Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского бесплатное чтение
Хочется разоблачить Достоевского, прямо спросив: «Кто это говорит?»
Джон Джонс, «Достоевский»
На этот раз помещаю «Записки одного лица». Это не я; это совсем другое лицо. Я думаю, более не надо никакого предисловия.
Ф. М. Достоевский, «Бобок»
© Оформление и макет, ООО «БиблиоРоссика», 2020
© Е. А. Цыпин, перевод с английского, 2020
© Academic Studies Press, 2016
Слова благодарности
Многолетний труд неизбежно требует участия немалого количества людей и учреждений. Я бы хотел выразить благодарность за помощь и поддержку своим коллегам: Элизабет Череш Аллен, которая при работе над этой книгой и другими трудами о Ф. М. Достоевском побуждала меня полагаться не только на размышления, но и на интуицию в моих попытках добраться до сути, а также Джину Фицджеральду, моему другу и коллеге на протяжении долгих сорока лет, за его проницательные суждения об образе рассказчика и строении субъекта у Достоевского. Их идеи оказались очень ценными для меня. Я также выражаю признательность моему другу и коллеге Павлу Сигалову, с которым мы более тридцати лет работали в университете Вайоминга. Его консультации по русскому языку на многое открыли мне глаза и оказались очень полезными, особенно при работе над этим проектом. Ирина Паперно, Уильям Миллз Тодд III и Борис Гаспаров оказали мне неоценимую поддержку в моих первых усилиях сдвинуть это исследование с мертвой точки, а их рекомендации относительно библиотек, издательств и критической литературы не давали мне сбиться с пути истинного. Моя особая благодарность – Виктору Бромберту, который разглядел потенциал моих первых находок в области предисловий Достоевского. Он помогал мне с публикацией в журнале «The Modern Language Review», редакцию которого я благодарю за возможность публично высказать свои мысли о первом абзаце «Записок из Мертвого дома», а также за разрешение использовать в настоящем исследовании отрывки из той первой публикации. Я выражаю признательность Джеральду Янечеку, бывшему редактору журнала «The Slavic and East European Journal», за возможность поместить в моей книге фрагменты статьи о предисловии к роману «Братья Карамазовы».
Библиотеки Стэнфордского университета, Гуверовского института войны, революции и мира и Калифорнийского университета в Беркли, а также Нью-Йоркская публичная библиотека открыли передо мной двери и предоставили возможность работать с оригиналами рукописей и журналов. Без этих материалов у меня бы ничего не вышло. Дружелюбные и самоотверженные сотрудники отдела межбиблиотечного абонемента Вайомингского университета всегда были готовы выписать тонну томов для моего исследования. Я перед ними в неоплатном долгу. Я также выражаю благодарность Мэгги Фаррелл, бывшему директору библиотек Вайомингского университета, за то, что она сумела создать и сохранить в нашем кампусе такое замечательное, открытое для всех учреждение.
Помощь и поддержку со стороны рецензентов издательства «Academic Studies Press» Шароны Видол и Меган Викс трудно переоценить; мое исследование много выиграло благодаря острому зрению и чуткому слуху редактора Элизабет Ф. Джибалл. Работа с ней была истинным удовольствием на всем немалом протяжении времени. Джо Пишио, редактор серии «Неизвестный XIX век» издательства «Academic Studies Press», оказал мне честь, начав эту серию моим исследованием о вступлениях Достоевского. Я ему благодарен, и не только за его доверие, но и за дружбу и горячую поддержку этого проекта. Само собой разумеется (и тем не менее я это заявляю во всеуслышание), что ответственность за его конечный результат несу я. Итак, прочтите эту книгу, и да не постигнет вас разочарование.
За спиной каждого исследователя стоят его самые преданные друзья, и мои друзья все эти годы моих боев с ветряными мельницами всевозможных типов были со мной. Спасибо за то, что не бросили меня в трудную минуту. Надежной опорой были для меня представители многих поколений моей многочисленной семьи, включая пятиюродных сестер и братьев. Я благодарю их и, на манер гоголевского Рудого Панька, приглашаю к себе на хутор послушать истории о дальних краях. В его напоенном ароматом сосен средоточии обитает великая душа. Ей я посвящаю эту книгу. Первые слова, которые я говорю каждый день, – ей и для нее. Как и последние.
Введение
Впервые я ступил на «непаханое поле» вступлений Ф. М. Достоевского много лет назад на летнем семинаре Виктора Бромберта по мировой литературе, организованном Национальным фондом гуманитарных наук в Принстонском университете. Профессор Бромберт попросил меня прокомментировать для нашей группы, состоявшей главным образом из неславистов, точность перевода «Записок из Мертвого дома» Достоевского, которым мы пользовались. Я начал с того, что сравнил первые слова оригинала и перевода. Это были слова написанного от лица вымышленного (фикционального) редактора вступления к роману-мемуарам Достоевского о жизни его протагониста на каторге в Сибири. Выполняя свое задание, я обнаружил, что перевод совершенно не соответствует оригиналу. Передать уже первый абзац на другом языке казалось неразрешимой задачей для любого переводчика: в нем закодирован вторичный нарратив, структура и образная система которого уходит корнями в фольклор. Эта структура по лингвистическим причинам не может быть передана на английском языке так, чтобы отразить и внешний, и скрытый уровни дискурса. Код скрытой части повествования о пути героя лежит в самих истоках языка Достоевского и в направлении движения, которое задают используемые им префиксы. Так начался мой путь.
Долгая и почтенная история вступлений в мировой литературе полна курьезов. Обращаясь к пристальному изучению того, как Достоевский использует вступления в своей прозе, мы погрузимся в один из моментов этой истории.
