Поколение «все и сразу» бесплатное чтение

1

Последний месяц лета посчастливилось провести вдалеке от города. В тишине, в загородном доме. Поезд как раз уносил меня прочь от озера с художественными берегами, от леса, где каждый сантиметр воздуха пропитан запахом хвои и темно-зеленого мха, от облаков, которые грациозно бороздят голубое небо, но сказка не сложилась: красивые виды, дикие, первозданные ароматы природы, отуманив разум умиротворением, не прояснили голову, не указали, как гадалка костлявым пальцем, на деятельность, которую требует душа, которая свалит на голову за считанные месяцы весь необходимый достаток…

Для большинства жизненная гонка ограничивается квартирой, дачей, машиной… Моя же беда кроется в том, что я желаю нечто большее, не понимая четкости желания: мне недостает всех комфортных благ, я жажду смысла, ради которого отказываются от удобств, ради которого жертвуют сном, не спят ночами, гробят здоровье, чтобы по итогу сотрясти мир…

Поезд трогается с места – верным признаком движения скрипит металл. Железнодорожные пути ведут в Питер – надежнее информации на станции не сыскать. В каком направлении прокладывать собственные жизненные пути, я еще толком не решил, мечась то от одного, то к другому… Я только-только выпустился из университета – пять лет учебы благополучно осталось позади. И теперь, пустившись в полноценный полет свободной птицей, я и понятия не имею о том, к чему примкнуть, куда направиться. Молодость требует разнообразие, а не одно и то же до конца дней, молодость требует все и сразу – извечная беда большинства юнцов, еще не постигших значимости терпения и прочих житейских бесхитростных истин. С особой силой бьет желание поскорее укротить финансовую независимость, в соках которой купаются выспавшиеся, здоровые, со вкусом одетые люди…

Вещей с собой почти что и нет: рюкзак да потрепанный пятью институтскими годами портфель, забитый настолько, что каждый раз, как взгляд нечаянно падает на него, охватывает волнительное предчувствие, будто он вот-вот треснет по швам… С легким унынием я мечтаю вернуться к родным стены, вдоль которых распластались знакомые шкафы, забитые бытовой утварью, но… С каждой последующей остановкой, приближаясь к Питеру, я все ближе к неизбежной круговерти неизвестности: в городе пару недель придется прожить у родственницы пока не отыщется какая-никакая квартирка для полноценной взрослой и независимой жизни.

Станции незаметно оставались позади; загруженный заботами о будущем, болтающими ногами на кончике носа, как над обрывом, я оглох для объявлений. Люди постепенно заполняли вагон, я чувствую их присутствие, но не вижу лиц, спрятавшись среди книжных страниц, содержание которых не увлекает, отчего приходится одни и те же абзацы перечитывать по несколько раз… В непредсказуемой внезапности меня вдруг обжигает ощущение: кто-то с особой наглостью вместе со мной тянет медленный взгляд по страницам… Незаметной украдкой я поворачиваю голову вправо: девушка… Ее тонкое плечо плотно прилегает к моему: только так на одной скамейке умещается трое… Я бурил ее взглядом до того момента, пока она не оторвалась от страниц и не вскинула на меня испуганные широкие глаза…

– Фрейд, – сразу же уточняю я в каком-то извиняющемся тоне, будто на плечи мои свалилась вина.

– А мне показалось, фантастика какая-то, вот и вздумала… – Нелепо поспешила оправдаться она. С виду ей не более двадцати пяти. С головы ее спускаются к плечам слегка вьющиеся темно-каштановые волосы…

– Нет, психология, можно сказать, психиатрия, – неконтролируемо я растягиваю добродушную короткую улыбку, словно в подсознательном стремлении пытаюсь расположить незнакомку к себе – она, оглядывая мою одежду и мое лицо, изучает мою внешность, мой характер, мои повадки и манеры с избыточным вниманием, как изучают научную книгу, требующую непоколебимой усидчивости. – Любите читать? – Какой не по возрасту странный вопрос, тут же ловлю я самого себя на оплошности.

– Очень. И со Фрейдом знакома, но не настолько… – Она сидит с идеально прямой спиной, бледные ладони, лишенные загара, прикрывают небольшую сумочку. Я наблюдаю за ней и не замечаю в ее движениях ничего, что зовется вредными привычками. – Читали Юнга? Я с ним лучше знакома. Он, кстати, ученик Фрейда.

– Нет, не слышал.

– Как же так… Раз уж вас настолько интересует Фрейд, советую посетить его музей. Недалеко от Спортивной.

– Запомню, постараюсь заглянуть… – В самом деле, музей вылетит из моей головы сразу же, как только мы разойдемся, обещание пустое, лишь ради героической роли человеческой благодарности…

Пауза. Поезд покачивается, за окном все чаще маячат дачные дома, занявшие лесные массивы… Разговор по щелчку пальца забрел в тупик, конечно, это относительная норма, случающаяся нередко, но сейчас, почему-то именно с ней, молчание сеяло в душу неконтролируемый страх. Как дурак, словно пытаясь спрятаться от женского влияния, я пялюсь в окно, наблюдая изменения. Чересчур она хороша, просто ангел… Я продолжил бы игнорировать ее, если бы не сжигающий терпение взгляд тигрицы…

– М-да, город так быстро растет… Некоторым местам следует навечно сохранить дикость.

Улыбка ее, невинная и по-настоящему светлая, словно выпускающая из нутра неисчерпаемое счастье, ослепила, подобно яркому утреннему лучу, пробившемуся сквозь шторы в спальню… Она явно не уловила суть моей мысли. Она и не особо-то старалась понять меня. Она что-то высматривала, и только…

– Что вы имеете в виду?

– Человек слишком близко подобрался к природе, и, видимо, в скором времени настанет эпоха, когда от первозданного останется ничего или же, в лучшем случае, абзац в учебнике истории…

– Да, настоящая трагедия, – соглашается незнакомка, удерживая взгляд на моем лице, отчего мне становится не по себе. Если разговор ее мало волнует, что же она тогда хочет? – А вы уже закончили? Или еще учитесь?

– Закончил, в этом году, а вы?

– Пару лет назад. А где учились?

– В ветеринарной академии. А вы?

– Так вы любите животных?

– Ну, можно и так сказать, – уклоняюсь я, выпуская тень сомнения на лицо. В сущности, за пять лет учебы я всей душой возненавидел академию. – Что закончили вы?

После каждой остановки электричка все больше набивается. Становится тесно, как шпротам в консервной банке. По воле случая я зацепляюсь взглядом за шумную кампанию: несколько парней и девчонок, все на вид на несколько лет старше меня, у каждого на плече забитый до отказа походный рюкзак. Не мытые, пыльные, растрепанные, явно уставшие, внешне похожие друг на друга, они все равно твердо стоят на ногах, громко разговаривают и звонко смеются. Какую бы должность они не занимали, но сейчас они ассоциируются у меня с бродягами. А ведь, в сущности, я не настолько уж отличаюсь от них: собственного жилья нет, уверенности в завтрашнем дне тоже, я не знаю, что конкретно хочу от жизни, куда хочу двигаться… Чем я не бродяга?

– Специализируюсь на оценке бизнеса.

– Интересно…

– Но работаю не по образованию, – поспешно уточняет незнакомка. Ее тонкая ручка неуверенно дергается вперед по какой-то ошибке нервов, будто в порыве остановить убегающего… – Сейчас изучаю программирование, уже беру заказы…

– То есть занимаетесь фрилансом?

– В самую точку! – Восторженно подхватывает она, довольствуясь догадливости временного собеседника.

Я ухмыляюсь про себя, ведь фрилансеры всю жизнь казались мне какими-то несуществующими, непонятными, растворенными среди воздуха личностями, борющимися за несущественное, за выдумку, а тут, рядом со мной, неожиданно-негаданно заговорил именно тот, кто входит в ряды призраков…

– Почему же такую профессию в стороне оставили?

– Деньги. Знаете, знания из института не помогли быстро найти работу, которая приносит хороший доход, а работа на самого себя… А это еще и иной стиль жизни: полная свобода, никакого офиса…

– Вы, случайно, не читаете стихи? – Вдруг осеняет меня. Способы заработка –больная тема, о которой и хочется, и не хочется говорить. Если бы только существовал универсальный секрет, дарующий все и сразу…

– И читаю, и пишу.

– Пишите? Правда? – С восторженным удивлением я, почуяв сестру по духу, поворачиваюсь к ней полубоком. Наши колени почти что соприкасаются, и в момент, когда я обращаю на то внимание, меня ни с того ни с сего обдает жаром… Ее огромные карие глаза не оставляют на мне живого места… Исходит от нее какая-то непонятная, теплая, ласкающая энергия, притягивающая и будто бы игриво влюбляющая в себя. Энергия, которой я не противлюсь и поддаюсь. В этой девушке непременно таится некая изюминка, приманивающая тихой мелодией сирены, но никак не показывающаяся…

Людей, страдающих стихосложением, я, начиная с первого курса, встречал чуть ли не на каждом шагу. Я и сам болел этой напастью, однако с годами она постепенно отступила, утратила свое влияние. И сейчас удивился я больше притворно, нежели по-настоящему.

Незнакомка скромно кивает. Разговор с ней тянется в самом тихом, приглушенном тоне, отчего приходится изрядно напрягать слух, чтобы уловить озвучиваемую мысль. Я никогда не любил громко разговаривать в людных местах – огромные скопления обращали меня, как по взмаху волшебной палочки, в настоящую размазню, могущую только лишь мямлить.

– И какие стихи вы пишите?

– У вас не найдется листочек?

Судорожными руками – не знаю, что вдруг заторопило меня, но интуитивно во все горло закричала о том, что медлить нельзя, – акробатически изворачиваясь, я пробегаюсь по каждому карману с мыслью нащупать хоть какой-нибудь клочок. В сумке должны были затеряться тетрадки, но лезть туда, тормошить весь этот хлам… Я разворачиваю паспорт – в обложке исписанная с одной стороны бумажка с физиологическими нормами. Четко помня все цифры наизусть, я храню этот слегка мятый клочок уже несколько лет, с курса второго, с момента, когда только начал работать. Везение, что оборотная сторона чистая. Шариковую ручку я чудом извлекаю из кармана.

Вылавливая мгновения, когда поезд менее всего качался, незнакомка вывела четверостишье, держа бумажку в ладошке, причем идеально прямая спина ее, какая свойственна благородным аристократам, так и не согнулась.

– Вот, – я впиваюсь в написанное, но почек, в котором, однако, проглядываются изящные линии, разобрать не могу. Ну не может же это воплощение святого чуда, придерживающееся всего элитного и эстетичного, так коряво писать! Почерк ее непонятен только из-за условий… Распознав замешательство, девушка наклоняется ко мне и шепчет на ухо. Горячее дыхание обдает меня. Не в силах сосредоточиться, я не слушаю, лишь непроизвольно думаю о ней. Наши лица так близки друг к другу, стоит мне только повернуть голову вправо… Дыхание перехватывает. Мысли как-то сами свелись к поцелую… Но какая же у нее чистая кожа, как зеркальная гладь в полный штиль на чистом озере…

– А что, мне нравится, – задорно комментирую я, скорчив озабоченную мину.

– Я давно уже ничего не пишу, – внезапно оправдывается она, как будто сожалея о показанных строках. – Это старое, почти двухлетней давности. На новое сил не хватает.

– Точно сил? – Хитро подмечаю я, по собственному опыту зная, что проблема выгорания заключается не только в нехватке сил и времени, а, в первую очередь, в утрате интереса. Немыслимо сложно полноценно и мигом позабыть занятие, которое любил, которому выделил сколько-то годов, немыслимо сложно признаться самому себе в том, что интерес к нему окончательно завял.

– Какие интимные вопросы, – слегка смущается она, и щеки ее заметно розовеют, отчего я вдруг раскаиваюсь в шутливо сказанном.

– Да, пожалуй, так оно и есть. Частично.

Стена ее слов обезоружила. Мне нравятся откровенные, наполненные личным, разговоры, и сам я с легкостью раскрываю собственные тайны, но, может, веду себя я так только из-за того, того, что не имею постоянного собеседника, готового с выдержкой выслушать мои переживания, или потому, что не умею хранить тайны, не обладаю чувством собственного достоинства, отчего и разбрасываюсь личным направо-налево, чтобы хоть где-нибудь отыскать приют? Поезд, удерживая внутри железного каркаса человеческую суматоху, в очередной раз замедляет ход.

– Мне пора.

Впереди поджидает станция “Левашово”. Незнакомка поднимается, и тут навылет болезненно пронзает предчувствие, что наши пути вот-вот разойдутся навсегда, нашей забавной встрече вот-вот палач снесет голову с плеч, все старания неловких фраз ее рухнут в небытие, и все, что останется от встречи, это клочок бумажки с четверостишьем и непонятные обрывки воспоминаний, что выветрятся пару дней спустя…

– Подождите, – мысленно я хватаю ее за запястье, и по чуду телепатии она оглядывается на запястье своей правой руки, – какой у вас номер?

– Дайте телефон, – решительно и без промедления требует она, как девушка, всегда знающая, что делать.

Я тут же протягиваю. Стоя в проеме между сидений, она наскоро набирает номер и затем возвращает телефон и с улыбкой на устах.

– Как вас зовут?

– Лариса. А вы…

– Андрей. Очень приятно.

– Да, приятно… До свидания.

– До свидания, – повторяю я, когда девушка уже отходит к дверям, как будто ей вовсе не требовалось услышать ответное прощание. Да и какое же странное ее “до свидания”, отчего же я повторил за ней?

Она вышла незаметно, тихо, сколько бы не смотрел в окно, я так и не заметил ее хрустальную фигурку: она растворилась в толпе призраком с первыми лучами утреннего солнца. Я щурился до тех пор, пока станция не скрылась из виду, а потом, с грустью выдохнув, вновь погрузился в чтиво, которое более не шло… Впереди то там, то тут торчат на окраине города многоэтажки… Глупое, бессмысленное лето остается позади, с каждым километром я все больше отдаляюсь от прежней жизни, беззаботной, лишенной обязанностей, которые поддерживают людское бытие. Впереди поджидает новая глава: сложная, одинокая, с абсолютной ответственностью. Сказки закончились, времени мечтать о миллионах долларах, суперкарах и прочем дорогостоящем более нет....

Неизвестность впереди угнетает. Осознание, что я, закончивший в двадцать два университет, ни гроша, ни собственности не имею в кармане, валит на лопатки, болезненно надавливает коленом на грудь, не дает ни шанса подняться. До средних лет и старости еще есть время, но и оно ведь не резиновое… Вся проблема крутится вокруг двух субстанций: не хочется обыденной, тихой, монотонной жизни, состоящей из одинаковых дней, недель, месяцев и годов, и вместе с тем хочется всего и сразу…

Площадь Ленина встретила теплым вечерним порывом ветра, который постепенно подтягивал за собой холодное дыхание осени. Фонтаны все еще пускают ввысь брызги, их неумолкаемое журчание, смешивающееся с шипением шин и свистом светофоров, отдаленно напоминает об ушедших годах, когда эти брызги воспринимались за маленькое завораживающее чудо, каким часами засматриваются дети. Площадь грязная и заляпанная, окружающие дома будто бы сплошняком покрыты разводами, из переполненных урн вываливается мусор, на асфальте окурки и бумажки, и среди всей этой разрухи один господин Ленин, широко раскинув руки, словно неустанно призывает стихию, бурную Неву, очистить страшным наводнением улицы…

Я выбрался из подземелья метро Академическая. Тут, в трамвайной остановке по проспекту Науки, живет родная тетя. За несколько недель проживания у нее в гостях мне предстоит найти собственное пристанище. Я устало тянусь по проспекту и горюю оттого, что время так быстро летит… Уже завтра я должен выйти на новое рабочее место – со старого пришлось уйти на неприятной ноте. Повезло, что один врач, с которым у меня сложились теплые отношения, зарекомендовал меня владельцу одной средней клиники, нуждающейся в рабочих руках. Выходит, с завтрашнего дня новая жизнь? Нет, новой жизни вовсе не существует, жизнь – это одна сплошная лужа, в которую время от времени попадают разноцветные капли новых попыток изменений…

Перед парадной, прежде чем позвонить в квартиру, я на несколько секунд замираю, оглядываюсь по сторонам: за спиной на площадке носится толпа весело кричащих ребятишек, за которыми сонно присматривают уставшие родители… Время подходит к половине седьмого, а лампочки на фонарных столбах все еще молчат, не генерируя треск раскаленных проволок. Двор как двор, тихий и непримечательный, заставленный старыми машинами, наполненный такими же, как и в любом другом дворе, звуками, отчего же тогда складывается необъяснимое и неприятное ощущение, будто из окна за мной пристально следят, как за чужаком в деревне, где все друг друга знают? Я поднимаю голову наверх – нет, никто не смотрит, во всяком случае, ни одну морду я не замечаю.

Дверь открывает женщина со впавшими глазами и безжалостно изрезанным морщинами лицом. Ее ничего не выражающая улыбка молниеносно сменяется на подобие недовольства, предвещающее поучительные лекции.

– Что так поздно? С четырех днях тебя ждала, хоть предупредил бы, знаешь ведь, что сердце у меня…

Она театрально – за что я ее ненавижу, – только чтобы на нее обратили внимание, кладет руку на дряблую грудь, будто сердце ее неожиданно с болью закололо и будто именно сейчас она занята настолько, что попросту обязана героически игнорировать боль. В самом деле, с сердцем ее все в порядке – сомневаться не приходится. Я закатываю рукав и вглядываюсь в старые кварцевые часы, купленные мною еще в девятом классе. Помню, эта первая серьезная покупка на собственно накопленные деньги вызвала во мне тогда необычайно могущую гордость…

– Даже раньше, чем планировал, – замечаю я, закрывая дверь. Железо пускает оглушительный треск по всему лестничному пролету.

– Дверью-то зачем хлопать? – Тут же набрасывается она на меня, словно одно мое появлением стерло в прах ее привычный образ жизни.

– Случайно. Сил за лето поднабрал, видимо…

У нее была идиотская привычка придираться абсолютно ко всему, и еще одна – презирать любые новшества, любые попытки изучить что-то новое, хотя была она, в сущности, добрейшим человеком, только вот одиноким. Муж ее – жуткий тиран по натуре – умер лет шесть назад, и с того момента она от скуки взялась за родственников, с которыми до трагедии ей запрещалось общаться…

Вообще-то, мы с самого начала договорились, что обращаться к ней я буду только по имени, однако от неловкости или от чего-то еще я постоянно обращаюсь к ней на "Вы", и эта дурацкая неуверенность не покидает меня ни на секунду, как будто я и вовсе не воспринимаю ее за родного человека…

– Аккуратнее надо быть, нельзя же так… Ну! Нельзя же все ломать!

– Я и не собирался ничего ломать…

– Ладно, – она сама собой успокоилась и затем заговорила как ни в чем не бывало. – Раздевайся и проходи. Я вот нашла тебе жилье. Пару дней можешь пожить со мной, а потом… Ну не жить же тебе у меня годами, правильно?

– Я и не собирался надолго задерживаться… – О том жилье, о котором она помышляла сказать, я прекрасно знал… И настроение мое от одного его упоминания скатывалось в пропасть. – Потом. Потом поговорим.

– Когда? – В полном непонимании вытаращила она глаза. На ее серой футболке устойчиво держится несколько маслянистых пятен, волосы ее свисают с головы соломинами, покрытыми жиром… – Ну, когда потом? Время не резиновое ведь, – и в этой простой истине она была чертовски права. – Потом уже некогда будет.

Пропуская мимо ушей ее недовольное бормотание, я задумчиво натираю мылом руки. Так всегда, человек обречен в растерянности застревать во временном потоке, не думая ни о чем, когда не знает, чего ожидать от завтра, послезавтра, от следующей недели, когда над головой его не горит путеводная звезда… Мимоходом я взглянул на нее: кукла, одетая в платье бедной, ничтожной женщины, не имеющей за душой ни капли величественного, что можно было бы скопить за несколько прожитых десятилетий. Двухкомнатная квартирка ее так и смахивает на уродливое творение неудачливого пессимиста-дизайнера: комнаты не наполняют полезные в хозяйстве предметы или декоративные украшения, вместо всего того черные мусорные мешки, набитые всяким барахлом, из дыр которых выпускают щупальца старые вещи, сплошняком покрытые катышками, поглощают свет и отдают безликую темноту. В одной из комнат томится покрывшийся несколькими миллиметрами пыли рояль, которому недостает, как минимум, половины клавиш. И вопреки любой логике весь этот хлам тетя стережет преданным псом. Картину дополняет веющая со стен тоска, от какой самопроизвольно возникает желание разве что повеситься…

– Может, после ужина поговорим, – я поглаживаю ладонью живот. Голод – моя единственная отсрочка.

– Так ты очень голоден? – Заботливо вдруг хватается она, приближаясь ко мне почти что вплотную, отчего вдруг кажется, будто она вот-вот обовьет мою шею руками. Она, несчастная женщина, смотрит на меня так, будто наконец-то встретила среди зноя пустыни собственного разума живую душу, с которой можно заговорить…

– Очень.

– Там как раз разогреть только осталось. Иди на кухню, – Рита выходит из ванной, проходит несколько шагов. Останавливается. Ждет, будто сам я, выйдя из ума, заблужусь среди лабиринтов из стен, покрывшихся, как плесенью, тоской и одиночеством, среди непонятных, брошенных на произвол судьбы вещей…

На ужин курица, и гречка, и салата из помидоров, огурцов и зелени. Разогревая, она не проронила ни слова. Молчала и все, словно говорить нам не о чем. Собственно, так оно и было. Я тихо благодарю ее за предоставленный кров, но не более… За окном сгущаются тени, ярко подсвечиваются витрины продуктовых магазинов и рекламные щиты. Мне нравится скольжение машин, нравится, как в быстром движении их силуэты размываются, пуская белый свет фар вперед, нравится изредка улавливать громкое цоканье женских каблуков, когда идущую не удается разглядеть из-за обильной, покрывшейся вечерней черной, листвы, мне нравится тихое кочевание размытых, полупрозрачных серых масс по темному небосводу, на котором силятся проявить себя звезды и на котором тускло светит полумесяц.

Рита усаживается за стол в стороне от меня. От нее так и исходит запах несчастья: слабый, шершаво-неприятный, забивающий пылью ноздри, напоминающий запах испорченного уюта, когда зажженные свечи вдруг сами собой гаснут, испуская жгучую гарь, когда любимая книга, которую только взял в руки, чтобы в очередной раз перечитать, нечаянно падает на стол, переворачивая чашку, разливая на страницы душистый чай с долькой лимона и сахаром…

– А как родители? Когда они в город приедут?

Я пожимаю плечами, елозя вилкой в гречневой каше. В сущности, я почти что не разговариваю с родителями, жизни у нас чересчур разные, словно мы чужие люди, только вот в голове тети, сколько не объясняй, никак не укладывался тот факт.

– На неделе. Точно не знаю.

– Ох, – протяжно вздыхает она и затем потирает слипающиеся очи. – Непонятно мне это все, непонятно, – я молча ем, отвечать тут нечего. Со стороны чудиться, будто монолог она ведет сама с собой. – Ну, как же так. Это все неправильно ведь, не эгоистично-наплевательские же отношения между родными людьми должны быть. Ладно, дело не мое…

– Завтра на работу. Я встану в полдевятого, уйду в девять.

– В клинику устроился?

– Конечно. Дали рекомендацию, – не без гордости заявляю я, сводя брови, чтобы казаться более значимой персоной, чем есть на самом деле.

– И где же она?

– На Чкаловской.

– Далеко. Это сколько ехать?

– Минут сорок на метро.

– Но это очень далеко, – неустанно повторяет Рита, как будто это ее заставляют каждый день ездить на Чкаловскую…

– Ничего страшного. Сел и поехал. Прошелся пешком. Не так уж и далеко. Все очень близко. Питер – маленький город. Городишко, – невозмутимо стою на своем я.

– Ну не знаю. Я бы подыскала что-нибудь поближе. Рядом с домом …

– С домом? – Искренне удивляюсь я. Какое странное слово: дом. Дикое, чужеродное, незнакомое, колючее… – У меня нет дома.

– Да как же это нет! – Еще чуть-чуть, и она замашет руками, забрызгает слюнями. – Как же нет! А для кого я купила комнату? Для чего я тратила деньги, выселяла людей…

– Я не хочу жить в коммуналке…

– А где жить-то собрался? – Один из тех вопросов, из-за которого мои отношения с родителями напрочь разрушились. От тети я редко получал упреки, но сегодняшний день – настоящая катастрофа. Переезд ничьи нервы не щадит. – У меня? Нет, уж извини, я согласилась приютить тебя на несколько дней, но… Не всю же жизнь тебе со мной быть! У меня своя личная жизнь, у тебя должна быть своя.

– Я думал снимать…

– Тоже мне. Нашел ерундой заниматься! Денег, что ли, так много? Я зачем тебе комнату покупала? Живи в комнате, и не надо ничего снимать. Думаешь, я не жила так? Думаешь, родители твои обошли стороной коммуналку? Да, буду соседи под боком – ничего страшного в этом нет, поздоровался и вернулся к своим делам…

– Коммуналка – это позорище и нищета…

– Ну, – засмеялась она, задергавшись, как в припадке, – когда вот будешь много зарабатывать, тогда и снимешь, – и в этом она была права со всей точностью. Снимать даже однокомнатную квартиру – не дешевое удовольствие. – В любом случае, это более чем нормаль. Все проходили через этот этап…

Но я не хотел, я не считал коммуналку нормой, я не считал, что дети должны непременно повторять судьбу родителей, проходить через те же пороки, что и они. Я не хотел заселяться в нищету, не хотел… Ну кто там может быть? Алкаши? Самое неблагоприятное население? Люди, которым абсолютно наплевать на собственную судьбу? Кто так и не узнал об амбициях? Кто не понял, что люди могут ставить цели? Кто и не думает обогащаться знаниями и окутывать себя высоким и тонким? Идеальнее места, чтобы загубить себя, не найти.

Ночь тихо подкралась со спины неловким воришкой. Я постелил на диване в гостиной, после душа сразу же накрылся одеялом, прихватив телефон, чтобы набрать сообщение Ларисе. В ответ – пустота. В ненужном ожидании с закрытыми глазами я кручу карусель мыслей в голове. Одиночество накрывает с такой яростной силой, что от страха невольно сковывается тело. Не хватает только сцепить колени где-нибудь в углу… А каково же остаться один на один со всем, что имеешь, со всеми заботами, страхами и истериями в пустом помещении, где собственный голос отзывается эхом? В предстоящем радостей мало, и не внести в него светящие счастьем портативные осколки, потому как не завалялись они в карманах или в сумке…

Около часа промучившись подобием бессонницы, в преддверии ненужного чуда я проверяю телефон в последний раз. Нет, она не ответила, даже в сети не засветилась. Ждать далее, жертвовать сном, исцеляющим, ободряющим, перемещающим на страницу “завтра”, – юношеская наивность. Я накрываюсь с головой и как можно плотнее укутываюсь в одеяло. Еще восемнадцать минут до часа ночи. Плотные шторы запахнуты. Комната погружена в такую темноту, что черные мешки под глазами будто бы сливаются с ней, исчезая. В этой неразберихе чудится всякое. Жизнь тихим вором куда-то проскакивает во вне, в четвертое измерение. В этой темноте под плачущий блюз в сознании пролетают, сбрасывая на мозги дождевые капли уныния, обрывки памятных дней…

2

Утро выдалось невзрачным. Пение будильника с непривычки капает на мозги раскаленной лавой. Голова гудит. Торопиться охоты ни малейшей, а идти куда-то – тем более… Я наскоро завтракаю остатками ужина, затем, накинув на себя вчерашнюю одежду, выхожу; тетушка закрыла за мной дверь, недовольно поглядывая на меня сонными глазами проснувшейся посреди белого дня совы. В воздухе еще держится приятно освежающая прохлада. Яркие лучи раннего солнца растворяются в зеленых листьях, отчего деревья кажутся светящимися с мятыми поверхностями шарами, прикрепленными к земле коричневыми столбами. Впереди вытянулась целая шеренга этих маленьких чудес природы, ограниченная человеческой деятельностью…

По небу, удивительно глубокому, элегантными аристократами двигаются редкие и крошечные облака, как будто шахматные фигуры двигают задумчивые, нахмурившие от напряженного мыслительного процесса, профессиональные игроки. Эта голубая пучина растворяет в себе; голова не кружится, когда я устремляю взгляд наверх и выношу глазами давящую тяжесть, уподобляясь крохотному атланту, под ногами не возникает ощущение, будто земля уходит из-под ног, будто мышцы бедер и голеней распадаются, превращаясь в ватную массу, всего этого и многое прочее не ощущается, но зато так растворяется беспокойство – его словно съедает огромнейшее пространство, очищая бренное тело.

– Ну, идти переодевайся, – он слегка наклоняет голову и выжидающе упирается в меня взглядом. Я никак не могу уловить ход его мыслей, мне вообще кажется, будто в голове его царствует пустыня…

– И все же у меня остались вопросы…

Вдруг в стороне зашуршали упаковки шприцов, потом зазвенели покатившиеся ампулы – я инстинктивно оборачиваюсь: огромный рыжий кот, неуклюже покачивая пухлыми боками, чинно расхаживает по полке, сметая, подобно важному барину, все на своем пути. Странно, но сгонять его никто и не думает, на него и вовсе не обращают внимание, будто происходящее в порядке вещей. Мой будущий начальник таращит на меня широкие от удивления глаза исподлобья так, как будто я, задав вопрос, нарушу все законы, клятвы, которые вот только что выкрикивал под угрозой подохнуть с голода где-то в глубинах пустыни.

– Ну что непонятно! Со всеми вопросами по экскурсиям, уборкам, организационным моментам к ассистентам или к администратору. Мне некогда возиться и рассказывать такие мелкие обязанности. Мне главное, чтобы ты был адекватен, все. И учился, а все эти вопросы туда, – он махает ладонью в непонятном направлении, как бы предлагая отправиться на все четыре стороны.

– Вы лечите птиц?

– Да, – покачивая головой, с кривой миной отвечает тот.

– Так я могу учиться у вас?

– Против ничего не имею, – и я сразу понял по его интонации, что ему глубоко наплевать на меня и все мои порывы обучиться.

– Хорошо, тогда я переодеваться.

– Ага, пожалуйста.

Он вытянул открытую ладонь, указывая на дверь. То ли это было веление убраться к черту, то ли приглашение в дружный коллектив…

В клиниках я ориентировался хорошо, как-никак за плечами опыт в четыре года, и в какой-нибудь крохотной кошкодавке я мог бы претендовать, гордо расправляя над макушкой, как знамя, диплом, на должность врача-терапевта… Но что мне маленькие клиники – они простаивают без работы целыми днями, так что пока что я все еще в рядах ассистентов, в чьих обязанностях протирать все поверхности и выслушивать недовольство ото всех.

Ординаторская не поразила чудесами чистоты и опрятности, напротив… Эти маленькие комнаты многое рассказывают о самой клинике и ее обитателях, они как будто открывают вид с обрыва на деревню… Сама по себе клиника снаружи производит впечатление престижного медицинского учреждения, но изнутри, в месте, где отдыхает персонал… И почему я должен оставаться тут, когда по всему городу разбросана куча других клиник? И что только мне понадобиться среди старого, пустившего по ножкам извитые трещины стола, с которого уродливыми клочьями сползает краска и который завален обертками от булочек и конфет, немытых кружек, тарелок и грязных столовых приборов? Что я забыл среди облепленного подранными от старости дешевыми магнитами холодильника, среди клочьев шерсти, свободно парящих над полом, среди скопившейся горы немытой посуды в раковине, среди кучи одежды работников, вперемешку сваленной на подоконнике, как будто никому она и вовсе не принадлежит, среди электрической плитки, сплошняком покрывшейся гарью, от которой тянется тонкий неприятный обугленный запах? На первой встрече людей оценивают по одежке, организации – по порядку внутри, а в этой клинике царил полный беспорядок… Забавно или, вернее, странно, но, несмотря на разочарование, я не отступал назад, а, может, виной тому служит слабоволие, нежелание искать более приятные пристанища?

Медленно я прохожу вперед, с неуклюжестью стараясь не задеть ни одного угла. В самом конце ординаторской налево протягивается маленький уголок, куда я и забиваюсь, чтобы переодеться. Внешне напоминает он попугая, думаю я, натягивая штаны. За Павлом Геннадьевичем водилась странная манера: говоря, он постоянно будто бы клевал своим закругленным носом стол, отчего и сравнивал я его с попугаем…

Дверь в ординаторскую громко заскрипела – кто-то, еле волоча ноги, зашел. Чтобы обозначить свое присутствие, я намеренно громко шуршу одеждой, впрочем, никто и не думает пробираться заглядывать в укромный уголок… За столом перед чашкой дымящегося чая, грызя печенье, сидит молодая девушка, лет ей не больше двадцати. Когда я вынырнул из-за угла, она, замерев, молча, даже как-то испуганно, уставилась на меня, держа в одной руке телефон и чуть сгорбив спину, словно на плечи ее давит мешок картошки. При всем том из зрачков ее исходило такое равнодушие, с каким смотрят на очередного новичка, который без прощания сбежит из клиники спустя несколько смен. Впрочем, в подобном подозрении томилась доля правды: я уже успел подумать о побеге.

– А вы ассистент?

Девушка нехотя кивает. Она всем видом так и показывает нежелание возиться с новичками…

– Лиза.

– Андрей, – она еще раз равнодушно кивает и затем укрывается в телефоне.

Собственно, торчать в одном конце ординаторской позорным столбом, уродливо ломая руки и натягивая на лицо непонятно какую гримасу, – самая идиотская затея. Топтание на месте подписывает гарантию остаться незамеченным… В коридор я вышел как нельзя вовремя, видно, все, что только способствовало формированию отрицательного мнения, по иронии судьбы не поленилось представиться за раз: опираясь рукой о ресепшен, как о единственную опору, как будто иначе тряпичные ноги, и без того трясущиеся от страха за собственную выходку, подведут, обрушат навзничь худощавое тело, мужлан с пухлым, покрасневшим носом, покрытым страшными ямками, видя которые невольно крестишься с благодарность небесам за то, что те оградили от подобного дефекта, повышал голос на администратора. Я наблюдал за ним со стороны. В самом ли деле неухоженным и оттого некрасивым людям природа дала личное разрешение набрасываться на ближнего со потешными обвинениями, портя ближнему настроение и весь день, или это только злосчастное совпадение?

Гонимый ветром любопытства, я делаю несколько шагов вперед, и тут же я попадаю, как под артиллерийский удар, под ураганный шквал недовольств.

– Вот ты можешь объяснить…

– Слышали, как страдают поэты от недостатка муз? – Тот впадает в ступор и как-то искоса на меня глядит. Я и сам не понимаю себя… – Я не работаю здесь, – твердо отгораживаюсь я от конфликта. Видел множество раз эти разборки, и каждый раз одно и то же… И с какого это перепуга этот мужик решил, будто я встану не его сторону?

Мужлан корчит такое лицо, словно о его лоб разбили блюдце, я же подленько ему улыбаюсь, так и мечтая высказать все, объяснить, почему он – зазнавшийся идиот…

– Удаляйте данные! – Резко повернувшись к администратору, вновь затявкал тот. Вспененные слюни покрывают ресепшн. Вся эта ситуация, кроме смеха, ничего более не способна вызвать. Да нет же, тут и смеяться не хочется… Откуда корни конфликта? Не от бедности ли, которая подталкивает агрессивно себя вести, заставляет видеть в каждом врага и мошенника…? – Да кто вы такие, чтобы у простых людей собирать паспортные данные? Куда вы их отправляете? Кому, спрашивается, вы их отправляете? Молчать-то не надо!

Администратор – женщина лет тридцати с красивыми черными прямыми волосами до лопаток, – ища помощи, то и дело боязливо поглядывала на главврача, пытающегося безуспешно разрулить ситуацию.

– Для этого, как вы не понимаете, мне надо обратиться…

– Так обращайся прямо сейчас!

– Уже обратился.

– Да? Что-то я ничего не видел и не слышал! Когда это ты успел обратиться? И куда? Да никогда! Потому что никуда ты не звонили!

Осознавая всю нелепость спора, я стою, как полусонный зевака, которому некуда податься пока солнце ярким желтым кругом висит на голубом небе.

– Надолго к нам?

На возникший за спиной голос я ужасно медленно, растягивая каждое движение, оборачиваюсь. Лице молодого человека в синей медицинской форме выражает разве что равнодушие и усталость, не более, видимо, он на расстоянии уловил мысленное распоряжение главврача, иначе случайность его появление и желание организовать мне экскурсию не объяснить. Оценив его с ног до головы, я и сам вдруг осознаю, что выгляжу вот точно так же: мне абсолютно наплевать на всех больных животных, которых доверяют этой клинике, меня рубит в глубокий сон, которому нет сил сопротивляться, я лишен энергии и жизненных порывов… Может, это здание клиники оказывает такое подавляющее влияние, может, эти белые стены сдерживают и убивают буйство жизни?

Отвечать я не стал. И молчание мое облегчило его ношу. Ассистент вытаскивает сигарету из пачки, зажимает ее в губах и, махнув рукой в сторону узкого коридора, проводит меня к черному входу. Перспектива выбраться подышать воздухом соблазняла больше, чем перспектива слушать пререкания и требования какого-то истерики-пьяницы…

Через короткий коридор мы выходим на прогнивший задний двор, где вдоль стен валяются черные мусорные мешки. Сквозь высохший, пустивший уродливые трещины асфальт пробиваются клочья мха, стены окружающих домов так и грозятся вот-вот обрушиться на вплотную припаркованные друг к другу автомобили… Я впиваюсь глазами в окна, чтобы хоть там разглядеть искорки благополучия… Старые рамы, с которых чешуей сползает краска, грязные, местами дырявые шторы… Нет внутри этих домов очага благополучия. Внутри там нищета и сырость, похороненная заживо инициатива жить… Интересно, какие же люди пребывают в этих домах, чем они питаются, чем занимаются, какая у них история и что сломило их…?

Я опираюсь поясницей о перила, полностью покрывшиеся, как грибом-паразитом, ржавчиной. Тупо гляжу вперед и жду, пока накурится ассистент… Мое присутствие стесняет его, во всяком случае, на то намекал его бессмысленный взгляд, пущенный в серый угол дома. А я просто торчу в стороне, как за кулисами, и молча смотрю как он вдыхает и выдыхает дым, и все думаю о том, насколько абсурдно и незатейливо порой бывает присутствие человека.

И ведь это тот самый мир, к которому меня готовили пять курсов, вдруг обжигает мягкую ткань мозга мысль, отчего я ощущаю вкус разлившейся желчи во рту. Сплевываю. Предательский порыв ветра сносит слюну, отчего ту угораздило прямо на рабочие брюки. Побагровев то ли от стыда, то ли от злобы, я сплевываю еще раз. Остервенело. Будто ненавидя весь мир! Будто меня против воли заточили в клинике, уверив в том, что она – моя вечная тюрьма…

– Артем, – вдруг бросает он, весело улыбаясь. Половина сигареты уже выкурена. На выбритом виске его зияет свежая царапина, какую оставляют разъяренные кошки. Я учтиво представляюсь, но, вопреки ожиданиям, разговор на том не заканчивается. – Почему в ветеринарию пошел?

Я переминаюсь с ноги на ногу, в подошву резиновых лаптей каким-то загадочным и ненужным чудом впился камешек или осколок стекла. Кожу стопы неприятно колет… Конечно же, куда же без этих дурацких вопросов, ни одни коллега не упустит шанса задать его вновь прибывшему сотруднику, многие ждут целую историю, однако даже тех, многих, вполне удовлетворяет банальная и лживая, подобная уродливой метке, фраза:

– Животных люблю, нравится мне это дело, еще в школе решил…

– Даже в школе, – повторяя, удивляется он как будто всерьез. Видно, озвучено мной по-настоящему заслуживающее восхищения решение… – Ну, пойдем, – уважительно протягивает тот, быстро осмотрев окурок, – покажу клинику.

Прежде, чем юркнуть обратно в клинику за Артемом, я еще раз обвожу глазами двор: уж точно, ничто и не пытается намекнуть даже на слабенькое подобие изящества и богатства. Среди разрухи организовался медицинский центр, однако и его, как бы он не славился стерильностью и чистотой, однажды целиком поглотит воронка бедности, чтобы превратить его в разоренную обитель, наполненную историями о бессонных ночах, грязи и смерти…

Лариса… Девушка с темно-каштановыми волосами, не запятнанная ничем, что хоть какой-то гранью приближено к медицине, привыкшая к делам серьезного бизнеса… Я вдруг представил ее во весь рост, с изящной прямой спиной, представил рядом с собой, представил, как от увиденного она, ужасаясь, элегантно прикрывает рот ладошкой аристократической бледности, как волосы ее поднимаются дыбом… Нет, здесь ей точно не место, и в том счастье человека, что в силу собственных достижений или родственников он избегает грязи и болезней, в том его счастье, что он привык к изящности во всем, начиная от архитектуры и заканчивая завтраками…

Время близится к вечеру. От непривычки влившись в интенсивную рабочую жизнь ноги гудят, поэтому я намеренно решаю уйти часа на два раньше конца смены – все равно денег за сегодняшнюю работу не выплатят, а, значит, никаких обязанностей у меня перед клиникой вовсе и нет.

Болтая ногами, главврач сидит в пустом холле на скамье, рядом с ним – администратор, они до сих пор обсуждают дневной инцидент, и они будут обсуждать его еще несколько дней… Я вырастаю прямо перед ними, чуть ли не загораживая электрический свет.

– На сегодня все… – Голос предательски ломается, как будто владеет мною страх… Павел Геннадьевич в удивлении поднимает брови. Так и тянет оправдываться…

– Домой? Уже?

Я киваю:

– Переезду у меня сейчас, дел просто завались, так что… Надо идти, но завтра на весь день выйду.

– Ну, иди, – отмахнувшись, отпускает тот в свободный полет меня.

– Тогда до свидания.

– До свидания.

Я протягиваю руку – реакции никакой. Требовательно разворачиваю ладонь, и только тогда Павел Геннадьевич протягивает свою для вялого рукопожатия.

– Больше так не делай.

– Не любите?

Господи! Самый идиотский вопрос! И каким только Макаром он вырвался из моих уст? В ответ непонятное мычание. Один вид его – кивающая, как у глупой детской игрушки, голова, пустые глаза, и лицо такое пустое, потерянное, словно только что обвинили его во всех смертных грехах, – вызывало сплошное отвращение. Желание прощаться, пытаться оставить приятное впечатление вежливого молодого человека, скоропостижно завяло сорванным цветком. Павел Геннадьевич производил впечатление того, кому абсолютно наплевать на все окружающее, и при этом с администратором он вел такую милую сплетню…

Я молча разворачиваюсь и выхожу на улицу, оставляя звон дверного колокольчика позади. Вечерний воздух кружит голову, забившуюся окисленными газами клиники. Порой так приятно просто дышать прохладой, чувствуя, как она охлаждает перегретые мозги, и ни о чем не думать…

Я отхожу буквально на несколько шагов от клиники, как вдруг улавливаю жалобно-умоляющее:

– Быстрее! Тема! Быстрее! Быстрее!

Вцепившись в дверную ручку двумя руками, молодая девушка ураганом распахивает дверь мужчине, чьих руки держат закутанного в плед кота…

Помочь, скорее помочь! – Это уже рефлекс, звенящий по всему телу громовым раскатом, это тяга, обязанность… Прокручивая всевозможные сценарии, я поворачиваю в сторону клиники, и… А какая, собственно, разница, что с тем котом? Явно ведь эти двое тянули, ссылаясь на чудесное самоисцеление, а потом, когда животное их застала агония или еще что-нибудь, они вдруг бросились в первую попавшуюся клинику, надеясь на волшебство врача…

Я останавливаюсь. Дверь уже захлопнулась, плечо зудело от тяжелого рюкзака, в животе урчало… Какое, собственно, мне дело… Я поворачиваю домой, ведь ничему я, по правде говоря, не обязан. За работу не платят, слушать меня никто не станет, потому как в клинике этой я никто, какой-то непонятный чужестранец, не более…

Проявлять инициативу… Да цениться ли она вообще?

Как хорошо, что люди придумали рекламные вывески: по пути домой я читаю каждую, отвлекаясь от усталости и удивляясь многообразию мира, которое стирают белые стены…

– Завтра едем смотреть комнату…

Меня терзает желание возразить, однако Рита, увидев нарастающее возмущение на моем лице, воинственно упирается руками о бока.

– Завтра я должен выйти на работу…

– Нет, – шипит она, – так тоже нельзя!

Если бы я швырнул рюкзак в угол, тетя неправильно бы поняла меня, и тогда бы в мою сторону полетело бы еще больше возмущений… Она застала меня врасплох, прямо на пороге, как будто не понимая, что человек имеет свойство уставать и чувствовать голод…

– Завтра я должен быть на работе, я уже договорился, кем я себя покажу, если не явлюсь на смену? Это безответственно…

– Тебе хоть платят? – Насмешливый вопрос разрушает абсолютно все. Конечно же, уставив руки в бока, она упивается превосходством надо мной, наделяя себя правом зачитать целую лекцию. – Не платят там тебе ни гроша! И платить не будут! А ты, как маленький мальчик, строишь из себя ответственного… Видите ли, не прийти на неоплачиваемый труд по объективным причинам – переезд у тебя, между прочим, – это безответственность!

– Несколько дней проходят стажировку, потом берут на работу, такие правила во всех клиниках.

– Не знаю, не знаю, лучше бы нашел клинику где-нибудь в другом месте… – Сквозь журчание теплой воды в ванной я слышу, как она обессиленно плюхается на стул за кухонным столом. Когда я выхожу, Рита, опомнившись, вновь бросается с новой силой раздавать указания. – Позвони и скажи… Ты переезжаешь, в конце концов! А это уже весомая причина. Тем более, не можешь же ты всю жизнь жить у меня! Нет, я не против, чтобы ты гостил, но ведь у меня есть своя жизнь, понимаешь? У тебя должна быть своя…

Я молчу. На темно-бордовой с непонятными узорами старой скатерти, которая никак не вписывается в светлый интерьер кухни и которую, судя по пятнам, не стирали месяца четыре, не дожидается ни одна тарелка.

– Так ты голоден? – В ответ я киваю. – А что же молчишь?

Заскрипели дверцы шкафчиков, зазвенела посуда, за кухонным столом, согнув руки в локтях и разместив подбородок на ладонях, я воспринимаю себя за ребенка, над которым пляшут не слишком уж заботливые родители и который сам ни на что не способен от въевшейся в характер избалованности. Рита застывает с тарелкой в руках, ей не хватает буквально нескольких движений, чтобы поставить ужин прямо передо мной.

– Так что, звонить собираешься? – Я смотрю на нее и не понимаю: неужели она вот сейчас оставит меня, после утомительного дня на ногах, без еды, отчетливо зная, что за весь день я и крошки не разжевал?

– Позвоню после ужина.

Снисходительным взглядом оценив меня, она медленно ставит тарелку почти что на центр стола, затем садится напротив, закидывает ногу на ногу, нацепляет очки и утыкается носом в телефон. Видно, узнавать, как прошел мой день, насколько устал, что чувствую и чего хочу, в планы ее не входит. И все равно, как ни крути родословную, мы родственные души с засохшими, потрескавшимися связями…

Единственное, что обрадовало за вечер, так это сообщения от Ларисы: она извинилась за долгий ответ и прислала собственные стихи, которые я прочитал с обычным равнодушием. То ли усталость таким образом заявляла о себе, то ли строки и вправду не задели мягкую трепетную сущность… На своем пути я повстречал множество тех, кто называл самого себя поэтом, я и сам когда-то числился в рядах таких же, пока не вбил в голову простую истину: именно общество наделяет человека теми или иными устойчивыми званиями, все остальное – дешевое самозванство.

Какой бы силой не обладало мое равнодушие, сказать правду я не осмеливаюсь. Остается одно: прибежать ко всемирно известной уловке, ставшей шаблоном поведения, который пускают в ход без раздумий…

Конечно же, стихи мне понравились, конечно же, с нетерпением мне хочется ознакомиться и с другими… Конечно же, ответил я именно так, хотя сейчас, после горячего душа, когда на черном небосводе отвоевала свой законный кусочек бледная луна, когда мягкое одеяло приятно надавливало на кожу, желание разговаривать отсутствовало напрочь.

Сломленный темнотой и усталостью я укрываюсь с головой и пытаюсь представить, как сижу рядом с Ларисой в слегка покачивающейся пустой электричке, движущейся куда-то вперед, в неизвестном направлении…

А что с работой… Я ограничился одним сообщением администратору, звонить и тревожить по пустякам – слишком поздно.

– Ну, хорошая ведь комната, правда ведь?

– Правда, – сдержанно выдавливаю я, боясь лишним возмущением задеть тетю. Как-никак, но именно она приложила достаточно сил, чтобы помочь мне обустроиться в мире. Во всяком случае, она делает все, чтобы я свято верил в ее стремление.

В сущности, мы топчемся на одном месте в отвратительной голой комнате, где от обоев лишь местами остались клочки. С уродливо погнутого карниза ниспадают пропитанные пылью шторы. У одной из стен торчит старым верным солдатом шкаф со сломанной дверцей, касающейся нижним углом пола. Светло-зеленые стены с оттенком желтого жалуются на сырость и грязь… В этой комнате два угла, которые очерняют непонятные безобразные пятна, еще больше усугубляющие положение. Неужели плесень?

Рита раскрывает дверцы шкафа – внутри валяется стопка квитанций на оплату коммунальных услуг. Она достает их, закрывает шкаф и хлопает по развалюхе, как полковник по плечу отличившегося солдата:

– Ну, это ты вынесешь сам, ты молодой, сил у тебя еще полно. Пойдем, оглядим кухню, и ванную, и туалет.

На эту унизительную экскурсию, в сущности, мне глубоко наплевать. Что можно ожидать от оставшейся части квартиры, если одна жилая комната пребывает в столь убогом состоянии? По одному коридору можно описать проживающих сейчас и живших до этого: эмигранты и бедняки. В какой-то момент я ловлю себя на мысли, что тетя с таким вниманием для себя осматривает квартиру, чтобы только утолить собственные тайные интересы, сводящиеся к вопросу, в каких условиях будет жить молодой человек, которому она вдруг решилась покровительствовать…

– Ну а кто не жил в коммуналке? – Уверенно и одновременно с гордостью комментирует она, медленно продвигаясь по темному коридору, заросшему грязью. Вдоль стен стоит старая рухлядь, которую и мебелью-то сложно прозвать… – Все так жили, – странно, но из своих сверстников я не знаю ни одного, кому выпала удача гнить в коммуналке. Большинству родственники помогли с покупкой отдельной квартиры. Остальные живут у родителей… – Все проходили через этот этап, и я жила в комнате вместе с мужем…

Она останавливается в центре кухни, крутит головой, потом оборачивается вокруг своей оси. В углу напротив окна примостилась газовая плитка, правее от которой друг к другу примыкает два подобия столиков. У противоположной стены торчит еще два схожих подобия…

– Так, – многозначительно затягивает Рита, – и какой же твой?

Она крутится, пытаясь отыскать истину, а я стою возле стальной раковиной, сплошняком покрытой какими-то ошметками, от вида которых к горлу подступают рвотные массы, и пялюсь в огромное окно, из которого открывается вид на мост, нависающий над железнодорожными рельсами. Автомобили стремительно мчатся вперед, и мне вдруг захотелось вот так же свободно умчаться подальше от этой проклятой квартиры…

– Так, ну какой же…

Тут как нельзя кстати на кухню забегает с разной посудиной в руках несколько темнокожих детишек, и Рита, будто сорвавшись с цепи, сразу же накидывается на несчастных чад, отчего те испуганно замирают.

– Где тут чей стол, детки?

Девочка постарше, явно еще посещающая садик, невнятно пытается, заикаясь, что-то объяснить, тыкая тонким пальчиком наобум… Я не слушаю ни тетю, ни детей с посудой в руках. В груди кожным клещом зудит только одно: убраться из этой дыры к черту.

И зачем она их дергает вопросами, и как ей не мерзко вообще к ним наклоняться, уподобляясь учительнице начальных классов… А ведь эти маленькие люди не могут по-русски связать несколько слов, а она все старается выбить из них хоть что-то…

Рита возится с детьми несколько минут, все время переспрашивая и уточняя одно и то же, и этот абсурд протянулся бы до самого вечера, если бы на кухню не зашла, шаркая изодранными тапочками, женщина средних лет, напоминающая неваляшку. Я прохожусь по ней мимолетным взглядом, почему-то напоминает она мне воспитательницу… Прямые волосы ее покрывает чепчик, нет, это не чепчик, это рваная тряпка грязно-розового цвета. Такого же цвета ее тонкий узорчатый халат, весь засаленный и весь в пятнах.

Эта женщина то ли виновато, то ли испуганно тихо здоровается, после чего тетя переключается на нее. Как выясняется, подобие моего стола примыкает к газовой плите, сплошняком покрытой черными корочками и с прилипшими засохшими кусочками еды.

Когда мы выходим в коридор, нас вдруг окликает та самая женщина:

– У нас с водой проблема, – говорит она на ломанном русском, когда в широко раскрытых глазах ее таится подобие страха, – на кухне горячей нет, а ванне… Одновременно на кухне и в ванне нельзя включать. Мы хотим мастера вызвать, это обойдется тысяч в сорок.

От названной суммы волосы на голове Риты зашевелились в испуге. Сам я стою в стороне и безучастно наблюдаю за происходящим.

– И что вы хотите? – Растягивает Рита.

– Надо чинить. Вы теперь тут жить будете?

– Он будет. Этот молодой человек, – она поспешно берет меня под локоть, как будто я ее йоркширский терьер, купленный ею в качестве безделушки для привлечения внимания.

– Мы всей квартирой хотим оплатить ремонт…

– Хорошо, потом чек покажите, и я заплачу, – не дает закончить мысль тетя.

Будущая моя соседка, кивнув в знак прощания, уползает обратно на кухню с подобием победоносной улыбки.

Вернувшись в комнату, я обращаю внимание на подоконник: сплошные неровности делают его жутким уродом. На таком даже цветочный горшок под наклоном встанет …

В безделье я марширую от одной стены к другой, Рита стоит в центре, сунув руки в карманы и слегка сгорбившись, и думает. Вдруг опомнившись, я с сожалением смотрю на шкаф, как смотрит бывалый командир на запуганного дедами новобранца. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что готов утешающе-подбадривающе потрясти деревянное плечо…

– Господи, – испуганно и взволнованно вдруг затягивает тетя, – а как ты жить-то будешь? У тебя деньги-то есть? Хоть какие-нибудь?

Будь в комнате любой предмет – лучше всего подошла бы ваза, – и я запустил бы его в ее старую башку… В гневе я затопал по комнате, до боли сжимая кулаки. Кожа побелела, как будто кровь отлила. Мышцы гудели от напряжения. Паркет скрипел – выдрать бы его со всеми корням, чтобы замолчал навсегда…

– Андрей! – Боязливо вскликивает она, театрально хватаясь за сердце. – Что с тобой?

– Ничего, – огрызаюсь я злобнее задуманного, по инерции оборачиваясь к ней…

– Я не думала тебя обидеть, прости меня, – и она даже в неуверенном шаге подступает ко мне навстречу, будто в геройской попытке остановить мчащийся на скорости и без тормозов поезд. Жалостливый вид ее охлаждает пыл, как же можно злиться на желающего добро… – Ну, не стоит же обижаться на всякий пустяк. На обиженных воду возят, между прочем!

Чертов вопрос про деньги… Со стороны выглядит вся ситуация так, будто меня со смехом бросают на раздирание судьбе, одновременно с притворством удивляясь моей неспособности выжить и будто бы боясь за мою дальнейшую участь.

– Вынесу-ка шкаф прямо сейчас.

– Очень разумно, – с непонятным огорчением соглашается она. Складывается ощущение, будто от страха она подавляет желание предложить мне оставить его.

Громко отстукивая каблуками по пустой комнате, медленно я подкрадываюсь к шкафу. Сначала с особым остервенением я выдираю держащуюся на одной петле дверцу, потом вторую, потом ногами выбиваю заднюю стенку, потом боковые… Только тогда, когда шкаф обращается груду обломков, в порыве ярости я замечаю, как ускоренно забилось сердце и как громко застучало в висках…

Когда я успокаиваюсь, Рита не без страха с лаской берет меня под локоть. Удивительно, что я не отшатываюсь в сторону, не замахиваюсь в порыве неостывшей злобы, ничего, просто безэмоционально оборачиваюсь, чувствуя, как глаза заливает свинцовая грусть. Так неужели это не сон? Неужели мне взаправду предстоит жить вот тут? В этом подвале на седьмом этаже?

– На первое время дам тебе денег, – она торопливо вытаскивает из сумочки кошелек. Пятитысячная купюра сверкает в тонких женских пальцах. Отказываться от материальной помощи – сущая глупость. И потому я даже не пытаюсь проявить хоть какую-то гордость. Лишь покорно беру банкноту и сухо благодарю, как будто одной бумажки оскорбительно мало.

Она придерживает каждую дверь, тем самым помогая выносить обломки шкафа. Я управился в три ходки, к счастью, помойка оказалась совсем рядом с парадной… Остаток дня теперь больше вовсе не заботит. Домой мы вернулись к четырем, с собой из значимых вещей – ноутбук. После запоздавшего обеда я зарываюсь в текстах, пытаясь выдавить из головы, словно фарш из мясорубки, хоть какие-нибудь связные друг с другом предложения. Впрочем, для скелета работы достаточно даже ничтожных и пустяковых, бессвязных мыслей… Лариса, как выяснилось утром следующего дня, ответила ближе к полуночи, когда на небо вскарабкался одинокий полумесяц, не знающий перед кем похвастаться триумфом, и когда я уже мирно дремал, крепко прижимая к телу одеяло.

3

Единственное, что я купил в новую квартиру – комнатой то жилище мне перед самим собой было противно называть, – это угловую одноместную кровать, шкаф и холодильник. Рита наполовину помогла с финансами, ежеминутно ропща на цены, когда мы бродили по магазинам… С доставкой договорились так, чтобы привезли все в один выходной день.

Светлое утро, несмотря на прохладу, не предвещает порывов ненависти ко всему или… Мы идем от метро Автово по проспекту Стачек в квартиру, и даже осознание, что с каждым шагом чертова коммуналка все ближе и ближе, что она, как зловещий водоворот, все притягивает и притягивает к себе, без шансов отдаляя от берегов комфортной жизни, не слишком-то нервирует. Радует шебуршание утренней листвы, забавляют скользящие почти над самой землей воробьи. И я иду, поднимая голову слегка кверху, чтобы видеть светло-голубое, местами покрытое мазками облаков, небо, чтобы ловить то едва дергающиеся вверх-вниз макушки людей, которые поднимает слабый ветерок… И даже Рита, шедшая где-то в стороне, но рядом, не заботит меня, как будто мы и вовсе не знакомы.

День портил сломанный лифт, а добивает его Рита своими неожиданными диалогами, когда приезжают грузчики:

– Как дорого выйдет, – с досадой бубнит она, то ли рассчитывая сбросить цену за подъем, то ли от привычки. Я молча стою за ее спиной, сунув руки в карманы и ни о чем не думая, как будто оглушили меня хорошеньким ударом кулака по голове.

– Ну а что вы хотите? – Недоумевает грузчик. – Хотите, сами тащите на седьмой этаж, – он деловито достает сигарету и закуривает. – Цены устанавливаю не я, понимаете? А начальство, я лишь уведомляю вас… А ваше дело согласиться или нет.

– А если мы шкаф как-нибудь сами?

– Ну дешевле выйдет, конечно же, – хмыкает тот, будто намекая, что без их услуг мы ни за что не справимся. Напарник его роется в старой, разваливающейся газели.

– Ладно, тогда шкаф своими силами, – дает отмашку Рита.

Тот, что рылся, закончив, подходит к нам.

– Не будет сигареты? – Обращается он, по большей части, ко мне. Я мотаю головой; от курения я сумел избавиться лет в девятнадцать.

– Так мои возьми, что как не родной-то, а? – Вмешивается первый грузчик, чуть ли не с готовностью треснуть по затылку коллегу за несообразительность.

Я оттягиваю тетю в сторону, ближе к парадной, взяв ее под локоть и чувствуя, как испуганно расширились мои глаза, и быстро запеваю почти что шепотом:

– Как сами-то? Пускай грузчики затащат, не просто так ведь нанимали их. Если вопрос в деньгах… Я и сам…

– Не надо лишних трат, ты парень молодой, – Рита повышает голос специально, видно, чтобы выставить напоказ свою значимость перед рабочими. Я чувствую насмехающиеся взгляды тех пьянчужных морд, стертых никотином, но голову не поворачиваю, виновато уставившись в ключицы тети, – справишься! Только… – Тут она понижает голос. – Деньги тебе надо экономить, а как иначе жить-то собираешься?

Грузчики принимаются за работу только тогда, когда сигареты догорают до конца. Я бросаю на доски, упакованные в картонные коробки, полный печали взгляд, скрывающий желания обрызгать проклятиями все подряд, в особенности, квартиру и лифт. Три упаковки, каждая из которых в длину превосходит мой собственный рост. Седьмой этаж, и мнение мое никого не интересует, иронично подмечаю я. Надо экономить… Слышал, экономия – один из принципов богатых, только вот люди с достатком, сколько бы они не экономили и как бы не прославляли экономию, не живут в коммуналке и не надрываются…

Во славу здравому смыслу, мы предусмотрительно запаслись контейнерами с едой и отобедали стоя, но перед этим я около двух часов провозился, собирая шкаф. После подъема коробок с деталями руки и ноги гудят, отчего хочется скорее отделаться ото всех и завалиться крепко спать, зная, что будильник не станет звонить…

– Устал за сегодня? – С материнской лаской в голосе спрашивает она. При подъеме последней коробки, руки мои от напряжения дрожали. Я останавливался раза три, чтобы перевести дыхание, и каждый раз, с каждой ступенькой поднимаясь выше, мне казалось, будто пальцы вот-вот уронят эту коробку с проклятыми досками…

– Устал, – неохотно отзываюсь я. Скорее бы взглянуть в лицо всему тому, что с нетерпением ожидает моего объективного одиночества, что все эти несколько дней пыталось разорвать острыми когтями переживаний душу.

– Мог бы и друзей позвать, – вдруг с умным видом выдает она, погружая вилку с насаженными макаронинами в рот.

– Никто не согласился бы.

– Ну и что это за друзья?

– Какие есть, – голосом побежденного выплескиваю я, втайне соглашаясь с правотой ее слов. Действительно, друзья такие, что только за денежную выгоду согласятся… И это невеселое признание затушило теплящиеся угли раздражения. Уныние настолько могучая сила, что разъедает даже самую стойкую ненависть.

– Друзья тебе нужны. Без них скучно живется…

Она ушла сразу же после обеда, когда на город спустились первые вечерние тени, когда работающие все чаще стали задумываться об окончании смены, и чаще с нетерпением заглядываться на циферблат часов в ожидании заветных семи, восьми или девяти… Она ушла, пожелав удачи и заставив выдавить обещание хоть иногда звонить. Когда она ушла, сломленный, я плюхнулся на диван, не выдержав свалившегося на плечи груза одиночества. С ее уходом невыносимая тоска сразу же залила, как аквариум водой, пустую комнату, словно в трюм тонущего корабля наконец-то пробилась волна. Тоска такая, что из комнаты от страха непривычности тянуло трусливо бежать…

Как будто плитой раздавило, но ведь небеса не свалились на голову, никто не умер, никто не нанес ни морального, ни физического ущерба, а настроение такое, словно жизнь далее не имеет ни капли смысла… Первая мысль – прогуляться, проветрить голову, но куда идти в этом незнакомом районе, где все чуждо и незнакомо? Никуда не подашься, ведь нет здесь ни знакомых людей, ни излюбленных мест, которые связанны с кем-то важным… А слоняться без дела по улице, пытаясь хоть что-то надумать, хоть как-то наспех разобраться в бытие, чтобы угомонить истерику души, – затея, не стоящая ни гроша. Куда приведет блуждание? Обратно в квартиру – теперь-то никуда не денусь я от этой коммуналки… А вернусь в новый дом я уже с обдуманными мыслями, более развернутыми, громоздкими, превратившимися из серых облаков в многотонные чернейшие тучи…

Чтобы хоть как-то отвлечься от одиночества, я принимаюсь расставлять мелочную утварь: небольшой холодильник сдвигаю в угол, плитку ставлю наверх него, затем достаю все вещи, какие только были в рюкзаке, и раскладываю их на подоконнике. Шкаф пустует, и пока что открывать его ни малейшего смысла. Одежда и все то, что накопилось за двадцать два года, мне предстоит забрать у родителей, которым никак не хочется звонить.

Я берусь за ноутбук, кое-как размещаюсь на диване и только тогда осознаю всю суть несчастья: постельного белья я лишен. Нет у меня ни одеяла, ни любого покрывала. Остается одно, походный метод: спать в одежде.

Несколько часов, проведенных над текстом, – я, подобно голодной хищной птице, кружил над словами и радовался, когда в сознании яркими огнями вспыхивали новые, оригинальные, – выразили всю глубину человеческого одиночества. Какого это, когда остаешься один на один со всеми неудачами в жизни в пустой комнате с потолком высотой в три метра, когда навязывается ощущение, будто с этих голых стен на твое крохотное худое тело молодого и неопытного таращится тысяча глаз, повидавших множество людей и ситуаций за целое столетие… И я прятал глаза в экране ноутбука, чтобы только не смотреть на стены, будто бы увешанные черными огромными зенками, подобные бутонам тропических ядовитых цветов.

Я вдруг вспоминаю про Ларису. Она появилась в моей жизни как кстати, с усмешкой думаю я, именно тогда, когда все идет наперекосяк, когда уже к самому кончику носа приблизился момент, над которым столько в тревоге размышлял… Она появилась в моей жизни как противоположность коварного умысла злобного гения, она появилась, чтобы восстановить баланс, чтобы принести свет в покрывающуюся мраком жизнь, которой еще совсем рано угасать…

Лариса ответила еще вчера вечером, это я то ли из-за гордости, то ли из-за детской обидчивости, еще не до конца вышедшей из молодой и неопытной головы, отвечал с большими задержками, уподобляясь ей, а сейчас, я буквально мечтал только об одном: чтобы она ответила тут же, незамедлительно, чтобы только я не оставался один на один в этой убогой камере. И я сам готов был откинуть все принципы – подобия обид – и отвечать моментально, не закрывая чат… Лишь бы говорить и говорить…

Я предложил встретиться. На свидание позвать боязно, а встретиться… Да много ли значит встреча? Пустяки. Это как примериваться одежду в магазине. Только присматриваешься, ищешь изъяны, пытаешься понять: подходит или не подходит. Так же и со встречей: наблюдаешь и делаешь выводы: интересна или неинтересна.

Лариса ответила где-то час спустя, к моменту, когда отчаяние завладело душой настолько, что ничто более не волновало. Я смотрю на старую дверь, которую при желании можно было бы выбить с одного удара ноги, к которой, чтобы закрыть дыры, прибит уродливый линолеум, и безразлично думаю о том, что через ровно такую же дверь я вошел в мир темный бедности, куда не пробивается золотой луч…

Мы встретились несколько дней спустя. Я жду ее на скамейке возле Финляндского вокзала, на площади Ленина, рядом с фонтанами, которые все еще брызгают воду и одновременно с тем ожидают зимнюю спячку, и уже по въевшейся привычке, похожей на постоянную тревогу или страх, прокручиваю обустройство квартиры, без конца размышляя на тему, что купить… Одиночество и тоска отступают, когда я визуализирую, что и где должно стоять в квартире. А объяснял я это тем, что, чем больше заставлена комната, тем меньше давит пространство.

