Гена Портер и Зловещие Мертвецы бесплатное чтение

Глава 1

Не знаю, чего там тебе наплели, но все то – брехня. Брешут люди. Откуда им знать, как дело было, ежели их там не было? А я – был! Все своими глазами видел и как есть тебе расскажу.

В пятницу все началось. Нам как раз на заводе получку выдали. Вот не сволочи? Это ж где такое придумано, чтобы в пятницу получку выдавать? Получку надо выдавать в понедельник. Чтобы человек потомился в предвкушении пятницы, настроение нагулял. Экономия, опять же! Не буду же я получку в понедельник пропивать, если понедельник – это не пятница? Я каждую копеечку считать буду, чтобы, как полагается православному человеку, в пятницу посидеть с мужиками, выпить по-человечески.

А ежели в пятницу труженику получку выдать – кто ж ее беречь будет? Да и зачем ее беречь, ежели это – пятница? В пятницу хорошо беленькой пропустить. А что? Имею право! Всю неделю горбатился, а пятница – это святое! Чего хочешь твори, но руки прочь от пятницы!

Бывает, еще пятницу на субботу переносят, когда праздники не к месту случаются. Тут – хоть волком вой. Внутренние-то часы не обманешь, они точно знают, что сегодня – пятница. А по календарю, хотя сегодня и пятница, но пятница будет завтра, в субботу. Стало быть, в воскресенье – суббота, а за ней – понедельник сразу. А должно быть воскресение. Только – хрен тебе, никакого воскресенья там нету, а вместо него – понедельник начинается. Как так жить-то можно, ежели понедельник? Мало того, что путаница сплошная выходит, так и на отдых времени не остается, коли после субботы – понедельник сразу. Не дело это. Ох, не дело.

Будь моя воля – я б вообще запретил эти понедельники. Все равно в понедельниках никакой радости. Пусть, вместо понедельника, будет полувторник. Уже как-то лучше, уже понятно, что пятница поскорее начнется. А саму пятницу на четверг бы перенес, чтобы работы поменьше было. А не так, чтобы вкалываешь-вкалываешь, ждешь себе выходных, а вместо заслуженного отдыху кукиш получаешь. Кабы наоборот было – чтобы два дня работаешь, а потом пять дней отдыхаешь – это я поддерживаю. Кого спроси – все поддержат. Даже те, кто про эту историю тебе набрехал. Потому что нет такого человека, кто бы супротив выходных был, потому что труженик – он всегда труженик, даже в нерабочее время и чем себя занять – всегда найдет!

Так, о чем это я? Ах, да!

Вот и в ту пятницу сообразили мы с мужиками на четверых. Я, Колька со второго цеха, Степан Ильич – ты не знаешь его, он, хоть и с нашнего заводу, но на пенсии давно. И Антоха-покойничек.

Антоха, хоть и малахольный – тощий весь, бледный. Шея – как у быка хвост. Соплей перешибить можно. Но, вроде как, тоже свой человек, нельзя его с собой не брать. Правда, не скидывался с нами никогда. Мы, втроем, по штукарю вносим, а Антоха – хоть бы копейку на общее дело дал! Хрен там! Не дождешься!

Правда, и пьет Антоха немного. Как воробушек, поклюет немного – и уже на ногах не стоит. Ему пробки понюхать хватит. Ильич – совсем другой разговор! Ты не смотри, что старик совсем. Жрет в три горла, а потом еще и жизни учит! Вот что значит – советской закалки человек. Он еще Хрущева живым помнит! Так пить, как Ильич в его возрасте – дай Бог каждому. Здоровья хватит всех нас пережить. И никогда я такого не видел, чтобы Ильич пилюлями или микстурами какими-то лечился. Чуть что – стакан водки с перцем жахнет – и здоров, как стеклышко! На ногах не стоит, матом всех кроет, зато хвори – как не бывало! Потому что народная медицина. Не дураки наши деды были, что водку придумали и перец изобрели, это вы тут только и придумали, как кнопки с телефонов убрать, чтобы честных людей совсем запутать.

Затарились мы, значит, и пошли в гараж мойный. А куда еще нам идтить? Верка еще с прошлого году сказала, что дома возливаться более не позволит. Так и сказала:

– Делай, – говорит, – что хочешь, но чтобы я тебя пьяного не видела!

Стало быть – выпивать разрешила. Лишь бы на глаза не попадался, а так – можно. Я с Веркой и не спорю. Зачем мне это? Рука у нее тяжелая, а как сковороду или скалку возьмет – хоть домой не приходи. Будто я на рюмочку права не имею! Да я всю неделю горбатился и тем самым право не только на рюмочку, а на флакончик целиком, от пробки и до самого донца. И не верь ты тем, кто говорит, что я до упаду напиваюсь. В жизни такого не было! Я ж почему падаю? Оттого что пятница! Умаялся на заводе за неделю, вот от усталости и валюсь с ног, а так – как стеклышко. А как тут с ног не валиться, коли от работы не только кони дохнут, но и трактора – и те ломаются, хоть и железные!

Вот мы и пошли в гараж мойный. Его еще деду на заводе еще при коммунистах дали. Потом обещали машину дать, но машину так и не дали. Потому что машины в дефиците были, а гаражи никаким дефицитом не были. Потому что и гаражей не было. Вместо гаражей кусок земли давали – вот и строй там, чего хочешь. Хочешь – гараж с погребом, а хочешь – гараж без погреба. Так дед с бабкой гараж построили вместе с погребом, потом там огурчики да картошку-моркошку хранили. Как померли – так гараж мне и достался, потому что коммунистов, чтобы гараж им взад вертать, уже не было. А гараж остался. Куда ему деваться, ежели уже построен? Не взад же его, в самом-то деле, разбирать!