Систематического исследования этого аспекта творчества Достоевского пока что не проводилось. Да, область исследования узка, но в рамках дискурса повествования вступления важны, поскольку они представляют собой первые слова автора, «вход» в текст. Как пишет Эдвард Саид, «каждый писатель знает: выбор первых слов исключительно значим для всего произведения. Начало не только в значительной степени определяет написанное далее, но также является, в сущности, парадным входом, обращенным к читателю» [Said 1975: 3]. Возьмем книгу Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста» [Бт. 1:1]1. Вступления зачастую отсылают нас к истокам, к легендам о началах и даже к идеям о самых началах начал или по меньшей мере к их иллюзии. Что мы поймем в нарративе Евангелия от Иоанна без его философского вступления, пролегомена к рассказу о жизни Иисуса: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» [Ин. 1: 1–2]? Сравните эти выразительные вступительные слова с прозаическим, даже будничным прологом: «Слова Неемии, сына Ахалиина» [Нм. 1:1]. Достаточно одного взгляда, чтобы понять: вступления способны на многое.
Перемотаем тысячелетия вперед и вспомним первую фразу из романа «Анна Каренина» Л. Н. Толстого, потрясающий своей лаконичностью пролог, полный глубокого смысла: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» [Толстой 1934: 3]. Сравним звучание исполненного авторитета голос Толстого с первыми словами из вступления к роману «Братья Карамазовы» Достоевского:
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы… [Достоевский 1976: 5].
Мы не сомневаемся, что слова Толстого представляют собой прямое обращение от лица всеведущего повествователя, в случае же Достоевского мы не уверены в этом, хотя его вступление [1] и озаглавлено «От автора». Возможно, Достоевский имеет в виду другого автора, кого-то отличного от себя. Верно ли это предположение в отношении других его вступлений?
Первые слова почти всегда имеют особое значение и особо выделены, поскольку именно они вводят нас в мир текста. Более того, вводные ремарки в предисловиях – это еще одна разновидность начальных высказываний, имеющих особую ценность (иную по сравнению с теми, что находятся в основной части текста, обычно обозначенного как «Глава первая»). Дискурс, который возникает во вступлениях, представляет собой некую загадку уже потому, что занимает пространство неопределенности между позициями повествователя / рассказчика и автора. На одном конце шкалы находятся предисловия, полностью соответствующие последующему тексту, как мы видим у Толстого и (если вынести за скобки проблему авторства) в книге Бытия, Евангелии от Иоанна и Книге Неемии. На другом – предисловия, которые могут отделяться от последующего текста и отождествляться с другим онтологическим порядком; предисловия, которые могут быть менее связаны с текстом, скорее озадачивать, чем раскладывать по полочкам. Введение к «Братьям Карамазовым» является примером этой второй разновидности. Внутри этой шкалы существует много градаций. Например, в «Квартале Тортилья-Флэт» Джона Стейнбека прямое обращение автора к читателям, в котором он пренебрежительно отзывается об общепринятом подходе к художественной литературе и мнении литературных критиков, почти незаметно сменяется голосом повествователя (который существует на другом дискурсивном поле).
Предисловия всегда были объектом литературоведческих штудий, но вышедшая в наше время книга Жерара Женетта «Seuils»[2] является наиболее полным исследованием по сравнению с предыдущими [Genette 1997]. Женетт разработал типологию вступлений к художественным произведениям, которая весьма поможет в наших изысканиях, и вскоре мы к ней обратимся. Свой вклад в изучение этой темы внес Э. Саид, а также авторы множества статей о вступительных словах, знаках и символах как средствах кодирования литературных текстов. Если говорить о конкретных примерах, то знаменитые вступления А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя к их первым опубликованным прозаическим произведениям – «Повестям покойного Ивана Петровича Белкина» (1831) и «Вечерам на хуторе близ Диканьки» (1831–1832) не раз становились предметом пристального изучения.
В отличие от вступлений Пушкина и Гоголя вступления Достоевского были обойдены вниманием[3]. Не существует исследований его предисловий как приема в художественной прозе – как стратегии, рамки, авторской позиции. Кажется, что наиболее распространенной реакцией критиков на его вступления было замешательство. Это, безусловно, можно понять. Текст романов Достоевского таит в себе столько открытий, что предисловия теряются на их фоне. Под мощным натиском развития сюжета его введения быстро забываются. Прибавляют ли вступления Достоевского что-либо к нашему пониманию его творений? Или же связаны с ними тонкой ниточкой?[4] Творческая мощь Достоевского настолько велика, его идеи настолько интересны, его повествования настолько увлекательны, что функциям такого второстепенного поджанра, как вступление, не нашлось места в критической литературе о творчестве Достоевского. В лучшем случае о вступлениях говорили как о чем-то случайном, а в худшем их считали бесполезным словоблудием.
В настоящем исследовании показано, что введения – это сложные, многофункциональные, разнообразные риторические явления. Перед нами литературный артефакт, требующий изучения, особенно в том случае, когда речь идет об обойденных вниманием литературоведов вступлениях Достоевского.
