Шпион для Германии бесплатное чтение
ERICH GIMPEL
SPION
für
DEUTSCHLAND
© Перевод и издание на русском языке, ЗАО «Центрполиграф», 2022
© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2022
Мне стукнуло сорок пять лет, семь месяцев и шесть дней. В кармане четыреста двадцать четыре доллара двадцать четыре цента. Вот уже шесть дней, как я на свободе: выпущен из тюрьмы по амнистии и выдворен из Соединенных Штатов, хотя вообще-то я должен был бы сидеть еще девятнадцать лет. Для Америки я оставался шпионом, в Германии же числился возвращенцем. К слову говоря, я должен был умереть девять лет и одиннадцать дней тому назад.
На палубу я выхожу лишь с наступлением темноты, поскольку не знаю, как разговаривать с людьми. Надо снова привыкать к окружающему миру. Ко времени, воздуху, деньгам и смеху.
На борт «Италии» я, еще в наручниках, поднялся в сопровождении громадного негра по грузовому трапу. Он запер меня в детской комнате, с безразличием отсчитал положенные мне деньги, бросил мои документы и, дождавшись второго сигнала об отплытии корабля, снял наручники. Подобные меры предосторожности были приняты для того, чтобы я не смог вступить в контакт с представителями американской прессы. Да я этого и сам не хотел: кто бы поверил человеку, только что выпущенному из федеральной тюрьмы в Атланте, штат Джорджия?
Корпус пассажирского лайнера водоизмещением двадцать две тысячи тонн начал слегка вибрировать от работы машин. Черный верзила – чиновник миграционной службы – постоял несколько секунд у стены как раз между цветными фресками Белоснежки и семи гномов, затем сказал «о’кей» и, постучав вытянутым указательным пальцем себя по лбу, неторопливо вышел из помещения. Служба его на этом была закончена. Моя же новая жизнь только начиналась…
Я провел в детской комнате еще целый час, затем пришел стюард и проводил меня в общую каюту. За долгие годы пребывания под стражей я потерял былую уверенность. И все же принудил себя отправиться в бар, где заказал порцию виски. Как же недорого стоит это удовольствие, когда ты свободен! Бармен улыбнулся мне. Окружавшие меня люди не скрывали любопытства, заинтересовавшись моей судьбой. Ведь слухи распространяются быстро. Но слухи есть слухи: не касаясь нередко сути вещей, они мало что стоят.
Рядом со мной в баре сидела какая-то женщина. Я даже не обратил внимания на то, как она выглядела, поскольку, не видя длительное время ни одной женщины, даже позабыл, какими должны они быть. Она заговорила со мной, но из-за волнения я не понимал ни слова. Сам-то я и не осмелился бы начать с нею беседу.
Мы поднялись с нею на палубу. «Италия» была уже в открытом море. Дул легкий бриз. Облачность рассеялась, и стали видны звезды. В лунном свете серебрились гребни небольших волн. Корабельные машины работали почти беззвучно. Ветер играл волосами моей спутницы. Только теперь я отважился взглянуть на нее.
Она была недурна.
Я стоял у поручней лайнера и смотрел на звезды. И внезапно почувствовал, как все вдруг изменилось – и окружение, и мысли. Да и страхи куда-то исчезли. И я забыл на какое-то время то, чего нельзя никогда забывать: как снимал с меня мерку палач. Я не представлял себе более лица судьи, зачитавшего негромким голосом приговор: «Смерть через повешение». Я не помнил уже, как оба моих защитника, сделав все, что зависело от них, для моего оправдания, молча пожали мне в смущении руку и быстро ушли. Не думал я и о том, что являлся агентом номер 146, выполнявшим одно из самых фантастических заданий, возможных только в условиях войны, и находившимся с этой целью сорок шесть суток на борту подводной лодки «U-1230», совершившей переход через Атлантику и достигшей бухты Френчмен на побережье Северной Америки, несмотря на глубинные бомбы и самолеты противника.
– У вас болезненный вид, – произнесла моя спутница.
– Да, я чувствую себя неважно, – согласился я.
– Что-нибудь серьезное?
– Надеюсь, нет.
– Я сразу же заметила, что с вами что-то происходит, – продолжала она. – Думаю, вы очень одиноки.
– Так оно и есть, – подтвердил я.
Мы возвратились в бар. На моей спутнице было красное вечернее платье, на плечи накинута норковая горжетка. Выглядела она молодо и была, по всей видимости, богата. Она часто смеялась, – как же это хорошо, когда женщины смеются! Только сейчас я почувствовал себя действительно свободным, а ведь еще утром находился в следственной тюрьме Нью-Йорка в обществе воров, убийц и сутенеров. Итак, я свободен, жив и еду домой!
Домой, в Германию!
– А вы танцуете? – спросила она.
– Нет, – ответил я и хотел было объяснить причину, но так и не сумел подобрать нужных слов.
– Я так и думала, – сказала дама.
В баре мы пробыли еще с полчаса, после чего я направился в свою каюту. Заснуть я не мог, хотя меня и не поднимали, как обычно, каждые два часа для переклички.
Возвратившись на палубу, я дышал полной грудью соленым морским воздухом. Я попытался подсчитать, в который уже раз пересекал Атлантику, но сбился со счета. Абвер в течение долгих лет оплачивал все мои поездки, я же лишь менял чемоданы, страны, одежду и имена. Путешествуя специальным авиарейсом, в дипломатическом вагоне поезда или в отсеке подводной лодки, выделенной в мое распоряжение, я был то полковником, то генералом, то шведом, то американцем. Задания с каждым разом становились все сложнее и ответственнее. Вплоть до того, что некоторые из них были попросту безрассудными. И таким образом, шел я по дороге, ведущей в ад.
Никому еще не удавалось пройти ее безнаказанно…
После возвращения в каюту мне все же удалось уснуть. Но сон мой не был безмятежным: я, сам того не желая, вспоминал мельчайшие подробности своей последней агентурной поездки. Вспоминал, как по прибытии в Берлин доложился начальнику второго отдела главного управления Мюллеру. У него было розовое, почти круглое лицо, ухоженные руки, и от него пахло хорошим одеколоном. Разговор он начал, с трудом подыскивая слова:
– У меня тяжело на душе. Вероятность того, что вы пойдете на дно вместе с подводной лодкой, – девяносто процентов. С такой же долей уверенности можно сказать, что вас схватят при высадке на берег. Да и вероятность провала при выполнении задания ничуть не меньше. Прикиньте сами свои шансы: всего один на тысячу.
