Все адмиралы были троечниками 2 бесплатное чтение
© Борис Корнилов, 2022
© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022
Предисловие
Читатель, у вас в руках второе издание сборника рассказов «Все адмиралы были троечниками». Именно поэтому, как положено, в заголовке появилась цифра «2».
Она означает, что автор еще раз перечитал первую книгу, после чего обложил последними словами тех, кто вздумал ее критиковать или хотя бы не выразил восхищения. Потом тихо порадовался за русскую литературу, которая еще жива.
Успокоившись, перечитал еще раз и затосковал. Да так, что если бы был пьющий, то наверняка ушел бы в запой. А если бы – женщиной, зарыдал в голос. Как можно было написать такое г…вно, да еще лезть с ним к читателям! Станюкович выискался!
«Ну нет, – подумал автор, остыв, – моряки не сдаются!» И переделал первую книгу во вторую, дописав ту самую двойку и добавив рассказов.
Затем все повторилось с точностью до смешного: прочитал – умилился, перечитал – расстроился. После этого плюнул и списал разницу в восприятии на время суток, атмосферное давление с влажностью и что-то еще, пока не выявленное наукой.
О чем книга, хотите вы спросить? О тех, кто начинал службу в ВМФ СССР, но неожиданно для себя очутился в российском флоте. А через некоторое время заметил, что флота не стало. Андреевский флаг появился, а поднимать – не на чем. Поэтому его начали усиленно цеплять к столбам на дачах, на антенны машин и даже на здание Главного Адмиралтейства.
Потом с улиц исчезли моряки, и не где-то, а в самом Санкт-Петербурге. Не стало моряков, значит, пропали их жены, и, следовательно, не появляются их дети. То есть страна покатилась под откос. Всем же понятно, Россия только на моряках и держится.
Что первым делом сделал Петр I, чтобы Русь стала могучей державой? Построил флот и завел моряков. А те уже сделали Россию Россией. Справедливости ради надо заметить, что в этом им помогали разные кавалеристы, пехотинцы и артиллеристы. В силу своих ограниченных возможностей. Но они и до моряков были, а Россия почему-то мощной империей не становилась…
Все в этой книге – правда, все основано на событиях, участником или свидетелем которых стал автор. Дальновидно замечу, если вдруг кто-то узнает себя в герое одного из рассказов, пусть успокоится и задаст себе вопрос, что он вчера пил? И сколько. Если не вспомнит, значит, плохо дело.
В заключение своего вступления автор категорически заявляет, что не жалеет о тридцати с лишним годах, проведенных в ВМФ – элитном виде ВС. А если быть честным до конца, то – самом элитном. Наверняка в этом месте поднимется ропот знатоков русского языка (в первую очередь из представителей других видов и родов вооруженных сил), мол, по-русски так не говорят. На это автор ответит, что ему и самому неудобно, но ничего поделать не может, потому что объективность и справедливость – его кредо.
В общем, читатель, с волнением вверяю свое детище в ваши руки, а там – будь что будет…
Список сокращений, использованных в сборнике
АДГ – аварийный дизель-генератор
БДК – большой десантный корабль
БИП – боевой информационный пост корабля, в котором обрабатывается информация, получаемая с помощью технических средств наблюдения (радиолокационных и гидроакустических станций)
БП – боевая подготовка – обобщенное название процесса обучения частей и соединений выполнять свое боевое предназначение
БЧ – боевая часть – воинское подразделение корабля, объединяющее военнослужащих одной специальности: БЧ-1 – штурманская, БЧ-2 – артиллерийская, БЧ-3 – минно-тральная, БЧ-4 – связи, БЧ-5 – механическая, БЧ-Р – радиотехническая (последняя до недавнего времени называлась РТС – радиотехническая служба)
БЭСС 80 – боевой эволюционный свод сигналов – инструкция по применению коротких сигналов для управления кораблями в боевой обстановке и в мирное время; 80 – год начала применения; каждому сигналу соответствует свой флаг из «Военно-морского свода сигналов СССР» (тогда); всего пятьдесят девять флагов (буквенные, цифровые, дополнительные и специальные)
ГКП – главный командный пункт корабля – место, с которого ведется управление кораблем в боевой обстановке
ДГ – дизель-генератор
ДМБ – увольнение матросов и старшин в запас после срочной службы; то же, что у сухопутных «дембель»; в отличие от последнего звучит по-морскому четко и по-мужски сухо
ДКМ – датчик кода Морзе
ЖБП – журнал боевой подготовки корабля, соединения – журнал, в котором кораблю ставятся задачи боевой подготовки и сроки их выполнения; вместе с «Суточным планом боевой подготовки» являются священными и настольными книгами любого командира
ЗИП – запасное имущество – узлы, элементы технического устройства, поставляемые с ним в комплекте; буква «П», скорее всего, появилась из-за названия «запасное имущество поставляемое»; отсюда пошло название кладовой для ЗИП – зиповая
ЗКП – запасной командный пункт; начинает функционировать в случае боевого повреждения главного командного пункта
К-1 – название курсовой задачи, отрабатываемой кораблем по итогам периода обучения (имеются К-2 и другие, отличающиеся сложностью элементов)
Комбриг – командир бригады кораблей
КП – командный пункт
КПП – контрольно-пропускной пункт на входе в воинскую часть
КПС – командный пункт связи – место, с которого производится управление боевой частью связи
ЛенВМБ – Ленинградская военно-морская база
МГ – моторная группа – подразделение БЧ-5
МППСС 72 – международные правила предупреждения столкновения судов – инструкция по предотвращению навигационных происшествий; своего рода Правила дорожного движения для кораблей
НАВИП – навигационные предупреждения – информация, предназначенная исключить навигационные происшествия с кораблями на морях и океанах (например, о закрытии районов для проведения стрельб, дрейфующих массивных предметах и т. п.); постоянно передаются в радиоканалах и имеют сквозную нумерацию, позволяющую отследить пропущенные сообщения
НачПО – начальник политотдела соединения, объединения – своего рода замполит, но уровнем выше
ОВ – отравляющее вещество – вид химического оружия (газы, аэрозоли, жидкости)
ОВР – охрана водного района – корабельные соединения, предназначенные для борьбы с минным оружием и подводными лодками в зоне ответственности флота, военно-морской базы; обычно их ласково называют «ОВРа», хотя сами овровцы слышат в этом сарказм
ОМП – оружие массового применения – объединяет различные виды оружия, приносящий огромный урон противнику: ядерное, химическое, биологическое, бактериологическое и т. п.
ПВО – противовоздушная оборона – комплекс мероприятий, имеющих целью борьбу с авиацией и ракетами противника
ПРИП – прибрежные предупреждения – то же, что НАВИП, но в водах, прилегающих к побережью; вместе с НАВИП является головной болью командира БЧ-4 в море
ПРЦ – приемный радиоцентр – береговой объект связи, на котором сконцентрированы радиоприемные устройства, обеспечивающие прием информации от кораблей; обычно имеет разветвленное антенное поле (до нескольких гектаров)
ПЭЖ – пост энергетики и живучести корабля – место, откуда происходит управление техническими средствами движения и живучести корабля; обычно в нем располагается КП командира БЧ-5
РЛС – радиолокационная станция – устройство, позволяющее ночью и в тумане «видеть» суда, острова и береговую черту, а также воздушное пространство вокруг корабля; ее работа основана на эффекте отражения радиоволн от препятствий; чем выше мачта с антенной РЛС, тем больше радиус обзора
РТС – радиотехническая служба
СКР – сторожевой корабль
ТТД – тактико-технические данные
УК – учебный корабль
УКВ – ультракороткий диапазон радиоволн; диапазон используется для связи на короткие расстояния (до тридцати – пятидесяти километров, в зависимости от высоты подъема антенн, с самолетами до трехсот километров и более)
ЭНГ – электронавигационная группа – подразделение БЧ-1
ЭТГ – электротехническая группа – подразделение БЧ-5
Крейсеру «Аврора» ничего не снится
Вчера после завершения капитального ремонта крейсер «Аврора» вернулся на место вечной стоянки…
газета «Ленинградская Правда» от 17 августа 1987 года
В середине 80-х престарелое руководство КПСС и страны решило – пора в стране что-то поменять. Оставалось только придумать, что именно.
Думали недолго, собрали Политбюро и постановили: обновить символ революции – крейсер «Аврора». Ему, ровеснику века, уже пошел девятый десяток, поизносился, постарел и, наверное, поэтому перестал вдохновлять граждан страны на трудовые подвиги.
Руководство страны не смущало, что большинство из них было моложе крейсера всего на несколько лет.
Партия сказала «Надо!», народ, щелкнув каблуками, ответил «Есть!» и в 1984 году перегнал «Аврору» на Ждановский завод, где ей должны были вернуть былую молодость, мощь, морскую удаль и революционный дух.
Лучше бы руководство этого не делало…
Оказалось, как только «Аврору» начинали ремонтировать, так в стране обязательно происходили какие-то катаклизмы, приводившие к смене власти или ставившие страну на край пропасти. Смотрите сами.
В сентябре 1916 года «Аврора» встала в ремонт, и через полгода рухнула 303-летняя монархия Романовых. Завершился ремонт корабля при «великом демократе» Керенском, правление которого закончилось Лениным.
В апреле 1985 года, через семь месяцев после начала очередного ремонта корабля, по стране понеслась пресловутая перестройка. Ремонт заканчивали при еще одном «великом демократе» Горбачеве, доведшим великую державу до Ельцина…
В 2014 году, когда «Аврору» поставили в док, в стране снова запахло переменами. Все помнят международную обстановку, сложившуюся тогда вокруг России в результате украинской свистопляски и разгула доморощенных либералов. Слава богу, у народа хватило ума разглядеть, кто и зачем зовет их на баррикады. Поэтому в 2016 году ремонт крейсера чудом закончился в мирной обстановке.
В общем, я бы предложил «Аврору» больше с места не трогать…
Неумолимо приближалось семидесятилетие Октября. СССР и все прогрессивное человечество усиленно готовились отметить знаменательный юбилей. Как будто чувствовало, что он будет последним…
Перед Ленинградской военно-морской базой была поставлена непростая задача – принять из ремонта многострадальный символ революции и привести его в целости и сохранности на место вечной стоянки.