Поезд должен был прибыть в час дня. В голове, тревожа сердце, гудят моторами мысли о том, куда повести Ларису. Шляться от дома к дому, от улицы к улице, пересекая проспекты и площади, – занятие совсем юных птенцов, лишенных родительских подачек… Когда я увидел ее – в бело-черном платье с тонким поясом, с короткими рукавами, красиво завивающимися на концах, с подолом до колен, – сразу определил, что относит она себя к категории дорогих девушек, которые превыше всего провозглашающих эстетику. Серебряные украшения на ее шее с гордостью заявляют о привычке к богатству и достатку, чего сам я, лишен. Я не могу не восхищаться ее величием, однако предчувствие, будто прогулки с ней мне не по карману, стирает и без того никудышное настроение в порошок.

Когда она вплотную подступает ко мне, я, не определив, что толком хочу от нее, настолько теряюсь, что не могу вымолвить ни слова, интуитивно чувствуя, что с банальным “как дела” я покажусь скучным идиотом… Мы стоим друг напротив друга и неловко молчим. Со стороны – два когда-то друг в друга безумно влюбленных, внезапно встретившихся по воле злосчастного случая после неоднозначного расставания и не знающих, будучи в новых отношениях, как друг перед другом объясниться…

Там, в электричке, среди духоты и тошного запаха пота, среди запачканной одежды и рюкзаков в шатающемся из сторону в сторону вагоне осталась незамеченной в ней искорка, что непременно раздуется до масштаба всемирного пожара… Помню, в электричке она сидела с идеально прямой спиной, что уже вызывало восхищение, ведь так мало людей следят за осанкой. А сейчас, под лучами дневного яркого солнца, из-за которого украшения на ней буквально ожили, полушутливо заиграв бликами, среди шума плюющихся фонтанов, я вцепился глазами в ее острый нос, утопая в комплексах собственного несовершенства. Я не могу проронить ни слова, не могу коснуться ее… Она – невероятно далекое высшее существо, гордость бога, которой можно разве что любоваться, как и солнцем…

– Добрый день, – наконец скромно выдает она, как будто с незначительным недовольством от неловко-абсурдного молчания. У нее интересная привычка здороваться и прощаться, замечаю я.

– Добрый. Предлагаю пойти… – Тут я смехотворно затихаю. Собственно, я и понятия не имею, куда идти, и, судя по аккуратно приподнявшимся уголкам женских губ, она просекает всю мою неуверенность.

– Перейдем через мост, – подхватывает она. – На той стороне есть одно очень интересное местечко.

Над Невой, как выяснилось, поигрывал ветер, и вода черным, местами пенящимся, сгустком мирно тянулась в сторону моря. Лариса ступает по асфальту гордой тропической птицей, рожденной обращать на себя взоры и восхищать мир пестротой оперения. Ее темно-каштановые волосы, приобретающие на солнце светлые тона, путают резкие порывы ветра, но даже так она притягивает к себе взгляды. Мне и самому требуется любоваться ею, улавливать каждое колебание ее светлой кожи, а сама она лишь гордо поднимает выше голову. Она настолько красива, что в ногах моих дрожаньем отзывается страх оттолкнуть ее глупостью неудачливых слов…

– Ты никогда не замечал, насколько красивый Питер?

Впереди на нас уставились отреставрированные фасады старых домов. Одни серое-желтые, другие почти что бирюзового цвета… Железные крыши покрывает золотистое солнце, окна отбрасывают блики, слепящие глаза. На середине моста нам открывается вид на целую армию серебристых крыш, отчего кажется, будто мы птицы, парящие над городом… Но я не люблю эту светлость: выглядит она как-то неестественно, ненатурально, как девушка, переборщившая с блестками…

– Питер, как следует, раскрывается только в пасмурную погоду. В морось… Когда окна плачут, когда со стен скатываются слезы… – Дыхание мое затихает. Ладони мокнут. Лоб раскаляется. От волнения несешь всякий вздор. И сейчас, забыв пропустить свои слова через фильтр благоразумия, я теперь рискую отогнать от себя невинное сознание… Лариса мило улыбается, словно она и самом больна подобной страстью романизировать и воображать. Или же улыбка ее – милостынь, чтобы только я не чувствовал себя последним идиотом.

– Ты ведь писал стихи? – Я утвердительно киваю. – Оно чувствуется.

– И теперь иногда пишу. Только реже, намного реже. Постоянно перед самим собой отмазываюсь отсутствием времени.

– Почему именно отмазываешься?

– Потому что, – после небольшой задержки протягиваю я, словно припомнив недавнюю тяжелую потерю, – признаться самому себе в том, что перегорел, что больше не нуждаешься в том, к чему когда-то испытывал невероятную любовь, одно из самых тяжелых испытаний.

– Это ужасно, – понимающе соглашается она и после замолкает.

Мы пересекаем дорогу и сворачиваем на Фурштатскую улицу. Только там Лариса вновь пускается невинно лепетать:

– Иногда мне кажется, что я могу вечно вот так вот плыть по улицам, задирая голову кверху, чтобы рассматривать эти орнаменты, маленькие балкончики, трубы на крышах, но…

– Питер слишком маленький город, – завершаю я. – А окраины его не приковывают столько внимания, они, в принципе, не представляют никакой ценности.

– А какие города, по-твоему, большие? И вместе с тем красивые?

Я пожимаю плечами. Кроме Питера и Ленинградской области, мира я более не видел.

– Москва, пожалуй. Если сопоставить карту метро Питера и Москвы… Я не был в столице, не знаю, какого там, но что-то мне настойчиво подсказывает, будто наш город намного художественнее.

– Не люблю Москву и слышать о ней ничего не желаю, – с нотками легкого омерзения тихо стонет она, ломаным жестом быстро притянув к последним ребрам согнутую в запястье руку, будто нечаянно вот только что коснулась дорогими белыми перчатками грязи.

– Париж – красивый город, – тут она благосклонно смягчается, я понимаю это по короткой улыбке. Заостренный женский подбородок едва нацеливается на небо. – Хотелось бы навсегда улететь в Париж.

– Почему же именно туда?

– Ремарк и Хемингуэй. Их языков дело. Они столько много всего рассказали мне о старом Париже, что теперь я буквально обязан сравнить рассказанное с нынешним городом.

– А я не читала никого из них…

Ошеломление контролю не поддается. Я не заметил, как остановился на середине тротуара, и Лариса, обернувшись, как-то виновато посмотрела на меня из-под подчеркнутых черным длинных ресниц. Чтоб такая девушка, дочь всего высшего, сущности искусства, и не была знакома с этими замечательным людьми… Наверное, меньшее бы удивление у меня бы вызвало заявление о том, что она ни слова не слышала о Библии!

– Как же так? – Сдержанно и без прерывающегося дыхания выплескиваю я, на что девушка только пожимает тонкими плечами, обтянутыми платьем.

– Что посоветуешь?

– “Триумфальную арку”, – не задумываюсь я. И, когда легкие мои надуваются свежим воздухом, чтобы развернуть весь спектр эмоций, вызванный романом, она, вдруг затараторив, словно испуганная, словно я ляпнул что-то, от чего теряют сознание преданные интеллигенции люди, останавливает меня.

– Не надо! Не рассказывай! Я прочитаю, а уже потом обсудим.

Я киваю и закрываю рот.

Идет она так, как ходят люди, знающие куда идти. Целеустремленно и грациозно, ненамеренно развевая тонкий подол платья. И дорогу она, сохраняя доминирование, никому не уступает, видно, настолько прижилось к ней чувство превосходства над окружающими…

– А вот и то самое местечко! Так давно планировала посетить его, на самом деле, – волнующе прозвенел ее голос…

Она направляет меня в сторону ресторана, дверцу которого украшают золотые гравировки и длинная позолоченная ручка. Под матовыми огромными окнами, через которые проглядываются силуэты трапезничающих, растянулся ряд пузатых горшков, в которых прорастали небольшие туи. И уже перед самым входом в голову мою ударяет самая здравая за последние дни мысль…

– Слушай, – вдруг останавливаю ее я, чтобы избежать дальнейших недоразумений, какие описываются в юмористических историях, – я не могу за тебя заплатить.

Ладонь ее обессиленно соскальзывает с дверной ручки. Лариса поворачивается спиной к дверце и со скромной, едва опечаленной, улыбкой на лице тихо роняет без явной озлобленности:

– Очень жаль.

Складывается ощущение, будто ей по-настоящему жаль. Но чего? Разбитого ли желания провести вечер в давно примеченном укромном местечке? Или… Мы застываем на месте. Спина моя гнется, словно на плечи взвалили несколько мешков картофеля. Как птичка с перебитыми крыльями, всего несколько мгновений она не знает, куда деться, глядит то влево, то вправо, а потом, придя в себя, сдержанно выплескивает ноты омерзения:

– Какое скучно свидание.

Подобно высокомерной барыне, Лариса резко разворачивается и незамедлительно уходит красивой походкой, с элегантностью едва покачивая тонкими бедрами, еще выше задрав голову. Она идет так, будто бы точно знает, куда ведет ее путеводная звезда. Она идет прочь от меня, когда я с видом идиота все еще торчу на месте, не решаясь броситься за ней следом… А толку-то? Кошелек деньгами вдруг не набьется сам по себе… Да и принципы у меня были: платить только за свою девушку, деньги – это ведь материализованное время, а разбрасываться временем налево-направо, чтобы угодить кому-то, кто уйдет без продолжения и надежд на будущее…

Как бы там ни было изнутри все равно прожигает обида. Я простоял в раздумье еще несколько минут, потом, обратив внимание на прохожих, вдруг вспомнил о своем жалком положении и поспешил как можно скорее убраться подальше от этого несчастного ресторана, поджав хвост.

Город как раз оживает: улицы наполняют вечерние люди, блуждающие под оранжево-розовыми тонами солнца. Я размещаюсь в не очень дорогом кафе возле окна в надежде налюбоваться прохожими и уловить некие интересные странности, которые обычно записываю в записную книжку как материал для литературы… Я пью кофе, держу в руке телефон, словно ожидая сообщения, и вместе с тем прокручиваю сегодняшний случай, время от времени обращая внимание на проезжающие машины, вид которых запускает в душе изнывающую игру шарманки, под звучание которой завывает желание затянуть на шее веревку…

А все-таки, какая же она стерва! Из-за такого пустяка оборвать знакомство! Да как она смеет наживаться на мужчинах, с которыми едва знакома! Я краснею от взвившегося пламени ненависти. Оборачиваюсь, оглядываю публику, засевшую в кафе… Говор и смех, жужжание кофемашины. Страх пронзает, как гвоздь мягкую ткань, – не она ли, зарывшись в тени в дальнем углу, пристально глазеет на меня? Я соскакиваю со стула и, ни в чем не разбираясь, спеша, обливаясь потом, полыхая совестливым огнем, поспешно мчусь из кафе.

Быстро я иду, почти что бегу, не разбирая дороги, жутко сгорбившись, чувствуя, как наливаются свинцом мышцы ног… Ну не могла же она трапезничать в том дешевом кафе, она, само изящество природы и всего человечества, не могла сунуться в ту недорогую кофейню, которая для нее – сплошное оскорбление. А сердце все равно тревожно стучит, я уже жалею и мысленно рву волосы на голове оттого, что вообще связался с этой избалованной дороговизной. В женщинах никакого счастья, сплошное разочарование…

Словно в попытке укрыться от преследователей, я сворачиваю на небольшую, тесноватую улочку, лишенную оживленного движения как машин, так и пешеходов. Тени домов с противоположной стороны покрывают тротуар и заодно меня с головой… И только в этой притихшей обстановке, постепенно успокаиваясь, я замечаю, что от трусливой растерянности забыл недопитый кофе на столике…

4

Вытянув ноги далеко вперед, сидя на стуле, я смотрю на часы и думаю о том, как бездарно протекает время на работе, которую моментами ненавидишь до тряски. На стене, выложенной до самого потолка белой плиткой, заляпанной возле пола чем-то несмывающимся, висят дешевые круглые часы с черным нимбом. А на что бы я потратил это же время в своей комнате? Вряд ли на что-нибудь, что обогатит по щелчку пальца… А ведь на работе за эти пустые часы я получаю мелочные деньги. Живу и получаю деньги. Мелочные деньги! Какое неуважение к самому себе! Отдавать собственную жизнь за скромнейшую награду, когда носишь статус ветеринарного врача!

Я смотрю на часы и с присущей дураку глупостью мыслю о том, как бессмысленно растягиваю время, когда в динамическом мире ежесекундно в совершенной сложности пляшут всевозможные энергии, суетятся живые организмы, в собственном круговороте обращаются деньги… Процессы кипят постоянно, а люди, охваченные скукой, ищут всевозможные способы, чтобы как можно скорее скоротать время…

Экран ноутбука с выжиданием уставился на меня всеми пикселями. Мыслительный процесс заглох, впрочем, удивительного мало: на что еще можно рассчитывать, когда сам с собой не в ладу? Меня раздражает коммунальная квартира, работа… Эту неблагодарную ветеринарию я ненавижу всей душой и мечтаю убежать от нее куда подальше. Но куда – не знаю, в чем и кроется суть проблемы. На работе я воспринимаю себя заложником рабской системы, о которой кричат в книгах, созданных, чтобы изменить жизнь за месяц, неделю или даже день…

И вот я снова выбираюсь из квартиры, чтобы расположиться в кафе с записной книжкой, в которой фиксирую всякие бредни ручкой, когда нет возможности работать на ноутбуке. Это уже маленькая полезная привычка – работать писателем где-то вне места, где стоит кровать, благодаря чему я отдыхаю от места проживания и вместе с тем рискую сделаться счастливым свидетелем живых отрывков, которые затем войдут в мои творения.

В кафе я сижу спиной к прилавку, за которым сурком крутится симпатичная девушка, чье размытое отражение я время от времени вылавливал в стекле. Вообще-то, такие укромные места, лишенные кричащих цветов, наделенные полутенью, где струится теплый матовый свет, мне всегда казались как нельзя подходящим местом для романтического знакомства. Кофейни ассоциировались у меня с поприщем для любовных подвигов только потому, что то навязали книги и сопливые истории. Однако, сколько бы я ни старался, сколько не думал и не пытался представить, познакомиться в кафе у меня ни разу не получилось: не понимал я, какой титановой уверенностью следует обладать, чтобы непоколебимо отодвинуть стул за соседним столиком и вторгнуться в чужое личное пространство, а, в случае отказа, тихо уйти прочь или вернуться за покинутый столик в ожидании следующей симпатии…

На девушек я отвлекаюсь постоянно: нравится мне рассматривать черты их красивых лиц. Больше всего я обращаю внимание на тонкие носики, черные стрелки и блестящие от помады губы. Каждый раз, как звенит колокольчик, я незаметно вглядываюсь в лица входящих, именно по этой причине ничего и не выходило на бумаге…

Деньги, большие, хорошие деньги зарабатываются не там, где тебе устанавливают цену, а там, где самостоятельно определяешь награду за собственный труд, разглагольствую я, обводя одну и ту же букву раз в шестой. Деньги. Деньги. Деньги… Сколько постыдного в этом слове. Его некомфортно не только произносить вслух, но и в голове. Это родительское воспитание: деньги – не главное, жить можно и бедно. Боязнь финансов и неумение с ними работать берут корни из глубокого детства; помню, мать моя, стоя на кассе в магазине, всегда прятала в кулачке купюру, будто боясь, что эту потрепанную бумажку вот-вот вырвут из руки. Помню, отец, выставляя меня дураком, пытаясь вбить в мою голову финансовую грамотность, из раза в раз долдонил одно: за десять рублей голову пробьют кирпичом! Вот так и подготавливали к нищете, чтобы потом и я точно так же учил своих детей, искореняя все их наивные мечтания о красивых машинах, яхтах, замках… Вся ирония кроется в том, что, несмотря на мое отличающееся от родительского мышление, все равно я умудрился рухнуть в яму бедности. Коммунальная квартира, отсутствие капитала, работа с мизерной зарплатой, на которой каждый друг другу враг…

Для обретения свободы, чтобы вырваться из нищеты, нужно собственное дело. Но какое? Вопрос новичков – стопорящий шлагбаумом тех, кто недостаточно усерден. А в чем же измеряется усердие? В каких единицах? Ни в школе, ни в институте так и не раскрыли загадку. Звонит колокольчик – дверь открывается. Через порог уверенно и плавно переступает стройная девушка с падающими до середины худенького предплечья волосами цвета соломы. Я любуюсь ею не более нескольких секунд, потом прячу жадный взгляд среди чистого листа тетради, чтобы излишним любованием не вызвать неодобрение или смущение. Незнакомка в простом летнем платье белого цвета уверенно движется к витрине с пирожным, оставляя шлейф духов вроде как с ароматом клубники со сливками. Мимолетного, беглого любования хватает, чтобы потерять дар мыслить… Если бы только эта курносая красотка с подчеркнутыми скулами могла появляться всякий раз, когда я отвлекаюсь на глупые вопросы и догадки, тогда бы, возможно, я навсегда позабыл бы о невзгодах, унынии и тревогах… Может, проблема моей финансовой необеспеченности оттого, что у меня нет нужного усердия, что я постоянно пользуюсь поводом отвлечься…

Девушка незаметно покинула кафе, когда я вновь оглянулся через плечо, чтобы еще раз насладиться ее красотой. Ушла, не задержалась за столиком, к которому на лиане спускается лампа, покрытая черной матовой краской… Нравится мне это место. Здесь уютно, спокойно, да и люди тут какие-то добрые, не такие, как во внешнем мире. Кафе! Вот и идея возникла сама собой: открыть кафе, владеть этим спокойствием и уютом, пристанищем добродушных людей…

До дома считанные метры, до глубокого вечера еще ждать, как минимум, половину дня. Вокруг сталинские жилые дома. Вечером, когда город бархатным пледом покрывает черная тень, с выступов этих домов к небу поднимаются тусклые невысокие линии желтого сияния. До дрожи пробирает, когда на плечи давит ночь, с пятиметровой высоты на голову падают лучи фонарных столбов, когда наблюдаешь, как вперед строго прямой проекцией тянутся дома, за которыми поспевает подсветка, подчеркивающая орнаменты и выступы на стенах, когда горит белая луна, мчатся машины, когда воздух прохладен и свеж, когда сполна ощущаешь собственное дыхание и замечаешь суетливые движения прохожих… Тогда и необъяснимо пробирает до дрожи гипнотизирующее чувство, от которого запланированные дела отступают на третий план, от которого просто тянет, заставляя застыть на месте, зачарованно всматриваться в даль уходящей дороги и черного неба… И в такие моменты кажется, будто ты – выпавшая крошечная деталь огромного пазла…

Последний поворот за угол, и покажется невзрачная парадная. И почему эта грязная, покрытая светло-коричневой облезшей краской дверь, по бокам от которой вырезано два небольших окна, на трещины которого наложили несколько слоев скотча, должна элегантно зваться “парадной”… Мы столкнулись совершенно случайно. Как-то по-глупому. Лбом она врезалась мне в плечо. Не сильно, но… Что-то плюхнулось на асфальт – я испуганно, сгорая от стыда, уставился на девушку: те приложила крохотную ладошку, прикрывая глаза, ко лбу, склонив голову вниз…

– Вы… Вы извините меня, – не в силах связать друг с другом ни слова, я чувствую, как на плечах и на груди, беспощадно пропитывая белую рубашку, выступает пот… Незнакомка все держит руку у лба, словно защищаясь от последующего возможного удара, отчего меня вдруг жалит нетерпеливое желание взять ее ладони в свои, чтобы успокоить, уверить в безопасности… Но вместо того я глупо стою на месте и бурю ее широкими глазами…

– Нет. Это моя вина. Вы простите меня. Совсем не смотрю по сторонам.

– Вы… Сильно ударились?

– Нет. Пустяки. Просто… Так неожиданно.

– Если бы… – Я вдруг чувствую, что она поняла меня без слов, просто угадала мысли, просто подумала то же самое…

Она отрывает ладонь ото лба, и только теперь я обращаю внимание на ее рыже-каштановые слегка волнующиеся волосы, и почему-то мне вдруг чудится, будто пропитаны они то ли медом, то ли сладким сиропом… Лоб ее покрывает челка, а мы так близко стоим друг к другу и не отступаем ни на шаг назад… Грудь к груди – между нами крошечные сантиметры!

Я опускаю взгляд: на асфальте распласталась развернутая книжка. Присаживаюсь на корточки, чтобы поднять ее, и девушка, будто шеи наши привязаны одной короткой веревкой, тут же следует за мной. Встретившись глазами, мы, полусидя, застываем, словно двое пропавших по несчастью судьбы вдруг нашлись там, где и вовсе не ожидалось. Еще больше смутившись, я хватаю книгу и выпрямляюсь – девушка незамедлительно следует за мной. Опустив руки веревками вдоль тела, она беспомощно глядит на мое лицо, отчего я чувствую жжение на лбу, носу, губах…

– Вам нравится Ремарк?

На радостях, глупо заулыбавшись, я трясу книгу перед собой – и удивление, и растерянность, и умиление одновременно смешались на лице незнакомки. Она чуть отстраняется назад, как будто боясь нечаянно получить книгой по животу, а потом, выдержав короткую паузу, отвечает так, словно все еще металась между разными вариантами.

– Нравится… Мне нравится Ремарк. Но это первая его книга, вернее… Я ничего не читала из его романов…

– У него потрясающие романы. А еще и мой любимый писатель. Мой кумир! Ни у кого я не видел таких судеб! Сказать, что за ними интересно наблюдать, как-то не по-человечески, но…

– Они восхищают, однако понять, как люди могли вообще жить среди… И, главное, помнить о любви и боготворить ее.

Девушка аккуратно забирает книгу. Кажется, теперь она свободная птица, может лететь в любую сторону, но она стоит на месте. Ожидает… Судьба, если ее зовут Кариной, больше в шутку, однако и с небольшой наивной надеждой, заключаю пари я.

– Как вас зовут?

Засмущалась. Неужели я задал именно тот вопрос, который она хотела услышать, без которого уходить не собиралась? Она и глаза вон прячет среди асфальтной серой крошки, заливается краской…

– Карина.

А я ведь даже не расслышал сначала. Волнение настолько сильно барабанит в ушах, что, кроме жужжания пульса в висках, никаких внешних звуков я более не улавливаю…

– Красивое имя… – После недолгой паузы я опять запинаюсь. Зыбкую уверенность смывает крохотная озерная волна. Над нами нависает арка дома, к самому центру которой прикреплен огромный фонарь, который не зажигают по вечерам. До жути везет нам в том, что никакой прохожий и не думает отвлечь нас своим присутствием. Все волшебство нашей встречи, настырно маячит в голове мысль, тут же испариться, если кто-нибудь засветится на горизонте. – Одно из моих любимых.

– А вы?

– Андрей.

Там, за спиной, несутся машины, жизнь летит вперед, а мы стоим, не зная, куда податься дальше и почему-то не решаемся на продолжение, когда начало заложено…

– Я уже шла домой, – как вдруг заговорила она, не сводя с меня зачарованных глаз, в которых читается восторг, намешанный с испугом. Но чего она боится? Странности встречи, а вместе с тем и мое приставучее желание?

– Я могу вас проводить. Все равно толку стоять на месте…

– Да, пойдемте. Я тут недалеко живу, буквально через дорогу.

– Я в этом доме, – я киваю направо, совсем позабыв о коммунальной квартире и соседях. – Только вот недавно переехал. Район красивый, кажется, хоть и не ходил я тут много.

– Зелени маловато, дома, может, и красивые, но, в сущности, делать тут нечего.

– Давно здесь живете?

– Кажется, с самого рождения. С родителями.

Спустившись в подземный переход, наполненный оживленным потоком и тесными ларьками вдоль одной стены, мы опять замолкаем, как будто стесняясь звучания собственных голосов. А сколько же вопросов так и хочется озвучить, чтобы узнать о ней все…

– Я как пять пальцев знаю этот район, – опомнилась она, когда мы вновь нырнули во двор, где застыло множество шеренг бездушных автомобилей. Она частенько поглядывает на меня, порывисто пытаясь изучить черты моего лица. Мы по несколько раз в минуту якобы случайно сталкиваемся глазами, избегая как такового зрительного контакта. Я пытался отпечатать ее молоденькое личико в памяти, чтобы затем, засыпая, среди хаоса непонятных картин подсознания видеть ее, как величественную луну на черном экране небосвода среди рассыпанных блесток-звезд.

– И что же, интересно, привело вас к Ремарку? – Вдруг спрашиваю я, почувствовав скуку от банального и неинтересного разговора, когда тоска не имела права на существование… Я ведь не просто так чувствую ее изучающий взгляд на себе, и не просто так засматриваюсь ею, и столкнулись мы не по обычной случайности…

– Наткнулась в книжном, куда зашла без цели, чтобы просто что-то подыскать. Вообще-то, меня не привлекла обложка: я не люблю войну, а тут… Не знаю почему, но я все же решила ознакомиться с аннотацией. Раньше я никогда не сталкивалась с авторами того времени, а пару недель назад дочитала Джека Лондона. Вы читали “Мартина Идена”? – Я отрицательно мотаю головой, и она корчит такое выражение лица, словно каждый, кто только научился читать, обязан взяться за эту книгу, чтобы носить право называть себя человеком. – Обязательно прочитайте! Меня так потряс конец! Я не понимаю… Зачем?

– Обязательно, – говорю я, зная, что к книге я не прикоснусь в ближайшее время, как минимум. У меня полно собственных планов, а художественная литература, заменившись научной, уже почти полностью вышла из моих интересов.

– А вот и мой дом.

Она кивает на невзрачную парадную сталинского дома, на железную уродливую дверь, над которой архитекторы решили не растягивать бетонный навес. Этот-то вход и парадной-то язык не поворачивается назвать… Над дверью не прилипла ни одна лампочка, так что в период темноты на парадную указывают только фонарные столбы… А мы ведь действительно живем рядом друг с другом, буквально через дорогу, пронзает сознание мысль, от которой меня почему-то вдруг еще сильнее тянет к этой незнакомой девушке.

Мы стоим друг напротив друга, ровно также, как не более десяти минут назад. Наши глаза то сходятся в непродолжительном взгляде, то метаются по носу, щекам, губам, лбу, не зная, за что зацепиться… С ней нельзя просто так прощаться. Ее нельзя бросать на произвол судьбы, даже невзирая на то, что ни в какую беду она не вляпалась… Этот огонек радости необходимо взять под крыло, унести далеко-далеко, туда, где она обретет явный смысл существования, где ничто не будет угрожать ей, где она уверует в счастье, о каком мечтает каждая женщина с самого детства… Ведь не просто же так она смотрит на меня такими внимательными карамельными глазками, полными интереса и желания прочитать меня от и до, словно книгу? Ведь не даром мы так долго торчали из-за банального пустяка, когда одного “извините” было более чем достаточно, а потом и вовсе, ужасно смущаясь, заговорили и вместе двинулись…

– Я напишу вам вечером, как вас найти?

– Карина Дроздова.

Легкий ветерок поигрывал ее каштановыми волосами, отливающими рыжим на солнце, да и стоит она вся такая невинная, как будто привели ее за руку из страны ласковых мечтаний…

– Чудесная фамилия. Сами выбирали?

– Нет же! – Она засмеялась, чуть наклоняясь назад и обнажая белые прямые зубы. – От матери досталась.

Я обнимаю ее, нежно прикладывая ладони к женской талии, после чего мы расходимся, не оглядываясь. Широкую улыбку я неосознанно тяну до самого дома, интуитивно догадываясь, что и Карина вот так же улыбается. Я иду с гордо выпрямленной спиной, будто заявляя всему миру о радости, будто бросая вызов всем сложностям подряд, будучи уверенным в собственной непобедимости… Я иду и безостановочно веду диалог с ней в голове, повествуя о самых интересных аспектах жизни и не думая о том, насколько это сближает меня с психически больными… Только забравшись в квартиру, вдохнув пыльный воздух, вновь наглядевшись пустотой комнаты, услышав мерзкий плач ребенка, я трезвею и про себя, переодеваясь, отмечаю, что в следующий раз я с еще большей уверенностью притяну ее к себе за талию, чтобы она сумела предугадать всю серьезность зарождающихся намерений…

Я запираюсь в ванной на старую защелку, которая от ржавчины с трудом выдвигается; при должной силе можно запросто с шурупами выдрать эту чертову тонкую железку. На набухшей двери, пустившей трещины, с облезлой зеленоватой краской, каким-то чудом на ржавых саморезах висит запачканное разводами зеркало, в любом случае, другого в квартире нет. Я разглядываю собственные черты, пытаясь встать на место новой знакомой, чтобы понять, что можно отыскать в них. Густые темные волосы, слегка завивающиеся. Я люблю зачесывать их назад, но иногда, по настроению, спускаю челку на лоб, получая образ забавного подростка… Серо-голубоватые глаза. Изредка их отражение завораживает, и тогда время и реальность будто растворяются среди волн всевозможных энергий, и в такие моменты кажется, словно смотрит на тебя из зеркала кто-то другой. Смотрит с удивлением, легким испугом, огромным любопытством и осторожностью…

Я провожу ладонью по щеке: небольшая щетина одновременно щекочет и колит. Бороду я не люблю, потому как от малейшего количества волос на лице мои руки сами собой тянутся их дергать, что постоянно отвлекает, не давая как следует сосредоточиться над задачей. Из-за этой бороды уже не раз ускользали, как скользкие рыбы, дергающиеся из стороны в сторону, не дающие себя схватить, в небытие мысли о будущем деле и о том, в чем есть шанс преуспеть…

С сообщением я тянул утомительно долго. Время перевалило за шесть – вечер настал, а написал я только в половине восьмого. Спокойная и рассудительная, начитанная и думающая – может, это Ремарк, зажатый в ее ручках, постарался таковой представить ее?

Отвечала она долго, около десяти минут набирала сообщение, зато каким же оно оказалось огромным и подробным! Я читаю и улыбаюсь. На душе тепло. Жизнь, построенная на случайностях, порой имеет самую большую ценность.

Мы проговорили часов до десяти, после я пожелал ей спокойной ночи и улегся спать, забыв о нежелании вставать на работу и перерабатывая наслаждение от беседы. Я засыпал с надеждой встретиться во снах…

– Ну разве не жалко его? – Наигранно вздохнув, выдает старый терапевт с жиденькими волосами: женщина в возрасте от шестидесяти до семидесяти, во всяком случае, на столько она выглядит.

Я смотрю на умирающего бездомного котенка, которому на вид не более шести месяцев, и меня смущают мысли только о том, что этот котенок еще не повидал роскошной кошачьей жизни при хозяевах, что в мире протянул он совсем мало, зная только страх, голод, гонения и болезни, что люди принесли его не для того, чтобы вылечить и забрать, а для того, чтобы гуманно облегчить боль… Вот он лежит и только ждет, пока принесшие его люди подпишут бумагу, после которой можно будет безнаказанно приступить к эвтаназии, и ведь никто его не спрашивал, за него решили судьбу, никто не задумался о его воли к жизни, которая в теории может томиться за тонкими ребрышками, его не спрашивали о желании, его просто поймали добрые люди за шкирку, или лапы, или голову и отвезли в клинику, потому что посчитали, будто так гуманнее. Его не оставили на произвол судьбы, но судьбу его решили. Это первый пациент, который вызывает у меня сильнейшую жалость, только к чему она? Пустая болтовня, ведь я все равно выполню свою работу. Взять ответственность – забрать котенка, выходить его и обустроить в собственном доме, – позволить я себе не могу только из-за финансов.

– Тебе его не жалко, Андрей?

Марина Александровна – так звали врача – вытирает мокрые руки бумажными полотенцами и встает столбом в нескольких шагах от меня с такими широкими, обреченными глазами, будто в ожидании повторения смертного приговора. В сущности, она, как и я, только и ждет, когда люди подпишут согласие.

– В школе говорили, что мы не в праве решать чью-то судьбу, – без инициативы отзываюсь я, не давая ей надежды развить мысль.

– Так оно и было, – вздохнув, соглашается терапевт и выходит за дверь.

Я остаюсь один на один с беспомощным существом, которое пытается всеми остатками угасающих сил подняться на исхудавшие лапы, которое беззвучно приоткрывает рот, чтобы издать хоть какой-нибудь писк… Я, стараясь ни о чем не думать, просто слежу за тем, чтобы этот комочек жизни, подобранный благородными людьми, не умудрился свалиться со стола…

Марина Александровна приводит за собой мать с дочерью. Дочери около двадцати пяти, в чем сомневаться не приходится. Выглядят они ухоженными и одновременно нелицеприятными. Есть в них обоих что-то вызывающее полнейшее отвращение, заставляющее ощетиниться…

– Плохо ему. Плохо ему точно, но попытаться побороться за его жизнь. Можно ведь попробовать.

– Да мы понимаем. Жалко, конечно же. А денег… Ну не можем мы его лечить. А он лежал там, в подвале, – лепечет мать, – пищал дня два. Ну не могли мы мимо пройти.

– А если поискать какой-нибудь приют? – Марина Александровна все же пытается хоть как-то повлиять на кошачью судьбу.

– Бред это все. Кто его возьмет? Только мучения с этим поиском…

– Почему же, – отрезал терапевт, когда я лишь стою спиной к окну и разглядываю одежду женщин: одеты они не бедно, позолоченные часики на их тонких запястьях весело разбрасывали блики по белым стенам кабинета, – можно найти, очень даже запросто, есть специальные группы…

– Но мы не можем заниматься этим котенком, – уверенно перебивает мать, гордо поднимая голову кверху, будто показывая, что более она не доступна ни для каких убеждений.

– Хорошо… – Побеждено соглашается терапевт, и меня охватывает такая сильная жалость, что сам я присутствовать на эвтаназии далее не могу. Не могу, но кого это интересует? Работа есть работа. На работе состраданию и жалости не место. Работа обязывает превращаться в равнодушный механизм… – Присутствовать будете?

– Нет, мы… Смотреть на это…

Конечно не могут! С неприязнью думаю я, скривив губы и наморщив лоб, всматриваясь в равнодушные лица, за которыми мозг гоняет насосом мысли о том, что поступают они как нельзя благородно, что эта смерть несет святую доброту… Конечно, не могут смотреть! Конечно, они уйдут, оставаясь чистыми и переложив обряд усыпления в руки, которые получают за это деньги! Конечно, они расскажут друзьям и близким о благородном спасении котенка! Конечно, так обязательно и случится. Конечно, смерть эта ляжет на наши души, потому что нам всучили деньги…

Женщины выходят за дверь. Один прокол вены тонкой иголкой, два шприца… Котенок засыпает вечным сном несколько минут спустя. Остается только упаковать его в мусорный пакет и спрятать в холодильники. Это работа, за которую мне платят.

Марина Александровна смотрит на меня как-то потерянно и будто не знает, куда себя деть…

– Жалко его…

– Конечно, – соглашаюсь я, хмуря брови, с напрочь отсутствующим желаниям поддерживать диалог дальше.

5

Прогулка с Кариной обратилась в блуждание по лабиринту из домов: мы отталкиваемся от одной стены к другой, как бильярдные шары… Меня всегда забавляли попытки угадать, что думают окружающие обо мне и девушке, которая рядом со мной. За кого они нас принимают, когда одаряют нас продолжительными взглядами любопытствующих?

Впереди видится парадная ее дома. Неужели прогулка подходит к концу? Время подходит к шести. Солнце медленно склоняется к горизонту, пуская желтые лучи с небольшой примесью оранжевого, мы болтали без перерыва более четырех часов. И от вида этой чертовой коричневой двери с облезшей краской сердце мое настороженно, однако ускоренно, застучало. Прощаться не хочется, тянет говорить с ней еще и еще, часы напролет. Сказанного слишком мало, нужно еще…

– Мы ходим кругами, – иронично озвучиваю самое очевидное я.

– Правда? Я и не заметила, – она улыбается и шутливо оглядывается по сторонам, – тогда, может, еще один круг?

– С радостью! – Счастью моему предела нет, только вот по какой-то насмешки судьбы разговор наш отчего-то заходит в тупик.

Мы благополучно проплываем мимо ее парадной. Не зная, как спрятаться от уродливого молчания, я с надуманным интересом разглядываю окна: стекла как стекла, тюль, шторы, кое-где горшки с цветами… Впереди горделиво блестит ало-красным металлом старая «Волга». Сколько же потребовалось и сил, и денег, чтобы отреставрировать такой раритет?

– Часто заглядываюсь на номера машин: ищу три шестерки.

– И как? Находил?

– Один раз, по-моему, – вопросы она задает с такими игривыми интонациями, словно интересует ее всякая пустяковая мелочь.

– Забавно, а я, кажется, ни разу не задавалась подобным…

Опять тупик, хотя буквально минут десять назад я восхищался тем, как плавно вытекают темы одна из другой… Устала, вдруг приходит в голову заботливая мысль. Мы более четырех часов, не останавливаясь, топчем дворовые дороги… А ведь нам, свободным птицам, требуется больше пространства, больше красот, больше сверканий золота и серебра… Мы живем в Северной столице и намеренно ограничиваемся от достопримечательностей, предпочитая скучные жилые районы.

За прогулку я успел заметить, что, слушая, она именно восхищается моими речами. Большего-то для счастья и не требуется. Только одни ее широкие глаза, полные увлечения, строят множество хрупких мостов… Она отвечает так искренне, так подробно, слушает и уточняет, будто и сама, как профессионал, заинтересована во всем, что я изрекаю, и я без сомнения уверовал в то, что ее интересует каждая моя мысль, отчего диалог наш живой и самовольно возникающий, отчего интерес к этой едва знакомой девушке колоссально возрастает. Мне так и подталкивает желание узнать всю ее историю жизни, начиная от рождения и заканчивая сегодняшним утром, изучить каждый ее страх, каждую причину для улыбки, научиться думать точно также, как и она…

– У моего папы обычный семейный седан, – заполняет она паузу. – Мне не нравится. Простой и скучный, ничего интересного. Зато у дяди машина бизнес-класса. Такая замечательная! Я бы себе хотела точно такую же. Тебе нравится “Мерседес”?

– Нет, – эта марка ассоциируется у меня с зазнавшимся ублюдками, богатеющими на населении, да и внешний вид его не особо-то привлекает.

– Как же так? И почему?

Я пожимаю плечами, не желая выплескивать негатив. Со своими светлыми щеками и светлыми лбом Карина представляется мне чистейшим существом прозрачной энергии, которое ни при каких обстоятельствах не следует осквернять негативом. Ни при каких обстоятельствах. Никогда. Рыцарское благородство или детский лепет?

– Не нравится, и все.

– Такой автомобиль – показатель достатка. Мой дядя достаточно богатый человек, у него свой бизнес, – тут я навострил уши.

– Чем он занимается? – Ведь если смог один, значит, смогу и я, ведь если кто-то совершил триумф, значит, триумф не мистика, значит, он возможен, значит, и я добьюсь своего. В сущности-то, не настолько уж важно, чем занимается ее дядя…

– Я плохо знаю, но, кажется, чем-то связанным со строительством. Он закончил только девять классов, а потом сразу ушел в свое дело. Представляешь, два раза в год летает с семьей в Дубай… – Мечтательно затягивает она, а потом замолкает на несколько мгновений, как будто представляет себя в самолете, направляющимся на юг. – Точно! Он занимается строительством, потому что я точно помню, как он помогал моим родителям с ремонтом.

– Бесплатно?

– Нет конечно! – В небольшом возмущении дышит она. – За деньги, с чего это вдруг он должен работать просто так?

Я пожимаю плечами, потому как с ее устоявшимся мнением спорить ни малейшего желания: наши понятия ничто иное, как навязанные за десятилетия родительское мнение, и потому доказывать свою правоту… Хотя казалось мне, вернее, так научили родители, что к родственникам цены не имеют ни грамма отношения…

Вдруг ни с того ни с сего Карина перегораживает мне дорогу, воплощая неуверенность, морща лоб, будто собираясь с мыслями, чтобы выдать нечто невероятно важное, и я невольно настораживаюсь, предчувствуя неладное, свожу брови, сощуриваю глаза. Мы стоим на середине проезжей части между сталинскими домами, и везет нам в том, что ни одна машина не мчится в нашу сторону.

– Неловко просить тебя, но ты не мог бы завтра утром сходить со мной в поликлинику. Мне надо сдать… Я так боюсь… Боже! Какой позор! Я боюсь крови… – Жалостливые глаза. Дикий страх за долю секунды охватывает женский разум, и кажется, что именно сейчас, именно в эту минуту, отгородить ее от всех напастей могу лишь я, и она это чувствует, пускай неосознанно, но чувствует, поэтому и просит меня, но сдерживается в рамках приличия, не позволяя себе кинуться мне на шею. – Тут недалеко.

– Во сколько тебя встретить?

– В восемь, если тебе будет не тяжело.

Я улыбаюсь – сегодня день улыбок, и губы уже аж болят, – и мысленно с теплотой беру ее за руки. Каждую клеточку моего тела так и тянет коснуться ее. Мелодрамой обливается сердце, требуя прикосновений. В груди бушует пожар, не имея возможности вырваться и воссоединиться с солнцем…

– Нисколько. Я подойду к парадной. Так удобно будет?

– Ну конечно!

Выдавливает она, не раздумывая, и затем медленно, борясь с неуверенностью, аккуратно подступив ко мне вплотную, обхватывает мою шею. Она тянется ко мне, боясь нарушить личное пространство и одновременно желая прильнуть ко мне всем телом, о чем кричит ее светлая кожа. Какое тепло… Продлить бы эти объятия на года, замереть бы в моменте, позабыв обо всем на свете, запечатлеть бы эти ощущения и вынашивать бы их до конца дней. Однако смущение ограничивает нас всего лишь несколькими секундами. Зато сколько всего успелось вообразиться за крошечные секунды! Сколько связей успело сформировать в голове, на основе которых затем станут возгораться, как искры фейерверка, желания и стремления к этой девушке…

– Спасибо большое! Мне, правда, некого более просить. Если бы я не боялась…

– Знаешь, я даже рад. Мы ведь встретимся… Кстати, – тут меня решительно потянуло в наступление, – завтра днем ты свободна?

– Свободна.

– Тогда, может, сразу поедем в центр? Я знаю отличное место, где можно позавтракать.

– Не уверена. После этих процедур чувствую себя плохо… Я не уверена в том, чтобы ехать сразу, – поспешила исправляется она, заметив мои опускающиеся брови, – но днем я обязательно найду силы.

– Честно?

– Да, обязательно! – Мы опять замолкаем. Ступаем по знакомым тропинкам, по которым за сегодняшний день уже прохаживаемся в третий раз. Дорожка ведет к парадной Карины. Времени ничтожные гроши… С виноватой интонацией в голосе, будто давнее обещание нарушилось, Карина заговаривает. – Но это ведь так глупо, правда? Ну, очень же глупо? Совсем по-детски? И ведь мне слово это сложно произнести, настолько все плохо…

– Я не считаю твой страх глупым. Почему же ему не быть? Кто-то боится пауков, например…

Она пожимает тонкими плечами и озабоченно погружается в страх завтрашнего дня.

Это явный шанс. Я захожу в первый попавшийся супермаркет, в очередной раз фильтрую привычные цены. Удивляет, что небольшая плитка шоколада стоит дороже хлеба, килограмма картофеля и многого прочего… На кассе я не думаю ни о чем, только маринуюсь в желании скорее смыться домой, однако, как на зло, с кассиром выясняют отношения покупатели, из всех сил доказывающие завышение цены – где-то повесили неправильный ценник или не убрали старый… Переехав в комнату, начав полностью самостоятельную жизнь, я чуть ли не при каждом посещении магазина натыкаюсь на эти классические разборки, не они ли и есть настырное напоминание бедности? Ведь, предполагаю я, только бедняки, у кого каждый рубль на прицеле, борются за скидку… Забавно, что спорящие уходили, чаще всего, с пустыми руками…

Домой возвратился я одновременно усталым и заряженным энергией. Больше бы встреч, чаще бы видеть светлое лицо и слышать певучий голос. Чтобы дожить до завтра, потребуется величайшее терпение… Я еще толком не знаю ее, но уже рвусь действовать ради нее. Нет, не просто действовать, а завоевывать мир, загребая под собственные ноги богатства и славу…

Я отворяю входную дверь в веселом расположении духа, позабыв о том то, что живу в коммунальной квартире.

– Когда женщина приедет?

Растерянность ударяет волной воздуха в лицо. Я не успел закрыть дверь на замок, а на меня уже нападают чужие с вопросами… Передо мной выросла сорокалетняя женщина ниже меня на голову. Ошеломленный, я стою в дверях и все гадаю: зачем она смотрит на меня так, словно я должен сию же секунду раскрыть кошелек и всучить ей крупные бумаги?

– Нам воду чинить надо…

Куда же без этого сбора пожертвований, начинаю злиться я. В голове не укладывается, что после такого дня с надеждами на будущее чертовы коммунальные соседи, оскверняя сладость послевкусия, пристанут с идиотским требованием денег.

– Не знаю, когда она приедет…

– Воду нужно чинить, – настойчиво повторяет она, требовательно повышая голос. – По десять тысяч с каждого. Вызвать мастера стоит немыслимо дорого, поэтому с каждого по десять тысяч!

– Дорого как… Помочь ничем не могу, – зарплата моя не настолько уж высока, а вкладываться в эту чертову коммуналку, находящуюся в аварийном состоянии…

– Нам нужны деньги на ремонт…

– Ничем не могу помочь! – Оскаливаюсь я и прошмыгиваю к своей комнате. Она корчит такую разочарованную и вместе с тем потерянную мину, будто ей только что выдвинули требование немедленно покинуть Россию, дарственно передав все имущество государству… А я равнодушно, нахмурив брови, но не обращая внимания, прошел и сунул ключ в замок. Что же еще остается? Вести диалог? Рассказывать о своем финансовом положении? Такие в покое не оставляют: требуют и требуют…

– И больше не смейте спрашивать! Никогда она не приедет в эту чертову конуру! Никогда и ни за что! – Ору я в собственной голове, аккуратно закрывая старую дверь, которая настолько хлипкая, что, кажется, не способна выдержать и одного удара ногой…

Я закрываюсь на защелку. Раздеваться не спешу, как будто бы в ожидании сообщение о нетерпении, о желании встретиться вновь и прямо сейчас. Подступаю к окну. Ну что я там не видел? Двор как двор. Детская площадка, припаркованные машины – белые, красные, черные… Странно, что по площадке не бегают дети. Еще несколько месяцев назад, до начала лета, я жил на проспекте Науки. Замечательный район, усеянный девятиэтажками, с достаточно большими парками и скверами, в которых я любил прохаживаться. Помню, во дворе детские возгласы не смолкали часов до девяти вечера, а потом, почти что до полночи, орали пьяные подростки.

Я так дорожу проведенным с Кариной временем, касаниями, случайность которых будто бы создавали порывы ветра, что будто бы именно по этой причине не спешу переодеться и умыться, ведь этими бытовыми мелочами я непременно смахну с себя тень девушки, ее дыхание и слова… Засыпая, как в порядке вещей, я возьмусь мысленно прогуливаться с ней по бульварам или набережным в надежде, что дальше мы встретимся случайными прохожими в сновидениях…

На стене в моей комнате висят старые круглые часы, пустившие по стеклу крохотные трещины. Их диковинка – вечное стояние на одном и том же месте от отсутствия питающей батарейки… Но я все равно оборачиваюсь, чтобы по древней привычке бросить на них измученный нетерпением взгляд. Растерянно посопев носом, я тянусь к рукаву левой руки. Время приближается к позднему часу, хотя двор все еще заливают последние лучи солнца, а не фонари. Ужаленный, я суетливо хватаюсь за телефон так, словно по воле загадочного случая вспомнил о забытом будильнике накануне самого сна…

– Да, добрый вечер. Это Андрей. Я завтра не смогу выйти.

– С чего это вдруг? – Раздается с другой концы провода беспроводного телефона. Отвечала Кристина, и из всего коллектива она симпатизировала мне больше всего. Наверное, потому, что в свои тридцать с хвостиком, будучи замужем и с двенадцатилетней дочерью, она все еще заядлая любительница шуток, клубов и выпивки.

– Плохо себя чувствую, – тут я как нельзя театральные понижаю голос, уподобляясь осипшему больному. – Боюсь разболеться. Думаю, мне лучше отлежаться несколько дней в тепле и спокойствие.

– Хорошо, – нерадостно процеживает она. А как иначе? Хлопот я доставил выше крыши, но на этот эгоизм я иду от стремления к девушке… – Будем искать замены.

Хмыкнув, она бросает трубку без прощания. Впрочем, меня ничуть не тревожит эта женская обида. Завтрашний день – вот то будущее, в которое я, эгоистично топча головы, безудержно мчусь…

– Доброе утро!

Я встречаю ее, вооружившись ребячеством, горячо обнимаю, едва сдерживаясь от поцелуя в щеку, только вот она веселой не выглядит, видно, еще со вчерашнего вечера успела пропитаться тревожными мыслями о сдаче крови… Вчерашнюю здоровую кожу ее сменила бледность. А я ведь, наученный хирургией, втайне несерьезно отношусь к ее страху, не понимая его сути, но при этом не насмехаюсь.

– Как ты? – Что случилось с ней за ночь, за утро… Она семенит ногами, словно ежесекундно борется с желанием развернуться и убежать домой. Вопрос мой оставляет без внимания, только задает свой, спустя сколько-то минут молчания, когда мы пересекаем проспект Стачек.

– Если мне станет совсем плохо, возьмешь меня за руку? А то я боюсь рухнуть.

– Возьму, – твердо заверяю я, когда так и подначивает выкрикнуть “с радостью!” Голову заливают лучи утреннего солнца, разум обволакивает юношеская резвость, первые юношеские порывы, как будто истинного мен заменили… Держать ее за руку, да разве не это ли счастье, даже при таких-то невеселых обстоятельствах?

Кажется, страх ее заражает и меня: он проникает сквозь кожу, по сосудам разносится по всему телу, на извилинах мозга накапливается, как конденсат… Настроение затухает с каждым шагом. Я иду рядом и ломаю голову какими-то глупыми догадками о том, что бы такого, что отвлечет, у нее спросить…

– Выспалась?

– Что? – Посмотрела она на меня такими удивленными глазами, будто я – случайный прохожий, напугавший ее, выдернув из глубокого забытья.

– Выспалась сегодня?

Она мотает головой и нехотя добавляет:

– Я плохо сплю.

– Почему?

– Не знаю, часто не могу подолгу уснуть, и кошмары всякие снятся. Иногда мне так страшно засыпать, не знаю почему, причины на то вроде бы нет, но я боюсь… Не хочу об этом. Совсем, – ставит твердую точку она.

– И разве ничего не помогает? – Я не унимаюсь, не понимая ненужности и бессилия помощи. – Ты не пробовала…

– Все пробовала. Ничего не помогает, – напрочь отрезает она, и тогда я наотрез замолкаю.

От вчерашней нежности, жизнерадостности, разговорчивости и светлости след простыл… Кожа Карины заметно побледнела, словно с ее вен еще с самого утра успели выкачать литр крови. И как только она держится на ногах… Я сую руку в карман – шоколад в брюках. Только он не растаял и не поломался…

Мы заходим в поликлинику. Мрачное, серое здание. Меня всегда отталкивало это скопление людей, ищущих совета врача. Поликлиники ассоциируются у меня с запахом старости, грязными бахилами, хамством, враждебностью, тусклым, угнетающим освещением и очередями. Мы молча ждем очередь, облокачиваясь плечами о стены. В коридоре на стенах вывешены плакаты, которые я циклично разглядывал по несколько раз, чтобы хоть как-нибудь развлечься. Мест свободных не видать, весь этаж наводнили люди, в противоположном крыле носятся, топая маленькими ножками и звонко визжа, дети, не понимающие в силу возраста всей тяжести атмосферы поликлиники, а рядом с нами сидят задумавшиеся, которые будто бы только сейчас, когда перед ними расправила крылья необходимость обследоваться, познали всю серьезность проблем со здоровьем… И всякий раз, как открывается дверь процедурного кабинета, оттуда вылетал слабоватый запах спирта и выкрик врача: “следующий!”… Карина выходит, плотно прижимая ватку к внутренней стороне предплечья. Еще несколько шагов, и она точно упадет!

Я лениво, сам не понимая почему, – силы вдруг иссякли в самый нужный момент, может, это серые стены высосали их? – медлительно, преодолевая затемнение в глазах, спешу к ней. Брови наполнились свинцом и спать вдруг потянуло… Как в тумане, я беру ее за руку и тащу к лестнице. Лишь бы скорее убраться отсюда…

Я толкаю железную дверь с такой силой, что та гулко ударяется о кирпичные блоки, между которыми просачивается уродливый темно-зеленый мох. Легкое дуновение ветра тут же вымывает из тыквы всю дурь. Вот оно счастье! Счастье – иметь свежие, не покрытые пылью мозги. Это счастье, которое настолько часто приключается с человеком, что не воспринимается им вовсе. И в это счастливое мгновение я и не подумать не смел, что железная дверь из-за моего стремления могла ударить невинного, ищущего помощи среди стен поликлиники.

Обратно плетемся мы медленно, никуда не торопясь. Выпрямив спину, Карина все же склоняет голову, как будто бы в горести от поражения с памятью о возвышенной гордости. Несмотря на то, что до дома остается совсем ничего – всего лишь навылет пройти двор и пересечь проспект – я интуитивно догадываюсь, что молчать нельзя. Только не смертельное молчание… Но бледность лица, прижатая к локтю ватка со спиртом, фиолетовые мешки под глазами от нездоровых ночей… Вся эта мелочевка провоцировала страх: страх разбить хрусталь ее кожи, невзначай ранить неловкой фразой стеклянную плоть…

– Я тут кое-что подготовил для тебя.

– Что же? – Вяло откликнулась она, смотря помутненными ногами под ноги.

– Сюрприз.

– О сюрпризах не предупреждают, – с обессиленной иронией отзывается она, когда я считаю это предупреждение за изюминку.

– Знаю, но я ведь не сказал, когда ожидать.

– Так когда же?

– Когда придет время.

– И когда оно придет?

– Время – понятие относительное. Кажется, Эйнштейн говорил именно так. Может, через год, может, через два или даже через несколько лет, а может, через десятилетия. Или, через несколько минут. Я не знаю.

– Но я не хочу ждать, – униматься Карина не собирается. Ободрившись, упустив из внимания болезненную процедуру, она уже почти что подпрыгивает.

– Придется ждать. Более ничего не могу сказать.

Мы молча переходим дорогу через подземный переход, в котором стойко держатся ароматы кофе и выпечки, и уже возле дома, когда Карина поворачивается спиной к парадной, поднимаясь на поребрик, заговариваем.

– Так мы сегодня все-таки встретимся днем?

– Конечно! – Она растягивает такую искреннюю улыбку, что я меня с ног до головы обдает нетерпение следующей встречи… – В полдень, так удобно будет?

Еще и десяти не стукнуло. Два часа – ужасающе утомительное ожидание, особенно для тех, кто ожидает любовную встречу. В таком деле выдержка лишь бессмысленное слово… И ведь дома нечем заняться: ни за что не взяться из-за боязни не успеть закончить начатое…

– Удобно.

– Тогда до встречи!

Она не поворачивается – мне не выпадает счастливая возможность схватить ее за руку и неожиданно остановить. Нет. Неужели эффект неожиданного сюрприза накрылся? Она стоит и ждет. Смотрит на меня большими, зелеными глазами, наполненными теплотой благодарности, которая тайной энергией подхватывала и уносила душу в долину цветов и беззаботности, слегка покусывает нижнюю губу…

– Это тебе.

В смешной нелепости я вручаю ей шоколад, так глупо и широко улыбаясь, будто это меня порадовали любимой сладостью, и вместо слов Карина бросается на шею. Торжествовала она по-детски, игриво и искренне, без сухости, без единого намека на взрослость… Не устоять на месте: эта бешеная радость заражала меня…

– Нет же, правда, после этой дурацкой процедуры оставить тебя без сладкого. Я просто не мог!

– Спасибо! Это очень, очень приятно!

Ради этой искренней, милой улыбки, ради ее сияющих глаз, ради ее восторженности и веселого духа я готов хоть каждый день дарить ей шоколад. Я балую ее конфетой – она радует меня. Торгашество, а не влюбленность, с одной стороны, но с другой… А где обойтись без извлечения выгоды и сделок различного рода?

И все же Каринина боязнь крови наложила некое послевкусие. Я не торопился возвращаться домой и размышлял на тему страха: темнота, клоуны и воображаемые монстры, вся эта чушь давно позади, рядом с призраком подросткового возраста. Единственный сохранившийся, одолевающий нынче, – это страх оказаться нереализованным, на обочине жизни. Это неосязаемое пугает намного больше существенного. Мое нахождение в мире зависит не только от меня самого, но и от случая, оттого, повезет ли или нет, оттого, смогу ли я пересилить себя или нет… Еще большая опасность кроется в смысле. Не видишь смысл – пиши пропало. Смысл должен быть везде, особенно, в жизни, иначе никак, иначе она как пустая бутылка – лишь мусор, вызывающий презрение у всех подряд. Свой собственный смысл я толком так и не обрел, утешаясь мыслями о том, что все еще впереди, что время еще есть. Время есть, но ведь критический момент однажды настанет…

Я несу службу солдатом возле парадной в ожидании Карины: она, предупредив и извинившись, задерживается почти на двадцать минут. Ничего не остается, кроме как рассматривать прохожих и окружающую местность. Да и любоваться тут не чем: у сталинских домов привлекательны только фасады, особенно в период темени, когда зажигается подсветка. Изнутри же это непримечательные строения грязно-желтого цвета, лишенные даже самых простейших балконов. Что же за несчастные судьбы кроются за теми уродливыми стенами? Детей не видать, довольные мордочки не носятся по детской площадке с радостными воплями, отчего скромные площадки кажутся пустым и заброшенными, забытыми поколением, что возвело их…

Я оглядываюсь всякий раз, когда, пища, распахивается дверь, и всякий раз огорчаюсь, видя незнакомое лицо. Что меня поражает – так это то, что выходящие осматривают меня с откровенной недоброжелательностью, будто я вор или убийца, поджидающий их среди белого дня на открытой улице.

– Извини, что задержалась, мама неожиданно попросила помочь, не могла отказать, – искренность и легкая обеспокоенность в ее голосе вызывают улыбку. Какая разница, по какому поводу тебя там задержали, если теперь мы вместе, если теперь никто нас не обременит, если теперь мы принадлежим только друг другу! Все тягости утомительного ожидания забылись по щелчку пальца, словно встретились мы по счастливой случайности, словно я и вовсе не торчал на одном месте, то скрещивая руки на груди, то пряча их в карманах… Она обнимает меня и еще раз наивно благодарит за шоколад, на что я по неизведанной, странной привычке усмехаюсь. – Ну, куда поедем?

– Куда-нибудь в центр, без разницы.

– Тогда выйдем на Пушкинской, а там уже решим.

Мы так и поступаем, без передышки болтая, идем, хаотично выбирая улицы – при этом меня тенью преследует навязчивое желание взять ее за руку. Когда я замечаю, что сил у нее не шибко-то много для прогулки, я без слов предлагаю остановиться в первом попавшемся кафе: бесхитростно открываю дверь и без предупреждения учтиво пропускаю Карину вперед. День теплый, но такой, какой предвещает конец лета, забравшегося на территорию осени, если судить по календарю. В светлом от солнечного сияния помещении, где гудят кондиционеры, пирует возбужденное оживление.

– Добрый день, – устало восклицает молодой человек за прилавком, пододвигаясь к кассовому аппарату с намерением скорее вырвать из наших уст заказ, чтобы скорее отделаться. Я киваю и негромко обращаюсь к Карине. Все так до банальности просто…

– Что хочешь?

– Латте.

– А сироп?

– Кокос.

– Два латте с кокосовым сиропом, – обращаюсь я к ровеснику, и тот сразу же передает заказ баристу. Я достаю банковскую карточку, застываю в ожидании и вместе с тем киваю Карине на свободный столик.

Едва я отступаю от кассы, как на молодого человека сразу же накидывается девушка, а за спиной ее еще три человека… Тихо поигрывает джаз, шумит кофемашина, и я искоса поглядываю за тем, как Карина расчесывает рыже-каштановые волосы, старательно выпрямляя спину и слегка склонив голову на бок. Карина Дроздова, беззвучно проговариваю я, какая красивая фамилия, и как же очаровательно она сочетается с ее именем, как будто создана, чтобы оказаться героиней-любимицей писателя…

– Ваш кофе.

Передо мной ставят два стаканчика – я закрываю каждый крышкой и хватаю несколько пакетиков с сахаром и две трубочки. Громко отодвинув стул, я усаживаюсь напротив Карины, беспричинно улыбаясь и ей, и теплому солнцу, и всему миру. Радость бьет таким сильным и неиссякаемым ключом, что она буквально вырывается из телесной оболочки в виде глупой улыбки, и сама Карина, глядя на меня, невольно улыбается.

– Ну что ты меня так рассматриваешь, – ласково и смеясь начинает она, – нельзя же просто так…

– Почему это? Оказывается, можно! Можно вот так вот запросто любоваться тобой и бессознательно и глупо улыбаться, – отшучиваюсь я, удерживая на лице маску полнейшей серьезности.

– Нет, правда, что ты так смотришь? Что-то не так? – Она обеспокоенно и незамедлительно вытаскивает зеркало из сумочки и кидается поправлять челку… Лучшего момента не подобрать…

– Дело в том, что я не могу оторваться от тебя. Ты настолько необычна и красива… И как только у меня хватает смелости признаваться тебе в том?

Изящный профиль светлого лица – до чего же святыми могут казаться девушки. Порой они как небесные ангелы, наделенные человеческой скромностью… Щеки ее заливает румянец, она отворачивается и смущенно опускает взгляд. Покусывает губы, словно с намерением что-то ответить, но не решаясь…

За спиной ее, еле-еле перемешивая кофе деревянной ложкой, сидит девушка – тоскливая сущность. Конца печали ее попросту нет… Но, черт возьми, каким же светлым огоньком засияло ее лицо, когда зазвонил ее телефон. Она говорила тихо, слов не разобрать, голову опустив. Лишь кончик улыбающихся губ мелькал… А пару минут спустя, когда звонок оборвался, она опять померкла, вернувшись к монотонному перемешиванию кофе.

На подоконнике стройным рядом вытянулись книги разного роста. Тут зарубежная и русская классика, фантастика и детективы – все на любой вкус. Карина выхватывает одну, руководствуясь шестым чувством, и раскрывает на случайной странице…

– Здорово, что тут книги есть, – бурчит она, на полном серьезе уткнувшись в текст.

– Не думаю, что их хоть кто-нибудь читает.

– Зато они так красиво стоят. И даже с успехом выполняют свою роль декора. Без них кафе было бы как без изюминки…

– Это не основная задача книг, – как писатель, я слегка возмущаюсь, но тут же успокаиваюсь. И в мыслях у нее не было тяги оскорбить…

– И еще мне нравятся картины… – Переключается она. – Хотя они больше похожи на постеры в рамках.

Я киваю, словно невежественно приглашая на экскурсию, и поворачиваю голову. Рассматриваю полотно, на котором, с первого взгляда, отражены попавшиеся под руку предметы: белая чашка, какой-то кусок ткани цвета молочного со светло-кофейным и старый круглый будильник.

– Какая разница, на что они похожи, в конце концов, мы не в музее… Но мне нравятся.

Карина почесывает лоб, перемалывает какой-то интерес… Потом обращается ко мне с выражением полной серьезности на лице:

– Ты доволен своей работой?

Я поживаю плечами. Как тут объяснишь о стиле жизни, пожирающем личное время на хобби и саму жизнь, которую вечно восхваляют о которой вечно говорят, что ей необходимо дорожить? Тринадцать часов работы пожирают личную жизнь, вызывают хроническую усталость, все время заставляют выбирать: либо сплошная качественная работа, закрывающая белый свет, либо некачественная работа, смешенная с другими увлечениями, семейной жизнь и дополнительными попытками покорить мечтами мир…

– Бабушка, когда узнала о твоей профессии, сказала, что у тебя очень доброе сердце.

– В сущности, все далеко не так, – после небольшой задумчивости протягиваю я. – Бесит, когда в три часа ночи приходят придурковатые за кормом или каким-нибудь шампунем… Я ненавижу работу из-за того, что все это приходится терпеть. Одно дело, когда не спишь, потому что стережешь жизнь, другое – когда выполняешь чью-то прихоть.... Ну, где уважение? Лично я не терплю утруждать людей, даже если они на работе, например, в ресторане, если я увижу, что к моему столику идет официант, я знаком покажу, что не нуждаюсь в его услугах. Зачем же мне утруждать девушку или молодого человека? А ночью надо спать. Если ничего срочного не случилось…

– Но ты ведь сам выбрал работать ночью, – и это утверждение сражает наповал, против него не существует ни один аргумент. Вот и сейчас я плюхнулся в лужу.

– Выбрал, но я про уважение

– Зачем тогда вообще работать сутками? Это ведь так сложно. А ты еще не высыпаешься…

– Удобно. По сути, я только два дня в неделю хожу на работу, а оставшееся время посвящаю творчеству и другим делам.

– Это какому творчеству?

По необъяснимым причинам меня всегда вгонял в волнение этот вопрос: ноги слабели и мякли, голос ломался, словно в нос мне на несколько мгновений сунули газовый наркоз. И даже сейчас, несмотря на стремление показывать лишь лучшие стороны, я все же улавливаю дискомфорт и жуткое волнение.

– Пишу книги.

– Книги? – Она взвешивает в руках взятую с полки книгу, будто тем самым задавая вопрос: именно такие книги? – Как интересно! А о чем?

– Ну… О взаимоотношениях людей, в основном. Патологических. Пишу о зависимостях… Сейчас вот, например, пишу о мужчине, который выстраивает в собственной квартире мещанский мирок… Он обладает такими средствами, что может позволить купить себе все, но… Ему недостает любви, и он думает, что сможет купить ее как, скажем, шкаф или картину… Мне трудно рассказывать о своих идеях, правда, но, если хочешь, я обязательно поделюсь с тобой романом. Потом, когда допишу.

– Так это целый роман! – Я киваю. Карина смотрит на меня в упор восхищенными глазами, потеряв внимание ко всему миру, вцепившись только в мой говор… Она даже потянулась ко мне всем телом, склонившись плакучей ивой над столом. – С нетерпением хочется почитать, спрашиваешь еще!

Самолюбие настойчиво требует рассказывать еще больше, чтобы еще выше вознести самого себя в ее глазах, однако значимых достижений в литературе у меня все еще не имеется, поэтому приходится ограничиваться лишь грандиозными планами и немногочисленными завершенным работами, которые толком не разглядел мир.

– В институте я писал рассказы на скучных парах. Не люблю этот жанр, а все же, могу прислать парочку.

– С нетерпением жду! Уже! А… – Восторг вдруг сменяется на непонимание. – Почему не любишь рассказы?

– Такие короткие… Времени слишком мало, чтобы привыкнуть к героям, поэтому рассказы меня не цепляют. Даже если какой-то автор встраивает драму в рассказ, то… Ну и что? Герои не стали для меня близкими людьми, которых я хорошо знал… Поэтому и не люблю рассказы. А сам я их захватывающе писать не умею. Впрочем, не буду отрицать, что есть профессионалы такого рода литературы.

– Но рассказы не всегда создаются, чтобы потрясти человека. Очень часто они являются… Скажем так, чем-то вроде картин.

