История России. Владимирский период. Середина XII – начало XIV века бесплатное чтение

© «Центрполиграф», 2022

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2022

I

Киев. Волынь и Галич

Характер области полян. – Положение и части Киева. – Верхний город. – Святая София. – Ее стиль, мозаика и фрески. – Золотые ворота. – Десятинная церковь. – Михайловский монастырь и другие храмы. – Подол. – Берестов. – Выдубецкий монастырь. – Население Киева. – Города Киевской земли. – Поросье и черные клобуки. – Население и города Полесья. – Пределы Волынской земли. – Владимир, Луцк и другие города. – Роман Волынский. – Галицкая земля. – Стольный город. – Города Подгорья и Понизья. – Ярослав Осмомысл. – Боярство. – Семейные раздоры. – Владимир Ярославич и начало галицких смут. – Вмешательство угров. – Княжение Романа в Галиче. – Посольство папы. – Гибель Романа. – Его дети. – Вмешательство ляхов, угров и южнорусских князей в борьбу за галицкое наследство. – Боярские крамолы и казнь двух князей. – Господство угров в Галиче. – Изгнание их Мстиславом Удалым

Почти четыре века нашей истории Киев с его областью служил средоточием политической жизни русского народа. Эта область, собственно, и называлась Русскою землею, ибо населявшее ее полянское племя считалось русью по преимуществу.

Киевская, или Полянская, область занимала выгодное положение в торговом и политическом отношении. Она лежала в стране довольно плодородной, обильной текучими водами и лесом. Многоводный Днепр представлял русскому племени широкую дорогу на север и на юг, а судоходные притоки его, Припять и Десна, открывали удобные пути на восток и на запад как для торговых сношений, так и для военных потребностей. Ни естественные, ни политические пределы Киевской земли никогда не были строго определены. Если взять их в обширном объеме, то на севере эти пределы терялись в болотах и пущах Припятского Полесья, а на юге – в степных пространствах, почти достигавших до порожистой части Днепра; на западе они приблизительно простирались до реки Горыни и Случи и, таким образом, захватывали часть собственно Волынской земли. Только на востоке Днепр служил определенною естественною гранью Киевской области, если не считать небольшую левобережную полосу, принадлежавшую киевским князьям, и обширную Переяславскую область, которая в политическом отношении составляла такую же удельную часть киевского княжения, как и все Припятское Полесье.

Полянская Русь, или Киевская земля, в тесном смысле обнимала западное Поднепровье, ограниченное притоками Днепра, Тетеревом на севере и Росью на юге. Небольшая, но историческая река Стугна, текущая в довольно глубокой ложбине, делит означенную полосу на две части, несколько отличные по характеру своей природы. Северная, или собственно киевская, половина имеет поверхность слегка взволнованную, орошенную множеством речек и ручьев, направляющихся к Днепру. С одной стороны ее наполняют холмы, отделяющиеся от высокого днепровского берега; с другой – сюда достигают невысокие ветви Карпатских отрогов. Некоторые реки, особенно Тетерев, в своем среднем и верхнем течении, прорывая эти отроги, обнажают гранитные породы и нередко имеют скалистые берега. Вообще черноземная почва, местами перемешанная с песком, представляла прекрасные пажити и обиловала дубовыми, липовыми и березовыми рощами. Только в северном углу этой области за Ирпенью на нижнем течении Тетерева и его притока Здвижи залегает низменная полоса с болотистою песчано-глинистою почвою и сосновым лесом; это уже начало Полесья. Пространство к югу от Стугны, известное в те времена под именем Поросья, образует довольно возвышенную черноземную равнину, кое-где пересеченную оврагами и рытвинами. Эта полоса имеет полустепной характер и обилует тучными пастбищами. Только приближаясь к берегам Роси, поверхность получает неровное холмистое очертание. Сюда достигает один из карпатских отрогов, который служит водоразделом между притоками Днепра и Буга; возвышенные плоскости, пересеченные долинами и оврагами, наполняют этот водораздел. Рось, особенно в среднем своем течении, довольно глубоко прорезывает залегающий под почвою гранитный кряж и потому обилует порогами и скалами. Ее холмистые прибрежья имеют цветущий вид благодаря зеленым лугам и дубровам, преимущественно грабовым. Бесспорно, это одна из красивейших рек Южной России. Очевидно, она была любимою рекою русского племени, которое недаром носило с нею одно и то же имя. Почти насупротив устья Десны, между ложбинами двух речек, Лыбеди и Почайны, высокий правый берег Днепра круто упирается в его русло. Глубокие яруги и удолья, когда-то прорытые водными потоками, изрезали этот песчано-глинистый берег в различных направлениях и образовали те знаменитые горы, на которых раскинулся древний Киев с его предместьями и монастырями. Он состоял из двух главных частей: Верхнего, или собственно Киева, и Нижнего, или Подола. Последний расположился у подошвы Киевских гор на низменной береговой полосе вдоль устья Почайны, которое в те времена представляло залив Днепра, отделенный от него длинною узкою косою, и в летописи называется иногда просто Ручай. Подол был собственно Киевская пристань, населенная торговым промышленным людом. Он пересекается речкою Глубочицею, стекающею с береговых высот в Ручай. Далее за Подолом лежало низменное, болотистое, поросшее кустарником пространство, носившее название Оболонья; по нему протекал другой приток Почайны, речка Сетомль. Крутой подъем, известный под именем Боричева взвоза, вел с Подола в Верхний город, построенный на самой значительной из береговых гор. Средоточие и древнейшую часть его составляла та передовая возвышенность, на которой стояли храмы Десятинный и Святого Василия с находившимся тут же княжим каменным теремом. Эта часть, обведенная особою стеною, именуется Старый Киев; ее можно назвать киевским акрополем. Ярослав распространил Верхний город, присоединив к нему плоскую заднюю возвышенность, отделенную небольшим оврагом. Он воздвиг здесь, на месте славной битвы с печенегами, знаменитый собор Святой Софии; почему и вся эта наиболее просторная часть города называлась Софийскою. В состав Верхнего города потом вошел и южный отрог передовой, или Старокиевской, возвышенности, на котором красовался златоверхий Михайловский монастырь; так что часть эта может быть названа Михайловскою. Небольшое удолье, отделяющее ее от старого Киева, составляло верхний конец Боричева взвоза. Итак, Верхний город образовался постепенно из трех частей, Старокиевской, Софийской и Михайловской, обведенных одною общею стеною или собственно валом, который состоял из городней, то есть деревянных срубов, засыпанных землею. С трех сторон положение города было довольно крепкое: с южной его ограничивало взгорье Крещатицкой долины; здесь в городской стене находились так называемые Лядские ворота; с северной прилегала местность, весьма пересеченная оврагами и отдельными холмами, между которыми текла речка Глубочица со своим притоком Киянкою. Одна из возвышенностей в той стороне носила название горы Щековицы; а примыкающий к ней холм известен в древности под именем Олеговой могилы. Между крутобережьями Киянки защемлено было северное предместье Кожемяки, получившее свое имя, конечно, от кожевников. На той же стороне, выше Кожемяк, находился и так называемый Копырев конец. Из этого конца вели в город Жидовские ворота; такое название заставляет предполагать, что прилегавшая к ним часть города или, вероятнее, предместья была заселена евреями. С восточной стороны Верхний город круто спускался к Подолу. Только с противной ему, четвертой, стороны он имел отлогие песчаные спуски к соседней равнине; тут в городском валу находились знаменитые Золотые ворота.

К югу от города за Крещатицкой долиной шел густой бор («перевесище» летописи). Днепровский берег на этой южной стороне города круто и обрывисто упирается в реку. Самая возвышенная часть берега носила название Угорья, или Угорского; небольшой холм, уступом спускающийся от него к реке и увенчанный храмом Святого Николая, известен под именем Аскольдовой могилы; а на верхней плоскости этого Угорья лежало загородное княжее село Берестово. Далее за Берестовом на том же лесистом берегу красовались храмы и здания Печерского монастыря. Еще далее берег прерывается живописным удольем Неводницким, за которым на береговом уступе, над крутым обрывом, в тени зеленых рощ приютился монастырь Выдубецкий.

Владимир Великий и его преемники украсили Киев многими каменными храмами с помощью византийских художников. Первое место между ними как по своей славе, так по изяществу и богатству украшений бесспорно занимала Святая София. Общим видом и взаимными отношениями частей этот храм мало напоминает соименную ему великую Софию Цареградскую. Он принадлежит уже другой эпохе византийского храмового зодчества, той эпохе, когда продолговатая римская базилика укоротилась настолько, что приблизилась к квадрату, имеющему в основании своем равносторонний греческий крест; восточная стена вместо одной абсиды представляла большею частью три алтарные полукружия; шаровидный купол, венчавший здание и покоившийся на низких просветах, сделался более выпуклым, сузился в своем основании и стал возводиться на высоком цилиндре; а вокруг него начала располагаться целая система других таких же куполов, только меньшего размера. Самым обычным числом их сделалось пять, то есть главный посередине и четыре на концах основного равностороннего креста.

Киевская София в основании своем представляла именно квадрат, несколько удлиненный с восточной стороны пятью алтарными полукружиями, между которыми главное помещается, конечно, в средине. Но притворы, или портики, окружившие храм с трех других сторон, изменили его основной вид, давая преобладание ширине всего сооружения над его длиною. С западной стороны оно имело один притвор, или паперть (нартекс); а с северной и южной, кроме таковой же наружной паперти, были тройные внутренние портики. На колоннах и арках наружных портиков утверждена была открытая галерея, которая с трех сторон окружала верхнюю часть здания. Храм был увенчан тринадцатью сферическими верхами, или куполами: над серединой здания, на четырех основных арках возвышался главный, обширный купол; а по сторонам его располагались двенадцать малых куполов; они были обиты свинцом. Эта свинцовая кровля плотно облегала купола, арки и своды здания или так называемые комары и потому представляла не прямолинейные скаты, а игривые волнообразные линии, уступами понижавшиеся от срединного, или большого, купола. Кроме того, на западной стороне храма по бокам главной двери, но не в равном от нее расстоянии, возвышались две круглые башни, или вежи, и внутри каждой из них вокруг каменного столба извивалась спиральная лестница, ведущая на хоры, или полати, храма, а также на упомянутую выше открытую галерею.

Храм заключал в себе средний неф и по бокам его по три внутренних портика, полусветлых, обставленных массивными арками. На этих арках покоились хоры, или верхняя внутренняя галерея, обнимающая три стороны, северную, западную и южную. Эти хоры, или полати, имели то же назначение, как и в греческих храмах, то есть служили гинекеем, или женским отделением, – черта, заимствованная от греков с принятием христианской религии и храмового зодчества. Кроме того, на хорах помещались особые камеры или кладовые для хранения церковного и отчасти княжего имущества, а также соборной библиотеки и архива, то есть рукописных книг и грамот, договорных, дарственных, духовных и прочих.

Вся передняя половина главного нефа или его алтарная и предалтарная части были изукрашены роскошной мозаикой. Греческие храмы, а вместе с тем и русские, в то время еще не имели иконостасов, совершенно закрывающих алтарь от взоров молящихся. Алтарная преграда состояла из ряда мраморных колонок с перекладиной, или архитравом, наверху и мраморными плитами между колонками внизу. Эта невысокая преграда не препятствовала народу созерцать изображения алтарного свода; а когда бывала отдернута облегавшая ее завеса, то весь алтарь был видим молящимся. Отсюда понятно усердие к нему храмоздателя, не щадившего издержек на такое дорогое украшение, каким была на Руси греческая мозаика, или, по древнему нашему выражению, мусия; так назывались священные стенные изображения, составленные из мелких камешков, которые получались преимущественно из стеклянной разноцветной массы, разбитой на кусочки. Над горним местом, на самом полусводе алтаря, на золотом мозаичном же поле, возвышается величественное изображение Божией Матери, которой был посвящен этот алтарь и которая здесь олицетворяла собственно святую Софию, или премудрость Божию. Святая Дева представлена стоящею с воздетыми кверху руками, то есть в молитвенном положении; на ней голубой хитон, охваченный узким червленым поясом, из-за которого спущен белый убрус. Широкий золотистый покров осеняет ее голову, рамена и спускается на обе стороны до колен. Это художественное изображение, составляющее главное украшение Софийского храма, сохранилось в течение веков, посреди всех опустошений, постигших храм, и получило в народе название Нерушимой стены. Под нею во всю ширину алтарного полукружия идет мозаичное изображение Тайной вечери. Посередине над горним местом представлена священная трапеза с утвержденной на ней шатровой сенью. С каждой ее стороны Христос: обращенный ликом в правую (от зрителя) сторону, Он преподает чашу шести друг за другом стоящим апостолам; а обращенный в левую – преподает хлеб остальным шести апостолам. Далее внизу, под этим рядом апостолов, следует такой же мозаичный ряд святителей первых веков христианства, каковы: Николай, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Климент, папа римский и другие. Их имена, как и все надписи киевософийских мозаик, начертаны темными мозаичными буквами на греческом языке. На уступе, который отделяет Нерушимую стену от верхней части алтарного полусвода, помещено в трех кругах поясное изображение Деисуса, то есть Спасителя, имеющего по правую сторону от себя Божию Матерь, а по левую – Предтечу. Предалтарная мозаика представляет, во-первых, Благовещение, разделенное на две части: на правой стороне алтарной арки Святая Дева с веретеном и клубком ниток в руках; а на левой – архангел Гавриил. Далее на четырех арках главного купола изображены сорок мучеников, по десяти на каждой; в четырех треугольниках (парусах), заключенных между дугами этих арок, четыре евангелиста; а в самом куполе помещено колоссальное изображение Спасителя, окруженное ангелами и апостолами; последние в простенках окон.

Вся остальная внутренность храма была в изобилии расписана фресковою живописью: боковые алтарные полукружия, стены, арки, столбы и своды покрыты как изображениями разных событий из священной истории, так и отдельными фигурами Христа, Богородицы, отцов церкви и мучеников. По своему рисунку эти фрески не отличались от упомянутых мозаичных изображений и представляли строгие, сухие фигуры чистого византийского стиля. Фресковое расписание Киевской Софии не ограничивалось самим храмом, а распространялось и на внутренность двух упомянутых башен, или веж. Но здесь оно уже не имело церковного или священного характера; а усвоило себе стиль и содержание живописи светской. Стены башен и массивные столбы, около которых идут витые лестницы, покрыты изображениями разнообразных сцен из быта византийско-царского и русско-княжеского. Охота за дикими животными, фантастические звери и птицы, ипподром, скоморохи, музыканты, акробаты, а также суд и расправа – вот содержание этих довольно загадочных изображений. Византийские художники, вероятно, следовали здесь обычному в их отечестве расписанию царственных чертогов. А еще вероятнее, что все эти лестничные картины разных забав и времяпровождения светских владык имели аллегорическую задачу: напоминать скоропреходящее значение земных благ, земной власти и всю суету сего мира в сравнении с вечной жизнью и с незыблемым значением церкви; так как мимо этих картин всходили на хоры, откуда тотчас открывалась Нерушимая стена и вся внутренняя красота храма.