Только у меня столько картошки никогда не было, чтобы в гараже хранить, так что я его под рюмочную приспособил. Ильич столик из ящиков сообразил, Колька стульчики из летнего кафе стырил – так и получилось у нас культурное место для приличного обчества. Зимой, правда, холодно, а летом – очень даже приятно, только дивана с телевизором не хватает, чтобы на диване лежать и телевизор смотреть. Были б диван с телевизором – я сюда жить ушел. Чтоб Верка меня под мухой в жизни не видала, а то у меня от ее причитаний дюже бока болят. И голова в шишках.

Сидим мы, значит, выпиваем. Душевно так сидим, особенно после второй бутылки. Ильича развезло – сразу видно. Обычную шарманку свою завел. Как говорится – не буди лихо, пока оно горячо.

– Разве ж это, – говорит, – водка? Горечь сплошная. И одна химия. Вот в мое время, при коммунистах, водка была сладкая, что компот. Ее даже и не закусывал никто, наоборот – еду водкой запивали. Такая вкусная водка была – детям давать можно было. Но ты, Антоха, зря морду воротишь. Пей такую, какая есть, скоро и такой не будет. Потому что все, что в этой жизни делается – все к худшему. Скоро такая водка пойдет, что в рот взять невозможно будет – настолько горькая. И голова не одно утро трещать будет – а прямо до понедельника. Потому что как коммунисты ушли – так и совесть с собой забрали, вот и не осталось ни у кого совести.

Только поздно он все это Тохе сказывал. Малахольный этот вырубился после третьей рюмки. Ну, мы его в сторонку снесли и аккуратненько так в уголок положили. Зачем человеку мешать, если он устал? Пущай отдыхает! Он тогда еще совсем живой был, вот тебе крест. Умаялся только.

И тут Коляна понесло.

– Ты, – говорит, – Геннадий Иванович, мужик правильный, всегда на бухло скидываешься. Ильич, хоть и пенсионер, но еще о-го-го! Кого угодно перепьет и нас с тобой переживет. И тоже свою лепту в кассу вносит. А вот Тоха – жидяра. Жмот, каких свет не видывал! Бухать – не бухает, ему вместо рюмки пипетку ставить нужно, зато жрет – в три горла. Как проглот! Куда в него, в тощего, столько хавчика умещается? И хоть бы сраную копейку хоть раз дал! Так нет же! Он все в себя, а из себя – никогда!

Я прямо протрезвел разом! А ведь так оно! Колян дело говорит! Как-то я не примечал доселе, что Антоха, хоть и пьет мало, зато хаванину трескает – за ушами трещит! Так это что получается? Мы сюда употребить приходим, как белые люди, а Тоха – что? Тоха – правильно, объедать нас приходит, как буржуй недобитый. Это ж он спецом так, пока мы тосты говорим – за здоровье, за все хорошее, причем здоровья-то не только себе желаем, а всем нам, стало быть -и ему тоже, эта падла утробу свою бездонную халявным хавчиком набивает!

Степан Ильич даже анекдот до конца не рассказал, на полуслове замер. Кумекать начал.

Решили мы еще по одной накатить, чтобы мыслю эту переварить и решить, что дальше делать. Как дальше жить-то с этой гнидой поганой, которую я у себя в гараже пригрел. Которая с нами дружит не потому что мы все – труженики, работяги. Я даже не побоюсь этого слова – пролетарии! А дружит эта скотина с нами оттого, что тут можно задарма и за воротник залить, и пузо набить.

Накернили по стопочке. Затем обчество посовещалось и постановило: вломить этой сволоте нужно! Вломить по первое число, чтобы знал, погань, как рабочий класс объедать!

Может, Тоха – вообще, не наш человек, а засланный. Оттудова засланный, из Америки. Чтобы самому хавчик трескать, а мы тут с голодухи пухли. Чтобы сил в руках не было. А коли силов в руках не будет – так Америка нас враз и захватит! И будем мы вместо водочки нашенской сладенькой ихневский сраный виски глушить. А оно нам надо – химией ихней травиться? У нас своей химии хватает!

Короче, меня тоже понесло. Еще по одной пропустили, для храбрости. Ну и для сугреву, конечно, а то к ночи подмораживать стало, чай, на Урале живем, а не в тропиках. Растолкали Тоху и давай ему предъявлять:

– Ты нас уважаешь?

– Уважаю, – отвечает Тоха, – но пить больше не буду!

Тут Колян вконец взбеленился. Это как это так – пить не буду? Вот скажи мне – какой нормальный мужик от халявного бухла морду воротит? Да не бывает такого! Засланный он казачок. Оттудова засланный, из Европы, а может быть, из самой Америки! Сам не пьет, нам подливает, чтобы языки у нас развязались, чтобы секреты выведать. А не пьет он потому что боится сболтнуть лишнего.

Вот тут-то все и сошлось! Потому и не скидывается! Оттого, что жадные они там все. Что в Америке, что в Европе. Одно слово – капитализм! Буржуи недобитые!

Здесь-то она и понеслась. Как всек Колясик Тохе. Прямо в ряху его бесстыжую, на наши кровные нажратую.