– Беллетристика какая-то. Но почему бы и ей не быть? Хотя мне непременно требуется смысл во всем. Особенно в творчестве. Хотя бы кажущийся…

– Слишком опасно придавать всему смысл…

– Почему это?

Карина пожимает плечами. Не знаю, схоже ли наше мышление или нет, но сам я считал, что поиск смысла сводит с ума, выжигает мозги, порождает суицидные желания…

– Что мы все о рассказах и рассказах… Кстати, – вдруг вспоминаю я после короткого молчания. – Ты дочитала “Триумфальную арку”?

Вдруг испуганно в отрицании замотав головой, Карина боязливо залепетала:

– Нет, там, – сразу же начинает она, чтобы я не задавал лишних вопросов, – там… Я отложила. Не могу читать. Эти операции…

– Жаль. Очень жаль.

А лично мне всегда было интересно читать эти хирургические приемы, и я всегда хотел видеть больше… Но как же то объяснишь человеку, до потери сознания боящемуся крови?

Находясь рядом с ней, меня ежесекундно тянет как можно скорее отыскать ту доступную нишу, которая обогатит по щелчку пальца, чтобы затем поделиться богатством с ней, чтобы жили мы, не зная бедности и несчастий… Жизнь выкручивается так, что я ощущаю себя кружащимся в танце, лавируя между Кариной и собственным стремлениями, скользя вдоль проекции времени… Я хочу быть постоянно с ней, забывая обо всех тяжестях жизни, а одновременно с тем хочу завоевывать сердце мира творчеством, которое требует полного сосредоточия…

6

Работа в ветеринарии с самого начала не приносила как такого удовольствия. Забавно, что ненависть к работе возникает после полудня, когда утром в груди моей еще колышется, как зрелая пшеница от ветренных порывов, огромное скопление сил, а вместе с ними и желаний… За несколько часов амбиции полностью иссякают, просто уходят в небытие, как вода из треснутого кувшина. Но я все равно ищу среди клиник свое призвание, подбадривая себя, что спустя сколько-то лет однажды добьюсь за счет этой профессии нужного жизненного благополучия. За спиной как-никак пять лет университета, несколько лет практики, мне уже давно кажется, что еще чуть-чуть и наконец в моем сознании приживется замечательный врач, и тогда никаких усталостей более… Только работа, работа ответственная и умственная, заслуживающая похвалы и уважения. Я стремлюсь стать врачом, потому как это ближайшее стабильное будущее с достойными ежемесячными вознаграждениями, потому как это путь к хорошему уровню жизни. Я буквально запихиваю в голову книги, над которыми, как только раскрываю, засыпаю… И все равно голову грозовой тучей предательски затемняет одно единственное сомнение: действительно ли это то занятие, которому хочется безотказно посвятить себя до конца дней? После суточных смен я невероятно зол, настолько зол, что готов бросаться с кулаками без всякой причины на каждого прохожего. И с недавних пор, когда злость начала приобретать обороты, я начал бояться однажды не сдержаться и сделать больно близкому…

С Кариной выстраиваются отношения уже чуть более двух месяцев, и каждый раз в преддверии ночи я намеренно оттягиваю сон, чтобы побольше подумать о ней. Мысли те веселят и умиляют, зарождают некую энергию, какой хватит, чтобы развесить на небесном просторе еще несколько новых небесных светил или выстроить собственную империю… Я постоянно визуализирую признание в симпатии ей и этот волнительный момент ожидания… Над этим шагом я думаю, засыпая, и на работе, и, отрываясь от писательской работы, более месяца, улавливая дрожь неуверенности и незначительного страха. И сегодняшний вечер должен быть очаровательным воплощением моей фантазии…

Мы доезжаем на метро до Владимирской. Начало ноября нагоняет свойственную осени темень. Вспыхивают желтые фонари. Холодает. Изюминку осенней поры я нахожу не в падающих желтых листьях, а в том, что так много людей носит пальто… Осень, как ни крути, самое интеллигентное время года.

– Идем, тут совсем недалеко.

Я беру Карину под руку и веду ее в сторону ресторана, это мой первый самостоятельное посещение ресторана, и я, не наученный еще жизнью, до волнения боюсь ошибиться даже в самом мелочном… Темно-красный берет тускло смотрится на фоне ее черного пальто и красного шарфа с темными квадратами. Волнение сбивает дыхание. Недостает сил завести пускай даже самую банальную беседу.

– Опять платья высматриваешь?

По большей части, я только прячусь от неловкости в витринах, однако платья – наша щепетильная тема: я не раз подначивал Карину померить то или иное, отчего она отказывалась постоянно… Нравятся мне девушки в платьях, и самому хочется наряжать свою в самые изысканные ткани, чтобы очарованным ни на секунду не отрываться от нее… За время нашего знакомства я подметил, что блестки вызывают у Карины особенно восторженный писк, а те платья, что вот только-только пытались заманить нас в глубь магазина, отличались преобладанием матовых цветов, может, поэтому она и не придала им ни капли значения?

– Красивые какие…

– Зайдем, подружка? – Шутливо лепечет она, легонько толкая локтем меня в бок. Меня смешит всякий раз, когда она, хлопая ресницами, мило улыбается.

– Как-нибудь в другой раз. Сейчас спешим, помнишь?

Времени еще уйма – в ресторан мы придем, прикидываю я, намного раньше запланированного.

– Настолько спешим, что готов даже упустить из внимания витрину?

– Именно настолько.

– Ведь нам не обязательно так быстро идти, – вдруг возражает она, не сбавляя темп.

– Необязательно, но от витрин с платьями, видимо, лучше поскорее и подальше убраться.

– Это еще почему?

Как на зло не подбираются остроумные слова. Я лишь улыбаюсь в ответ. В обыденном движении часовые стрелки подступают к шести вечера, и нахмуренное небо поторапливает улицы наряжаться в темный наряд со вкраплениями красных и белых автомобильных фар, желтых фонарей и окон. Когда мы сворачиваем за угол с Владимирского проспекта, два дома спустя показывается бардовый тканевый навес над рестораном, над которым тепло-желтым горит название. К тяжелой с виду деревянной двери ведут высокие ступеньки.

Я пропускаю Карину вперед. Перед нами открывается два узких коридора в разные залы. Мы топчемся на месте в затемненном коридоре, не зная, куда шмыгнуть далее. Тишина: не слышно не говора, ни звона столовых приборов и посуды, отчего неопытного меня еще больше охватывает волнение от непонимания происходящего. Не можем же мы вечно торчать рядом с дверями… А потом откуда-то слева застучали о паркет туфли. К нам на встречу выходит высокий официант лет тридцати восьми. Я подскакиваю к нему сразу же, как к единственному своему спасению.

– Добрый вечер, Я бронировал столик на шесть часов…

Тот усмехается и, явно прощупав растерянный молодой дух, пользуясь превосходством, артистично разводит руками.

– За любой садитесь! – Уверенность буквально вырывается фонтаном из груди официанта. Он так грациозно держится в зале, словно каждый уголок этого зала обустраивал лично он сам.

Ни одно место не занято. Насколько же смехотворно, получается, звучал мой голос… Мы усаживаемся возле окна с видом на небольшую улочку. На другой стороне булочная, под дверьми которой торчит пьяная компания курящих. Смотря на них, возникает предчувствие, что они вот-вот полезут друг на другу с кулаками. Впрочем, какая разница, ведь эти маргиналы ни за что не сунутся в ресторан и даже в кафе, понимая, что то для них чересчур дорогущая роскошь…

– Интересный выбор. Тебе нравятся старые фотографии? – Она кивает вперед, куда-то за мою спину, и я покорно оборачиваюсь.

 Вообще-то, на эти фотографии я обратил внимание с самого начала: все свободное пространство стен украшено рамками с различными снимками, причем в одном столбце умещается три-четыре фотографии разного размера. Не заметить эту самодельную галерею мог разве что слепец. Фотографии тут всякие, без единой тематики: то личности разной деятельности, то причудливая техника начала прошлого столетия.

– Я не настолько влюблен в фотоискусство, так что… Вообще-то, я рассчитывал, что этот ресторан понравится тебе. Так что, мои расчеты оказались верными?

– Верны, – улыбается она, заглядывая в мои глаза, словно в попытке вытянуть из меня правду или прочитать мысли, а потом переводит взгляд обратно на стену, увешанную рамками.

– И, к тому же, уютно и тихо… Ты заметила тот стенд с фотоаппаратами?

– Столько замечательных аппаратов… Знаешь, мне так сильно хочется взять один и сделать хотя бы пару снимков, но это ведь невозможно, сейчас так точно… А, знаешь, на такие фотоаппараты даже просто так смотреть приятно.

– Хотя вот музыка какая-то неподходящая.

– Пытаюсь разобраться… – Карина опускает голову, закрыв глаза, напрягается, будто пришла она не на свидание, а на экзамен, будто от ее ответа зависит слишком многое… – Нет, не понимаю.

– Джаз куда бы лучше подошел, а это… Смешная музыка.

Разговор забрел в тупик. Странно, но темы никак не находятся: среди фотографий и музыки меня ничто не интересует. Я подбирал ресторан, исходя из предпочтений Карины, чтобы во всем угодить ей, совершенно выпустив из виду, что сам я не заинтересован подобной обстановкой, что в таком царстве стану скучать.

Нам приносят меню, и первым же делом мы раскрываем винную карту, словно важнее спирта ничего больше нет. В алкоголе я ни капли не смыслю, все сложные названия вин, которые мне даже не удается правильно выговорить в голове, сливаются в одну сплошную бурду, чернильную кляксу. Единственное, на что я обращаю внимание, так это на надписи “полусладкое” и “сухое”, потому как сухие вина я не терплю всей душой. По бесцельно бегающим туда-сюда глазам Карины я угадываю нечто похожее на растерянность в выборе, но мы настолько замотивированы выпить вместе среди элегантной обстановки в роскошный вечер, что выбор сделать попросту обязаны. И за несколько дней до сегодня, бронируя столик, я, по неопытности, уточнить наличие вин…

– Выбрала! Хочу вот это, – она переворачивает винную карту и аккуратно, с какой-то высокой манере, указывает пальцем на строку, словно спрашивая разрешения.

– Что-что, а сухие я не люблю, – и взгляд ее тут же тускнеет, словно я отказался покупать это вино.

– Мне одного бокала будет достаточно.

Я киваю. На большее и не рассчитывал, все-таки пришли мы сюда не для того, чтобы упиваться до потери сознания… Мы пробегаемся по основному меню, где я тоже толком ничего не выбираю. Причем сдерживает меня не скудная зарплата ассистента, из-за которой жизнь на широкую ногу пришлось запереть под замок, а растерянность… Если бы мы были завсегдатаями этого ресторана…

– Выбрала! Индейка с грибами, – и она снова поворачивает меня, словно спрашивая разрешения.

– И все? Больше ничего? – В удивлении выдаю я, намекая еще на любое блюдо.

– Больше ничего. Ты что-нибудь выбрал? – Беспокойное перелистывание плотных страниц меню выдает мою неловкую озадаченность. – В таком случае советую говяжьи щеки, моя сестра просто в восторге от них была.

Загадочно угадав нашу готовность, к нам подоспевает официант. Я диктую заказ. Обслуживающий нас мужчина где-то минут пять спустя приносит один бокал вина, затем с искренне виноватым выражением лица обращается ко мне:

– К сожалению, не нашлось…

В чем дело, догадаться не сложно. Как-то нелепо отмахнувшись рукой, я перебиваю его:

– Тогда мне то же самое, что и у девушки.

Еще через пару минут у нас обоих по бокалу, однако вино мы не дегустируем, дожидаясь основного блюда.

– Приятный аромат. Хорошее вино. Кажется, я его пила, не могу точно вспомнить.

– Спиртом отдает сильно.

По правде говоря, я не шибко-то жалую алкоголь. Не находил я среди горьковатого эликсира нечто веселящего или успокаивающего. Однако сейчас мне просто-напросто приятно медленно и плавно потягивать вино в ресторане вместе с Кариной. Находил я в том некую эстетику романтиков, которой так недоставало множество одиноких лет.

– Я такая голодная, весь день не ела.

– Почему это?

Она пожимает плечами и поводит бокалом перед носом в попытке уловить нотки белого винограда, выросшего где-то на полях во Франции года два назад.

– Кстати, ты обещал рассказать о какой-то идеи. О рассказе, кажется, – вдруг вспоминает она, почесывая светлый лоб, и я тут же сдаюсь без боя. В любом людном месте, особенно в замкнутом, где собственный голос звучит до неприличия громко, где тебя способен подслушивать каждый, мне крайне некомфортно открывать свою составляющую… Я считал писательство смыслом жизни, будучи неизвестным от слова совсем, но я и не стремился к славе. Когда люди, ни капли не смыслящие в литературе, а тех, кто знал достаточно из этой области, рядом со мной не было, навязывали мне советы о том, как добиться успеха в писательском еле, я твердо с раздражением отвечал: «пишу только для самого себя». И в этом заключалась правда. Я не стремился завладеть вниманием читателей, я писал ради самовыражения и потому говорить о своем творчестве свободно, говорить о том, что я чувствую, когда пишу, по каким мотивам пишу, или чьи образы заложены в моих произведениях, я мог, избегая публичности, разве что с близкими людьми и в некой интимной обстановке…

– Расскажу, но не сейчас. Как-нибудь потом.

– Опять за свое? Это бесконечное «потом и потом»… У нас и так одни интриги!

– Честно обещаю, но чуть позже. Когда небо прояснится.

– Какое еще небо? – Недоумевает она.

– Небо над нами. Небо выдуманное, какое мы четко не видим, но какое непременно преследует нас, даже если мы его не ощущаем. Его как будто вырисовывает застрявшей в людской голове художник, пользуясь красками из чувств. Это небо – ни что иное, как наше настроение.

Как только мы перевалили за порог ресторана, голос Карины тоже притих, однако не настолько сильно как мой, отчего я испытывал еще больший дискомфорт, с которым никак не мог совладать.

– Тебе ведь двадцать два? – Я киваю. – Хочу задать тебе один вопрос, такой, ну, немного экстравагантный, что ли. Можно ведь?

– Ну конечно! – С неким удивлением отвечаю я, не понимая сути разрешения.

– Не хочу тебя ни в коем случае обидеть или задеть, так что ничего такого не подумай… Но как ты собираешься быть писателем? Ты ведь толком жизни не знаешь, многое еще не увидел…

Я хитро улыбаюсь, вознося себя на пьедестал значимой персоны, которую тайно пытаются разоблачить, и отвечаю после короткой паузы, подобрав слова поумнее:

– Я повидал достаточно, чтобы начать. Если я буду всю жизнь только и наблюдать за миром, то никогда и ничего не начну, и ничего не добьюсь. И я безбожно верю в эту истину.

Карина в довольстве и заинтересованности чуть прикусывает нижнюю губу, заливая меня блеском карих глаз, как заливает солнце землю.

– Что ж, амбициозность… Мне нравится, она очень даже привлекает. А еще мне нравится твоя ворчливость. Что-то забавное в том есть.

– Не ворчу я. Не надо делать из меня недовольного старика.

– Нет-нет, – спешит она, – не делаю я из тебя никакого старика, просто… Ты так тихо и забавно порой выражаешь свое недовольство… Знаешь, я вообще-то тоже люблю поворчать.

– Не замечал.

– Еще выпадет куча возможностей.

– Ну да, еще куча возможностей… Заметила, как музыка ушла на задний план ненужного и не тревожащего? А сейчас вот она снова с нами.

– Целый парадокс, – смеется она.

– Смешная музыка. А ведь все повидать, услышать, ощутить ни за что, как ни старайся, не получится…

– Что ты имеешь в виду? – Карина склоняет голову на бок всякий раз, когда не улавливает суть моих изречений. От гнета пронзительного взгляда мне постоянно мерещится, будто она гипнозом заставляет меня раскрыть тайну…

– Это ж только двадцать два года за спиной. С одной стороны, еще столько всего предстоит увидеть, с другой… Отчего-то грызет сокрушающее уныние, твердящие, что за столько лет можно было и добраться до какого-никакого успеха…

– Ничтожно мало тех, кто к нашему возрасту владеет уже чем-то… – В голосе звучит заботливая попытка утешить, только вот никакое утешение мне вовсе не требуется. И все же, меня подбадривает мысль, что богатство мое ее никак не волнует… Радость, которой пользуется разве что бедняк…

– Успокаиваться этой мыслью – сущий идиотизм.

– Нельзя же настолько критично относиться к самому себе! – Вдруг вспылила она, повысив голос, прозвучавший воинственно-угрожающе в тихом зале, отчего меня захлестнула волна жара. Везение, что ресторан, за исключением персонала, полностью пустует… – Иметь стремления – это уже полпобеды, разве не так? Нет, правда, просто оглянись! Ведь в мире столько людей, столько наших ровесников, и, знаешь, сколько из них пустых головешек? Армия! Целая армия тех, кто никогда и ни за что не поймет, что он пуст и никакого толка в нем нет, что жизнь его – бесполезная трата времени, поэтому имение высших желание – это уже победа над той самой армией… Остается победить только лучших, тех, кто достиг настоящего триумфа.

– Ты бы так ни за что не стала бы говорить, – с призрением критикую Карину я, заставляя ее брови в атаке сводиться. – С твоих уст это звучит неправдоподобно и оттого отвратительно.

– Но я ведь пародировала тебя, – парирует она, явно радуясь шутке. А мне, постоянно глупеющему рядом с ней, только и нравится смотреть на чудесное сочетание ее карих глаз с рыже-каштановыми волосами. Какая же тайная сила влечет меня к этим прядям, к светлой коже, к ней всей… Закрывая глаза, я часто представляю, как пускаю руки в копну ее волос, как они переливаются меж пальцев, как кожу мою, нежно затягивая беззвучную песню, ласкает рыжеватый шелк…

Как жаль, что я не могу вот так вот застрять в моменте, вот так вот вечно любоваться ею, не думая более ни о чем: ни об успехе, ни об литературе, ни о ветеринарии, ни о сути жизни и планах на будущее…

– Тогда чтобы сказала настоящая ты?

Она медленно покачивает головой, не зная, что и ответить. Темно-желтый матовый свет, покрывая девушку, подчеркивает изящность и остроту линий ее лица, добавляя таинство и загадку, какую так и тянет непременно вскрыть. Ради какой высокой цели так настырно пытается сгубить и вместе с тем пагубно очернить ее изящный образ – любовную икону – всяким вздором крохотная обида, беспричинно выдуманная мной самим же? Это ж каким недозревшим дураком нужно быть, чтобы губить встречи и отношения друг с другом эмоциями, не поддавшимися воспитанию?

– Знаешь, что я заметила? Только пойми меня правильно. Хватит быть неуверенным в себе, Андрей. Правда, тебе столько лет, ты носишь костюмы, а при этом ведешь себя порой как маленький мальчик… Вот твоя огромнейшая проблема, между прочим.

– Извини… – Какой глупый ответ идиота…

Подали ужин. Блюдо мое впечатления никакого не производит. Четыре кусочка мяса, украшенные зеленью, с соусом, разве это восхитительно? Впрочем, никаких ожидания я и не строил, мне было просто приятно проводить время вместе с ней, и я мог бы обойтись одним вином и без еды…

Во время ужина мы, сосредоточившись на еде, молчим. Время от времени я поглядываю на то, как орудует столовыми приборами Карина, чтобы от неопытности не выставить себя на посмешище. Впрочем, невозможно перепутать предназначение ножа и вилки… Наконец стукает время поднять бокалы.

– Выпьем за… – Только вот идеи на ум не приходят.

– За просто так?

– Это неинтересно. Давай хотя бы за все хорошее.

Мы чокаемся и делаем по небольшому глотку, понимая, что больше заказывать не будем.

– Как тебе вино?

– Честно, не распробовал, – я делаю еще один небольшой глоток и улавливаю какой-то смешанный вкус, на какой в моем арсенале не водятся термины для описания. – Не люблю сухие вина, но это хорошее. Возможно, оно мне даже нравится.

– Очень хорошее.

И мы снова утыкаемся носами в тарелки. Я вдруг улавливаю, как комету за хвост, жгучее желание взяться за стихи. Пуститься писать, как Пушкин, на салфетке, не имея никакого листика под боком, чтобы рассказать всему миру об ее красивых глазах, о ее изящных движениях и милых улыбках…

И, когда тарелка моя опустела, а этими небольшими кусочками мяса приходилось как можно дольше наслаждаться, я словил себя на мысли о том, что хочу хотя бы еще один часик провести с Кариной на территории ресторана, потому как если мы покинем территорию его господства, то перед нам откроется только одна дорога: дорога домой.

– Знаешь, я ведь ничего не сказал про твой внешний вид, а ты, наверное, ждала…

– Ничего я не жду, – едва обиженно перебивает она.

– Но ты не представляешь, – невозмутимо продолжаю я, – как ты мне нравишься в платьях. И твой сегодняшний образ просто потрясающий! У меня недостает слов, чтобы описать… Твои сережки… Да я буквально в восторге от их лунного блеска! Я в восторге от всего, во что ты надета! Я в восторге от всей тебя!

– Под конец вечера решил смутить меня?

– Этим следовало заняться еще с того момента, как ты скинула пальто.

Винные бокалы, тем временем, опустели до дна. Зазвенел колокольчик над входной дверью. Пара сорокалетних разместилась в противоположном конце зала. Я невольно, больше из интереса, принялся сравнивать себя с вошедшим мужчиной: хоть он и был не слишком красив, но движения его отличались от моих плавностью и уверенностью. Он четко знает, как держаться, что говорить, и в глазах его не тлеет искорка страха… Обслуживает их тот же самый официант – единственный на весь ресторан сегодня, – впрочем, помощники тут и не требуются, и я замечаю, что отношение его к старшим гостям более то ли уважительное, то ли ответственное. Перед ними он со стороны кажется совершенно другим, более учтивым, как мальчишка… Как будто интуитивно осознает, что перед ним теперь достаточно дорогие и влиятельные посетители, одежда чья при всем при том походит на повседневную, не без гордости заканчиваю сравнение я.

– Порой мне кажется, что я совсем не умею разговаривать с людьми.

– Почему это? – Она вскидывает на меня удивленные глаза, выпрашивающие интересных историй, размышлений и выводов…

Официант, подав меню новым гостям, принимается за наш столик. Сначала он уносит мою тарелку, потом – Каринину. Все это время мы молчим немыми рыбами… И уже потом, когда уносить больше нечего, он совершенно учтиво обращается больше к девушке, едва наклонившись вперед с блокнотом и ручкой наготове:

– Что-нибудь еще? Не хотите попробовать…

Во мне заигрывает старым шепелявым радио обязанность против воли сделать заказ, как будто мне только что бросили вызов, не позволяющий отклонить честь… Какое-то необъяснимое чувство сдерживает меня, мешая поднять голову и заглянуть ему прямо в глаза темно-карие.

– Что-нибудь еще будешь? – Обращаюсь я к Карине.

– Нет, спасибо.

Как бы в легкой обиде спрятав блокнот с ручкой в карман, официант отчаливает. Теперь-то и можно вернуться к прерванной теме:

– Иногда кажется, будто мне не о чем разговаривать с людьми. Знаешь, в школе был у меня приятель, мы дружили вынужденно, и как-то раз я жутко захотел объяснить ему то же самое, но… Упустил случай. В тот день, когда желание особо бушевало, мы просто молча по обычаю дошли до перекрестка, где и распрощались, а после, уже на следующий день, мне как-то то ли противно, то ли стыдно было возвращаться с этим же вопросом к нему.

– Но не все же время только и болтать. Мне, например, и молчать с тобой нравится. Тебе комфортно со мной молчать?

– Кончено.

– Нет, я серьезно. К чему все эти вопросы до? Я, честно, не раздражаю тебя своим молчанием.

– Конечно же нет, – я испускаю короткую улыбку, отдаваясь какому-то незначительно легкому и очаровательному чувству. – Просто сейчас, как мне кажется, не время молчать.

– Если бы люди ходили в рестораны только ради разговоров…

– М-да, звучит-то ужасно. Какой-то вид новой проституции. Впрочем, – усмехаюсь я, вдруг прокрутив в голове образы всех ненавистных мною людей, вокруг которых в непонятном урагане крутятся деньги или которые охотятся за чужими кошельками, – не такой уж и новый.

Глаза Карины в удивлении и недоумении округляются – я ляпнул глупость, может, даже задевающую ее принципы или самолюбие…

– Но… Ты ведь не считаешь меня…

– Нет конечно! И не смей о том думать.

– А ведь в какой-то момент я даже усомнилась… Я порой не понимаю, когда ты шутишь. Это все твоя серьезность: порой ты чересчур серьезно ко всему относишься. Слишком. Ты то не уверен, то слишком серьезен, и нет золотой середины.

Я молчу. Выглядываю в окно: осенний вечер наводнил улицу темнотой. Недостает мороси и разбрасываемых машинами брызг. Каждое мгновение я ожидаю увидеть официанта со счетом, но тот как сквозь землю провалился.

– Наверное, нам уже пора.

Сейчас или никогда. Последний шанс. Сердце бешено стучит, я так и не придумал, что сказать…

– Пожди минутку.

Я покрываю ладонью ее крохотную ладонь. Нежное касание. Кожа у нее холодная, а сам я весь трясусь от волнения… Ее удивленный взгляд, покусывание губ… Она явно ждет, догадывается, может, представляла эту минуту не раз…

– Я кое-что подготовил специально для тебя…

Выудив из кармана, я вручаю ей открытку. Уже давно не сбивалось так дыхание, уже давно по телу не бегала неукротимая дрожь – верные признаки того, что душа жива и юна и наполненная мечтательность и хрупкими надеждами.

«Я хочу, чтобы ты была моим праздником, который всегда со мной», – измененное название романа Хемингуэя, используемое мной в качестве изюминки…

– Господи! – Восклицает она. – Я… Я не знаю… Как мне реагировать? Можно, я обниму тебя? Или… Просто дай я тебя обниму!

Мы поднимаемся. Щеки красны от полыхающей восторженности. Она так плотно прижимается ко мне, что я чувствую сквозь тонкую ткань девичьего платья, как в легком дрожанье поднимается и опускается ее грудь. Она что-то бессвязно шепчет.

– Я в восторге… – Большее, что удалось разобрать.

Победа, которой недостает провозглашения…

– Так ты… Ты можешь ответить мне взаимностью?

– Конечно, спрашиваешь еще! Просто… Так волнительно, что я не знаю… Слова не подбираются… Я ведь тоже хочу не просто сказать…

– Я счастлив знать, что это взаимно.

Она прижимается еще плотнее – все клеточки, сговорившись, противятся ее отпускать, но миру, течению жизни, голой реальности ведь все равно: мы вот-вот разъединимся, и мы то отчетливо чувствуем.

– Пройдемся? До дворцовой? Просто так. Не хочется возвращаться домой. Рано еще…

– С радостью, – откликается она, роясь в сумочке.

– Тогда я за счетом.

Я звякнул жестяным звонком, приклеенным к барной стойке. Пару минут, и я уже прикладываю карту к терминалу. Несмотря на первое неприятное ощущение, меня все же подначивает желание оставить чаевые, только вот оплата по карте исключает всякую возможность, отчего меня почему-то даже охватывает стыд перед человеком.

Стоя ко мне спиной, Карина старательно расчесывает спускающиеся до плеч волосы. Худенькие, с четкими линиями ключицы, частично обнаженные плечи приковывали за столом мое внимание весь вечер, и сейчас я специально, как бы крадучись, как можно медленнее подбираюсь к ней, чтобы вырвать еще несколько мгновений для любования женской эстетикой… Я вернулся к ней, чтобы предупредить:

– Я отойду буквально на пару минут, – и она, не поворачиваясь, кивает в знак понимания, а мне вдруг так хочется без стеснения обнять ее сзади, притянуть к собственной груди, воющей голодным волком от желания…

Я удаляюсь в уборную, умываю лицо прохладной водой, надеясь хоть так привести себя в порядок после бури волнения… Я не отрываюсь от отражения в зеркале: что-то в нем ненастоящее, игрушечное, как будто видишь сон, желанную фантазию. Ну, столько лет неудач в отношениях, одиночества, а тут…  Все так изящно гладко. Как в сказке. Разве так легко бывает? Это все вино, списываю я ноющий монолог в голове на алкоголь… Карина завязывала шарф, когда я возвратился обратно в зал.

По-джентельменски помочь надеть пальто я не успел, она, видно, не собиралась ждать, будто тем самым косвенно заявляя о собственной способности позаботиться о самой себе.

Мы выходим на улицу. До какого же головокружения я обожаю, когда на город ложится темень, падающая с космических просторов, с самых черных глубин. Я люблю, когда фонарные столбы сбрасывают наземь желтые линии лучей, когда рядом человек, о котором, засыпая, мечтаешь.

Вечерняя прогулка наша продлилась не так уж и долго. В Автово мы вернулись где-то часа полтора спустя после ресторана, может, чуть больше, за временем я не следил вовсе, оно и так слишком быстро бежало рядом с Кариной, и тратить драгоценные секунды, чтобы просто углядеть расположение часовых стрелок или цифры на электронных часах, я себе не позволял.

Желтые окна сталинских домов на пару с полумесяцем, фарами машин, подсветкой и фонарями освещали нам путь. Последние перед прощанием минуты склоняли к неоправданной грусти, напоминая о простой истине: все имеет свойство кончаться, ничто не удержать рядом, и даже сам человек обременен концом. Я проводил ее до парадной, перед которой мы нежно и продолжительно обнялись… А потом… Потом вечер кончился.

Домой шел я наполненным приятной усталостью, с осознанием, что день удался, что я со всем справился, что к Карине я подобрался еще на несколько шагов ближе. И у меня сама собой возникала неистовая мотивация совершать последующие шаги навстречу ей.

Когда я открыл дверь, с конца коридора мне пискляво крикнула девочка:

– Здравствуйте!

В сущности, это была девочка лет десяти. Было в ее внешности что-то забавное, наивное, даже располагающее к себе. Исходила от нее некая доброта, которую, судя по крикам и воплям, какие бывают при побоях, раздающимся, как минимум раз в три дня, абсолютно никто не ценил. Мне вдруг становится до невыносимости жаль, что родилась она в семье эмигрантов, отчего обречена быть изгоем в местной школе, отчего обречена носить бремя стереотипов…

Я машинально тихо приветствую ее, после чего она прячется за страшной дверью, как будто бы сколоченной из разных, несимметричных досок. Связка ключей звенит, в темноте я пытаюсь отыскать нужный от комнаты… Движения мои неторопливы и даже ленивы. Я как будто не спешу возвращаться к своей кровати, я как будто жду приглашение на ночевку…

Странно, что в поздний час дети не спят, думаю я и взглядываю на часы: почти половина десятого. А ведь еще не так уж и поздно, хотя кажется, будто на дворе уже целая полночь. Может, сейчас самое время взяться за стихи, не просто так ведь сильно кольнуло желание, не просто так ведь удалось поймать эту тягу за хвост…?

7

Где-то более часа назад я явился к дорогому другу в гости. Мы пьем пиво – без напитка этого наша дружба попросту не существует – и разглагольствуем о скоротечности жизни, о том, что было и о том, чего хотим. Мы уже взрослые дети. Дети, потому что в головах наших еще пылится всякая дурь, выражающаяся иногда в абсурдных поступках, взрослые, потому что мечты наши больше походят на цели и имеют более серьезный окрас.

– Знаешь, что я понял?

– Ну?

– Что, работая на дядю, огромных денег не нагребешь. Чтобы зарабатывать, надо иметь свое дело.

– Браво, – он шутливо аплодирует. – В который раз слышу. От тебя, конечно же, – с губ его так и ловчился слететь вопрос: а за само дело-то когда возьмешься?

– Проблема в том, что я без понятия, за что взяться. Я читал статьи, советы разные… Что мне нравится? И что из того, что мне нравится, может послужить на пользу обществу?

Тот пожимает плечами, я понимаю, что мысли мои его мало интересуют, и подсказать он точно уж не подскажет. По образованию Борис автомеханик, почти что на год старше меня, довольствуется невысокой зарплатой и ночует у родителей, а выходные и вечера после смен проводит у девушки в гостях, ужиная там, а потом, приезжая к полночи, повторно ужинает стряпней матери. И все же, это всяко лучше, чем торчать в паршивой коммуналке и ежедневно ломать голову над тем, что купить на завтрак, обед и ужин… А познакомились мы в классе седьмом, я тогда перешел в свою последнюю школу, где были мы двумя забитыми сопляками, видно, потому и сдружились.

– Вот и я без понятия. Не могу найти идею, и все. Хоть убей. Но и в клинике не могу работать, ты просто не представляешь, как оно меня задрало. Я ненавижу этих животных и их придурков хозяев.

– Ну-ну, не будь чересчур критичен. Кто-то, может быть, точно так же и о тебе отзывается, потому как ты ни капли не смыслишь в продажах, устройстве магазина, механике и прочем… – Тут я обиженно и с вызовом кошусь на него, и Борис, смеясь, спешит исправиться. – Это только пример, что первое в голову стрельнуло.

– Знаешь, когда на приеме человек начинает мяукать или лаять, чтобы показать, как кричал его питомец, невольно задумываешься: а нет психических диагнозов у этого типа?

– Правда так мяукают и лают?

– К сожалению. Но, к счастью, нам эта информация ни к чему, – я глубоко выдыхаю и запрокидываю наверх голову. Родительская квартира моего друга характеризуется особой атмосферой нищеты, но не той, в какой торчу я. Это нищета выше по чину, с примесью обрывков из Советского Союза. Старый, подранный по краям раздвижной диван выцветшего зеленого цвета, местами ободранные обои, обнажающие уродливую голую стену… Однако, тайная сила воспоминаний связывала меня с этой квартирой. Я помню ее пыльный запах, который в особо одинокие вечера принимается вдруг рассказывать о прошедших годах крепкой школьной дружбы… – Понимаешь ли, мне нужно найти такое дело, с которым я смогу блестяще справляться при любом настроение. Неважно, грустно или весело, болит ли голова… Это дело в любом состоянии должно приносить удовольствие, укрывать от тягостей внешнего мира…

Старый деревянный стул заскрипел, когда я решил поудобнее развалиться на нем. Порой кажется, будто эта рухлядь уже прогнила изнутри, а теперь только и ждет момента отправится на покой.

– Ну да, это такой фундамент… Что-то ты совсем не пьешь.

– Пью, – и с этими словами я демонстративно берусь за бутылку. Голова немного кружится, а пить совсем не хочется. Мы могли бы обойтись и без алкоголя, но… Это теперь, употребляя, удобно рассуждать о том, без чего могли бы обойтись, а без чего нет.

– Может, в покер? – Вдруг со скуки предлагает Борис, поднявшись со старого кресла, которое по какому-то чуду все еще не разлетелось на части.

– На деньги?

– У меня ни гроша. Давай так, проигравший покупает добавку, но играть будем до трех побед, что скажешь?

– Идет.

– А вместо фишек… Где-то тут была мелочь.

Он выходит в соседнюю комнату и пару минут спустя возвращается с подранными картами, которые, видно, коснулись множество разных рук, и с горстью монет.

– Без жульничества, – Борис перемешивает карты. Когда колода готова, он серьезно, но подразумевая сарказм, добавляет. – Слушай, раздавать буду я, а то знаю тебя и твои грязные фокусу.

– Хочешь назвать меня шулером?

– А как иначе!

Мы провели пять партий. После второй игры покер наскучил и близость третьей победы ничуть не будоражила радостью: какая разница, кто теперь будет платить? Когда водоворот случайностей выбрал победителя, Борис, остервенело откинув всю стопку карт в сторону, возмущенно, выбрасывая ломаные жесты тонкими руками, повысил голос:

– Шулер! Карманник! Как ты и тут умудрился смошенничать? Это просто невозможно!

– Умей проигрывать. Между прочим, не такую уж и потерю несешь, а ведь надо было… – Мечтательно затягиваю я, облокачиваясь о спинку скрипучего стула.

– Еще чего хочешь?

– Ничего. Дело открыть свое хочу.

– Начинается, – закатывает зенки тот. – Займись хоть чем-нибудь, влей деньги куда угодно, без разницы, только перестань молоть языком. Ну, давай без обид, ты что-нибудь делать начал? Нет конечно! Хотя месяца четыре назад задумался о бизнесе, так? Или целых полгода назад? Неважно, во всяком случае, ты уже на протяжении двух лет, как минимум, важно твердишь, что с нелюбимой работой нужно прощаться, но сам ведь не увольняешься. Где же логика? Почему же ты не прощаешься с нелюбимым делом?

И все сказанное сущая правда, на которую никакого толка дуться. Более правдивого не получить. А не пустослов ли я? Мечтатель без рук и ног, которому выпала на долю участь только фантазировать и философствовать, не нанимая рабочих для воплощения замыслов… Я не дулся на Бориса, умея стойко выдерживать стороннюю критику, считая, будто она только совершенствует, но… Я ведь действительно укрывался от изреченного постоянно. Прятался, где только можно, убегал от подобных мыслей, как старательно и отчаянно убегает жертва от профессионального киллера. А сейчас Борис, лучший и единственный друг со школьных времен, пустил пулю в лоб… Но я на него не злился, хотя настроение мое, конечно же, резко опустилось до траурно-печального.

– Да… Вся проблема в том, что я еще не придумал, чем заняться. Меня мотает из стороны в сторону даже с работой, ну, знаешь ведь. Сегодня я хочу быть банкиром, завтра психологом… Но я уже получил образование, и переучиваться, заново проходить весь этот студенческий ад, ни капли желания, тем более, за деньги. Мне эти деньги тратить надо на свое гнездо. А ты не знаешь, сколько стоит год обучения?

– И сколько? – С равнодушием откликнулся тот, залезая в телефон.

– Около двухсот тысяч. От института зависит.

– М-да, огромные деньжищи.

– А то, – по засохшим эмоциям я понимаю, что сумма эта его никак не задела, хотя получал он в месяц чуть меньше сорока… Собственно, с какой стати она должна его бросить в дрожь? У него ведь никакое учебное заведение ни при каких обстоятельствах не станет вытаскивать из кармана такие деньги, потому как… Ему не нужно образование. Ему не нужны никакие оплоты знаний, его не интересует ни интеллигенция, ни грамотность, к чему сам я тянусь, как подсолнух к солнцу. Даже когда я думаю, что нам следует порвать ради моего будущего, я, невзирая на все выписанные на бумажку его недостатки, все равно переубеждаю себя сохранить дружбу.

– Честно, я надеялся, что будет веселее… Так давно не виделись.

– Ну да.

– Разве ты не скучал по лучшему другу? – Шутливо нападаю я, на что он просто вздыхает, сводя тему на нет.

– Надо собрать карты. Только аккуратно. Не разлей ничего.

Мы ползаем по скрипучему полу, собирая разбросанную колоду. Противореча всем законам дизайна этой квартиры, старый паркет не такой уж и грязный, во всяком случае, когда мы обратно плюхнулись на свои места, я не заметил отпечатков пыли на брюках. Видно, тряпкой время от времени его все же увлажняют.

Когда бутылки опустели, я почувствовал, как в голову настырно полезла ностальгия, противостоять которой сил никаких. Может, дело вовсе и не в алкоголе, может, заманивает ее осознание, что вот-вот, спустя какие-то жалкие минуты, мне придется уйти, что я снова буду разделен с лучшим другом расстоянием на месяц или даже более, хотя спать и работать мы будем в пределах одного города. Как ни крути, но для меня этот худенький человек дорогое ходячее воспоминание школьных годов…

– Так не хочется ехать домой.

– Почему это?

Я пожимаю плечами, ничего поэтического от Бориса мне не добиться.

– Просто не хочется.

– Почему бы тебе не снять нормальную квартиру? Без придурковатых соседей…

– Потому что, – раздраженно перебиваю я, ненавидя эти бездарные философствования, – я не получаю столько, чтобы снимать, и жить нормально, и одновременно откладывать.

И в этом крылась правда. Во всех клиниках ассистентам платят мало, копейки, такие же, как и работникам кофеен, если не меньше. Чаще всего я воспринимал себя за уборщика нежели за сотрудника медицинской организации. Меня постоянно охватывал сжигающий заживо стыд, когда кто-то из пациентов случайно заставал меня по вечерам, за полчаса до пересменки, с ведром и шваброй.

– Это тебе легко говорить, ты живешь с родителями, ни за что не платишь, продукты не покупаешь, хотя все равно спускаешь свои двадцать…

– Тридцать шесть! – С явным достоинством поправляет тот.

– Тридцать шесть тысяч на непойми что.

Конечно же, он не ответит, получив, как пощечину, чистую правду, оспаривать которую примется разве что полный идиот, страдающий хроническим бездельем. Куда и зачем он девает деньги, я отказываюсь понимать. Сам же я, несмотря на более низкий, чем у друга, доход, откладываю, как минимум, половину от зарплаты с амбициозной мечтой сколотить невероятный капитал, который с одного прекрасного дня начнет работать на меня, обеспечивая во всем.

– Но я хотя бы не питаюсь дешевыми продуктами, сделанными из дерьма. Как их вообще есть-то можно? Как ты вообще еще жив? Их же делают из самых настоящих отходов! Помоев…

И тут меня передергивает. Бьет током. Этот болван, не смысля в бытие ни капли, лезет со своими дурацкими советами о том, как правильно жить! Да он ни дня без родительской опеки не провел, зато уже разбирается абсолютно во всем… Все эти бессмысленные разговоры вводят в состояние ярости. Сносит крышу… И появляется такое желание вывернуть все – весь мир, всю реальность – наизнанку, разломать все, что только находится в поле зрения… Это умничанье просто так нельзя оставлять! Как же вбить в его тупую башку самую простую истину? Или, может, попросту нагрянул момент уходить? Я вскакиваю на ноги и швыряю чертовы карты на пол. Плевать на эти бумажки, пусть сам теперь ползает и собирает! Однако алкоголь в крови дает волю разрушающим эмоциям. Я вдруг начинаю орать…

– Не учи меня жить! Без помощи родителей и всех родственников просуществуй! Посмотрю, что через месяц станешь жрать сам.

– Ну уж точно не дерьмо для свиней, – невозмутимо и с умным видом отзывается тот. – Ты состав хотя бы читал? Ты вообще знаешь, из чего оно сделано? Из помоев! Именно из помоев! Да я бы никогда в жизни такое не купил бы, даже если бы с голода дох!

Мерзкий запах пива неожиданно ударяет в нос кулаком. Теперь я злюсь на самого себя оттого, что пустился пьянствовать. Зачем? Ради какой цели задумана эта пьянка? Пустая потеря целого дня, который мог бы быть пущен на писательскую деятельность… Я принюхиваюсь в поиске любого другого запаха, пускай даже неприятного, лишь бы не чувствовать хмель…

Спорить дальше с Борисом – самоубийство. Ну что можно доказать тому, кто вовсе не умеет думать? Иногда я задумываюсь над причиной, которая удерживает нашу дружбу, заставляет не обращать внимания на столько проблем… Так какая же причина? Может, все дело в том, что дружбу вожу я с ним только оттого, что других хороших друзей у меня просто-напросто нет? Потому что боюсь остаться в полном одиночестве, когда не с кем поделиться новостью, когда просыпаешься, зная, что отправлять сообщения некому, когда, засыпая, вновь понимаешь, что все еще некому написать? Вообще-то, я только пару раз по неопытности купил дешевое и несъедобное… Впрочем, что уж оправдываться, конечно, продукты приходится брать не самые дорогие и, судя по ценам, не самые лучшие, но и не настолько уж и отвратительные. На моем столе каждый вечер мясо, почти каждый день я готовил некое подобие салатов… Единственное, в чем я себя ограничиваю, так это в сладком, потому как на него уходит невероятно много, хотя по природе своей я заядлый сладкоежка.

– Ладно, соберусь-ка я уже. Время позднее.

– Чего так рано? Только десять же.

– Уже десять? – Притворно удивляюсь я, косясь на старый круг часов. – А думал ведь вернуться сегодня пораньше. Не люблю приезжать под полночь. И так час ехать. Долгие поездки утомляют, знаешь ли. Это раньше хорошо было, когда в одном дворе жили, – роняю я, чувствуя, как из собственных глаз сочится печаль от ушедшего времени.

– М-да…

А затем затянулось молчание. Недолгое, не более нескольких минут. Все это время мы вздыхали и думали о своем…

– Проводишь до метро?

– Давай еще посидим, не хочется никуда идти.

– Только недолго, – после всех сегодняшних разговоров мне скорее бы убраться домой, где не пропитан воздух ни запахом сигарет, ни алкоголя, где мебель, пускай старая и уродливая, все-таки родная, купленная сколько-то лет назад родителями специально для меня…

Сидим мы опять в молчании. Я медленно кручу головой, перевожу взгляд от одного лоскута потолка к другому. По тихому неразборчивому звучанию и улыбкам ясно, что смотрит он очередное глупое видео… Бессмысленная встреча. Ошибка, вызванная моим собственным бездельем. Я приехал сюда, потому что заняться мне более нечем, приехал, чтобы хоть куда-нибудь приткнуться. А ведь лучше нависать над литературой, чем вот так бездарно сжигать время, чья ценность не осознается из-за кажущейся утомительной продолжительности годов… Меня бесит, что Борис время от времени пытался смеяться… Меня раздражает его поведение, потому что из-за него я ощущаю себя брошенной куклой, с которой наигрались и которую променяли на более веселое развлечение.

– Идем, – железно цежу я, но тот, не отрываясь от телефона, не обращает на меня внимание. – Идем, – нетерпеливо повторяю я, как будто один я до метро не дойду.

– Пару минут.

Я поднимаюсь с кресла, сую в карманы ключи, паспорт и кошелек, что до этого томились на столе, и затем уставляюсь на друга, пытаясь хоть так его взять измором.

– Ну пошли, – наконец вздыхает он, лениво потягиваясь.

Небольшая ссора отпечаталась черной шипастой тенью на вечере. Я еду в полупустом вагоне и размышляю на тему собственной судьбы. Я забрался на порог того возраста, когда люди активно вьют семьи, обустраивают собственное пристанище, всерьез задумываются о следующем поколении, а я, несмотря на то, что уже окончил университет, все так же получаю какие-то гроши, которые разве что подросткам из семей со средним достатком кажутся огромнейшими деньжищами. За столько лет обучения так и не раскрыли секрет заработка… Но как же те мои одногруппники, которые в студенческие годы на непонятно каких работах получали действительно достойные деньги? Правду ли они говорили, но… Откуда они доставали такие зарплаты? Если в университете они были не умнее табуретки и получали образование только потому, что туда их сунули родители.

Я люблю метро, особенно в те моменты, когда вагоны пустуют, когда можно с удобством развалиться на сиденье и спокойно читать или, закрыв глаза, визуализировать будущее и проматывать уже случившееся, оставившее эмоциональный отпечаток. Пока что в вагоне только несколько людей, забьется он, как консервная банка шпротами, на станции Технологический Институт. По потоку различных пустяковых мыслей грациозно проплывает на трехэтажной яхте осознание: а ведь почти что вся страна живет не богато, а я вот тут один сетую на судьбу, как будто одного меня обделили… Если я не обладаю огромными полномочиями, что мне до материального положения совершенно чужих людей? Эгоизм – совершенно естественная защитная реакция, если я не могу позволить себе денежно облегчить чужую судьбу, думаю я.

И я снова в Автово. Как противно возвращаться обратно в пустую квартиру, где, кроме меня, живут еще и непонятные, чужие люди, ложиться спать в холодной комнате, пронизанной одиночеством… Там, в гостях у Бориса, даже в той бедной квартирке, все равно как никак веет уютом, нежели в комнате, отпущенной для меня тетей…

У меня набралась небольшая сумма, и я решил пустить ее на мебель, чтобы хоть как-нибудь обставить свою несчастную и голую комнатушку. Я предлагаю Карине поехать вместе со мной в “ИКЕЮ” от желания проводить с ней как можно больше времени. На метро мы доехали почти до самого верхнего конца красной ветки, станции Гражданский проспект, где, выбравшись на поверхность, сели на маршрутку… К чему вся эта дальняя поездка, если проще было бы заказать мебель онлайн, где и к дому привезут, и на этаж поднимут, если понадобиться… Не мебель меня волновала, а возможность провести день с Кариной, тем более, за месяц она ни раз говорила, что хочет посетить “ИКЕЮ”, чтобы что-то там посмотреть… Мне лишь важно то, что одна эта поездка уже доставляет ей малую радость.

Мы молча бродим среди презентованных спален, осматривая каждую. Людей до жути много, все они, как и мы сами, пытаются пролезть куда-то, что-то получше разглядеть. Большинство дизайнов восхищают. Плотные шторы, красивая мебельная обивка, гармонирующие друг с другом цвета и небольшая темень чуть ли не заставляют высыпать все до последней копейки из кошелька, но я держусь, напоминая себе о классике, которой нацелен обставить свой будущий дом. Да и куда пихать такое изящество в коммунальную квартиру?

– Красивые спальни, правда? – Дергает меня Карина за руку. – Только взгляни на эту!

Она подводит меня к дизайну, в котором преобладают голубые и белые цвета. Лагуна Средиземного моря.... Минималистичный интерьер. На журнальном светлом столике бирюзовая ваза с торчащими соломинками пшеницы. Но кажется эта обстановка слишком простой: в ней многого не хватает, например, забитого книжного шкафа и множества винтажных вещиц. Смогли бы мы вместе ужиться среди этих цветов?

Отчалив от лагуны Средиземного моря, Карина спохватилась подвести итог:

– В целом…

– Не хватает содержимого, – перебиваю я.

– Чего именно? Давай конкретно.

Я призадумываюсь – вопрос не из легких. Приходится ворошить память, чтобы из ее недр, где томятся сотни сшитых мной самим книжных персонажей и обстановок, достать ее любимые элементы интерьера…

– Книжной полки с “Мастером и Маргаритой”.

– Да ну тебя, – шутливо отмахивается она, как будто бы проиграла желание. В сущности, она ненавидит проигрывать…

– Что? Все же прочитал твои мысли? – Усмехаюсь я.

Мы лавируем меж людей, не давая ни шанса несимпатичным с первого взгляда дизайнам из-за перенасыщенности и усталости, которые застали нас где-то полчаса спустя ходьбы в магазине. Я улавливаю приятный аромат. Нежный и ласковый. Откуда он сочится, из какого уголка зовет… И вдруг он пропадает, и я тут же забываю его звучание навеки, как будто бы никогда и не слышал. Мы проходим еще несколько интерьеров – опять аромат. Нежный. Приятный. Заботящийся, как любящая мать…

Я отрываюсь от Карины и мигом проскакиваю к высокой, до верху забитой, железной корзине, что аккуратным прямоугольником выросла на середине пути.

– Что ты там нашел? – Приближается ко мне Карина.

– Да вот же…

Я берет в ладонь стеклянный стакан, наполненный ароматическим воском… Не могу оторваться. Мне буквально сносит крышу от блаженства, от нежности, какую сулил этот аромат…

– Ну, свечка. Что в ней такого?

А в голове моей плывут картины, но не по обычной воде, а по теплому молоку… Аромат то ли кокоса, то ли ванили открывает вид на собственный будущий дом. Я воображаю, как этот аромат станет наполнять комнаты, представляю, какое блаженство будет охватывать меня среди любимой мебели, любимых вещей…

– Как ты не понимаешь? – Вытаращил я глаза прямо на Карину. – Ты только понюхай ее, – а ведь объяснить пучок своих мыслей я, правда, не мог…

Как будто лишь из вежливости Карина подносит к носику одну свечку, но никакой реакции аромат у нее не вызывает. Тогда почему же эти свечи так влияют меня? Почему другие прохожие как будто не слышат их пение? Не толпятся возле железной корзинки, не обращают на нее никакого внимания?

– Я куплю ее.

Карина безучастно пожимает плечами и бережно кладет свечку на место. На пути нам встретились еще коробки со свечами, только с другими ароматами, ассоциирующиеся с красными цветами, но каждый раз, как я нечаянно, так, между делом, улавливал молочный аромат то ли кокоса, то ли ванили, в голове возникало видение той самой идеальной квартиры, и ради этой цели возгоралось жгучее желание действовать.

Эта случайно найденная свеча посеяла идею…

Наконец мы выходим на улицу. Вечерело быстро. Уже в семь бушует непроглядная тьма. В магазине мы провели, кажется, около трех часов, два из которых проторчали в кафе. Маршрутку ожидает такая толпа, что уехать мы сможем только со второй волной.

– Подожди! – Она вдруг дергает меня за руку, перебрасывая на меня, словно электрический ток, волнение, отчего сердце мое само собой быстрее забивается. – Ты ведь так ничего и не купил!

В самодовольстве я растягиваю такую простодушную улыбку, как будто она упустила все на свете.

– Закажу в интернете.

Возвращаясь обратно, мы практически всю дорогу не подбирали слов, лишь, когда оказались на своей станции метро, Карина вдруг торопливо залепетала, будто предчувствуя уходящую возможность, будто что-то подначивало выразить ее мысль, над которой она раздумывала всю поездку. Сейчас или никогда – этот девиз так и звучал в ее зрачках…

– Там, в магазине, ты между делом сказал, что знаешь меня. Что значит для тебя знать человека? Как бы смешно не звучал вопрос…

– Знать о нем все, – на такие вопросы, я всегда отвечал с осознанием огромной ответственности, – и я сейчас не про любимые цвета или фильмы, я про истории, которые он пережил, начиная с раннего детства и заканчивая последней минутой. Знать обо всех его страхах и понимать, как уберечь от них… По-настоящему знать человека – это испытать на собственной шкуре все те потрясения, что приключились с ним самим. И я буду уверен в том, что знаю человека, тогда, когда смогу буквально думать точно также, как и он. А когда же ты можешь заявить, что знаешь человека?

– Не слишком ли усложняешь?

В отрицании я мотаю головой и с самодовольной ухмылкой то ли горделиво, то ли победоносно заявляю:

– В самый раз.

Мы останавливаемся в нескольких метрах от ее дома. Стоит она на бордюре – глаза наши на одном уровне. Желтый не греющий свет фонаря падает на наши головы, рассеивая холодную тьму…

– А я не подходила к этому понятию с такой серьезностью. Мне казалось, что знаешь человека, когда… Ну, помнишь его аромат и голос. Нет, правда, что может быть сложнее, чем запомнить аромат и голос? – Смеется она, вызывая у меня улыбку. – Тем более, достаточно плотно общаться с человеком несколько месяцев, чтобы потом сказать, что уже знаешь его, чтобы, как минимум, понимать, что он из себя представляет, интересен ли он тебе, и что от него можно ожидать… Но мне нравятся твои мысли, надо бы постараться запомнить их…

– Бывают случаи, когда и года не хватит, чтобы понять человека… Проблема в том, что мы – динамические сущности. Постоянно подвергаемся изменениям, и это неизбежно. Я не могу сказать, что самого себя-то знаю, потому что… Сегодня я в ударе, обожаю ветеринарию, а через несколько недель найду тысячи причин ненавидеть ее… И если я не могу быть твердо уверенным в том, что знаю самого себя, то как тогда я могу вообще заявлять, что знаю кого-то?

Карине посчастливилось быть обладательницей светлой кожи, едва бледноватой. И сейчас, любуясь ею в упор, я пытаюсь представить как лунный свет накладывается на светлые тона ее кожи… Мне определенно недостает решительности. Ну какое же она чудо в любой момент и когда прищуривает глаза, со всем вниманием улавливая говор собеседника. Невидимая сила стягивает нас, а я стою, как маленький стесняющийся школьник, сопротивляясь, закрываясь отговорками о том, что так блюжу за рамками дозволенного… Порой я просто забываю о возрасте и о том, что в любви инициатива должна литься бурным потоком, выкрикивая чертов лозунг «все и сразу!»…

– Ненавижу, когда заявляются новые врачи.

– Почему это?

Я пожимаю плечами. Что тут ответишь? Может, ненавижу их, потому что, недолюбливая профессию, все же надеюсь пробиться в ряды целителей, отчего ощущаю давление конкуренции?

– Так, мысли в слух…

Меня прожигают одновременно и презрением, и требованием не увиливать от разговора, и тогда я сдаюсь:

– Ассистентов не люблю, потому что с ними куча хлопот, а они… – Махаю я рукой и на выдохе выдаю. – Многие из них совсем ничего не запоминают или потом вовсе перестают ходить… Честно, мне плевать на новенького. Буду принципиально не замечать его и считать, что никто лишний к нам не заявился.

Я отворачиваюсь и увлекаюсь кофе, явно демонстрируя незаинтересованность в разговоре. Протяжнее обычного скрипит дверь, словно открывают ее неуверенно и робко. Если не знакомый голос, я бы и голову ну дернул… Это же какие случайности и неслучайности должны были вместе объединиться, чтобы непонятно за какие грехи так отомстить? Несколько месяцев назад я ушел, не выдержав, с клиники, где устроился главврачом этот откормленный на убой ублюдок: настолько противного мужика-истерика с патологически завышенной самооценкой, считающего, будто все ему по гроб жизни обязаны угодничать, еще постараться поискать следует.

– А, Андрей… – Почти что насмешливо выдавливает тот, во всяком случае, так слышится мне. – Все еще ассистент?

До боли невыносимо чешется язык послать его куда подальше… Это детское, заплывшее жиром, бородатое лицо, кроме желания разодрать кожу, ничего хорошего не вызывает…

– Вы знакомы? – Вмешивается Мария Михайловна. Тень легкого испуга покрывает ее озабоченное морщинистое лицо.

– К счастью. Этот молодой человек сбежал, когда я взялся обустраивать клинику. А как еще, до этого халтурой, а потом, когда пришел я… Знаете, кто в безопасности? Тот, кто знает подлецов в лицо знает и избегает их.

На попытках унизить меня этот набитый жиром мешок безуспешно самоутверждается, пытаясь выдать перед будущими коллегами собственную значимости и силу, требующую уважения и восхищения. Вообще-то, сам я не слишком-то ладил с коллективом этой клиники, из-за чего и был лишен ощущения дружеской атмосферы на работе, из-за чего чувствовал себя чужаком, отчего порой даже казалось, что я прячусь от собственных коллег по пустым кабинетам, потому как не могу поддерживать с ними шутки и сплетки…

– Сбежал? – Я поднимаюсь и подступаю почти что вплотную к нему. Этот жирдяй под два метра ростом, но шестое чувство с особой настойчивостью заявляет, что ничего он из себя не представляет, что он просто сборище мяса и психологических травм с личиком маленького избалованного мальчика… Кровь бурлит от ненависти, обжигая сосуды, раскаляя щеки и руки. Будь я не на рабочем месте, я бы обязательно врезал… – Кажется, уходить оттуда, где все катастрофически плохо, есть ни что иное, как чистота разума. Людям свойственно искать лучшее. Только идиоту или тому, кто попал в безнадежную безысходность, понравится убирать грязь за свиньей. Только последнему кретину понравиться вытирать ваш пот с вашего уродливого лба…

– Да вы все ленивые! Безрукие трутни! Отродье хамов и бездарей! – К счастью, каждый в этой клинике твердо знал, что работу свою я выполняю прилежно, воспитание мое достаточно прилично, а запас знаний предостаточный. – Всех вас пинком и приходится заставлять убирать дерьмо, чтобы хоть так объяснить ваши зарплаты.

– Точно, вы же заснуть не сможете, если за день не посчитаете чужие копейки…

Вместо того, чтобы что-то ответить, он, хмыкнув, словно заявляя, что победа за ним, толкает меня брюхом и, нелепо пересеча узкую ординаторскую, прячется за углом, где обычно переодевается персонал. В нос ударяет такой едкий запах пота, что я инстинктивно ощетиниваюсь злобным котом. Этот врач как будто ни разу не слышал о мыльном волшебстве и ванной…

– Вы не очень-то ладите? – Шепотом обращается ко мне врач-терапевт таким тоном, будто я обязан немедленно извиниться.

– Очень не ладим, и это еще мягко сказано.

Я ухожу в кабинет к компьютеру, где надеюсь отыскать хоть какое-нибудь занятие, чтобы только не слышать противный запах пота и писклявый голос. Еще в той клинике, как он устроился главврачом, один знакомый предупредил меня, что тот неправильной ориентации, и оттого моя ненависть к главврачу безмерно возрастала. Я ненавижу гомосексуалистов, но, к сожалению, никак не могу повлиять на эту позорную тенденцию…

К счастью, день пролетел быстро. Быстро в пределах клиники: обычно в комнатах с белой плиткой время тянется утомительно вязко и липко… Я облокачиваюсь плечом о стену перед входной дверью, вглядываюсь в потемневшее небо, по которому плывет темно-серая дымка облаков, и мысленно молюсь, чтобы никакую несчастную больную душу не занесло в клинику случайным ветром. Тут с сигаретой в руке подходит администратор – девушка молодая, симпатичная и замужняя. Ее манеры поведения громко заявляли о том, что в юности, до того, как выйти замуж, она была ярой любительницей клубов и разгульной жизни, а с недавних пор потеряла ту ветреную свободу, сохранившуюся в ней в виде воспоминания.

– Ну, что скажешь?

Тут я удивляюсь: неужели меня без коронования приняли в коллектив раз уж интересуются мои мнением? И пускай. Безразлично. Силы и желания развивать мысль в патологическом направлении иссякли… Я разрезаю прожектором глаз вечернюю темноту. Чужие окна особо красивы, когда невыносимо скучаешь по собственному дому, когда знаешь, что эту ночь проведешь на дежурстве в ожидании экстренного случая, требующего моментальных реакций и самых профессиональных движений. Не важно, затаился ли там, в комнатах за стеклами, дух нищеты, важно лишь тепло, важен лишь уют за теми ними – человек со всем сродниться волен… И я, осознав бескрайний катастрофический недостаток банальных человеческих потребностей, размяк.

– По-моему, утренняя стычка показала все.

– Да уж, слышала… Дверь еще тогда была не закрыта, и ваши разборки… Даже немного стыдно было перед пациентами… – Она протянула небольшую паузу, после чего продолжила. – Честно, он мне тоже не особо-то понравился, а вот шефу…

Да мне глубоко наплевать на мнение шефа. На работе я волнуюсь только о самом себе. Эгоистично? Может быть, но коллектив вынуждает прикрываться эгоизмом.

– Интересно, как Ефимов вообще будет в операционной крутиться? Он хотя бы залезть в нее смог?

– Жирным людям очень тяжело, – вдруг не в шутку бросает защищать того Кристина. – Вся эта масса так давит…

– Это их проблема. Только они виноваты в лишнем весе.

– Нет, это…

– Дайте руку

Она протягивает левую ладонь, и тогда я с силой, явно перебарщивая, невольно представляя, будто давлю ту самую жирную руку, сжимаю женскую ладошку, которая в моей собственной совсем крошечная и хрустальная. Кристина ощетинивается озлобленной кошкой, отчего я в очередной раз убеждаюсь, что людям, связанным с ветеринарией, свойственно пародировать повадки животных.

– Больно, правда? Вы вырываете руку. Если жирным тяжело от собственного веса, то почему они не избегают этой тяжести? Может, их все устраивает?

Она игнорирует мои доводы и, докурив, швыряет окурок в мусорку, выйдя на улицу, после чего уползает в ординаторскую, где крутился хороводом весь коллектив. Я же, ни о чем особо не думая, так и остаюсь пялиться на темнеющее небо.

8

– Дождь? Как странно… Как же холодно…

Мы успеваем запрыгнуть в вовремя подкативший к остановке троллейбус. Эта капризная погода неожиданно положила конец прогулке: ливень и не думал прекращаться. Переждать не получится: насупленное небо не прояснится, как минимум, до завтрашнего дня, а то и больше… Троллейбус болтает из стороны в сторону, огромные дождевые капли, с силой ударяясь о стекло, напрочь покрывают окна, из-за чего не видать ни зги, только размазанные красные и белые сияния фар автомобилей бросаются в глаза.

Вдруг вспомнив, Карина неспеша вытаскивает из сумочки книгу:

– Это тебе, я хотела подарить в более романтическом месте, но…

И к чему эти оправдания, когда я поражен настолько, что не знаю, что мне вообще ответить, когда я буквально оцепенел от приятной неожиданности и чувства преподнести подарок в ответ?

– Если хочешь, можем зайти ко мне. Выпьем чай, включим фильм… Только у меня мама дома, не знаю, разрешит ли. Но, ты хочешь зайти ко мне?

– Хочу, – незамедлительно же киваю я, все еще зачарованно глядя на подарок в ее руках.

– Тогда я позвоню, нужно спросить разрешение. А книгу пока к себе уберу, тебе ведь некуда ее деть.

Из вежливости, демонстративно увлекаясь погодной аномалией, я всем видом показываю, что в разговор не вслушиваюсь. Стоя в самом конце троллейбуса, я таращусь в окно и, подобно ребенку, наблюдаю, как летят во все стороны брызги из-под колес. Дороги настолько наполнились водой, что машины замедлили ход. Как будто город подвергся новому сильнейшему наводнению. Карина берет меня за руку и радостно – широкие зрачки ее блестят черным ониксом – объявляет:

– Разрешила!

Мы всего лишь взрослые дети: до сих пор спрашиваем разрешение у родителей… Видно, взросление наше чересчур затянулось, видно, по обязанностям застряли мы где-то в периоде отрочества…

– А куда мы сейчас едем? – Вдруг хватается она.

– К ближайшему метро. Приходится вот так вот наматывать круги, – и меня вдруг колит неприязнь от собственной шутки, ведь эта мысль напрямую указывает на то, что комфорт я не могу позволить ни себе, ни другому человеку, которого в тайне мечтаю звать любимым.

Перед самой парадной меня вдруг тормозят цепи смущения. Вообще-то, не шибко-то подмывает перспектива заводить новые знакомства с людьми, старшими. Собственные отношения с родителями наградили разве что отрицательным опытом, повторения которого намереваешься избежать любой ценой. Знакомство с родственником будущей избранницы – ужасающе требовательная ответственность. По тому, как ты себя держишь, как ведешь, жестко судят. Вот и крутись в этом маскараде, удерживая на лице самое лучшее настроение и выказывая самые светлые настроения…

– Что с тобой? – Я пожимаю плечами, не понимая, насколько инфантильно выгляжу. Мелкие капли разбиваются о наши волосы, с земли поднимается слабый противно-приятный запах опавших осенних листьев вперемешку с грязью и гнилью. – Ты что, стесняешься? – Вплотную подступив ко мне, с улыбкой на лице выдает она, как будто нащупав почву для добродушных колкостей.

– Нет конечно! Просто… – Объяснения не подбираются… Я и сам ничего не соображаю. Как тут хоть что-то адекватно и логично объяснить…

– Просто что?

– Просто такое предчувствие возникло…

– Какое?

– Не могу описать, как будто…

– Как будто что?

– Как будто… Не знаю, идем скорее, – я беру ее за руку и легонько тяну, как будто это я позвал ее к себе в гости, как будто это она замялась перед самой парадной.

Мы заходим в квартиру. С первого взгляда, уютненький домик, где пытается преобладать модерн. Светлая мебель, светлые обои, в каждой детали прямые фигуры…

Карина подает мне вешалку для пальто… Вот проклятье! Идиотизм! Мелочность, накладывающая каменный крест на дальнейших отношениях. Дырявый носок… Я никак не предвидел, что сегодня окажусь в гостях, поскольку рассчитывал только на прогулку по Ботаническому саду, и поэтому напялил на ноги еще один признак нищеты… А ведь я думал, что, когда закончу институт, эта бедность отстанет позади, уйдет, как страшный сон с рассветом… Беречь нормальную одежду для особых случаев… Как это низко к самому себе и убожественно… Боясь опозориться, я не снимаю ботинки, и Карина смотрит на меня такими удивленными глазами:

– Ну? Что ты стоишь? Ботинки надо снять.

