж отряди за ней воев, пусть ведут в хоромы.

– Молодец, Любавушка, – пригладил завиток волос на виске жены. – Отряди сама, чай, непростая теперь, а княгиня. Нынче и зови, вон хоть ввечеру. Ступай, милая, не стой на жаре, а то дитё во чреве скуксится.

– Добрый ты, Нежатушка, ласковый, – поцеловала крепко. – Так я скажу воям, пусть зовут. Ты ступай в гридню, там родичи твои ждут. Я велела квасу холодного дать. Жара-то, жара какая. Вон она, весна-то холодная как отозвалась.

И пошла, переваливаясь тяжко, понесла себя и полное чрево. Нежата глядел вослед, все думал, почему ж нельзя любить по задумке? Для чего себя мучить?

В хоромах долго вел беседу с родней, старался унять их жадность, упреждал, что не ко времени нынче злата стяжать на виду у всех. Но слушать не стали. Потому пришлось голосом давить, грозить княжьим словом. Иные унялись, а иные посетовали, что не чтит род свой.

Долго изворачивался, да сторговался в половину того, что просили жадные. С тем и отпустил, а сам принялся ждать сумерки, а вместе с ними и Владу....Владушку…

Солнце боком своим круглым завалилось за сосны далекие, травы душистые, набрав за день Ярилиной ласки, дурманом исходили, а птахи голосистые чуть притихли, унялись к ночи. Вот все то и оглядывал князь из широкого окна огромадной гридни. Злился, а все потому, что Владка не торопилась.

Всему на свете конец приходит, пришел и княжьему нетерпению. У ворот показались два ратника – доспех блескучий, мечи долгие – а за ними она, погибель Нежатина. Скор вмиг подскочил, да ринулся из гридни, едва удержал себя и шаг умерил: невместно князю-то бегать, как подлетку.

Шагнул на крыльцо и нахмурился, увидал рядом с ведуньей Вадима Чермного. Шел сивоусый неторопко и по сторонам поглядывал.

Нежата застыл на широком крыльце, выпрямился, ждал почтения. Его выказали и Влада, и Вадим. Головы склонили ровно так, как положено родовитым. А уж потом из терема вышла челядинка Любавы, поманила за собой ведунью, а дядьке указала, чтоб дожидался. Тот было дернулся вослед, но остался. А как иначе? Вои у дверей не пустили. Чужому в княжьем терему делать нечего.

Нежата ухмыльнулся незаметно, да и пошел обратно. Через сени, да посолонь большой гридни, к неприметной дверце, что вела прямиком в терем. Там уж и остался в уголку стеречь бывшую жену, дожидаться, когда выйдет, да уговаривать.

Стоял, раздумывал, к чему дядька поживший за Владкой ходит. Хотел уж человека послать, вызнать, но не успел: в дверях ложницы показались Любава и Влада.

– Благо тебе, ведунья, – жена улыбкой цвела. – Прими за хлопоты, – и протянула деньгу золотую.

– Не надобно мне, – Влада едва голову склонила. – Подай погорельцам, княгиня. Видала я нынче, как с насады люди обездоленные сошли. Расселись у торжища, чай, голодные.

– Подам, не сомневайся, Владушка, – Любава и не подумала обижаться. – Коли волхва говорит, так стало быть, лучше знает. Ступай, голубка, а я уж требу положу Ягине за добрые вести⁷⁷ о дитяте.

Влада и пошла: спина прямая, голова гордо поднята, стан тонкий, а подол вьется вокруг ног, манит глядеть на красавицу.

Вошла в сени, так и не приметив, что Скор по пятам за ней. А он уж ухватил ее, тонкую, потянул в клеть и дверь захлопнул.

– Пташка, – выдохнул счастливо и обнял крепче некуда, прижал к стене желанную. – Ждал тебя весь день, думал разум оброню. Тоскую о тебе.

Целовать принялся; сыпал поцелуями бессчетно, жадничал. Ухватился за ворот бабьего платья, стянул и прильнул горячими губами к белой шее. И вовсе бы забылся, если б не голос Владкин, что льдом сковал:

– Ведь упреждала тебя, князь, – дрожала, но глаз не опускала. – О любви и тоске своей не говорить мне. Отступи, рук ко мне не тяни, не отвечу, – оттолкнула мужа бывшего, ворот запахнула.

– Влада, моя ты, – подступал, давил голосом, власть показывал. – Вижу, дорог тебе по сию пору, так что ж ты отворачиваешься? Ай не сладко? – снова руки потянул. – Пташка моя, любая, ужель откажешь? Князю? Возвышу! Озолочу!

Она и бровью не повела, смотрела неотрывно, и с того взгляда Нежата заледенел. Застыл на месте, будто увяз.

– Властью своей похваляешься? Так на всякую власть иная найдется.

– Вон как… – не злился, но и не спокоен был. – Так я и силой могу. Сдюжишь против меня?

– И на силу сыщется другая сила, – ворот оправила, волосы пригладила и собралась дверь открыть.

– А на любовь? – спросил от сердца, что ныло больно, печалилось потерей.

– Да и любови всякой конец приходит. А с ним и начало новой… Если свезет, – вздохнула тяжело. – Отпусти меня, князь. Не твоя я, а ты не мой. Отпусти. Должен ты мне вот и разочтись за те две зимы, что слезы лила по тебе. Отпусти....

– Не могу! – выкрикнул горестно. – Люба ты мне! Жжёт во тут, Влада, в сердце, – стукнул кулаком по груди.

– То расплата, Нежатушка, – покивала, брови изогнула печально. – И мне жгло, да прогорело. И у тебя отгорит, отпечалится. Дай только время. Лада Пресветлая милостива, авось снимет с тебя груз тяжкий, дозволит позабыть. Да ты уж и позабыл… А загорелся ровно тогда, когда порвала с тобой. То жадность, Нежата, и власть. Желанно то, что не твое. Ни дотянутся, ни подмять. Ай не так?

– Не так, – покачал головой. – Если кого и любил я, так только тебя. Светом твоим полнился и сам светлел. Опричь тебя и мыслей дурных не было, лишь тепло и отрада. И ты любовью дарила, взамен ничего не просила. Единственная....

Влада вздрогнула, в глаза заглянула. В них увидел Нежата слезы, да жгучие, горчайшие.

– Единственная.... – голос ее дрогнул. – Нет, любый, не единственная. Ты выбирал меж мной и властью, вот она и пересилила. Ее теперь люби, а она пусть тебя привечает.

С тем и ушла, оставила Скора одного. Стоял долго, смотрел в стену бревенчатую, чуял, что не вернется более пташка, не согреет лаской, не коснется устами его уст, не подарит себя.

– Вот и ушла радость.... – шептал сам себе. – Жадная власть, ревнивая. Рядом с собой никого не терпит. Одиноко с ней…

Глава 25

– Владка, ежели Глеб узнает, он с меня шкуру спустит! Сколь еще тебя уговаривать, поедем в Чермное! Вейка моя, как дочку тебя примет! – Вадим ругался, супил брови. – Ведь князю противишься! Вот прилип, пёсий нос, проходу не дает. И как ты его в купальскую ночь-то* оглоушила, ажник искры пошли. Владка, доворожишься, допрыгаешься. Пришлет за тобой воев и умыкнет.

– Дяденька, ты не тревожься, – Влада вышагивала по улице опричь сивоусого, себя несла гордо, как и положено волховской ближнице. – Давно б прислал, да не сдюжит. Мне Ягинина сила в помощь. Власть моя, а стало быть, не получит того, чего желает. Глебу не говори, дяденька. Погубит себя…

– Сам разумею! – ругался дядька. – Он же дурной, попрет супротив Нежаты. С весны Завида гоняет, щиплет его ватагу. И ведь хитрый у меня племяш! Лоб в лоб не идет, воев бережет. Намедни Оська весть передал, что в весях Глебку встречают, как избавителя. Едва на руках не носят. Молодец, вот правду говорю, молодец!

Влада не ответила, улыбку спрятала от пожившего воя. Шла и румянилась, а с чего – сама не знала.

– Владушка, благо тебе, – под ноги кинулась баба рябая. – Не оставь, помоги мужу моему. Ведь перхает и днем, и ночью.

– Встань, что ты, – Влада потянулась поднять бабу. – Веди.

Баба обрадовалась, утерла слезы рукавом рубахи и засеменила бодро вниз по улице к богатой домине, что стоял у самого Волхова. Влада поторапливалась, оглядывалась на Вадима: тот не отставал.

В хоромах темно и затхло. Окна прикрыты ставенками, двери затворены – душно, да пыльно.

– Тетенька, чем это пахнет? – Владка учуяла травку. – От сглаза? Давно ли травка в дому? – и шла за бабой в темную ложницу. – Убери сей миг все пучки. Как в голову-то пришло зольник* в хоромах кидать? Это не кудесник пришлый тебе велел? Две седмицы в Новограде, а бед от него на целый год. Убери, милая, убери.

В ложне тихо и нехорошо. Мужик тощий на скамье, опричь девка-челядинка. Как только Владка ступила на порог, девицу будто водой ледяной окатили: глаза выпучила, охнула и попятилась.

– Окна распахни, двери открой. Неси воды и пол вымой, – Владка указывала челядинке тихо, а сама смотрела на хозяина, что принялся кашлять. – А ты, тетенька, пошли людей травку выкинуть. Проси челядинца, чтоб срезал всю, что есть на подворье да унес подалее.

Подошла к болезному, провела рукой над тощим туловом: потекла силушка по жилам, власть свою явила и принялась гнать недуг. Едва различимый лазоревый свет окутал ведунью, да и рассеялся мигом.

Болезный вздохнул легко, уселся на лавке и головой помотал.

– Вячек мой, – рябая бросилась на коленки опричь лавки, ткнулась головой в колени мужа. – Опамятовел, миленький. Да что ж ты… – и заплакала.

– Ох ты… – тощий Вячек руку к груди прижал. – Уж на мост ступил, а тут и провздыхался.

Владка на лавку села опричь хозяина, улыбнулась:

– Легче?

– Легче, – кивнул. – Благо тебе, ведунья. Ты ж руку мне протянула там на мосту-то. До конца дней помнить буду. Проси, что хочешь.

– Ничего не надо, дяденька. Ты уж седмицы две после шапки лета* по улице ходи меньше. Отвар пей, какой укажу. И Ягине требу положи на капище. Ее милостью жив.

– Все сделаем, – рябая поднялась, поклонилась низко. – Все, как укажешь. Владушка, благо тебе, милая!

– Траву выкинь, не забудь, – Влада улыбнулась наново, поднялась с лавки и пошла вон.

Дядька Вадим не отставал, шел опричь и ворчал:

– Хожу за тобой, как хвост за кошкой. И чего хожу? Ты вон сама себя обороняешь, пёсий нос.

– Ты ходи, ходи, дяденька, – улыбалась Владка, шагая по улице широкой. – Коленкам твоим на пользу, да и не скучно.

– Тьфу! – сердился Вадим. – С тобой не соскучишься! Волшбой от тебя несёт аж на десяток шагов. То искрами сыпешь, то глазами светишь. Удружил, племяш, нашел дело для дядьки. Влада, узнает, что утаили от него князевы безобразия так и тебе, и мне достанется. Он зарок с меня взял, что глаз с тебя не спущу.

– Скажи, дядька Вадим, а не страшно тебе опричь меня быть? Народ-то сторонится, опасается, – Влада остановилась, посмотрела в глаза пожившему вою. – Ведаю я, волшбу творю. Ты бы отговорил Глеба от меня, ведь на беду.

– Откуда тебе знать, на беду или на радость? – Вадим брови свел к переносью. – Чай, судьба-то уж соткана, полотно сплетено. Если он тебя выбрал, так никто ему не указ. Глебка завсегда супотив всех стоял, своим разумом жил и многого стяжал. Теперь сам воевода, избавитель Глеб Новоградский. Вой он славный, муж честный. Дурной, то правда, но тут уж кровь Чермных, а от нее не отовротишься. Все горячие, да безголовые. Ударит в башку, так и все нипочем.

– Я его не выбирала, дяденька, – Влада голову к плечу склонила, смотрела неотрывно. – Не обещалась ему, зароков не давала. Чем он лучше князя, коли неволит меня? Ты вот уж вовсе сосватал меня Глебу, невестой его видишь, а меня не спросил.

– Мало ты Глебку знаешь, – Вадим отвечал взглядом твердым. – Он вой самого Перуна, им обласкан и силой его одарен. Задумал за тебя хлестаться, так не отступит. Ты хучь и волхва, но все одно, баба. Куда тебе супротив воя?

– Супротив князя иду, – брови изогнула.

– Что князь, Велесов челядинец. Ему торговать и златом звенеть. Перуново братство – дело иное.

– А ежели я на Глеба заговор сделаю? Волшбу наведу? Заставлю моей воле поклониться?

– Употеешь, Владка, – хмыкнул сивоусый. – Хучь наизнанку извернись, а Глеба не сломишь. В то верю крепко, а потому и прошу наново, поедем в Чермное, схоронимся на время. Чего ж князя ярить лишний раз?

– Дяденька, от князя не спрячешься, – Влада улыбнулась горестно. – А так еще и в Чермное от меня беда придет. Тут останусь, тут место мое. И капища, и сила, что течет в меня с каждой требой Ягине Велесовой. Не тревожься, сдюжу.

– Сдюжит она, – ворчал Вадим. – Нынче сдюжишь, а завтра оступишься. Нет уж, за тобой ходить стану. Чай, не чужая. Мы куда шли-то, пёсий нос? Через тебя все думки врассыпную!

– На торг, дяденька, – Влада улыбнулась. – Беляна просила пособить.

– И то верно идем-ка. Рыжуха сулила медовухи, если расторгуется нынче, – и зашустрил по улице. – Чего встала?

– Дядька, хитрый ты, – догнала сивоусого и пошла рядом. – Никак опять к Божетеху пойдешь бражничать?

– Ты Божетеха не тронь! Мужик справный! А пьет-то как, аж смотреть отрадно.

Так и пошли, перешучиваясь. Миновали улицы богатые, что утопали в зелени, дышали вечерним зноем по летнему времени. Свернули к торгу – гомонливому, шумному – и зашли в ряды. Голос Беляны услыхали издалече: разорялась на славу, подманивала покупцов, товар свой нахваливала:

– Пряники медовые! Молодцам радость, девчаткам – сладость!

Рыжая сверкала улыбкой белозубой, кричала со вкусом, одной рукой деньгу брала, другой – товар отпускала. И весело все, с огоньком!

– Вона, явились. Владка, чего встала? Давай, ворожи на злато, – Беляна улыбнулась отрадно. – Так дело пойдет, к осени свои хоромы поставим. Бросим пузатого одного, пусть ищет себе новых дурочек.

– Орастая ты, Белянка, – Вадим хохотнул. – Божетеха не лай, мужик самолучший!

– Вот ты с ним и живи, дядька! – отругивалась рыжая. – А мне так уж поперек горла его подначки. Влада, чего застыла? Ворожи, говорю.

– Сколь раз говорить, не умею я на злато, – Влада улыбнулась, подалась за лоток и взяла пряник медовый. – Красивый, Белянушка. С выдумкой. Тут пташка начертана, нет ли? Не пойму.

Беляна тем временем принялась собирать товар в короба, Вадим помогал, прибаутничал. А к Владке подошел молодец румяный, оперся рукой на прилавку, улыбнулся:

– Здрава будь, Влада Новоградская, – смотрел горячо. – Подари из своих рук печево, золотого не пожалею. А за улыбку и на два не поскуплюсь.

– Кто ж улыбку за злато торгует? – Влада протянула парню пряник. – Возьми и жене неси, той, что ждет тебя с зимы, слезы льет. Снесешь ей печево, отдашь прямо в руки и счастлив будешь до конца дней. Верь мне.

– Вон как… – парень чуть подался от ведуньи, но пряник взял и подал деньгу. – Благо тебе, отдам. Откуда знаешь, что ждет? Сама погнала от себя, вослед сапогом кинула.

– Ревнючая, вот и взъярилась. Любит тебя, – Влада вздохнула. – Ступай, не заставляй ждать дольше. Туго ей.

Он взял, да пошел. Уж потом обернулся и прокричал весело:

– А улыбку? Запросто так, без злата.

Влада и улыбнулась, а потом уж запечалилась, припомнив, как Глеб торговался с ней. Разумела, что скучает о нем, да сей же миг и запретила себе думать о Чермном. Не хотела беду кликать на Глеба, недолить его.

– Нет, гляньте на нее, – Белянка смотрела на золотой в руках Влады. – За такую-то деньгу я дня два ору, надрываюсь. А ей вон за один пряник. Влада, ты иль ворожи мне, иль сама вставай торговать. Озолотимся и вольными будем, как пташки.

– Не все пташки вольные, – ведунья припомнила, как муж бывший ее величал. – А какие вольные, тех наново в силки заманивают.

– Ну будет кукситься-то, – Беляна обняла подругу. – Давай дядьку Вадима отправим к Божетеху, а сами на Волхов пойдем? Возьмем на торгу рыби с хлебцем и повечеряем в тишине. Инако придется пузатого слушать. А еще медовуху пить заставит. Вон пусть с дядькой бражничает, тот вроде не противится.

– Дело говоришь, рыжуха, – встрял сивоусый. – Медовухи сулила, так разочтись. Поклажу твою свезу в дом, с Божетехом побалакаю. А вы ступайте, чай, князь пока не в граде. Утресь утек посевы глядеть, челядь считать. Как солнце сядет, домой ступайте, инако сам приду и за косы сволоку.

– Вон медовуха-то под лавкой. Дядька, благо тебе. Ты уж уболтай волхва, спать уложи. Хоть один вечерок тихий, – Беляна обняла пожившего.

– А и красивая ты стала, рыжуха. Щеки круглявые, бока тугие, – ущипнул молодайку.

– Тьфу, озорник, – хохотнула Белянка и потянула Владу с торга.

Пробежались по рядам, рыби взяли свежей, хлебца темного последнего, и ушли на высокий берег Волхова. Там уж уселись на травку теплую, угощаться, глядеть на воды блескучие, на солнце красное, что боком уж тронуло далекие сосны.

– Ой, отрадно, – рыжая доела хлебца и упала в высокую траву, засмотрелась на небо. – Владка, глянь, вся явь перед нами, живи не хочу.

Влада сжалась, обняла колени руками: жалобно звякнули богатые навеси, косы долгие упали на спину, укрыли шелком хозяйку.

– Белянушка, милая, невесело мне, – слезы не удержала.

– Что? Ты чего? – затревожилась рыжая, кинулась обнимать. – Говори, не молчи.

– Себя потеряла. Застряла меж Явью и Навью. Будто живая, а будто и мертвая. Заледенела я, холодная стала. Власть свою чую, беру ее жадно, а отрады нет. Всякий мне кланяется, всякий волю мою принимает, а холодно, одиноко. Милая, если б не ты, я бы и вовсе льдиной стала. Ты меня согреваешь. Божетех немножко, да Исаак. И еще…

– Что? Кто? Влада, да не разумею я. Ты скажи по-человечьи.

– Сила, – Владка положила голову на плечо подружайки. – Сила течет в меня через Светоч из Нави. Любой, кто по моему велению требу кладет Ягине Велесовой, силу мою полнит. Тем и сердце мое студит. Ни боли нет, ни радости. Болото стоялое. Одна отрада – гордость свою тешу. Может, правду говорил Глеб, и надо оберег закинуть подалее?

– Закинуть? – Беляна по голове погладила, пожалела. – А как с Нежатой станешь упираться? Ты вот не рассказываешь, но я-то чую, непросто все. Не будь в тебе силы, так и не сдюжила. Думаешь, не знаю, что он тебя стережет? Видала я в купальскую ночь, как шел за тобой по роще. Ну той, что за капищем. Там еще звосияло все, да страшно так. Князь он, а князьям не отказывают. Оберег кинешь, беззащитной останешься. Сманит тебя, возьмет на лавку, а потом наново выкинет. Ай не так?

– Знаю, все знаю, милая, – Владка вздохнула. – А зачем явь такая? Смотрю и не вижу, живу и не чую ничего. Что дождь, что солнце – все одно.

– А все через то, что в дому засела! Айда песни петь? Парни нынче девок звали в ремесленную сторонку. Сходишь, развеешься! – сманивала рыжая, уговаривала.

– Сторониться будут. Что в дому, что опричь людей одиноко. Ты ступай, Белянушка, повеселись. Все работаешь, хлопочешь. Ступай, не сиди, – Влада поцеловала подругу в румяную щечку.

– Одна не пойду, и не проси. Давай уж тут посидим, продышимся. Авось придумаем, как беде твоей помочь. Может, правда, выкинуть оберег? Да бежать? Вон, в Ладоге, говорят, торжище большое. Там и стану торговать. А ты уж мне в помощь. Никому и не обскажем, кто мы, да откуда.

– Сыщет. Нежата сыщет. Закусил удила, ярится, что отлуп даю. И ведь не я ему нужна, а иное. Никак не смирится, что власть его не принимаю. То желанно, что не по зубам.

– Влада, и посейчас люб он тебе? – рыжая вопрошала тихонько.

– Нет, – покачала головой ведунья. – С того дня, как к жене его ходила про дите обсказывать, так будто морок развеялся. Жалею чуть, а все потому, что помню, какой он был. Счастливый, удалой, вольный. Сейчас уж не тот. Словно сам заледенел. Вон как власть корёжит…

– Владка, будет уже. Чего ныть-то? Вон, глянь, однодеревка идет. Смотри, какая баба там толстая расселась. Опрокинет лодчонку, и все. Может, не потонет, всплывет? Это как же трескать надо, чтоб так себя взрастить?

– Белянка, ты погоди, сама такой станешь, – ехидничала Владка. – Вон щеки-то округлились. Не лопни, подруженька.

– Ах ты! – отлаивалась рыжуха. – А как не круглиться, коли я пряники пеку? Испробовать надобно! Влада, ну тебя!

– Меня-то ну, а вот ты треснешь, – вскочила и побежала по бережку. – Догоняй, Беляна! Сумерки падут, так Вадим явится, ругать станет.

– Ну держись! Догоню, защекочу! – и бросилась вдогонку.

Бежали проворно, травку зеленую мяли сапожками богатыми. А уж как влетели на улицу Новоградскую, так и умерили шаг. Шли бойко, по сторонам глядели, да сплетничали. А как иначе? Две бабы завсегда найдут об чем позубоскалить.

Завернули на вечевую стогну, и услыхали крики:

– Идет! Воевода Чермный идет в Новоград! Завида ведет с собой! Сцапали злыдня! – бежала по улице молодуха в шитом платке.

– Постой, – Владка поманила к себе бабу. – Откуда вести такие?

– Здрава будь, – поклонилась молодайка. – Сестра ко мне притекла из Окуней, вечор дружина зашла в селище, утресь тут будут.

– Благо тебе за вести, – Влада кивнула. – Ступай, милая.

И та пошла, будто в спину кто пнул, а ведунья замерла. Все разуметь не могла, с чего сердце застучало, затрепыхалось. Ухватила Светоча, что носила на опосяке, а он, окаянный, огнем ожёг. Глянула на кругляш, и обомлела. Средь лазоревых узоров, что блестели искрами Нави, увидала огневой круг: горел ярко, слепил.

– Что это… – шептала. – Опять боги шуткуют, опять путь мой кривят....

– Вот тебе и ответ, подруга, – Беляна пнула локтем в бок. – Приедет твой темноглазый, вмиг тоску погонит. Опричь такого не заледенеешь, а сгоришь, как веточка сухонькая. Ой, Владка, аж завидки берут. Намилуешься, а я так и стану одна куковать. А и пойду нынче на гулянку, авось, сыщу молодца пригожего.

– Беляна, ты об чем, не пойму, – Влада едва румянцем не зашлась. – Не мой он, чтоб миловаться. Да и не люб. Болтушка ты.

– Я-то болтушка, а ты как девка нещупаная. Токмо и делаешь, что краснеешь. Иди уж, жди своего нелюбого, – хохотала рыжуха, сердила подругу. – Я второго дня очелье новое взяла на торгу, так ты поройся в моем коробе, себе возьми. Нелюбых завсегда в обновках встречают.

– Беляна, сей миг перестань! – озлилась, ногой топнула.

– Во-во, прям ледышка сейчас тут ярится. Вся такая мертвая, – и пошла к проулку. – Чего застыла? Идем нето. Мне еще на гулянку сбираться.

Пришлось идти за рыжухой, слушать ее ехидства. Промеж того краснеть, унимать стрекотавшее сердечко. И вот ведь чудо, печаль прошла, как не бывало! Все вокруг расцвело: и куст малиновый, и цветки лазоревые, и травка густая.

Уж на пороге хоромины, Владка опамятовала, шагнула в дом спокойно. А там добралась до ложницы и не слыхала, как потешно переругивались Беляна с Божетехом, как хохотал сивоусый дядька Вадим. Уснула, как дите, укрывшись теплой шкурой.

С рассветом ведунья вскочила заметалась по ложнице. Все боялась разбудить Беляну, что спала сладко. Кинулась на двор – умыться, себя обиходить. А потом к коробу, где спрятано было то очелье, каким хвасталась рыжуха.

– Влада, – Божетех влез в ложню. – Встала уж? Ранняя птаха. Собирайся, нынче день тревожный. Чую, многое он порешит. Так ты иди со мной, за плечом встань. Вместе сдюжим, волю богов обскажем. Слыхала? Колокол бьет. Чермный в град вошел. Торопись, ведуничка, торопись.

Влада и торопилась, косы чесала, очелье прилаживала. Сапожки вздевала новые блескучие, запону на себя тянула – шитую нарядную. Выскочила на крыльцо, едва не толкнула Божетеха.

– Идем через проулки, инако в толпе застрянем. Вон, закричали уж.

Волхв хмурый шагнул с подворья и повел ведунью через улочки, что заросли лопухами. Шли недолго, а у вечевой стогны увязли. Пришлось Божетеху голосом надавить, кричать, чтоб пустили. Так и дошли до места, встали под столбом Сварожьим опричь княжьего крыльца.

На утреннем нежгиливом солнце блестели мечи многих воев, доспех сиял так, что едва не слепил. Промеж того и златотканые одежки родовитых искрились, как звезды в ночи.

Владка огляделась, увидала Нежату, что взошел на крыльцо и застыл. Глядел строго, но ведунья поняла – сторожится и опасается. А уж потом обернулась и приметила Глеба....

Сидел верхом, спину прямил, а сам смотрел на нее неотрывно: в глазах пламя жгучее, а на губах улыбка широкая. Влада не стерпела, спряталась за спину Божетеха, а уж оттуда тишком поглядывала на воеводу Новоградского. Тот, по всему видно, потешался. Указывал незаметно на глаз, мол, целый.

Через малое время ропот пошел по толпе, что шевелилась опричь вечевого крыльца:

– Зверюга!

– Глянь, щерится, аки пёс!

Влада услыхала чудной рык и голос злой, яростный:

– Что уставились?! Морды лживые! Князя спихнули и рады?! Всем помщу, всех упомню, никого не забуду.

Влада вышла из-за плеча Божетеха и увидела огромного воя: шел сам-один. Волосы в косы смётаны, борода долгая и густая. Плечистый, крепкий и жуткий. Глаза бо ярые, кулачищи огромадные, а взгляд режет не хуже меча острого. Пока разглядывала Завида Скора, тот ее заприметил:

– Ядрёная! Не бойся, выйди. Приласкаю, – и захохотал страшно, дико.

– Тих-а-а-а! – Нежата голос возвысил, молчать заставил. – Здрав будь, воевода. Обскажи вече, что да как.

– Здрав будь, княже, – Глеб спешился, пошел к ступени вечевой. – Здрав будь, люд честной. Привез вам Завида Скора на суд.

– Где ватага его? – Нежата злился, и то Владка разумела.

– С десятка два ушли в леса, остальные в дружину твою вернулись, – да и Глеб осерьезнел.

– В дружину? Кто ж повелел? – Нежата голосом заледенел, брови свел грозно. – Вчера продали, а ныне оборонять Новоград порешили?

– С меня спрашивай, княже, – Глеб головы не склонил. – Моя порука. Ежели кто из них бедой откликнется, смахнешь мою голову с плеч.

Вече зашумело, то ли одобряя, то ли злобясь.

– Смахну, воевода, – Нежата положил руку на оплетку меча, глядел яростно. – Сколь крови пролили, сколь жизней отняли, и простить?

– Погоди, княже, судить, – Глеб руку поднял. – Завида свои же и выдали. Не все резали, иные обороняли. Перуном поклялись, то сам видел. Славка Рудный поручился. Когда его Сухонки щипали, так дружинные мечей не подняли. Меж себя резались.

– Рудный?

– Тут я, княже, – выехал на рыжем коне вой невысокий. – Не сдюжил бы супротив Завида, если б в его ватаге розни не случилось. Воевода правду молвит.

– Ладно. Позже про то, – Нежата задумался на малое время, потом уж молвил: – Вече, твое слово. Как с Завидом порешим?

И снова ропот по толпе, да речи тревожные:

– Чего решать, коли Завид из Скоров? – хмурился кузнец Строгой. – Нынче голос вечевой тише мыши. Все Скоры решают. И на торгу, и на вече. Крикнут пожалеть, так отпустим зверя, порешат убить – так и будет. Зачем вопрошаешь, коли все решено?

Заволновалась толпа, будто волна пошла высокая. Гул-то недобрый, недовольный.

– Правильно, Строгой! Князь только на стол уселся, а уж весь град под себя подмял. Куда ни плюнь, одни Скоры, – злобился толстяк ткач. – Вчерась с меня две деньги стрясли за место в ряду, а за что? Завсегда по деньге было? Куда вторая пойдет? Скорам в сундук?

– Паньша, ты чего мелешь? – ругался Гостомысл Скор. – Ты вон наторговал сверх меры, так делись с градом!

– Захлопнись, Гостька, – озлился Строгой. – Ты что ль наторговал меньше? Много наделился?

– А что Скоры сидят, что иные родовитые сядут, одна беда! – кричала торговка толстощекая. – Все под себя гребут, ненасытные! Сироту на стол! Чтоб безродный был да ярый!

– Листвяна, кричи на стол Чермного! – завопил дородный мастеровой. – Он изверг! Ни кола, ни двора! А вой истинный, Перунов!

Владка дышать перестала, сей миг почуяв, что беда надвигается.

– Вот и оно, Владка, – Божетех шептал тихо. – Сошлось все, сплелось. Боги молчат, на тебя указывают. Глеб супротив Нежаты, а меж ними ты, горемычная.