По обычаю того времени, каждый значительный князь желал по смерти своей покоиться в храме собственного сооружения или в «отнем», то есть сооружения отцовского. В левом внутреннем притворе Софийского собора поставлена гробница великого князя Ярослава, сделанная в большом размере из белого мрамора наподобие царских саркофагов Византии. Стены и двускатная крыша гробницы украшены изваяниями крестов, деревьев, птиц и рыб.

Кроме Ярослава у Святой Софии в таких же мраморных гробах покоился прах его любимого сына Всеволода и двух сыновей последнего, то есть Ростислава и Владимира Мономаха. Мрамор для них, равно для колонн и других украшений, привозился издалека, преимущественно из окрестностей Константинополя, с островов Мраморного моря. А самый храм Святой Софии, как и прочие каменные сооружения древнего Киева, построен из кирпича, имеющего вид почти квадратной плиты. Но что придавало особую крепость таким сооружениям, это слой отличного цемента, своей толщиной и прочностью превосходящий самые кирпичи. Карнизы, охватывающие червлеными лентами верхние части здания, делались из красного шифера. Вместе с другими цветными камнями он употреблялся и для мозаичного церковного помоста.

Вблизи Святой Софии расположены были два монастыря, построенные тем же Ярославом-Георгием: один посвящен его ангелу, то есть Георгию, а другой – святой Ирине; полагают, что последний назван так в честь супруги великого князя. Около этих двух монастырей находились Золотые ворота, устроенные тем же Ярославом. Они представляли глубокую арку с железными, украшенными позолотою воротами; над аркой возвышалась башня с устроенным внутри ее храмом Благовещения. Овраг и вал, служившие прежде защитой старого Киева с западной стороны, все еще отделяли его от софийской части Верхнего города. Большой мост, перекинутый через этот овраг, служил главным соединением обеих частей – тот самый мост, который в 1147 году задержал Владимира Мстиславича, поскакавшего к Федорову монастырю на помощь несчастному Игорю Ольговичу. Федоров монастырь, заключавший в себе прах своего основателя Мстислава – Феодора Владимировича и двух его знаменитых сыновей, Изяслава и Ростислава, помещался тут же около моста по правую сторону; а по левую находилась площадь, называвшаяся Бабин Торжок, за которой далее красовался Десятинный храм Богородицы. Последний изяществом и богатством украшений соперничал со Святой Софией, а размерами даже превосходил ее. Он был несколько уже, но гораздо продолговатее Софийской церкви. С восточной стороны он имел три полукружия с сильно выступающим вперед средним, или главным, абсидой, которая заключала в себе алтарь; а два боковых назначались для жертвенника и дьяконика. С трех других сторон храм окружали портики, или паперти.

Внутри он также был изукрашен фресками и отчасти мозаикой. Кроме богатых мраморных саркофагов самого храмоздателя Владимира Великого и его супруги Анны, стоявших посреди храма, в притворе его находились еще гробницы Изяслава Ярославича и некоторых других князей. Площадь, лежавшая по одной стороне Десятинной церкви в северном углу Старого города, была украшена теми двумя медными статуями и четырьмя конями, которые Владимир привез из Корсуни. В противоположном, то есть южном, углу старого Киева над самым Боричевым увозом возвышалось другое сооружение Владимира Великого, храм Святого Василия, посвященный его ангелу. Этот храм основан на том холме, на котором стоял прежде идол Перуна, подле великокняжеского терема, и, очевидно, имел значение дворцовой церкви. Ярослав и его преемники распространили терем новыми постройками; он, вероятно, и был то, что в летописи называется Великим двором Ярославовым. Относительно обширности этого двора можно судить по тому, что на нем собиралось иногда целое войско, задавались пиры народу и устраивалась конская потеха, как это мы видели в истории Изяслава II. (Впрочем, тут, может быть, подразумевалась и наружная площадь перед теремом.) Кроме Федорова монастыря в старом городе помещался мужской монастырь Андреевский, основанный Всеволодом Ярославичем. Он назывался также Янчин; потому что дочь Всеволода, известная Янка, устроила при нем и женскую обитель, в которой сама была настоятельницей. В старом городе, как надо полагать, находилась и каменная церковь, основанная сыном Мономаха Мстиславом в честь Богородицы Пирогощей; икона ее, если верить преданию, написанная евангелистом Лукою, была привезена из Цареграда каким-то купцом Пирогостом. Она почиталась чудотворной. «Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей», говорит «Слово»; следовательно, по приезде в Киев он прежде всего приносил перед этой иконой благодарственные молитвы за свое освобождение и, вероятно, исполнял обет, данный в тяжкую годину своего плена или бегства.

Третья, или Михайловская, часть Верхнего города, отделенная от старого Киева небольшим удольем Боричева увоза, заключала в себе монастырь, основанный Святополком-Михаилом в честь своего ангела. Главы Михайловского храма были покрыты золочеными бляхами; почему он и назывался Златоверхим. По своему архитектурному плану и трем алтарным полукружиям он подходил к Десятинному храму, а мозаичными украшениями алтаря, особенно изображением Тайной вечери, напоминал Святую Софию.

Заключая в себе самые великолепные киевские храмы, Верхний город был застроен преимущественно домами князей, бояр и дружинников. Кроме главного великокняжеского терема или Великого двора Ярославова, было много других теремов, где проживали младшие князья или княжие вдовы. Летопись называет по именам некоторые дворы, каковы бояр: Коснячка, Чудина, Воротислава, Борислава, Путяты, Гордяты; князей: Глеба, Мстислава, Василька и других. Между тем Нижний город, или Подол, по преимуществу был наполнен промышленным населением. Там находилось самое большое Торговище, или главный рынок. Подолье было укреплено деревянными стенами и тыном (стоянием). У западных его ворот, так называемых Подольских, лежало предместье, известное под именем Копырева конца, лепившееся по взгорьям ручья Глубочицы. По удолью ручья Киянки из Подолья поднимался к Верхнему Киеву (через Кожемяки) увоз, более длинный и менее крутой, чем Боричев. В Копыреве конце находился монастырь Святого Симеона, принадлежавший роду черниговских Ольговичей; так как он был основан их родоначальником, Святославом Ярославичем, когда последний занимал великокняжеский стол. Другой монастырь, принадлежавший тому же роду, Кирилловский, помещался далее за Подолом по дороге в Вышгород на лесистом взгорье, которое называлось Дорогожичи. Монастырь этот был основан Всеволодом Ольговичем, также во время его киевского княжения. Неподалеку от Кириллова монастыря находился и загородный терем Ольговичей, известный в летописи под именем Нового двора. Мы видели, что Святослав Всеволодович в 1194 году скончался на этом Новом дворе и был погребен в «отней» Кирилловой обители. Судя по этим сооружениям, Ольговичи тяготели более к Нижнему городу, чем к Верхнему.

Древнерусские князья любили строиться и воздвигали не одни храмы, но и терема, как городские, так и загородные. Вокруг Киева было несколько дворов, где князья проживали преимущественно в летнее время. Тут было привольнее посреди разных хозяйственных занятий; а лесистые окрестности представляли им все удобства предаваться своей любимой забаве, то есть охоте. Главный двор великокняжеский находился подле сельца Берестова, посреди густого бора, на Угорской возвышенности; почему и носил также название двора Угорского или Подугорского. Он был любимым местопребыванием еще Владимира Великого и его сына Ярослава. Известно, что любимец последнего, священник берестовской церкви Святых Апостолов Иларион, первый из русских людей был возведен в сан киевского митрополита. Несколько позднее встречаем здесь подле княжего терема небольшой каменный храм Спаса Преображения. Владимир Мономах также любил проживать на Берестове; сюда собрал он для совета своих тысяцких, когда дополнил Русскую Правду уставом о резах, или процентах. Тут же в Спасо-Преображенском храме погребены Юрий Долгорукий и сын его Глеб, оба княжившие в Киеве. В тесном соседстве с Берестовом устроилась знаменитая Печерская обитель с ее изящным Успенским храмом и с ближним женским монастырем Святого Николая, в котором, по преданию, постриглась мать святого Феодосия. В то время как у Ольговичей был свой собственный загородный двор за Подолом подле Кириллова монастыря, у Мономаховичей был свой особый родовой терем с монастырем на холме Выдубецком, то есть совершенно в противоположной стороне от города. Этот терем, носивший название Красного двора, принадлежал родоначальнику Мономаховичей, Всеволоду Ярославичу, которым был основан и смежный Выдубецкий монастырь Святого Михаила. Известно, что при Мономахе здесь был игуменом Сильвестр, сочинитель первой русской летописи, или так называемой «Повести временных лет». Из Мономаховых потомков в особенности благодетельствовал Выдубецкому монастырю Рюрик Ростиславич. Михайловская церковь этого монастыря сооружена над самым береговым обрывом. Днепровские волны постоянно подмывали берег, и алтарная часть церкви грозила обрушиться вместе с нетвердой почвой. Рюрик, будучи великим князем Киевским, не пожалел издержек, чтобы укрепить каменной стеной обрыв, на котором стоял храм, и поручил это дело славному в его время русскому зодчему Петру Милонегу. Сооружение начато в июне 1199 года, а окончено в сентябре следующего года. Оно было отпраздновано как важное событие. Рюрик с женой, сыновьями Ростиславом и Владимиром, снохою Верхуславой и дочерью Предславой прибыл в монастырь и после благодарственного молебна задал пир игумену Моисею со всей братией; причем щедро оделил всех подарками. Летописец – один из продолжателей Сильвестра – до небес превозносил Рюрика по этому случаю.

Красный двор служил любимым пребыванием Юрия Долгорукого. Но у него был еще другой загородный двор, за Днепром, прозванный Раем. Надобно полагать, что последний находился там же, где лежал заднепровский городок Юрия, иначе называвшийся Песочным. Днепр в среднем своем течении сопровождается множеством отделяющихся от него рукавов и озер; поэтому обилует островами и заливными лугами. Особенно таков он под Киевом. Здесь левый берег представляет широкую низменную полосу, которая покрыта целою сетью рукавов, озер и протоков. Главный рукав носит название Черторыя. Вешняя вода покрывала острова и соседние низменности; а после себя оставляла заливы и озера (например, Долобское). Эта водная Днепровская сеть, умноженная еще рукавами Десны, делала неудобною переправу через Днепр под самым городом; главная переправа совершалась или под Вышгородом, то есть выше устья Десны, или ниже устья Черторыя насупротив Неводницкой пристани, то есть под Выдубецким монастырем. Здесь-то около последнего устья, вероятно, и лежал Песочный городок с княжим теремом, или Раем, на отлогом песчаном возвышении, на краю обширного соснового бора.

Главная киевская пристань находилась на устье Почайны, на Подоле. Здесь, конечно, была самая оживленная часть города, особенно весною в полую воду, когда сверху приплывали суда, нагруженные товарами варяжскими, а также сырыми произведениями Северной и Средней России, преимущественно мехами; а снизу приспевали «гречники», то есть русские караваны с дорогими тканями, изящными металлическими изделиями, южными плодами, винами и другими греческими товарами. Надобно полагать, что кроме разного рода греческих мастеров в Киеве проживали и византийские торговцы. Латинские гости, то есть купцы из варягов и немцев (а также западных славян), имели здесь не только свои особые дворы и лавки, но и собственные каменные храмы. Были тут и восточные торговцы, именно мусульмане из Камской Болгарии и евреи из Хазарии. Может быть, от последних торговцев или от хазарских пленников, здесь поселенных, один угол Подола носил название Козаре. Вместе с гречниками в Киев проникали и купцы итальянские, именно генуэзцы (фрягове) и венециане (венедици), которые во время крестовых походов захватили в свои руки значительную часть восточной торговли. На Подоле всегда можно было найти и русских гостей из Чернигова, Смоленска, Суздаля, Галича и прочих; но первое место между ними, конечно, занимали деятельные, предприимчивые новгородцы. Купцы иноземные и иногородние вели торговлю по преимуществу оптовую, то есть имели дела с местными киевскими торговцами.

О многочисленности населения древнерусской столицы можно судить по следующим известиям. Еще в начале XI века Дитмар, епископ Мерзебургский, заметил в своей хронике, что в Киеве более четырехсот церквей и восемь торжищ, а жителей несметное множество. Положим, он сильно преувеличил число церквей; однако во время огромного пожара 1124 года, испепелившего Подол и часть Верхнего города, по словам нашей летописи, сгорело до 600 церквей. Впрочем, и это число не совсем вероятно, хотя бы сюда и были включены все малые церкви (божницы) и часовни. Замечательно еще известие летописца о море, бывшем в 1092 году. В короткое время, говорит он, гробовщики продали до 7000 гробов. Во всяком случае, мы едва ли будем далеки от истины, если предположим, что Киев в эпоху наибольшего процветания, то есть в XII веке, со своими предместьями вмещал в себя более 100 000 жителей. Как истые представители поляно-русского племени, киевляне отличались подвижным, предприимчивым и вместе промышленным духом. Но слава, приобретенная их городом, как средоточием великой страны, богатства, накопленные в нем обширной торговлей и данями с подвластных русских земель, а также постоянные распри – князей за обладание Киевом и происходившее отсюда заискивание народного расположения – не могли не внести в характер его жителей некоторых расслабляющих сторон и привычек. Своею наклонностью к веселой и роскошной жизни, своими вспышками своеволия или неуважения к власти и заметным ослаблением воинственного духа киевляне стали отчасти напоминать византийцев, которым они во многом подражали, особенно в страсти к дорогим нарядам и украшениям. Конечно, такою страстью отличалась преимущественно женская половина населения, которая красивыми нарядами старалась еще более возвысить свою природную славянскую миловидность. По словам одного польского хрониста, ничто так не пленяло иноземцев в Киеве, как его русоголовые, темнобровые женщины, блиставшие «дивною красотою лица и стана».

После столицы важнейшими киевскими городами или пригородами Киева были Вышгород, Белгород и Васильев. К северу от Киева возвышенный левый берег отступает от Днепровского русла и оставляет значительную низменную долину, отчасти поросшую лесом и кустарником, отчасти образующую заливные луга. Верстах в десяти от столицы цепь холмов снова подходит к самому Днепру, и здесь-то на высоком берегу стоял крепкий Вышгород, защищавший подступ к Киеву с северной стороны. Вышгород составлял иногда особый удел; но киевские князья отдавали его обыкновенно сыну или другому близкому родственнику. Он имел для древней России и важное религиозное значение; так как здесь стоял богатый каменный храм с мощами князей-мучеников Бориса и Глеба, куда приходили богомольцы из разных краев России.

