Три суда, или Убийство во время бала бесплатное чтение

I. Бал

Я уже ложился спать в надежде отдохнуть после нескольких часов непрерывной работы, как кто-то постучался ко мне в дверь.

– Кто там? – спросил я.

– Частный пристав Кокорин! – отозвался голос из другой комнаты.

Удивленный таким поздним появлением лица, с которым я обыкновенно виделся по утрам и только по служебным обязанностям, я предположил, что ему не просто вздумалось побеседовать со мною. Я накинул на плечи халат и отомкнул дверь.

Кокорин вошел с видом человека, сильно озабоченного.

– Уже первый час ночи, – сказал я ему. – Какова причина вашего посещения? И чем могу служить?

– Извините, дело спешное, я являюсь сюда по приказанию полицеймейстера…

– Да прежде скажите, как вы прошли к моей комнате? Я не слыхал звонка.

Привычный, по своей должности, к беспрестанным происшествиям, я не горел особенным нетерпением немедленно узнать, в чем дело.

– Слуга ваш забыл запереть двери…

– Понимаю. Прошу садиться. Вы говорите, вас прислал полицеймейстер?

– Он приказал доложить вам об ужасном происшествии. У Русланова на балу убили дочь его, девицу Елену Владимировну…

– Может ли быть? Когда?

– Полчаса назад.

– Убийца задержан?

– Убийца неизвестен. Все ждут вас. Мы и протокола не составляли. Полицеймейстер распорядился, чтобы никого не выпускали из дома до вашего прибытия. Я приказал заложить экипаж.

Пока я одевался, а секретарь мой собирал в портфель канцелярские принадлежности, частный пристав рассказывал:

– Сегодня у Русланова бал по случаю помолвки его дочери. Гостей собралось много; там сейчас весь город и все уезды.

– Дочь Русланова должна была выйти, кажется, за Петровского? – спросил я.

– Так точно. Он там же. В разгар танцев невеста почувствовала себя дурно и пошла в свою комнату освежиться. Не прошло и пяти минут, как раздался крик. Петровский и многие из гостей бросились к ней… Ее нашли на кушетке умирающей…

– Что она? Отравлена? Задушена?

– Зарезана.

Я пожал плечами.

– И никаких следов?

– Никаких! Насколько я мог понять из слов полицеймейстера, который был на балу, никаких!

Пришли доложить, что экипаж готов, и мы отправились. Скоро лошади остановились в одной из соседних улиц, около подъезда большого дома, из окон второго этажа которого лился яркий свет. Мы заметили лица, прижавшиеся к стеклам: видимо, моего приезда ожидали с нетерпением.

Швейцар отворил двери. Я поднялся по лестнице, богато изукрашенной и уставленной растениями. На верху ее стояли несколько мужчин во фраках. Увидев металлические пуговицы моей форменной одежды, один из гостей быстро удалился, и не успел я дойти до бальной залы, как он возвратился под руку с полицеймейстером, полковником Матовым.

Этот последний, пожимая мне руку, сказал:

– Ну, Иван Васильевич, и голову потеряешь! Что за причина, понять нельзя! Во всем городе тихо и смирно, и вдруг – где же? на балу! – убийство. Среди многочисленного собрания! И концов нет…

– Пока Кокорин за мной ездил, вы ничего не смогли разузнать?

– Ничего.

– А гости не разъезжаются?

– Я просил всех подождать вашего приезда: кто знает, не окажется ли между ними виновный.

Мы шли по зале. Целый рой дам в бальных туалетах мелькал перед моими глазами. Иные ходили взад и вперед, другие сидели или стояли. Мужчины, густой толпой собравшись в кружок, делились друг с другом своими предположениями касательно таинственного происшествия. Музыканты сошли с хоров и чего-то ожидали. На лицах мужчин я видел любопытство, на лицах дам – недоумение и ужас.

Ко мне подошли несколько мужчин, прося освободить дам от тяжелой необходимости дожидаться составления какого-то акта, до которого им нет дела. Я внутренне соглашался со справедливостью такого требования. Но? во-первых, мне еще ничего не было известно, и Матов ничего не сказал мне о сделанных им распоряжениях, кроме того, что все выходы из дома заняты городовыми, а среди гостей, возможно, есть свидетели, показания которых могут иметь существенную важность для начала следствия. А во-вторых, подобное распоряжение входило в состав не моих, а полицейских функций.

Потому я попросил адресовавшихся ко мне гостей обратиться к полицеймейстеру. Но этот последний уже ушел за понятыми, без которых, как известно, осмотры не совершаются.

– Где хозяин дома? – спросил я.

Мне ответили, что он, вероятно, возле трупа. Несколько мгновений я и секретарь мой оставались в недоумении, не видя никого, кто бы показал нам, где находится убитая. Наконец один из слуг указал дорогу. Проходя через гостиную, я заметил девушку, лежавшую в обмороке на кушетке. Это была одна из ближайших подруг покойной, около нее суетились несколько человек.

Пройдя сквозь ряд комнат, мы дошли, наконец, до запертой двери. Комната, в которой мы находились, была совершенно пуста. Слуга объяснил, что следующая комната есть именно та самая, в которой Русланову нашли убитой. Я постучал в дверь, но никто не отзывался. Я повернул дверную ручку.

– Полиция! Боже мой, Боже мой! – раздался слабый женский голос. – Зачем тревожат нас в такую минуту!

Это говорила мать убитой. Бальное платье ее было изорвано и в крови. Она стояла на коленях, прислонившись головою к кушетке. Полнейшее отчаяние выражалось на ее лице.

Кушетка помещалась как раз против двери, в которую я вошел. Комната освещалась слабым светом висячей лампы с розовым колпаком и вся была заставлена диванами, креслами и растениями. Направо и налево было по одной запертой двери. Позади кушетки было растворенное окно, выходившее в коридор. На сажень от этого окна, в самом коридоре, было другое окно, открытое в сад. Других окон, выходящих на улицу или во двор, в этой комнате не было, и днем она освещалась через стеклянный потолок.

Я несколько мгновений оставался в недоумении, куда направиться. Мать убитой указала мне головою на правую дверь. Войдя в нее, я очутился в коридоре, увешанном портретами и освещенном рядом висячих ламп. Слева, почти в самом конце коридора, я увидал старика, лежавшего в кресле. Руки его были скрещены на груди, а голова свешена вниз. Лицо было покрыто смертельной бледностью, седые волосы спускались на лицо в беспорядке. Перед ним была запертая дверь.

Я слегка коснулся его плеча. Мы были знакомы, это был сам Русланов. Он меня узнал и, приподнявшись с кресла, сказал мне укоряющим голосом:

– Наконец-то вы приехали, господин судебный следователь! Посмотрите, что случилось! Боже мой! Боже мой! Вы должны раскрыть это дело. Не жалейте денег на сыщиков, но непременно раскройте злодеяние!

Он зарыдал и снова опустился в кресло.

Я постарался успокоить старика и добиться от него каких-либо практических указаний. Но Русланов только делал угрожающие жесты и клялся отомстить убийцам.

К нам подошел полковник Матов, за которым следовали несколько мужчин.

– Вот, – сказал он, – понятые. Я играл с ними в карты в кабинете хозяина, когда раздались крики. Где убитая?

– Вот тут! – показал старик-отец, толкнув ногою дверь, перед которой мы стояли.

То была комната его покойной дочери. У образов горела лампада. Мебель была в беспорядке. За столом сидел городской врач, подле которого стояли две горничные. Мне указали на ширмы.

– Умерла? – спросил я.

Врач сделал утвердительный жест. Русланов удалился, рыдая.

На постели за ширмами лежал труп, накрытый простынею. Я вместе с доктором приступил к судебно-медицинскому осмотру тела. С трудом я узнал лицо Елены Владимировны. От ее прежней красоты остались лишь необычайной длины белокурые волосы, которые, бывало, волнами и кольцами падали на ее мраморные плечи. Лицо и шея были залиты кровью.

Кровь смыли. Отвратительная рана зияла на шее. Края прореза, вершка в три длиною, были узки. По-видимому, она была зарезана острым ножом. Кроме того, правая бровь ее была наполовину отрезана.

Доктор заключил, что Русланова умерла от перереза сонной артерии. Мне объяснили, что когда прибежали на крик покойной, то нашли ее на той самой кушетке, у которой я застал ее мать. Когда она испустила последнее дыхание, ее перенесли в спальню.

Пока мой секретарь занялся перепискою набело акта, я расспрашивал о подробностях происшествия. Полковник Матов до меня уже старался что-нибудь разведать, но тщетно. Я не был счастливее его. На первоначальные расспросы мои никто ничего не мог разъяснить: никто из гостей ничего не знал.

Кто играл в карты, кто танцевал, кто разговаривал, когда вдруг все услыхали крик и толпою бросились по направлению, откуда он исходил. В комнату, в которой нашли умирающую, разом кинулось много народу из всех трех дверей. Елена Владимировна лежала на кушетке уже в предсмертной агонии и не смогла произнести ни одного слова.

Мне оставалось исследовать комнату, в которой разыгралась кровавая сцена. Туда же я велел принести одежду и обувь, которые были на покойной. Они, впрочем, не представляли ничего полезного для разъяснения дела, платье было в крови – иначе и быть не могло. Я поручил секретарю опечатать вещи.

На мой вопрос, не было ли на покойной каких-либо драгоценностей, мне ответили, что на ней был бриллиантовый убор, который находится в ее комнате. Его немедленно принесли по моему требованию. Убор состоял из бриллиантовой брошки, серег, ожерелья и звездочки. Меня удостоверили, что только эти вещи были на покойной, что все они налицо и что ничего не было похищено убийцей.

Не видя среди окружавших меня лиц жениха, я спросил: где находится господин Петровский, не может ли он разъяснить что-нибудь? Его разыскали. Это был высокий плотный мужчина, белокурый, лет тридцати от роду. Мужественная осанка не гармонировала с растерянным выражением его лица.

Я ухватился за него, как кормчий за руль. Но руль оказался не слишком надежный. Под влиянием сильного волнения Петровский ничего ясно не помнил. Он с кем-то вальсировал, когда крик невесты заставил его броситься к ней на помощь. Выходил ли кто из комнаты, где совершено убийство, когда он в нее прибежал, он не заметил. До моего прибытия он ходил по всему дому, осматривал все углы – нет ли кого спрятавшегося? – и всматривался в лица, думая по их выражению угадать преступника.

– Было ли это окно растворено? – спросил я, указывая на окно, находившееся позади кушетки.

– Да, оно было открыто, да и вообще никогда не закрывалось; по цветам и статуям, которые на нем стоят, вы видите, что, не снимая их, закрыть окна невозможно, – ответил Петровский.

– А в коридоре за окном вы никого не заметили?

– Нет.

– А другое окно, из коридора в сад, тоже было открыто?

– Оно открывалось временами с самого начала бала, для освежения воздуха.

Тщательно осмотрев всю комнату, я ничего не смог найти, никакого вещественного доказательства. Только одна статуя на окне была разбита. Никто не мог объяснить, кто ее разбил. Статуя эта изображала Дон Кихота, рассказывающего о своих подвигах. Многие из гостей удостоверили, однако, что в начале вечера статуя была цела и оказалась разбитой лишь тогда, когда Русланову нашли умирающей.

Нашлись несколько человек, которые утверждали, что спустя мгновение после крика они слышали, как что-то стукнуло, как бы падая. Но звук этот скорее был похож на удар бревна, свалившегося с крыши на мостовую, чем на падение небольшой гипсовой статуэтки. Музыка помешала многим услыхать этот шум. Что бы мог означать этот непонятный звук?

Корнет Норбах объяснил мне, что он танцевал с Руслановой вальс, когда она сказала, что у нее закружилась голова, и ушла из залы. Через минуту после того она закричала. Он тоже побежал к ней и застал ее уже на руках жениха, окруженную густой толпой. Ей многие задавали вопросы, но она не могла отвечать. Ему показалось, однако, что головой она указывала на окно.

Сопоставив этот рассказ Норбаха с известием о слышанном шуме, я попросил Матова пойти осмотреть сад. Сам я отправился в левые двери. За ними начинался новый ряд комнат, но и в них я ничего особенного не нашел.

Гости не разъезжались теперь уже просто из любопытства. Я воспользовался этим, чтобы попросить их занять те места и положения, в которых они находились, когда раздался крик. Я сделал это для того, чтобы по возможности сообразить, насколько у каждого была возможность следить за происходившим, а также и для того, чтобы определить, кто из гостей мог заметить, когда и куда проходило то лицо, которое впоследствии оказалось убийцей.

Многие довольно неохотно исполнили мое требование, однако скоро каждый занял свое место. Музыканты взошли на хоры. Молодые люди стали среди залы, в которой они танцевали; пожилые дамы и мужчины уселись за оставленные ими карточные столы. Сам хозяин встал в зале у входной двери в той самой позе, в которой он прежде наблюдал за весельем своих гостей. Прислуга заняла буфеты и столовые.

Оказалось, что в коридорах и комнатах, непосредственно прилегавших к покою, в котором умерла Русланова, никого не было в тот момент, когда раздался крик. Только в комнате, соседней с той, в которой был мною осмотрен труп, поправляла свой туалет девица Анна Боброва – та самая подруга покойной, которую я видел в обмороке.

Через час я обошел весь дом, в котором было до пятидесяти комнат, и секретарь по моему указанию отмечал имя, фамилию и род занятий каждого из присутствующих. Русланова умерла в двенадцать часов пятнадцать минут ночи. В половине третьего мы закончили нашу работу. Затем я объявил, что не вижу надобности в присутствии гостей. Но почти никто не уезжал, дожидаясь, не откроется ли чего-либо важного.

Полковник Матов между тем вернулся и сказал мне, что у того самого окна, которое выходило из коридора, стояла, по словам прислуги, лестница, всегда находившаяся там на случай пожара. Сейчас он нашел эту лестницу лежащей на земле под тем же окном.

Я сам отправился в сад. Действительно, лестница лежала в том положении, как говорил полицеймейстер. По всей вероятности, ее падение и произвело тот шум, который многие слышали. Несколько смятых железных листов на подоконниках во втором этаже еще более подтверждали это предположение: падая, лестница могла задеть их своим верхним концом.

При свете фонарей мы разглядели на снегу свежие следы сапог одного человека, по-видимому, прошедшего недавно от того места, где лестница упиралась в землю. Следы вели через сад к забору. Кое-где возле них виднелись капли крови. По другую сторону забора, на улице, они совершенно терялись в массе других следов.

Я вернулся в дом, чтобы узнать, не было ли в числе гостей архитектора, и, отыскав его, попросил составить план дома. Он обещал доставить его мне на следующий день.

Гости стали разъезжаться, но между ними не было того веселого говора, с которым люди обыкновенно расстаются после бала.

Признаюсь, пробуждаясь не раз от тревожного сна, в котором я провел остаток ночи, я думал, не было ли все случившееся плодом сновидения, таким необычайным казалось мне совершенное преступление.

II. Диадема

Следующий день принес с собою раскрытие новых обстоятельств, которые на балу не были обнаружены.

Падение лестницы давало повод предположить, что ее мог уронить сходивший по ней человек. Кем же другим мог быть этот человек, как не убийцей Руслановой? Но вот задача: был ли он в доме Русланова до совершения им преступления или же вошел из сада по лестнице, убил Елену Владимировну и затем ушел тем же путем? Узнать это было чрезвычайно важно. Следы крови в саду давали основание предполагать, что бежавший преступник ранил себя, упав вместе с лестницей.

Еще накануне словесные расспросы привели меня к убеждению, что никто из посетителей не уезжал с бала до моего приезда, и все были задержаны по распоряжению Матова. Но нельзя было поручиться, что кто-нибудь не скрылся через окно, тем более что посторонний человек, взбираясь по лестнице, должен был бы знать наперед, что он найдет свою жертву именно в той комнате, которая сообщалась окном с коридором. Я был более склонен предполагать, что убийца находился на балу до совершения преступления.

С десяти часов утра квартира моя начала наполняться людьми, призванными к допросу. И хотя показания их были мне уже большей частью известны, предстояло все-таки допросить их обо всем формально. Я принужден был ограничиться этими расспросами, пока сыщики и полиция не представят каких-либо новых данных.

Самым удивительным и загадочным являлось то обстоятельство, что убийца ничего не похитил, а потому невозможно было догадаться, что могло послужить причиной убийства.

Я уже приступил к допросам, когда мне доложили о приезде Русланова. Я велел просить его к себе.

Старик вошел ко мне не с тем видом, какой имел накануне. Он появился тихо и едва передвигал ногами. Седые волосы его как будто еще более посеребрились за ночь. Он показался мне постаревшим лет на десять.

Я встал со своего места, чтобы помочь ему дойти до кресла, и хотел сказать несколько поддерживающих слов, но старик залился слезами. Долго пришлось мне его успокаивать.

Я боялся, как бы с ним что-нибудь не случилось. Однако, выпив стакан воды, он немного оправился. Тогда я спросил его: что он имеет передать мне?

– Я бессильный, слабый старик, – тихо проговорил он. – На что мне теперь мое богатство? С кем мне им делиться? Кому оставлю я свое состояние?..

Он вновь заплакал.

– Вы имели что-то сказать мне, если не ошибаюсь?

– Да! Вот, я уже и забыл, зачем пришел сюда, хотя имел что-то важное передать вам.

– Не можете ли вы указать мне на какие-нибудь следы? На какую-нибудь вашу догадку? Не имеете ли вы какого-либо подозрения? Чем объясняете вы себе совершившееся преступление, если поводом к нему была не кража?

– Да, вот именно за этим я и пришел сюда. Я сначала думал, как и вы, кажется, полагаете, что никакой кражи не совершено. Но…

Тут он от волнения остановился.

– Но? – переспросил я.

– Мерзавцы похитили диадему. И для того только, чтобы скрыть свою кражу, лишили меня дочери…

– Какую диадему? Вчера мне показывали весь бриллиантовый убор, который был на вашей дочери.

– Вам показали не все, не все! Вчера этого не заметили. А сегодня обнаружилось, что недостает бриллиантовой диадемы, которою, кроме звезды, была украшена ее голова.

Это известие разбило все мои предположения. Или, вернее, оно еще более усложнило дело, хотя и подавало надежду, что впоследствии, с обнаружением бриллиантов, мог быть разыскан и убийца.

– Но уверены ли вы, – спросил я, – что диадема была похищена до смерти Елены Владимировны? Не воспользовался ли кто-нибудь, например, из прислуги общим смятением, чтобы похитить драгоценную вещь и затем свалить кражу на убийцу?