– Так что с Завидом, княже? – крикнул посадный с ремесленной сторонки. – Видишь, вече развалилось. Так ты и пореши.

Нежата стоял прямо, молчал. Сам бледный, взор тревожный. Влада разумела, как тяжко ему решать судьбу братову. А вот Глеб не смолчал, вышел перед всеми и молвил:

– Скор Скору не судья. Да и я не судья. А вот боги рассудят, – положил руки на опояску воинскую. – Пусть выходит Завид на бой мечный против меня. То по правде, и по справедливости.

Тишина пала звенящая. Шепотки и те утихли. Через малое время послышался крик:

– Любо!! Любо, Глеб! Пусть боги рассудят!

И покатилось волной!

– Любо!!! Любо!!!

У Владки сердчишко в пятки укатилось. Завид смеялся зверски, Нежата молчал, а Глеб и бровью не дрогнул. Стоял, будто сиял огнем Перуновым. Ведунья против воли любовалась, видела и смелость его, и силу. А промеж того и правду за ним чуяла. Потом и вовсе румянцем залилась, когда Чермный кинул на нее взгляд горячий.

– Добро! – прокричал Нежата. – Пусть боги судят. Завид, меч поднимешь?

– А то как же, братка, – ухмылялся жуткий. – Правым* выйду, так отпустишь меня на все четыре стороны. Вон ее мне с собой отдашь, – указал на Владку. – Надолго-то не возьму, бабы обузой. Вторым днем верну.

И хохотал дико, щерился псом, морщил узкий лоб. Влада вздохнула раз, другой, а потом вышла из-за спины Божетеха и заговорила, будто кто приневолил:

– Раньше времени не радуйся, Завид, – и сказала тихо, а услыхали все. – Если воевода тебя не зарубит, так я расквитаюсь.

Собрала силушку и уставилась на дикого. Тот сморгнул, попятился и едва не упал. Смешки пошли по толпе, шутки посыпались обидные.

– Нежить, – прошипел Завид.

– Волхва, – Влада едва на ногах стояла, но голову высоко держала.

Завид примолк, выпрямился и оправил широкую опояску. На Владу более не глядел, только лишь на Глеба, что вытянул долгий меч, и встал посреди стогны.

Гостомысл Скор подошел к сроднику и протянул чекан⁷⁸, а потом уж отступил за круг людской, оставил в середке двоих – Глеба и Завида.

Глава 26

Пока Оська подавал щит, пока принимал доспех и рубаху⁷⁹, Глеб смотрел на Владу. Та стояла за плечом Божетеха и смотрела вперед себя, будто не в явь глядела, а за мост Калинов.

Тревожился Чермный, брови супил, чуял, что беда с Владой, а вот какая, разуметь не мог. Ведуничка красой цвела невиданной, но будто инеем подернутой. Лик белый, глаза с лазоревым проблеском, брови гордые, губы румяные, а щеки бледные. На миг показалось, что развеется любая, как туман по утру.

Торопился Глеб в Новоград, тосковал о ведунье с весны дурманной. Вспоминал Владу, все ее улыбки: и скупые, и отрадные, и робкие. Поцелуи безответные, вздохи ее печальные. А увидал, так и вовсе затрепыхался. Ярился на вече, что гудело, и на Завида, что потрясал топором даденым и щитом немалым. К Владе хотел шагнуть, обнять и согреть. Чуял, что зябко ей, бесприютно.

– Глеб, – Оська помог продеть руку в столбцы⁸⁰, – не наскакивай. Лоб в лоб не иди. Здоровый кабанище. Завидка вой грозный, а тут еще за живь свою хлестаться вышел. Вызверится.

– Осьма, ступай, – Глеб встал супротив Завида.

Тот взрыкнул да и пошел вкруг Чермного – пугать, прилаживаться. Толпа криком захлебнулась, визгом зашлась! А Глебу-то шум не помеха, иное высматривал.

Завид крался, чеканом помахивал, заходил спиной к солнцу, чтоб в нужный миг не ослепило. Щерился, пугал рыком дурным, тем, что варяги из себя давили, когда на сшибку шли. Щитом играл, силы не берег, в том и узрел Глеб выгоды для себя.

Меж тем Завид принялся стукать – да сильно – топором по щиту: стращал, руку не жалел. Волком раненым зарычал, завыл. С того толпа попятилась, сжалась, будто стала одним многоголовым туловом: дышала слышно, поскуливала, ожидая крови и смерти, подарка Моране.

Глеб отвел подалее руку с мечом, будто позвал Завида, а тот и кинулся. Вой-то огромный, а наскок его – быстрый. Чермный щит подставил, да через миг и разумел – раскололся! Располовинился да слез с руки, как кожа с гадюки. Стукнулась глухо бляха щита* оземь, да и осталась лежать в пыли меж деревяшками. Ярый Завид, злой и сильный!

Пришлось Чермному отойти подале от ревущего Завида, да изготовиться наново. Ждать того мига, когда у ворога от ярости разум затуманится.

– Что, Глебка?! – надсаживался Завид истошным криком. – Порты обмочил?! Погоди, кровь пущу, так весь зальешься!

И опять бросился, будто в омут прыгнул! Чекан Завида блеснул лезвием, подмигнул, посулил Моране подарок! Глеб увернулся, так и не подняв меча. Разумел, что такой-то бой взъярит злыдня, прикроет злобливой пеленой глаза. Не прогадал!

– Мухрый⁸¹! – кричал ополоумевшй Завид. – Стерво⁸² гнилое!

И снова наскакивал, да грозно, яростно! Глеб вился вкруг Завида, меча не вскидывал, глаз с ворога не спускал.

– Воевода, бейся!! – из толпы голос визгливый.

Чермный думки свои свернул. И гневливые, и те, которым поперек была жадность людская до чужой кровушки. Одного хотел – сквитаться с Завидом за Усады, да за жизни многие, что унес его чекан.

– Гниль трусливая! – Завид наскочил, поднял руку с топором, да чуть щит отвел.

А Глеб уж и не думал, принял Перунов свет, что наполнил мощью и меч его, и жилы, и кровь! Двинул слегка клинком опасный чекан, а уж потом заскочил за спину ворогу и располосовал хребет тяжелому Завиду, что тулова не удержал и пробежал мимо. Бывший князь прошел еще шагов с пяток, да и упал мордой в пыль. Затих, только рука еще долгонько ползла из столбцов щита, что уперся каймой в землю.

В звенящей тиши Чермный двинулся к крыльцу княжьему, гадливо стряхивая с меча кровь Завида, а там уж и молвил негромко:

– Воля богов, правда моя, – и посмотрела в глаза Нежаты, что блестели мрачно. – Виру⁸³ возьми, Скор, за брата. Тризну⁸⁴ справь.

Подставил руку, зная как-то, что Оська рядом, принял от ближника кошель с деньгой и протянул князю. Тот кивнул, и откуп взял подоспевший Гостомысл Скор. Вече охнуло, будто единой глоткой, да закричало:

– Воля богов!!! Глеб!! Глеб!! Воевода Новоградский!!! Любо!! Вой Перунов!!!

И долго еще крик стоял: чтили воя Чермного, да сапогами топали, привечали волю богов. Выло вече, когда мертвого Завида несли челядинцы за угол княжьих хором.

– Тих-а-а-а-а! – Божетех ступил на утоптанную стогну. – Порешили боги! Стык правду явил! Розни меж Чермным и Скорами не бывать! За то гнев богов падёт!

– Волю принимаю. – Нежата говорил, что должно, но видел Глеб, что злится князь, себя держит. – Что сделано, то по правде. И Скоры примут.

– Любо!!! – вече не унималось.

– Рассужено, вече! – князь вышел на стогну и встал опричь Чермного. – По домам ступайте! – потом уж обернулся к Глебу и прошептал: – За прежних дружинных головой отвечаешь. Узнаю, что крамола⁸⁵ зреет, бошки посношу и на заборола повешу. Чтоб иным неповадно было.

– Как скажешь, княже, – Глеб головы не склонил.

– Нынче приходи, обскажешь, как в дальних весях.

– Приду, – кивнул.

– Молодец, Глеб, – Нежата прищурился. – Даже не вспотел. А ведь Завид вой не из последних. За брата тебе не вспомню, но и радоваться не могу. Воеводствуй, а там поглядим.

– Нежата, я ведь упреждал, что Завид ворог мне, что порежу его.

– Помню. Потому и молчу за брата. Завидка подлетком был, так меня мечному делу учил, в седло с собой брал. Доброго слова я от него не слыхал ни разу, а вот оплеух получал щедро. Ярый он был, а такие долго не живут. Их Явь из себя выталкивает, видно, в Нави им место, – Нежата говорил от сердца. – А ты не ярый, ты похлеще. Перуново семя. Ступай, Глеб, передохни с дороги. Дружину с похода по домам отпусти, пусть с женами повидаются, детей приветят. Уж сколь седмиц не были. Наделы им вспахали и засеяли, как ты и просил. Новь сами сберут⁸⁶, коли ворог не наскочит. Ступай, ступай, чего стоять-то? Народ вон потянулся на подворья свои.

– Добро, княже, – Глеб отошел и обернулся на идолище Сварога, туда, где Владка стояла.

А ее и след простыл! Видно, ушла с Божетехом. Хотел бежать за ней, но себя унял, почуяв чудное. Теплом прошлось меж лопаток, почуялась будто Владка приласкала.

– О как… – головой помотал. – Ладно, ведунья, прощайся со оберегом своим дурным. Выкраду и закину в Волхов, а то и вовсе в Мологу. Чтоб уж не достала.

А тут и Вадим подскочил, потянул домой, принялся трещать обо всем, кроме важного. И так уболтал, что Глеб рыкнул, мол, что Влада, а сивоусый уперся и велел в баню идти. Еще и отворотился, выговаривал, что конь и тот получше пахнет.

Пришлось идти, да не по дядькину веленью. А как иначе? Бежать к окаянной ведунье, жеребцом немытым? Пока парился, пока рубаху новую вздевал, пока с дядькой квасу пил, на порог вскочил челядинец:

– Князь зовет, – и поклонился вихрастый до земли. – Велел с собой вести.

– Жди, – кинул Глеб парнишке, а сам цапнул бусы жемчужные о три ряда, спрятал за пазуху.

На пороге дядька кинул на плечи племяннику распашную рубаху из пестряди⁸⁷, да подпихнул в спину. Глеб шагнул с приступок, услышал только, как за спиной сивоусый кладет требу Велесу, просит для "дурного" разума в горячую головушку.

У Нежаты в хоромах застрял надолго. Обсказывал, утолял любопытство княжье, ответ держал за воев, за веси. Тот, будто изгалялся, говорил неторопливо. Глеб кулаки сжимал, терпел, да ждал, когда выйдет вон и добежит вборзе до Владкиного дома.

Так и вышло, но уж когда темень пала, да глубокая! Бежал воевода Новоградский, путался в лопухах, что разрослись по теплу едва не в рост человечий. Ругал князя, дядьку, кота, что бросился под ноги с громким мявом. А когда выскочил на малую волховскую стогну, так и разумел – в доме темно. Не иначе все уж на лавках, да под шкурами.

– Вот как хочешь, Влада, а не уйду, – проворчал да и пошел вкруг хором, выискивать оконце ложницы.

Шуршал в кустах не хуже медведя, что по весне ломится из берлоги. Отводил ветки от лица, а они, изгаляясь, хлестали почем зря. Вылез у стены бревенчатой, едва не рыча от злости. А там уж разумел – высоко оконце-то, не достать. Пришлось в бороде чесать, раздумывать, а потом брать с земли малый камешек и кидать о ставню, будить красавицу.

– Ой, гляньте, кого к нам занесло, – в окно высунулась рыжуха: коса низко свесилась, рубаха с плеча сползла. – Владка, сам воевода озорует. По кустам щемится, спать не дает. Глеб, а чего ж сам не лезешь? Чего ж камень шлешь? – ехидствовала.

– Белянка, ты язык свой укороти. Вон, коса долгая какая. Гляди, допрыгну, вытяну тебя, а там уж, не взыщи, сотворю страшное, – шипел Глеб.

– Обскажи-ка, что ж такое страшное? – смеялась рыжая. – Зацелуешь до смерти? Так я сама к тебе прыгну. Руки подставляй. Или Владку тебе скинуть? Чего в расчет дашь? Гляди, за нее много стребую.

Глеб уж хотел горы злата сулить, да рыжая от окна пропала, будто кто потянул в ложню. Заместо нее выглянула Влада. Чермный аж задохнулся, так хороша была ведунья, так сияла, глядя на него, что хоть кричи от радости или пляши.

– Глеб, – прошептала, будто песнь спела нежную. – Что ты?

– Влада, у крыльца подожду, – и полез поскорее в кусты, чтоб не услыхать отказа от красавицы.

Пока бежал, пока на приступки вскакивал, стряхивая липкую паутину и листья с рубахи, дверь отворилась и на крыльцо вышла Владка: запона тонкая, опояска еле держится. Застыл Чермный, дал волю глазам, смотрел жадно на любую. Все приметил, ничего не упустил! И волосы блескучие, что мерцали в свете Дивии⁸⁸, и ногу белую, что выглядывала из-под одежки, и глаза жемчужные, сиявшие в ночи не хуже звезд.

– Владка, глаз-то целый, – и шагнул дурной, обнял ведунью, прижал к себе накрепко.

– Вижу, Глебушка, – шептала тихонько. – Здоров ли? – прижималась, будто тепла искала.

Чермный едва не рухнул от радости, что полилась щедро от ведунички, но разумел – холодная Влада. Ледяная, как те звезды, что в глазах ее виделись.

– Что ты? – поднял к себе личико белое. – Как неживая. Стряслось что? Говори, не молчи, окаянная.

А та замерла, задышала часто, а потом уж заплакала, да горько. Слезы лила, рвала сердце Глебово. Тот и вовсе ополоумел, целовать принялся щеки соленые, шептать всякое, что на язык вскакивало:

– Ой, плакса. Чего ж за беда у тебя? Очелье порвалось? Пряник сухой достался? – прижался щекой к теплой ее макушке. – Соскучилась, не иначе. Владка, да вот он я, чего рыдать-то?

– Гл-е-е-е-б, – тыкалась носом в его шею, как щеня слепой. – Где ж ты б-ы-ы-л?

– Вот те раз… – слова искал, да думки свои, что из головушки дурной повыскочили. А как иначе? Плачет, скучала, еще и запона на ней тонкая, а под ней тело тугое да ладное.

– Бусы привез… – всхлипнула. – Как богов обманул?

– Эва! Провидела? – взял Владку за плечи, оглядывать принялся. – Где оберег свой прячешь? Откуда сил берешь, меня-то опричь сколь не было.

Она и вовсе запечалилась, утерла слезы кулачком, заговорила тихо:

– Ягиня Велесова дарит…

Глеба и тряхнуло! Знал, что Навья хозяйка морозцем привечает.

– Ты с того такая? – наново сунулся обнять, согреть.

– Какая? – Владка и не противилась, но норовила в глаза Глебу заглянуть, поднимала заплаканную мордашку с его груди.

– Холодная. Прозрачной стала, как туман. Владка, если что и в Нави сыщу, слышишь? А лучше оберег мне свой отдай. Я уж наверно знаю, куда его пхнуть.

– Нет, Глеб, – головой покачала. – Моя ноша. Боюсь, для тебя он погибелью обернется, если отдам. Сильный стал, напитался. Его и Божетех в руки уже не берет, говорит, только хозяйке подвластен.

– Сама кинь, – уговаривал, целовал гладкий висок ведуньи. – Хочешь, вместе снесем? Вон хоть на берег Волхова.

Влада долго молчала, положив голову ему на грудь. Будто сама с собой уговаривалась, да не уговорилась.

– Глебушка, благо тебе, – посмотрела горестно. – Скину его в реку, так беда в яви случится.

– Вместе сдюжим. Ай не веришь? – сам в глаза ей смотрел, любовался.

– Не все сдюжить можно, воевода. На всякую силу иная найдется, – говорила от сердца, верила в слова свои.

– Не пойму, о чем ты. Кто ж супротив воеводы Новоградского встанет? – сказал и разумел вмиг.

Беда в яви только от человека может случится, а выше воеводы лишь князь Новоградский. Его стол – его сила. Ужель донимал? Стерег? Вадим вести слал, что тихо все, видно, недоговаривал?

Хотел Владу пытать, да не смог. Прижималась, будто подпорку искала. Бессильная, маленькая, красивая до изумления…

– Супротив тебя мало кому по силам, – улыбнулась еле приметно. – Ярый ты, горячий. Любит тебя Перун Златоусый.

– Ты говори, говори, Влада. Сама себя уговаривай, меня нахваливай. Глядишь, вслед за Перуном меня полюбишь, – болтал дурное, пытался думку ухватить и сдюжил! – Влада, ты обними покрепче, согрею. Руки у тебя ледяные, плечи тряские. Авось верну тебе и щеки румяные, и глаза жемчужные. Лазурь-то хороша, да не твоя.

Вняла, обвила руками белыми, прижалась, зажмурилась отрадно. А Глеб вмиг засчастливился, да так, что уж подумывал снести окаянную к себе в хоромы, как дядька велел. Стоял, дурачок, мыслил, как сподручнее ухватить – на плечо иль на руку посадить, как дитя?

– Глеб, где ж ты был? – наново спрашивала, ласкала голосом нежным. – Тепло с тобой, счастливо. Ночь-то какая, посмотри. Блещет все, шепчет. Сколь времени не чуяла так, не видела ничего. Вот она явь…

А для Чермного что ночь, что солнце полуденное. Кроме Владки ничего и не видел. Смотрел, как щеки румянцем зацветают, как рдеют губы, как глаза жемчугом сияют. Вот на жемчугах и споткнулся, думки перекинул на иное, на то, что желанно было!

– Владка, разочтись сей миг, – требовал. – Глаз при мне, так исполни зарок.

Толкнул к стене ведуничку, положил ладонь на теплый ее затылок на себя смотреть заставил.

– Глебушка, так я… – зарумянилась, затрепыхалась в крепких руках.

– Обещалась, Влада. Я тем зароком половину лета жил, – склонился к ней, ждал поцелуя.

Она долго в глаза ему глядела, будто искала чего, а уж потом вздохнула тихонько и едва прикоснулась к Глебовым губам своими. Отпрянула, а он не пустил, потянулся вслед:

– Мало, Влада, скупо даришь. Долг не зачту.

– Так сам возьми, сколь нужно… – дышала глубоко: вздымалась грудь высокая, трепетала и тем волновала Чермного.

А и взял, да с прибытком. Целовал жарко и ответ получал горячий. Льнула к нему, тем и разума лишала. Обвивала руками теплыми за шею, к себе тянула.

Пойди, удержи себя, когда любая рядом, да ласкает без оглядки! Ухватил подог запоны дернул высоко, прошелся широкой ладонью по шелковой коже. Едва не взвыл, когда почуял – толкает от себя.

– Глеб, ступай, – вырвалась из его рук, отошла подальше. – Ладой Пресветлой заклинаю, не ходи ко мне больше. Не ведаешь, какая беда за плечами твоими встанет, если меня не отпустишь. Глебушка, услышь меня!

Глеб голову опустил, поник плечами, но не смолчал:

– Влада, одно скажи, из-за него гонишь? Из-за Нежаты? Люб он тебе?

Головой замотала, упали на щеки волосы шелковые:

– Нет! Что ты!

– Так с чего гонишь?! – вызверился. – За что пытаешь?!

– Глебушка, милый, за тебя боюсь! – слезу уронила.

– Вон как… – шипел. – Я ж дите бессильное, вой безрукий. Где уж мне себя оборонить? Ты за кого меня держишь, Влада? – отвернулся, шагнул с приступок.

– Глебушка, постой, – бросилась за ним. – Не о том я!

– А об чем? – обернулся, ответа ждал.

– Не могу сказать, так поверь! Поверь! – просила, да от сердца!

Чермный и поверил. Да не ее словам, а тем думкам, что раньше проскочили. О князе и его воле. Смолчал, вытянул из-за пазухи бусы жемчужные и двинулся к окаянной ведунье:

– Прими, Влада. Для тебе брал, – потянулся к белой шее вздеть подарок. – В Плескове. Едва глаза не лишился. Если б не твои слова, так и.... Шелом натянул на нос и пошел торговать. А опричь лотка варяги пришлые драку затеяли. Нож и прилетел, ткнулся и отскочил.

Надел подарок свой, не удержался и приласкал пальцами шею тонкую и плечи гладкие. Ждал, что слово кинет, а она иным одарила. Потянулась, положила ладошки на его щеки и поцеловала:

– Все тебе нипочем, вой Перунов, – шептала, смотрела и гордилась.

То Глеб почуял! Вмиг злобу вынесло. Осталось то огневое, что и было самой жизнью, отрадой яви.

– Влада, сроку тебе до осени. Не опамятуешь, так свезу к себе силком. Чтоб не случилось, все сдюжу. Только моей стань. Беда в яви, это тебя лишиться. Все другое пустое. Вот тебе мой сказ.

Она подалась от него, головой качала, но слов более не говорила. Глеб зубы сжал, да и ушел. А дорогой уж и разумел, что должно сделать. Брел, как слепой, а вот думки ясными были, как Владкины глаза. Все само собой и сложилось, и порешилось.

Очнулся Чермный далеко от воеводских хором, да и то через кота окаянного, что снова под ноги бросился:

– Чего тебе неймется-то, мохнатый бок? – Глеб смотрел, как котейка с шипением сигает в проулок. – Ты навроде меня бродишь по ночам, ничего не видишь. Это куда ж меня занесло?

Глава 27

– Красавица, да что с тобой? – Исаак догнал Владу, пошел опричь. – Расцвела, не узнать.

– Будет тебе, – Влада шла по улице, улыбку удерживала.

С ночи явь ее переменилась, будто солнце взошло и туман развеяло. Вокруг отрада: и травы росные, и дерева могучие, и цветки яркие. Небо синее-синее, а облака – белые-белые.

– Да что я, – Исаак норовил подойти ближе, в глаза заглянуть. – На тебя все оборачиваются. А ты ничего и не замечаешь.

– Исаак, смотрят потому, что ведунья. Так всегда было, – Влада умерила шаг, улыбку спрятала. – Куда позвали-то? Забыла я…

– Уж в который раз говорю, к Сухотам на подворье. Да ты сама не своя.

– К Сухотам? Это в ремесленной? – Влада свернула в проулок.

– Там, – кивнул черноглазый. – Идем через оружейные? Путь короче будет.

И пошли скорехонько. Торопливо миновали кузни: стук молотков, крики работных и крепкие словечки звенели, оглушали. На узкой улочке у спуска к Волхову оба встали, полюбовались на тугобокое солнце и воду блескучую. А уж потом и взошли на подворье, где их поджидали.

– Здрава будь, Влада, – красивая молодка кланялась, смотрела сторожко. – Муж мой занедужил. Снеди в себе не держит. Поглядела бы.

– Здрава будь. Веди, – Влада едва не споткнулась, когда видением накрыло. – Погоди, Юстина…

Молодка замерла, попятилась, но не ушла. Глядела на ведуничку, сжав кулаки:

– Не говорила я, как звать меня, – прошептала тряским голосом.

– Ступай, Исаак, – Владка махнула черноглазому, тот ушел, оставил двух красавиц на подворье: – Юстина, сколь дней ты мужатая?

– Вторая седмица пошла, – молодайка голову к плечу склонила, смотрела неотрывно.

– Ты из челядинцев? За красу муж взял?

Та не ответила, голову опустила: косы светлые скользнули уныло на грудь.

– А что ж Марюс? – Владка ждала ответа от красавицы.

– Откуда ты… – запнулась, – Марюс остался в челяди, – глаза отводила, отворачивалась.

– Так ты скажи любому, чтоб не опаивал более мужа твоего, – шагнула к Юстине, пригладила косы шелковые ласковой рукой. – Юстя, я помогу, а ты обещай, что чужой живи не дашь сгинуть.

Красавица молчала, теребила кончик долгой косы, брови изгибала печально. Малое время спустя, заговорила:

– Значит, Марюс травит? Вот ведь… – помолчала, а потом и крикнула птахой подраненной: – Не смогу с постылым жить! Кинусь в Волхов!

– Ну что ты, Юстя, что ты, – подошла утешить, обнять. – Помогу, верь. А Марюса забудь. Не любит тебя, богатства твоего жаждет, что положено на вдовью долю.

Юстина и дышать перестала! Глядела так, будто пред ней не ведунья, а сама Лада Пресветлая!

– Нет… – попятилась. – Любит Марюс, любит. Что ты говоришь?

– Хотела б соврать, да не могу, – Влада смотрела печально. – Останешься с любым, погибнешь. Продаст варягам за золотую монету. На ладью тебя возьмут, да беречь не станут. Сама знаешь, что с пригожими полонянками творят. Юстя, у тебя стезя иная. Через зиму войдешь хозяйкой в богатый дом и по любви. Лица и имени не вижу, а вот то, что рыжий будет, знаю.

– Не надо мне рыжего, – глаза Юстины слезами заблестели.

– Это пока не надо. Марюсом дышишь, а себя губишь, – говорила молодке, а к себе примеряла.

Нежата вспомнился, а вслед за ним Глеб. С того щеки ведуньи расцвели румянцем, глаза засияли не хуже звезд.

– Так муж не пустит, Влада, – молодайка в глаза заглядывала преданно.

– Пустит, – улыбнулась и подмигнула заплаканной красавице. – Веди.

В хоромцах светло, уютно. Муж недужный на лавке в чистоте и тепле. На скобленом до желтизны столе горшок с молоком, рядом миска с кашей. Под новым рушником утренний хлеб. По стенам ткани белые будто морозные узоры.

– Юстя, что это? – Влада смотрела на красоту, удивлялась.

– Кружево. Сама плету.

Владка меж тем подошла к болезному, провела рукой над спящим, да почуяла как кровь бьется, а в ней ландыш, да не белый, а багровый⁸⁹. Кулак сжала, потянулась силой и принялась гнать отраву. Слила немало, но вот чудо – полнилась Юстиным теплом, будто нежностью окутывалась.

– Батюшка Щур, – прошептал болезный, уселся на лавке и вздохнул глубоко. – Думал конец мне пришел. Юстька, ты ведунью кликнула? Молодец! Чем же меня так?

Старый плешивый мужик смотрел неотрывно, ответа ждал. Влада вздохнула и принялась врать:

– Не чем, а кем, дяденька. – присела на лавку к мужику, брови насупила. – Все через Юстину. Лада Пресветлая противится вам обоим и об том мне шепчет. Останешься опричь Юсти, так и до осени не протянешь. Гони ее от себя.

– Это как так? – мужик глаза пучил, верить не желал, а с того – Владка чуяла – хотел упереться и не отпускать красавицу-жену, усладу свою последнюю.

– А так, дяденька. Ты навроде ягоды, а Юстя для тебя, как солнце. Поначалу силой питает, а потом сушит до пыли. Гони ее, не жди смертного часа.

– Чего? – мужик ноги с лавки спустил. – Она жена мне! Не пущу!

– Твое слово, – Влада встала и выпрямилась. – Так ты уж нынче думай о тризне. Еще седмицы три тебе, от силы пяток. Прощай.

И пошла – гордая, прямая – к двери. Да не успела уйти, как мужик и завопил:

– Стой, ведунья! Сведи ее со двора, сей миг сведи! Проси, чего хочешь! – привстал с лавки, закричал на Юстинку: – Чего лупишься на меня, окаянная?! Собирай тряпки и уходи! Эй, кто там есть?! – кликал челяди. – Палку подай рогатую⁹⁰.

В ложницу сунулась баба в летах, протянула ветку. Юстина вмиг ухватилась за сучок, едва дождалась, пока муж ухватит за другой, и с треском разломила рогатину. Потом металась, хватала кружева, собирала из короба одежки и увязывала в холстину. Бросилась уж выскочить за порог, да муж – вот диво – удержал:

– Юстька, стой, – полез в короб, достал деньгу золотую и отжалил красавице три полновесных. – Пущай все знают, что Сухотые не жадные! Ступай, Юсюшка, радость моя…

Юстина замерла на миг, потом уж поклонилась низехонько, уронила слезу прозрачную и вышла. А Владка подступила к старику печальному:

– Ты, дяденька, челядинца своего продай, Марюса. Нынче сведи на первую ладью, что в холодное море идет. Сделай, как прошу. А в расчет мне ничего не надобно. То воля богов пресветлых.

– Все сделаю, – старик уселся на лавку, принялся глядеть на дверь, через которую Юстина вышла.

Влада кивнула старому, да и пошла догонять горемычную молодайку. Та летела, себя не помня!

– Юстина, постой! – Владка подобрала подол запоны, побежала за быстроногой. – Куда ты?! – смеялась, задыхалась.

– Меня, меня подождите! – за спиной Влады топотал Исаак, кричал и руками махал, что та птица крылами.

Юстя упыхалась, встала на высоком берегу Волхова и обернулась. В глазах то ли слезы, то ли радость. Владка подлетела, встала опричь, а потом и Исаак – черноглазый, белозубый. Переглянулись и захохотали, как дурные.

– Куда ж мне… – Юстя утерла рукавом слезы смешливые и наново запечалилась. – Надо повидаться…

– Не надо, – Владка голосом надавила. – Не ходи. Марюс уж прошедшее. Ступай, не оглядывайся. Исаак сведет тебя на подворье. Там подруга моя, Беляна. Возьмет тебя на торг подмогой. Ступай, Юся, не испытывай боле терпения Лады Пресветлой. Ей поклонись, она вразумила.

В тот миг звон пошел, да тихий, нежный. Владку окатило теплом нежгливым; рука сама потянулась к Светочу. А он, окаянный, новым узором расцветился! Вязь лазоревая сплелась с багрянцем, сияла нестерпимо, но боли не добавляла, а вовсе наоборот. Дышать стало легче, привольнее, а по жилам сила потекла немалая.

– Влада, – Исаак дергал за рукав. – Очнись.

– Чего ты… – махнула рукой. – Ступайте.

Те и пошли, оглядываясь, а когда скрылись за малыми сосенками, Владка и обратилась к небесам, что синим куполом прикрыли Новоград:

– Благо тебе, Пресветлая! Лада-матушка, за что ж одарила теплом? Ведь Нави подчинилась, Ягине требы кладу. Ужель сжалилась, согрела? – ответа не дождалась, услыхала только топот копыт.

Обернулась и увидала Глеба верхами – корзно по ветру, улыбка – шире некуда.