А Колян – парень крепкий. До завода в десанте служил, так что во всем, что касается шпиенов, Колясику верить можно. И под руку ему лучше не попадаться. Колясик сам рассказывал, а я – собственными ушами слышал, что учат их там в десанте приемам всяким специальным, по методике Джеки Чана, что даже простая ложка в евойных руках смертельным оружием стать может. Они там листы бумаги затачивают, чтобы шеи этими листами резать и голыми руками сердца из людей выдирают. Вот так-то! Страшный человек этот Колясик, а как выпьет – втройне! Потому что сила в нем просыпается богатырская, а богатырей – это даже ты знать должен – их трое было. Трое – это если лошадей не считать, конечно.

Но мутузил Тоху он аккуратно, по-дружески. Всего пару зубов выбил. Ильич тоже в армии служил, еще в той, в советской, а там тоже воевать умели. Степан Ильич советами помогал.

Я, когда Колька умаялся, тоже добавить хотел тварюге этой, да где там? Там уж добавлять некуда была, вся морда разбита.

Антон на жопу упал, кровавыми слезами умывается, да причитает:

– Так я разве оттого водку не пью, что горькая она? – Антоха плачется. – Или оттого, что вам не уважаю? Да я вас уважаю так сильно, что себя так не уважаю, как вас уважаю. Но нельзя мне. Хворь у меня с рождения, таблетки каждый день пью, что утром, что вечером. Пока все таблетки не выпью – бухать нельзя, только маненько прибухивать можно.

– С печалью я гляжу на ваше поколение, – Ильич говорит. – Его грядущее иль пусто, иль темно. Что ж вы, молодежь, делать станете, когда мы, старики, помрем все? Тупые вы все, что колода деревянная! Вы ж в портки срать начнете оттого, что снять их не догадаетесь, прежде чем на горшок сесть!

– А что такого? – Тоха отвечает. – Я – человек подневольный. Врачи сказали – таблетки пить – вот я и пью. Мне ж

– А коли врачи тебе скажут с девятого этажа спрыгнуть – тоже спрыгнешь? – Ильич интересуется. – Вот скажи мне, Антоха, ежели ты бутылку водки каждый день по чайной ложке пить будешь – ты ж с нее не окосеешь? А смысл тогда – водку пить, чтобы не нажраться? Вот так и таблетки эти. Ежели по одной пить – никогда не излечишься! Ты сразу упаковку закинь – и утром здоров, как бык будешь!

– Именно так, – Колян подтверждает. – Я этих врачей немало видывал. Дармоеды они все. И что главное? Чтобы ты таблеток побольше покупал. Вот и не лечат совсем, а только таблетки свои впаривают.

Тут и я согласился. Тоже замечать начал, что чем дальше – тем больше по врачам хожу. А чем больше по врачам хожу – тем хуже становится. Потому что водку пить запрещают, только таблетками и микстурами своими пичкают. А, порой, того хуже – уколы выписывают. Вот кому понравится, когда в него уколы укалывают?

Главное, по молодости по докторам не ходил – и здоров был! А как начал по докторам ходить – так никакого здоровью не напасешься! То там болит, то тут.

Нет у врачей цели такой, чтобы человека излечить, об одном пекутся – чтобы мучений своим лечением побольше доставить. Нет бы полезное что-то прописать – той же водки или пельменей с майонезом. Не дождешься! Наоборот – все полезное запрещают, а таблетки свои выписывают. Чтобы на людских болезнях наживаться.

Тоха прямо засиял весь, засветился.

– Как же я, – говорит, – раньше не додумался, что можно всю упаковку таблеток за раз выпить? Они ж там, таблетки, мелкие совсем, в одну горсть поместятся. Это ж вам не чебурек или беляш, который целиком в рот не запихнешь, а таблетки меленькие. Верно, – говорит, – люди говорят: век живи – век учись! Давайте, братцы, полный стакан наливайте, за такое дело и выпить не грех!

Глава 2

Ох, ухрюкались мы вчера на радостях, как способ излечить Тохину хворь придумали. Как до дома добрался – вообще не помню. Но до дома я совершенно точно как-то добрался, потому что проснулся дома. Это еще хорошо, что помнил, где свой дом, а то проснулся бы в чужом доме и, может, вообще оказалось бы, что я – не я, а сосед нашенский. А зачем мне соседом становиться, коло он – бездельник? Чебуречные свои понаставил в городе и жирует на чужом труде. Рабочий класс эксплуатирует! Из-за таких, как он, мы в светлое будущее все идем-идем, да дойти никак не можем. Вот кабы он на всеобщее благо трудился – тут бы вопросов я не имел. Так он же не для того чебуречные открыл, чтобы всем хорошо было, а совсем наоборот – чтобы все вокруг ходили да завидовали, сколько у него денег. Но я совсем не такой человек, чтобы нуворишам завидовать. Я себе в зеркале честно в глаза смотреть могу. Потому что в жизни не украл больше положенного! И жульем всяким становиться не собираюсь!

Проснулся я, значит, утром, а башка трещит – прямо раскалывается. Пополам раскалывается, как арбуз. Самое обидное – непонятно, то ли оттого раскалывается, что отдохнули вчера хорошо, то ли оттого, что Верунчик, женушка моя, сковородой меня вчера приложила. Криков, оров было – мама дорогая! Всю плешь проела. А, главное, неясно – с чего завелась-то вдруг? Сама ж разрешила! Я это хорошо помню – велела выпимши на глаза ей не попадаться. Так я и не хотел попадаться! Так без труда-то свинью бисером не накормишь! В чем я-то виноват, что она меня увидела?

Опять же – люблю я ее сильно. Так сильно люблю, что ничего со вчера не помню, а как Верунчик орала на меня – это я хорошо помню. Все от большой любви к ней. Я даже по молодости, когда по другим девкам бегал, жену свою ни на секунду не забывал. Вот такая у нас любовь большая.

