Черный аист бесплатное чтение

© Кожедуб А. К., 2022

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022

Дизайн обложки – Антон Дирижаблев

Часть первая

Мольфар

Фольклористом я стал на первой своей практике в университете.

На практику, которая и называлась фольклорной, мы всем курсом отправились на Полесье – в Столинский район Брестской области. За плечами остались две экзаменационные сессии первого курса, и я уже считал себя бывалым студентом.

Я учился на филологическом факультете, почти сплошь состоящем из девиц. В моей второй группе ребят было четверо из тридцати, в остальных группах дела обстояли не лучше.

«Куда я попал?!» – иногда с недоумением, смешанным с ужасом, озирался я по сторонам. Девиц было так много, что запомнить лицо какой-нибудь из них не представлялось возможным. К тому же все они были разного размера и окраса, что только увеличивало кавардак в моей голове. Первое время я различал их исключительно по ногам. В год моего поступления в университет в моду вошли мини-юбки, все новоявленные студентки щеголяли только в них, и я был вынужден запоминать ноги. Не скажу, что все они были одинаково хороши, но некоторые можно было выделить. Странно, но лучшие ножки в моей группе были у старосты Светки Карпович. В остальных группах старосты были ребята, а у нас Светка.

– Ты сколько баллов набрала? – спросил я Светку при знакомстве.

– Двадцать! – вздёрнула она и без того курносый нос.

Это была максимальная сумма при поступлении.

– Понятно, – сказал я.

У самого меня было девятнадцать, у остальных студентов и того меньше.

Но я знал и то, что старостами назначали ребят, отслуживших в армии, и баллы здесь не имели значения.

«Неужели за ножки?» – покосился я на круглые коленки Светки.

– А в нашей группе в армии никто не служил, – сказала Светка и показала язык.

Я понял, что Светке палец в рот не клади.

– Я скоро замуж выхожу, – вздохнув, сказала Светка. – Это вы тут все детский сад.

Похоже, она меня утешала, что было ещё обиднее.

– Валера Дубко на два года старше, – пробормотал я.

– А двадцати баллов не набрал! – фыркнула Светка. – Уйду в декрет, тебя старостой назначат.

– Больно надо! – тоже фыркнул я.

Я хорошо знал, что на роль старосты не гожусь. Знали об этом, видимо, и в деканате.

Как бы то ни было, на фольклорной практике Светка считалась ещё полноценным старостой группы.

Руководителем практики была преподаватель устного народного творчества Татьяна Николаевна Петрова. Под её началом мы все доехали до райцентра Столин, а дальше каждая группа отправилась в заранее выбранную деревню. Нам достался Теребежов на самой границе с Украиной.

Суть практики состояла в том, что студенты должны были найти людей, знавших старинные песни, сказки или обряды, и записать исполнителей на магнитофон.

В Теребежове нас разместили по два-три человека в хате. Бригадир колхоза Николай, занимавшийся обустройством студентов, упарился, разводя девчат по хатам.

– Эта не хочет с той, а та с этой, – пожаловался он нам с Валерой.

Нас он отвёл в хату на краю деревни последними.

– Другие хлопцы на том конце, – махнул он рукой.

Бригадир не объяснил, почему две пары парней он поселил в разных концах Теребежова. Видимо, по принципу петухов. Эти двое топчут куриц в этом конце, другие в том.

Вечером мы отправились к Светке на совещание.

– Кто умеет с магнитофоном обращаться? – спросила она, глядя почему-то на меня.

– А сколько у нас магнитофонов? – спросил Валера.

– Три.

– Значит, главный тот, у кого магнитофон?

Светка пожала плечами.

– В принципе, я знаю все марки магнитофонов, – дёрнул себя за ус Валера. – Из-за границы постоянно поступает что-то новенькое.

– У нас отечественные, – успокоила его Светка. – Мы берём лучший и идём записывать вчетвером – вы, я и Ленка.

Ленка Кофман, сидевшая рядом с ней, подпрыгнула на стуле в знак согласия. Стул затрещал. Они обе были видные девушки, на полголовы выше меня. У Ленки, кстати, тоже длинные ноги, но немного иксом.

А Валера всё крутил усы. Они у него свисали, как у западноукраинского парубка. Но Валера и родом из Рахова. Я хоть и не дока в географии, однако знал, что это у чёрта на куличках, в Закарпатье.

– Тебя как в Минск занесло? – спросил как-то я его.

– Тётка здесь живёт, – уклончиво ответил Валера.

Валера никогда не отвечал на поставленный вопрос впрямую. Сейчас тоже в чём-то сомневался.

– Ладно, – наконец сказал он. – У тебя адреса есть?

– Есть, – достала бумажку из кармана халатика Светлана. – В сельсовете дали. Ефим Петрович Дерунец, девяносто лет. Живёт через три дома от нашего.

Мы засиделись у девушек дотемна.

– Здесь спать рано ложатся, – сказала Светка. – Вы договорились с хозяйкой, что поздно придёте?

– Нет.

Мы с Валерой посмотрели друг на друга.

– Там, между прочим, собака, – сказал я.

– Они на своих не бросаются, – хмыкнул Валера.

Уверенности в его словах я не услышал.

К своему дому мы подошли в кромешной темноте.

– Этот? – спросил Валера.

– Вроде этот.

Валера подёргал калитку. Она была заперта на засов с той стороны.

– Надо лезть через забор, – сказал я.

Во дворе залаяла собака. Судя по тому, что лай то удалялся, то приближался, собака свободно бегала по двору. Днём она сидела на цепи.

– Что будем делать? – спросил Валера.

– Надо как-то хозяйку разбудить, – сказал я.

– Эй! – крикнул Валера. – Мы пришли!

Собака перестала лаять, но чувствовалось, что она где-то рядом.

– Надо передремать до утра, – сказал я. – Здесь вроде кустики неподалёку. И ночь тёплая. Перебьёмся.

Мы побрели по дороге к кустам.

– Давай здесь, – сказал Валера, отходя в сторону от дороги. – Хорошо, куртки догадались взять.

Я устроился в ямке между двумя холмиками, прикрыл лицо воротником куртки и закрыл глаза. Валера, повозившись, притих рядом со мной.

Проснулся я от острого чувства тревоги. Казалось, кто-то в упор смотрит на меня из темноты. Я приоткрыл глаза. Небо над головой уже начинало светлеть, и я разглядел в нём неясные очертания креста.

«Господи! – с ужасом подумал я. – Это же могильный крест…»

– Валера! – растолкал я товарища. – Мы с тобой спим на кладбище!

– Что? – подскочил тот. – Какое кладбище?

Однако вид крестов, которые толпой проступили из темноты, рассеял все сомнения. Мы действительно устроились ночевать на деревенском погосте, пусть и не в самом его центре, с краешку, но головой на могильном холмике с покосившимся деревянным крестом.

Мы рванули с кладбища со всех ног.

– Кто предложил переночевать в кустиках? – спросил на бегу Валера.

– А кто меня в них привёл? – парировал я.

На дороге мы перешли на шаг. Светало, и мир уже перестал казаться чёрной прорвой, наполненной оборотнями и вурдалаками.

– Наш дом, – остановился у знакомой калитки Валера.

Крадучись я подошёл к ней и толкнул рукой. Калитка не была заперта. Собака мирно сидела на цепи в глубине двора.

– А я думала, вы уже сегодня и не придёте, – вышла из хаты хозяйка. – Завтракать будете?

– Ещё даже солнце не встало, – посмотрел я на Валеру. – Ты есть хочешь?

– Нет, – помотал тот головой. – А можно мы будем ночевать в сарае?

– В сарае?! – уставилась на нас хозяйка.

– Ну да, на сене. Возьмём одеяла, подушки, и никто никого не будет беспокоить. Ты как?

– Двумя руками «за», – сказал я. – Всю жизнь мечтал спать на сене.

– Дак замёрзнете! – всплеснула руками хозяйка. – Уже ночи холодные!

– В самый раз, – ухмыльнулся Валера. – Мы даже под кустами можем.

Он взглянул на меня. Я отвёл глаза в сторону. Пожалуй, сегодняшняя ночь запомнится мне навсегда.

– Как хотите, – пожала плечами хозяйка. – Пойдёте досыпать или всё же позавтракаете?

– Спать! – хором сказали мы.

Хозяйка выдала нам тощие одеяла и подушки, и мы отправились на сеновал.

– С сараем ты классно придумал, – сказал я, зарываясь с головой в сено. – Надо ещё сказать, чтобы не спускала собаку на ночь. При ней она даже не гавкнула.

– Как думаешь, она специально закрыла калитку и спустила с цепи собаку?

– Конечно… – пробормотал я, проваливаясь в сон.

Светка нас разбудила в полдень.

– А вы тут неплохо устроились, – сказала она, поднявшись по лестнице к нам на сеновал. – Я бы тоже не отказалась.

– Залезай, – сдвинул я с головы одеяло. – Здесь места хватит.

– В другой раз, – спустилась на одну ступеньку вниз староста. – Спать до обеда – это настоящее свинство! Мы ведь договаривались прямо с утра идти к деду.

– Пойдём, – донёсся из-под сена голос Валеры. – Позавтракаем и сразу отправимся. Который час?

– Уже двенадцать пробило!

– Если бы ты знала, где мы ночевали… – смахнул я с лица сенную труху.

– Здесь мы ночевали, здесь! – перебил меня Валера.

Он вылез из-под сена и сидел, выбирая из густых усов травинки. Их туда набилось немало.

Мы умылись из рукомойника, съели холодную яичницу, оставленную на столе, и вышли на улицу.

Девчата терпеливо дожидались нас на лавочке у ворот.

– Явились не запылились, – сказала Светка, внимательно оглядывая нас с головы до ног. – Почему хозяйка сказала, что вы пришли только под утро?

– Потому, – ответил Валера. – Где магнитофон?

– Вот, – показала глазами Ленка.

Магнитофон был громоздкий на вид. Девушки, видимо, немало попыхтели, притащив его сюда.

– Чудо отечественной радиотехники, – кивнул Валера, щёлкая тумблерами. – Плёнки достаточно?

Светка подала ему пакет с катушками.

– Ну, что, на кладбище? – подмигнул мне Валера.

– Какое кладбище? – навострила ушки Светлана.

– Знаем мы тут одно, – сказал Валера. – Ну, где этот ваш дед?

Девушки помчались впереди нас. От мелькания перед глазами голых ног у меня голова пошла кругом.

– Кого они здесь своими мини-юбками охмуряют? – спросил я Валеру. – Одни бабки кругом.

– Наверное, деда Ефима, – пропыхтел Валера.

Кроме магнитофона в руках у него на шее болтались два фотоаппарата, а на плече сумка с объективами, блендами и прочей дребеденью. У меня в руках был блокнот для записей и шариковая ручка.

– Зачем тебе столько фотоаппаратов? – поинтересовался я.

