Прикуривая свечной фиолет бесплатное чтение

1

Наташа, обними меня тысячу раз, приложи свою ладонь к моей щеке. Как же мне быть с собой? Город заставляет меня бросаться мыслями. Не значит ли это то, что мне пора задуматься о его влиянии? Не значит ли это то, что мне пора отсортировать все свои головные боли в словесный суп?

Я очень много курю, очень часто кружится голова. Всё, что есть во мне, кажется ненастоящим. Джаз кажется спичечным желто-красным коробком, похороненным компаниями поп-музыки и мягко сыгранным клавишами на прощание. Он молчалив. Он наимудрейший из всех моих мыслей. Перестань бояться, перестань себя трахать страхами о неясности своего будущего. Занятия в колледже так смешны и бессмысленны. Предпочитаю им чтение книг.

– Сейчас соберусь, – говорит она.

Я киваю головой. Наташа выходит.

– А что такое? И ты твердо решил? Ох, – говорит она.

Выходим за шлагбаум. Звонит телефон.

– У меня бутылка вина одна есть. Ну, ты возьми, пусть две будет, разопьем две, – отвечает она по телефону, выпуская губами и языком слова, простые и самые обыкновенные.

Мы дошли до магазина. Ей направо – ждать такси, за сыном, да и погреться на солнце.

– Ну, давай, Антоша, пока, – говорит она, потянувшись ко мне чуть заметным легким своим лебединым крылом. Кофточка, длинная, как волны спадает в сеточку с перемешанным серым цветом и цветущей черной россыпью цветов, удлиненных во всю скалу ее белоснежного тела.

– Пока, Наташа, – говорю я.

– Не теряйся, Антон. Зачем? Не теряйся, – говорит Наташа, уже шагая в сторону такси.

– Не теряться. Ну, там само как пойдет.

Наташа уезжает, а я делаю пару шагов и закуриваю. Полной печалью вдыхаю дым. На улице жарко. Хочется прокричать во все горло «Я люблю тебя! Выходи за меня! Сколько можно уже разговаривать обо мне и моем уходе в армию?!». Но, как и всегда я побоялся. Ничего не произошло. Крик не родился, осталось жалеть себя или же избить себя по заднице, как это делает загоревшая женщина, хлеща ребенка, убежавшего от нее на пять шагов в улыбке солнечного дня, и она бьет, приговаривая «Я тебе говорила или я тебе не говорила, я тебе говорила или я тебе не говорила, я тебе говорила или я тебе не говорила?!». Ребенок плачет. При солнечном свете бедняжка потух под ласковыми ветвями берез.

2

Спать лег в два часа ночи, в надежде, что через 45 минут проснусь и займусь своими учебными долгами. Но, увы. Уснул при свече, в последнем ее часе согревания. Я благодарен ей. Она светила мне, когда я писал от руки бурные волны строк, посиживая в серых трусах на сером одеяле, серыми глазами вглядываясь в серое окно. Серые клавиши, серые полы, серые женщины, серые трубы, серые дороги, серые стены, серые часы, серые подоконники, серые учебные пары, серые сосны, серые лампы, серые колонки, серые двухколесные мужчины, серы 50 копеек кассирши, серые белые машины, серые ботинки, серые сигареты, и даже улыбка серая, серые губы, серые звуки, серые твердые пятки, серые вмятины на асфальте, серые лужи, серые розы, серые кивки, серые концерты, серые столы, серые нервные люди, серые даже очереди в столовой колледжа, где медленно плывет полуголодная неуклюжая череда студентов, серые подносы и даже мой нос.

Ну что ж теперь? Вот он, разукрашенный черным фломастером, Омут. Вот и я, обведен, как посмертное пятно, без заполнения пустоты. Не ругайся, мой друг. А что же тогда? А хрен знает. Иду по парку, смотрю на реку, мост, на красивых людей, желая им красоты больше, чем надо. Но не словами, не муками, не едой швыряя в них, а любовью.