Это еще хорошо, что сегодня суббота и на завод не нужно. Мы с мужиками потому и калдырим по пятницам, что после нее суббота идет. Если б суббота шла после другого дня – мы б в другой день калдырили устраивали, а не в пятницу. Но, ежели так, то уже и пятница не была б пятницей!

Верка -баба у меня, что надо – баба. Такую бабу – дай Бог каждому. Отходчивая. Только я встал, а она уже стакан рассолу огуречного подает. И тарелку солянки. Под похмелье солянка – самое оно. И живот насытить, и сушнячок сбить.

Как моя Верка солянку готовит – язык проглотишь! Тебе обязательно попробовать нужно. Считай – намекаю, в гости зову. Только водку ты в пакет от сока перелей, чтобы Верка не ворчала. А то, как водку увидит – может кастрюлю с солянкой нам с тобой на голову одеть.

Солянка та – жирная, наваристая. Ложку воткни – и та стоять будет! У меня на Верку вообще все стоит. Ну ты понимаешь, да, куда я клоню? Сколько лет вместе прожили, двух дочерей замуж выдали, а все – как в первый раз! Сейчас такой любви и не сыщешь, хоть весь мир обойди!

Здоровье я, значит, поправил, глядь – а в телефоне пропущенных – уйма! И все от Коляна. Чего ему в субботу утром не дрыхнется? Так и я б дрых хоть до обеда, но тут – солянка. Ее ж нужно, пока горячая, есть. Потом уже совсем не то получается. Должон же я свой супружеский долг исполнить! Баба моя – исполнила, с утра у плиты копошилась. Теперь и мой черед настал – отведать, что она там настряпала. А то какая это любовь получается, если она стряпать будет, а я – морду воротить?

Оттого нонче и разбегаются все, только поженившись. Что на каждом углу – на тебе бургерная, на тебе шмургерная. Бабы у плиты не стоят, все на готовое пожрать ходят. Так откуда она, любовь-то, возьмется, коли баба свой прямой долг не исполняет – у плиты не стоит, полы не моет, пеленки не стирает? Всю любовь этими штуками новомодными убили. Там тебе – пылесос автоматический, здесь тебе – памперсы. Так до того доживем, что детей никто делать не будет, а все там же – в магазинах, покупать начнут. В мое-то время детей то в капусте находили, то аист приносил, а сейчас все в магазинах покупают.

Заморил я червяка и Коляну набрал.

– Так и так, – говорит, – Ильич как в воду глядел. Довели нашего Тоху докторишки, совсем со свету сжили. Таблеток всю пачку перед сном слопал, да так и помер от таблеток тех.

И тут меня как из ушата окатили. Как же так-то? Такой человек был! Человечище! Сколько пользы приносил! Я, правда, не знаю, кому и какой пользы он приносил, но, раз человек был – стало быть и польза от него была. Как иначе-то? Это ж природой задумано! Даже от комара, от букашки маленькой – и то польза есть, а от человека – тем более!

Так погано на душе стало. Слезы сами собой хлынули. Достал я из загашника чекушку и прямо из горла, не чокаясь, пригубил. Как-никак человек еще ночью помер, на дворе уже обед, а я его и не помянул еще. Стыдно! Словно и не человек был, а собака бездомная, пес шелудивый. Не по-нашнему это.

Верка сразу ор подняла.

– Зенки раздуплить не успел, – кричит, – а уже заливаешь!

– Уйди, – говорю, – мать. Горе у меня. Друг умер! Ну, как друг… не так, чтобы уж сильно друг. Но то, что помер – это совершенно точно.

А слезы-то текут, остановиться не могу. И водочку в себя заливаю – тоже остановиться не могу. И на врачей этих такая злоба проснулась – зла не хватает! Слов других нету – коновалы. Ради того, чтобы таблетки свои втюхать, человека в могилу согнать готовы. Ничего святого в тех врачах нету!

Хорошо я так помянул Тоху. Всю чекушку помянул. А чекушка – это ж хлеб! Это ж то, без чего ни один человек прожить не может! В ней же вся радость, в беленькой. Как соляночкой закусил – так и вовсе перепугался оттого, что удовольствие получать начал. Нехорошо это. Что я – садист какой, что ли, чтоб удовольствие от поминок получать? Так и в маньяки недолго уйти, если удовольствие от поминок получать начну! Сам же людей начну в расход выводить, чтобы потом поминать их.

Затем собрался и в гараж пошел. Там уже Ильич с Коляном ждали, тоже Антоху с утра поминали. Так ведь тоже нельзя, чтобы в одинокого поминать! Так и до алкоголизму недалеко! А алкоголику водку пить никакая не радость, а прямая, насущная необходимость. И где ж тогда радость в жизни будет, если даже в водке ее не будет?

Сходили снова, затарились и втроем уже поминали, не чокаясь. Степан Ильич – он не только петь мастер, но и слова говорить. Вот он и говорил – какой, декать, человек ушел хороший, да земля ему пухом. Так ведь оно природой так устроено – все там будем.

Даже Колян слова сказал!

– Хоть и морда был Тоха, – говорит, – и не скидывался никогда. Да и работничек из него – так себе. Но о мертвых, как говорится, или хорошее, или ничего. Так что, – говорит, – ничего говорить не буду, скажу только, что хороший он был человек, хоть и дрянь редкостная.

Потом засопел и отвернулся. А я в затылок-то Колькин, шрамами от бутылок порезанный, когда он в десантуре служил и бутылки о башку свою бил, смотрю. И вижу в том затылке глаза человеческие. Вижу, что стыдно ему. Стыдно, что харю начистил такому человеку хорошему, хотя и хорошим он не был, но, определенно – был человеком.