– Влада, вот ответь, как на духу, с чего тебя искать надо по всему граду? – остановил коня, выговаривал шутейно, глядя сверху вниз. – В дому тебя нет, у Сухоты тоже. Ужель соврала рыжуха, когда на чужое подворье отправила? Еще и золотой просила.

– Зачем ищешь, Глеб? – улыбнулась, зарумянилась и пошла тебе по тропке. – Не искал бы, золотой при тебе остался. – услыхала топот за спиной, разумела – за ней подался.

– Так он при мне и остался, – хохотнул воевода. – Пришлось пугать Беляну.

Влада обернулась, заглянула в темные блескучие глаза Глеба и бровь изогнула гордо:

– Золота пожалел? А ведь хвастался, что богатый? Может, жадный ты, воевода?

– За тебя ничего не жаль, – ожег взглядом. – Но уж больно потешно Белянка глаза пучит. Как лягуха с Ладоги. Есть там такие рыжие, бокастые.

– Я там не была никогда, – вздохнула печально. – Да и не буду. Говорят, места там чудесные. Дива в них много.

– Нашла об чем сокрушаться, – поровнял коня с ведуничкой, руку протянул. – Садись, свезу.

– Вот еще, – фыркнула, отвернулась еще и волосы на спину перекинула, мол, отлезь.

– Напрасно ты, Влада, отлуп даешь, – потешался. – Конь у меня справный, сам я такой хороший, что слов не хватит рассказать. Соглашайся, красавица, на всю жизнь запомнишь.

Владка смех давила, шла по тропке меж кривых сосенок, радовалась Глебу так, как никому иному:

– Коня-то уж точно запомню. Долгогривый, крепкий. Бока крутые, ноги сильные. И смотрит так, будто говорить со мной хочет, – Влада остановилась и погладила мягкую конскую морду.

– Добро, – не растерялся Чермный. – Пусть конь. Влада, тут вот какая беда, без меня он и шагу не ступит. Не обессудь, с вами поеду. Сидеть буду смирно, обнимать стану крепко, чтоб не сверзилась ты.

– Ой болтун, – не выдержала ведунья, прыснула смешком легким. – Глеб, ты за делом каким или позубоскалить?

– И так, и сяк, Влада, – коня придержал, спешился и пошел рядом с ведуньей. – На тебя хотел глянуть и попрощаться, – брови изогнул горестно.

Владка затрепыхалась, затревожилась и к Глебу подалась:

– Куда? – ухватила за ворот рубахи.

– Удушишь, ведунья, – радовался, как дитя прянику печатному. – Отпускать не хочешь? Так с собой возьму. Даже злата не стребую, поцелуем разочтись. Лучше десятком.

– Ах ты… – пнула кулаком широкую Глебову грудь.

– Во как, – брови возвел, будто изумлялся. – Владка, это не поцелуй вовсе. Давай покажу, как надо, – и сунулся к ведунье.

Влада с смехом отскочила и бросилась по тропе, отбежала шагов с десяток и обернулась к шутейнику:

– Глебка, вот не страшно тебе над волхвой потешаться? А ну как помщу? – И любовалась пригожим парнем, что стоял посреди тропки, улыбался и взглядом горячим тревожил.

– Влада, – улыбку с лица смел, вздохнул, – правда, проститься пришел. Сейчас на насаду и по Волхову вниз. Князь отправил в Бобры спешно. А оттуда я за матушкой. К себе заберу.

Влада едва слезу не уронила, помня, как зарок ей давал. И ведь сдержал, не забыл, сдюжил. Потому и кинулась к Чермному, обняла:

– Благо тебе, Глебушка, – поцеловала легонько и отступила быстро.

– Сладко, ведунья. Жаль, мало, – ухватил за руку и к себе потянул. – Скупо отжалила.

– Глеб, пусти, – противилась. – Не ровен час увидят. Не шутки шучу, беду чую.

Чермный и слушать не стал, обнял покрепче к себе прижал:

– Дождись, Влада, – шептал на ухо, целовал пушистый завиток у виска. – Одну не оставлю, дядька Вадим при тебе будет. Обещался глаз не спускать.

– Себя береги, – толкнула легонько от себя.

– Опять гонишь? – печалился.

– Глеб, тьму раз говорила, не надо тебе опричь меня быть. Что ж ты неслух такой? – укоряла, а сама едва слезы не лила, боясь утратить его жар и отраду свою.

Чермный отвернулся, ухватил коня за поводья и в седло поднялся. Уж оттуда молвил:

– Чего ж мне тебя слушать, коли ты меня не слышишь? Влада, все равно моей станешь, так зачем противишься?

– Вон как, – насупилась. – А меня спросил? Хочу ли твоей стать? Глеб, я вольная. Сама выбираю с кем быть и с кем жить.

– Еще не выбрала? – удивился потешно. – Миг назад я сам себя целовал? И сам к себе обниматься лез? Не инако макушку мне напекло. Блазнится всякое, – головой покачал.

Пришлось отворачиваться, прятать румяные щеки от воеводы Новоградского:

– Добрый путь, Глеб, – всего-то и сказала.

– Счастливо оставаться, любая.

Уж после услыхала топот копыт, что и затих вскоре. Если Владка не обернулась, так только потому, что увидала как через тропку да на улочку, что вела к торжищу, шел Сухотый, вел за собой парня – крепкого и красивого – приговаривал:

– Шевелись, Марька. Ладья уйдет!

Улыбнулась ведунья делу рук своих, а потом и вовсе дурное на ум вскочило. Бросилась по тропе, хотела успеть к причалу насадному и взмахнуть рукой на прощание Глебу. Знала, что нелепие, разумела, что беда придет, если увидят люди, но себя не пересилила.

Бежала так, как в детстве не бегала. Едва от радости не кричала, а уж смехом заливалась, как девчушка-подлеток, пугала птах щебетливых, ветки сосновые тревожила.

На торжище весело. Торговля кипела, насады шли груженые, тяжкие. Речь слышалась всякая: и варяги тут, и литваки, и зыряне, и даже черноокие византийцы. Владка шаг умерила, голову подняла и смотрела только вперед себя, племени волховского не пятнала. Через лотки с пахучей рыбой, добралась до причалов. Выискивала взглядом Глеба и насаду побогаче. Чай, воевода, не простой какой в пусть собрался.

Ходила неспешно меж рядов, будто искала чего. Ей уж тьму раз кричали, звали за товаром. Всяк своим подманивал: то льна кус сулили, то бусы серебристые, то гребни с каменьями, чесать косы солнечные. Владка головой качала, отказывалась, сама неприметно оправлялся опояску, волосы прибирала, разглаживала складки нарядной запоны. Очелье приладила наново, тряхнула головой, чтоб услышать, как звенят золотые навеси.

Пока прихорашивалась, по торгу гул пошел, да волнами! Владка заозиралась и приметила отрядец конный. Впереди всех князь, позади Глеб, а за ними десятка два воев в блескучих доспехах. Толпу взрезали, что нож хлеба, и остановились у насады с полосатым ветрилом⁹¹.

Ведунья вышла из рядов, и заскочила на крепкие мостки, спряталась за большими тюками. Выглядывала из своего схрона, не желая попадаться на глаза Нежате.

– Глеб, в Бобрах еще и на подворье к Глухим наведайся, передай, князь велит в Новограде быть второй седмицей. И обратно торопись, дела ждут, – Скор положил руку на плечо Чермного. – Слыхал? Торопись.

– Как скажешь, княже, – Глеб ответил тихо.

Влада видела в взоре Чермного тревожный блеск, чуяла его гнев, но сам он держал лицо и вида никакого не подавал вовсе.

– Так и скажу, ступай и возвращайся без промедления, – Нежата стукнул Глеба по крепкому плечу и пошел к коню, которого держал за поводья ратный.

И снова Влада увидела злой взгляд Глеба, что прожигал спину князя, подумала, что не к добру, но опечалиться или испугаться не успела: Чермный обернулся и увидел ее.

Влада головой замотала, мол, не подходи! Он послушался, тем и удивил ведунью. С широкой улыбкой на лице, шагнул на сходни, поднялся на насаду и встал у невысокого бортеца. Потом вскинул руку, прощаясь с Новоградским князем. Тот ответил тем же, а вот уезжать не торопился.

Пришлось Владе стоять за тюками: с берега не видно, а с насады – смотри не хочу. А как иначе? При Нежате провожать воеводу? Злобить князя? Так и стояла, глядела на Чермного, а тот улыбкой блестел, подмигивал ведунье.

Когда уж на насаду поднялся десяток воев Глебовых, а работные сняли одежки, уселись и взялись за весла, Чермный молвил:

– Погоди-ка, и я с вами, – скинул рубаху, потуже затянул косицу и пошел к лавкам.

Владка замерла, вздыхать принялась. И было с чего! У Глеба плечи широкие, руки крепкие; cтать редкая, да такая, что манит нет только смотреть, но и иное разное в думки вносит. Ведунье бы отвернуться, глаза опустить, ан нет, глядела с интересом, да жгучим. Безо всякого стыда любовалась пригожим.

И все бы ничего, да приметил Чермный взгляд горячий. Сначала встал столбом, взглядом прожёг таким, что впору соломкой сухенькой вспыхнуть, а уж потом голову склонил к плечу, брови возвел ехидно, да еще руки развел в стороны и повертелся перед Владкой, мол, гляди, не пропусти.

Ведунье только и осталось, что краснеть, а потом отворачиваться и голову вскидывать гордо. В спину ей полетел звонкий свист и голос Чермного, что принялся песнь петь:

Неужели тебе, любая

Не холодно зимой?

Неужели тебе, милая

Не весело со мной?⁹²

И удалой посвист работных и воев! А потом наново шутейная Глебова песня:

Неужели серый конь

От привязи отвяжется?

Неужели любая

От меня откажется?⁹³

Владка не стерпела, топнула ногой обернулась на насаду, что уж вышла на глубокую воду, и пригрозила кулаком озорнику! А тот, охальник, сверкнул улыбкой да и взмахнул рукой.

Ведунья потопталась злобливо, не снесла и засмеялась. Потом уж и сама махала вослед Чермному, что смотрел неотрывно, тревожил горячим взглядом Владкино сердечко.

Когда насада скрылась за далекими соснами, Владка выглянула из своего схрона и едва не вскрикнула, увидев сивоусого Вадима:

– А я-то думаю, где ты схоронилась? – ухмылялся дядька.

– Откуда ж знал, что я тут? – удивлялась. – Видел?

– Не-е-е, – помотал головой. – Догадался. Стал бы Глебка глотку драть, если б тебя не было поблизости. Совсем умишком тронулся. Кто б сказал мне весной, что эдак дурковать будет, я бы не поверил. А теперь глянь, смеется, охальничает и радуется, пёсий нос!

Влада промолчала, кивнула только и отвернулась поскорее от сивоусого.

– Идем нето, – Вадим поманил за собой. – Насада чалится, сей миг затопчут.

Пришлось идти, лицо держать, не сиять улыбкой сверх меры. Дядька топотал за спиной, хихикал, что девка красная. А Владке беда, щеки-то рдеют. Так и шла средь торговых рядов, маялась.

– Все исполнил, как велела, – к Владке подскочил старик Сухотый. – Отдал челядинца за две серебрушки на варяжью лохань. Вона, там, – указал пальцем на дальний причал.

– Благо тебе, дяденька, – Владка улыбнулась ясно. – Уважил Ладу Пресветлую, ей требу положи и будешь счастлив.

Тот поклонился и ушел со вздохом, не инако по Юсте тосковать принялся. А ведуничка долго смотрела вслед старику, думала, что надо бы ему отвара заговоренного отправить, полечить от ландыша багрового.

– Влада, давай-ка обойдем с другого края, – сивоусый подал голос. – Князь на торжище. Так зачем тебе лишний раз на глаза ему попадаться?

Ведунья чуть затревожилась, но себя пересилила и пошла большим кругом меж рядов оружейных. На краю торга едва не столкнулась с Нежатой. Тот не увидал Влады, ехал верхами и по сторонам не глядел. Ведуничка уж вздохнула облегченно, но тут же и встала, как вкопанная.

За конем князя плелся Марюс-челядинец. Горбился, голову клонил низко, а вот взгляда спрятать не мог: веяло от него злобой и иным скверным.

– Ягиня Премудрая, зачем он тут? Как? – окатило дурным предчувствием, затрясло, с того и шептала Владка, вопрошая богиню. – К чему Нежате челядинец такой?

Глава 28

– Ростих, своими глазами видал? Глеб с волхвой? – выпытывал Нежата у ближника, ярость огневую прятал. – Если соврал, головы лишишься.

– Княже, – поклонился тощий, – темно было. Видал на крыльце воеводу, а с ним девицу. Под кустом стояла, так ветки ее и укрыли. А вот косы приметил. Светлые и долгие. У Божетеха две молодайки обретаются. Одна рыжая, а другая она, волхва. Я б ближе подлез, так ведь Чермный увидел бы.

– Ужель в вечевой день? – князь встал с лавки, заметался по гридне. – Ростих, точно она? Ведь брешешь.

– Велесом клянусь, была светлокосая! Уж который раз талдычу одно и то же. Сколь еще сомневаться станешь? – Ростих ударил себя кулаком в грудь.

– Будет, – князь положил руку на плечо ближника. – Тебе верю. А ну как глаза тебя обманули?

– Глаза у меня будь здоров, княже, – похвалялся тощий. – Издалече видал вышивку золотую по подолу запоны! Ладожскую! Меньшуха моя оттуда, вот такую вязь сама творит на одежках! Да чтоб я сдох!

Нежата кивнул и наново заметался по гридне. Злоба душила, скручивала тугим узлом нутро, вопила и наружу просилась. Сей миг готов был бежать к Владе, ругать и сводить со двора! Хоть куда! В думки вскочили хоромцы малые посередь Жатвинского леса, о которых никто не ведал, кроме него самого.

– Сумерками пойдем к волховскому дому. Укажешь, где видел и откуль глядел, – Скор унял ярость, по давней привычке не спешил делать, не раздумав допрежде.

– Говорил уж, княже, – тяжко вздохнул Ростих. – Ты меня послал за Чермным, так я у его подворья уселся в схроне. Он к тебе побёг, а я за ним. А уж от княжьих хором поспешил за ним к Божетеховым. Он в кусты ломанулся, пробыл там недолго и вернулся на крыльцо. А уж потом и она вышла, Влада Новоградская. Обнимала.

Нежата сжал кулаки до хруста, но смолчал. А уж время спустя, молвил:

– Челядинца с варяжьей ладьи отправь на подворье Чермного. Вместе с ним еще троих. Скажи, подарок князев. Пусть снесут воеводе рухляди пушистой, злата мешок. Не скупись, отсыпь щедро. Промеж того доспех новый, тот, что Ломок прислал. И медовухи стоялой бочонка два. Нет, три.

– Батюшка Род, куда ж ему богатства такого? – тощий руками всплеснул. – Медовуха от самих Лутаков! Десяток зим настаивалась!

Нежата только бровь изогнул, а Ростих голову опустил и умолк. Ждал слова хозяйского, тишины не тревожил. А у князя на сердце камень, да тяжкий, огненный. Не мог разуметь, что пташка уж и не его вовсе, а Глебова.

– Ростих, что в посадах про Чермного говорят?

– Что говорят? Так это… – замялся, – говорят, что семя Перуново, вой крепкий, воевода такой, что лучше не надобно. В торговой сторонке и вовсе князем его хотят. Вечор слыхал я, как прежние дружинные о нем свиристели. Что мудр, что крови не дал пролиться и порешил по правде. Ратных в обиду не дал, а вместе с ними и детишек пожалел, не оставил безотцовщиной. Купцы им подпевали, едва мед не лили на Глебку.

Нежата едва зубами не скрежетал, но опять унял себя и не стал позориться перед ближником:

– С челядинца Марюса глаз не спускай.

– Княже, за что ж такой почёт рабу пришлому? – Ростих бровь изогнул.

– За науку. Сухота нахваливал его варягу, говорил травы ведает.

– А тебе-то он на что?

Нежата не ответил, взглянул только на тощего, а тот – хозяйский пёс – все разумел и без слов:

– Понял. У него за опояской красавку⁹⁴ сыскали, да не разумели, что отрава. Я у себя припрятал до времени, – Ростих голос умерил до шепота. – Княже, а как дело сделает, так его…

И снова Нежата промолчал.

– Понял, княже. Чай, Волхов-то все прикроет.

– Челядинцу не говори ничего, пусть загодя не трепыхается. Да и я покамест ничего не решил. Чужую живь отравой забирать не привычен. Ступай, Ростих, приходи сумерками.

Тощий поклонился и вышел из богатой княжеской гридни, дверцу за собой притворил, оставил Нежату один на один с невеселыми думками.

Долго-то не маялся князь: дела навалились, отвлекли от скверных мыслей и тоски одинокой. Побывал в кузнях, затем и на причале Новоградском: встречал византийцев, провожал зырян. Потом в терем ходил, подержать на руках сына новорожденного, да и Любаве подарок снести.

Так и крутился до сумерек, а вот когда Ростих взошел в гридню, вести к волхву, так Нежату снова тоской окатило. А вместе с ней и злобой и ревностью черной. Как дошел не помнил, как в кусты лез следом за ближником – тоже. Взором просветлел только тогда, когда на крыльцо вышла Влада…Владушка.

И улыбаться хотел, и радоваться, а яростью опалило. Тяжко и думать было о том, что губы ее румяные целует не он, волосы солнечные не он ласкает, а другой – сильный да смелый Глеб Чермный.

И не хотелось Нежате вражды, не желалось крови. Дурного не замысливал, челядинца только лишь на примету взял, а вот сей миг в теплой летней ночи обуяла ревность, зависть уколола. Понял князь, что легко дышать не сможет до той поры, пока Глебка одну с ним землю топчет.

– Гляди, княже, – шептал Ростих. – Все ж как на ладони. Вон от оконца свет льется, так и увидал я ее с Чермным.

Только молвил ближник, дверь наново распахнулась, и на крыльцо вышла красивая молодка – косы светлые, щеки румяные. Подол запоны золотом шит, очелье блесткое и навеси долгие. Сказала что-то ведунье, а та кивнула в ответ и улыбнулась, да ясно, радостно. Нежата обомлел: сколь знал ее, а так щедро улыбки не раздаривала.

Меж тем молодка дверь придержала, пропустила Владу в хоромы, а уж потом вздохнула глубоко, улыбнулась месяцу ясному и ушла вслед за ведуньей.

– Вот те раз… – Ростих изумлялся, брови высоко возводил. – Видать, в дому еще одна. Княже, да не знал я! Запона та самая, с подолом вышитым.

– Не знал он, – журил Нежата, выговаривал, а сам на радостях едва не плясал. – Глеб с волхвой разругались. Еще по весне сцепились, сам видел. Видно, иная зазноба у воеводы Новоградского. Дурень ты, Ростих.

Тощий вздохнул уныло и смолчал. А что сказать, коли все не так, как виделось.

– За мной ступай, – Нежата ухмыльнулся в бороду, пригладил косицу и пошел по темной улице. – Про челядинца завтра обскажешь. Ростих, ты просил за брата своего, так пусть торгует без побора. Сроку ему до первого снега. Потом поглядим.

– Благо тебе, княже, – ближник семенил рядом, в глаза заглядывал преданно. – Расторгуется так и аукнется по добру.

– Поутру пошли за отцом моим и Гостомыслом. Передай, ждать их стану до высокого солнца.

– Все передам, – кланялся тощий.

– А ввечеру ляжешь в моей ложне, натянешь шкуру на голову. Мною прикинешься. Кто б не влез, мычи в ответ, мол, спишь и не желаешь, чтоб тревожили, – Нежата шел торопливо, улыбался.

– Твоя воля, княже.

Так и дошли до княжьих хором, распрощались на широком крыльце. Нежата ступил в темень ложницы, крикнул челядинку, чтоб разожгла светец, а потом открыл резной короб, вынул бусы в пять рядов из самоцветных каменьев.

– Пташка, ведь простишь меня. Днем раньше, днем позже, но моей будешь, – шептал, что дурной, любовался подарком, что загодя сторговал для Влады. – Не схоронишься от меня, не убежишь. Любовью своей привяжу накрепко, мои ласки принимать будешь, отвечать станешь жарко. Вдвоем одолеем Чермного. Куда ему супротив князя и волхвы.

Уселся на лавку широкую привалился спиной к стенке теплой, да и уснул. Все сон ловил о Владе, да не споймал. Ярился, догонял, а не сдюжил.

Поутру разбудил князя набат тревожный!

– Княже! – Ростиха внесло в ложницу. – Мор! За ночь три десятка померли! Средь них и детки малые, и бабы на сносях! Все в ратной слободе! В посадах все целы!

– Голос утишь, – Нежата поднялся провел ладонью по долгой косице. – За Божетехом пошли, и Владу сюда веди. В торговой сторонке знахарь пришлый, так его тоже тащи на подворье. У колодезя поставить ратных, кто на ногах. Воды никому не брать, пока волхв не скажет⁹⁵! Мне подай рубаху простую и корзно поплоше. Вече собирай!

Едва Нежата ступил на крыльцо, новая напасть случилась! На подворье внесло конного: без рубахи, в разодранных портах:

– Варяги! – хрипел мужик. – Свенельд Зубастый ладьи ведет! Из протоки вывалились! С ним Харальд Деревяшка! На носах чудища⁹⁶! Княже, дружину ставь!

– Щит белый⁹⁷? – Нежата сжал кулаки, ответа ждал.

– Нет щита, княже. Никого на носу, – хриплый покачал головой и поник в седле.

Нежата молчал, раздумывая, а меж тем подворье его ожило, заполнилось: вои, кони, родичи напуганные. На крыльцо выскочила Мирослава и завопила:

– Велес Могучий, сбереги! Порежут! Выжгут!!

Ей вторили сродники: кто кричал, кто клал требы Навьему богу. Бабы зарыдали, детишки запищали! Зазвонил колокол, и гул его будто разбудил князя:

– Тих-а-а-а-а! – гаркнул. – Ступайте, собирайте дружину! Все, кто жив и меч может держать – ко мне! Баб-лучниц зовите! – а потом увидал Ростиха: – В ремесленную сторонку, живо! В протоку беги, ладейщиков собирай. Костры палить везде! Стрелы при себе!

Глава 29

– Владушка, ступай домой, ведь с ног валишься, – рыжая всхлипывала. – Который день в слободке. Кому ж легче станет, коли ты выгоришь и в Навь отойдешь?

– Беляна, ты иди. Сама бледная до синевы, – Влада махала рукой на рыжуху, сидя на полу у лавки болезной бабы. – Как же уйти? Ведь на сносях она, помрет, так и дитё сгинет. Ты позови ко мне Исаака. Беляна, стрел берегись!

– Чтоб им потонуть всем, чтоб наново родиться и в огне сгореть заживо! – вопила Беляна, корила варягов. – Где Глеб?!

– Поторапливайся, милая, – Влада водила руками над лежащей бабой. – Погляди на подворье у Зурков, не вернулась ли наново напасть? Вторым днем видала я, как Буёк-подлеток пятнами пошел. Если вернулась, меня кликни.

– Тьфу! – злилась рыжая, ногой топала. – Помрешь, так меня не виновать! – с теми словами выскочила из ложни и побежала на улицу, откуда уж второй день доносились крики, стоны и свист стрел, какими щедро сыпали варяги.

Новоград полыхал: в торговой сторонке зарево стояло с ночи. Ремесленной досталось меньше, но и там не без потерь. Влада ходила туда поутру, тянула с Калинова моста всех, кого могла. Люди бросались к ней, на коленях просили о милости и помощи. Ведунья не отказывала, себя сливала целиком, высушивала силы, но и полнилась: народ требы клал щедро и Ладе Пресветлой, и Ягине Премудрой за явь сбереженную и живь ближних и любых.

Дружина Новоградская стояла крепко, сдерживала ворога, как могла. Влада видела Нежату, что вел за собой остатки своего войска и молила о нем и Ладу, и Ягиню, и Перуна Златоусого. Знала, что себя не щадит, стоит насмерть, обороняя народец и град. Промеж того и о Глебе сокрушалась. Звала его, шептала ежечасно:

– Где ж ты, воевода? Вернись, оборони, помоги!

Чуяла, что не слышит ее Чермный, но звала, шептала и уповала на скорое возвращение. Верила ему, как самой себе, а то и больше. Да и в него верила, знала твёрдо – явись Чермный в Новоград сей миг, варяги и сами сбегут, побросав мертвых, позабыв живых, тех, кто в ярости Перуновой⁹⁸ бросился первым в ворота града и крошил дружинников, располовинивал тулова от шеи до пояса, поливал кровушкой широкие улицы богатого городища.

– Тут я, красавица, – в ложню ступил Исаак: голова обмотана тряпицей, сам в саже, рубаха разодрана.

– Спаси бо, – Влада поманила черноокого к себе. – Вызнай, быть ли смерти?

– Нет, оздоровеет, – Исаак стянул тряпицу, вдохнул поглубже. – О ней не тревожься. Там на улице баба сидит… – замялся. – Сходи, глянь.

Влада вмиг на ноги поднялась и пошла вон из дома. На подворье скверно – заборец невысокий выгорел едва не целиком, кое-где завалился. А на улице и того хуже! У соседнего домка дитё лежало мертвое. Сердобольные накинули на маленькое тулово холстинку, а ножка с белой пяточкой выглядывала из-под покрова.

Ведунья запретила себе слезы и крик горестный, пошла за Исааком, что уж опередил ее шагов на десяток. По сторонам не смотрела – боялась не сдержать рыданий – шла торопко, поспешала.

За проулком увидала на земле мертвяка, рядом с ним бабу, а опричь нее детей – мал мала меньше. Та рыдала, обнимала бездыханное тело, причитала горестно:

– Куда ж ты, любый? Почто оставил? – и гладила белой рукой лицо мертвого.

Исаак подошел, зашептал на ухо ведунье:

– От нее смертью несёт. Чую, хочет руки на себя наложить, – стянул тряпицу с лица, вздохнул. – Влада, детей осиротит. Куда ж им деваться?

И опять Владка слезы сдержала, сглотнула тугой ком, что встал в горле. Двинулась к бабе рыдающей, и потянулась к ней силой:

– Забудь, милая, не было ничего. Дети голодные, ждут мамку, каши просят, – и лила дар, окутывала бабу лазоревыми искрами.

Та вняла: головой помотала, провела руками по лицу, будто сгоняла с глаз пелену. А потом поднялась, утерла щеки рукавом и принялся детей собирать. Девчушку на руки подхватила, сынка вихрастого за руку цапнула, а тот, что побольше сам ухватился за материн подол. Так и пошли по улице, а там уж в самом ее конце, свернули на подворье, что осталось целым, не пожженным.

– Исаак, помоги, – пошла к мертвяку, ухватилась за ноги и потянула его в пустую домину, опричь которой он лишился живи.

Так и доволокли тулово, уложили на полу в сенях. Черноокий метнулся в гридню, ухватил шкруру с лавки и накинул на мертвого.

Потом уж оба выскочили на улицу, да и двинулись дальше – искать горемычных, облегчать боль и беду непосильную. У княжьей стогны увидали Божетеха в грязной рубахе, с глубоко запавшими глазами. Тот посохом стукал по земле, требы клал всем подряд, молил богов светлых, темных и прочих всяких, чтоб дали сил дружине Новоградской, оборонили людишек и не отнимали живи воев сверх того, что уже забрали.

– Исаак, пойду к Божетеху, помогу, – Влада уж двинулась с толстопузому, но услыхала крики и вой варягов!

– Ворота снесли! – на вечевую стогну влетел конный. – Наших ломят! Уходить надо, падёт град!!

И тут же со всех сторон крики полетели, раздался топот многих ног: заметались люди, зарыдали дети. Кони сбились в кучу у края стогны и их надсадное ржание напугало Владу едва ли не больше, чем дурная весть гонца. Ведунья и сама затрепыхалась, заметалась и если бы не Божетех, что ухватил за подол изгвазданной запоны, побежала бы вместе с толпой, что волной хлынула со стогны в сторону Волхова.

– Стой, дура! Куда?! – Божетех орал, пугая народец. – Опричь меня будь! Где рыжая?!

– Тут я! – кричала Белянка, распихивая локтями людей. – Куда ломитесь, заполошные?!

– Здесь, – Исаак встал рядом с Владой, прислонился плечом, будто подпоркой стал.

– У столба Сварожьего встанем, – волхв посохом ударил в землю. – То наша забота. Влада, силу в меня лей! Рыжуха, кричи дурниной! А ты, болтун византийский, стой за нами и молчи, как воды в рот набрал! Поможем дружине выстоять!

И пошли, и встали, и исполнили то, что наказал Божетех. Влада едва на ногах стояла, силу лила, Белянка ругалась ругательски, а с того волхв едва не ухмылялся: уж больно крепко рыжуха сквернословила. А Исаак обнял ведунью за плечи, не давал рухнуть оземь.

Стрелы летели, падали опричь подраненными птахами, огонь на них искрил и затухал. Владка без всякого страха творила волшбу, и думала только об одном – о Глебе! Звала, сокрушалась и тянулась мыслью к нему.

Меж тем крики ратных послышались совсем близко, скрежет железа и звон мечный оглушили ведунью.

– Стоим! – кричал Божетех, яростно посохом размахивал. – Идет! Подмога идет!

Влада оглянулась, увидела дружинных, что рубили ворога, крушила и резали. Да и сами падали под ударами крепких варяжьих топоров. Меж других приметила ведунья князя: кровь текла по руке, пятнала багрянцем рукав дорогой рубахи. Меч держал крепко, не метался, рубил здорового северянина, удерживал, не давал ступить на вечевую стогну.

Пришлось силой тянуться к князю, полнить руки его мощью, делать глаза зоркими, а сердце – бесстрашным.

– Ладьи! Глеб ведет! – раздался вопль с края стогны! – Ломи варяжье племя!!

Вой одноглазый поднял меч, с которого капала на землю кровь алая, и бросился крушить! Влетел в толпу ратных, взмахнул клинком и снес голову седого варяга!

И оттеснили, откинули грозного ворога! И уж потом клич Перунов зазвучал, оглушил, но и обрадовал!

– Новогра-а-а-а-а-д! – неслось от берега Волхова. – Дави!

Варяги сгрудились, плечми сомкнулись и отступали. А уж за их спинами показались вои – доспехи блескучие, мечи долгие. И налетели Перуновыми соколами, смяли и прижали к высокому заборолу княжьего подворья.

Высоченный варяг принялся выкрикивать, звать подмоги: надсаживал глотку, потрясал топором огромным.