Как положено в таких случаях, создали Государственную комиссию, в которую включили и моряков военно-морской базы. Так в истории с «Авророй» появилось еще несколько лиц, среди которых одно оказалось моим.
В СССР, еще не испорченном духом либерализма, к подобным вопросам относились серьезно и ответственно. В космос слетали, целину подняли, БАМ вот-вот построим, а тут, всего-то-навсего, корабль отремонтировать. Да, если надо, мы эту «Аврору» заново отстроим! Она не только в океан выйдет, она даже из бакового орудия сможет пострелять.
На самом верху оживились – хорошая мысль, пусть мир увидит: «Есть у революции начало, нет у революции конца!»[1] Пустим ее в мировое турне с заходами в иностранные порты. В каждом порту будем разворачивать тематические выставки, демонстрирующие преимущества социалистического строя. Всем посетителям будем раздавать буклеты с портретами Ленина и цитатами из его работ.
Правда, после недолгих раздумий от этой мысли отказались, решив, не надо ей никуда плавать, да еще своим ходом. Достаточно будет дотащить ее на буксире до старого места, на котором она стояла с 1948 года.
Но самые неугомонные все равно не унимались: «Давайте 7 ноября хотя бы выстрелим из носового орудия. Всему свету покажем, что у социализма есть порох в пороховницах. А у наших граждан выстрел вызовет небывалый подъем революционного духа, и они ринутся совершать великие дела. Тогда, может, мы все-таки нагоним и перегоним».
Но тут самые осторожные засомневались, а вдруг граждане поймут этот выстрел неправильно – возьмут и сдуру, как в 1917-м, поменяют власть. Поэтому, подумав, решили и от этой затеи отказаться и на всех пушках спилить бойки практически до основания. А у носового орудия – обязательно заподлицо. На всякий случай…
Корабль получался красивым и добротным, от него веяло мощью и старорежимностью. Попав на крейсер, хотелось в белом кителе с золотыми погонами капитана 1 ранга и с кортиком на ремне выйти на верхнюю палубу, обдуваемую ласковым средиземноморским ветром. За бортом шипят разбегающиеся от форштевня волны, из воды выпрыгивают резвящиеся дельфины, а до горизонта раскинулась голубая синь.
Нижние чины принимают «во фронт», а вахтенный начальник, почтительно вытянувшись, докладывает: «Ваше высокоблагородие, корабль следует курсом норд-вест-вест. На горизонте показалась Сицилия. Прикажете играть „Большой сбор“?» А ты снисходительно, с отеческими нотками в голосе отвечаешь: «Играйте, мичман».
Сзади уже подбежал вестовой с открытой коробкой кубинских сигар. Ты садишься в кресло на открытом мостике, не спеша снимаешь белые лайковые перчатки, закуриваешь ароматную сигару и лениво, но зорко смотришь вдаль. Только что в своей каюте ты выпил из хрустальной рюмки двадцатилетнего французского коньяка, и тебе сейчас очень хорошо.
Мысли переносят тебя на два дня назад на остров Мальта, где осталась молодая красавица, жена губернатора острова. Как она мило коверкала русские слова, как она грациозно грозила пальчиком, когда в экипаже ты как бы случайно касался ее колен! Как она волнующе танцевала, какие у нее оказались сладкие губы! А этот стройный стан и восхитительная родинка на…
От грез тебя отрывает голос вахтенного начальника: «Ваше высокоблагородие, какие у вас есть замечания?» Какие еще замечания, о чем он вообще? Вечно этот безусый мичман лезет со всякими пустяками!
Ты не успеваешь ему ответить, как вопрос повторяется, но уже без почтительных ноток, скорее наоборот: «Заместитель начальника связи! Какие у вас есть замечания по вопросам связи?»
Мгновенно вернувшись из прошлого века и Средиземного моря, докладываешь: «Товарищ адмирал, по связи замечаний нет!» Ты – всего лишь капитан 3 ранга. В повседневной черной тужурке сидишь в кают-компании ремонтирующегося крейсера. Командир базы, целый адмирал, строго смотрит в твою сторону. Пахнет свежей краской и чьим-то перегаром…
Комиссия заседает уже третий час, рассматривая организацию перевода крейсера под буксирами на место вечной стоянки. Заводчане долго рассказывают, какие у них сложности и чего бы они хотели от моряков. А моряки настойчиво им советуют свои проблемы решать самим.
У них своих забот с этим символом выше крыши. Буксировать корабль без двигателя в Неве, стиснутой набережными и мостами, очень непросто. Гранитные быки мостов и их разводные части хранят на себе следы лихих корабельных атак.
Командир базы отчетливо понимает, ЧТО с ним будет, если символ революции наедет на мост. А если он ляжет поперек течения сразу на два быка? Да еще в преддверии 70-летия. Груз ответственности с каждым днем становится все тяжелее. А тут эти заводчане! Ему бы их заботы.
Из горкома звонили, требуют взять на борт участников революции. Мол, это будет у них самым светлым днем в жизни после революции. Может, они ради этого дня и Зимний брали.
Где-то даже нашли живого авроровца. Тот то ли сам произвел исторический выстрел, то ли поднес снаряд, то ли по приборкам был расписан драить палубу у знаменитого орудия. В общем, имел какое-то отношение к этой исторической пушке. Какое именно, уточнять у него уже не было смысла, он все время путался в ответах.
Партком завода просит взять на борт рабочих, отличившихся при ремонте корабля. А их жен с тещами не надо покатать? А хороводы вокруг бакового орудия для них не надо устроить? А может, вам еще открыть прогулочную линию по Неве за пятьдесят копеек с носа? А может, не стесняться и на борту сразу организовать бордель? Между трубами повесить кумачовый плакат «Кто еще хочет попробовать комиссарского тела?», а на трапе поставить работниц учреждения в красных косынках, в кожанках на голое тело и с маузерами в руках. Пусть поднимают революционный дух…
Но послать подальше горком с парткомом, олицетворяющих партию на местах, было нельзя. Партия сама могла послать кого хочешь. Не глядя на количество звезд на погонах. Тем более, эта партия всегда была рядом в лице начальника политотдела базы. Это лицо, как было заведено еще у большевистских комиссаров, не столько несло политику партии в личный состав, сколько выполняло контролирующую функцию. Оно было обязано сразу сигнализировать в Политуправление ВМФ, если что-то с командиром не так. Но командир базы, как старый член КПСС, политику партии понимал правильно.
Бедный адмирал! «Аврора» укоротила ему жизнь на несколько лет. Членам комиссии она ничего не укорачивала, но седых волос добавила.
Наступил день «Х» – 16 августа, воскресенье. Выход «Авроры» назначили на девять утра. Крейсер походил на последний корабль, уходящий из Крыма в 1920 году. На палубе собралась разношерстная толпа, диссонирующая своей гражданской одеждой с военным видом крейсера. Казалось, вот-вот в город ворвутся красные, а погрузка еще не закончилась. Все новые и новые пассажиры поднимаются на борт. Для полноты картины не хватало стреляющегося белогвардейского поручика.
Радостные лица ветеранов революции, заводчан и прессы компенсировали серость погоды. Старожилы помнят, что лето 1987 года в Ленинграде было очень дождливым, дождь шел практически каждый день. 16 августа он лил все время, не переставая ни на минуту.
Верящие в приметы должны были найти этому какое-то объяснение. Можно было с натяжкой вспомнить, что, если при проводах кого-то в иной мир идет дождь, значит, даже природа жалеет, что уходит хороший человек. Но «Аврора» отправлялась не в последний путь, поэтому никакого объяснения дождю, кроме плохой погоды, не было.
Командир базы развернул свой командный пункт на открытой части ходового мостика. В его походный штаб входили: флагманский штурман, связист и начальник ленинградской группы вспомогательного флота, взятый для управления буксирами. Последний, безусловно, играл в нашем ансамбле первую скрипку.
Получив доклады о готовности, командир базы дал «Добро» на движение. Буксиры, облепившие «Аврору», как муравьи жирную гусеницу, медленно, но уверенно тронулись в путь. Пассажиры стали махать провожающим с таким видом, как будто они уходили в поход на несколько месяцев. Пресса на борту и на причале одновременно защелкала фотоаппаратами, стараясь запечатлеть исторический момент. Заиграл оркестр, исполняя революционные песни и марши. Все ликовали и веселились.
На крейсере не веселились только четыре человека. Как вы догадались, это был походный штаб во главе с командиром военно-морской базы. И не потому, что не разделяли торжественность момента, а потому, что было не до того. А кроме этого, через каждые пять минут к нам подходил очередной ветеран или передовик, прогуливающийся по верхней палубе, и задавал один и тот же вопрос: «А что здесь у вас такое?» От переполнявших эмоций пассажирам хотелось всех любить, и они были уверены, что мы их тоже любим. Они глубоко заблуждались…
Первым десяти любопытным мы еще вежливо что-то ответили, потом стали только хмуро смотреть, затем перестали оборачиваться, цедя сквозь зубы неприличное. В конце концов, мы убежали от них на сигнальную площадку, для чего пришлось залезть по вертикальному трапу. Командиру базы приближалось к шестидесяти, но и он был вынужден, вспомнив боевую молодость, лихо вскарабкаться наверх, подав нам пример.
КП (командный пункт) на новом месте был, несомненно, лучше, никто не мешал (ни один пассажир не рискнул подняться за нами), хорошо было видно и нос, и корму. Имелось только одно неудобство – по всей палубе сигнального мостика разлилась дождевая лужа. Если бы «Аврора» была в океане, то качка с борта на борт эту лужу убрала бы в шпигаты, но на Неве волнения не было. Поэтому, покоряясь судьбе, мы простояли в луже в течение всей буксировочной операции.
Но большую неприятность, чем лужа, доставлял дождь, льющийся без остановки. Может, действительно, в этот день хоронили какого-то хорошего человека…
Спасала плащ-накидка, которую в советское время выдавали всем офицерам. Штука довольно неплохая. Накинул на плечи, застегнулся наглухо, при необходимости набросив капюшон на фуражку, и стой себе, поплевывая на дождь.