– Для съёмки.

– А съёмки зачем?

– Я этим с первого класса занимаюсь, – серьёзно сказал Валера. – Уже в двух международных конкурсах участвовал.

– Я тоже в школе марки собирал, – сказал я. – Была одна палестинская и несколько с портретами Гитлера. Но сейчас бросил.

– Я ещё и радиоприёмники собираю, – полушёпотом сказал Валера. – Вечером дам «Битлов» послушать.

– Кого?

– Ансамбль «Битлз», сейчас самый известный в мире. Тебе какая музыка больше нравится – быстрая или медленная?

Я вспомнил танцульки в нашем новогрудском парке. Там больше скакали под быструю музыку.

– Быстрая, – сказал я.

– А мне медленная. Пришли, кажется.

Девушки поджидали нас у старой хаты за полусгнившим плетнём.

– Здесь, – сказала Светка. – Ну, кто у нас самый смелый?

Я безропотно шагнул в дыру, зиявшую в плетне вместо калитки.

Дед Ефим сидел на табуретке за пустым столом. Чувствовалось, он уже был извещён о приходе студентов.

– Кто такие? – строго спросил он.

Девушки стали выталкивать друг дружку вперёд, и всё равно первым перед его глазами предстал я.

– Студенты, – доложил я.

Дед, прищурив один глаз, оглядел сначала меня, затем девушек, прыскающих от смеха. Валера наводил на него объектив фотоаппарата от порога.

– Садись, – похлопал он рукой по табуретке, стоящей рядом. – Чего надоть?

Перебивая друг друга, мы сумбурно изложили суть своих ожиданий от носителей народной мудрости. Внятно это не получилось ни у меня, ни у девушек. Валера, исполняющий обязанности техника, отмалчивался.

– Песни? – разгладил белые с жёлтой полосой под носом усы дед Ефим. – И частушки?

– Можно сказки, – кивнул я.

Усы деда, кстати, были одного фасона с усами Валеры.

«Он тоже из Закарпатья?» – подумал я.

– Тутошний я, – сказал дед. – Теребежовский. Который уж год один живу. Померла Мария.

Воцарилась пауза, которую не решались прерывать ни я, ни девушки.

Валера водрузил на стол магнитофон и включил его.

– Готово? – шёпотом спросил дед.

Валера кивнул.

Дед Ефим набрал в грудь воздуха, чуть откинулся назад и загорланил:

– Трам-та-ра-рам, Чапаев герой, за Родину, за Сталина, на бой, на бой, на бой!

«Трам-та-ра-рам» было самым известным на Руси ругательством, заканчивающимся словом «мать».

Светка с Ленкой подпрыгнули и выкатились за дверь. Ни одна из них не задела подругу рукой или ногой, а они у них были длинные.

Валера, в отличие от девушек, не суетился. Он щёлкнул тумблером магнитофона, накрыл его крышкой, аккуратно положил в сумку и направился к двери.

– Ждём тебя на улице, – сказал он, не повернув головы.

– Куды это они? – спросил дед Ефим.

– Туды, – хмыкнул я.

– Ну и правильно, – тоже хмыкнул дед.

Он наклонился и достал из-под стола большую бутыль, до половины наполненную мутной жидкостью. Я в домашних напитках разбирался слабо, но сразу понял, что это самогон.

– Принеси стаканы, – кивнул в сторону буфета, похожего на комод, дед. – И хлеб с огурцом прихвати.

Я повиновался. Отчего-то я понимал, что прохожу обряд некой инициации, проще говоря, посвящения в фольклористы.

– Пятьдесят пять градусов, – сказал дед, наливая в стаканы. – Лучше тут ни у кого нема.

Я промолчал. Обряды дают результат только в том случае, если их выполнять неукоснительно и с глубокой верой в душе.

– Кто такой Ленин, знаешь? – спросил дед, когда мы продышались.

Я в изумлении уставился на него. Ленина у нас знали даже грудные дети.

– Я его видел, как тебя, – сказал дед. – Слабо выступал.

– Где?! – чуть не подавился я хлебом.

– В Петрограде, – снова налил в стаканы дед Ефим. – Революция началась, а я матрос на линкоре. К нам и император приезжал, и великий князь. Но лучше всех выступал Керенский. От это оратор! Как выступит, матросы его качать рвутся! А Ленин картавый. Правильно говорил: долой войну, власть народу, земля крестьянам, экспроприация, шаг вперёд, два назад… А Керенский лучше. Если б не сбёг, у нас бы и земля, и заводы… Ну, давай!

Мы чокнулись.

Несколько раз за окном показывалась физиономия Валеры с вопросительно обвисшими усами. Я его не замечал.

– Чекають? – показал пальцем в окно дед.

Я пожал плечами.

– Ты заходи ко мне, – сказал дед Ефим. – Выпить уже нема с кем. Я тебе и про Ленина, и про Троцкого. Дзержинского бачив. Он из наших поляков, а они вредные…

– Песни надо записывать, – сказал я.

– Это вам бабы напоют, – махнул рукой дед. – Хоть бы ваша Вульяна, она богато песень знае.

– Какая Ульяна?

– Хозяйка ваша, – снова показал пальцем в окно дед. – Первая теребежовская певунья, хоть и молодая. Память добрая.

Он произнёс «памьять».

Я пожал негнущуюся руку деда Ефима и вышел из хаты.

День за днём мы стали обходить здешних баб и записывать песни: купальские, зажиночные, кустовые, волочёбные. Больше всего было свадебных песен, и знатоком их, как и говорил дед Ефим, была наша хозяйка.

– С детства пою, – объяснила она. – Взрослые сидят за столом, и я рядом, запоминаю. Баба Стэфа много песен знала и мама. Я уже вслед за ними. Моя Нинка не хочет запоминать.

– Кто? – спросил я.

– Дочка, пятый класс кончила. С батькой на Украину поехала, к его родне в гости. Уже третью неделю сижу одна, как кукушка…

Она быстро взглянула на Валеру и покраснела. Он этого взгляда не заметил.

Валеру вообще интересовала исключительно техника. Но это и хорошо. Без него мы бы вряд ли что-нибудь записали. У меня бы точно вся лента порвалась. У девиц и того хуже, они бы даже не смогли её в магнитофон заправить.

– Тебе кто больше нравится – Светка или Ленка? – спросил я, наблюдая, как Валера перематывает ленту.

Тот, как обычно, не торопился с ответом, обдумывал, видимо. А что тут думать?

– Наташка, – сказал он.

У меня отвисла челюсть.

– Какая ещё Наташка?

– Кожура.

Наташка и Анька Ковалёва жили по соседству с нашими девицами. Эти ещё выше ростом, чем Светка с Ленкой.

– Молодец… – уважительно покачал я головой. – Она хоть знает об этом?

– Конечно, – пожал плечами Валера. – Осенью замуж собирается, но мы этого не допустим. Сами возьмём.

А жизнь-то, оказывается, бурлит. Одного меня нет в этом потоке.

– А как же Людмила? – почесал я затылок.

Людмила была аспиранткой, которую назначили руководителем нашей практики. Первые два дня она пряталась от нас, потом всё же вышла на улицу. Валера принялся её обучать работать с магнитофоном, но оказалось, что ей этого не надо.

– Я же руководитель! – сказала она.

– Ладно, – согласился Валера, – магнитофон мы включим сами. Но ты чем будешь заниматься?

Люда была аспиранткой, но по виду она мало отличалась от наших девушек.

– Наблюдать, направлять и проверять.

«Ишь ты, – подумал я, – а её не зря взяли в аспирантки».

Так вот, взгляды Ульяны и Людмилы, которыми они одарили Валеру, были одинаковы. Во всяком случае, на себе таких взглядов я ещё не ощущал. А хотелось бы.

– Между прочим, я кандидат в мастера спорта по фехтованию, – сказала, слегка покраснев, Людмила. – Могу магнитофон носить.

– Ты и в самом деле кандидат?

Я смотрел на девушку во все глаза.

– Можем левой рукой побороться, – протянула мне руку Людмила. – Я почти всех наших ребят побеждала.

– Шпажистка? – спросил Валера.

– Рапиристка.

Я хоть и занимался полгода вольной борьбой, от соперничества отказался. Пусть Валера борется, он в своём Рахове штангой занимался. Да и смотрят на него, а не на меня.

– Вы тут боритесь, – сказал я, – а я к деду Ефиму. Он мне про Троцкого обещал рассказать.

– Старый коммунист? – спросила Людмила.

– Революцию в Петрограде совершал. Но насчёт коммуниста я не уверен…

– Матерщинник он, а не коммунист! – заржал Валера. – Думаю, и про Петроград врёт.

У деда Ефима я проходил курс молодого бойца.

Бутыль с самогоном у нас на столе стояла больше для вида. Дед уже не мог пить эту гарь, я ещё не умел. Выпивали по глотку в час, и ладно.

– Ещё не женишься? – спросил дед, когда я устроился за столом.

– Только первый курс закончил, – сказал я. – В этом возрасте ещё не женятся.

– Сколько тебе годов?

– В сентябре будет восемнадцать.

– Ну, может, ещё и рано, – вздохнул дед. – А я женился сразу после революции.

– Февральской или Октябрьской? – уточнил я.

– Революция у нас была одна – в феврале семнадцатого года, – пристально посмотрел на меня дед Ефим.

Оказалось, ему было не девяносто лет, а всего лишь семьдесят пять. Для меня обе цифры были в равной степени запредельны, и я не придал им большого значения. А дед решил расставить всё по местам.

– Я девяносто пятого года рождения, – поднял он вверх крючковатый указательный палец правой руки. – Сейчас какой у нас год?

– Семидесятый.

– Вот и считай.

– Семьдесят пять, – согласился я.

– До таких годов у нас в Теребежове никто из мужиков не дожил, – приосанился дед. – И в соседних деревнях нету. Повыбило в войнах мужиков, что в городе, что в деревне. Вот был у нас дед Сашка, тот ещё с турками воевал. При царе Миротворце в рекруты забрили.

– При Александре Третьем? – удивился я.

– Ну да, Александре. И он тоже Александр, а у нас его все звали Сашкой. Так ему точно девяносто годов было, даже больше. С турецкой войны шашку привёз. Чуть что не по нём – сразу за шашку хватался. Но никого не зарубил, мирный был дед. Ваша Ульяна его правнучка. Или праправнучка, я в родстве уже стал путаться. У самого ведь никого не осталось.

– А женились вы когда?

– Я же тебе говорю – после революции. В Петрограде сначала начальником стал Керенский, потом большевики взяли Зимний. Был в Петрограде?

– Нет, – сказал я.

– Ну вот. У Ленина сначала Брестский мир с немцами, потом с Юденичем стал воевать. А я матрос на линкоре. Нас сняли с линкора и отправили на Юденича. Меня ранило, я в госпитале отлежался и до хаты. Жениться надо было.