– Свенельд! – Голос Глеба пронесся над стогной громом. – Забудь! Нет твоих ладей, а все твои вои уж рыб кормят! А ты, тварь косматая, сей миг ответишь мне за отнятые жизни! – и потом уж воям, что притихли, внимая Чермному: – Вкруг!

И варяги, и новоградцы опустили мечи, встали разошлись в стороны. Посередь круга остался только воевода Новоградский и Свенельд Зубастый.

– Твою голову насажу на кол! Пусть видит Один мою добычу! – прокричал Свенельд и пошел на Глеба.

Влада дышать забыла! Одна мысль билась в голове – сберечь Чермного! С того и потянулась силой к воеводе, обняла даром, как птица крылами распахнутыми! А тот почуял, отыскал в толпе ведунью, вздохнул легче и подмигнул.

Не сдержалась, улыбнулась в ответ, будто осветила отрадой вечевую стогну. Глеб отвернулся и уж более не оглядывался, смотрел только на грозного ворога.

Мелькнули в полуденном солнце меч и топор, высекли искры, зазвенели последней песней. Кружили коршунами друг возле друга, не давали слабины, секлись насмерть!

– Лада Пресветлая, сбереги. Взамен проси, чего хочешь. Все отдам, – шептала Влада, требу клала.

– Сдюжит, – Божетех положил тяжелую ладонь на плечо ведунички. – Шепчи, шепчи, сердешная. О силах не думай, волью, не поскуплюсь.

– Красавица, не бойся. Смертью не несет от воеводы, – шептал Исаак, стоя за спиной Влады. – Зубастый сгинет. Гляди!!

А Влада уж и не слушала, смотрела во все глаза на Глеба. Тот будто в плечах раздался, спины не гнул, без опаски пошел на ворога: вскинул меч, опаленный в Перуновом огне и рассек клинком знойный воздух.

Свенельд замер, а уж потом голову склонил. Влада смотрела, не разумея, с чего вдруг варяг принялся поклоны бить, только потом поняла – то не поклон, то голова с плеч падает: повисла на лоскуте кожи, а малое время спустя, упала в пыль.

– Глеб!! – заверещала рыжая. – Спаситель ты наш!! – и первой кинулась к Чермному.

За ней потянулся народ, что остался смотреть стык. Загомонили, зашумели! Дружинные принялись пинать оставшихся на ногах варягов, сгонять к краю стогны, в кольцо брать. Те огрызались, накидывались, и тут же гибли под мечами. Иные безропотно вставали вдоль заборола, ждали своей участи.

Замерла Влада, смотрела вперед себя, все понять не могла, что все закончилось. Потом уж почуяла, что за спиной Глеб:

– Жива… – выдохнул. – Иным разом не оставлю. И от себя более не отпущу. Слышишь ли? Седой весь стал, пока до Новограда шел, и все через тебя, окаянная. Цела ли? Не обидел ли кто?

Владка обернулась, заглянула в глаза дорогие, хотела на шею кинуться, но на крыльцо взошел подраненный Нежата и руку здоровую поднял:

– Новоградцы, сдюжили мы! Милостью богов и силой воев наших! – обернулся на Глеба: – Благо тебе, воевода. Вовремя подоспел!

Кричали все: радостью окатило! Сей миг будто единым сердцем бились многие, славили победу! Все потом, все: и тризны погибшим, и плачь по ушедшим от мора, и потерянным близким, и родичам. А ныне слава живи и ее продолжению для тех, кто остался в Яви.

– Дружина! – Глеб понял меч высоко. – По улицам ступайте! Кого из варягов сыщете, не жалейте! Осьма, к ладьям, скажи Вадиму, пусть стоят у причалов! Конных пошли до протоки, варяги завсегда схроном по одной ладье встают. Рот не разевать, по сторонам глядеть!

И потекла по улицам дымящего городища река ратных. Злые и крепкие мужики шли мстить! Ничего не упустили, никому не дали уйти. Порезали, обезглавили, а тулова мертвые снесли на подводы и в лес свезли. Кто был охотником, сам стал снедью для зверья дикого.

Владка ходила за Божетехом по домам, искала подраненных, обожженных. Облегчала боль, сколь могла, помогала и утешала. Исаак с рыжухой собрали детей малолетних, кормили кашей из большого горшка. А потом уж и родичей выискивали, пристраивали сироток в дома. Никто не отказал ни в крове, ни в еде. А как иначе? Беда общая, слезы поровну, а стало быть, и любой ребятенок – твой.

– Курёха, ведь высушишь себя, – уговаривал Божетех. – В дом ступай немедля. На лавку и спать! Без тебя справятся. Дожал Чермный ворога. Нет варягов в городище, ходи не опасайся. Ступай, Влада. Да иди неторопко, упадешь так и не поднимешься. Исаака бы с тобой послал, так он за рыжухой мечется.

– Пойду, дяденька, – ведунья едва шептала от усталости: колени подгибались, глаза сами собой закрывались. – Ты и сам пойди в дом ведь третий день на ногах.

– Приду, – вздохнул волхв, утер грязным рукавом потный лоб.

Влада уж и не слыхала его слов, двинулась, шатаясь. Народец, что шел навстречу, кланялся ей, благо дарил, а ведунья, как во сне улыбалась и кивала. Через улицу прошла худо-бедно, а вот в проулке не сдюжила, привалилась плечом к заборцу. И навовсе бы осела в пыльную траву, но услыхала топот конский, а вслед за тем крепкие руки обхватили плечи, не дали упасть.

– Влада, здесь я, – Глеб прижал к себе крепенько. – Держу, любая. Всю жизнь бы держал, – и целовал в висок, гладил по волосам.

– Глебушка, как отыскал? – обняла за шею, приникла, почуяла тепло, что лилось от Чермного, сил прибавляло. – Не гляди на меня, не надо. Грязная я, как чучелко, – жмурилась, прятала личико на широкой груди Глеба.

– Да хоть какая, – хохотнул. – Чумазой еще лучше, хоть не ослепну, глядя на тебя. Я и сам грязный. Варяг порты мне порезал. И сапог я порвал.

Владка глаз приоткрыла и оглядела Чермного: лоб в саже, из портов коленка выглядывает, на долгой тугой косице паутина и листы сухие. Один сапог худой, а на втором голенище распорото. Против воли улыбнулась, глядя на такое-то нелепие.

– Смешно тебе? – в глаза заглядывал. – Смейся. Оно лучше, чем слезы лить. Плакала, Владка? Вон по щекам чумазым полосы. Давай свезу до дома, сама не дойдешь. Упадешь в лопухи, не сыщу. – Ответа ждать не стал, подхватил на руки и подсадил в седло, а потом и сам поднялся. Прижал ее головушку широкой ладонью к своей груди и повел коня.

– Я думал, выжгли городище дотла, – говорил тихо, оглядываясь. – Ан нет, дома целые. А все иное за седмицу-другую наново поставят. Еще краше станет Новоград.

– Нежата оборонял, старался, – Влада прижималась щекой к груди Глеба.

– Сказал бы я, как он старался, – шипел Чермный, – да ты защищать его примешься. Может, тебя на княжье подворье свезти? Обскажешь ему, какой он расхороший.

– Глебушка, что ж ты ругаешь меня? – погладила грязной ладошкой по щеке.

– Ругаешь… – брови супил, сердился. – Еще и не начал. Ты зачем по городищу бегала? Варяги лясы не точат, хватают за косы и в кусты волокут. Влада, себя не бережешь и меня не жалеешь.

– Жалею, – потянулась снова приласкать, но не сдюжила, уснула в Глебовых руках да сладко так, будто на лавку улеглась под тёплую шкуру.

Спала, как на мягком облаке лежала. Вокруг синева и свет солнечный: тепло, отрадно и спокойно. И глаз открывать не хотела, да пришлось. Почуяла, что рядом кто-то есть, смотрит-разглядывает.

В незнакомом дому светло. Солнце утреннее в окошки заглядывает. На широкой лавке шкуры богатые, сама ложня – нарядная. Бревна светлые, потолки высокие. Полы скоблены едва не до белизны, а на них кинуты половицы пестрой шерсти. Влада присела, волосы откинула со лба и оглянулась.

На лавке опричь ведуньи баба в годах: глаза блескучие, волос темный на висках серебром подернулся. Руки тонкие, но не бессильные. На голову плат накинут шитый, а понева бабья с золотой нитью и незнакомой вязи.

– Здрава будь, – баба улыбнулась. – Спала сладко, даже будить не хотела. Сын упросил.

– Здрава будь, – Влада ноги спустила с лавки. – Скажи, где это я? И кто твой сын? И как зовут тебя?

Та брови возвела смешливо, а уж потом и ответила:

– Людмилой назвали, – усмехнулась. – Сын мой Новоградский воевода, Глеб Чермный. А ты у него в дому спишь. Второго дня привез тебя и сам сюда уложил.

Владка и растерялась. Щеки румянцем полыхнули, а руки потянулись к волосам – прибрать и распутать.

– Прости, тетенька. Не знала я, что воевода сюда повезет. Думала на своей лавке окажусь, а вот как вышло. Сын у тебя своевольный, что порешит, то и сделает. И не спросит никого.

– Глебушка завсегда такой. Мальчонкой бывало упрется, как бычок, и не уговоришь. А уж как вырос, так и вовсе сам себе голова, – Людмила засмеялась, но себя одернула: – Ты ж пить-есть хочешь, а я к тебе с разговорами. Пришлю челядинку, подаст воды. Ты по сию пору чумазая. Нелегко пришлось? – погладила по волосам теплой рукой.

– Ничего, тетенька, сдюжили, – Влада руки Людмилиной не стряхнула, сидела смирно до той поры, пока видением не окутало. – Муж твой ярится, хочет в Новоград идти за тобой. Отпускать не желает. Третьим днем жди.

– Вон как… – Людмила задумалась, но не промолчала: – Глебушка обсказал, что ведаешь ты… Влада, знаю, что он за мной придет, и Глеб знает. Но место мое опричь сына. Если он роду Чермных неугоден, так и мне там делать нечего.

– Тетенька, так он станет Глеба обратно звать, – замялась, не зная, как сказать Людмиле, что у мужа мысли алчные: про власть, про злато и про Глебово воеводство.

– Станет, а как иначе? – кивнула. – Чай, сын-то теперь не Глебка Волк Лютый, а сам воевода Новоградский. И деньга тут, и почёт, и слава роду.

Ведунья голову к плечу склонила, смотрела и видела на лице Глебовой матушки то же, что и на лице сына – упрямство.

– Не пойдешь к мужу?

– Еще чего, – отвернулась и руки на груди сложила. – Сколь просила его, тугоухого, чтоб не гнал Глебушку, сколь рыдала, а он ни в какую! Пусть сам теперь стяжает и злата, и славы.

– Не ходи, – Влада улыбнулась в спину упрямой тетке. – Тут счастлива будешь. Ты сыну нужна, любит он тебя, бережет. Через зиму поставит тебе терем, при нем скамеечка широкая под кустом черемуховым. Ты на ней сидеть станешь и солнцу радоваться. Вижу, здорова будешь и покойна.

Людмила обернулась, глазами высверкнула:

– Вещать принялась? А я просила? Как же теперь дождаться покоя и терема, а? И без волховского слова знаю, что Глебушка меня любит и бережет.

Владке бы осердиться, а не смогла: уж очень сын на матушку похожий. С того улыбнулась и кивнула:

– Прости, тетенька, более не буду волховать. Вижу, ни тебе, ни сыну твоему того не надобно. Благо тебе за теплую шкуру и мягкую лавку. Пойду я. Воеводе от меня кланяйся, не оставил одну в проулке. Благо и ему.

– Не осердилась? – Людмила хохотнула. – Я Глебушку с младых ногтей пестовала, чтоб своим умишком жил.

– Знаю, тетенька. Непривычен он с каждым чихом к волхвам бегать.

– Рассказал, значит? Стало быть, верит тебе. Глеб попусту языком не мелет, – улыбнулась светло. – Ты уходить собралась? Так он там в сенях топочется, тебя поджидает. Звать челядинку, нет ли?

Влада и затрепыхалась. А как иначе? Косы нечёсаные, запона измарана.

– Не сочти за труд, кликни, – сказала и смотрела, как Людмила со смехом вышла из ложни, но и вернулась скоро с челядинкой.

Девка пухлая помогла обмыться, вздеть чистое и косы распутать. Молока поднесла испить. Людмила смотрела неотрывно, будто иного дела не было:

– Так-то лучше, – кивнула. – Дюже ты красивая, Влада Новоградская. От таких не токмо радости, но и горести. Сына моего привечаешь, нет ли?

– Не привечаю, тетенька. Горести от меня более, чем радости, – голову склонила, благо даря, а потом двинулась вон.

В сенях увидала Глеба: стоял, подпирал стену крепкой спиной.

– Очнулась? Думал, что не проснешься. Который день спишь.

– Глеб, зачем меня в свой дом повез? К чему сплетни?

– Сплетни пустое, – шагнул ближе, навис над ведуньей. – До осени всего ничего, а там женой войдешь в мои хоромы.

– Нет, – покачала головой. – Беду на тебя кликать не стану. Глеб, дорог ты мне, а потому и твоей не буду.

Чермный долго молчал, жёг взглядом, а уж потом и высказал:

– Нежаты опасаешься? Думала, не знаю, что донимает тебя? Так не бойся, ничего он не сотворит. Не будет беды ни тебе, ни мне. Веришь?

– Глеб, что удумал? – Влада испугалась, почуяла недоброе.

– Что удумал, то не твоя забота.

– А что ж тогда моя?

– Я, – руки протянул, обнял и к себе прижал. – Твоя забота меня любить, детей мне рожать. Место твое в моем доме и нигде более.

И хотела обнять в ответ, прижаться щекой к широкой груди слушать, как бьется сердце его горячее, а не смогла. Обида взяла за живое, скрутила нутро, царапнула:

– Все порешил, значит? Сам-один? – толкнула парня. – Где мое место, я сама знаю. Ты моя забота? Так не хочу, чтоб заботой был, хочу, чтоб отрадой стал. А какая же радость в неволе? Плохую ты себе жену присмотрел. Вольную. Почитай три зимы сидела взаперти, мужа ждала, разумела многое. Дар во мне, и я с ним неразлучна теперь. Живью он людской правит, от смерти обороняет, что раньше срока пришла. Болезных не брошу, в беде не оставлю. Не жди от меня того, о чем сказал. Об том упреждаю, чтоб потом не мучился и мною не тяготился. Запереть можешь, а счастливой стать не заставишь.

Ждала от него слов обидных, а дождалась иного:

– Стану отрадой, – провел пальцем по Владкиной щеке. – Только и ты обещайся моей быть. Плохо мне без тебя, житья нет. А как тебя радовать, если сам в тоске?

И что сказать в ответ на такие речи? Только вздыхать сладко, и льнуть щекой к руке его ласкающей. Владка и льнула, и вздыхала. Опомнилась тогда, когда прижал к стене и принялся жарко целовать.

– Глеб… – шептала, отворачивалась, но за рубаху его держалась крепко. – Бесстыдник, пусти. Матушка твоя в дому… Увидит…Глеб…

– А если б не матушка… – шептал, поцелуями сыпал бессчетно, – тогда бы не отворачивалась? Влада, не отталкивай, подари малый миг…

Руками обвила-опутала, целовала крепко: и его дарила, и себя радовала. И навовсе бы разума лишилась, если б не окутало видением. Да таким, что еще жарче стало! Провидела Глеба на ночном бережку и себя вместе с ним. Река спокойная, месяц блесткий, а шепот жаркий и губы горячие. И любовь сладкая-дурманная до искр в глазах….

– Влада, любая, нынче приходи на Волхов как ночь падёт… – целовал шею белую. – Ждать стану….

И хотела отказать, а не смогла. Знала, что бедой аукнется, но сама себя и оправдала видением, что послала Лада Пресветлая. Чай, против воли богини идти невместно.

– Приду, – прошептала тихонько.

– Скажи еще раз, ушам не верю… – вцепился в плечи на себя смотреть заставил. – Придешь? Сама придешь? Ужель за косы из окна тянуть не придется?

– Приду, Глеб. Пусти, пора мне, – поцеловала легонько в теплые губы и пошла из хором.

Как на подворье ступила не помнила, знала одно – такой радостью уж давно не полнилась. Сердце пело, дышалось вольно и счастливо.

Глава 30

– Княже, сам рассуди, сколь деньги упустим! – Гостомысл, а вместе с ним и другие Скоры загудели, зашумели согласно. – Ты отдай нам лесок с той стороны Волхова, а мы уж сами порубим. Слышишь, топоры стукают? Городище начали править. Так дерева надобно. Мы уж по деньге накинем на каждый ствол и все.

– Не смей, – Нежата надавил голосом. – На беде людской наживаться? Крамолы жаждешь? Так будет! Тогда не обессудь, полетят головы. Народ сам тебя на куски разорвет и никакое злато не поможет!

– Остынь, – глава рода приподнялся с лавки. – Ай позабыл, кто тебя на стол возвел? Так напомню, чай не гордый. Гостька горстями злата сыпал посадникам! Где б ты был без рода?! Нос кверху дерешь?!

– На князя кричать? – вызверился Нежата на отца, кулаки сжал до хруста. – Извергнусь из рода, что делать станешь?! Пока я на столе, тебя не трогают. Гостьку тоже. Спихнешь, так пожалеешь!

– Нового посажу, – отец не убоялся ни угрозы, ни посула. – Дурное дело нехитрое. Ты за смерть Завида еще не расквитался. Что лупишься, княже? Глебка все еще землю топчет! Ты род свой позоришь! Вторым днем стукнем в колокол, и прощевай, Нежата!

– Стращаешь? Не боязно! Дружина под моей рукой! – упирался, бодался взором с отцом.

– Лес отдай, кому говорят! А Гостька за посады ответит, горой за тебя встанет. И так будет долгонько. Просидишь до самой своей кончины!

Нежата умолк, разумея, что без помощи ближников стол его не стол вовсе, а худая лодчонка, что в любой день потонуть может. Не хотел на горе людском наживаться, но иначе власти не удержишь, славы и силы не стяжаешь.

– Нежатушка, – подполз толстогубый Деян, – ты и не заметишь, как порубим. Продадим скоренько, да и тебя не забудем. Вон Мирославушка твоя терем себе хочет. Так мы вмиг поставим. Ты только пусти нас за Волхов и глаза прикрой на лишнюю деньгу со ствола. А что народец-то? Чай, золотишка припрятали, вот и пришла пора в кубышки лезть. Не обеднеют.

Долго молчал князь, мыслил, а потом кивнул.

– Вот и хорошо! – Гостомысл ощерился улыбкой. – А я уж утресь выкрикнул на погорелом торжище новую цену.

Сдержал Нежата злобу, разумея, что без него все и порешили. И лес порубили, и деньгу накинули, и торговать стали. Но запомнил, задумал дать укорот жадным.

– Идите, – молвил тихо.

– Гонишь? – отец ухмыльнулся нагло.

– Пошел вон, – прошипел Нежата. – Пока не позову, в хоромы мои не лезьте. Кто не разумеет с первого раза, боле жалеть не стану. Вон.

Смолчали родственники, опустили головы и потянулись к дверям. Вышли тихо, будто мыши.

Князь походил по большой гридне, а потом замер у оконца, глядя на жаркую улицу и пыльную стогну.

– Нежатушка, – вошла тихо Мирослава. – Мне б терем свой. Чай, не простая, княгиня.

– Вот скажи мне как на духу, об ином не думается тебе? – Скор ярость сдерживал. – В городище едва тризны справили, народу вымерло, а ты об новом тереме?

– Так… – растерялась жена, – об чем же мне думать? Дитё у меня, княжий сыночек. Его оберегаю.

– Ты ж не простая, княгиня, так ужель, кроме чада и снеди ничего не надобно?

– Ой, да что ты, – махнула белой рукой, засмеялась. – Думок ворох, все верчусь, кручусь. Вот утресь думала, что сапожки стерты у меня. А Добрынюшке рубашонки маловаты. Шкуры бы на лавке сменить, линяют. И бочку позади хором побольше надо. В дождь все через край, а ты ходи, меси грязь ногами.

– Ступай, – махнул рукой.

– Так об тереме-то не договорили.

– Ступай, сказал! – закричал так, что жена побледнела. – На глаза мне не попадайся!

Мирославу, как ветром сдуло. Остался Нежата один в богатой гридне. Да и на сердце пустота. Одиноко, тревожно и тошно.

– Впились в меня, как клещи. Всем надо, всем подай, – шипел. – Разметать бы эту кучу алчную! Сил бы, сил бы взять, да мыслей ясных добыть…. Влада, где ж ты, любая…

В тот миг дверь снова отворилась и в гридню ступил Чермный: взор яростный, кулаки сжаты.

– Здрав будь, княже.

– И тебе не хворать, воевода. Почто без упреждения? Дело спешное? – Нежата уселся на лавку.

– Спешное. Народец обираешь? Скоры лес вырубили, дерут втридорога. Людям далече ездить за деревом, кони дохнут. Беда общая, а ты златом меришь?

– Уймись, – насупился. – Кому выговариваешь?

– Я упреждаю, князь, – Чермный подошел ближе, навис грозно. – Я токмо воздух сотрясаю, а вот людишки к тебе на подворье повалят толпой, тогда и жди расправы.

– Ты воевода, тебе и оборнять. Что? Испугался?

– А кого мне бояться? – бровь изогнул. – Тебя? Ты сам-один правишь, с тебя и спрос. Иль всех Скоров прижать надобно, чтоб поборы кончились? Раздумай, прикинь, с чем останешься и с кем. Народ придет правды требовать, так я в сторонке постою, послушаю, как ты уговариваться с ними станешь. Сам обсказывал, что мое дело ратное, твое – правящее. Знай, воев супротив люда не выставлю. Не по сердцу мне, не любо. Обижать не дам. Разумел?

– Ты кто есть? – князь встал. – Изверг? Волк Лютый? Рычать ступай в лес к сродникам мохнатым! Нынче воевода, а завтра Глебка безродный! Пошел вон!

Чермный и бровью не повел, повернулся и ушел. Напоследок дверью хлопнул так, что стены затряслись.

– Кто там есть! – закричал Нежата челяди.

– Я, княже, – в гридню сунулся высокий паренек.

– Ростиха сыщи и ко мне отправь. Потом ступай на подворье к Божетеху. Передашь берёсту Владе Новоградской, – уселся за стол, потянулся царапать буквицы.

Через малое время, когда челядинец ушел выполнять наказ князев, показался Ростих.

– Марюсу обскажи что и как, – Нежата ярился.

– Понял, княже. Все сделаю. Каким днем?

– Пусть завтра в Навь отойдет, а нынче подышит напоследок. А челядинца сам, понял? Возьми с собой Руську Хромого. Он дурак, но крепкий. Вдвоем до Волхова дотягаете. Никто и не хватится, чай, и без него мертвых в достатке, – потянулся к опояске, достал мешок холстинковый и протянул ближнику. – За подмогу, Ростих, и за молчание.

Тощий принял с поклоном и вышел тихонько. Нежата же побродил по гридне, посмотрел, как солнце закатывается за реку, а потом уж накинул неприметное корзно и вон из хором.

По проулку прошел торопко: не хотел ни сплетен, ни чужих взглядов. В рощу ступил – зашагал быстрее. По берегу реки, в обход стогны и капища, а уж потом встал на том самом месте, где указал Владе…Владушке.

Ждал нетерпеливо, метался, пинал сапогами траву стоялую и стукал крепким кулаком по деревам. Солнце село, уступило место сумеркам светлым, а уж потом и они потемнели, сгустились.

Скор унялся, встал пряменько, пригладил долгую косицу и услыхал как треснула ветка. Обернулся и увидел ее, Пташку ненаглядную.

Она – тревожная – хотела укрыться за высокой сосной, тем и рассердила Новоградского князя:

– Влада, пришла ведь, так зачем прячешься? – двинулся к ней, ухватил за руку. – Знаешь ведь, не обижу.

– Нежата, зачем ты здесь? – голосок недобрый, взор суетливый.

– Тебя ждал, – удивился. – Ужель весть мою не получила? Отправлял к тебе челядинца с берёстой.

Она вздохнула и голову опустила, сокрушалась об чем-то, не иначе:

– Отпусти.

– Отпустить? – притянул к себе, обнял. – Ты же пришла, так чего рвешься? Любая, побудь со мной хоть малое время. Устал я, тошно жить. Одна у меня отрада, опричь тебя стоять, обнимать. Будто крылья за спиной растут, упасть не дают.

– К детям ступай, – рвалась из его рук. – Не туда занесло тебя, княже. Нет тут ни отрады твоей, ни пташки. Пусти, иначе опять волшбу на тебя кину.

– Любая моя, светлая, – целовать принялся румяные щеки. – Передохнуть бы, хоть малый миг. Не гони, помоги…

Прижал к стволу, стиснул руками и запечатал уста крепким поцелуем. Отпустить не мог, разумел, что сил на то не хватит.

– Нежата, – билась в его руках, отталкивала. – Чего ты хочешь? Что еще тебе от меня надобно?

– Силы дай, любовью подари, – тянул с плеч белых рубаху. – Моей будь! Увезу в Жатвинский лес, поселю в богатых хоромах!

– Запереть хочешь?! – толкала, била кулаками по плечам. – Не дамся! Не я тебе нужна, а силы мои ведовские! Так и говори правду!

– Все надо, все возьму… – шептал, безумный. – Моя…

А потом будто ослеп! Закружили перед глазами лазоревые искры, ноги словно прилипли к месту – не двинуться, ни качнуться.

– Вот тебе сила, – Влада отступила, натянула на плечи одежки. – Всю отдала.

– Благо тебе, любая, – Нежата разумел, что прояснилось в голове, думки заворочались, да и ответы нашлись.

– Сюда не приходи больше, глаза вокруг и уши, – отворотилась и ушла.

Нежата долго еще слышал поступь ее, звон долгих навесей и оберегов, что завсегда носила на опояске. Улыбался, счастливился и знал уж, что делать, как уговариваться и с кем.

Глава 31

Влада ушла подалее от того места, где остался Нежата, прислонилась плечом к шершавому стволу и дух перевела.

– Что, Влада, сладко было? – Голос Глеба напугал ведунью едва не до крика. – А я все гадаю, что ж ты мне отлуп даешь, от себя отталкиваешь? До сего дня думал, что князь тебя донимает, теперь, вижу, ты и сама не противишься.

Обернулась и встретила злой взгляд темных глаз Чермного. Затревожилась, затрепыхалась и бросилась к воеводе:

– Глебушка, погоди, все обскажу тебе!

– Отойди, – ярился, едва искрами не сыпал. – Отойди, Влада, инако не знаю, что сотворю. Руки сами тянутся шею тебе переломить. Вот так взял бы и… Тонкая она, белая… Нежная… – отступил на шаг. – Зачем? Врала зачем? Тьму раз вопрошал, люб ли тебе Нежата, так почему не призналась?

– Глебушка, что ты! – заполошилась, двинулась за ним. – Не люб! Противен! Куда ж ты? Не уходи, Глебушка!

– Противен?! – остановился ожег злым взглядом! – Силу ему слила! У меня берешь и ему даришь?! Уши вокруг? Глаза? Уж не мои ли?! Рубаху оправь, Влада, смотреть тошно. Глаз твоих лживых видеть не хочу, не могу… Видно, не все жемчуг, что блестит… Вторым разом прошу, отойди! Убью ведь…

Владка за голову схватилась, едва не завыла!

– Глеб, услышь меня! – заплакала. – Не к нему я шла! К тебе бежала! Похожи вы, как братья родные. По темени не признала. Нежата руку поднял косицу пригладить, так и догадалась, что не ты. А уж поздно было, заметил. Глебушка, милый, поверь ты мне!

– Врешь! Рубаху с плеч тоже для меня тянула?! – треснул дюжим кулаком по стволу, разбил пальцы в кровь. – Одного не пойму, зачем я тебе, коли к нему прикипела?! Он велел опричь меня виться?!

Владку морозцем окатило: руки задрожали, ноги едва не подогнулись.

– Никто и ничего мне велеть не может, – слезы уняла, говорила тихо, но твердо. – Коли ты взялся подглядывать, так видел, что не сама тянула, а князь приневолил. Почто напраслину на меня наводишь? Силу слила для того, чтоб смог град поднять, людям облегчение дать, – помолчала малое время, а уж потом и договорила: – Правда твоя, Глебушка, надо подале от тебя держаться. Одни беды от меня. Да и сама я невезучая…Будто кто ведает про меня. Едва счастьем поманит, так сей миг и отнимет.

Молчание повисло в рощице. Влада слышала лишь тяжелое и яростное Глебово дыхание, да стук своего же сердца – гулкий, отчаянный. Все силилась понять ведунья, как такое возможно, когда меж людьми злоба и ругань, а опричь красота покойная. И звезды яркие, и месяц золотой, и Волхов певучий, что нес воды свои вольно и мощно в даль далекую, туда, где все люди счастливы, и нет меж них обиды и ревности колючей.

– Я тебя ни с кем не спутаю, Влада… – Глеб прислонился спиной к дереву старому. – Помнишь о нем? Что косицу приглаживает? Сердце-то не обманешь…

Владка едва не подпрыгнула от радости! А как иначе? Не ушел. Еще и говорит с ней, невезучей.

– Ты бороду гладишь, когда думки одолевают. И ходишь тише. И смех у тебя веселый, самой смеяться радостно. И руки теплые и голос такой, что не хочешь, а слушаешь. Глебушка, не виновата я перед тобой. Вот разве тем, что глупая. Так не сама себе голову выбирала, уродилась такая. Бедовая…

– Меня-то пойми, своими глазами видел… – наново осердился Чермный. – Сказала же ему, что всю силу слила, чтоб сюда не ходил более… А куда? В ином месте поджидать его будешь?

– Не все увидел и не все услышал, воевода, – Владка обиду прятала. – Тебя не переупрямишь, значит, так тому и быть. Видно, расходятся наши дорожки…

Сказала и припомнила видение о нем и о себе, так сладко любившей на берегу. Вздохнула и едва не попрекнула Ладу Пресветлую за обман дурманный.

– Расходятся, говоришь? – голос жестче стали мечной. – Так сведу наново. Из Нежаты князь гнилой получился. Силу ему сливаешь, а не ведаешь, как народ обирает. Свой сундук набивает, да род Скоров богаче делает. Может, тебе только князья по сердцу? Стану владеть Новоградом, полюбишь?

– Разве за это любят? – смотрела печально в темные глаза Глеба.

– За славу, за силу. Иные за злато и хитрость. Ты за что его любишь? – и глаза Чермного печальными сделались.