Я киваю. Неторопливо присаживаюсь. Медленно, до предела возможного растягивая каждое движение, развязываю шнурки на одной ботинке, потом на другом. И каждое мгновение я чувствую ее удивленно-непонимающий взгляд, отчего мои щеки покрываются стыдливой краской, каждое мгновение я боюсь лишиться чести…

Наконец, устав наблюдать за мной, открыв светлую дверь, она предупреждает:

– Ладно, я мыть руки, а ты… Снимай ботинки пока…

Карина нырнула в ванную – зажурчала вода… Вот он – момент спасения. Я моментально гашу свет, чтобы самому не любоваться собственным позорищем, стремительно скидываю ботинок, кое-как поправляю порванный носок, чтобы закрыть дырку… И одновременно я успеваю ненавидеть самого себя: каким же надо быть бараном и оборванцем, чтобы носить порванную одежду? Самооскорбление, самонеуважение выглядят именно так… Чтобы отвести подозрения, я намеренно застреваю в коридоре. Она выходит из ванной и сразу же удивленно и с нетерпением негромко восклицает:

– Да что же ты там стоишь! Идем же!

Взяв ситуацию под контроль, Карина обхватывает мое запястье и тянет за собой. Я мою руки под ее надзором, чувствуя себя глупым дитем, за каждым движением которого пристально надзирает мать, решившаяся по всем идеалам воспитать представителя нового поколения.

Мы заходим в первую комнату – в глаза сразу же бросается темно-сиреневый диван, ободранный котами по углам, на котором полуразвалившись, уставившись в негромко шипящий телевизор, отдыхает женщина лет тридцати пяти, у которой еще должны быть силы, но вид которой косвенно намекает на растраченные в пустую возможности, чьи исчезновения сменило равнодушие, частично выражающееся в придирчивой требовательности. Рядом с ее бедрами валяется какая-то беллетристика в мягком переплете, выуженная из шкафа разве что для эстетики. Левая рука ее сжимает пульт от телевизора.

– Добрый день, – здороваюсь я и тут же принимаю стойку истукана, нацелившись на одну точку и не понимая, о чем я вообще могу заговорить с этой женщиной, если я пришел не к ней, хотя хозяйка квартиры именно она.

– Добрый. Так ты и есть тот самый Андрей?

Я киваю.

– А вы…

– Ирина… – И тут же она поторопилась добавить. – Ирина Сергеевна, – одновременно складывалось впечатление, будто и она не понимает, как себя вести, будто она точно такой же подросток, как и мы, только в более возрастном теле, больше повидавший и наслушавшийся… – Может, чаю? – В растерянности предлагает она, лишь бы чем-нибудь занять гостя. – У нас есть печенье…

– Спасибо, мама, мы сами возьмем, если что, – поспевает на выручку нам обоим Карина, после чего тащит меня за локоть к двери в соседнюю комнату, где, как выяснилось, преобладают мягко-розовые цвета. Возле изголовья кровати к потолку тянется огромный цветок, метр высотой, на глаз. Цветок без бутонов, с широкими темно-зелеными листьями, я не знаю его название, однако чем-то напоминает он кувшинки, которые вытащили из воды и заставили расти в горшке.

Мы стоим в самом центре комнаты и будто бы не знаем, куда себя примкнуть…

– Принести чай?

Я прикидываю в мозгах – кружка с согревающим подошла бы очень даже кстати, да и Карина явно замерзла, ее любовь скрывать свое состояние я давно просек.

– Было бы неплохо.

– Тогда посиди пока тут, а я на кухню сбегаю.

Она насильно усаживает меня на кровать и, закрывая дверь, оглядывается, словно проверяя, сижу ли я на месте, или опять стою истуканом. Она словно не доверяет мне, словно с бешено стучащим сердцем я рванусь воспользоваться моментом, чтобы вырваться через окно…

– И никуда не уходи, – шутит она и после закрывает дверь.

Оставшись совсем один в комнате, я неожиданно для себя добираюсь до мысли, что у этой квартиры есть свой запах. Особенный. Неописуемый и непередаваемый. Это сложный аромат… Я пытался хоть как-нибудь классифицировать его – сладкий, соленый, горький, – но ничего толком не выходит. Этот запах суховато-теплый, даже шершавый… Он воплощает саму сущность уюта домашнего очага. Из-за него меня охватывает тихая грусть оттого, что буквально через пару минут я адаптируюсь к нему настолько, что перестану его воспринимать. А ведь у моей жалкой комнатушки нет никакого запаха, кроме того, что выделяется в процессе приготовления пищи… Впрочем, комнате той и не нужен никакой аромат. Моей комнате – временному пристанищу, заполненному надеждами для лучших времен, – бессмысленно присваивать какое-либо значение, потому как от тех стен лишь хочется убежать подальше и навсегда, однажды позабыв их навсегда.

Пользуясь гибкостью своего изящного тела, Карина запросто и без помощи открывает дверь, удерживая сразу две чашки. Она размещает чай на столе и снова убегает. Душистый аромат наполняет комнату. Бергамот и еще какие-то сладкие оттенки, какие я никак не могу разгадать. Буквально меньше минуты спустя она возвращается с жестяной коробочкой печенья. Я настолько истосковался по сладостям, что на расстоянии улавливаю суховатый аромат печенья, перемолотых в муку пшеничных зернышек, крупиц шоколада…

– А теперь… – Уперев руки в бока, Карина призадумывается. Такой смешной я еще не видел. Всю ее серьезность как будто смыла ласковая волна… – Знаешь, давай тогда на кровать сядем, а компьютер поставим на стул. Тебе так удобно будет?

– Конечно.

Не контролируя собственное тело, я вскакиваю на ноги, словно только лицом к лицу имею право разговаривать с дочкой хозяйки квартиры, отчего на лице ее складывается неудовлетворение, смешанное с призрением…

– Я сейчас все сделаю, ты посиди пока.

С огромным желанием помочь я стою за ее спиной и наблюдаю за тем, как она разматывает провода, достает компьютер, собирает в одну кучу подушки… Карина ставит чай с печеньем на край стола, прилегающий к кровати. Мы усаживаемся, облокачиваемся спинами о подушки. Она открывает крышку старого ноутбука, включает его, и я сразу же понимаю, что без дела просидеть нам предстоит, как минимум, несколько минут:

– Хочешь посмотреть мои рисунки? – Предлагает она и тут же подскакивает к тумбочке под письменным столом, застыв в нерешительной позе. Рука ее готова с мгновения на мгновение выдвинуть ящик и вытащить толстую папку с рисунками.

– Конечно.

Она еще в самом начале нашего знакомства прислала одну из своих работ: поле с фиолетовыми цветами и деревенскими домами на заднем плане… Но увидеть вживую…

Карина достает альбом из ящика под столом. Несколько листов вываливается на пол – я спешу помочь поднять, но она, властно остановив меня рукой, все собирает сама, а потом, усадив меня обратно на кровать и усевшись сама в таком положении, чтобы я ни в коем случае не углядел нарисованное, быстро пролистывает альбом. В ее комнате я живая кукла…

– Только не смейся, пожалуйста, если вдруг не понравится, – на полном серьезе и одновременно с мелкой обидой в голосе заявляет она и передает, словно колеблясь, мне в руки альбом.

– Почему это я должен смеяться? – Машинально спрашиваю я.

Я медленно перелистываю страницы – в голове не укладывается, как можно выводить карандашом и кистью такие изящные линии. Я восхищаюсь игрой цветов, их плавностью перехода друг в друга… Рассмотрев последний рисунок, я отрываюсь от бумаги. Авторитетной аристократкой, подобрав под себя ноги, Карина ожидает мое мнение с такой самоуверенностью, будто я имею право выразить только одно, только то, что угодит ей и вместе с тем окажется чистейшей правдой.

– Твои рисунки мне нравятся даже больше, чем картины из Эрмитажа или Русского музея.

– Правда? – Она поддается ко мне ближе, почти что вплотную, потом неожиданно и беспричинно отдергивается пугливым зверьком в сторону, будто в попытке сохранить величественность и неприкосновенность.

– Правда. Я уже думаю о том, чтобы попросить нарисовать тебя на заказ…

– Один раз я так делала. Вернее, дядя увидел мою небольшую картину и купил ее за две тысячи. Ту самую, что я тебе показывала.

– Поле с фиолетовыми цветами?

– Да, именно ту.

Искусив легкую зависть, я омрачаюсь: мне и самому хочется украсить стены собственной квартиры такой картиной. И дело вовсе не в том, что она мне настолько понравилась, а в том, что написана она именно Кариной. Ведь полотно бы постоянно напоминало бы о девушке, от которой я на полном серьезе без ума…

– Но это была плохая картина. Она мне не нравилась, я видела в ней одни сплошные ошибки, я попросту не могла на нее смотреть… А работать за деньги, рисовать за плату… Унижение, но не вдохновение. За деньги картины получаются ненатуральными, как будто искусственными…

– Любой труд имеет свою цену…

– Я не берусь за заказы, – резко отрезает она с таким пренебрежением, словно я посмел посягнуть на святой монастырь, выстроенный ей самой же.

Ее мнение противоречит моим собственно выработанным понятиям: я привык считать, что любой труд обязан быть оплаченным, потому как только так исполнитель заинтересован проявлять свои умения, которые оттачивал годами под гнетом упреков преподавателей… Взять хоть тех же самых врачей, если откинуть чувства долга, клятву Гиппократа и прочее, что навязали выпускнику медицинского, с какой стати человек обязан волноваться за кого-то чужого и изнашивать себя двенадцати часовой работой? Платная медицина – лучший стимул для врача, другое дело, что общество не привыкло платить за лечение, потому как множеству поколений вбивалась в голову бесплатная форма медицины, благодаря чему она практически закрепилась в нашей генетике.

– Я не хотел тебя задеть. Я только хотел сказать…

– Ни слова больше. Давай уже выберем фильм. И пей чай, не просто ведь так я носилась с кружками.

С этими словами она подала мне чашку, потом схватилась за свою, чтобы показать на примере…

От Карины я ушел по ее же просьбе, чтобы не столкнуться с ее отцом. Суть всего этого цирка я вовсе не улавливал, впрочем, в тайне я был даже рад такому требованию, потому как второй раз за день перспектива оказаться подверженным еще одному знакомству отпугивала, но никак не приманивала.

На улице заметно похолодало. Осеннее пальто более не спасает от леденящего ветра. Туфли впитывают в себя воду. Впереди ни одного сухого клочка асфальта, так и приходится шлепать по лужам, мечтая о теплых шерстяных носках и греющей батареи… И все же я наслаждаюсь вечером, пытаясь удержать в памяти запах квартиры, где живет Карина. В очередной раз наступив в лужу, темные задворки черепной коробки вдруг освещает осознание мечтательного романтика, отчаянно верящего в вечную любовь: никто, кроме этой девушки, мне более и не нужен. Я могу обойтись и без подруг и прочих друзей, но при условии, что она будет рядом…

Откуда-то из-за угла во дворы сворачивают мне навстречу смеющиеся ровесницы. Одна кудрявая шатенка, другая – крашенная блондинка с прямыми волосами до лопаток. И, когда наши фигуры поравнялись, я краем глаза заметил, как они обращают на меня амурное внимание. Я кротко улыбаюсь им и сразу же отвожу взгляд в сторону. Какое счастье, когда больше не требуется бегать за девчонками, что-то придумывать, чтобы их заинтересовать и развеселить, а потом, возвращаясь домой, воображать, как бы с одной из них провести сколько-то вечеров.

Я вернулся в комнату. Коридор наполовину погружен в непроглядную темноту. С дальнего угла скрипуче открывается дверь, детская головка выныривает разведать обстановку и тут же прячется. Я мою руки и затем запираюсь на ключ. Что-то требуется приготовить на ужин, только вот желание заниматься этой бытовухой отсутствует напрочь… Готовил я на электрической плитке в комнате, с жирными руками ходил в другой конец квартиры, чтобы сполоснуть их в ванной, при этом мыло с полотенцем таскал с собой. Вещи свои я принципиально нигде не оставлял.

Не раздеваясь, я плюхаюсь на пол, облокачиваюсь спиной о тахту. Что-то нужно срочно менять, жить в такой нищете… Да как оно все достало! Если бы не Карина… Тут я ловлю себя на мысли о том, что я ведь мог и не познакомиться с ней. Не столкнуться с незнакомкой, или попросту не заговорить. И тогда бы вместо Карины была бы другая отговорка. Дело не в том, что я познакомился с девушкой, которая проявляет ко мне любовный интерес, дело в том, что ничего не меняется, знаком ли я с ней или нет, а не меняется ничего, потому что не меняюсь я сам. Надеясь найти выход, я поднимаюсь и подхожу к окну, рассчитывая так уловить поток замыслов и идей. В сумерках двор представляется страшным пристанищем для всех маргиналов Питера. Только некоторые зажженные окна, в которых можно разглядеть горшки с цветами или какие-нибудь интересные предметы декора, оттеняют непроглядный мрак района.

В животе урчит – я вдруг чувствую жуткий голод. Если не считать завтрак и печенья с чаем в гостях, то за сегодня я ничего более и не ел. Бытовая обыденность оскверняет послевкусие вечера, но ведь от нее никуда не деться.... Преодолевая нежелание, все же приходится доставать кастрюлю и крупу. В холодильнике торчит последняя банка с килькой в томатном соусе, которую я привык растягивать на два-три дня.

На кухне без перерыва на конфорке газовой плитки кипят, тихо насвистывая непрерывную мелодию, чайники, отчего заходящего на кухню безразлично встречает горячее облако. За десятилетия стены тут пропитались каким-то странным, до жути неприятным, даже тошнотворным запахом стряпни, ляпающейся из дешевых продуктов. На широком грязном подоконнике, с которого пыль не смахивали, как минимум, несколько лет, сидит сосед – русский мужчина лет сорока. За ним водилась одна странная привычка: форму охранника он не снимал даже дома.

Я специально делаю вид, словно не замечаю его, но он все равно ко мне обращается.

– Студент?

Я выключаю воду и поворачиваюсь лицом к нему. Худое тело этого мужчины указывает на мышечные дистрофии. Одежде его форме не удается скрыть сильнейшие искривления позвоночника. Впрочем, он единственным в квартире, к кому я не испытывал отвращение.

– Нет, недавно закончил.

– Кем работаешь?

– Ветеринаром.

Профессия моя никакого впечатления на него не производит. А еще перед первым курсом мне казалось, будто один статус “студент ветеринарной академии” обязан вызывать у посторонних некое уважение, однако это предубеждение улетучилось быстро, к середине второго курса.

– И далеко ездишь?

– Чкаловская. Минут тридцать езды.

– М-да, далековато. Слушай, – вдруг, выкинув левую руку вперед, словно отыскав гениальную идею, бойко выпаливает тот, – у меня знакомая одна работает… Короче, она какой-то начальник в клинике. Тут клиника через дорогу стоит. Давай я ее завтра наберу, узнаю, может, им кто требуется? Что тебе так далеко ездить, когда работу можно поблизости найти? Ну! Прямо перед через дом тут клиника.

– Было бы неплохо. Узнайте, если сможете.

В этот момент в груди моей мелькает крохотный лучик надежды: может, с ветеринарией не так уж все плохо? Может, стоит просто работу подыскать чуть ближе? Но что это даст? Лишний получас сна? Велика привилегия…

– Кстати, если будут тут стучать всякие… Не открывай дверь.

– А кто должен?

Первая мысль – соседи, любящие приглашать своих друзей и знакомых с ночевкой на несколько дней, из-за чего в любое время суток можно вполне спокойно встретить каких-то левых личности, которые никаким образом не утруждают себя хотя бы здороваться и представляться…

– Ну кредит я взял.

– Вас коллекторы ищут? Как до такого докатились?

– Да дочка тут попала… – Я вопросительно наклоняю голову, держа кастрюлю с рисом на уровне таза. – Да там срочно операция потребовалась ей. Болезнь желудка, а денег-то ноль. Пришлось брать кредит, а выплатить-то теперь не могу. А паренек ее слился сразу же. Ей больше не к кому обратится было. Работал он программистом, между прочим, – тут он многозначительно поднимает палец, – по триста штук в месяц делал. Вот так. Думай что хочешь.

– М-да, ну, важно, что теперь с ней все хорошо, – какое утешение ему требуется и требуется ли оно вообще… Как ни крути, но все мы люди, частенько нуждающиеся в слове ближнего, хотя разбираться в потребностях соседа ни капли желания… Я устал, хотел ужинать, не желал торчать в этой чертовой коммуналке, мечтал о комфорте…

– Можно было бы оформить банкротство, но…

Тут я заинтересовался и даже придвинулся на шаг ближе к нему внимательным слушателем.

– Можно взять кредит и оформить банкротство?

– Можно, но тогда у тебя заблокируют все счета, хотя есть тут один банк…

И он пустился рассказывать о возможностях банкротства и прочем, связанным с финансовыми махинациями. С такими-то познаниями человек влачит ничтожное существование… Волей-неволей в процессе разговора я начал воспринимать себя за некого мошенника, в голове которого пытается сложиться гениальный план, о каком уже в ближайшие месяцы закричат заголовки на всех новостных лентах…

– Так что вот так.

С этими словами он смешно сжал губы и одновременно с тем втянул голову в плечи. Мы болтали около пятнадцати минут, не меньше, и я нисколько не приблизился к ужину, а усталость начинала брать свое, она, как никто другой, владела своими методами в полнейшем совершенстве…

– Ладно, я пойду, мне надо уже.

Сосед весело махает на прощание и делает глотнул пива. Я закрываюсь в комнате. Пока на конфорке электрической плитки нагревалась кастрюля, я из окна наблюдал за восходом луны в надежде, что хотя бы сейчас прояснятся карты, откроется будущее… Но, чем упорнее я пытался углубиться в разгадки, тем большее я запутывался. Когда-то читал, что поиск смысла губит разум, что мир устроен так, что к сути его ни за что не подобраться, а тот, кто все же осмелится хоть как-нибудь приблизиться к его разгадке, немедленно сойдет с ума… Я не помнил, кто это сказал, но, может, в тех словах в самом деле крылась правда?

9

– И где же этот Ефимов?

– Больше не работает у нас.

Мелкое злорадство подлеца выплеснуло желание спустить с цепи бескостный язык, чтобы тот бросился плести сплетни.

– Почему же? – Сдерживаясь, отчаиваюсь на расспросы я.

– В первый рабочий день приехал без инструментов, – девушка протяжно вздыхает, будто несчастье приключилось с ней самой… – В общем, он вернулся домой, задержал людей на два часа, а потом, когда кошку погрузили в сон, отказался оперировать, потому что привык наркозить другими препаратами, а тут ему отказали следовать его инструкциям. В общем, он закатил истерику и ушел, так и не проведя операцию.

Но коротких объяснений мне недостает. От этого коллеги-ассистента ничего толком не добиться. Бросив на столешницу несколько сложенных салфеток из бинта, я устремляюсь в ординаторскую, где благоухает лимонами чай. Плескаю кипяток в свою чашку с заваркой и усаживаюсь за стол.

– Угощайся, – Мария Михайловна пододвигает ближе ко мне упаковку овсяного печенья. От любимого лакомства я не смею отказаться.

– Что-то нового хирурга не видно, – как бы невзначай замечаю я несколько минут спустя, чуть адаптировавшись к обстановке.

Мария Михайловна как-то странно, с недоверием оценивает меня, а потом нехотя все же заговаривает. Изнуренность работой и бесцельность бренного существования крепко-накрепко подружились с ней, за года преобразив ее раньше времени в состарившуюся деву…

– Так он больше у нас не работает.

Тут как нельзя вовремя раскрывает дверь Кристина, а уж она-то любительница поболтать и посплетничать. Мысленно от везучего случая я потираю ручки с подленькой ухмылкой. Ее и спрашивать не приходится, она услышала достаточно, чтобы запеть…

– Кого это не видно на работе? Кто прогуливает?

– Ефимов.

– А, этот, – махает рукой она, а потом, вдруг резко взбодрившись, чуть ли не подпрыгнув к потолку, кривит губы. – Противный такой. Да и слава богу! На глаза б не попадался…

– Так почему он не работает? – Всем своим видом – прищуренными глазами и даже немного вытянутой вперед шеей – я пытаюсь доказать и озабоченность ситуацией, и жуткий интерес, не поддающийся укрощению.

– А ты разве не слышал? – Обращается ко мне Кристина, смотря на меня так, словно я единственный, ничего не знающий сотрудник клиники, живущий отдельной ото всего человеческого мира жизнью, не читающий и не слушающий новости… Ее немного писклявый голосок, иногда подлетающий к истеричным интонациям, в нынешнюю секунду до беззвучного восторженного писка радует меня.

– Ни слова.

– Приехал, значит, такой… – Она почесала кончиком длинных ногтей лоб, напрягая память и формулируя мысль, а потом бойко затараторила. – Сначала он забыл еду, вернулся в машину, ладно тут, ну, с каждым же бывает, правильно? Тем более, в машине-то лежал контейнер. Но потом выяснилось, что он забыл инструменты! Нет, ну ты хирург или кто? – Причем интонациями она управляла настолько искусно, словно это я тот самый Ефимов, на которого она выливает ненависть и грязь. – Жратву, главное, не забыл дома, а инструменты… Он сказал, что ему надо домой, докуда ехать ему чуть меньше часа…

– Хирург с забытыми инструментами… – Притворно усмехаюсь я, лишь бы выпустить на волю злорадство, хотя на улыбку мою никто не обращает внимание. В ординаторской будто бы один я забавляюсь. И правда, Мария Михайловна, сжав губы, опечаленно глазеет на пол, в то время как Кристина не в шутку возмущает…

– И там пришел мужчина с кошкой. На стерилизацию. И благо, что мужик нормальный попался, я бы на его месте отказалась от записи без предупреждений, не раздумывая, если бы узнала, что хирург забыл инструменты! Да страшно у такого лечиться! Что он еще забудет во время операции! Ладно, приехал этот часа два спустя, забрал кошку… И на операции закатил истерику. Ему, видите ли, не угодили со средством для наркоза…

– Интересно, а чем он хотел грузить кошку? – Пытаюсь сумничать я…

– Да я не разбираюсь в ваших препаратах! – Взвизгивает Кристина. – Женя делал так, как ему удобно. И, когда шеф разговаривал с Ефимовым, то он несколько раз заострил внимание на этом…

– Телазоле, – вякаю я. И чего только я добиваюсь?

– Ну допустим. В общем, суть в том, что шеф несколько раз акцентировал внимание на том, что препараты для наркоза менять никто не станет, пока работаем исключительно с одним, а тот, в свою очередь, на все утвердительно кивал, со всем соглашался. Конечно, как же еще? В общем, этот придурок, когда кошку уже положили спать, потребовал что-то там свое, чего, разумеется, не получил. В итоге он бросил все, разорался и якобы гордо уехал. И даже не попрощался!

– Кто же доделал операцию?

– Вера.

– Она оперирует? – Я знал только одного врача-терапевта с нашей клиники с таким именем. Вера – ровесница Кристины. Они любили вместе курить на заднем дворе и трещать языками…

– Раньше занималась хирургией.

Я выдыхаю. Ну и скукотень же. Какой толк разводить сплетни далее? Противный жиртрест больше не появится в этих стенах, разве этого мало? Ощутив всю тяжесть бровей, я с необъяснимой печалью перебираюсь с телефоном в стационар, где можно спрятаться за перпендикулярно стоящим стеллажом, забитым покрывалами, грелками и прочими тряпками. Это одно из немногих теплых мест клиники, где ловит связь. Не в полную силу, но хоть как-нибудь. Я усаживаюсь на табуретку, надеясь, что вот-вот прилетит сообщение от Карины. Обычно по выходным она просыпалась часам к девяти, но сегодня еще даже не засветилась в сети, хотя время показывало более одиннадцати…

Дверь открывается, и я быстро шмыгаю в квартиру. Несмотря на простуду, выглядит она как девушка с портрета, как будто даже к этой недолгой встречи готовилась, собиралась с силами. Только синяки под глазами более яркие и большие, но даже при таких невеселых обстоятельствах я воспринимаю ее за самую желанную. Мелкая болезнь ее нисколь не отпугивает, наоборот, взращивает желание помочь и окружить ее заботой… Связан я с медициной или нет, в конце концов?

– Зря пришел, – она вдруг залилась кашлем. Отвернулась от меня и закрыла рот сразу двумя ладонями. К вздрагивающему телу ее боязно прикоснуться. Когда кашель отпустил, она вновь повернулась ко мне. Воспаленные белки огромных глаз обхватила сеть красных капилляров. – Я все равно долго не смогу с тобой болтать. Да и зачем тебе меня такой видеть… Я не понимаю…

Вместо слов я обнимаю ее – она замолкает. Зарывается носиком в моем плече. Я чувствую горячее, обжигающее дыхание сквозь рубашку и интуитивно понимаю, что именно сейчас, именно этим пустяковым жестом, я подарил ей то, в чем она особо нуждалась.

– И еще я очень боюсь тебя заразить… – Невпопад шепчет она и сразу же отскакивает на несколько шагов назад испуганным зверьком.

– Не заразишь, у тебя всего лишь простуда… А я принес…

Я вытаскиваю из-за спины три плитки шоколада с разными вкусами. Вообще-то, выбрать шоколад, который она любила, было не так уж и трудно, потому как нравится ей любой с начинкой и не нравился никакой с орехами. А молочный шоколад она шутливо и вместе с тем на полном серьезе считает слишком простым и скучным.

– Хочу побыть рядом с тобой, а еще я лекарство привел.

– Ты предлагаешь мне лечиться шоколадом? – Она уставилась на меня одновременно с полными удивлением и неким подобием восторга, как будто я только что осуществил огромную мечту ребенка…

– Именно. Еще чай с лимоном был бы очень кстати.

– Это не проблема. У меня и имбирь даже найдется. Ты пока мой руки, проходи… Только… – В ожидании предостережения я застываю на пороге ванной. – Только посидим в родительской комнате, а то моя…

Кровать не убрана, это же и так понятно… Я киваю. Мелочь, но настолько приятно держать руки под нормальной струей теплой воды… В какую-то секунду даже показалось, будто я, застыв каменной статуей, могу простоять так целую вечность… В коммунальной квартире умывальника не было, в ванной комнате была присобачена к стене лишь старая ванна, напрочь пожелтевшая от множества десятков лет. Кран не работал, вода лилась только из душа, и напор был настолько слабым… Почти что каждый день вечернее мытье оборачивалось в целое испытание из-за того, что горячая вода шла еле-еле, то и дело обрываясь в самый неподходящий момент… Попадая в такую западню, я, намыленный, дрожал от холода и ждал, проклиная весь дом сразу, а вместе с тем и себя за то, что терплю подобное, не пытаясь сменить условия жительства…

Я проныриваю в комнату, усаживаюсь на край темно-сиреневого дивана. Интерьер родительского уголка особо не восхищает, однако сражает он разве что чистотой, плавностью цветов и минимализмом. По сравнению с этой квартирой, моя комната грязный подвал, в котором просто-напросто повесили люстру, разместили старую кровать с небольшим холодильником, простеньким шкафом, а также стулом и столом. В этой комнате привлекают внимание простые фигурки, пустые вазы, разбросанные и на полках, и на передвижном небольшом столике серебристого окраса, и на светлом комоде идентичного по цвету со светлым паркетом…

– Вот. Еще печенье нашлось. Принести?

Она опускает чашки на передвижной столик, подкатывает тот вплотную к дивану. Тетради и вазу с засохшими розами, убирает на длинную полку, что висит над телевизором.

– Лишнее, кажется.

– Да ну, какой толк спрашивать, – махает она рукой, выходя.

Водится за Кариной привычка, которой она никогда и ни за что не пренебрегает, всякий раз закрывать за собой двери. Мгновение спустя она возвращается с печеньем и шоколадом, который успела аккуратными прямыми линиями разрезать на дольки и выложить на белоснежное блюдце. К чему утруждаться, будучи простывшей, я не соображаю, и это непонимание отбрасывает темень на восхищение правильностью и любовью к изяществу. Иногда мне чудится, что я настолько привык к варварскому образу жизни…

– Ну вот, можем пить чай, – устало проговаривает она, усаживаясь недалеко от меня.

– Не очень-то хочется.

– Не хочешь чай? Почему?

Я пожимаю плечами. Растерянность ее, будто ей только что напудрили мозги в устройстве всего мироздания, вдруг смешит меня, но вместо смеха я растягиваю отцовскую улыбку и тянусь ладонью к еще щеке. Она закрывает глаза, подается, как кошечка ласке, почти что мурчит…

– Ты такая уставшая, а все равно выкладываешься по полной, к каждой мелочи придирчиво относишься… Фильм сегодня точно будет лишним.

– Я тебя точно не заражу? – Вдруг дергается она и отодвигается на самый край дивана. – А то я ведь еще так близко к тебе подсела.

– Не заразишь. А я… Не слишком ли тебя напрягаю? Может, ты от меня устаешь?

– Нет! Что ты! Даже думать так не смей! Как ты вообще допустил эти дурацкие мысли? Ничего ты не утомляешь меня! Мне, вообще-то, приятно, что ты пришел, просто я боюсь… Только глаза сегодня что-то болят, ну, знаешь, такое бывает, когда долго пялишься в экран.

– Иди ко мне.

Я притягиваю ее ближе к себе и обнимаю, разместив подбородок на ее макушке. С волос и кожи ее не струятся ароматы шампуней и гелей для душа, но я мысленно воссоздаю, касаясь женской кожи, благоухание ее духов. Этот сладкий запах сирени и… Сколько бы не слушал его призрачное песнопение, я все равно никак не мог разобраться в его компонентах. Духи ее буквально сводили меня с ума. Если бы понадобилось, я бы пошел за ней на край света по следам ее духов…

– Мне кажется, сейчас самое время, чтобы поделиться…

– Чем-нибудь тайным? – Подхватываю я.

– Именно. Начнем с тебя. Чего ты больше боишься?

– Сойти с ума, – не задумываясь, выстреливаю я. Карина отстраняется вбок, как-то странно, с бесконечным непониманием оскорбленного взирает на меня…

– Почему… Разве есть предпосылки?

И она действительно не улавливает суть страха, потому как имею в виду я много больше, чем однажды сделать заложником психушки или же ненавистной обузой для родственников, потому что страх этот являлся прямой отсылкой к смыслу жизни…

– Вряд ли, но… Это касаемо литературы. Я ведь сейчас пишу один роман, и меня время от времени пугает мысль, что я потеряюсь в нем. То есть… Забуду реальность, приноровлюсь вести единую жизнь со своими героями, сделаю их настоящими людьми исключительно в своей голове, иначе говоря, стану заложником собственного воображения. И я ведь пишу, в основном, драмы… А что, если написанная мною драма заденет меня настолько… Я боюсь потерять реальный мир среди собственных произведений. Что будет, если однажды я окажусь в стеклянной коробке, где стены – придуманный мною мир?

– Мне кажется, любой писатель должен уметь уживаться со своими персонажами…

– Но и невероятно важно уметь держать грань, иначе я рискую сойти с ума. Иногда я задумываюсь: а не живу ли я уже вымышленной жизнью? Может, еще не поздно остановиться и приземлиться… – Я выдерживаю многозначительную паузу… Она клюнула на дешевую уловку! Подняла бровь, чуть поддалась вперед.

– Приземлиться где?

– Рядом с тобой. Забыть о всех тех вымышленных девушках, которые, подобно русалкам, влюбляют в себя, увлекая в глубины, забыть о тех вымышленных друзьях и просто… Оставить весь тот лепет и жить более реально. Перестать рисовать женские образы… Вместо всего того больше думать о тебе, замечать каждое твое изменение, каждую твою деталь…

– Но ты ведь и так думаешь обо мне… И не только думаешь, – она разгрызла кусочек шоколада, после чего устало положила голову на спинку дивана. – Интересуешься мной, волнуешься за меня…

– Но мог бы и больше, постоянно…

– Одно другому не мешает.

Видно, я ляпнул такую несусветную чушь, какая наслала на Карину небольшое облако обиды, что она ловко скрывала нездоровьем и слабостью.

– Иди ко мне, я с дуру это все несу, только не злись, пожалуйста.

Карина пододвигается ко мне ближе, показывает мне макушку, прячась так ото всех попыток примирения, показывая мне макушку.

– Бери и печенье, и шоколад, – тихо и смешно бубнит она голосом какого-то персонажа из мультфильма, вызывая у меня совсем короткую улыбку.

 Я надкусываю печенье. Мелкие крошки все равно ссыпаются на одежду, как бы я не изворачивался, как бы не пытался ловить их свободной рукой…

– Мне кажется, – вдруг начинает она, упуская из внимания мою неряшливость, – все время думать об одном человеке нельзя. Перегоришь и не сможешь уже даже представить его.

– А как же любовь?

Она безответно лишь пожимает плечами. Думать об одном человеке всегда… Когда-то, еще в школьные годы, я считал, что это принцип настоящей любви… Неужели, спустя столько лет, спустя столько обдуманных ситуаций, во мне опять заговорил тот сопливый подросток, требующий сказочной вечности, счастливого конца и «жили они долго и счастливо»?

– Для этого и надо быть размеренным, правда? Нельзя же вот так, без остановки…

Может, она и права: ведь все требует меру. Но после месяцев с ней от переизбытка чувств я готов кричать обо всем важном и одновременно пустяковом прямо на середине многолюдного проспекта, обращая на себя внимание прохожих, чтобы те расплывались в добродушных, понимающих улыбках, узнавая о встрепенувшемся чуде любви. И мне хотелось, чтобы и она кричала вместе со мной в один голос…

– Иногда размеренность ощущается как безразличие.

– Что ты заводишься-то? – На угрожающей ноте начинает она и тут же оступается: плохое самочувствие дает о себе знать. Голос ее притихает, она почти что жалобно просит. – Давай только не сегодня? Только не сегодня.

– Хорошо.

– Мне кажется, у меня температура.

– Может, тебе лучше прилечь?

– Не хочу, чтобы ты уходил.

– Тогда давай тебя хотя бы в плед закутаем. Я схожу…

– Нет-нет! Я сама. Сиди тут.

Она поднимается, стараясь не проявлять слабость, что у нее очень даже получается, и юркает в свою комнату, а пару минут спустя уже возвращается с большим светлым пледом, разрисованным темно-серыми огромными прямоугольниками. Плотно укутавшись, она садится рядом со мной, мне же остается только поить ее чаем и кормить шоколадом с печеньем. Я поправляю замявшийся плед, закутываю ее плотнее и бережно целую в лоб, при этом кожа ее ощущается не настолько уж горячей. Не из-за того ли, что губы мои полыхают в любовном нетерпении сорвать поцелуй, невзирая на простуду?

– Чего же боишься ты?

Карина пожимает плечами, по большей части, она только упрямится признаваться…

– Я не могу… Мне даже страшного думать…

– А если не предметы и жидкости?

– Боюсь панических атак. Я страдаю ими. Бывают дни, когда засыпать страшно, потому что боюсь, что меня накроет сонный паралич… Знаешь, – она поворачивает голову ко мне. Такие широкие, испуганные, наполненные при этом непоколебимым доверием, глаза… По щелчку пальца вскипает в крови желание бросить все ради нее, приложить все усилия, чтобы уничтожить тревожащие ее раздражители, защитить от всякой напасти и уберечь. Невыносимо, сложа руки, бездействовать. Но я сижу, покорно бездействую, слушаю ее лепет… – Знаешь, как страшно, когда тебе чудится, будто ты видишь собственное тело со стороны, когда спишь! Или, знаешь, как страшно, когда ты открываешь ночью глаза и чувствуешь, что тело тебя не слушается, что ты не можешь ни пальцем пошевелить, ни закричать. А в такие моменты еще кажется, будто на тебя смотрит какая-то тень с красными глазами, а страх такой сильный… Это все звучит так ужасно бредово, но, пожалуйста, только не смейся надо мной.

– И не собираюсь, – я воспринимаю ее за вздрагивающего беззащитного зверька, какого раздавит лишь самый ярый деспот. До чего же противно порой размышлять и гадать: если мы были бы совершенно чужими друг для друга людьми или если бы поссорились и разошлись, то, кроме равнодушия, ничего бы больше и не испытывал бы друг к другу… – Я вот только не знаю… Мне очень хочется тебе помочь, поддержать…

– Из-за этого всего я очень плохо сплю. Очень долго засыпаю… Мне не помочь.

– Не знаю, может, есть смысл пить какой-нибудь сон-чай?

Карина горько вздыхает. Разговор сильно утомил ее.

– Бесполезно. Андрей, я пью таблетки. Не каждый день, но… Этого достаточно.

Раньше, еще курсе на первом, я бросался читать инструкции от каждого лекарства, не понимая ничего из написанного, а теперь… А теперь мне абсолютно плевать на всякое лекарство. Суспензии, пилюли, порошки, таблетки – лекарственные вещества повсюду фигурируют в моей жизни, вызывая полнейшее отвращение, потому как всячески ненароком напоминают о ветеринарной медицине. Забавно, что, будучи человеком, связанным с медициной, дома у меня не хранилась ни одна упаковка с препаратами первой помощи. Я ненавидел пить таблетки, хоть и считал их спасательным кругом. А нелогичность эту, сколько ни размышлял, так и не сумел объяснить самому себе.

– Все, хватит! Закроем тему.

– Как скажешь.

– Но ты же не обижаешься на меня? – Она протягивает руку к моей щеке в слабой попытке приласкать.

– Нет, с чего ты взяла?

– Просто ты таким серьезным стал и… Грустным, что ли.

– Я думаю.

– Перестань думать! Не надо об этом думать! Мне никто не поможет… Если хочешь, чтобы мне стало легче, то перестань думать!

– Хорошо. Больше не думаю.

– Правда, только не обижайся, я понимаю, что ты хочешь помочь, но с этим… – Она вытягивает тонкие руки вперед в призыве обняться, и я мякну. Сковывающая, раздражающая, злящая цепь в миг ржавеет и, не выдержав, лопается. – Я и сама справиться не могу…

Вся истина вертится вокруг одного: сколько бы я не желал, сколько бы не говорил и не думал, что хочу помочь, но даже связки слов утешения и поддержки мне не удавалось удачно подобрать… Помощь моя из раза в раз так и оставалась за рамкой кричащего желания помочь…

– Я не обижаюсь, честно, просто… Не знаю. Иногда я сомневаюсь в самом себе.

– Почему?

– Вот взять хотя бы эту ситуацию: я без понятия, как тебе помочь, ни одной мысли…

– Зря я все это рассказала, извини…

– Нет-нет, – перебиваю я, – рассказывай. Всегда. Делись всем и всегда. Для меня это важно. Просто я не всегда в состоянии подобрать нужные слова…

– Сейчас они и не требуются, Андрей, сейчас все хорошо. Я боюсь, но ведь ничего не случилось… – Карина растягивает недолгую паузу, измученно улыбаясь, будто в попытке подбодрить меня. – А ты ведь шоколад мой любимый принес и здоровьем еще рискуешь, чтобы побыть со мной, чтобы я не тухла тут одна, без свежего воздуха, без разговоров… Геройство! Знаешь, столько оно для меня значит?

– Рад, что ты ценишь такие мелочи. Знаешь, есть ведь женщины, которые подобное считают за должное…

– Есть и такие мужчины, – воинственно возражает она, на что я только улыбаюсь.

– Может быть.

– А я знаю точно!

– Хорошо, но их мы почти что не замечаем. Все-таки, в нашем обществе чаще ухаживают за женщинами. К превеликому счастью.

Она не стала поддерживать разговор – сил накалять обстановку и бойко доказывать свою правоту ей недоставало. Обстановка – хоть железо куй… Насторожив уши и повертев головой, я только сейчас негаданно обращаю внимание на то, что в квартире не тикают часы: ни один механизм не занимает место ни на стене, ни на полке, ни на столе. Квартира без часов – камера для пыток…

– Иногда так глупо что-то говорить вообще.

– Что ты имеешь в виду?

Я пожимаю плечами. Что в самом деле значит мной озвученное? То, что каждое слово следует фильтровать, просчитывая, не заденет ли оно собеседника и вместе с тем выразит ли в точности задуманное? Или, что имеет ли хоть какой-нибудь смысл молчание, если ответ непременно разрушит отношения, а, молча, вынужден выслушивать всякую, как тебе кажется, чушь, с силой бьющую шипастой плетью по самолюбию…?

– Видимо, слишком многое, чтобы и самому разобраться в собственных думах. Иначе говоря… Ничего оно не значит.

– Тебе со мной точно комфортно молчать?

– Конечно, – не задумываясь соглашаюсь я. – А тебе?

– И мне. И молчать, и говорить… Все комфортно.

В коридоре испуганно скрипит замок. Хлопает дверь, звякает застежка на сапогах.

– Это мама. Тебе пора.

Она хватает за телефон, чтобы оценить время, будто так точно сможет определить, что в квартиру зашла именно мать. Настаивать я не решаюсь, я и так просидел чуть более двух часов в гостях. Карине требуется отдых, и от меня тоже…

Я поднимаюсь. От мысли, что я вот-вот оставлю ее совсем одну, сердце обливается кровью. После моего ухода, по ее же рассказам, никто не станет заботиться о ней, подносить чай, малиновое варенье или мед, подбирать лекарства, следить за температурой… Но это не мои семейные разборки, поэтому я могу разве что выслушивать жалобы и про себя возмущаться, потому как Карина чересчур остро реагирует, когда я влезаю в дела ее семьи. И правда, критика моя смысловой нагрузки не несет.

Ирина Сергеевна вальяжно входит в комнату, опускает на пол потемневшую белую сумочку возле шкафа с огромными зеркалами, и тогда, как по команде, Карина поднимает, всем видом пытаясь показать, что я вот-вот покину квартиру.

– Здравствуйте, – как-то вяло и неуверенно произношу я, тут же увидев перед глазами провальную первую встречу.

– Чего вы в темноте сидите? Удобно что ли?

И правда, все это время мы торчали в полутемной комнате, не потрудившись зажечь даже маленький светильник сбоку от дивана. А мы и не заметили, как за окном солнце уступило место темени, бросив на произвол судьбы последние лучи, что постепенно проглатывал горизонт…

Я хотел было раскрыть рот, только вот Карина предостерегающе ущипнула меня за локоть и повела в коридор.

– А это кому оставила? – Недовольно крикнула в спину Ирина Сергеевна.

– Сейчас. Я уберу, – оправдывающимся тоном отмахивается Карина и недовольно, даже как-то озлобленно, взирает исподлобья на меня.

Несмотря на бурлящее желание остаться, я одеваюсь как можно скорее, чтобы только не задерживать Карину. Ее болезненный вид давит на меня, будто это я виновник ее нездоровья, и большую часть нашей встречи я думал над тем, какое лекарство ее посоветовать… Только вот ничего такого, что действительно помогло бы, не подбиралось. Комфорт и уют, что еще нужно, чтобы избавиться от простуды? Все равно в уме моем, кроме уколов и таблеток, предназначенных для животных, ничего более не крутится. Я обматываю шею черным шарфом и полушепотом спрашиваю:

– Извини за тавтологию, но почему мы из вполне серьезного вопроса твоей матери сделали риторический вопрос?

Она пожимает плечами, словно я и сам обязан до всего додуматься, только вот ничего я не соображаю.

– Не надо отвечать. Если спрашивают про дела, не задавай встречный вопрос…

Опустив взгляд вниз, опираясь плечом о стену, безынициативно указывает она.

– Почему же?

– Просто не надо. Ничего не надо. И все.

Добиваться чего-то далее – нет, не здесь проявляют упорство. Желтой уточкой, качающей огромной головой вперед-назад, я несколько раз киваю. Пустоту в моей голове выдают стеклянные глаза, устремленные в не поддающуюся определению точку.

– Не бери в голову. И не злись, пожалуйста…

– Не злюсь.

Я поворачиваюсь к ней спиной с готовностью вот-вот вылететь птицей из этой квартиры…

– Но уходишь в плохом настроении.

– Спасибо за вечер.

В объятиях я прижимаю Карину к себе. Она и не сопротивляется. В моих широких ладонях ее худенькое тело настолько хрупкое и почти что невесомое, отчего у меня всякий раз невольно возникает желание защищать этот нестойкий огонек жизни любой ценой от всех недоразумений и испытаний судьбы…

– Я, правда, не злюсь, – притихшим голосом, какой возникает, когда обезоружен, когда сдаешь себя высшему суду, на котором вместо человеческих судей восседают божественные существа, повторяю я.

– Тогда напиши, когда вернешься домой.

– А ты выздоравливай.

Я аккуратно целую ее в щеку и затем выхожу в грязную парадную, где держится стойкий запах отгоревших сигарет и по ночам разливается спирт…

Несправедливость и инфантильность! Мы взрослые люди, а зависим от родителей, от их настроения, от их желаний… Мне вдруг кажется постыдным тот факт, что я ухожу с пустыми руками в двадцать два года. Разве это серьезно, возвращаться домой, как в школьные годы, от девушки, в которую влюблен и которая живет у родителей? А вместе с тем я отчетливо понимал, что квартирка моя совершенно непригодна для совместного проживания. Любая бы мадмуазель, издали завидев те условия, в каких я торчу, тут же сбежала бы, и эту мысль я твердо вбил в собственную голову.

Я ловлю себя на мысли, что с момента первой встречи с Кариной я ни разу так и не заглянул в кафе один, чтобы по старой привычке начиркать в тетрадке какой-нибудь пустяк или банально переждать шторм дум и страхов, залипая на ежесекундно сменяющиеся лица прохожих. Впрочем, отдых в кафе – излишняя напыщенность, не имеющая ни цели, ни ценности. Я останавливаюсь перед входом в ничем ни примечательную кофейню, пытающуюся смелыми возгласами заманить нечаянного спутника… Слева прокружил желтый кленовый лист с черными пятнами, еще чуть-чуть, и он бы плавно приземлился бы на мое плечо, покрытое черным пальто, на котором от старости держалось множество катышков.

Я двигаюсь дальше. Какой толк торчать в нерешительности на одном месте? Пустая бессмысленность. Небо вон какое красивое, хоть портрет ему пиши: насупленное, темное, с выделяющимися контурами грозных облаков…

Сплюнув на мокрую землю, будто только так можно избавиться от жидкой фракции гнева, я глубоко в легкие втягиваю воздух. Кислород, как воздушный коктейль, легко опьяняет, отзываясь в ногах мелким подобием невесомости. В голову ударяет куцее умиротворение, когда в груди от набранного воздуха, потяжелев, колит…

В дверь постучали. Через силу я с трудом размыкаю слипшиеся глаза. Я медлю, втайне уповая на то, что во второй раз стучать не вздумают, значит, ничего серьезного не случилось, значит, не придется слушать болтовню пьяного соседа… Минут десять назад, раздевшись, я, накрывшись одеялом, улегся с желанием как можно скорее провалиться в объятия Морфея. Время почти что подходило к десяти, а я так и не взялся за ужин, решив лечь спать абсолютно голодным. Я неспеша натягиваю штаны. Странно, что за дверью, никто не копошится. Может, правда, никто более не ждет? Зажав в руках футболку, я в нерешительности замираю на месте…

Опять стук. Я кричу:

– Минутку!

За дверью, как выяснилось, топтался сосед. Худой азербайджанец с женой и двумя детьми. Этот мужчина вечно бегал с фартуком, и забота о детях лежала исключительно на нем, чем занималась его супруга – загадка, которая меня вовсе не волновала. С ним у меня сложились хорошие отношения, пару раз он выручал меня по всякой мелочи, благодаря чему я чувствовал себя в долгу перед ним. Мы здоровались каждый день, изредка перебрасывались парой слов по пустякам, а сложное имя его я не помнил…

Он стоит с миской плова, широко улыбается, показывая пожелтевшие зубы, будто ему только что вручили по доброй воле разрешение на жительство в России…

– Плов любишь?

– Люблю.

– Угощайся.

Он протягивает тарелку и тут же, словно отдав почетный долг гражданина, не дожидаясь благодарности, разворачивается. Я в растерянности… Мысли с небывалой легкостью вылетели из головы!

– Спасибо большое! Я… Я верну тарелку вам завтра.

– Да когда тебе угодно будет, – на мгновение повернувшись, отзывается он все с той же широкой улыбкой, как будто улыбку та ни при каких обстоятельствах не слезает с его лица.

Я закрываюсь. От горячей стряпни поднимался пар, в то время как запаха как таковой не слышится… И на вид выглядит этот плов чересчур жирным: желтые пятна масла сплошняком покрывают рис с морковью. И все же во мне пробуждается аппетит, я достаю из кухонной тумбы вилку и усаживаюсь за нежданный ужин… Напрочь отвратительное на вкус блюдо! Есть его невозможно! Какое счастье, что он не пригласил меня на плов в гости, какое счастье, что я могу, несмотря на доброту соседа, отказаться пересиливать себя. Я ковыряю в тарелке вилкой, надеясь найти кусочки мяса, которых почти что и не нет, и затем выбрасываю ужин в мусорку под столом. На старой тарелке, повидавшей распад СССР, в чем я не сомневался, остаются жирные темно-желтые следы масла.

Расстроившись сорванным ужином, я во второй раз принимаю чертов душ и ложусь спать, рассчитывая, что завтра встану с ярым стремлением схватиться за великие дела, что следующий день окажется настолько плодотворным… А почему, собственно, за ночь должно что-то измениться? Вроде как причин на то нет, но я слепо верю в этот пустяк, как отчаянно молящийся в чудо. Величайшая ошибка любого, даже из самой знатной семьи, человека – отсутствие формулировки собственных желаний. Не имея как таковой сформулированной цели, я страстно желаю результата: богатство и слава… Но что бы я со всем тем делал, очутись по волшебству оно у меня в руках? Явно ведь ничего хорошего бы не вышло…

Все и сразу – извечная проблема молодого поколения, сводящая с ума, доводящая до безумства, потери пульса…

10

– Знаешь, что такое настоящее одиночество?

– Ну, давай послушаем твою версию.

– Я иногда чувствую себя такой одинокой. Недавно вот… Пока я болела, никто так и не позаботился о моем здоровье. Знаешь, иногда слишком тяжело самому себе признаваться в вынужденной дружбе. Принудительность всю жизнь преследует меня: в школе у меня тоже были безынтересные подруги, с которыми вынужденно приходилось общаться, потом их сменили институтские… Так неужели и после окончания института о тех подружек и след простынет? Недавно мы договаривались пойти вместе, ну, компанией небольшой, в ресторан, но я вот заболела, а потом узнала, что они и без меня хорошо время провели… Получается, раз уж им весело и без меня, не настолько уж я им нужна…

– Что же насчет настоящего одиночества? – Шутливо острю я, прекрасно понимая всю глубину ее несчастья, ведь сам я привык к подобному настолько, что перестал придавать должное значения друзьям. От институтских товарищей след простыл сразу же после выпуска, на работе я так и не обзавелся новыми знакомыми, с которыми можно оторваться в выходные вечером, поэтому большинство моих прогулок сопровождало одиночество, ставшее лучшим другом. Конечно, ситуация ее была намного лучше, ведь ей есть к кому обратиться, с кого собрать мнения, как дань, ей всегда есть, с кем выбраться на свежий воздух… А не от слабохарактерности, неуверенности в себе, нерешительности я пускаюсь на эти паталогические рассуждения…?

– Я и так на полном серьезе говорю. Понимаешь ли ты меня?

– Понимаю, – сухо откликаюсь я, и Карина поворачивается ко мне лицом. Глаза карие, заплаканные, но даже так, несмотря на моросящий дождик в ее душе, они, как и всегда, стирают память, рушат механизмы, отвечающие за мышление… И даже сейчас я оказываюсь завороженным, сбитым с толку, повязшим в карамельном сиропе. – Я не могу считать тебя одинокой… Ты, как минимум, раз в неделю выбираешься со знакомыми куда-то… У тебя есть я, в конце концов.

– Да, но… – Она уже не знает, что ответить, она просто хочется вести упертый разговор, выпрашивая внимание. – Но я совсем не о том сейчас. Что такое одиночество для тебя?

Мы жмемся друг к другу под одним одеялом… Одиночество, что это за несуществующее понятие? Дурацкое иноязычное слово, не обозначающее ничего… Зачем же она заставляет, думаю я, придавать этому странному термину огромную ценность… Душа ликует и точно уж не хочет поднимать осадки со дна. В эти минуты, сладкие, как липовый мед, когда нас сближает и одноместная кровать, и постельное белье, когда ночник проливает тусклое сияние на наши худые тела, когда город окутывает зимняя темнота вечера, я жажду говорить о чудесах и чувствах… И все же ее дух упертости одним присутствием заставляет рассуждать…

– Незнание кому показать стихи собственного сочинения или что-нибудь еще. Одиночество – это незнание куда податься, когда переполняют эмоции… Когда тебя тянет к любому прохожему, а ты все равно боишься заговорить, потому что думаешь, что тебя пошлют, что на тебя осуждающе взглянут, потому что… Ну уж нет, с таким-то настроением прохожие не заслуживают внимание, с таким настроением торчишь дома, не знаешь, за что взяться. В моменты одиночества любое дело, даже самое верное, из рук вон идет, потому что задыхаешься от вопросов о смысле бытия и не находишь ответов…

– Какое-то мрачное одиночество.

– Но я ведь ответил на вопрос? Вообще-то, сейчас явно не время для подобных тем. Разве, ощутив сбившееся дыхание, телесную слабость, испробовав тайные желания и возможности, – я притягиваю ее вплотную к себе, искры вот-вот должны поднять новый пожар, и она, растянув губы в сладкой улыбке, замурлыкала кошечкой. Замурлыкала кошечкой… Опять нелепые, случайные отсылки к ветеринарии! – Разве позволительно без поводов омрачаться всякими рассуждениями об одиночестве и прочем? Нам, охваченным любовью, непростительно стыдно задумываться о человеческих пороках и упускать при этом шансы растянуть наслаждение друг другом…

– Как это все мечтательно, мне вот даже показалось, будто настоящие люди так не разговаривают…

– Разве мы ненастоящие? – Вдруг перебиваю я.

– Нет же, настоящие, просто… Не знаю, как правильнее выразить мысль. Я никогда не слышала…

– Разве подобное так часто озвучивается? Тем более, чужим, незнакомым? – Снова перебиваю Карину я. От необъяснимого волнения, как будто от ревности, сердце громко стучит. Что она имеет в виду в самом деле? Как странно, объясняясь на одном языке, не понимать друг друга…

– Нет же, просто… Все, забудь, я такая глупая… Несу всякий вздор.

– Ты не глупая.

– Но я настолько отвыкла от подобного, вернее… Мне никто и никогда не позволял подобное испытывать. Может, поэтому я дичусь твоих слов? Мне нужно время, чтобы привыкнуть к ним, но ты бы знал, сколько всего я сама хотела бы сказать… – Она касается губами моих волос и после небольшой паузы продолжает. – Но я не знаю, как выражаются чувства. Это искусство, которым я еще не овладела. Но ты ведь веришь мне? Понимаешь меня?

– Понимаю.

– Все равно недостаточною Тебе хочется большего, ты ждешь ответ.

– Какой же хороший вечер, – вдруг ни с того ни с сего перевожу тему я, опасаясь, как бы диалог не свернул в опасное русло горной реки. – И я не хочу давать ему кричащие слова… Он не замечательный, не чудесный, не феерический, а именно хороший. Тихий, спокойный. Ты бы знала, как хочется остановить время и лежать вот так рядом с тобой, ощущать тебя всей кожей… – Я крепче обнимаю Карину и закрываю глаза, и так мне кажется, будто я космический путешественник, разогнавшийся до скорости света, и наблюдающий поток белых звезд, стремящийся навстречу…

– Хотелось бы, чтобы каждый вечер был таким. Как же хочется загадать желание…

– Загадай прямо сейчас.

– Но ведь нет же повода.

Я улыбаюсь и хитро вглядываюсь ей прямо в глаза. Слегка растормошенные волосы распластались по подушке, и я каждую секунду рискую в них запутаться пальцами…

– Я тебе его даю. Загадала?

– Да. Если бы все было бы так просто…

– Многое можно и упростить.

– Сейчас я больше всего хотела бы… Я хотела бы проснуться вместе с тобой. Только представь, каково было бы, если бы мы одновременно открыли бы глаза с восходящим солнцем, увидели бы друг друга… Мне кажется, я улыбалась бы, как дурочка.

– Иногда колышет такое ощущение, будто наши жизни похожи на жизни, которые описывал Хемингуэй в своем автобиографическом романе. Молодые и небогатые люди… Только вот мы не окружены пьяными друзьями, знаем, чего хотим добиться в обществе и пытаемся то забрать… Иногда даже замечательно, что отдельные отрывки моей собственной жизни заставляют обращаться к тому самому роману, убеждая в схожести с написанным Хемингуэем.

– Не очень-то хорошо ставить себя на роль героя из книги…

– Может быть. Да какая вообще разница, если я так хочу называть тебя праздником, который всегда со мной.

– Андрей! – Она окутывает мою шею руками, потом прижимает мою голову к своей груди. Я ясно чувствую, как в любовном напряжении опускается и поднимается девичья грудная клетка, улавливаю тянущийся с ее кожи аромат ванили и кокоса, и кажется мне, будто все это глубокий и продолжительный сон, в котором, влюбившись в призрачную девушку, я провожу выдуманную подсознанием жизнь… – Какое же ты чудо! Никогда не перестану удивляться! Знаешь… Далеко не каждая девушка даже мечтает услышать нечто подобное, потому как она даже и не предполагает, что мужчины способны настолько…

Всякий раз, как комплимент мой покоряет женское сердце, неведомое желание побуждает думать дальше. Я не могу остановиться, трепещу от желания лепетать, воображать, покорять, играть словами… Однако ведь приходится сдерживаться, потому как, по правилам игры, последующие комплименты станут звучать уже не настолько искренне, потому как выплескивал бы я их, чтобы получить желанную отдачу… Закон людской психологии.

– Но ведь я говорю все то только благодаря тебе, если бы не ты… Никто бы ничего и не услышал бы.

– Сколько времени?

Я приподнимаюсь на локти, заглядываюсь ее фигурой: какое же совершенство человеческой природы, какие изящные линии и изгибы. Я мог бы любоваться ею вечность, если бы ей оно не наскучило. Однако моментов сейчас не так уж и много… Я тянусь к краю стола за телефоном.

– Почти половина седьмого.

– Уже пора… Но, может, прогуляемся? Я так не хочу тебя отпускать, – и она потянула ко мне тонкие руки.

– Давай прогуляемся.

– Тогда я сейчас оденусь.

Она медленно поднимается – я, разморенный чувствами, успеваю ее за талию:

– Может, не будем торопиться?

– Нет. Уже пора. Мне надо одеться. И ты одевайся.

Сурово отрезает она и отталкивает мои руки и меня всего, будто я чертов похотливый кабель, желающий исключительно одного. От резкой перемены настроения, словно пораженный током, я впадаю в ступор: вот только что купались в страсти, плели песни о любви, а теперь, почти что сорвавшиеся с цепей собаки… Она раскрывает шкаф, вытаскивает сразу два не слишком плотных свитера.

– Извини, просто родители скоро придут, а тут… Надо же еще и постель заправить!

– Я помогу.

– Нет, я сама.

И она бросается к кровати, я же стою в стороне, возле стола, чувствуя себя беспомощным идиотом, которому ничего не доверяют, которого то и дело с отвращением избегают.

– Прости… Ты ведь не обижаешься? – Лицо мое, вопреки стараниям сдержаться, предательски раскрывает всю легкую бурю, безумствующую в самых глубинах груди.

– Нет.

– Просто я не хочу столкнуться с ними в коридоре, а если они еще и это увидят… А заправить мне проще самой, тем более, ты все равно так не умеешь, – тут я на нее удивленно взглядываю: что может быть сложного в том, чтобы натянуть покрывало на кровать? – Просто мама определенным образом заправляет, как бы тебе сказать…

Родители. Как смешно зависеть от них в наши-то года… Бояться признаться перед ними в чуде любви… Насколько же глупо дрожать от мысли, что они могут узнать о порывах страсти, отчего непременно и моментально вышвырнут нас, как ненужных котят, на улицу…

– Я все понимаю.

Вечер встречает нас холодом, небо хмурится, отчего складывается страх, будто вот-вот нагрянет дождь. Мы выходим без зонтика. После уютной квартиры улица с мокрым асфальтом, на котором рассыпались лужи, отражающие рекламные вывески и прочие сияния, кажется враждебной, отталкивающей любое проявление жизни, грозящейся беспощадно задуть любую искорку…

Мы маршируем по проспекту Стачек. Возле метро, как всегда, царит возбуждение, только торговцы всяким барахлом разбежались из-за непогоды. Прохладный осенний воздух будто бы заставляет позабыть необходимость разговаривать, вернее… Улица будто бы смыла с нас всю близость, какую мы вдвоем старательно вязали несколько часов подряд. В какой-то момент мне болезненно почудилось, словно теперь мы чужие друг для друга, будто мы, выполнив предназначение, завершили еще один цикл, и теперь вошли в фазу блуждания, когда болтаешься от здания к зданию, от неловкости боясь навсегда попрощаться…

– Помнишь, – вдруг без эмоций хватается Карина, пряча руки в карманах, – ты начал говорить про какую-то идею. О чем же ты говорил? – Вспоминая, она потирает лоб. – О свечах? Да! Точно! Мы тогда в “ИКЕИ” были, и там ты наткнулся на свечку…

– Это еще необдуманная идея, но… Она мне очень нравится.

– Так что ты там придумал?

– Не могу сказать.

– Почему?

– Потому что говорить заранее… Я не то, чтобы совсем против, просто я и самому себе пока не могу толком все объяснить, а кому-то… Нужно время подумать.

Отказ раскрывать замысел только больше взбудоражит ее, и, чтобы разговорить меня, она прибегнет к нехитрой уловке: мелкой обиде, от которой и без того хрупкое счастье вечера, уже раненное осколками наших пустоголовых слов и поступков, траурно нависнет в ожидании последней пули в затылок над братской могилой, куда падали точно такие же моменты счастья, сраженные другими неопытными влюбленными.

– Хорошо. Но ты ведь обязательно расскажешь? Потом, когда надумаешь?

– Обязательно.

Она не вытягивает из меня идею, видно, смекнула, что сейчас не лучшее время, чтобы терзать друг друга всякими пустяками… И после короткого молчания я тихо пробую:

– Что-то подсказывает, что сегодня я обязательно напишу стих.

– Ну, после такого-то! – Она шутливо толкает острым локтем меня в бок, чуть ли при этом не подпрыгивая. – Буду ждать, между прочим. Очень интересно ведь. Кстати, как у тебя возникают задумки?

– Еще одно сложное объяснение… Раньше, я понимал, что время браться за поэзию наступило, когда в голове начинала звучать мелодия. Плавная, захватывающая, дающая чувство парения в небе, подобно птице… Странное предчувствие. Не знаю, четко не объяснить. В такие момента обычно и слова сами по себе рифмуются…

– Мне не дано понять… – В унынье отзывается она.

– Может, это я плохо объясняю?

– Нет-нет, – спешит она, – просто я ничего не смыслю… А раньше ведь я тоже пыталась писать стихи, еще в школе, классе в шестом, наверное. Ну и позорище же, аж стыдно вспоминать! – Она театрально закрывает лицо руками и тихо смеется, как смеются в легком припадке истерики… – А ведь где-то эти стихи лежат.

– Но почитать их я не смогу?

– Там ведь откровенная чушь. Ты разочаруешься в поэзии и во мне, подумаешь, что я дурочка…

– Ничего подобного.

– Не хочешь прогуляться со мной и с Полиной? – Вдруг предлагает она.

– Когда? И где?

– Вообще-то, мы думали зайти в магазин один, а потом в кафе… – Как-то неуверенно лепечет Карина, и я сразу же понимаю, что четкого плана нет. И ради чего им привлекать меня? Сам я не терплю выход на улицу без дела, сам я выбираюсь на свежий воздух лишь с определенной целью, только в том и видя смысл, презирая бездумное болтание по асфальту. Однако, гулять с Кариной…

– Против не буду, только…

– Если не хочешь, так и скажи, я пойму…

– Я хочу провести с тобой время, просто я и понятия не имею, о чем говорить с твоими друзьями… С какого вдруг перепуга ты решила позвать меня?

Карина в нерешительности замялась – мы даже остановились. Улица Зайцева напрочь пустует. Темно-красный берет ее завоевывает внимание. Героиня из середины двадцатого века…

– Она не хочет идти одна. Хочет пойти с парнем.

А это многое объясняет: неужели из меня пытаются сделать куклу, объект декорации? В эту глупость верится менее всего, но… Однажды я написал историю о живой кукле, о женщине, обращенной в куклу, о тихом тиране, который настолько повлиял на сознание бедной девушки, что та постепенно, со временем, обратилась в куклу, для которой весь свет свелся на одном хозяине… И сейчас мне чудилось, будто история ожила, будто Карина – тиран, а я – кукла, что в скором времени окажется ненужной безделушкой, брошенной на обочине жизни.

Мы доезжаем до площади Восстания. И я, и Карина почти что не разговариваем. Сам я настороженно молчу в предвкушении всего наихудшего. Сердце так и предупреждает…

Как только мы выскакиваем из подземного города, я втягиваю в легкие побольше свежего воздуха, чтобы унять волнение. Подумаешь, новые люди… Сколько раз знакомился. Пустяковое дело, тем более, мне не настолько уж и важно заинтересовать их до той степени, чтобы они захотели со мной общаться и далее. Мне только важно поддержать разговор… Но эта навязчивая мысль о кукле… Видно, она не отпустит меня до самого конца встречи… А, может, дело вовсе не в том, что сам я в тайне от собственного сознания не собирался отпускать эту мысль, желая видеть себя на месте куклы, чтобы привлечь к себе внимание и жалость…

– И где же они?

– Скоро должны подойти, – нетерпеливо бросает она и после как бы извинительно исправляется. – С тобой все хорошо?

Вопрос смело остается без ответа. Невысокая Карина, поднимаясь на носочки, вытягивает шею, вглядывалась в толпу, пересекающую проспект, всматривалась за спины прохожих…

Схватить за рукав, утянуть в недра метро или в какую-нибудь улочку… И только быть вдвоем, безо всяких друзей и знакомых… Это желание, обратившееся в стремление, пронзало насквозь ледяным лезвием скальпеля, но я сжимал кулаки и оставался стоять, а на вопрос не отвечал, потому как он все равно имел риторическую интонацию. Вопрос ради вежливости.

– Так с тобой все хорошо?

Опять этот вопрос… Но на сей раз она наводит на меня карие глаза, перед свечением которых сил выстоять не находится. Этот взгляд как будто бы пронизывает насквозь, сканирует каждый завиток извилин мозга, и я не противлюсь ему, лишь поддаюсь, наслаждаясь истомой, какую он коварно преподносит. Она смотрит на меня в упор, весь посторонний мир со всеми знакомыми лицами, разрушаясь на крошки, валится в небытие, и я в такой растерянности, словно в гипнотическом сне, что ей приходится вопросительно поднимать бровь, чтобы привлечь мое внимание и спустить к реальности.

– Все в порядке, конечно же.

– Почему тогда напряжен?

Я пожимаю плечами. Что тут ответить? Выше моих сил озвучить правду, сказать, что не хочу видеть никого постороннего, кто имеет к ней отношение, кто радуется ее присутствию, смеется вместе с ней или печалиться, что я хочу закрыться в одном мире с одной только ней.

– Все в порядке.

– Опять это “в порядке”, – хмурит брови она. – Интуиция подсказывает, что все далеко не в порядке.

– Нет же, просто…

– Просто что? – Не выдерживает Карина. На какую-либо, даже самую пустяковую умиротворяющую отговорку, мне вдруг не достает хитрости.

– Все думаю о себе. О работе и прочем. Давай после поговорим, наедине.

– Почему?