– Какая здесь власть была?

– Тогда у кого оружие, у того и власть. А у меня трёхлинейка. Сначала я её показывал, а потом сховал. Пришли тутошние комиссары, стали допытываться, куда девал. Но я не признался. Нехай пока полежит…

«Стало быть, винтовка где-то до сих пор прячется», – подумал я.

– А тебе зачем? – сказал дед. – Призовут в войско, свою дадут. Тебе когда на службу?

– Студентов не забирают.

– Иди ты? – удивился дед. – Так вы все переженитесь. И этот усатый, и ты. Девки уж на вас поглядывают, видел.

«Никто на меня не поглядывает», – подумал я.

– Это ты не видишь, – усмехнулся дед. – А мне видно. Хочешь, свой горан покажу?

– Какой горан?

– Печь для обжига. У нас тут всё самому надо делать – горшок, жбан, кринку. Миску и ту негде взять. А у меня всё под рукой – глина, гончарный круг, уголь. В печи в жару спать хорошо. Жинка, бывало, добудиться не могла. Ходит вокруг печи, а залезть боится.

– В другой раз, – сказал я. – Фольклор надо записывать.

– Кого? – скосился на меня дед Ефим.

– Народное творчество, в науке это называется – фольклор.

– А ты кто при этом?

– Фольклорист.

Вот тогда я впервые произнёс это слово по отношению к себе. Фольклорист.

– Самый главный на свадьбе каравай, – сказала Ульяна.

– А невеста? – засмеялся я.

Валера тоже ухмыльнулся. Для него главным, конечно, был жених.

– Нет, каравай, – твёрдо сказала Ульяна. – Его печёт лучшая в деревне хозяйка. И это не простой каравай.

– Что значит – не простой? – внимательно посмотрел на неё Валера.

Людмила, присутствовавшая при нашем разговоре, молчала, но было видно, что самая заинтересованная здесь она.

Мы все сидели на лавке у нашего дома.

– А на нём шишечки, – спрятала улыбку Ульяна.

– Какие шишечки? – спросил я.

– Вот она знает, – показала на нашего руководителя хозяйка.

Людмила густо покраснела.

– Фаллический символ? – подмигнул мне Валера.

– Не знаю какой, но раньше на него невесту сажали. Считалось, что после этого она скоро понесёт.

– Забеременеет? – уточнил Валера.

– Да.

«Уж не издеваются ли они надо мной?» – подумал я.

– Не над тобой, – шепнула Людмила.

– Каравай с рогами – это уже бык, – сказал я.

Людмила незаметно для других ткнула меня пальцем в бок. А она действительно рапиристка, её железный палец чуть не сломал мне ребро.

– Хотите, я для всех вас испеку завтра каравай? – предложила Ульяна. – Без рожек, конечно.

– Хотим! – захлопала в ладоши Людмила.

Мы с Валерой переглянулись.

– Свадебный? – спросил Валера.

– Нет, обычный. Вы когда уезжаете?

– Послезавтра, – сказал я.

– Вот и будут отъездины.

Ульяна почему-то всё время смотрела на меня. Мне под её взглядом было неуютно.

– Деда Ефима позовём? – спросил я.

– Ни в коем случае! – испугалась Людмила. – Будет как в тот раз.

«А откуда она знает про “тот раз ”? – подумал я. – Её ведь с нами не было».

– Руководитель всегда всё знает, – вздохнула руководитель. – Между прочим, завтра Татьяна Николаевна приезжает, так что каравай будет уместен.

– Из чего его пекут? – спросил Валера.

– Из муки, – засмеялась Ульяна. – Сегодня замешу тесто, за ночь подойдёт, поставлю в печь – и на стол. Я уж и привыкла к вам.

Теперь она смотрела на Валеру, и тому тоже было не по себе.

– Могу дедову гарь принести, – предложил я. – Если закрыть глаза и задержать дыхание – можно пить.

– Не надо! – хором отвергло моё предложение собрание. – В магазине вина купим.

– Сельпо закрыто, – упорствовал я.

– Я скажу, и Ганна откроет, – поставила точку Ульяна. – Пойду тесто замешивать.

Я, Валера и Людмила остались сидеть на лавочке у наших ворот. Без Ульяны нам не о чем было говорить.

– А эта ваша Ульяна интересная женщина, – сказала Светка, поочерёдно глядя то на меня, то на Валеру. – Для глухой полесской деревни вообще…

– Не такая уж она и глухая, – запротестовал я. – Асфальтированная дорога, клуб, сельпо. Живи в своё удовольствие.

– Говорят – она ведьма… – прошептала Ленка, округлив от ужаса глаза.

– Кто? – опешил я.

– Ваша хозяйка.

– Нет, кто говорит?

– Все… И наша хозяйка тоже. Сказала, что никто с ней связываться не хочет. На Украину через трубу летает.

– Через какую трубу?

– Печную.

– А почему на Украину? – поднял от магнитофона голову Валера. – Я, между прочим, тоже с Украины.

– Ты с Закарпатья, – сказал я. – Ну-ка, скажи что-нибудь на вашей мове.

В Рахове, откуда приехал Валера, была причудливая смесь украинского, венгерского, польского и немного русского языков. Гуцулы, одним словом.

– Придем до газды, вин будзом почастуе, – сказал Валера. – Потом на дрымбе чи трембите згуляемо.

Из всей этой тирады я понял только слово «трембита». Откуда-то я знал, что это длинная деревянная труба.

– Переведи, – потребовал я.

– Придём к хозяину, он овечьим сыром угостит. Потом на дрымбе или трембите сыграем.

– Что такое дрымба?

– Губная гармошка.

Дальше говорить на гуцульском Валера отказался. Может, и правильно сделал. Между прочим, здешний полесский говор тоже не всем понятен. Я хоть и родился в Ганцевичах, что тоже в Брестской области, однако теребежовские «вин», «був» и «пишов» воспринимаю с трудом.

– Так у нас же Украина рядом, – растолковал мне вчера дед Ефим, к которому я заскочил на минутку. – Пыво пыв чи не пыв?

– Чего?! – разинул я рот.

– А ещё хвальк… Як там по-вашему? – засмеялся-закашлял дед.

– Фольклорист, – буркнул я.

Я уже догадался, что он спросил: «Пиво пил или не пил?» Пиво я не любил, как и дедову гарь.

– Ведьмы старые и страшные, – сказал я, – а наша хоть куда. Валера, скажи.

Валера меня не услышал. Он был глух и нем, когда занимался магнитофоном.

– Между прочим, она правнучка одного знаменитого здешнего казака с саблей, – выдал я добытую от деда Ефима информацию. – Приличная женщина.

Светка с Ленкой во все глаза пялились на меня. И я не чувствовал неловкости от их взглядов.

– Ведьмы чаще всего красавицы, – полушёпотом сказала Людмила. – И зовут их от слова «ведать», «знать».

– Вот это точно! – подал голос Валера. – У нас в Закарпатье их мольфарками называют. Но в жёны никто не берёт.

– Почему? – спросила Ленка.

Губы у неё дрожали.

– Боятся, – пожал плечами Валера.

– Это если знаешь, – сказал я. – Мы вот про кладбище не знали и хорошо спали…

Валера грозно взглянул на меня. Я замолчал.

– Что вы делали на кладбище? – взяла меня за плечо и повернула лицом к себе староста. – Признавайся!

– Не были мы ни на каком кладбище, – сказал Валера.

– Не были, – подтвердил я.

– Мы никому не скажем, – шепнула мне в ухо Светка и прижалась к плечу упругой грудью. – Вурдалаков выслеживали?

Я отодвинулся от неё.

– Завтра на каравае всё скажем, – засмеялся Валера. – Между прочим, Полесье похоже на Закарпатье. Здесь всё зачаровано.

Я с этим был полностью согласен.

Утренним автобусом в Теребежов приехала руководитель фольклорной практики Татьяна Николаевна Петрова, и мы всей группой отправились в нашу хату.

– Почему не в клуб? – осведомилась Татьяна Николаевна.

– Будем есть каравай! – хором ответили девчата.

Татьяна Николаевна была женщина крупная, в жару ей приходилось нелегко.

– Далеко до хаты?

– Рядом!

Татьяна Николаевна вздохнула и повлеклась вслед за студентами. Валера предупредительно взял из её рук сумку с вещами.

– Магнитофоны сломались? – спросила преподаватель.

– Все починил, – доложил Валера.

Похоже, его слова были для Татьяны Николаевны полной неожиданностью.

– Как это – починил? – остановилась она. – До конца практики они ещё ни разу не дотягивали.

– Пришлось повозиться, – согласился Валера. – Но у меня с собой инструмент, запчасти… В общем, записали столько, что и за зиму не расшифруем.

Новость была столь впечатляюща, что у Татьяны Николаевны разгладилось лицо. На нём даже появилось что-то похожее на улыбку.

– Не хотите пойти ко мне в семинар? – сахарным голосом спросила она. – Золотые руки нам нужны.

– Вот с ним пойдём, – показал на меня пальцем Валера. – Диплом будем по фольклору писать.

Татьяна Николаевна, до сих пор сталкивавшаяся с чудесами только в сказках, не верила своим ушам.

– И вы тоже?.. – посмотрела она на меня.

«Похоже, до сих пор парней в её семинаре не было», – подумал я.

– Были, но очень давно, – махнула рукой преподавательница. – После каждой практики за свой счёт магнитофоны ремонтировала… Как вы на филфак попали?

В её словах я уловил нотки подобострастия.

– Поступили, – хмыкнул Валера.

– Что здесь поют, кроме частушек?

– Свадебные песни, – сказал я.

– Частушки вообще не поют. Это же Полесье, – добавил Валера.

– Ну да… – Татьяна Николаевна заискивающе заглянула ему в лицо. – Я вижу, у вас фотоаппарат…

– У меня несколько камер, – сказал Валера. – Сейчас сниму вас в процессе работы. Пригодится.

По пылающему лицу Татьяны Николаевны стекали капли пота, но она на них не обращала внимания.

«Интересно, какую тему диплома выберет Валера? – подумал я. – Сам-то я займусь солдатскими песнями».

Вчера дед Ефим спел мне солдатскую песню.

Песня мне понравилась.

– Надо было вместо матерной частушки её спеть, – сказал я. – Всех девок перепугал.

– А девки любят пужаться, – засмеялся дед. – Хлебом не корми, дай повизжать.

Здесь он был прав. Все наши барышни, включая старосту Светку, хотели чего-нибудь остренького. Хоть встретить того же вурдалака.

– Вурдалаков у нас немае, – закряхтел дед. – Вовкулаки – и тые збегли.

– Кто?

– Оборотни. Раньше их богато було. Всю землю распахали – они и сгинули.

Интереснее всего было бы написать диплом про вурдалаков или оборотней, но, боюсь, Татьяна Николаевна эту тему не утвердит.