Влада только головой покачала и двинулась от Глеба, разумея, что не верит ей, да и слов ее не слышит. Шагов через десяток остановилась, поняв, что сама вот сей миг отдает счастье свое. Озлилась, повернулась к Чермному и высказала:

– Хоть кем становись, хоть на ушах подпрыгивай, а любови не стяжаешь. Другим дорог, Глеб. Сердцем горячим, нежностью небывалой для такого грозного воя. Тебе я откликнулась, не сундуку твоему, не воеводству. Ревнючий? Так себя и виновать! Сам промеж нас Нежату поставил, теперь упирайся, ругай меня, а себе сердце рви! Виновата я в том, что кулаки у меня невеликие! Что девкой родилась и нет сил оттолкнуть большого мужика! Одна радость, что дар меня хранит! Если б не он, ты бы и иного насмотрелся! Тебя хоть раз прижимали? Рвали на тебе рубаху? Подол задирали?

Выкрикнула и пошла промеж стволов. Слезы глотала злые, кулачки сжимала.

– Стой! Стой, кому сказал! – Чермный догнал, ухватил за плечо и к себе повернул. – Коли порежу его, простишь мне? Что? Что смотришь?!

Хотела ответить, да не смогла. Видением накрыло, закрутила сила волховская!

– Не убивай, – прошептала. – Глебушка, хороший мой, живь ему сохрани, инако сам сгинешь. Видение было мне…

– Врешь! О нем тревожишься! – вызверился, да сильно! – Знай, спихну его с княжьего стола, а потом башку снесу! С той самой косицей, что дорога тебе!

Толкнул ведунью от себя и пошел, да скоро так, и не догнать!

– Глеб, погоди! – бежала за Чермным, спотыкалась. – Себя погубишь!

– Нечего губить! Ты меня выжгла дотла, теперь любуйся! – кричал, не оборачиваясь.

– Постой!

Так и бежала за ним до самых воеводских хором: уговаривала, увещевала, пугала. А тот, упрямый, ни в какую! Рычал в ответ и не оборачивался! На подворье догнала, ухватила за руку:

– Чего ты хочешь? Женой меня к себе звал, так пойду. Пойду, когда скажешь. Сей миг взойду в твой дом и останусь. Только не убивай Нежату. Кровь его прольешь, погибнешь сам, и Новограду не выстоять. Вижу пожарища, слезы и крики людские. Детки малые гибнут. Глеб, услышь…

– Вон как… – зашипел. – Собой за него платишь? Влада, что ж он сотворил, что так его любишь?

Обозлилась ведунья, ногой топнула и окатила даром Глеба. Хотела тихонько, а вышло изрядно! Чермный согнулся и охнул:

– Чтоб тебя… – провздыхался. – Догоню, оберег твой согну. Сам зубами грызть стану, но целым не оставлю. Владка, чем ты меня?

А она уж не слышала, осела в пыль и покачивалась. Иссякла, с того и ноги не удержали.

– Владка… – Глеб выпрямился. – Что ты?

Бросился, поднял и к себе прижал. Ворчал-выговаривал:

– Волхва недоделанная! Себя погубишь, дурёха!

– Сам дурень, – хотела ругаться, а сил не осталось, только и могла, что шептать. – Тугоухий. Говоришь, что люба тебе, а не слушаешь. Глеб, знай, если ты сгинешь, я в Волхов прыгну.

– Прыгнет она… Я тебе прыгну!

– Глеб, – положила голову на его грудь. – Не убивай. Услышь меня.

Тот промолчал, вздохнул тяжко и положил щеку на ее макушку. Так и стояли, пока дверь не скрипнула и на подворье не вышел челядинец.

Владка пригляделась, да глазам не поверила!

– Глеб, кто это? – толкнула от себя воеводу.

– Челядинец новый. Князь твой разлюбезный подарил.

– Глебушка, стерегись его. Однова к болезному ходила, так вот этот самый Марюс хозяина вздумал травить. А я, глупая, смолчала. Надо было тогда на него указать. По сию пору корю себя. Говоришь, Нежата прислал?

И снова Чермный промолчал, только одарил тяжелым взглядом. Потом снова обнял и силы влил щедро.

– Ступай, чай, полегчало. За тобой не пойду… Не могу… – потом крикнул: – Дядька!

Окно отворилось и показалась голова Вадима:

– Ну?

– Сведи волхву до дома.

– А сам чего?

– Сведи, – сказал Глеб и пошел: на Владу не обернулся, спину прямил и опричь себя не глядел.

Ведунье только и осталось, что глотать соленые слезы и горькую обиду. А вот сердчишко выстукивало, шептало хозяйке, что люб Глеб, да так люб, что сей миг готова бежать за ним.Туда, где небо с землей сходятся, где солнце ночует, туда, где счастье ждет.

Чуяла Влада, как больно Чермному, как яростно, но вот диво – счастливилась. Ругал, отталкивал, а смотрел так, что жаром окатывало. С того и слезы полились наново, да щедро намочили и щеки, и губы.

– Что, опять полаялись? Что ж вы, пёсий нос, никак не уговоритесь? – кряхтел сивоусый, натягивал на плечи рубаху распашную. – Один орёт, другая слезы льет.

– Дяденька, миленький, убереги его, – Влада взяла за руку пожившего воя. – Челядинец ваш, Марюс, непростой. Травы дурные ведает. Разумеешь ли?

– Вон оно как… – Вадим задумался, а потом обнял Владу за плечи и повел. – Обскажи мне, дочка.

Ведунья ничего не утаила, рассказала и о ландыше, и о Нежате, что купил раба у варягов. Вадим кивал, супился:

– Вот ведь, гниль какая, а? Спужался Глебку и травить удумал? Ништо, девка, пригляжу. Ты не трепыхайся.

– Благо тебе, дяденька.

– Тебе благо, – сивоусый ухмыльнулся. – Глебку нашего бережешь. А он-то что? Чего орал?

– Не верит мне, – вздохнула Влада.

– Дурень, вот и не верит. Ты его обидела чем? Или как? – допытывался.

– Князь… – и умолкла.

– Опять? – дядька встал посреди дороги. – Вот упреждал тебя, что надо Глебке обсказать!

– Поздно, сам увидал. Да и знал он…

– Во как… – сивоусый почесал макушку. – А и хорошо, пусть позлится, ревнючий. Дурь из головушки вылетит, а нужное останется. Не тревожься, Глебка не безмозглый. Остынет, сам придет. Веришь?

– Нет, не придет, – вздохнула тяжко и слез не удержала. – Себя погубит, а вместе с собой и городище.

– Ты ж волхва, удумай чего. Хитрость какую… – Вадим по головушке гладил, утешал. – Вы бабы на такое горазды.

– Какую? – Владка засопела слезливо. – Упрямый он. Да и неслух.

– А ты вся из себя смирная. Стоите дружка дружку. Иди уж, горемычная. Вот ведь, молодые дурят, а мне волос седых прибавляется.

Так и дошли: Владка сопела, а Вадим сокрушался и ворчал. Тем и утешились, а заодно и продышались. Ночь-то, ой какая славная.

Глава 32

– Беляна, не признала? – Глеб остановился посреди улицы и разглядывал рыжуху.

Та прошла мимо, еще и отвернулась: нос задрала высоко, брови выгнула выше. Но шагов через пяток встала, да и высказала:

– Как не признать, признала. Идет весь такой гордый, морда сердитая. Не иначе думки важные в голове несет. Ты уж поберегись, споткнешься ненароком, все и растеряешь, – ехидствовала. – А так-то глянуть, потеря невелика. Все равно ничего не разумеешь, ничего опричь себя не заметишь! Только и умеешь, что орать и изгаляться!

Глеб изумился да так, что шагнул к рыжухе прямо через глубокую лужу, что натекла за два дня непроглядного дождя.

– Рыжая, ты с утра уж из бочонка хлебнула или с вечера не отошла? – Глеб стряхнул с лица капли и глядел на Белянку, что пряталась под кожаным мятлем.

– Это ж как ладно у тебя выходит, ежели правду говорят – пьян, ежели скверное выговаривают – похмельный, – рыжая уперла руки в бока, вмиг став похожей на большой мучной куль. – Ты вот что, воевода Новоградский, к нам на подворье более не лезь! Не пущу! И Владку обижать не дам! Разумел?!

Глеба и затрясло! Ведь второй день маялся, места себе не находил, а тут еще и рыжая поддала!

– Ах ты лягуха пучеглазая! – навис грозно, брови насупил. – На одну руку посажу, другой прихлопну!

– Не пугай! Пуганая я! – рыжая не растерялась, наступала на Глеба. – Вот только полезь к нам, горшок на голову надену и палкой тресну! А Владке скажу, чтоб по тебе, дурню, слёз боле не лила! Я ей знаешь какого сыщу?! Покрасившее тебя и побогаче! И норова иного! Дай пройти, всю дорогу заслонил, зверюга плешивая!

– Какая еще плешивая? – Чермный от такого крика не нашелся с ответом, да и прицепился к первому, что задело.

– Какая надо! – рыжуха пнула в бок больнехонько и пошла себе, как ни в чем не бывало.

А Глебу только и осталось смотреть в спину сварливой молодке. Малое время спустя, Чермный опомнился, пригладил бороду и пошел на княжье подворье. В воротах потоптался недолго, а потом развернулся и по проулкам к волховской стогне! Ломился, как медведь подраненный: лужи по колено, мокрые лопухи по лицу хлещут.

Остановился у кустов, схоронился за ними и принялся выглядывать Владку.

– Слезы она льет… – ругался. – По ком льет-то? Ну, рыжая, коли соврала, я тебе помщу. Седмицу сесть не сможешь, – грозился и утирал с лица крупные дождины. – Влада, да где ж ты? Покажись.

Стоял долгонько: вымок и вызверился. В тот миг, когда Чермный собрался порубить ненавистный куст, что так скверно прикрывал от дождя, на крыльцо вышла Влада. Глеб сунулся в свой схрон, отвел ветки и принялся смотреть. Лучше б не видел, лучше бы бежал, сломя голову.

Сколь раз глядел он на Владку, сколь раз прижимал к груди, а все одно, задохнулся от нежности непрошенной. Промеж того приметил и лик ее бледный, и глаза печальные.

Она меж тем смахнула с лица прядь волос, подняла голову и посмотрела в серое низкое небо. Потом и вовсе глаза закрыла. От Глеба не укрылись ни слезы на щеках, ни горестный излом бровей.

– Да чтоб тебя… – Глеб кулаки сжал. – Если б по мне убивалась, а так…

Сказал, да и разумел – хоть по ком. По князю ли, по нему ли – не главное. Печалится она, горем полнится.

– За князя просила… – шептал. – Не за меня опасаешься, за него тревожишься? Силу мою чуешь? Чего тебе надо, как еще тебя удивлять, окаянная? Чем приманивать?

Пока сам с собой уговаривался, ведуничка в дом ушла. Оставила промокшего воеводу под кустом, с которого щедро полилась за шиворот студеная водица: помстило деревце ярому Глебке.

– Здрав будь, воевода. – Голос чужой Глеба не напугал, но рука сама собой легла на рукоять меча.

Обернулся и увидал не меньше десятка посадных. Признал и ремесленных, и торговых, а промеж них еще и двое насадников затесались.

– Здравы будьте, – Глеб выпрямился и ждал что скажет люд честной.

– К Божетеху пришел? Осоветоваться? – вкрадчиво спросил лопоухий кузнец.

– Зачем пришел, я сам знаю. Надобно чего, так говорите, не топчитесь.

– Глеб, – вперед выступил насадник: косая сажень в плечах, шея бычья, – тебя разыскивали. Вечор упирались мы со Скорами, чтоб скинули деньгу с каждого ствола, а те ни в какую. В городище погорельцев тьма. Сундуки сгинули в пламени. В иных подворьях остались только бабы и детишки. Откуль столько серебра набраться? А к зиме без домов подохнут. Да и нам ущемление. Ты погоди брови супить, еще не все. Утресь вызнали, что Скоры ладьи варяжские себе прибрали. Сами станут товар возить по Волхову и через Мологу. Князевым сродникам за причал не накинут, а стало быть, у них дешевле брать. Правду сказать, в то не верю. Еще и больше сдерут, алчные.

– Второго дня вызнал я кой-чего, – выступил наново лопоухий. – Гунька Швырок из слободки видал, как Зуй Скор в колодезь кидал куль. То еще до мора было. А на третий день помирать стали.

– Гунька? Тот, что завсегда хмельной? – Глеб хмыкнул. – Он тебе и не то порасскажет. Может, еще и Сварога приметил? За каким лядом Скорам мор наводить? Чай, Нежата из их рода и правит. Скажешь, что и варягов они позвали? Ратиться?

– Кому рать, а кому насрать! – озлился дюжий насадник. – Народ дохнет, а родовитым прибыток.

Чермный задумался и крепенько. Посадные молчали, топтались, мокли под дождем, но не уходили.

– А скажи-ка мне, Буян, кто землицу прибрал в ратной слободке, где домки погорели? – Глеб вопрошал тихо, но его услыхали.

– Знамо кто, – насупился Буян, – Гостька Скор. Ныне привез туда товар свой, лоток выставил и продает в обход торжища. Стало быть, поборы не платит. И эта…вот еще… Глеб, князь-то знает. Вечор сам приходил к Гостьке, смотрел что и как, а слова поперек не молвил.

– А от меня-то чего хотите? – Глеб спрашивал, уж зная, что ответят.

– Вступись, – лопоухий кулаки сжал. – Сколь терпеть-то? Так поглядеть, при Завиде отраднее жилось. Он лиходей, кто б спорил, но народец не обдирал до нитки. Ты и град отстоял, и воев оборонил. Никого не обирал, не щипал весей за злато. Порешили мы, кричать тебя на стол.

Молчание повисло мертвое. Тугие капли дождя стукались о размытую твердь, отскакивали брызгами. Шуршали на деревах листья, стряхивали надоевшую мокрядь.

– Не молчи, Глебка, ответь, – не вынес Буян. – Тебе верим крепко. Да и один ты, извергнутый. Нет рода, нет ближников жадных. А уж мы, новоградцы, семьей тебе станем. Глядишь, сдюжим гурьбой-то.

– Гуньку Швырка ко мне в дом ведите, – Глеб обернулся к насаднику: – Ты, Буянка, ступай и сыщи Оську безухого.

– Что, пошлешь за насадами своими? – Буян прищурился хитро, хмыкнул в густую бороду.

– Не пойму об чем ты, – Чермный брови свел к переносью.

– Не боись, никому не расскажем. Князь-то, поди, не ведает, что твои в протоке стоят. Я и сам бы не приметил, но третьего дня вернулся с насадой из Окуней, мимо шел и увидал. Хорошо схоронились, хитер ты, воевода.

Посадные загомонили, зашушукались и смешком зашлись.

– Гуньку ведите, об остальном после переговорим, – Глеб махнул рукой и народец послушался.

Поворотились и пошли. Месили жирную грязь сапожищами, но спины уж не гнули горестно. Будто повеселели и надеждой окрылились. С того Чермному тяжко стало. А как иначе? Принять на себя заботу о Новограде, о весях, скольких и не счесть. Промеж того крамолу сотворить и Нежату спихнуть.

– Владка, может приветишь меня, если князем буду? – оглянулся и посмотрел на хоромы волховские.

А на крыльце увидал Божетеха. Тот смотрел строго, посох в руке держал крепко и, по всему видно, ждал от Глеба чего-то.

– Здрав будь, – Чермный едва кивнул.

– Буду, – толстопузый сошел с приступок и двинулся по лужам прямиком к Глебу. – Что, на княжий стол метишь? Не трепыхайся, не подслушивал я. Боги нашептали. Так садись, твое место. Надёжей станешь, людишкам облегчение выйдет. Пособлю.

– Я совета не просил, – Глебка насупился. – Не порешил еще, куда мне метить, а ты уж наперед указываешь. Подмоги твоей мне не надобно, сам управлюсь.

– Язык-то прикуси, не с мальцом говоришь, – волхв не осердился, щерился улыбкой ехидной. – Я б к тебе ни в жизнь не попёрся, если б не Влада. Ей помочь хочу, а так уж выходит, что только через тебя.

– Не тому помогаешь. Не обо мне ее печаль, – сболтнул Глеб и тут же укорил себя.

Божетех ткнул посохом в Глебово плечо:

– А я ведь у тебя не спрашивал, кому помогать и зачем. Меня не слушаешь, так зачем мне твои слова? Ступай, делай, что должно, а мне оставь мои дела. И Владу боле не обижай, не рви ей сердце. Надоела эта мокрядь, а все через тебя, лешак ревнючий!

– Я-то причем? – Глеб брови возвел.

– Вот люблю я с дурнями разговоры разговаривать, – волхв сунул посох свой грозный подмышку, сложил руки на пухлом животе. – Опечалил волхву, а она плачет. С того и небо исходит слезами.

– Я опечалил?! – Глеба окатило яростью! – Она меня скрутила, все жилы вытянула!

Сплюнул под ноги и пошагал. А за спиной ухохатывался толстопузый:

– Крепче люби, Глебка!

На подворье свое Чермный явился темнее тучи: в сенях накричал на челядинца, в гридне большой пнул лавку широкую.

– Дядька!

– Что тебе, пёсий нос? – в дверях показался сивоусый.

– На княжение сяду, подопрешь плечом?

Поживший вой с размаху на лавку уселся и глазами захлопал, что теля:

– Ополоумел? Глеб, какой ты князь, коли безродный? Еще и волхву в жены хочешь… Засмеют тебя и шапками закидают.

– Значит, буду первый безродный на Новоградском столе. А жена… – Глеб руки повесил, поник. – Обещалась моей стать, если…

– Что? Говори, не тяни!

– Ладно, дядька, не об том речь. Стяжаю стол, а вместе с ним и жену, инако не получится. Нежата не отпустит, прилип, как смолой прихватился, – Глеб уселся на лавку опричь сивоусого. – Ввечеру ко мне посадные полезут. Так ты сходи тишком, упреди, чтоб шли проулками. Крамолу затеваем, а стало быть, помстят Скоры. Не хочу, чтоб вызнали, кто тут со мной беседы вёл. Что с челядинцем-травником?

– В клети сидит, запер я его. Шуршит, поганец. Я за ним отрядил Местьку-подлетка приглядывать. Парнишка востроглазый, не забудь о нем. Пригодится, когда вырастет. Сам пестовать буду.

– Добро, – Глеб прихлопнул ладонью по колену. – Оська явится, пусть ко мне идет без промедления. Отправь Славку Хлопика в ратную слободку, кликать ко мне десятников. Всех, кроме Брусилки. Тот со Скорами в родстве. И вот еще что, надо матушку надо из Новограда свезти.

– Так она и поехала, – насупился Вадим. – Зубами вцепится в лавку, а никуда не тронется без тебя.

– Вот ведь…. Ладно, ступай, Вадим, не медли. Время дорого. Уговоримся, так поутру в колокол стукнем.

– Пёсий ты нос, – засмеялся дядька. – Из волков да в князья.

– Погоди ржать, еще на стол не уселся.

– Ты-то? Ты усядешься, ты так усядешься, что потом не спихнешь. Мне-то не заливай, упрямый. Я тебя сызмальства знаю.

А потом не до смеха стало. Гуньку привели хмельного, так тот и двух слов связать не смог. Уложили спать под лавкой в сенях. Оська безухий прибежал, выслушал наказ воеводы и верхами полетел к протоке, упреждать ладейных, чтоб готовились. А уж после Глеб долгонько препирался с матерью, что отказывалась ехать из городища. Вадим сунулся было помочь, да схлопотал по макушке от крепкой Людмилы.

Чермный вызверился и выгнал всех из гридни: ушли, не стали будить лиха. Схоронились в ложнице и более не докучали злобному воеводе.

Суть да дело, сумерки пали унылые, в хоромах светцы запалили. В гридню по одному заходили посадные и шли до тех пор, пока не заполонили всю. Десятка три мужей с разных новоградских сторонок, меж них насадники, ратные – все почитаемые и в роду, и в граде. Устроились, как сумели и принялись за разговоры. Поначалу-то языки держали за зубами, а потом взыграло и споры пошли, препирательства.

Чермный долго слушал, помалкивал. Лицо держал, а вот внутри все дергалось. Шутка ли принять под свою руку град? Да и люди вокруг новые, незнакомые. Доверять, нет ли?

Присматривался к каждому. Вон Кудимка Бедных – неприметный аки мышь, а поди ж ты – сметливый. Посадные орут, ругаются, а он тихо и раздумно отвечает. И про деньгу знает, и про закрома, и про то, у кого и сколь земельных наделов. Глеб все собирался сосчитать народец в Новограде после мора и резни, а Кудимка уж счёл: и по десяткам разложил, и по подворьям.

Ратные сапогами топали, когда слышали слово верное. Сами-то не трещали, а оно и понятно: вои не сороки. Но Глеб чуял, что не отворотятся, до конца с ним пойдут. Перуново братство, это не бабья сходка у колодезя.

Купцы тревожились, торговались загодя: кто на торгу места просил, кто хотел побор урезать. Вот с ними Глеб и принялся говорить:

– Места на торгу много, так почему просите сбоку от причалов? Медом так помазано?

– А как же? – взвился Некрас Ловких. – У меня ж товарец нежный, ломкий. А с насад всякое несут, так каждый раз тюк или два завалят на мои лотки.

– А кому надо рядом с причалом?

Загудели купчины! Один просил опричь, другой – поодаль.

– А ты чего скажешь, Кудим? – Глеб обернулся к разумнику.

– А то и скажу, что ряды надо бы инако поставить. Чай, самое время. Старые-то погорели, а новых еще не состругали. Подале снедь и барахлишко бабье, впереди кожи и иное чего, покрепче. И толчеи меньше станет. Бабьё по своим делам пойдет, мужи – по мужицким.

– Слыхали, торговые? – Глеб указал на Кудима. – Мест раздавать не стану, инако буду, как Скоры. И мзды брать не позволю. Охота лишнюю деньгу в карман положить, так уговаривайтесь меж собой и каждый в своей ватаге. В казну платите, как и уговорено с давнего времени. Князево дело глядеть, чтоб народец не обирали. Меня на стол крикнете, так смотреть стану строго и об том упреждаю, чтоб потом сопли по щекам не размазывали и не лаялись.

Помолчали посадные, покумекали и согласились. А потом наново спорить принялись. Насадники просили воев, чтоб обороняли от татей речных, ратные упирались, сетовали, что деньги маловато дают за обозный дозор. Тут Глеб развел спорщиков, обещал свои насады пускать вперед торговых и охранять не ладьи, а реки.

И так еще долгонько, до тех пор, пока полночная птаха не запищала на улице, да громко так, что через закрытые ставни услышалось. Тогда уж и примолкли, и принялись смотреть на Чермного.

Тот встал с лавки, пригладил бороду:

– По домам ступайте, раздумывайте. Сроку вам до утра. Не захотите князя менять, так в колокол не стучите. Ну, а ежели звон пойдет, так и я приду на вече.

– Стукнем, Глеб, – Кудим подал голос, тем и удивил всех. – Кроме тебя никто не сдюжит град отстраивать на пепелище. Как заложишь, так и заживем. Звонить будем с первым светом, надобно Скорам укорот дать. Растащат все за день, малой щепки не оставят. Да и не дураки там, чай, догадываются, что шуршим под носом.

Другие согласно загомонили, да и потянулись вон из хором. Оставили Глеба одного, а тот походил по гридне, пометался и уселся на лавку. Стянул с себя сапоги, опояску скинул, рубаху снял и бросил на пол. Потом уж улегся и укрылся шкурой.

– Влада, за все с тебя спрошу, – шептал-ворчал. – Кому сказать, что на стол лезу ради девахи, так засмеют.

Глава 33

Тревогой сковало ведунью, страх опутал сердце, руки и ноги сделал непослушными, будто чужими. Только нынешним днем, стоя за плечом Божетеха на вечевой ступени, разумела Влада какое оно – бессилие перед волей богов. С того и тошно было, и выть хотелось издыхающей псицей. Чермное платье, что вскинула на себя поутру, давило, сапожки сжимали ноги, очелье врезалось в лоб, терзало болью. Волосы и те норовили хлестнуть по глазам, развевались на ветру, будто хотели улететь от страшного и дурного.

Не слыхала Влада о чем спорили на вече, не смотрела на Глеба и Нежату, что стояли друг супротив друга, упирались яростными взглядами, сжимали кулаки. Видела лишь горестное лицо Исаака и печально изломленные его брови; черноокий едва ступил на стогну, а уж сразу и сказал – быть смерти. Указал тонким перстом на Глеба и Нежату, упредил, что одному из них не жить.

Тогда-то и окатило Владу морозной жутью. Знала, что быть смерти, но вот чьей? Посечет Глеб князя, так видение сбудется: сгорит Новоград, люди погибнут, истает жизнь на берегах Волхова. Глеба убьют – значит и ей, ведунье, конец придет. Не снесет смерти любого, не выживет, сгинет во тьме и холоде.

– Любо!!! Воля богов!! – Крики истошные летели со всех сторон, пугали ведуничку.

Слез не сдержала, прислонилась горячим лбом к спине Божетеха, взывала к богиням. Поминала и Ладу, и Ягиню, просила милости.

– Влада, скрепись, – шептал Божетех. – Рыдать не смей, инако опять дождь посыплет. Стогна в глину перекинется, оскользнется кто, вот и… – примолк.

– Дяденька, миленький, что ж делать? – Влада глотала слезы горькие.

На стогне тихо стало. Глеб со щитом и мечом, против него Нежата оружный. Шаг, еще шаг и встречаются клинки, высекают искры по славу Перуну и Велесу, и все на радость Моране, что ждет своей награды – живи людской!

Не вынесла Влада, упала на колена и взмолилась:

– Меня, меня заберите, их оставьте! Гнев усмирите! Обиду отведите!

Звон пошел тихий, взвился, вырос до небес и рухнул оземь, оглушил ведуничку. А с ним и тишина пала звенящая, окаменело все. С испугом озиралась Влада, видела чудное и страшное. Птаха замерла на лету, повисла в небе, раскрыв крыла. Мужичок посадный кинул шапку вверх и остолбенел: руки протянуты, а шапка не падает. Девчонка в короткой рубашонке на руках у матери открыла рот зарыдать, да так и осталась – глазки слезливые, бровки изогнуты.

Окостенело и вече, и Глеб с Нежатой. Застыли щиты вскинутые, мечи скрещенные, и крик воинский не полетел над стогной. Влада подняла лицо к небу и вовсе обомлела! Облака остановились, будто прилипли к высокой сини, солнце светило, но не обжигало. А ветерок сухой и душистый гулял привольно среди затихшего града.

Влада качнулась и пошла с приступок широкого крыльца: озиралась, хваталась за Светоч на опояске. Сторожко подошла к Глебу, не удержалась и пригладила ладошкой его щеку, отвела с глаз выбившуюся из косицы прядь. А уж потом услыхала голос:

– Ягиня, и как в голову тебе пришло близного⁹⁹ сотворить?

Ведуничка обернулась и узрела саму Ладу: шла по утоптанной земле, будто плыла. Позади нее вышагивала Ягиня – очи лазоревые, очелье с каменьями самоцветными.

– А как иначе, сестрица? – Велесова жена подошла к Нежате, окинула взором статного парня. – Ты ж любовью даришь, знаешь толк. Иного она бы не полюбила, не подчинилась. Ты ж Глеба для ведуньи творила. Ай не так?

– Еще и вперед Глеба послала его к Владке, – Лада двинулась к Глебу, улыбнулась, глядя на него.

– А ты думала, промедлю? Явись Глеб раньше, ничего б и не было. А теперь и жизнь кипит, и слезы льются, и смех звенит, и боль, и отрада. Требы нам кладут многократно, сил прибывает. Чуешь ведь, так зачем пытаешь? – Ягиня улыбнулась и склонила голову к плечу.

Влада стояла обомлев: слова растеряла, думки врассыпную.

– Что смотришь, волхва? – Ягиня обратила взор на ведуничку. – Хочешь доброй волей в Навь уйти? Так не выйдет. Твое бремя – тебе и нести.

– Ягиня Премудрая, как нести? – взмолилась Влада. – Не хочу смертей, горя людям не желаю, но и без Глеба жить не смогу.

– Сможешь, – Ягиня подошла к ведунье, погладила по голове. – Оставишь в живых Нежату, так возвысишься. Женой не станешь, но властвовать будешь над ним. Выше князя взлетишь, Новоград у твоих ног ляжет. Почитать будут, на руках носить. А любовь.... Не вечная она. Прильнешь к Глебу, проживешь с ним десяток зим, а потом? Состаришься, а он молодую возьмет на лавку. Станешь жить опричь их отрады? Рушник ему подавать, утереть лицо прежде, чем он пойдет обнимать молодку?

– Не слушай речи ядовитые, – Лада обняла за плечи, приласкала. – В Яви у всякого пара есть, но не каждый сыскать может. Сходятся люди, рвутся, мечутся и ищут единственного. Глеб тебя выискал, ты ему откликнулась. Дурость молодая пройдет, не без того, но только опричь друг друга счастливы будете. Никакая молодка-красавица не заменит ему твоего огня и жара сердечного. Любовь заботой умножится, детьми окрепнет, семьей поднимется. Промеж того и разумением, и разговором, и общими помыслами. Ты жила без сердца, едва не заледенела. Отрадно было, нет ли? Раздумай, милая.

Влада тоскливо огляделась, выискивая подмоги, ответа. Тяжкий выбор: сомнения, страх и воля богинь, чьи силы беспредельны, как небо, велики, как сама Явь.

Не сдюжила ведуничка, села на землю, опустила голову. Легли в пыль стогны долгие солнечные косы, поникли плечи и погасли глаза. Заволокло тоской беспомощной.

Сквозь одурь туманную шепот раздался:

– Крепись, Владка. Волховского племени не смей ронять. Как по мне, так властвовать и неплохо вовсе.

– Подруженька, родненькая, явь-то какая, глянь. Ужель всю жизнь печалиться? Застыть, замерзнуть?

– Красавица, смертью пахнет. Уйдем, убежим, схоронимся. Не будет опричь людей, так и беды не случится.

С каждым словом сил прибывало: по капельке, по крошечке. Но даже с тем, ведунья едва держалась, чтобы не пасть на землю, не приникнуть щекой к тверди и не провалиться в долгий ледяной сон, дарующий покой.

– Внученька, родненькая, помни, во власти один, а в любви всегда двое… – легкий, чуть слышный шепот сил придал, поднял на ноги обессилевшую Владу.