– Нет, за прислугу свою я ручаюсь. Все мои люди служат у меня очень давно, и всех их я хорошо знаю.

– Но поручитесь ли вы также за всех ваших гостей? У вас было так много приглашенных, что немудрено, если вы не всех их одинаково хорошо знаете.

– Может быть. Конечно, за всех ручаться нельзя, хотя, правду вам сказать, мне как-то не верится, чтобы кому-нибудь пришла на ум кража в тот самый момент, когда мою несчастную умирающую дочь переносили в ее комнату.

– Я и сам скорее склонен предположить, что диадема похищена убийцей, однако нельзя останавливаться на этой мысли. С предвзятой идеей легко ошибиться. Но вам нужен отдых. Если вам более нечего передать мне, я потороплюсь записать ваше показание, чтобы вас не задерживать.

Секретарь и Русланов подписали показание. Старик до того был убит несчастьем, что едва смог встать с места и без посторонней помощи вряд ли дошел бы до своего экипажа.

Я принялся было допрашивать одного из вчерашних гостей, как приехал полицеймейстер и сказал мне, что должен сообщить о важном открытии. Мы заперлись вдвоем в кабинете.

– В чем дело? – спросил я.

– Кокорин, – сказал полицеймейстер, – удивительно находчив и расторопен. Он с раннего утра осматривал весь сад, необыкновенно искусно снял слепок со следов и, осматривая лестницу, нашел небольшой лоскут коричневого сукна с куском шелковой подкладки, по-видимому, от сюртука или от пиджака, застрявший в одной из трещин лестницы…

– Где этот лоскут?

– Сам я его еще не видал, как раз еду смотреть. Кокорин распорядился поставить у лестницы часового, чтобы лоскут не исчез.

Я отправился в сад Русланова вместе с полицеймейстером, где нам указали на этот кусок сукна, застрявший в небольшом расщепе правой стороны деревянной лестницы. Кусок был треугольный и, по-видимому, должен был оторваться от платья человека, лазившего по лестнице.

Я, впрочем, несколько недоверчиво отнесся к этому новому открытию.

– Как же, – спросил я, – мы не заметили этого вчера? Мы были здесь с фонарями.

– Я и сам этому удивляюсь, – возразил Кокорин, – но и не такие промахи случаются при осмотрах.

За одно, однако, я поручусь – никто не мог с целью отвода глаз положить эту тряпку на то место, где вы ее видите, потому что всю ночь в саду находились мои караульные.

– Возьмите же этот лоскут. Ваше дело теперь – отыскать то платье, от которого он оторван.

– Если только оно не увезено из нашего города, я вам его представлю.

– Вы слыхали о диадеме?

– Как же. Она состояла из тридцати шести бриллиантов величиною с горошину каждый. За нее заплачено двадцать пять тысяч. Куплена она была в Петербурге, там можно найти модель, по которой ее делали.

– У кого?

– Еще не знаю. Но сегодня же сообщу вам об этом со всеми подробностями.

Мы принялись еще раз самым тщательным образом осматривать местность под окнами и по всему пути, по которому шли следы вчерашнего беглеца. Один из понятых указал на одно место в снегу, на расстоянии двух аршин от дома и как раз под окном. Это место заметили еще накануне. Снег здесь был как будто вдавлен на пространстве около двух вершков – так, будто тут прежде лежал какой-то круглый предмет. Шагах в двух от этого места был другой след, как бы от небольшого продолговатого предмета, там прежде лежавшего. Мы все заключили, что если бросить в снег сложенный садовый нож, то получился бы подобный отпечаток.

Я распорядился, чтобы принесли лопаты. Снег стали разгребать и рассматривать самым тщательным образом. После некоторого времени поиски наши увенчались успехом. Кокорин, который всюду поспевал первым, разглядел своим ястребиным зрением какой-то небольшой шарик. Он поднял его и очистил от снега. У понятых вырвалось восклицание: это был бриллиант.

Я тотчас же показал его Руслановым, и они признали его за один из тех тридцати шести камней, из которых была составлена исчезнувшая диадема.

Проходя по комнатам, мы миновали ту, в которой служили панихиду. Не время было предаваться горестным впечатлениям, когда требовалось полнейшее хладнокровие. В кабинете хозяина я нашел архитектора, заканчивавшего работу над планом дома. Я подождал минут пять, пока он закончит, и забрал с собой переданный им мне сверток бумаги.

Дома у себя я застал человек тридцать бывших накануне у Русланова гостей, явившихся по моему вызову. Я начал формальные допросы и всем предъявлял найденный бриллиант. Из дам очень многие узнали его. Драгоценный головной убор был так редок, что во время бала на него все обратили внимание, и потому неудивительно, что камень был узнан.

Приемная моя все более и более наполнялась свидетелями, и я боялся, что не успею их допросить до восьми часов вечера, а к тому времени я ожидал Кокорина. Поэтому я поручил четырем кандидатам на судебные должности, бывшим в моем распоряжении, записывать показания. Вся квартира моя преобразилась в канцелярию. Во всех комнатах производились допросы.

Результаты их можно было предвидеть. Никто ничего не знал, и заподозрить свидетели никого не могли. Окно в сад, как показала прислуга, было открыто лишь за пять или за десять минут до убийства для освежения воздуха в коридоре, в который гости выходили в промежутках между танцами.

Я долгое время расспрашивал бывшего жениха. Петровский ровно ничего не мог объяснить. Он только строил догадки о том, как мог войти и уйти убийца, но я не этого от него добивался. Единственно, он сообщил информацию, которая впоследствии могла иметь некоторую важность при розыске диадемы: оказалось, убор этот был куплен самим Петровским по поручению отца невесты у петербургского ювелира Фаберже; в том же магазине должна была храниться и его модель. Вообще, Петровский был так взволнован и растерян, что не мог с ясностью говорить о многих подробностях, на которых я настаивал.

Последним я велел ввести корнета Норбаха. Этот, наоборот, очень ясно припоминал все, происходившее накануне, и настаивал на том, что Елена Русланова в предсмертной агонии движением головы указывала на окно. Конечно, это было очень вероятно, особенно при сопоставлении данного факта с упавшей лестницей и найденным бриллиантом. Замечания корнета подтвердили и некоторые другие лица. К несчастью, в момент смерти Елены Руслановой никто не догадался, что означал ее жест, а потому убийца мог свободно скрыться.

Вслед за Норбахом я пригласил к допросу Анну Дмитриевну Боброву, ближайшую подругу покойной Руслановой. Ее появление произвело впечатление на всех присутствующих. Внезапная смерть подруги заметно подействовала на нее, прекрасное лицо выражало сильное внутреннее волнение.

В противоположность белокурой Руслановой Боброва была типом прекрасной брюнетки. Черные глубокие глаза ее были задумчивы, лицо бледно. Она была заметно взволнована. Войдя в комнату, она приподняла вуалетку, закрывавшую ее лицо, как-то неосознанно подошла к зеркалу и, сняв шляпку, поправила рукой свои роскошные волосы.

Я ожидал, пока Боброва успокоится, чтобы начать допрос.

– Извините меня, господин следователь, – сказала она, остановившись передо мною, – я так взволнована, что сама не знаю, что делаю.

Я попросил сообщить мне о вчерашнем происшествии все подробности, которые ей известны. По правой щеке ее покатилась слеза. Она глядела на меня пристально и молчала. Я тоже молча смотрел на нее, улавливая движения губ. Но они не шевелились.

– Вы, кажется, были ближе всех к той комнате, в которой совершилось преступление? – спросил я.

– Да, я была в уборной, но до того перепугана вчерашним происшествием, что ничего не помню. Мне кажется, что я теряю рассудок. Из того, что случилось, я ничего не могу объяснить себе. Припоминаю ужасный крик Елены… Потом мне кажется, что я видела, как засуетилась толпа, как все бросились в ту комнату, где совершилось преступление… Я тоже пошла за ними, непонятный ужас сдавил мне грудь, и я лишилась чувств…

Боброва опять замолчала. Слезы обильно текли по ее прекрасному лицу. Изредка я улавливал на нем судорожные движения, но тщетно старался угадать ее мысли. Она беспрестанно менялась в лице: взгляд ее был то строгим, то как будто насмешливым, и не могу скрыть, что иногда в глазах ее, мне казалось, проглядывало кокетливое выражение. Но главным выражением ее лица, перекрывавшим все другие, была все-таки глубокая печаль.

– Сегодня я не могу дать вам никакого другого объяснения. Я слишком расстроена. Позвольте мне приехать завтра. Я приеду в тот час, который вы назначите.

Анна Дмитриевна опять заплакала, и я проводил ее до дверей.

Эта сцена до того взволновала меня, что я уже не мог спокойно допрашивать остальных свидетелей: грустный, переменчивый, но чудный взор Бобровой постоянно всплывал в моей памяти.

Впрочем, моя механическая работа длилась еще долго: вопросы об имени, о возрасте и, уже в двадцатый или тридцатый раз, все о том же бале.

Часу в восьмом я, наконец, отпустил последнего свидетеля и собрал все протоколы, записанные мною и моими помощниками. Всего протоколов было семьдесят два, и все они ровно ничего не разъясняли.

А между тем ко мне приехали прокурор, полицеймейстер и знаменитый своими полицейскими талантами частный пристав Кокорин.

III. Неудачные розыски

Полицейские чиновники еще ничего не успели разведать, и мы собрались лишь с целью условиться о наших дальнейших действиях, а также передать друг другу все, что нам было известно.

Потом мы развернули перед собой наскоро составленный архитектором план дома и сада Русланова, на котором, однако, все было обозначено с точностью до мельчайшей подробности. Кокорин дополнил план, отметив на нем близлежащие улицы, и передал мне список всех окрестных домов и их жителей. Затем мы точками отметили на плане те места в разных комнатах, которые были заняты гостями, и оставили белыми те, в которых никого не было в момент совершения преступления.

Кокорин придавал большое значение оставшимся на снегу следам; он беспрестанно вертел в руках и рассматривал со всех сторон сделанный им со следов гипсовый слепок.

– Я считаю необходимым предъявить его экспертам, – сказал прокурор, – может быть, они будут в состоянии определить по ним сапожника, делавшего сапоги, и тогда мы узнаем, кому они были проданы.

– Я предвидел необходимость этой экспертизы и, не ожидая приказания, привез сюда двух опытных сапожников, главных мастеров нашего города, – заметил Кокорин.

– Введите их, – сказал я.

В двух вошедших в мой кабинет лицах я действительно узнал двух лучших сапожников нашего города и предложил им рассмотреть слепок. На первых порах оба они не могли прийти к какому-нибудь заключению и попросили позволения послать за своими подмастерьями. Тогда я попросил их удалиться пока в особую комнату.

– Относительно этого лоскута, – сказал я, – мне кажется, нет сомнений в том, что он является частью пиджака или сюртука человека с достатком, судя по шелковой подкладке и качеству сукна. Но иметь значение в качестве вещественного доказательства он может только в том случае, если будет доказано, что он оставлен преступником.

– Что он принадлежит убийце, я не сомневаюсь, – вмешался Кокорин.

– Почему?

– Потому что лоскут этот не мокрый, а сухой. До вчерашнего вечера двое суток шел снег, была оттепель, и лестница вся мокрая. Лоскут же этот найден на ней совершенно сухим – доказательство, что с момента, как он оторвался от платья, до того, как был найден, прошло только часа три или четыре.

Мы согласились, что это предположение небезосновательно, и не могли не отдать должной справедливости тому вниманию, с которым пристав относился к делу. Он же продолжал высказывать свои соображения:

– Находка бриллианта доказывает, что убийца, торопясь слезть, неловким движением сбил лестницу и, падая, выронил из рук диадему, которая опустилась в снег выпуклою стороною. Диадема и оставила те следы, которые были указаны нам понятыми. Там же, вблизи, был след ножа. Вероятно, убийца выронил и нож – тот самый, которым он нанес смертельную рану. Падая, преступник поранил себя. Вот отчего на месте его следов остались капли крови, которые видны и на заборе. Забор я исследовал очень внимательно и нашел на нем ясные следы десяти пальцев, оставленные вследствие усилий, употребленных, чтобы вскарабкаться наверх. Следы эти оставлены кровью, из чего я заключаю, что убийца ранил себе руку…

– Вы очень скоро делаете ваши заключения, – заметил полицеймейстер.

По моему настоянию Кокорину дана была возможность сказать о деле все, что он думает, так как он уже не раз доказывал быстроту своего соображения и сметливость. Его двадцатилетняя практика в большом торговом губернском городе, в котором живет много людей и случается много происшествий, изощрила его в ремесле сыщика.

– Значит, вы полагаете, – сказал прокурор, – что сам убийца поднял диадему и нож до своего побега?

– Непременно. Ясное дело, что грабеж был целью убийства. Он убил, ограбил и убежал…

– Где же он был до совершения убийства? Предполагаете ли вы, что он прятался в доме Русланова?

– Против этого предположения я протестую, – сказал я. – Он не мог находиться в доме до убийства по двум причинам. Первая та, что он не мог остаться не замеченным кем-либо из гостей или многочисленной прислугой. Вторая та, что все положительно удостоверили, от первого до последнего из присутствовавших в доме, что все приглашенные были во фраках или военных мундирах. Это сукно слишком тонко для осеннего платья. Явись кто-нибудь в дом в пиджаке, визитке или сюртуке из коричневого сукна, его бы все заметили. Я скорее соглашусь допустить, что убил кто-нибудь из присутствующих на балу и потом спустился по лестнице. Но тогда лоскут этот не имеет значения…

– Извините, но я не соглашусь с вами, – сказал Кокорин. – Я утверждаю, что убийца непременно был в доме Русланова до убийства и был одет в коричневый сюртук.

– Почему же вы так полагаете?

– Очень просто. В саду только один след – от лестницы к забору. Других следов не существует. В саду этом осенью никто не ходит. Все калитки в нем заперты и заколочены.

– Так неужели же он был в цветном пиджаке на балу и его никто не заметил?

– Нет, он мог спуститься по лестнице с чердака или с крыши, войти в окно и, сделав свое дело, бежать через сад. А вот как он попал на чердак или на крышу – этого уж я не знаю. Он мог до бала, никем не замеченный, подняться по черной лестнице на чердак и с чердака через слуховое окно выйти на крышу. Или он мог каким бы то ни было образом подняться на крышу прямо с улицы, там ведь всего два этажа. Подобные вещи бывают. Помните дело о краже серебра у предводителя дворянства? Вор сознался, что он влез на крышу по громоотводу, а оттуда через слуховое окно перебрался на чердак.

Я взглянул в акт осмотра и убедился в верности соображений Кокорина. Моей рукой в акте было записано, что «в саду были замечены только одни следы, обращенные носками от лестницы к забору».

– Одно меня сбивает с толку, – продолжал частный пристав. – Убийца должен быть необыкновенным силачом, привычным к путешествиям даже по громоотводам, и, следовательно, должен быть из простого звания. А между тем лоскут, оторвавшийся от его платья, имеет шелковую подкладку.

В это время в комнату вошли эксперты со своими подмастерьями.

– Какое же ваше заключение? – спросил я.

– Сапоги, от которых остались следы, сшиты не у нас, и даже не в этом городе, – сказал один из них.

– И вы все придерживаетесь этого мнения?

– Все. Судя по слепку, это должны быть сапоги самой тонкой работы. Высокие скошенные каблуки, очень узкий объем сапога, узкий носок и вогнутая подошва – так шьют только бальные лаковые сапоги. Мы же все сапоги и ботинки делаем с круглыми носками.

– Вы полагаете, что это след именно сапога, а не мужского ботинка?

– Сапога. Работа, должно быть, московская. Здесь мы таких сапог не делаем, потому что люди богатые нам их не заказывают, а выписывают все больше из Москвы.

Я составил протокол экспертизы и отпустил сапожников.

– Как же это ваш простолюдин гуляет в лаковых сапогах? – спросил полицеймейстер у Кокорина.

– Точно так же, как он ходит в пиджаке с шелковой подкладкой! Впрочем, это все одни догадки.

– Прошу вас не дожидаться письменного приказания для проведения розысков, – сказал я Кокорину. – Вы знаете, что нужно делать. Нужно, во-первых, отыскать тот сюртук, от которого оторван лоскуток сукна, и узнать, кто его надевал вчера вечером или кому он принадлежит. Во-вторых, нужно разыскать бриллианты, если они не увезены из нашего города.

– Если эти вещи здесь, они в скором времени будут мной вам представлены.

Кокорин вышел.

Я напомнил полицеймейстеру о необходимости следить за всеми уезжающими из города.

– Еще ночью мной сделаны все необходимые распоряжения, – отвечал мне полковник Матов. – За ловкость и расторопность тех людей, которым я поручил исполнение этого дела, я ручаюсь.

Мы простились.

Оставшись вдвоем с прокурором, мы долго еще беседовали об этом деле. Более всего нас удивляло, что из всех посетителей Русланова никто ничего не заметил, тогда как очень многие находились всего через комнату от того помещения, в котором умерла Елена Владимировна. Убийце надо было войти в окно с лестницы, пройти всю ширину коридора и через открытое во внутреннюю комнату окно нанести удар сидевшей на кушетке Руслановой. А когда она вскрикнула, ему надо было успеть сорвать с ее головы диадему и тем же путем уйти! И совершено это во время бала, когда дом был полон народа, и никто при этом ничего не заметил!

Мы терялись во всевозможных предположениях, но ни на одном из них не могли остановиться.

– Подождем, что покажут розыски, – сказал мне, наконец, прокурор. – Не может быть, чтобы мы не напали на какой-нибудь след. Будем терпеливы.

Мы расстались.

Первой моей заботой на следующее утро было осмотреть чердаки, крышу и громоотвод в доме Руслановых. Но даже самый тщательный осмотр не привел ни к каким результатам.

Чердак никогда не запирался, и туда редко входили. Немудрено поэтому, как отзывались все домашние, если бы кто прошел туда незамеченным и пробыл там хоть двое суток, спрятавшись за сложенной в груду сломанной мебелью. Признаков каких бы то ни было следов не было ни на крыше, ни на чердаке.

Дом с двух сторон имел подъезды, навесы которых были очень невысокими. Могло оказаться верным и предположение Кокорина: убийце легко было взобраться на крышу при помощи этих навесов и громоотвода, тем более что дом угловой и выходит на две улицы.

Возвращаясь домой пешком, я встретил отставного майора Боброва. Я знал его очень мало, встречаясь с ним только в клубе и в других собраниях.

– Здравствуйте! Вы, кажется, не были третьего дня у Русланова? – спросил я у него.