– Я это уже сделал, господин полковник, – произнес я.
– Я не буду в большой претензии, если вы возвратитесь с полдороги и доложите, что дело провалилось. Вы понимаете меня, Гимпель?
– Понимаю, и очень хорошо, господин полковник.
– Капитан Майер проводит вас до самого порта. Не знаю, что еще могу для вас сделать… Вся эта история – бред сумасшедшего, столь же безумная, как и сама война. Н-да…
Он пожал мне руку, отвернулся и стал смотреть в окно. Я вышел из кабинета. От руки пахло одеколоном. В моем распоряжении было еще шесть часов. От лица службы мне вручили бутылку настоящего виски…
На этом сон внезапно прервался. Было без четверти шесть – время подъема в тюрьме Атланты. Но ведь я был уже не там, а на борту «Италии». Еще не придя в себя, я был под впечатлением сна, и только через несколько минут до меня дошло, что я находился не в пути из Берлина в Нью-Йорк, а наоборот. Задание выполнено…
Я более не заключенный, так что можно не вставать: свободные люди в такую рань еще лежат в постели. Когда поднялся, попытался завязать галстук, но ничего не вышло. Пошел на завтрак с расстегнутым воротом рубашки. Вчерашняя дама ожидала меня. Красный цвет был, видимо, ее излюбленным.
На этот раз на ней было шерстяное платье. Как только я приблизился к ней, она протянула мне руку.
– Я вчера еще не знала, кто вы такой, – произнесла она. – Теперь знаю. Простите меня за глупые вопросы.
– Я рад, когда со мною говорят, – ответил я.
Я хотел бы рассказать ей откровенно о том, сколь беспомощным еще ощущаю себя, но подходящие слова не приходили мне на ум. Люди вокруг бесцеремонно меня разглядывали: газеты в погоне за сенсацией уже сделали свое дело, познакомив читателя с историей Гимпеля. Пока я находился в заключении, обо мне никто ничего не знал. А теперь – другое дело. У причалов нью-йоркского порта находилось сто пятьдесят американских репортеров. Правда, перехватить меня им не удалось. Тогда в ход пошли телеграммы со всех концов света с предложениями об интервью. У меня не было никакого опыта общения с газетами и издательствами. Мне хотелось покоя.
– Выйдем на палубу? – предложила дама, имени которой я не знал.
– Я не против, – проговорил я.
Я не знаю, осознавала ли она, что для меня значила прогулка с дамой по палубе, возможность разговаривать с ней, ожидать, когда она рассмеется, вдыхать запах ее духов, чувствовать ее рукопожатие.
Утром я посмотрел в зеркало и увидел, что здорово постарел. Седой как лунь, лицо бледное, кожа плотно обтягивала скулы. По свидетельству о рождении мне было сорок пять лет, в зеркале же я видел отражение человека значительно старше.
– Вы мистер Гимпель? – обратился ко мне один из штурманов «Италии». – Сегодня после обеда мы прибываем в английский порт Плимут. Английские газеты осаждают нас просьбами предоставить им возможность получить от вас интервью. Даете ли вы на это свое согласие?
– А это обязательно? – спросил я.
В ответ он лишь пожал плечами.
– Хорошо, – сказал я, поняв, что дольше не смогу уклоняться от назойливых репортеров.
…Мы встретились в салоне для курения. На пресс-конференции присутствовали многие служащие «Италии».
В газетных сообщениях потом будет сказано, что я возвращался на этом корабле в Европу. Проезд оплатило американское правительство. Вот и все. О том, что мне было предоставлено место по туристскому классу (самому дешевому), речи, конечно, не будет.
Поскольку в многоместной каюте было очень шумно, я обратился к одному из помощников капитана с просьбой предоставить мне другое место. При этом по въевшейся в меня привычке произнес:
– Нельзя ли перевести меня в другую камеру, сэр?
Он улыбнулся:
– Камер у нас нет. Может, сойдет другая каюта?
Он пожал мне руку, и мы выпили с ним по рюмке водки.
Что же касается самой пресс-конференции, то английские репортеры были не столь назойливыми, как их американские коллеги.
– Хорошо ли проходило плавание?
– О да, – ответил я.
– Бывали ли вы прежде в Англии?
– Конечно.
– Ваше мнение?
– Прекрасная страна.
– А какое впечатление произвели на вас англичане?
– Очень симпатичные люди.
– Ненавидите ли вы Америку?
– Собственно говоря, нет.
Я решил ничего не говорить, отделываясь общими фразами, тем более что не знал, можно ли уже рассказывать им о своих былых делах или по-прежнему надо молчать. Поэтому даже самые искусные репортеры ничего от меня не добились.
Впрочем, в Плимуте были не только представители английских средств массовой информации, но и какой-то немецкий репортер, прилетевший туда по случаю пресс-конференции. Он начал преследовать меня еще до того, как мы прибыли в Англию. Чуть ли не каждый час меня вызывали в радиорубку для ведения с ним переговоров. И я с ужасом думал о том, что же ожидает меня в Гамбурге.
В заключение пресс-конференции мне были заданы еще некоторые вопросы.
– Доставляло ли вам удовольствие быть шпионом?
– Никоим образом.
– Были ли вы членом нацистской партии?
– Нет.
– Хорошо ли вы знали Гитлера?
В ответ я даже рассмеялся. Вот как себе представляют шпионов эти люди! Я был солдатом, как и другие мои соотечественники, разве только на другом, дьявольском фронте. И я не пошел на него добровольцем. Все мы служили у одного и того же ужасного хозяина – войны.
– Ожидают ли вас родители?
– Нет.
– А жена?
– Тоже нет.
– Куда вы думаете направиться?
– Пока еще не знаю.