Собрала весь дар, что Светоч отдал, вскинула гордо голову и обернулась к Ладе:

– Любовь не вечная. Про то знаю и разумею, – а потом и Ягине: – На всякую власть иная найдется, крепче и сильнее. На одну только волю не сыщется та, что вольнее. Моя воля, мое слово! Вам требы нужны, так будут. Глеб жив останется, на стол сядет, а это власть. Любить его стану, без сердца жить не хочу. Вот тебе расчет, Ягиня Премудрая и мой тебе долг, Лада Пресветлая. Бремя вдвоем понесем, вполовину легче будет. А Нежата уйдет из Яви, так и требы некому будет класть. Вымрет Новоград, будто и не было его. Ищите нового места, новую Владу и с ней играйте.

– Слыхала? Нам указывает, – улыбнулась Ягиня. – Жаль, отринула власть. Сдюжила бы.

– Слыхала, сестрица, – усмехнулась Лада. – Воля и любовь редко уживаются. Глянь, все отпихнула, непослушная. Так что делать? Доля с Недолей замерли, не ведают, куда нить класть. Макошь осерчает, да и Морана обидится. Ждет ведь подарка.

Влада и вовсе осмелела, выпрямилась и молвила:

– Моране что год, что миг. Получит свой дар, никто от нее не скроется. Ни я, ни Глеб, ни Нежата.

– Хитра, – хохотала Ягиня. – Вот сама с ней и уговаривайся. А как, если Светоч отнимем, а? Или ты думала, что силу станем лить после твоих слов? Никто не смеет указывать нам, что делать.

– Забирайте, – Влада сняла с опояски оберег и протянула богиням на раскрытой ладошке. – Силы уйдут, а стало быть, требы класть станут тем, кого и раньше почитали. Мужьям вашим – Велесу и Перуну. Сварогу Седобородому, Яриле Солнышку и Роду Охранителю. Живите их милостью, у них просите.

– А не боишься, что всех порешим? – во взоре Лады мелькнули огненные искры, проснулась Перуница грозная. – Заместо одного подарка, сделаем Моране два, а то и три. Уж слишком ты говорливая.

– Ведите на мост, – кивнула Влада. – Вы всесильные, так кто я супротив вас? Там и возьму Глеба за руку, пойдем вместе. А Нежата уйдет, так может в Нави сыщет покоя и счастья? Лишь бы не от Глебовой руки погиб, тогда и град целым останется.

– Вон как, – Ягиня обозлилась. – Любишь Глеба, а живь его не бережешь?

– Не станет он без меня жить, за мной пойдет. Обещался в Нави сыскать и слово свое сдержит. А допрежде найдет обидчика моего и помстит, – Владка уж и не боялась, верила в свои слова.

– Грозный кутёнок, – захохотала Лада. – Остынь, Влада. И помолчи, – потом уж и обернулась к Ягине: – С Мораной уговорись, ты ж одним глазом в Навь смотришь, не я. А мне придется к Макоши на поклон. Чую, будет потеха.

– Влада, помни свой зарок, – Ягиня снова обошла вокруг Нежаты. – Нас не забывать, требы класть. Светоча береги. Подарок тебе за смелость и разумность. И чем тебе князь не угодил? Глянь, светленький, красивый, статный. Чего ты к Волку бросилась? Он же дурной и дикий.

– С того и бросилась, что дурной, – Лада принялась защищать дело рук своих. – С таким, как твой, от скуки издохнешь!

– Болтунья! – ахнула Ягиня. – Разумный, мирный, домовитый!

– При хорошей жене любой муж таков. А вот сердце горячее не каждому дано.

И пошли обе, осветили все вокруг чермным и лазоревым. Обернулись уж на краю стогны, и Ягиня молвила тихо, весомо:

– Ты порешила, но помни, что у Глеба своя воля, а у Нежаты своя. Ревнючий твой в ярости и убить может. А князь хитер, извернется и отправит воеводу к Моране пировать. Так ты смотри в оба глаза, удерживай. Сил вольем, а дальше сама. Ты ж вольная, вот и старайся.

– Сдюжишь, милая, – улыбнулась Лада. – Вместе с Глебом сдюжишь. В любви всегда двое, – подмигнула хитро на прощание и истаяла, как тоненькая льдинка в жаркий день.

Вослед за ней пропала Ягиня, оставила по себе сноп лазоревых искр, что разлетелись по безмолвной стогне, гонимые сухим ветерком.

Глава 34

Нежата смотрел злобно, стукал мечом по щиту, сердил Глеба, который из кожи вон лез, чтоб не доводить до резни. Не хотел печалить Владу, но боги иначе рассудили. Князь требовал правды, а отказать – позором себя покрыть до седьмого колена.

Пришлось скидывать рубаху, брать меч и вставать супротив Скора. Князь выкрикнул непотребное и бросился на Чермного. И что ж Глебу оставалось? Сжать крепче рукоять клинка, прихватить щит, выставить вперед окованной кромкой и двинуться на Нежату.

Ударил Глеб по князеву щиту, сбил с шага, да сей миг и замахнулся, зная уж, что полетит с плеч голова Скора. Сквозь ярость Перунову, сквозь ревность колючую и злобу, чуял – смотрит на них ведунья окаянная. Ждет, уповает на милость и слезы льет по любому. Чермному горько стало, хоть вой, но знал – Владе еще горше. С того и удержал руку, не посек князя, пнул по зубам и добавил по лбу, когда Нежата заваливаться начал.

Упал Скор на спину, сплюнул кровью с белой крошкой. А Глеб стоя над ним, сжимал меч в руке и желал только одного, чтоб не топтал он более землю, не жрал, не пил, а умывался кровавыми слезами. Но себя сдержал, сдюжил и обернулся посмотреть в глаза той, что сердце его растоптала, той, что не мог отказать ни в чем.

Думал, что на князя смотрит, а она нет, глядела на него, брови изгибала, а в глазах – отрада и тепло неземное. Таким-то взором еще не дарила, так-то не ласкала. Глеб и вовсе зубы сжал, едва не до хруста. Разумел, что за жизнь Скора благо дарит.

– Добей!! – Вече заходилось криком, ждало расплаты кровавой. – Что встал, Глеб?!! Дави гниду!

– Т-и-ха-а-а! – Чермный скинут щит с руки, вонзил меч в землю. – Брат брата не режет, брат брату крови не пускает. Вечор сулили, что Новоград мне семьей станет, родом. А что сейчас? Убить своего, новоградского? Без суда людского порешили, что Нежата варягов навел и выгоды искал? По навету судить не стану, коли князем сяду. Ты, Буян, притащил Гуньку пьяного, а тот двух слов не связал. Так кому верить? Князю из рода Скоров или пропащему? Нежату в подклет, и пока не найдется тот, кто знал о сговоре с ворогом, тронуть его не позволю. Гостьку Скора туда же. И всех иных, кого винили в бедах.

– Глебка, чего ж тогда меч вынул?! – ругался тощий купчина.

– Не я князя на бой позвал! Лёг Нежата, добивать не стану. Падалью токмо вороны кормятся, а мне, Перунову вою, невместно, – сказал и снова посмотрел на Владу.

Та сияла красой нестерпимой, светилась теплом и взглядом грела жарким. Глеб и замер, застыл, глядя на окаянную. Вот в тот миг и Нежата подал голос:

– Вон ка-а-а-а-к… – шипел. – Куда смотришь, на кого? Моя! – и бросился на Чермного.

Глеб едва увернулся от грозного княжьего клинка, слушая, как бушует вече, как заходится воплем гневным и изумленным! А промеж этого шума, услыхал горестный вскрик Влады!

Нежата зверея, нападал, отгонял Глеба от меча, воткнутого в землю стогны. С голыми руками супротив яростного оружного воя долго не попрыгаешь, а с того Чермный принялся прощаться с живью. Помянул матушку, дядьку сивоусого, дружину свою, а послед и ее, ведунью, ради которой сей миг и готов был уйти на Калинов мост.

Скор с перекошенным злобой лицом ринулся на Глеба, замахнулся и не удержался, споткнулся на ровном месте, зацепившись сапогом о сапог. Но Глеба, все ж достал, вспорол глубоко бок, резанул железом мечным, окрасил кровью и плоть, и клинок, а сам упал, выронив меч подлючий. Взвыл от боли: руку поломал и ногу вместе с ней. Торчала из порток кость, кровушка лилась щедро.

Чермный зажал бочину ладонью, разумея, что кровь бежит уж очень скоро. Покачался малое время, да и упал опричь Нежаты. Так и лежали: Глеб в небо глядел, а Нежата заходился криком, широко разевая беззубый рот.

– Убил-и-и-и-и! Покалечил-и-и-и! – Пронзительный бабий визг вспорол воздух.

Глеб хотел двинутся, да не смог: cилы уходили быстро, будто подгонял кто. Голову повернул, хотел напоследок Владу увидеть, красу ее запомнить, чтоб грела там, в Нави. А ведунья уж и сама бежала по стогне: волосы солнечные по ветру, платье чермное о длинных рукавах рдеет, в глазах жемчужных тревога и слезы.

Думал Глеб, что к Нежате торопится, а она к нему ринулась, упала опричь на колена, заговорила быстро-быстро:

– Любый мой, единственный, стерпи, – рыдая, приложила ладошку горячую к его боку. – Глебушка, сейчас я, сейчас…

И шептала что-то, от чего у Глеба в голове сладко шумело, перед глазами сияло, а сердце выстукивало все громче, будто торопилось принять Владкины слова, да вернуть ей с торицей. Хотел обнять, а руки поднять не смог. Улыбнулся плаксе своей, а вслед за тем почуял, как бок ожгло. Боль ушла, а вот зачесалось так, что впору визжать.

– Влада, что сотворила? – уселся опричь рыдающей ведуньи. – Помстила мне? Признавайся, окаянная.

Глянул, а ни раны, ни крови, ни даже малого рубца. Едва приметное красное пятно, да и то исчезло, будто ветром сдуло и зуд с собой увело.

– Влада, что ж плачешь? – поднялся на ноги, потянул за собой ведунью и обнял. – Дурёха… Дурёха ты моя… Живой я… – целовал мокрые щеки, не слыхал, как толпа людская утихла, а потом смешки пошли, подначки и шутки всякие.

– Хитёр, Глебка, отхватил себе, – ухохатывалась купчиха толстая. – Целуй крепче, инако осердится и вереда на тебя посадит!

– Языкастая, гляди, как бы тебе не от волхвы прилетело за такие-то речи, – подначивал купчиху здоровущий посадник. – Волосья повылезут.

Глеб прижал к себе Владку, оглянулся. Приметил, как вои подхватили утихшего Нежату, понесли в подклет, как вытолкнул народец на стогну Гостомысла и, подпихивая в спину, погнал вослед за родственником под запор. Усмотрел и главу рода Скоров, что огрел тяжким ненавидящим взором его, Чермного.

Знал Глеб, что надо бы приглядеть за ним, разумел, что мстить будет, но думки отпустил, а все через Владу, что прижималась к нему, щекотала волосами грудь и согревала дыханием. Промеж того и щедро слезами поливала.

– Вече! – закричал Буян-насадник. – Что порешим-то?! Как по мне, так надо Чермного на княжение сажать! Сколь еще метаться будем? Уж который раз за год собираемся, а порядку все нет. Глеб усмирит!

– Буянка, тебе-то что? – выступил ремесленный в кожаном мятле на плечах. – Ты в Новограде наскоками. А нам тут жить! Вон, Глебка твой с волхвой снюхался! Мор нашлет или иную напасть подманит! Боги проклянут!

И вроде разумно говорил ремесленный, а вой поднялся в толпе. Средь других особо слышны были бабьи крики:

– Ах ты болтун ушастый! – травница кулаком грозила. – Сколь живи в Навь не пустила волхва, сколь народу вытянула, да ей в ноги надо кланяться, а ты языком метешь, что девка бедовая подолом! На твоих глазах чудо сотворила, Чермного на ноги подняла, а ты напраслину наводишь?!

– Мне живь сохранила! – кричала молодая баба с младенцем на руках. – И дитёнку моему помереть не дала! День и ночь опричь меня сидела!

Влада всхлипывала на груди Глеба, озиралась, а Чермный молчал, глядя удивленно, как через толпу пробирается его матушка, которую поутру отправил насадой в Окуни вместе с сивоусым дядькой.

– Морда твоя чумазая, – Людмила подступала к ремесленному. – Умойся, а потом других грязью поливай! Ты Владу не тронь! Ее ль вина, что боги силы дали, отметили милостью?! Сын мой, Глеб Чермный, ее выбрал! Ему верите, так и Владу принимайте!

Выскочила Белянка, закричала:

– Влада мне как сестрица! Всю жизнь опричь нее обретаюсь! Никому зла не творит, скорей себя замучает, а не тронет! – уперла руки в бока. – В мор по граду носилась, за живь людскую хлесталась! Едва сама не сгинула, а помогла! Ай не так, новоградцы?!

– Мне тоже пособила! – встрял бывший муж Юстины. – Думал отойду, ан нет, выжил!

Божетех стукнул посохом о землю:

– Влада – моя ближница! Сколь зим я в Новограде, а беды не сотворил! Так с чего от нее ждете? Мое слово ей порукой! Кто супротив, так выходи и говори со мной!

Чермный ухмыльнулся в бороду, обхватил Владу одной рукой, вторую поднял высоко и молвил громко:

– Владу за себя возьму, зарок ей дал! Еще ни разу от слова своего не отказывался! Не захотите меня князем, так не отворочусь! Останусь при дружине в Новограде! Решай, вече, сколь еще топтаться-то?! Дела сами собой не сделаются!

Вече гомонило недолго, бабьи крики заглушили редкие мужицкие голоса, что ворчали на Владу, и вскоре на ступень кинулся все тот же Буян-насадник:

– Родовитыми сыты по горло! Глеб сам-один, вот и пусть правит! А что до жёнки, так оно и лучше! Глебка в Яви укорот будет давать, а Влада Новоградская в Прави за нас словечко замолвит, с Навью уговорится! Чермного на сто-о-о-о-л! Чермно-о-о-ог-о!

– Любо-о-о-о!! Любо-о-о-о! – Вече колыхалось, что вода в реке: бабы визжали-смеялись, мужики шапки вскидывали высоко.

Глеб оглядел толпу, увидал лица обнадеженные, улыбки светлые и сам будто просветлел. Да и Владка зашептала:

– Глебушка, милый, что ж стоишь? Ступай на крыльцо, скажи слово княжье, – отступила от него, согрела взглядом и улыбкой, что проглянула сквозь слезы.

Оська подскочил, протянул рубаху чистую. Чермной оделся, оправил пояс воинский, пригладил бороду и заговорил:

– Чего мне на крыльцо лезть? Чай, не выше вас. Вместе сдюжим, поднимем град. Теперь ступайте по делам. Завтрашним утром присылайте ко мне от каждого посада по человеку. Кого слать, выбирайте сами. Кудим, ты тут ли? И тебя жду. От воинской слободки придет Ясь Рядный. И ты, Скор, будешь, – и уперся взглядом в главу рода. – Не явишься, так я к тебе приду, а тогда уж не обессудь.

– Чего идти-то? Обскажи про себя! – загомонили новоградцы. – С кем жить станешь? Семейство каково? Таков порядок!

– Мать со мной, – поманил Глеб к себе Людмилу. – Дядька Вадим, про него наслышаны. Невесту мою тоже знаете. Вот и весь мой род. А уж семейство вы все.

– Слыхали? – Божетех стукнул посохом. – Князь велел идти, боги шепчут, что слово его правое. Чего топотаться-то? Кыш, бездельники!

Народ пошумел еще малое время, посмеялся и потянулся со стогны. Рыжая подскочила к Чермному:

– Княже, когда торжище поставишь? Деньга-то уходит! И когда ж насады с мукой будут? Ждем ведь.

– Вскоре, рыжуха-лягуха, – Глеб все оглядывался на Владу, хотел поскорее спровадить болтливую Белянку. – Погоди-ка, какое тебе торжище? Не ты ли обзывала меня зверюгой плешивой, а?

– Я? – изумилась притворно. – Я обзывала Глеба Чермного, не князя. А тебе мой почёт и уваженьице,– поклонилась шутейно.

– Ступай, Беляна, не до тебя, – махнул рукой на рыжую и двинулся к Владке, что стояла опричь крыльца, слушала Людмилу.

Ведунья, завидев его, улыбкой расцвела, подалась к нему, хотела слово молвить, а матушка встряла:

– Глебушка, когда ж в княжьи хоромы? Нынче или погодя?

– Погодя, – Чермный только Владку и видел, ничего вокруг не замечал, да и не хотел.

– Чегой-то погодя? – Людмила дёргала за рукав. – Князь ты, а стало быть, в княжьих хоромах жить полагается.

– Матушка, шла бы ты домой, – Глеб остановился, бровь изогнул. – Семью князеву прикажешь на улицу выкинуть, пусть под забором ночуют? Заберут сродники, так и заходи в хоромы, обживайся.

– Приглядеть бы, – прошептала в задумчивости Людмила и пошла к крыльцу. – Оставят порчу, иль травку зловредную подкинут злыдни.

Глеб не слушал, тянул руки к ведунье, что и сама качнулась навстречу. Едва прижал к себе, едва рот открыл выспрашивать, как подбежал дядька Вадим, принялся за матушку оправдываться, мол, своевольная, не удержал. Вслед за ним подошел Кудим, встал поодаль, топтался и ждал чего-то.

– Княже, не ко времени я, – прошептала Влада. – Пойду.

– Чего ж княже? Недавно любым величала, – отпускать не хотел, держал крепко.

– Пойду, любый, – зарумянилась, просияла, подняла к Глебу счастливое личико.

– Ладно, ступай, – вздохнул тяжко. – Вечор на крыльцо выходи. Выйдешь?

– Нет, – улыбнулась. – В роще стану ждать. На бережку. Придешь?

– Сама-то как мыслишь, приду нет ли? Влада, да ты потешаешься надо мной? – жуть как не хотел отпускать теплую ведунью из рук. – Невеста же.

– Ты так порешил, а я еще не кивнула, не согласилась, – улыбалась хитро. – Так приходи, авось уговоришь.

И пошла окаянная, да плавно так, будто поплыла. Подол змеей вокруг ног, стан тонкий, шея долгая и белая, косы золотом сияют. Глеб едва не взвыл, глядя на красавицу, но сдержался. Обернулся к Кудиму, что стоял уж рядом:

– Чего тебе?

– Княже, так про цену-то не уговорились. Вон на торгу…. – и развел счет-пересчет!

Глава 35

Влада стояла у оконца, глядела на солнце, что прилипло к небу, не спешило уходить за горушку, будто нарочно порешил Ярила продлить жаркий день, извести ведунью ожиданием. Слушала Влада, как спорят волхв с рыжухой, да не разумела ни словечка. Все думки о Глебе, да о сердце своем, что стучало, будто пело. Руки безвольно повисли вдоль тела, колени подгибались, а по спине огонь бежал нестерпимый. Окатывало Владу жаркой истомой и тревогой счастливой. Если б не оговоренное время, так и бежала бы сей миг в рощу, дожидаться любого.

Щеки ведуньи цвели румянцем, ножка в алом сапожке отстукивала нетерпеливо, подгоняла времечко. Навеси долгие позвякивали, будто песнь шептали дивную. Опояска шитая обнимала тонкий стан, обереги на ней тяжко покачивались, словно не пускали Владу оторваться от земли и взлететь высоко. Туда, где синее небо, простор и он – Глеб Чермный, князь Новоградский.

Меж тем, в гридне потешались домочадцы.

– Беляна, в который раз говорю, горячий пряник сразу мне! – Божетех расселся на лавке, уложил руки на толстое брюхо и счастливился, радовался перебранке.

– Пузо лопнет! Кто ж в себя пихает горячее печево? – рыжая уселась рядышком, руки на груди сложила и, по всему было видно, уготовилась к долгой и сладкой ссоре.

– Твое дело нести, мое – пихать в себя то, к чему есть охота. Ты, Беляна, дюже злоязыкая. И косы у тебя глаза слепят. Вон, на нос конопушки вспрыгнули. Где ж тебе женишка сыскать под стать? Не инако слепого надобно, да хорошо бы еще и тугоухого. Чтоб не слыхал, как ты тут разоряешься, бесстыжая.

– Божетех, а ты не много ль хочешь, а?! – осердилась рыжуха. – И печево тебе, и смирение. А мне-то что? Измывательства твои? За то, что приветил в своем дому благо дарю, еще и каждый день снеди метаю на стол! А вот за ругательства плати! Сколь дашь? Давай-ка так, полденьги за рыжуху, деньгу за всякое бранное слово, что с твоего языка соскочит!

– Добро, – согласился волхв, подвинулся на лавке, давая место Исааку, что вошел в гридню, прыснул смешком и уселся рядом. – А с тебя полденьги за каждый крик и по деньге за руки в боки. Вот не люблю я строптивых молодок.

– Разбежался! – Беляна тут же уперла руки в бока.

– Каждый при своем останется, так надо ли торг вести? – подал голос черноокий.

– А ты помолчи! – В один голос осадили Исаака волхв с рыжухой.

– То молчи, то говори, – черноокий махнул рукой на спорщиков. – А хороший сегодня день. Сухо, жарко. Красавица печаль свою отпустила, слёз больше не льёт.

Все трое оглянулись на Владку. Та вздрогнула и обернулась, увидев три пары глаз, глядевших на нее. Волховские, с подначкой и добрым потаенным смехом, ехидные рыжухины, с теплом и сестринской заботой, а послед черные вдумчивые и приветливые очи Исаака.

– А вот скажи мне, бесстыжая, чем баба отлична от девки? – Божетех игреливо подпихнул рыжую в бок.

– Во как, – хохотнула Белянка. – Космы седые, поперек себя шире, а все туда же, о бабах.

– Не лайся! Отвечай, коли спрашиваю!

– Знамо чем, – рыжая брови возвела, будто задумалась об отрадном. – Девка токмо догадывается, а баба – радуется.

– Вон как, – хмыкнул Божетех, пригладил бороду долгую. – А ведь знал я, что все рыжие бесстыжие!

– Чегой-то только рыжие? – Белянка и не растерялась вовсе. – Всякие! Особо, когда милый обнимет. Ты, волхв, чай, тьму лет такого-то не пробовал. Сидишь как сыч одинокий и в колодезь свой окаянный поплевываешь!

– Нет, – снова встрял Исаак. – По зиме приходила в хоромы Донька, Званова вдова. Так …

– Ах ты болтун византийский! – затрепыхался толстопузый. – Зенки твои чернючие! Все углядел, морда!

– Не глядел я, хозяин, только слышал, – Исаак голову опустил.

– Чего? Чего слышал-то? – Белянка глаза выпучила от любопытства.

– Исаак! – прикрикнул волхв. – Язык отрежу!

– Отрежет он, гляньте! – рыжая принялась лаяться. – Сколь парню еще в челядинцах бегаться? Владка ж просила, чтоб от неволи избавил! Княжьей невесте не отказывают!

Влада улыбнулась, пошла к троице и пристроилась с края лавки:

– Отпусти Исаака, дяденька. Пусть идет, куда хочет. А ежели люб ему Новоград, так тут осядет, – повернулась к черноокому. – Чего сам желаешь?

– Я бы при тебе остался, красавица. Где ж еще мой дар пригодится? – и смотрел тревожно.

– Тьфу, нелюди! – Божетех трепыхнулся встать, да видно лень пересилила, оставила толстопузого нежиться на лавке, греться на солнце, что бросало жаркие закатные лучи в гридню. – Да иди! Ступай за ведуньей! Что я, зверь какой?

– Дядька, вот не брехался б ты, так и совсем хороший стал, – Беляна сунулась обнять волхва. – Да и не старый еще, глазюки вон как горят.

– Ой, лиса, – Божетех обнял рыжуху, прижал к себе. – Белянка, взять что ль тебя в жены? Ладная ты стала, круглявая. Глядишь, к зиме пузо не меньше моего отрастишь. На мягком-то знаешь как хорошо?

Все четверо зашлись смехом. Белянка хохотала громче всех, и не спешила оттолкнуть от себя волхва, что прижимался к молодке, счастливился.

Влада утерла смешливые слезы со щек и снова в окошко поглядела. Солнце закатное красило небо багрянцем, но висело высоко, не хотело покидать сини небесной, не желало пособить Владке.

– Ступай, – Голос Божетеха, тихий и строгий, заставил ведунью вздрогнуть. – Ступай, недалече Глеб. Там подождешь, инако хоромы мои вспыхнут. Кыш!

Владку будто ветром снесло с лавки, кинулась к дверям, а там уж обернулась. Увидала все те же глаза, а промеж того и улыбки ехидные. Вослед и слова полетели:

– Владка, тебя поутру ждать или как? – рыжая смеялась в голос. – Уж весть пришли, где искать-то?

– Надо обережное слово вкруг хором поставить, – Божетехово пузо тряслось от хохота. – Сила вырвется, дом разметает. Ох, не могу…

– Постой, красавица! – Исаак бросился мимо Владки, протопал по сеням и вернулся вборзе. – Возьми, князю на руку повяжи, – протянул алую ленту. – Видел однажды у германцев¹⁰⁰. Обычай такой.

– Благо тебе, – Влада взяла ленту, повязала на опояску и поцеловала черноокого в лоб.

Тот оробел, а уж потом расцвел белозубой улыбкой и кивнул.

– Ступай, сколь еще тебя гнать? – Божетех опять принялся хохотать.

Влада поклонилась всем троим и выскочила в сени, а уж оттуда в дурманный летний вечер, что накатывал на городище, укрывал темнотой, тревожил и толкал людей выходить из домов, радоваться Яви.

Жаль, не слыхала ведунья разговора, который затеяли домочадцы.

– Беляна, Исаак, садитесь опричь, – Божетех хмыкнул. – Сейчас и укроем пологом рощицу, чтоб не лезли всякие, не попали под Владкин пожар. Нынче ночь Лады Пресветлой, чую весной много деток в Явь повыскавивает по всему Новограду. То добрый знак, городище возродится, вздохнет привольно.

– Ой, батюшка Род! – рыжая приложила ладони к щекам. – Ужель Влада понесет?

– Дурка, – ругнулся волхв без злобы. – Ее время еще не пришло. Но шепчут боги, что вскоре. Рыжая, помолчи хоть миг! Дай с пологом порешу!

Ничего из того Влада не слыхала, бежала в рощу и ног под собой не чуяла. На небо глядела темнеющее, на сосны, что тянулись вверх, словно клали требу невиданному богу. Говорили с ним, поскрипывали корой, плакали прозрачными смоляными слезами. Волхов мерцал вдалеке, нес свои воды, не оглядываясь, не чуя ни времени, ни горя людского, ни его счастья.

Быстроногая ведунья остановилась на бережку, перевела дух и огляделась. Стоять одной в рощице и горько было, и отрадно. Красота яви окутала, сплелась с Владой, подарила мигом, да тем, что до конца жизни не позабудешь. Так бы и стояла в задумчивой неге, если б не услыхала голоса:

– Кудим! – Глеб ругался. – Домой ступай! Жёнка ждет, дети! Чего ты ко мне смолой прилип?

– Княже, так нет у меня жёнки. Вторую зиму вдовый. Сын Леська уж сам с усами, здоровый вымахал, косматый, как чудище. Молчит все, ухмыляется.

Влада спряталась за ствол сосновый, улыбалась, глядя на Глеба и его злобно изогнутые брови.

– Да что ж за наказание, – Глеб вздохнул тяжко, оглянулся. – Сын при жене? Может, внуки у тебя есть, а?

– Не сыскал еще жены. Разборчивый аж до трясучки. Абы к кому не полезет, – вздыхал Кудим, жалился.

– Ну так вот тебе моя воля, – Глеб приосанился. – Вторым днем жди меня на подворье. Такую деваху приведу, что возрадуешься и в ноги мне поклонишься. Рыжая, веселая, да не безмозглая. Купечествует, наилучшие пряники во всем Новограде. Вмиг дом твой повеселеет, верь мне.

– Княжьей волей? – Кудим сунул подмышку связку берёст, почесал макушку. – Тогда не отворотится. Благо тебе, Глеб Новоградский. Так что о насадах, а? Не порешили еще. Причалы двигать, нет ли?

– Кудим, хороший ты мужик, мозговитый, но если сей миг не уйдешь, я тебе голову набок сверну и скажу, что так и было, – Чермный не шутил, злился.

Владка зажимала рот ладошкой, боялась смеяться громко.

– Как скажешь, княже, – Кудим поклонился и пошел, приговаривая: – Насады не считаны, причалы худые. За все одному хвататься, пуп надорвешь. Град без догляду порушится.

Глеб проводил тяжелым взглядом докучливого, а потом заметался меж дерев, выискивая:

– Да где ж ты? Ужель обманула, Влада? – брови изогнул печально, а вот того ведунья не снесла и бросилась к Чермному.

– Глеб! – летела к нему птицей, руки в стороны раскинула, едва не пела от счастья.

Добежать-то не успела: Глеб ринулся навстречу, подхватил и крепко прижал к груди:

– Где ж пряталась? – целовал теплую макушку. – Давно ль ждешь, Влада? Прости, торопился, да вот прилип ко мне…

Владка зажала его рот ладошкой, хотела слово молвить, а язык не послушался. Вздохнула раз, другой едва не заплакала, когда почуяла – целует Глеб ее пальцы.

– Глебушка, всегда ждать буду, – опамятовела. – Где б ни был, дождусь, – и наново замолкла.

– Давно бы так, – выговаривал, сиял улыбкой, ласкал горячим взглядом. – Владка, разочтись со мной. За все печали мои заплати. За все дни, что по тебе убивался.

– Разочтусь, любый, – потянулась обнять, провела ладонью по лицу дорогому. – Проси, что хочешь.

– Тебя попрошу, Влада. Моей стань, со мной будь. В моем доме живи, провожай и встречай. Люби крепко и жарко, – целовал Глеб гладкие щеки ведуньи. – Меня слушай и со мной говори. Для меня надевай очелья шитые, передо мной красуйся богатыми нарядами. Со мной смейся и мне улыбайся. Не таись от меня, не прячься.

– Как скажешь, князь, – принимала поцелуи горячие, цеплялась за шитую Глебову рубаху: подгибались колени, дыхание сбивалось и сердце выстукивало, словно выпрыгнуть хотело.

– Не смей, – Чермный ласковой рукой снял очелье богатое с Влады, кинул в траву высокую. – Я для тебя Глеб, а уж после князь. А лучше – любый. Скажи еще раз, окаянная. Сколь ждал от тебя.