– Да, не был, я ездил в свое имение. Скажите, пожалуйста, что за странное происшествие? Даже трудно поверить тому, что рассказывают.

– К несчастью, убийство действительно совершилось. Слух об этом разнесся уже по всему городу и, наверное, достиг даже Петербурга. Но, извините, мне некогда, тороплюсь. До свидания!

– Да расскажите, по крайней мере, в чем дело. Я сейчас из деревни и положительно ничего не знаю.

– Некогда. До свидания!

Но Бобров настаивал, схватил меня под руку и пошел со мною.

– У меня в доме тоже случилось престранное происшествие. Три дня назад у меня похитили одну вещь. Сегодня приезжаю, а похищенная вещь на своем месте!

– Значит, ее вовсе не похищали. Видно, вы сами или кто другой из домашних переставил или переложил эту вещь на другое место, вот и все.

– Да нет, вовсе нет! Престранное происшествие.

– Что же именно у вас было похищено и возвращено таким необыкновенным образом?

– Ну, что бы вы думали? Деньги?

– Ничего я не думаю. Вот мой подъезд.

– Нет, слушайте только: у меня была похищена бритва!

– Как бритва?

– Да так. Третьего дня утром, собираясь в имение за тридцать верст, я хотел взять с собой бритвы. У меня их две штуки в одном футляре. Одну я отдал править еще на прошлой неделе, другую оставил в футляре. Открываю ящик, беру футляр – он пуст. Что за оказия!

Рылся, рылся – нигде не смог найти. Так и уехал без бритвы. Сегодня приезжаю назад, а бритва на своем месте.

Мне начинала надоедать эта болтовня. Я сказал Боброву:

– Ну, что же тут удивительного? Вероятно, лакей ваш брал бритву, чтобы побриться, и затем положил ее на место.

– Он никогда ничего не трогает, да у него и свои есть.

У моего подъезда стояло много экипажей. Видя, что меня ожидают, я поторопился проститься с Бобровым. Приемная моя была наполнена мужчинами и дамами, и все они просили отпустить их скорее. Всю остальную часть дня я провел в допросах.

Вечером прибыл Кокорин. Он мне передал, что сделаны нужные распоряжения. Между прочим, всем портным было секретным образом приказано немедленно дать знать, если кто принесет к ним для починки коричневое платье с оторванным от полы куском. Кроме того, мне была подана телеграмма, которой петербургская полиция извещала меня, что модель диадемы действительно находится у ювелира Фаберже и будет препровождена ко мне по почте. Утомленный расспросами, я простился с Кокориным и лег спать.

Дня через два мною были окончены допросы гостей Русланова и всех живущих в его доме. Расспросы не привели к новым открытиям, а только подтвердили то, что мне было известно и в самую ночь убийства.

Полицейские чиновники ежедневно приходили ко мне, но, увы, при всем своем усердии они не смогли обнаружить ни одного нового факта.

Слухи в губернском городе распространяются с быстротою молнии и, обыкновенно, с тысячами видоизменений. Когда мною была получена модель диадемы, не знаю, каким образом, но все немедленно заговорили об этом. И у меня дома, и на улице, и в гостях, и в клубе ко мне приставали с вопросами. Правда ли, что нашли диадему? У кого она найдена? Кто убийца? Говорят, его поймали на варшавской железной дороге в то самое время, как он хотел скрыться за границу? Мне до того надоели все эти расспросы, что я заперся у себя дома и никуда не выходил.

День проходил за днем, а дело ни на шаг не подвигалось. Ни следственные осмотры, ни допросы, ни полицейские разведывания и розыски – ничто не помогало. Кокорин все так же ежедневно приходил ко мне, но все предположения его были уже высказаны, обдуманы и обсуждены. Воображение все рисовало ему скрывающегося где-то убийцу с порезанной рукой. Но напрасно расспрашивал он докторов и аптекарей: ни от кого за помощью для раненой руки не присылали.

А между тем как наши усилия оставались тщетными, между тем как я, к ужасу моему, уже предвидел, что дело об убийстве Руслановой будет присоединено к числу нераскрытых уголовных процессов, печать далеко разнесла известие о таинственном событии, случившемся двадцатого октября. В русских, и даже в иностранных газетах появились статьи под заглавиями: «Необыкновенное убийство», «Трагедия на балу», «Адский бал» и тому подобными.

Некоторые газеты постоянно возвращались к этому событию, иронически отзываясь о деятельности наших судебных чинов и полиции, и не упускали заметить, что только в русском губернском городе и могло случиться такое чудо, как убийство на балу, на котором присутствовали несколько сотен человек. Действительно, всего мною были допрошены двести двадцать два человека. И мне уже делали намеки о бездарности следственных чиновников.

Конечно, эти намеки мало меня беспокоили. Более всего я опасался неуспеха как криминалист, как судебный следователь, боясь, что убийца ускользнет из рук правосудия. Но вместе с тем я был уверен, что делу дано энергическое движение и что рано или поздно должен блеснуть луч света.

Бриллианты, без сомнения, были увезены из города. Сбыть их можно было лишь далеко от места убийства, и притом не иначе как в большом городе, а потому одесская, московская и петербургская полиции, согласно моим сообщениям, зорко следили за бриллиантами. Кроме того, я сообщил о том же во все губернские правления для передачи информации полицейским чиновникам.

Старик Русланов часто навещал меня, горя нетерпением узнать что-либо об убийстве дочери. Неудача следствия приводила его в раздражение, и он не скупился на укоры.

– Ну что же делать? – спрашивал я у него. – Что бы вы сделали на моем месте? Посоветуйте, научите меня…

– Это уже ваше дело! На то вы и курс слушаете в университетах, на то вы следователь, чтобы раскрывать преступления. Возможно ли, чтобы такое вопиющее дело оставалось нераскрытым?

Так рассуждал не один убитый горем старик Русланов. Так рассуждали и другие, которые сами не испытали, что значит производить следствие при отсутствии всяких указаний на виновных.

Я терпеливо переносил упреки, полагаясь на время.

IV. Аарон

Прошла пара недель, в течение которых появилось несколько серьезных следственных дел, большей частью успешно мной оконченных. Не то было с делом Руслановой. Оно оставалось все на той же точке. Исчерпав все усилия в напрасных розысках, Кокорин наконец заключил, что виновного не могло быть ни в нашем городе, ни даже в нашей губернии. Обстоятельства дела приобрели слишком большую известность, чтобы убийца мог рисковать оставаться так близко от места преступления. Из других мест также не приходило никаких известий о результатах розысков.

В один вечер в конце января, то есть по истечении трех месяцев после убийства, я собирался уже писать постановление о представлении дела через прокурорский надзор в суд для прекращения следствия до открытия виновного, как ко мне в гости приехал доктор Тархов, тот самый, который исследовал труп убитой Руслановой.

– Как дела? – спросил он, садясь подле меня. – И в особенности как идет дело покойной Елены Владимировны?

– Все идет порядком, кроме дела Руслановой. Я до сих пор знаю о нем то же, что и вы – что она убита острым ножом, перерезавшим ей сонную артерию. И ничего более.

– И ничего более?

– Что делать? Я не всеведущ.

– Но ведь ходили еще какие-то слухи о лестнице, об оторванном лоскуте от платья… Неужели нельзя было наткнуться на какие-нибудь дальнейшие указания?

– Ничего более не знаем. Могу сказать вам, пожалуй, что не подлежит сомнению, что убийца перед балом спрятался в доме Русланова, вероятно, на чердаке; что вышел через слуховое окно на крышу, спустился по лестнице, вошел в окно, так некстати оказавшееся раскрытым в октябре месяце, затем зарезал Русланову, похитил диадему и скрылся. Спускаясь по лестнице, он уронил диадему и нож и упал вместе с лестницей. Вероятно, поранившись ножом, он успел, однако, поднять эти вещи и перелезть через забор. В моих руках лишь одно вещественное доказательство – лоскут сюртука, оставшийся на лестнице. Ищем, кому он принадлежит.

– Ну а бриллианты?

– Бриллианты не найдены.

– Нельзя ли увидеть модель диадемы?

– Отчего же! Вот она, в этом шкафу.

Я принес модель и указал Тархову на тридцать пять искусственных камней и найденный в саду настоящий, который как раз приходился в серебряную оправу.

– Это как в медицине, – сказал Тархов. – Симптомы видим, а болезнь все-таки не знаем.

– Но в медицине вы по наружным признакам из ста случаев можете отгадать, по крайней мере, пять или десять раз, с какою болезнью вы имеете дело. А тут что ни дело, то новая наука.

Тархов задумался.

– Скажите, – спросил он меня, – говорил ли вам что-нибудь Бобров о приключении с его бритвой?

– Говорил, да я, признаться, не обратил на это никакого внимания. Бобров – чудак. Ему хочется уверить всех и каждого, что существует будто бы какая-то связь между убийством Руслановой и тем, что его человеку захотелось побриться бритвой хозяина. Я, по крайней мере, ничего другого не вижу в этом двухдневном исчезновении его бритвы.

– Нет, дело с бобровской бритвой не так просто, как вам кажется… Я видел бритву. На ней запекшаяся кровь с приставшими волосами. Я советую вам обратить на нее внимание. Бобров сохраняет ее тщательно: завернул в бумагу и запечатал.

Разговор наш был внезапно прерван сильным звонком. Вошел слуга и подал мне телеграмму.

Я прочел следующую депешу от петербургской сыскной полиции:

Варшавский купеческий сын Хаим Аарон задержан сего числа в С.-Петербурге с четырьмя бриллиантами. При обыске, произведенном в его квартире, найдены еще двадцать пять камней, принадлежащих покойной Руслановой. Хаим Аарон и отобранные у него бриллианты вместе с дознанием по этому делу препровождаются вслед за сим.

– Доктор! – воскликнул я. – Ваше присутствие приносит счастье. Час тому назад я уже был готов просить разрешения о приостановлении бесполезного следствия, полагая, что все меры к раскрытию преступления были мной исчерпаны. Александр Федорович! – обратился я к своему секретарю. – Пошлите сани за Кокориным.

– Ну, я думаю, что буду только мешать вам своим присутствием, – сказал доктор. – До свидания!

Не успели еще его сани отъехать от дома, как явился Кокорин. Он вошел быстро, как бы имея передать мне нечто важное.

– Бриллианты найдены, – сказал я ему, – радуйтесь. Никто теперь не обвинит вас в неумении производить розыски. Камни были в Петербурге.

Я показал ему телеграмму.

– Это, конечно, вещь немаловажная! Но у меня тоже есть новость, заслуживающая внимания.

И он положил передо мной написанную косыми буквами маленькую записку следующего содержания:

Елена Владимировна! Если вы тотчас же не откажете Петровскому, вы умрете.

Ваш лютейший враг.

Слова эти были написаны на маленьком клочке почтовой бумаги. Почерк был бойкий и, по-видимому, преднамеренно измененный.

– Что вы думаете про эту записку? – спросил Кокорин.

– Пока еще ничего! Где вы достали это письмо? На нем нет числа.

– Жена моя недели три тому назад отдала портнихе, что на Волховской улице, платье для переделки. Вчера портниха принесла примерять платье и спросила жену, не ею ли оставлена в кармане платья маленькая записочка. Жена ответила, что нет. Тогда портниха рассказала, что ученицы ее, подновляя платья, нашли записку и полагают, что она выпала из какого-то кармана. Кому портниха ни показывала записку из заказывающих у нее, все сказали, что никаких записок в кармане не имели. Сегодня жена пошла к портнихе, чтобы заплатить за платье, и та показала ей записку. Когда жена увидела имена Елены Владимировны и Петровского, она опрометью бросилась домой. Не застав меня дома, она пришла в полицейское управление и вызвала меня. Я отправился к портнихе и потребовал записку. Вот она, эта записка. Что вы о ней думаете?

– Я думаю, что это вещь или очень серьезная, или пустая. Может быть, записка имеет отношение к делу, а может быть также, что это просто институтская выходка какой-нибудь из барышень. Если эта записка предназначалась Руслановой, то причиной убийства была ревность, а не грабеж. И как в таком случае объяснить похищение бриллиантов? Во всяком случае, скорей приведите портниху сюда.

В руках моих была, может быть, новая нить к раскрытию преступления. Но как узнать, кто писал записку?

Портниху привезли в слезах. Она клялась и божилась, что ничего не знает, ничего объяснить не может и никогда ни в каких судах и полициях не бывала.

– Успокойтесь, пожалуйста, – говорил я ей, – вас еще никто ни в чем не обвиняет и не подозревает. Мне нужно только вас допросить. Кто вы, как ваше имя, где вы живете и чем занимаетесь?

Портниха сказала, что ее зовут Прасковьей Ивановной Мазуриной, что она живет в доме Ефремова на Волховской улице и работает вместе с сестрами.

– Мы шьем на весь город, – говорила она. – Платья, которые вы видите на балах, почти все из нашего магазина.

– Как попала к вам эта записка?

– Я сама не знаю. Должно быть, она выпала из кармана одного из платьев.

– Давно ли вы ее нашли?

– С месяц тому назад, а может быть, немного более. Одна из наших учениц принесла ее ко мне из рабочей комнаты и сказала, что нашла на полу.

– Отчего вы до сих пор никому не заявили об этой записке?

– Я спрашивала у всех дам, которые приезжали ко мне, не забыли ли они в кармане записку. Все говорили, что нет. Вчера я спросила о том же у госпожи Кокориной, и она пожелала, чтобы я показала ей записку. Я и показала. Если б я могла подумать, что мне придется идти к следователю из-за этой записки, то, конечно, давно бы уже сожгла ее.

– Почему же вы не представили эту записку раньше, мне или в полицию?

– Да зачем же мне было ее вам представлять?

– Из записки вы должны были узнать, что она адресована Елене Владимировне, бывшей невесте Петровского; вы видели, что записка эта угрожает смертью. И вы спрашиваете, зачем вам было представлять записку? Неужели вы будете утверждать, что ничего не слыхали об убийстве Руслановой?

– Я записку не читала. Она была сложена конвертом, и прочесть ее, не раскрывая, было нельзя. Я вовсе не желаю выведывать секреты моих заказчиц, я показывала записку, не развертывая, и никто ее не читал. Сегодня ее в первый раз прочла госпожа Кокорина.

Признаюсь, что такое отсутствие любопытства в хозяйке модного магазина показалось мне весьма сомнительным.

– Как скоро нашлась записка после убийства Руслановой? – снова спросил я портниху.

– Дня через два после бала ко мне привезли много платьев, так что вся квартира моя была ими завалена. Тогда же, вероятно, нашлась и записка.

– Вы и прежде шили на Елену Владимировну Русланову?

– Как же, шила.

– Не могла ли эта записка выпасть из кармана ее платья?

– Нет, потому что уже за месяц до ее смерти я не получала от нее никакой работы.

– Чьи же именно у вас были платья?

– Да я вам могу назвать около двадцати фамилий.

– Назовите, пожалуйста.

– После бала ко мне для исправления прислали бальные платья Комаровы, Ивановы, Боброва, Андриевская, Тетюшевы, Хмельницкие…

И портниха действительно назвала около двадцати фамилий.

– Вы ничего не скрыли, а показали все по сущей справедливости?

– Я никогда не лгу.

– И можете подтвердить свои слова под присягой?

Портниха расплакалась.

– Почему же вы мне не верите без присяги?

– В таком серьезном деле, как решение участи виновного, – объяснил я ей, – суд одинаково от всех требует присяги. Обижаться вам здесь незачем. Напротив, вам скорее можно было бы обидеться, если бы вас как свидетельницу отвели от присяги. Тогда это означало бы опасение, что с вашей стороны возможно клятвопреступление. Потрудитесь теперь подписать протокол и, если угодно, можете удалиться. Должен вам сказать, я очень сожалею, что вы не прочли этой записки ранее.

– Я никогда чужих писем не читаю и читать не буду, – сказала портниха, удаляясь.

– Как хотите, – обратился я к Кокорину, – а как-то плохо верится, чтобы в модном магазине было так мало любопытных! Шьют бальные платья; о чем бы, кажется, им и беседу вести, как не о том, кто за кем ухаживает, кто к кому посватался да кто на ком женится. А тут из кармана бального платья выпадает записка. Да ведь это может быть развязка целого романа… Нет, я не верю, чтобы портниха могла удержаться и не прочитать записку, выпавшую из бального платья.

На следующий день я пригласил к себе экспертов каллиграфии и тех лиц, имена которых называла госпожа Мазурина. Эксперты заявили, что записка написана почерком настолько измененным, что трудно определить даже, кто ее писал: женщина или мужчина.

Дамы, приславшие к Мазуриной свои платья для переделки, полностью подтвердили слова последней. Она действительно показывала им записку, сложенную конвертом. Они ее не читали, не признавая своей.

Кому же, наконец, принадлежала записка? Кто ее забыл в своем кармане? Забыта она была в бальном платье. Следовательно, не хотел ли кто ее подкинуть в спальню Руслановой во время бала?

Я начинал придавать особенную важность этой записке, хотя одно оставалось необъясненным: каким образом она была так небрежно забыта в кармане?

Через три дня я получил дознание петербургской полиции о диадеме. Полиция сообщила всем ювелирам о краже диадемы и обязала их, в случае если бы кто принес бриллианты для продажи, немедленно известить об этом. Вместе с тем наблюдали и за ссудными кассами. Долго полицейские розыски не имели успеха. Тогда, чтобы вызвать продавцов, в «С.-Петербургских полицейских ведомостях» по распоряжению полиции было помещено объявление о том, что «такой-то желает купить несколько бриллиантов и просит продавца обратиться прямо к нему, в П-кую улицу, дом № 18, кв. № 4».

Через несколько дней к покупщику, который был не кто иной, как полицейский сыщик, явился еврей, который принес четыре бриллианта для образчика, предлагая, в случае надобности, доставить еще несколько подобных камней. Пока они уславливались о цене и разбирали качество товара, явились городовые. Еврей был задержан. В квартире его при обыске нашли еще двадцать пять таких же камней.

Ювелир Фаберже, за которым послали, сейчас же признал их проданными из его магазина и сказал, что камни в числе тридцати шести штук были проданы им некоему Петровскому, что ювелир и доказал по своим книгам. Только, объявил он, продал он их вделанными в серебряную диадему. Еврей назвался варшавским купеческим сыном Хаимом Аароном, содержателем ссудной кассы в Москве, где, по его словам, осталась оправа, из которой он вынул бриллианты. На вопрос, как он их приобрел, он ответил, что они были проданы незнакомым ему лицом за незначительную сумму. Кто был этим продавцом, он не знал.