Я тоже расчувствовался. Как я расчувствовался – чуть слезу не пустил второй раз за утро! Даже надумал слова какие-нибудь написать, чтобы звучало красиво, и в стихах. Чтобы на могилке Тохиной их высечь. Я ж в школе какие стихи писал! Какие это были стихи! Литричка наша, как прочла – заплакала и вышла из класса. Прямо вся, целиком и вышла. Меня ж в школе звали Александр Юрьевич Гоголь! Нет, не самом-то деле я – Геннадий Иванович Портер. Для своих – просто "Иваныч" или "дядя Гена", как крокодил из мультика. Мамка "Генкой" кликала. А фамилия моя красивая, как пиво, от отца досталась. Тому – от его отца, деда моего, стало быть. Деду – от прадеда и так далее. Фамилия наша – это, можно сказать, фамильная ценность! У всех в нашем роду такая фамилия была.

А Александром Юрьевичем Гоголем звали, стало быть, в честь Пушкина, Лермонтова и Гоголя, которые, соответственно, Александром, Юрьевичем и Гоголем были. Я тогда, в школе, стихи на японский манер писал. Там они "танками" называются, что на нашенский переводится "Армата". Вот, послушай:

Душевно-то как! Сам плачу, как вспоминаю. Такие слова в граните высекать нужно, а литричка мне двойку поставила. От зависти. Оттого, что сама так в жизни не смогёт.

На третий день, как полагается, похоронили Тоху. В гробу лежал – как новенький. Лучше, чем при жизни был. Розовый, упитанный. Не то, что при жизни – бледный и тощий. Где он так харчануться-то перед смертью успел?

И в костюмчике новеньком, с иголочки. Сплошная красота! Я когда женился – у меня такого красивого костюма не было, как тот, в котором Тоху хоронили. Даже завидно немного стало, на тот костюм глядя.

Вдова – тоже, как полагается, рыдала, причитала:

– На кого ж ты меня, – говорит, – горемычную оставил, я ж души в тебе не чаяла, всех своих деток в честь тебя Антоновичами называла. Куда ж мне теперь, с ипотекой да тремя детями, деваться? Кто ж меня, такую, замуж-то возьмет?

– Ты, – говорит ей Колян, – успокойся, мать. Наоборот – очередь на тебя стоять будет. И ипотека уже есть – стало быть, брать не нужно будет, только подкрасить где да обои подклеить. И дети – тоже есть, заново делать не нужно, только этих умывать изредка, когда замараются сильно.

Так она пуще прежнего в слезы. Расчувствовалась от такой поддержки, какой не ждала.

Потом в заводской столовой, всем заводом, помянули Тоху. С супчиком, кутьей, водочкой. Сам начальник слова говорил, дескать, какой незаменимый человек был, работать – работал, а премий не просил, не то что даромеды некоторые. Мол, лучше б вы, сволочи неблагодарные, перемерли, а такой замечательный человек остался бы, работу работал и в тряпочку помалкивал. Все мечтал до пенсии доработать, чтобы бесплатно на пенсии на работу ходить. Зачем ему нужно будет зарплату получать, коли и так пенсия имеется? Такому работнику не только зарплату платить не нужно – нужно наоборот! За разрешение на работу ходить деньги брать. А то что ему там, на пенсии делать, кроме как со скуки киснуть? А тут, на заводе, и работенка всегда найдется, и коллектив душевный. Кроме тех, кто премии и прибавки к зарплате просит – в них ни души, ни совести.

Эвона как бывает! Был человек – и нету. Только карточка на доске почета осталась, черной ленточкой помечена. И строка в табеле, что вдове покойного тысяча рублей на похороны выдана.

Глава 3

Устал я на похоронах, намаялся. Это ж какую же силищу иметь нужно – столько раз стакан поднимать! Рука чуть не отвалилась! И то не все осилили, я одну бутылку с собой умыкнул. А чего добру пропадать-то? Там инженера всякие, бухгалтерия, кадры – задохлики сплошные. Они б, может, и выпили бы, да где им? Куда это интеллигенции вшивой с нами, с рабочим классом тягаться? Я-то весь день у станка стою, железки точу, силища в руках такая, что коровий рог в бараний завернуть могу. А они там – что? Сидят, бумажки с места на место перекладывают, ничего тяжелее ручки отродясь не подымали. Вот и откуда у них, спрашивается, сила? Уж если у меня рука устала – они, интеллигенты эти вшивые, тем более не осилят!

Колька – тоже молодец, тоже флян уволок. А Степен Ильич – целых четыре! Сразу видно – не зря жизнь прожил, набрался опыту. Наш человек, старой закалки. Заслуженный! Не даром у Ильича грамота почетная имеется. Сам, своими глазами видел – на стенке в рамочке висит. С золотыми буквами, росписью и печатью гербовой. Лично, директор завода, в день выхода на пенсию вручил. А грамоты за просто так не дают, тем более – почетные. Где тогда смысл в грамоте, если раздавать их направо и налево? Стало быть, ежели грамота есть – то человеку почет и уважение!

Так мы еще на скамейке в парке посидели, среди своих Тоху помянули, земля ему пухом, а хлеб – солью. Или не знаю я, как там правильно говорится, да днем с огнем кашу не испортишь.