– Всего доброго, – пожелали мне наконец репортеры…
До Гамбурга оставалось всего несколько часов хода. Мне хотелось сойти на берег незамеченным. В этом мне помогли помощники капитана. Не остался в стороне от моей затеи и Красный Крест. Немецкой студентке, возвращавшейся домой, был задан вопрос:
– Не согласились бы вы минут десять изображать фрау Гимпель?
По боковым сходням я покинул «Италию» под руку с нею. Необычная супружеская пара никому не бросилась в глаза. Лишь одна фотокорреспондентка успела сделать несколько снимков. Таким образом мне удалось избежать основной головной боли и сесть в машину Красного Креста. На ней я и был доставлен в лагерь для перемещенных лиц во Фрид-ланде.
Я снова на родине. Мне были выданы паспорт возвращенца и некоторая сумма денег. Чтобы я немного пришел в себя, меня на несколько недель направили в дом отдыха в Марксцелле – небольшом местечке в Шварцвальде.
Ярко светит солнце. В свои права вступило позднее лето. По утрам в шесть часов я обычно направляюсь в лес. Люди дружественно приветствуют меня. По вечерам я сижу в ресторане «Марксцелльская мельница» и поглощаю форель, запивая ее мозельским вином. Вокруг тишина и покой. Большинство отдыхающих уже разъехалось. Некая дама из Карлсруэ восстанавливает свои силы после операции. Владелец кафе, парикмахер из Бонна и какой-то строительный подрядчик не знают, как убить время. Я уже начинаю привыкать ко всем этим людям.
На земле царит мир. Война давно закончена и осталась в прошлом…
Совершенно неожиданно у меня появилось желание описать свою историю, желание приоткрыть занавес с той части войны, о которой известно очень мало.
Я захотел изобразить безмолвную войну, в которой мне пришлось в течение долгих лет принимать довольно активное участие и которая едва не возвела меня на эшафот.
Следуя своему желанию, я расскажу, как было все на самом деле, как страдали и умирали вовлеченные в войну люди.
Моя история – история агента номер 146 абвера, вошедшего позднее в Главное управление имперской безопасности, – отражает время, которое никогда не должно повториться.
История эта, источающая ледяной холод, не только интересна, но и поучительна.
Она началась в Берлине в 1935 году, через два дня после того, как мне исполнилось двадцать пять лет. Я был радиоинженером. В Германии в то время уже полным ходом шло «оздоровление нации», сопровождавшееся многочисленными маршами и занятиями по строевой подготовке. Я же получил приглашение на работу в Перу: тамошняя немецкая фирма подыскивала молодого сотрудника в радиоотдел и остановилась на мне. Оставалось только получить разрешение управления призывного района.
О Южной Америке я мало что знал. Мне было лишь известно, что там очень жарко, что в тех краях растет кофе, а женщины разъезжают в громадных машинах и сказочно одеваются. Примерно в таком же духе высказался в беседе со мной и капитан из призывного управления.
– Вы еврей? – спросил он.
– Нет.
– Тогда почему вы хотите покинуть страну?
– По деловым соображениям. К тому же я намерен как можно лучше овладеть испанским и английским языками. Да и зарабатывать там буду весьма прилично.
Капитан, расхаживая возбужденно по комнате и покачивая головой, демонстрировал мне свою власть. После долгих размышлений он сказал наконец:
– Хорошо. Я вам верю. Можете ехать, если выполните два условия. Прежде всего вы должны дать клятвенное обещание, что не откажетесь от немецкого гражданства.
– А каково второе условие, господин капитан?
– Сразу же по прибытии в страну вы должны доложиться в немецкой дипломатической миссии в Лиме.
– Слушаюсь!
Валютное управление дало мне разрешение на вывоз десяти марок в качестве карманных денег. Проезд до Лимы был оплачен экспортно-импортной фирмой «Бюргер». Через Париж я выехал в Нормандию и сел в Ла-Рошеле на борт океанского лайнера «Орбита». Никогда более в своей жизни я не путешествовал столь беззаботно и весело.
Лима оказалась такой, какой я рисовал ее себе в безудержных фантазиях.
Хозяин фирмы предоставил мне комнату в своей вилле, расположенной посреди громадной оливковой плантации в городском районе Сан-Исидоро. По утрам, встав с постели, я садился в принадлежавший фирме «крайслер» и отправлялся прямо в плавках в клуб, где плавал в бассейне, затем завтракал там же на террасе, после чего ехал на фирму, где работал с девяти до одиннадцати часов. Оклад мой составлял триста долларов в месяц. Но из них я не расходовал ни цента, поскольку повсюду меня принимали как гостя. Я изучал испанский язык и старался стать кабальеро. Я даже научился повязывать галстук и галантно целовать женщин.
Я не слишком торопился доложиться в немецкой дипломатической миссии: в Южной Америке при наличии свободного времени его никогда не хватает.
Немецкое представительство располагалось в арендуемой прекрасной вилле в городском районе Мирафлорес. Там я был направлен к атташе, фамилия которого начиналась на букву «Г», – назовем его условно Грингером.
На дипломате безукоризненно сидел белоснежный костюм, обычный для Лимы. Он оглядел меня без особого интереса. Сначала он был немногословен и произвел на меня впечатление провинциального жуира, чьи тяжелые времена остались далеко позади. Мы выпили с ним по рюмочке местного коньяка «Писко», имевшего цвет обычной воды.
– Кто вы по профессии? – спросил меня Грингер.
– Радиоинженер.
– Прекрасная профессия! А вы не играете в скат?
– Играю, и с пребольшим удовольствием, – ответил я.
– А в шахматы?
– Тоже, господин атташе.
– Называйте меня Грингер! Мы ведь находимся за границей. А здесь главную роль играют не звания или титулы, а банковские счета.
Впоследствии мне еще не раз представлялась возможность встретиться с этим человеком, сидевшим в тот вечер напротив, и я, таким образом, смог получше узнать его. Он не относился к тем людям, которые с первого же взгляда производят на вас неприятное впечатление. Скорее он вызывал улыбку: подчеркнутая галантность в отношении дам и стремление обратить на себя внимание окружающих своим элегантным костюмом уже не соответствовали его возрасту.