– Мой диплом будет об использовании технических средств на фольклорной практике, – сказал Валера. – Мне кажется, актуальная тема. И современная.

Татьяна Николаевна промолчала. Она не была ещё готова к обсуждению тем наших с Валерой дипломов.

– Заходите! – встретила нас на пороге своей хаты Ульяна. – Только-только из печи достала.

Каравай стоял на рушнике посреди стола. Даже я понимал, что это особенный каравай. Был он высокий, пышный, украшенный узорами из глазури, а главное, с двумя рожками в виде шишек.

– Я такого ещё не видела! – шепнула мне в ухо Светка.

Я тоже не видел, но не стал в этом признаваться.

– И я не видела, – шепнула мне в другое ухо Ленка.

– А я видел, – сказал Валера. – У нас в Рахове…

Я снова подумал, что Полесье и Гуцулия, откуда Валера родом, во многом похожи. Вот и караваи такие же.

– Сколько просуществовала ваша Гуцульская республика? – спросил я Валеру.

– Полгода.

– И наша Белорусская народная республика столько же, – кивнул я. – Потом её большевики ликвидировали. А вас кто?

– Нас то ли мадьяры, то ли чехи. Мы же в Австро-Венгрии были.

– Понятно, – сказал я. – Интересно было бы проанализировать ход событий у нас и у вас после Брестского мира. Или хотя бы провести сравнительный анализ каравайного обряда белорусов и гуцулов. А, Татьяна Николаевна?

По затравленному взгляду Татьяны Николаевны я понял, что она мечтает лишь об одном: чтобы мы оба заткнулись.

– А что это мы стоим? – пришла ей на помощь Ульяна. – Каравай чекае!

Она взяла в руки большой нож и воткнула его в каравай, как охотник вонзает нож в затравленную им дичь. Студентки с воплями рванулись к столу, и теперь подобраться к нему можно было только с боем. Но и здесь выручила Ульяна. Она принесла по большому куску каравая Татьяне Николаевне, Валере и мне.

– Хлопцы за девками никогда не угонятся, – улыбнулась она мне. – Вон какие они у вас ладные да высокие.

– Берёзки, – хмыкнул Валера.

– Или осинки, – поддакнул я.

Татьяна Николаевна с видимым облегчением опустилась на широкую скамью, стоявшую у стены.

– Жарко, – сказала она.

– Сейчас я холодного молочка… – метнулась в сени Ульяна.

Подошла Людмила и отвела нас в сторону.

– Тебя ещё не вызывали в комитет комсомола? – спросила она меня.

– Нет, – сказал я. – А что?

– Ничего, – усмехнулась она. – Разговоры про Белорусскую народную республику добром не кончатся.

– Мы про Гуцулию, – сказал Валера. – Про неё ведь можно?

– Как дети малые, – вздохнула аспирантка. – Не слышали, что из Брестского пединститута нескольких филологов выгнали?

– За что? – насторожился Валера.

– За то самое, – строго сказала Людмила. – Вам, наверное, в армии послужить хочется. Вне очереди.

– В армию я не хочу, – помотал головой Валера. – Я и так в воинском городке вырос.

Я с любопытством посмотрел на него. В Новогрудке, где я кончал школу, половина моих одноклассников были как раз из воинского городка. В основном это были девочки, и все симпатичные. Ни одну из них, правда, в белорусском национализме обвинить было нельзя. А вот Валера в своём Рахове, похоже, воспитывался под западенским уклоном. Или перегибом.

– Никак нет, – сказал Валера. – Перегибов у меня нет. Между прочим, у нас в Киеве родился знаменитый лингвист Иллич-Свитыч. Не слышала?

– Слышала, – сказала Людмила. – Кажется, он умер совсем молодым.

– Погиб в тридцать с небольшим лет, – полушёпотом сказал Валера и оглянулся по сторонам. – Занимался праязыком. А сам знал больше ста.

– Чего больше ста? – спросил я.

– Языков. Гений! Карпатский диалектологический атлас составлял. Но главное – восстанавливал праязык. Слыхал о таком?

– Никак нет, – отчеканил я, вслед за Валерой превращаясь в воспитанника воинского городка.

– Человеку такое не под силу, – сказала Людмила. – Потому и погиб.

– Кожедуб, идите сюда! – позвала Татьяна Николаевна, смахивая с подбородка крошки. – Каравайным обрядом не хотите заняться?

– Нет, – сказал я. – Дед Ефим мне одну солдатскую песню спел.

– Одной она в этой экспедиции так и останется, – усмехнулась Татьяна Николаевна. – А каравайный обряд дошёл до нас из глубокой древности.

– Соглашайся, – толкнул меня своим мощным плечом Валера. – Это хорошая тема для диплома.

– И для диссертации, – поддержала его Людмила.

Я обречённо вздохнул. Как позже выяснилось, конформизм вместе с неспособностью к английскому языку были главными моими недостатками.

Перед отъездом я заскочил к деду Ефиму.

– Выпивать будемо? – спросил он.

– Нет! – решительно отказался я.

– Дак за отъезд! – удивился он.

– Тем более. Ещё развезёт по дороге.

– Ну, як хочешь. Но при твоей работе без горилки не обойдёшься.

– Почему?

– А кто же просто так спевае? Дитя, к примеру, покрестили, привезли из церквы в хату, сели за стол, выпили – и заспевали. Закон жизни.

Дед сидел за столом и крутил цигарку. У него была стопочка аккуратно разорванных на четвертушки листов ученической тетради, кисет с табаком, кресало. Но сейчас он зажёг цигарку спичкой.

– Табак сами выращиваете? – спросил я.

– А як же… – закашлялся дед. – Вон грядка тытуня под окном.

– Курить тытунь ещё вреднее, чем пить самогон, – нравоучительно сказал я. – Тем более в вашем возрасте.

– Мне уже всё вредно, – махнул рукой дед. – Дак ты, значить, в Петрограде не был?

– В Ленинграде я ещё не был.

– И Зимний не бачив?

Я не стал отвечать. Если человек не был в бывшей столице царской империи, как он мог видеть Зимний дворец? Теперь он, между прочим, называется Эрмитажем.

– Обязательно съезди. Пройдись там по Невскому и Морской, подивись на колонны с русалками, до Кронштадта доедь. Может, ещё и мой линкор стоит там на якоре. Передай ему привет с Полесья. Я от всё собирался, а уже и ноги не ходят. Съездишь?

– Хорошо, – сказал я. – Если не этим летом, то следующим.

Я никак не мог привыкнуть к выговору деда Ефима: «обьязательно», «Полыссе», «подывысь».

– И Полесье не забывай. Красивая наша земля…

Передо мной словно туман рассеялся. Я увидел играющую под солнцем рябь на тёмной воде Горыни. Гнездо аистов на старом вязе у хаты деда Ефима. Ровные шнурки цветущей бульбы на огородах. Розовые граммофончики высоких мальв под окнами каждой хаты. И услышал песню жаворонка в сквозящем глубоком небе. Почувствовал горький запах лозняков, наплывающий с реки. И разобрал слова песни, которую пела вчера Ульяна: «Караваю, мой раю, я тебя в печь сажаю, ручками да беленькими, перстнями золотенькими…»

– В следующий раз научите меня гляки делать, – сказал я, с трудом проглотив комок в горле. – Горан ещё можно разжечь?

– Можно, – закивал дед. – Главное, чтоб глина добрая була. Ты аистов бачив?

– Видел, – сказал я.

– Белых?

– Белых.

– А бывают чёрные. От коли убачишь чёрного, тогда всё и получишь.

– Что всё? – спросил я.

Дед не ответил.

Я пожал твёрдую, как подошва, ладонь деда Ефима и отправился за своими вещами к Ульяне.

Валера уже сидел с сумками на лавочке. Из хаты, вытирая руки передником, вышла Ульяна.

– Ну, со всеми попрощался? – спросила она.

– Только с дедом Ефимом, – сказал я.

– Самогонки налил?

– Я не захотел.

– У него крепкая, – с видом знатока кивнула Ульяна.

– Откуда вы знаете?

– Да уж знаю.

– А вы вправду ведьма? – шёпотом спросил я.

Этот вопрос занимал меня с первого дня, и мне не хотелось уезжать из Теребежова, не получив на него ответа.

– Ходи сюда.

Ульяна твёрдо взяла меня за руку и увела в глубь двора. «Как бы не совратила паренька», – подумал я, остро желая этого.

– Цел будешь, – сказала Ульяна. – Ты ещё ни о чём не догадался?

– Нет, – помотал я головой.

– И про своего деда Александра не знаешь?

Про деда Александра я знал. Отец мне рассказал, что в годы Гражданской войны дед пришёл на Гомельщину откуда-то из-под Чернигова. С напарником они ходили по деревням и распиливали брёвна на доски. В деревне Велин на Днепре Александр углядел черноглазку на выданье, которую звали Анной, и остался здесь навсегда. Расписались, поставили хату, родили трёх сыновей – Макара, Диму и Костю. Но самое главное – дед Александр был знахарем, слава о котором разнеслась далеко по Днепру.

– Зачем искать ведьму, коли сам ведьмак? – пристально глядя мне в глаза, сказала Ульяна. – Ещё не пробовал?

– Нет.

Я обнял её правой рукой за талию.

– Эх ты, дитё горькое… – отвела она мою руку. – Не о том думаешь. Но если захочешь перейти к нам, дорогу найдёшь.

– Буду фольклористом, – сказал я.

– Ну-ну… Ночевалось добре у нас?

– На сене спать хорошо.

– А на кладбище?

Мне стало не по себе. Неужели она с первого дня следила за нами? Точнее, с первой ночи?

Ульяна вдруг притянула меня к себе и крепко поцеловала. Её губы были влажные и мягкие. Мои твёрдые и сухие.

– Иди… – оттолкнула она меня от себя.

На прощанье она сунула в руки Валере небольшой узелок.

– Что там? – покосился на него Валера.

– Каравай.

Мы пошли по улице к сельсовету, где нас уже дожидался автобус. Мягкая пыль проминалась под ногами. Я вдруг подумал, что по этой пыли лучше всего идти босиком или хотя бы в лаптях, но никак не в городских туфлях.

Часть вторая

Самшитовый лес

Следующая наша практика была после второго курса университета, и называлась она «пионерская».

Валера, как и обещал, женился на Наташе, и теперь его практика проходила в другом месте.

– Поедешь в Закарпатье? – спросил я.

– Какое Закарпатье… – тяжело вздохнул Валера. – Здесь остаюсь.

– А я в Сочи, – легко сказал я.

– Куда? – удивился Валера.

– На черноморское побережье Кавказа. Родители переехали из Новогрудка в Хадыженск.

– Хадыженск – это что?