Пассажиры, наверное, думали, что через часок-другой они под ликование толпы, встречающей крейсер на своем месте, сойдут на берег. Все будут с завистью глядеть на них, счастливчиков и баловней судьбы. Может, их даже забросают цветами, а завтра их лицами будут пестреть все газеты. Зря они так думали…
Теме пассажиров на «Авроре», как на любом военном корабле, надо уделить немного внимания. Очевидно, что только прогулочные лайнеры предназначены для приема на борт большого количества праздной публики. Для них имеются каюты, столовые, на некоторых действуют бассейны, бары и танцплощадки.
На «Авроре» по понятным причинам всего этого не имелось, даже туалеты были рассчитаны на жалкие остатки команды (а это тридцать – сорок человек). Да что там туалеты, элементарных стульев для всех гостей не нашлось.
Пассажиры крейсера на себе почувствовали состояние тех, кто эвакуировался из Крыма в 20-м. Поэтому их радостные лица стали постепенно тускнеть, сливаясь с общим серым фоном. Забегая вперед, сообщу, что на месте вечной стоянки первый человек сошел после девяти вечера. Несложный расчет показывает: часок-другой плавно перерос в двенадцать часов!
Легко представить состояние этих людей – голодные, замерзшие, перенесшие весь переход на ногах, они были не рады, что приперлись на этот чертов крейсер! Участники революции в очередной раз пожалели, что ее совершили. Передовики-заводчане кляли себя за трудолюбие и ответственность в работе, впервые завидуя прогульщикам и бракоделам.
Все не могли дождаться, когда закончится этот кошмар. Не знавшие, чем себя занять, не имевшие возможности просто посидеть, они сбились в музейные помещения, изучая революционные экспонаты в положении стоя. За те долгие часы они могли выучить историю «Авроры» наизусть.
Выйти на палубу и любоваться красотами города с Невы не позволяли дождь и не по-летнему прохладная погода.
А ведь моряки предостерегали, не надо никого катать, крейсер не круизный лайнер. Кто будет заниматься пассажирами? Кто и где их будет кормить? Где они будут находиться во время буксировки? А если что-то пойдет не так?.. Как их, в случае чего (не дай бог!), эвакуировать с корабля? Как, мягко скажем, немолодых ветеранов пересаживать на спасательные плавсредства?
Моряки знали, что говорили. Нева это вам не стальные рельсы, которым все фиолетово (как любит изъясняться современная молодежь). Им все равно, откуда и какой силы дует ветер, есть осадки или нет. И корабль не паровоз, у которого колеса сделаны так, что он с рельс никуда не денется, доедет до конца и вовремя.
А теперь представьте крейсер с его размерами: длина – сто тридцать метров, ширина – семнадцать метров, осадка – семь метров. И водоизмещением более чем в шесть тысяч семьсот тонн!
Как известно, масса – мера инертности, чем она больше, тем сложнее изменять направление и скорость его движения. А ведь Нева сама несет свои воды со скоростью четыре километра в час. Даже не морякам понятно, что буксировка такого тяжелого корабля, не имеющего возможность помогать буксирам своими машинами, становится операцией не просто сложной, а архисложной.
Поэтому моряки и просили сухопутных партийных бонз никого не катать, а оставить на борту только тех, кто нужен для дела. Но им сухо сказали: «Вы, наверное, не понимаете всей важности этого события. И потом, ТАМ (при этом указывая пальцем вверх и закатывая глаза к потолку) уже все решено». Затем моряков с большевистским оптимизмом успокоили, мол, не надо тут нагнетать, все будет хорошо. Подумав, добавили: «А если будет нехорошо, мы вас накажем». И чтобы уже окончательно утвердить моряков в вере в лучшее, буднично тоном, чуть ли ни зевая, завершили: «Вплоть до снятия».
Моряки вздохнули, молча покачав головой, но, как положено военным, пошли выполнять приказ. При этом всем видом показывая, что они предупреждали…
Первое «что-то не так» произошло при проходе моста Лейтенанта Шмидта. У «Авроры», как у всех кораблей ее времени, были установлены длинные реи (рея – горизонтальный брус, крепящийся на мачте, чем-то напоминает перекладину креста). При входе в проем моста буксиры не смогли сделать так, чтобы крейсер зашел перпендикулярно линии ворот. Он шел с небольшим углом, а это привело к тому, что левая оконечность реи второй мачты задела за разводную часть моста.
Все находившиеся на мостике видели, что буксиры уже не успевают отработать и сейчас рея ударит по разведенному крылу моста. Буксир, посланный оттолкнуть корму вправо, тоже не смог помочь. Вот когда дали о себе знать тысячи тон водоизмещения и течение реки.
Взгляды нашего походного штаба были прикованы к несчастной рее. Повисла напряженная тишина, мы непроизвольно втянули головы в плечи. Что за это время успел подумать командир базы, знал только он. Оставалось двадцать метров, десять метров, пять метров, удар!..
Русские инженеры, проектировавшие крейсер, спасли советских моряков от позора и наказания. Рея как ни в чем не бывало повернулась на мачте, как на оси, увернувшись от цепких лап моста. Пройдя его, она, не спеша, с достоинством аристократки вернулась на место. С моста все-таки что-то неопознанное упало вниз, но оно было таких небольших размеров, что это происшествие осталось не замеченным радостной толпой на берегу и пока еще радующимися пассажирами.
Походный штаб мысленно перекрестился и громко выдохнул. Но командир базы руководителю буксировки все-таки вставил… Для профилактики, ведь впереди было еще два моста.
Эта медицинская процедура подействовала, и остальные мосты «Аврора» проскользнула вьюном. Хотя если серьезно, то буксиры работали хорошо, так как их капитаны были ребятами опытными. Но сложность проводки такого непростого объекта от этого не становилась меньше.
Вся набережная Невы была запружена людьми, не испугавшимися проливного дождя. Десятки тысяч зонтов двигались по левому и правому берегу Невы в том же направлении, что и крейсер. Благо, из-за разведенных мостов все дороги набережной превратились в пешеходные зоны. С высоты мостика крейсера было видно, как в России любят военный флот и военных моряков.
После Дворцового моста «Авроре» предстояло проследовать мимо Зимнего, того самого, который штурмовали после ее холостого выстрела. Дворец презрительно, в упор смотрел на нее всеми своими окнами. Для него та, настоящая, «Аврора» навсегда осталась Иудой, а то, что сейчас тянули буксиры, было всего лишь чучелом некогда грозного боевого корабля. Надо признать, во многом он был прав…
Но самое сложное ждало впереди – «Аврору» надо было развернуть, поставить на бочки и прицепить ее к двум металлическим штангам, идущим от берега к корпусу корабля. На это ушло часов шесть, вместо запланированных двух.
Сначала «Аврора» не разворачивалась, потому что возникли трудности с перезаводом буксирных концов. Крейсер проектировали в конце девятнадцатого века, а на дворе стоял двадцатый. Понятно, что буксирное устройство «Авроры», мягко говоря, несколько устарело.
После полуторачасовых безуспешных попыток, терпение командира базы начало лопаться. Он в довольно резкой форме, нехарактерной для его спокойного нрава, послал начальника отделения вспомогательного флота на бак. Чтобы на месте разобрался со своими буксирами. Причем сказал таким тоном, что остальным членам походного штаба показалось, что на самом деле он послал его дальше… Но ничего, кроме усиления суеты вокруг буксирных устройств крейсера, эта мера не дала.
Зрителям на берегу было непонятно, почему крейсер, облепленный буксирами, застыл посредине Невы и не собирается приставать к берегу. Самые нетерпеливые начали расходиться – давали знать неперестающий дождь и прохлада.
Наконец, командир базы, снова вспомнив молодость, спустился по трапу и сам отправился на бак. Судя по крикам, доносившимся с носа крейсера, он вспомнил раннюю молодость, когда еще мог себе позволить выражать эмоции без стеснения в словах. Его личное вмешательство дало импульс мыслительным процессам буксировочной команды. Они нашли выход из положения и начали разворачивать крейсер, подводя его к месту стоянки.
Затем началось последнее «не так». Крейсер ни в какую не хотел прикрепляться к специальным штангам, которые должны были держать его, как своего рода мощные швартовы. Эти штанги, по замыслу проектировщиков, должны были удержать корабль при ветре до сорока метров в секунду (чего в Ленинграде, по-моему, не было никогда).
Глядя на их внушительные размеры, можно было смело утверждать, что ветер скорее сорвет надстройки крейсера, чем оторвет от берега его самого. Несмотря на свою мощь и габариты, они имеют свободу движения в вертикальной плоскости и могут удержать корабль при любом уровне воды.
Замки этих штанг не собирались так просто сдаваться, их огромные штыри не заходили в специальные приспособления на борту крейсера. Снова на помощь пришли русская смекалка, богатый русский язык и тяжелая русская кувалда, которые, в конце концов, помогли вставить что надо в куда надо.
Наконец-то подали трап, и толпа революционеров и передовиков хлынула на берег. Наверное, так моряки Магеллана стремились на спасительную землю после нескольких месяцев опасного плавания. Но для тех, кто отсутствовал на берегу всего несколько часов, скорость, с какой они покидали корабль, была неприлично высокой. Причем пожилые ветераны революции не уступали в прыти относительно молодым заводчанам. Все спешили так, будто боялись, что их догонят и попросят еще раз прокатиться на символе революции.
С высоты надстройки могло показаться, что это отряды революционных матросов по команде комиссара «Справа по одному бегом марш!» спускаются на берег, чтобы, построившись в колонны, идти с песнями брать Зимний. Но те, оказавшись на берегу, быстро просачивались сквозь оцепление из курсантов военно-морских училищ и бесследно исчезали в толпе зевак. Теперь их уже никто не смог бы догнать.