Между нами сохранялась определенная дистанция. Лишь однажды мы играли с ним два дня и целую ночь в скат и он крупно проигрался. Потом он выехал в Германию и возвратился за несколько месяцев до начала войны. Тогда-то он и вызвал меня к себе по срочному делу.
Помещение, в котором он принял меня, было обставлено стильной мебелью. Под портретом Гитлера жужжал вентилятор. Грингер не спускал с меня глаз.
– Скоро начнется война, – произнес он. – Я не знаю, что будет здесь с нами, и поэтому мы все должны заранее готовиться к грядущим переменам. Каждый немец – солдат и посему обязан исполнять свой долг, где бы ни находился.
После каждого произнесенного слова он кивал, как бы одобряя сказанное. Подобное можно было слышать в Лиме чуть ли не ежедневно, так как немецкая колония вовсю изощрялась в проявлении националистических чувств.
– Не желаете ли еще рюмку водки? – спросил меня Грингер.
Я согласно кивнул, полагая, что выпивка, как утверждали многие, помогает лучше переносить жару. Вообще-то местный климат я переносил довольно сносно. Перед домом теперь стояла моя собственная автомашина «Супер-6», а на банковском счете было уже несколько тысяч долларов. Каждый день я принимал участие в каком-либо званом обеде или ужине. Единственной моей заботой было не пропустить что-либо значительное.
Когда я вспоминаю о том времени, оно кажется мне каким-то нереальным, и я даже сомневаюсь, было ли оно когда-либо в действительности. Но если в Перу я ничего не упустил, то в Штатах потерял почти одиннадцать лет своей жизни…
– В Германии вы бы уже давно были в армии, – продолжил Грингер. – Но я предпочитаю, чтобы вы были здесь. Ведь здесь создается тоже своего рода фронт. И я уверен, что могу рассчитывать на вас.
– Само собой разумеется, – подтвердил я.
– Вы ведете светский образ жизни, вас везде радушно принимают. Это хорошо. Но с сегодняшнего дня вы поставите все свои знакомства и связи на службу отечеству.
Он встал и стал ходить по кабинету взад и вперед. Сейчас последует что-либо высокопарное, подумалось мне: ведь я имел дело с явным фанатиком.
– Не забывайте, молодой человек, что вы будете работать на Германию!
Не успел я допить содержимое рюмки, как он снова ее наполнил.
– Вам нравится море, не так ли?
– Да, я охотно стал бы моряком.
– Прекрасно. Впредь мне надо будет знать, какие суда заходят в порт, как зовут их капитанов, какова численность команд и какой на них находится груз. Короче говоря, для меня представит интерес буквально все. Сможете ли вы снабжать меня подобной информацией?
– Не вижу никаких сложностей, тем более что ничего секретного в этом нет, – ответил я. – Мне непонятно только, для чего это вам.
Он засмеялся. У меня между тем создалось впечатление, что он решил заняться шпионажем по собственной инициативе, так, как он представлял себе это дело. Меня рассмешило и то, что он хотел сделать из меня агента. В общем, то, что он предлагал, скорее походило на спорт: езда на машинах, политика, выпивка, женщины… Я, естественно, был не против, если только все это не будет отнимать у меня слишком много времени: ведь Лима – Рио-де-Жанейро западного побережья – накладывала на каждого много обязанностей.
Он протянул мне руку. Его ладонь была потной.
– Завтра состоится зимний благотворительный бал, – сказал он. – Там вы сможете сразу же проверить свои способности. Согласно полученной мною информации, на нем будут присутствовать некие Текстеры… Вы знаете, кто это?.. Так вот, мне хотелось бы, чтобы вы сблизились с Эвелин Тек-стер. Интересно, удастся ли это вам. Постарайтесь получить приглашение на прием, устраиваемый ими в конце недели. Все остальное я сообщу вам позже.
Я был рад, когда наконец покинул его. Всерьез я его не принимал, как, впрочем, и самого себя. Полученное задание, однако, возбуждало меня. Вроде бы не так уж и плохо. А почему бы и нет? Лучше уж заниматься шпионажем, чем строевой подготовкой в армии.
Так началась моя карьера шпиона, хотя я и не хотел становиться им. И начал я как дилетант и любитель, относясь ко всему с большой долей иронии: ведь задания-то были вначале до смешного незначительными и даже забавными. А что из этого вышло? В какой переплет я попал?..
На швейцарской границе как-то таможенник открыл мой чемодан, в двойном дне которого лежало более полумиллиона контрабандных долларов…
В другой раз полицейский хлопнул меня по плечу и собрался задержать, но мне удалось удрать, хотя дело происходило в дневное время…
Во вражеской стране я возвратился в свой гостиничный номер и обнаружил, что мой напарник исчез, оставив меня без единого цента…
В последующем я подробно опишу все применявшиеся мною уловки и приемы, так как об этой дьявольской игре обывателю почти ничего не известно.
Шпионы молчат, я же буду говорить.
С этой службой я распрощался – и навсегда…
Зимний благотворительный бал прошел в начищенной до блеска немецкой школе в Лиме. На нем присутствовал почти весь дипломатический корпус. Задыхаясь от жары, все старались внести свою лепту в то, чтобы в Германии никто не мерз.
Присутствовавшие много танцевали под музыку в самых различных ритмах, в том числе и джазовых. Высокопоставленные гости позволяли себе лишь слегка пригубить вино. В перерыве между танцами я пробился к буфету, увидев там мисс Текстер, в желтом вечернем платье.
Я оказался рядом с ней. Она была высокого роста, стройная, с живыми зелеными глазами, смотревшими беспечно на мир. Мы улыбнулись друг другу, У нее, как и у меня, в руках была тарелка с яствами. Кивнув в сторону зала, девушка поставила ее на столик.
– А они разыграли неплохую пантомиму, не правда ли? – сказала Эвелин Текстер на чистом оксфордском английском языке. – Вы, случайно, не из благотворительного общества?
– Нет.
И я представился ей. Мы вышли вдвоем на террасу. Очередной танец только что закончился. Я продолжал держать в руке бокал.
Заметив это, она взяла его из моих пальцев и отставила в сторону.
– Что я могу для вас сделать? – спросила меня Эвелин.
– О, – ответил я, – не прогуляться ли нам по берегу моря?.. Вы ведь меня не боитесь?