Белгород представлял твердыню, воздвигнутую на правом берегу Ирпени на значительной крутизне, верстах в двадцати с небольшим от Киева. Он был охраною Киева с западной стороны, то есть со стороны Волыни. А Васильев был расположен на левом берегу Стугны, от Киева около сорока верст. Берег покрыт невысокими холмами; но город, судя по остаткам насыпей, был укреплен двойными или тройными валами и служил для Киева надежной защитой с южной стороны. Пространство, заключенное между этими главными пригородами и самым Киевом, кипело густым зажиточным населением. Здесь было рассеяно много сел и менее значительных городов, каковы: Звенигород (памятный ослеплением Василька Ростиславича), Здвижен, Пересечен и другие. За Стугной вдоль ее течения тянулся вал, издавна насыпанный для обороны собственно Киевской области от внезапных набегов степных варваров. Здесь начиналось так называемое Поросье, или южная половина Киевской области. За этим валом насупротив города Васильева лежало поле Перепетово, названное так по своим двум великим могильным курганам, из которых один носил имя Перепетова, а другой – Перепетовки. У конца вала за устьем Стугны стоял на берегу Днепра город Треполь. Ниже Треполя на высоком береговом холму расположен был древний Витичев, с пристанью внизу; эта пристань служила первой стоянкой торговых караванов, отправлявшихся из Киева в Грецию. В XI веке город запустел, вероятно разоренный варварами; но в 1095 году он возобновлен под именем Святополка; великий князь Святополк-Михаил перевел сюда жителей Юрьева, сожженного половцами. Под Витичевом находилась и переправа или, как тогда говорилось, брод через Днепр на Переяславскую сторону. Но главная переправа на пути из Киева в Переяславль производилась несколько ниже, около городка Заруба, расположенного напротив устья Трубежа и известного своим пещерным монастырем, из которого вышел митрополит Климент Смолятич. Подле него находился так называемый Варяжский остров. Еще ниже на Днепре, около устья Роси, стоял город Канев среди весьма холмистой местности. Это была последняя киевская крепость на правой стороне Днепра. Канев возник, по-видимому, на том же месте, где упоминается город Родня, под которым решилась борьба Ярополка с Владимиром в 980 году. Отсюда шли ряд городов и насыпные валы вверх по Роси: она после Стугны представляла вторую укрепленную киевскую линию. Замечателен в особенности так называемый Змеев вал, который, начинаясь немного выше устья Роси, идет на запад то по левой, то по правой стороне этой реки и около верхнего ее течения заворачивает на северо-запад. Из городов второй укрепленной линии наиболее замечательна Корсунь, находящаяся там, где Рось делает самый южный изгиб. Под Корсунью эта река встречает скалистые холмы, разбивается между ними на несколько рукавов и протоков и образует пенистые, живописные пороги. Далее на Роси лежали Богуслав и упомянутый выше Юрьев, хотя и сожженный половцами, но спустя несколько лет возобновленный тем же Святополком-Михаилом. Где-то около Роси на одном из ее притоков лежал и Торческ, бывший средоточием киевских торков, или черных клобуков. Довольно возвышенная плоскость, простирающаяся между Стугною и Росью, а также и к югу от последней, приблизительно до реки Тясмина, своим полустепным характером и тучными пастбищами вполне соответствовала потребностям черных клобуков, которые сохраняли еще многие привычки кочевых народов и главное богатство свое почитали в больших стадах коней, овец и рогатого скота. Они продолжали отчасти жить в открытом поле подвижными вежами, или селениями, из войлочных кибиток; но имели и становища, огороженные валами, куда собирали свои семьи и стада в военное время; в опасных же случаях укрывались под защиту русских городов Поросья. Кроме Поросья, кочевые полчища черных клобуков тянулись и на восточной стороне Днепра, то есть в украйнах Переяславской и Чернигово-Северской. Черные клобуки, очевидно, сохраняли и обычное кочевникам деление по родам, находившимся под управлением своих родовых старшин и князьков. Разнообразие имен, под которыми встречаются иногда эти служилые инородцы Древней Руси, объясняется именно их родовым делением. Кроме общего имени «черных клобуков» и племенных названий «печенеги» и «торки», встречаются еще в летописях названия «берендичи», «турпеи», «коуи», «каепичи», «бастеева чад»: это собственные имена разных родов, большею частью дававшиеся по именам их ханов; впрочем, под словом «берендичи» или «берендеи» разумелись и вообще торки, или черные клобуки. Последнее название получили они от своего любимого головного убора, высоких бараньих шапок черного цвета. Верхи этих шапок делались иногда из какой-либо цветной ткани и свешивались набок (как теперь у казаков). Их смуглые лица осенялись черными усами и бородою. Наиболее знатные носили широкие шелковые кафтаны персидского покроя.

Поселенные на южных пределах Руси с обязанностью быть ее передовыми конными стражами от соплеменных с ними половцев, черные клобуки естественно подвергались неотразимому влиянию русской народности и постепенному с ней слиянию. Особенно это влияние заметно в собственной Киевской Украйне, или на левом Поросье. Здесь постепенно возникают городки со смешанным населением из черных клобуков и руси. Их родовые старшины, или ханы, за военные заслуги получали иногда такие городки в свое державство, то есть пользовались известными с них поборами. Черные клобуки в большинстве еще сохраняли свое язычество; но при смешении с русью между ними стало водворяться и христианство. Скрещение руси с этими инородцами положило начало той русско-украинской народности, которая позднее является в истории под именем казаков или черкас. Последнее имя указывает еще на примесь прикавказских и таврических казар или черкесов, в разное время селившихся на русских украйнах, особенно во время угнетения их родины половцами и во время падения древнерусского Тмутараканского княжества[1]. К киевскому княжению причислялось обширное Припятское Полесье со своими неизмеримыми пущами и водными пространствами, которые представляют остатки существовавшего здесь когда-то внутреннего моря. Дремучие влажные леса, бесчисленные речки, озера и болота, песчано-глинистая почва – вот господствующие черты полесской природы. Клочки сухой, удобной для возделывания земли рассеяны здесь в виде оазисов, или островов, на которых, конечно, и сосредоточилось редкое население Полесья. Полесяне, как показывает их наречие, составляли ветвь южнорусского племени; в летописи они являются под именем древлян. Но та часть их, которая занимала область северных притоков Припяти, судя по летописи, носила название дреговичей и по языку своему представляла уже переход к северному, или кривскому, племени.

Природа вполне наложила свою печать на характер этого населения и его историю. Угнетенное вечными заботами о добывании насущного пропитания из своей скудной почвы, из своих озер и рек, затерянное посреди непроходимых болот и пущ, оно не могло ни достаточно развить свою гражданственность, ни выработать средоточие для собственной государственной жизни. Поэтому Полесье, несмотря на свою обширность, никогда не пользовалось в истории большим политическим значением. Все его текучие воды собираются в Припять и вместе с нею вливаются в Днепр, недалеко от Киева. По своим сплавным и судоходным рекам, единственным в то же время путям сообщения, полесяне отправляли на продажу в Киевское Поднепровье произведения собственной лесной промышленности, каковы: лодки, ободья, мочало, лыко, деготь и прочее, а также мед и звериные шкуры. Отсюда естественным является и политическое тяготение Полесья к Киеву. Мы видим, что до самого падения последнего польские города обыкновенно достаются в удел младшим родичам великого князя Киевского. Только черниговские Ольговичи менее других стремятся в эту лесную сторону и охотно уступают ее Мономаховичам. Во второй половине XII века восточной частью Полесья, ближайшей к Киеву, владел известный Рюрик Ростиславич; до перехода в Киев его стольным городом был Вручий, или Овруч, расположенный на одном из притоков реки Ужа, на довольно возвышенной местности, окруженной глубокими и крутыми оврагами. Здесь был соборный храм Святого Василия, которого основание приписывается Владимиру Великому; но, может быть, он построен или возобновлен Рюриком Ростиславичем, также носившим христианское имя Василий. По развалинам этого изящного храма видно, что он имел пять куполов на десятигранных шеях; что своды его ради их легкости и усиления звуков выведены были из горшков (так называемые голосники), а стены сложены из тонких кирпичей и местами ярко-красного камня, переложенных толстыми слоями цемента, и что под трехчастным алтарем был ход в погребальные склепы. На сохранившейся местами штукатурке видны прекрасные фрески, изображающие лики святых. (Находящийся подле города курган прозван «Могилою Олега», того древлянского князя, который погиб в битве со своим братом Ярополком под самым Овручем.) На верхнем течении Ужа лежали города Ушеск и разоренный Ольгою Искоростен. Под этим городом Уж встречает гряду гранитных утесов и с шумом пробивает себе путь между порогами. Здесь посреди стремнины выдаются два больших камня с углублениями, вымытыми водою; предание дало им название «Ольгиных бань». А при впадении Ужа в Припять лежит город Чернобыль. Зимой 1193 года в окрестностях Чернобыля сын Рюрика Ростиславича занимался ловами, когда к нему прибыли гонцы от черных клобуков звать в поход на половцев. Конечно, ни одна русская область не представляла такого раздолья для княжеской охоты, как полесские трущобы, изобильные лесным зверем и всякими дикими животными, каковы в особенности: медведи, вепри, зубры, лоси, рысь, волки, лисицы, куницы, бобры и пр. Раздолье для охоты, разумеется, представлялось только в зимнее время, когда болота и топи покрывались надежным слоем льда. К Овручскому уезду принадлежал и город Брягин, подаренный Рюриком Ростиславичем своей снохе Верхуславе Всеволодовне; он лежал посреди болот на левой стороне нижней Припяти. Поднимаясь вверх по течению Припяти, на правом ее берегу находим важнейшие ее пристани, Мозырь и Туров. Последний лежал в самом средоточии Полесья и был стольным городом древнего и довольно обширного Туровского княжения. Некоторое время этот удел считался старшим после Киева; он переходил из рук в руки, пока не утвердился за потомством Святополка II Михаила. Древний Туров памятен еще своим епископом Кириллом, знаменитым церковным витией второй половины XII века. Епископы Туровские обыкновенно имели свое пребывание в загородном Борисоглебском монастыре. К Туровскому княжеству кроме Мозыря причислялись Пинск на Нине, притоке Припяти, и Городно, между Горынью и Стырем. Городенский удел в XII веке выделился из туровских земель, то есть получил своих особых князей. В северной части Туровского Полесья, или в земле дреговичей, наиболее известные удельные города были Клеческ и Случеск. Последний лежал на Случи, важнейшем левом притоке Припяти, и также имел иногда особых удельных князей. Находясь на пограничье с Кривским краем, он нередко подвергался нападениям соседних полоцких владетелей. А западная часть дреговичей и пинян принадлежала собственно к Волынскому Полесью.

Волынская земля занимала область верхней Припяти и важнейших правых ее притоков, каковы Турия, Стоход, Стырь и Горынь. Ни характер природы, ни политическая история Волыни не дают ей определенных границ от земли собственно Киевской; лежавшие между ними уделы причислялись то к волынскому, то к киевскому княжению, смотря по течению событий. Приблизительною границею могут быть назначены река Горынь и ее правый приток Случ; так как Погорина (то есть местность по Горыни) была по преимуществу спорною полосою. На западе Волынь граничила непосредственно с польскою землею, от которой ее отделяло среднее течение Западного Буга и верховья Вепря – правых притоков Вислы. (Полоса земли между Бугом и Вепрем называлась Украиною.) На севере Волынская земля сливалась с Пинско-Туровским Полесьем, от которого ее северная большая половина почти не отличалась своею природою, то есть заключала подобные же низменные, болотистые и лесные пространства. Только южная полоса Волыни образует довольно холмистую страну, местами напоминающую близость Карпат, богатую текучими водами, цветущими нивами и рощами лиственных пород. В северной низменной части лежали важнейшие города Волынской земли, составлявшие ее политическое средоточие, именно Владимир и Луцк.

Владимир, стольный город всей Волыни, расположен на правом берегу реки Луг, впадающей в Буг. Сохранившийся доселе небольшой каменный храм во имя Святого Василия считается построением Владимира Великого, как и самый город. Ему же приписывалось и основание соборного храма во имя Успения Богородицы. Когда этот храм пришел в ветхость, князь Мстислав Изяславич (во второй половине XII века) построил великолепный новый собор Успенский, в котором был потом погребен. Развалины этого собора и остатки стенного расписания свидетельствуют о его красоте и его византийском стиле. Из многих церквей и монастырей Владимирских по летописи известна еще церковь Святого Димитрия и монастырь Святого Михаила. Обширностью и красотой этот город слыл из первейших в Древней Руси. Он был хорошо укреплен и имел двойные валы, глубокие рвы и толстые стены, хотя и деревянные. Из ворот городских известны по летописи двое: Гридшины и Киевские; последние, конечно, обращены были на дорогу в Киев. Внутренний город, или кремль, с княжим теремом был обнесен особым валом и стеною; его обтекала кругом речка Смочь, впадающая в Луг. Одно из окрестных селений, называемое Зимино, вероятно, заключало в себе загородный княжий двор, судя по древней каменной церкви также во имя Успения, стоящей на несколько возвышенном, живописном берегу Луга. Луцк, или Луческ, служивший стольным городом весьма значительного волынского удела, лежал на левом берегу Стыря, на большом торговом пути из Владимира в Киев; почему под городом через Стырь был перекинут мост. Луцк является также одним из больших и хорошо укрепленных городов Древней Руси. Загородный двор удельных луцких князей находился в живописном селении, называвшемся Гай, вероятно, от своих гаев, или зеленых рощ; здесь были построены «разноличные хоромы» и церковь «красотою сияюща», как выражается летопись. Из древнейших храмовых сооружений в Луцке можем указать только на Пречистенский монастырь, основанный в XII веке и возвышавшийся на береговом обрыве речки Глушца, тут же впадающей в Стырь.