Пришел домой я и сразу спать завалился, даже к Верке не приставал – настолько устамши был. И снится сон мне – дивный-предивный. Будто провели мне в гараж трубопровод с двумя краниками. Один краник откроешь – водочка потечет. Второй откроешь – солянка побежит, только успевай тарелку подставляй. И сидим мы в том гараже обычной компанией – я, Колян и Степан Ильич. Втроем, стало быть, без Тохи. Оно и понятно – откуда Тохе взяться, ежели он мертвый совсем? Да не так мертвый, как Ленин, который и ныне живее всех живых, а насовсем мертвый. Такой мертвый, что мертвее и не бывает, как мясо в колбасе.

Беленькой в стаканы набрали, солянки полные тарелки навалили, хвать – а хлебушка-то и нету! И как ты мне прикажешь солянкой без хлебушка харчеваться? Разве ж можно так – солянкой, да без хлебушка? Это ж как бутерброды с колбасой, но без хлеба. Вроде как – вкусно, но не хватает чего-то. Да и масло некуда мазать, коли хлеба нету, если только сразу на колбасу. Только не держится на колбасе масло, потому как колбаса жирная и масло – тоже жирное, вот и не липнут друг к другу. А на хлебушке отверстия специальные приделаны, чтобы что угодно положить на него можно было – и прилипнет намертво. Хочешь – масло, а хочешь – горчицу. Да хоть медом намажь – все одно, на хлебе лежать будет и никуда не денется.

Стало быть, начали мы кумекать. Прямо там, во сне, думу думать. Я собой возгордился прямо! Это ж какой я мужик дюже умный, что не только наяву, но и во сне думу думать могу! Вот кого в начальники ставить нужно, а не всяких там Петровичей, которые в начальники лишь оттого пробились, что рожа круглая, как квадрат, и ушей из-за щек не видно. По уму-то давно никого в начальники не ставят, только по роже судят.

О том мы думу думали, кого бы за хлебушком отправить. Вдруг – глядь, Тоха пришел.

– Вот, – говорит, – мужики, я вам хлебушка принес.

Я еще подумал сперва – как Тоха мог прийти, ежели он помер? Вот же, схоронили только! А как внимательнее присмотрелся – нет, не живой он! Как есть говорю – мертвый. Бледный-пребледный, глаза – белесые, чумазый весь, словно в земле ковырялся. В свитере каком-то полосатом и шляпе дурацкой, с ножами вместо пальцев.

А я ж – мужик смекалистый! Сам посуди, что я придумал. У меня чекушка на кухне, в пенале заныкана была. А стопочки – в большой комнате, в серванте стояли. Так каждый раз мне приходилось, чтобы рюмаху пропустить, сперва в зал идти, рюмочку доставать, а после – на кухню, чтобы накатить. Неудобства сплошные, туда-сюда мотаться, только носки до дыр об палас изнашивать.

И вот что я придумал. Я стопочку одну взял, из серванта умыкнул, да в пенале, рядом с чекушкой, сховал. Чтобы туда-сюда не бегать. Сплошные удобства получаются! Достал, опрокинул рюмашку, да обратно убрал. Вот прямо там, на кухне, не сходя с места, достал и убрал. Это ж сколько времени экономиться стало! И паласу с носками износу меньше.

Кто бы еще, окромя меня, до такого додуматься смог бы? Да никто!

Так и в этот раз я сразу смекнул. Тоха оттудова, из могилы к нам пришел, хлебушка принес. Мог бы лежать себе, как честный человек, мертвеньким, ни в чем не утруждаться. Дудки вам! Почуял Тоха, что у товарищей беда и прямо оттуда, с кладбища, только что похороненный, пришел и хлебушка нам принес.

Святой человек! Одно слово – труженик. Работяга! Раз помер – мог бы лежать себе спокойненько, в ус не дуть, никто Тоху ни в чем обвинять не стал бы. Так нет же! И дня не пролежал, за хлебушком пошел.

Одно непонятно – куда костюм дел, в котором схоронили Тоху. Ох, знатный костюм был – у меня отродясь такого не было. Я даже на свадьбе в отцовском пинджаке гулял. Зачем он себе свитер этот полосатый напялил, да шляпу? Ежели костюмчик не по размеру был – так Тохе и не ходить в нем! Али там фасон не подошел? Так, опять же, перед кем там, в могиле, красоваться? Кто его там увидит?

Я тебе, положа руку на сердце, скажу, что мертвецов недолюбливаю. С садика еще. Мертвецов недолюбливаю и рыбу. Рыбу у нас в садике так погано готовили – в рот не возьмешь. Так и прикипела ко мне нелюбовь к ней на всю жисть. Я с тех пор от рыбы одну икру люблю, ложкой из банки лопать готов. А чтобы всю рыбу, да целиком – в рот не возьму.

А мертвецами нас не кормили – ты не подумай. То Вадик с соседней кроватки историю мне жуткую рассказал. Как сторожу в детском садике голову оторвали… кто там и зачем оторвал – не вспомню уже, хоть убей. Сколько лет-то прошло? Но то, что сторож без головы был – был такой факт.

И вот ходит он с тех пор в сончас по коридорам, деток подлавливает, кто по нужде в сортир пошел, и у них головы отрывает. К себе примеряет – подойдет, али нет. Коли не подходит – так выкидывает сразу. Мол, не то, не моя голова. Это он так свою оторванную голову ищет. А где та голова, что при нем с рождения была – того тоже не знаю. Может, и не было у него никакой головы, так он без нее и жил. Непонятно, правда, куда он есть без головы мог, если рот к голове приделан? Получается, была у него голова, иначе есть некуда было! Без еды-то ни один человек не проживет!

Вот с тех самых пор я и не люблю мертвецов. Так сильно не люблю, что как-то раз даже под себя сходил, чтобы в уборную не ходить в сончас.