– Город. По-адыгски хадыжка – яма. Сто километров от Туапсе. Рядом Белореченск, Апшеронск, Горячий Ключ. На зимние каникулы я уже туда ездил. Как раз в Хадыженске начинаются горы.

– Похоже на Карпаты? – заинтересовался Валера.

– Наверное, – пожал я плечами. – Отец договорился с нефтяниками, что я буду проходить практику в их пионерлагере под Сочи.

– Кто здесь упомянул мой родной город? – подошёл к нам Саня Лисин из четвёртой группы.

«Надо же, человек умудрился родиться в Сочи!» – подумал я.

– Надо говорить – в Сочах, – сказал Лисин. – Нормальный город.

Он посмотрел на меня большими чёрными глазами навыкате и пожал плечами.

– Мой пионерлагерь в Дагомысе, – сказал я.

– Этого не может быть! – фыркнул Саня. – В Дагомысе мой лагерь. Как и родительская квартира, и пляж, на котором меня дожидаются Пират с дружками. Ты ничего не перепутал?

– Нет, – помотал я головой. – Моя практика в пионерском лагере нефтяников в Дагомысе.

– Ладно! – махнул рукой Саня. – Мне тоже дадут справку о прохождении практики из этого лагеря. Но работать воспитателем я там не буду.

– Почему? – одновременно спросили я и Валера.

– Потому что мой отец главврач местной больницы. И на лето они с мамой уезжают в Красную Поляну, там не так жарко. В нашей квартире я тебе могу выделить застеклённую лоджию. Ты согласен спать на раскладушке на лоджии?

– Конечно, – сказал я. – Но только после прохождения практики. В отличие от тебя, мне просто так справку о прохождении никто не выдаст.

– Проходи, – великодушно разрешил Саня. – Но после отбоя мы тебя из лагеря будем выкрадывать.

– Это как? – спросил Валера.

– Как Печорин Бэлу, – объяснил ему Саня. – Это же Кавказ.

Я понял, что с этого момента у меня появился новый напарник по практике. Одновременно он стал и наставником вроде деда Ефима.

– Так ты пока мольфаром становиться не хочешь? – подмигнул мне Валера.

– Нет, – сказал я. – Пока что я учусь в университете.

– Одно другому не мешает.

Валера вздохнул. После женитьбы он стал гораздо чаще вздыхать, чем до неё. Я догадывался, что это связано с грузом ответственности, который возлёг на его плечи. С другой стороны, он не мог не знать об этом грузе, добиваясь взаимности от Наташки. А домогался он её истово. И начал с того, что собственноручно связал ей шерстяное платье. Пусть оно не было свадебным, зато связано не спицами, а крючком. Валера невозмутимо сидел на лекциях по истории КПСС или языкознанию и вязал. Девушки из нашей группы, прикрывающие его своими спинами, сначала хихикали, потом привыкли. А когда увидели на Наташке платье, остро позавидовали ей. Даже староста Светка, собирающаяся в декретный отпуск, прищёлкнула языком:

– Классное платье! Шурик, ты ещё не научился вязать?

– Нет, – покраснел я.

– А зря. Без такого платья Наташки тебе не видать, как своих ушей.

Она имела в виду, конечно, не Наташку Валеры, а Калмыкову. Все знали, что та мне нравится. Сама Калмыкова об этом не догадывалась. Она была девушка серьёзная и об амурных отношениях задумалась бы не раньше четвёртого курса.

Итак, Валера женился и остался проходить пионерскую практику в Минске, а я сел в поезд и покатил в Сочи.

Дагомыс встретил меня ливнем, и это был какой-то особенный ливень. В Белоруссии дождь шёл преимущественно мелкий и нудный, а здесь он грохотал водопадом. Вода обрушивалась с небес, превращая улицы в сточные канавы. За окном подходящего к станции поезда не было видно даже пальм.

Я стоял под хлипким навесом станции, растерянно озираясь по сторонам. Не таким мне представлялось прибытие на благословенный берег Чёрного моря.

Но вот ливень кончился, выглянуло солнце, и я увидел, что это настоящее черноморское побережье. Мелькали загорелые ножки курортниц, зычно перекрикивались хозяйки, зазывающие на ночлег отдыхающих, обмытые дождём пальмы распрямляли свои веера, стряхивая на головы людей крупные капли.

Я подхватил сумку и бодро побежал к лагерю, время от времени сверяясь с адресом, который мне дали в управлении нефтяников в Хадыженске.

– Практикант? – озадаченно взяла в руки направление директриса. – У меня вакансия пионервожатого только в первом отряде.

– Пусть будет первый, – сказал я.

Директриса с сомнением оглядела меня, вздохнула и что-то написала на направлении.

– Идите заселяйтесь, – сказала она.

В принципе я понимал её сомнения. По виду я не сильно отличался от воспитанников первого отряда.

После обеда я пришёл знакомиться с пионерами. В основном это были старшеклассницы, многие из которых уже вышли из пионерского возраста.

– Как они попали в пионерлагерь? – спросил я воспитательницу Людмилу Петровну.

– По блату, – не стала она юлить. – Здесь дети нефтяников из Москвы, Тюмени, Краснодара. Всем ведь хочется отправить ребёнка на море.

– Понятно, – сказал я. – А что мы с ними будем делать?

– Отдыхать! – засмеялась воспитательница. – Это же Сочи!

– Александр Константинович, вы вправду из Минска? – спросила на собрании отряда одна из отроковиц.

– Из Минска, – кивнул я.

– Никогда не была в Минске! – томно сказала вторая. – Если бы меня кто-нибудь пригласил туда…

Девицы дружно захохотали.

Я понял, что с ними надо ухо держать востро. Но я уже имел дело со Светками, Ленками, Наташками и прочими одногруппницами. Не пропадём.

Вечером в лагерь явился Саня Лисин. В руках у него был пакет с банкой, в которой что-то подозрительно побулькивало.

– Вино? – спросил я.

– А что же ещё, – ответил Саня. – Вас здесь с территории выпускают или надо уходить в самоволку?

– После отбоя делай что хочешь, – сказал матрос-спасатель Николай, с которым меня поселили в одном домике. – По соседству поварёшки живут.

– Какие поварёшки? – заинтересовался Саня.

– Посуду на кухне моют, Валька и Танька. Одна очень даже ничего.

– Уже познакомился? – посмотрел на меня Саня.

– Нет, – сказал я.

Знакомиться с посудомойками я считал ниже своего достоинства. А зря. Позже я разглядел, что Танька была намного симпатичнее не только многих моих воспитанниц, но и однокурсниц.

А Саня в этом вопросе оказался профессионалом. Симпатичных девиц он вычислял с первого взгляда. Вернее, они находили его сами.

– Так я же сочинский, – объяснил он мне. – Сегодня я тебя познакомлю со своим одноклассником Пиратом. Вот кто ас! – Он уважительно покачал головой.

Вместе с матросом мы выпили по стаканчику вина и отправились на ближайшую турбазу на танцы.

– Потанцуем? – схватила Саню за руку одна из девушек.

– В другой раз, – отмахнулся он.

– Ты её знаешь? – спросил я.

– Нет, – сказал он. – А вон та тебя точно знает.

Он показал на девицу, которая неотрывно пялилась на меня.

– Я здесь вообще никого не знаю, – пожал я плечами.

Саня подозвал к себе одного из местных парней и что-то шепнул ему.

– Это Пират, – сказал он мне.

Пират улыбнулся и пожал мне руку.

Я во все глаза смотрел на толпящихся на танцплощадке курортников. В основном это были тридцатилетние старики. Молодёжь вроде нас с Саней укрывалась в тени кустов.

К нам подошёл Пират.

– Чувиха из соседнего пионерлагеря, – сказал он Сане. – Вожатого боится.

– Какого вожатого? – спросил я.

Саня с Пиратом заржали.

– Позовём? – подмигнул мне Саня.

– Не надо, – вздохнул я. – Ещё директрисе настучит.

– Не настучит, – сказал Саня. – Она как раз боится, чтобы ты не стукнул. Вы все здесь на птичьих правах.

Они с Пиратом снова заржали. А мне захотелось в домик к матросу-спасателю Николаю. Отплясывать на сочинских турбазах мне ещё было рано.

Как я узнал, Дагомыс был одним из посёлков, входящих в Большой Сочи.

– Лазаревское, Лоо, Чемитоквадже, Адлер – это всё Сочи, – сказал, присвистывая, Саня. – Но мы к центру города ближе других.

– А Хоста с Мацестой? – спросил я.

– Это совсем Сочи, – перестал свистеть Саня. – Там санатории, а здесь пионерлагерь. Нормальное место.

Место вообще-то было чудесное. Домики лагеря прятались в зарослях фундука, вокруг слоновые и какие-то другие пальмы, вдали переливается на солнце расплавленная масса моря.

– Ты здесь родился?

– Ну да. Хотя мои родители из Белоруссии. После войны познакомились.

– А как в Сочи попали?

– Приехали, – хмыкнул Саня. – Кто-то на целину, а мои сюда. Сочи все знают.

Это было правдой, Сочи в нашей стране знали все. В отличие, между прочим, от Ганцевичей, где я родился.

– Знаешь такую песню: «Друзья, купите папиросы, подходи, солдаты и матросы, подходите, пожалейте, сироту, меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы…»? Сочинская.

– Иди ты?! – удивился я. – Про тебя, что ли?

– Немножко, – засмеялся Саня. – Мы её с детства поём.

– Сироты?

– Конечно, особенно мы с Пиратом. У него отец директор школы.

Постепенно я приноровился к работе пионервожатого. Самое большое неудобство заключалось в том, что из тридцати воспитанников двадцать были голенастыми девицами с уже сформировавшимися взглядами на жизнь.

– Сразу после школы я выйду замуж! – заявила мне Катя.

– Ты в каком классе? – спросил я.

– В девятый перешла.

– А где живёшь?

– В Москве! – подбоченилась Катя.

С москвичками я ещё не сталкивался, но откуда-то знал, что это народ особенный. И знал, что Катя обладает твёрдой валютой в виде тяжёлых ядрышек груди. В торговой сделке, которая уже не за горами, она не продешевит.

– В институт, значит, не пойдёшь? – по инерции продолжил я расспрашивать Катю.

– Может, и пойду, – пожала она плечами, – но не это главное.

– А что главное?

– Жить в квартире с видом на Кремль.

Я понял, что далеко отстал от девчушки, которая намного младше меня.

– Будете плохо себя вести – утопим, – предупредила меня вторая Катя, сочинская.

– Что значит – плохо себя вести? – уточнил я.

– Ну… – повела она круглым плечом. – Директрисе на нас стучать.

«Вот кого я видел на турбазе, – сообразил я. – Похоже, университеты здешних девиц – это как раз танцы. И плавают они хорошо».

– Лучше вас, – усмехнулась Катя. – В Минске ведь нет моря?

– Нет, – сказал я.