Часа через два казалось, что «Аврора» находилась на этом месте всегда. В стеклянной будке на берегу, вытянувшись, стоял матрос. Он не столько следил, чтобы посторонние не проникли на корабль, сколько стрелял глазами по проходившим мимо девушкам. На его радость толпа еще не схлынула, поэтому девушек было больше обычного. Он жалел только об одном – из-за холода и дождя девушки были одеты не по-летнему…
На крейсере меж тем все затихало. От беспокойных пассажиров уже не осталось и духу, а экипаж, за исключением немногочисленной вахты, затих в кубриках и каютах, измученный суматошным днем.
Но корабли так устроены, что они никогда не спят. А если засыпают, то вечным сном на корабельном кладбище перед резкой на металлолом. Сегодняшний день был необычным – слишком многое нахлынуло, и воспоминания будоражили корабельную память.
Крейсер был боевым кораблем, повидавшим на своем веку очень много, даже слишком, для одного корабля. Чего стоил семимесячный переход через три океана из Кронштадта в Южно-Корейское море в 1905 году.
В Цусимском сражении «Аврора» чудом не погибла от торпед и снарядов в бою, где ее экипаж проявлял чудеса храбрости. Защищая наши тихоходные транспортные суда, они вдвоем с крейсером «Олег» смело напали на отряд японских крейсеров из десяти единиц. Русские моряки крейсеров не спустили флаги, борясь до последней возможности. В бою погиб командир «Авроры» и еще несколько человек. Оставшись без угля и снарядов, они с разрешения русского правительства зашли в Манилу, где были интернированы американскими властями.
Вернувшись после окончания войны в Кронштадт, крейсер стал учебным кораблем, совершив несколько многомесячных походов с гардемаринами. Первая мировая снова поставила его в боевой строй, и он принял участие в нескольких операциях Балтийского флота.
Во время Великой Отечественной защищал Ленинград, отгоняя своими пушками врага. В одном из налетов немецкой авиации получил пробоину и сел на грунт у Ораниенбаума.
Пройти четыре войны, три революции и при этом выжить, согласитесь, не каждому так везло. Ему было что вспоминать в долгие часы стоянки у стенки.
Но была в его судьбе веха, о которой он вспоминать не любил. О событиях 1917 года… Когда ему было стыдно за свой экипаж, за матросов, которые, потеряв человеческое обличие, зверски убили командира и старпома крейсера. Убили за то, что те не изменили присяге, сохранив офицерскую честь и человеческое достоинство.
«Аврора» вдруг превратилась в сборище «братков», желавших непонятно каких «свободы, равенства и братства». Причем исключительно для себя. Руки матросов обагрились кровью не только офицеров, но и гражданских «буржуев», виновных лишь в том, что их лица не понравились «буревестникам революции»…
Как-то, в конце 90-х, я прогуливался по палубе крейсера в ожидании начала репетиции военно-морского парада. Ко мне подошел турист-иностранец. Судя по выговору, это был эмигрант последней, горбачевско-ельцинской, волны, не так давно покинувший Россию.
Желая польстить капитану 1 ранга в парадной форме, он похвалил корабль. В ответ же услышал крамольное: «Лучше бы она погибла в Цусимском сражении, может, тогда и революция не свершилась бы!»
Мне могут возразить ярые поклонники Маркса, истово верящие в закономерность смены общественно-экономических формаций. Мол, нашелся бы другой крейсер, который дал сигнал к восстанию, ведь исторический прогресс не остановишь. К ним обязательно бы подключился визгливый хор картавых либералов, доказывающих, что революция была неизбежна, так как народ хотел свободы и чего-то еще.
Но у первых хочется спросить, почему учение вашего любимого Маркса забуксовало на капиталистической стадии развития, не думающей меняться на социалистическую?
А у вторых уточнить: приезд большевистской ОПГ в дипломатическом вагоне тоже был неизбежен? Или его кто-то организовал? И, кстати, что это за темная история с деньгами Парвуса, Ротшильда и Шифа?..
И в завершение и тем и другим посоветовал бы почитать у Брэдбери про случайно раздавленную бабочку…
Мой ответ очень не понравился туристу. Он вдруг резко заинтересовался шлюпками крейсера и направился изучить их поближе. У меня почему-то сложилось мнение, что он был потомком революционеров, уверенным, что все в России должны благодарить кровавую клику Ленина, узурпировавшую власть в семнадцатом.
Я же до сих уверен в обратном.
Все, описанное выше, является чистой правдой. Даже то, что в Техническом задании на восстановление крейсера имелся пункт, требовавший подготовить баковое орудие к фактической стрельбе холостым снарядом.
Моряки на своих арсеналах смогли отыскать 152-миллиметровые заряды, подходившие для этой пушки, и были готовы 7 ноября произвести юбилейный выстрел.
Но в 1987 году ситуация в горбачевской стране уже настойчиво рекомендовала не стрелять…
Вещее сочинение
Наверное, нет человека, который бы не слышал о существовании вещих снов. Мало того, обязательно найдутся верящие в них, что вполне объяснимо – всем без исключения хочется узнать, что ждет впереди.
Но если вдуматься, то это не банальное любопытство, а тяга к острым ощущениям, желание пощекотать нервы. Понятно же, что там, в светлом будущем, может случиться всякое, вплоть до самого страшного… И хотя ЭТО обязательно произойдет рано или поздно, но, во-первых, никому не хочется РАНО, а, во-вторых, срок для ПОЗДНО – величина неопределенная. Причем с годами он сам собой отодвигается вправо (излюбленное выражение штабных планировщиков), даря лентяям надежду совершить то, что постоянно откладывается на потом.
Поэтому желание узнать свою судьбу можно сравнить с попыткой заглянуть в пропасть. Разумом понимаешь, что ничего толком не увидишь и лучше бы не заглядывать, но край почему-то непреодолимо манит.
Еще это похоже на русскую рулетку, с той разницей, что барабан за тебя крутит сама Судьба, и сколько в нем патронов, известно только тому, кого не принято упоминать всуе…
Если кому-то, очень впечатлительному, не нравятся примеры, допускающие летальный исход, пусть сравнит ситуацию с искушением проверить: неужели такую маленькую лампочку не вытащить изо рта? Все пробовавшие утверждают, что будет смешно, а самые смешливые из них советуют обязательно попробовать…
Но ниже речь пойдет о новом явлении в эзотерике – вещем сочинении. Герой этого рассказа в силу юного возраста не собирался заглядывать ни в какое будущее, но невольно прикоснулся к тому, что называется Судьбой. Даже не подозревая об этом.
Стоял солнечный сентябрьский день. Природа, словно жалея людей, за то, что готовит им долгую зиму, баловала последними хорошими деньками. Больше всего это радовало детвору, не наигравшуюся летом. Но были среди них несчастные, которых теплый день только огорчал. Этими горемыками являлись школьники, томящиеся в классах или корпевшие над домашними заданиями.
Один такой сидел за столом, на котором сиротливо белел двойной лист в линейку и скучала стеклянная чернильница. Ему было двенадцать лет, и он уже несколько дней ходил в пятый класс. Часа через полтора ему предстояло отправиться в школу, где он учился во вторую смену.
Взглянув на него, можно было понять, что его постигло большое горе: поникшая голова, опущенные плечи, печаль и тоска в глазах – все кричало: «SOS! Помогите!» Но никто в этом огромном мире не мог прийти ему на помощь, и со своей бедой он оставался один на один.
А беда пришла, откуда не ждали. По крайней мере, так рано. На листках, лежащих перед ним, была выведена прыгающим почерком всего одна строчка «Кем я хочу стать». Проницательным читателям понятно, что это был заголовок сочинения, которое обязательно писали, и наверняка сейчас пишут, все школьники.
Конечно, новоиспеченные пятиклассники ожидали сочинения, ведь каждую осень они писали дурацкое «Как я провел лето». Но любая катастрофа всегда приходит нежданно, сколько к ней ни готовься.
Заголовок был написан полчаса назад, но дальше этих слов дело не двигалось. Не помогало ни почесывание затылка, ни грызение ручки, ни закатывание глаз к потолку. По его шершавой поверхности взгляд скользил, как по снежной равнине, ни на чем не останавливаясь. Судя по всему, белый цвет плохо подходит для творчества.
Рассматривание абажура, зависшего над столом парашютом сбитого летчика, тоже ни к чему не приводило. Его бахрома вяло колыхалась от сквозняка, не вызывая никаких ассоциаций, за которые можно было бы зацепиться.
А разглядывание деревьев за окном не только не помогало, но, наоборот, наносило вред творческому процессу. Старые акации призывно махали ветками, как бы говоря: «Бросай ты это дело! Иди гулять! Смотри, какая погода!» Добрые деревья были деревянными от корней до макушек, поэтому многого в этой жизни не понимали.
Если бы не сочинение, то этот пятиклассник вполне мог откликнуться на их призыв. На его совести такое бывало не раз, когда дело касалось устных уроков. Еще ничего не зная о теории вероятности, он понимал, что всех вызвать к доске невозможно, просто не хватит сорока пяти минут урока. Поэтому имелся шанс попасть в число счастливчиков, на фамилии которых в журнале не остановится безжалостный палец учителя.
С сочинением пронести не могло никак – его надо было сдать всем.
Рука уже много раз макала перо в чернильницу, но чернила высыхали, а мысли так и не приходили. Он даже пытался использовать звуковые раздражители, повторяя вслух, как заклинание: «Кем же стать? Ну, кем же стать?» На его слова ни один участок мозга пока не возбуждался, и вопрос-мольба оставался без ответа, улетая в открытую форточку и растворяясь в эфире, уносимый теплым ветерком.
Ситуация осложнялась тем, что сдать сочинение надо было сегодня. Как все русские, этот пятиклассник дотянул до последнего, и теперь лихорадочно пытался придумать, чем хотел бы заниматься во взрослой жизни.
Он мог бы использовать один из беспроигрышных вариантов: написать о профессии врача или учителя – кто, как известно, «сеет разумное, доброе, вечное». Девяносто процентов учеников, прошедших через такое сочинение, расписывают, как они всю жизнь только и делали, что мечтали лечить людей и учить детей. Но что-то останавливало этого писателя. То ли не хотел слишком явно врать, то ли внутренний голос подсказывал, что именно сегодня надо было написать правду…
Сосредоточиться мешали крики соседских пацанов, которые, судя по всему, еще не задумались о своей судьбе и поэтому беззаботно веселились на улице. В их голосах чувствовалось несерьезное отношение к жизни.