После Владимира и Луцка между многочисленными волынскими городами наиболее значительные: Дорогобуж на Горыни; Чемерин, Пересопница, Дубен и Шумен между Горынью и Стырем, то есть в самой средине Волыни; Кременец, Бельз и Червен на юго-западе, или на пограничье с Галицкой землей. (Два последних принадлежали к так называемым Червенским городам и входили в состав то Галицкого, то Волынского княжеств.) Берестье, Мельник и Дрогичин лежали на правом более возвышенном берегу Западного Буга, или на границе с поляками; Дрогичин в то же время служил оплотом от соседнего дикого народа ятвягов. Каменец на Смотриче, притоке Днестра, Межибожье и Колодяжен на верхнем течении Южного Буга – защищали Волынский край с юга, или со стороны Половецкой степи. В той же стороне, на верховьях Случи и Буга, между Волынским и Киевским краями находилась область Болоховская с городами Болохов и Деревич. Любопытно, что в XII веке мы встречаем в этой области особых удельных князей; по-видимому, они не принадлежали к потомству Игоря Старого или Владимира Великого и были последними представителями одного из тех туземных княжеских родов, которых Игорево потомство лишило власти.

Обитатели Волыни составляли южнорусскую ветвь, известную в летописи под именами бужан, дулебов и волынян. Только северный угол ее, то есть Пинское Полесье и область Ясольды, левого притока Припяти, заселяли дреговичи. В этом Полесье, хотя и скудно населенном, встречаем довольное число городов; потребность в укрепленных местах на северной волынской украйне вызывалась соседством хищных ятвягов и других литовских племен. Более известны из таких городов Кобрин на Мухавце, притоке Западного Буга, Бельск на одном из притоков Нарева и Слоним на Шаре, притоке Немана[2]. Владимир-Волынский как удельное княжество впервые встречается при раздаче русских городов Владимиром Великим его сыновьям. Этой областью владели обыкновенно сыновья и другие близкие родственники великого князя Киевского. Но почти никогда один князь не обладал ею безраздельно; а должен был делиться с другими членами своего рода, что порождало бесчисленные распри и междоусобия за волости. Известны жестокие усобицы, возникшие после ослепления Василька. Мономах, будучи великим князем Киевским, присвоил себе Волынь; с тех пор она постоянно оставалась за его родом; а со времени его внука Изяслава Мстиславича, известного своей борьбой с Юрией Долгоруким, она утвердилась именно за старшей линией Мономаховичей, то есть за Мстиславичами. Самым знаменитым князем Волынским является внук Изяслава Роман Мстиславич, в юности своей княживший в Новгороде Великом и там прославившийся победою над ратью Андрея Боголюбского в 1169 году. В это время Волынская область уже значительно обособилась от Киевского княжения; но в свою очередь дробилась на уделы между членами старшей линии, с неизбежными распрями за волости и старшинство. Так, отец Романа Мстислав должен был разделить ее со своим братом Ярославом Луцким, а также со своими двумя дядями (Владимиром Андреевичем и Владимиром Мсти славичем). Самому Роману, в свою очередь, пришлось делиться с родным братом Всеволодом Бельзским, кроме того, с несколькими двоюродными братьями и племянниками. Но это был такой князь, который умел держать в подчинении младших родичей и наводить страх на своих соседей, особенно на половцев и ятвягов. Волынский летописец очерчивает Романа следующими поэтическими сравнениями: «Он устремлялся на поганых как лев и губил их подобно крокодилу, землю их облетал подобно орлу; сердит был как рысь, а храбр как тур». По словам того же летописца, половцы так боялись Романа, что именем его стращали своих детей. А по сказанию позднейшего польского писателя (Стрыйковского), Роман пленных ятвягов запрягал в плуг и заставлял распахивать под пашню поля, заросшие древесными корнями; откуда будто бы произошла поговорка: «Романе, худым живеши, Литвою ореши». Певец о полку Игореве обращается к Роману и двоюродному брату его Мстиславу Ярославичу (прозванному Немым) с такими словами: «А ты буй Романе и Мстиславе! Храбрая мысль возносит вас на подвиги. Высоко стремитесь вы, как сокол, парящий на ветрах, когда хочет одолеть какую птицу. У вас стальные папорзи [нагрудники] под латинскими шлемами. От вас потряслись многие земли ханские, литва, ятвяги, деремела, и половцы повергли свои сулицы, а головы свои преклонили под вашими мечами булатными». В другом месте певец так выражается о трех двоюродных братьях Романа, сыновьях Ярослава Луцкого, называя их вообще Мстиславичами: «Ингвар, Всеволод и все три Мстиславича, непростого гнезда шестокрылые птенцы! Вы не победным жребием разобрали себе волости. К чему у вас золотые шлемы, ляцкие сулицы и щиты? Загородите своими острыми стрелами ворота от поля [Половецкого] в землю Русскую». Впоследствии одного из этих двоюродных братьев, Ингвара Луцкого, Роман посадил однажды на великий киевский стол. Главные и долгие стремления Романа были обращены на богатое галицкое наследство, которым ему удалось, наконец, завладеть.

Карпаты искони составляли прочную грань между Средней и Восточной Европой. Волны народных движений, имевших такой широкий простор на Восточно-Европейской равнине, обыкновенно останавливались у подошвы этой каменной грани, но не всегда. Самые высокие и широкие части подковообразного Карпатского хребта залегают на северо-западном и юго-западном заворотах этой подковы, то есть в Татрах и Семиградье. Средняя часть, обращенная на северо-восток, менее высока, имеет незначительную ширину, прорезана многими поперечными долинами горных речек и ручьев и, круто, обрывисто спускаясь на западной стороне, имеет более отлогие и далеко разветвляющиеся склоны на северо-востоке. Это обстоятельство облегчало передвижения из Восточно-Европейской равнины в Среднедунайскую, или Паннонскую, особенно по тем горным проходам, где сближались верхние долины каких-либо двух речек, текущих в двух противоположных направлениях. Такими путями проникла в Паннонию и та Мадьярская орда, которая в союзе с немцами разрушила Великоморавскую державу, и те переселенцы из Галиции и Волыни, которые образовали так называемую Русь Угорскую. Галицкая земля раскинулась на северо-восточных склонах и отрогах Карпатского хребта, орошаемых многочисленными притоками Вислы, Днестра и Прута. Она начиналась недалеко от впадений Сана в Вислу и простиралась до самых устьев Дуная. Эта возвышенная, холмистая страна, обильная лесом, текучими водами, тучными нивами и лугами, богатая всякого рода произведениями минерального, растительного и животного царства, особенно обильная соляными копями, является едва ли не самым благодатным краем Древней Руси. Будучи довольно густо населена, она занимала выгодное политическое и торговое положение между Киевом и Волынью с одной стороны, Византией, Венгрией и Польшей – с другой. Население ее составляло ветвь все того же южнорусского племени. Судя по нашей летописи, карпатские славяне, или червоноруссы, в древности носили еще название белых хорватов.

От Венгерского королевства Галицию отделял Карпатский хребет со своими лесистыми скалами и ущельями. Важнейшие проходы этого хребта с русской стороны замыкались крепкими городами, каковы, например, Коломыя на верхнем Пруте, известная своею солью, и Санок на верховьях Сана. Горные ущелья хребта служили надежным убежищем людям, спасавшимся от неприятелей или ищущим благочестивого уединения; поэтому здесь расположены были некоторые галицкие монастыри; из них в XIII веке известны нам Лелесов и Синеводский Богородичный; последний в долине реки Стрый, притоке Днестра. На вершине Серета залегал также один из более значительных карпатских проходов, называемый в летописи «Барсуков дел»; на Угорской стороне он вел в городок Родну, населенный немцами и известный своими серебряными рудниками.

В северной части Галицкой земли на реке Сане находились Перемышль и Ярославль. Перемышль, расположенный на крутом каменистом берегу Сана при впадении в него Вагра, был один из старейших и самых крепких городов галицких. Отнятый у поляков Владимиром Великим, он служил потом надежным оплотом Руси с этой стороны. Перемышль со своей областью носил еще название Горной страны, или Подгорья (то есть подгорья Карпат). Пограничьем Руси с Польшей приблизительно была река Вислок, впадающая слева в Сан немного ниже города Ярославля. Но здесь еще не кончалось русское православное население: оно жило и далее на севере между Вислой и Вепрем, в области Судомирско-Люблинской. Достатки принятого когда-то поляками греко-восточного обряда были еще так распространены в этой части Польши, что встречаем славянское богослужение и православные храмы даже на левой стороне Вислы, именно в самом Судомире и на Лысой горе, где впоследствии утвердился бенедиктинский монастырь Святого Креста. Другой из старейших городов Галицкой, или Червонной, Руси был Теребовльна Серете, левом притоке Днестра, на пограничье с собственно Волынской землей. На том же пограничье лежал Звенигород, один из нескольких Звенигородов Юго-Западной Руси.

С того времени как Червонная Русь объединилась и составила сильное самостоятельное государство, то есть со времени Владимирка, средоточием ее и стольным городом сделался Галич. Он расположился на правом, возвышенном берегу Днестра, пересеченном оврагами и ложбинами впадающих в него речек. Долина, образуемая устьем одной из них, а именно Луквы, послужила местом для нижнего города; а господствующий над ней крутой холм – один из береговых холмов, составляющих отроги Карпат, – был занят верхним городом, иначе Галицким кремлем, или детинцем, в котором помещался и княжий терем. При тереме находилась придворно-княжеская церковь во имя Святого Спаса, соединенная с ним переходами, или открытой галереей. Известно, что с этих переходов Владимирко, идя к вечерне, увидал уезжавшего ни с чем киевского посла, боярина Петра Бориславича, и посмеялся над ним. Действительно, с означенного холма весь нижний Галич был виден как на ладони, а вместе с ним болотистое болонье, простиравшееся к Днестру, и дорога через Днестр в Киев. Но главная святыня Галича, соборный храм Богородицы, помещался не в верхнем, а в нижнем городе. Он воздвигнут самим Владимирком или сыном его Ярославом Осмомыслом, который и был погребен в притворе этого храма. По своему стилю он не отличался от древних киевских храмов, будучи, без сомнения, построен и украшен также греческими мастерами или под их руководством; тем более что Галицкий край лежал ближе к Византийской империи, чем другие русские земли, и находился с нею в деятельных сношениях, торговых, политических и особенно церковных. (Собор Богородицы, отличавшийся большими размерами и прочностью своей постройки, устоял до нашего времени, при всех постигших его переворотах и переделках.) В стольном Галиче были, конечно, и многие другие храмы; но по летописям нам известен только монастырь Святого Иоанна. Точно так же из нескольких ворот города летопись упоминает только о «немецких воротах»; вероятно, вблизи их жили торговцы или поселенцы из Германии. В числе многих могильных курганов, рассеянных в окрестностях Галича, был один, носивший прозвание Галичина Могила и связанный с народным преданием о каком-то мифическом основателе города. Кроме того, летопись называет еще Быково болото около Днестра и какой-то Кровавый брод. Река Днестр служила главной артерией Галицкой земли. При всем обилии скалистых берегов, порогов и мелей она в те времена была многоводнее и представляла значительное судовое движение в Черное море; особенно много сплавлялось по ней судов, нагруженных солью, важнейшим произведением нагорной Галиции, которым она снабжала, между прочим, и Киевскую землю. Ниже Галича по Днестру рассеяны были многие города, каковы Онут, Бакота, Ушица, Калиус и другие, большей частью лежавшие на левой, низменной стороне реки. Эта левая сторона среднего течения Днестра так и называлась Понизье (впоследствии Подолье) в противоположность горной стране Перемышльской. Оно лежало на пограничье с Половецкою степью. Средоточием Понизья, по-видимому, был город Бакота. На юге галицкие поселения или зависимые от Галича встречались по притокам Дуная, Пруту и Серету, до самых Дунайских устьев и таким образом сходились с землями блахов и болгар. Залегавшая здесь полустепная полоса нередко служила для кочевников воротами во время их набегов из южнорусских степей в подунайские страны и, конечно, была мало населена. Из городов ее наиболее известен Берлад, находившийся между Прутом и Серетом; а на самом Дунае лежал торговый город Малый Галич (ныне Галац), складочное место товаров, шедших из Руси, Венгрии, Болгарии и Византии. Эта южная полоса составляла иногда особый галицкий удел, которого Берлад был стольным городом; так некоторое время здесь княжил племянник Владимирка Иван Ростиславич, прозванный поэтому Берладником. Сохранилась грамота, данная им в 1134 году купцам месеврийским (Месеврия – болгарская гавань на Черном море), следовательно, одна из немногих дошедших до нас княжих грамот той эпохи, если только она подлинная, не искаженная или не сочиненная впоследствии. В этой грамоте «Иван Ростиславич, князь Берладский» освобождает названных купцов от мыта при складке привезенных ими товаров в Малом Галиче; но при вывозе из сего города за разные, купленные в его земле товары, русские, угорские и чешские, они должны платить мыт[3].

Начало особого Галицкого княжества, как известно, было положено двумя братьями Ростиславичами, Володарем Перемышльским и Васильком Теребовльским. Настоящим же основателем галицкой силы и самостоятельности был Владимир, или Владимирко Володаревич. Он объединил под своей властью всю Червонную Русь, увеличил ее приобретением некоторых волынских городов и оставил своему единственному сыну Ярославу могущественное по тому времени княжество. Только помянутый Иван Ростиславич Берладник смущал последнего своими притязаниями на галицкие волости, и Ярослав не успокоился до тех пор, пока его двоюродный брат не умер на чужбине. После того Ярослав до самой смерти своей владел Галицкой землей спокойно, без соперников. При жизни своего тестя Юрия Долгорукого он держал сторону суздальцев против волынцев, то есть младшей линии Мономаховичей против старшей; но по смерти Юрия, будучи не в ладу с женой, перешел на сторону старшей линии и помогал ей войском против Андрея Боголюбского. Дружины его участвовали также в общих южнорусских ополчениях против половцев, при великих князьях Киевских, Ростиславе Мстиславиче и Святославе Всеволодовиче. Сам Ярослав, однако, не ознаменовал себя воинственною деятельностью; по крайней мере, после Теребовльской битвы (когда бояре не пустили его в поле на том основании, что он у них один) мы не видим его на челе галицких полков. Он посылает с ними своих воевод, из которых известны Тудор Елчич и особенно Коснятин Серославич. Каким значением имела хорошо вооруженная и устроенная галицкая рать и как почиталось современниками могущество Галицкого князя, можно судить из следующих слов певца о полку Игореве: «Галицкий Осмомысле Ярославе! Ты высоко сидишь на своем златокованом столе; подпер горы Угорские своими железными полками, заступив путь королю; затворил ворота Дунаю, метая бремени [стенобитные камни] за облака, творя суды до самого Дуная. Гроза твоего имени облетает земли; ты отворяешь ворота Киеву и стреляешь с отцовского золотого стола в дальних салтанов [половецких]. Стреляй, господине, Кончака поганого кащея за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославича». Такими словами поэт ясно свидетельствует, что Ярослав, с одной стороны, оберегал карпатские проходы от угров, а с другой – имел решительное влияние в спорах князей за великий киевский стол; что, владея такими городами, как Малый Галич, он держал в своих руках ключ дунайской торговли и что грозу его полков испытали на себе половецкие ханы. Эти полки, стоя на склонах Карпатского хребта, действительно представлялись как бы подпирающими самые Карпаты; а слова о высоком сиденье на златокованом столе соответствовали возвышенному положению Галицкого кремля над Днестром.