Вот и все, что значилось в дознании.

Прошло два дня. Я сидел у себя в комнате, когда услыхал стук ружейными прикладами о пол в моей приемной. Я растворил дверь и увидал двух конвойных. Между ними стоял высокий, плотный и видный мужчина восточного типа. Это был Аарон.

V. Раненая рука

Не прошло и пяти минут, как арестант уже стоял перед моим письменным столом для допроса.

– Кто вы такой и как вас зовут?

– Я варшавский купеческий сын Хаим Файвелович Аарон, – ответил он бойко.

– Где, когда и кем вы арестованы?

– Меня взяли в Петербурге в квартире господина, которому я предлагал купить четыре бриллианта. Вот уже семь дней, как я содержусь под стражей; арестовали меня какие-то полицейские чиновники.

– За что вас арестовали?

– Этого объяснить не могу. Мне сказали, что бриллианты, которые я продавал, будто бы краденые; повели меня в гостиницу «Рига», где я останавливался, и вынули из моего чемодана еще двадцать пять бриллиантов, принадлежащих мне.

– Где ваше постоянное место жительства? Чем занимаетесь?

– Я живу постоянно в Москве, на Варварке, в доме Быкова, где уже седьмой год содержу контору для ссуды денег под залог. Там же живет и все мое семейство, которое до сих пор не знает, что со мною случилось и куда я пропал. До прибытия моего в Москву я торговал в Варшаве, в рядах, разным товаром. До Варшавы я торговал за границей.

– Сколько всего у вас было таких бриллиантов?

– Всех камней у меня было тридцать пять.

– У вас отобраны сначала четыре, потом двадцать пять. Где же остальные? Недостает шести штук.

– Остальные проданы мною в Москве ювелирам и частным лицам.

– По какой цене вы их продали?

– По восемьсот и семьсот пятьдесят рублей за штуку.

– Вы можете указать кому?

– Это значится в моих конторских книгах. Полиция, если действительно эти бриллианты у кого-либо украдены, лучше бы поступила, напечатав предостережение, чтобы их не покупали, нежели ставить западню невинным людям.

– Расскажите, каким образом вы приобрели бриллианты и от кого? Предостережение полиции, о котором вы говорите, прежде всего остановило бы похитителей, и бриллианты не были бы теперь найдены.

– Двадцать второго ноября нынешнего года, – начал Аарон, – в мою контору пришел молодой человек, который предложил мне купить у него диадему с бриллиантами. Я попросил посмотреть эту вещь. Тогда он предложил мне ехать с ним вместе в гостиницу «Мир», где, по его словам, находилась драгоценная вещь.

– Кто был этот человек?

– Не знаю.

– Опишите его наружность.

– Помню только, что это был человек молодой, высокий ростом, красивый, с маленькой бородкой.

– Только это вы о нем и знаете? Продолжайте ваш рассказ.

– У меня были лишние деньги; я не хотел упустить выгодную покупку, а потому тотчас отправился с этим молодым человеком. Придя в гостиницу, он привел меня к дверям пятнадцатого номера, вынул из кармана ключ, отомкнул дверь, и мы вошли. Он запер за собой дверь, потом достал из дорожной шкатулки диадему и показал мне. Мы скоро сторговались, я решился купить диадему.

– За сколько?

На этот вопрос Аарон ответил неохотно.

– Да как вам сказать за сколько… В диадеме недоставало одного камня, куда же эта вещь годилась? Где же было подыскать точно такой же камень? Дорого дать я не мог!

– Однако за сколько же вы купили диадему?

– За триста рублей.

– Каждый камень?

– Нет, всю диадему.

– И тогда же отдали деньги?

– Нет. Молодой человек сказал мне, что он подумает…

– Сколько он просил у вас за диадему?

– Он ничего не просил, а хотел только, чтобы я объявил свою цену. Он сказал мне, что если, подумав, согласится продать диадему, то на следующий день или сам завезет ее ко мне, или пришлет со своим знакомым. На другой день ко мне явился рассыльный с диадемой. Я осмотрел и испытал все камни: не подменены ли они? Оказалось, что они настоящие. Рассыльный получил с меня деньги и ушел.

– И вам не показалось странным, что рассыльному могла быть доверена такая вещь и что диадема продается за ничтожную сумму?

– Что же тут странного, дело коммерческое. Я думал, что продавец прокутился или проигрался и, не будучи в состоянии немедленно достать нужные ему деньги, решился дешево продать бриллианты.

– Встречали ли вы потом этого молодого человека?

– Нет. Дня через два после уплаты денег рассыльный вернулся и спросил меня, не знаю ли я фамилии того человека, который продал мне бриллианты. Я сказал, что не знаю. Рассыльный сказал, что, вернувшись в гостиницу «Мир», он уже не застал в ней того человека, который присылал его ко мне. Затем он ушел, и я более ничего о них обоих не слыхал и нигде их не встречал.

– Номер рассыльного?

– Не помню. Но он дал мне расписку в получении денег. Расписка эта хранится в моей конторе. В ней, вероятно, значится и номер его бляхи.

– Где оправа диадемы?

– У меня в конторе.

– Зачем вы ездили в Петербург?

– Затем, чтобы продать ювелирам бриллианты, так как в Москве я не мог их сбыть выгодно и успел продать всего четыре камня.

– Показывали ли вы кому-нибудь диадему?

– Нет. Камни я вынул из оправы, полагая, что их легче продать поодиночке. В начале настоящего месяца, видя, что более покупателей не находится, я поехал в Петербург, чтобы предложить бриллианты ювелирам. Остановился я в гостинице «Рига» и в самый день моего приезда, просматривая «Полицейские ведомости», прочитал объявление о покупке бриллиантов и отправился по адресу. Остальное вы знаете. Теперь прошу вас отпустить меня, так как от долговременного содержания под арестом дела мои могут расстроиться. Если бриллианты действительно краденые, я в этом нисколько не виноват и отвечать за это не могу.

– Погодите, вы несколько торопитесь. Двадцатого октября нынешнего года в здешнем городе убита девица Елена Владимировна Русланова; убийца сорвал с ее головы диадему; диадема эта оказывается у вас. И вы хотите, чтобы вас отпустили, не подвергнув даже допросу?

– Да чем я во всем этом виноват? Я за мою жизнь даже и во сне никого не убивал, не то что наяву!

– Докажите, что слова ваши справедливы.

– Вы имеете более средств отыскать человека, продавшего мне диадему, нежели я, и от него вы можете узнать всю истину.

– Определите, по крайней мере, точнее приметы лица, продавшего вам бриллианты.

– Не могу, я его только раз видел.

– Ваше показание, во всяком случае, маловероятно. Вам продают за триста рублей тридцать пять камней, за каждый из которых вы получаете от семисот пятидесяти до восьмисот рублей! И вам не показалось подозрительным, что вам отдают даром целое состояние?

– Молодой человек, предложивший мне диадему, говорил мне, что он в сильной нужде. Я этим воспользовался.

– Рассыльный вернулся к вам от продавца, сказав, что его не нашел. Вы и в этом не нашли ничего странного? Отчего вы не заявили об этом в полицию?

– Это не мое дело. Я не украл, я купил.

– Но вы же должны были знать, что так дешево можно купить только краденую вещь?

– Почему же? Дело коммерческое…

– Вы читали газеты, в которых подробно было описано убийство и похищение диадемы, и вы, имея диадему в руках, не сообразили, что эта диадема добыта убийством и продана вам самим убийцей! В газетах было даже означено число бриллиантов! Русланов во всех газетах публиковал, что он даст огромное вознаграждение тому, кто найдет диадему… Все это вы читали и теперь настаиваете на том, что диадема перешла к вам в руки путем правильной покупки?

– Что же значат, помилуйте, газетные известия? Газеты часто передают вести о событиях вовсе небывалых.

– Перестаньте, пожалуйста. Можно ли в свое оправдание приводить такие доводы? Если вы действительно купили эту диадему при таких обстоятельствах, вы покупали ее, зная, что она краденая. Даже если вы сразу этого не сообразили, вы непременно должны были прийти к этой мысли после прочтения газетных известий.

– Помилуйте! Найдите только молодого человека, продавшего диадему, он сам подтвердит мои слова.

– Я думаю, вы сами менее всех ожидаете, что он это действительно подтвердит. Но, во всяком случае, скажите же мне, по крайней мере, такие приметы, по которым этот молодой человек может быть опознан.

– Я сказал все, что знаю.

– Молодой человек пришел к вам пешком или приехал?

– Он приходил пешком.

– Как он был одет?

– В синем суконном пальто, обшитом лисьим мехом; шапка на нем была белая барашковая.

– Номер, в котором он останавливался в гостинице, был небольшой?

– Нет, дорогой. Видя по номеру, что он был не беден, я не имел повода подозревать, что бриллианты не принадлежат ему.

– Но он вам говорил, что в нужде?

– Да, говорил, но он мог прокутиться и временно быть в нужде.

– Не говорил ли он вам, откуда приехал?

– Я не спрашивал.

– Полагаете вы, что это был москвич или нет?

– Наверное, нет. Во-первых, потому, что он жил в гостинице, во-вторых, потому, что, идя со мной пешком из моей конторы в гостиницу, он не знал дороги, поворачивал в те улицы, в которые не следовало, и я должен был указывать ему дорогу.

– В здешнем городе вы сами никогда прежде не бывали?

– Не бывал.

– Больше ничего не имеете дополнить к вашему показанию?

– Ничего не имею.

– Прошу вас выйти в другую комнату, пока я составлю протокол допроса.

Аарон вышел, сопровождаемый конвойными.

Я еще не спросил у Аарона, не имел ли молодой человек, продавший ему бриллианты, какого-нибудь признака ранения.

Прямой вопрос мог дать ему возможность построить целую систему защиты во вред расследованию дела, подробности которого ему в любом случае были известны из газетных известий. Неосторожные вопросы нередко затемняли дела и гораздо менее сложные. Так как сам Аарон ничего не говорил о подобной примете, которая должна была броситься в глаза, я заключил одно из двух: или весь его рассказ был вымышленный, или предположение Кокорина было ошибочным.

Когда были готовы протокол допроса и постановление о взятии Аарона под стражу, я снова приказал ввести его и попытался навести его на разговор об этой примете.

– Скажите, – спросил я его, – если бы я вам сейчас показал того, кто продал диадему, по каким приметам узнали бы вы его, когда так мало запомнили его личность?

– Я, вероятно, узнал бы черты лица; я мог бы узнать его по платью.

– Но продажа вам диадемы совершилась давно; платье может быть переменено. Неужели же у вас в памяти не сохранилось никакого характерного признака того лица, с которым вы совершали такую подозрительную сделку?

Аарон потирал себе лоб, как бы стараясь что-то припомнить.

– Высокий, красивый мужчина, – проговорил он, – лет двадцати пяти… Синее пальто… баранья шапка… Больше ничего не могу припомнить.

– Не был ли он ранен? – спросил я его неожиданно.

– Нет.

– Подпишите протокол.

Он прочел и подписал.

Я объявил ему постановление о заключении его в тюрьму.

– За что же меня в тюрьму? – жалобно говорил Аарон. – Где же справедливость? Я буду жаловаться.

– Закон обязывает начальников мест заключения предоставлять арестантам все необходимые средства для написания жалобы. Смотритель тюремного замка даст вам бумагу, перо и чернила. Жалобу напишите в окружной суд. Ее из тюрьмы препроводят ко мне, а я с моим объяснением в тот же день представлю в суд. Но предупреждаю вас, что ваша просьба, в смысле об освобождении из-под ареста, не будет уважена. Что вы не убийца, я почти не сомневаюсь. Но из двух предположений одно должно быть верным: или вы укрываете убийцу и делитесь с ним барышами от продажи бриллиантов, или вы, не зная убийцу, приобрели вещь, заведомо добытую путем преступления.

Затем я приказал отвести Аарона в тюремный замок. После его допроса я остался в убеждении, что все показания еврея ложны.

Но едва арестованный успел выйти из моей комнаты, как я услыхал спор в приемной. Аарон требовал, чтобы его пустили ко мне; конвойные сопротивлялись. Я приказал им вернуться.

Лицо Аарона выражало какое-то необыкновенное оживление.

– Что вы хотите? – спросил я.

– В замешательстве на допросе я забыл… Я вспомнил теперь особенность, которую заметил у молодого человека, продавшего мне бриллианты: он был левша…

– Почему вы так думаете?

– Номер свой он отпер левой рукой! Ящик, из которого он вынул бриллианты, он отпирал левой рукой! Прощаясь, он подал мне левую руку и даже сказал, что с молодости привык все делать левой рукой.

– А правую его руку вы видели?

– Нет, не видал. Он держал ее за пазухой.

– Больше ничего?

– Ничего!

– Ступайте!

Они ушли.

«Кокорин прав, – подумал я, – и еврей также, может быть, говорит правду, что купил бриллианты у этого молодого человека. Но только тот не левша, просто правая его рука была ранена».

VI. Ичалов

На другой день остальные двадцать девять камней были у меня в руках. Я получил их по почте. Аарон признал в них те самые, которые были у него отобраны. Русланов, которого я пригласил к себе, тоже признал в них бриллианты своей дочери. Он хотел немедленно получить их от меня, желая скорее иметь в своих руках камни, которые украшали голову его дочери в последнюю минуту ее жизни. Но я вынужден был отказать ему. Следствие еще не было окончено, и отдать их Русланову было неудобно, потому что они могли у него затеряться.

Русланов немедленно написал в Петербург, предлагая выдать тому полицейскому агенту, который задержал Аарона, обещанное вознаграждение. Но предложение его, конечно, не было принято.

Кокорин, узнав о подробностях показания Аарона, был в восхищении.

– Ну, – сказал я ему, – в наших руках теперь бриллианты и клок одежды убийцы; кроме того, мы имеем уверенность, что негодяй ранен. Но убийцу мы все-таки еще не знаем. Теперь ваша очередь действовать. Негодяй, останавливавшийся в гостинице «Мир», по-видимому, слишком хитер и осторожен, чтобы оставить после себя следы в этой гостинице. Я предвижу, что только по клоку одежды он и может быть разыскан…

– Я тоже так думаю и принял уже все надлежащие меры. Относительно записки все поиски мои до сих пор остаются тщетными. Сами Руслановы не могут понять, что может значить эта записка. Если она имеет существенную важность в этом деле, то ей должен был предшествовать роман. Но ни о каком романе я ничего не смог узнать. Кажется, ничего подобного и не было.

– Не торопитесь ничего утверждать. Ищите и обрящете.

Я расстался с Кокориным, напоследок еще раз выслушав уверения, что рано или поздно он непременно отыщет платье, клок от которого находится у нас в руках.

Между тем я сообщил петербургскому следователю о снятии формальных допросов с прислуги гостиницы «Рига» и с полицейских чинов, арестовавших Аарона. В Москву я написал просьбу об обыске конторы Аарона, о допросе лиц, которым он продал пять бриллиантов, а также и прислуги гостиницы «Мир».

Через неделю я получил производства следователей. Оказалось, что Аарон действительно прибыл в Петербург из Москвы, так как был привезен с Николаевской железной дороги в дилижансе гостиницы. Из Москвы мне прислали серебряную оправу диадемы и конторские книги Аарона, в которых действительно значились имена покупателей камней. Шесть бриллиантов, проданных Аароном, были отобраны у покупателей, и таким образом вся диадема была налицо.

Прислуга гостиницы «Мир» подтвердила, что, действительно, в номере 15 останавливался молодой человек, но ненадолго, всего на двое суток. Откуда он приехал и куда уехал, никто не знал. Он действительно носил синее пальто и баранью шапку. Швейцар утверждал, что в самый день своего приезда он уходил куда-то на несколько часов и воротился в гостиницу с каким-то евреем. На другой день к нему приходил рассыльный, вышедший от него с небольшим узелком. Вслед за рассыльным выехал и постоялец, занимавший номер 15. Рассыльный возвратился, но ему ответили, что номер уже пуст.

На вопрос следователя, почему от проезжего не потребовали паспорта, управляющий гостиницей ответил, что тот обещал принести, но затем вскоре выехал. У него был небольшой чемодан. Кроме того, московская полиция уведомила меня, что отставной рядовой, служащий в артели рассыльных, представил в управу благочиния триста рублей, которые, по его словам, он получил из ссудной кассы Аарона для передачи квартиранту номера 15 гостиницы «Мир». Что именно он носил в ссудную кассу, он объяснить не мог, так как узла не развязывал, а еврей рассматривал его в другой комнате. Номер бляхи его был 61.

Мне пришлось препроводить Аарона в Москву для предъявления его рассыльному и прислуге гостиницы. Скоро его прислали обратно. Протоколы допросов свидетелей приводили меня к убеждению, что все показания еврея были справедливы.

Тем не менее, дело мало подвигалось вперед. Диадема была налицо; еврей, преступным образом приобретший ее, был под стражей. Не доставало похитителя диадемы, а следовательно, убийцы. По оставшимся в саду следам можно было проследить его только от окна дома Русланова до забора. Затем следствием было обнаружено, что убийца ездил в Москву, где и сбыл бриллианты. Очевидно, только для того, чтобы от них отвязаться.

Боялся ли он преследования вследствие огласки, которую получило дело? Или бриллианты и вырученные за них деньги ему были вовсе не нужны? В первом случае – зачем ему было продавать диадему и подвергать себя опасности? Он мог бросить ее в реку или зарыть в землю. Во втором случае на похищение бриллиантов нельзя было смотреть как на предлог к убийству.

Какую роль в убийстве могла играть записка, найденная у портнихи Мазуриной? Была ли она написана убийцей или кем-то другим? Вот вопросы, на которые я должен был искать удовлетворительные ответы и без решения которых не мог дать делу дальнейшего движения.

Аарон, как скупщик краденых бриллиантов, сейчас же мог быть предан суду. В его квартире были найдены номера газет, в которых находилось подробное описание всего дела Руслановой. Эти места в газетах были очерчены красным карандашом, по всей вероятности, им самим, хотя он от этого отпирался.

– Ну, – сказал я однажды Кокорину, – не будь ловких сыщиков в Петербурге, мы с вами до сих пор все еще осматривали бы сад Русланова…

– Что же прикажете делать? – отвечал Кокорин. – Я не виноват, что убийца успел скрыться. Его надо искать теперь в Москве или в Петербурге. Вы сами видите, насколько он осторожен. Если бы то платье, от которого мы имеем лоскут, было здесь, я нашел бы его непременно.

– Справлялись ли вы у здешних портных о том, не шили ли они кому-нибудь платья из такого же сукна, как лоскут?