– Блондинов я никогда не боюсь, – сказала она. – Они обычно не слишком темпераментны.
Вот так мы и беседовали, не слишком заботясь о том, чтобы наша речь звучала исключительно чинно и благородно, без всяких фривольностей. Мы оба были тогда так еще молоды. И жизнь моя, вероятно, сложилась бы совсем по-иному, не будь этого Грингера.
Через три дня я получил приглашение от отца Эвелин, мистера Текстера, директора англо-американской судоходной компании.
И с тех пор я зачастил к Текстерам, совсем было позабыв о своем задании. Постепенно я стал чуть ли не членом их семьи без всяких с моей стороны обязательств. Эвелин и я флиртовали друг с другом то с большим, то с меньшим успехом. Жизнь для нас обоих была слишком беззаботной, чтобы воспринимать ее всерьез. Я учился не только говорить по-английски, полностью утратив свой немецкий акцент, но и думать и даже поступать, как англичанин. Нисколько об этом не догадываясь, я заложил в семье Текстер основы своей карьеры, приведшей меня в ад.
Разразилась война. Дело приняло столь серьезный оборот, что стало уже, как говорится, не до шуток. Теперь, когда немцы и англичане встречались в каком-либо баре, почти всегда происходили потасовки. Война, ведшаяся на полях сражений, перекидывалась и на танцевальные площадки. Прежние друзья уже не узнавали друг друга. Конечно, были и исключения, к которым относились Текстеры. Я по-прежнему оставался другом семьи, – правда, фальшивым…
У меня в спальной комнате стоял коротковолновый передатчик. Мои сообщения принимались в Чили, откуда их сразу же передавали на немецкие подводные лодки. Матросы, с которыми я бражничал в порту, могли через несколько дней подвергнуться в открытом море нападению со стороны моих соотечественников, действовавших по моей наводке.
Вся немецкая колония была настроена на победу, и я не являл собой исключения. В волнах патриотического угара тонули любые сомнения. Вермахт вторгся в Польшу! Пала Франция! Немецкая колония отмечала эти победы с темпераментом южан.
Ключ передатчика отбивал азбукой Морзе все новые и новые сообщения.
Постепенно я научился отличать важное от второстепенного. И к тому же я прекрасно разбирался не только в транспортных, но и в боевых кораблях, информируя своих о любых передвижениях военного флота союзников. Матросы в барах принимали меня за американца и посему развязывали в моем присутствии языки от выпитого, забывая о наставлениях по сохранению военной тайны.
Немецкое торговое судно, которым командовал капитан Шульц, было застигнуто началом военных действий в открытом море. На борту «Лейпцига» находились автомашины и холодильники. Капитан принял решение скрыться в порту Гуаякиль в Эквадоре. Там экипаж пополнил запасы продовольствия и воды. Естественно, местоположение судна сразу же стало известно англичанам. Поэтому в одну из темных ночей «Лейпциг» внезапно покинул Эквадор, взяв курс на Перу. На его перехват вышел крейсер «Диспеч». «Лейпциг» шел с севера, «Диспеч» – с юга. Оба корабля находились примерно на равном удалении от Лимы.
Когда казалось, что крейсер вот-вот настигнет торговое судно, капитану Шульцу удалось каким-то чудом ускользнуть от англичан. В течение нескольких дней местные газеты подробно освещали их дуэль под броскими заголовками. На победителя делались довольно крупные ставки.
Разойдясь, оба корабля взяли курс на Лиму. В предвкушении исхода многодневной гонки, когда кораблям оставалось всего несколько миль до порта, жители высыпали на берег моря.
Первым, опередив противника на самую малость, в порт вошел «Лейпциг». Немцы и перуанцы праздновали совместную победу, в которую и я внес свою лепту.
Успехи мои приумножались. Американский министр иностранных дел Корделль Халл прибыл в Лиму для доверительных бесед с перуанским правительством. Мне удалось узнать содержание их переговоров, о чем я доложил в Германию. Через некоторое время дипломатические отношения Перу с Германией были, как я и предсказывал, прерваны. Грингеру пришлось собирать чемоданы.
Я же остался.
Как-то в аэропорту Лимы приземлился опытный образец четырехмоторного бомбардировщика «Фор-трес». Разузнав его технические характеристики, вооружение и радиус действия, я передал информацию через Чили в Берлин. А спустя несколько месяцев эскадрильи этих машин появились в ночном небе Германии. Со шпионажем как спортом было покончено. Война с каждым днем становилась все ожесточеннее. Оставалось только крепче сжимать зубы.
– Как тебе война? – спросила меня однажды Эвелин. На ней были голубые шорты и белый пуловер.
– Плевал я на нее, – ответил я.
– Я тоже, – произнесла она. – Отец все больше нервничает, ожидая прибытия транспортов. К тому же он принимает участие в работах над проектом улучшения системы их конвоирования.
– Ты опять разговариваешь с нашими врагами, – сказала шутливо мать Эвелин, сердечно приветствуя меня.
В тот же вечер я передал сообщение о новой системе конвоирования судов, о принимаемых мерах по предохранению их от магнитных мин, об ожидаемом прибытии транспортов и многих других вещах. Сидя за передатчиком, я думал об Эвелин. Как мне говорили, цель оправдывает средства. Цель же определялась войной, будь она проклята…
Целых два дня я раздумывал, как попасть в англо-американский госпиталь. Там лежал во второй палате младший офицер с «Диспеча». Крейсер обнаружил и захватил немецкий транспорт «Дортмунд», попавший в руки англичан целым и невредимым. Мне нужно было узнать, почему он не был затоплен командой.
Я отправился к одному врачу из немцев и попросил его обрисовать мне признаки заболевания почек, что он с удовольствием и сделал.
Тот офицер находился в помещении с еще несколькими пациентами, и я собирался попасть туда под видом больного.
От врача я отправился домой, намереваясь побывать вечером в немецком клубе: сейчас уже не помню, с кем и для чего я должен был там встретиться. Не успел, однако, принять душ, как раздался настойчивый звонок в дверь.
Посетителем оказался чиновник перуанской уголовной полиции.