Достоевский дает понять, что вступления для него имеют более важное значение, чем это ранее казалось читателям. Он никогда не использовал их в произведениях, написанных до ссылки (1840-е годы), когда это было достаточно распространено, но снабдил вступлениями многие из романов, написанных после ссылки – тогда, когда вступления стали выходить из моды. Начиная с первого опубликованного после сибирской каторги и ссылки произведения – «Село Степанчиково и его обитатели» (1859) – и до последнего – «Братья Карамазовы» (1880–1881), Достоевский не раз публиковал предисловия. Перечень произведений с предисловиями выглядит весьма впечатляюще. Помимо указанных двух романов мы обнаруживаем вступления в «Записках из Мертвого дома» (1860–1862), «Записках из подполья» (1864) и «Бесах» (1871–1872). К этому перечню мы можем добавить публицистические «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863) и четыре рассказа, возникшие в недрах «Дневника писателя», – «Бобок» (1873), «Мальчик у Христа на елке», «Мужик Марей» и «Кроткая» (все три – 1876), причем последний является одним из величайших рассказов Достоевского. Ни одно другое его произведение этого периода (например, «Преступление и наказание» и «Идиот») не содержит предисловия, которое было бы так обозначено[5]. Этот факт указывает не на незначительность вступлений, а наоборот, выделяет их как уникальное явление. И это сразу порождает вопросы: почему он использует введение в одних текстах, но не использует в других? имеет ли отсутствие предисловия такое же значение, как и его наличие? какие особенности того или иного произведения побуждают прибегнуть к предисловию? На эти и другие возникающие попутно вопросы возможно ответить только тогда, когда собрано уже достаточно информации для плодотворного анализа.
Сопровождая некоторые свои весьма значительные произведения предисловиями, Достоевский использует целую систему сигналов, которые подчеркивают необычный характер этих вступительных слов. Во-первых, он дает им разные заголовки (кроме двух случаев). Во-вторых, в своем творчестве он никогда не прибегает к самому распространенному в его время виду предисловия – прямому обращению к читателю от лица автора. Если в публицистике Достоевский говорит от своего имени, в художественных произведениях он пишет предисловия от чужого лица. В этом он совершенно последователен.
Следуя своей сигнальной стратегии, Достоевский использует в качестве заглавий для введений разнообразные синонимы:
• «Вступление» – для «Села Степанчикова и его обитателей»;
• «Введение» – для «Записок из Мертвого дома»;
• «Вместо предисловия» – для «Зимних заметок о летних впечатлениях»;
• [Без заглавия] – для «Записок из подполья»;
• «Вместо введения» – для «Бесов»;
• [Без заглавия] – для «Бобка»;
• «Мальчик с ручкой» – для «Мальчика у Христа на елке» в «Дневнике писателя»;
• «О любви к народу» – для «Мужика Марея» в «Дневнике писателя»;
• «От автора» – для «Кроткой» в «Дневнике писателя»;
• «От автора» – для «Братьев Карамазовых».
Только в последних двух случаях заголовки одинаковы. Я еще вернусь к этой аномалии. Пока же достаточно отметить, что общей чертой этих заголовков является их разнообразие. Последовательность Достоевского в использовании разных форм заглавий говорит о том, что этот прием, скорее всего, использовался им сознательно. О том, какую цель он преследовал, мы еще поговорим. Сейчас достаточно лишь признать, что Достоевский желал обратить внимание читателей на свои вступления и почти всякий раз называл их иначе.
Достоевский дает нам знать, что его вступления заслуживают большего внимания, чем поверхностный взгляд, уже тем, что избегает наиболее распространенной формы – прямого обращения автора к читателям. На этом тезисе следует остановиться подробнее. Обратимся к разработанной Жераром Женеттом типологии предисловий, чтобы посмотреть, к каким категориям относятся предисловия Достоевского.
Женетт выделяет три общих типа предисловий – авторское, аллографическое и акториальное (написанное от лица персонажа). Первое представляет собой любое вступление, написанное непосредственно от лица подразумеваемого автора, «второго я», который «выбирает, сознательно или бессознательно, что мы читаем»[6]. За исключением «Дневника писателя», Достоевский избегает таких предисловий. Как мы увидим, это так даже в тех случаях, когда Достоевский подписывает предисловие собственной фамилией. Второй из описанных Женеттом типов представляет собой предисловие, исходящее от третьего лица, реально существующего (существовавшего) или вымышленного, но, безусловно, не являющегося автором. Достоевский использует аллографическое вступление в своей прозе только один раз. К третьему типу относятся вступления, написанные от лица персонажа, вымышленного или реально существовавшего, который фигурирует в последующем повествовании. В большинстве случаев такие вступления встречаются в автобиографиях, но не только в них. С течением времени вступления этого типа начинают преобладать в творчестве Достоевского.
Женетт подразделяет каждый из этих типов предисловий на три подкатегории – аутентичные, фикциональные и апокрифические. Таким образом, аутентичное авторское предисловие – то, которое преподносится нам от лица имплицитного автора. Фикциональное авторское предисловие – такое, которое написано от лица вымышленного персонажа, который одновременно является повествователем (рассказчиком). А апокрифическое авторское предисловие – такое предисловие, которое написано от некоего лица («автора»), несовпадающего с тем, кому эксплицитно приписывается предисловие. Иными словами, предположим, что Достоевский подписывает предисловие к своему произведению, тем самым заставляя нас поверить, что предисловие является его прямым авторским обращением. Затем наталкиваясь на подсказки, мы понимаем, что это вовсе не он, а кто-то другой. Это делает предисловие апокрифическим. Достоевский прибегает к этой уловке в «Записках из подполья», но не только там.
Мы не будем описывать все предложенные Женеттом разновидности предисловий и сочетания основных типов и подтипов, рассмотрим лишь те из них, к которым (в соответствии с темой нашей книги) можно отнести вступления к произведениям Достоевского, особенно когда эти вступительные слова (за редким исключением) ясно обозначены. Типология Женнета будет нашей путеводной нитью. Вступления Достоевского иллюстрируют немалую часть выделяемых им типов:
Исходя из распределения заголовков предисловий Достоевского в соотношении с предложенными Женеттом категориями, как это сделано у нас с предисловиями к «Селу Степанчикову», «Зимним заметкам о летних впечатлениях», «Запискам из подполья», «Бесам» и «Братьям Карамазовым», мы можем сделать вывод, что Достоевский применяет промежуточные с точки зрения типологии Женетта формы. Их нельзя отнести к какой-либо одной категории, полностью исключив остальные. Со временем мы разберем эти случаи.