– Как не справляться! Справлялся. Они все отвечали, что сукно это нынче модное, что они шили из этого сукна более сотни визиток и пиджаков известным и неизвестным им лицам. Наконец, почему же платье должно было быть сшито непременно здесь, а не в другом городе?

– Убийца, должно быть, здешний житель. Иначе как бы ему знать все ходы и выходы в доме Русланова?

– Здесь множество проезжающих, которые живут у нас подолгу. Помещики беспрестанно то приезжают сюда, то уезжают отсюда. У нас нет ни адресного стола, ни домовых книг, как в Петербурге, в которых прописывается каждое лицо, появляющееся в городе. Нам известны только те, которые останавливаются в гостиницах, а их считают каждый день сотнями, и за ними невозможно следить по всем концам России. Мне кажется, – прибавил Кокорин, – что в московской гостинице «Мир» можно было бы собрать гораздо более точные сведения относительно молодого человека, продавшего бриллианты. Не верится мне, что в Москве можно было пробыть двое суток, оставшись никому не известным. Признаюсь вам, я дал бы что-нибудь за то, чтобы заняться этим делом на берегу Москвы-реки…

– Что же, по вашему мнению, в Москве недостает полицейских сыщиков? В этом, кажется, там нет недостатка.

– Так и не так, – сказал Кокорин. – Сыщики там, конечно, есть, но они так рассуждают: бриллианты, мол, нашли, чего же вам больше? Они даже и в газетах прокричали о неусыпной деятельности московской полиции. Нет, подайте нам убийцу. Я его как сейчас вижу, по описанию Аарона. Я как будто живу с ним на Тверской улице. Так бы вот, кажется, и схватил его, да триста верст – не рукой подать!

– Так поезжайте в Москву.

– Я об этом давно уже просил полицеймейстера, но он не отпускает: говорит, здесь нужен. Похлопочите-ка, чтобы меня отпустили.

Я обещал, и, действительно, через несколько дней по приказанию начальника губернии Кокорин был командирован в Москву.

Ожидая результатов действий Кокорина в Москве, я отложил дело, не считая нужным торопиться с отправкой его к прокурору для написания обвинительного акта против Аарона.

Однажды вечером я пошел в клуб, где в тот день были танцы. Меня обступили знакомые с расспросами о деле Руслановой.

– Что же, так-таки ничего и не нашли?

– Неужели такое вопиющее дело может быть оставлено без всяких последствий?

– Ну, полиция!

– Хороши следователи!

И прочее, и прочее.

Мне оставалось только отмалчиваться и приводить известные отговорки.

– Что это сделалось с Бобровой? – сказал подошедший ко мне доктор Тархов. – Я, право, боюсь за нее и сегодня объявил ее матери, что дочери необходимо рассеяние и развлечение. Это необыкновенно нервная девушка. Смерть ее подруги Руслановой произвела на нее такое сильное впечатление и так потрясла нервную систему, что она до сих пор не может оправиться. Взгляните на нее, как она переменилась.

– А что, об убийце нет никаких известий? – спросил подошедший к нам молодой человек.

– Ичалов! Откуда вы взялись? – спросил его Тархов. – Вы беспрерывно исчезаете и вновь появляетесь на нашем горизонте.

– Был в деревне, хозяйничал…

– Никандр Петрович! Никандр Петрович! – крикнул кто-то из залы.

Ичалов ушел. Его подозвала Боброва.

Освободившись от расспросов любопытных, я едва только уселся за карты, как мне подали телеграмму.

Завтра примерим лоскут сукна к пиджаку. Кокорин.

Я оставил карты и уехал домой.

На другой день я поехал встречать Кокорина на станцию. Он прибыл с почтовым поездом.

– Ну что? Говорите скорее, в чем дело? – спросил я его.

– В моем чемодане опечатанный пиджак, обнаруженный мной на коридорном гостиницы «Мир». Коридорный сознался, что пиджак ему подарил бывший постоялец номера пятнадцать.

– А убийца?

– Я считаю, что он теперь в моих руках. Так и знайте, что пиджак равен молодому человеку в синем пальто. В Москве его ищет полиция, здесь я сам буду его разыскивать. Я сейчас же объеду здешних портных, чтобы узнать, не у них ли шито платье. Буду у нас часа через два или три.

Кокорин скрылся.

«Еще одно вещественное доказательство, – подумал я. – Но только приведет ли оно нас к чему-нибудь?»

Не прошло и получаса с тех пор, как я вернулся домой, как ко мне вошел Кокорин, а с ним портной Фишер. У первого в руках был сверток, у второго – бухгалтерская книга.

Кокорин не без самодовольства развернул передо мной сверток и положил пиджак на стол. К нему как раз подходил лоскут, найденный в расщепе лестницы.

– Что, вы узнаете это платье? – спросил я Фишера.

– Как не узнать свою работу? – сказал портной. – Вот, извольте поглядеть, на шестьдесят шестой странице мерка записана – длина и ширина.

Он вынул из кармана холщовый аршин и смерил пиджак. Мерка оказалась тождественной с записью.

– Кому вы шили этот пиджак?

– Никандру Петровичу Ичалову.

Я записал показание и, оставив у себя книгу, отпустил Фишера. Мы остались вдвоем с Кокориным.

– На этот раз, Иван Васильевич, вы уже не попрекнете меня, что розыски мои остаются бесплодными, – начал мне рассказывать Кокорин. – Прибыв в Москву, я под разными предлогами стал ходить в гостиницу «Мир»: то чай пил, то играл на бильярде, то слушал орган. Никому, конечно, и в голову не приходило видеть во мне полицейского чиновника. Но как ни пытался я навести прислугу на разговор о молодом человеке, дело не шло на лад.

Я познакомился с управляющим гостиницей и под предлогом, что в той комнате, в которой я остановился, нехорошо и грязно, попросил показать мне другие номера. Номер пятнадцатый оказался свободным. Большая и красивая комната, я ее занял. Думаю: буду жить здесь хоть год, но выведаю, что мне нужно. Спросил себе чаю, и коридорный принес поднос с прибором. Смотрю – на нем коричневый пиджак! Цвет нашего лоскутка до такой степени запечатлелся в моей памяти, что я уже не мог ошибиться.

«Который час?» – спросил я у коридорного. Он расстегнул пиджак и достал часы. Я впился глазами в полы его пиджака и увидел, что в нижнем углу заплата другого оттенка. Не дожидаясь ответа на мой вопрос, я сказал ему: «Что же это, братец, у тебя подкладка-то шелковая, а пиджак с заплатой?» Слова мои, по-видимому, привели коридорного в смущение. Посмотрев на часы и ответив мне: «Второго половина», он направился к дверям. Мне пришло в голову, что вопрос мой о пиджаке мог смутить его потому, что он, верно, умолчал о нем при допросах, производившихся в гостинице по поводу квартиранта номера пятнадцатого.

Я его опередил и, загородив дорогу, сказал: «Скажи мне, голубчик, откуда у тебя этот пиджак?» – «А вам какое дело? – ответил он грубо. – Пустите меня идти». – «Нет, постой, сними сначала пиджак!» – «Зачем же я буду снимать пиджак?» Он рванулся в двери.

Я позвал прислугу и потребовал, чтобы послали за частным приставом; никто, однако же, не трогался с места. Я объявил им тогда свое звание и сказал, что если сейчас же полиция не будет извещена о моем требовании, все служащие в гостинице будут подлежать ответу. Через несколько минут явился полицейский офицер и с ним полицейские служители. Я объявил им, в чем дело. Пиджак с коридорного сняли и приложили к нему печать, а коридорного допросили и составили протокол.

– Что ответил коридорный на ваш вопрос, откуда у него пиджак?

– Все, что он мне отвечал, записано в протоколе, который я вам передал.

Я глянул в протокол. В нем было сказано, что, по словам трактирного слуги Топоркова, пиджак был подарен ему белокурым молодым человеком, носившим синее пальто – тем самым, который останавливался в номере 15 гостиницы «Мир». «У меня нет мелочи, – сказал ему, уезжая, квартирант, – а потому вот тебе за твои услуги старое платье». Пиджак был новый, но у правой полы недоставало треугольного куска. Лакей исправил этот недостаток заплатой, сделанной собственными руками. Застегивая левый борт на правый, он делал заплату незаметной.

– Потрудитесь же, – сказал я Кокорину, – передать Ичалову повестку о привлечении его к следствию, а я отправлюсь произвести у него обыск.

VII. Обыск

Я выехал из дома, захватив гипсовый слепок со следов и взяв с собой четырех понятых и городового.

Скоро мы остановились у подъезда деревянного дома против дворянского клуба. Мы позвонили, слуга отворил дверь.

– Дома Никандр Петрович? – спросил я.

Слуга подозрительно оглядел мою компанию и, держа за ручку входную дверь, отвечал:

– Нет-с, его нет дома! Батюшка их у себя.

– Все равно, дайте нам войти и доложите господину Ичалову, что судебный следователь имеет надобность его видеть.

Слуга отправился докладывать, а мы вошли в залу. Через минуту к нам вышел престарелый отец подозреваемого.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Здесь живет сын ваш, Никандр Петрович, не так ли? – спросил я.

– Точно так. Сам я деревенский житель и приехал сюда дня на два. Но что значит ваше посещение?

– Где ваш сын?

– Где мой сын? Не знаю, где-нибудь в гостях. Но что вам, наконец, нужно? С вами понятые…

– Ваш сын подозревается в уголовном преступлении. Я должен произвести обыск у него в квартире, и если его нет дома – я попрошу вас присутствовать при обыске вместо него.

– Что такое? Мой сын подозревается в уголовном преступлении? Кем же это он подозревается?

– Судебной властью.

– Да кем именно?

– Мною, судебным следователем. Прошу допустить меня к исполнению моей обязанности.

– Милостивый государь! Вы оскорбляете честь моего сына. В роду Ичаловых не бывало преступников. Вы мне ответите за ваши дерзкие и нелепые подозрения. Объявляю вам, что я вас до обыска не допущу! Эй, люди!

– Господин Ичалов, ваши усилия напрасны! Вы не в силах воспрепятствовать мне произвести обыск и можете только подвергнуть себя суду за сопротивление.

– Это насилие! Это бесчинство! – кричал взволнованный старик.

– Это исполнение требований закона.

Старик несколько успокоился.

– Я не противник закона, – сказал он, – но пустого подозрения недостаточно для того, чтобы полиция могла врываться в мой дом и бесчестить мое имя.

– К несчастью, подозрения мои довольно основательны, а судебное исследование никого бесчестить не может.

– Хорошо, – сказал он, – исполняйте то, чего требуют ваши обязанности. Но вы будете мне отвечать, если ваши подозрения окажутся нелепостью.

Я пожал плечами. Старик удалился.

Мы вошли в спальню его сына. Обстановка комнаты свидетельствовала, что в ней живет холостой молодой человек. Постель с утра была не убрана. На полу валялись окурки. Платье и белье было раскидано по диванам и стульям. На столе стоял стакан с недопитым чаем. Все показывало, что хозяин не приучал себя к особенному порядку.

Ни в шкафах, ни в комодах, ни в шкатулках я не нашел ничего, что могло бы служить для дела. Вещи выкладывали, вновь укладывали и замыкали. Возле спальни был небольшой кабинет, изящно меблированный. В нем, по-видимому, ночевал отец Ичалова. Тут стояло бюро, ключа от которого я найти не смог.

Долото сделало свое дело. В ящике я нашел много писем, но, просмотрев их, пришел к заключению, что они дела не касаются, хотя непреложно свидетельствуют, что хозяин их – большой поклонник женских прелестей. На стене над письменным столом висел фотографический портрет Анны Дмитриевны Бобровой. «Ну, – подумал я, – на недостаток побед Ичалов пожаловаться не может».

Обшарив все комнаты, мы не нашли ничего, что могло бы иметь какое-либо отношение к делу. Я считал дальнейший обыск бесполезным и приискивал уже в голове своей приличную фразу, чтобы оправдать пред стариком Ичаловым напрасно причиненное беспокойство, как в одном из коридоров натолкнулся на большой шкаф с платьем.

Я велел вынимать платья. Старый слуга Ичалова, Григорий, не без ворчанья исполнял мое требование.

– Барина платье понадобилось, – ворчал он. – Извольте, сударь, извольте, платья у барина достаточно.

С этими словами он вынул из шкафа панталоны и жилет коричневого цвета.

– Где же пара к этим панталонам? – спросил я у Григория.

– Какая пара?

– Сюртук или визитка.

– А кто его знает! – ответил Григорий. – Разве барин не волен в своем добре? Может, подарили, а может, где и забыли!

– Да был ли сюртук к этим панталонам?

– Пиджак был, совсем еще новый. Видно, Никандр Петрович забыли его в деревне.

Я велел отложить в сторону жилет и панталоны коричневого цвета.

– Покажите мне сапоги вашего барина.

– Какие прикажете? У нас их много.

– Покажите все.

Лакей принес несколько пар сапог.

– Больше нет?

– Есть еще пара, да та совсем никуда не годится. Оно не то чтобы сапоги были старые, да промокли больно и потрескались.

– Где они?

Он их принес.

То были бальные лаковые сапоги, потрескавшиеся, по-видимому, действительно от сырости. Сапоги эти как раз приходились к гипсовым слепкам со следов.

Я собрал все ножи и бритвы, которые смог найти в доме. Затем велел сложить на стол панталоны, жилетку, сапоги и ножи. Все это опечаталось, и я составил протокол обыска, который подписали присутствовавшие.

Григорий, видя, что рассыльный мой укладывает собранные вещи в свою суму, спросил меня:

– Как же, сударь? Вещи эти изволите взять с собой?

– Да.

– Воля ваша-с, а я без барина не могу барское добро из рук выпустить.

– Вы и сами отправитесь вместе со мной. Мне нужно вас допросить. В канцелярии вы получите расписку, что эти вещи у вас отобраны.

– Да мне нельзя идти без спросу! Барин будет гневаться.

– Вы своего барина увидите у меня и там все объясните ему.

Вернувшись к себе, я не застал у себя дома ни Кокорина, ни Ичалова. Велел ввести Григория и сказал ему:

– Предупреждаю вас, что на суде перед крестом и Евангелием вы должны будете подтвердить все то, что мне сейчас покажете! Поэтому отвечайте на мои вопросы только сущую правду.

– Для чего же, сударь, я буду говорить неправду? Все, что знаю – о том извольте спрашивать. А чего не знаю, не погневайтесь – сказать о том не могу.

– Как вас зовут?

– Григорий Дементьевич Качалин. Из крепостных Петра Кирилловича Ичалова. Сороковый год служу им. И как в крепостное время, так и теперь, ничего худого за мною не было. Чист перед Богом и своим господином.

– Дело вовсе не в вас. Давно ли ваш барин здесь, в городе?

– Молодой-то?

– Да, Никандр Петрович.

– Четвертого дня приехали. А прежде, почитай, все в городе жили. Иногда в деревне…

– Откуда он приехал?

– Из деревни.

– Из какого уезда?

– Из здешнего, из села Яковлева. Ездили к батюшке и вместе с ним изволили приехать.

– Когда он уехал в деревню?

– Да как вам доложить? Месяца два с лишним.

– Зачем он ездил?

– Зачем – сказать не умею, на то была их барская воля. Встали утром, велели уложить в чемодан две смены белья, сюртук, да еще кое-какие вещи. Велели погрузить все на извозчика и уехали, даже чаю не кушавши.

– Да разве на извозчиках ездят в деревню?

– Должно быть, поехали на почтовую станцию, там взяли лошадей и поехали.

– Пока барин был в деревне, никаких вестей о нем не было?

– Никаких-с.

– Извозчик какой возил?

– Калачом зовут. Имени его не знаю.

– Какой его номер?

– Не могу знать! Прикажите спросить Калача, его все знают.

– Точно ли вам известно, что Никандр Петрович ездил в деревню?

– Опричь деревни куда же им было ездить?

– Не был ли он в Москве?

– Извольте их самих спросить об этом. Вернулись они вместе со своим батюшкой из деревни.

– Не болела ли у Никандра Петровича рука в тот день, как он уехал отсюда?

– Не приметил. В то утро я их не одевал.

– Сам одевался?

– Сами. Как приехали ночью, часу эдак в первом или во втором, так, видно, с усталости, сбросили пиджак и легли спать, не раздеваясь. Утром, когда я вошел в комнату, они уже были одеты.

– Барин ваш левша?

– Никак нет-с!

– Где был ваш барин накануне того дня, как он уехал?

– Да все дома сидели-с. Целый день были дома и на вечер к Русланову не поехали. Только часу в одиннадцатом они уходили.

– Куда?

– Не знаю.

– Как был одет Никандр Петрович, когда он уходил вечером?

– А вот в том самом коричневом пиджаке, от которого штаны и жилетку вы отобрать изволили.

– Брал ли он с собой что-нибудь? Например, ножик или бритву?

– Не могу знать.

– Кто шил пиджак?

– А вот портной Фишер, что на Волховской улице. Он всегда на барина работает.

– Был ли пиджак разорван?

– Как можно-с! Чтобы Никандр Петрович разорванное платье надели…

– Посмотрите хорошенько: не похож ли пиджак, лежащий перед вами на стуле, на пиджак вашего барина?

Слуга взглянул на пиджак и сказал:

– Он самый и есть. Только вот заплатки не было.

– Есть ли у вашего барина синее пальто?

– Есть! Обшито лисьим мехом.

– А белая баранья шапка?

– Тоже. Все это есть, как же-с!

– Где эти вещи?

– Должно быть, барин их в деревне оставили, так как они надели их на себя, уезжая отсюда, и назад не привезли.

Григорий подписал свое показание и попросил дать ему расписку в том, что брюки и сапоги были взяты вопреки его воле.

Дав ему расписку и отпустив его, я послал разыскивать извозчика, возившего Ичалова на другой день после бала Русланова. Рассыльный привел его часа через полтора.

– Вас прозывают Калачом?

– Меня.

– А как ваше имя?

– Евстафий Терентьев, по прозванию Калач.

– Знаете ли вы Никандра Петровича Ичалова?

– Знаю. Я стою на бирже против их дома, и опричь меня Никандр Петрович ни на ком не ездит.

– Когда в последний раз вы ездили с господином Ичаловым?

– Да давно уже не ездили, месяца два, почитай, будет.

– А не припомните ли, куда вы его возили в последний раз?

– На чугунку.

– На какую чугунку?

– На московскую станцию, значит.

– Он уехал один?

– Один.

– Что же, он уезжал тогда из города или ездил только на станцию провожать кого-либо из знакомых?