Они мешали не громким смехом, а тем, что напоминали о вселенской несправедливости. Кроме них мешало по-летнему теплое солнце, мешали бесцеремонные воробьи, мешало буквально все. Какая-то муха вместо того, чтобы заснуть до следующей весны, с тупой настойчивостью билась и билась в окно. Пойти и убить ее времени уже не было.
Мать, уходя на работу, посоветовала несколько профессий, но не напишешь же одной строкой: «Я хочу стать инженером», надо еще как-то этот выбор обосновать. Сделать это в двенадцать лет очень сложно – запаса слов мало и логика откровенно хромает.
Вот и сидел этот горемыка, уставившись в заголовок. Если бы он знал или придумал, КЕМ хочет стать, наверное, дальше было бы проще. Но как раз это «КЕМ» в голову и не приходило.
Были профессии, в которые он не пошел бы ни при каких обстоятельствах. Например, продавец или бухгалтер в их среде котировались наравне с оскорблением. Какой нормальный русский пацан в здравом уме и твердой памяти решит посвятить этому жизнь. Это, извините, неприлично.
Он, как настоящий пионер, хотел приносить пользу людям, но чтобы при этом профессия была романтичная и мужественная.
Несмотря на юный возраст, ему хватало благоразумия откинуть некоторые профессии, как нереальные: космонавт сразу попал в раздел «даже не мечтай». Хотя, как показали дальнейшие события, сегодня можно было грезить обо всем, так как написанное на этих листках впоследствии исполнилось…
Сегодня родной город получил бы возможность в будущем стать родиной космонавта – Героя Советского Союза.
Этот факт мог серьезно изменить и сам город. На лучшей его площади появился бы бюст отважного покорителя космоса. Улице, на которой он родился, носившей пресное и скучное название «Горская» (она тянулась по направлению к горе Змейка), присвоили бы его гордое имя, известное к тому времени уже всей стране. Несколько пионерских дружин в местных школах гордились бы, что носят имя знаменитого земляка. Его жизнь ставили бы в пример подрастающему поколению, как образец целеустремленности и служению стране. Местные краеведы водили бы экскурсии по музею-квартире, где прошло детство и хранились личные вещи героя. Возможно, и эта изгрызенная ручка могла попасть на музейный стенд.
Но судьба, предоставив шанс, как всегда в таких случаях, никак об этом не намекнула. Ни громом среди ясного неба, ни особенным сном накануне.
Продолжателем семейной династии он стать не мог, потому что мать работала заведующей детским садом. Представить себя воспитателем детей дошкольного возраста он не мог в самом кошмарном сне.
Кем работает его отец, узнать было невозможно, так как тот оставил семью лет шесть назад. Исчезнув после развода, он путал следы по бескрайним просторам СССР то ли от стыда, то ли скрываясь от алиментов. Его лицо сквозь завесу памяти вообще не просматривалось. Одним словом, династия прервалась, не начавшись…
Он знал точно, кем не хочет стать. Строитель, водитель, лесоруб, шахтер, слесарь – от одних только названий становилось тоскливо.
Профессии железнодорожника и летчика тоже не привлекали. Может, потому, что в его городе было два, как сейчас бы сказали, градообразующих предприятия – железнодорожная станция и аэропорт.
Люди в лётной и железнодорожной форме примелькались, став частью окружающего пейзажа. Ничего романтичного в их облике не было. Форма вблизи оказывалась обычным помятым пиджаком с нашивками, а располневшие и обрюзгшие в подавляющем большинстве хозяева этой формы на героев походили мало. Быть похожим на них не хотелось.
То ли дело форма моряков – хоть у офицеров, хоть у матросов. Черная, с золотыми нашивками, красивая в своей строгости. В кино, а только там он ее и видел, она сидела на офицерах безупречно. Да и сами офицеры все как на подбор – стройные красавцы с правильными чертами лица. Разве мог сравниться с блестящим мичманом Паниным (из одноименного фильма) какой-нибудь толстый начальник полустанка, дающий сигнал отправления чумазому паровозу.
А чего стоили слова «линкор» и «эсминец», «узлы» и «мили», всякие «грот-мачты» и «румбы»! Они звучали как голоса сирен, влекущих Одиссея. Слова «рельсы» и «шпалы» оставляли равнодушным и никуда не манили. Как ни крути, но круг сужался до профессии «морской офицер».
Время поджимало, и писатель начинал чувствовать себя зверем, загоняемым в угол. Образ жирной двойки, написанной красными чернилами, напоминающими запекшуюся кровь, становился все реальней. Ему представлялось лицо учительницы литературы, выводившей твердой, не знавшей сомнений рукой страшную оценку. Такое лицо наверняка было у судьи инквизиции, когда он подписывал приговор: «Сжечь на костре!» Колючий взгляд, губы, сжатые в садистскую улыбку и контрастирующее с ними мечтательное выражение наводили животный страх на обреченных жертв.
За двойкой должно было последовать убийство матерью непутевого сына. Не посохом, как Иван Грозный, а морально. У нее это получалось больно и долго. Этому ее научили в Педагогическом институте, который она заочно окончила не так давно.
В отличие от инквизиторов или опричников она не получала удовольствия от душевных мучений жертвы. Наоборот, на ее лице читалась горечь отчаяния и разочарования в единственном сыне, из которого, скорее всего, вырастет балбес. Она столько сил и нервов отдавала его воспитанию, а все оказывалось зря. Зерна падали в неблагодарную почву.
Однажды он довел мать до того, что она совершила антипедагогический и негуманный поступок, о котором потом не любила вспоминать. Она выгнала его из дома. И это, несмотря на позднее время и холодный ноябрь.
Ради ее оправдания стоит сказать, что не столько выгнала, сколько пугала. А ради его реабилитации надо заметить, что основным виновником случившегося являлся сосед Колька Мелехов (который сейчас несерьезно орал во дворе).
В то утро ничто не предвещало драматической развязки. Он честно делал уроки, собираясь идти в школу во вторую смену. Но тут пришел Колька и предложил осуществить запуск ракеты с космодрома Байконур. Не надо забывать, что на дворе был 1965 год – начало эры космонавтики.
Установив на стартовой площадке, роль которой с готовностью исполнил письменный стол, «ракету» (сгоревшую радиолампу), они подожгли старую расческу из целлулоида, известного способностью давать много дыма при горении.
Когда двигатель «заработал», Колька, дурачась, с криком «Ложись!», придавил своего коллегу-конструктора к полу. Пока они, хохоча, барахтались на полу, дым прекратился. Но загоревшийся пластилин (кто мог это ожидать от него) капнул на стол, который тоже включился в игру и начал весело гореть…
До пожара дело не дошло, но обуглившееся пятно на поверхности стола долго служило для ракетчика-поджигателя немым укором, а его матери – поводом для воспитательных акций.
Масла в огонь подлило то, что на запах дыма заглянула соседка по площадке Клавдия Семеновна. Вникнув в обстановку, она быстро восстановила статус-кво, выгнав Кольку домой и усадив писателя за стол делать уроки.
Как оказалось позже, Клавдия Семеновна по совместительству являлась сексотом (секретным сотрудником), работавшим на мать. Она постоянно сливала ей информацию о внешкольной деятельности объекта, проходившего у них под кличкой «Он».
Пользуясь выгодным расположением своей квартиры, обладая завидным слухом, она могла как бы невзначай зайти и с невинным видом что-нибудь спросить. При этом ее глаза смотрели не на объект, а внимательно ощупывали все вокруг.
Помимо всего, она неплохо владела дедуктивным методом, умело применявшимся самим Шерлоком Холмсом. Как-то, в очередной раз заподозрив неладное, она нагрянула с внезапной проверкой под выдуманным предлогом. Кристально чистые глаза объекта, хлопавшие по-детски пушистыми ресницами, ее не обманули, а собственный взгляд упал на пару обуви, стоявшую при входе. Эти ботинки не могли принадлежать ни объекту, ни его матери.
Ей хватило двух секунд для анализа увиденного, после чего она громко объявила: «Вова, выходи!» Эффект превзошел ожидание, на ее приказ из соседней комнаты покорно вышел не только Вовка (это были его ботинки, он жил в другом подъезде), но и Колька, пришедший в домашних тапочках.
Мать, вернувшись с работы, первым делом выслушала доклад секретного сотрудника. Он ее явно не обрадовал, так как игра с огнем проходила уже по более строгой статье. Но, судя по отсутствию реакции, почему-то не очень и огорчил (ей еще предстояло увидеть обгоревший стол…). Зато слова самого объекта «Я получил двойку по истории» привели к синергетическому эффекту, выплеснувшемуся в фразу: «Убирайся, чтобы глаза мои тебя не видели!»
Раздавленный чувством вины и обиды, шмыгая носом, непонятый горе-изобретатель ушел в ночь. Он успел дойти до будки бездомной собаки Малышки, прижившейся во дворе их многоквартирного дома. Малышка, махая хвостом, с сочувствием слушала его жалобы на несправедливость жизни, всем видом показывая, что она понимает его, как никто другой. Чем заниматься дальше, юный изгой пока не придумал, а собака, по понятным причинам, посоветовать не могла.
Душевное единение двух бездомных существ прервал тревожный крик матери, разыскивающей нерадивого сына. По-видимому, она осознала серьезность допущенной педагогической ошибки и спешила ее исправить.
Судя по дальнейшим событиям, этот эпизод воспитательного эффекта не дал – его двойки, несмотря на неоднократные обещания «Больше этого никогда не будет!», продолжали расстраивать мать.
Чтобы не создалось ложного впечатления, что писатель был беспробудный двоечник, надо в его защиту заметить, что, в общем-то, он учился неплохо. За все время школьной учебы в табеле у него не было троек (кроме одной), а пятерки, хоть и с небольшим перевесом, даже преобладали.
Единственная тройка, да еще по пению, которую ему поставили в одной из четвертей в шестом классе, имела политический подтекст. А если быть точным, носила гендерную окраску.