Эксперименты Достоевского с предисловиями, разумеется, не происходили в вакууме. В той литературе, с которой он был знаком, более того – в той литературе, которая была его излюбленным чтением и влияла на выбор им используемых приемов, были мириады примеров предисловий, вступлений, прологов и введений. Соответственно, в первой главе мы рассмотрим прежде всего те модели, которые были известны Достоевскому на тот момент, когда он стал более или менее регулярно использовать предисловия. Это исследование не просто теоретическое упражнение, оно позволит нам решить сразу три задачи: выявить разнообразные цели, которым служат вступления (будучи неотъемлемой частью литературного наследия Достоевского); понаблюдать за эффектами, порожденными этими моделями, и облечь плотью голые кости типологии Женетта в приложении к творчеству Достоевского.
Изучив известные Достоевскому образцы предисловий к произведениям русской литературы первой половины XIX века, во второй главе мы сосредоточим внимание на творчестве Достоевского в последние годы сибирской ссылки и первые годы после возвращения в Петербург. Это период, когда Достоевский впервые начал снабжать свои произведения вступлениями. Первые неловкие попытки, связанные с «Селом Степанчиковым и его обитателями», быстро сменились поразительным художественным успехом «Записок из Мертвого дома», который связан для нас с его именем. В течение остальной части 1860-х и в 1870-х годов Достоевский то использовал в своем творчестве вступления, то не использовал их. В третьей и четвертой главах мы исследуем тексты, содержащие предисловия, а в пятой главе обратимся к «Дневнику писателя» с его необычным использованием вступлений. Последнюю главу мы посвятим анализу любопытного введения к «Братьям Карамазовым». Возможно, оно не является жемчужиной среди других предисловий Достоевского (это положение занимают «Записки из Мертвого дома» и «Кроткая»), но оно позволяет увидеть настоящее лицо автора за всеми масками так, как это не удалось почти ни в одном предисловии до этого. В заключительной главе мы рискнем сделать максимально обоснованные предположения относительно функций предисловий у Достоевского: когда и почему он их использовал и что они рассказывают нам о словесном творчестве, где авторы определяют долю свободы читателей в созданных ими мирах.
Прежде чем обратиться к введениям как литературному явлению, возможно, будет нелишним определиться относительно терминологии, которая будет использоваться на всем протяжении этой работы. Женетт делает выбор в пользу слова «предисловие» {preface), поскольку во французском языке оно встречается чаще других. Будучи словом, чье значение давно и хорошо известно, оно обладает хорошей родословной, ведя свое происхождение из французского языка XVII века, средневековой латыни и древнегреческого. Но я использую его вперемешку с синонимами «введение» (foreword), «вступление» (introduction и introductory) – лексическими единицами, которые сам Достоевский использовал наиболее часто.
Есть также различные сочетания этих терминов, которые обозначают предварительные замечания, обращенные к читателю от лица не автора, а кого-то другого. Например, Достоевский озаглавливает свои предисловия к разным произведениям «От автора» и «Вместо введения». Гораздо больше, чем изменчивость обозначений или устойчивость понятий, стоящих за ними, поражает пространственное и временное содержание каждого из них, то есть их хронотоп[7]. Представьте себе на мгновение средневековую иллюстрированную рукопись, например «Чудеса Востока» XI века[8]. Здесь видны два явления, имеющие отношение к предисловиям: способность задавать рамку как в прямом, так и в символическом смысле и выходить порой за пределы этой рамки, обусловленную особенностями изображаемых персонажей. Предисловия (и весь спектр синонимов, представляющих их как вербальные знаки) обладают сходной же двойственностью. В «Чудесах» изображающие чудовищ миниатюры зачастую одновременно украшают страницы и являются буквицами. Они не пересекают границы четких орнаментальных рамок, в которые заключены. Но есть и другие миниатюры, в которых персонажи частично – например, ногой, головой или рукой, – вторгаются в пространство рамки. Они также полностью заключены во внешнем пространстве, ограниченном краем рамки, но в то же время уже становятся и ее частью. Наконец, есть чудовища, которые прорвались сквозь границу рамки, разорвали ее и могут шагнуть в текст, который сопровождают, или указать на что-то. Есть также частично или полностью разрушенные рамки. В этом случае чудовище вторгается в пространство дискурса, иногда даже оно произносит начальные слова текста, которые оформляются с помощью выносок, идущих из его пасти. И наконец, есть рамки, которые совершенно исчезли. Чудовище свободно бродит по странице.
Введения, предисловия, вступления, прологи и другие синонимичные тексты играют аналогичную роль. Подобно лапам чудовищ на старинных миниатюрах, предисловия четко ограничены временем и пространством. Происхождение их названий указывает на некоторые различия, которые, как мне представляется, незаметны досужему глазу. Например, «введения» проводят читателя через порог внутрь (в + – вод-/-вед-). В этом смысле они переводят дискурс с одного качественного уровня на другой (уровень художественного нарратива). Как и в повседневном узусе, когда нас «вводят» в круг людей или идей, мы переходим от незнания к знанию. Введения в литературе играют похожую роль. На момент знакомства с ними наше знание о тексте равно нулю, и они переводят нас на уровень первоначальной осведомленности. Таким образом, введения подготавливают нас к более тесному знакомству с предметом. Хронотоп введения определяется движением во времени через дискурсивное пространство. Он предполагает некую динамику. Он направляет за пределы рамки, на высказывание.