Я пожимаю плечами. Она ничего не замечает, лишь крутит головой, как будто бы разговаривая с воздухом.

– Сейчас самое не время подобным разговорам, – иронично замечаю я. Если начну, то разговор обязательно прервется, все сказанное не воспримется ею должным образом, потому как сейчас она всецело погружена в преддверие встречи, после которой мы уже никогда не возвратимся к незаконченному разговору: она, потому что забудет, я – из принципа…

– Хорошо, но после обещай все рассказать, договорились?

Несколько минут спустя, которые я заполнил любованиями машинами и одновременно мыслями о том, какой автомобиль сам думаю купить, Карина вдруг игриво-нестерпимо задергала меня за рукав пальто.

– Вон же они!

И она тут же ринулась навстречу, позабыв меня в стороне. Я в очередной раз с горечью и невольно обращаюсь к мыслям о том, что я на этой прогулке всего лишь кукла, которую используют, чтобы только не возникал эффект третий лишний. А в сущности, все мы куклы в этой жизни…

Я медленной, разваливающейся походкой подбираюсь к новой компании, давая время Карине обняться с подругой и обменяться радостными пустяками, раздувая при этом губы в широкой улыбке.

Неловкое движение: я невольно выказываю брезгливость краем губ… Полина все замечает, и на лицо ее падает тень плотных облаков…

– Знакомься, это Полина, это Артем, – какое дурацкое имя, думаю я и лицемерно улыбаюсь, протягивая руку.

Полина приветствует меня так, словно мой взгляд непременно оскорбил ее натуру. А он и оскорблял: церемониться с этой девчонкой я вовсе не собирался. И дело не в ее одежде, выражающей извращенное желание угнаться за непонятной молодежной модой, все дело в лицах. Такие простые, несерьезные, больше подходящие детям, что ни разу не наблюдали самостоятельной жизни и ни разу не решали ни одной проблемы, пребывая в критических состояниях. Эти банальные лица просто-напросто отталкивали.

– Очень приятно, – плюет Артем, что я демонстративно пропускаю мимо ушей, замечая золотую звезду на обелиске «Город-Герой Ленинград». Знакомство не вызывает ни капли положительных эмоций. Терпеть этих людей ради Карины – геройство или безумство?

Подхваченная за руку подругой, Карина устремляется вперед – Артема, видимо, специально оставили сзади со мной в надежде, что между нами завяжется мальчишеский диалог. Я молчу из принципа, заговаривать первым… А о чем? Не о чем ведь. Я опускаю голову вниз, дабы пробежаться глазами по собственной одежде, уверяя себя в том, что галстук с серебристым зажимом придает моему костюму особую неотразимость. Дома я любил засматриваться своим отражением в зеркале, когда надевал костюм. В нем я совершенно другой человек: более уверенный, целеустремленный, понимающий законы жизни и экономики, владеющий состоянием…

Небольшой компанией мы забираемся в торговый центр. И какую только иголку мы в нем потеряли? Пять этажей надавливают на голову тяжестью магазинов, перед каждым выставлены возле входа кричащие яркие рекламные вывески, до смеха похожие друг на друга.

– Зайдем за кофе? – Вдруг оборачивается Карина ко мне, словно выпрашивая подачку у отца.

Конечно зайдем! Куда я денусь? Разве имею право отказаться? Никакого! Отказ равен срыву прогулки и, соответственно, испорченному настроению абсолютно для всех.

– Хорошо.

– С тобой точно все в порядке?

Наделив самого себя превосходством над каждым из компании, я свою брови и держу нос выше. Встав ровно напротив меня, она в очередной раз награждает меня тем самым взглядом, от которого я всякий раз забредаю в тупик. Как последний дурак, я выдавливаю короткую улыбку. Не хватает только капель на лбу… Полина и Артем отстраняются в сторону, перешептываются, подойдя вплотную друг к другу. Я то и дело с презрением поглядываю на них, как на шпионов.

– Разумеется, – при этом я корчу такую мину, будто совсем не понимаю, с какой целью она так настойчиво закидывает меня в сегодняшний вечер одним и тем же вопросом.

– Просто мне кажется…

– Все в порядке. Так в какое кафе вы хотите зайти?

– Ну, мы, вообще-то, не планировали сидеть где-то… Думали взять стаканчики и пойти.

– Куда?

– Полина хотела посмотреть пальто, а я платье на новый год.

– Выбирать платья мне куда больше нравится, – я пробегаюсь глазами по фигуре Карины, вспоминая при этом каждый сгиб линий ее тела… Мне доставляет безмерное удовольствие, когда она в небольшом смущении опускает голову, и сейчас, видно, угадав мои задорные мысли, она как раз зарывалась носиком в темно-красном шарфе с черными квадратами. – Идем.

Я беру ее под локоть и направляю к друзьям с энтузиазмом лидера. На секунду в груди взвивается амбициозное чувство, только вот угасло оно тут же, как только к нам обратилась Полина:

– Ну, идете?

Карина дергает меня за руку, и мы все вчетвером ступаем на эскалатор. На третьем этаже заказываем кофе. Я плачу за Карину. Настроение мое стремительно падает, в то время как скука, наоборот, набирает обороты. Тут, на этаже, усеянном ресторанами и кофейнями, крутится множество компаний подростков, и всех их, без исключения, объединяет веселье. Куда не глянь, всюду широкие улыбки, смеющиеся рты, энергичные жесты и выпады, глупые шутки… Не зависть ли во мне заиграла?

Мы ожидаем готовности напитков. У светловолосой Полины особо выделяются две интересные привычки: всякий раз, говоря, она как-то странно горбит спину, отчего сбоку походит на коня из шахмат, и всякий раз, как она задает новую тему, она как-то нелепо запускает руку чуть вверх, не выше ключиц, полусгибая при том указательный палец.

– Кстати, помнишь Костю… – Провокационное обращение к Карине, как и любое из предыдущих, меня и вовсе не волнует. Плевал я на Костю и на всех остальных и на то, что между ним и Кариной там приключилось, только вот поднимает она эти темы только чтобы насолить…

Я устало подхожу вплотную к пункту выдачи.

– Ваш кофе готовится, – предупреждает меня миловидная девушка с замученным видом. Одни фиолетовые синяки под ее глазами чего только стоят… А ведь ей больше девятнадцати и не дашь, зато она уже обречена нечеловечески много вкалывать… Знал я людей, которым вынужденно – из-за родителей – приходилось устраиваться куда попало с шестнадцати лет, чтобы не пропасть на белом свете… И меня вдруг щипает сильнейшее стремление хоть каким-нибудь образом скрасить хотя бы на пару минут ее нудный день, заполненный однообразностью и безостановочно наплывающими любителями выпить кофе.

– Вам точно не место в кофейне.

– Почему это? – С угасающим вызовом откликается она, словно это ее законное место, за которое она дралась с десятками конкурентов.

– Какой философский вопрос. Впрочем, вы видели себя в зеркале?

– Ну… Да… Видела, конечно, – игра тонких ее бровей забавляет меня.

– И неужели не заметили своего очарования? Неужели так и не поняли, что ваше место среди… Кинозвезд или певиц…

Она хихикает и красиво улыбается. Мы оба понимаем, что наш пустяковый разговор тормозит производство, и потому, чтобы избежать ругани начальства, она возвращается к обязанностям, с жалостью в голосе предупреждая:

– Извините, работа.

Я киваю, мысленно желая девушке с темными прямыми волосами как можно больше счастья и легкости в жизни. Конечно же, моя выходка привлекла внимание. Я буквально затылком ощущаю, как те трое, безобразно скривив губы, испепеляют меня зеркалами душ, чуть ли не провозглашая меня изменником Родины.

– Вот и ваш кофе.

Та миловидная девушка, признательно улыбаясь, выставляет передо мной четыре стакана. Карина с друзьями подходят за напитками. —

– Хорошего вам дня, – бойкой желает она, сощуривая от мимолетной радости глазам и цепко ухватившись за меня, как за единственного, кто способен вытащить ее из круга сковывающих обязанностей и бедности….

– Да, спасибо… И вам хорошего дня, – в необъяснимой растерянности, как будто оглушенный, отзываюсь я.

Как жаль, что я не в силах забрать ее с собой… Она ведь не игрушка, не бездомный котенок, она – индивид, а у меня и своих обязательств предостаточно… До невыносимости чудовищно сдерживать порывы желаний.

– О чем это ты с ней говорил? – Толкает меня в бок Карина.

– Да так. Ни о чем, в самом деле. Просто вздумал попытаться немного поднять настроение.

– Почему бы тебе не поднять и свое настроение? – Шепчет она мне на ушко.

– Самому себе часто невозможно.

– Тогда всем нам?

– Чаще всего проще незнакомых людей вывести на краткосрочные положительные эмоции, чем хотя бы чуть-чуть знакомых…

– Вообще-то, – зазнавшись, вмешивается Полина, – очень даже некрасиво с твоей стороны заигрывать. Именно заигрывать! С этой… Кто она? Не официантка, а… – Она почесывает нос ногтем, словно это действие подчеркивает ее острый ум. – Да непонятно, кто она такая вообще!

Я одаряю ее взглядом, какой эрудированный человек истолковал бы так: вы и самого малого процента от той труженицы не стоите. Чувство неприязни зашкаливает. А не убраться ли подальше от этого балагана? Со школьных годов цитаты великих людей втолковывали учение о том, что следует без оглядки уходить оттуда, где тебе плохо. Физиология твердит, что раздражение – боль – запускает реакцию, способствующую устранению раздражителя: бег, отдергивание конечности и так далее. И сейчас ведь я остро ощущаю пагубное воздействие окружающей среды, в которую сам же добровольно влез. Выходит, по всем законам наук и здравого смысла мне следует без объяснений распрощаться с этой компанией, но ведь тогда я выставлю напоказ трусость, слабость характера, а Карина… Какая она хрупкая, нежная, в осеннем пальто, скрывающим худое ее тельце, с зажатым сразу в двух ладошках стаканчиком кофе. Она застыла на середине между мной и своими друзьями, смотрит на меня с затаенным дыханием, ожидая развязки и счастливого конца… Оставить ее, уйти прямом сейчас, бросить одну на всем белом свете, забыть навсегда, потерять среди бесконечности чужих злых лиц, скрывающих неведомые намерения… Может, все-таки есть хоть какой-то героизм в том, чтобы достойно продержаться до конца? В конце концов, в ближайшие дни выпадет вечер для отпущения грехов перед Борисом…

– А, находясь в вашем обществе, я не имею право контактировать с посторонними? Даже если меня держат за предмет декора?

Одарив меня надменностью, Полина отворачивается, тянет за собой своего паренька, словно в материнском намерении отгородить собственное чадо от плохого влияния общества. В глубине души я признаю малую часть собственной вины, однако озлобленность закрывает грозовой тучей долю разумности.

– Спустимся на этаж ниже, я тут хотела зайти… – Зовет через плечо Полина, держа за руку своего дружка. Карина сверлит мой лоб пронзительным, а вместе с тем опечаленным взглядом, призывающим немедленно раскаяться…

Что же я творю? Вдруг отзывается эхом в просторах опустошенного сознания риторический вопрос. Карина подступает ко мне вплотную, не спуская с меня взгляда, словно прицеливаясь, чтоб наверняка. Она очаровывает меня, и мне кажется, будто пространство вокруг исчезает, заменяется белым, пустотой, будто существуем мы одни. Она покрывает мои ладони, но не тянет вперед. Мнется, не знает, как вернее сформулировать мысль, чтобы не задеть никого из нас.

– Тебе…

– Мне неприятны эти люди, – как можно плавнее признаюсь я. – Но ради тебя придется тащиться до финиша этой прогулки.

– Какой рыцарский поступок.

Я усмехаюсь, на большее ироничная шутка не тянет. Собственно, подобные шутки, после уже сообразил я, лишь разочаровывают в самом себе.

– Дай только повод для героизма…

– Сегодняшнего их более чем достаточно… Знаешь, я тут подумала…

И она замолкает, словно боясь признаться в собственных мыслях, словно подумала нечто такое, за что органы безопасности имеют прямое показание снести с плеч голову…

– Потерпи еще немножко, а потом мы отвяжемся от них и пустимся восвояси. Не важно куда. Хорошо?

– Почему же не поступим так именно сейчас?

– Ну, понимаешь… – Опять она мнется.

– Как бы потом не было поздно…

– Терпеть, так терпеть.

И мы пускаемся вдогонку за парочкой избалованных подростков. Однако больше всего меня оскорбляет тот факт, что мне приходится душить собственные принципы, ломать собственную волю из-за хотелок какой-то непонятной, бездарной девчонки… Почему же они, познакомившись со мной, не решились завести любой разговор, хоть о себе, хоть о чем угодно, почему такой жизненной необходимостью является разглядывание непонятных тряпок под эгидой дорогих брендов и припоминания каких-то нелепых случаев без смысла. Дело тут вовсе не во мне, не в том, что кто-то воспринимает меня не слишком красивым или эрудированным… Дело в том, что двое эти, ничего из себя не представляющие, ни о чем серьезном и волнующем говорить толком не умеют.

Мы слоняемся из одного магазина в другой, как будто ныряем из одной бочки в соседнюю. Я молча наблюдаю за всем происходящим и невольно время от времени слушаю легкомысленную болтовню Полины об одежде и брендах, чьи названия она отчеканивает настолько ловко, будто в полной мере владеет историю каждого от и до. Карина часто поглядывает на меня и отвечает так изредка, так скупо, словно боясь вызвать у меня отвращение…

– Вот честно, пальто хорошее, – это создание воплощенной бессмысленности с собачкой на привязи по имени Артем, которого меня так и чешет прозвать Артемоном, трепетно гладит рукав светло-коричневого пальто, зажатого вешалками с верхней одеждой, – хотя… На меня оно точно не сядет. Пояс у него чересчур широкий. А вот это…

И так до утомительной бесконечности… От откровенной скуки я зеваю. И вдруг меня озаряет: у них нет денег, чтобы купить хоть что-нибудь! Они рыскают по магазинам от безделья, потому как только так им кажется, будто у них имеется какое-никакое занятие, наделенное ужасающей важностью. Выходит-то, что вся эта прогулка организована только из-за полости их голов. Сейчас бы взяться за роман или стихи, простонал тихий голосок в моей груди.

– Покупать ничего не будете?

Полина оглядывается на меня так испуганно-странно, будто я застал ее врасплох, будто я обнажил всю ее сущность, будто бы выдал всему миру с доказательствами ее самый сокровенный секрет. Она смотрит на меня так, будто готова вот-вот удрать…

– Ну, если что-то найду интересное…

Удобная уловка, чтобы скрыться от признания самому себе в собственной бессмыслице поступков и всей жизни. Лишь дураки уповают на волю случая, и лишь героям из вымышленных вселенных выпадают случаи…

– А вот красивая кофточка, – невозмутимо продолжает она, искоса следя за мной.

На этот раз вытаскивает вешалку Карину. Вытянув руки перед собой, она рассматривает рассматривать узорчатую рубашку с длинным рукавом. Артем стоит совсем рядом со мной, и я слышу, как в его маленькой головке журчит крохотный водопад комментариев.

– Сука… – Еще с самого начала сегодняшнего знакомства я заметил, что он заводит новые темы именно с ругательства, немного повышая голос, видимо, чтобы привлечь внимание окружающих…

– Не судьба подбирать выражения поприличнее? – Огрызаюсь я, раздражаясь на каждую мелочь.

– Между прочим, – с глупым видом, пытаясь нависнуть надо мной, хотя нос его упирался мне в ключицу, хрупким телом, которое, без труда опрокинуло бы наземь легкое дуновение ветра, и вытянув длинный указательный палец, подобно последнему идиоту или неудавшемуся дешевому артисту, прогнанному со сцены, кидается возражать тот, – это литературное слово…

– Да мне плевать на твои скудные литературные познания.

– Как можно не уважать русскую классическую литературу?

Я смотрю на него как на последнего идиота и ощущаю такое жгучее желание сжать кулаки, в надежде сразить этого идиота наповал…

Словесной дуэли не суждено завершиться – меня небрежно утягивают за запястье к выходу… Я только и успел заметить, как рубашка неведомым чудом очутилась в руках ошеломленной Полины, чья спина выгибается назад и чьи испуганные глаза так и вылезают из орбит.

– Неужели тебе настолько неприятно с нами, что ты даже не в состоянии притворяться? – Озлобленно дергает она меня за рукав, чтобы придать еще больше значимости собственным словам или даже запугать. А тем временем я чувствую, как до красна накаляются мои щеки то ли от стыда, то ли… От стыда, что меня как маленького ребенка отчитывают, отведя в сторону, к выходу. Вся эта ситуация напоминает детсадовскую картинку: на прогулках или в группах вот так же отчитывают провинившихся детишек.

– Мне не о чем разговаривать с твоими друзьями, они не интересны и пусты, они доведут меня своей болтовней до белого каления…

– Хочешь сказать, что я выбираю плохих друзей?

– Нет…

Взъевшись, она не позволяет мне закончить мысль.

– Может, и ты меня считаешь какой-то не такой? Дурой? Ветренной? Скучной? Не знаю, какой еще!

– Не неси чепухи. Мы бы уж точно распрощались бы, если бы оно действительно было бы так. Через пару дней или недель после знакомства… И сейчас бы я ни за что не стал бы унижаться и терпеть весь этот цирк ради тебя.

Она в недовольстве замотала головой. Быстро. С капризом. Ничего не принимая на слух. А потом ее словно молния ударила: настрой ее так быстро переменился, и стала она шелковой…

– Я… Не знаю… Я не права, извини…

Конечно, не права… Ее жалостливый вид, раскаяние, выступившее на светлом личике, потерянность, словно мир рухнул, словно облака обрушились на черную землю, действуют на меня снисходительно. И я больше не могу держать на нее обиду. Тихо признаюсь:

– Мы оба не правы, ты меня тоже прости, это прогулка – сплошная ошибка.

– Что нам делать?

– Давай уйдем. Прямо сейчас. Просто уйдем, быстро и молча. Убежим и проведем остаток вечера одни. Дойдем до стрелки Васильевского острова или до летнего сада, хоть его летний наряд уже совсем разодрали…

– Не могу.

– Почему? Неужели ты не видишь, что это встреча ссорит нас? Почему ты сопротивляешься? Не слушаешь меня? Не уходишь вместе со мной?

– Что же подумает Полина?

– К черту ее… – Скреплю зубами я и после виновато исправляюсь. – Не все ли равно? Слушай, мне, мягко говоря, слишком неприятно их общество. И ты это видишь, почему же тогда ты продолжаешь ценить ее больше меня?

– Потому что мы учимся вместе, потому что она моя единственная вынужденная подруга в институте…

– Вынужденная подруга много важнее…

Тут я и сам теряюсь. Опустошенность, как будто вырвали из нутра самое ценное, что растил и лелеял с самого детства. Я впадаю в состояние, когда не интересует ничего, когда в моменте перестаешь воспринимать и самого себя, и мир, когда только пусто и смотришь перед собой и кажется, будто все происходящее не более, чем странное кино, затянувшееся настолько долго, что онемело тело. Кино, которое вот-вот подходит к концу, в который не верится, потому что за долгие часы успело умудрилось заменить суть жизни.

– Ну, потерпи еще чуть-чуть, пожалуйста. Ради меня.

Я молча соглашаюсь, впрочем, иного варианта и нет. Мы возвращаемся в торговый зал, по пути я нечаянно примечаю некое отдаление между Артемом и Полиной. Им как будто бы скучно друг с другом, как будто они путешествуют рядом, потому как то требует человеческая природа… Не долго отношения их продержатся, с самим собой заключаю пари я: если через месяц они расстанутся, я потрачу до десяти тысяч на новую одежду… А деньги тратить я чертовски не люблю…

Лобовое столкновение… Нежный аромат сладчайших духов… Я мигом оборачиваюсь, чтобы уловить след. Пучок волос поспевшей пшеницы, даже немного выцветшей от палящего солнца, грациозно и плавно, чуть покачиваясь, быстро удаляется. Женщину ту окутывает изящное темно-синее пальто, до которого дорастают не все… Милый аромат! Туманящий разум. Сбивающий с толку. Сколько же всего он волен рассказать! О каких только любовных похождениях, привязанностях и мечтах он готов поведать…

– И что он предложил?

– Уйти вместе с ним. Не прощаясь.

Карина, отведя Полину в сторону, держит ту под локоть. Иногда даже удивительно, как по иронии злосчастной судьбы человек способен услышать самое ключевое, чтобы расставить все запятые и точки. Больше и не требуется настораживать уши, прислушиваться к шептанию… Решиться, надавить ногой на непонятный принцип она не может, из-за чего приходится терпеть весь этот идиотизм, из-за чего портятся наши отношения…

– Буду ждать у входа, – железным тоном небрежно брякаю я, не смотря ни на кого, а потом без объяснений разворачиваюсь, мысленно плюя на всю эту компанию и приняв на рассмотрение план по одинокому побегу. Сопротивления никакого я так и не встретил…

Нет, она не подойдет, она продолжит торчать со своими друзьями и зачарованно пялиться на дурацкие тряпки, слушая и давая бессмысленные комментарии.

Я опираюсь локтями о перила. Со второго этажа открывается просторный вид на залы торгового центра. Столько пространства и такая теснота: разнообразно одетые люди то и дело избегают столкновений… А что толку держать ее в голове? Как будто она услышит мои мысли, прибежит, признает все ошибки… Нет же. Она вернется со всеми вместе, когда глаза от вида тысячи тряпок покроет мыльная пена. Она выйдет из магазина, потому что так скажет Полина, а не потому, что ее жду я…

Вот и ее голос сзади:

– Ну что, пойдем в следующий?

Как жар пламени, каждой клеточкой я ощущаю, как она стоит в нескольких шагах от меня и ждет. Я с силой сжимаю глаза, чтобы образ ее всплыл ярким огнем в сознании: опущенные вдоль тела руки, грустные огромные глаза, несомкнутые в нерешительности губы. На указательном пальце правой руки едва поблескивает серебряным тонкое кольцо.

– Подожду здесь, идите без меня.

– Почему?

А теперь вот она сделала один единственный шаг вперед с незнанием, как поступить дальше. Ее печальный вид, эти опущенные руки, которые норовят притронуться, но до безумства боятся… А что я, со всей имеющейся упертостью сопротивляясь женскому соблазну, как обиженный дурак стою к ней спиной? Разве это мужское поведение?

– Не хочу. Не хочу торчать в магазине. Там слишком душно.

– Замечательно. Тут-то воздух свежий, – всплескивает руками она. – Вот так вот одному тебе больше нравится?

Я резко оборачиваюсь. Откуда вдруг взялись решительность и агрессии? Но молчание вдруг стало против моих правил.

– Зачем ты пересказала наш диалог Полине?

– Какой диалог? – Уставилась она на меня с полным непониманием. Притворным непониманием, будто в попытке убедить меня в собственном безумстве, галлюцинации…

– Неужели настолько требовалось было пересказывать наш диалог? О намерении уйти.

Карина молчит. Тупит взгляд вниз, когда я насыщаюсь, как вампир кровью жертвы, чувством превосходства… И вдруг от него меня затошнило. Весь сегодняшний вечер настолько абсурден… Какими же глупые и несерьезные жизни мы тянем за лямки. Не можем обеспечить самих себя, зависим от родителей, слоняемся без дела по торговым центрам, чтобы с видом знающего раскритиковать вещицу, в которую не вложено ни капли настоящего искусства… И вдобавок к тому разводим ссоры без повода. Куда делись амбиции? Куда сгинула страсть заработать, открыть собственное дело? Вместо того, чтобы идти по пути финансового титана, я только болтаюсь мальком в искусственном водоеме, где выращиваются рыбы, обреченные однажды оказаться на столе какого-нибудь богача.

– Ты на меня злишься?

– Злюсь.

– А я знаю, как могу извиниться, – медленно она подходит ко мне вплотную, обхватывает за плечи. Этот вспыхнувший огонек страсти в ее зрачках не спутать ни с чем другим, но и его я сейчас отрицаю из принципа горделивого дурака.

– Мы все еще можем уйти.

– Нет-нет.

Ужаленная осенней осой, она отскакивает на шаг назад.

– Почему же?

– Полина… Она… Неправильно поймет…

– Ты ей объяснить четко не можешь?

– Все я могу! Просто… Да могу я объяснить! И вообще, почему это я обязана объясняться? Прыгать перед тобой? Уговаривать тебя нормально общаться с моими друзьями? Ты вообще видишь себя со стороны? Ведешь себя как малое дитя!

– Надеюсь, это не слова Полины, – холодно отзываюсь я.

Этот шип розы буквально заставляет Карину покраснеть от злости. Еще чуть-чуть, и она затрясется в белой горячке…

– Если ты серьезно так думаешь, то можешь уйти прямо сейчас. Без меня. Уйти и больше не возвращаться, – подчеркнутые коричневым брови угрожающе сводятся, только вот личико ее, когда она злится, смешит меня. Детская мордочка, искаженная злобой… Ее счастье, что она все еще не поражена изменениями взрослой жизни и ответственности…

– Даже болезненно напрягает тот факт, что в нашу сторону, сцепив в замок руки на уровне паха, с любопытством глядит охранник магазина с одеждой. Неужели ему скучно настолько, что слежка за развитием мелодрам – его любимое занятие? – Мимо ушей, она даже не обращает внимание. Прожигает меня взглядом. – А рушить отношения из-за какой-то идиотки…

– Нет, Андрей, они рушатся только из-за тебя.

В словах ее прячется толика правды, с которой я отказываюсь мириться, считая свое поведение вполне обоснованным. Какая такая причина заставляет ее настолько дорожить временной подругой, чтобы собственными ногами топтать вечную любовь? Не потому ли, что любовь именно вечная, все переживет? Удобная философия, думаю я, удобная и губительная. Отчаянная и безрассудная. Самопожертвование без цели, из слабоволия.

– В магазины я ни ногой. Буду ждать тут. Идите без меня.

И я резко отворачиваюсь, опять облокотившись о перила. Попадающиеся на глаза любовные парочки провоцируют беспричинную ненависть. Люди держатся за руки, целуются, и все у них, как видится со стороны, легко и просто, как будто они почти что двухметровые бабочки, свободно порхающие на тоненьких крылышках.

– Я опять ляпнула глупость?

– Посоветуйся с Полиной.

– Ну, Андрей, – она ухватывает меня под локоть. Я не выдаю ни единой эмоции и даже умудряюсь затушить волнение в крови. Карина буквально повисает на моей руке, однако голову я не поворачиваю из принципиальной гордости обиженного. – Прости меня, пожалуйста, если я не права… Ну как мне еще извиниться? Боже, почему я сначала говорю, а потом только думаю?

Женщина извиняется только в том случае, если она не в шутку боится… Ну вот же, она передо мной уже извиняется, печется обо мне. Она бежит мне навстречу сломя голову… А я что? Стою гордый, будто что-то в этом мире всерьез значу, будто создал вокруг себя такую репутацию, которая требует самого трепетного и уважительного обращения ко мне. Стою так, словно я – вызывающий почтение памятник…

– Ладно, – я все еще избегаю контактов с ней, – не злюсь. Идем в магазин, только я не хочу там долго торчать. Может, на улице, на свежем воздухе будет легче?

– Честно больше не злишься?

– Не злюсь.

– У тебя такой то ли грустный голос, то ли…

Безразличный, про себя договариваю я. В сущности, именно таким голосом я и говорю сейчас. Где же место радости после всего услышанного…

– В ближайшее время я вряд ли буду весел.

– От твоего собственного настроя зависит весь вечер. Это же закон! Ну! Ты ведь и сам постоянно рассказываешь мне о важности настроя.

– Знаю.

– Тогда улыбнись, – я нехотя едва поднимаю уголки губ. – Ну же, искреннее! – Молниеносно она тыкает меня пальцем под ребра сквозь распахнутое пальто – я отскакиваю назад, ударяюсь позвоночником об алюминиевые перила…

Карина вздрагивает. Волосы ее тут же встают дыбом. Кожа – белоснежный мел. Она хватает меня за щеки, целует, вот-вот как будто расплачется горькими слезами сожаления.

– Сильно ударился?

– Нет.

– Честно? Я не хотела…

Не в настроение я тянуть игры. Я хватаю ее за плечи, ставлю перед собой и твердо говорю:

– Ничего мне не больно.

Буквально пару секунд она как в растерянности, пуская глазки во все стороны, колеблется, а потом выдает:

– Тогда пойдем?

Продолжая дурачиться, я растягиваю губы в широкой улыбке.

– Так хорошо?

– Ну… – Тихо смеясь, говорит она. – Много лучше. Только долго так не улыбайся… Все, все! Прекращай!

Когда, держась за руки, мы подходим ко входу в следующий магазин, Полина тут же спохватывается:

– Ну, что вы весь день молчите? Могли бы уже бойко обсуждать свое. О чем там обычно говорят мальчики?

Неужели ты собираешься сплавить мне свою собачку? Уставляюсь я на нее глазами, твердящими именно эту фразу. И какое только таинство, необъяснимое чувство, называемое любовью, заставляет меня выдерживать пустоту этой встречи, заставляет жертвовать собственным временем, которое могло было быть предназначено для литературы или…

– Нет, правда, почему бы вам не поговорить. Вдруг общие темы найдутся.

– О чем разговаривают мальчики, я без понятия, – передразниваю я Полину, на что та только в недовольстве морщиться и затем отворачивается. С презрением в голосе я по настоянию Карины, выдохнув, обращаюсь к Артему. – Хоть что-нибудь закончил-то?

– Заканчиваю колледж, – горделиво выдает тот, и я открыто усмехаюсь, вздернув при этом голову выше и чуть вправо.

Замечательный диалог подошел к концу. Вживаться в роль инициатора и слушать скудные ответы… В сущности, мне глубоко наплевать на этих двоих. Из всей компании меня волнует одна лишь Карина, увести которую я не имею позволения. Я замечаю, что она искоса наблюдает за мной и Артемом. Неужто ли она все еще надеется, что разговор исправит ситуацию, наладит вечер, в конце которого мы все вчетвером не захотим прощаться и пообещаем встретиться снова как можно скорее, уже в следующую среду?

Уже несколько минут спустя, пожалев о том, что вообще раскрыл рот, и сунув руки в карманы, с видом скучающего я забродил по залу магазина, наблюдая за девушками, работающими здесь. И что же они забыли в этом помещении? Не может же их настолько увлекать работа, или это видимое увлечение заставляет выказывать страх перед начальницей, играющей роль деспота на работе, а, рядом с мужем и детьми – прилежной послушницы и любящей матери? Откуда у этих худеньких созданий, весь день носящихся туда-сюда, находятся силы на улыбки, когда к ним обращаются с просьбой что-то найти? А ведь у многих из них под глазами даже не красуются фиолетовые мешки, а упругая кожа лица буквально поет соловьем о молодости и красоте. Заслуга косметики ли?

– Вам что-нибудь подсказать?

Я оборачиваюсь. Болезненно неприятно, когда выдергивают из затянувшегося раздумья, как из глубокого сна после утомительного дня, когда так и мечтал уснуть. Оказалось, все это время, визуализируя мысли, я пялился на кожаные полосы мужских ремней. Девушка, подошедшая ко мне, полыхает силами. Она даже в ритм играющей музыке слегка покачивает из стороны в сторону бедрами. На вид ей столько же, сколько и мне, может, она, как и я, уже закончила институт, только вот по необъяснимым жизненным обстоятельствам вынужденно крутится в магазине среди разноцветных тряпок, уверяя себя в том, что все изменится сразу же, как только наладится финансовое положение…

– Спасибо, я просто смотрю.

Светло-синие джинсы и белая футболка с брендом магазина. Тонкие ручки, опущенные по бокам. А не завести ли разговор о собственных личностях? Не рассказать ли друг другу о несчастных душах, ставших рабами обстоятельств, но желающих вырваться порхать на просторах над лугами? Чуть прикусив край губы, я лью на нее сероватый свет глаз, и она ждет, как будто готовится ответить на любой вопрос. Как оно все бессмысленно. Инфантильную сентиментальность всерьез не воспринимают. Кому нужны мечтатели, не берущиеся за дело, не гонящиеся за собственными мечтами? Уж тем более они и их россказни не нужны людям, отбывающим рабочий день под строгим надзором начальника. Я перевожу взгляд обратно на ремни из искусственной кожи, и только тогда работница зала покорно отчаливает к следующему посетителю.

Я провожу пальцами по ремню. Слишком уж он для меня длинноват, даже мерить смысла никакого. Я вешаю вещицу на место, кручу головой в поиске троих. Все они торчат в противоположном конце зала, в женском отделе, причем Артем держится в нескольких шагах от девушек, тыкающих пальцами в одежду. Собачка на привязи, насмешливо замечаю я. Если и я такая же собачка, то отличаемся мы тем, что я позволяю себе лаять, рычать, кусаться… Бред, никакая я не собачка на привязи.

В то время, как те трое перемещаются от вешалки к вешалке сплоченным коллективом, я, словно угодив в ловушку дьявола, маюсь жуткой скукой, покрываюсь мхом, пребывая в абсолютном одиночестве. Хитрая насмешка. Изгой. Мученик обстоятельств. Мямля, не могущая твердо настоять на своем и оборвать встречу. Вот и остается терпеть. И вновь я возвращаюсь к одежде. Может, среди рубашек, джинсов и кофт найдутся верные друзья?

– Ну, мы все! Вообще все! Пойдем на улицу, скорее!

Я отрываюсь от разноцветных тряпок – какие же они дурацкие. Ну кто станет покупать вот эту размалеванную футболку, безвкусную трату материи? Любые надписи, даже цитаты умных людей, смотрятся на них как несусветная чушь…

– И куда дальше?

Она пожимает плечами, и это непонимание ситуации еще больше раздражает. Именно сейчас я больше всего ненавижу импровизацию, потому как именно сейчас ею руководствуется Полина.

– Дойдем до Дворцовой, а там уж решим.

Воздух, наконец-то свежий воздух. Я раскрываю шире рот, чтобы как можно больше набрать в легкие прохлады, которой катастрофически недоставало в залах торгового центра. На потемневшем полотне неба украдкой блуждают скрывающие крошечные, светящие белоснежным, точки, темно-серые облака, под которыми тянется самолет, отзывающийся красным миганием. Болтовня, спешка – головокружение… Где-то табачным дымом взвивалось одиночество к небу…

Толпа выносит нас на Невский. Я не люблю этот проспект, потому как из-за огромного потока людей сложно тут сложно прогуливаться без спешки, любуясь фасадами зданий и прочими видами. Вот и мы шагаем быстро, будто нас подгоняет пастух, хотя… И как только среди такого количества людей умудряются крутится промоутеры с кипой рекламных бумажек в руках? С каким же упорством они распространяют макулатуру…

– Как меня бесят эти промоутеры. Но больше всего… Как можно было с первого раза не понять, что мне не нужна помощь? Что я сама разберусь? Это насколько безмозглой нужно было родиться, чтобы несколько раз задать один и тот же вопрос?

– Может, она не слышала…

– Нет! Более чем уверена: все она прекрасно слышала, просто… Вместо мозгов…

– О ком речь? – В плохом предчувствии вмешиваюсь я, и Карина тут же впивается ногтями в мою ладонь.

– Да об одной дуре. В магазине там работала. Как ее вообще взяли…

И как она смеет с таким полуистеричным высокомерием осуждать человека, которого злосчастный работодатель превращает в механизм, благодаря которому функционирует общество на базовом уровне потребностей? Явно ведь те девушки чего-то желают, что-то ждут, о чем-то мечтают… Горе тем, кто, устав от ежедневных битв со всем миром, потерял амбиции и веру в себя… Слава и почет за ненужное геройство тем девушкам, которые вынуждены торчать на второсортных работах, таким образом выживая, чтобы проложить себе дорожку к маленькому триумфу, представление которого наделяет силами.

– Слушай, ты совсем идиотка, да? – Не выдерживаю я, с силой хватая Полину за локоть, и угрожающе подступаю к ней настолько близко, что между нашими носами остаются считанные сантиметры! Останавливаться я и вовсе не думаю, сейчас я не боюсь ляпнуть чушь… Артем торчит в стороне с разинутым ртом, ничего не соображая. Никакого рыцарского подвига от него смело можно не ожидать. – Ты хотя бы раз стояла на месте той девушки? Ты хоть раз двенадцать часов, забывая о завтраке, обеде, полднике и ужине, выслушивала капризы придирчивых клиентов таких, как ты? Ты хоть раз пыталась угодить таким, как ты, потому что это твоя работа? Ты глотала обиды, посылы и ругательства, потому что это твоя работа…

– Да заткнись ты!

Оглушенный, я не разбираю сути крика: настолько громко прогремел голос. Сначала я даже не понял, что это она кричала… В ушах неприятно зазвенело. Отпустив девушку, я массирую сначала правое ухо, потом левое, чтобы избавиться от звона. Бес полезно. Звенит и звенит, как будто рядом разорвался снаряд… Я оглядываюсь по сторонам: нас обтекает людской поток. Трое как-то странно, недружелюбно на меня глядят – их эмоции правдиво не разобрать. Что творится в их головах, что они обо мне думают? Сразу шесть глаз бурлит меня, и я невольно ощущаю стыд, загоревшийся миниатюрным солнцем в центре груди. Я отступаю, спотыкаясь, на шаг назад, словно невидимая рука толкает меня в грудь.

– А Артемон-то что молчит? Он за свою девушку заступиться не в состоянии? – Едва не срывается с языка.

Странное мироустройство: одни работают, чтобы не пропасть с голоду, и перебиваются бедностью, другие – сидя на шее у родителей, высмеивают первых, всячески пренебрегая ими.

Будь у нас вечность в запасе, мы бы так застыли бы торчать на этом крошечном квадрате асфальта… Статуи посреди дороги. Карина потянула меня за руку. В гробовом молчании мы пускаемся дальше по проспекту. Со всех сторон собираются, как рекламные листовки, отрывки разговоров, цоканье каблуков, шипение резины…

Я прячу глаза то в чертах незнакомых лиц, то среди стыков плитки, все думая над криком Карины и сдерживая подступающие слезы то ли разочарования, то ли отчаяния. Никто не разговаривает, и это молчание, невзирая на внешний шум, гудит ужасающе громко, болезненно надавливало на барабанные перепонки. В самый нужный момент я услышал самое нужное:

– Он что, обиделся?

– Не знаю.

Ладони наши были крепко сцеплены, ощущение, будто я лишний, незваный и нежеланный гость, только больше сроднилось со мной… В голове вдруг мелькнула мысль. Я отпускаю руку, останавливаюсь, опираюсь локтями о перила Аничкова моста. Скоро эту воду покроют и лед, и снег, скоро с пяти часов над городом станут нависать сумерки и где-то с этого времени станут зажигаться фонари, скоро металлические перила станут покалывать голую кожу терпимой болью, постепенно набирающей обороты… Скоро зима. В каждом конце осени я с нетерпением ожидаю снежную пору.

Иногда хорошо вот так вот скрыться ото всех: пускай все ненужные уходят, пускай уходят все, кто не заинтересовался тобой, это ничего. Переживу. Все равно толку нет держать рядом с собой тех, кому на тебя наплевать, – пустая трата времени и всевозможных эквивалентов жизни. Пара минут… Сколько выдержу, и после отправлюсь домой.

– Андрей…

Она окутывает мой локоть маленькими ручками. Некое подобие успокоения снисходит на голову первым снегом, принося нежную теплоту, но я, как гордая птица, не поворачиваюсь к ней. Набережная впереди пустая. Фасады домов подсвечиваются желтым. Черная Нева беспокойно плещется, пенится… Разомкнуть губы превыше моих сил: возможности говорить попросту иссякли, как будто наслали на меня проклятие… Сладкие ночи, мечты и сны, как и все живое, тоже обречены однажды смертельно закончиться.

– Знаете, мы, наверное, пойдем уже, – подступает к нам Полина.

Я свожу брови в надежде, что так моему виду добавится много больше грозности. Разгорячившись, я поскрипел зубами, надеясь, что скрежет перекричит шум улицы и заставит эту чертову парочку поскорее убраться, но из двоих страху подвержен только Артем…

Карина быстро обнимается с подругой. Артема и в этот раз оставили без внимание, отчего мое злорадство заиграло с дьявольской силой.

– Этот вечер подошел к концу… – Тихо начала Карина, когда друзья ее растворились в толпе. – Вернее, часть вечера…

– И, знаешь, что я понял, побыв рядом с твоими друзьями? Что я отклоняюсь от цели.

– И что ты предлагаешь?

Я нетерпеливо застучал пальцами по парапету. А что, собственно, я могу предложить? Разойтись и продолжить бежать вновь одному за неведомой целью, покрытой плотным покрывалом с надписью «богатая жизнь»? Нет, оставить ее и остаться без неё я не могу. От одной мысли о расставании сердце как будто набирает патологическую массу и камнем падает на дно груди, отчего перехватывает дыхание, отчего наворачиваются слезы, отчего крик сам вырывает из груди…

– Не знаю… Не надо было никуда идти. Сегодняшний вечер – огромнейшая ошибка. Или опыт?

– Опыт в чем? – Недоверчиво и осторожно уточняет она. Напряжение между нами стремительно возрастает. Еще чуть-чуть и между нашими телами заиграют белые линии электрического тока.

– Если не эта прогулка…

– Правильно мама говорила: когда ты узнаешь мою сущность, ты бросишь меня.

Закрыв лицо руками, она вдруг заплакала. Я поворачиваюсь к ней целиком, не раздумывая, без промедления прижимаю к груди. Всхлипывая, она прячет лицо чуть ниже моих ключиц, явно стесняясь прохожих, мне же наплевать абсолютно на всех.

– Неправда. Я не собираюсь тебя бросить.

– Ты так, чтобы только меня успокоить.

– Конечно, это была худшая прогулка. Я умудрился навсегда возненавидеть твоих друзей. Как с ними вообще можно общаться? У них нет никаких ценностей, да даже стремлений нет… Они глупые и бессмысленные люди, не заслуживающие ни капли внимания, и мне противно оттого, что ты ставишь Полину превыше меня. И в этом вся моя правда, если коротко.

Она молчит. Всхлипывает. Так много людей, что на нас даже не обращают внимания. Успокоившись, она утирает лицо. Тушь размазалась на щеках, и я большими пальцами с лаской отца потянулся стереть разводы…

– Не надо, – сразу же отдергивает Карина меня. – Я сама.

Она достает одноразовую салфетку и зеркальце из сумочки, а я равнодушно любуюсь черной водой, чье спокойствие и чья беспечность завораживают.

– Посмотри, пожалуйста, ничего не осталось?

Смотря на ее красноватые щечки, я еле сдерживаюсь, чтобы не притронуться к ним губами. Под глазами ее отпечатались следы от слез, но притрагиваться к ее коже я более не решаюсь, ведь первое предупреждение уже дано…

– Ничего.

– Дойдем до Дворцовой? Одни, без всех.

Вместо ответа я беру ее за руку. Мы доходим до площади – все это время я молчал, пиная непонятные мысли, – и тогда, любуясь длиннейшим зданием Эрмитажа, подсвечивающего огнями, она признается:

– И все же я испортила тебе и настроение, и вечер, и даже свой образ…

– Все в порядке.

– Разве?

– Да. Моя ошибка в том, что я не умею распоряжаться собственным временем.

– Так я еще забираю у тебя время?

– Нет… С какой-то точки зрения да, но я счастлив отдавать его тебе, – я притягиваю ее за талию. Медленно целую. Под желтым светом фонарного столба, на огромном просторе площади мы такие крошечные, ничтожные, но ведем себя так, словно вокруг нас крутится вселенная. А потом тихо, растягивая нежную улыбку, произношу. – Ты мой праздник, который всегда со мной, помнишь?

– Но я все равно беспокоюсь.

– Лишнее. Или… Хочешь подробно выслушать недовольства? – Шутливо бросаю я, и Карина тут же мрачнеет.

– Не хочу, – обеспокоенно признается она после непродолжительной паузы с видом провинившейся девочки. – Ты сказал, что сбился с цели. Почему?

– Если бы я мог найти причину…

– Это я тебе мешаю?

Меня пробирает дрожь. Я оборачиваюсь к ней болезненно ужаленным:

– Как ты вообще посмела подумать о таком?

– Ты говоришь так, что я невольно задумываюсь о том.

Ни истерии, ни позыва на скандал, вместо того в голосе сожаление и глубокая печаль, такая, какую выражают актеры в конце мелодрамы, когда заканчивается любовная история или… Стоит она беззащитным зверьком и только и ждет, когда властный дрессировщик отдаст приказание и замахнется кнутом…

– Нет! Это все не так. Ты неправильно понимаешь…

– Очень надеюсь.

– А я знаю четко, и хочу, чтобы ты верила мне.

– Я верю, – тихо признается Карина. – Чего бы ты сейчас хотел?

– Забыть весь этот вечер.

– Ну, Андрей, – Карина обиженно щипает меня за руку. – Давай уже закроем эту тему. Навсегда. Так чего бы ты хотел?

– Встретиться с Борисом.

– Зачем?

Я поднимаю на нее холодный взгляд, несколько секунд молчу, но о том, что собираюсь произнести, не думаю. Не думаю ни о чем, молчу, упускаю многое. Она тот, кто заманивает чарующей песней, кто неосознанно губит, и я как раз, не сопротивляясь, притягиваюсь к ней…

– Чтобы высказаться на тему убогих людей.

– Ну сколько можно! – Карина манерно топает ногой. – Сколько ты еще будешь злиться?

– Меня бесит уже только то, что они явно считают меня за идиота. А еще… Твое мнение обо ведь тоже испортилось?

– Нет.

– Но Полину ты защищать продолжишь?

– Если ты не понимаешь иначе… – Она останавливается прямо передо мной. От ее решительности по телу электрическими импульсами проносится дрожь, как будто меня только что уверили в том, что с секунды на секунду меня раздерут крохотные кошачьи коготки. – Если ты не можешь успокоиться, тогда давай прекратим общение. Навсегда. Я не хочу слушать эти бесконечные претензии! Я и так делаю все, чтобы угодить всем! Я уже даже не знаю, как перед тобой извиняться. Да и за что вообще извиняться? За то, что тебе не понравилась моя подруга? И что теперь делать? Перестать мне с ней общаться? Может, мне еще и со всем миром перестать общаться?

– Ну, со всем-то не надо…

– Замечательно! Потрясающе крутишься…

– Но выбирать людей, – невозмутимо продолжаю я. – Да что вообще в тех мордах ты дружественного нашла?

– Эти морды – мои друзья.

– Конченные люди.

– Хватит их оскорблять! – Кричит она, но меня не трогает ее порыв.

– Для таких пустоголовых одних оскорблений мало… Ненавижу тех, кто ничего в жизни не понимает, но критикует… Да пусть катятся к черту это поколения всего и сразу, поколение, живущее на всем готовеньком и требующее самых трепетных, тепличных условий… Посмешище жизни…

– Хватит! – Ее руки закрывают мне рот, а потом, буквально через мгновение, обессиленно падают осенними листьями… Карина вдруг заливается слезами, не зная куда себя деть, прижимается ко мне вплотную, упирается носом в ключицу… – Хватит… – Шепотом упрашивает она.

– И стоило оно того?

Под тихие всхлипывания, какие я из какого-то дурацкого принципа пропускаю мимо, я смотрю на освещенный фасад Эрмитажа и думать ни о чем не могу: слишком уж приелись за двадцать два года эти достопримечательности. Вековое однообразие, которое будто бы обречен наблюдать до конца дней.

– Приходи ко мне завтра, – успокоившись, она все еще не поднимает голову.

– Завтра?

– Ну да.

– Разве родители не будут дома?

– Они должны уехать по делам. У нас будет часа два. Я напишу, когда тебе выходить, хорошо?

– Хорошо.

– А теперь поедем домой?

– Поедем.

Она целует меня в губы, как будто приласкивая бездомную кошку. Глаза заплаканные, лицо будто бы опухшее. Губы мокрые. Солоноватые…

Униженные друг другом и пронизанные оскорблениями, мы, скрывая рыжие осадки на душе, двинулись в сторону метро – единственному способу добраться до дома под оглушающий шум стремительно несущегося по туннелю поезда. Темные густые облака не пропускали блеклый диск ранней луны, и, если бы не сияние фонарей, город утонул бы в такой кромешной тьме, что лица друг друга и вплотную было бы не разглядеть.

11

– Нет, не получается пока, да и вряд ли сегодня вообще получится. К нам гости должны приехать, а у меня так много дел, что я ничего не успеваю. Да еще и на нервах все…

Этих гостей, неосознанно выталкивающих меня на обочину мира, забирающих мой источник счастья в значимый праздник, не видя в лицо, я уже ненавижу всей душой. В остервенении я комкаю тетрадный лист. Откидываю его что есть силы в угол. Бумажка ударяется о стену, падает на пол. Руки взмокают. Я пялюсь на старую дверь в комнату, которую запросто можно выбить плечом, и мысленно упрашиваю ненавистных соседей не выбираться в коридор еще несколько минут, чтобы их дети не закричали, не забегали, чтобы она не догадалась, в каких условиях я живу…

– Но ты ведь обещала.

– Ну не получается, что я могу сделать? – В нетерпении огрызается она. – Мне надо помогать маме. Не могу больше говорить. И так все на нервах.

Тут как кстати возникают голоса на фоне, по каким становится ясно, что по ту сторону телефонного провода, новогодней атмосферой не пахнет. Раздражение, упреки, повышенные тона…

– Ладно, я пойду. Уже надо. С наступающим.

– И тебя с наступающим.

Да плевать на ее “с наступающим!” Не значит оно ничего, ровно также, как и мое. Фраза без души. Мертвое клише, в каком уже никогда не разгорится искорка счастья. Я вдруг вспоминаю, как в самом конце осени, в преддверии зимы, когда мы встречали под одним одеялом ранние сумерки, она завела разговор об одиночестве. Вот и оно, одиночество. Ничего ужаснее и не придумать. Ни семьи, в которой так долго рос, ни друзей рядом, ни девушки. Новый год будет встречен в пределах четырех фисташковых стен, в полупустом помещении, проклиная все и вся, слыша радость всей страны, всего мира, смешивающуюся с разрывом салюта… После полуночи, когда отправлю поздравления самым близким, тут же лягу спать, твердо и обиженно решаю я.

Я прохожусь от одного угла к другому, потом подбираюсь к окну: двор застелен снегом, только вот восторга, как в детстве, это белое покрывало более не вызывает. Возле соседней парадной крутятся, что-то яро обсуждая в сопровождении размашистых жестов, дворники с лопатами, а детей на площадке так и не видно: островок беззаботности пустует. Мертвый, безрадостный район.

Я усаживаюсь за стол в надежде хоть что-нибудь выплеснуть на бумагу. Поначалу нечто даже и получается. Нечто то ли поэтическое, то ли… Подобие жалоб – я понимаю то, перечитав целиком абзац после того, как долгое время не смог сдвинуться с места. Это эмоции управляют мной, собираясь заявить о себе, как об отдельных личностях, всему миру. Как можно оставить не равнодушного тебе человека на растерзание одиночеству, а самому в радости встречать праздник? Одно дело, когда ты сам самим собой героически жертвуешь, и совсем другое, когда тебя, распоряжаясь тобой, жертвуют… Я безжалостно стираю все написанное и выключаю ноутбук, в нытье потеряв интерес к писательской деятельности. А каким должен быть идеальный новый год? Конкретного представить не могу. Может, поэтому никак и не складывается праздник?

Часовая стрелка приближается к двум дня. Я наскоро одеваюсь и уже минут пятнадцать спустя запрыгиваю в вагон метро.

– А ты как будешь праздновать?

Он пожимает плечами, удобнее разваливается на диване, сонно потягивается, потом поднимается, открывает бутылку пива – пиво шипит и пенится, испуская хмельное зловоние, – и протягивает мне вторую. Я ловлю себя на мысли, что к его имени как нельзя кстати подошла бы густая ухоженная борода, однако его худенькое тело…

– Ну, с наступающим тебя!

– С наступающим!

Улыбаясь, мы чокаемся, делаем по глотку. И тут меня неприятно пронзает мысль: пожелание школьного товарища с наступающим новым годом звучало куда более искренне, чем от Карины, с которой я планировал жизнь и с которой в ночь волшебства я ни за что не увижусь. Друзья и знакомые ведь…

– Чего кислый-то?

Порыв рассказать о людях-идиотах, о том, как жестянкой накрылся новый год, я героически сдерживаю: это ж насколько следует низко пасть, чтобы пуститься поливать грязью человека, которого называешь любимым?

– Да так, настроения никакого.

– В новый год?

– Ну да. Ты ведь и сам выглядишь не слишком-то веселым, даже подавленным.

– Да нет же, у меня полный порядок, – Борис тянется за сигаретами и закуривает прямо на кровати. Я сижу возле компьютерного стола на старом потертом кресле, местами ободранным, какое лет двадцать назад с гордостью купили его молодые родители, найдя в нем новинку, что улучшит их жизнь.

Я запрокидываю голову к потолку. Скукотень, лишь бы куда-нибудь себя приткнуть… И тут на меня в очередной раз снисходит до боли знакомое озарение: нам, правда, не о чем разговаривать. Знакомство с Борисом оттягивает назад. Я не могу с ним обсуждать вложения, планы по заработку денег и развитию проектов, потому как ему оно не интересно, даже если я и стану раскрывать грандиозные планы, он все равно не потрудиться выслушать от и до. А какого совета можно добиться от того, кто ни в чем не заинтересован? Но и разорвать нашу дружбу я не могу, потому как связывают нас школьные года и памятные события юношества…

– Так как праздновать будешь?

– Толком не знаю. У Ксюши посижу с ее родителями, потом, в полночь, выйдем салют смотреть, наверное.

– Только смотреть? Не запускать?

– Может, и купим свой, – как-то обиженно откликается он на мою остринку.

– В общем-то, веселого мало.

Он в очередной раз пожимает плечами в своей дурацкой привычке, а потом вдруг поднимается на локти со сверкающим взглядом, будто замыслив самоутвердиться на чужих неудачах и несчастьях.

– Сам-то ты как праздновать будешь?

– С Кариной договорился. Мы с ней до позднего вечера в кафе просидим, скорее всего.

– А потом?

– Потом она к родителям домой.

– А ты в своей конуре спрячешься? И так и будешь торчать совсем один? В полном одиночестве?

Твое положение не лучше, вся твоя жизнь и заключается в бесцельной работе, проживании с родителями на одной площади, поездкам к девушке, где она лежит на диване, листая соцсеть или скучает за просмотром сериала, а ты играешь в приставку, а потом уходишь. Разве это хоть как-то похоже на любовь? На здоровые отношения? Хоть на что-нибудь серьезное, значимое? Но все это высказать я не могу себе позволить, потому как дорожу дружбой, извечно глотая обиды.

– Кстати, у меня появилась бизнес-идея.

– И какая же?

– Хочу изготавливать ароматические свечи.

– Свечи? – Насмешливо откликается Борис. – А кто их покупать-то будет?

Этот объективный вопрос, требующий тщательного продумывания, поднимает во мне разрушительную волну, желание отстоять своих еще не заявившихся потребителей…

– Ну как кто? Люди!

– Гениально, – иронично хлопает в ладоши тот. Сколько же юношеской тупости во мне, но ничего я поделать с ней не могу… – Не знаю, ну кто будет покупать свечи? Мне кажется, никому они не нужны, хотя можешь попробовать, это же твои деньги, не мои. Тебе рисковать, в конце концов. Хотя я бы на твоем месте лучше бы компьютерами занялся бы.

– Думаю выйти на рынок через социальные сети, – пускаюсь оправдываться я, чтобы хоть так восстановить свою репутацию. – Потом раскрутить сайт, а потом и до офиса добраться…

– И ты уверен, что одни свечи откроют тебе путь ко всему этому?

Я призадумываюсь. Конечно же нет! Тут не хватает изюминки, отличия, нужно что-то еще. Нужны не просто ароматические свечи…

– Да, уверен.

– Там же много ароматов надо придумывать… – Обременено выдыхает он, будто решение этих поставленных задач, за которые ему даже и спасибо не скажут, выпало на его долю.

– Есть у меня одна задумка. Специально для влюбленных парочек. Концепция из ароматов розы, клубники… Пока точно ее еще не сформировал, но… Изюминка ее будет в феромонах. Не даром ведь это будут свечи специально для влюбленных…

– Интересно… И где же ты все это возьмешь?

– Закажу, – не сдаю позиции я.

– Ну… – Крякает Борис поднимает бутылку пива с пола. – Выпьем за твою гениальность и способность все и везде заказывать.

– Выпьем, – нерадостно подхватываю я.

Мы чокаемся. Я не могу обойтись без волнующего вопроса:

– Ты веришь в меня? – А ведь этот вопрос скрыто выдает мою неуверенность в самом себе, ловлю на мысли я самого себя.

– Верю, почему же нет, – он настолько добродушно улыбается, что внутри меня расцветает весна. – Хотя мне нет смысла и верить, и не верить в тебя, не обижайся, но сам посуди, почему я должен в тебя верить? И почему должен не верить? Так-то я думаю, что у тебя все получится, если начнешь дело и будешь им нормально заниматься. Всегда ведь нужно пробывать, правда?

– Особенно тем, кто не обрел собственное признание…

Уже в четыре мы распрощались возле метро. На улицах ажиотаж: все куда-то спешат, тащат огромные пакеты с продуктами, всюду мелькают такси. Я заскакиваю в кафе, от мысли возвращаться домой воротит наизнанку. А все-таки, как ни крути, я в любом случае вернусь в те стены, потому как больше податься мне некуда… Но не сейчас, лучше уж оттянуть время, хотя бы на бездельный час… Впрочем, что значит этот коротенький отрывочек времени? Так, неощутимый пустяк. Затишье перед бурей…

Я размещаюсь со стаканом горячего кофе возле окна. С собой ни ручки, ни тетрадного листка, только телефон, в котором частенько я оставляю важные спонтанные заметки: небольшие фразы или даже целые абзацы… Мысли все крутятся вокруг одного и того же. В таком-то одиночестве и думать противно. Желание встречать новый год отпало еще во время телефонного звонка… Я мотаю головой по сторонам: в зале самый разный люд, под мигающей желтой гирляндой в свободные мгновения весело переговариваются бариста и кассир и, сдерживаясь изо всех сил, пританцовывают под новогоднюю подборку музыки, что крутится в кафе на вечном повторе.

Делать тут нечего. Ни с кем не заговоришь, да и к чему новые знакомства? А, впрочем, забавная идея для рассказа: два одиноких человека знакомятся в новый год, встречают его вместе, любят друг друга несколько выходных дней, а потом, после беспечного кутежа, возвращаются к привычным обязанностям, теряя друг друга навсегда… Неудавшийся новый год – это так, пустяк, да и только. Настоящую бурю в душе поднимает лишь денежный вопрос – все и сразу. Небольшой процент людей ведь смог достать откуда-то огромное количество денег, чтобы жить в свое удовольствие? Но и самые умные из того процента не останавливаются на достигнутом, пытаются и находят новые источники сохранения и увеличения богатства. Так где же те денежные колодцы? Где их искать? В какую нишу ворваться, чтобы приобрести и свою долю? Пусть не самую большую, совсем крохотную, но такую, с какой уже можно свободно жить, не думая о долгах и не роя могилу в нищете.

Напиться бы до чертиков, чтобы вечер и ночь проплыли в беспамятстве… Единственное, что, как стальные кандалы, сдерживает от пьянства, так это завтрашняя смена в клинике. Проклятие врачей: пока празднует весь мир, ты должен печься над больными и несчастными. Нет, не только врачи страдают: найдется еще куча профессий, обязывающих забывать о праздниках.

Перед окном кофейни гордой походкой проскальзывает мужчина. Хорошее зимнее пальто бежевого цвета, теплые замшевые ботинки, до неприличия огромное портмоне в бледных руках. Недаром ведь говорят: успешные люди обучены грамотно распоряжаться финансами. Инвестиции – туманный термин, нагоняющий страх. А что же такого случается с теми, кто окунается в тот мир? Богатые люди профессионально оперируют и терминологией, относящейся к инвестициям, и самими процессами… Разузнать бы много больше, открыть бы счет… Вот дома и займусь изучением сложных механизмов рынков. Так и начнется новый год, твердо решаю я, чувствуя, как вдохновение внезапной идеей смешивается с кровью, отзываясь приятной слабостью в мышцах… Или это кружат голову воображаемые деньги, которые сулит сама идея?

В поздний вечерний час, в какой обычно семьи воссоединяются за праздничным столом, я достаю из шкафа чистое постельное белье, – в нос ударяет аромат кокоса и ванили, заложенный в крохотную свечку, и тогда в голове моей вспыхивают яркими картинами мысли о лучшей жизни, такой же нежной и плавной, как этот аромат… И, закрыв глаза, я представляю, как меня уносит по морю теплого молока к берегам, едва окутанным легкой дымкой белого оттенка… Те берега – воплощения теплой просторной квартиры, хорошей машины, смеющегося ребенка…

Я беру свечу в руки, приближаю ее к носу, чтобы четче слышать аромат. Просто так владеть лучшим нельзя. Чтобы владеть лучшей девушкой, машиной, квартирой, лучшим бизнесом и так далее, нужно имеет лучшую дисциплину. Только тот, кто готов бороться ежесекундно, кто способен постоянно совершенствоваться, развиваться и добиваться новых целей, и будет владеть лучшим. Лучшее требует лучших владельцев.

С этой-то истиной теперь-то и можно переступить порог, чтобы вступить в новый год, думаю я, оглядывая свое скудное пристанище.

– Андрей! – Выкрикивает с порога переполненная радостью Алиса, еще студентка и уже ассистент, мечтающий выбиться в врачи. Девушка со вьющимися волосами соломенного цвета и стройной фигурой. Есть ли ее стремление истинное желание или только порыв, расскажет время, но изредка мне даже доставляет удовольствие наблюдать за ее заинтересованными глазками, пристально следящими за руками терапевта или хирурга. – Тебя Мария Михайловна зовет. Это очень важно.

Я нехотя отвлекаюсь от старого компьютера, что величественно громоздится в кабинете терапии, не боясь выставлять напоказ свою разваливающуюся старость. Все это время, до того, как в кабинет ворвалась Алиса, я слепо пялился в экран, пытаясь собрать воедино разбитое на осколки сознание… Я ненавидел, проклинал новый год, проклинал всех празднующих соседей, распустивших на всю квартиру зловонный смрад дешевой еды, ненавидел, потому что сам был лишен всех новогодних традиций, потому что ничего, кроме одиночества, в ту важную ночь не ощущал…

– Что же случилось?

– Ну, у нее есть одна новость. Иди к ней. Сейчас же!

– Какая новость?

– Узнаешь, – и она юркнула за дверь, а потом, выглянув из-за угла, добавила. – Честно, я тебе даже завидую, – на сей раз она ушла точно.

День сегодня не предвещает ровным счетом ничего. Выходи на задний двор, любуйся падающими снежинками и кури, если имеешь страсть к табаку, или торчи в помещении с закрытыми окнами, читай журнал или книжку или залипай в телефоне… Отрываться от нагретого стула и идти куда-то жутко не хочется… И без того разбивает опустошение, высасывающее силы, вызывающее апатию и изнеможение…

Я нехотя поднимаюсь, в коридоре ни души, даже администратор, забрав с собой рабочий городской телефон, оторвался от рабочего места. Сначала мне даже чудится, будто входная дверь в клинику заперта на замок.

– Звали? – Я украдкой переступаю порог ординаторской, где скопился весь коллектив. На каждом лице, без исключения, довольная улыбка, у меня же настолько измотанный от самоистязания вид, что я, отчетливо чувствуя давящую тяжесть мешков под глазами, в тайне удивляюсь тому, из какого резерва берутся силы, чтобы стоять на ногах.

– Мне тут одна знакомая сообщила… В общем, не хочешь перейти в другую клинику? Врачом? Я тебя порекомендовала уже. Парень ты смышленый, понимаешь многое, я вот и подумала, что тебе уже пора. Птенцы однажды покидают гнездо, – философски подмечает она, сплошняком покрывая меня новогодней энергией, от которой воротит наизнанку. Это все из-за того, что я не рядом с Кариной, а на чертовой работе…

Я пожимаю плечами. В сущности, мне наплевать, разве что… Не придется более мыть полы и отчитываться, подобно маленькому мальчику, почему следующая смена нашла в каком-нибудь дальнем углу клочок шерсти.

– Даже не знаю.

– Это нормально. Неуверенность – это нормально, – с материнской добротой начинает Мария Михайловна и делает шаг мне навстречу. – Знаешь, когда мне впервые предложили выйти на должность врача, я тут же отказалась. Потому что боялась ответственности, как огня. А потом, через полгода, меня уговорили и чуть ли не насильно заставили, – Мария Михайловна, держа в руках поварешку больше походит на добродушную хозяйку и заботливую мать, нежели чем на врача. Ее беспощадно потрепанная жизнью внешность приписывает ей почтенный возраст, и я оказался в смятении, когда совершенно случайно узнал, что этой женщине только сорок три года… – А выбора не было, кто-то обязан был перекрывать смены, вот я и пошла, и, знаешь, мне сначала было очень страшно, помню, коленки под столом тряслись и язык заплетался, когда вопросы хозяева задавали. Ой, а как же мне плохело, когда казалось, будто ляпнула я ерунду или будто хозяева смотрят на меня, как на деревенскую дурочку. И со всем этим приходилось справляться, иначе-то никак. Но ты ведь парень крепкий, разумный, такой, хладнокровный даже, тебя сложно удивить. Даже сейчас. Алиса бы, вон, от счастья завизжала бы на твоем месте, а ты… – Она без значения махнула поварешкой, благо, та была чистой. – Ну что, что думаешь?

– Где клиника находится? Большая ли?

– Да нет, совсем маленькая, только полгода назад открылась. Недавно оттуда вот врач ушел, не поделил что-то с начальством, да и оно нас не волнует, правильно? – Тут она уставилась на меня так, словно я имею право исключительно на согласие или… Или словно она уже считает меня достойным коллегой, с которым можно поделиться всякими врачебными секретами и сплетнями. – Ну, не волнует же? Только вот с того времени, уже месяц, получается, до сих пор безуспешно врача ищут. Потока там толком нет, конечно, а клиника стоит возле Нарвской, если не ошибаюсь, все время в этих станциях путаюсь.

Там и работа ближе к дому будет и врачу, который может весь день сидеть на стуле без дела, все равно заплатят больше, чем ассистенту, прикидываю я, зачем же противиться?

– Хорошо, согласен.

– Точно? – Она смотрит на меня так, будто не ожидала такого скорого согласия, будто рассчитывала уговаривать меня и обрабатывать мои отказы еще несколько дней…

– Ну да, чего тянуть и мяться.

– Тогда я сегодня позвоню.

– Как мне связаться там с кем-нибудь?

– Ну, иди телефон возьми или бумажку, запишешь.

Я достаю из кармана телефон. Раз уж собрался, значит, позвоню уже завтра, после смены, после горячего душа, плотного завтрака, после нескольких бездельных часов в теплой кровати…

– Подожди! Подожди! – Вдруг зашелестела Кристина. – Так ты от нас совсем уходишь?

– Ну, посмотрим, может, придется первое время сразу две клики совмещать, скорее всего, так и нужно будет. В одной учиться, в другой – практиковаться.

Второй ассистент, оторвавшись от чая, так удивленно, даже с завистью, таращится на меня, и лишь один господин хирург – русский богатырь, пораженный патологической страстью выпить – безучастно листает ленту в телефоне.

Из всех присутствующих искренне восхищается мною одна лишь Алиса, но она, видимо, не ведает, что на работу эту мне глубоко наплевать. Даже Мария Михайловна поникла, будто осознав, что благородное предложение ее разлучит меня с этой клиникой навсегда. А разлука, как ни крути, дело не радостное.