Прозвание Осмомысла, конечно, говорит о том уважении, которое Ярослав приобрел между современниками своим умным правлением, своими заботами о благосостоянии Червонной Руси. Продолжительный внутренний мир, который он ей доставил, способствовал процветанию ее торговли, промышленности и земледелия; Галицкая земля в ту эпоху по всем признакам является самою богатою русскою областью. Нижнедунайские владения связывали ее с Болгарией, а через нее и с Византийской империей; так как Болгария в то время входила в состав империи. Кроме торговых и церковных сношений с Византией, Галицкий княжий дом имел также родственные, дружеские связи с императорской семьей Комнинов. Между прочим, в 1164 году в Галиче нашел убежище византийский принц Андроник, гонимый императором Мануилом, который был его двоюродным братом по отцу; а со стороны матери Андроник, кажется, приходился двоюродным братом Ярославу. Последний ласково принял блестящего принца, известного многочисленными странствованиями и романтическими приключениями, и отделил на его содержание доходы с нескольких своих городов. Веселый собеседник, искусный во всех телесных упражнениях, Андроник принимал деятельное участие в княжей охоте, преимущественно на диких зубров, пировал вместе с князем и даже участвовал в его советах с боярами. Но он пробыл здесь недолго: без сомнения, при посредстве Ярослава Мануил помирился с Андроником и прислал в Галич посольство с двумя митрополитами во главе. Ярослав, по словам нашей летописи, отпустил его «с великою честию», то есть с богатыми подарками, отправив вместе с ним галицкого епископа Козьму и некоторых бояр. Вероятно, этими торжественными обоюдными посольствами вновь был подтвержден союз с Византией, на время поколебленный приемом Андроника. Мануил нуждался в союзе с галицким князем, особенно против угров, которые часто беспокоили северные пределы империи. Впоследствии Андроник, уже семидесятилетним стариком достигший престола, был свержен возмутившимся народом и снова думал бежать к Ярославу Галицкому, но дорогою схвачен и затем умерщвлен в Константинополе.

Мир и внутренняя тишина, наставшие в Червонной Руси при Ярославе, были нарушены только его семейными раздорами. При этом впервые обнаружилась та сила и то значение, которые успело приобрести галицкое боярство по отношению к своему князю и к земле. Ранняя обособленность Галицкого княжения от остальной Руси, а также единовластие и преемство стола от отца к сыну, утвердившиеся здесь прежде других русских областей, много способствовали усилению галицкого боярства. Вместе с княжим родом и бояре его приобрели прочную оседлость и сделались богатыми землевладельцами. В каждой другой области глава княжего рода держал землю посредством своих многочисленных родственников, которым раздавал города и волости в кормление, что означало вместе управление, суд и сбор доходов. В Галицкой земле со времен Владимирка, при изгнании или устранении его братьев и племянников, княжий род сосредоточился в одном лице, и вместо младших родичей князь должен был всю свою землю держать посредством бояр, так что они исключительно являются и воеводами его рати, и наместниками его городов. Притом самое водворение единовластия совершилось и поддерживалось с помощью старшей дружины или бояр, и князь необходимо должен был ласкать дружину, награждать ее, вообще дорожить ее расположением. Таким образом, боярство галицкое получило все способы образовать из себя не только военную, но и земскую аристократию и выделить некоторые роды, наиболее богатые и влиятельные. Их сословным притязаниям немало способствовали близкие примеры западных соседей, то есть Польши и Венгрии, где аристократическое сословие имело особое значение, владело большою поземельною собственностью и ограничивало королевскую власть.

Ярослав дурно жил со своей супругой Ольгой, дочерью Юрия Долгорукого, и любил другую женщину, именно Анастасию, принадлежавшую к роду какого-то Чагра. Родственники ее получили при княжем дворе большую силу, чем возбудили неудовольствие в других, более знатных боярах. К тому же Ярослав своему незаконному сыну от Анастасии, Олегу, оказывал явное предпочтение перед Владимиром, законным сыном от Ольги Юрьевны. Семейный раздор дошел до того, что в 1172 году Ольга со своим сыном бежала в Польшу. За нею последовали и некоторые недовольные бояре с воеводою Коснятином Серославичем во главе. В Польше они пробыли около восьми месяцев и отсюда завели сношения с партией галицких единомышленников. Чтобы быть ближе к ним, Владимир выпросил у одного из волынских князей город Червень. Между тем недовольным боярам удалось произвести в Галиче переворот. Они возмутили жителей, избили Чагрову родню; схватили Настасью и живую сожгли на костре; сына ее заточили; а князя заставили присягнуть в том, что он будет хорошо жить со своей законной женой. Хотя и совершенная под знаменем семейной законности, эта варварская самовольная расправа послужила пагубным примером для дальнейших отношений боярства к княжеской власти.

Ольга и Владимир воротились в Галич; но домашнее согласие не было восстановлено. Уже на следующем году княгиня и сын ее принуждены были снова бежать из Галича. После некоторых скитаний она удалилась в родной Владимир на Клязьме, где нашла приют у брата своего великого князя Всеволода III, и лет шесть спустя скончалась там, постригшись в монахини под именем Евфросиния. Между тем Владимир искал убежища у разных князей, у Романа Волынского, у князя Туровского, у Давида Смоленского, у дяди Всеволода III. Не желая ссориться с сильным галицким владетелем, князья отсылали от себя изгнанника. Только знаменитый Игорь Северский, женатый на родной сестре Владимира, приютил его в Путивле, пока тот снова не помирился с отцом и не воротился в Галич. Однако полного примирения не было. Выросший посреди семейных раздоров и скитаний, Владимир обнаруживал порочные наклонности и непокорство, а потому не сумел приобрести отцовское расположение. Ярослав продолжал отдавать предпочтение Олегу, которого освободил из заточения и держал при себе. Очевидно, ему удалось на время смирить партию недовольных бояр и восстановить свою власть. Когда же он тяжко заболел и почувствовал приближение кончины, тогда, по словам летописи, этот мудрый, велеречивый, богобоязненный и нищелюбивый князь созвал дружину, граждан, духовенство, и сказал им:

«Отцы, и братья, и сыновья! Вот я уже отхожу света сего суетного; я согрешил паче всех людей. Отцы и братья! простите и отдайте». Три дня продолжалось собрание; в эти дни слуги княжие раздавали его имение монастырям и нищим и будто бы не могли раздать: так велики были богатства, накопленные князем. Впрочем, настоящею целью созванного Ярославом земского веча, как оказывается, было не умилительное раскаяние в своих грехах, а задуманная перемена престолонаследия. Он объявил, что главный стол, то есть отний Галич, оставляет меньшему сыну Олегу, а старшему, Владимиру, приказывает дедний Перемышль. Отсюда ясно, как еще слабо развиты были в те времена понятия о государстве. Ярослав не дорожил единством своей земли, в жертву которому он и отец его принесли всех братьев и племянников. Чтобы доставить престол незаконному, но любимому сыну, он возобновлял удельный порядок в Галиции. Собор, или земское вече, не посмел ослушаться еще живого князя и присягнул на основании его завещания; присягнул на том же и сам Владимир. Но присяга эта не послужила ни к чему. 1 октября 1187 года Ярослав скончался, и на другой день его погребли в соборной церкви Богородицы. Тотчас поднялась сильная боярская партия против сына Анастасии, изгнала Олега и посадила на галицкий стол Владимира. Таким образом, при всем уме и правительственном искусстве, Ярослав Осмомысл своими семейными отношениями сам положил начало последующим галицким неурядицам.

Владимир Ярославич имел совсем не такие свойства, чтобы поддержать мир и тишину в Галицкой земле. Он был предан пьянству, разврату и обнаруживал большую наклонность к самовластию. Еще при жизни отца он далеко превзошел его семейной распущенностью: взял жену у одного попа и прижил с нею двух сыновей. Теперь же, не довольствуясь таким соблазном, если нравилась ему чья жена или дочь, брал ее насильно. С боярами своими не любил советоваться о делах. Естественно, бояре начали проявлять сильное неудовольствие. Этим обстоятельством спешил воспользоваться предприимчивый, честолюбивый сосед, то есть Роман Волынский. Видя неустройства, начавшиеся в Червонной Руси, он возымел намерение овладеть богатою землею. Подговоренные Романом, некоторые галицкие бояре уже в следующем, 1188 году произвели в столице вооруженное восстание. Не смея напасть на князя, у которого было много приятелей, мятежники послали сказать ему, что они восстали, собственно, против попадьи, которой не хотят кланяться, и требовали ее выдачи. Они хорошо знали, что князь скорее убежит, чем согласится на это требование. Так и случилось. Владимир, вспомнив участь Анастасии, испугался за свою любезную; захватив с собой сколько было возможно золота и серебра, он с попадьей, двумя ее сыновьями и верной частью дружины бежал к угорскому королю Беле III. Мятежники послали за Романом Волынским, и тот поспешил прибыть в Галич. Однако он оставался здесь очень недолго. Король Угорский не только приютил Владимира, но и присягнул воротить ему Галич и действительно выступил в поход с многочисленным войском. Когда Роман услыхал о приближении угров, он и жена его поспешили удалиться, забрав с собой то, что осталось от княжей казны, а также бывших на их стороне галицких бояр и боярынь. Но оказалось, что угорский король хлопотал совсем не для Владимира. Он также хотел воспользоваться неустройствами богатого соседнего края, чтобы завладеть им. Нарушив присягу, Бела посадил здесь своего сына Андрея; а Владимира схватил, отнял у него всю казну и пленником отослал обратно в Венгрию, где его вместе с попадьей заключили в башню. Так начались продолжительное вмешательство угров и их притязания на господство в этой коренной Русской земле.

Галичане, однако, не думали помириться с иноземным владычеством. Они вспомнили, что на Руси еще есть отрасль их княжего рода, именно Ростислав, сын несчастного Ивана Берладника. Он в то время проживал у Давида Ростиславича в Смоленске. По призыву некоторых бояр Ростислав с небольшою дружиною поспешил в Галицию, взял два пограничные города и пошел на Галич. Но тут обстоятельства оказались для него неблагоприятны. Бела незадолго прислал Андрею сильное подкрепление. Сыновья и братья многих мужей галицких находились заложниками у короля, и мужи эти боялись открыто выступить за Ростислава. Андрей потребовал от галичан новой присяги на верность, и никто не посмел ослушаться. Ростислав явился под самой столицей, полагаясь на бояр, которые клятвенно обещали, что при первой встрече с уграми галичане перейдут на его сторону. Окружавшие князя чуяли измену и советовали ему уйти назад. «Братья, – отвечал князь, – вы знаете, на чем они целовали мне крест; если ищут моей головы, то Бог им судья; а я не хочу более скитаться по чужим землям; лучше голову сложу на своей отчине». Он храбро ударил на утро-галицкую рать; но был окружен, сбит с коня и, тяжело раненный, взят в плен. Когда его принесли в город, галичане устыдились своей измены к хотели добыть его из рук угров; но те поспешили приложить к ранам какое-то зелье, отчего он и умер. Надменные легким успехом, угры – христиане по имени, но все еще полудикий народ – предались разным неистовствам: отнимали у граждан жен и дочерей, ставили своих коней в православных храмах, производили грабежи. Тогда угнетенные галичане встужились по своем прирожденном князе Владимире и стали раскаиваться в его изгнании.

Случилось так, что в это именно время Владимир спасся из своего заключения. На каменной башне, в которой он содержался, был поставлен для него полотняный шатер. Князь изрезал его, свил из полотна веревки и по ним спустился на землю. Двое подкупленных сторожей помогли его бегству и проводили в немецкую землю, где он явился к императору Фридриху Барбароссе. Последний находился в дружеских сношениях с Всеволодом III Большое Гнездо и, узнав, что Владимир был племянник суздальскому князю, принял его с почетом и даже помог ему воротить княжение. Впрочем, как истый немец, он сделал это не даром, а обязал Владимира платить императору по 2000 гривен серебра в год, следовательно, признать себя как бы вассалом Германской империи. Но такое обязательство, по-видимому, не было исполнено за скорою кончиною Барбароссы. Занятый приготовлениями к крестовому походу император дал Владимиру несколько рыцарей и отправил его к Казимиру Краковскому, которому поручил изгнать угров из Галича. Надобно заметить, что раздробление Польши и междоусобия сыновей Болеслава Кривоустого подали Фридриху повод вмешаться в дела польских князей и привести их в ленную от себя зависимость. Казимир дал Владимиру войско с лучшим своим воеводою Николаем.

Едва князь вступил в родную землю, как галичане восстали против угров, прогнали королевича Андрея и с радостью встретили своего законного государя. Это происходило в 1190 году. Чтобы обезопасить себя от соседей, Владимир прибег под покровительство дяди своего Всеволода Суздальского; а тот отправил посольства к уграм, ляхам и южнорусским князьям и взял с них обещание не искать Галича под его племянником. Претерпенные в изгнании страдания, по-видимому, исправили несколько князя; так что остальное время его правления протекло в мире, и Галицкая земля немного отдохнула от прошлых тревог; но только для того, чтобы вслед затем испытать еще горшие смуты. Поводом к ним послужил все тот же вопрос о престолонаследии. Владимир и Ярослав Осмомысл слишком усердно позаботились об истреблении своих родственников, хотя бы с благою целью доставить единство и спокойствие Червонной Руси. Когда около 1200 года Владимир скончался, род галицких Ростиславичей пресекся (за исключением двух незаконных сыновей от попадьи). Открылось широкое поле для разных соискателей, а вместе с тем для всяких смут и мятежей.

Роман Волынский давно ожидал этой кончины и хорошо знал положение дел в Галиче. Едва он получил известие о смерти Владимира, как двинул свои полки. Но чтобы вернее обеспечить за собою Галицию со стороны угров, он предварительно поехал в Польшу, где у него были родственные и дружеские связи. По матери своей Роман был внуком короля Болеслава Кривоустого и в юности живал при краковском дворе. В последней четверти XII века на старшем польском столе сидел младший сын Кривоустого, постоянный союзник Романа, Казимир Справедливый. Он приходился Роману родным дядею и был его крестным отцом; к тому же и сам женился на волынской княжне, Елене Всеволодовне, племяннице Романа. Сей последний по смерти Казимира (1194) защищал его малолетнего сына Лешка Белого против дяди Мечислава Старого, потерпел поражение и сам был тяжело ранен. Затем известно, как Роман рассорился со своим тестем Рюриком, великим князем Киевским, из-за Поросья. Отослав свою супругу к ее отцу, он вступил во второй брак с польскою княжною, племянницею Лешка Белого; чем еще более породнился с Пястовичами. Сюда-то, в Краков, обратился он теперь за помощью для своего водворения в Галиче. И действительно, польские полки под начальством того же воеводы Николая и самого юного Лешка соединились с полками волынскими и явились под Галичем. В то время король Угорский также шел к Галичу; вероятно, часть бояр, зная характер волынского князя, предпочитала угров и призывала их в свою землю. Видя, что Роман предупредил его, король воротился назад. Галичане отворили Роману ворота и посадили его на свой стол.