Но то – чужие мертвецы, посторонние, мне незнакомые. Я ж того сторожа живьем не видел никогда! А Тоха – свой человек. Сколько лет на одном заводе оттарабанили! Тем более – хлебушка принес. Не будет же он нам головы рвать!

Мы стульчик ему подвинули – дескать, присаживайся, гостем будешь. Стопочку налили, чтобы с ним же, за его же упокой и выпить. Тут вновь хватились – ножика-то нету! Оно и понятно. Кто ж о ножике подумает, ежели хлебушек забыли? Да и зачем нам ножик, без хлебушка-то? Не солянку же мы им резать будем! А руками хлеб негоже ломать. Это ж хлеб – всему голова!

И еще раз нас Тоха выручил.

– Не беспокойтесь, – говорит, – мужики, у меня ж вместо пальцов лезвия.

Да как хвать свой лапишей по булке! Четыре ломтя как по линейке отрезал! Да я по рюмкам в жизни так ровно не разливал, как Тоха хлебушек порезал! А за то, что по рюмкам разделишь не поровну, обделишь кого – за такое и в морду дать могут. За то, что хлебушек не так порезал, на моей памяти в морду никому не давали, а за то, что водкой кого обидел – за такое по морде легко отхватить можно. Легче, чем не отхватить!

Только в хлебушке том, под корочкой, вместо мякоти, всякие гады оказались. Черви, жуки мерзкие, тараканы. Одно слово – сколопендры. Вмиг по столу разбежались, одни – в солянку полезли, другие – стопочки с водочкой облепили. Я еще подумать успел – вот же как жизнь-то устроена! Вроде – твари ползучие, а ничего человеческого им не чуждо. Тоже выпить да закусить хотят. Даром, что нелюди… а как присмотрелся – так лица-то у них у всех человеческие! Как у Тохи-покойничка, один в один!

Тоха еще и зубами своими лошадиными скалится и приговаривает:

Вот сразу видно, что не в нашей школе Тоха учился. Там-то складнее стихи складывать учили. Да чего я тебе рассказываю, я ж тебе уже читал свое. Стихи писать – это ж чувствовать нужно! Вот я почему про осень писал? Нет, тут спорить не буду, мыслю у Пушкина стырил – тот тоже писал про осень. Но еще оттого я про осень писал, что сам ее пережил, прочувствовал. А как можно писать про то, про чего не знаешь ничего?

И тут бзделовато мне стало. Потому что подумалось, что Тоха намякивает на что-то. На что – я так и не понял, но определенно на худое что-то. И слова вот эти – про то, что резать нас собирается, тоже ничего хорошего не сулят.

Гады, опять же, эти. Для чего природой так задумано, чтобы человек – человеком был, а таракан – тараканом? Да чтобы у человека людское лицо было, а у таракана – тараканье! А ежели у таракана лицо людское окажется – это как-то совсем неправильно. Колдунство какое-то!

Лишь подумал так – и проснулся сразу. Пот по мне течет, майка – мокрая вся, подушка – тоже. И простыня – хоть выжимай. Поначалу подумал, что обделался, как тогда, в садике – но нет. Бог миловал. Рейтузы сухие остались.

Как вспомнилось, что мне снилось – так вообще чуть кони не двинул! Тьфу, пакость всякая! Приснится же такое! От таких снов и давление сделаться может, а в моем возрасте от давления ничего доброго не жди!

Глава 4

Хотел бы я сказать, что остаток ночи спал хорошо, но не могу. Потому что плохо спал, а не хорошо. Так зачем мне говорить, что я хорошо спал, коли плохо спалось? А как оно еще спаться может, когда страсти такие снятся? Страшнее только в школе сны снились. Типа, прихожу я в школу, а на меня все недобро так поглядывают, да пальцем показывают. Хвать! А галстук-то пионерский, только выстиранный, я погладить-то забыл! Так в мятом и пошел на уроки! Ох, стыдоба-то какая! В холодном поту просыпался. Едва заикаться не начал, да батя от таких снов народным средством меня вылечил. Каждый день на ночь по стопарику наливал. А много ли мне там надо было? Вот и спал я после стопарика, как убитый, никаких снов не снилось.

Поутру еле проснулся и на завод почапал.

На работе Димка еще привязался, как банный лист. Тот, который с конверторного. Да помнишь ты его – он еще на День Металлурга едва в фонтане не утоп. Лоб здоровый, только пить не умеет, не чета мне! И плавает – как рыба. В смысле – под водой плавает. По дну, как сомик ходит. Сомиков не видел? Так ты к Людке сходи, у ейного сына аквариум стоит, вот в том аквариуме сомиков – пруд пруди. Наглядишься!

Колька-то – молодец, он каждый год на второе августа в фонтане купается. Ему без этого дела никак нельзя. Их же там, в десантуре, не только бутылками себя по голове бить учат, но и в фонтанах плавать. Колька сам, лично, рассказывал мне, что на полчаса дыхание задержать может. Это на случай, если их из торпедного люка на подводной лодке на Америку запустят. Так они, всей десантурой, через торпедные люки до берега доплывут. Чтобы подводная лодка не всплывала, значит. Чтобы американцы, чтоб им пусто было, нашу лодку не обнаружили. Она ж, лодка-то эта, ядерная, с секретными документами на борту! Их там и бумагу есть учат, чтобы документы эти уничтожать. Потому паек военный в картонные коробки упаковывают. Чтобы на картоне тренировались. Ежели картон сжует, то бумагу – и подавно страскают.