– Ну вот, новогодний подарок, считай, – подводит итог Мария Михайловна.

– Поздравляю! – Алиса срывается с места, кое-как протискивается между Марией Михайловной и кухонным столом и бросается мне не шею. Мы едва знакомы… Медленно опустив ладони на ее стройную талию, на какую-то крохотную дольку момента я будто ощущаю сквозь растерянность именно то тепло, в котором так сильно нуждался в чертов новый год…

12

Два тюля: один светло-сиреневый, другой фисташковый. Штор нет. Я гляжу в окно сквозь эти чудные ткани, сидя на темно-сиреневом диване, и хмурюсь. Светлое небо ужасающе контрастирует с улицами, на которых перемешана грязно-серая слякоть. Карина вплотную подсаживается ко мне, до этого она убиралась в своей комнате, строго настрого запретив мне заходить туда или пытаться хоть как-нибудь заглянуть. Как оскорбительно глупо наставлять меня, словно малое дите…

– Знаешь, что я понял в новый год? В мире столько различий, аж забавно становится, взять хотя бы то же самое одиночество. Для одного оно как способ восстановить силы, для другого – стиль жизни, вынужденный или намеренный выбор.

– Это сейчас ты тонко намекаешь на меня, правильно понимаю? Ты не меня злишься?

– Не то, чтобы…

Карина, бестактно перебив, не дает мне договорить.

– Ну разве ты можешь злиться на меня сейчас?

Она опускается ко мне на колени, скидывает верхнюю одежду, лезет с поцелуями, и я только успеваю усмехнулся оттого, насколько быстро заданный вопрос обратился в сплошную бессмыслицу. Горячие пухлые губы обезоруживают, стирают память, и я забываю обо всем, тем более о том, как попал в гости, из-за чего злился дня четыре назад… И правда, какое оно теперь значение имеет. Да и имеет ли хоть что-то какое-то значение, когда бушует молодость и страсть?

Накрывшись пледом вместо одеяла и прижимаясь друг к другу, мы выжимаем последние капли из любовного огня. Не хватает ночи и луны… Какого же это вдруг проснуться от серебристого сияния, и пуститься любоваться человеком, которого любишь, а потом, теряясь среди странных ночных мыслей, дальше провалиться в сон?

– Мне так хорошо с тобой, ты просто представить не можешь. Если бы я только мог выразить все свои чувства, но они настолько бесконечны, неподвластны…

Мы устало касаемся друг друга губами, но это мало – энергия бьет ключом, и желание поддаться огню любви до сих пор не покинуло тело, которое растратило всю энергию…

– И мне. Так хорошо. Спокойно… Самое странное, что и я не знаю, как выразиться, представляешь?

– Я вижу твою любовь, а это уже настоящий дар.

– Но тебе ведь хочется слышать, ведь хочется?

– Конечно.

– А я не могу…

Карина поворачивается ко мне, но я опережаю ее: нависаю над ней и, бросаюсь целовать то в щеки, то в шею, и вместе с тем шепчу:

– Ты мое неслыханное счастье, я просто поверить не могу, что мне так повезло повстречать тебя, я не могу поверить, что мы вместе, и я безмерно счастлив всем тем случайностям, в которые, даже несмотря на то, что они уже случились, все равно не могу поверить. Когда ты рядом, когда я закрываю глаза, мне кажется, будто я рассекаю космические просторы целой вечности… И это настолько приятное чувство, ты бы знала… Рядом с тобой мне кажется, будто я не чувствую землю, будто я и вправду в невесомости, будто меня куда-то тянет… – Я мечтательно прилегаю к ней, не отпуская рук с ее обнаженного тела. Карина молчит, я жду несколько минут и затем легонько толкаю ее в руку. – Что ты не отвечаешь?

– Думаю.

– О чем же?

– Да так, неважно, просто, бывает, вдруг задумываешься о чем-то, на что внимание никогда раньше не обращал, и оно вдруг начинает казать чудовищно важным…

– Так о чем же ты думала?

– Ну так. Пустяк. Ты непременно засмеешься, если я скажу, или вообще посчитаешь меня за дурочку. И как только я могла о чем-либо думать, когда ты пел о любви…

При этом она косит глаза к потолку, явно пытаясь удержать те пустяковые мысли.

– Не буду я смеяться, честно. Мне очень даже интересно.

– Ладно, скажу, – без боя сдается она и после непродолжительной паузы признается. – Ты никогда не задумывался о том, как мы воспринимаем вкус, запах и… Эмоции! Как они рождаются в нас? Цветут, управляют нами? А как мы думаем? Как складываются наши мысли? Как они живут в наших головах и уживаются друг с другом, а не воюют, как люди, и не разрушают нас, как мы разрушаем собственную планету?

– По-моему, ученые еще не разгадали эти тайны.

– Какая же я дура! – Она поспешно прячет лицо в подушке, закрывая голову ладонями. – Как я теперь жалею. Надо было молчать. Всегда надо молчать. Никогда не признаваться…

Я окутываю ее руками, насильно переворачиваю и вплотную прижимаю ее голову к своей груди. С отцовской мудростью в голосе успокаивающе заговариваю:

– Не глупая ты… Знаешь, и я очень часто думаю о такой ерунде, но ведь мы на ней не зацикливаемся, не ставим на место главного вопроса жизни, верно?

– Не ставим.

– Значит, все с нами в порядке, иначе бы мы превратились бы в душевнобольных, а эти мысли… Забудутся уже полчаса спустя, настолько они пустяковые и незначительные.

Пауза. Тихая и мелодичная. Я прикрываю глаза, улавливаю кожей каждое соприкосновение с девушкой, слышу ее дыхание, иногда даже ощущаю ее сердцебиение, которое так резко то возникает, то пропадает. Ласковым касанием нос задевает аромат, но не квартиры, – его я не чувствую, – сейчас я внимаю тихое щебетание кожи Карины. Это сложнейший сброд различных нот, не поддающихся описанию…

– Полина еще с Артемом?

– Ты правда хочешь говорить о них именно сейчас?

– Интересно вдруг стало.

– Нет, они расстались, перед новым годом, представляешь?

– Нет, – пари выиграно. Здравствуй, новая одежда, хотя тратиться, даже на такие нужные для проживания вещи, я жутко не люблю. Дайте мне волю, и я откажусь покупать даже продукты.

– Давай оденемся.

Она поднимается – выбора нет. Ее боязнь родителей я чувствую без слов, а озвучивать страх Карина жутко не любит, будто ставит себя превыше над ним, будто заявляет, что руководит ее действиями не пугливость, а она сама.

Я натягиваю брюки и не могу представить, чем теперь нам предстоит заняться, когда страсть отгорела свое… Встав на ноги, я как следует потягиваюсь. Потолки настолько высокие, что в комнате я совсем крохотный субъект, а верхняя грань – недостижимое небо, давящее на сознание своей высотой.

– Чай? С печеньем будешь? – Я киваю. – Хорошо. Сиди пока тут, а я схожу на кухню.

Уже перед тем, как закрыть дверь, она оборачивается и пробегается глазами по всей комнате.

– Нет, так не пойдет, – лицо ее искривляет недовольство.

Карина стягивает с кровати плед, заново складывает его, аккуратно состыковывая углы, я расставляю по местам подушки, только вот помощь моя, как бы я ни старался, сводится к нулю: сложив плед, Карина дергается переставлять все подушки, в голове у нее какая-то своя полнанограмма, и то, что считаю эстетичным я, она откровенно воспринимает за уродство.

– Так хоть получше. Я за чаем, а ты сиди тут и не высовывайся, – широко улыбаясь, так, что показываются кончики ее зубов, она грозит мне пальцем, и потом, бегло чмокнув меня в губы, быстро выходит, хлопая дверью, словно намекая на то, что выходить мне при любых обстоятельства воспрещается.

Я пододвигаю старое кресло, точно такое же, что и в доме Бориса, только лучше сохраненное, ближе к кровати, потом плюхаюсь на покрывало, облокачиваюсь спиной о стену… И чем же теперь заниматься? И как же проходит жизнь в одной квартире с любимым человеком? Когда ты один, ты почти что всегда занят, то ерундой какой-нибудь, то по-настоящему важными делами, а когда рядом тот, кто нравится тебе и кому нравишься ты… А не сбивает ли оно с толку? Не тушит ли оно горящее желание достичь всего со временем, тяжелым трудом? Верить в то, что совместная жизнь та еще скука, я отказываюсь наотрез. Не может оно так быть, во всяком случае, такая жизнь слишком противоречит законам романтики…

– Ну вот, – нажав на ручку локтем, она заходит с двумя чашками, ставит их на стол, а потом опять уходит на кухню, по традиции закрывая за собой дверь. В каждой чашке плавают дольки лимона и несколько кусочков имбиря. Теперь Карина возвращается с двумя блюдцами, на которых высится два кусочка торта. – Зачем ты кресло-то укатил? – Обращает внимание она, недовольно хмуря брови.

– Думал, на кровати сидеть будем.

– Хочешь посмотреть фильм?

– Я не люблю фильмы.

– Тогда принеси с кухни стул. Только аккуратно, пожалуйста, – жалостливо просит она, а затем, когда я покидаю комнату, пускается по моим пятам, чтобы проконтролировать каждый мой шаг: не задену ли я ножками или спинкой стула стены или что-нибудь еще…

Мы усаживаемся за стол, который заливает матовым желтым светом настольная лампа.

– Это морковный торт, – поясняет она, и я, как по команде, тут же кривлюсь… Откинувшись на спинку стула, Карина звонко смеется. Ее голос в комнате с высокими потолками звучит неестественно властно… – Я тоже так с самого начала подумала, но потом, когда попробовала… В общем, пробуй! Между прочим, теперь это мой самый любимый торт. Его дядя на новый год привез.

Я нехотя отламываю маленький кусочек и, видя, с каким наслаждением уплетает торт Карина, все же отваживаюсь попробовать, боясь проронить крошки…

– Какой же он…

– Вкусный? – Сияет она.

– Несмотря на названии…

Когда от торта не осталось ни кусочка, Карина, спохватившись, вдруг дергает пальцем, словно перед самым завершением встречи вдруг вспомнила о насущно важном.

– Вообще-то у меня есть для тебя новогодний подарок, посиди пока тут.

Протиснувшись между моим стулом и изголовьем кровати, она выскакивает в родительскую комнату, не забыв закрыть дверь за собой. Я слышу, как скрипят крошечные колесики шкафа, как шуршит полиэтиленовая обертка…

– Ну вот, это тебе, – она возвращается с новогодним подарочным пакетом в руках. Целует меня в губы…

Осчастливленный, я не знаю куда себя деть. Держу пакет в руках, но не хочу распаковывать подарок сейчас – к тому приучили родители: всегда смотреть подарки исключительно дома, в гостях благодарить, но не более… Карина прожигает меня взглядом, заставляя вытащить все до последнего… В нерешительности сначала я достаю открытку с акварельным рисунком двух влюбленных и огромной подписью со множеством различных пожеланий…

– Я старалась… – Шепчет она, когда я бегаю глазами по строкам. – Надеюсь, ты понимаешь мой почерк.

А я читаю, не отрываясь. Ее огромное письмо с пожеланиями насылает на меня чувство легкого опьянения, ее наивные слова цены не имеют…

– Чудесно! Это просто чудесно… Я и сам теперь не знаю, что сказать. Я так сильно хочу тебя отблагодарить, ты бы только знала…

– Молчи, ты и так много говоришь. Смотри дальше. Пакет еще полный.

Она шутливо сдавливает мои щеки пальцами направляет, подобно строгому школьному учителю, мою голову вниз. В пакете я нащупываю какую-то коробочку, в которой, как выяснилось, пряталась свеча в форме совы. Неясыть бородатая, незамедлительно определяю я – будучи студентом, я часто следил за работой своего деда, который специализировался на птицах Европейской части России.

– Я подумала, что эта фигурка приукрасит твою квартиру, тем более, тебе ведь нравятся совы и свечи.

– Замечательный подарок…

– Я рада, что тебе нравится, – торопливо перебивает она, как бы не давая мне выразить неудовольствие, которого, в сущности, и нет.

Я в последний раз пускаю руку в мешок. Конфеты. Повернув голову к Карине, я усмехаюсь, поднимая упаковку на уровень груди:

– Ириски?

– Ну да, вы ведь никогда их не пробовал. Ну же! Попробуй!

Наклонившись вперед, она опирается ладонями о мои колени и смотрит так выжидающе, словно сдерживая тряску, чтобы из гордости ни в коем случае не выдать волнение…

Я открываю упаковку, вытаскиваю одну, сжимаю пальцами. Твердая зараза. Протягиваю ей, на что она в недовольстве отмахивается:

– Сам пробуй! Только… Сразу не раскусывай: они к зубам сильно липнут. Поэтому я их есть и не могу.

Я пожимаю плечами, разворачиваю обертку: чем-это конфета напоминает спрессованную в прямоугольник твердую вареную сгущенку, которую я не терплю еще с самого детства. Я раскусываю сразу целую конфету и глубоко жалею о содеянном…

– Убогие конфеты. Как их вообще можно есть?

Помню, отец в детстве запугивал, что, если поведение мое через неделю не исправится, то он лишит меня всего сладкого и по праздникам будет выдаваться только одна ириска, как в его детстве.

– Не знаю. Честно, они мне тоже не нравятся.

Она умещается у меня на коленях, забрав и аккуратно бросив на стол упаковку с конфетами.

– Мне предложили должность врача в другой клинике.

– Правда? – На радостях она чуть подпрыгивает. Вот, она разглядела все и сразу в моих глазах, не зная, сколько ненависти я испил, сколько лет учился, сколько бессонных ночей провел. Ее волнует сам факт: я молод и уже врач, который, как поговаривают в народе, зарабатывает уйму денег… – Так это же замечательно! Я так рада за тебя! Теперь тебе будут платить намного больше?

Я равнодушно пожимаю плечами и меланхолично запеваю:

– А мне безразлично на эту должность, я не хочу крутиться в ветеринарии, совсем.

– Но где-то же надо работать.

– Только из-за этого и приходится оставаться на месте. А еще… Такое ощущение, будто меня просто сплавляют в тихую деревню. Клиника там полупустая, как я понял, а в старой я так ни с кем и не сошелся, никто и не удерживает меня, не упрашивает остаться. Даже немного обидно получается…

– Ну не может же настолько не нравится профессия…

– В том и дело. Я воспринимаю самого себя как инородный объект в огромном организме с именем «ветеринария». Я как будто изгой, добровольно выбравший этот тернистый путь, чтобы доказать непойми что и кому… В сущности, я, как подросток, все еще не знаю, чему хочу безвозмездно посвятить всю жизнь. Порой мне кажется, будто нигде нет мне пристанища.

– А ведь ты отучился пять лет… Это столько…

– Пять лет отдать пустоте. На какой вокзал теперь деваться с багажом этих знаний? Они мне не так уж и нужны. Я не хочу ими пользовать. Меня тошнит от этих болезней, анализов… А ведь когда-то я мечтал стать хирургом, но, мечтая, я не пытался представить работу, не примерял ее на себе, может, поэтому выбор и оказался ошибочным?

– Но ты же врач… Врач! А ведь столько людей поступают куда попало, чтобы только поступить… Взять хоть меня, – обременено затягивает Карина, – я ведь не буду работать по специальности. Я вообще понятия не имею, где буду работать, чем займусь после института, а ведь он скоро кончится… Я поступила, потому что так хотели родители… Сначала я думала учиться на дизайнера или художника, только вот, оценив собственные силы и возможности, поняла, что не смогу набрать баллы по экзаменам…

– И потому пошла по пути легкого сопротивления?

– Честно говоря…

– Несчастные души, – я умещаю подбородок на ее тонком плече, – еще не до конца созревшие, не знающие, куда приткнуться, чем заняться, для чего созданные. Маемся из угла в угол круглого мира и учимся всему на собственной шкуре, из раза в раз игнорируя советы старших. Мы настолько инфантильны, что объясняем все непонятными чувствами с готовностью остервенело их защищать и доказывать их важность… А ведь со временем они выцветут, ничтожная суть тех чувств рассмешит нас, когда мы станем старше. Мы все еще способны взрослеть, хотя нам уже больше двадцати.

– Хочешь назвать нас детьми?

– А как иначе? Только взгляни на наше поведение со стороны: мы обидчивые и злопамятные, не увлеченные на все сто процентов ничем, потому что еще, видно, в силу возраста не нашли ничего, что могло бы нас захватить. А как же мы говорим? Нелепо, пытаясь задеть друг друга, чтобы отомстить за пустяковую обиду, на которую не можем закрыть глаза как раз из-за детскости.

– Я не ребенок, – ощетинившись, отстраняется от меня Карина.

– Конечно же нет! Ты взрослая девушка, в груди которой засело дите, – шутливо выпадаю я, на что она кривит губы и слезает с моих колен, всем своими видом показывая недовольство. Вот и инфантильная сущность выбивается наружу.

– Это ты можешь считать себя ребенком сколько угодно, а я взрослая девушка.

– Тогда почему взрослая девушка так оскорбленно, избалованно реагирует…

– Не надо из меня латать ребенка! – Повышает голос Карина, и я, как в детском испуге, сжимаюсь, теряя желание продолжать разговор. Этот крик, как и в тот раз… Я замыкаюсь в себе – вот и вторая инфантильная сущность. – Я взрослая и самостоятельная, это понятно? Понятно? Я тебя спрашиваю, Андрей!

– Понятно, – скрежету зубами я, пряча взгляд между стыками паркета на полу. Спина моя уродливо округляется, и шейные мышцы, налившись свинцом, загудели тихой болью.

Молчание электрическим шипением болезненно надавливает на барабанные перепонки. Карина утыкается подбородком в поджатые колени, я же, опустив руки, поворачиваюсь к ней полубоком. Ее намеренно громкое дыхание то учащающееся, то уряжающееся, пугая, настораживает. Кто знает, какой приступ ярости в один прекрасный момент последует за очередным недружелюбным выдохом? Но я намеренно игнорирую все ее попытки надавить на совесть, отсчитываю больше десяти минут, после которых она, как против воли, решается тяжело заговорить:

– Ладно, извини, зря я накричала, просто… – Я поворачиваюсь и поднимаю на нее круглые глаза, полные страха, хотя как такового страха я и вовсе не ощущаю. Это не страх, это признание в том, что воля моя сполна подчиняется ей… – Просто я не терплю, когда меня называют маленькой.

– Я и подумать не мог, что…

– Не имеет значения, – отмахивается она, – просто не называй меня больше ребенком. А теперь пей чай.

Я глотаю чай и затем спохватываюсь за невыраженную мысль:

– Иногда взрослые люди, покрытые множеством морщин, потолстевшие, с выцветшей кожей, мне тоже кажутся детьми…

– Например?

– Зайди в дешевый продуктовый, постой там в очереди или где-нибудь рядом с кассой, и ты увидишь множество забавных картин, в особенности, обидчивых пререканий, когда покупатель пытается унизить продавца, на что тот отвечает тем же. Чем они не дети? Или, взять работников магазина. Они – люди посеревшие, уставшие от тяжкого труда, но они шутят и смеются, как дети.

Карина пожимает плечами и берется за кружку с остывшим чаем. Я интуитивно предполагаю, что молчание затянется надолго, но сейчас молчать хочется с ней разве что в постели, где понятия расстояние и чуждость утрачивают привычное значение, а не теперь, на кровати рядом друг с другом, где формировалось ощущение неудовлетворенности, ведь мы обязаны говорить, лить что угодно, это наша кукольная роль, ее не избежать, и сейчас мы ее нарушаем. Это под одеялом мы естественные, такие, какие есть на самом деле, лишенные одежды и ролей, могущие ничего не бояться, могущие проявлять всю свою природную сущность без опасений…

– Может, все они и дети, – в недовольстве забубнила она, – но я не ребенок. И не смей называть меня маленькой! А теперь… Закроем эту дурацкую тему. Какая-то она утомительная.

Я киваю и берусь за кружку остывшего чая.

Прежде чем уйти, я незаметно, когда Карины в очередной раз вышла из комнаты, спрятал под подушкой красный футляр – все это время он томился в кармане моих брюк. Серебряная подвеска с изумрудом. Именно на эту подвеску она ткнула пальцем месяц назад, когда мы проходили мимо ювелирного магазина…

Новая клиника на бесконечном повторе распевала песни о смертельной тоске. У меня не было ассистента, приходилось делать все самому, хотя… Работа напрочь отсутствовала. Изредка заходили всякие по разным пустякам, что-то узнать, что-то посмотреть на ветрине в аптеке, в общем-то, ничего интересного, ничего из того, что могло как-нибудь увлечь, заставить поломать голову, порыться в старых конспектах, новых учебниках и статьях… Большую часть дня я растекался на диване, укрываясь двумя пледами от холода, проникающего сквозь дверные щели и окна. Я держал ноутбук на коленях в надежде хоть что-то написать, но, как назло, слова на рабочем месте ни в какую не лились. Может, виной тому была гиподинамия? Может, она сковывала тело в клинике настолько, что энергия испарялась быстрее спирта… Тут только одно лечение: выйти из рабочего дня, набрать в легкие побольше свежего воздуха, увидеть свободных людей, заговорить…

Я все так же работаю сутками. История в предыдущей клинике успешно завершилась. На дно души залег неприятный печальный осадок: все-таки больше четверти года стены того здания кормили меня, помогали поддерживать пламя жизни… Но я не скучал и не жалел – ушел я тихо, без торжественных прощаний, без слез и пожеланий всего наилучшего… “До свидания!” с одной стороны, “до свидания!” – с другой. Ночи в новой клинике томные, немного страшные, это только от непривычки к новому месту. Частенько в клинику заваливались под покровом тьмы пьяные личности, и, чаще всего, одни и те же. По ночам на всю клинику противно и протяжно кричал звонок, чье звучание уже через неделю стало для меня самым страшным ночным кошмаром. Как-то ночью, после смены, я проснулся в своей квартире весь в поту от услышанного звонка…

Из коллег сегодня со мной на смене кукует администратор. Экстравагантная девушка лет двадцати пяти. С дредами, многочисленными татуировками и пирсингом. Чем-то она смахивала на африканскую колдунью. Однако, жизнелюбие, открытость и необходимость потрещать языком делали ее весьма приятной собеседницей, и я частенько распивал с ней чай, слушая всякий вздор и шутки, которые намеренно разучился понимать в надежде так стать серьезнее, что вечно требует Карина…

Вот и сейчас мы, развалившись на диване в ординаторской, распиваем чай и жуем мармелад. Из этой крохотной комнаты открывается вид на весь холл клиники: редкий гость не останется незамеченным.

– Хочешь, нагадаю тебе?

– Нет.

– А я все же сделаю, – она берет мою ладонь и принимается с таинственным видом водить указательным пальцем по складкам. – Вижу. Вижу четко. Вижу. А ты не поверишь… Тебя погубит любовь…

– Что за бред? – В недовольстве я выдергиваю руку, чуть ли не проливая горячий чай на колени. – Это же откровенно… Как ты вообще могла выдумать такое? По сути… – Тут я в смятении остепеняюсь, а все же есть нечто интересное в ее предсказании… – Что ты имеешь в виду? Что меня убьет любовь, потому что, как только я её заполучу, я остановлюсь в развитии, потому как я развиваюсь ради любви? Это имеешь в виду?

– Да, именно то, – победоносно подтверждает она, широко улыбаясь и задрав голову кверху. – Знаешь, я увлекаюсь психологией…

– Дурь! Не верю в этот бред! Не верю в астрологию и прочие шаманские гадания.

– Я лишь говорю то, что вижу. Знаешь, не принимать факты, которые тебе не нравятся, вполне нормально.

– Никакие это не факты. Ты хоть раз слышала достоверный факт?

– Ну конечно! – Не раздумывая откликается Рита, смешно дернув курносым носом.

– Ну же? Давай, приведи пример.

– Да хоть самый простой!

– Ну?

– Земля – круглая.

– Браво, – я театрально и лениво хлопаю в ладоши. Она беспричинно смеется, сжимая бедрами ладони. – А нечто более серьезное? Взрослое. Не смехотворное.

– О тебе?

И она сощурила глаза, будто бы робот, искусственный интеллект, принялся анализировать меня инфракрасным излучением.

– Попробуй, вдруг угадаешь.

– Ты чересчур зависим от людей. Ты слишком сильно и неосознанно привязываешься. Не ко всем, а лишь к определенным объектам, ты выбираешь их на каком-то своем уровне… Ты связываешь с одним человеком слишком многое, целые периоды, целые библиотеки эмоций, поэтому отпустить тебе такого избранного почти что невозможно. Воспоминания и пережитки вечно будут преследовать тебя, напоминая о счастьях и несчастьях… Именно по этой причине тебе легко прощаться с незначительным личностями, которые для тебя не более, чем тени.

– Что ж, довольно-таки точно, – задумчиво соглашаюсь со всем сказанным я. Это описание вызывает у мен чувство гордости, ведь именно таким мне и хочется выглядеть в глазах окружающих.

– Тебе ведь приятно от всего сказанного, ты чувствуешь себя гордой и неприступной личностью, вокруг которой царят тайны и секреты, но оно же тебя и губит. Впрочем, тебе наплевать и на это, потому как ты довольствуешься самим собой и, в особенности, своей неприступностью. Но вот вопрос: а не болезнь ли это?

– Твоя проницательность начинает пугать.

Собранные в массивный хвостик дреды забавно задергались – Рита звонко засмеялась, откинувшись на спинку серого дивана, который явно купили с чужих рук, которому стукнуло уже первое десятилетие.

– Не зря ведь заканчивала психологический, наблюдала и читала, правда? Расскажи о своей девушке, где вы познакомились, сколько вместе?

– Какие интимные вопросы! Так ты решила вывести меня на душевный разговор?

– Почему бы и нет, – хихикает она и распускает довольную улыбку, открывающую блестящие белым зубки.

– Есть люди, ради которых хочется действовать, и мне посчастливилось встретить такую девушку…

– Но есть и друзья, ради которых так же хочется действовать, – поспешно перебивает она.

– Очень возможно, но у меня нет таких, – Бориса я отмел тут же, в сущности, он утаскивающий меня на дно индивидуум, от которого я не могу отказаться, потому как с ним меня связывают сильнейшие мальчишеские эмоции, тянущиеся с дорогих школьных годов. – А у тебя?

– Ну, есть. Полно. Ради каждого в той или иной степени готова действовать, кому-то отдаюсь меньше, кому-то больше – естественная череда жизни. Социальной.

– Так а у тебя есть кто-нибудь, ради кого ты готова, сломя голову…

– В самом деле, нет, – тут лицо ее омрачилось. Туманно-серые глазки ее в миг обратились в стекляшки. Она будто бы листала тонкую книжку, каждый лист которой пропитался удушающим унынием. – Это раньше… Раньше было, когда была младше. Тогда много думала о том, что сверну горы и все в таком духе…

– А нынче куда все подевалось?

– Ну вот, – пожимает тонкими плечами она, – прошло. Переросла, видимо, по-другому начала мыслить, смотреть…

Однако верить ей я отказывался. Меня оно не коснется, убеждаю самого себя я, глубоко в душе зная, что однажды оно застанет и меня, сколько бы я не сопротивлялся и не бегал. Угасание не нападет со спины, не кинется на меня диким зверем, нет, оно тихо присядет с разрешения на край скамейки, где в изнеможении буду торчать я, и медленно затянет свою тоскливую песню, и тогда я добровольно приму безразличие за данность, разочаруюсь во всем окончательно и бесповоротно, повзрослею, поменяю отношение ко всему и так далее, и после мы вынужденно подружимся, извлекая какую-никакую выгоду из союза.

– Утратила веру в любовь?

– Какое же смешное слово! – Без улыбки пролепетала она.

– По-моему, очень даже серьезное и требующее.

– И это проходила.

– Ты просто не просекла секрет вечной любви, – и она обращается ко мне лицом с широкими круглыми глазами, то ли открыто высмеивающими, то ли удивленными не знающими, что и думать. Дрожь пробирает, под пледами вдруг становится невыносимо жарко, но отступать я не думаю. – Знаешь, почему о секрете вечной любви не страшно кричать на сцене перед полным залом? Или раскрывать его в книге, фильме… Хочешь, я открою его тебе прямо сейчас? Его не страшно раскрыть, потому что никто не воспримет его всерьез! Читатели, слушатели, зрители лишь посмеются…

– Мы, конечно, совсем мало знакомы, но иногда ты кажешься мне таким смешным мальчишкой. Еще мечтающим, еще верящим в чудеса и сказки, размышляющим над тайнами человеческих чувств, вставляя в размышления художественные обороты и пытаясь примерить все человеческие чувства на самом себе.

– Говорю же, никто не воспримет всерьез…

Милый разговор наш небрежно обрывает вошедшая в клинику женщина лет сорока, из ординаторской я вижу ее недовольное лицо, отчего рефлексом подступает к горлу отвращение. Рита стукнула почти что пустой чашкой о полку, заменяющую стол, и поспешила вернуться к обязанностям, выкрикивая из коридора приветствие. Я плетусь за ней, чтобы просто быть рядом, чтобы не бросать ее, чтобы она не чувствовала неравенство, чтобы я не казался ей полным бездельником… Я стою за витриной рядом с Ритой и, скучая, рассматриваю ценники, этикетки шампуней и таблетки, не думая ни о чем, в то время как она распинается перед недовольной всем миром женщиной, то и дело отпускающей резкие замечания с намеками на то, что она сама все знаете лучше всех.

Город обильно засыпало снегом, и дворники, не справляясь с погодной аномалией, единогласно и своевольно решили повременить с работой. Мы медленно продвигаемся по центру без особого направления, контролируя каждый шаг, потому как идти приходится по льду, скрытому снегом.

– Упадешь ты – упаду я, – шутит Карина, как можно крепче держась за мой локоть, как за надежную опору, отчего я с приятцей чувствую навалившуюся на плечи ответственность за близкого.

– Вообще-то, если упадешь ты…

– Нет уж! Если упаду я, то тебе придется постараться устоять и еще поймать меня. Ты ведь попросту раздавишь меня!

Мы сворачиваем с Невского проспекта, взяв курс к Марсовому полю. На особо опасных участках приходится вплотную прижиматься к стенам и замедлять шаг. Удобно ведь греться в салоне под музыку и быть вне риска поскользнуться на льду. Мысль о водительских правах и машине время от времени не дает мне уснуть или сосредоточиться на делах, только вот Карина не поддерживает разговоры об автомобиле, считая, что все это детские капризы, впрочем, догадываюсь я, дело тут заключается лишь в том, что целюсь я не на машину бизнес-класса, а на недорогую иномарку из поколения десятого года. По принципу всего и сразу я уже через неделю обязан рулить новехоньким…

– А весной, когда потеплеет, обязательно будем гулять по паркам, правда? – Мечтательно загадывает она, пытаясь спрятать покрасневший от холода носик в шарфе.

Я киваю в знак согласия, как можно сильнее закутываясь в пальто – ветер, не зная пощады, морозит кости. А я страдал одной привычкой, вызывающей у Карины жуткое раздражение и порывы негодования всякий раз при встрече: я просто ненавидел застегивать верхнюю одежду, все время ходил распахнутым, прикрываясь руками в случае, если ветер особо бушевал. Меня забавляет то, как развеивается подол пальто, а вместе с ним и шарф, в таком образе я самому себе кажусь некой важной персоной, чью серьезность подчеркивает черная одежда, пускающая концы во все стороны.

– Возьмем с собой плед, какое-нибудь печенье и еще шоколад, а еще чай в термосе и разляжемся где-нибудь на земле, попробуем загореть, – все мечтает она, стуча зубами от холода.

– Не уверен, что у нас получится покрыться загаром. Бронзовым, красивым.

– Ну это у тебя не получится, а у меня очень даже, – дразнит она, на что я не обращаю внимания, будучи занятым мыслями о собственном деле, которому кое-как да следует продвигаться вперед. Казалось бы, настолько банальная идея, не требующая особых разработок, научных исследований и проверок, а все равно проблем выше крыши… Самая главная – рынок сбыта. Я уже откладываю деньги на поставщиков, но не могу сдвинуться с места, не определив рынок… – Зайдем в кафе? – Она кивает на с виду дорогое и хорошее. – Погреемся, выпьем кофе… Я могу заплатить…

– Сам заплачу, – едва возмущенно и оскорбленно перебиваю я. Мой доход новоиспеченного несчастного врача без потока пациентов, не взирая на жизнь среди бедности, где я не плачу арендатору, все же позволяет платить за собственную девушку.

– Нет, правда, я могу заплатить за себя, у меня есть деньги, – затягивает песню Карина тонким голосом, будто она – бизнесвумен, не знающая, куда уже девать рубли и доллары, но, в сущности, деньги, хранящиеся в ее матовом темно-красном не по возрасту толстом кошельке, ни что иное как подачка родителей или скромнейшая, выплаченная университетом, стипендия, какой хватает на проезд, мобильную связь и два средних обеда в столовой, а работать она нигде не работает.

– Сам заплачу, – повторяю я тихо, без раздражения.

Мы останавливаемся, и она вдруг цепко хватает меня за руку, пустив ногти в кожу. Худенькая улица как кстати пустеет. Белый снег все сыпется и сыпется, фонари светят желтым, машины гудят в стороне. На часах около шести – небо черное, звезд не видать…

– Да я и сама могу, что ты упираешься? Не понимаю! Что ты цирк устраиваешь? Сказала, что заплачу, значит, заплачу, и не надо сопротивляться! Мне не нравится… Мне неприятно от твоих реакций. Что ты губы свои обиженно сжал?

– Я не улавливаю даже сути конфликта, – растерянно развожу руками я.

– Что ты там надумал, на что можно обидеться? Да как вообще можно обижаться, – с новыми силами пылит она, словно более она не мерзнет, – на то, что я хочу заплатить за себя?

– Я не обижаюсь, – подавленно вякаю я, чувствуя, как к чертям в пропасть скатывается затухающим солнцем весь вечер…

Это со стороны оно кажется глупым и бессмысленным, дурацким и чуточку смешным, но внутри этого скандала, ты главный герой, которому как-никак да следует действовать, говорить… И самое страшное, когда слова не подбираются, когда силы замещает растерянность, когда чувствуешь превосходство оппонента, когда чувствуешь, как тебя вдавливают в землю, растаптывают…

На нехорошей ноте мы переступаем порог кафе. Послевкусие ссоры за сегодня уже не выветрится, а, значит, вечер сегодняшний уже обречен. В зале яблоку негде упасть, только возле окна я примечаю тройку свободных высоких стульев, задвинутых под столешницу длиной на всю стену. В этом чудном заведении насиживаются, как куры в курятнике, исключительно финансово обеспеченные личности.

Когда я заплатил за кофе и выпечку, Карина дернула меня за рукав и уставилась на меня, чуть задирая голову, озлобленным взглядом.

– Я же сказала, что сама, – тихо процедила она, отведя меня в сторону от следующих гостей, чтобы никто не услышал. – Сколько я тебе должна? Я переведу на карту.

– Нисколько. Не надо ничего переводить. Я вообще не понимаю, откуда взялось у тебя это стремление…

– Я взрослая, самостоятельная…

– Замечательно. Иди места займи, – я киваю вперед, начиная в злобе закипать от девичьих принципиальных капризов, не имеющих как таковой природы. Карина хмыкает, манерно разворачивается и гордой походкой сильной женщины отдаляется от меня прочь, только вот пройти удается ей не более десяти шагов. Зато красиво, уверенно, грациозно… А потом скидывает с себя зимнюю куртку, разматывает шар и усаживается спиной ко мне, повесив сумочку на спинку стула. Вот она, думаю я, богатенькая жизнь: пялься в дорогой телефон и держись настолько горделиво, чтобы в разумах окружающих пускали ростки комплексы, чтобы тем было стыдно взглянуть на тебя…

Больше всего я не терпел разборки о том, кто будет платить. Мужчина платит за свою женщину… Впрочем, ныне мир настолько перестроился, что мужчина может и не платить даже за себя… Однако сам я, придерживаясь старой школы, предпочитал баловать Карину, а не заставлять ее раскошеливаться.

Когда я принес кофе и уселся на высокий стул, Карина оторвалась от телефона, недружелюбно взглянув на меня, как на незнакомца, с наглостью нарушающего личное пространство. Вообще-то, это кафе не понравилось мне с первого взгляда: в пределах его стен чувствовал я себя ничтожной букашкой, какую случайный порыв ветра занес в круг светского общества. В этом кафе даже работники выглядели дорого: выстиранная, тщательно выглаженная одежда нежных цветов, белые рубашки с изящными прямыми воротничками, и девушки… Такие молодые, чистые, светлые, полные сил, нетронутые бременем жизни. Не девушки, а модели…

– Весь оставшийся вечер так и будешь дуться? – Притихшим голосом атакует Карина. Я постепенно проваливаюсь в трясину вины, захлебываюсь в собственной беспомощности… Тех, кого считаешь за близких, по щелчку пальца вольны сломить, не прилагая должных усилий.

– Я не дуюсь.

– Тогда как объяснишь свое поведение?

Я пожимаю плечами, вонзаю деревянную вилку в морковный торт – никогда раньше не подумал бы, что однажды до восторга полюблю морковный торт, одно название которого вызывает отвращение у того, кто с ним не познакомился… Карина говорит тихо, почти что шепчет, боится привлечь к себе лишнее внимание, потому как понимает, что раздутая ссора выставит ее дурочкой в глазах этих ничтожных гостей забегаловки, завернувшихся в брендированную одежду и делающих вид, будто лепечут они о чрезвычайно важном и сложном для понимания.

– Никак. Ничего я не хочу объяснять… Хотя вечер сегодняшний все еще хочется спасти.

– Хотеть мало.

– У тебя есть идеи?

– Почему это я должна что-то решать? Ты мужчина – ты и ищи выход.

– Очень удобно, – я развожу руками и замолкаю.

Рассказывать друг другу нечего, желания трещать языком по пустякам никакого. Какая разница, чем она займется сегодня перед сном или на какой книге зависла, если мы и несколько слов без конфликта связать не можем, молчаливо размышляю я.

– Даже не удивляет, что ты опять молчишь, – Карина пинает меня под столом в голень, выражая злобу все тем же притихшим голосом. – Конечно же, это мне ведь опять приходится брать все в свои руки… А знаешь, поговорим позже.

Я не возражаю, но и как таковой реакции не выдаю тоже. Эти эмоции за сегодня и так накуролесили…

– Иногда кажется, – продолжает она после небольшой паузы. На этой прогулке я только молчаливый слушатель: впитываю вздор говорящих и раскладываю его по полочкам в голове, но что, если эта прогулка длиной в целую жизнь? Что, если это и есть жизнь без прикрас: внимай и молчи? – Иногда мне кажется, будто мир такая чепуха… Ты иногда такой серьезный, а иногда… А иногда ты так меня бесишь, когда начинаешь вести себя, как ребенок, когда дурачишься, когда… Ну же, пойми, мне очень нравится видеть тебя серьезным, деловым… В такие минуты у тебя даже голос другой, более суровый, твердый… Знаешь, это зависит от твоей уверенности. Ты часто неуверенный, а тебе надо научиться быть… Уверенным! Сколько повторяющихся слов… – И она мило растягивает короткую виноватую улыбку, от какой с сердца, как с наклонной крыши, грохоча, скатывается тяжелый снег… – Я хочу видеть рядом с собой настоящего мужчину, понимаешь?

– Нет.

– Ну как же так? – Карина покрывает ладонью мою ладонь. – Знаешь, мне кажется, каждая девушка хочет видеть рядом с собой сильного мужчину.

– Еще и эволюцию припиши до кучи.

Она задумывается и потом не в шутку выдает:

– Очень даже хорошая мысль. Пожалуй, воспользуюсь…

Чтобы не уничтожить окончательно сегодняшний вечер, я терпеливо молчу, уставившись в окно. Еще чуть-чуть, и снежные массы неминуемо обратятся в расплывающуюся серую грязь, но пока что еще есть время налюбоваться падающими хлопьями и белыми одеялами на машинах и крышах домов, на деревьях и заборах, на всех контурах города и природы…

Я поворачиваю голову влево: в глаза бросается мужчина с аккуратной небольшой бородкой. С виду ему лет от тридцати пяти до сорока, напротив него женщина, откровенно скучая, слушает его болтовню. Именно таким деловым и должен быть я в глазах Карины. Парадокс весь в том, что ей нравится мое нутро, но она хочет… Хочет напыщенности, бренда в моем внешнем виде, чтобы я служил для нее украшением, которое подчеркивает ее вкус, красоту и все, что свойственно зазнавшимся леди. Я взглядываю на него второй раз, чтобы перенять его повадки; вот бы вылить на ту коричневую ослиную голову чашку горячего кофе…

– Ну чего ты? – Ласково протягивает она, аккуратно касаясь моей руки. Легкий бриз нежности ударяет в лицо – с плеч как будто тяжелый груз сорвался, раскатистым громом грохнувшись на пол… Это надутые и несуразные эмоции, напрасно щекочущие нервы часами, рухнули навзничь, не выдержав искренней чистоты намерений женской кожи. Порой кажущиеся незначительными со стороны касания объясняют много больше слов.

– Да так, задумался.

– О чем же?

– О том, насколько мы скучно живем.

– Это почему же? – Она воинственно выпрямляет спину и горделиво поднимает голову выше, как будто я только что оскорбил ее. Конечно, такое величество не имеет права на пыльную жизнь…

– Мы работаем, чтобы жить. Нас стимулируют, нет, нас заставляют выполнять дурацкие обязанности: пробивать товары в магазине на кассе, или ставить уколы, или упаковывать что-то, или… Бесконечность различной работы. Так вот, нас заставляют выполнять что-либо под угрозой жизни. Не работаешь – не получаешь денег, не получаешь денег – не живешь. Большая часть зарплаты уходит на проживание: еду, жилье… А остатки мы тратим на кафе, кинотеатры и прочее. И где же в этом цикле смысл? Где покой? Где место для воплощения души, для мироздания? В этом цикле нет любви к выполняемым обязанностям, а, значит, нет и удовольствия. А ведь сколько тех, кто вынужденно терпит неинтересную работу, в которой не водится смысл… А ведь в рутине той самой монотонной работы механизма люди теряют самих себя, теряют свои старые увлечения, мечты и амбиции. Но есть и те, кому плевать на все, те, кто неосознанно утратил смысл существования с детства или юности. Деньги платят – уже хорошо. Замечательно, когда можно выпить и выкурить сигарету на полученную зарплату, мечтательно размышляют они…

– Какой-то темный мир. Нет, – решительно отстраняется она от моего изложения, – мир не настолько мрачный, все не так, это просто ты не видишь ничего хорошего… Вот в чем твоя проблема, понимаешь? Тебе надо научиться замечать светлые области. Я не говорю, что описанного тобой не существует вовсе, напротив, оно есть, конечно же, но… Ты, кроме него, ничего более и не видишь…

– А для твоего восприятия доступно исключительно светлое? – Перебиваю ее я с разгорающимся страхом наткнуться на ссору, как натыкается корабль на рифы…

– Ну да, конечно.

– Что например?

Карина молчаливо мотает головой из стороны в сторону. Челка каштаново-рыжих волос прикрывает ее широкий и светлый лоб. Ветер в лицо растрепал волосы, что она, видимо, будучи увлеченной ссорой не заметила. И сам я вот только что обратил внимание на небрежность, наконец-то решив в относительном спокойствие полюбоваться ее красотой…

– Ты, случайно, не забыла дома расческу?

Карина неторопливо-резким движением выуживает серебристое зеркало-раскладушку из маленькой сумочки и, распахнув его, принимается со всем вниманием оценивать кончик носика и губы, а…

– Что ты все это время молчал? – Она, испепеляя меня дьявольским взглядом, от жара которого я весь скукоживаюсь, вытаскивает расческу и бросается остервенело, будто весь мир уже давно втайне смеется над ней, поправлять прическу, хотя, в сущности, никто не обратил на нас внимание с самого нашего появления. Чертова аура богатства, заставляющая казаться, а не быть, вызывающая грызню друг с другом, чтобы самоутвердиться…

Я молчу. Ситуация раскалилась до того предела, когда страшно проронить лишнее слово. На ровном месте умудрились споткнуться друг о друга… А выходит ведь так, осеняет меня, когда я наблюдаю за ее чистой кожей, искаженной раздраженьем, что я испортил ей ее же собственно выдуманный образ, предназначенный для дорого кафе, где маячат пропитанные деньгами, как табаком, морды. Она хотела равняться им, быть приближенной к ним, похожей, однако мое упертое желание платить за нее везде так просто сломило пополам ее образ. А потом еще и прическа… А ведь я сегодня не в привычной рубашке с галстуком и зажимом, сегодня я без жилета и пиджака, сегодня на мне старый свитер, купленный несколько лет назад на подаренные в новый год деньги. Не выходит ли так, что, вдобавок ко всему, я являюсь ее эстетическим бременем, вырядившись в неряшливую одежду, а не в изящный костюм? Язык так и чешется спросить, однако благоразумие тормозит.

– Неужели так сложно было заметить раньше? – Опять шипит она на меня. Иногда я не признаю в девушке напротив ту самую Карину, с которой познакомился почти полгода назад. Формируется в такие моменты ощущение, будто ту милую и нежную подругу постепенно, кусочек за кусочком, заменяет требовательная стерва, чей путь – нахлебничестве на чужом кошельке.

– Я не заметил…

– А надо замечать.

Вечереет. Кафе постепенно пустеет, все больше и больше освобождается мест, все больше людей утаскивает заказы с собой – мы наблюдаем стремительную проходимость. Гениальность этого заведения в том, что люди заскакивают сюда не потому, что здесь, действительно, вкусная выпечка, а потому, что так престижно, что продукция этой кофейни подчеркивает непойми какое богатство… Практически каждый гость отличался напыщенным внешним видом: вот оно, богатство, одинаковые привычки и эмоции. Гордость и самозванное величие. Дешевая неприступность и мнимая значимость, скрывающая внутреннюю пустоту. Поправившись, Карина, выставляя напоказ клыки, пускается шипеть на меня в очередной раз, будто вся вина лежит исключительно на мне:

– Слов не хватает…

Возразить я не могу, то ли мужества не хватает, то ли… Нет, не хватает именно мужества: боязнь разрушить отношения, нежелание тревожить Карину и развивать ссору – пустые отговорки. Отговорки никчемного мальчишки, который может разве что замкнуться в самом себе, вылупив широкие испуганные глаза и сжав губы, а потом, перенеся побои и крики, согласиться абсолютно со всем…

– Как меня раздражает, когда ты сжимаешь губы! Почему ты не можешь нормально себя вести? Андрей! Только посмотри на себя в зеркало. – Ругается она полушепотом, все также избегая быть услышанной.

Карина опять достает из сумочки зеркало, раскрывает… Я сразу же накрываю его рукой. Не хватало еще и любования самим собой. Вообще-то, я не очень-то любил собственное отражение: черты моего лица еще в подростковый период развили во мне сильнейшие комплексы, которые даже сейчас время от времени, в самые тяжелые минуты, при самом поганом настроении, напоминали о себе…

– Не надо никаких зеркал… И вообще, не так я представлял сегодняшний вечер, – тихо признаюсь я, без помысла перекричать ее.

Карина призадумывается. В самом деле, к какой же бездне катимся мы, – твердят ее отяжелевшие брови, когда взгляд ее камнем падает на пол. В слегка затемненном зале, едва уступающему сумеркам, накинув на себя мантию печали, Карина настолько красива, что от любований ею вольно дрогнуть любое, даже самое каменное сердце. Меня всегда волновали охваченные тоской девушки: видел я в них особое прекрасное, немного трагичное, таинственное и загадочное. Подобные образы притягивали меня, как притягивает мотылька яркий свет лампочки, только вот я не обжигался, сталкиваясь с ними, или, ослепленный болью, не чувствовал жгучее воздействие света, сгорая заживо?

И даже сейчас, следя за тем, как надуваются ее пухлые губы, я постепенно забывал обо всем случившемся, о всех неприятностях, очаровываясь ее светлым ликом и тихо, в самой глубине души, задаваясь вопросом в той интонации, какая возможно исключительно в нежные минуты, “за что мне это счастье?”

– Что-то я… Неужели я совсем не контролирую себя?

– Все хорошо. Просто забудем.

– А дальше что?

Я пожимаю плечами. Обычно вопросами подобного рода разбрасываюсь я. Поиск смысла – прямое разрушение первозданного смысла, заложенного природой в материнском чреве.

– А какая разница? В самом деле, что нам думать обо всем подряд? Пустимся по течению, приплывем… Когда в поте лица не налегаешь на весла, вырываешь у какой-то высшей сущности шанс разглядеть окружающую красоту, наслаждаешься журчанием воды и шелестом листьев, сполна вдыхая свежий воздух… Впрочем, наслаждение-то ценнее тогда, когда душа спокойна.

– Везде обязательно должно быть условие, – огорченно, но, по большей части, шутливо, замечает она. Бумажные стаканы опустели, собственно, больше задерживаться в напыщенном кафе необходимость не видится.

– А как же? Без него никуда. Условие обязано числиться везде. Оно не двигатель, но ключ, запускающий работу машины. Сейчас как нельзя кстати подошел бы коньяк.

– Тебе лишь бы выпить! – Выкидывает, как козырную карту, шутку она, растягивая широкую улыбку. От недоразумений и след простыл.

– Вообще-то, я не люблю алкоголь, – на полном серьезе, даже немного обиженно, отмахиваюсь я.

– Знаю. Я же только шучу. Ну, что ты. Это же просто шутка, не принимай близко к сердцу.

Я взглядываю на часы, и Карина сразу же вытягивается всем телом в попытке рассмотреть циферблат.

– Ну, сколько там?

– Почти что девять сорок.

– Мы сидим тут час?

– Чуть больше.

– Идем домой, нам же еще ехать…

Она спрыгивает с высокого стула, опять вытаскивает из сумочки расческу и зеркало. Напоследок я все же горестно, как будто изрекая вывод из повести, все же вздумал залепетать поющей птицей, не нашедшей себе весной пару:

– В мире столько несчастных душ, но мне их не жаль. Я не могу их жалеть. Какой толк от жалости, если нужно заботиться, в первую очередь, о самом себе, выбираться из этого проклятого цикла, из этой погони за деньгами, которые даруют тебе возможность жить и бежать дальше… Но за чем же можно гнаться, если не за деньгами? Вот, в чем вопрос. И каждый человек обязательно должен решить его пока жив…

– Мне частно нравится твоя рассудительность, но сегодня она какая-то чересчур болезненная. Давящая…

– Как опухоль на мозг?

– Андрей… – Жалостливо стонет она, и я вспоминаю, что любой уголок медицины вызывает в ней неприязненный страх.

– Больше не буду…

– Ты себя хорошо чувствуешь? – Между делом осведомляется Карина, возвращаясь к прихорашиванию как ни в чем ни бывало.

– Просто замечательно.

Она самодовольно хлопает зеркальцем, облизывается и, закутываясь в шарф, смотря на меня исподлобья, со всей серьезностью, как будто жонглируя философскими знаниями, как будто ожидая, будто я сдамся без боя, выдает:

– Жизнь скучна только в том случае, если именно такой ты ее и воспринимаешь.

– Ладно, идем подальше от этой скучной жизни, чтобы она больше не мозолила глаза, – я решительно поднимаюсь и набрасываю на себя зимнее пальто.

Свежий воздух. Колкий. Холодный. С явным запахом снега. На просторе кафе кажется душной каморкой – бочкой, целиком и полностью забитой людьми, которые ловко умудряются не разлить ни на себя, ни на посторонних кофе. Мы тянемся к ближайшему метро, к Адмиралтейской. Дорога выучена почти что наизусть, во всяком случае, я могу представить ее линию с закрытыми глазами. Молчание наше протянулось где-то до половины пути…

– Там, в кафе… Прости меня, я зря горячилась, – разнежилась она, крепко обхватив мое предплечье двумя руками и прильнув ко мне. Не были б мы окутаны в плотную одежду, и она бы непременно затерлась бы щекой о мое оголенное плечо… – Все-таки, сегодня был замечательный день, прости меня, если я испортила настроение.

– Давай договоримся больше не ходить в это дурацкое кафе?

– Почему же?

– Не понравилось оно мне. На какой оно вообще улице?

– Не знаю, – теряется Карина. Я кручу головой в поиске адресной табличке…

– В общем, на Миллионной улице мы больше ни в одно кафе ни нагой. Досадно, что название того ресторана не разглядел…

– Ты не хочешь туда из-за меня?

– Видела, как на нас пялились те девушки? Официантки. Как будто с презрением, как будто мы недостойны греться в тепле того уюта…

– Ерунда. Ты так говоришь, потому что не уверен в себе. Я уже много раз повторяла, что тебе надо тренировать железный характер… Для начала, перестань быть нюней! Выпрями спину! – Карина шутливо расправляет мои плечи, и я по какому-то магическому заговору ощущаю, как с них спадает небесная тяжесть, как я будто бы становлюсь чуточку выше… – Есть одно упражнение… Знаешь, мне ведь тоже раньше не хватало уверенности, а потом я начала, идя по улице, мысленно говорить каждому в лицо: “я самая уверенная в себе”. И оно помогло! Я озвучивала эти мысли в своей голове настолько долго, что наконец ужилась с ними…

– Попробую.

– Обязательно.

Мы пересекаем по пешеходному переходу дорогу. До метро рукой подать. Вон уже видится знакомый значок: синяя буква “М” на белом фоне. Столько огней… Толпа людей…

– А представляешь, как было бы замечательно, если бы сейчас мы пошли с тобой в свою собственную квартиру? И никто бы нам не мешал…

– Не представляю, – уныло откликаюсь я, потому как… В двадцать три года мы все еще зависим от родителей… Отсутствие собственности, сбережений, стабильности… А что у меня есть? Что я могу себе позволить? Эти мысли роют мне глубокую яму, в которую я добровольно прыгаю солдатом вниз. Мы все еще мечтаем, когда наши сверстники уже имеют… Что же я делаю не так? В какой момент я оскорбил судьбу?

Замок со звоном щелкает – дверь открывается. Я захожу на территорию дома, в темном коридоре меня встречает знакомый тошнотворно теплый запах низкокачественной еды. Тепло запаха, но не его вкус, частично напоминает детство: когда я возвращался домой со школы, меня встречал запах горячей пищи, которую варганила мать… Эти воспоминания вдруг осмелились навязать странное чувство: будто эта коммунальная квартира, вернее, ее обитатели, моя огромная семья. Однако мысли эти я отогнал от себя как можно скорее, даже несмотря на то, что крошечные конфликты, возникшие сразу после переезда, давно затихли и отношения мои с соседями сложились более-менее дружественными. Изредка на кухне я пускаюсь на короткие светские беседы, всегда здороваюсь, но никогда не улыбаюсь и не радуюсь встречам.

Сейчас я сам не свой: ключи бряцают в дрожащих пальцах, откуда эта дрожь? От злости ли? И если из-за нее, то на кого? А, впрочем, какая разница. Думать, перетирать события – только себя изматывать, а нервы ведь нынче дорого ценятся. Лечение-то ого-го сколько денег требует. Да нет же, нервы всегда дорого ценились, просто лечить их научились не так уж давно.

Я хватаю записную книжку и, забывая о голоде, о времени, о том, что завтра в семь по мерзкому звону будильника подниматься на работу, бросаюсь писать стихи, мечтательно представляя себя и Карину героями разных романтических картин, описываю то синхронно бьющиеся сердца любящих, то романтизирую одушевленную погоду. Какие чудесные строки! Как непринужденно льются слова, сочетаются друг с другом окончания! Я восхищаюсь каждой выведенной буквой… Но, закончив, мысленно трагично признаюсь себе в том, что уже завтра не смогу без отвращения читать это творение, потому как сейчас чудо в написанном заставляет меня видеть желание сотворить шедевр ради Карины…

– Рита! – Только на второй раз она откликается, отрываясь от телефона, но я эгоистично и подумать не могу, что что-то у нее могло приключиться… – Недавно моя девушка закатила скандал из-за того, что я не позволил ей платить за себя. Как это понять?

Она безучастно пожимает плечами и обратно утыкается в телефон. И как же такое хрупкое тело удерживает такие массивные дреды, которые, как кажется со стороны, весят несколько килограмм? В телефоне у нее явно нечто важное, почему бы ему не быть, раз она сегодня мало смеется и улыбается. Возможно, она болтаете со своим будущим мужем, а я тут, капризно требуя внимания, распускаю плаксивую жалобу.

Клиника славится отсутствием коллектива: сотрудники-то есть, только вот коллегами сложно их наречь. Равнодушные роботы, приходящие на двенадцать часов исключительно ради получения небольшого жалованья. Поэтому для Риты я единственный, с кем можно поболтать, также как и она для меня

– Слушай, не знаю, – повернув голову, она направляет на меня любопытствующий взгляд, когда переписка ее наконец оборвалась, – обычно я позволяю за себя платить. Если кто-то таким образом самоутверждается, не нанося тебе ущерба, то почему бы не поощрять? Это ведь своеобразный знак внимания, не так ли?

– Хочешь сказать, ей не нужны мои знаки внимания?

– Нет же! Просто… Даже не знаю, как объяснить. Честно, ни предположения…

– Но потом, – решаю закрыть тему я, – когда мы вышли из кафе, все вернулось на свои места, как будто бы ничего и не случилось.

– Но ведь вы помирились до выхода?

– Можно и так сказать.

– Было бы необъяснимо странно, если бы ваши отношения портились бы только в пределах кафе, как будто место то обладает некой аурой… Губительной, неблагоприятной для жизни.

А доля правды в ее шутливых выдумках таится: возможно, то самое кафе, специально напыщенное, чтобы отсеивать небогатых, и обладает аурой меркантильности и самолюбия, иначе-то как объяснишь попытки Карины казаться более горделивой, чем есть на самом деле? И как объяснишь ее попытки, наступая на меня, самоутвердиться, показаться более значимой перед дорогими гостями забегаловки?

– На днях должен к нам стажер прийти, слышал? – Вдруг молвит Рита, вырывая меня из раздумья: свежая рана болезненно заживает, не давая покоя.

– Нет.

– Парень какой-то. Может, с тобой в сменах будет. Ты ведь не будешь против поучить его?

– А разве есть выбор?

Она засмеялась. Звонко, запрокидывая голову. Не так, как Карина, совсем по-другому, более раскрепощенно и открыто… Конечно же по-другому! Две разных девушки ведь, два разных человека. Слишком разных, сравнить невозможно.

– Не думаю. Тут, кстати, не очень-то любят заниматься новичками.

– Я заметил.

Когда я впервые заявился в клинике, абсолютно всем, кроме Риты, было наплевать на меня. Торчащий на смене врач – полноватая женщина лет сорока, явно давно утратившая интерес к жизни, – сухо пожал плечами, упираясь тупым взглядом в экран телефона, а на мое заявление, что я по рекомендации Марии Михайловны приехал претендовать на должность врача, он выплеснул самое что ни на есть равнодушное: “и что?” И только она, администратор, не имеющий никакого прямого отношения к медицине, проявила интерес. Рита – единственная живая душа в этом сыром тюремном подземелье.

13

Уже начали распускаться первые почки на деревьях. Из-под сошедших снежных покровов выглядывают прошлогодние куцые островки грязной травы… Я стою недалеко от парадной сталинского дома, где живет Карина. Тепло. Наконец-то настало время для ношения осенне-весеннего пальто, под которое я с гордостью надеваю свой лучший темно-серый костюм. В этом облачении я воспринимаю себя за важную птицу, высоко парящую по просторам голубого неба. Я прячу за спиной огромный букет и молюсь, чтобы она не увидела меня из окна, чтобы она, открыв дверь парадной, ничего не заметила, чтобы сюрприз удался…

Проходит больше десяти минут, а я все еще несу службу каменным солдатом, даже не смея взглянуть на циферблат часов. Каждый раз, как открывается дверь, я замираю испуганным зайцем в надежде увидеть ее, но из раза в раз меня застает крошечное разочарование, потому как вместо нее выползают из-под дверного свода толстых стен чужие…

В очередной раз открывается дверь, только медленно, словно толкает эту непосильную железяку худенькое, слабое тельце, требующее особой защиты… Немного растерянная, в черном тонком пальто, в голубоватых джинсах, светло-белую шею окутывает темно-красный шарф, подобранный под берет, с правого плеча неуклонно тянется вниз тонкий ремешок сумочки. Она выходит медленно, робко оглядываясь по сторонам, будто страшась, что я не дождался… Я делаю несколько широких шагов навстречу, и, заметив меня, Карина тут же расцветает. От прежней растерянности больше ни следа, теперь на ее лице цветет искренняя улыбка, сеющая теплоту в самый центр груди.

– Прости, пожалуйста, не хотела задерживаться, но… Пришлось маме помочь. Я торопилась как могла, правда…

– Не надо, – прошу я, предостережено отступая на шаг назад. Огромные черные зрачки ее проливным ливнем льют недопонимание. Аккуратно и вместе с тем трусливо, как будто сильный ветер дует ей в спину, но она, всеми силами удерживаясь на ногах, тянется ко мне…

Я вытаскиваю из-за спины букет. Теперь цветы, благоухая между нашими носами, отдают с честью свои последние деньки. Груди наши касаются обертки букета…

– Какие замечательные… – Тихо шепчет, пораженная приятной неожиданностью, она, не отрываясь от цветов.

Я в последний момент успеваю отвести букет в сторону, чтобы тот не сделался раздавленным. Карина прыгает мне на шею, крепко обнимает. Глаза ее закрыты, я чувствую то интуитивно, и знаю, что, как только установится зрительный контакт, они восторженно засияют, а, может, вдобавок еще и наполнятся слезинками бессмертного девичьего счастья…

– Тебе нравится?

– Спрашиваешь! Ну конечно же! Нравится! Очень нравится! Как ты догадался, что именно пионы?

– Да у тебя на глазах написано, всякий раз, как мы проходим мимо цветочной лавки, ты любуешься именно пионами…

– Мы ни разу не заскакивали в цветочный, – недоверчиво ворчит она. – Нет, на полном серьезе, как угадал? – Словно поющая русалка, она очаровывает меня загадочно-требовательным взглядом, от которого в голове приставучими мухами жужжат мысли об обязанности во всем признаться.

– Полина сказала, – стыдливо сдаюсь я. Тот разговор с Полиной дался мне с огромнейшей неприязнью, но ведь иных вариантов не было, а искать оригинальность букета среди банальных роза или тюльпанов, которыми сегодня заполнен весь город, я не возжелал.

– Так значит, вы поладили?

– Нет, – скрежету зубами я. Та мерзкая плутовка отказывалась признаваться, и мне пришлось сжечь множество нервов и приложить уйму стараний, чтобы ее расколоть.

– Очень жаль… А ведь могли бы вместе провести…

– Вдвоем нам лучше. Идем? Сядем в кафе, я тут нашел как раз одно…

– Только занесу букет домой, а то таскать его с собой… – Она стремительно разворачивается, и я успеваю ухватить ее за запястье. Дурацкая улыбка лезет сама собой, не поддаваясь укрощению…

– Возьмем с собой. Пусть весь город завидует.

Она смеется, а, успокоившись, в удивление для меня, как будто преподнося мне ответный маленький подарок, соглашается:

– А что, идея что надо.

Неужели она вдруг испугалась показываться на глазах у людей с таким изящным и большим букетом? Вот только что ведь смеялась, а теперь, откуда не возьмись, ее одолевает колебание. Какая заморская птица принесла эту неуверенность? Неуверенность, необратимо рушащую мечтания и веселье, эмоции и потенциальные воспоминания, которые часто не воспринимаются всерьез…

– Идем.

– Так за кафе?

– Узнаешь.

Вообще-то, это кафе я нашел только сегодня утром. На карте. Выбрал по фотографиям… С заведениями города я слишком плохо знаком, чтобы наверняка знать, какое к какому случаю подходит.

Мы чинно шествуем по проспекту Стачек, и изящные фасады сталинских домов, горделиво выпятив груди, на которых недостает золотых или серебряных медалей, ровным строем отдают нам честь. На каждом шагу попадаются озабоченные праздником мужчины, в особо оживленных переулках на асфальте, вокруг женщин, торгующих мимозами, валяются затоптанные клочья желтых мимоз. В этой суматохе меня охватывает воодушевление от мысли, что букет мой, подаренный Карине, не такой, как у всех, что он особенный, большой, красивый, изысканный, экстравагантный среди неособенных роз и тюльпанов, и воодушевление то передавалось и Карине. Ступая строго по центру улицы, мы весело болтаем обо всяких пустяках, какие кажутся понятными только нам, влюбленным. Уже перед самым входом в кафе она вдруг заявляет:

– Я тут подумала, может, ну это кафе, может, зайдем ко мне? Но ненадолго. У меня родители дома. А в кафе… Каждое ведь переполнено сегодня.

– Тогда нужно купить еще цветов…

Я завертелся в поисках любого цветочного магазина – Карина тут же с силой дернула меня за руку, в недовольстве прошипев дикой кошкой:

– Не надо ничего покупать.

– Почему же? – Теряюсь я, не понимая, как можно прийти в гости и ничего не подарить хозяйке на международный женский день.

– Потому что! Не надо и все, – она тянет меня строгой матерью за руку в сторону дома. Возразить нечего – я поддаюсь обстоятельствам, пускаюсь по течению…

Веселость и счастье бьют ключом в ее груди. Буквально пару минут спустя она резко переменяется в голосе, залепетав весенней птичкой, прилетевшей с зимовки в родные края:

– Извини, – ласковое потирание моей руки, – просто поверь на слово. Не нужны никакие цветы. И давай не будем портить сегодняшний день, хорошо? Этот чудный весенний праздник. Не будем же портить?

– Не будем, – в полном спокойствии обещаю я.

– Вот и славно. Мне так много всего хочется сказать…

– Чего же?

– Не знаю. Но чего-то хорошего, светлого… Я так рада, что наконец-то наступила весна, я так счастлива только от того, что светит солнышко, – говоря, Карина буквально подпрыгивает, и меня самого окутывает золотистое счастье, разливающееся по венам и артериями, насылая на разум эйфорию. – Ну просто счастлива, как тут объяснить? Меня радуют эти лучи! Радует, что можно теперь вот так вот беззаботно выбегать на улицу, не боясь затеряться во вьюге и замерзнуть. Меня как будто переполняет солнечная энергия, и я сама готова светиться… Ты ведь понимаешь меня?

– Конечно.

– И сейчас ты такой милый, такой… – Она сильнее, словно с намерением пройти насквозь, прижимается ко мне, трется, как кошечка, о плечи, а потом, пока никто не видит, поднявшись на поребрик, целует.

Обнимаясь, мы крепко держим друг друга. Между нашими смешными юношескими лицами какие-то миллиметры. По какой-то неведомой, мистической интуиции я чувствую, как в ее карих глазах тонет, будто в расплавленной карамели, душа. Я до безумство люблю ее глаза и, всякий раз заглядывая в них, как зачарованный, не могу оторваться, отчего пропадает действительность, отчего кажется, будто тело утаскивает необъяснимая для физиков сила в неведомые дали, какие восхваляют поэты, писатели и певцы…

– Идем, – дергает она меня за рукав.

Я поворачиваю голову направо: навстречу нам медленным шагом тащится старушка. Водящуюся за Кариной повадку я приметил еще давно: она стесняется проявлять любые, даже самые малейшие знаки внимания на людях, когда сам я не испытываю ни капли дискомфорта… Это различие в поведении частенько провоцировало мелкие ссоры.

– Вообще-то, дома еще и папа будет, я говорила?

– Нет.

– Ну, ты с ним тоже особо не разговаривай. Зададут вопрос о делах – не спрашивай в ответ, хорошо? – Наставляет она меня таким твердым тоном, будто другого выбора у меня быть не может. И, в самом деле, я могу разве что слушаться и повиноваться.