Слово «предисловие» означает предварительное слово или слово, предваряющее какой-то другой речевой акт. Оно предполагает нечто более статичное, нечто ориентированное на предшествующее состояние как таковое до того, как встречается что-то новое (о чем уже шла речь). Предисловие – это подготовка. Приставка и корень этого слова задают хронотоп, определяемый точкой соприкосновения момента и дискурсивного пространства высказывания. Его корень указывает сам на себя как на речевой акт. Оно находится внутри рамки и не вырывается оттуда. Достоевский обычно вкладывает обозначение «предисловие» в уста своего повествователя/рассказчика, но сам старается это слово не использовать.
«Пролог» является предком «предисловия». Это слово происходит от древнегреческих слов pro и logos[9]. Это речь, сказанная перед другой речью, дискурс, предваряющий другой уровень дискурса. Представьте себе драматический спектакль, когда на авансцену, порой при еще закрытом занавесе, выходит некая dramatis persona[10] и рассказывает о пьесе, которая сейчас будет разыгрываться, – этот рассказ и есть пролог. Он уже вне рамки и ведет собственное повествование. Но его дискурс качественно отличен от дискурса персонажей, чьи реплики прозвучат на подмостках следом за ним. Хотя пролог и фикционален, он выступает на уровне повествовательного дискурса лишь потому, что вышел за традиционные рамки предисловия. Он обрамляет текст, но хронотопически не связан традиционными рамками дискурса или вступления. Не занимает он и пространство внутри того текста (пьесы), который последует по его завершении. Это указующий перст, направленный на драму, которая сейчас развернется. Вырвавшись из рамки, он стоит на той же сцене, на которой будут стоять актеры, но двигаться уже никуда не будет.
Слово «вступление» состоит из приставки в-, имеющей значение «внутрь», и корня – ступ-. Таким образом, оно предполагает движение, но не через порог, а в новое пространство.
В тех случаях, когда в моем распоряжении нет синонимов с иным суггестивным потенциалом, для обозначения слов, употребляемых самим Достоевским, я использую эти четыре термина: введение, вступление, предисловие и пролог. Например, когда писатель говорит «введение», я использую этот термин. Когда я высказываюсь в более общем смысле о том или ином произведении без отсылки к конкретному слову или фразе Достоевского, я обращаюсь с этими синонимами достаточно вольно.
Мной будет также использоваться понятие рамок. Этот термин может употребляться для обозначения трех разных явлений. Было бы разумно различать их, так как они имеют очень большое значение, когда речь идет о вступлениях Достоевского. В первом случае мы будем смотреть на рамки с пространственной точки зрения – как на словесные структуры, очень похожие на те, которые в пластических видах искусства отделяют объект от более широкого контекста, в котором он находится. Вспомним иллюстрации из «Чудес Востока». В художественной литературе пространственный характер рамки наблюдается тогда, когда по голосу, стилю или пространственно-временной обстановке предисловие отличается от последующего нарративного дискурса (художественного повествования). Во втором случае термин «рамка» используется для обозначения средств, используемых для передачи довода или темы для того, чтобы направить внимание читателей или целевой аудитории в желаемом направлении. Третье значение отсылает нас к понятию нарративной рамки – явления вербального искусства, с помощью которого дискурс, обстановка и пространственно-временные (хронотопические) элементы взаимодействуют с художественным нарративом, порождая новое сообщение или еще один (скрытый, всеобъемлющий) рассказ, объединяющий в себе элементы основной истории и содержания рамки.
Вероятно, я должен извиниться за то, что с самого начала разъясняю излишние на первый взгляд различия. Я делаю это только потому, что полагаю, что они будут исключительно полезны при анализе первых слов произведений Достоевского, а также тех русских писателей, которые являются его непосредственными предшественниками в использовании предисловий в своем творчестве. Также я должен отметить, что, глубоко погружаясь в предисловия Достоевского, я в основном руководствуюсь принципами формальной, структуралистской и семиотической школ.
И еще одно, последнее, разъяснение перед тем, как продолжить. Я назвал свою работу «Первые слова» в узком смысле: это заглавие обозначает первые завершенные высказывания любого текста, вышедшие из-под пера автора. Заглавия и эпиграфы, предпосланные литературному тексту, также являются первыми словами, но они не обязательно являются завершенными или самодостаточными высказываниями. Нет нужды объяснять, что заглавия и эпиграфы заслуживают изучения ничуть не меньше, чем вступления[11]. Однако в соответствии с моим определением они находятся за пределами настоящего исследования.
Глава 1
Образцы предисловий в русской литературе
I. Аутентичные авторские предисловия
Мы начнем наш анализ образцов предисловий с того типа введения – аутентичного авторского дискурса, – использовать который Достоевский избегал до позднего этапа своего творчества, когда он написал художественную прозу, включенную в «Дневник писателя» и во введение для «Братьев Карамазовых». Во всех остальных случаях Достоевский уклонялся от того, чтобы говорить во вступлениях к своим произведениям собственным голосом. Для этого есть причины, которые мы исследуем, когда обратимся к его позднему творчеству. Однако сейчас нам будет целесообразно рассмотреть наглядные примеры использования прямого авторского обращения в русских прозаических произведениях начала XIX века.
Врываясь на полном скаку в этот век, мы прежде всего обратимся к В. Т. Нарежному (1770–1825) и его предисловию к его некогда популярному роману «Российский Жилблаз» (1814). Это предисловие являет нам собственные слова Нарежного и его собственную авторскую позицию:
Превосходное творение Лесажа, известное под названием «Похождения Жилблаза де Сантиланы», принесло и продолжает приносить сколько удовольствия и пользы читающим, столько чести и удивления дарованиям издателя[12] [Нарежный 1956: 43].