Скажите мне, кто был влюблен, когда сияло солнце в своем сожалении к вам, своей желтой суматохой лучей впихивая в вас искалеченное восприятие мечты, как впихивают мужчины, и как насекомые впихивают своим багамольщицам, как комары впихивают сами себе, и как впихивает удушающая боль, которая заставляет вас сдаться провокациям, смириться с тупой зависимостью от чувств. Я верил, молчал, булькал голосом, тихо измеряя сопереживание. И теперь понимаю – «Твою мать!!!». Кричу в своей слепой комнате. А свята ли она? Свят ли я, святы ли вы, люди, и где ваша любовь, где ваши любовники, и где ваша скорбь о бедном неразделенном чувстве? О, отец мой, скажи мне, спаси меня, дай мне боли, чтобы я, стоящий в плену колючего соблазна, греб навоз чувства, чтобы сохранить его в молчании похоти, в скользкой худой руке, голове, женщине, друге. Свят ли ты, друг? Святы ли кровати, которым не нужен стук?! Гром, ты – бей меня во все спины и во все кости, грозой изрезав плоть, ливнем измачивая судороги лица, бровей и горячей ревности к женщине. Я кричу «Да пошло все Нахрен!». Я кричу «Дай мне боли, страданий в огромной любви, и мне откроется искусство, падая передо мной на колени, моля о большем, что есть, о больших мирах, которым нужно придать веру. И довериться курению злопамятных принуждений самого себя к письму, разложив члены, и слушая Реквием-Лакримозу, воспевая и моля о Страдании, огромном вопле и переживаниях неизвестной любви. Той, что рекой и мостовой меня отбросит в туман и плач небес, к плачу луны, солнца и домов, и крыш, и лебедей, где Наташа забыта. Она парит теперь вне моих снов. Там ей негде приземлиться. Ведь нашего с ней реквиема нет. Нет глаз, нет рук, нет ушей, только я, и я – один, я – есть одиночество в счастливом залпе упоений самостраданиями в моей комнате, в моих глазах, которые больше не превозносят ее образ синего платья, ее тоненьких пальчиков, так ускользающих от меня в страхе, что он заметит, он – ее мужчина, будет следить, он – машиннобелый принц, вопящий на меня, режущий взглядом скорбной улыбки, говоря «она не принадлежит тебе, о, Антоша, иди домой, и плачь в своих книгах, ведь не ты ее обнимаешь ночью, а я, я обнимаю и целую ее».

3

Я прошагал три часа по трассе в сторону родного дома в Колмогорово. Под мостом заметил настоящего бобра, который был похож на движущийся камень, вылезая по-черепашьи из широкого мутного ручья.

Мимо проезжали знакомые мне автобусы, но я так и не сел хотя бы в один из них. Остановилась машина и женская рука показалась в окне. Она позвала меня к себе, и я подошел, чтобы сказать, как я рад ее помощи, но все же пойду пешком. Подойдя ближе, я разглядел знакомые лица. Две женщины, которые живут неподалеку от моего дома. Они довезли меня, тем самым упрощая мой побег из города, который показался мне тягостным для первого раза.

Всю дорогу я целовал крестик, подаренный мне Наташей. Думал о моей маме. Представлял себе, как она спит под включенный телевизор, и как утром разогревает мне еду. Как сестра слушает музыку, сидя в отцовском синем халате, и подвывает филированию певицы.

Вечер. Дождь. Лужицы-озёра так уютно расположились под фонарями села. Я зашел под крыльцо «круглого» магазина и закурил. И какие бы умозаключения не рождались в моей голове до этих минут по поводу меня и Наташи, я всё же думаю о ней и скучаю, стоя под навесом магазина и любуясь изумрудной травой, пропахшей дождем.

И вот я дома.

«Привет, Мам!».

«Кто это там?».

«Я, Мама!».

На следующий день, вечером я прогулялся до «круглого», где работает круглолицая продавщица, без лишних вопросов, подающая сигареты. В магазин вбегает старый знакомый в спортивках. Его глаза постоянно удивляются моему спокойствию, где бы мы случайно раз в год не встретились.