– Почему?

– Ну, потому что. Не хочу объяснять, просто… Просто сделай все, как я прошу, ладно?

Пораженный требованиями, я киваю. На асфальте, попадаются стебельки желтых мимоз, которые не постеснялись раздавить грязным каблуками или кроссовками, но которые, подобное предсмертному хрипу, испускают тонкий, едва сладковатый аромат. Такими темпами к концу дня весь асфальт усеется лепестками роз и веточками мимоз, которые до последнего будут беспощадно топтать. А уже с завтрашнего дня постепенно начнут переполняться увядшими цветами мусорки. А дальше тоска и гниение…

– Подержи пожалуйста.

Карина сует мне в руки букет, чтобы вытащить из сумочки ключи. От странной просьбы перед самой парадной сердце вдруг ускоряет биение. Я заметно поражаюсь волнению, и Карина, на мгновение застыв, пробегается по мне встревоженным взглядом:

– Все хорошо?

– Да, просто ты рассказала про родителей… Не знаю, что и думать теперь, как себя вести. Эти запреты на общения сбивают с толку. Не могу же я вот так просто зайти, будто в порядке вещей, пройти мимо твоих родителей и даже не обратить на них внимание, словно никого в комнате и нет?

– Не воспринимай все настолько прямо, – твердо выдает она, а потом, чуть улыбнувшись, стряхивает с себя напряжение, выпрямив спину. – Ты ко мне пришел? Или пришел болтать с моими родителями? Ко мне же, ну! Нет, ты, конечно, можешь заговорить с ними, но тогда у нас останется еще меньше времени…

А время мы ценим больше всего… В сладкие минуты, задумавшись о нем, мы чуть ли не бросаемся судорожно считать каждые секунды, чтобы затем оставшиеся собрать в общий дырявый мешок, дыры которого невозможно залатать…Нет, мы не ценили время, мы стонали и изнывали друг перед другом о том, как не хватает нам времени, как оно стремительно рассекает пространство, называя эти сопливые изнывания попыткой ценить…

Мы поднимаемся по темной лестнице. В грязной парадной держится устойчивый запах сгоревшего табака и канализации. В комнате, за закрытой дверью прямо напротив входной, что-то обсуждают на повышенных тонах и продолжали бы обсуждать, если бы не… Карина намеренно как можно сильнее хлопнула дверью, чтобы предупредить…

Не разбирая причину спешки, я мигом скидываю ботинки, стягиваю пальто, сую длинный шарф в рукав… В моей власти одно лишь ожидание Карины, которая теперь будто бы никуда, нахмурив брови, не торопится, и поэтому я стою на одном месте терпеливым солдатом, прижимаясь к стене лопатками и идеально выпрямляя спину.

Из открывшейся двери вылезает Сергей Александрович. Я и раньше с ним сталкивался. Диалог у нас никогда не завязывался, однако всякий раз во время встречи я питал надежду заговорить, чтобы мнимо закрепиться в семье… Отец Карины хлопает дверью и вплотную подходит ко встроенному в коридоре шкафу-купе.

– Как дела? – Он бросает вопрос с таким холодным равнодушием… Я смело мог бы не отвечать, потому как поиск какой-то коробки в шкафу волнует его много больше незваного гостя дочери. Не найдя коробку, он с явно сдерживаемым раздражением закрывает дверцу, после чего ныряет в комнату. Опять звучат повышенные ноты. – Да нет там ничего! Где вообще можно было увидеть эти туфли?

– Все хорошо… – Пробубнил я, неизвестно кому.

Карина дергает меня за рукав, и я оборачиваюсь: два злобных глаза под сведенными бровями таращатся на меня, беззвучно призывая молчать под угрозой жизни. И я молчу. Следую в ванную гусенком за ней – именно так я себя и воспринимаю, даже несмотря на то, что на голову выше девушки.

– Руки! – Шипит она, когда я закрываю кран…

Сначала требование стряхивать руки над раковиной меня раздражало, но спустя почти полгода знакомства я привык к нему настолько, что перестал обращать внимание, начиная воспринимать его за данность, хоть и не видел катастрофы в том, что на плитку падет несколько капель… Карина из раза в раз, напоминая, заставляла меня старательно стряхивать руки над ванной и только потом браться за полотенце, а я не сопротивлялся и не возмущался.

Когда мы входим в родительскую комнату, Сергей Александрович, сцепив руки за спиной, стоит возле окна, словно углядел на улице нечто забавное, жена его, все также разваливаясь на сиреневом диване, виновато тупит взгляд в пол. И складывается… Точно! Они действительно меня стесняются. Нет, они стесняются не меня, а саму суть чужака, которого привели наперекор хозяйской воли в дом. Мое присутствие сковывает их, заставляет напяливать лживые маски, сдерживаться, впопыхах прятать по карманам гнев…

Замерев игрушечным солдатиком недалеко от центра комнаты, сведя ноги, я, как ребенок на утреннике в садике перед сборищем родителей, заголосил:

– Поздравляю вас с восьмым марта…

– Спасибо, – измученно улыбается Ирина Сергеевна, не поднимая глаз…

Как странно поздравлять без цветов взрослую женщину, которая, впрочем, в самом деле ничего для меня не значит. Как странно при этом стоять рядом с ее дочерью, в руках которой шикарный букет…

С букетом в руках Карина в недовольстве проводит меня в свою комнату. По случайности я не упустил завистливого взгляда, пущенного Ириной Сергеевной на цветы.

Я закрываю за собой дверь – тут же послышались тяжелые шаги, потом негромкий раздраженный хлопок, это отец Карины вышел из комнаты, смекаю я, не зная, зачем вообще обращаю на то внимание. Карина усаживает меня на диван и, чуть ли не пригрозив пальцем, наставляет:

– Сиди, а я пока за вазой схожу.

Она аккуратно размещает цветы на столе и затем, убеждаясь, что те не скатятся, выходит, с порога обращаясь к матери. За стеклянными дверцами белого шкафа, что стоит напротив кровати, красуется фиолетовый флакон с духами. Я хорошо знаю этот аромат. Сирень и что-то еще… Сладковатый, не запоминающийся аромат, но всегда узнаваемый. В голове всякий раз навещает яркий образ Карины, когда я слышу нотку этих чудесных духов. И я соскучился по этому аромату, потому как Карина, уберегая его исключительно для важных случаев, не так уж и часто наносит его на свою тонкую кожу. И сейчас во мне встрепенулось назойливое желание снять крышку флакона, чтобы напиться ароматом этого чудесного творенья, этой незаменимой изюминкой образа девушки. Желание, обреченное так и остаться бездарной вспышкой мысли…

– Нет, ничего мне не подарили… – Доносится кусок обвинительного шипения из соседней комнаты.

Мне вдруг охватывает навязчивое ощущение, что подаренный мною букет взвалил на свои неодушевленные плечи бремя яблока раздора для этой семьи… Но и гордость оттого, что подарил я Карине настолько роскошный букет, от которого во всяком, как по щелчку пальца, заигрывает зависть, не отпускала меня…

Дверь медленно открывается – в проеме показывается Карина с огромной вазой в руках. От тяжелой ноши ее тонкие ручки трясутся. Я вскакиваю сразу же, чтобы помочь, однако… Попытки мои так и остаются незамеченными: она заставляет меня стоять фонарным столбом с опущенными по швам руками. Карина и повода помочь не дает, даже вида не показывает, справляется сама…

– Ну вот, так лучше, – комментирует она, погружая цветы в вазу. – Ты посиди пока, а я еще за чаем схожу, хорошо?

И, не дождавшись ответа, она выходит из комнаты. Сквозь щель я успеваю разглядеть Ирину Сергеевну, которая, надувшись, так и сидит на диване, держа перед собой телефон. Белое свечение экрана тускло отражается на ее лице. В ожидании я медленно возвращаюсь на кровать. Необъяснимая усталость вдруг сваливается на плечи, почему-то тянет спать. Не хватает чего-то банального, что не выражается одной и несколькими мыслями. Не хватает волшебства праздника…

Карина возвращается с двумя чашками горячего чая и знакомой коробкой печенья. Красная, новогодняя жестяная коробка из детства… В кружках болтаются дольки лимона и зеленые лепестки мяты. Аромат чая с тихой лаской приманивает к себе, подобно русалке, зазывающей в холодные темные воды моряков.

– Ну вот, – она явно ждет мое продолжение. С задумчивым видом разместившись возле стола, Карина освещает меня тяжелым испытывающим взглядом. Тут медлить нельзя, иначе дело закончится маленькой катастрофой.

Я поднимаюсь, притягиваю ее к себе, целую. Она буквально растаяла в моих руках, обхватив руками мою талию, разнежилась… Значит, я делаю именно то, о чем она думает.

– Закрой глаза, – я слушаюсь. – А теперь ответь на вопрос, только быстро и не задумываясь. Готов? – Я киваю. – Какое первое слово приходит тебе на ум, когда ты рядом со мной?

– Покой.

– Покой? – Задумчиво протягивает она. Я интуитивно чувствую, как она покусывает губы, задумчиво уставившись на пол. – Почему именно это?

– Первое, что пришло в голову, – какой глупый ответ! Я прижимаюсь к ней крепче и говорю тише, спеша исправиться. – Потому что с тобой мне настолько спокойно… Мне кажется, нет, я чувствую, знаю, что рядом с тобой я на своем месте. Мне не хочется от тебя никуда бежать, да и с тобой никуда не хочется мчаться в погоне за чем-то и за каким-то непонятным счастьем, потому как ты мое счастье. Если бы была возможность наблюдать весь мир, всю человеческую жизнь, со стороны, я выбрал бы непременно тебя, и тогда бы мы, подобно богам, о которых ничего не знают, но в которых слепо верят и которым молятся, следили бы за всеми чудесами мира, тихо и медленно плывя на плоту по неизведанному течению…

– И мое слово “покой”. Вернее, его синоним: спокойствие. Одно и то же ведь, да? – Она чуть отдаляет голову и смотрит мне в глаза взволнованным и требующим согласия взглядом.

– Конечно, одно и то же.

– Так значит, нам нужно одно и то же?

– Думаю, поэтому мы и нашли друг друга.

– Знаешь, на прошлый новый год, а потом и на день рождения я загадывала одно и то же.

– Что же?

Интуитивно я догадываюсь, и эта догадка бодрит меня, вводит в возбужденное, ликующее состояние. Я чуть отстраняю голову назад, чтобы четче видеть черты ее лица. Жду, когда она признается, каждую секунду мучительно страдая от нетерпения. Сердце и голова не в покое. Скорее! Скорее! Скорее скажи! Затягивают они общую канонаду.

– Боюсь, ты будешь смеяться… – Неуверенно шепчет она, прижимая подбородок к груди.

– Не буду. Очень хочу знать.

– Хорошо, – и вот она взглядывает на меня, сверкнув яркой молнией решимости… Сейчас, прямо сейчас она признается! И тогда я признаюсь в ответ, и ликование наше станет совместным… От волнения громко стучит в висках… – Я загадала… Я хотела встретить тебя… Мне столько лет не хватало…

– Вообще-то, и я загадывал подобное желание… – Моя внутренняя сентиментальность ликует, запускает праздничный фейерверк, раскидывающий по черному полотну самые яркие огни восторженности. – И оно сбылось. И разве можно теперь не верить в судьбу и волю случая?

Карина широко улыбается, беря меня за руки, усаживает на диван, затем придвигает знакомое старое кресло, ставит на него чашки с коробкой печенья, и только после умещается рядом, опуская голову на мое плечо…

– Красивые цветы, правда? Все никак не могу ими налюбоваться, – букет взаправду чудесен. На фоне розоватых обоев, на белом столе он выглядит так, словно именно тут ему и самое место, словно эти пионы и лизиантусы стоят тут уже множество лет, словно в интерьер этот их отпечатал неизвестный натюрморист.

– Свой же собственный подарок нахваливать, – усмехаюсь я.

– Не будь занудой!

Карина вдруг шутливо ударяет меня по плечу и демонстративно надувает губки, отвернувшись, только вот в игру ее я не вливаюсь. Шутливая обидчивость поднимает беспокойство, и я нервничаю, не зная, как разрулить ситуацию и параллельно с тем анализируя самого себя на предмет промашек в словах и поступках.

– Ты обиделась? – Сохраняя расстояние, аккуратно спрашиваю я.

Яркое солнце заливает светлую комнату. Его широкие лучи-руки тянутся прямо к Карине, отчего та кажется мне такой же вот яркой и сверкающей, как небесное светило. Я воспринимаю ее за одушевленный осколок счастья, свалившийся с небес и проникшийся людскими наивными чувствами.

Карина молчит, явно воспринимая происходящее не более, чем за легкомысленную игру. Только вот я не хочу числиться участником такой игры, однако выхода другого у меня нет, потому как волю мою она уже сломала… Воздушными касаниями подушечками пальцев я вновь и вновь дотрагиваюсь до ее нежной кожи, такой молодой, такой светлой чистой, показывающей каждый изгиб синих и тонких венок, – она только демонстративно отворачивается, шутливо выпрашивая продолжение. Я вижу, как она, втягивая голову в плечи, скрывает хитрую улыбку рыже-каштановыми, звенящими красноватым оттенком, волосами.

Игра плавно перерастает в нежные поцелуи, не имеющие продолжения… Эта малая страсть сейчас для меня огромнейшая награда. Ее пухлые, нежные, горячие губы… Каждой клеточки тела хочется верить, что эти минуты никогда не иссякнут… Как настоящие влюбленные, лишенные покоя, мы имеем дар в последнюю секунду угадывать, когда вот-вот нарушится наша любовная игра.

Дверь в комнату бесцеремонно раскрывает отец Карины. На лице его так и читается явное презрение праздника, ставшим для него оскорбительным бременем.

– На кухне торт для кого стоит? Чего не берете?

Наивные малые дети, держащие ладони на коленях. Интересно, они, родители Карины, когда застают нас в таком положении, в самом деле думают, что мы вот так вот и сидим, без забот ведя милые, пустые беседы? Размышлял я, пусто уставившись на Сергея Александровича. Неделю или две назад я задал этот вопрос Карине. “Они ведь думают, – отвечала она с таким видом, словно я обязан устыдиться, если поймаю или замечу в собственной голове некультурную, развратную мысль, чернящую светское общество, – что мы только дружим и ничем таким не занимаемся”.

– Торт? – Растерянно повторяет Карина, хлопая глазами. Ее удлиненные черные ресницы смешно вытянулись вперед. Простецкий, ошеломленный вид, словно она, прилежная ученица, до поздней ночи готовившаяся к важной теме, получила от принципиального сволочи-преподавателя вопрос из совершенно другой, еще не пройденной темы, с целью завалить. Я еле сдерживаю смех, беспричинно и широко по-идиотски улыбаясь. – У нас же печенья полно…

– Ну сходи на кухню, возьми еще и торт. Жалко, что ли? Специально ведь покупал. Ешьте теперь! – Почти что с раздражением отдает приказание тот, после чего хлопает дверь. Ощущение, иронично подмечаю я, будто про торт его заставила заикнуться жена.

Неужели однажды и я вот так же стану повиноваться сторонним прихотям? Выполнять любые поручение, пренебрегая собственными привычками и желаниями? Безжалостно наступать на собственные интересы и формировавшиеся с детства достоинства, лишь чтобы угодить тому, с кем обручился? Такая семейная жизнь страшит, как зверя огонь. Насмотрелся я на собственных родителей, видел чужие скандалы, наслушался рассказов детей-жертв… Нет, лучше уж одному, но только не скучная семья, завязанная на подчинении, обязательстве перед ребенком или ипотекой, нелюбви, бытовых разговорах… Я смотрю на Карину: нет, она не может так командовать мною, у нее есть совесть, мораль… Не она ли постоянно с умным видом адвоката твердит о правах человека?

– Я сейчас приду, – предупреждает она, поднимаясь. На мою долю выпадает очередная возможность побыть наедине с собственными мыслями в чужом доме.

Я один, стараюсь не забивать голову бездарными мыслями, не связанными ни с литературой, ни со способами заработать богатство. Пускай они вьются между собой, запутываются, шелестят зелеными листьями в ясную погоду, но только не задевают меня. Пускай они будут воздухом, о котором не задумываешься, пускай, они будут рядом, потому что так устроен мир, но пусть только они не задевают меня, не касаются… Карина возвращается с одной тарелкой, на которой торчит два кусочка знакомого морковного торта – этот торт с недавнего времени ассоциируется у меня исключительно с ней, – видно, родители сплясали под девичью прихоть, добродушно замечаю я. Она кровать тарелку на кровать. Мы беремся за ложки, с приличием синхронно отламываем по первому кусочку. Чай уже остыл, частично вкус его растерялся, но мы все равно едим и пьем, улыбаясь друг другу и не разговаривая, предполагая мысли друг друга. Вдруг я решаюсь удостовериться в догадке:

– Пытаешься представить теплые летние деньки? Тебе хочется скорее расстелить покрывало в парке на траве и беззаботно развлечься на нем, а потом… А потом любоваться небом и мечтать?

– Как ты угадал?

Я улыбаюсь, но не признаюсь. В ее зрачках застывает, как карамель, восхищение. Она словно переполнена стремлением в мгновение ока сорваться с места и ринуться свершать заслуживающие славы подвиги.

– Ну правда, как догадался? – Не унимается она и поддается ближе ко мне.

– У тебя на глазах написано, – повторяю я утреннюю шутку в надежде, что и во второй раз она возымеет успех. И я не промахиваюсь. Влюбленные смеются над любыми, даже самыми глупыми шутками, припоминается народная фраза. Вид у Карины такой, словно она вот-вот накинется на меня, опрокинет на кровать и зацелует, однако проявлять активность нам из-за родителей некомфортно и даже боязно. Чертовы ограничения в двадцать лет…

– Может, в карты? – Вдруг предлагает она. Я соглашаюсь. Дурак – это та игра, в которой она меня частенько обыгрывает, потому как за двадцать три года я так и не разобрался в хитростях мастей и прочем…

Карина подскакивает к столу. Наклоняется, выгибая спину… Изящная фигура! Глаза ласкающие линии… Я тихо восхищаюсь, улавливая каждое аккуратно и точное движение ее хрупкого тела, пока она достает карты из ящика под столом…

За карты мы беремся в молчании. Вместо того, чтобы думать над игрой и следить за битым, я прокручиваю в голове тяжелые думы, внезапно сорвавшиеся на меня. На самом деле, они всегда со мной, они только выжидают подходящего момента, чтобы нанести подлый и вместе с тем сокрушающий удар в спину. Они вечные мои преследователи, потому как они – часть меня самого, часть, от которой я могу ограничиваться, но которая в самые критические моменты навалится на меня, еще больше усугубляя ситуацию. От встречи с этими тяжелыми мыслями всегда непроизвольно меркнет настроение, но вместе с тем и загорается надежда получить утешение из вне. И сейчас я сам подставил им грудь, протянул руку…

– Кого это идти со своим поколением нога в ногу? Стареть с ним, с миллионом таких же людей? Какого осознавать собственные изменения во времени, собственное старение и несовершенство, глядя на деятельность своего поколения? В двадцать три года кажется, будто столько всего позади, и не зря. Правда, там, за плечами, куча всего, что можно с приятной тоской поднять из чертогов памяти, но есть люди намного старше меня. Каково им? Тем, кто уже похоронил своих родителей или даже друзей детства? Какое же волнение охватывает их, когда они случайно или намеренно задумываются о том? И не бегут ли они от самих себя, чтобы не слететь с катушек, чтобы укрыться от собственного возраста?

– Не отвлекайся, – полушутливо напоминает об игре Карина. По ее горящим интересом глазам я понимаю, что сейчас она живет одной мыслью о победе в картах. Я не думаю поддаваться, но и обрывать поток рассуждений не намерен.

– Вот так и идут года… Иногда я задумываюсь о бессмысленности всего насущного и пустякового, и меня, как писателя, охватывает немеркнущий страх, потому как начинает казаться, будто все написанное мною не более, чем очередная бессмыслица, которую никого не согреет, не потревожит. Ты назовешь это неуверенностью, но это нечто большее… А иногда вообще кажется, будто из-за написания романа я упускаю жизнь, потому как… Я словно живу на собственных страницах или в собственных фантазиях и сюжетах, и иногда мне кажется, будто писательство – неизлечимая болезнь вроде шизофрении. А кто хочет болеть? Люди столько таблеток придумали, чтобы уберечь здоровье, а я…

Глаза Карины заблестели, смеющиеся губы растянули широкую улыбку, и она, словно все сказанное мною прошло мимо ее ушей, на задорной ноте выдала:

– Ну что! Я выиграла! Выиграла! А желание… Придумаю потом.

– А мы играли на желание?

Растерянно спрашиваю я, на что Карина, сдерживаясь, чтобы не запрыгать от пустяковой радости, задорно выдает:

– А как же! Конечно же! Играли на желание, и ты проиграл! Я уже и со счета сбилась… Это сколько же я должна загадать тебе всего? Ну, очень много, когда-нибудь со временем…

– Тогда я беру реванш.

– Постарайся без размышлений, – с иронией поддевает она, отчего сознание мое покрывает тихая волна уныния: почему она не воспринимает мои рассуждения всерьез? Почему она остается верной дурацкой игре, а не останавливается и не принимается рассуждать вместе со мной? Неужели разницы в три года достаточно, чтобы настолько кардинально различались мировоззрения? А дело ли в прожитых годах? Или, может, всему виной способность воспринимать мир? пропускная способность фильтра, предназначенного для отсеивания черного и белого и бесконечности прочего…

Задумываясь, я старательно перемешиваю и потом раздаю карты. Игра мало заботит меня. Надежду прощупать хоть какую-то логику или найти закономерность я потерял еще в старших классах… Я победил только благодаря случайности, только потому, что через руки мои прошли практически все козырные карты. Странно, но объявлять себя победителем аж стыдно… Не оттого ли, что лицо Карины покрылось тенью в этот светлый час, не оттого ли, что настроение ее поспешно испортилось? Выходит, я готов отдать ей победу даже в этой глупой игре, чтобы только она была счастлива?

– Ну что, победа за мной? – Чуть ли не с самодовольством хвастаюсь я в то время, как Карина обиженно отворачивается. Поражение она сносить не готова. – И раз уж я выиграл, предлагаю обнулить желания.

– Ну уж нет, так неинтересно! Загадывай, либо обнуляй только свое!

– Хочу обнулить все твои желания, – шучу я и победоносно прислоняюсь спиной к стене. На холодные остатки чая мы больше не обращаем внимания.

– Нет! Так не пойдет! Это против правил!

Собственные желания она защищает с особой остервенелостью. Ее резкие, молниеносные движения порой наводят на мысль: а не зарядит ли она сейчас маленьким кулачком мне в глаз или нос?

– Либо загадываешь, либо нет, – выдвигает Карина ультиматум, уставившись со сдвинутыми в угрозе бровями мне в глаза, словно пытаясь ослепить меня ярким белым светом лампы.

– Хорошо. Есть у меня желание, – лицо ее меняется. Вот уже заметен интерес, но ближе ко мне она все еще не пододвигается, держит дистанцию, как бы в готовности в любой момент броситься спасаться бегством. Выжидает. От задуманного загорается в груди внутреннее солнце, обжигая стенки. Проявляя особую нежность, я притягиваю за плечи ближе к себе Карину. Шепот – только он под моим контролем. Тем лучше, тем ласковее шуршат слова. – Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Андрей…

Больше ни слова. Она охватывает мою шею, прижимается как можно плотнее, а я… Как-то неуверенно, в нерешительности опускаю широкие ладони на ее лопатки. Это растерянность от неожиданности… Почему же мы всегда должны быть готовы ко всему? Даже к любовным порывам? Почему в противном случае мы теряемся и не знаем, как себя вести, обращаемся в безмозглых дураков, которые не в состоянии контролировать собственные движения, которые, как мертвые куклы в человеческий рост, только и сидят на месте, обессиленно опустив руки?

По щеке ее скатывается слезинка. Или только кажется? Но я чувствую ее горячее дыхание, не обычное, более глубокое, обжигающее, такое, какое предшествует горькому плачу. Она не отпускает – я не сопротивляюсь. Как будто обнимаемся мы в последний раз перед долгой разлукой, как будто обязательное условие ее счастья – мое отсутствие. Нет же, бред! И как только он смеет с шумом вихря врываться в голову?

– Мне такого еще никогда не желали, ты первый, единственный, – с тихой сердечностью признается она, все еще не расцепляя руки. А я молчу, не видя смысла говорить.

Так и тянет закутаться в ее шелковистых волосах. Я улавливаю их сладковатый медовый аромат, я будто бы слышу их шелест, не прикасаясь, на расстоянии ощущаю их беспечную мягкость и нежность… Карина не разрешает намеренно трогать свои волосы, поэтому приходится ограничиваться воображением и воспоминаниями случайных касаний. Но и этого не так уж и мало…

– Все случается в первый раз.

Мы просидели в комнате более трех часов. Уже в последний час я начал нагружать сердце волнением, что вот-вот меня погонят домой.

– Нам пора. Скоро гости приедут.

Опять эти гости! Сам не знаю почему, но я в прямом смысле и на полном серьезе ненавижу их. Казалось бы, ничего, абсолютно ничего, такого существенного те незнакомые люди мне не сделали, тогда откуда же к ним столько неприязни, столько вражды к лицам, которые я вовсе не видел?

Я сдвигаюсь на край кровати и с утопленной надеждой притихшим голосом задаю вопрос:

– Выйдем на улицу?

Там, за окном, еще светит яркое солнце. Его лучи врываются в комнату, покрывают золотцем каждую боковины шкафа, столешницу, полы и каждый уголок. От света ликует душа, радость зарождается сама собой, без причины. После зимней спячки она без стука, с наглостью врывается в тело, будоражит кровь, требует веселье… До заката у нас еще куча времени.

– Знаешь… – Карина медлит, а я уже все понимаю. Сейчас она сошлется на усталость, и прогулка наша отменится, а нынче только четыре часа дня. Чем заполнить пустоту в коммунальной квартире? – Что-то я устала, давай, может, чуть позже встретимся? Часа через два.

– Можно и так, – отсрочка, понимаю я. Через два часа она тем более никуда не захочет идти, а, значит, сегодняшняя встреча окончательно подошла к концу. И даже букет, предательски затаившись в стороне, не выручит…

Карина с искусно выведенным сожалением на лице провожает меня в коридор. Захваченную с собой посуду относит на кухню. От столкновения с керамической раковиной песочного цвета негромко, но четко, звенит стекло.

Завязав шнурки, я вытягиваюсь во весь рост. Смешно покусывая губы, спрятав руки за спиной, переминаясь с ноги на ногу, Карина стоит передо мной и невинно, немного стесняясь, смотрит, покручиваясь то вправо, то влево. Ее детский образ забавит, и я бы с радостью поддался бы игре, только вот она не поймет, не признает… Она выглядит совсем маленькой и при этом капризно требует, чтобы окружающие находили в ней серьезную женщину, способную себя содержать…

– Кого вы ждете? – Вдруг ни с того ни с сего спрашиваю я, облокачиваясь о стену, когда, в сущности, мне плевать на все.

– Дядю.

– Того самого, который бизнесом занимаемся?

Она кивает, все также покусывая губы.

– А представляешь, какого это. Вот есть у тебя своя кофейня, – вдруг пускаюсь выражать давно надуманное я, – а в ней работают люди, которых ты, словно собственных детей, воспитываешь и обучаешь. И вот так со временем они становятся родными, а потом… А потом они вынужденно прощаются с тобой в поиске нового счастья, и никакие деньги их уже не удержат, потому как у них есть цель, и результат той цели они всеми силами стремятся заполучить… И так вот кофейня становится для тебя не только заработком, но и действующим воспоминанием, частью жизни…

– Уже думаешь свою кофейню открывать?

– Было бы неплохо, – опечаленно усмехаюсь я, зная, что на подобное дело потребует, как минимум, миллиона два. А где же столько заработать в кратчайший срок?

– А что со свечами? Ты так ничего и не рассказал! – Вдруг упрекает она, уставив руки в боки. Не в том я настроении, чтобы сейчас сосредоточенно объяснять нечто значимое, по-настоящему серьезное, то, что однажды обязано обратиться в часть моей жизни. Она все равно сейчас не удосужиться выслушать меня в полной мере. Все изречения пролетят мимо ее ушей, ведь она так напряжена, боится родительской строгости: как только распахнется дверь за ее спиной, как только появится один из родителей, она сразу же погонит меня, не задерживаясь на прощании… Нет, подобные объяснения требует отдельных минут спокойствия и неторопливости.

– Как-нибудь в другой раз. Если бы ты пошла со мной на прогулку…

– Ну, Андрей, – ноюще протягивает она, устало переминаясь с одной ноги на другую. – Я устала, сейчас приедут гости, мне надо еще подготовиться…

Она уже и не скрывает, что дальнейшая прогулка накрылась медным тазом, безэмоционально замечаю я. Однако вечер завершать в полном одиночестве никакой охоты. Так куда же отправиться, в каком приюте пристроить собственное тельце?

– Хорошо, – отрываюсь от стены, демонстрируя неуверенное намерение уйти, Карина лениво, зная, что никуда я так вдруг по волшебству не исчезну, сжимает мое запястье. Где-то в глубине души она не желает меня отпускать, но все оно пустое, потому как та глубина обречена никогда и ни за что не озолотится солнечным светом…

– Ну, только не грусти, пожалуйста, сегодня такой день…

Она нежно целует меня в губы и затем растягивает смешную улыбку, выражающую желание развеселить трудный час. Каждая линия на ее личике игрива, беспечна и беззаботна. Удобно, думаю я, оставаясь холодным и мрачным.

– Какой?

– Такой замечательный, такой светлый, как сегодняшнее солнце, такой радостный, нежный, слов не подобрать… Я так банально выражаюсь, аж стыдно… Мне просто хорошо с тобой, разве этого недостаточно? Спасибо за все.

Каждое слово по отдельности сопровождает улыбка, настолько она силится развеселить меня. Конечно, подленько думаю я, легко оставаться радостным, когда вокруг тебя все прыгают и хлопочут, это ведь я вынужден окунаться в полное одиночестве, не зная, за какое дело взяться. Не в том ли и проблема, что я просто-напросто ни сном ни духом не ведаю, чем себя развлечь? Нет, решительно ставлю жирную точку я, желая как можно дольше намеренно держать обиду на это хрупкое женское создание, рожденное для любви и роскоши. Любви общей, не одного человека… Это хрупкое создание, подобно маленькому тирану, требует внимание и любовь всех окружающих…

Я, как против воли, киваю. Целую ее в губы на прощание. Ее рука без усилия поворачивает замок. Дверь открывается. Я переступаю порог – теперь от квартиры меня отделяет глубокая пропасть… Карина закрывает дверь после небольшой задержки. Последнее, что я вижу, это ее осчастливленное улыбкой лицо, сияющие карие глаза, каштаново-рыжие волосы…

Нет, она не задержится, не проследит, не попросит остаться, плюнув на все и всех, не потребует от родителей своего, не потребует волшебства любви, ничего, она уйдет. Уйдет и точка…

Медленно спускаюсь по лестнице. Останавливаюсь на межэтажной площадке. Зачем-то поднимаю голову…

Дверь уже давно закрыта. И никто за ней не стоит – я чувствую это не ошибающейся интуицией.

Я забираюсь домой, решаюсь взять ноутбук и спуститься в любимое кафе в надежде настрочить хотя бы страницу за стаканом холодного кофе. А вдруг что-то да выйдет, даже несмотря на то, что я окажусь окруженным любовными парочками и увядающими розами, чьи красные и белые лепестки сегодня и еще несколько дней будут разбросаны всюду?

Открывая дверь, я краем глаза замечаю, как выглядывает дите из соседней комнаты. Девочка лет пяти, словно сторожевая собачонка, выскакивает всякий раз, как только щелкает замок входной двери. Я оставляю ключ снаружи, в замке от двери в свою комнату. Холода отошли – обогреватель более не требуется, стоит белой железкой возле кровати с выдернутым из розетки шнуром. Одинокий и ненужный до следующий зимы. Надо бы убрать его в сторону, напоминаю я самому себе и прохожу мимо, к окну, не снимая обувь. Почему-то кажется, будто, глядя в окно, поток мыслей обязан литься плавнее, но, в сущности, способность думать от места не зависит. То же самое и с кафе, я это знаю, но все равно решаюсь спуститься, чтобы только не торчать в одинокой комнате, чтобы не ощущать себя куклой, которую бросили, наигравшись…

Я складываю ноутбук в портфель и выхожу. Опять краем глаза замечаю ту девочку. Порой, когда я возвращаюсь в одиннадцать вечера с работы, ее глупое любопытство меня жутко раздражает…

В кафе шумно, но я все же нахожу свободный уголок. Чтобы никто лишний не заглядывал, понижаю до минимума яркость экрана, из-за чего приходится напрягать зрение, чтобы различать буквы на белом фоне. Писать Карине по поводу вечерней прогулки смысла никакого, остается только одно: развлекать самого себя собственным сочинением. Такова писательская жизнь: окутывайся одиночеством и пиши.

14

Почти что середина марта. Холода зимы постепенно отступают. Еще две недели, и можно смело снять шапку и, если повезет, освободиться от тяжелого зимнего пальто, чтобы перелезть в более легкое. Радует щебетание возвращающихся птиц, радуют еще не греющие первые яркие лучи, которые, как подснежники, после долгой зимы пробираются сквозь светлое, высокое небо, радует, что воздух больше не колется, как роза шипами… Не это ли маленькое счастье?

Позади четыре дневных смены, сегодня – выходной день, запланированный специально для свидания с Кариной. Несмотря на отсутствие как таковой активности на работе, чувствую я себя усталым эмоционально, а вместе с тем и физически. Скука беспощадно высасывает, как вампир кровь, силы. Невыносимо бессмысленно полдня торчать на одном месте без дела, когда знаешь, что профессия вроде как дает перспективы…

Мы шествуем за руку по Невскому проспекту, как туристы, не знающие, куда лучше свернуть, чтобы ничего не упустить. Идем без цели, вдыхаем воздух и молчание, щекочущее нервы. От пустующих разговоров с тем, с кем привык делиться всем на свете, невольно принимаешься вглядываться внутрь в попытках отыскать душу… Вдруг широко раздув улыбку, Карина решается рассказать – по ее наивным карим миндалинам и простодушно-радостной улыбке я понимаю, что ничего дурного в мыслях ее не засело.

– Да я вот вспоминаю гостей. Ну, дядя со своей женой приезжал. Детей привез… У него такая хорошенькая дочка, ты бы только видел! Она совсем маленькая! Только недавно родилась! Пару недель назад. И мне дали подержать ее на руках, представляешь? – Она то и дело пускала в мою сторону восторженные взгляды, будто требуя подобного восторга, когда я не разделял ее настроение, потому как в своей жизни нанянчился с братом и сестрой. – А папа мой все вокруг меня суетился и говорил: “осторожно! не урони только! крепче держи!” А дядя все отдергивал его, называя меня уже взрослой, – не без гордости заключила она, задернув нос выше. – А еще дядя так смешно тебя назвал…

– И как же? – Железным тоном откликаюсь я.

– Хахалем. Он спросил: “как поживает твой хахаль?”

Ее игривое настроение – не спасательный круг. Я ни за что и никогда из принципиальной гордости здравомыслящего не смирюсь с тем, что кто-то, тем более из тех, кто зовется ее родственниками и друзьями, насмехается надо мной.

– Я ему не хахаль, – огрызаюсь я. Это слово как красная тряпка. Во мне уже загорается желание уткнуться кончиком носом в ее нос и, крича, высказать все, что только я думаю о нем…

– Что ты заводишься?

– Потому что это оскорбительно.

– Не знаю, – пожимает плечами она. – Просто синоним к слову «парень». Разве повод злиться?

Я молчу. Синоним. Не повод, но злюсь, так и чувствуя ехидный отзвук насмешки ее дяди: ведь именно из-за него и его семейства я лишился нового года и других праздников. Так почему же ему теперь не насмехаться над неудачливым юнцом?

– Он пошутил так только один раз, – продолжает она с таким тоном, какой непременно обязан остудить пыл. Но я не сдаюсь.

– Более чем достаточно.

– Но это уже было! Или ты теперь всю жизнь будешь злиться? Ненавидеть меня?

– Ладно, что это мы… – Сдаюсь я и покорно беру ее за руки. Карина коротко улыбается, но губы ее скрывают радость победе…

– Не хочешь пофотографироваться? У нас почти что нет общих фотографий…

– Разумеется, хочу, – общие фотографии у нас вовсе не водились по одной простой причине: не хватало знакомых. С моей стороны такие не числились, со стороны Карины… Но мне жутко не хватало общих снимков, которые можно было бы памятно поставить в рамку…

– Только, боюсь, тебе не понравится идея… В общем, к Полине в гости на днях должна приехать сестра с профессиональным фотоаппаратом. Они позвали меня на прогулку, которая ну никак не обойдется без фотографий, не просто так же фотик везут, верно? Мы могли бы пойти вдвоем…

Хуже наказания и не придумать.

– Ну уж нет, – грубо прерываю ее я. День теперь переполнился паршивыми новостями. – Ни с какой Полиной, ни на какую прогулку я не пойду.

– Но это ведь наш единственный шанс…

– Шансы придумали, чтобы их упускать с напыщенным сожалением. Не хочу ее видеть. А ведь не пойти могу разве что я, так что…

– Не пойдешь, даже если я тебя очень-очень попрошу?

– Даже так.

Неужели она так и не усвоила урок? Неужели так и не поняла, что далеко не все люди подходят к нам? Одно упоминание той девчонки вздымает в памяти всю злость встречи-ошибки, в пепел стирая огненной волной любое желание… Это чертовское настроение запросто бы развеял, как аэрозоль дурной запах, веселящий дух дружбы. Сейчас как никогда раньше потянуло встретиться с Борисом, будто только рядом с ним отыщется спасительное умиротворение, но тот чурбан просто так со школьных годов не соглашается видеться, поэтому и приходится плясать под его дудку. Пародия дружбы… С одной стороны я во власти девушки, с другой – лучшего друга. Никакой ни власти, ни индивидуальности…

– Но почему? – Карина возмущенно дергает меня за рукав, чтобы придать больше значимости своим словам… – Это наш единственный шанс, больше никто не сфотографирует. А ты, как и я… Нам нужны фотографии, ну, нельзя же так… Нельзя же упускать возможность! Когда нас еще пригласят фотографироваться? Ну, кто нас еще щелкнет? Тем более, на такой профессиональный фотоаппарат! Знал бы ты, какой там шикарный аппарат! Мне даже в руки страшно его брать, потому что он такой дорогой… А вдруг нечаянно уроню или кто-то вырвет из рук?

Сначала ярое отрицание, теперь колебание… Не жалостливый ли женский голосок заставляет меня наступать ногой на горло собственной гордости? А у нас ведь, правда, отсутствую общие фотографии, которые с недавних пор стало для меня нечто важным. В социальных сетях, когда попадаются фотографии влюбленных парочек, сердце заводит изнывающую песню и требует подобное, эстетичное, красивое, согревающее нутро, требует карточку с Кариной, которую можно с гордостью вложить в кошелек или обложку паспорта.

– Никуда я не пойду. Хочешь идти – иди без меня, а сам я не собираюсь участвовать в этом…

– Даже ради меня?

– Ненавижу Полину, – скрежеща зубами, выдаю я.

Мы замолкаем, и каждый из нас понимает, что из этого патологического молчания ничего хорошее не выльется. Мы сворачиваем в сторону метро – иного пути будто бы не существует. И ради чего мы идем вместе? Ради чего потом вместе сядем в один вагон, не отходя друг от друга, притворяясь чужими, но являясь при этом близко знакомыми, скрепленными любовной узой, не отраженной в документах? Почему же нельзя распрощаться прямо сейчас? Или хотя бы сойти с общего пути? Мы ступаем на Аничков мост, и я всерьез задумываюсь над тем, чтобы просто остановиться, уставиться на закат и водную темную гладь Невы…Все равно она не заметит, что я отстал, потерялся… Тихо закончить историю. Да, так проще. Но вместо задуманной остановки я продолжаю идти рука об руку с Кариной, как будто нас удерживают невидимые наручники.

На Невском проспекте мы спускаемся в метро. Перед турникетами она останавливается, раскрывает сумочку, долго копается в ней. Нас обволакивает бурный людской поток, к счастью, никто не бурчит под нос ругательства, или только мы их не слышим… Я стою рядом, хотя мог бы уже уйти. За сегодняшний день, за все время, у меня вообще имелась куча возможностей уйти, но ни одной я не воспользовался. Или я не ухожу из-за собственного слабодушия, потому как боюсь разорвать с ней связь, потому как после стольких лет одиночества боюсь вновь оказаться один…

Карина наконец-то вытаскивает карточку, проходит вперед. На меня то ли намеренно, то ли случайно, будто я уже для нее чужой человек, не обращает внимание.

Мы доезжаем до станции Автово. Вся дорога в молчании, всю дорогу не смотрим друг на друга, но при этом стоим рядом, вплотную. Руки наши могли бы запросто сцепиться, но мы прячем их по карманам…

Выйдя на знакомый проспект Стачек, я не выдерживаю. А имеет ли оно смысл? Зачем теперь ее провожать? Как оно вообще будет выглядеть? Так же молчаливо? Она достанет ключи и без прощания юркнет за железную дверь? Я останавливаюсь. Солнце печет голову. В стороне старушки призывают купить всякое барахло. В стороне, возле забегаловки, курят. Я провожаю ее хрупкую фигурку взглядом. Нет, она не оглядывается, идет вперед, ничто ее не тревожит. Идет, чуть склонив голову. Волосы ее от яркого света отливают красно-рыжим.

Я разворачиваюсь и решительно пускаюсь домой. Догонять ее, хватать за руку, вытягивать из себя слова примирения – сплошное унижение. Гордостью тоже следует дорожить, ставлю жирную точку на потоке мыслей я.

Комната теперь противный чертог, в котором сознание назойливо штурмует желание выбежать на свежий воздух… Через пару часов тоски я все же, не выдержав, хватаю телефон, набираю сообщение, лишь бы устранить возникшую ссору. Иначе неймется. Иначе дух загибается в четырех стенах, в квартире, в которой торчит еще три семьи… Разумеется, отсюда незамедлительно следует бежать без лишних поводов…

В ожидании сообщения я маюсь без дела: то падаю на диван, хватая книгу, то вскакиваю, хватая телефон, то расхаживаю от окна до двери, сунув руки в карманы… Ну, конечно же мы помиримся, утешаю самого себя я, вопрос времени, иначе и быть не может. Мы обязательно помиримся, не могут же просто так любящие похоронить заживо чувства…

Все впечатления, все самое неприятное, что только скопилось за месяцы, я надумываю вылить в преувеличенном формате Борису, которого мой лепет лишь утомляет. Я как будто стене рассказываю. Пустая и стыдливая болтовня… Чтобы резко, поджав хвост, не замолчать, я в самом вкратце излагаю суть проблемы, стараясь хоть как-нибудь выстроить логичность в изнывании, и сам при этом же ужасаюсь тому, какой мальчишеский вздор несу… Его незаинтересованные глаза направлены куда-то в пол, руки его, местами черноватые от въевшейся в кожу грязи, послушно охватывают литровую пластиковую бутылку темного пива.

– В общем, вот, что делать-то теперь? – Я почти не пью. Не лезет. Вкус алкоголя сегодня вызывает сплошное отвращение. Мне даже стыдно, что я пытаюсь пьянствовать и одновременно жалуюсь на Карину. Мне стыдно перед Кариной за выпитое, потому как… Потому как с наивностью подростка еще в самом начале нашего знакомства я пообещал самому себе вести здоровый образ жизни ради нее.

– Что делать? Что делать-то? – Задумчиво и безучастно повторяет тот, и я понимаю, что ничего он и вовсе говорить не желает, что на все сказанное ему настолько наплевать. И правда, какой толк поддерживать утомляющие темы?

– Как обстановка с твоей? – Наивно перевожу тему я, словно никакие советы мне и вовсе не требуются.

Борис пожимает плечами. На лице его полная безэмоциональность, и уже по этим признакам я угадываю ответ.

– Да хорошо все. Не знаю. Ничего плохого, к счастью.

Оба замолкаем. Говорить то ли не о чем на самом деле, то ли это я настолько омрачил обстановку… Борис берет телефон, что-то печатает. И я от скуки беру телефон. Открываю фотографии Карины. Я часто любуюсь ею и восхищаюсь ее красотой. С какой же ответственностью она относится к фотографиям, и именно благодаря дисциплине у нее получаются великолепные снимки, которыми я с удовольствием любуюсь. Я задерживаюсь на своей любимой, где она смотрит куда-то вдаль, на голове ее темно-красный берет, окутана она в пальто и черный шарф с темно-красными квадратами, местами перекрывающими друг друга, а на заднем фоне выпячивает грудь Исаакиевский собор. И я обещаю себе распечатать эту фотографию, чтобы вложить в кошелек, чтобы она всегда была рядом…

– Давай выйдем, в ларек сбегаем, мне сигареты нужны.

– Идем.

Я рад очутиться на улице. В вечерний час, когда город накрывает предсумеречная темнота, прогулки обретают особое великолепие. Тишина, прохладный воздух, всюду мрак, людей почти что и нет. Никто не выпячивает на тебя зенки, никто не гадает, кто ты есть, ради чего живешь… Дома обязательно возьмусь за роман, даже если придется сидеть до часа ночи, в очередной раз уверяю самого себя я, будто бы непременно именно так и случится… Я даю самому себе обещание только из-за предчувствия, что сегодня, как результат алкогольного опьянения, обязательно сами собой польются строки. Или я насильно заставляю себя писать только в виде наказания за употребление алкоголя?

В ларьке нам в качестве приветствия обременено кивает сонный парнишка лет двадцати за прилавком. Впереди у него целая рабочая ночь – жизнь-то его не мед и не сахар. Борис просит сигареты с кнопкой, потом желает всего хорошего продавцу, на которое тот никак не реагирует, потому как никакие слова не облегчат его жизнь, отчего меня вдруг охватывает тяжелое пасмурное предчувствие, не раскрывающее сути, но подбирающееся к сознанию грозовым фронтом, – и мы выходим на улицу. Отойдя на пару шагов от ларька, Борись с наслаждением закуривает, а я стою немного в стороне и молчу, терзаясь тем, что хоть что-то да следует сказать, потому как молчание между друзьями, которые видятся раз в два месяца или еще реже, настоящий убийца.

– Наконец-то эта зима ушла. Я так долго ждал весны… Раньше и подумать не мог, что буду любить весну, ну, никогда не любил ее, а теперь… Знаешь, так легко на душе становится, когда просыпаешься и видишь, что солнце уже встало, что оно стучится в окно, что квартира твоя не мрачная каморка, которую способно осветить разве что желтая лампочка на старой люстре, а не такое уж и плохое помещение, залитое золотцем… Как же долго я ждал этого тепла и света…

– Ну да, тоже жду, – сухо соглашается тот, не разделяя мою радость. Сигарета его почти что догорела. Ярко-оранжевая точка вот-вот прекратит существование, предастся величию темноты.

– Проводишь до метро?

– В смысле? Чего так рано уезжаешь? Мы же еще не допили даже.

– Оставь себе. Что-то меня домой тянет. Не знаю, настроение не то.

– Это все из-за Карины? Да забей ты, господи, нашел повод переживать. Просто мужиком будь, и все на места встанет. Вот честно тебе говорю. Я раньше тоже не понимал этого, а потом… Да как же тебе объяснить-то? Ну, дорасти тут требуется, что ли…

– Да… – Отмахиваюсь я рукой. Теперь-то уже плевать на всякую поддержку, теперь-то она лишь отравляющая субстанция. Теперь сущность, засевшая в теле, требует спастись бегством, укрыться в глубокой норе… – Проехали, не говори… Да и дело не в Карине, а… Не знаю. Не разобрался. Просто хочу домой. Хочу и все. Хочу лечь спать. Ненавижу засыпать, когда кружится от спирта голова, когда еще во всю светит луна…

– Серьезно? А мне наоборот нравится, лежишь, а все вокруг тебя все вращается…

Уже не в первый раз меня пронзает острая неприязнь к этому человеку, к его образу жизни, к его привычкам… Пьянство. Ему нравится пьянство. Ему нравится то, что презираю я. Почему же мы продолжаем общение, если наши интересы настолько расходятся, если часто нам не о чем говорить, если мы не в состоянии замотивировать друг друга? Почему же мы продолжаем называться лучшими друзьями? Не потому ли, что заменить его другими, более значимыми людьми, у меня возможности нет? Что за чертов нигилизм одолевает в последнее время, почему обязательно все должно подвергаться разрушению без проблеска на восстановление?

– Ненавижу, когда башка кружится. Скорее бы весь хмель вышел. Давай быстро не идти, все равно никуда не торопимся.

– Не поможет оно. Ускоряй, замедляй шаг, а оно не поможет. Тебе не убежать от головокружения.

По-пиратски смеясь, а до полного образа ему не хватает гнилых зубов, тот тепло и по-дружески хлопает меня по спине… Я давлюсь слюной и тут же заливаюсь громыхающим кашлем, от которого легкие наизнанку, от которого наворачиваются слезы… Обеспокоенный Борис трезвеет, на лице его в один миг отражается волнение, обеспокоенность, страх, уголовный кодек, мораль дружбы… Он бегает вокруг меня – я же отворачиваюсь, чтобы не показывать чертовы слезы. Только этого не хватало…

– Все в порядке? По спине? Постучать? Андрей? – Бесконечные вопросы… А требуется полное отсутствие мира…

– Уже постучал, – с озлобленностью огрызаюсь я, когда кашель отступает.

– Ну, правда, я не хотел, случайно…

Я отмахиваюсь, запрокидываю голову наверх. Какой свежий воздух. Прохлада пьянит, ею хочется набить грудную клетку до отказа, ее не хочется упускать… И еще этот желтый свет, капающий с пятиметровой высоты, и бледный диск луны с темными веснушками… Так и тянет назвать эту ночь волшебной, даже несмотря на то, что никакое волшебство в ней не кроется. Ночь как ночь – земля в порядке вещей окуталась тенью, отвернувшись от солнца. Но ведь буквально на мгновение я позабыл обо всем на свете, вспомнил, как восхищаются природной простотой… Не это ли волшебство – галлюцинация разума, когда кажется, будто тайны миры сами собой познаются?

– Хватит извиняться, – огрызся я, вернувшись на землю.

– Все в порядке?

– Лучше некуда, зря беспокоишься.

И снова молчание, настолько привычное, знакомое, но не дружественное. Это ложь, что молчать комфортно. Никогда, ни с кем, ни при каких обстоятельствах. Из-за молчания волей-неволей бросаешься искать в самом себе сырость, проплешины и трещины, потому что из-за него в мозге прорастает мысль о том, что ты не так уж и интересен, раз не можешь занять собеседника увлеченным разговором, что деятельность твоя – пустяк и банальщина, не заслуживающая внимание, что она лишь мнимое оправдание или наркотик, настолько очаровательно действующий, берегущий разум и не дающий возможности наделать неосторожных глупостей поздней ночью, когда никто не видит. Это молчание в совокупности со всеми унылыми днями, которые лишь подчеркивают бессмысленность существование, обоснованную отсутствием способности производить, подставляет нашу дружбу под прицел сомнения.

Лишь подойдя к метро, Борис вдруг раскрыл рот.

– Я на днях машину поеду смотреть. Хочу купить.

– Какую?

– Недорогую. Тринашку, наверное. Буду делать под себя. Постепенно. Это конструктор, а не машина, считай.

– Интересный подход…

– Ну, ты только представь, что можно из нее собрать… Захочу и поставлю на нее вообще движок от какого-нибудь спорткара, – тут он звонко, как свойственно худым и бесчестным людям, рассмеялся на всю полупустую площадь. – Но нет, такой движок на машину ставить не буду, потому… Ну потому что потом проблем будет много, это же все оформлять надо… Но вообще, что точно хочу, так это поставить раздвоенный выхлоп, ты только представь, как он красиво будет смотреться и звучать…

– Не представляю.

– А знаешь, в чем плюс наших автомобилей?

– Ну?

– Их можно разбирать и собирать прямо во дворе, ты вот попробуй так с иномаркой. Да ничего у тебя не получится! Мой батя перебирал мотор маминой старой машины прямо под окнами, а с иномарками… – Он махает рукой так, будто это я обратился к специалисту с безнадежной проблемой. – Их непременно в салон надо везти… Так что поэтому я хочу именно тринашку. Хэтчбек. Давай покажу.

Я согласился, и мы застыли двумя статуями недалеко от входа в метро. От восьмидесяти тысяч за авто почти что нашего возраста. Я слушал, задавал вопросы, ничего не понимая в характеристиках, и судил разве что по внешнему виду. Мало-помалу, вживаясь в разговор, я вдруг уловил себя на мысли, что все-таки дружба наша имеет огромную значимость…

– В общем-то, машин полно, сколько хочешь…

– Так да, и запчасти на них дешевые, их и достать можно без проблем. Завтра или послезавтра с батей думаем поехать смотреть и брать.

– А деньги? У тебя разве есть?

Борис хитро хмыкнул, словно мое замечание задело его, словно в кармане его пылилось несколько сотен тысяч…

– Кредит возьму. На несколько лет, буду по чуть-чуть выплачивать и ездить…

Я коротко посмеялся. Сам факт кредита на старую машину отечественного производства, о котором в народе ходят злобно-шутливые легенды, смешил.

– Ага, и по итогу просто так отдашь еще половину от стоимости.

– Зато у меня уже будет машина…

– И кредит, – с иронией, какая недоступна для его понимания, перебил я.

– Ну да, а что в том такого?

Мне нравилась станция метро “Академическая». Нравилась, потому что во дворах этого района я провел последнюю часть детства, а потом юность, потому что жил я здесь с родителями до окончания университета, потому что знал каждую улочку, каждый дом в окрестностях, помнил лица продавцов в магазинах, знал почти что каждую кофейню, благодаря девушкам, которых угощал… С этим районом связывали меня многие воспоминания. Приятные, потому как от обид, даже самых горьких, и след простыл. Новогоднюю елку на площади перед метро уже убрали. В преддверии ночи еще попадались милые и хрупкие, закутанные в пальто и шарф симпатичные девушки со смешным помпонами на зимних шапках, и нередко я провожал их взглядом без всяких мыслей, просто из любви наблюдать и из желания найти в них деталь, которая однажды отразится на страницах моих произведений.

– Ну да, возьму кредит, – продолжал рассуждать Борис, – но зато у меня будет машина, понимаешь? А сколько я на нее сам буду копить? Полгода? Да не, больше, ну, подумай, зачем оно мне? Зачем так долго ждать, когда можно вот так сразу…

– Оттуда все проблемы, – вдруг, как в первый раз, озаряет меня давно знакомая истина. – Мы хотим всего и сразу, а потому и упускаем самое главное, даже не знаем, что конкретно, но что-то упускаем, то, без чего терпим неудачи.

– Неудачи? – Самодовольно хмыкнул тот. – Не знаю, о каких неудачах ты долдонишь, но у меня их нет.

Я оцениваю его презрительно-жалостливым взглядом. Вот человек, лет двадцати четырех, человек, утративший стимул жить, но живущий из инстинкта самосохранения. Он не осознает и всячески отрицает утрату стимула и верит, будто однажды на что-нибудь сгодится. Нет, ни во что он не верит.

– Мы терпим неудачи, потому что концентрируемся на желании получить все и сразу. Оно пустое, оно нас изводит, но мы отдаем крайне много энергии ему, не отдавая энергии самому процессу. Вот в чем наша ошибка. Но нет ли и других? Хотим всего и сразу, не имеем терпение, хотя всему миру кричим об обратном. Какие же мы ничтожные…

Очередная девушка, вылетевшая крохотной птичкой из метро, пересекла проспект и скрылась за углом торгового центра. Я взглянул на часы: пора, уже давно пора ехать домой. Поднял глаза: по оживленному лицу Бориса и без подсказок можно было понять, что беседа про автомобили взбодрила его, как будто он с самого начала подыскивал возможность завести именно этот разговор. Бодрости в нем сейчас столько, что хватило бы на трехчасовое беспрерывное пустословие…

– Ну ладно, пойду уже.

– Погоди, – он достает сигарету и зажигалку. Как много не озвученного, как много он еще готов выдать. Его глаза, несмотря на туман опьянения, охвачены диким стремлением – все и сразу. Но именно благодаря этому стремлению они кажутся сейчас живыми. – Дай докурю только.

Я жду, но первым не завожу разговор, хватит с меня. Борис будто бы не знает, какую темы уложить в несколько минут, и поэтому размеренно курит, как можно дольше задерживая дым в легких, чтобы впитать в себя каждую молекулу никотина. От усталости я сверлю друга взглядом и мысленно уговариваю сигарету быстрее кануть в небытие.

Наконец дотлевший окурок падает на землю. Мы пожимаем друг другу руки, и я ныряю в метро. Спускаюсь на перрон и останавливаюсь ждать там, где тормозит последний вагон. Платформа, не считая парнишку лет двадцати в нескольких шагах от меня, пустует. Гудя, подкатывает поезд, и я сажусь на свободное место, каких полным-полно. На станции Технологический институт вагон целиком забьется, а пока что можно прикрыть глаза, прислониться затылком к стене и думать. Думать много, ощущая, как скользит по рельсам поезд, ощущая головокружение от циркулирующих вместе с кровью капель алкоголя, ощущать пустоту в голове, в которой болтаются мысли… А, собственно, какой частью тела мы думаем? Где зарождаются мысли? Они ведь не просто так появляются, они возникают по сигналам анализаторов, например, мы видим дерево и думаем о том, что видим… Мысли не могут блуждать по всему мозгу, они просто обязаны где-то скапливаться и проявляться, а, значит, должен быть некий орган, отвечающий за генерацию мыслей, соответствующих поступающим сигналам от анализаторов. А, значит, всякая мысль – это отражение состояния, это вынужденная мера, воспринимаемая нами в качестве побочного продукта. Мы умеем читать собственные мысли, потому что в процессе эволюции выработали способность говорить, именно это и отличает нас от животных. Но в каком же месте головного мозга находится тот самый орган отвечающий за способность мыслить?

Что за философские изречения лезут в столь поздний час? И ради чего она так настырно штурмуют черепную коробку, если они обречены навсегда погаснуть? Вот и Выборгская. Людей все также практически нет. Я снова закрываю глаза, чтобы пуститься в раздумье. На смену философско-психическому направлению приходят пессимизм и нигилизм. Такая жизнь не доставляет удовольствие: я работаю пять дней в неделю, денег получаю не много, два выходных стараюсь проводить с Кариной, но наши встречи часто зависят то от родителей, то ещё от чего-то… когда она отказывается встретиться, я маюсь целый день в безделье, как будто у меня зависимость, как будто если я не получу ее сейчас, то… а не проклятье ли на мне лежит? Делай что хочешь, а в этом потоке обязанностей не хватает времени переосмыслить мироздание. К одиннадцати вечера возвращаешься домой, а там думаешь только об ужине, мытье и скором сне, а там уже не до размышлений. Для раздумья следует выделять целые периоды, это ведь тоже работа, требующая ресурсов и фиксации результатов. Но кто к ней серьезно относится? Проще ведь зависнуть где-нибудь пьяным на балконе, чтобы кратковременно окунуться в океан проблем, разово перенести все его волнения и, оказавшим выброшенным на берег, забыть обо всех опасностях.

Самое опасное и страшное в том, что я регулярно откладываю обдумывание своих мыслей, уверяя себя в том, что время само даст нужный урок, с помощью которого будут правильно очерчены ценности.

На Технологическом институте в вагон вваливается слишком много людей, я уступаю место девушке, та устало и без улыбки кивает в знак благодарности, но я ничего не чувствую, мне все равно, безразлично. Я будто бы бездушный механизм, которого запрограммировали… Это потеря вкуса к жизни, слабодушие, неспособность выдерживать неудачи и обращать их в собственный опыт. Это алкоголь… Я и раньше сталкивался с этими друзьями, а потом прощался… А сейчас, видимо, в их появлении виновато долгое и глубокое раздумье, в сеанс которого я пытался залезть в собственное нутро, чтобы найти ответы на непоставленные вопросы…

С этого момента я перестаю думать. Держу глаза открытыми, перечитываю по несколько раз каждую рекламную вывеску, чтобы отвлечься, разглядываю каждое лицо, как будто ищу знакомого, только что промелькнувшего в толпе… Еще чуть-чуть и поезд очутится в Автово, а там до дома рукой подать.

Наконец-то я выбираюсь из метро. За что я люблю свою станцию, так это за то, что на ней нет чертового эскалатора, на котором приходится без дела торчать около трех минут. На выходе придерживаю тяжелейшую деревянную дверь, чтобы та не пришибла женщину, шедшую за мной, и потом уже с наслаждением втягиваю обеими ноздрями свежий, ночной воздух. Еще около двадцати минут, и часы отобьют двенадцать раз… На дороги скатывается желтый свет, резина редких автомобилей громко шипит, фасады сталинских домов подсвечиваются, улицы мокрые и грязные, но вскоре от зимы и след простынет…

В квартире, если не считать соседа напротив моей комнаты, тишина. Сосед Слава – мужик лет сорока, с виду алкаш со стажем, – с кем-то, выбрасывая во все стороны руки, громко спорит. Сильный запах алкоголя просачивается в коридор через щели в старой двери. Их громкое пьянство не помеха, потому что я до смерти устал, потому что я не напился до той степени, когда из-за сильного головокружения мучает бессонница

Я скидываю с себя одежду: свитер и штаны летят на пол. Я полуобнажен, беззащитен, холод протягивает свои щупальцы к моему телу, облепляет меня, обмазывая слизью, от которой по телу бежит дрожь. Я плюхаюсь на тахту, свечу экраном телефона в лицо. В голове маячит только один вопрос: написала или нет? За весь вечер ни одного уведомления, иногда они по каким-то неполадкам просто не всплывают, и я надеюсь, что сегодня именно то иногда. Как же мучительно долго загружается программа, устанавливается соединение. Мучительно, когда по-настоящему торопишься узнать…

Последний раз в сети она более двадцати минут назад.

Сообщений нет.

15

То ли по-дурацки, то ли забавно оно выходит, только вот Карина смогла взять свое. Пока я намеренно корчу недовольную рожу, метая во всякого попадающегося на глаза озлобленный взгляд из-под насупленных бровей, Карина, в своей манере поднимаясь на носочки и вытягивая шею, словно в попытках дотянуться носом или подбородком до неба, высматривает Полину с сестрой, которые вот-вот – так сообщили они – должны выковылять из метро.

Нервничая, я то переминаюсь с ноги на ногу, то кручусь на месте, не знаю куда деть руки. А что, если уйти? Ну, хотя бы отойти метров на двадцать, заметит ли тогда она мое отсутствие? Во рту пересыхает от подобных мыслей, ноги немеют. Грохот выстрела крупнокалиберного оружия в голове, затем эхо… Я вкопан в асфальт в самой сердцевине потока, передо мной женщина, которую я боготворю, а я, не имея воли потерпеть, солгать, притвориться, будто все хорошо, чтобы не испортить ей день, чтобы поддержать ее игривое настроение, думаю об идиотских проверках, словно я маленький мальчик, неуверенный в себе и окружающих, не оторвавшийся от мамки и не имеющий никаких ценностей…

Я сглатываю слюну – ком по горлу проходит. Сжимаю ладони в кулак. Беру Карину за руку – она растягивает улыбку, я это чувствую интуитивно, и от того на душе делается приятно.

Встреча идентична предыдущей, она проходит даже на том же самом месте: на площади Восстания. Со мной вяло здороваются, на что я даже не обращаю внимания, а затем Карина тянет меня за собой, будто я собачка на привязи, а я, само собой, послушно перебираю лапками, не сопротивляясь…

– Ну что, предлагаю для начала к Казанскому подойти.

Задает инициативу Полина – я еле сдерживаюсь, чтобы не язвить. Слепая привязались к Невскому, более они ничего и не желают видеть, настолько узкий кругозор. Ее лицо с расширенными порами на щеках сердит меня до белой горячки. Имея подобные дефекты кожи, следует побольше помалкивать, веду диалог в своей голове я… Взволнованный голос выбивает меня из токсичного раздумья, как копье всадника из седла.

– А фотоаппарат? Где же фотоаппарат? – От подступившей паники Карина чуть ли не задыхалась. Ее маленький ручки сцепились на уровне груди, приподнятые брови застыли над расширенными глазками… – Неужели вы его забыли?

– Ну, не совсем, – как-то растянуто, будто бы издалека затянула сестра Полина. Эта девчонка даже не представилась, да что там, никто даже не решился познакомиться ни меня с ней, ни ее со мной… – Папа забрал фотик. Ну, по делам, ему нужно было. Так что сегодня так, на телефон, а в следующий раз…

Следующий раз я не вынесу… Мы каким-то чудом удерживаемся в самом центре бурного потока на Невском проспекте, где все куда-то спешат, где все нервничают, где останавливаться опасно для здоровья… Нас намеренно или случайно задевают, толкают, но мы стоим на месте, все сносим…

– Ну как же так? А как же фотографии…

Когда меня в очередной раз толкнул в плечо мужчина, я в раздраженье не выдержал, взял Карину за руку и процедил сквозь зубы, словно мы опаздываем на поезд:

– Идемте.

Полина с сестрой тянулись позади. В их компании царил полный порядок, ровно такой, какой и должен быть у друзей: они смеялись и громко обсуждали всякое, в то время как между мной и Кариной вклинилось молчание.

За десятки минут, что мы шли к Казанскому собору, мы так и не попробовали разбить дискомфорт молчания. Улицы, как всегда, переполнены. Чтобы уместиться, чтобы не вываливаться на проезжую часть, люди жмутся друг к другу, иначе никак. Пасмурная погода одела Петербургские дома как раз в тот самый серый наряд, который особенно подчеркивает их стройное изящество.

– Ну, давайте вот здесь, – Полина остановилась прямо напротив входа в Казанский собор. – Хотя нет, лучше отойти чуть подальше. Вот сюда, – она взяла Карину и сестру под локти и отвела их в сторону.

Я подкрадываюсь ближе к Карине как к единственной, кто способен прикрыть меня крылом. Они шутят и смеются. Полина в своей манере откидывает спину назад, с сестрой внешне они совсем не похожи, как будто от разных матерей, а вот характером чуть ли не тютелька в тютельку. Я наблюдаю за Кариной – больше ничего не остается – и отчетливо чувствую, что в настроении ее преобладает неестественность, что она много притворяется, чтобы только я не подумал ничего лишнего, чтобы только не разозлить меня, чтобы не довести ситуацию до того предела, до которого добрались в тот раз. Возможно, причина, по которой она не может полноценно расслабиться и оседлать волну естественности, на которой мчатся ее подруги, это я сам.

– Ну, кто первый? Соня, идешь?

– Меня по пояс для начала. Только так, чтобы и этот… Это Исаакиевский или Казанский? Вечно путаю.

– Казанский вроде, сейчас посмотрю, – Полина залезла в телефон. – Именно Казанский.

– Так вот, – тихо заливаясь придурковатым смехом, продолжила Соня, тыкая в сторону собора пальцем, – по пояс фотографии сделайте, и чтобы Казанский был виден и небо тоже. Хотя оно и не такое уж и красивое…

А не вбить ли в их маленькие головки причины, по которым пасмурный Петербург чудо природы? Но стоит ли оно? Какой смысл навязывать вкус постороннему? Тем более тем, для кого все изящество упирается в нашумевшие бренды?