Наступило непродолжительное, но достопамятное княжение Романа в Галиче. Со всею неукротимою энергией своего пылкого нрава он обрушился на противную себе партию галицких бояр, уже привыкших к крамолам и самоволию, не уважавших княжеской власти. Некоторые из них поплатились жизнью; другие спаслись бегством. «Не раздавив пчел, меду не есть» – было любимой поговоркой князя. Современный ему польский летописец (Кадлубек) рассказывает, будто он зарывал живых людей в землю или рассекал их на части; но несомненно, что он обнаруживал чрезвычайную свирепость против бояр, озлобленный их попытками помешать его водворению в Галиче. Смирив внутренних врагов, Роман тем с большим успехом обратился к внешним предприятиям, располагая теперь силами земель Волынской и Галицкой. Около того времени дунайские болгары, свергшие с себя византийское владычество, призвали на помощь половцев, вместе с ними начали опустошать Фракию и забирать жителей в неволю; кочевые наездники простерли свои набеги до самого Царьграда. На императорском престоле сидел тогда робкий Алексей III, из фамилии Ангелов. При посредстве митрополита Киевского он просил помощи у Романа. Русские – «христианнейший народ», по выражению византийского повествователя, – вступились за ромеев (византийцев). Зимою 1202 года Роман пошел в степь на половецкие вежи, разгромил их и освободил множество христианских пленников, чем принудил половцев покинуть Фракию и спешить для защиты собственных жилищ. После того, как известно, он дважды изгонял из Киева своего бывшего тестя Рюрика Ростиславича и распоряжался великим киевским столом. Могущество Романа достигло своей высшей степени, так что летописец волынский величает его самодержцем всей Русской земли.

К тому же времени, вероятно, относится посольство папы Иннокентия III. Римская курия не пропускала ни одного удобного случая, чтобы осуществить свою заветную мысль: подчинить себе Русскую церковь. В этом отношении она находила всегда деятельную помощь со стороны польского католического духовенства. Но последнее в те времена имело много хлопот и в собственной земле, именно в областях Краковской, Судомирской и Люблинской, где не только жило русское православное население, но и между самими поляками сохранялись значительные остатки греко-славянского обряда. Подобные же остатки сохранялись еще и в соседней чехо-моравской земле. Любопытно, что около половины XII века для окончательного искоренения этого обряда у западных славян, а преимущественно для борьбы с Русскою церковью епископ Краковский Матвей призывал самого знаменитого католического проповедника своего времени, аббата Клервоского Бернарда. «Россия – это как бы особый мир», – писал Матвей. «Русский народ, бесчисленный как звезды небесные», будто бы «только именем исповедует Христа, а делами отвергает Его»; только один клервоский аббат может своею проповедью, как «обоюдоострым мечом», сокрушить заблуждение этого народа и привлечь его в католичество, ибо «вне католической церкви нет истинного святого таинства». Неизвестно, что помешало красноречивому аббату исполнить просьбу и отправиться к славянским народам. Тем не менее попытки папства против Руси продолжались и особенно усилились в начале XIII века, когда с одной стороны немецкие крестоносцы начали успешное покорение Балтийского края; а с другой – французские крестоносцы завоевали самую Византию, средоточие православия, и водворили там Латинскую империю в 1204 году. Сидевший в то время на папском престоле столь знаменитый Иннокентий III отправил посольство к Роману Галицкому с предложением королевского венца, если тот примет латинскую веру, и с обещанием помочь ему мечом апостола Петра приобрести новые земли. В ответ на это Роман, как рассказывают, обнажил свой меч и гордо спросил: «Таков ли у папы? Доколе он при бедре моем, не имею нужды покупать себе города иначе как кровью, по примеру наших отцов и дедов, умножавших землю Русскую».

Может быть, раздраженное тем латинское духовенство немало способствовало последующей вскоре гибели Романа, возбудив сильную вражду между ним и поляками.

По смерти Мечислава Старого сын его Владислав Тонконогий оспаривал старший польский стол, то есть Краков, у своего двоюродного брата Лешка Белого. Роман вмешался в эту распрю, приняв сторону Лешка. Кажется, он имел намерение воспользоваться польскими неустройствами, чтобы присоединить к своим владениям Люблинскую область, или Русь Надвислянскую. Но когда он выступил с большим войском на помощь Лешку и начал опустошать пограничную польскую землю, двоюродные братья примирились и послали ему сказать, чтоб он удалился восвояси. Роман потребовал денежного вознаграждения за свой поход или уступки Люблинской волости. Польские князья вступили с ним в мирные переговоры; а между тем собрали большие силы. Роман стоял табором на левом берегу Вислы под Завихостом и, обманутый этими переговорами, не соблюдал должной воинской осторожности. Однажды с небольшой дружиной он отъехал от своего табора для охоты, и тут неожиданно напал на него сильный неприятельский отряд. Князь не смутился и начал мужественно обороняться. Услыхав о нападении на князя, войско поспешило к нему на помощь; но кто-то из врагов уже успел копьем нанести ему смертельную рану. Галичане могли только выручить (или выкупить) труп Романа, который отвезли в Галич и похоронили в соборном храме Богородицы (1205). Гибель такого опасного соседа, как Роман, произвела большую радость между ляхами. Лешко с младшим братом своим Конрадом воздвигли в Краковском соборе особый алтарь Святым мученикам Гервасию и Протасию, ибо в день их памяти был убит Роман. Об этом дне сложились потом у поляков целые легенды, которые небольшую стычку превратили в огромное сражение. Историк польский (Длугош), между прочим, рассказывает, будто в ночь перед битвою Роман видел странный сон: со стороны Судомира прилетела малая стая щеглят и пожрала большую стаю воробьев; будто молодые бояре князя толковали сон в хорошую для него сторону, а старые наоборот. Так погиб этот знаменитый князь, может быть слишком увлеченный своею неукротимою энергией, пылким нравом и властолюбием. Самая наружность его и свойства были замечательны: сред него роста, широкоплечий, черноволосый, с красноватым цветом лица, черными глазами и крупным горбатым носом, он отличался большой физической силой и личной храбростью; был косноязычен и в припадках гнева долго не мог выговорить слова; любил веселиться с дружиной, но пил умеренно; любил женщин, но ни одной не подчинялся[4].

Ранняя смерть Романа имела великие последствия для Червонной Руси. Он слишком недолго владел галицким столом, чтобы утвердить его за своим родом, и слишком был жесток с боярами, чтобы привлечь их на сторону своих детей. Вторая супруга Романа осталась после него с двумя сыновьями: четырехлетним Даниилом и двухлетним Васильком. Их малолетство давало полный простор стремлениям внутренних и внешних врагов. Отсюда мы видим продолжительный ряд беспрерывных смут, сопровождавшихся постоянным вмешательством соседних государей, угорского и польского. Если Галицкая земля уже в то время не сделалась добычею кого-либо из них, то этому помешали, с одной стороны, существование еще довольно сильных князей Киевских и Черниговских, а с другой – раздробление Польши и неустройства в самой Венгрии.

Сделаем краткий обзор дальнейших, отличающихся немалой запутанностью галицких событий и переворотов до появления татар.

Рюрик Ростиславич, сбросив с себя монашескую одежду и заняв опять киевский стол, соединился с черниговскими Ольговичами и пошел с ними на Галич, чтобы отнять его у детей своего врага. Очевидно, они рассчитывали на предательство бояр, которые питали нелюбовь к семейству своего грозного гонителя. В этих трудных обстоятельствах вдова Романа обратилась с просьбою о помощи к угорскому королю Андрею II, тому самому, который некоторое время сидел на галицком столе. По смерти своего отца Белы III он вступил в борьбу со старшим братом Эммерихом за королевский трон и тогда сблизился с Романом Галицким: они заключили союз с условием взаимно поддерживать друг друга. По смерти Эммериха Андрей добился цели своих усилий и овладел короною. Он остался верен своему союзу с покойным князем: приехал на свидание с княгиней в город Санок, обласкал маленького Даниила и помог войском. Угры успели на время ввести свою залогу (гарнизон) в Галич и не допустили крамольных бояр передаться Рюрику. Последний и его союзники ушли назад; но в следующем году они явились снова, захватив с собой и черных клобуков. Лешко Белый, великий князь Краковский, также двинулся на Галич. Вдова Романова опять обратилась к угорскому королю; но прежде, нежели он подоспел, народный мятеж заставил ее уехать из Галича с детьми в их наследственную волость, Владимир-Волынский. Прибытие угорского короля с сильными полками остановило движение Лешка и Рюрика; однако связанный смутами в собственном королевстве Андрей ушел назад, не устроив дел галицких.

В это время из среды туземных бояр выдвигается какой-то Владислав со своим братом. Летопись называет его Кормиличич (может быть, сын княжей кормилицы, а еще вероятнее, княжего кормильца, то есть боярина-дядьки). Он был изгнан Романом за свою неверность, а теперь, пользуясь обстоятельствами, воротился и стал играть видную роль в Галиче. Владислав начал выхвалять достоинства Игоревичей, то есть сыновей знаменитого Игоря Северского, которые по матери своей приходились внуками Ярославу Осмомыслу и, следовательно, имели некоторые права на его наследие за прекращением мужской линии. Они участвовали в походе Рюрика и находились на обратном пути, когда к ним пригнали гонцы от бояр, единомышленников Владислава, с предложением галицкого княжения. Игоревичи поспешили на их призыв. Старший из северских князей Владимир (когда-то половецкий пленник, женившийся на дочери Кончака) сел в Галиче, а брат его Роман – в Звенигороде. Но одного галицкого княжения им показалось мало: они послали во Владимир-Волынский уговорить граждан, чтобы те выдали им малолетних Романовичей и приняли к себе на стол третьего, или младшего, Игоревича, Святослава; в противном случае грозили жестоко наказать их город. Владимирцы, отличавшиеся приверженностью к своему княжему роду, так были возмущены этим требованием, что едва не убили священника, правившего посольство от галичан; однако и здесь нашлись бояре, которые не только заступились за посла, но и начали склонять граждан на сторону его предложения. Видя со всех сторон грозившую измену, княгиня в ту же ночь бежала из Владимира с детьми; беглецы пролезли сквозь какое-то отверстие в городской стене; Даниила нес на руках его дядька Мирослав, а Василька – священник Юрий с кормилицею. Во Владимире действительно сел младший Игоревич, Святослав. Но судьба жестоко посмеялась над честолюбием этих братьев: они дорого заплатили за свое кратковременное обладание Галицко-Волынской землей.

Не зная, куда приклонить голову, вдовая княгиня решилась искать убежища на польской земле у своего родственника Лешка Белого. Хотя ляхи погубили Романа и все еще находились во вражде с его родом, однако добродушный Лешко принял княгиню ласково и сжалился над участью сыновей князя, когда-то бывшего его верным союзником и покровителем. Оставив у себя княгиню и Василька, он отправил Даниила к угорскому королю и предложил ему сообща воротить Романовичам отцовское наследие. Игоревичи поспешили богатыми дарами смягчить обоих соседей, Андрея и Лешка, и на некоторое время отклонить от себя грозу. Но они сами вскоре рассорились между собой. Второй из них, Роман, с помощью угорского короля отнял Галич у старшего брата Владимира и принудил его бежать в свой Путивль. Вслед за тем и Святослав был изгнан из Владимира-Волынского Лешком Белым, который отдал этот город своему шурину Александру Всеволодовичу Вельскому. Таким образом, иноплеменное вмешательство разделилось: между тем как угорский король держал у себя маленького Даниила и подчинил своему влиянию Галицкую землю, Лешко Польский дал удел на Волыни младшему Романовичу, Васильку, и вообще стал распоряжаться судьбою Волынской земли.

Галицкие бояре, изменив старшему Игоревичу, Владимиру, недолго ладили с Романом и обратились за помощью против него к уграм. Андрей прислал войско под начальством своего воеводы Бенедикта Бора. Роман до того был беспечен, что угры, конечно, благодаря измене захватили его моющимся в бане. Бенедикт начал управлять страною от имени своего короля; причем, как истый мадьяр, предался разным неистовствам. Он мучил и бояр, и простых граждан, отнимал у них жен, не щадил и самых черниц. Летопись называет его «томителем» и «антихристом». Выведенные из терпения его насилиями, галичане уже сожалели о северских Игоревичах и снова звали их к себе на княжение. Те явились с сильной ратью, и Бенедикт бежал в Угрию. Владимир сел опять в Галиче, Роман – в Звенигороде, а Святослав – в Перемышле. Совсем не обладая умом и энергией Романа Волынского, братья на этот раз вздумали следовать его примеру, чтобы обеспечить за собою Галицкую землю, то есть принялись гнать и истреблять крамольную боярскую партию. Они казнили несколько знатных людей и до пятисот их сторонников из туземного дружинного сословия. Но тем, разумеется, навлекли на себя ожесточенную ненависть этого сословия. Галичане вспомнили о сыновьях своего покойного князя Романа. Некоторые убежавшие в Венгрию бояре, в том числе Владислав Кормиличич, просили Андрея, чтобы он отпустил к ним на княжение малолетнего Даниила Романовича. Андрей послушал их и послал с ними Даниила, дав ему вспомогательное войско; на пути присоединились еще отряды польские и волынские. Жители крепкого Перемышля склонились на коварные речи Владислава Кормиличича и выдали уграм Святослава Игоревича. Звенигородцы начали было оборонять своего князя Романа, но он сам покинул город и на дороге был захвачен в плен. После того Владимир не стал ожидать неприятельской рати и бежал из Галича. Таким образом, Даниил беспрепятственно вступил в этот город и торжественно посажен на отцовский стол в соборном храме Богородицы. Но его победа была запятнана неслыханным на Руси событием. Бояре галицкие, озлобленные против Игоревичей за истребление многих своих родственников и подручников, воспользовались случаем для мести. Великими дарами они склонили угорских воевод выдать им двух пленных князей, Романа и Святослава, и предали их самой позорной казни, то есть повесили. Это черное дело совершилось в сентябре 1211 года.