А на заводе – не, ничему не учат. Зачем, скажи мне, сталевару какому под водой не дышать? Или бумагу жевать? Ни к чему нам это! Если б было надо чтобы работяги под водой не дышали – то прямо там, на дне морском, завод бы и построили. Да только зачем его там строить? Там же вода – весь огонь в печах зальет, железо плавиться перестанет. Нет, я, конечно, не спорю – сейчас всякие головы светлые есть, много чего придумали. Одного лишь не придумали. Как в столовую под водой ходить? Там же борща половником не подчерпнешь, чтобы в тарелку налить. Потому что непонятно – где борщ, а где вода морская. А ежели работягу в обед не кормить как полагается – он и работать не сможет. Потому что от еды в желудке тепло начинается, а тепло, как тебя, поди, в школе учили – вверх стремиться. То бишь -в голову. Вот оттуда-то мысли в голове и появляются, что тепло из желудка в мозг попадает. Оттого мы все, заводские, шибко умные. Что обед никогда не пропускаем! И по пятницам возливаемся. В воде ж тоже градус есть, а, стало быть – тепло. Целых сорок градусов! Когда на улице столько жары бывает – на железе яйца жарить можно. Вот и после водки яйца жарить можно, прямо внутри человека. Но не жарют. Оттого не жарют, что непонятно, как потом доставать оттуда.

Так вот Димка этот – скотина, чтоб глаза мои его не видали, про штукарь вспомнил, который я у него в прошлом годе занимал. Весь день за мной ходил и нудел, чтобы я тот штукарь вернул. Вот где там совесть-то у человека? И без него башка трещит, что разваливается, так он еще и ходит с нудением своим, как нудист. Нудит и ходит. Ходит и нудит. Никакого покоя от человека нету! Я ж не хожу за ним, не требую, чтобы он штукарь свой обратно забрал, а он – наоборот. Ходит и требует. А я не для того штукарь у него брал, чтобы взад вертать! Пьяный был Димка, это как раз в прошлом годе, когда из фонтана его доставали. Я-то понадеялся, что забудет он про тот штукарь. Нет, не забыл! Записал, что ли, у себя где?

И не для себя я занимал, а на благое дело – обогреться после того, как из фонтана его вынимали. Ежели не согреться после такого дела – так и захворать можно. Про врачей-то я тебе уже сказывал, вон – Тоху со света сжили, с такими врачами лучше и не хворать вовсе.

Вечером уже, после смены, иду я по проходной, глядь – а там Колька стоит. И лица на нем нету.

– Спал, – говорит, – плохо. Потому что сон жуткий приснился. Будто сидим мы в гараже, водочку и соляночку из краников наливаем, а хлебушка-то и нету! Вдруг Тоха приходит и хлебушек приносит…

Точь-в-точь, как у меня было, все рассказал. И про свитер полосатый, и про шляпу дурацкую, и про ножи в пальцах, и про червей со сколопендрами. Даже стишок тот бездарный упомнил. И согласился тоже, что мои стихи не в пример лучше. Казалось бы – суровый мужик, десантник, а толк в искусстве знает. Тянется у человека душа к прекрасному, а за прекрасное, как говорится, и выпить не грех.

Смекнули мы, что нам один и тот же сон снился. А как иначе? Ежели я в том сне был и Колян в том же сне был, то сон-то, получается, на двоих! Оттого мы обои и не выспались что раньше нам каждому свои сны снились, то теперь – один на обоих. Вот и не выспались, что на каждого по половине сна пришлось!

После покумекали – так и Ильич там, во сне был. Смекнули недоброе. Степану Ильичу позвонили – и он сразу все подтвердил. Дескать, был сон. И краники были. А вот хлебушка-то в его сне не было! И тоже Антоха пришел с хлебушком.

Тут-то совсем все ясно стало. Я ж не зря две тарелки борщу и пюрешку с котлеткой навернул в обед в столовке. Тепло-то от пуза в голову дало и умные мысли появляться начали.

Вот мы и не выспались, что один сон даже не на двоих, на троих был. Я того не ведаю, снятся ли сны покойникам, али нет, но если снятся – то, получается, и Тохе тот же сон снился! Это вообще по четвертинке на брата пришлось! Куда такое годится? Так, на четверых, чтобы выспаться, вообще с утра до ночи, сутками спать нужно! И то не выспишься, потому что сутками спать не выйдет. Хоть ты как вертись – кушать тоже надо, а, чтобы покушать, просыпаться придется. Вот и не выспишься так никогда!

Это Тохе без разницы – он лежит себе в могиле, в костюме с пинджаком, и поутру никуда не собирается. А мне с Колькой на завод надо. Степан Ильич, хоть и на пенсии, но тоже без дела не сидит – каждое утро ходит на почту ругаться. И не оттого, что характер сварливый, а оттого, что не женат и женат никогда не был. Была б баба дома – можно было б прямо дома, никуда не выходя, поругаться. А раз своей бабы нет – вот и приходится человеку по чужим бабам ходить, чтобы поругаться.

Решили мы еще немного покумекать, да пивку холодненького взяли, чтобы кумекалось лучше. Потому что холод – он тепло вытесняет. Оттого в горах всегда холоднее, хотя они и выше, а, стало быть, к солнцу – ближе. Оттого, что там снег лежит и тепло все вниз вытесняет. Вот до чего природа додумалась!

И холодильник таким же макаром работает – для того в него лед и положен, чтобы весь жар даже летом выходил из него, а холод – оставался. Чтобы водочка, когда ее в холодильник ложишь, всегда холодная была.

Так и от живота, в котором две тарелки борщу и пюрешка с котлеткой, тепло быстрее до головы подниматься начнет и думаться лучше станет.