– Уехали из города. При мне билет до Москвы брали. Мелочи, значит, у них не было, так и велели они: иди, говорят, к кассе, там разменяют.

– Во что он был одет?

– Не приметил, помню только, была на них белая баранья шапка!

– А кто вносил его чемодан?

– Да я, значит, и чемодан внес. Так, махонький был. А там, на станции, у меня его приняла прислуга.

Я отпустил извозчика.

Ичалова все еще не было. Я опасался, чтобы, узнав об обыске, он как-нибудь не скрылся. Впрочем, я успокаивал себя тем, что за ним отправился сам Кокорин. Я между тем послал за Аароном, портным Фишером и доктором Тарховым. Когда они прибыли, я поместил их в соседней комнате.

Часов в пять ко мне в комнату поспешно вошел прокурор.

– Правда ли, – спросил он меня, – что вы распорядились привлечь к следствию Ичалова и уже произвели у него обыск?

– Правда. Но каким образом это могло дойти до вас так скоро?

– Отец его вбежал ко мне, как сумасшедший, в то самое время, как я сидел за обедом. Он жаловался на какие-то насилия и притеснения. Расскажите, в чем дело?

Я подал ему следственные документы. Прокурор внимательно просмотрел их.

– Да, кажется, тут не может быть сомнения. Он виновен. Но все-таки нельзя этому не удивляться. За Иналовым нельзя было даже и подозревать подобного преступления; это молодой человек вполне добропорядочный, везде был хорошо принят и всеми был очень любим. Я буду присутствовать при допросе, – продолжал прокурор. – Отец его, выслушав от меня, что ему следует жаловаться через вас в окружный суд, поехал к прокурору судебной палаты. Нет сомнения, что он сам ничего не подозревает об этом деле. Сюрприз будет для него неприятный.

Доложили о приезде частного пристава. Кокорин вошел, он был заметно изнуренный.

– Один?

– Нет, Ичалов дожидается в приемной, с ним мой помощник и городовые. Ну, он меня порядочно-таки упарил.

– Что, он скрывался?

– Да в том-то и дело, что нет, а я вообразил себе, что он непременно должен скрываться. Уж я и туда и сюда – нигде нет. Я объехал и обшарил по крайней мере десять домов, а он играет себе преспокойно на бильярде в трактире.

– Может ли быть? И он ничего не знает о том, что у него производили обыск?

– Как не знает! Из дому к нему приходил человек сказать об этом.

– Что же он ответил?

– Пускай, говорит, обыскивают.

– Что же это? Беспечность, хладнокровие?.. Введите его.

Полицейские чиновники вышли. Я остался с прокурором. Дверь растворилась, и в кабинет вошел молодой человек. Он притворил за собой дверь и поклонился.

– Позвольте просить вас подойти к столу, – сказал я.

Он подошел. Высокий рост, сильное сложение и необыкновенно красивая наружность делали его замечательным.

– Вы дворянин Никандр Петрович Ичалов?

– Да-с, я Ичалов.

– Который вам год?

– Двадцать третий.

– Ваше вероисповедание?

– Конечно, православное.

– Вы служите?

– Нет.

– Под судом не были?

– Не был, да, вероятно, не буду и в дальнейшее время.

– Дай Бог, чтобы уверенность ваша вас не обманула.

Необычайное спокойствие Ичалова приводило меня в недоумение. Мы с прокурором невольно переглянулись.

– Вы знавали Елену Владимировну Русланову? – продолжал я допрос.

– Да, я был хорошо принят в доме ее родителей и пользовался ее вниманием.

– За что же вы ее зарезали?

– К кому вы обращаетесь с этим вопросом?

– Конечно, к вам. Кроме нас с вами, здесь, как видите, никого нет, кого бы я мог допрашивать.

– Так позвольте вас попросить повторить ваш вопрос.

– Что послужило для вас поводом к убийству Елены Владимировны Руслановой?

– Я понимаю, как бы я должен был отвечать на подобный вопрос, но я слишком уважаю отправления судебной власти, чтобы выйти из роли допрашиваемого.

– Прошу вас отвечать категорически: зарезали вы или нет девицу Русланову?

– Ни Руслановой, ни кого-то другого не резал! И уверяю вас, что, если бы мой отец слышал ваш вопрос, он заставил бы меня с вами стреляться!

Ичалов смотрел мне прямо в глаза. Он был совершенно спокоен. Ни тени волнения не было на его лице! Румянец во всю щеку, глаза глядят как-то насмешливо.

– Так я отвечу за вас: зарезали ее вы и никто другой.

– Отвечая за меня, вы облегчаете мне нашу беседу, и я вам за это очень благодарен, потому что эта комедия начинает мне надоедать.

– Зачем вы ездили в Москву?

– Я в Москве не был, кажется, с февраля, в последний раз я ездил для того, чтобы повидаться с матерью и сестрами!

– А теперь с кем желали вы там повидаться?

– Я не был в Москве. Я приехал с отцом из деревни.

– Я бы вам посоветовал не упорствовать в запирательстве. Я не предлагаю вопросов о вещах, мне неизвестных. Я имею факты. Вы были в Москве.

Ичалов промолчал. Прокурор пристально смотрел на меня, как бы желая сказать, чтобы я смягчил тон допроса.

– Почему, – обратился я к Ичалову, – вы не были двадцатого октября на балу у Русланова, тогда как получили приглашение?

– Я, право, не могу уже упомнить, почему я не поехал на бал. Не поехал, вероятно, потому, что не хотелось ехать.

– Где же вы были во время бала?

– Я был дома, собирался на другой день ехать в деревню.

– Поздно вечером, в одиннадцатом часу, вы, однако же, выходили из дома?

– Я был дома целые сутки.

– Кто это может подтвердить?

– Мои домашние.

– Так вы утверждаете, что на другой день после бала у Русланова вы отправились в деревню к вашему батюшке?

– Я поехал к отцу двадцать первого октября. По дороге я встретил Афанасьева, с которым пробыл несколько дней на охоте.

– Кто это может подтвердить?

– Если одного моего утверждения вам недостаточно, это может подтвердить мой отец и вся деревенская прислуга.

– Домашние ваши не могут знать, сколько времени вы были на охоте с Афанасьевым и не заезжали ли еще куда-нибудь.

– Так это знает Афанасьев.

– Где же сейчас Афанасьев?

– Он уехал в Самару.

– Считаете вы нужным, чтобы Афанасьев был призван к допросу?

– Мне это не нужно, а нужно ли это вам, вы знаете лучше меня.

– Где вы оставили ваш пиджак коричневого цвета?

– Право, не знаю! Об этом лучше спросить у моего лакея. Пиджак, вероятно, дома, а если его нет дома, может быть, я забыл его в деревне или где-нибудь во время охоты.

– Ну а если бы я показал вам ваш пиджак и сказал бы, где вы его забыли?

– Очень был бы вам благодарен.

Я достал из шкафа пиджак.

Ичалов смутился, но сразу же сказал:

– Пиджак похож на мой, но только я не ношу платья с заплатами.

– Заплата могла быть пришита и не вами. Вы могли случайно оторвать клок сукна, например, слезая с какой-нибудь лестницы.

Я пристально смотрел в глаза Ичалову, но он уже вполне овладел собой.

– Я не имею привычки лазить по лестницам, – сказал он с усмешкой.

– Потому вы, вероятно, и оборвали ваше платье, что заранее не приучили себя лазить по лестницам. Но этот клок сукна найден на лестнице, по которой вы спускались из дома Русланова.

Ичалов молчал.

– Я могу даже сказать вам, что это платье шил вам портной Фишер.

– Это действительно мой портной.

– Не ваши ли это сапоги?

– Может быть, и мои.

– Не были ли они на вас двадцатого октября?

– Не помню.

– Не в них ли вы были, когда бежали по саду Русланова?

– Когда?

– Двадцатого октября, после убийства!

– Я уже сказал вам, что двадцатого октября не выходил из дома.

– Каким образом досталась вам бриллиантовая диадема Елены Руслановой?

– У меня ее нет.

– Знаю. Вот она, здесь, в этой коробке. Эту диадему вы в Москве продали Аарону по баснословно низкой цене.

– Я никакого Аарона не знаю и в Москве не был.

– Позвольте посмотреть вашу правую руку?

Ичалов протянул ко мне свою правую руку и держал ее наружной стороной кверху. Я ее перевернул. Два больших, уже почти заживших шрама виднелись на ладони. Пятый и четвертый пальцы были наполовину согнуты.

– Прошу вас вытянуть согнутые пальцы.

– Я не могу, пальцы мои болят.

– Отчего болят ваши пальцы?

– Я порезал себе руку во время охоты.

– Так вы настаиваете на своем? Вы не признаете себя виновным?

– В убийстве Елены Владимировны я виновен настолько же, насколько и вы.

– Но я могу рассказать вам теперь все подробности совершенного вами преступления.

– Мне будет очень интересно их выслушать.

– Двадцатого октября, во время бала, вы зарезали Русланову и похитили с ее головы диадему. Спускаясь через окно по лестнице, вы ее уронили и упали вместе с ней. Падая, вы выронили диадему и нож, которым при падении ранили себе руку. При этом пола вашего пиджака застряла в расщепе лестницы. Вставая, вы оторвали кусок вашего пиджака. Затем, подняв оброненные вещи, вы пробежали садом и перелезли через забор. Вы думали, что вас в это время никто не видел. Но вы упускаете из виду, что оставили кусок вашего платья на лестнице, что от ваших сапог остались следы на снегу и что кровью своей вы обрызгали забор. По этим указаниям началось следствие.

Двадцать первого октября вы уехали в Москву, где остановились в гостинице «Мир». Туда к вам являлся ростовщик Аарон, с которым вы условились о цене за бриллианты. На другой день вы послали к ростовщику рассыльного (бляха № 61), а сами скрылись и поехали к отцу в деревню. Верно? Не так ли? Вы видите, господин Ичалов, что я знаю достаточно, чтобы не сомневаться в том, кем совершено преступление. Я советовал бы вам не упорствовать далее в запирательстве: чистосердечное признание облегчает наказание, и вам было бы лучше избавить меня от необходимости уличать вас посредством свидетелей.

– Я не виновен в убийстве Руслановой, – сказал Ичалов.

Я отворил боковую дверь и позвал Аарона. За ним вошли доктор и конвойные.

– Хаим Файвелович Аарон, – сказал я, – нет ли между нами того, кто вам продал бриллианты?

Аарон подошел к Ичалову и сказал ему:

– Отдайте мне мои триста рублей! Я знаю, что они не у вас, но вы виноваты в том, что я их теряю.

Ичалов оставался спокойным, не обращая внимания на слова еврея.

– Хаим Файвелович Аарон! Повторите ваше показание.

Еврей снова рассказал то, что уже было известно.

– Ну, что же?

– Ничего! – сказал Ичалов.

Я велел увести Аарона в тюремный замок и предложил доктору осмотреть руку Ичалова. Доктор заключил, что сухожилия двух пальцев были повреждены порезом очень острого ножа.

Тогда я предъявил Ичалову письмо, представленное портнихой Мазуриной. Он сказал, что в первый раз его видит.

Затем я велел ввести Фишера. Он, уже при Ичалове, вновь рассмотрел пиджак, штаны, жилетку и повторил, что все эти вещи сшиты в его магазине по заказу Ичалова для него самого.

– Я постановляю, – сказал я, подавая Ичалову протокол для подписи, – заключить вас под стражу согласно статьям сто девятнадцать и четыреста двадцать один Устава уголовного судопроизводства и пункта четвертого статьи тысяча четыреста пятьдесят третьей Уложения о наказаниях.

Секретарь в это время доложил, что несколько лиц ожидают меня в приемной. Опасаясь какой-либо сцены, я сам проводил арестанта до выхода. Ичалов не сопротивлялся.

В приемной мне бросились в глаза старик Ичалов, Руслановы и Бобровы. Проходя мимо Анны Дмитриевны Бобровой, Ичалов окинул ее каким-то насмешливым взглядом. Она же глядела на него с выражением любви и сострадания, щеки ее пылали, она была взволнована. «Положительно, они влюблены друг в друга!» – подумал я.

Возвращаясь в кабинет, я пропустил впереди себя Русланова.

– Так вот кто негодяй, убивший мою дочь! Кто бы мог подумать! Верните его, если можно, я желал бы с ним поговорить.

– Завтра я удовлетворю ваше желание. Сегодня не могу.

Русланов, просмотрев протоколы, ушел через приемную. Там сидел отец Ичалова, но они не поклонились ДРУГ Другу.

Я остался вдвоем с прокурором.

– Знаете, – сказал мне прокурор. – Хотя Аарон и узнал его, хотя против него существует так много улик первостепенной важности, я все-таки не решусь утверждать, что он убийца: до того он неподдельно хладнокровен! Он отвергает даже свою поездку в Москву, которая удостоверяется такими неопровержимыми свидетельствами. Тут можно потерять голову. Сколько испорченности надо предположить в человеке, по-видимому, таком честном и добропорядочном!

Когда прокурор вышел, я пригласил старика Ичалова. Он был взволнован, но не давал воли словам. Очень сдержанно он попросил у меня объяснений.

Прежде всего мне нужно было его допросить, и я обратился к нему со словами:

– Статья семьсот пятая Устава уголовного судопроизводства предоставляет отцу обвиняемого право устранить себя от свидетельства. Желаете ли вы воспользоваться этим правом в настоящем случае?

– Да, я должен им воспользоваться: неосторожное, необдуманное слово могло бы погубить моего сына. Я не желаю давать показания по существу дела. Но как отец я могу свидетельствовать только о добрых, несравненных качествах моего сына.

– Согласно той же статье, отказываясь от ответов на вопросы, склоняющие к обвинению, вы лишаетесь права свидетельствовать обо всем том, что может служить к оправданию.

– Так я лучше ничего не буду говорить. Расскажите мне подробности этого невероятного дела.

Я ему рассказал.

– Это непостижимо! Он действительно был у меня в деревне, но всего лишь одну последнюю неделю, а до того времени, как он говорил, был с Афанасьевым на охоте. Преступление очевидно, но что же привело его к этому проступку? Боже мой! Боже мой!

Я постарался его успокоить, но слова мои не произвели никакого действия. В страшном отчаянии, совершенно растерянный и расстроенный, старик Ичалов вышел из моего кабинета.

После его ухода я отправился в клуб, где нашел почти все наше общество. Боброва была там же и танцевала очень весело. Увидав меня, она обратилась ко мне:

– Правда ли это, что Ичалов будто бы оказывается убийцей Елены Руслановой? Какой вздор! Можно ли выдумать такую небылицу!

В это время кавалер напомнил ей, что их очередь делать фигуру, и разговор наш прекратился.

VIII. Итоги следствия

На другой день первыми моими посетителями были оба отца – убитой и убийцы. Они сошлись вместе, так что не было возможности предупредить их встречу.

Русланов и Ичалов неодинаково относились к постигшему их несчастью и не походили один на другого.

Первый из них, среднего роста, седой, с мягким выражением лица, приятными манерами и приветливым обращением, внушал большую к себе симпатию. Горе как бы сломило его, и он предавался ему всем своим существом, будучи не в состоянии сладить с собою.

Ичалов, большого роста, крепкого сложения, с резкими чертами лица и выразительными глазами, в преступлении своего сына видел прежде всего страшное оскорбление своей гордости. Он извинил бы сына, окажись тот убийцей из-за любви, но не мог примириться с мыслью, что сын его мог оказаться в то же время похитителем бриллиантов.

Они оба потребовали видеть заключенного: один – чтобы выведать тайны душевных движений, побудивших его совершить убийство, другой – чтобы дознаться, произведена ли им кража.

Я принужден был отклонить их просьбы, опасаясь за исход такой встречи.

В полдень ко мне привели молодого арестанта. Я увещевал его сознаться, не сомневаясь в его виновности, но встретил вчерашнее упорство и присутствие духа. Я даже не заметил в нем утомления, которого следовало ожидать от неизбежного, казалось бы, внутреннего волнения и ночи, проведенной в тюремном замке.

– Я невиновен в убийстве Руслановой, – настойчиво повторял Ичалов. – Улики против меня – простые случайности.

– Даже если вы действительно не виновны в убийстве, зачем вы запираетесь о поездке в Москву? Как можно отвергать очевидность?

Ичалов молчал.

Я объяснил, что должен отправить его в Москву для очных ставок со служителями гостиницы «Мир» и посыльным № 61.

– Куда хотите, – сказал Ичалов. – Знаю, что законы наши суровы, а формальности и чиновники еще суровее.

– Вы, кажется, не можете упрекать кого бы то ни было в незаконном обращении с вами. Прощайте. Советую вам быть более откровенным.

На следующий день Ичалова повезли в Москву. В то же время я отправил сообщение к уездному судебному следователю о допросе живущих в имении Афанасьева. Их следовало допросить о том, когда именно Ичалов был на охоте с их барином, а живущих в селе Яковлево – о том, когда и откуда приехал молодой Ичалов перед поездкой с отцом в губернский город. В Самару я сообщил о необходимости допросить Афанасьева.

Сам я между тем старался объяснить себе тайные, неуловимые стороны этого дела. Допрашивая Руслановых, Петровского, Бобровых и многих других, я хотел понять характер отношений, в которых Ичалов состоял с Еленой Владимировной. Но я ничего не узнал, кроме того, что мог сам предполагать, будучи знаком с местным населением и его нравами: Ичалов изредка бывал у Руслановых, ухаживал за молодой девушкой, но ухаживание его ограничивалось обыкновенной любезностью. Ничего особенного никто не замечал.

Арест Ичалова произвел неописуемое впечатление в городском обществе. В действительность преступления никто не хотел верить, и арест Ичалова приписывали судебной ошибке.

Более всех меня поражал Петровский – своим равнодушием ко всему этому делу. О невесте своей он, по-видимому, забыл, хотя в ночь осмотра трупа я ясно видел его несомненное горе. Злые языки поговаривали, что он более всего сожалел об ускользнувшем из его рук приданом.

– От людей я ожидаю всего, кроме хорошего, – говорил мне Петровский, – оттого ничему и не удивляюсь.

Не прошло и двух недель, как отовсюду были получены ответы. Ичалов был привезен обратно. Из доставленных мне отдельно результатов следственных действий оказывалось, что все служители гостиницы «Мир» узнали в Ичалове квартиранта номера 15. Посыльный признал его за того самого человека, который давал ему поручение отнести посылку к Аарону. Коридорный Топорков показал, что пиджак он получил от него в подарок.