С ним пришел специалист из телеграфного ведомства. Оба вежливо меня поприветствовали.
Я предложил им по рюмочке «Писко», который они с удовольствием выпили. Насколько мог, я старался скрыть свой испуг, так как понимал, что они получили указание произвести у меня обыск. Это же означало неминуемое выдворение из Перу.
– На вас поступила анонимка, сеньор, – сказал полицейский чиновник. – Автор ее предполагает, что вы работаете на тайном радиопередатчике. Так что нам придется все у вас осмотреть. Вы не возражаете, сеньор?
В голове моей пронесся рой мыслей, но ничего придумать я не смог. Ведь агентом-то я был начинающим и не имел никакого опыта в подобных делах. Сердце мое бешено забилось.
Став впоследствии агентом абвера номер 146, я уже не ощущал себя беспомощным даже в самых что ни есть отчаянных ситуациях. В тюремном застенке в Ливенуорте я, например, разговаривал с немецкими военнопленными за пять минут до их казни, оставаясь совершенно спокойным…
Тогда же в Лиме я здорово перепугался, попав впросак, когда полицейский приступил к обыску, переворачивая все вверх дном.
Отрицать что-либо не имело смысла. На лбу перуанского инспектора полиции проступил пот. Из нагрудного его кармана высовывался уголок громадного платка. Может, попробовать дать ему взятку? В качестве последствий такого поступка вырисовывались две возможности: он мог взять тысячу солей, которые были у меня под рукой, и уйти, но точно так же мог и, взяв деньги, остаться.
Служащий телеграфного ведомства показал пальцем на радиоаппарат, стоявший на столике в углу, и инспектор задал мне вопрос:
– Что это такое, сеньор?
– Радиопередатчик, – ответил я.
– А что вы на нем делаете?
– Веду передачи.
– Это очень плохо, – произнес инспектор. – Теперь мне придется вас задержать.
Он был очень удивлен моим прямым ответом, не понимая, почему я так сказал. Покачивая головой, он явно про себя выругался. Тогда я понял, что обыск в моей квартире он воспринимал не столь серьезно, как я.
– Я работаю со многими горнодобывающими компаниями, – пояснил я ему. – Я радиоинженер. Некоторые из них, обладая соответствующими разрешениями, имеют собственные радиопередатчики. Это вы можете легко проверить. В случае каких-либо неисправностей аппаратуру доставляют ко мне. Это, собственно, моя работа, за которую я получаю деньги.
Инспектор продолжал покачивать головой. И мне пришлось повторить еще раз сказанное.
– С какой фирмой вы связывались вчера в три часа?
– Думаю, что это было железорудное общество «Фернандини».
– Так, стало быть, никакой военной информации вы не передавали?
– Нет, – заверил я его. – О таких делах я не имею ни малейшего понятия. И в армии я еще не служил.
– Значит, вы не шпион? – решил уточнить инспектор.
– Конечно же нет.
Подойдя ко мне, он радостно улыбнулся и похлопал меня по плечу. Чиновник был явно доволен, что ему не придется больше возиться со мной. Мы выпили еще несколько рюмок «Писко», после чего оба ушли. Этого полицейского инспектора я никогда потом не видел.
На следующее утро после данного происшествия я обратился в англо-американский госпиталь, выдав себя за голландца. Моя надежда, что там не окажется настоящего голландца, оправдалась: везенье есть везенье. Обследовавшему меня врачу я пожаловался на боли в области почек. Он предположил, что это, скорее всего, желчный пузырь.
Меня госпитализировали, предписав соответствующую диету. В палате, кроме меня, было еще пять человек. Мы быстро подружились. Игра в покер оказалась столь интересной, что я совсем было забыл о своем намерении. Младший офицер, которого звали Джонни – фамилию его я забыл, – лежал от меня через койку. Врачи вырезали у него аппендикс и запретили выпивку. Он был общительным парнем и имел хороший аппетит. О своих знакомых девушках он рассказывал с большей охотой, чем о войне. Через три дня я затеял разговор в нужном мне направлении:
– На каком корабле ты плаваешь, Джонни?
– На «Диспече».
– А это что, тральщик, что ли?
Он громко рассмеялся:
– Тебя тоже могут взять на флот, парень, и, видимо, довольно скоро, тогда ты станешь разбираться в подобных вещах. Нет, это крейсер. Правда, старая посудина, но с современными пушками.
– А из них хоть раз пришлось стрелять?
– А как же, – ответил он. – Ты что же, думаешь, мы получаем спецпаек за здорово живешь?
– А ордена вы еще не получали? – раззадоривал я его.
– И это было, – сказал он. – Капитан покидает последним тонущий корабль, зато первым получает орден за успешно проведенную операцию или бой.
– Что же такое вы учинили?
– Захватили «Дортмунд» – немецкий транспорт – и благополучно привели в свой порт.
– Разве такое возможно?
– Порою и такое бывает. Нам удалось подойти к «Дортмунду» на близкое расстояние. Когда мы его остановили, немецкие офицеры приказали открыть кингстоны, чтобы затопить корабль. С правого борта это им удалось, а на левом произошла какая-то заминка. Мы быстро поднялись на борт «Дортмунда», закрыли все вентили и откачали поступившую уже воду из посудины.
Узнав, что мне было нужно, я попросил выписать меня из госпиталя. Стало быть, это не было актом саботажа и англичане не обладают какой-либо новой системой и тем более секретным оружием, чтобы воспрепятствовать затоплению захваченных судов их командами.
О произошедшем я радировал в Чили.
Дни моего пребывания в Лиме были сочтены, но я еще не знал об этом. Война здесь велась в смокинге и с бокалом вина в руке. Мы пили за отечество, устраивали иногда потасовки с англичанами и в общем-то вели себя, как и наши противники. Пять немецких кораблей – «Мюнхен», «Лейпциг», «Хермонт», «Монзерат» и «Ракотис» – не могли выйти в открытое море и стояли у пирсов. Я получил задание продать их по бросовым ценам. После непродолжительных поисков нашел заинтересованных лиц.
Одним из них оказался мистер Текстер.
– Сколько вы хотите получить за них? – спросил он.
– Совсем недорого, – ответил я. – По миллиону долларов за каждый корабль. Всего пять миллионов.