«Здорово!» – замахивает свою серую ладонь. Я подхватываю ее, как это принято делать на территории «круглого».

«Бонд!» – говорит он, расставив ноги на ширине худых плеч.

Женщина бросает сигареты на тарелку, от чего монеты разлетаются по столу.

«Ладно, давай!» – прощается и уходит.

Я рыскаю по карманам пальто, желая обнаружить зажигалку, думая «только б не тратиться на новую».

«Можно сигареты?» – спрашиваю я и смотрю на белый ящик, за спиной которого сигаретики-солдатики ждут не дождутся, как попадет их прах в легкие мужчин, их детей и жен.

«Максим есть?»

«Красный».

«Давайте его» – говорю я и покупаю.

Потом я предпринял решение навестить реку. Стою с сигаретой во рту. Река расчесывается ветром, причмокивая его губами-волнами. Я прожег 16 спичек горстями по четыре за раз, пока не прикурил и не затянулся. Когда свершилось, подступило головокружение.

«Здравствуй, Река» – шепотом произнес я. Река продолжает сотрудничать с ветром, напоминая море, которым она стремится стать.

Стою молча. Думаю об отце. Ветер стих. Тепло другого берега целует мои щеки, заботливо приглаживая волосы.

4

Утро. Я снова у реки. Усаживаюсь на берегу с керосиновой лампой. Ко мне присоединяется кот. Слышу, как птицы не отлынивают от любимых занятий пением. Вдыхаю прохладу берега и наблюдаю за тихой и мирной копотью лампы. Она для меня тот же друг, что и река, и прохлада ветра. Кот в свою очередь наблюдает за мной. Выныривает из за пригорка и умывается. Я спускаюсь к реке по траве в синих колошах с мехом внутри, от чего каждый шаг наполнен теплом.

Мои легкие превращаются в камень. Чувствую, что дышать труднее, благодаря всем этим сигаретам. Воздух становится жарче. Полыхает по моему лицу изменчивым настроением, снова проявляя любовь ко мне. Позволяет подумать о Наташе и провести параллель между приятными впечатлениями от ветра и воспоминаниями о ней. Представляю первое прощание с Наташей у колледжа, закрывая глаза. Машу ей рукой. Она не видит… Видит.

«Пока!» – кричу я. И она отвечает мне взмахом руки.

Я вошел в дом. Сел у стола, заостряя свое внимание на каждом предмете. На зеленой зажигалке, на таблетках, кофе, сахаре, кружке. Белая лампа склоняется, приветствуя меня и приглашая к сотворению романтичного пространства, идущего за мной с реки.

Мне снится отец. Просит не позорить семью. Я напуган, но через тридцать секунд успокаиваюсь. Я вижу его лицо в тени комнаты. Его достойный силуэт… Утром мама очень горячо и с благодарностью объясняет мне, что это судьбоносное сновидение, подкрепляя это тем, что отец ждал до последнего моего твердого решения бросить колледж. И я согласился с мамой. Остался там до лета с каменным сердцем, со свечой персикового запаха и незаконченным членорисунком.

На следующий день, вечером я читаю маме «Над пропастью во ржи». Она слушала и смеялась вместе со мной над иронией писателя. И мы хохотали, и она произносит «спасибо». А утром я снова возвращаюсь в город. Иду на автобус в 7:10. Мама провожает меня словами «Ангел мой, я с тобой, иди вперед, я за тобой». Я сажусь на последнее место в углу автобуса и засыпаю в его утробе.

5

Весна. Конец мая. Проснулся я в 9:30. Мама пытается поднять меня при помощи моей совести путем напоминания о том, что мне в декабре будет уже 20 лет, а она в 21 год закончила институт. Что я лишь валяюсь на матрасе в своей желтой комнате, словно псих, какой я и есть в момент молчания. Мне хочется ответить, выругаться и восстать капризом мальчика, но я тих, сонлив и покорен перед словами мамы. Перед уходом на работу она желает мне удачи и счастья с таким чувством иронии, что я даже немного злюсь на нее. Но потом заботливое материнское «пока».