После этого напыщенного вступления Нарежный переходит к обоснованию выбора темы для романа:
Франция и Немеция имеют также своих героев (такого типа – Л. Б.), коих похождения известны под названиями: «Французский Жилблаз», «Немецкий Жилблаз». А потому-то решился и я, следуя примеру, сие новое произведение мое выдать под столько известным именем и тем облегчить труд тех, кои (если бы я озаглавил это произведение по-другому – Л. Б.) стали бы изыскивать, с кем сравнивать меня в сем сочинении [Нарежный 1956а: 43].
Нарежный затевает ироническую игру как со своими читателями, так и с Аленом Рене Лесажем, французом, который решил поселить своего героя в Испании, чему Нарежный не может найти объяснения:
Я вывел на показ русским людям русского же человека, считая, что гораздо сходне принимать участие в делах земляка, нежели иноземца. Почему Лесаж не мог того сделать, всякий догадается [Нарежный 1956а: 44].
Женетт замечает, что наиболее распространенная функция предисловия состоит в том, чтобы определить жанр основного произведения [Genette 1997: 222]. Именно этим занимается у нас на глазах Нарежный. Его произведение – это плутовской роман. Но при этом он потешается над своим читателем, которому, как он предполагает, русский «Жиль Блаз» может прийтись не по вкусу. Кроме того, как выясняется, проблема заключалась не только во вкусах читателей. Стараниями многих поколений цензоров «Российский Жилблаз» вышел в свет в полном виде лишь в 1938 году [Нарежный 19566: 615–617].
Однако помимо читателей и цензоров есть еще и проблема литературного образца – сочинения Лесажа. Задаваясь вопросом о том, каковы были намерения Лесажа, когда он поместил своего героя в Испанию, Нарежный намекает на превосходство своего произведения над образцом. На заре эпохи романтизма в России это было немаловажным фактором, поскольку «народность» входила в моду. Как и все авторы подражательных произведений, Нарежный, прилагая усилия, чтобы превзойти Лесажа, обнаруживает внутреннюю напряженность и неуверенность в себе, уровень которой соотносится с уровнем его собственных достижений. Неважно, превзошел Нарежный оригинал или нет – удалось ли ему хотя бы верно его передать? Кроме того, отчасти тревога Нарежного объясняется его происхождением – он, будучи украинцем, пишет «российского» Жиль Блаза, вошедшего в историю русской литературы, и в то же время порицает Лесажа за то, что тот поместил своего героя не в свою родную Францию. Итак, мы видим, что предисловия – это больше, чем простое знакомство с жанром. Это также локус выражения чувств автора, в нем закодированы его иногда скрытые, а иногда открыто высказываемые желания и тревоги.
Кроме того, предисловие – это место, где производятся расшаркивания и поклоны. Даже лести здесь находится уголок. Предисловие Ф. В. Булгарина к его варианту «Российского Жилблаза» Нарежного, написанного в свою очередь «по мотивам» романа Лесажа, было опубликовано в 1829 году (сам роман Булгарина по частям печатался в журнале в середине 1820-х годов). Предисловие к роману Булгарина «Иван Иванович Выжигин» – тщетной попытке подражать Лесажу – имеет форму посвящения, адресованного «Его сиятельству Арсению Андреевичу Закревскому». Его адресат в истории России не на первых ролях, но для Булгарина важнее другое: он имел влияние в нужных сферах – при царском дворе. «Прошло двадцать лет, – напыщенно начинает Булгарин, – с тех пор, как я первый раз Вас увидел на поле сражения, в Финляндии, когда незабвенный граф Николай Михайлович Каменский вел нас к победам и вместе с нами преодолевал труды неимоверные…» [Булгарин 1990:24]. Затем Булгарин обращается к истории жанра, в котором написано его произведение, – сатиры. Он цитирует наставление Петра Великого о том, как писать в этом жанре и приводит кратчайший возможный список русских писателей, которые вдохновили его на труды: князь Антиох Кантемир и Екатерина Великая [Булгарин 1990: 24][13].
Даже заручившись таким авторитетным и могущественным покровительством, Булгарин тем не менее предвидит, что читателей его произведение оскорбит. Он следует спортивному принципу «лучшая защита – это нападение»:
Знаю, что искренность моего Выжигина не понравится людям, которые всякую правду, громко сказанную, почитают своевольством, всякое обличение злоупотребления приписывают дурному намерению… [Булгарин 1990: 25].
Он становится в позу радикала и героя – он мужественно вынесет все колкости и насмешки, которыми его попытаются уязвить.
Булгарин не принадлежит к числу писателей, чьи имена ассоциируются со своеволием, вызовом авторитету власти или попытками нарушить статус-кво. Он вспоминает великих властителей (мы, безусловно, заметили его ссылку на Екатерину II) не для того, чтобы бросить им вызов, а для того, чтобы, даже вскользь упомянув их, понежиться в лучах их славы. А кроме того, чтобы особо указать на свое почтение перед ними:
Благонамеренные люди всех сословий чувствуют в полной мере великодушные намерения мудрых наших государей и готовы всеми силами споспешествовать общему благу. Цензурный Устав, высочайше конфирмованный Апреля 22-го 1828 года, есть самый прочный памятник любви к просвещению и к истине обожаемого нами, правосудного монарха – памятник, достойный нашего века и могущественной России! [Булгарин 1990: 26].
Булгарин не скрывает своего желания сделать Закревского своим представителем в высших слоях общества. Мы также замечаем, что сам Булгарин (бедняга!) не принадлежит к этим высшим слоям. Но он страстно желает к ним принадлежать. В его риторике сквозит неуверенность в себе, надежда и стратегический расчет.