– Согласен, – произнес он. – Мне надо только созвониться со своей компанией в Нью-Йорке.
Через несколько дней он мне позвонил:
– Все в порядке.
– А когда я могу получить деньги?
– После войны, а пока я вручу вам чек.
Продажа, однако, не состоялась. После вступления Америки в войну корабли были конфискованы. А до того команды кораблей вели беспечный образ жизни. Делом чести немецкой колонии в Лиме было создать им соответствующие условия. Так что по вечерам мы посещали с ними один бар за другим. Большинство посетителей вставали и уходили, завидев нас.
В один из вечеров в «Крокодиле» мне повезло. Когда там началась потасовка между англичанами и американцами, я нокаутировал двоих американцев. Один из них был маленький, другой – большого роста. Оба были в военной форме, как говорится, не первой уже свежести. Поводом для драки послужило то, что американцы отозвались нелестно о короле Георге. Подобного рода рукопашные схватки давно уже стали привычным делом и объяснялись исключительно тем, что у посетителей порой сдавали нервы.
Одного из офицеров звали Б. Он был полковником американский армии. Другой представился как майор Г. Они возглавляли американскую военную миссию в Перу. С того времени мы почти ежедневно сиживали вместе в баре, играя в простенькие карточные игры, болтая о том о сем и обсуждая военные вопросы.
– Через четыре недели, – сказал майор Г., когда началась восточная кампания, как обычно называли тогда развязанную Германией войну с СССР, – Россия будет разгромлена.
– А что будет потом? – спросил я.
– Потом наступит очередь англичан.
– А затем?
– А затем вы выиграете вашу проклятую войну, – закончил он этот разговор.
Б. и Г. рассказывали мне интересные подробности о недостаточном оснащении американской армии, о мобилизационных возможностях Соединенных Штатов и производстве современного оружия.
После бурных ночных пирушек я садился за свою аппаратуру и передавал обо всем услышанном без разбора – важное и не совсем, правдивое и ложное.
Наши дружеские отношения сохранились даже после того, как Америка вступила в войну с Германией. Оба американца, однако, оказались не столь глупыми, как я полагал. Они, видимо, что-то заподозрили и решили не спускать с меня глаз. И вот однажды в городе меня прямо на улице остановили двое перуанцев.
– Вы сеньор Гимпель?
– Да, – ответил я. – Что вам угодно?
– Я должен вас просить пройти вместе с нами в префектуру, – ответил один из них.
– После обеда, – отрезал я.
– К сожалению, это невозможно. Дело очень срочное. У меня есть распоряжение на ваш арест.
Меня доставили в четырехэтажную следственную тюрьму шестого комиссариата. Охранник с красным, круглым, одутловатым лицом дружески меня поприветствовал и сказал:
– Поднимитесь насколько сможете выше. Сегодня же ночью вам станет понятно почему.
В камере не было ничего, кроме пачки старых газет. Моим соседом оказался француз, арестованный за контрабанду, который радостно встретил меня. Он был небольшого роста, очень живой и, судя по всему, обладал сведениями о тюрьмах всего мира не только по книгам. В знак приветствия он сварил для меня немного кофе в банке из-под консервов, использовав газеты и совершенно не дымя при этом. Его трюк мне впоследствии весьма пригодился. Ему не учили даже в агентурной школе в Гамбурге, куда я попал через несколько месяцев.
Арестованных в тюрьме было достаточно много. Часы и деньги у меня не отобрали, к тому же я получил подсказку забраться повыше. По архитектурному проекту тюрьмы санитарные сооружения предусмотрены не были. Нужду справляли у дверей камер, а по утрам все смывалось струей воды из шланга. Разговаривать с кем-либо мне было запрещено. Адвоката мне также не дали. Как мне стало известно, арестован я был по требованию американского правительства по подозрению в шпионаже.
Через три дня я оказался на борту океанского судна «Шоуни». Меня и других лиц, высланных из страны, охраняли техасские ковбои в форме оливково-зеленого цвета с громадными сомбреро на головах. За поясом у каждого было по два пистолета. Время от времени они палили в воздух для развлечения. Мы могли свободно ходить по кораблю, с нами хорошо обращались и сносно кормили. Корабль шел, прижимаясь к берегу, хотя западному побережью Южной Америки немецкие подводные лодки не угрожали.
Когда мы шлюзовались в Панамском канале, нас всех загнали в трюм, чтобы мы не смогли заметить имевшиеся там военные сооружения. В Мексиканском заливе были видны десятки пылающих танкеров, расстрелянных немецкими подводными лодками. По водной глади рыскали американские противолодочные катера, сбрасывая глубинные бомбы. Стоя у поручней, мы смотрели на раскрывающуюся перед нами панораму с воодушевлением, уверовав в окончательную победу: ведь мы были «немцами из Лимы».
В доках Нового Орлеана на ремонте стояло бесчисленное количество поврежденных кораблей. В Атлантике, видимо, кишмя кишели немецкие торпеды.
В Новом Орлеане нас высадили на берег, и далее мы следовали по железной дороге до лагеря для интернированных «Кеннеди» под Сан-Антонио. Там мы получали все, что желали, кроме, конечно, свободы.
По прошествии семи недель я был вызван к коменданту лагеря. Это был человек среднего роста, которого звали Хадсон. Около него сидела красивая, лет двадцати, девушка в пуловере, на спине которого было вышито имя Бетси. Перед нею на столе лежала бумага, и она стенографировала нашу беседу.
– Присаживайтесь, – сказал комендант и предложил мне сигарету. – Вы можете быть направлены в Германию, если пожелаете. Ваше имя стоит в списке интернированных лиц, затребованных немецкой стороной.
– Рад слышать это.
– Но если вы не захотите возвращаться в Германию, то и не надо: это не обязательно. Право на отказ предусмотрено в соглашении. Так что у вас есть возможность остаться в Америке, получить работу и стать американским гражданином. В этом случае вы будете немедленно освобождены.
Бетси посмотрела на меня большими глазами, и я улыбнулся ей.
– Вы будете со мной, если я соглашусь остаться? – спросил я ее.
– Может быть, – молвила она.