Десятилетний Даниил, конечно, не мог воспрепятствовать такому злодейству. Он не имел силы защищать и собственную мать. Княгиня приехала в Галич, чтобы помочь сыну в управлении; но бояре этого не желали и принудили ее удалиться. Когда она собралась в путь, Даниил плакал и не хотел с нею расстаться. Один из бояр, Александр, тиун Шумавинский, схватил за повод его коня, чтобы отвести от матери. Маленький князь обнажил свой меч и хотел ударить боярина, но не попал и ранил его коня. Мать поспешила взять меч из рук сына; уговорила его остаться в Галиче и сама уехала, сначала в Бельз к Васильку, а потом к угорскому королю. Она вооружила Андрея против боярина Владислава, его братьев и приятелей, которые забрали теперь в свои руки все управление Галицкою землею. Андрей велел схватить Владислава и подверг его заключению. Мать Даниила воротилась было в Галич; но скоро опять, вследствие нового мятежа, принуждена была вместе с сыном искать убежища в Венгрии, а потом в Кракове. Между тем хитрый боярин Владислав не только успел помириться с королем, но и вошел с ним в согласие о присоединении Галича к Угорскому королевству. Андрей отпустил Владислава с товарищами наперед, конечно, для того, чтобы приготовить все к новому перевороту; а сам с главным войском следовал за ними. Он уже дошел до Лелесова монастыря, как вдруг получил известие о страшных событиях в его собственной земле.

Вельможи угорские, всегда отличавшиеся непокорным, мятежным духом, забрали особую силу во времена расточительного, непоследовательного Андрея II. Супруга его Гертруда, родом немецкая принцесса, женщина решительного характера, возбуждала своего мужа к строгим мерам против своевольных. Под ее покровительством в Венгрии появились многочисленные немецкие выходцы, которые получили места в войске и при дворе королевском. По совету Гертруды и с помощью немецких отрядов король разрушил некоторые замки мятежных вельмож. Все это навлекло на королеву сильную ненависть со стороны угорских магнатов. Особенно озлобляло их дерзкое поведение ее любимого брата Бертольда, которого король не только не укрощал, но и осыпал милостями. Несколько знатнейших магнатов составили заговор против королевы и немцев и, пользуясь походом Андрея в Галицию, привели в исполнение свой умысел. Они подняли восстание, умертвили многих немцев, в том числе и королеву. Бертольд, однако, успел бежать. Король воротился с похода и в крови мятежников потушил восстание.

Между тем в Галиче произошло второе неслыханное на Руси событие: боярин сел на княжем столе. Владислав Кормиличич воспользовался затруднениями Андрея и сам вокняжился в Галиче. Он держался здесь с помощью наемных угров и чехов и, конечно, признавал себя вассалом угорского короля. Но такой соблазн не мог долго продолжаться. В галицкие дела снова вмешался Лешко Белый. Он послал сказать Андрею Угорскому: «Не лепо боярину сидеть на княжем столе; лучше возьми дочь мою за твоего сына Коломана и посади их в Галиче». Предложение было принято. Пятилетний Коломан обручен с трехлетней княжной Саломеей и стал княжить в Галиче под опекой отцовских вельмож и под защитой угорской залоги. Владислав был снова схвачен и заточен в Угрию, где и умер. Летопись прибавляет, что впоследствии никто из русских князей не хотел призреть детей этого боярина за его дерзкую попытку присвоить себе княжеское достоинство. По просьбе Андрея папа Иннокентий III поручил одному архиепископу венчать Коломана королевской короной в Галиче; разумеется, при этом папа взял обещание подчинить галицкую церковь римскому престолу. Однако не вся Галицкая земля досталась Коломану; надобно было поделиться и с польскими союзниками: Лешко взял себе область Перемышльскую; а воевода судомирский Пакослав, служивший главным посредником в переговорах, получил Любачевский округ. Пакослав почему-то благоприятствовал сыновьям Романа Волынского; по его совету Лешко Белый отнял у Александра Вельского Владимир-Волынский и отдал его Романовичам, которые таким образом снова водворились в старой отцовской волости.

По-видимому, все было улажено, и Галицкая земля, поделенная между иноплеменниками, уже навсегда отторгнута от остальной Руси. Однако ее превратности еще не кончились. Коломан и Саломея спокойно княжили в Галиче четыре года. Но сами союзники наконец перессорились из-за добычи. Андрею не нравился раздел Галицкой земли; он желал, чтобы сын его владел ею сполна. В 1218 году король воротился из своего крестового похода на Восток; вскоре потом он изгнал ляхов из Перемышля и Любачева; что, в свою очередь, дало толчок к новым переворотам. Оскорбленный Лешко, будучи не в силах бороться с уграми, обратился к самому предприимчивому из русских князей, к Мстиславу Мстиславичу Удалому, тогда князю Новгородскому, и звал его на галицкий стол.

Мстислав принял приглашение и действительно с помощью поляков легко изгнал угров из Галича; конечно, ему помогли и сами галичане, наскучившие владычеством иноплеменников, особенно духовенство, видевшее происки папистов. Часть галичан в это время уже возлагала надежды на молодого Даниила Романовича как на своего законного государя; чтобы обезопасить себя с этой стороны, Мстислав заключил союз с Даниилом и выдал за него свою дочь. Приходя в возраст, Даниил стал обнаруживать мужественные, воинственные наклонности; он начал с того, что отнял у Лешка захваченные им некоторые волынские города. Тогда Лешко рассорился с тестем Даниила Мстиславом и снова пригласил Андрея Угорского посадить в Галиче Коломана и Саломею. Король поспешил воспользоваться их раздором и двинул многочисленное войско. После кратковременной борьбы Мстислав покинул Галич, и там опять водворились угры с Коломаном.

В этой борьбе Даниил явился на помощь Мстиславу и отличился ратными подвигами. Тесть похвалил его мужество, подарил ему своего любимого сивого коня и отпустил его во Владимир, а сам отправился к половцам. В следующем, 1221 году он пришел с наемными отрядами, чтобы вновь добывать Галич. Уграми начальствовал воевода Фильний, человек гордый, с презрением относившийся к русским. «И один камень много перебьет горшков», – говаривал он о них в насмешку. Или похвалялся таким словом: «Острый меч, борзый конь – много Руси!» Однако когда дело опять дошло до битвы с Мстиславом под самым Галичем, угры в соединении с ляхами были разбиты наголову и сам Фильний попался в плен вместе с галицкими боярами, державшими их сторону. Мстислав вломился в Нижний город; затем овладел и Верхним, или княжим, замком, где находилась угорская залога с королевичем Коломаном, его супругою и женами угорских начальников. Отсюда Коломан с остатком угров спасся было в соборный храм Богородицы, который Фильнием был заранее соединен с княжим замком и приспособлен к обороне. Осажденные бросали стрелы и камни с верхов храма и держались еще несколько дней; наконец жажда и голод принудили их сдаться. Коломан отправлен в Торческ, где и содержался, пока отец не выкупил его из плена[5].

С утверждением Мстислава Удалого в Галиче, казалось бы, Червонная Русь могла наконец отдохнуть от своих переворотов. Но не таков был этот знаменитый князь, чтобы силой характера и дальновидной политикой водворить спокойствие на столь нетвердой почве.

II

Чернигов и Переяславль. Половецкая степь

Земля Чернигово-Северская. – Местная княжеская ветвь и ее раздвоение. – Ядро земли. – Стольный Чернигов. – Собор Спаса и другие храмы. – Окрестности Чернигова. – Новгород-Северский и прочие города по Десне. – Путивль, Курск и Посемье. – Любеч. – Область радимичей. – Вятичи. – Переяславская украйна. – Посулье. – Стольный Переяславль и другие города. – Природа южных степей. – Быт и свойство половцев. – Их религия. – Обратное движение Руси на степь. – Каменные бабы. – Южные торговые пути. – Судьба Тмутараканского края

Чернигово-Северская земля представляет равнину, которая чем ближе к Днепру, тем низменнее, а на северо-востоке она постепенно поднимается и незаметно переходит в Алаунскую возвышенность. Последняя начинается собственно на верховьях главных днепровских притоков, именно: Сожи, Десны с Семью, Сулы, Псела и Ворсклы. По всем этим верховьям проходит водораздельная возвышенность, отделяющая их от притоков верхней Оки и верхнего Дона. Низменную, ровную поверхность Приднепровской полосы нарушают только речные ложбины и множество примыкающих к ним извилистых оврагов, которые легко образуются вешнею водою в рыхлой черноземно-глинистой почве. Между тем как южная часть этой полосы напоминает близость степи, северная имеет довольно много болот, озер и лесу; а на нижнем течении Сожи характер природы почти не отличается от влажного Припятского Полесья. Прилегающая к водоразделу часть Алаунского пространства имеет характер сухой возвышенной плоскости, взволнованной пригорками и долинами, обильно орошенной текучими водами и богатой густым лесом.

Всю эту широкую полосу от среднего Днепра до верхнего Дона и средней Оки занимали сплошные славянские племена, а именно: северяне, жившие по рекам Десне, Семи и Суле, радимичи – по Сожи и вятичи – по Оке. Наш первый летописец говорит, что племена эти еще в IX веке отличались дикостью своих нравов, что они жили в лесах наподобие зверей, ели все нечистое, имели по нескольку жен; последних похищали, впрочем, по взаимному согласию, во время игрищ, происходивших между селениями. Мертвых сжигали на большом костре, потом собирали кости в сосуд и насыпали над ним курган, причем совершали тризну, или поминальное пиршество. По словам летописца, радимичи и вятичи пришли со своими родоначальниками из земли ляхов; отсюда можно заключить, что эти два племени имели свои отличия в говоре; вероятно, они более приближались к северной группе русских славян, тогда как северяне примыкали к южнорусскому говору.

В Северской земле рассеяно множество языческих могильных курганов, которые, кроме сожженных трупов, заключают в себе принадлежавшие покойникам разнообразные предметы домашней утвари, вооружения и убора. Эти предметы убеждают нас, что, вопреки словам летописца, в том краю еще задолго до принятия христианства находились уже значительные начатки гражданственности; что здесь господствовало предприимчивое, воинственное население. Остатки тризны, каковы кости рыб, барана, теленка, гуся, утки и других домашних животных, а также зерна ржи, овса, ячменя, не только свидетельствуют о земледелии, но и указывают на некоторую степень зажиточности. Все это противоречит приведенному выше известию о дикости северян, обитавших в лесу и пожиравших все нечистое. Многочисленные городища, то есть земляные остатки укрепленных мест, ясно говорят о том, что население умело оградить себя от беспокойных соседей и упрочить за собою обладание страною открытою, мало защищенною естественными преградами.

Два главных средоточия северянской земли, Чернигов и Переяславль, упоминают в договоре Олега наряду с Киевом. Следовательно, к началу X века это были уже значительные торговые города, происхождение которых восходит к векам еще более отдаленным. По разделу Ярослава I, подтвержденному на Любецком съезде, княжение черниговское досталось роду Святослава, а переяславское сделалось отчиною в потомстве Всеволода Ярославича или его сына Мономаха.

Владения черниговских князей в конце XII и начале XIII века – в эпоху наибольшего обособления – приблизительно имели следующие пределы. На востоке, то есть на пограничье с Рязанью, они шли по верхнему течению Дона, откуда направлялись к устью Смядвы, правого притока Оки, и оканчивались на Лопасне, ее левом притоке. На севере они сходились с землями Суздальской и Смоленской, пересекая течение Протвы, Угры, Сожи и упираясь в Днепр. Эта река служила гранью черниговского княжения от Киевского почти до самого устья Десны. Левый приток последней, Остёр, отделял его на юге от Переяславского удела; а далее на юго-востоке Чернигово-Северская земля сливалась с Половецкой степью.

В Черниговском княжестве существовал такой же удельно-волостной порядок, как и в других русских областях, то есть наблюдалось обычное право старшинства при занятии столов, и нарушение этого права вызывало иногда междоусобия. Впрочем, последние встречаются здесь реже, чем в иных землях Руси. По старшинству столов за Черниговом следовал Новгород-Северский, и в течение XII века мы не раз видим следующее явление. Новгород в соединении с другими уделами, лежавшими между Десной и Семью, каковы особенно Путивль, Рыльск, Курск и Трубчевск, обнаруживает наклонность выделиться из общего состава черниговских владений и образовать особое, собственно Северское княжение, под властью младшей линии княжеского рода; подобно тому, как в первой половине этого века от Чернигова отделилась область Рязанская. Однако разные обстоятельства, особенно географическое положение и энергия некоторых северских князей, успевших не только завладеть черниговским столом, но и перейти отсюда на великий киевский, воспрепятствовали такому выделению и обособлению.

Обладание Черниговом некоторое время колеблется между двумя отраслями Святослава Ярославича: Давидовичами и Ольговичами. Последние в качестве младшей линии наследуют собственно удел Новгород-Северский; но это честолюбивое племя не довольствуется второстепенною ролью. Известно, что Всеволод Ольгович не только изгнал из Чернигова своего дядю Ярослава (Рязанского), но потом занял и самый Киев, предоставив Черниговскую область Владимиру и Изяславу Давидовичам, а Северскую – своим братьям Игорю и Святославу. Младшие, в свою очередь, стремятся по следам старшего брата. Игорь, добиваясь великого стола, погиб жертвой киевской черни; а Святослав, после сражения на Руте, только потому не занял Чернигова, что Изяслав Давидович успел ранее его прискакать туда с поля битвы. Однако он достиг своей цели с удалением Изяслава Давидовича в Киев. Вскоре затем и самый род Давидовичей пресекся. Ольговичи остались владетелями всей Чернигово-Северской земли. Тогда не замедлило повториться прежнее явление: род Ольговичей двоится на старшую, или черниговскую, линию и младшую, или северскую. Последняя снова не успевает обособиться благодаря преимущественно тому, что старшие родичи стремятся постоянно за Днепр в Киев, и иногда очищают Чернигов для младшей линии. Таким образом, Новгород-Северский довольно долгое время служит как бы переходным столом, то есть переходной ступенью в Чернигов.