– Любый, – шептала в горячие губы Чермного. – Единственный, – говорила и слушала, как колотится сердце Глеба, видела, как темнеют его глаза, как разгорается в них пожар.

Опалил князь взглядом и прижался губами к ее губам, не дал вздохнуть, не позволил руки поднять. Сам жадно тянулся обнять, ухватить за долгие солнечные косы. А уж после Владка и не разумела – то ли видение ее давешнее сотворилось, то ли иное что, но отрадное и сладкое до дрожи и вскрика.

Глеб тянулся к опояске Владкиной, снимал нетерпеливо, путался в завязках, но сдюжил и откинул подале звенящую связку оберегов. Замер на миг, а потом ухватил рукой за шею, потянул к себе и наново принялся целовать. Владке осталось лишь вздыхать, цепляться за широкие плечи Глеба да гнуться послушно в крепких руках.

Счастьем окатило Владу. Не сдержала долгого стона, когда почуяла на шее горячий и жадный поцелуй. Вспомнила сладость ласки от мужской руки, которую успела позабыть за две зимы с половинкой. С того и вовсе стыд обронила, толкнула от себя Глеба, сама распутала ворот бабьей рубахи, стянула ее с плеч, а миг спустя и вовсе скинула одежки в траву. Шагнула к любому, поцеловала так крепко, как только смогла и прошептала сбивчиво:

– Что ж медлишь? Зачем мучаешь?

– За тебя боюсь, Влада, – руки его метались по тугому телу, торопились приласкать и грудь высокую, и спину нежную, и шею тонкую. – Загрызу ведь…удушу… не отпущу – шептал, задыхаясь.

– Не отпускай…

Только и успела молвить. Глеб потянулся скинуть с себя рубаху; тянул быстро, трещала ткань крепкая. Владка взгляда не могла отвести от гладких плеч, от тугого живота Глеба, ждала и дышать забывала. Чермный не промедлил, подхватил ведунью и прижал спиной к шершавому стволу.

Владка охнула счастливо, когда горячий Глеб прижался крепко к нагому ее телу, будто прошелся шелком по груди, по животу. Хотела сказать, как люб он ей, как дорог, а не до слов стало. Любовь жаркая все смела, оставила лишь радость, дурман и сладость.

Сколь долго была Владка меж сном и явью – неведомо. Очнулась в траве, прижатая тесно к горячему Глебу. Дышала заполошно, хватала открытым ртом воздух. Бессильная, счастливая и одурманенная.

– Влада, – Глеб дернулся, ухватил за плечи. – Скажи, что явь это, что не волшба дурная. Не верю. Так не бывает.

– Не знаю, – только и смогла выдохнуть. – Если и ворожил кто, так уж точно не я.

– В глаза смотри окаянная, – подмял под себя счастливую ведунью. – Не врешь… Не врешь ведь, Влада?

– Дурной, – обхватила ладонями его лицо, целовала куда придется: в лоб, в щеки, в губы. – Дурной ты. Люблю тебя.

– А через кого я дурной? – едва не мурчал котом, тянулся за лаской. – Все ты, окаянная.

– Виновата, во всем виновата, – смеялась Влада.

– Поздно виноватиться, – Глеб потянулся целовать белую шею. – Люби теперь дурного…

Глава 36

– Глебушка, просыпайся, – голос ласковый, мягкий. – Солнце взошло, любый.

Чермный жмурился и глаз открывать не желал: уж очень хорошо было лежать на мягкой траве и обнимать теплую Владку. Однако ж пришлось. Да не потому, что понукал кто, а потому, что хотел заглянуть в глаза жемчужные.

Увидел и замер. Влада светилась, согревала взором, нежила улыбкой ласковой и гладила по щеке. Косы ее солнечные щекотали грудь Глебову, да так отрадно, хоть пой.

– Не пойму, проснулся или сплю еще. Ответь, Влада, – прошептал тихо, а она наново улыбнулась и поцеловала легонько в губы.

– Не знаю, Глеб. Сама как во сне…

Глеб промолчал, обнял ведунью и принялся разглядывать. Все выискивал в ней чего-то, а чего и сам не разумел. Одно понял сей миг, да так ясно, будто на берёсте кто выцарапал – все, что стяжал в своей жизни, то из-за нее, ведуньи с окраины Черемысленского леса.

И воеводство, и стол Новоградский – все ради Влады. Не встреть он чужую жену на дороге пыльной, так и не было б мыслей ни о дружине своей, ни о княжестве. Не мог понять, как сдюжил, как осилил один: без рода, без подмоги и чужого совета. Не иначе любовь силой одарила…

– Что? Что смотришь так? – Влада всполошилась, принялась косы приглаживать. – Некрасивая?

И что ответить? Где слов набраться, как связать их и рассказать ей, что краше всех? Что лучше всех? Что других таких нет и не будет никогда?

– Влада, в одном твоем взгляде красы больше, чем во всей яви, – прошептал.

– Так не всегда красивой буду, Глебушка, – запечалилась, спрятала личико на широкой груди Чермного.

– Свет от тебя и тепло. В том краса и ни в чем ином, – потянулся к Владе, припал поцелуем жарким к румяным устам и наново провалился в сладкий любовный омут.

Много время спустя, когда солнце взобралось высоко, помогал Владке отыскать очелье, что вечор кинул в траву, надевал на любую опояску с оберегами.

– Влада, кругляш твой силу утратил? Не пойму, – крутил в руках Светоч серебристый.

– Нет, – покачала головой ведунья. – Тебя принял. Глеб, сказать хотела....

Чермный затревожился, видя, как на гладком челе волхвы появилась горестная складка:

– Что? Влада, что?

– Обещалась я богиням. Зарок дала, что новоградцы будут требы класть и Ладе, и Ягине. Взамен живь твою торговала. Глебушка, знаю, что сердиться станешь, но…

Глеб и разумел то, о чем думал с того самого мига, как избежал смерти на вечевой стогне:

– Владка, твоих рук дело? Нежата не простой вой, на ровном месте не споткнулся бы. Ворожила?

– Тебя обороняла, – смотрела боязливо. – Умела бы с мечом управляться, так кинулась бы к тебе, но не умею. Одно могу – ворожить. И все равно, не уберегла, – заплакала. – Едва не потеряла.

– Дурёха моя, – обнял, принялся утешать. – Уберегла. Вот я, вот ты. Богиням обещалась? Стало быть, надо зарок держать. Вместе сдюжим. Вдвоем легче. Ну и…слаще. Владка, так ли уж надо уходить отсюда? Смотри, река-то нынче светлая и тихая. Трава мягкая и теплая. Как разумеешь, не рухнет без нас Новоград? Хоть день, да наш.

– Глеб, что ты, – зарумянилась. – Увидят.

– Да и пусть видят, – тянулся уж к опояске ведуньи, наново снимал. – А пожелаешь, так я всякого поймаю и глаза выколю. Или еще чего пострашнее? – целовал плечо белое, что показалось из ворота рубахи.

Глеб услышал только долгий сладкий ее вздох и позабыл обо всем.

Домой Чермный вернулся далеко на полдень. На крыльце воеводских хором толпились посадные, а промеж них затесался Кудимка.

– Княже, где ж ты? Уж сколь ждем тебя, – ворчал. – Нынче притек к нам ближник Нежаты Скора. Мужик ушлый, но не дурак. Вроде правду молвит. Ты уж выспроси его, вдруг мы чего упустили?

Посадные – люди с разумением, уважаемые – гомонить не стали. Подвинулись с приступок, пропустили Глеба в хоромы.

Чермный не спешил. В сенях окрикнул челядинца, велел нести снеди и кваса. Из сеней пошел в ложницу, рубаху вздел чистую и туго затянул косицу. Надел опояску богатую, сапоги добротной кожи. А уж потом замер. Раздумывал, что делать с Нежатой, если ближник его укажет на сговор с варягами.

В гридню ступил спокойно, будто в задумчивости. Уселся за стол и ухватил кус хлеба. Старался не жадничать и есть как подобает князю. На тощего мужика в уголке не глядел. Мучил невниманием, изводил.

– Чьих? – спросил грозно поле долгого глотка кваса.

– Ростих я. Бывшего князя ближник, – и смотрел как пёс побитый.

Чермный приметил на дне серых выцветших глаз искру, разумев, что непростой перед ним.

– Что скажешь, Ростих? Пришел на хозяина прежнего поклеп творить?

Тот удивил! Бросился на колени перед Глебом и стукнулся лбом об пол:

– Не виноват Нежата! Если и навел кто варягов, то не он. О народце заботился… – запнулся. – Помешали.

– Помешали, говоришь? Плохому плясуну знаешь что мешает? Ростих, кто навел варягов?

– Если б я знал, так упредил бы, – в голосе тощего злоба послышалась. – Едва града не лишились, дурачье. Чем править и на чем наживаться, коли все сожжено? Жадность глаза залепила, вот и… Княже, Велесом клянусь, ни я, ни Нежата Скор не знали ничего. Отпусти его, бессилен он теперь. Не князь, не вой. Нога уж не срастется, как надобно, да и рука плетью повиснет. Отпусти его и женок с детьми. Зарок дам, что не вылезет он из Жатвинского леса. Там у него домок есть и надел невеликий.

– Что так печешься о нем? Злата тебе посулил или иного чего? – Чермный и сам не знал, с чего выпытывал.

– Я от него только добро видал. Он меня приветил, не отпихнул. Не погнушался простого к себе приблизить.

– С чего я тебе верить должен?

– Челядинца я к тебе привел. Хотел тебя травить, да боги иначе рассудили.

– Врешь, – Глеб чуял неправду. – Не ты, а Нежата повелел меня живи лишить. Что молчишь?

– Я, – Ростих уперся и смотрел тяжко, будто взглядом давил.

– Ростих, зачем себя под расправу подводишь?

– Долги, княже, отдавать надо завсегда, – тощий наградил Глеба чудным взглядом. – Ступлю на Калинов мост с тяжким грузом, так он и подломится. В Яви жил псом злым, а там и вовсе нежитью стану. Сколь еще мне дух чернить? А Нежата другом был. Почитай единственным за всю мою поганую жизнь.

Чермный долго молчал, потом потянулся к горшку с квасом и протянул Ростиху:

– Испей. Глотка, чай, высохла, – дождался пока тощий примет подношение: – Скоры мне враги. Были, есть и будут. Ты не дурак, разумеешь, что живым Нежату оставить, на себя беду накликать.

– Разумею, княже, – кивнул Ростих. – Зарок дам, что от него беды не случится. Костьми лягу, но удержу от дурости. Живь ему оставь. Надо тебе виноватого сыскать, меня наказывай. Хошь руку отсеки, хошь ногу. Можешь и голову с плеч снести, только кто ж с Нежатой останется?

– Хитёр, – хмыкнул Чермный. – Найдешь, кто варягов позвал в Новоград, отпущу Нежату. Род его в Новоградских, Плесковских и Ладожских землях не оставлю. Упреди, чтоб пожитки собирали, вторым днем никого тут быть не должно. Увижу, пусть на себя пеняют. Разумел?

– А чего искать-то? Вольга Скор. Он со Свенельдом по морю ходил почитай зим пять. Не знал? Как княжить собрался, Глеб? Всем веришь, ничего не ведаешь, – Ростих бровь изогнул.

– Вольга Скор со Свенкой расплевались еще вторым годом. Кого выгораживаешь, пёс? – Чермный встал с лавки навис грозно над тощим. – Отвечай, скотина!

– Княже… – Ростих посинел, затрясся. – Смилуйся…

– Вон как? Милости просишь? Так вот тебе моя милость. Ты навел варягов. А сюда явился потому, как за живь свою опасаешься. Думал, напоешь в уши, что предан Нежате, что за друга хоть в огонь, хоть в воду и Чермный сопли начнет утирать от жалости? Кто мертвяка кидал в колодезь?! – ухватил тощего за грудки и встряхнул.

– Княже, не я! Богами светлыми клянусь! Не я! – Голова Ростиха моталась из стороны в сторону, глаза выпучились.

– Кого подкупил, гнида?!! – Глеб вызверился, треснул дюжим кулаком по носу тощего: кровь потекла, да скоро так, обильно.

– Пощади-и-и-и, – скулил Ростих. – Все скажу…

– Говори, – Чермный не отпустил рубахи тощего, сжал сильнее.

– Я! Я навел! – от страха у Ростиха голос прорезался. – И на Скоров перевалил! Твари жадные! Все под себя, а мне, верному, крохи!! Пусть сдохнут!

– Что варяги сулили?

– Злато обещали, много… – тощий будто обессилел, обмяк.

Глеб отпихнул от себя сухонькое тело, вытер руки о рубаху и крикнул дядьку Вадима, что сей миг и взошел в гридню, будто за дверью дожидался.

– Дядька, слыхал? – Глеб наново принялся глотать квас. – Челядинца-травника стереги, этого в другой подклет. Завтра вече созывай. Все на том, – отвернулся и не стал смотреть, как двое крепких воев, по наказу сивоусого подхватили скулящего Ростиха и потащили вон.

– Злато… – шептал Глеб, глядя в оконце. – Везде злато окаянное. Доколе?

Едва не потонул в злобе, но вспомнил о Владе, о глазах ее теплых, о руках ласковых и любви жаркой, что дарила щедро. Задышал легче, словно груз тяжкий вдвое легче стал.

– Матушка, ты тут ли? Заходи, знаю ведь, что в сенях топчешься, – Глеб улыбки не сдержал.

– Сыночек, – Людмила вошла, сторожко оглядываясь. – Что стряслось-то? Крик, ор. Не дом, а поле ратное.

– Вот что, мать, времени тебе два дня. Расстарайся, пир свадебный надобно. До сбора нови хочу успеть. Пособи.

– Глебушка, счастье-то какое! – кинулась на грудь, обняла сына. – Все сделаю! Ради такого случая, в лепешку расшибусь. Княжья свадь, это ж дело непростое! Глеб, ужель Владушка согласилась?

– Не спрашивал, но, чаю, не откажет, – Глеб снова улыбался, смотрел, дурной, в оконце, а видел не дуб располовиненный, а Владкины косы, что поутру так красиво улеглись на его груди.

– Не откажет, – Людмила пригладила волосы на голове сына, поцеловала в щеку. – Любит тебя, то не скроешь. Глаз у нее на тебя горит.

– Любит, – улыбнулся счастливо. – И она мне люба. Матушка, ступай. Мне с посадскими говорить надо.

– Пойду, – Людмила одарила хитрым взглядом. – Кликну челяди, разыщу помощников. Чай, княжьей мамке отказу не будет. Глебушка, а можно в закром-то лезть? – дождалась кивка Глебова: – Так пойду я, а ты уж правь, сыночек. Не тревожься о хозяйстве.

Чермный и вида не подал, всего лишь поклонился матери, разумея уж, что отправилась не в закром, а к Владке. Того не опасался, знал, что ведунья матери приглянулась.

А потом в гридню вошли посадные и начался разговор, тяжелее которого у Глеба еще не было. Ввечеру – уставший, злой – пошел к хоромам Божетеха. Обрадовался, как подлеток, увидев на крылечке Владку.

– Глеб! – вскрикнула счастливо, бросилась обнять. – Устал, любый? Сейчас я, сейчас.

Провела теплой ладошкой по лицу, и будто смахнула злость, ярость и тревоги долгого и суматошного дня.

Глава 37

– Влада, идем, – Глеб взял ведунью за руку, приласкал ее ладошку теплыми пальцами.

– Постой, – хотела уйти, но не смогла отчего-то.

Смотрела, как отбитая у варягов ладья отваливает от берега, как налегают работные на весла и правят на широкую воду. Среди всех иных видела Влада Нежату – первую свою любовь – глядела на него неотрывно, прощалась молчаливо. Вече порешило изгнать Скоров с новоградских земель, и нынче уплывали в неизвестность мужи, жёны и дети крепкого и богатого рода. Увозили с собой злость, обиду и наполненные страхом сердца. Особо после жуткой расправы новоградцев над Ростихом: дружинные ярости не сдержали, вздели на копья тощего.

– Влада, без ножа режешь, – злился Чермный, выговаривал. – На него смотришь? Отпустить не хочешь? Накажешь плыть за ним, к тебе вести?

Вздохнула тяжко ведунья, отвернулась от полноводного Волхова и посмотрела в темные Глебовы глаза: ярость там и любовь горячая, а промеж них ревность колючая.

– Сколь еще поминать станешь? – брови изогнула печально. – Ужель не веришь мне? А, может, не нужна стала? Ты скажи, любый, скажи сейчас, пока обряд не сотворили. До полудня всего ничего…

Голову чуть склонила, из-под опущенных ресниц глядела, как брови Глеба сошлись грозно у переносья. Видела, как сжались кулаки, как плечи затвердели.

– Слов таких не говори мне боле, – ярился Глеб. – Влада, может, ты раздумала?

Сквозь злобу Чермного, сквозь ревность его, видела Влада, как затаил он дыхание, как нетерпеливо ждал ответа.

– Глеб, – не выдержала, подалась к нему, – я тебя выбрала. Своей волей и по своей любви, – безо всякого стыда обняла Чермного, не посмотрела на тех, кто пришел на берег увидеть, как уходят Скоры.

Сей же миг почуяла, как Глеб обнял в ответ, прижал к себе.

– А и свезло мне, Влада. Свезло так, как и не чаял. Не встреть я тебя, так по сию пору шатался по земле волком неприкаянным. Не помнил бы дня вчерашнего, не думал бы о завтрашнем. Иному кому никогда не скажу, а тебе вот говорю – сила моя, это ты. И радость тоже ты. Помни о том, и знай, если исчезнешь, так и моя жизнь порушится.

– Верю, Глебушка, – прижалась щекой к широкой груди Чермного, едва слезы не лила. – Тогда уж и ты знай, никого другого мне не надобно.

Прикрыла глаза ведунья, слушала, как бьется сердце Глебово, разумела, что счастье рядом, совсем близко. Редкий миг, драгоценный. Такой, что не забыть до конца дней.

– Глебушка, пора мне, – пригладила ласковой рукой крепкое плечо Чермного. – Беляна ругать станет, ждет ведь к обряду собирать.

– Ступай, – поцеловал в лоб, вздохнул тяжко и выпустил из рук ведунью. – Влада, не придешь к реке, волоком потащу.

– Князьям не отказывают, – улыбнулась хитро да и пошла себе.

Знала, что вослед смотрит неотрывно, чуяла, что за ней пойти хочет, а с того шаг стал легче и отраднее. Влада едва удержала себя, чтоб не оглянуться на Чермного, но сдюжила. Головы не повернула, разумела, что посадные к князю двинулись: дела-то не ждут. Свернула скорее за первый торговый ряд, что выстроили за ночь. Шла, старалась улыбку дурную скрыть, а она, окаянная, не поддавалась.

– Нет, вы гляньте на нее! – как из-под земли выскочила перед ведуньей рыжуха. – Бегаю как шальная по городищу, разыскиваю, а она тут ходит. Владка, очнись! Обряд нынче, а ты и в бане не была, и с Божетехом не говорила! Не по уряду! – ухватила за руку крепенько и за собой потащила.

Новоградцы, завидев Владу, улыбались, но сторонились. А как иначе? Волхва, невеста князя, откуда ж взяться сердечности? Ее стяжать надо, такого дара легко не получишь, к нему путь долгий и трудный. Уже то было отрадно, что не отворачивались, смотрели в глаза без опасения и вослед не шептали заклятий обережных.

– Влада, стой, – Беляна застыла посреди проулка. – Спросить хотела, чего к тебе в ночи прибегала Нежатина жёнка?

Ведунья улыбку с лица смахнула и голову опустила. Разумела, что рыжуха не отлипнет, да и самой хотелось высказать то, о чем думалось и горевалось:

– За мужа просила. Хотела, чтоб к нему пошла и ....

– Вот бесстыжая! – рыжая вспыхнула злобой. – Нежата едва Глеба не прибил, а она к тебе за подмогой подалась?! Прогнала ее?

– Нет, – Влада покачала головой: звякнули тоскливо долгие навеси. – С ней пошла. Помогла.

– Скажи мне, подруга, ты с мозгами или без? – рыжая руки в боки уперла.

– Беляна, я б не пошла, да Мирослава с сыном явилась. Знаешь, он такой еще маленький, а глаза как у пожившего. Его пожалела. Да и провидела....

– Что? – рыжуха глаза выпучила от любопытства. – Что?!

– Добрыня при отце вырастет, обиды в себе таить не станет. Запомнит меня. Беляна, ты ведь разумеешь, что месть кровная¹⁰¹ не шутка. Ушли Скоры из городища, но ведь и память с собой унесли. Ярятся на Глеба, он всю их явь перевернул. Жили сладко, а ушли гадко. Вернутся и помстят. Не они, так дети. Не смогла я отказать, не захотела злобу взращивать. Ее и так много опричь. Разумеешь ли, Белянушка?

– Батюшка Род… – выдохнула подруга. – А что Нежата?

Тут Влада и вовсе отвернулась, не знала как обсказать увиденное. Но себя пересилила и молвила:

– Беляна, а ведь любил он меня. И по сей день любит. Любовь его кривая, вот прямо как сосенка на бережку, что ввысь тянется своим путем, изгибается, лучшего места под солнышком ищет. С того и некрасивая, неказистая. Но ведь и она сосна, и те, кто рядом – высокие и прямые. Ее как ни назови, она собой и останется.

– Мудрено говоришь, – Беляна лоб наморщила. – Ты к чему это все?

– К тому, что и на мне вина. Удержи я его в Загорянке, оставь подле себя в Черемысленском лесу, так и не случилось бы бед. А ведь могла бы…

– Беды бы не случилось, но и счастья не привалило. Теперь Глеб рядом. Ужель променяла бы его на того?

– Никогда!

– Ты уж сделай милость, Глебке своему об Нежате не рассказывай. Ревнючий он, горячий. Я смолчу и ты смолчи. Разумела? – Беляна обняла подругу, поцеловала в щеку.

– Смолчу, – Влада обняла рыжуху в ответ.

Постояли малое время, а потом опамятовали и бегом к хоромам! Обряд-то вскоре, а стало быть, уготовиться надо.

В дому тихо, несуетливо. Исаак в гридне на лавке, у его ног старый обелесевший пёс. Возле окна толстопузый – молчаливый и насупленный.

– Явились, курёхи? – Божетех принялся выговаривать. – Где бегались, окаянные?

– Дяденька, прости, – Влада шагнула к волхву, обняла. – На причале была, смотрела…

– Знаю, – кивнул. – Так спросил, чтоб тишины не слушать. Влада, обряд сотворю, одно скажи – требу кому возвести?

– Двоим, дяденька. Ладе и Ягине. Так и связывай холстинку, их милостью мы с Глебом вместе и живы.

– Двоим… – хмыкнул. – Ладно, сотворю. А не осерчают, что ровняешь их?

– Нет, дяденька.

– Ужель, уговорилась? – Божетех изумился, брови высоко поднял.

Владка не ответила. А как иначе? Божьи дела божьими и остаются. О них много знать не надобно, лишь верить и уповать.

– Почто ее печалишь? – встряла рыжая. – Дай хоть соберу подругу! Не за себя, так за нее порадуюсь!

– Вот молчала ты и отрадно было, а рот открыла, так все псу под хвост, – принялся ругаться толстопузый. – Скорее бы тебя Кудимов сын со двора свел, докука!

– Кто? – рыжая рот открыла, да так и замерла.

– Кто надо! Нычне на пиру и узнаешь, – подначил волхв, засмеялся ехидно.

Рыжая заморгала, оглядела всех, а уж потом и заголосила:

– Да что ж такое?! И помочь-то некому! Владка, я тебя соберу, а мне когда? Какой еще Кудимов сын?! Батюшки, а я нечесана! Запона моя нарядная где?! А Юстинка куда ушла?! Как дом свой спроворила, так и глаз не кажет!

– Белянушка, тут я, – Юстя, как знала, вошла в гридню тихонько, поклонилась. – Помогу. Я вот… – и протянула узелочек Владе, – одежку кружевом обшила. Не понравится, так выкинь, а приглянется, рада буду.

Проворная Белянка ухватила узелок, распутала ткань и вытянула запону шитую. Ахнула, глядя на наряд богатый:

– Самое то для княжьей невесты! Юстька, рукастая ты!

– Пойдем, Исаак, – волхв двинулся к двери. – Сейчас писк начнется, оглохнем.

Черноокий улыбнулся, двинулся за Божетехом, а вслед за ними уныло потащился старый пёс.

***

Босыми ногами по теплой траве шла Влада к светлым водам Волхова. Не видела сини небесной – яркой и бескрайней – не смотрела на новоградцев, что большой толпой сгрудились на берегу, гомонили и шушукались. Не обернулась и на Божетеха, стоявшего у реки с грозным посохом в руке. Глядела только на Глеба, князя Новоградского.

Подошла близко, протянула руку любому, тот взял ее в свою и сжал крепко, будто упредил: "Не убежишь, не скроешься". Владе бы улыбаться и радоваться, ан нет, слезу уронила. Видела, как Глеб затревожился, потянулся обнять и утешить.

– Влада, что ты? – и голос дрогнул.

– Ничего, Глебушка. То от радости, не с горя. Не верится....Не верится, что я здесь и ты рядом. Боюсь утратить, боюсь до дрожи, что все это морок, сон…

– Дурёха пугливая, – хохотнул. – Вместе мы, верь. А вот меня напугала. Помщу.

И что ответить? Ничего не сказала ведунья, смотрела в темные глаза Чермного, любовалась. Слезы-то вмиг высохли. Так и случается, когда есть кому верить, кого за руку держать и о ком радоваться.

Божетех, пряча улыбку в косматой бороде, шагнул ближе, дождался, когда оба протянут руки, и связал их холстинкой. Не без радости затянул узелок покрепче, да еще и подергал, мол, не слабоват ли?

Обряд творил громко: всякое его слово слышалось и разумелось. Народец притих: ни шуток потешных, ни словечек крепких, ни смешков дурашливых. Будто чуяли, что творится непростое, по воле светлых богов и могущественных сил.

– Сва! – выкрикнул волхв, воздел посох свой к небу. – Сва! Сва!

И троекратно из толпы полетела хвала грозному Сварогу! Славили союз, дарованный богом, молодых князя и княгиню, да и себе желали обильной нови и продолжения рода.

Солнце, нежгливое к исходу лета, окатило теплом, пробежалось по листьям дерев, засиявшим не хуже смарагда¹⁰². Ветер привольный прогулялся по рощице, смахнул пожелтевшую листву, кинул пригоршню в Волхов: поплыли рыжые в далекую даль, понеслись малые навстречу неизведанному. Вслед на ними в воду пошли и Глеб с Владой, показались ей мужем и женой, похвастались холстинкой, связавшей накрепко.

– Влада, вот что я тебе скажу, – Чермный осерьезнел, смотрел строго. – Захочешь порваться со мной, я откажусь. Так и станешь за мной ходить до конца дней. Руки не подниму рвать холстину, хоть убей, а не буду.

Ведунья не ответила, боялась спугнуть счастье свое и Глебово. Молчала, улыбалась и слушала легкий звон, что шел от Светоча. Тот шептал здравницу и щедро лил дар во Владу.

– Владка, – шептал Чермный, – опять ворожить принялась? Уймись, инако тресну от силы.

– Вместе сдюжим, Глебушка. Двое нас, так легче.

Эпилог

Пятнадцать лет спустя

Тяжелая насада ткнулась носом в причал Новоградский. Кормчий высвистал работным, мол, не зевайте, вяжите крепче. Те и засуетились, забегали: кто сходни налаживал, кто тюки хватал.

Добрыня смотрел на городище, краше которого не видал еще. Лица не ронял, невместно, но глаза светлые сияли нестерпимым любопытством и молодой удалью.

– Мятль оправь, – отец прошамкал беззубым ртом. – Чекан спрячь. Ступай урядно, головой не крути. Узнают нас, так беда случится, – проговорил тихо и пошел со сходней.

Добрыня поспешил следом. Отцовского наказа не исполнил, оглядывался по сторонам, примечал, а иной раз и останавливался полюбоваться огромным торжищем, послушать зазывы новоградских купцов, подмигнуть красавицам местным, что проходя мимо, улыбались высокому пригожему парню.

– Вырос град, – отец встал у ворот, поднял высоко голову с поседевшей косицей. – Крепко стоит, вцепился в землю, корнями врос.

– Здесь везде такие хоромы? – Добрыня едва не споткнулся, заглядевшись на высокий дом в пять окон с резными столбушками крыльца.

– Везде, сын. Улиц-то больше стало. Вон там, – указал рукой без одного пальца, – княжьи хоромы. Там и стогна вечевая.

– Помню вон того идола, – Добрыня голову к плечу склонил. – А хором высоких не помню.

– Где тебе помнить. Из града ушли, ты еще у мамки на руках сидел, – отец пригладил долгую косицу широкой ладонью. – Довольно того, что я еще в памяти. Смотри, Добрыня, смотри на то, чего лишились Скоры. Князь Чермный развеял род наш, рассыпал по чужим землям. В глаза ему не хочешь заглянуть? Не хочешь спросить, почему через него мамка твоя померла на ладье? Почему брат утонул? Не хочешь выпытать, почто дед твой занедужил и не проснулся поутру в морозный день?

Добрыня не ответил, головы опускать не стал, не имел такой привычки, и отца боднул тяжким взглядом.

– Чего уставился, щеня? Кровь-то не бурлит? Мести не просит? – вызверился поживший.

– У тебя бурлит? – огрызнулся Добрыня. – Сам ведь говорил, что княжил ты худо. За то и погнало вече. Чермный отпустил, а мог бы....

– Рот прикрой, – отец поправил широкую опояску, стянул края мехового варяжского мятля. – Отпустил он… Волк Лютый смилостивился над родовитыми, да не спросил, нужна ли его подачка. Гордость нашу подломил, хребта лишил.

Не нашелся парень с ответом, только положил руку на топорище чекана и сжал накрепко. Пнул меховым сапогом пожухлые осенние листья, укрывшие улицу золотым покровом.

– Тепло здесь, – отец поднял лицо к солнцу, зажмурился: натянулся рубец, рассекший бровь надвое. – Отрадно. Сколь зим тут не был, уж позабыть пора, а все одно, как домой вернулся. Ты как мыслишь, Добрыня, где твой дом?

– На Онего¹⁰³, в Пилегме.

– Вот то и обидно, что не здесь, в Новограде. Урочище, богами забытое, своим домом чтишь, а ты ведь княжий сын.