– Для меня такого ответа недостаточно, – отреагировал я и обратился к коменданту: – Большое спасибо за предложение, шеф. Но я все же поеду в Германию.
Он пожал мне руку, так как, видимо, поступил бы так же, будь он на моем месте…
На борту корабля, шедшего в Европу, крупными буквами было начертано: «Дипломат». Он плыл под шведским флагом и назывался «Дротнингхольм». Как только мы покинули трехмильную зону, то были освобождены. Многочисленные пассажиры, находившиеся на корабле, делились на две группы: одна боялась подводных лодок и плавучих мин, другая же ничего не боялась.
Командование судна обратилось к пассажирам с просьбой оказывать экипажу помощь в наблюдении за минами. Закутавшись в толстые одеяла, мы сидели на палубе, демонстрируя свое бесстрашие. Но вот по курсу показалась мина, от которой корабль увернулся лишь в последнюю минуту. Конечно, проще было бы ее обезвредить, но мы находились на нейтральном судне, а подрыв мины по существующим определениям приравнивался к ведению боевых действий. И мина поплыла дальше. Кто знает куда…
Корабль буквально полз по океану. Из соображений безопасности он иногда плыл со скоростью не более пяти узлов. Нам встречались грузовые и пассажирские суда с сопровождавшими их конвоями, подводные лодки и самолеты. В районе Фарерских островов нас остановил английский крейсер. Прибывший на борт нашего судна весьма вежливый британский офицер проверил наши документы. А потом потребовал выбросить в море все имевшиеся у нас газеты «в целях безопасности». Это была одна из тех бессмысленных мер, которые сотнями принимаются на войне.
На «Дротнингхольме» судьба предоставила мне еще один шанс уйти от войны. Там я встретил Карен С., шведку. Теперь уже не могу вспомнить, как она выглядела, хотя сохранил в памяти все подробности нашего знакомства. Мы быстро с ней подружились. Это была одна из тех историй, которые начинаются легко и просто, но заканчиваются весьма серьезно. Вместе с ней мы несли минные вахты, в которых добровольно участвовали и женщины. После встречи с Карен я забросил карты и все разговоры на военнополитическую тематику. Мы много смеялись, флиртовали и целовались, совсем забыв про войну. Корабль, однако, хотя и очень медленно, приближался к Европе. Карен загрустила и как-то сказала:
– Скоро нам придется расстаться.
– Да, – ответил я.
– А я этого не хочу, Эрих.
– И я не хочу.
– Разве у нас нет никаких шансов остаться вместе?
– Нет, – сказал я. – Сейчас из этого ничего не получится. Я должен возвратиться в Германию. Там меня ждут.
– А все эта проклятая война, – тяжело вздохнула она. – Война, и ничто другое. Разве обязательно жертвовать всем во имя войны?
– Нужно дождаться ее окончания, – пробормотал я.
– Поедем со мной в Стокгольм. У моего отца большое дело. Ему ты определенно понравишься. Мы сможем обручиться. И война для тебя на этом закончится: Швеция ведь нейтральная страна. Если ты меня любишь, поедем со мной.
Мы прогуливались по палубе. Несмотря на ее уговоры, я оставался непреклонным: видимо, дьявол держал меня уже за ворот.
Я возвращался из Америки, из страны, на языке которой говорил свободно, хорошо знал ее обычаи и людей. Я не знал, попаду ли туда снова и при каких обстоятельствах. И все же это произошло через два года. За час до полуночи, в бухте Френчмен, севернее Нью-Йорка, почти на границе с Канадой…
Командир подводной лодки «U-1230» еще раз посмотрел на меня. О том, что надо было сказать, мы переговорили уже сотни раз. Члены экипажа жали мне руку. Война всем им была хорошо знакома, причем с самой ужасной, беспощадной стороны. Из наших трех подводных лодок, вышедших в море, две не вернулись на базу. Подводники были с чертом, что называется, на «ты». И они надеялись на возвращение домой, хотя им предстоял долгий и опасный путь. Люди, привыкшие смотреть ежедневно, ежечасно и даже ежеминутно смерти в глаза, считали меня безумцем, чуть ли не дураком и живым мертвецом. Пожимая мне руку, они хотели что-то сказать, но не могли произнести ни слова.
На берег опустился легкий туман – на мое счастье. В резиновой лодке нас было четверо – я, мой напарник и двое матросов, севших на весла. Я хлопнул по плечу своего попутчика. Он дрожал, и не столько от холода, сколько от страха. Зубы его стучали, что было слышно в абсолютной тишине. У меня же не было времени бояться. Страх я испытал значительно позже, и к тому же более основательно.
Не направлялись ли мы прямиком на пост американской береговой охраны? Не перестреляют ли нас, прежде чем мы достигнем берега? Может, охрана спит? Ведь война для Америки была не слишком серьезным делом.
Но вот мы достигли берега. Я толкнул напарника в бок. Матросы уже гребли назад к подводной лодке. Вокруг никого видно не было. Заметили ли нас? Ответ на этот вопрос означал для нас жизнь или смерть. Передо мной погибли шесть человек, тоже прибывших сюда на подводной лодке. Погибли на электрическом стуле. Хотя их и не заметили прямо при высадке. Седьмой был еще жив. Он предал своих товарищей…
– После войны я приеду к тебе, – пообещал я Карен. – И все это время буду носить в кармане твой адрес. Я еще познакомлюсь с твоим отцом. Мы еще молоды. И когда-нибудь оба посмеемся над войной. Не плачь, мне всегда везло! Люди, подобные мне, всегда находят выход из любого положения. Ты ведь не знаешь, почему я должен появиться в Германии. Чтобы понять такое, тебе следовало бы быть мужчиной. И слава Богу, что ты не мужчина.
Я поцеловал ее. Матрос, заметивший нас, усмехнулся. Мы были уже на подходе к Гетеборгу, где нас ждало расставание.
Я воспользовался железной дорогой, затем переправился на пароме из Хельсингборга в Хельсингер, уже в Дании, а оттуда через Копенгаген и Варнемюнде – в Штеттин. Ехали мы – «немцы из Лимы» – первым классом, поскольку были людьми, представлявшими для империи особое значение.