На одном из уроков пения соседка по парте сзади, Света Фомина, девочка крупная и очень вредная, чем-то оскорбила писателя. В чем заключалось оскорбление, вспомнить уже невозможно, но зная ее скверный характер, можно с уверенностью предположить, что оно было серьезным. Вполне возможно, имело место физическое насилие, и скорее всего, в виде подзатыльника.
Известно, что в возрасте двенадцати-тринадцати лет девочки становятся крупнее своих одногодок, так как у них уже начинается переходный возраст, а их сверстники еще пребывают в радужном детстве. В этот период они становятся опасными, потому что перешли в следующую весовую категорию.
Разница в весе не остановила писателя, но достать ее рукой из положения сидя было невозможно, потому что коварная Светка, сделав черное дело, максимально откинулась назад. На помощь пришла деревянная тридцатисантиметровая линейка, которая помогла дотянуться до ее лба. К сожалению, хлопок получился очень громкий, а еще громче вскрикнула сама провокаторша. Все это демаскировало операцию возмездия.
Учитель пения, не разбираясь в деталях, огульно обвинил писателя. Главным тезисом его обвинения была в общем-то правильная аксиома – «Девочек бить нельзя, потому что они слабее». Разница в весе (в полтора раза) и в росте (сантиметров на пятнадцать) не в пользу обвиняемого смягчающим обстоятельством не явились.
Неизвестно, каким он был музыкантом, но учителем был плохим – настоящие педагоги все-таки оценивают знания, а не поведение.
Не зря пишут, что в минуты опасности человек способен на многое. Умирать, даже морально, очень не хотелось, и рука, наконец-то, начала что-то писать на несчастных листках. Мозг стал лихорадочно посылать сигналы мышцам, водившим перо.
Как телега медленно, со скрипом начинает катиться с горы, набирая скорость, так и его мозг, измотанный многочасовой пыткой, начинал работать все активнее. Но больше двух страниц написать так и не удалось. Во-первых, поджимало время, а во-вторых (что, на самом деле, являлось «во-первых») истощилась фантазия писателя.
Сейчас уже трудно вспомнить во всех тонкостях, что там было написано. Что-то о красоте моря в Адлере, где он отдыхал с матерью. О военных красавцах-кораблях, проходящих вдали (если честно, так далеко, что невозможно было разобрать, какого класса корабль – тральщик или гордый крейсер, да и вообще, военный ли это корабль или ржавый рыбак).
Но больший упор он сделал на легенду о чайках, которых суеверные моряки считают душами сгинувших в пучине товарищей, и об их морском братстве. Это, по мнению сочинителя, не могло не зародить мечту самому стать моряком. По крайней мере, так должна была подумать Алла Алексеевна – учительница литературы.
А чтобы окончательно убедить ее в серьезности своих намерений, писатель вырезал из какого-то журнала картинку с одномачтовой парусной яхтой и приклеил на первой странице. То, что яхта не имела никакого отношения к ВМФ, было не важно. Да и времени на поиски других иллюстраций уже не было.
Образ двойки сразу растаял, как исчезает за кормой уплывающий назад берег. Голоса пацанов и чириканье птиц за окном стали тише, а солнце оказалось совсем не летним и не таким уж и теплым. Деревья перестали махать ветками, словно потеряв интерес к персоне писателя. Муха, наверное, все-таки заснула до весны или убилась. Жизнь снова наладилась.
Этот сочинитель не знал, что, наклеив картинку, он как будто поставил печать на документе, обязывающем выполнить написанное. Наверное, что-то в том сентябрьском дне было мистическое, потому что дальше жизнь сочинителя устремилась к военно-морскому флоту. И теперь, если его спрашивали, кем он хотел бы стать, когда вырастет, он уверено, как на строевом смотре, отвечал: «Моряком!»
Ну, моряком так моряком. До окончания школы было еще целых шесть безоблачных лет, за которые столько воды должно было утечь.
Засунув драгоценные листки в портфель, измученный будущий моряк взял курс на родную школу. Странно, но в его походке как будто появилось что-то морское.
А, может, это мешал гвоздь, вылезший из подошвы ботинка, который за лето почему-то стал на размер меньше…
Все прелести корабельной качки
Качка на корабле – отдельная песня. Встречи с ней боятся все, впервые выходящие в море. Их можно понять, неизвестно, как поведет себя организм: справится или опозорит хозяина.
Натуры возвышенные, романтического склада души о качке выражаются приблизительно в таком ключе: «Море качало корабль, как заботливая мать колыбель». Но люди приземленные, а в нашем случае приводненные, им раздраженно возразят: «Какая там еще мать?!»
А затем сами обязательно упомянут чью-то мать, употребляя местоимение «вашу»… При этом непонятно, что имея в виду: то ли обобщенный образ матерей таких горе-романтиков, то ли обращаясь на «вы» к конкретному автору перлов.
И они будут правы. Где мать и где море? Последнему глубоко наплевать, как там себя чувствуют моряки. Это их проблемы, а если кому-то что-то не нравится, пусть гребет отсюда на все четыре стороны.
К счастью (хотя сейчас, кажется, жаль…), нашему кораблю ни разу не довелось попасть в такой шторм, когда нужно усердно молиться. Но волнение до пяти-шести баллов встречалось практически при каждом выходе.
Всегда качало в Бискайском заливе. Как только проходили Ла-Манш, прикрытый от океана Английскими островами, Атлантика спешила напомнить, КТО тут хозяин. Причем качало независимо от погоды. Даже если светило солнце и не было ветра, корабль умудрялся переваливаться с борта на борт до тридцати градусов.
Этот сюрреализм объяснялся просто – период качки корабля был очень близок к периоду волн океанской зыби. Такое совпадение не мог пропустить шутник резонанс, развлекавшийся раскачиванием «парохода» в течение полутора-двух суток.
Организм отказывался верить своим же глазам – волн нет (океанская зыбь из-за большой длины ее волн), а качает, как на аттракционах в парке культуры и отдыха. Вестибулярный аппарат тоже сначала удивлялся, но быстро начинал догадываться, что не все в этой жизни очевидно, и от этого расстраивался. У кого-то не очень, а у кого-то очень сильно. Да так, что начинал орать благим матом: «Сколько можно! Дайте уже передохнуть!»
– Сколько нужно, столько и можно, – в таких случаях сквозь зубы цедят ему суровые моряки. Им тоже не до смеха, но они же не жалуются. Они понимают, что корабль не самолет, и что он будет плестись своими несчастными четырнадцатью узлами через штормовой район долго. Очень долго…
Хотя если серьезно, то вестибулярный аппарат привыкает и на качку перестает реагировать. Она просто надоедает всему тебе в целом, потому что надо постоянно удерживать равновесие – стоя на месте, идя по коридорам, сидя за столом и даже лежа в койке. Организм не ропщет, понимая тщетность жалоб, он только молча ждет, когда это безобразие закончится. Если не скоро, то хоть когда-нибудь…
Как только входили в зону качки, начинались предсказуемые явления. Уже через час по всему кораблю устанавливался характерный запах… В жизни всегда так: то, что неприятно, наступает само собой, быстро и тянется долго. А приятное – наоборот, медленно запрягает, но быстро доезжает до своего финала.
На кораблях не выдают пакетов, как на самолетах гражданской авиации. А раз их нет, что делать тем несчастным, кого приступ морской болезни настиг внезапно? Выход один – бежать в гальюн. (Вариант с выскакиванием к ограждению палубы – не самый лучший. Во-первых, выход на верхнюю палубу во время шторма запрещается, а, во-вторых, за борт могут улететь не только последствия морской болезни, но и сам «больной».) Но обычно никто не успевает добежать, так как развязка наступает слишком быстро…
Приборщики коридоров и внутренних трапов начинают завидовать черной завистью приборщикам верхней палубы. И опрометчиво готовы с ними поменяться, забывая, что зимой и поздней осенью те завидуют им.
– Лучше бы ты обоср…ся! – от всего сердца желают они очередной жертве качки, ликвидируя последствия ее фиаско.
Если вы думаете, что приборщики злые ребята, то вы ошибаетесь, им всего лишь хочется справедливости. Произойди то, о чем они сейчас мечтали вслух, виновник сам бы стирал за собой, а тут убирают они. Их нужно понять и простить. Ведь и им сейчас не очень комфортно, а некоторые сами готовы присоединиться к невольным нарушителям корабельной чистоты. Нередко можно наблюдать картину, как приборщик, начавший убирать за кем-то, заодно убирает и за собой…
Передвигаться по кораблю становится опасно – можно случайно наступить на… в общем, понятно, на что. И это в тропических тапках!.. А ведь оно еще и очень скользкое… В таких случаях к нестройному хору проклятий приборщиков добавляются трехэтажные восклицания невнимательных или близоруких членов экипажа.
Те, кого клянут последними словами, сами не рады, они чувствуют неудобство перед товарищами и готовы многое отдать, чтобы перестало постоянно мутить. Но их собственные организмы отказываются им повиноваться. А, как известно, бунт на корабле ни к чему хорошему не приводит…
Командование пытается облегчить страдания новичков, используя дедовские способы. С началом шторма экипажу дополнительно выдают соленые огурцы и сухари. Баталер продовольственный разносит их по боевым постам и раздает желающим, словно Дед Мороз подарки.
Кто-то когда-то решил, что это должно помочь страдальцам. Беременным при токсикозе это, может, и помогает, но, по моим наблюдениям, от морской болезни не спасает. Единственным способом победить укачивание является привыкание к нему. Поговорка «Стерпится – слюбится» здесь тоже работает.
Чтобы «слюбилось» хватает двух-трех вахт, причем для некоторых – в обнимку с обрезом («тазом» на сухопутном языке), с которым можно, не стесняясь, делиться самым сокровенным. А тот будет участливо внимать…
Но у нас все-таки отыскались два упрямца, так и не полюбившие качку. Начальник РТС (радиотехнической службы), как только начинало штормить, переставал посещать кают-компанию, он лишь жадно пил чай и нехорошо бледнел с оттенками зеленого. Смотреть на него было больно.