15 февраля 1164 года скончался в Чернигове последний из сыновей Олега Гориславича, Святослав. Старшинство в роде Ольговичей принадлежало теперь его племяннику Святославу Всеволодовичу, князю Новгород-Северскому. Но бояре черниговские желали доставить свой стол старшему сыну умершего князя Олегу Стародубскому (известному нам по московскому свиданию 1147 г.). Вдовая княгиня, сговорясь с боярами и епископом Антонием, три дня таила от народа смерть своего мужа; а между тем отправила гонца за своим пасынком Олегом в его удел. Все соучастники присягнули на том, чтобы до его приезда в Чернигов никто не извещал Святослава Всеволодовича. Но между присягнувшими нашелся клятвопреступник, и это был сам епископ. Тысяцкий Юрий даже не советовал брать с него клятву, как со святителя, и притом известного своей преданностью покойному князю. Антоний сам захотел поцеловать крест. А вслед за тем он послал тайком грамоту в Новгород-Северский к Святославу Всеволодовичу с известием, что дядя умер, дружина рассеяна по городам, а княгиня находится в смущении со своими детьми и оставшимся от мужа великим имуществом; епископ приглашал князя поспешить в Чернигов. Летописец объясняет такое поведение епископа только тем, что он был грек, то есть подтверждает распространенное в то время мнение о нравственной испорченности византийских греков. Следовательно, повторялось то же явление, которое произошло после битвы на Руте: Чернигов должен был достаться тому из двоюродных братьев, кто ранее в него прискачет. Получив грамоту Антония, Святослав Всеволодович немедленно отправил одного из сыновей захватить Гомель-на-Сожи и разослал своих посадников в некоторые черниговские города. Но сам он не поспел вовремя в Чернигов; Олег предупредил его. Тогда князья вступили в переговоры и начали «ладиться о волостях». Олег признал старшинство Святослава и уступил ему Чернигов, а сам получил Новгород-Северский. Спор о волостях, однако, скоро возобновился, потому что старший князь, вопреки условию, не наделил как должно братьев Олега, будущих героев «Слова о полку Игореве», и дело доходило до междоусобия северских князей с черниговскими. Епископ Антоний, преступивший клятву из усердия к Святославу Всеволодовичу, недолго ладил с этим князем. Четыре года спустя он, как известно, был лишен епископии за то, что воспрещал черниговскому князю вкушать мясо в Господские праздники, которые приходились на среду или пятницу.

Когда Святослав Всеволодович после долгих стараний добился наконец великого киевского стола и поделил Киевскую область со своим соперником Рюриком Ростиславичем, он передал Чернигов родному брату Ярославу. Около того же времени (в 1180 г.) скончался Олег Святославич и главою младшей линии Ольговичей остался родной его брат Игорь, который и получил в удел Новгород-Северский. Известны его подвиги в борьбе с половцами, и особенно поход 1185 года, предпринятый совокупно с братом удалым Всеволодом Трубчевским, сыном Владимиром Путивльским и племянником Святославом Ольговичем Рыльским, – поход, столь прославленный неизвестным нам северским поэтом.

Нельзя сказать, чтобы Ярослав Всеволодович с большой честью занимал старший черниговский стол; так, в оживленной тогда борьбе южнорусских князей с половцами, он не обнаружил ни энергии, ни охоты. Летопись, вопреки обычаю, даже не нашла ничего сказать в похвалу этого князя, упоминая о его смерти под 1198 годом. Представитель младшей ветви, Игорь Северский, получил теперь старшинство в целом роде Ольговичей и беспрепятственно занял черниговский стол, но ненадолго: в 1202 году он скончался, не достигши еще преклонных лет. Тогда Чернигов снова переходит к старшей ветви, именно к сыну Святослава Всеволодича, Всеволоду Чермному. Этот беспокойный, честолюбивый князь, верный стремлениям старшей линии, как известно, после упорной борьбы добился киевского стола; но потом был изгнан оттуда союзом князей Волынских и Смоленских. При появлении татар мы находим в Чернигове его младшего брата Мстислава; а в Северском уделе княжили потомки знаменитого Игоря Святославича и супруги его Евфросинии Ярославны Галицкой. Мы видели, какой трагический конец имела их попытка наследовать землю Галицкую, когда там пресеклось мужское колено Владимирка. Только старший Игоревич, Владимир, успел вовремя бежать из Галича.

Таким образом, несмотря на родовые счеты, возводившие иногда младшую линию Ольговичей на черниговский стол, история, однако, вела к некоторому обособлению Новгород-Северского удела, пока татарский погром не нарушил естественного хода в развитии Чернигово-Северского края. Впрочем, этому обособлению мешало и самое положение Северской области; вся юго-восточная половина ее лежала на пограничье с Половецкой степью и должна была постоянно бороться с хищными кочевниками. В борьбе с ними удалые северские князья совершили много подвигов; но при этом они нуждались в деятельной поддержке своих старших родичей. Мы видели, как после поражения северского ополчения на берегах Каялы только энергичные меры главы Ольговичей, Святослава Всеволодовича Киевского, спасли Посемье от грозившего ему погрома.

Ядро Чернигово-Северской земли составлял угол, заключающийся между Десной, с одной стороны, и ее притоками Остром и Семью – с другой, а также примыкающая к нему полоса правого Подесенья. Если будем подниматься вверх по Десне от ее низовьев, то первые черниговские города, которые здесь встречаем, назывались Лутава и Моравийск. Они были расположены на правом берегу реки, как и другие подесенские города, потому что правый ее берег обыкновенно господствует над левым. Лутава находилась почти насупротив Остёрского устья, а Моравийск несколько выше ее. Последний известен нам по миру, заключенному здесь в 1139 году после жестокой войны между Мономаховичами и Ольговичами. Вообще оба названных города упоминаются обыкновенно по поводу междоусобий этих двух княжеских поколений из-за киевского стола. Находясь на прямом судоходном пути между Киевом и Черниговом, они, вероятно, принимали деятельное участие в торговом движении. Это географическое положение их объясняет, почему они нередко служили местом княжеских съездов при заключении мира, а также оборонительного или наступательного союза. Но то же положение подвергало их частым неприятельским осадам и разорениям во время междоусобий черниговских и киевских князей. Однажды (в 1159 г.) Изяслав Давидович, временно владевший Киевом, разгневался на своего двоюродного брата Святослава Ольговича, которому уступил Чернигов. Он велел сказать Святославу, что заставит его уйти обратно в Новгород-Северский.

Услыхав такую угрозу, Ольгович сказал: «Господи! видишь смирение мое. Не желая проливать кровь христианскую и погубить отчину, я согласился взять Чернигов с семью пустыми городами, в которых сидят псари и половцы; а он с своим племянником держит за собою всю волость Черниговскую, и того ему мало». Первым из этих пустых городов Святослав назвал Моравийск; но в его презрительном отзыве о них видно несомненное преувеличение.

Поднимаясь далее вверх по Десне, мы пристанем к стольному Чернигову, который красуется на ее правом берегу, при впадении в нее речки Стрижня. От устья этой речки направо вниз по Десне, на расстоянии нескольких верст, идут довольно значительные береговые холмы, оставляя небольшую луговую полосу, заливаемую вешнею водою. Это так называемые Болдины горы, по гребню которых и раскинулся самый город, со своими двумя древнейшими монастырями. Внутренний город, или «детинец», огороженный валом и деревянными стенами, был расположен на довольно плоском возвышении, ограниченном с одной стороны долиною Десны, с другой – Стрижня, а с остальных сторон лощинами и оврагами. Лицом он был обращен к Десне или к своей судовой пристани. С противоположной стороны к нему примыкает город «внешний», или «окольный», иначе называемый «острог»; последний был опоясан земляным валом, который одним концом упирался в Стрижень, а другим в Десну. Ворота этого окольного города, обращенные к Стрижню, судя по летописи, назывались Восточными. Остатки еще третьего окружного вала, отстоящего на значительное расстояние от города, подтверждают, что насыпка валов долго служила в Южной Руси обычным способом защиты от соседних народов, особенно от хищных кочевников, которых набеги в те времена простирались не только до Чернигова, но и далее его к северу. Внутри этого последнего вала, вероятно, находились загородные дворы, княжеские и боярские, а также подгородные хутора, огороды и пастбища. В случае нашествия степной конницы за этими валами укрывались, конечно, окрестные сельские жители со своими стадами и хлебными запасами.

Главную святыню Чернигова и главное его украшение составлял изящный соборный храм Спаса Преображения, построенный, если верить преданию, на месте древнего языческого капища. Храм этот есть современник Киевской Софии и даже несколькими годами старше ее. Основание ему положено Мстиславом Тмутараканским. При кончине сего князя стены собора, по словам летописи, были сложены уже на такую вышину, что человек, стоя на коне, едва мог достать рукой верх, следовательно, сажени[6] на две. Вероятно, он был заложен года за два, вскоре после удачного похода Мстислава с братом Ярославом на ляхов: поход этот (предпринятый в 1031 году) окончился завоеванием Червонной Руси. Может быть, и самый храм задуман в память сего славного события, подобно Киевской Софии, которая спустя лет пять заложена в память великой победы Ярослава над печенегами. Построение Спасского собора, по всей вероятности, докончено племянником Мстислава и его преемником Святославом Ярославичем. Мы знаем обычное желание русских князей быть погребенными в храмах, ими самими построенных. А в Спасском соборе погребены не только Мстислав Владимирович, но и Святослав Ярославич, хотя последний скончался, занимая великий стол киевский.

Архитектурный стиль, кладка стен и украшения черниговского собора совершенно те же, что и главных киевских храмов; бесспорно, его строили также византийские зодчие. По своему основному плану и трем алтарным полукружиям он более подходит к киевской Десятинной церкви, нежели к Софийской; но много уступает в размерах и той и другой. Число верхов, или куполов, по-видимому, не превышало обычных пяти. Киевскую Софию он напоминает своею вежей, или круглой башней, которая примыкает к северо-западному углу здания, то есть по левую сторону главного входа. Эта вежа заключает в себе каменную витую лестницу, ведущую на полати храма, или на хоры, назначавшиеся для женского пола, и особенно для княжеского семейства. Как и в киевском соборе, хоры огибают три внутренних стены, то есть за исключением восточной, или алтарной. Восемь стройных колонн из красноватого мрамора, по четыре на северной и южной сторонах, поддерживают эти полати; восемь других колонн меньшего размера составляют верхний ярус, то есть обрамляют хоры и, в свою очередь, поддерживают верхи храма. Стенное расписание, по-видимому, исключительно составляла фресковая иконопись. Незаметно, чтобы стены алтаря и предалтария когда-либо украшались мозаичными изображениями. Мозаика в те времена была на Руси весьма дорогим украшением, доступным только главнейшим храмам первопрестольного города.

В Спасском кафедральном соборе, кроме его строителей Мстислава и Святослава, погребены: сын последнего Олег, внук Владимир Давидович и правнук Ярослав Всеволодович, а также киевский митрополит Константин, соперник известного Климента Смолятича. Любопытно следующее известие. В 1150 году, когда Юрий Долгорукий временно занимал киевский стол, союзник его Святослав Ольгович взял из киевского Симеонова монастыря тело своего брата Игоря, убитого киевлянами, и перенес его в родной Чернигов, где оно было погребено, по словам летописи, «у Святого Спаса в тереме», следовательно, не в самом соборе, а в его пристройке. И действительно, на южной стороне храма видно основание какого-то здания с абсидой, или алтарным полукружием. Может быть, это и был упомянутый терем, то есть небольшой придельный храм с покоем, предназначенным удовлетворять каким-либо нуждам кафедрального собора или епископии.

Главный княжеский дворец стоял тут же неподалеку от Святого Спаса. На восточной стороне последнего находилась каменная церковь во имя Архангела Михаила, основанная Святославом Всеволодичем, когда он сидел на черниговском столе. Тот же князь, очевидно усердный храмоздатель, построил и другую церковь на княжем дворе, в честь Благовещения Пресвятой Богородицы; она отстояла от Святого Спаса несколько далее, чем Святой Михаил, и ближе к берегу Стрижня. В этой Благовещенской церкви в 1196 году был погребен двоюродный брат ее основателя Всеволод Святославич Трубчевский, известный Буй-Тур «Слова о полку Игореве». Летопись замечает по сему поводу, что он всех Ольговичей превосходил добротою своего сердца, мужественным характером и величественной наружностью. Погребение Всеволода совершили с великой честью епископ и все черниговские игумены, в присутствии «всей его братьи Ольговичей». Владимир Мономах в «Поучении детям» вспоминает, что однажды, в бытность свою князем Черниговским, он угощал у себя на Красном дворе отца своего Всеволода и двоюродного брата Олега Святославича, причем поднес отцу в дар 300 гривен золота. Не знаем, где находился этот Красный двор: был ли он то же, что главный княжий терем в детинце, или, что вероятнее, особый загородный дворец.

Почитание и прославление двух князей-мучеников началось в Чернигове так же рано, как и в Киеве. Между тем как Олег Святославич докончил каменный Борисоглебский храм, начатый его отцом в Вышгороде, а Владимир Мономах сооружал такой же под Переяславлем, черниговский храм во имя этих мучеников, по всем признакам, был построен старшим братом Олега Давидом. Он был соименником святому Глебу, в крещении Давиду, и любопытно, что черниговский храм назывался не Борисоглебским, как везде, а Глебо-Борисовским. При нем был устроен и монастырь. Давид Святославич, известный своим кротким, незлобивым характером и благочестием, погребен здесь, конечно, как его основатель. Тут же нашел успокоение и сын его Изяслав Давидович, неудачный князь Киевский, своим беспокойным нравом и честолюбием составлявший противоположность отцу. Был в самом городе и женский монастырь во имя Параскевы Пятницы, может быть основанный княжною Предиславой, сестрой того же Давида Святославича; по крайней мере известно, что она скончалась монахиней. Храм Святой Параскевы своими высокими арками, столбами и куполом и теперь еще напоминает характер византийско-русской архитектуры домонгольской эпохи. Но главное место между черниговскими монастырями всегда занимали обители Ильинская и Елецкая. Обе они расположены на Болдиных горах: Елецкая – возле самого города, посреди садов и огородов, а Ильинская – в расстоянии от него около двух верст, на крутом лесистом обрыве в долине Десны. Происхождение Ильинской обители предание приписывает святому Антонию Печерскому и относит его именно к тому времени, когда Антоний вследствие клеветы подвергся гневу великого князя Изяслава Ярославича и нашел покровительство у его брата Святослава в Чернигове. Здесь он поселился также в пещере, которую сам ископал в Болдиных горах, и около него не замедлила собраться пещерная братия. После его возвращения в Киев черниговский князь построил над этими пещерами монастырский храм во имя Святого Илии. Следовательно, происхождение черниговского Ильинского монастыря было одинаковое с Киево-Печерским. Тому же князю Святославу предание приписывает и основание Елецкой обители с главным храмом в честь Успения Богородицы, может быть, также по примеру Печерской в Киеве. Елецкий Успенский храм и доселе сохраняет общие архитектурные черты с Киево-Печерским. Как Спасский кафедральный собор, так и упомянутые монастыри были щедро наделены землями, разными угодьями и доходами от своих благочестивых основателей и их преемников.