– Переезжайте сюда – научим, – в упор уставилась на меня чёрными глазищами Катя. – Откуда вы Пирата знаете?

– Оттуда, – сказал я. – Любопытной Варваре нос оторвали.

– У меня маленький носик, не то что у москвички.

«Всё-то они замечают, – подумал я. – Ведьма, не хуже теребежовской Ульяны».

– Мы не ведьмы, мы русалки, – показала мне язык Катька. – Таких вы ещё не видели.

С этим я был полностью согласен. Пионерки из моего отряда сильно отличались от русалок, которых я знал до сих пор. А я их знал.

После седьмого класса на Троицу я приехал к родственникам в деревню Липняки. Там у меня были две троюродные сестры, Валя и Люда, и брат Валик.

– Пойдём русалку провожать, – на следующий день после приезда предложили мне сёстры.

– Кого? – удивился я.

– Русалку, сегодня Иван-да-Марья.

У нас в Речице, где я жил с родителями, иван-да-марьей назывались жёлто-синие цветки.

– Первый понедельник после Сёмухи называется Иван-да-Марьей, – объяснила Люда, которая была на два года старше меня. – В этот день провожают в лес русалку.

– Зачем?

– Чтоб не вредила. Они до смерти защекотать могут.

Мы собрались возле хаты, сразу за которой начинался лес. Больше всего было девушек и молодых женщин, ребята вроде меня куда-то исчезли.

– Где Валик? – спросил я Люду.

– Скоро придёт, – отмахнулась она. – Ну, кого назначим русалкой?

– Тебя! – хором закричали подруги.

– Не хочу! – стала отбиваться Люда. – Я уже в прошлом году была…

Но её не слушали, схватили за руки и потащили в лес. Заправляла всем Люба, почти старуха, как я позже узнал, местная знахарка. Она показывала, куда вести русалку, во что её наряжать, сама же и пела: «Сидела русалка на белой берёзе, ой, рано-рано, на белой берёзе…»

Я близко к девушкам не подходил, наблюдал издали. Люду украсили зелёными ветками, на голову надели венок из луговых цветов, который, наверное, сплели загодя, распустили ей волосы. Она, хоть и неохотно, подчинялась, шла туда, куда ей велели, подставляла голову под венок.

– Ведём русалку в деревню! – велела Люба.

Шествие направилось к тому же месту, откуда начиналось. Там все встали в хоровод, в центре которого находилась непривычно тихая Люда, и запели:

– Теперь выбирай жениха! – распорядилась Люба.

– Вон стоит, – махнула в мою сторону Люда.

Девчата со смехом бросились ко мне, и только теперь я понял, почему ни одного парня вблизи хоровода не было. Но было поздно. Меня затащили в середину круга, и солнце в небе померкло. Одно дело – смотреть за проводами русалки издали, совсем другое – стоять истуканом в центре живого кольца. Неизвестно откуда появились парни, их в Липняках было не меньше, чем девчат. Я разглядел рыжую физиономию Валика, и мне сильно захотелось по ней врезать. Но вырваться из плотного девичьего окружения не представлялось возможным. Кстати, все мои липняковские родственники были рыжие, особенно Люда.

– Не бойся, – толкнула она меня локтем. – Ночью отпустят.

– Ночью?! – ужаснулся я.

– Это же граная неделя, – хмыкнула Люда. – Теперь до вечера будем ходить под ручку.

До вечера было ещё далеко, а я уже захотел есть.

– Сейчас Валик хлеба с салом принесёт, – сказала сестра. – Он всегда приносит.

«Сидел бы сейчас на Днепре и ловил рыбу, – с грустью подумал я. – Зачем я сюда припёрся?»

– Не журись, хлопче! – как бы в шутку прижалась ко мне Люда. – Пойдём, поле покажу.

– Какое поле?

– Житнёвое! – удивилась Люда. – Ты что, жито никогда не видел?

– Видел…

– Нас с тобой здесь вечером найдут и отведут в лес. Нельзя, чтоб русалка оставалась в жите.

– Почему?

– Урожая не будет, – пожала плечами Люда.

Плечи у неё были крутые, впрочем, как и бёдра. В отличие от меня, она уже была зрелая девушка.

Поле ржи простиралось до горизонта.

– Красует жито, – сказала Люда.

– Что?

– Цветёт. Колосья ещё до пояса не достают, не спрячешься.

Она вздохнула.

«А зачем во ржи прятаться? – подумал я. – Лес рядом».

– В лесу так не спрячешься, как в колосьях. Собака и та не унюхает. В жите хорошо лежать.

Она снова вздохнула.

Мы сели под кустом на краю поля, и тут же на велосипеде прикатил Валик.

– Возьми, – протянул он узелок Люде.

В нём действительно было нарезанное толстыми кусками сало, хлеб и зелёные перья лука. Люда разделила еду на троих, и мы все принялись жевать.

– Что в деревне? – спросила Люда, быстро разделавшись со своей порцией.

– Скоро за вами придут, – промычал Валик. – Уже солнце низко.

– Надоело всё, – сказала Люда. – Надо было в город уехать.

– В техникум? – спросил я.

Я знал, что она собиралась поступать в торгово-экономический техникум.

– В техникум осенью, – хмыкнула Люда. – Надоела деревня.

– Идут!

Валик подскочил, прыгнул на велик и умчался.

Люда взяла меня за руку и завела на несколько шагов в поле.

– Русалка, выходи! – послышался зычный голос Любы.

Мы вышли из жита.

Девчата взяли нас в круг и затянули песню:

Песня была длинная. Люда подпевала тонким голосом, как пшеница стояла, колоском махала, а её надо сжать, в снопы повязать, цепами обить, жерновами смолоть, проскурки испечь, в храм отнести и людей накормить.

На подходе к лесу девичье окружение рассыпалось, и я наконец очутился на свободе. Подкатил на велосипеде Валик.

– Садись! – крикнул он.

– А Люда? – спросил я, устраиваясь на багажнике.

– Сама дойдёт.

– Вы каждый год провожаете русалку?

– Уже почти никто из хлопцев не приходит. В этот раз ты попался…

Да, в Липняках я попался в русалочьи сети. И то же самое произошло в пионерском лагере в Дагомысе.

Сегодня первый и второй отряды отправились в поход с ночёвкой.

– Ты тоже с нами? – спросил я матроса-спасателя Николая.

– А кто ж вас спасать будет? – удивился тот.

– Но мы же с палатками в лес отправляемся. Твоё рабочее место – шлюпка.

– Не имеет значения, – махнул тот рукой. – Танька с Валькой тоже идут.

– Поварёшки?

– Ну да, кормить детей. Некоторых грудью.

Николай заржал.

– Я забыл, тебе которая нравится?

– Валька. У неё грудь больше.

Он опять заржал.

На мой взгляд, грудь Таньки была отнюдь не меньше, но я не стал развивать эту тему.

– Я первый раз иду с рюкзаком в лес! – призналась мне московская Катя.

– Лес никогда не видела?! – поразился я.

– Видела на даче в Фирсановке. Но там меня няня за ручку водила.

– Мы тебе дадим самый лёгкий рюкзак, – утешил я её. – Замуж надо выходить налегке.

– Замуж я пойду после школы, – поправила меня Катя. – В нашем лагере нет достойного кандидата, ну, кроме вас.

– Ишь ты!

Я осмотрел девушку с головы до ног. Она была хороша. Тонкая, стройная, с лукавым взглядом серых глаз. Пожалуй, в девках она не засидится. Но что мне до московской жизни, в своей минской разобраться бы. А там не всё было хорошо.

Наташка по-прежнему в упор не видела меня. Староста Светка родила ребёнка. Валера неустанно фотографировал Ленку.

– Ты почему свою Наташку не снимаешь? – спросил я.

– Ленка фотогеничнее, – ответил Валера. – Я с ней не один конкурс выиграю.

– В стиле ню?

– Ленка для портрета, – строго посмотрел на меня Валера. – Для ню у меня другие.

– Кто? – не отставал я.

– Кто надо. Ню только в Прибалтике можно выставлять. Я знаю в Литве несколько классных ребят.

– В Минске, значит, нет подходящих натурщиц?

– Они всюду есть, – махнул рукой Валера. – Ради хорошего снимка любая разденется. Но у нас другая традиция.

– Какая?

– Сельская, – ухмыльнулся Валера. – У меня после Теребежова отличная серия старух получилась.

– Ульяну тоже снимал?

– Ульяна, во-первых, не старуха, а во-вторых, она на тебя глаз положила. О чём вы с ней в хлеву шептались?

– Не в хлеву, – покраснел я. – Сам говорил, что она мольфарка.

– Вот именно, – подмигнул мне Валера. – Но я ухожу из фольклористов. Лингвистика гораздо перспективнее.

– А я?

– А ты оставайся. Диссертацию по каравайному обряду напишешь.

Этот разговор с Валерой состоялся перед моим отъездом в Сочи.

Здесь, в окружении целого табуна длинноногих пионерок, его предательство мне уже не представлялось роковым. Хочет в лингвисты – пусть идёт. В конце концов, не всем докапываться до праязыка. И не всем вязать платья жёнам.

– Куда отправляемся? – спросил я в автобусе Володю, воспитателя второго отряда.

– В самшитовый лес, – ответил тот.

Самшита я никогда не видел. Но мало ли чего я не видел в свои неполные восемнадцать.

Я сел рядом с сочинской Катей.

– Занято, – сказала она.

– Кем? – удивился я.

– Анжеликой.

– Нет здесь никакой Анжелики.

– Она забыла купальник. Сейчас придёт.

– А зачем купальник в лесу?

Катя вздохнула и стала подчёркнуто смотреть в окно.

– Пристроится где-нибудь, – утешил я её. – Зато с тобой целый воспитатель сидит.

– Полвоспитателя.

– Почему пол?

– Практикант.

Всё-то они знают. И всё видят.

– Ну-ка, взгляни на меня, – приказал я.

Катя взглянула.

– Так я и знал, – кивнул я.

– Что знали?

Я видел, что Катя заинтригована до крайности, и держал паузу насколько это возможно.

– Что, что знали? – прижалась она ко мне горячим плечом.

– Так и обжечься можно, – отодвинулся я. – Глаза у тебя русалочьи.

– Ну-у… – разочарованно протянула Катя. – У Анжелки они совсем чёрные.

– У русалок прозрачные, я это на проводах русалки видел.

– Где?

– Так у нас обряд называется. Про фольклор слышала?

– Нет.

– Ну да, откуда в Сочи обряды, здесь одни курортники.

– Мне бабушка всё время говорит, что я русалка. Такого, как вы, запросто утоплю.

Катя пренебрежительно махнула рукой.

К счастью, автобус тронулся, и наш диспут закончился. Начался поход.

Мотор автобуса надсадно выл на серпантине, забирающемся в горы.

«Хорошо, что мы едем на автобусе, а не идём пешком», – размышлял я, глядя в окно.