Артиллерист из двух зол: тошнота или голод – выбирал первое. Поэтому во время несения вахты он по несколько раз убегал с ГКП (главного командного пункта) на подветренное крыло мостика. Благо там были высокие борта, за которые можно было смело перегибаться, не опасаясь выпасть. Океан относился к его наклонам с пониманием, а планктон – с благодарностью…
Так эти два мученика и несли свой военно-морской крест.
Смотреть на передвижение членов экипажа по кораблю во время качки доставляет большую радость. Причем степень удовольствия возрастает пропорционально массе и возрасту передвигающегося. Проносящийся галопом восемнадцатилетний худосочный матросик не шел ни в какое сравнение с массивным сорокалетним замом, неуклюже и грузно плюхающимся о переборки, громко сопящим и молча потеющим.
Прыжки сухощавого командира вызывали положительные эмоции, создавая иллюзию равенства и как будто морского братства. Оказывается, во время сильной качки даже боги теряют величие и степенность, ведя себя как простые смертные. Но это обманчивое впечатление длилось недолго, до первого построения, где командир снова ставил всех и вся на свои места, единолично развалившись на вершине корабельного Олимпа.
Вы спрашиваете, какая качка лучше: килевая или бортовая?
Обе хороши… Правда, килевая будет поживее, что ли. Поразнообразнее на выдумки. Корабль, натужно кряхтя, с трудом карабкается на волну, а затем лихо летит вниз. На какое-то мгновенье ты оказываешься в невесомости, как летчик, идущий в пике. В этот момент внутри все сжимается, хочется молодецки воскликнуть «Ух!», но погоны офицера не дают выразить эмоции. Да и не будешь ухать несколько дней подряд, через каждые пятьдесят – шестьдесят секунд. Так оно и чередуется: наверх – вниз, наверх – вниз, наверх – вниз… Здорово, не передать!
Бортовая качка скучна однообразием и примитивизмом, в ней нет полета и устремленности вверх. Корабль с тупой периодичностью переваливается с борта на борт. Чтобы добавить огонька в серую монотонность, океан старается чем-нибудь развлечь моряков. Но с фантазией у него явные проблемы, и ничего лучше, как доводить углы крена до тридцати – тридцати пяти градусов, он придумать не может. И вроде бы мелочь, но уже нескучно – занят тем, что все время стараешься держать себя вертикально. Этакий живой ванька-встанька. Палуба наклоняется, а ты торчишь, как… Как тополь на Плющихе.
Но природа не любит однозначности и прямолинейности. Это относится и к качке, которая не приходит одна: или бортовая, или килевая. Они, как две неразлучные подружки, – куда одна, туда и другая. Поэтому полет в яму происходит одновременно с наклоном на какой-либо борт. Тут уже не скажешь знаменитое: «Те же яйца, только вид сбоку». Это совсем другие яйца… Даже ухать не хочется, надо одновременно со входом в пике еще и торчать вертикально.
Качка – враг общению. Встретившись в коридоре с приятелем, не будешь болтать с ним, как раньше, до шторма. Потому что оба синхронно болтаетесь (извините за невольный каламбур), зацепившись за поручень, и думаете только об одном, как бы не оторваться и не убежать дальше по коридору, не завершив беседу. Что о твоих манерах подумает собеседник?
В каюте за чашкой чая посиделки тоже не устроишь, во-первых, как его вскипятить, а во-вторых, как выпить, не нанеся себе и другим ожогов какой-нибудь степени.
Качка – рай для интровертов, никто не лезет к ним в душу, давая волю для спокойного самокопания. Экстравертам тяжелее, ведь для них общение – источник энергии, в которую они аккумулируют даже пустую, ни о чем, болтовню.
Во время шторма нравы становятся проще, исчезают условности и стеснительность. Стираются ограничения, обусловленные иерархическими различиями. Когда корабль сильно накреняется, то до ближайшей переборки дружно несутся все, не пропуская вперед старших по званию. А иногда происходят события, которые в обычной обстановке интерпретировались бы как воинское преступление.
Однажды во время сильной качки наш минер чуть не взял грех на душу и не убил командира. Не подумайте, что он решил воспользоваться ситуацией и свести счеты за постоянные втыки по поводу содержания юта – своего заведования. Минер был добрым человеком и на это никогда не пошел бы. Но факт посягательства на жизнь командира, да еще и при исполнении им служебных обязанностей, имел место.
Вот как это случилось. Командир БЧ-3 нес вахту на мостике и занимался обыденной рутинной работой: вел Вахтенный журнал и не давал спокойной жизни рулевому, сигнальщику и БИПу (боевому информационному посту). А заодно и экипажу, периодически выкрикивая по трансляции всякие команды.
Пришло время объявить очередную приборку. Но минер про нее забыл, так как обстановка была напряженная – цели лезли со всех сторон, как муравьи на сахар. Даже командир не сидел спокойно в своем кресле и периодически отлучался в штурманскую рубку.
Рассыльный тактично напомнил вахтенному офицеру, что уже пять минут, как должна производиться малая приборка. Совестливый минер тут же рванулся к «Каштану», чтобы огорчить экипаж, решивший, что приборку из-за шторма отменили. Океан, словно стараясь ему помочь, участливо наклонил палубу на тот борт, где висит пульт «Каштана». Но при этом несколько перестарался с креном, и минер побежал к заветной цели быстрее, чем требовалось.
На его пути некстати встретилась приборная стойка, которую он на всей скорости задел левой ногой. От удара его развернуло, и он понесся все в том же направлении, но теперь спиной вперед. Интересно было наблюдать за лицом нашего минера. До разворота оно светилось решимостью, целеустремленно суженные глаза впились в пульт «Каштана», как прицел ракеты в беспечную мишень. Но после неожиданного поворота оверштаг глаза округлились, а на лице появилось выражение крайнего изумления.
Попробуйте сбежать с крутой горы задом наперед и вы поймете ощущения бедного минера, осознавшего, что сейчас со всего размаха он упадет на спину. Его руки инстинктивно раскинулись, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Правая безуспешно царапала ногтями поверхность злосчастной стойки, покрытую приборной эмалью. Ногти скользили, как коньки по льду.
Левая судорожно хваталась за воздух, пока не зацепилась за командирское кресло. «Зацепилась» – сказано мягко, на самом деле минер, проносясь мимо, со всего размаха вмазал локтем в то место, где любила покоиться голова командира. За несколько лет она даже продавила там трогательное углубление. Тело минера резко потеряло скорость, но тяжеленный морской бинокль, висевший на шее, продолжил движение и ударил в то же место, куда за мгновение до этого приложился локоть. Если бы там находилась командирская голова, то этот удар можно было бы смело назвать «контрольным в голову»…
Это счастье, что командир за полминуты до случившегося мелкими перебежками ускакал в штурманскую рубку что-то проверить по карте. Вполне возможно, что служебное рвение спасло ему жизнь или, по крайней мере, сохранило в целости нос или глаз.
Удар был такой силы, что у кресла вырвались крепления к палубе, и оно с грохотом упало. Надо заметить, что командирские кресла на мостике делают высокими, чтобы, не вставая, видеть обстановку по курсу корабля. Страшно даже представить, что было бы с командиром, рухни он вместе с креслом после двойного удара в голову…
Локоть у минера остался цел, но, распухнув, стал размерами напоминать крупное яблоко. После того случая командир каждый раз с началом качки благоразумно пересаживался из любимого кресла в менее любимое, стоявшее на правом борту. Оно находилось далеко от «Каштана», к которому вахтенные офицеры подбегали за вахту несколько раз.
Оказывается, качка – большая мастерица интриг, похлеще самой Агаты Кристи!
Представьте, что вы в кают-компании допиваете компот, собираясь подменить вахтенного на мостике. Вдруг открывается дверь, и кто-то хочет зайти. Кто, пока из-за двери не видно. Но уже появилась его нога, вот-вот и он объявится весь. Все с интересом ждут – кто же это такой? Но в этот момент палуба резко наклоняется в противоположную сторону, и нога отдергивается назад, словно махнув на прощание. Инкогнито, пытаясь задержаться, инстинктивно хватается за дверную ручку, но, увлекаемый назад силой тяжести, захлопывает дверь и улетает в коридорную пустоту.
Находящиеся внутри помещения ломают голову, кто бы это мог быть. По штанине брюк они уже определили, что это кто-то из офицеров, ну, может, какой-то мичман, но это вряд ли. Других выводов пока сделать невозможно. Начинаются догадки, предположения, версии.
По шуму шагов чувствуется, как неизвестный семенит, ища опору. Но за воздух держаться невозможно, поэтому он добегает спиной вперед до ближайшей переборки в коридоре. О том, что он ее достиг, становится ясно по характерному стуку и нелитературному возгласу. Только тогда по голосу, наконец-то, можно узнать, кто пытался осчастливить своим визитом. Расстраиваться, что он не зашел, не стоит, через несколько секунд он обязательно повторит попытку. Даже если уже передумал…
Еще качка любит преподносить сюрпризы. Это когда ситуация зеркальна описанной выше. То есть дверь вдруг резко распахивается и входящий неожиданно для себя самого становится вбегающим. Останавливается он, как и принято в такой ситуации, либо о переборку, противоположную двери, либо зацепившись все за ту же дверную ручку. При этом его лицо выражает целую гамму чувств: крайнее удивление, легкий испуг и неудобство за визит без стука. Тут главное – не стоять в такие моменты у двери…
Что-то подобное произошло с вестовым кают-компании, когда перед обедом он отправился на ГКП, чтобы пригласить командира к столу. Корабль при этом шел носом на волну.
Путь вестовому предстоял нелегкий: надо было подняться с пятой палубы на седьмую, преодолев два крутых трапа. В обыденной обстановке девятнадцатилетний матрос эти подъемы и не заметил бы, взлетев мухой. Но при килевой качке подниматься по трапам, расположенным в диаметральной плоскости, становится намного интереснее.
Геройски преодолев оба препятствия, вестовой остановился на последней ступеньке перед дверью на ГКП. Вежливо постучавшись, он повернул дверную ручку. Как раз в это время корабль, клюнув носом, стал проваливаться в яму между волнами. Дверь, почувствовав свободу от опостылевшей защелки, бунтарски распахнулась, увлекая вестового внутрь ходового мостика.