– Я Добр с Онего из рода Скоров. Вой опоясанный. Чекан мне ковал сам Ове Длиннорукий, – Добрыня выпрямился, плечи расправил. – Ты отец мой, Нежата Беззубый. Вой бывалый, хозяин богатый. И никаких князей я не знаю. Своей жизнью я доволен.

– Доволен он, гляньте, – ворчал Нежата. – Вот ведь судьбина, будто для тебя Пилегма строилась. Ты и впрямь на своем месте, Добр. А скажи мне, не хочешь ли большего?

– Хочу, как не хотеть, – Добрыня шагнул в сторону княжьих хором, любопытничая. – Драккар свой хочу и до соленой воды дойти. А там и другие городища смотреть.

Будто тянуло что-то Добра с Онего к широкой вечевой стогне, манило и не дозволяло свернуть с улицы. Парень шел, как зачарованный, не оборачиваясь на отца. Знал, что тот идет за ним, поступь его слышал и ворчание тихое.

У большого дома, стоящего опричь стогны, Добрыня едва не столкнулся с дюжим дружинником. Тот брови свел, оглядел недоверчиво крепкого парня.

– Что там, Невзор? – из-за спины ратного вышла женщина.

Добрыня замер, глядя на нее. Лик невиданной красы, убрус белее снега, теплый мятль редкого меха, а из-под него – платье шитое золотом.

Дружинник дернулся оттереть плечом Добрыню, но был остановлен красавицей:

– Ступай, Невзор. – Голос у нее тихий, да будто знакомый. – Ступай.

– Как скажешь, княгиня, – поклонился вой и отступил подале.

Пока Добрыня разглядывал красавицу, Нежата подошел, заговорил. Такого голоса и слов таких сын от отца еще не слыхал:

– Здрава будь, Влада…Владушка…

– Нежата… – как выдохнула. – Сколь зим.... Зачем ты здесь?

– Сына привез, – Нежата голову склонил. – Да и чаял тебя увидеть. Как живешь, княгиня?

– Отрадно. Счастливо, – улыбнулась белозубо. – А ты?

Добрыня дышать забывал, слушал во все уши и глядел во все глаза!

– Я? – задумался, пригладил косицу рукой. – Живу, Влада. И боле нечего сказать. Вся радость в сыне. У тебя, знаю, своих двое и дочка старшая. Здоровы ли?

– Здоровы, благо Ягине Премудрой и Ладе Пресветлой, – княгиня Влада говорила с отцом, а смотрела на сына. – Добр с Онего? Из рода Скоров? У тебя иная судьба. Ладью свою получишь еще до исхода зимы. До соленой воды дойдешь, а потом сюда вернешься.

Смотрела так, что по спине парня морозец побежал. С того крепкая его рука наново легла на топорище.

– Вой ярый, – засмеялась княгиня. – Никогда волхвы не встречал?

– Нет, – покачал головой Добр. – В Пилегме нет волхвов, только старая Яругна. Она корешки в лесу собирает и отвары делает.

Она кивнула, улыбнулась и обернулась к отцу:

– Нежата, уходи из града и сына увози. Не твое это место, нет тут ничего для тебя. Узнает князь, что явился, беда случится. А Добр мстить не будет, – обернулась к парню: – Помнишь меня?

И как пелена с глаз упала! Вспомнил матушку рыдающую, отца на лавке – в огневице и бреду – и ее, Владу, что творила волшбу над болезным, ставила его на ноги. Вспомнил и то, как целовала его, двулетка, в лоб, обережное слово на него кидала.

– Здоровой живи, крепкой руки, острого глаза, горячего сердца и мудрых мыслей… – само с языка соскочило. – Княгиня, вот слова твои! Помню!

– Вижу, что слово обережное дошло до богов. И рада, что ты, Добр с Онего, таким и стал, – потянулась и пригладила его косу с первым серебряным кольцом в ней. – Отца береги. Он твоя опора покамест ты сам не станешь ею для других. Ступайте, сейчас ступайте. Ночлега ищите в торговой сторонке, подале от княжеских хором.

– Влада, постой, – Нежата поднял руку удержать красавицу, но отдернул, словно обжегшись. – Простила ты меня, нет ли? Не могу с такой ношей по жизни идти. Туго, тяжко.

– За себя простила, – она уже не улыбалась, взгляд ее холодным стал. – За Глеба и новоградцев – не смогла. Может, получится когда-нибудь. Сын у тебя хороший, ты его таким сделал, а стало быть, есть в тебе светлое. Нежата, ты сам себе прости, тогда и жизнь иная начнется.

Добрыня видел взгляд отца, не мог поверить, что суровый Нежата может быть таким – мягким и беззащитным.

– Благо тебе, княгиня, – отец поклонился низко и шагнул от красавицы.

За ним потянулся Добр, не сводя глаз с Влады Новоградской. Когда зашли за невысокий заборец, Нежата встал и принялся смотреть вслед княгине.

Та поманила за собой дружинного, хотела идти, но из проулка показался вой. Добрыня вмиг разумел, что перед ним князь. Уж больно гордым был, сочился силой, взглядом показывал, что его власть и ничья более. Высок, широк в плечах, по спине косица долгая вьется, на висках седина серебристая. Опричь него два крепких молодых воя.

Князь удивил парня, как малое время назад отец! Просиял улыбкой, завидев княгиню, шаг ускорил и не остановился, пока не обнял жену. Та в ответ подарила теплым взглядом и прижалась щекой к его широкой груди. Издалече видел Добрыня, как счастливится женщина, как радуется мужу.

– Где ж Юляша? За тобой ведь увязалась, – вопрошала тихо Влада.

– С теткой Беляной говорит. Щебечут так, что уши впору затыкать. Ты куда шла-то, Влада?

– Матушка твоя к себе увела Бориса и Славушку. Балует внуков, разве что молока птичьего им не подает. Вот иду с Невзором домой свести. Устал, любый? – пригладила ладошкой щеку мужа.

– С тобой пойду, – прижал к своей щеке ее ладонь. – Осень-то какая сухая, глянь. Пройдемся хоть до рощи? Расскажи мне, что видала сегодня, об чем мысли твои.

Более Добрыня не услышал ни слова: князь с княгиней отошли далече. Да и отец дернул за рукав, мол, пойдем. Сын кивнул, повернулся было уйти, но замер, не приметив, что отец уж далеко.

По улице шла девица, зим четырнадцать, не более: долгие волосы волной по спине, лик гордый и красивый. Лоб высокий, нос тонкий, а глаза, что омуты темные. Мятль на ней дорогого меха, сапожки чермные, очелье расшитое золотом, и по всему видно, что родовитая. За ней поспешал черноокий мужик, выговаривал:

– Княжна, не беги ты так, не успеваю за тобой, – говорил чудно. – Когда же к Божетеху пойдем? Ждет давно.

– Не пойду, – брови соболиные насупила. – Вторым днем ругался на меня. А за что? За то, что правду ему молвила? Тётка Беляна и та согласилась, что дурит старый волхв!

– Княжна Юлия, нельзя так о почтенном старце, – увещевал черноокий. – Если есть в тебе дар, так надо учиться править им.

– Нет во мне дара, нет! – ругалась своенравная.

Добрыня и сам не знал, отчего не уходит, отчего смотрит на княженку Новоградскую. То ли глаза ее темные и блесткие не отпускали, то ли косы долгие. Или иное что, непонятное.

Княжна, будто почуяв его взгляд и сама обернулась, уставилась на Добра. Тот выпрямился, ухватился за опояску и улыбнулся:

– Здрава будь, княжна Юлия, – выговорил имя и разумел, что оно будто шелком по языку прошлось.

– И тебе здравия, вой, – смотрела свысока, словно старалась припомнить знакомы ли, виделись ли.

– Я Добр с Онего, – склонил чуть голову, выказал почтения подлетке родовитой.

– Чего ж от меня хочешь? Зачем разговором остановил? – брови выгнула горделиво, оглядела недовольно и пыльный мятль парня, и грязную обувку.

– Никогда княжон не видел, – осердился: не по нраву пришелся взгляд княжны. – Теперь знаю, какие они.

– Какие же? – она уходить не торопилась, глядела в глаза Добрыне.

С того взгляда Добр впал в дурость чудную, молвил первое, что на ум вскочило:

– Красивые и надменные. Все вокруг у них виноваты, все дуралеи. И смотреть им на всех противно, как на грязь подсапожную.

Юлия, по всему было видно, опешила от смелых речей, но не смолчала:

– Ступай своей дорогой, Добр с Онего. Ищи иных княжон, которые всех вокруг любят и всем радуются. А меня от речей своих избавь. Скука, аж зевать охота.

И пошла, гордячка! Добр зачем-то сунулся за ней, но себя одернул. Глядел вослед красавице и глаз отвести не мог. Она как почуяла, обернулась и обожгла темным взглядом, а уж потом оробела, зарумянилась и припустилась к княжьим хоромам едва ли не бегом.

– Ты в своем уме?! – рука отца легла на плечо Добрыни. – На кого смотришь, дурень?!

А парня заело, да сильно:

– На княжну, – насупился.

– Не по тебе она, идем, – потянул сына за собой.

– Я княжий сын, она – княжья дочь. Чего ж не посмотреть? – знал, что дурит, но слово-то уж соскочило с языка, не воротишь.

– Вон как заговорил, – ухмыльнулся отец недобро. – А что ж в уши мне пел, что жизнью своей доволен? Ты уж реши кто ты, Добр с Онего или сын княжий. Ступай, чего встал! Узнает Глебка, что на дочку его зенки пялишь, голову с плеч смахнет или иного чего лишит. Иди, иди, дурень!

Пришлось идти за отцом, кулаки сжимать, не давать злобе парнячей наружу выйти. Перед проулком не удержался Добрыня, кинул взгляд на княжий дом. Почудилось, будто мелькнули вдали богатый мятль и долгие косы горделивой княженки. Себя одернул и пошагал вслед за Нежатой.

До торговой сторонки добрались быстро. Там Добрыня увидел суету и купечество местное. Народец хлопотал, метался по делам. Промеж этого заполошного по улицам подводы груженые катились, кони топотали. Носились щекастые детишки, каких вдоволь было в городище.

Добр и рад был остановиться, поглазеть на жизнь Новоградскую, но отец не дозволил. Потянул в домок, что стоял на краю широкой улицы. Там сговорились о ночлеге и ушли в баню теплую; ко времени пришлась, чай, за долгий пусть от Пилегмы себя обиходить не сильно-то получалось.

Ввечеру уселись с отцом за стол, ждать, когда челядинка кривоглазая подаст снеди. Смотрели в окно на гомонливую улицу, любовались сумерками светлыми и чистым синим небом, таким редким для середины осени.

– Отец, а зачем ты меня в Новоград-то привел? Говорил, что по торговому делу, а теперь вижу, не о том твои думки, – Добр ухватил кус мяса с большой мисы, поставленной на стол проворной девахой.

Нетажа пригладил косицу, провел по лицу беспалой рукой и принялся говорить:

– Чтоб знать, как по жизни идти, надобно разуметь, где место твое. И твое ли оно. Ты вот сказал давеча, что Пилегму домом почитаешь, что всем доволен. Я и сам вижу, что привольно тебе на озере, отрадно. Но не показать тебе Новограда не мог. Кровной мести ты не помнишь, но кто ж знал, проснется она в тебе, нет ли? Видно, не проснулась. А вот иное зашевелилось.... Добр, ты ж спокойный, рассудительный, так чего ж полез к княжне Юлии? Выговаривать ей принялся? Смотрел вослед соплюхе и глазами хлопал, как теля.

– Какой еще теля? – Добрыня глаза опустил.

– Такой теля, – хмыкнул отец. – Ты не глаз-то не отводи, стыдиться тут нечего. Я и сам однова вот так к девушке прилип. Так прилип, что по сей день не отпускает. Да ты знаешь ее. Княгиня Влада. Встретил тьму зим назад в Загорянской веси, едва не ослеп, когда увидал, а уж потом присох намертво.

– Да ну-у-у… – Добр едва рот не открыл. – И чего?

– Того. В жены ее взял.

Молчание повисло такое, что было слышно, как шуршат листья сухие за окном, подгоняемые осенним ветерком.

– Она тебе женой была? – Добрыня голос утишил, разумея, что слово отцовское чужих ушей не терпит.

– Была. А я вот, дурень, оставил ее и уехал стяжать богатства и власти. Нычне уж сам знаю, что мое место было опричь нее, а не в Новограде. Теперь я в бесславии и бесчестии, а хуже всего, что без нее, без Влады....Владушки… – помолчал поживший недолго, а потом снова заговорил: – В одном тебе моя отрада, так хочу, чтоб ты живи радовался и знал – за сердцем идти надобно. Разума не терять, но путь свой видеть. Наперекор себе счастлив не станешь и всем не угодишь. Я дам тебе деньгу на драккар, чай, не бедствуем. Садись и плыви куда глаза глядят, места своего ищи. А сыщешь, стократ раздумай, твое ли оно и кто рядом с тобой будет. Помни, один человек рождается и умирает, а живет всегда с кем-то. Так сыщи себе по сердцу и радуйся. Не повторяй моей дурости.

Добрыня задумался, положил обе руки на стол. Слова отцовские крепко задели, в сердце пролезли и угнездились там.

Нежата молчал, но, по всему было видно, ответа ждал от сына. А тот и не промедлил:

– Пойдешь со мной на драккаре, отец? Чего тебе в Пилегме сидеть? Смерти дожидаться, одному ей в глаза заглядывать? Так лучше со мной, да на воле. И я буду спокоен, что ты опричь. А про бесчестие не печалься, отец. Я наново стяжаю славы для рода Скоров. И чтоб ни один поганый язык не смел чернить наше имя. И ни одна… – замялся, – ни один не смотрел свысока.

Нежата замер: лицо его затвердело, а в глазах заблестело. И не понять, слезы или иное чего.

– Добрыня, так старый я, обузой тебе буду, – проговорил чуть слышно.

– Какой обузой? – Добрыня удивился. – Ты отец мне, ближе тебя нет никого. Ты об чем, не пойму я?

– Ни об чем, – поживший отвернулся, засопел. – Ешь давай, сколь дней горячего во рту не держали.

– На-ка, – Добр протянул отцу кус мягкого мяса, – губами обирай, беззубый.

Дальше вечеряли в молчании. Горячего взвару выпили и завалились спать, укрывшись теплыми пахучими шкурами.

Добр долгонько ворочался на короткой лавке, вспоминал княгиню Новоградскую и отцовский чудной рассказ. Вслед за тем в думки прыгнула гордячка Юлия с блескучими глазищами....

– Ладно, стяжаю и вернусь в городище. Чтоб все видели, Скор я, и род мой постарше многих, – шептал, будто препирался с кем. – И княгиня говорила, что вернусь…

С тем и провалился в сон до того отрадный, хоть пой: лето жаркое, речка светлая, зелень яркая. Промеж стволов сосновых шла к нему женщина небывалой красы, улыбалась и шептала тихонько:

– Помни, Добр с Онеги, во власти всегда один, а в любви – двое.

Добрыня потянулся к ней расспрашивать о чудном, а она подмигнула и таять начала, как туман предрассветный. Одно только и приметил парень – блеск серебристого оберега на опояске красавицы.

Примечания

←1

«Явь, правь и навь» – трёхчастное деление мира в славянском неоязычестве (родноверии). Несмотря на общепризнанность и популярность, триада не имеет единой для всей неоязыческой среды трактовки. В наиболее распространённом понимании – «три стороны бытия» или «три мира славянского мифологического миропонимания». «Правь» – мир светлых богов, божественный закон, «Навь» – обитель тёмных божеств, «Явь» – явный, земной мир, мир людей.

←2

Волхв (др.-рус. вълхвъ «кудесник, волшебник, гадатель») – древнерусские жрецы, осуществлявшие богослужения и прорицавшие будущее. Слово волхв родственно старо-славянскому «говорить сбивчиво, неясно; бормотать», из чего следует, что волхвы выполняли роль прорицателей и лекарей, главным средством магической практики которых было слово

←3

Славяне имели свою письменность еще до Кирилла и Мефодия, обучались грамоте и счету. При проведении раскопок у Новгорода были обнаружены обрывки писем детей(!) к отцам, учетные записи торговцев, среди которых были и женщины. Похоже на клинопись и рунопись

←4

Лада– покровительница брака, Богиня красоты, весны и любви. Считается одной из самых известных славянских богинь, однако ученые называют ее "кабинетной" богиней. Нет упоминаний о том, что славяне почитали именно ее. По разным источникам – либо супруга, либо дочь Сварога, либо Перуна. У нее две ипостаси – богиня любви и грозная дева-перуница, читай – воительница. В данном романе – Лада, жена Перуна.

[

←5

]

Ягиня – дочь Вия, властителя мира Нави. Ягиня у славян была мудрой волшебницей , хранившей границы миров. По некоторым источникам – жена Велеса, бога Нави (темного бога). Избавляла от невежества, обучала детей.

←6

Макошь (Мокошь) – Богиня всей Судьбы (кош, кошт – судьба, слог «ма» может сокращенно обозначать слово «мать»), старшая из богинь прях судьбы, а также покровительница женских рукоделий – на Земле; попечительствует женскому плодородию и урожайности, хозяйственности и достатку в доме

[

←7

]

Богини Доля и Недоля – дочери богини Макоши, её верные помощницы. Именно через своих дочерей Долю и Недолю Богиня Макошь направляет судьбу человека в русло развития. Доля и Недоля – пряхи. Прядут судьбы – хорошие и плохие

←8

Символ Светоч– ведический славянский солярный символ, олицетворяющий соединение двух огненных великих вихрей: внеземного (Божественного) и земного (материального). Это слияние способно породить огромный Вселенский поток преображения, помогающий людям раскрывать сущность многомерной жизни, прошедшей через свет познания древнейших основ Мироздания.

←9

Большуха – старшая женщина в доме (по статусу, возрасту, уважению). Чаще всего старшая жена (у славян было многоженство).

←10

Навь – мир иной. Упрощенно – мир после смерти.

←11

Правь – мир светлых богов.

←12

Живь – нет такого слова. Придумано автором для обозначения организма и его жизненных сил.

←13

Поклоны – не кланялись славяне. Только если хотели благодарить или показать уважение. Волхвы, ведуны, знахари – составляли отдельную социальную прослойку, почитались людьми, отсюда и поклоны.

←14

Чур (Щур, Чурила) – славянский Бог, созданный Родом, Творцом Мира, чтобы оберегать людей.

←15

В Нави – в мире мертвых – холодно. Только поминальный костер и те, кто помнит и кидает в него ветки/дрова, дает мертвому согреться

←16

Вено – плата жениха за невесту. Выкуп. Это являлось алиментами жены, если муж решится развестись с ней.

←17

Зыряне – финно-угорский народ. На Руси зырянами называли пришлых, чужаков и именно со финской стороны. Почему – автор не знает)) В данном случае Влада имеет ввиду именно чужака, пришлого

[

←18

]

Бритая голова – да, славяне брили головы, оставляя косицы или чубы. Бритье было необходимостью – под шлемом и подшлемиком попросту было жарко. Зимой волосы отращивали, летом – соскабливали. Древнейшая бритва на Руси была найдена в Гнёздовском кургане.

←19

Меньшуха (меньшица) – замужная женщина, но не хозяйка в доме. Чаще всего почти бесправная работница, почти рабыня, особенно при наличии молодых старших жён. Положение меньшухи улучшалось только с появлением ребенка, однако даже это не давало гарантий на приобретение каких-либо прав.

←20

Свабедные обряды проводили у реки – символа переменчивости, у огня на капищах. У воды новобрачным связывали руки куском ткани, обозначая союз

←21

БРАК – у древних славян этот обряд назывался священный супружеский союз. Свадьба расшифровывается как СВА – небо, БО – боги, ДЕ – деяние. А в целом – Небесное Деяние Богов

←22

Косы – замужние женщины носили две косы, незамужние – одну косу или распущенные волосы.

←23

Знич – это амулет, дающий человеку не только Знания, но и внутреннюю силу, спокойствие, здоровье и решимость

←24

Порвалась – развелась. Для развода у славян нужно было просто разорвать холстинку, встав в воду: лучше – по разные стороны ручья. Холстиной связывали руки на свадьбе, холстину же и рвали при разводе. Или еще проще – взять прутик в виде рогатки, потянуть за концы и разломить. Вот и развод по-древнеславянски.

←25

Охабень – верхняя одежда

←26

Бабий кут – часть внутреннего помещения жилища, угол (кут) избы, примыкавший к челу печи или очага, где производили женские работы: стряпали пищу, пряли, ткали, шили и т. д

←27

Вече (этимология от славянского «вътъ» – совет) – это народное собрание во времена Древнерусского государства и средневековой Руси. Форма самоуправления. Народ на вече, вопреки расхожему мнению, допускался уважаемый. Ни криков, не драк не было. Лучшие люди разных общин приходили советоваться. Так и управляли городищами.

←28

Посад – в древней Руси торгово промышленная часть города, расположенная вне городской крепостной стены (ист.)

←29

Подводь – телега, воз, подвода

←30

Насад, насада, носадъ (др.-русск. насадъ, насада) – речное плоскодонное, беспалубное судно с высокими набитыми бортами, с небольшой осадкой и крытым грузовым трюмом

←31

Жили большими родами, общинами, объединенными по принципу родства. Иногда целые деревни населяли люди одного рода (фамилии)

←32

Изверг. Старославянское – изврьгь, изврьгати (выбрасываться, изгонять). В древнерусский язык слово пришло из старославянского и получило широкое распространение в XII в. Буквальное, исходное значение слова – «изгнанный». Извергнуть – изгнать из рода

←33

Качу́н, Корочу́н – в славянской мифологии злой дух, сокращающий жизнь и олицетворяющий смерть в раннем возрасте, а также по мнению ряда исследователей божество нижнего мира

←34

Мятель – мятл (стар.) – широкая верхняя одежда (дорожная, осенняя и зимняя), похожая на плащ или мантию.

←35

Оберег Громовик (Перуново Колесо) – один из распространенных символов бога Перуна. Древнее значение громового колеса заключается в защите от врагов и опасностей

←36

Перун представлялся в виде немолодого мужа; голова его деревянного идола была серебряной (седой), усы – золотыми, а ноги – железными

←37

Кали́нов мост – мост через реку Смородину в русских сказках и былинах, соединяющий мир живых и мир мёртвых.

←38

Взять в жены беременную или родившую женщину не считалось зазорным, наоборот – это доказывало ее возможность иметь детей. Дети всегда были лучшим даром богов.

←39

Колт – древнерусское женское украшение, полая металлическая подвеска, прикреплявшаяся к головному убору и часто украшенная зернью, сканью, эмалью, чернью.

←40

Ушку́йники – новгородские пираты, преимущественно речные

←41

Вышивка на одежде была лучше любого паспорта. По рисунку можно было определить откуда, кто и в каком статусе.

←42

Лешак – человек, вызывающий раздражение. Употребляется как порицающее или бранное слово. Не путать с «леший»

←43

Ма́вка – персонаж славянской мифологии, злой дух, русалка.

←44

Плесков – старое название города Псков

←45

Тать – разбойник, лихой человек

←46

Куле́ш – жидкая кашица, похлёбка, в традиционном виде, как правило, состоящая из пшённой крупы (проса) и сала, с добавлением других ингредиентов

←47

Пересуды, косые взгляды – любой ведун мог исцелить или наслать порчу. Суеверий было много, и не только у славян. Падёж скота, мор, неурожай – все это приписывали деятельности колдунов, незнакомых (пришлых) людей. И только после этого – немилости богов

←48

Чермный – устарелое: багровый, темнокрасный. Считается, что слово церковное, однако в Новгороде еще до крещения была фамилия (род) – Чермные.

←49

«Табань» – морская команда, которая подаётся шлюпочным гребцам для того, чтобы они могли одновременно начать греблю в обратном направлении

←50

Однодеревка – гребная, реже со съёмной мачтой, плоскодонная лодка, выдолбленная из единого ствола дерева

←51

Ярилин день непременно был праздником, связанным с трудом. Большая часть обрядов этого дня проводилась на полях и пастбищах, где мужчины начинали распахивать землю для посева зерна. День мужской силы и мужеского же плодородия. Влада имеет в виду, что от труда тела мужчин покрывались испариной и блестели на солнце

←52

Челядинец – холоп, раб.

←53

Корзно – (также корзень) – мантия/плащ знати, которая накидывалась на кафтан, и застёгивался на правом плече запонкой с петлицами (фибула).

←54

Обвисшие щеки – платки, очелья и иные головные уборы и шарфы служили женщинам не только одеждой, но и камуфляжем. Все это скрывало признаки старения: морщины на лбу, обвисшие щеки

←55

Стогна – площадь, широкая улица.

←56

Вечевая ступень (или степень) – что-то наподобие трибуны, возвышенности, с которой обращались с речью к слушателям

←57

Печево – все, что испечено (пряники, пышки, прочее)

←58

Quod requires? – латынь – Что надо?

←59

Торговля рабами (челядью) существовала. Обычно продавали иностранцев. Не было у славян рабов из славян, только закупы – отрабатывающие долг, вольные люди

←60

Pulchritudo transierunt – латынь – Красавица передала.

←61

Бересту расслаивали и царапали на ней буквицы.

←62

Vade – латынь – Иди.

←63

Жены жили вместе с мужем под одной крышей (так было при Рюрике), вместе воспитывали детей и вели хозяйство. Но иерархия существовала (по возрасту, по положению семьи жены, по богатству, по очередности рождения детей)

←64

Лишай – от слова – дурной, злой, лихой. Болезнь известна с давних времен

←65

Медикус (medicus) – доктор (латынь).

←66

Либера (liber) – книга/книги (латынь)

←67

Морана – богиня зимы, смерти, царица ночи, могучее и грозное божество славян. В славянской мифологии – Морана превращалась в птицу, садилась на дерево возле дома, где должен был умереть человек, пела ему последнюю песнь

←68

Суеверие. Таинство рождения всегда было сопряжено со многими поверьями. Одно из них – чужие могли навести порчу и сглаз на новорожденного. Пожелать ему зла.

←69

Заедки – закуски

←70

Свирепое божество Лед – нашим языческим предкам представлялся в виде страшного воина, облеченного в славянскую броню, при бедре он имел меч, а в руке держал копьё и щит

←71

Свет Великий, Велес – по мифологии Велес , помимо прочего, являлся покровителем волхвов, знахарей, колдунов

←72

Современное слово «платье» происходит от древне-русского «платиѥ", что означало «одежда». «Платиѥ" образовано от «платъ», или «плат». «Плат» же, в свою очередь, означает не только «платок» (не самое употребляемое в современном языке значение), но и «большой кусок полотна или холста»

←73

Чермное – темно-красное, багровое.

←74

Волхв имеет значение – «волю ховающий». Скрывающий свою «волю» от внешнего воздействия, от внешних причин и чужих интересов, целей. Иными словами – беспристрастный, слушающий богов и передающий их слово.

←75

Веред – абсцесс, ячмень, чиряк, гнойник, чирей, нарыв, фурункул

←76

Перуново братство – воинское братство. Нежата почитает Велеса

←77

Ягиня смотрит и в Навь, и в Явь. Видит, кому уготована смерть, а кому жизнь. Любава имеет в виду, что Ягиня через Владу дала знать, что ребенку жить.

←78

Чекан – боевой топор – по примеру викингов многие русские воины использовали его в ближнем бою. В летописях есть упоминания о том, что русские князья использовали в качестве оружия именно топоры

←79

Бой за правду, божй суд – творился без оберегов и прочих амулетов. Для чистоты поединка, соперники снимали рубахи, чтобы все видели – ничего не спрятано

←80

На руке щит удерживался привязками – "столбцами"

←81

Мухрый, мухроватый – сиб. плохой, хилый, тощий, невзрачный

←82

Стерво – древнеславянск. – труп

←83

Вира – штраф, откуп. Традиционно за смерть кого-то, даже в поединке, давались деньги родственникам убитого, на обряд похорон – тризну

←84

Три́зна – совокупность языческих погребальных обрядов у восточных славян либо их часть, состоявшая из песен, плясок, пиршества и военных состязаний в честь покойного. Тризна совершалась рядом с местом погребения после сожжения покойника

←85

Крамола – бунт

←86

В мирное время все были змеледельцами. И вои, и даже князья. Особенно в Новгороде, где государственным(условно) строем был почти социализм. Князья почти ничем не отличались от обычных людей. Разве что "особой чистотой одежды" (с) из летописи. Роман "Светоч" – фэнтези, потому автор решил создать иерархию, которой не было исторически в ту эпоху.

←87

Пестрядь— ткань из остатков пряжи различного рода (шерсть, лен, хлопок) и цвета, нередко в полоску. Название от пестрый , относившегося в древности к ткани из пеньки

←88

Дивия – славянская Богиня Луны, сестра Хорса, Бога Солнца.

←89

Сушеные или свежие ягоды ландыша – ядовиты. Первый симптом отравления – тошнота.

←90

Один из вариантов развода у древних славян – разломить палку в виде рогатки.

←91

Ветрило – парус

←92

Народные частушки

←93

Народные частушки

←94

Красавка (сонная одурь, беладонна) – растение. Сильнейший яд, от которого можно умереть, и лекарство, помогающее от некоторых болезней. По поверьям, растение было одной из составляющих летучей мази, благодаря которой ведьмы летали на шабаш

←95

Чаще всего мор наступал из-за нечистой воды или того, что в колодцы скидывали трупы людей, умерших от тяжелых болезней. Умышленно отравление колодцев было частью наступательной тактики врага

←96

На драккарах викингов на носу был вырезан деревянный дракон. Эта поделка была съемной. Если дракон был – значит шли с войной, если нет – с миром

←97

Викинги демонстрировали мирные намерения, показывая с носа драккара щит, внутренняя сторона которого была выкрашена в белый цвет

←98

Ярость Перунова – Влада имеет в виду берсерков. Берсерки (древнескандинаская мифология), облаченные в медвежьи шкуры, рычали, потрясали мечами, кусали в ярости край своего щита и бросались на своих врагов. Они были одержимы и не чувствовали боли, даже если их поражало копье. Когда битва была выиграна, воины падали без сил и погружались в глубокий сон

←99

Близный – близнец, похожий.

←100

Германцы – так византийцы называли немцев. По современной версии, слово «германцы» в латыни является заимствованным и происходит от кельтского слова, которым жители Галлии обозначали отличные от них соседние (в частности, живущие за Рейном) племена.Вероятно, Исаак видел рыцарский поединок и то, как дама повязывает ленту на руку рыцарю

←101

Кровная месть – обычное явление в древней Руси.

←102

Смарагд – изумруд

←103

Онего – Онежское озеро