Высказывания Булгарина не отличаются скромностью: «Благодаря Бога, у нас есть еще истинные русские вельможи, заслугами приобретшие право приближаться к священным ступеням трона» [Булгарин 1990: 27]. Булгарин не стесняется своих усилий возвыситься до этих вельмож. (Он льстит Закревскому, утверждая, что тот к ним принадлежит.) Фактически с помощью перформативной риторики он провозгласил одним из этих вельмож и себя – хотя бы в области литературы, поскольку проявил за письменным столом не меньший героизм, чем они на поле битвы.
Понравится ли читателям моим эта простота в происшествиях и рассказе – не знаю. Пусть простят недостатки ради благой цели и потому, что это первый оригинальный русский роман в этом роде [Булгарин 1990: 28].
Прочитав эти слова, Нарежный бы, вероятно, саркастически усмехнулся.
Булгарин нападает на современное ему состояние дел в русской изящной словесности (в начале XIX века это было обычным делом), разом обличая несостоятельность как писателей и читателей, так и критиков. То есть он бросает обвинение всем без исключения людям, которые составляют эти три ключевые компонента литературных институций. Мишенью его наиболее острых критических стрел являются критики:
Я даже не касался нашей словесности орудием моей сатиры, потому что она требует еще помощи, а не сопротивления; она еще не состарилась и не обременена болезнями, вредными нравственности (которые бы заслужили моих обличений. – Л. Б.). Литераторов же у нас так не много, что они в обществе не составляют особого сословия, как в других странах[14]. Вредного у нас не пишут, кривые толки о словесности и оскорбление достойных писателей не имеют никакого весу в публике и служат только к стыду самих пристрастных и незрелых критиков. Я оставил их в покое: лежачего не бьют! [Булгарин 1990: 28].
В этих фразах ясно видны комплексы Булгарина. Предчувствуя, что его роман, выйдя отдельным изданием, попадет под огонь критики – и эти предчувствия небезосновательны, если вспомнить, какой суровый прием ему был оказан при журнальной публикации, – Булгарин пытается укрепить свои позиции. Поэтому в своем предисловии он льстит вышестоящим и топчет нижестоящих. Он угодничает перед Закревским и бичует своих противников. Такова была обычная манера поведения Булгарина в литературной среде.
Вступления становятся авансценой литературной полемики. В случае Булгарина предисловие к «Выжигину» невольно выдает гипертрофированное честолюбие в сочетании с неуверенностью в своей личной, профессиональной и культурной состоятельности. Нарежный, будучи украинцем, чувствовал себя неуверенно в доминирующей русской культуре; то же справедливо и в отношении поляка Фаддея Булгарина. Известный осведомитель Третьего отделения (тайной полиции), созданного Николаем I, Булгарин в России испытывал комплекс неполноценности из-за своего этнического происхождения и общественного положения. Он искал надежного покровительства[15].
В своем вступлении Булгарин нелестно отозвался о своих критиках и литературных оппонентах, но к читателям он был добрее. Однако этого нельзя сказать о М. Ю. Лермонтове, который начал публиковать главы «Героя нашего времени» в журнале через несколько лет после выхода в свет «Ивана Выжигина». Когда этот роман, который считается первым психологическим реалистическим романом в русской литературе, вышел первым отдельным изданием в 1841 году, у него не было предисловия. Тираж был быстро распродан, а в 1842 году вышло второе издание. На этот раз оно содержало авторское предисловие, написанное в ответ на отзывы критиков о первом издании.
Аутентичное авторское предисловие Лермонтова имело сходство с предисловием Булгарина в том, что оно было опубликовано не в первом издании основного текста. Однако в нем досталось и критикам, и читателям. При этом, в отличие от Булгарина, в предисловии Лермонтова полностью отсутствуют заискивающие нотки. Нет сомнения, это предисловие написано отнюдь не для того, чтобы завоевывать друзей или влиять на людей. Желчное перо Лермонтова не щадит никого. Первый выпад делается в сторону читателей:
Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критику Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения [Лермонтов 1957: 202].
Язвительный тон типичен для Лермонтова. Он игнорирует основные, по общему мнению, задачи предисловий – объяснение жанра сочинения, самооправдание, самозащиту, – как ничтожные заботы малозначительных критиков и трусливых писателей. Они не интересуют читателей, которые, как он полагает, пробегают мимо вступлений, обращая на них так же мало внимания, как на скучный мусор, вынесенный волнами на берег чистого повествования. Впрочем, презрение Лермонтова не минует и его аудитории. Он бичует их неотесанность:
(Наша читающая публика. – Л. Б.) не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана… Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной нежнейшей дружбы [Лермонтов 1957: 202].
Несмотря на снисходительное отношение к рядовой читающей публике, которая в то время была немногочисленной, но росла, Лермонтов тем не менее своему воображаемому идеальному читателю предоставляет возможность разделить с ним и его шутки, и его иронию [Fanger 1979: 24–44]. Его метафора о дипломатическом этикете, который соблюдают воюющие стороны, намекает на предпочтительный для него стиль взаимоотношений с публикой, состоящей из наивных читателей и непонятливых критиков. Однако с близкими друзьями и родственными душами он предполагает строить отношения совсем на другой основе[16].
Увы, Лермонтов здесь сам себе подстроил ловушку. Его агрессивность всего лишь вуалирует сходство его предисловий с предисловиями его оппонентов. Он заявляет, что по недомыслию публики «Герой нашего времени» был превратно истолкован. Его подлинного смысла не сумели понять, а намерения автора при написании этого романа неправильно оценили. Поэтому Лермонтов защищается от глупости и наивности злопыхателей, используя те самые риторические построения, о которых он отзывался пренебрежительно в начале предисловия: объяснение жанра сочинения, самооправдание и самозащиту[17].
Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности! [Лермонтов 1957: 202–203].
Аргументация Лермонтова выглядит неоднозначной. Сначала он заявляет, что писать предисловия с целью самозащиты – вещь, с точки зрения широкой публики, бессмысленная. И тут же он выступает в защиту своего произведения от, как он ошибочно считал, неверных толкований. Далее Лермонтов порицает «иных» критиков и читателей за то, что они сочли изображение главного героя его романа и окружающих его персонажей оскорбительным для себя. Аналогичным образом он принимает на свой счет критические стрелы, выпущенные в него и его роман рецензентами.
Лермонтов дает одной рукой, а другой – отнимает. Посмеявшись над теми, кто воспринял портрет Печорина как личную обиду, упрекнув их в необоснованном тщеславии, он тут же заявляет, что они действительно должны оскорбиться и что он бросил своего героя обществу в лицо, как перчатку. Так может ли он заявить, что у его романа нет нравственной цели? Едва ли, поскольку, представив на суд читателей безнравственного героя, он все так же читает публике мораль, только прибегая к методу от противного:
Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не среди читателей они составляют большинство. Анализ некоторых ранних рецензий на «Героя нашего времени» см. в моей работе «Lermontov’s “А Него of Our Time”: A Critical Companion» [Bagby 2002: 145–195].
думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает! [Лермонтов 1957: 203].
Лермонтов отрицает, что, изображая «пороки нашего поколения», ставил перед собой нравственную цель, но подспудно он делает это. Он не желает облачаться в мантию пророка, как те, кто хочет просвещать публику и исправлять ее нравы с помощью искусства, – эту роль он оставляет таким, как Булгарин. Однако, указывая на одну из целей написания «Героя нашего времени», Лермонтов ставит себя в один ряд с теми, кто исправляет нравы и поучает средствами искусства. Всячески отвергая такую роль, он тем не менее примеряет ее на себя. У Лермонтова был выбор: опубликовать авторское предисловие к переизданию своего романа или воздержаться от такой публикации. Он не стал сдерживать себя. Он понимает, что это напрасная затея, поскольку не ему одному решать, моралист он или нет. «Герой нашего времени» предоставляет другим судить об этом, но автора это возмущает. В результате его предисловие оказалось наполненным внутренними противоречиями.
Пример Лермонтова лишний раз показывает: предисловия, написаны ли эпигонами или выдающимися мастерами слова, не только выполняют разнообразные задачи – обозначение жанра основного произведения, самооправдание и защита от предполагаемой критики, – но и образуют зыбкую почву, на которой даже осторожным людям трудно устоять. Таким образом, из приведенных нами примеров можно сделать следующие выводы: функции аутентичных авторских введений многочисленны, их стили разнообразны, цели обширны, их предполагаемая читательская аудитория разнородна, и намерения их авторов часто расходятся. Во всех случаях, которые мы проанализировали, взаимоотношения автора, текста, читателей, критиков и издателей видоизменяются в зависимости от сознаваемых или неосознаваемых тревог, страхов и нужд автора. Создавая предисловие, автор с большей или меньшей степенью откровенности выражает свое видение того, какую роль должна играть каждая из перечисленных выше сторон. Лермонтов хотел бы, чтобы его читатель был таким же проницательным и осторожным, как он сам. Булгарин хотел бы, чтобы его читатель был благодарен ему за труды и оказал ему поддержку на пути к власти, безопасности и финансовому благополучию. Нарежный хотел бы только одного – чтобы читатель позволил ему добросовестно перенести европейские литературные образцы на русскую почву.
Каждое авторское предисловие показывает, что его читателю всегда есть что осмыслить. Как только произведение отдано на суд публики, в нем начинает проявляться некая личина автора, выходящая из-под контроля автора реального. Читатели приобретают достаточно высокую степень независимости при истолковании смыслов или потенциальных смыслов, обнаруженных читателями в восприятия текста писателя. Остается только гадать, что повлияет на ту или иную оценку литературного произведения. Нарежный просит ответа от своих читателей, но едва ли на него рассчитывает. Булгарин ориентируется на посредников, определяющих литературные вкусы публики, и пытается обойти их, апеллируя к представителям высших влиятельных кругов, которые могли бы дать свою авторитетную оценку его работе, желательную для него. Лермонтов выражает негодование самой ситуацией, в которой между участниками литературного процесса отсутствует взаимопонимание, и он не желает, чтобы на него и его роман наклеивали какие бы то ни было ярлыки. Он делает выпад в сторону своих недоброжелателей, но целит сам в себя. Все эти авторы (а возможно, все авторы вообще) жаждут «своего» читателя, полностью соответствующего порожденному их воображением идеалу: «Моя публика отлично понимает, что я хотел сказать».
А еще лучше попросить читателей помочь автору в написании самого текста. В этом случае у них точно не будет повода для жалоб. Этот принцип – наша отправная точка при анализе последнего из наших примеров аутентичных авторских предисловий. На сей раз мы обращаемся к Н. В. Гоголю, чье предисловие ко второму изданию «Мертвых душ», опубликованное в 1846 году, представляет собой яркий, а возможно даже трагический пример попытки автора уговорить читателей соответствовать своему идеалу.
Роман Гоголя впервые вышел в свет в 1841 году и был высоко оценен критикой. Его приветствовали как явление, не имеющее аналогов в истории русской литературы. Но Гоголю этого было мало. Он не был удовлетворен достигнутым и желал добиться нравственного, духовного и социального перерождения своих читателей. Через посредство текста Гоголь стремился полностью слиться со своей аудиторией.