Пока, цепко держась за дверную ручку, он оправлялся от смущения, пока искал глазами командира, корабль начал взбираться на волну. Вестовой успел произнести «Товарищ командир, обед…», как дверь, повинуясь закону всемирного тяготения, захлопнулась. И снова вместе с ним. Окончание традиционной фразы «…готов. Прошу к столу» вестовой так и не произнес, потому что был занят подсчетом ступенек крутого командирского трапа. Он их считал, съезжая на животе ногами вперед…
Когда нос корабля снова полетел в яму и дверь открылась, командир приготовился дослушать доклад, но на трапе никого не оказалось. Зато снизу доносилось барахтанье встающего на ноги вестового. Поднявшись, он с чувством выполненного долга направился к другому трапу, чтобы спуститься в милую сердцу кают-компанию и зализать там душевные раны. Но в это время корабль снова полез на волну… Не успевший отойти от легкого шока вестовой резво подбежал к трапу и, не останавливаясь, загремел вниз.
Ступеньки того трапа он считал другим способом: съезжая на пятой точке и пытаясь тормозить ботинками. Сколько всего ступенек получилось у него в ответе, находящиеся на ГКП не узнали, так как дверь в этот момент захлопнулась – теперь уже на защелку.
Во время качки все живое ищет место, где можно лечь, сесть или, на худой конец, прислониться. А неживое, наоборот, хочет оторваться от креплений и покататься по палубе. Да так, чтобы все разнести к чертовой матери.
Стоять, а тем более ходить, становится физически тяжело, поэтому всё, что не несет вахту, старается как-то закрепиться «по-штормовому», чтобы не болтаться, как известное вещество в проруби. Большинство вахтенных имеют возможность кое-как впечататься в свои стулья, распластаться на планшетах и пультах. И только несколько человек вынуждены стоически переносить качку на ногах: вахтенный офицер, рулевой, сигнальщик и коки.
Рулевому переносить качку помогает специальная перегородка, в которую он вдавливается спиной. Бедного сигнальщика привязывают к стойке бинокуляра концом такой длины, чтобы ее хватило дойти до бортов сигнального мостика. И, в случае чего, перегнуться…
Кокам приходится труднее всего – качка качкой, а обед по расписанию. Они проявляют чудеса акробатической ловкости, чтобы доставить на камбуз из кладовых и холодильников продукты, нарезать, засыпать и сварить еды на полтысячи человек.
Я до сих пор не понимаю, как они остаются в живых после приготовления пищи. Да, огромные котлы полностью закрыты крышками, и кипящее содержимое из них не выливается. Но ведь в них надо что-то подсыпать, подливать, надо пробовать, что получается.
А то, что сварилось, надо еще разлить в бачки и донести до столов. Кстати, столы тоже не висят неподвижно, а вместе с кораблем совершают пируэты и броски. Поэтому при очень сильной качке экипаж лишают первого, как в старые добрые времена нерадивых детей лишали сладкого. Все понимают, что это делается в интересах их личной безопасности, и восстаний, как на «Потемкине», не поднимают…
Прием пищи во время качки принимает размах хорошо подготовленной боевой операции. Корабль даже меняет курс, чтобы двигаться носом на волну, ведь килевая качка всегда меньше бортовой. Если, конечно, позволяет навигационная обстановка. А если не позволяет, то и есть не хочется…
Во время качки самые обыденные действия требуют дополнительных усилий, а некоторые даже становятся невозможными.
Например, особой сноровки требует сон. Все ездили в поездах и знают, что спать на второй полке страшновато, вдруг слетишь, ворочаясь во сне. А теперь представьте, что вам надо заснуть на койке второго яруса, которая все время пытается вас с себя сбросить, как необъезженный мустанг храброго ковбоя. И если с одной стороны спасительная переборка, то с другой – манящая пустота…
С непривычки кажется, что так спать опасно и просто невозможно. Каких-то особых приспособлений для фиксации спящего на койке нет, а те, что есть, никто не использует. Но организм берет свое, он очень хочет спать, поэтому перестает переживать, упадет или нет. Он безрассудно засыпает и во сне сам, без вашей помощи, раскорячивается, чтобы не упасть. На моей памяти никто так и не упал. Может, один-два раза.
Умывание во время шторма требует ловкости, а бритье – виртуозности. Хорошо, что эра опасных лезвий ушла в прошлое. Иначе после утреннего туалета в морозильную камеру уносили бы по несколько человек с перерезанным горлом… На военном флоте бороды запрещены.
Надевание брюк превращается в цирковой номер. Проделать это стоя (как все делают на сухопутье) невозможно в принципе. Пока палуба находится в горизонтальном положении, можно успеть просунуть ногу только в одну брючину. Надеть вторую, когда на одной ноге резво скачешь «под гору», не удавалось никому…
Поэтому бывалые моряки надевают брюки лежа. В крайнем случае, сидя, но при этом надо надевать сразу две брючины. Причем быстро, потому что обстановка меняется, и попытка встать, чтобы застегнуть пуговицы, может закончиться все той же пробежкой, но со спущенными штанами… Кстати, самые бывалые сначала надевают ботинки, чтобы заодно и почистились.
Но есть в качке и свои плюсы, народную мудрость «Нет худа без добра» никто не отменял. «Какие такие плюсы?» – спросят любознательные читатели. Сейчас объясню.
Среднестатистическая качка, конечно же, не является бедствием масштаба войны, которая, как известно, «все спишет». Но кое-что и она сможет списать. Для этого надо только грамотно составить Акт списания материальных средств.
Чуть ли не в каждом походе вахтенные офицеры аккуратно переписывают в Вахтенный журнал с тщательно подготовленного черновика: «Широта ____, долгота ____. Во время шторма упало на палубу, а затем и за борт (или разбилось вдребезги) перечисленное ниже имущество: ____…» Как известно, выписка из Вахтенного журнала, заверенная гербовой печатью корабля, является серьезным подтверждающим документом. Так как проверить истинность содержимого выписки невозможно, остается ей только безоглядно верить. Попутно восхищаясь мужеством моряков, вышедших из схватки со стихией с такими мелкими потерями.
Много «билось» посуды, особенно польской, полученной при постройке корабля: масленки, тарелки. Даже небьющиеся стаканы ухитрялись «разлетаться на мелкие осколки».
«Разбились» о палубу кассетный магнитофон «Грюндик» и несколько десятков пластинок, проходивших по учету культпросвет имущества, за которое отвечал замполит. У кого дома они нашли вторую жизнь, можно только догадываться…
Так что корабельная качка – явление многогранное. Без нее море не было бы морем, и в нем было бы скучно, как на железной дороге.
Кстати, она, как ни что другое, подтверждает главную философскую истину – в жизни все циклично, поэтому за провалом, даже самым глубоким, обязательно будет подъем. Правда, на вершине тоже долго не задержишься.
Да и сама качка когда-то закончится, как все на этом свете…
Дура лекс (физико-философское эссе)
Сразу разочарую читателей, зачитывающихся детективами. Любимое выражение блюстителей правопорядка «Dura lex, sed lex» («Закон суров, но он – закон») в том смысле, с каким они обращают его к преступникам, не имеет никакого отношения к тому, о чем пойдет речь ниже. Дальше будет о другом – о жестокости и, не побоюсь этого слова, античеловеческой сущности законов Природы.
Мало-мальски наблюдательный человек замечает, что шутки с законами обязательно плохо заканчиваются – от двойки на экзамене до пожизненного срока.
Строгость законов государства объяснима – сурово карая, оно защищает граждан (а в конечном счете само себя) от всякого рода асоциальных элементов.
Выскажу предположение, что законы Природы (например, Ома или Ньютона) ничего не защищают. Их задача в другом – постоянном напоминании Человеку о его ничтожности, слабости и, главное, смертности. Его как будто наказали за что-то и не дают выйти за флажки, развешанные на границе дозволенного. Забрался выше положенного – будь любезен, умри от кислородного голодания и холода, нырнул поглубже – получи отличную кессонную болезнь, решил разогнаться – вот тебе крутой вираж, на котором очень удобно убиться.
Что это, как не унижение: «Помни, Человек, ты – мошка несчастная». Для этих же целей существуют смерчи, лавины, землетрясения и цунами.
На уроках биологии учат, что в природе нет жестокости, там царит циничная целесообразность и разумная необходимость. Но то, как Природа ведет себя с Человеком, очень смахивает на месть.
Кто же и за что его наказал?
Давайте вчитаемся в закон сохранения материи, сформулированный еще в пятом веке до нашей эры греком Эмпедоклом: «Ничто не может произойти из ничего, и никак не может то, что есть, уничтожиться».
И сравним с этим: «В поте лица твоего будешь добывать хлеб…» [2] Вот и ответ. Известная всем парочка легкомысленно отведала райских яблочек не только на свою голову, но и на головы последующих поколений.
Человечеству такой закон, разумеется, не нравится, особенно его первая часть. В генной памяти людей живут смутные воспоминания о вечной халяве, курортной погоде круглый год и постоянном ничегонеделании. Они пытаются нарушить подобные законы, но тщетно. Природа напоминает часового на посту, который сначала безразличным голосом предупредит: «Не положено», а потом спокойно выстрелит, если его ослушались…
Пришлось Человечеству свои чаяния реализовать в написании сказок о волшебной палочке и вариациях на эту тему. Чтобы хоть в детстве помечтать о жизни, полной чудес. А так как взрослые в сказки уже не верят, то они придумали себе отпуск, когда можно съездить к теплому морю и пожить хотя бы месяц как в раю…
Задрав голову так, что казалось, еще чуть-чуть и затылок коснется спины, десятилетний Федя Меньшов стоял на коммунальной кухне перед газовой плитой. Он рассматривал взгроможденную на нее выварку.
Снизу она казалась еще больше, чем была на самом деле, напоминая постамент, с которого почему-то сняли чей-то памятник. Или еще не успели установить. От ее надменного величия Федя казался себе еще меньше и несчастней.