– Пешком я бы вообще умерла, – сказала Катя.

«Она что, мысли читать умеет?» – подумал я.

– Конечно, – фыркнула Катя. – Все русалки умеют.

– А ещё что?

– Скоро узнаете.

Она снова фыркнула.

Я сделал вид, что мне это не интересно.

– Познакомите меня с Пиратом? – искоса посмотрела на меня Катя.

– Ещё чего! – теперь фыркнул я. – У него таких, как ты, целый пляж.

– Я знаю, – Катя вздохнула. – А с Саней?

– И с Саней нельзя. Испортишь мне парня.

Катя хихикнула. Похоже, моя мысль ей понравилась.

– Я вам взамен Анжелку отдам, – сказала она. – Она хорошая. К тому же армянка.

– Армянка? – теперь я искоса посмотрел на неё.

– В Сочи полно армян, – пожала плечами Катя. – И у вас в Хадыженске.

«Откуда она знает про Хадыженск? – подумал я. – Я вроде никому не говорил о нём».

– Спасателю говорили, – усмехнулась Катя. – Анжелка в сто раз лучше этой поварёшки.

«И про Таньку знает! – в очередной раз поразился. – Ну и девица…»

– Приехали, – толкнула меня коленом Катя. – Или вы в автобусе остаётесь?

Пионеры с визгом высыпали из автобуса и принялись разбирать рюкзаки, которые приехали на грузовике. Их выдавали Николай и Володя. Мне, конечно, достался один из самых тяжёлых.

– С консервами, – сказал Володя. – Поровну на троих разделили. Пацаны спальники потащат. Мы и так проехали, сколько смогли, теперь ногами.

– Далеко? – спросил я, взваливая на плечи рюкзак.

– Километра три по тропе между скал, – сказал Николай. – Тут надо смотреть в оба, они любят сверзиться с обрыва.

– Кто?

– Пионеры, кто ж ещё. В прошлом году двоих в больницу возили. А ты что, во вьетнамках в горы отправился?

Да, у меня на ногах были шлёпанцы. Николай и Володя были обуты в кеды.

«Могли в лагере предупредить», – подумал я.

– А тебя на собрании перед походом не было, – сказал Володя.

Во время собрания я встречался с Саней. Перенести нашу встречу на какое-то другое время, конечно, было нельзя.

– Как-нибудь перебьюсь, – сказал я.

Николай хмыкнул. Володя пожал плечами.

Мы выстроили пионеров в длинную цепочку и пошли по узкой тропинке, петляющей между скал. Я и Володя замыкали процессию.

– Ты здесь уже бывал? – спросил я Володю.

– Конечно, – ответил он. – Уже третье лето ишачу в лагере.

– Зачем?

– Во-первых, зарплата, а во-вторых, работа не бей лежачего. Главное, в первый отряд не попасть. Директрисе, между прочим, не нравится, что ты вокруг девиц скачешь.

– Это они скачут! – оскорбился я.

– А какая разница?

Действительно, с точки зрения директрисы разница была невелика. Да и воспитатель из меня ещё тот.

Разговаривать, таща тяжеленный рюкзак, нелегко, но я не унимался.

– Учишься?

– Перешёл на четвёртый курс пединститута, – пропыхтел Володя. – Ты под ноги смотри.

Я в очередной раз споткнулся о камень. Быстрее бы привал…

– Уже рядом, – сказал Володя. – Ущелье видишь? В нём наш самшитовый лес.

– И что мы в нём будем делать?

– Отдыхать, – хихикнул Володя. – Ты старайся дышать носом. Так легче.

Это я знал. С первого курса я стал заниматься вольной борьбой, и самой ненавистной частью тренировки для меня был бег.

– Носом дыши, носом! – подгонял тренер. – Без дыхалки борцом не станешь.

Но всё когда-нибудь кончается, даже неприятности. Мы вышли на берег горной речушки и сбросили рюкзаки.

– Видал, какая красота? – повёл рукой Володя.

Я вытер полой рубашки с глаз пот и оглянулся по сторонам. Место действительно было отменное. До самого неба громоздились поросшие кустарником скалы. Внизу бурлила на перекатах кристально чистая речная вода. С узловатых деревьев свисали лианы, и где-то в их переплетении ворковали горлицы.

– Самшит? – похлопал я по гладкому стволу ближайшего дерева, растущего почти параллельно земле.

– Он самый, – кивнул Володя. – Говорят, тысячу лет растёт, пока станет деревом. Твёрже его только железное дерево.

– И такое есть?

– Есть. У нас говорят: это было так давно, даже самшит не помнит.

– Где это – у вас?

– В Майкопе. Самый чистый воздух в самшитовом лесу. Слышишь, какой запах?

Запах и правда был сильный. Я его никогда не вдыхал прежде, но откуда-то знал, что он целебный. Листья самшита тоже красивые: округлые, глянцевые, плотные на вид.

– Пошли палатки ставить, – сказал Володя. – В горах быстро темнеет.

Я сделал шаг – и ойкнул. Обе ноги были сбиты в кровь.

– Перед сном в речке промой, – посоветовал Володя. – Горная вода лечит.

Хромая на две ноги, я отправился с Николаем и Володей ставить палатки.

В спальники забрались уже глубоко за полночь.

Проснулся от ощущения, что меня кто-то душит.

Я лежал, заваленный грудой спальников, и где-то вдалеке затихал девичий смех.

«Пионерки», – догадался я.

Я выбрался из палатки. Утро уже было в самой красе. Светило солнце, пели птицы, журчала река. И ноги не так болели, как вчера.

– Завтракать! – донёсся громкий голос поварёшки Тани.

Как это я её вчера не увидел. Впрочем, вчера мне было не до неё.

Завтракали по-походному, и от этого ложки по тарелкам стучали гораздо бойчее, чем в лагерной столовой.

– В горах аппетит лучше, – подмигнул мне Володя.

– И сон.

«Порыбачить бы, – подумал я, глядя на пенящуюся среди камней воду. – Говорят, в горных речках ловят форель».

– Здесь неподалёку водопад, – сказал Володя. – Если ребята о нём узнают – пиши пропало.

– Почему? – удивился я.

– Будут с него прыгать, – пожал он плечами. – Я и сам прыгал. Там вода выбила в камнях глубокую яму.

– Айда на водопад! – закричал кто-то из мальчишек.

– Ну? Я же говорил, – вздохнул Володя.

– А у нас есть матрос-спасатель, – сказал я. – Пусть спасает.

– Я тоже пойду, – поднялся с камня, на котором мы сидели, Володя. – Мало ли что.

Я решил, что приду на водопад позже. У меня ноги.

Подошла сочинская Катя, крепко держа за руку симпатичную девушку.

– Вот, – сказала Катя, – берите. Это Анжелка.

Анжела стояла потупившись, на смуглых щеках играл румянец. Ни дать ни взять девица-красавица из народных сказок.

– Зачем она мне? – спросил я.

– Ну… Будете гулять за ручку.

Анжела едва слышно шмыгнула носом, видимо, засмеялась.

– А мне, может, ты нравишься, – сказал я. – А ей – какой-нибудь армянский парень.

– У неё ещё никого нет, – посмотрела на подругу Катя. – А вы для меня ещё маленький.

Поведение четырнадцатилетней отроковицы выходило за рамки приличий, и её следовало поставить на место.

– Не видать тебе ни Пирата, ни Сани, ни вообще нормального парня, – сказал я. – Девицы, которые не умеют себя вести, вообще плохо кончают.

– Ох-ох-ох! – скорчила рожу Катька. – Без вас найду кого надо! А вы так и останетесь один как пень!

Она повернулась и быстро ушла, таща за собой оглядывающуюся Анжелу.

– Александр Константинович, пойдёмте на водопад! – помахала мне рукой московская Катя.

Ещё одна искательница приключений. Чего им всем надо?

– Не обращайте на них внимания, – остановилась возле меня пионервожатая Валентина. – На юге дети созревают гораздо раньше, чем на севере.

– А вы откуда? – спросил я.

– Из Сургута.

– Ого! – присвистнул я. – Настоящий нефтяник?

– Да, – порозовела Валентина. – Первый раз в Сочи. Сначала было страшно, теперь привыкла. Вы тоже привыкнете.

Спасибо, утешила.

Почти все дети под присмотром воспитателей ушли к водопаду. Кухонная бригада бренчала посудой.

Я поднялся с камня и прихрамывая подошёл к самшитовому дереву, которое заметил ещё вчера. Оно росло под наклоном к земле, будто преодолевая земное притяжение. Судя по толщине выбеленного солнцем и ветрами ствола, а также высоте метров в пять, оно было старым. Очень старым. Под ним я чувствовал себя человеком-невидимкой. Существовала какая-то связь между этим самшитовым лесом и мольфарами, которых я никогда не видел.

Отец мне рассказывал, что дед Александр, в честь которого я получил своё имя, лечил людей травами. Он знал, в какое время их собирать, как их высушивать, как варить отвар и в каких дозах давать. Откуда он это знал? Он что, тоже был мольфаром? Спросить об этом было некого. Дед умер во время войны, за семь лет до моего рождения.

Валера говорил, что мольфары делятся на целителей-травников и громовников. Последние считались самыми могущественными. Они повелевали громами, наводя на поля тучи или разгоняя их. У них были священные ножи, секрет которых знали только они. Что было у моего деда?

Готовясь стать фольклористом, я читал старинные научные труды, в том числе о жрецах. Верховный жрец кривичей Криво-Кривейто, живший в Кривом городе, нынешнем Вильнюсе, владел сакральным посохом из турьего рога. Вероятно, он тоже был мольфар, только у славян он назывался жрецом.

Здесь, в самшитовом лесу, тоже когда-то был свой мольфар, я в этом был уверен. И большой валун, на котором мы сидели с Володей, тоже вполне мог быть камнем из древнего капища. А капище одновременно было жертвенником…

– Сань, иди к нам пить чай! – донёсся до меня голос поварёшки Тани.

Я обнял ствол самшита, прижавшись к нему грудью, и несколько раз глубоко вздохнул. Дерево давало силы, в этом не было никаких сомнений.

Лагерная смена кончилась, и я снова был свободен как птица. Но следовало всё же получить справку о том, что я прошёл практику в пионерском лагере.

Директриса расписалась на бланке, поставила на нём печать и отдала мне.

– На следующую смену не останетесь? – спросила она.

– Нет, – сказал я.

– А матросом-спасателем?

– Николаем? – удивился я.

– Он же инструктор по туризму. Я и так еле уговорила его одну смену отработать. В горах платят больше.

– Понятно, – сказал я. – Но мне надо возвращаться в Минск.

На самом деле ни в какой Минск я не собирался. Саня, как и обещал, предоставил мне лоджию в своей квартире.

– В большой комнате живёт Танька с подругой, – объяснил он.

– Какая Танька?