Семейство Ичалова отказалось свидетельствовать, вероятно, опасаясь сказать что-либо невыгодное. Дворовые люди показали, что Никандр Ичалов только на неделю приезжал к старому барину в село Яковлево, откуда – им не было известно. Потом он отправился вместе с отцом в город. О его раненой руке все рассказывали, что, по его собственным словам, он порезал руку во время охоты у Афанасьева.

Афанасьев на допросе у самарского следователя показал, что он, действительно, недавно встретил на станции Ичалова, сказавшего, что возвращается из Москвы и едет к отцу в деревню. На охоте он с ним в нынешнем году не был.

Меня поражало упорство Ичалова.

– Как же вы после всего этого хотите еще запираться? – спросил я у него. – Может быть, вы и действительно менее виновны, нежели кажется, но тогда объяснитесь, скажите истину. Афанасьев прямо отрицает ваше показание; к чему же вы беретесь за ложную систему защиты? Суд не может решить дела иначе, как обвинив вас.

Он же стоял на своем.

Эксперты сличили почерк Ичалова с почерком записки, найденной у портнихи. По их мнению, сходства не было ни малейшего.

Врач, рассмотрев ножи, отобранные мною в квартире Ичалова, заключил, что Русланова не могла быть зарезана ни одним из них.

Вообще, многое было непонятно в этом деле, и невольно возникал вопрос: не было ли еще других участников преступления? Истощив напрасно все усилия выведать у Ичалова истину, я решился свести его со стариком Руслановым. Я думал, что вид истерзанного горем старика исторгнет из уст его то, что он как будто только не решался выговорить.

– Скажите мне, умоляю вас, – говорил старик Русланов, глядя на молодого человека, – что побудило вас к преступлению? Вы еще так юны, глаза ваши так добры, в них видна чистота души вашей! Не может быть, чтобы похищение диадемы было целью убийства. Не укрываете ли вы кого-нибудь?

– Господин следователь, я прошу вас избавить меня от допросов господина Русланова, – сказал мне Ичалов. – Отвечать на его вопросы я не желаю.

– Хорошо. Конвойные, отведите арестанта в тюремный замок.

Двадцать шестого января я получил из села Яковлево синее пальто, белую баранью шапку и чемодан Ичалова, которые потребовал приобщить к делу. Все это я отправил в Москву для предъявления свидетелям, которые и признали их за вещи, бывшие у Ичалова во время его пребывания в Москве.

Я спросил у Никандра Петровича, не желает ли он представить чего-либо в свое оправдание, но он ответил отрицательно. Тогда я исполнил последнюю формальность предварительного следствия, объявив подсудимому о его окончании.

– Тем лучше! – ответил Ичалов. – Пытка ближе к концу.

Аарон, напротив того, делал множество ссылок на обстоятельства, не имевшие отношения к делу. Я был принужден отказать ему в их разъяснении, так как это только напрасно продлило бы время.

Ичалов вовсе не хотел просматривать следственное производство, Аарон потребовал копии со всех протоколов.

Передавая дело прокурору окружного суда для составления обвинительного акта, я выразил ему свое внутреннее убеждение, что Ичалов и Аарон не одни участвовали в убийстве.

Через семь дней я узнал, что обвинительный акт был составлен и представлен прокурору судебной палаты. Пока дело от прокурора перешло в обвинительную камеру для утверждения акта, а затем через прокурора палаты воротилось к прокурору суда и им было представлено окружному суду, настало восемнадцатое февраля. Суд назначил это дело к слушанию на тринадцатое марта, и я с нетерпением ожидал развязки этой драмы.

IX. Суд Божий

Наступил роковой для подсудимых день. Весь город стремился присутствовать при рассмотрении дела по обвинению дворянина Никандра Петровича Ичалова «в убийстве с целью ограбления» и купеческого сына Хаима Файвеловича Аарона «в не донесении об убийстве и в присвоении и сбыте бриллиантов, добытых посредством известного ему смертоубийства».

По распоряжению председателя окружного суда публика впускалась лишь по билетам. Всех мест было полтораста. Тем не менее в восемь часов утра все коридоры суда были переполнены любопытными, надеявшимися протиснуться в зал заседания. У многих были с собой корзинки с провизией: все ожидали, что дело протянется долго. У подъезда также была толпа любопытных, которых не впускали жандармы.

Ровно в десять часов председатель открыл заседание. Ввели подсудимых. По обеим сторонам их стояли жандармы с обнаженными саблями. Ичалов не пожелал иметь защитника; защитником Аарона явился известный московский адвокат. Прочитали список присяжных заседателей, и по жребию были выбраны для присутствия двенадцать комплектных и два запасных, которых и привели к присяге.

Затем был прочитан список свидетелей, которые все явились. Их также, кроме двух Руслановых, привели к присяге. Отводов ни в том, ни в другом случае не было. Всех свидетелей, вызванных обвинительной властью, было девяносто девять человек, между ними были корнет Норбах и Петровский. Защита кроме того вызвала четырех лиц, мне неизвестных. Более половины из лиц, бывших на балу, не были призваны в суд, так как показания их были бы совершенно бесполезны.

Секретарь прочел обвинительный акт. Председатель, изложив вкратце сущность обвинения, спросил Ичалова, признает ли он себя виновным. Тот ответил отрицательно.

– Подсудимый Аарон! Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что двадцать второго октября прошлого года в гостинице «Мир» купили у неизвестного вам лица серебряную диадему с тридцатью пятью бриллиантами и, узнав из газет, отобранных у вас при обыске, о том, что диадема, находившаяся в ваших руках, добыта посредством смертоубийства, не донесли о продавце, оказавшемся впоследствии дворянином Никандром Петровичем Ичаловым.

Во-вторых, вы обвиняетесь в том, что, зная, что диадема была добыта посредством смертоубийства, вы присвоили ее себе, продали из нее четыре бриллианта и намеревались сбыть остальные, что вам не удалось сделать только по причинам, от вас не зависящим. Признаете ли вы себя виновным?

– Нет! – сказал Аарон, разводя руками и мотая головой. – Я совершил коммерческую сделку. Купив диадему, я считал себя вправе продать четыре бриллианта и хлопотать о продаже остальных. Газеты я читал, но полагал, что известие об убийстве девицы Руслановой было газетной уткой, так как оно мне представлялось совершенно невероятным. Факт покупки диадемы не отвергаю, но не признаю за собой никакой вины. Я теряю при этом триста рублей моих собственных денег и прошу суд войти в мое положение.

– Какого числа вы получили диадему?

– Двадцать второго октября я сторговался вот с ним, – сказал еврей, кивнув на Ичалова, – а двадцать третьего октября получил диадему от посыльного.

– Через сколько дней вы получали издаваемые в Петербурге газеты по выходе в свет каждого номера?

– На другой день.

– Значит, двадцать шестого числа вы уже могли читать газеты, вышедшие двадцать пятого октября?

– Должно быть, так.

– Вы читали о том, что с убитой похищена серебряная диадема, в которую было вправлено тридцать шесть бриллиантов, из них один оставлен на месте преступления, а остальные унесены с диадемой?

– Читал.

– Во время чтения этих газет диадема была уже у вас в руках?

– Так точно.

– Вы не могли не заметить, что диадема, похищенная убийцей, вполне походила на ту, которую вы купили?

– Да, но я думал, что это случайность.

– Вы отметили, однако ж, карандашом в газетах все то, что относилось к похищению диадемы.

– Нет, я не отмечал.

– Кто же делал отметки красным карандашом?

– Не знаю.

– Садитесь. Суд приступит к проверке доказательств. Господин судебный пристав, введите свидетеля, действительного статского советника Владимира Александровича Русланова.

Я взглянул на стол вещественных доказательств. На нем лежали: план дома Русланова, клок коричневого сукна, пиджак, штаны и жилет того же цвета, сплюснутая диадема, тридцать шесть бриллиантов и модель диадемы, сапоги и гипсовые снимки со следов, синее пальто и белая баранья шапка, записка неизвестного лица к Елене Владимировне и, наконец, номера газет с отмеченными на них красным карандашом статьями. То были предметы, приобщенные мною к делу в качестве вещественных доказательств.

Свидетель вошел. Он говорил тихо, изредка утирая слезы. Председатель предложил ему сесть и предъявил вещи, принадлежащие его покойной дочери. Прокурор задал вопрос об отношениях Ичалова с его дочерью. Русланов отвечал, что отношения их были чисто светские и никакой взаимной склонности или особенной близости между ними он никогда не замечал.

К моему удивлению, защитник Аарона допрашивал Русланова в течение получаса и задавал вопросы, которые, по моему мнению, не могли относиться к делу. Председатель несколько раз делал ему замечания о напрасном утомлении свидетеля, но, не желая стеснять защиту, дал ему окончить допрос.

Затем ввели жену Русланова, за несколько дней до того вернувшуюся из монастыря, куда она ездила облегчать свое горе молитвой и постом. Она была в глубоком трауре.

Только она вошла в зал заседания, как ко мне подошел судебный пристав и передал пакет. В нем было извещение о том, что полиция захватила четырех сбытчиков фальшивых кредитных билетов. Как ни жаль мне было покинуть зал заседаний, но дело не терпело отлагательства, и я должен был удалиться, чтобы немедленно начать следствие.

Проходя по коридорам, я заметил отца Ичалова. По его лицу видно было, что он находился в состоянии исступления; жандармы не пропускали его в зал, боясь нарушения тишины заседания.

До одиннадцати часов вечера я был занят допросами. Вернувшись в суд, застал дело прерванным до следующего утра: судебное следствие еще не было окончено. Московский адвокат ужасно утомлял свидетелей и затягивал дело. Об Ичалове говорили, что он держал себя спокойно и ни на одно из показаний свидетелей не возражал.

На следующее утро я рано начал свою работу, чтобы скорее поспеть в суд. Но обыски и другие необходимые следственные действия заняли меня на весь день. Только в двенадцатом часу вечера я приехал в суд.

Публика толпилась по коридорам, и я узнал, что не только судебное следствие, но состязания сторон и даже заключительная речь председателя суда были уже окончены. Присяжные совещались в своей комнате.

Я вошел в кабинет судей. Там мне рассказали о ходе дела и выразили убеждение, что подсудимые будут обвинены даже без признания за ними права на смягчающие обстоятельства.

Мне рассказали, что, когда Ичалову было предоставлено последнее слово, он сказал: «Господа присяжные заседатели, я вижу, что меня окружает бездна улик, но могу уверить вас, что они только кажущиеся. Я невинен! Призываю Бога в свидетели правоты моих слов. Более ничего сказать не имею».

Прокурор в своем возражении указал на неопровержимость доказательств, имеющихся против него. Ичалов встал снова и сказал: «Никогда Ичалов не был и не будет убийцей, еще менее – вором. Мне стоило бы произнести только одно слово, и вы убедились бы, что мое место не на скамье подсудимых. Однако я не скажу его, но повторяю вам: не делайте ужасной ошибки! Не осудите человека невинного».

«Вас же никто не стесняет, господин Ичалов, – заметил председатель, – скажите это слово, мы просим вас». Но Ичалов все-таки упорно молчал.

В ожидании выхода присяжных я пошел по коридору, спрашивая и сравнивая мнения о ходе процесса.

Вдруг я услыхал, что кто-то зовет меня по имени. Я обернулся. Подле меня стояла Анна Дмитриевна Боброва. Она была в черном платье, лицо ее покрывала страшная бледность, глаза блестели.

– Вы одни здесь? – спросил я у нее.

– Одна. Брат мой завтра должен рано ехать и лег спать. Говорят, что все места заняты и что меня не впустят. Помогите мне, ради Бога, пробраться в зал суда.

При содействии судебного пристава мы вошли в ложу. Все места были заняты. Пристав приказал принести стул, который поставили в проходе между рядами скамеек.

Только Анна Дмитриевна села, раздался голос пристава:

– Суд идет.

Все встали. Двери за нами затворили, и я должен был остаться в ложе.

Председатель, два члена суда, прокурор и секретарь заняли свои места. Ичалов стоял подле Аарона. Присяжные заседатели один за другим выходили из совещательной комнаты и становились перед присутствием суда.

Раздался голос председателя:

– Господин старшина! Не угодно ли вам прочитать вопросы суда и ваши ответы.

Старшина, держа в руках вопросный лист, начал читать:

– Виновен ли подсудимый, дворянин Никандр Ичалов, двадцати двух лет, в том…

При слове «Ичалов» возле меня кто-то вздрогнул. Я оглянулся. Анна Дмитриевна поднялась со своего стула с совершенно изменившимся лицом; она неопределенно смотрела вдаль и вся дрожала.

– Что, обвинили? – спросила она у меня.

– Не мешайте! Дайте дослушать, – сказал я шепотом.

Старшина присяжных дочитал первый вопрос и остановился, чтобы дать понять, что за сим последует ответ.

Анна Дмитриевна так сильно схватила меня за руку, что я пошатнулся. Я снова взглянул на нее. Она, казалось, вся обратилась в слух.

– Да, виновен! – раздался вердикт присяжных.

При этих словах Боброва вскрикнула каким-то раздраженным, отчаянным голосом и без чувств опустилась на стул.

– Наконец! – раздался чей-то звучный голос, который заставил всех вздрогнуть. Это слово было произнесено Ичаловым.

Председатель объявил заседание прерванным до вывода лица, которому сделалось дурно. Он отдал соответствующее приказание судебному приставу. Присяжные направились было обратно в совещательную комнату.

В это мгновение Боброва пришла в себя и, поднявшись со стула, направилась к маленькой перегородке, отделявшей ложу публики от залы заседания. Волосы ее распустились и упали на плечи длинными черными волнами.

– Постойте, ради Бога, постойте! – произнесла она слабым, но внятным голосом. – Я виновата, не он. Выслушайте меня. Я убила Елену Русланову!

Затем, падая на колени и подняв обе руки кверху, как бы умоляя о пощаде, она сказала, обернувшись к Ичалову:

– Простите мое малодушие… Простите мне мою трусость, Ичалов!..

Такой же крик, как и в первый раз, завершил ее слова, и она грохнулась на пол.

Все это произошло в течение нескольких секунд. Председатель удалил присяжных. Боброву, по его приказанию, вынесли: она была в обмороке.

Ее отнесли в одну из комнат, в которых помещалась канцелярия суда. Подле нее стал хлопотать медик, и ему удалось привести ее в чувство. По странной случайности, в медике я узнал Тархова. Это особенно обрадовало меня, потому что Тархов был домашним врачом Бобровых и мог сделать более верный вывод о ее душевном состоянии, нежели кто-либо другой из его товарищей по профессии.

Когда все несколько успокоились, председатель предложил секретарю записать в протокол показания Бобровой. Затем он обратился к прокурору, прося его дать свое заключение по поводу слов, произнесенных девицей Анной Дмитриевной Бобровой. Прокурор предложил суду приостановить свои действия, признавая необходимым исследовать, насколько могло быть верным заявление Бобровой.

Прежде, нежели суд мог произнести свое постановление, Ичалов попросил слова.

– Я говорил вам, господа судьи, несколько минут тому назад, что мне стоило произнести одно слово, чтобы быть оправданным. Это слово произнесло за меня другое лицо. Почитаю себя счастливым, что своим молчанием отстранил себя от участия в преследовании и без того несчастной женщины. Вижу в этом волю Божию и подтверждаю слова, только что произнесенные перед вами – я невинен.

– Подсудимый Ичалов! – возразил председатель. – Если вы действительно невиновны в убийстве, вы, во всяком случае, прикосновенны к этому ужасному делу, которое должно подлежать дальнейшему расследованию.

Через несколько минут было провозглашено постановление суда о приостановлении дела с передачей производства в распоряжение прокурора.

На следующий день я получил предложение вновь приступить к следствию.

I. Допрос Бобровой

Мне пришлось еще раз распутывать завязку этого необыкновенного преступления. Была ли Боброва действительно виновна (и в какой мере) или какие-нибудь несчастные обстоятельства сложились для нее таким образом, что принудили принять вину на себя, – вот что прежде всего предстояло выяснить следствию.

Очевидность доказательств против Ичалова не позволяла сомневаться, что он участвовал в преступлении; поэтому при исследовании дела мне предстояло требовать от самой Бобровой доказательств, что не Ичалов убил Русланову, а она была убийцей. Против обыкновенного порядка, по которому от подсудимого требуются доказательства его невинности, в настоящем случае приходилось просить Боброву доказывать, что она виновна.

Была ли она в нормальном состоянии, когда произносила свое необыкновенное признание? Каким образом молодая девушка из хорошего семейства могла решиться на такое преступление? Каким образом она могла совершить его среди такого многочисленного общества и так искусно схоронить концы, что до ее собственного признания на нее не могло упасть никакого подозрения? Подтвердит ли она свое признание при допросе? Не отопрутся ли они оба?

Я начал следствие с того, что поехал к Боброву, взяв с собой рассыльного. Слуга провел меня прямо в его кабинет. Бобров сидел перед письменным столом и что-то писал.

– Вы говорили мне как-то о пропадавшей и нашедшейся у вас бритве, – обратился я к нему. – Не позволите ли вы мне взглянуть на нее?

– Очень жаль, что вы не захотели ее видеть. Теперь я не знаю, буду ли в состоянии ее отыскать.

– Тархов говорил мне, что вы ее опечатали и спрятали. Прошу вас не скрывать ее; в противном случае я буду вынужден произвести у вас обыск.

Бобров замялся, но, видя, что дальнейшее запирательство бесполезно, сказал:

– Вероятно, она здесь, в письменном столе.

Действительно, в правом ящике того самого стола, за которым он сидел, лежала запрятанная бритва, завернутая в почтовую бумагу, завязанная и запечатанная.

– Позвольте попросить у вас также футляр, в котором она прежде хранилась, и другую бритву, составляющую с этой пару.

Все это он мне подал.

– Где находится сейчас ваша сестра Анна Дмитриевна?

– Я отвез ее к нашей тетке Ефремовой, в двух шагах отсюда, в доме Руфа.

– Вы живете с ней вдвоем?

– Нет, с нами обыкновенно живут мать и отец, которые сейчас в деревне.

– Заезжала ли ваша сестра вчера домой или вы отвезли ее к тетке прямо из суда?

– Ее привезли ко мне ночью из суда. Сегодня утром я отвез ее к Ефремовой, там ей покойнее.

Я отправился к тетке Бобровой.

– Дома ли госпожа Ефремова? – спросил я у служанки, которая отворила мне дверь.

– Дома, пожалуйте.

Несколько минут я прождал хозяйку. Наконец, она вышла.

– Не у вас ли Анна Дмитриевна Боброва?