Через 15 минут я уже у плиты, жую холодную лапшу. Такое унылое состояние как в это утро я хотел бы сравнить со своими утренними подъемами детства. Когда я постоянно желал прибраться и делал это, чтобы порадовать свою маму. Но сейчас я радую ее только стихами и задорной улыбкой, когда она в настроении солнечного дня.

Я поднимаюсь к себе на широкий чердак, в мою мастерскую отшельника и псевдо-революционера. Закуриваю сигарету, чтобы снова покурить через час. Ею одымляется треугольное окно. А под этим туманом сижу я и смотрю на свои зарисовки, созданные под влиянием романа «жажда жизни» Ирвинга Стоуна. Следом врубаю через колоночку Билла Эванса, где в дуете с милым женским голоском звучит джаз.

И вот я снова собираю ноутбук, сигареты и карандаш в паре с резинкой в надежде что-нибудь зарисовать в общежитии. Так и случится, когда я приеду в общагу, где Галина Александровна норовит меня выселить. Но я и без ее ведома уже собрался выселить свои одежды, книги, рубашки, кожаные куртки и футбольную кружку брата.

В окне автобуса я вижу людскую лавину. Так приятно осознавать, что вокзал города и его здания и окна так по-прежнему дружелюбны и солнечны. Может быть от того, что меня не было здесь на протяжении обтянутой нервозами недели? И вся эта многолюдная многоножка даже радует. Вот и наблюдаю каждого из них.

Я в комнате, захламленной иголками, одеколонами, пылью, бутылками. Закуриваю сигарету. Дослушав Билла Эванса, раздеваюсь догола, желая удовлетворить себя подручными средствами, но тут стук в дверь. Я этого и боялся. Стучатель подождал немного и оставил попытки. Я же продолжил свои утехи.

К 11 часам вечера я надумываю приставить все барахло на место, где глаза мои не смогут заметить окурки, пепел, узорчатое фиолетовое полотенце и пыльные носки, и злобные опустошенные бутылки вина. Дохожу до кладовой и замечаю Свету в растрепанных волосах, которые она теребит тоненькими ручками перед зеркалом. Я очень рад видеть ее приветливую улыбку, уголки которой касаются ее больших серых наушников. Хватаю веник и савок и рассказываю ей о том, как я избавился от занудного названия телефона, разрезав пополам сим-карту.

Возвращаюсь в комнату и снова включаю Билла. После уборки я отношу инвентарь обратно и замечаю Свету на полу, понимая, что все мои расспросы по поводу ее лежания на бетонном темно-коричневом полу, не уместны, потому что я сам любитель помечтать, лежа где угодно.

Света открыла глаза и спросила «есть ли у меня сигареты?». Я сказал, что есть, и пригласил ее к себе, чтобы покурить, попить кофе и поболтать о колледже.

Я дал ей почитать продолжение моего сна, где я пытался описать беспомощность и неловкость перед болью сексуальной измены на глазах персонажа, чьими устами и носом я ощущал благовоние двух тел, шлепающихся друг на друге промежностями, оросившиеся душем и скользящие по плиточной тускло-оранжевой стене.

6

Когда я выселялся из общежития, меня сопровождала и болезнь моих прокуренных легких, и мое головокружение, и последняя встреча с Наташей, на которую я пришел с видом «который оставляет желать лучшего», пропахший медикаментами, сморщенный как в бредовом сне и запятнанный гадливой выходкой языка и походки, но я все же не смею себя жалеть, я достаточно строен, когда Наташа, мне напоминает о моей сутулости, а я ради смеха горблюсь еще больше, и она тут же меня подхлестывает своей издевкой «давай, давай, дед…». Я нахраписто смеюсь, откашливаюсь и улыбаюсь пьяной улыбкой. Хотелось ее поцеловать, но мне стыдно целовать ее своими губами от того, что я так сильно провонял табаком, и зубы плюс ко всему чистил через день, и только утром. Еще одежда у меня была мятая, как и кроссовки «гения».