– Родственница из Москвы. Она каждое лето приезжает.

– Близкая родственница?

– Дальняя.

– Мы им не помешаем?

– Если не будем приставать – не помешаем, – засмеялся Саня.

– Не будем, – согласился я. – Денег, правда, мало.

– Тебе же зарплату дали.

– Всего сорок рублей.

– Да на эти деньги год можно прожить. Ты же теперь сочинец.

Как выяснилось, все сочинцы жили исключительно за счёт курортников. В первый же день мы познакомились на пляже с армянином Лёвиком из Тбилиси, и он с удовольствием платил за нас во всех кафе и барах, куда мы заходили.

– Сдачи не надо! – говорил он, расплачиваясь.

– Здесь все не берут сдачи? – спросил я Саню.

– Только курортники из Тбилиси и Еревана, – хмыкнул Саня.

– Их, наверное, немного.

– Нам хватает.

У Лёвика деньги закончились через три дня.

– Идём на почта, – сказал он, изучив опустевший бумажник.

– Зачем? – поинтересовался Саня.

– Давать телеграмма.

– Кому?

– Для папик.

– Твоему отцу? – уточнил Саня.

– Конечно, моему! – рассердился Лёвик. – Пусть шестьсот рублей шлёт!

– Может, хватит трёхсот? – вмешался я.

– Семьсот! – затрясся от негодования Лёвик. – Я ещё месяц отдыхать!

«Видимо, в семье Лёвика живут строго по плану, – подумал я. – Ему лучше знать, сколько надо денег».

Текст телеграммы на почте писал я.

– Могу ошибка делать, – признался Лёвик. – Пиши: пришли семьсот пятьдесят рублей. Очень надо.

Я подумал и нацарапал на бланке: «Дорогой папа, кончились деньги, вышли, пожалуйста, шестьсот рублей». Без запятых, конечно.

Лёвик взял бланк, прочитал написанное и яростно вычеркнул «дорогой», «кончились деньги» и «пожалуйста». Запрашиваемую сумму при этом он менять не стал.

– Я говорил – очень надо?! – спросил он, что-то добавив по-армянски.

– Говорил, – согласился я и дописал телеграмму, от волнения едва не поставив два «а» в слове «надо».

– А я думал, ты и читать по-русски не умеешь, – сказал Саня.

– У меня красный аттестат! – скосил на него большой круглый глаз Лёвик.

– А где учишься?

– Политехнический! – гордо сказал Лёвик.

– Там русский язык не нужен, – кивнул Саня. – Ты по какому предмету будешь писать диплом?

Последние слова уже относились ко мне.

– По фольклору, – сказал я.

– А я по зарубежке, – сплюнул Саня. – Возьму Хэма или Ремарка.

Я не стал ему признаваться, что с восьмого класса «Три товарища» Ремарка мой любимый роман. Но писать диплом по нему я бы не стал. Вот если бы вырос в Сочи…

– Сочи здесь ни при чём, – снова сплюнул Саня. – У Ремарка вообще другая жизнь.

Здесь я был с ним полностью согласен. Наверное, мы потому и воевали дважды с немцами, что абсолютно по-разному смотрели на жизнь.

– Куда пойдём? – вмешался в наш разговор Лёвик.

– Мы в бар, а ты, наверное, домой, – Саня ухмыльнулся. – Подождём, когда из Тбилиси деньги придут.

Мы ушли, оставив Лёвика у почтамта.

«Свинство, конечно, – думал я. – Но, с другой стороны, в сочинской жизни я не понимаю точно так же, как и в немецкой или американской. Буду заниматься фольклором».

На улице я неожиданно столкнулся с Анжелой.

– Ты что здесь делаешь? – уставился я на неё.

– С родителями отдыхаю, – пожала она плечом.

– А Катя?

– Какая Катя?

– Твоя подруга.

– Она же из Адлера, – сказала Анжела. – Это далеко отсюда. А вы по-прежнему в лагере?

– Я тоже отдыхаю.

– Да ну? – удивилась Анжела. – С другом Пирата?

«И эта всё знает, – тоже удивился я. – Прям ученики разведшколы, а не пионеры».

– Я уже комсомолка, – усмехнулась Анжела. – А вы в Хадыженске на танцы ходите?

– Нет, – сказал я.

– Приходите в техникум, где ваш папа работает. Там хорошие вечера.

– Ты собираешься в нём учиться?

– Папа ещё не решил, куда мне поступать. А вы мне поможете?

– Посмотрим.

Мы шли по улице с частными домами. Возле каждой калитки стояла табуретка с трёхлитровой банкой красного вина и стаканом. Я остановился возле одной из них, налил в стакан вина, выпил и положил на табуретку пятнадцатикопеечную монету.

– Здесь стакан стоит двадцать копеек, – сказала Анжела.

– Это для курортников. Местным можно пить за пятнадцать.

– Вы не местный.

– За длинный язык тебя нужно из комсомолок разжаловать в пионерки. В школе небось на тройки учишься.

– Отличница!

– Отличницы носят бюстгальтеры.

Анжела густо покраснела и застегнула кофточку на все пуговицы.

– А вы не подсматривайте, – прошептала она.

– Больно надо. Там и так всё видно.

– Правильно про вас Катя сказала…

Она замолчала.

– Что сказала?

– Вы ни одной из наших девочек не нравитесь!

– Ну, одной я точно понравился, – хмыкнул я. – В Москву в гости зовёт.

– Вот и езжайте в свою Москву.

– Заеду к родителям в Хадыженск – и на самолёт. А ты в школу или техникум. Замуж ещё не собираешься?

– Нет.

Улица кончилась, за ней начинались поросшие кизилом горы. Мы повернули назад, дошли до первого перекрёстка и разошлись в разные стороны.

На пляже я разыскал Саню. Они с Пиратом стояли в толпе, окружавшей Лёвика и какого-то носатого человека.

– Кто это? – спросил я.

– Папик.

– Какой ещё папик?

– Тот самый, кому ты давал телеграмму.

Лёвик медленно укладывал в большую сумку свои вещи, папик громко его отчитывал. Он ругался по-армянски, но в принципе всё было понятно.

– Нужно было триста рублей просить, а не шестьсот, – сказал я Сане.

– За триста он так быстро не прилетел бы, – ответил тот.

Лёвик вдруг швырнул себе под ноги сумку и тоже стал орать по-армянски.

– Пойдём отсюда, – обнял нас за плечи Пират. – Не люблю чужие семейные разборки.

Мы выбрались из толпы и направились к группе девушек, призывно машущих руками.

– Они тебя зовут или Пирата? – спросил я Саню.

– Конечно, Пирата. Мы с тобой ему в подмётки не годимся.

Девушки были разного размера и цвета волос, но все они с одинаковой преданностью смотрели на нашего рослого товарища.

– Каким видом спорта он занимается? – поинтересовался я.

– Волейболом.

– Пляжным?

– В местной команде главный забивала. Смотри, вон Аршак. Теперь он вместо Лёвика.

– А тот куда?

– В Тбилиси, – пожал плечами Саня. – Сегодня Лёвик, завтра Аршак, послезавтра Армен. Круговорот водки в природе.

Он засвистел.

Я подумал, что мне пора в Хадыженск к родителям. Да и по нашему дождливому Минску соскучился. Саня здесь отнюдь не скучает, но он сочинский, ему можно.

Часть третья

Княжна за бортом

Валера из фольклористов перешёл в лингвисты.

– Иллич-Свитыч мне ближе, чем Афанасьев, – объяснил он мне. – «Поэтические воззрения славян на природу» хорошая книга, но этимологический словарь!.. – Он глубоко вздохнул.

В принципе я уже знал, что предательство – неотъемлемая часть жизни человека, и всё равно мне стало обидно.

– А как же технические средства? – спросил я. – В лингвистике не нужны ни магнитофоны, ни фотоаппараты.

– Это да, – согласился Валера. – Но фотографией я буду заниматься в свободное от науки время. Я тебе уже говорил, что портрет Ленки занял второе место на выставке в Испании?

– Нет, – сказал я.

И здесь Валера меня обскакал. Я тоже занял второе место на первенстве города по вольной борьбе, но где Испания – и где Минск.

Мои успехи в борьбе стали полной неожиданностью не только для меня самого, но и для тренеров. Полгода я походил в спортзал на шестом этаже главного корпуса университета, выучил несколько приёмов, узнал, как сгоняют вес в парилке, и меня заявили на участие в спартакиаде, которая проходила в тот год в стране.

– Записали, что у тебя первый разряд, – сказал Владимир Иванович, мой тренер. – Без разряда к соревнованиям не допускают, но кто будет проверять? Главное не побеждать, а участвовать.

Владимир Иванович был оптимист, мне это нравилось.

Второй наш тренер, Соколовский, недавно вышел из тюрьмы, и его вид был далёк от оптимизма. Рассказывали, что он застал жену в постели со старым другом, снял со стены ружьё и застрелил то ли любовника, то ли жену. Его, конечно, посадили, но ненадолго, суд учёл смягчающие обстоятельства.

Мы все инстинктивно сторонились Соколовского и льнули к Владимиру Ивановичу. А тот ещё недавно был чемпионом республики в полутяжёлом весе и пребывал в уверенности, что его воспитанники тоже вполне могут стать чемпионами.

– Ты, главное, никого не бойся, – учил он меня. – Килограмм в парилке сгоним – и вперёд.

Во мне было пятьдесят три килограмма. Меня завернули в шерстяное одеяло, засунули на верхний полок в парилке, и на взвешивании перед соревнованиями я уверенно вошёл в категорию до пятидесяти двух килограммов. Утешало меня лишь то, что была категория, в которой борцы весили меньше сорока восьми килограммов.

На соревнованиях я как-то выиграл одну схватку, вторую – и вышел в полуфинал. Борцов в лёгких весах, впрочем, как и в тяжёлых, было немного.

– В полуфинале борешься с Котолыгиным из «Трудовых резервов», – сказал Владимир Иванович, почёсывая затылок. – Не боишься?

– Нет, – сказал я.

– И правильно, – кивнул тренер. – Главное, руки не выставляй, он «мельницу» хорошо крутит.

«Мельницей» назывался приём с захватом одной руки и ноги соперника. Во время броска вторая рука и нога напоминали крылья ветряной мельницы. В любом случае во время схватки я вспомнил про этот приём, и он у меня прошёл. Я вышел в финал.

– Я тебе говорил не выставлять руки?! – бушевал тренер Котолыгина после схватки.

Мой тренер ничего мне не говорил. Он чесал затылок и рассматривал меня, как редкий экспонат в музее.

– А ты уже второй, – сказал он.

– Могу стать первым, – заявил я.

Владимир Иванович, вероятно, уже встречался в своей жизни с нахалами, но я в чём-то превосходил их.

– Там же Игнатьев, – положил он мне на плечо тяжёлую руку.