– Была у меня, но теперь ее здесь нет. Она уехала к дяде своему, Гамельману.

– Где он живет?

– Возле пруда, в доме Бриля.

Я поехал в дом Бриля, а по дороге зашел к себе и спрятал бритвы.

Гамельмана я застал за завтраком. Он засуетился, приказал, чтобы подали лишний прибор, и попросил меня принять участие в его трапезе.

– Извините, мне некогда. Не здесь ли ваша племянница?

– Которая, батюшка? У меня их полгорода. Эмма здесь, только ушла с женой гулять.

– Нет, Анна Дмитриевна Боброва.

– Пять минут ранее вы бы застали ее здесь: она приезжала ко мне давеча с Ефремовой и осталась было у меня погостить. Но сейчас здесь был ее брат и увез ее с собой.

Я опрометью бросился к Боброву, но уже не застал его дома. Я отправился к полицеймейстеру. Скоро вся полиция была поднята на ноги. Городовые, хожалые и приставы разъехались в разные стороны искать Боброву. Ясно было, что брат хотел скрыть свою сестру. Сам я между тем поехал в тюремный замок к Ичалову.

Когда я вошел в его камеру, он сидел на деревянной кровати, облокотившись о подушку. Небольшое круглое окно под самым потолком едва освещало его комнату, воздух был очень тяжелый.

Я сел подле него на кровать.

– Надеюсь, – сказал я, – что вы, господин Ичалов, скажете теперь всю истину.

– Боброву вы уже допросили?

– Нет еще.

– Тогда я отказываюсь отвечать. Пусть она прежде меня даст свое показание, а там и я расскажу все, что знаю.

Как ни настаивал я, но Ичалов остался при своем решении. Позвав смотрителя, я поручил ему усилить надзор с целью предупреждения какого бы то ни было свидания арестанта с посторонними лицами.

Потом я вернулся домой. О побеге Бобровой я не беспокоился: был уверен, что скоро ее представят к следствию. Однако к семи часам вечера ее еще не было.

Я вышел пройтись по улице, приказав, если привезут без меня, оставить ее с провожатыми в приемной. Но едва только я прошел шагов пять-десять, как увидал тройку, во весь опор приближавшуюся к моему дому. В санях сидели трое: Матов, Кокорин и Анна Дмитриевна.

– Откуда? – спросил я. – Лошади у вас в мыле.

– Из села Гуслицы.

– Как? Девять верст?

– Да!

Мы вошли в приемную. Пленницу с трудом можно было узнать. Куда девался ее румянец? Лицо было истомлено, заплаканные, красные глаза опухли, она едва держалась на ногах. Усадив ее в кресло, я спросил, не желает ли она чем-нибудь подкрепить себя. Она попросила оставить ее одну на несколько минут. Мы вышли.

Я послал Кокорина пригласить, двух понятых, которых через другое крыльцо провели в мой кабинет и поставили за ширмами. Между тем полицеймейстер рассказывал мне следующее:

– Часов до двух полиция не могла напасть на ее след. Утром она была у нескольких своих родственников и после всех – у дяди своего Гамельмана. Оттуда она уехала с братом, но никто не знал куда. Прохожие видели на улицах тройку лошадей с двумя седоками. Кокорин и несколько полицейских взяли верховых лошадей и пустились в погоню по разным дорогам. Беглецов настигли в селе Гуслицы и привезли сюда.

На вопросы Кокорина, куда Боброва намерена была уехать, она отвечала, что не знает и ехала туда, куда вез ее брат.

Я простился с полицеймейстером и Кокориным и пригласил Анну Дмитриевну войти в мой кабинет. Увидев секретаря, она сказала:

– Здесь есть постороннее лицо. Нельзя ли нам остаться вдвоем?

Секретарь по моему знаку вышел из комнаты.

Анна Дмитриевна опустившись в кресло, начала так:

– Я не по своей воле уезжала отсюда. Даю вам слово, что я исполняла только желание моего брата… Он думал меня этим спасти… Меня силой посадили в сани… Прошу вас только не подвергать моего брата ответственности.

– Будьте покойны.

– Но я должна сознаться, что под влиянием быстрой езды, свежего воздуха, при виде спокойных и веселых лиц, идущих по улицам… во мне появился страх потерять свободу. Я не хотела бежать, но была рада, что меня увозят! Этим я как бы очищалась перед своею совестью в том, что вновь покидаю Ичалова на произвол судьбы… И зачем я не бросилась под лошадей, зачем пожалела жизнь?..

– Бог остерег вас. Вы еще не выполнили свой долг, вы еще не договорили вчерашних слов ваших.

Она сделала нетерпеливое движение, точно упрекая себя за эту откровенность, и опустила глаза.

– Вспомните, что в ваших руках судьба невинного, – сказал я.

Она подняла голову, подумала немного и спросила:

– Чего вам от меня еще нужно? Вчера я все сказала.

– Вы сообщили только факт, а суду нужны подробности. Я попрошу вас рассказать теперь, каким образом совершено вами убийство.

Она снова низко-низко опустила голову и, перебирая руками складки своего платья, думала. Я не мог видеть ее лица, но догадывался, что нерешительность овладевала ею. Через минуту она посмотрела на меня пристально, подавила вздох и, повернув лицо в сторону, сказала:

– Я могла и оговорить себя… Чего вам от меня нужно? – вдруг вскрикнула она и впилась в меня блестящими глазами.

– Я исполнитель, Анна Дмитриевна, – сказал я мягко.

– Верховного правосудия?

– Да, правосудия.

– Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь… Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!

Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.

– В этом футляре одна из бритв вашего брата, – сказал я. – В запечатанном свертке находится совершенно такая же бритва, составляющая с этой пару.

– Так что же?

– Этой бритвой зарезана Русланова.

– Почему же именно этой?

– На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.

– Как же вы докажете, что на бритве ее кровь?

– Это докажет врачебное ведомство.

– Как же оно узнает, чья именно это кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?

– Вот вам другое доказательство, – сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.

– Я не знаю этой записки.

– Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.

– Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу вам.

Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.

– Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?

– Не желаю.

Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно было дать другое направление показаниям Бобровой.

Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какой интересный tete-a-tete!»[1] Я промолчал.

Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.

Ичалов взглянул на Боброву.

– Боже мой! – глухо проговорила она и закрыла лицо руками.

– Угодно ли вам… – начал было я.

– Уведите его, ради Бога, – сказала она, не отрывая рук от лица. – Я все скажу…

– Бог вам судья! – сказал Ичалов.

Я дал знак, чтобы арестанта вывели.

– Несчастный! И все это я наделала! – сказала Боброва, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. – Нет, довольно одной… Убить двоих…

Она точно думала вслух, произнося эти слова.

Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.

– Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там уже собралась толпа народа. Я думала избежать подозрения… но вида убитой я вынести не смогла и лишилась чувств.

– Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью ваше платье?

– Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно… Он меня не заметил… Я стояла за углом… Он ушел… В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула… это был условный знак… Ичалов по лестнице спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», – и затем ушла в уборную…

– Вы хотели подкинуть это письмо Руслановой?

– Нет. Погодите. Это ужасно! Я стала ожидать прихода Елены… Скоро я услышала ее шаги. Она вошла в комнату, которая освещается стеклянной крышей. Я прошла в коридор и встала между растворенным окном в сад и растворенным окном в эту комнату. Елена сидела спиной ко мне, на кушетке…

– Откуда вы знали, что она непременно придет в это время?

– Я сама перед вальсом попросила ее прийти в эту комнату под предлогом, что мне нужно поведать ей тайну. Я просила ее прийти именно во время танцев.

– Как же она не заметила Ичалова?

– Он поднялся выше по лестнице.

– Ну-с?

– Тогда я достала бритву…

– Откуда?

– Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею… Она вскрикнула. Я сорвала с ее головы диадему и, бросив ее за окно в сад вместе с бритвой, скрылась в уборной.

– Бритву вам подал Ичалов?

– Нет, я привезла ее с собой.

– Зачем же тут был Ичалов?

– Чтобы передать мне письмо.

– Но оно вами написано?

– Да!

– Отчего же вы не могли привезти его с собой?

Боброва хотела что-то отвечать и остановилась. Видно было, что в ней опять рождается колебание и что она готова еще раз изменить направление своих показаний. Желая это предупредить, я сделал вид, что не придаю этому вопросу особого значения, и спросил у нее:

– Каким образом Ичалов решился взбираться ночью на крышу чужого дома и лезть по лестнице для того только, чтобы подать вам письмо? Его могли заметить, схватить, и ему, во всяком случае, предстояло нести за это большую ответственность.

Избегая моего взгляда и опустив глаза в землю, Боброва отвечала:

– Ичалов любил меня, я этим воспользовалась. Он сделал бы все для меня! Я не объяснила ему, зачем мне было нужно, чтобы он подал мне письмо, я сказала ему только, что прошу его об этом, что для меня это очень важно. Я была уверена, что он это сделает, и он сделал.

– Зачем же вам нужно было присутствие Ичалова?

Боброва помолчала с минуту и потом сказала:

– Неужели вы так недогадливы, что вам все надо объяснять?

– Я обязан обо всем вас расспросить…

– Обо всем?! Ну, извольте. Я думала, что Ичалова непременно заметят и что подозрение падет на него, а не на меня.

Я вздохнул от этого признания. Она заметила это и опустила голову.

– Я все предвидела, – продолжала она как-то машинально, – и все обдумала. Вам кажется это невероятным, невозможным в такой молодой девушке, как я! Но это было… Довольно с вас?

– Нет, я должен просить вас еще многое объяснить мне.

– Что же вы еще хотите знать?

– Каким образом у Ичалова оказались бриллианты, которые он продал Аарону?

– Он поднял диадему и бритву, когда я их бросила в окно, и унес домой. Бритву он возвратил мне на другой день, так как это была бритва брата, и я поторопилась положить ее на то место, откуда взяла, чтобы не возбудить его подозрений. Диадема осталась у Ичалова, и что он с ней сделал, я не знаю.

– Для чего вы сняли с убитой диадему и бросили ее в сад?

– Опять, опять вы не догадываетесь. Неужели вы всегда так допрашиваете? Неужели ваша голова отсутствует в то время, когда вы так пытаете?

Это было даже оскорбительно. Я невольно покраснел. В самом деле, для чего расспрашивать о том, что и без того ясно: она хотела, чтобы у Ичалова осталась в руках улика…

– Что побудило вас совершить преступление?

– Русланова была моим врагом; она отняла у меня того, кого я любила так же, как меня любит Ичалов. Она сделала это из одного только тщеславия. Я решилась ей отомстить – и отомстила. Как оскорбленная женщина я имела право на эту месть. Пускай лучше она лишила бы меня жизни, чем отнять у меня того, кого я так пламенно любила. Я за это ее зарезала…

Произнося последние слова, она сделала движение рукой, как будто наносила удар… Глаза ее сверкали. В эту минуту, когда она с такой уверенностью утверждала за собой право на жизнь своей соперницы, Боброва была необыкновенно хороша: такой должна была быть Юдифь у изголовья Олоферна[2].

Под огнем ее взора я невольно опустил глаза. «Эта девятнадцати летняя красивая девушка, – думал я, – уже дважды убийца. Умерщвляя Русланову, она разрушала жизнь влюбленного в нее саму Ичалова и, чтобы спасти себя, тянула в петлю его».

– Вы давно уже любили Петровского? – спросил я у нее.

– Он был моим женихом.

– Почему же свадьба ваша расстроилась? Почему Русланова стала его невестой?

– Ее здесь не было, когда я стала невестой Петровского. Она была еще в институте, сюда приехала шесть месяцев назад. Видя мои успехи в свете, она мне завидовала и ревновала ко всем. На каждом шагу она старалась чем-либо уязвить меня и, видя, что усилия ее тщетны, прибегла к последнему средству – решилась отнять у меня жениха, которого я страстно любила. Ей помогло ее богатство, и она стала его невестой… Оскорбленное чувство любви требовало мести, и я отомстила.

– Почему же вы всю вину свалили на нее? Не следовало ли вам негодовать скорее на жениха, не сдержавшего своего слова?

– Его соблазнили богатством. Я уверена, что и до сих пор еще он меня любит. Однако довольно, довольно! Вы видите, как я устала. Я не могу больше отвечать. Вы теперь знаете все…

Записав ее показания, я подал ей протокол для прочтения. Было уже около двенадцати часов ночи.

Боброва долго его просматривала. Сделав по ее указаниям несколько поправок, я спросил у нее:

– Вы более ничего не желаете добавить к вашему показанию?

– Что же еще я могу добавить?

– Нет ли чего-нибудь, что бы, по вашему мнению, могло служить в вашу пользу? Не желаете ли вы, чтобы я обратил особенное внимание на какие-либо обстоятельства, которых я не имел в виду и которые могли бы облегчить меру вашей вины?

– Нет, снисхождения мне не надо.

Она долго вертела в руках перо, прежде чем решилась внизу показания поставить свою подпись. Слезы ручьем текли на бумагу, когда она подписывала: «Анна Дмитриевна Боброва».

– Я подписала свой смертный приговор! – сказала она.

Несколько мгновений я не смел нарушить последовавшее за этими ее словами безмолвие. Она не раскаялась, но ей, видимо, было жаль расставаться со светом, в котором до сих пор ее окружали только успех и удовольствие.

Однако что мне было с ней делать? Отпускать ее от себя одну ночью было нельзя уже и потому, что по закону я должен был принять меры к пресечению возможности ей уклониться от следствия и суда. Если показание ее было справедливо, то она подвергалась «лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу».

А мерой против обвиняемых в преступлениях, подвергающихся вышеприведенному наказанию, закон указывает, между прочим, содержание под стражей. Предписывая при этом для приведения в исполнение этой меры принимать в соображение «не только строгость угрожаемого преступнику наказания, но также силу представляющихся против него улик, возможность скрыть следы преступления, состояние, здоровье, пол, возраст и положение обвиняемого в обществе».

На этом основании мне предстояло взять у Анны Дмитриевны паспорт или подписку о неотлучке ее из города; или отдать ее под особый надзор полиции, или на поруки; или потребовать от нее залога; или же, наконец, подвергнуть ее домашнему аресту или тюремному заключению.

Ограничиться первой мерой было бы недостаточно. Мог ли я быть уверен, что, дав подписку, она не скроется, особенно имея в виду побуждение к тому ее брата? Для приведения в исполнение двух последних мер требовалось предварительное исполнение некоторых формальностей, которые потребовали бы достаточного времени и которые ночью, во всяком случае, были неисполнимы.

Я остановился на решении подвергнуть ее домашнему аресту и, составив соответствующее постановление, вышел к Кокорину.

– Где бы, по вашему мнению, удобнее было содержать ее до завтра под домашним арестом? – спросил я.

– Да у нее на дому.

– Это невозможно. Я должен допросить ее брата по вопросу о бритве, и он не должен знать ее показания. Поэтому оставить их вместе я не считаю возможным.

– В таком случае, не пустит ли ее к себе тетка ее, Ефремова?

– Это другое дело. Прикажите запрячь экипаж, свезите ее к Ефремовой и приставьте туда надежный караул.

Анна Дмитриевна, выслушав мое решение, молча и покорно последовала за Кокориным. Скоро я услыхал стук колес отъезжающего экипажа.

Я ушел в свою спальню, но едва только успел заснуть, как слуга разбудил меня и доложил, что Кокорин вернулся вместе с Анной Дмитриевной. Я оделся и вышел к ним.

– Ефремова не впускает к себе в дом госпожу Боброву. Она узнала о вчерашнем ее признании и не желает ее видеть. Кроме того, она и слышать не хочет о том, чтобы у дверей ее дома стояла полиция. Я заезжал к дяде Бобровой, Гамельману, но и там хозяйка отказалась принять нас, говоря, что все комнаты заняты детьми и прислугой.

Я не знал, что делать. Кокорин напомнил, что у меня наверху есть свободная комната, в которой ночевал мой секретарь в том случае, если дела задерживали его при мне до ночи, и которая сейчас была пустой. Отослать Боброву в полицейскую конуру, переполненную пьяными, посаженными туда для вытрезвления, было немыслимо, и мне пришлось остановиться на предложении Кокорина – другого выхода не было.

Эта комната соединялась с приемной витой лестницей. Ее прибрали, а сосед мой, бывший свидетелем, прислал горничную.

Анна Дмитриевна все это время сидела на стуле, наклонив голову и не обращая ни малейшего внимания на все происходившее. Кокорин проводил ее наверх вместе с горничной и хотел запереть снаружи дверь на ключ, но замка не было. Тогда он посадил на нижних ступенях лестницы городового и ушел.

Чувствуя сильное утомление, я прилег, одетый, на диван в кабинете и думал о том, какие, в самом деле, могли быть доказательства виновности Бобровой, если бы она не призналась, и какие данные могли бы подтвердить это признание в случае сомнения и достоверности его.

Я решил, что если Ичалов, не зная показаний Анны Дмитриевны, на следующий день передаст подробности убийства согласно с ее словами, то уже и этих двух допросов будет достаточно для доказательства несомненности самого факта. С такими мыслями я закрыл глаза и скоро, кажется, заснул.

Вдруг слышу – шаги в приемной. Что-то скрипнуло. Вижу – дверь в мой кабинет растворилась и в ней показалась чья-то голова. Лунный свет, бивший в окна, осветил женскую фигуру. Я вглядываюсь – это Анна Дмитриевна. Она постояла несколько мгновений посреди комнаты, осматривая свою белую одежду, потом нерешительными шагами подошла и села на диване подле меня.

Можно себе представить мое удивление. Сердце мое сильно билось. Я поднялся и не совсем ровным голосом сказал ей:

– Анна Дмитриевна, зачем вы здесь? Каким образом вас пропустил сторож? С каким намерением вы пришли сюда?

– Я пришла просить вас освободить меня, – проговорила она, пристально глядя мне в глаза. – Там все заснули, и я пробралась сюда, никем не замеченная. Я не ожидала встретить здесь вас. Я хотела только взять мое показание. Если бы я его нашла, я вышла бы на улицу, прибежала к брату и с ним уехала. Там, наверху, мне все казалось, что подле меня Елена Русланова. Мне слышался ее голос. Она стонала и звала меня по имени. Я пробовала ходить по комнате и как будто успокаивалась, но лишь только я ложилась – опять ее голос. Мне надо бежать… Отоприте мне двери, пустите меня. Посмотрите, я молода, мне жить хочется! Неужели я теперь должна похоронить себя навеки? Отпустите меня. Еще есть время. На улице темно, все спят, я уйду, никем не замеченная. Неужели вам не жаль меня?