– Родилась в Питере, а город не знаю. Иногда я ощущаю себя туристом, – вмешалась в разговор Карина, вернее… Вмешаться в разговор тут мог разве что я… – Ну, правда, я даже с навигатором могу блуждать часами!

– Как пингвин? У них развит демографический кретинизм.

– Видимо.

– Видимо, все мы тут пингвины, – рассмеялась Полина и, подражая пингвину, с придурковатой улыбкой подпрыгнула несколько раз.

– Вряд ли. Андрей очень хорошо ориентируется. Мне с ним никогда не страшно. Мне с ним всегда спокойно. Он всегда знает, куда идет.

Не так уж много усидчивости и памяти требуется, чтобы знать, куда направляется вектор городской улицы… Как противно от самого себя, от того, что я до сих пор не определился, куда должны привести меня запланированные цели…

Карина с гордостью берет меня за руку. Неожиданно ее горячие мягкие губы касаются моей щеки. Приятное тепло проникает в сосуды, разносится кровотоком по всему телу, кружа голову и будоража сознание… Она подчеркивает мою значимость перед подругами – я такая тряпка, что этот благосклонный жест для меня чуть ли спасением. И все равно ведь, сколько бы в голове я не воздвигал стен противоречий и сопротивления – она ведь только хвастается наличием отношений, – на короткое время я рядом с ней чувствую себя более значимым, более уверенным, будто имеющим превосходство над глупыми девчонками.

– В общем, летом надо будет выбирать почаще в центр.

Безмолвно повернувшись к нам спинами, они спохватились фотографироваться. Соня нескладно позировала: то одна нога вперед, то другая, то одна рука упирается в бок, то другая… Смехотворное кривляние, да только. До искусства ей как до звезд. И дело не в том, что я не понимал даже самые простецкие тайны фотосъемки, дело в том, что в самой девчонке засели безвкусие и бездарность, которыми она, гордясь, без разбора трясет перед каждым носом, как толстой пачкой отцовских банкнот. Она, ни капли не смысля в фотоискусстве, пытается пародировать профессионалов, тонко разбирающихся в том, какое положение тела и выражение лица подходят к той или иной обстановке, к той или иной одежде… Странно, но даже в положениях Карины я углядел нечто отталкивающее, неестественное, абсурдное, то, что высмеивают. Как будто позирует не она, а совсем другой человек, не тот, кто только что держал меня за руку, кто только что одним касанием воззвал к теплу чувств. И я поглядывал на нее с легкой небрежностью или даже отвращением.

Будучи отдаленным от дел, я скучающе переводил взгляд с купола собора на случайных прохожих и обратно. Серые тяжелые облака как будто бы грозились ссыпать с себя мокрый снег и свалить на землю холодные ветра. Но не в их ли тяжести, неодушевленном безразличии к жизни, кроется изящество, величество?

С литературой намного проще, привычнее. Ею дышишь и живешь, о ней непрестанно думаешь. Мысленно разговариваешь с выдуманными героями и после излагаешь те разговоры на бумагу, а фотографии… Не умею я контролировать собственное тело, хоть убей. Не проникся я сутью фотоискусства.

То поправляя положение моих рук, то поворачивая голову в нужную сторону, Карина, чтобы не казаться смешной перед подругами, наставляет меня с кажущейся заботой, милыми улыбками, но за тем всем так и улавливается легкое раздражение, возникающее в ней от моей неуклюжести, портящей снимки. Видя, как она держится, я злюсь с особой остервенелостью на Полину. Меня бесит ее кривящиеся мина, словно ей до желчной рвоты противно фотографировать нас, однако ради подруги она благородно готова снисходительно сделать одолжение – бросить под ноги уличного бродяги ничтожную подачку.

– Да не смотри ты на нее, – наставнически шепчет Карина на ухо. – Ну? Не смотришь? – Я окунаюсь в омут ее карих глаз, и успокоение, словно отдельная личность, принесшая в кампанию ласку и тепло, примиряет с ситуацией. Карина улыбается, обнажая белые кончики зубов, вся она охвачена восторгом, лицо ее сияет, словно усыпано золотой пылью… Это ложь, напыщенность, маска, грим, что угодно, только не нестоящее, весь сегодняшний день – тошнотворная и дешевая сказка для дураков.

Я не отрываюсь от ее лица. Тонкий нос, светлая кожа. Выбившаяся прядь волос скатывается на лоб. И непонятно: есть ли в ней загадка или нет? Настоящая ли в ней загадка, заложенная природой, или только выдуманная мной самим же? Да какая разница, если только в ее глазах я нахожу нужное, одно единственное пристанище, в котором можно укрыться ото всех злых, несущих разрушения, взглядов…

– Все? – Полина кивает головой – Карина важно подходит к ней, заглядывает в телефон. – Ну, дай взглянуть.

– Потом, давай потом, – отмахивается та, пряча импровизированный фотоаппарат. – Идемте дальше, пока свет хороший.

Я заглядываюсь на небеса. Серость, и только. Словно небо залили светло-светлым асфальтом. Видимость профессионализма, думаю я.

– Солнце что-то не видно, – с иронией комментирую я в попытке передразнить Полину. Поджав губы, сестра ее крутится в стороне, а я никак не могу сообразить, сколько ей лет, но ее наивно-неуверенные движения подсказывают, что она младше сестры года на три минимум.

Стойко проигнорировав мою выходку, Полина обращается как бы ко всем, при этом поворачиваясь ко мне слегка округленной спиной:

– А теперь куда? – Карина смотрит на меня, как на спасителя. Конечно же, теперь, чтобы не упасть в глазах ее подруг и не утянуть вслед за собой ее, я обязан выдать несколько вариантов, каждый из которых с восторгом подхватят все… – Ну, можем на Дворцовую.

Я улыбаюсь, мысленно презирая сестер за их узость мышления. Они ничего другого знать не хотят! Их тянет только туда, куда направляют публичные личности. Сами, по доброй воле, они не свернут в переулок, чтобы узнать о зданиях, запрятанных там, или… Никакой самостоятельной жажды приключений… Однако, как бы там ни было, я позорно следую за их дешевыми желаниями, не сворачивая с тропинки, не пытаясь настоять на другом выборе. Я только иду попятам, мысленно возмущаясь и успешно играя в молчанку, в какой игре я уже чемпион. Карина рядом, и я считаю, что этого более чем достаточно для счастья в жизни.

Пропал тот, кто заклинился на человеке, кто решил сделать его смыслом жизни…

Карина держит меня за руку, сестры опережают нас где-то на семь шагов, они весело переговариваются и время от времени мимолетно тыкают пальцами в витрины. Только на Невском проспекте можно найти сразу столько красивых людей. Ощущение, будто проспект приманивает их, как мотыльков горящая лампочка ночью, как муравьев разлитый на пол мед. Или, может, это Невский творит чудеса преображения: всех, кто ступает по нему, благосклонно наделяет красотой?

Злобным гением в голове танцует надежда на то, что эти две подружки по некой случайности затеряются среди людей, исчезнут, пропадут без вести, денутся куда угодно, но только оставят нас в покое… Я специально замедляю шаг, но Карина с силой тянет меня за руку, намереваясь наверстать расстояние, чтобы ни в коем случае не отстать от компании…

К сестрам подскакивает девушка с собранными в хвостик каштановыми волосами. С виду ей не больше восемнадцати. На ее еще не сформированном взрослой жизнью лице выделяются красноватым подростковые прыщи. С харизматичной наглостью чуть ли не хватает Соню за руку, но та брезгливо отмахивается. Подружки, выкидывая агрессивные жесты отрицания, обходят девчонку с засевшим патологическим стремлением заработать деньги и вырваться в список богачей.

– Только не вздумай тянуть к ней руки. Вообще не разговаривай с ней, – дернув за рукав, полушепотом предупреждает меня Карина, а я не могу удержаться от вопроса, уже сделавшегося маленьким рефлексом.

– Почему?

– Ну, потому что, – ставит твердую точку она, когда девушка с хвостиком, отфутболенная другим прохожим, но не нами, оказывается за нашими спинами.

– А мне их иногда даже жалко. Когда никуда не тороплюсь, когда время имеется, чтобы уделить его такой пустяковой просьбе…

– Мне их никогда и нисколько не жаль. Ужасные люди! Знаешь, мне особенно неприятны те, кто раздает листовки.

– Это еще почему? Люди как люди.

– Потому что они совершенно не заботятся о природе. Ну, не думают совсем. Столько деревьев гибнет зря из-за этих дурацких бумажек. Вот как так можно, скажи мне? Я поэтому никогда и не беру эти бумажки, а если их в карманы суют…

По большей части, она только важничает, и эта черта ее меня частенько раздражает. Пытается выдать себя за лучшую и не отдает себе отчета, в чем лучшая…

– Это необратимо. Это уже необходимость. Мы вырубаем деревья, чтобы…

– Нет! Нет! Не неси чепухи! Это можно остановить! Но если вот так вот мыслить, то однажды мы все придем к мировой катастрофе. Это так кажется: ну, возьму я бумажку, ну, ничего же не случится. А все не так! Беря эту чертову бумажку, ты поддерживаешь беспощадную вырубку леса… Да я готова отказаться от бумаги, чтобы только сохранить природу.

– На полном серьезе готова? – Карина молчит. Превосходство, которое я начинаю прощупывать, чересчур опасно, губительно, но скопившийся гнев тянет меня на безрассудство. – И от бумаги для рисования тоже готова отказаться? От тетрадок? От блокнотиков своих? И от прочего, что я не могу сейчас вот так сходу перечислить?

– Да, готова! – Выпаливает она и отворачивается, словно на противоположной стороне улицы ее вдруг заинтересовала каждая витрины, хотя видит она без очков слишком плохо…

Мы ступаем на Дворцовую площадь. То тут то там числятся непрофессиональные фотографы и их непрофессиональные модели. Туристы только через несколько месяцев начнут разгуливать в сопровождении экскурсоводов, просящих обращать внимание то на здание справа, то на здание слева. Без моего участи девушки располагаются так, чтобы в объектив обязательно захватывал Александровскую колонну и нежно-фисташковый фасад Эрмитажа. Не умеют они наделять фотографии оригинальностью в Питере, замечаю я, специально игнорируют небо и не признают красоту, которую оно проливает на город, не ищут они козырных дворов и выигрышных ракурсов…

Запускается новая череда фотографий, я ни на кого не обращаю внимания, стою лицом к Триумфальной арке, отгоняя любые думы. На пару с Соней Полина мелит всякую чушь, во всяком случае, так считаю я, потому и не прислушиваюсь ни к единому слову, однако куда от них деться, если долдонят прямо под ухом?

– Нам нужна оригинальность, – писклявое хихиканье рассекает воздух. – Что-нибудь, чтобы и крыша Эрмитажа была видна, и еще колона в ракурс попала, и еще…

– Не слишком ли много?

– Лучше уж попытаться уместить все. Почему нет? Чем больше, тем лучше.

Чем больше, тем лучше, мысленно повторяю я. Как оно похоже на все и сразу. Синонимы. Мы поражены этой напастью, и сойдет она с нас только тогда, когда врасплох застанет разочарование, что сотрет в порошок смысл нашего существования… Все и сразу – это чахоточный синдром, которые не многие утрачивают без последствий, сохраняя амбиции молодости и приобретая новые стремления на пару с терпением…

– Да, подержи пожалуйста.

Предчувствуя неладное, я оборачиваюсь: Каринино пальто в тонюсеньких руках Сони. Заметив мое замешательство, Карина смотрит на меня так, словно спрашивая разрешения. Два шага, и я бесцеремонно я вырываю женское пальто из девичьих рук, которые окутывает не по возрасту дорогая ткань, смотрящаяся смешно на фоне детского личика, на каком ни пятнышка серьезности.

– Одевайся, – враждебно предупреждаю я Карину, при этом по-джентельменски подавая одежду.

Но она сопротивляется, отскакивает в сторону, испуганно глядит на меня…

– Нет, для фотографий надо именно так, тебе не понять. Оставь меня в покое и не подходи! Я хочу так, и ничего ты со мной не сделаешь!

Смахнув с себя мгновения нерешительности, она угрожающе сводит брови, воинственно чуть наклонившись вперед, словно в готовности вот-вот броситься, затаивает дыхание. В ожидании, как в оцепенении, я замираю, всего на мгновение упускаю из виду, что мы на огромной площади, усеянной зеваками, а потом, вспомнив об окружающем мире, заливаюсь стыдом. Конфликт на улице – самооскорбление. Мои щеки краснеют, и я чувствую, как жар, поднимающийся с их поверхности, сушит глаза, которые уже грозятся вот-вот позорно выплеснуть слезы.

– Надень…

Однако попытку мою прерывают в полном возмущении:

– Я сказала, нет! Не надену. Что ты вообще лезешь?

– Да что ты мешаешь, Андрей?

Удар в спину. Я оборачиваюсь, и меня разгрызает жажда броситься и передавить Полинино горло голыми руками. Видно, угадав мои мысли, она пятится назад на несколько шагов. Пятно стыда уже замарало мою одежду, оставило отпечаток на коже, от него не отделаться, банального извинения тут недостаточно. Сейчас извинение равносильно трусливому бегству с поля боя. Извинюсь, а дальше что? Дальше меня попросят отойти в сторону и заткнуться, и я продолжу вот также стоять, как стоял пару минут назад, продолжу глазеть на прохожих или на Триумфальную арку, Эрмитаж… Буду молчать, зная, что две эти пустышки что-то сочиняют в голове, что потом примутся с удовольствием перетирать от нечего делать. Стыд и возмущение не дают успокоиться, заставляют выплескивать злобу на все, что только рядом.

Гордость раздувает паруса. Успокоиться резко, просто так, беспричинно, чтобы только угодить девчонкам, равносильно поднятию белого флага. Я поворачиваюсь обратно к Карине, только с ней имеется смысл вести разговор. Что эти ее подруги. Глупые, ничего не понимающие в жизни, преследующие свои, несущественные интересы, не имеющие, в сущности, никакой драгоценности.

– Я тебе как врач говорю… – Озлобленно повышаю голос я и, вырастая, нависаю над ней черной грозовой тучей – она как будто уменьшается в росте, коленки ее чуть сгибаются, от страха руки ее, согнутые в запястье, жмутся к груди…

– Врач? – Шлепок ладонью по бедру, потом звонкий смех. В своей манере она заваливается назад. – Врач? Да какой ты врач? Что и кого ты там лечишь? Ну! Хоть кому-то помогло твое грачевание?

Запястье слабо обхватывают тонкие пальцы. Карина пытается только усмирить меня, не более. На защиту не встанет. Исключено. А какой-то частью трезво рассуждающего разума я все еще не могу поверить, что она и сейчас на стороне своих чертовых подруг… Неужели ей не понять, что этот конфликт прямым ударом бьет по нашим отношениям? Но ведь слова любви просто так не льются, то, что она шепчет мне на ушко в часы блаженства, само по себе, от необходимости существовать, не рождается. Оно возникает при сближении двух любящих сердец, как искра между наковальней и молотом, когда тот ударяется о раскаленную сталь. Я вглядываюсь в ее лицо: безответная пустота. Смятение. Она склоняется к подругам, я это чувствую на интуитивном уровне. Почему она выбирает чужих людей, нужные ей лишь, чтобы переждать один из коротких периодов в жизни?

Еще одно разочарование в копилку. С глубоким равнодушием я махаю левой рукой, резким движением вырываю правую из женской хватки. Тут и сил-то особо не потребовалось…

– Делайте что хотите, а я не собираюсь с вами дальше фланировать…

– Что, простите? – Ее непонимающие подленькие глазки выдают всю скупость разума за раз.

– Словарь потрудись открыть, – огрызаюсь я на Полину и небрежно сую ей в руки пальто, которое она чудом умудряется не уронить.

Стремительно я ухожу под свод Триумфальной арки, по-идиотски сунув руки в карманы. Если надумал порвать со всем, так сейчас самое подходящее время: никакой голос не окликнет меня, никто не побежит вдогонку. Бери и уходи. Ветер благоприятствует. К черту такие отношения, когда спутник, которого мечтал видеть избранником до конца дней, превыше ставит посторонних людей…

Мне боязно поднять голову. Я иду быстро, почти что бегу. Я так глуп и жалок во всей этой ситуации. Я виновник, отказывающийся признать собственную вину даже перед высшим божьим судом… То ли судьба-злодейка в виде насмешки вздумала сейчас поставить на моем пути исключительно высоких – я буквально каждой клеточкой тела ощущал, как прохожие нависают надо мной, как стервятники над жертвой, что с минуты на минуту окочурится, – то ли… Да нет же, это сам я самого себя же принижаю, хлещу себя невидимым кнутом – чувством стыда, – намеренно занижая собственное достоинство. Вон и дома уже выше, чем на самом деле. Шея болезненно ноет оттого, как я ее втягиваю в плечи, словно в попытке черепахой укрыться в защитном панцире.

Далеким мельканием света я признаюсь, что все эти сжигающие нервы бредни со временем сойдут на нет, выветрятся, нужно только как следует надышаться свежим воздухом, а потом крепко поспать. Сейчас самое опасное – это оставаться в душном помещении внутри четырех стен с мыслями о случившемся, а самое пропащее – купить коньяк или еще чего-нибудь крепкого… Аккуратно меня берут под руку – поток разрушающих мыслей тут же обрывается, но голову я не поворачиваю, не подаю никакой реакции, словно никто и не коснулся меня. Иду прямо, как и шел до. Бесцельно. Все также понурив голову. С печальными глазами серого цвета, более светлого, чем сегодняшнее небо.

– Андрей?

В голове моей всплывает образ крохотного котеночка, жалобно и оттого смешно выпрашивающего лакомство. Карина нависает на моей руке. Совсем легко, не обременяя, как маленькая птичка, севшая на тоненькую веточку. Я игнорирую. Сейчас я само воплощение неприступности и гордости. Значит, думаю, в конечном итоге она все-таки поставила меня превыше подруг, побежала за мной, догнала… Возносящей надменностью хотелось наслаждаться как можно дольше.

И она снова зовет меня, так же ласково, упрашивающе, с любовью. Ее жалобный голос проникает в самое нутро, отзываясь там вибрацией. Но язык не поворачивается говорить, и поэтому я невнятно мычу.

– Ты злишься?

– Злюсь, – сдержанно отвечаю я. Сейчас она повиснет на моей руке, потянет мою голову к своей, запросит прощения…

– Ну прости, прости меня. Я такая дура, не надо было нам никуда идти. Я все порчу, все порчу. Прогулки, посиделки… Я порчу тебе настроение! Как ты меня вообще терпишь? За что тебе такое наказание?

Этот наивный лепет, который невозможно пропустить мимо ушей юнцу, еще не познавшему человеческое коварство… Резко я останавливаюсь и не слишком-то сильно дергаю ее за руку. Срабатывает: она поднимает голову – глаза широкие, ждущие, живописные, – пухлые губы ее, окрашенные помадой в темно-красный, замирают, оставаясь несомкнутыми.

– Хватит этих глупостей. Не надо их. Они, именно они, рушат наши отношения, но не ты. Нет более разрушительной силы, чем слова. Просто запомни, что я никогда не устану повторять для тебя слова любви, и я никогда от тебя не устану…

– А мне кажется, что ты уже устаешь. На твоем месте я сама от себя уставала бы.

– Очередная глупость. Ну как же тебя убедить в обратном? Почему же ты не веришь мне? Почему не веришь в то, что я считаю тебя своим чудом?

Словно не слушая, она замотала, до боли зажмурившись, из стороны в сторону головой, как будто в ее хрупкое, почти что хрустальное тело вселился уродливый бес.

– Нет, правда. Правда, правда, – мотая головой, она раскидывает во все стороны рыже-каштановые волосы длиной до лопаток. – Правда, я такая ужасная, мама была права: однажды ты во мне разочаруешься, потому что… Она не просто так прозвала меня стервой.

– Никакая ты не стерва! Если бы было бы так, то мы бы не нашли общий язык, а мы…

– Что мы?

Я улыбаюсь и вместо слов плавно и легонько сжимаю пальцами ее подбородок и целую в губы. Но Карина отстраняется от продолжения, чуть отступает назад и смущенно просит:

– Ну, не здесь же, Андрей.

Осматриваюсь по сторонам: народу-то не так уж и много, да и всем как-то безразлично, чем мы тут занимаемся. Ни одной причины для смущения, но Карина… На людях ей некомфортно даже обниматься. Но, несмотря на грубо оборванное желание, я не злюсь на нее, принимая ее неудобства. В знак примирения я крепко-накрепко обнимаю ее, не думая отпускать…

– Ну, а теперь?

– Идем отсюда скорее, – прошу я и тяну ее за руку. – Вряд ли они пойдут за нами, но… Идем в сторону Владимирской, подальше от Невского, уже тошнит от него.

Мы маршируем, как по нотам веселого вальса, вдоль Александровского сада.

– Как хорошо, что мы помирились. Сегодня такой бездарный день. Лучше бы мы никуда не шли, нет, лучше бы мы пошли куда-нибудь, но вдвоем, без девочек. Моя идея… Ну почему я всегда придумываю что-то такое, что обязательно испортит тебе настроение? Почему я не учитываю тои прихоти?

– Перестань. Что было, то было, теперь-то что с этого? А идеи твои не просто хорошие, они… Не знаю, как правдиво их назвать. Просто я искаженно воспринимаю…

– Слышишь? – Разговор и все, что было до, перестают для нее существовать. Она возбужденно несколько раз дергает меня за рукав, одновременно замотав головой во все стороны. Я пытаюсь поймать ее ладонь, но она, охваченная восторгом, не контролируя, отбивается. – Какой приятный парфюм! И какой же долгий шлейф! Тебе нравится?

Я провожаю взглядом прошедшего мимо мужчину в хорошем пальто, с блестящей черной сумкой в руках, с аккуратной стрижкой и бородой. Состоятельный мужчина. Ему не более тридцати пяти. Даже меньше. Он молод и красив. Мне до его лет не так уж и далеко, но, в сущности, я ничего еще не добился… Ни квартиры, ни машины… Полное отсутствие пассивов и активов.

– Да, милый. Приятный.

– Замечательный! Я в восторге! Ну, скажи!

– Лишний повод для ревности, – отшучиваюсь я.

– Да ну тебя, – цокнув, она с благородством богатейшей барыни легонько бьет меня по плечу, а затем хватает мою ладонь.

– Тебе нравится мой аромат?

– Конечно нравится! И, что важно, он очень к тебе подходит. Можно твердо сказать: это твой аромат.

– Я тоже так думаю. Но на мои духи ты так не реагируешь.

– Вот я так и знала… Ну, Андрей, сколько можно-то? Сколько можно быть нюней? Может, хватит уже этой неуверенности? И потом, ну не могу же я каждый раз, заслышав твои духи, пищать от восторга? К аромату привыкаешь, и… Мне он жутко нравится, правда. А, когда этот запах остается на подушке… Ты не представляешь, с каким удовольствием я потом засыпаю… Но в такие моменты мне жутко не хватает тебя. Закрываю глаза и кажется, что ты рядом со мной, что мы обнимаемся, но, открывая глаза, я убеждаюсь в том, что ты далеко. Поэтому, засыпая, я стараюсь держать глаза закрытыми до тех пор, пока совсем не устану, чтобы не разочароваться по несколько раз за вечер.

– И мне вот так же вот хотелось бы засыпать, чувствуя твой аромат…

– Одолжить духи? Пшыкнешь на подушку, потом вернешь, – шутит она в то время, как от ее слов я мрачнею.

– Шутка? – С грустью осведомилась я.

Карина молчит. Небо хмурится. Вот-вот проронит миллиарды слез. А мы идем по гранитной набережной, какую когда-то имел в виду Александр Сергеевич. На горизонте ни одного заведения, в котором можно было бы скрыться от холода и сырости. Через невысокий парапет видно, как плещется черная Нева, хмурая, еще не отошедшая от зимней спячки. Запах мокрой грязи бьет в нос. Я решаюсь свернуть налево, в сторону центра. Мы переходим дорогу, я изучаю каждое окно, каждый балкон, каждый выступ на фасаде. Карина молчит, за нашими спинами оказывается еще несколько домов… Чертова девчонка! Дважды наступить на одни и те же грабли… Ни с того ни с сего я вдруг озлобленно зашипел:

– Меня бесит, дико выводит из себя ее идиотская повадка. Почему она глумится надо мной, почему пакостит она, а все упреки достаются мне одному? Почему ее поддерживают, а об меня вытирают ноги, как об половую тряпку?

– Мог бы и сам за себя постоять, – с обвинением заявила она, отчего кровь отлила от моих щек, оголила их… – Я тебе мамочка что ли? Я что, должна каждый раз защищать тебя? Говорить всем подряд, какой ты замечательный? Нет! Ничего я не должна! Вообще ничего!

Я замолкаю. Карина права. Это моя слабость. Моя проблема, что я не в состоянии постоять за себя. Однако, парадокс в том, что, защищаясь, я загнал бы в себя в ловушку… Цугцванг. Молчи, и тебя будут презирать за слабость, кричи, и тебя тоже будут презирать, но уже за хамство и зверство… Тут любое поведение привело бы к одному результату, потому как Полина и Соня нацеливались поставить меня в то положение, в какое хотели именно они. Они хотели выставить меня за последнего идиота, что у них ловко и без особых усилий получалось. Но как же объяснить всю эту детскость Карине?

Она с силой сжимает мою руку. Еще. И еще раз. Как манжета тонометра. Молчит. И я молчу, делая вид, будто в самом деле заинтересован домами, что ничего другого для меня более не существует. На пути нашем почти что никто не попадается, Невский проспект как будто оттягивает на свои владения всех прохожих с близлежащих улиц. Нам же пустынность на руку: мы можем позволить себе не прятаться от посторонних глаз, не накрывать истинные эмоции плотными покрывалами, чтобы никто посторонний не набросился с осуждениями…

– Я опять… Опять так грубо и незаслуженно на тебя набросилась… Что же на меня все время находит?

– Проехали.

– Ты обижен?

– Нет.

– Ну как же! Я чувствую… – Она вдруг замирает, вытягивает ладошку перед собой, ловит каплю, рассматривает ее, а потом с удивлением и тихой радостью ребенка выдает. – Первый дождь после зимы?

В глазах ее белым искрится торжество. Я ловлю себя на мысли, что и сам где-то в глубине души радуюсь дождю, намеренно оставаясь при этом каменным.

– Зайдем в кафе. Переждем.

Мы поспешно оставляем квартал за спиной, забегаем в кофейню – волосы все же промокли. Я подталкиваю Карину к кассе, чтобы скорее заказать горячий кофе. Нас встречает с натянутой улыбкой курносая девушка с осветленными прядями. Сделав заказ, я, властно оценивая обстановку, с мечтательностью поэта замечаю, как гости кофейни пучат в окна зачарованные глаза, наблюдая завораживающее падение капель с серых небес. Конечно же, это только поэтическая юношеская мечтательность, ведь никто из гостей кофейни не увлечен погодой… Но пусть эта чудесная мечтательность цветет вечно!

16

Невозможно жить в террариуме. Человек, развивший в себе в ходе длительной эволюции способности мыслить анализировать и сравнивать, никогда не смирится с искусственностью. Иногда мир представляется мне каким-то нереальным. Иногда кажется, словно живу я в другом, отдельном мире, собственно выдуманном. Литературный мир – мир мечтателя… Изредка я останавливаюсь в кафе, вижу на улицах, везде, где только можно, как мои сверстники, люди старшие и младшие меня, смеются наперебой, шутливо спорят, проводят совместно молодость, вместе грустят и добиваются нечто значимого в бизнесе или… Я не могу представить себя ни в одной компании: просто кажется, будто нигде моего места нет, и все тут. Моя таблетка от печали, мой ускоритель скучного времени, мой лучший друг – мое творчество. Вот и возникает ощущение пребывания в разных реальностях, однако оно меня не тревожит, потому как я помню о Карине, потому как она что-то вроде маяка, благодаря которому я выбираюсь из мира художества. Ее одной хватает, чтобы осчастливить мою нелюдимую натуру. Один человек заменяет весь мир. Это понятие я воспитывал в себе с подросткового возраста, воспитывал, потому что нравилось, потому что видел в нем изящество, благородство, потому что не признавал метание туда-сюда, чтобы испить чувств и там, и тут…

Вдруг всплывает в памяти предсказание: любовь убьет тебя. Я вздрагиваю от ужаса и замечаю, что совсем скоро моя станция метро. Еще буквально пару минут. Я пытаюсь взглянуть на карту, чтобы точно вычислить оставшееся количество станций, чтобы отвлечься от болезненно надуманного, – но в до отказа забитом вагоне, словно в консервной банке со шпротами, обзор перекрывают самые различные тела. Хватило всего нескольких секунд, чтобы отправиться от первого шока. В трезвом здравии, улавливая жар людских тел и запах пота, я берусь за обозрение той самой устрашающе-гипнотизирующей мысли: а что, если в ней заключается правда? Ведь я, действительно, сдал обороты, отступил от первоначального замысла, отодвинул его на второй план, позабыл, нынче даже избегаю думать о нем. Такое ощущение, как будто любовь отбила все желания зарабатывать деньги, как будто она притупила, укротила пыл. Бизнес, куда же он подевался? Куда делись воодушевляющие рассуждения о нем? Когда я успел закопать заживо мечты об победах и крупных суммах?

Я шагаю от метро домой. Почти что половина одиннадцатого вечера. Несмотря на отсутствие как таковой работы, с клиники не получается уходить на несколько часов раньше: мало ли экстренный пациент… Так и сиди двенадцать часов в ожидании прихода ночной смены. Двенадцать часов. Утомляюще долго…

В глаза вдруг бьет зеленое свечение аптечного креста. Там, среди белых стен, тоже торчат по двенадцать, а то и более часов, и все ради того, чтобы выручить нуждающихся химическими веществами за плату… Эта рыже-каштановая девчонка умудрилась простыть на убогой фотосессии. В лечении она не смыслит ни черта, а родители, по ее же рассказам, не слишком-то заботятся…

Я заскакиваю в аптеку. Глаза разбегаются от сияния витрин и ярких, специально привлекающих, обложек самых разных лекарственных веществ от всего на свете. Воротит душу от мысли, что большинство из предложенного только способ заработать… Я прошу у аптекаря леденцы, которые и горло вылечат, и даже от простуды якобы… Помочь не поможет, но…. Но тогда и для чего оно? Как забота? Или как надежда? Не покупаю ли я сейчас вместо таблеток надежду, которую затем вручу заболевшей? Надежда с освежающим вкусом освежающей мяты. Здорово ж придумано.

Утро. Часов десять. Солнце протягивает золотистые лучи в комнату. Такими светлыми эти фисташковые стены после темной зимы я отвык видеть – вот и заново удивляешься с непривычки сущим пустякам. Вопреки жуткому желанию нежиться до полудня, кутаясь в теплое одеяло, я все же одеваюсь и иду умываться. Одному в пустой постели не так комфортно, когда знаешь, что рядом, буквально в нескольких домах от тебя, живет женщина, с которой днем была проведена не одна ночь… Я достаю из холодильника кочан с капустой в намерении заквасить ее. Мне нравится готовить, особенно под музыку. Есть в этом совмещении особая веселящая магия, следует только музыку правильную подобрать.

Я мою кочан. Скрипит дверь – какая-то соседка с чудным именем пробирается на кухню, берется за посуду, но все время смотрит на меня. Ее взгляд потухших глаз, некогда наблюдавших горы Азербайджана или других южных государств, беспричинно раздражает. Я домываю овощ и, весь полыхая неприязнью, ухожу.

– А убирать кто будет? – Повышенный тон, как камень, ударяется о мою спину. Жиденькие волосы женщины покрыты старым, от и до заляпанным маслянистыми пятнами платком.

Молча я разворачиваюсь и собираю три небольших кусочка, отломившихся от кочана. Соседка внимательно, на носочках выглядывая через мое левое плечо, следит, как грозный учитель. Ее цепкий взгляд подогревает мое раздражение. Теперь в руках моих капуста и три ошметка…

– А остальное? Куда пошел!

– А остальное за собой будете убирать сами! – Не выдержав, кричу я, на что та корчит недовольную мину.

– Свинья! Мерзкий ублюдок…

Вместо пререканий я ненамеренно громко хлопаю дверью в комнату и запираюсь на всякий случай на ключ. От ярости трясет. Где это видано, чтобы эмигранты, не имеющие разрешения на проживание, командовали, как у себя дома? Озлобленность ворошит мозги раскаленными пулями… Пару месяцев назад, в самый сезон зимы, около девяти утра в квартиру вломилась полиция. Сосед вызвал, посчитал я тогда. А кто еще? Он не раз делился со мной этой идеей, и в моменты гневных вспышек я даже поддерживал ее, однако, остывая, закрывал глаза на все, оправдываясь добродушием, которое не позволяло мне всерьез задумываться о диктаторском решении чужих судеб. Все мы люди как-никак… Тогда, зимой, все дело закончилось выселением на словах, однако никто никуда так и не съехал…

Нарядившись в повседневное – брюки, рубашка, жилет, рубашка с черным галстуком – уличное облачение, я закрываю дверь и при этом ловлю на себе надутый взгляд соседки, провожающей меня с противоположного конца коридора. Скрестив руки на своей некрасивой груди, она исподлобья следит, не упускает ни одного моего движения. Табуном диких коней по сине моей пробегают мурашки: кто знает, как вздумает отомстить? Самое ценное, что у меня есть – это старый ноутбук, и то ценен он исключительно для меня, потому как на нем хранится множество рукописей… Рукописей за четыре года.

Я поднимаюсь на лестничную площадку. Застываю перед квартирой Карины. Обычно она быстро, даже суетливо открывает замок, но сегодня… Видно, настолько ей нездоровится. Зря я мучаю ее, твержу сам себе, начиная раскаиваться в том, что согласился прийти по ее настоянию…

Вот она медленно открывает дверь – внутри меня сжимается пружина, я не могу устоять на месте… Первым в глаза бросаются почерневшие мешки под глазами. Мысли мои направляются только в одно русло: как бы помочь, какие знания применить, какие лекарства назначить? Сердце гудит, протягивая жгучие желания страсти – ему не прикажешь… Я переступаю порог и бережно охватываю ее талию и плечи. Кожа через одежду улавливает лихорадочный жар.

– Я тут кое-что принес.

Из сумки я торопливо достаю шоколад – Карину охватывает радость, но не такая, как обычно. От радости только название. Из-за общей слабости радуются, блестя, только глаза, когда лицо ее покрывает болезненная апатия.

– И вот, тут еще таблетки. Мне они очень нравятся. От горла, у тебя ведь оно болит?

– Болит.

– Они как леденцы. Три раза в день. В общем-то вкусная штука, хоть просто так грызи. Кстати, они эффект приятный дают.

– Какой?

– Узнаешь.

Подмигнув, я растягиваю коварно-хитрую улыбку – Карина в удивлении таращится на меня. Воспаленная сеть сосудов как будто удерживает белки, чтобы те не вывалились из глазниц.

– Ну, и чего ты не раздеваешься?

– Мне казалось…

– Боишься заразиться?

– Нет.

– Нет-нет, я все понимаю… – Затараторила она, чуть вытянув полусогнутую руку вперед, будто с намерением выставить меня за дверь. – Я бы на твоем месте тоже не задерживалась… А тебе с твоей работой вообще болеть нельзя…

– Я не думал, что ты готова меня принять…

– Андрей, – устало выдыхает она, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, – ну давай без этой светскости… Тем более, если ты что-то хочешь…

– Я хочу сейчас провести с тобой время, но…

– Тогда без всяких “но”, – огрызнувшись, перебивает она. – Переодевайся и мой руки.

Карина наблюдает за каждым моим шагом и действием. Когда я по привычке тянусь к полотенцу цвета дубовой бочки, она вдруг поспешно и с раздражением набрасывает на меня:

– Вот этим, это мое. Не трогай его вообще.

Карина протягивает мне желтоватое полотенце, на что я задаюсь вопросом: почему же ей не выделили чистое, ради чего сэкономили? А ведь квартирка-то ее родителей далеко не выглядит бедной.

Мы проходим в комнату. Она садится на кровать. Лицо растерянное, взгляд потерянный, упирающийся в одну точку перед собой… Я стою возле стола, скрестив руки на груди. За спиной слева светлая дверь. Проходит около минуты, чувство дискомфорта бесцеремонно дает о себе знать, от него отекает мозг, оно вызывает неприятно-слабые покалывания в пальцах, из-за которых не знаешь, куда деть руки, оно подступает к горлу комом… Очнувшись, Карина вдруг вспоминает о моем присутствии, поворачивает голову. В карем омуте вспыхивает ожесточенное возмущение.

– Не стой столбом, садись. Или боишься? Боишься заразиться?

И откуда в ней силы для такого властного и презрительного тона?

– Ничего я не боюсь, – говорю я и присаживаюсь совсем рядом с Кариной.

Чтобы доказать отсутствие страха, я тянусь к ней с поцелуем в щеку, но она отворачивается, не дается.

– Хватит! Не надо! – Еще чуть-чуть и треснет по голове дрожащими руками. Лицо ее багровеет. Капризность от температуры, соображаю я. Обычно в порыве раздражения ее щеки не покрываются краснотой… – Ты вообще слышишь меня? Не надо ко мне лезть! Не надо всех этих подачек! Не хочешь ты меня! Да кто вообще хочет больных? Никому больные не нравятся, никому они не нужны…

Но я не обращаю внимания, пристаю вновь и вновь – Карина вертит головой из стороны в сторону, волосы ее спутываются, а она все громче и громче… Уже почти что кричит. И в какой-то момент я наконец впадаю в ступор, отстраняюсь, побежденным смотрю на нее, ожидая пощады…

– Ну, я же говорила… Тебе противно…

– Карина… – Замолкаю. А дальше-то какие слова подбирать? Что она хочет услышать и что хочу в самом деле сказать я? Она таращится на меня широкими, округлыми, слегка испуганными, ждущими чуда глазами, и кажется мне, будто истинное призвание мое – быть ее рыцарем, защищая ото всего… Кажется мне, будто иного от жизни мне больше не требуется, будто мой домашний очаг – это она. Как жаль, что такие объяснения она ни за что не принимает.... – Я же не просто так к тебе пришел. Заболела, с кем ни бывает, никто ведь не убережен от простуд и инфекций… Я ведь не отрицаю теперь тебя… Наоборот, тянусь к тебе с желанием помочь, потому что хочу, чтобы ты была здорова, потому что все равно хочу тебя видеть и слышать… Тем более, я же врач, болезни – это мое своеобразное море, которому приходится бороздить. То там, то тут недуги… Или не врач?

Тут она стыдливо опускает голову вниз, а потом тихо, так, что приходится переспрашивать, лепечет:

– Извини.

– За что? – С притворством удивляюсь я.

– За ту прогулку. Дурацкий день… Не надо было… Это я виновата, я должна была заступиться за тебя, а я… Я… Ты вон какой хороший, навещаешь меня, когда я болею, то и дело заботишься, волнуешься, переживаешь, единственный, кто крутится вокруг меня, а я что? А я своим бездействием выставила на посмешище перед подругами. Да какие они подруги! Никто из них даже не написал, не поинтересовался моими делами!

Она плюхается боком на кровать, поджимает колени к груди и заливается тихими слезами. Лицо ее опять краснеет. Обжигающую квинтэссенцию слез я ощущаю даже на расстоянии, как будто они скатываются на мою кожу, оставляя следы ожогов.

Больше она не сопротивлялась – сил не хватало. Болезнь и отчаяние, более сбивающей с ног сыворотки не придумать… Я посадил ее и прижал вплотную к себе. Странно, но разбитое состояние ее вызывало во мне некое наслаждение, поверх которого натянулось маской сострадание. Я словно втихомолку радовался тому, что она заключает такие выводы насчет подруг…

– Не бери в голову, ты ведь не пишешь каждой о болезни? – Она помотала головой. – Ну и как они должны догадаться? – Пожала плечами. Ее надутые пухлые губки то смешно надували пузырьки. Весь вид ее пробуждали во мне отцовский инстинкт. Складывалось ощущение, словно я разъясняю своей дочери простые истины… И это ощущение разливало телу небывалую нежность… – Ну и как же они должны узнать? Обязательно напишут, можно не сомневаться, и будут и волноваться, и спрашивать… И ждать твоего выздоровления…

– Ради чего только ты все это сочиняешь, так напрасно растрачиваешь свой писательский дар?

– Я не хочу, чтобы ты плакала… Какое глупое звучание слов… Я хочу, чтобы ты была счастлива… Еще одно… Давай так, – я с лаской провел рукой ее по волосам, – с подругами разберешься потом, когда голова прояснится, хорошо?

Она улыбнулась сквозь слезы – просвет в серых дождевых тучах. Утерла с щек слезы. Без макияжа ее светло-рыжие тонкие брови почти что и не были видны. Она медленно поднялась и ослабленными руками расправила нижний край футболки.

– Посиди пока тут. Я… – В нерешительности она запнулась и посмотрела на меня так, словно боится потерять. Как будто я выпрыгну в окно и убегу сразу же, как только она закроет за собой дверь… – Я сейчас.

До конца дверь она не прикрыла – благодаря небольшой щели я отчетливо слышал, как звенят чашки на кухне, как закипает чайник, как она, ослабленная, шаркает тапочками. Она ведь знает, что я категорически против, чтобы она напрягалась, хлопотала на кухне, потому что ей нужен постельный режим. Не потому ли она не закрыла дверь до конца, чтобы не упустить случай и продемонстрировать превосходство? Ведь она отчетливо знает, что я не вмешаюсь и не остановлю ее. А почему? Оттого, что боюсь ее гнева? В сущности, я боялся любого скандала, потому что… Потому что был уверен, что конфликты между любленными разъедают кислотой сущность любови… Именно поэтому я прогибаюсь, беспрекословно подчиняюсь чужой воле…

Подперев рукой подбородок, я сижу в самой глупой и беззащитной позе безголосого послушника. Справа, со стола, на меня таращат огромные глаза нарисованные муми-тролли, и вдруг мне начинает мерещиться, будто все в этом доме, желая избавиться от инородного агента, стремиться раздавить меня в лепешку. Еще чуть-чуть и ножки кровати сломаются, потом рухнет на меня шкаф…

– Вот, с лимоном, имбирем, сахаром, – осипшим голосом проговаривает Карина, внося в комнату чашки. – Только мяты нет. И сладостей тоже… Подожди, шоколадка, – безрадостно вспоминает она, пренебрегая восклицанием. – Ты же купил мне шоколадку.

– Но это для тебя…

Она не слушается и, громко шурша оберткой, открывает шоколад. Зная, что я ни за что не возьму сам, Карина сует мне в руки ломтик, а потом с легкой озлобленностью шипит:

– Быстрее ешь, пока не растаяла.

Карина опускается на диван чуть в стороне от меня. Потерянная и словно отсутствующая в комнате. Во всем мире. Я улавливаю ее горячее дыхание и не знаю, что ее конкретно беспокоит, какие из клеточек подвели, но при этом так смешно хочу помочь. Хочу, но не могу… Даже если бы я был человеческим врачом, она бы все равно не позволила из какого-то своего, недоступного для меня принципа. Каприза, а не принципа, из-за которого я мучаюсь, словно загнанная в тесную клетку птица, привыкшая к полетам, и ощущаю себя беспомощной букашкой. Состояние мое сравнимо с тем, что испытывает профессионал своего дела, скромняга по характеру, перешедший в другую фирму, где его считают за новичка-бездаря и не позволяют браться за привычные обязанности, до идеала отточенные.

Я смотрю на Карину, от ее печального выражения лица кошки на сердце скребут, ломая когти о мышечную ткань… Я не помогу – самый достоверный факт на данную минуту. Она откажется при любом раскладе, даже если прямо сейчас я вытащу из собственных запасов самый верный, самый действенный способ… Как резину, мы растягиваем молчание. Утомительно, заняться нечем. От вынужденного бездействия она вызывает у меня раздражение… Будто наконец-то найдя потерявшуюся мысль, повернувшись ко мне, Карина ни с того ни с сего выдает с таким возбуждением, словно болезни никакой и в помине не было:

– Посмотришь наши фотографии?

Я киваю, перебарывая нежелание от желчного послевкусия той прогулки. Эти фотографии как бы, тыча пальцем, подразнивают меня… Ну и бред же в башке: фотографии не пускают хитрые улыбки, не хихикают подло… Это разум зря наделяет их ненужной важностью. Собрав мужество в кулак, я решаюсь смотреть.

Карина поднимается, берет со стола телефон. Делает несколько маленьких глотков чая – свою кружку я держу в руках – и потом, усевшись рядом, открывает галерею.

Я смотрю на получившееся. То ли зрения подводит, то ли сами фотографии не до конца прогрузились… Я приближаю экран вплотную к лицу… Без толку. Не фотографии, а высокомерная подачка.

– Ну, что скажешь?

– Хорошие, – на правду обидится. Мы свили такие отношения, где безопаснее всего врать и угодничать ей, однако тон мой настолько пропитан лживостью, что даже глухой необъяснимым чудом заподозрил бы что-то неладное.

– А мне не нравятся. Ни одна.

– Почему же? – С натянутым удивлением, выдыхая в сторону, протягиваю я ее ненавистный вопрос.

– Потому что, – небрежно отмахивается Карина, словно я и сам обязан догадаться… – Ну ты взгляни на это. Ветер растрепал мои волосы. Неужели так сложно было сказать… А тут… А тут мне вообще все не нравится.

– Совсем ни одна фотография…

– Ни одна, Андрей. Да и вообще, это не фотографии, а… Скомканная бумажка! Будем надеяться, что что-то да получится в редакторе подправить… – Не веря собственным словам, она медленно, будто глубоко сожалея, помотала головой.

– Очень жаль, – не без печали вздыхаю я. От накрученных эмоций, брови мои наливаются свинцовой тяжестью, как будто вот только что сообщили о трагедии, какую сразу же мозг не способен обработать…

– Еще шоколада?

Риторический вопрос. Предупреждение. Карина отломала кусочек и вложила мне его в руки, потом легла, накрылась любимым розовым пледом, побитым временем, однако все равно хорошо сохранившемся, и закрыла глаза. Я вдруг ловлю себя на мысли, что в комнате ее, как и во всей квартире, не хватает ритмичного постукивания часов. От гробовой тишины неловко молчать. Каждый угол, каждый свод давит на голову, обвиняя в обязательстве вести диалог…

– Такой долгой казалась зима, а теперь… Теперь так и тянет бесстыдно заявить, что она слишком быстро пролетела. До следующей совсем чуть-чуть. Весна и лето пройдут, оглянуться не успеем, – который раз за сегодняшний день вздыхаю я, с нежностью водя пальцами по ее предплечью. От тонкой женской кожи меня отделяет Каринина кофта.

Она открывает глаза. Конъюнктива сухая, воспаленная. Сосуды треснутые, полностью обхватываю глазное яблоко. Неописуемый страх: это не она глядит на меня. Это кто-то другой, чужой, незнакомый пучит на меня страшные зенки, но только не она. У нее не такие глаза, не такой тяжелый взгляд мертвеца… Это равнодушие, усталость, озлобленность… На меня смотрит тень, абсурдность, но не она… В ее взгляде я для нее только лишь бремя, причина болезни, помеха для выздоровления…

Я бледнею. Но надо же как-то выбираться из лабиринта этого страха, выходить из всей ситуации… Я с предельной осторожностью спрашиваю:

– Ты мерила температуру?

Отрицательно мотает головой, печальные глаза ее светят на меня карими светом.

– Почему? – Пожимает плечами и молчит. Весь вид ее взывает к жалости, но я сдерживаюсь. Чувство обязанности следить за заболевшей стирает любовную близость. Вот я уже и грозно повысить голос могу и даже нагрубить… – Где градусник?

– Зачем он тебе? – Умоляюще протягивает она.

– Потому что надо контролировать температуру, чтобы, в случае чего, дать тебе жаропонижающее. Где градусник?

Я кручу головой в попытке угадать, где может быть спрятан инструмент… Вряд ли в книжном шкафу. А где-то же должна лежать аптечка… Карина медленно поднимается, по ее усталым движениям я понимаю, насколько ей плохо. Но она, с виду в любой момент готовая оттолкнуть руку помощи, изо всех сил старается держатся гордо, даже подбородок поднимает выше…

– Я сама достану. Сиди тут.

Как будто из намерения насолить она с силой захлопывает дверь. Опять я один среди розоватых стен, от которых, если долго вглядываться в них, к горлу подступает ком тошноты. В соседней комнате скрипит дверца шкафа, затем шлепается большая картонная коробка на деревянную поверхность. Карина, как осенними листьями, шуршит вещами, ищет.

Какова же совместная жизнь? Не могут же взрослые – какое дурацкое слово… я не ребенок, чтобы вставлять его в данный контекст, но иногда, из-за незнания, как самостоятельно живут семьи, оно само слетается с уст, – вот так же скрываться друг от друга, главенствовать, выстраивая иерархию… Так как же живут пары, наши ровесники? Как они проводят дни на одной площади, снимая, или выплачивая ипотеку, или на уже в собственной квартире, если помогли обеспеченные родственники? Совместная жизнь не состоит только из страсти, как получается у меня с Кариной. В гостях мы только и наслаждаемся телами друг друга, на улице – разговорами… До боли я жмурю глаза, чтобы напрячься, сосредоточиться, чтобы представить, как мы будем жить вместе, как будем проводить дни и вечера… Но сколько я не стараюсь, ничего не выходит…

– Вот, – с недовольством протягивает она мне ртутный градусник.

– Ложись.

В недовольстве сжимая губы, Карина слушается, накрывается пледом. Я встряхиваю градусник, вручаю его ей – недоверчиво убедившись в том, что ртуть сошла, она прячет его под футболкой, побеждено отворачивая голову. Как будто потолок настолько привлекателен… Несмотря банальность действий, на лбу моем выступают капли пота, я стараюсь сделать все идеально, волнуюсь, трясусь над каждой мелочью, чтобы хотя бы так уверить ее в том, что мои просьбы не настолько уж и лишены смысла.

– Все, больше не буду мерить. Хватит с меня.

Я покорно не спорю – она садится, достает градусник. Разглядывает его первой, потом передает мне, возмущенно цокнув.

– Ну, такую температуру смысла сбивать пока нет… Давай горло посмотрим.

– Не надо ничего смотреть.

Властно, но и обиженно, шипит она и затем ложится на правый бок, спиной ко мне, накрываясь до носа пледом.

– Но ведь у тебя же болит горло.

Карина издает угрюмое совиное уханье. Недовольное согласие, которое выдавливает она из себя против собственной воли. Как будто ее признание напрочь отобьет мой интерес к ней…

– Тогда выпей таблетку.

– Не буду я пить никакие таблетки, – озлобленно шипит она и поворачивается лицом к стене.

Уже как автомат я лишь с удивлением и испугом задаю вопрос, который только сильнее ее раздраконит.

– Почему?

– Хватит этого “почему”, – кричать сил у нее нет, но шепчет она не менее злобно. – Я разговаривать с тобой больше не буду, никогда, если еще раз скажешь это “почему”.

Так и подначивает повторно выкинуть, как коварного джокера, чертово “почему” то ли из вредности, то ли из озлобленности. Некоторый повадки Карины порой до жути раздражают. Раздражает, что большинству своих действий она не дает объяснений, даже если я прошу. Она может обидеться, чтобы заставить замолчать меня, или не задавать вопросы, или прыгать перед ней. Меня раздражает, что она, как учитель, всегда ставит себя правой, заставляя меня подчиняться приказаниям…

Я молчу. Поведение ее частенько задевает мою юношескую сущность, укрывшуюся где-то в глубине груди, сущность, которой уже не подчиняется разум, но которая еще живет из инстинкта существовать. Молчание, как острие ножа, приставленное к горлу, лишает рассудка. Находясь в его власти, в голове буянят вопросы: ради чего я здесь? зачем сижу на этой кровати? почему не ухожу? Правда, почему же не бегу оттуда, где неуютно, почему не даю проявить себя банальной реакции живого организма, четко работающей даже у одноклеточных?

– Андрей?

– Что?

– Я слишком резка? – Я медленно киваю, и тогда она садится. Ее холодные ладони охватывают мою шею, ледяные тонкие пальцы дотягиваются до ключиц. Она устремляется ко мне, она хочет большего, но слабость не позволяет, ограничивает. – Ну прости, прости, я не хотела. Но я же болею… Ты простишь меня? Я совсем себя не держу, совсем…

– Я не злюсь, просто…

– Что? Что просто?

– Просто я же хочу как лучше… Хочу помочь, чтобы ты скорее поправилась. Я же не просто так эти таблетки купил… Как ни крути, а в чем-то да смыслю… Твои отказы от лечения бьют по моей врачебной гордости.

– Но я тебя никак не оскорбляю. Намеренно уж точно. И подсознательно, и случайно. Никак. Не хочу тебя задевать и все. Ни тебя, ни твою изящную врачебную или писательскую гордость. Но… Я не хочу их пить.

– Почему?

– Опять это «почему»? – На сей раз она растягивает улыбку. Неискреннюю, лживую, чтобы только не задеть, не накалить ситуацию, чему я не придаю ни капли значения. Пусть она существует сейчас, пока ей есть место, пока никакого вреда она не наносит. – Потому что… Ну не хочу. Ну не нужны они, правда. Я и сама знаю, чем лечиться.

– Хорошо, больше не лезу в твое врачевание.

– Обижаешься?

– Нет. Нисколько.

Она касается горячими, сухими губами моей щеки и ложится на спину, укрываясь пледом.

– Если не злишься, скажи что-нибудь приятное, только не банальное. Мне сейчас как-никогда требуются теплые слова. Именно твои, а не чьи-то. Но только самые теплые, чтобы я согрелась и скорее выздоровела.

Я ухмыляюсь, просьба выбивает из равновесия. Пугает, что тебя ждут, что ожидают от нечто необычное, сильное, романтическое. Оно как таймер на детонаторе. Секунды проходят мимо, а язык немеет… Очень кстати на помощь приходит старая мысль, которую все никак не выпадал случай изречь.

– Есть люди, ради которых хочется действовать, и потому я полюбил именно тебя, – она улыбается, ведь ей приятно слышать подобное… Но один я знаю, что фраза моя равносильна обещанию влиятельному человеку, ведь так я заверяю самого себя в том, что продолжу действовать, добиваться…

– И ты всегда будешь выбирать именно меня?

– Всегда. Если жизнь циклична, я продолжу выбирать тебя вновь и вновь. Во всех последующих буду искать одну тебя… А ты, ты будешь выбирать меня?

– Конечно буду.

Глаза ее закрыты, она не спит, но как будто вот-вот провалится в сон. Дыхание уряжается. Я слышу, как она выпускает из легких воздух, вижу, как тело ее расслабляется, превращается в вату. Делать мне нечего, будить ее попросту нельзя… Нет, здесь не место страху. Я попросту не хочу будить ее: такое беззащитное существо, охваченное недугом. Сейчас я ее страж… Пусть спит, набирается сил, выздоравливает. Родители еще в детстве заставили поверить в целебную силу сна. Не знаю, какая у него исцеляющая тайна, но…

Я просидел без дела около получаса, во всяком случае, столько насчитал. Все это время я почти что не двигался. Смотрел перед собой, в угол между полом и стеной, и думал… Нет, ни о чем не думал. Пребывал в подобии транса, когда мир кажется нереальным, когда окружают вопросы о значении бытия, когда опровергается всякий смысл существования, когда… Все это время я на медленном огне варил, как в котелке, пустоту в голове.

Меня вдруг одолевает предчувствие… Я медленно, боясь спугнуть призрака, поворачиваю голову. Глаза ее широко раскрыты. В них страх, боязнь, оцепенение, непонимание. Она не проснулась, она еще где-то там, в хрустальных снах сновидений, но уже с секунды на секунду спустится на землю. Я замираю, не двигаюсь, даже не дышу. В испуге Карина вдруг хватает меня за запястье. Хватка сильная, я и представить не мог, что она способна так враждебно сжимать руку.

– Неужели я заснула? – Шепчет она, словно раскаиваясь во внезапно накатившем сне.

– Буквально минут на десять.

– Прости меня… Я не хотела, – я смотрю на нее с таким удивлением… – Не хотела тебя задерживать.

– Я не тороплюсь.

– Еще и в одной комнате со мной… А если заболеешь? Я же не прощу себе этого! Нет! Ни за что не прощу!

– Перестань, – угрюмо прошу я. – Ничего я не заболею, и никуда я не тороплюсь. Мне даже понравилось сидеть рядом с тобой. Такое чувство странное… Не могу описать.

– Ну какое?

– То ли это забота, то ли… Я не знаю, как ощущается родство душ, но, если эта теплота оно…

– Тебе, правда, не противно сейчас рядом со мной?

– Что ты! Конечно же нет! – Почти что вскрикиваю я, вцепившись руками в покрывало, чтобы не броситься на нее с поцелуями.

– Хорошо, я рада, но я все еще хочу спать…

– Тогда я пойду. Не буду мешать.

– Ты не мешаешь.

– Но спать при ком-то сложно.

– А мне нет. Рядом с тобой так комфортно, вон, я заснула и не заметила. А ведь мне понравилось, хоть я и ругаюсь. Но эта болезнь… Из-за нее, мне кажется, будто я не в полной мере все ощущаю, даже себя, тем более, творящееся вокруг. Из-за болезни я как будто потеряла чувствительность.

– Пустяки. Пройдет. Очень скоро, буквально через несколько дней.

– Честно?

– Обещаю.

Карина прижимается ко мне, не собираясь отпускать. Жар ее тела перекидывался на мое. Пожар, но не болезнь. Пожар, от которого добровольно хочется обратиться в пепел, отдав себя целиком и полностью ради вечного огня любви…

– Хорошо. Идем.

Она вяло поднимается, берет ключи со стола, проводит меня до коридора, там, облокотившись плечом о стену, ждет, когда я полностью оденусь, потом обнимает, стараясь не прижиматься к уличной одежде. Не в силах удержаться, я срываю с ее губ поцелуй – Карина отскакивает назад. Испуганно выдает:

– Но, если ты заболеешь… – Лицо ее рассекает самоистязание. Кожа трескается, как высохшая земля под раскаленным солнцем пустыни, и из трещин тех сочится боязнь за любимого, мешающаяся со стыдом за больной внешний вид.

Ее предостережения я игнорирую. Через сколько дней мы теперь встретимся? Когда мы теперь выберемся на прогулку? Земля отмерзает, теплое солнце греет, а мы вынуждены прятаться по квартирам, лишаясь возможности радоваться весне…

Я набираю больше смен в клинике, потому как вся неделя обречена на одиночество, а время ведь хоть с какой-нибудь пользой проводить нужно… Больше заработанных денег не помешает. На работу я прихватываю с собой ноутбук, потому как только писательство не дается мне загнуться за стенами клиники, где порой властвует убийственно смертная, от какой вянешь, как цветок без воды.

– Доктор Андрей вздумал поселиться у нас?

Задорно приветствует Рита, выглядывая из синего кассового окошка. Улыбаясь, я утвердительно киваю, четко осознавая, что выкинуть любую шутливую глупость превыше моих юморных возможностей. В коридоре я сталкиваюсь с ночным ассистентом, сонно потирающим глаза рукавами, потом с ночным врачом, глумящимся, как стервятник над умирающим хорьком, над горячим кофе со сладкими булочками. Со всеми здороваюсь, не более. Переодеваюсь, потом иду к рабочему компьютеру в приемную изучать программу на сегодняшний день. Полупусто. Домой вернусь только завтра утром. Часто от духоты в этой небольшой медицинской коморке болит голова, и иногда я завидую курящим, потому как они по множеству раз в день выглядывают на улицу, их головы проветривает ветер, они вдыхают свежий воздух… И табак. Я мог бы выбираться на крыльцо и без сигарет, но ведь стимула нет…

Коллеги с ночной смены убираются домой – клиника заметно пустеет, как будто родовое гнездо покинули взрослые птенцы, оставив подрастающее поколение. За кассой тихим зайцем прячется Рита, только макушка ее видна. Я завариваю кофе, но не пью. Плюхаюсь на диван, как старая развалина, утратившая плавность движений. Под глазами фиолетовые синяки, я настолько отчетливо чувствую их тяжесть…От усталости хочется выпить. Вино. Был бы я сейчас в клинике один, так бы и заскочил в магазин в соседнем доме за бутылкой недорого красного полусладкого. Работа утомила, вот и потянуло к алкоголю. Память… Она ведь хранит вырезки с лучшими эффектами опьянения; подсознательно хочется повторить те порывы веселья…

Я заглядываюсь на часы: еще и половина от двенадцатичасовой смены не прошла. Очень часто работа – утомительная вечность, особенно в периоды стойкой гиподинамии.

Обессиленно отодвинув ноутбук в сторону, я вдруг ловлю себя на мысли, что думаю ни о чем, о пустом, что поток дум присутствует, но содержимым не наполнен. И вот то же самое с писательством: я пишу ни о чем, лишь бы писать. Это все из-за бездействия. Оно окисляет, отупляет мозг, из-за него я не понимаю, о чем и для чего пишу. Нити рассуждений теряются и спутываются…

– Там девочка к нам должна прийти, – обращается ко мне Рита, резко распахивая дверь в ординаторскую.

– Она на все сто процентов уверена, что хочет лечиться у нас?

– Нет же, – улыбается та, опираясь плечом о дверной проем. – На стажировку придет. Учиться. Всему, ну, чем вы там занимаетесь?

– Действительно, чем же, – бормочу я. – Не хочется мне никого учить…

– А что я, собственно, стою.

Рита садится рядом со мной – я опускаю крышку ноутбука и поднимаю на нее усталые фонари глаз. От ее дредов струится приятный и очень нежный аромат то ли ванили, то ли… Сама по себе в памяти всплывает идея о свечах. А ведь если я на полном серьезе думаю за нее взяться, то я просто обязан научиться различать самые разнообразные ароматы. Я обязан изучить парфюмерное искусство.

– Твои волосы… Что за аромат?

Щеки Риты наливаются стеснительной краснотой, когда губы растягивают изящную самодовольную улыбку.

– На шампуне клубника и ваниль.

– Ну, ваниль я уловил…

Дабы разбавить неловкое молчание, я с полубезразличием уточняю:

– И кто же должен прийти?

В ответ Рита пожимает плечами, одновременно с тем выдавая:

– Точно не знаю, какая-то девочка. Студентка, опыта у нее ни гроша. Придет после пяти, больше ничего не скажу. Как у тебя дела с Кариной?

– Идут на поправку, – вяло отмахиваюсь я.

– Что ж, радует.

Рита устраивается на диване удобнее и кладет голову мне на плечо – против я ничего не имею. Мы сделались хорошими друзьями, объединенными одной работой, и прикосновения с ней в легкой степени приятны, они напоминаю о… Черт его знает, о чем…

– Я вчера с подругой платья ездила мерить. Вот, посмотри.

Она показывает фотографии с примерочной. Черная ткань, потом ярко-красная, везде открытые плечи…

– Но мне кажется, – продолжает она, – ни одно из них мне не подходит. Совсем ни одно. В мире попросту нет такого, какое было бы мне к лицу.

– Почему это?

– Из-за волос. Я вообще думаю срезать их и сделать нормальную прическу. Женскую. Скажи, только честно, тебе нравятся дреды?

– Они очень идут тебе.

– Так я и знала, не нравятся, – с наигранным огорчением вздыхает она, когда кожа ее покрывается серьезной тенью обиды.

– Я не говорил так…

– Но имел в виду! Хватит играть в детские игры! – Со строгостью оскорбленной гордой супруги почти что выкрикивает она, вскочив на худые ноги.

– Но я не могу представить тебя без дредов…

– Да какая теперь разница! Я обрежу эти волосы! Непременно обрежу! Уже завтра, в свой единственный выходной. Я приняла решение, – гордо заявляет она, воинственно уставив руки в бока. – Тебе нравится каре?

Не задумываясь, я поспешно киваю, тогда лицо Риты проясняется, по нему начинают метаться солнечные лучи, вырывающиеся из груди, и она садится на колени совсем рядом со мной. Между нашими лицами ничтожные сантиметры… Она смотрит прямо в мои глаза. От такой близости туманится разум, делается не по себе: по спине пробегают мурашки, волосы электризуются испугом, перешептываясь, шевелятся. Такая близость обречена непременно к чему-нибудь да привести…

Звонит колокольчик – входная дверь отворяется. Рита, как песик из опытов Павлова, энергично выходит из ординаторской. Я перевожу дыхание. Спасительная обязанность работать… Это ничтожно малое расстояние между нашими губами… Измену, даже инициированную не по моей воле, я бы сам себе никогда не простил. Но и Рита для меня уже не чужой человек. Дружба с ней в пределах клиники настолько спасительна, она как свет лампады в черную ночь. Я все еще сижу, замерев, как будто тело парализовало оцепенение. Боюсь моргнуть. Как только закрываю глаза, так сразу же всплывает ее образ: пылкий, цепкий взгляд голодной женщины, готовой биться до последнего издыхания, чтобы забрать свое. Волчица, привыкшая сражаться, но ищущая из-за встроенных в сознание инстинктов своего защитника.

Возвратившись, она с пренебрежением, выражающим трагизм от разорванного в клочья желания, заявляет:

– Люди порой так неудачно являются.

Я пожимаю плечами. Куда бы нас завело бы недоразумение, если бы в клинику по воле случая не заявились? По коже мороз. Возле шпарящего обогревателя становится холодно. Я сжимаюсь, чувствую, как в угрозе поднимаются волосы по всему телу. Первобытный страх выливается наружу. Рита почти что избегает смотреть на меня. Мне страшно оттого, что она понимает много больше меня, что она, опираясь на уроки психологии, анализирует, плетет какие-то выводы…

Она снова кладет голову мне на плечо, будто ничего около десяти минут назад не случилось. Достает телефон, открывает галерею.

– А вот, кстати, подруга моя. Нравится ее платье?

Черное, до колен. Ничего особенного. Платье как платье. Обыденное и не преувеличенное.

– Хорошее. Нравится, – тихо признаюсь я, боясь дальнейших вопросов и порывов истерики.

– Правда, ей жутко идут платья. Как будто создана для них. Впрочем, она укротила их, как строптивого жеребца, а знаешь как? В зал ходит. Вот, с кого пример надо брать. Человек старается, работает… Кстати, а ты можешь представить ее с дредами?

– Нет. Мне в принципе сложно представлять людей в чем-либо и с чем-либо.

– Очень жаль, – у нее получается совмещать и задор и легкий нотки печали. Рита настолько близка ко мне, что я вижу каждую точечку на коже ее лба. Ее голова запрокинута назад. Она улыбается так, словно удерживает в голове, как шулер козырные карты под столом, хитрые мысли. … – Кстати, что ты сегодня весь день пишешь?

– Да.

– Роман? – Я киваю, но она и не думает останавливаться. – О чем же? Я совсем забыла, столько информации в голове держать надо, ну, понимаешь… В общем, из-за такой нагрузки каждый был бы рассеянным.

– Сложный вопрос… Постоянно теряюсь, а потом не знаю, что и отвечать…

– Почему это? Ты ведь пишешь. Ну, не от балды же. У тебя должна быть определенная цель, ведь так? Ты же не можешь писать просто так, от нечего делать, ты же пишешь для того, чтобы донести людям или даже самому себе истины? Те, что для тебя стали открытием… Или я что-то не понимаю?

– Все правильно, я преследую цель, безусловно, но… Очень часто… – Я, правда, теряюсь, не зная, что ответить. Мысли путаются. Я пытаюсь обхватить одним предложением огромнейший объем сразу: целый сюжет романа со всеми его развилками и дополнениями. Но ничего не выходит, вместо того я путаюсь… Меня как будто раздавливает огромнейшая масса. Масса написанных и еще не написанных слов. Пытаясь схватиться сразу за все, я не могу удержаться ни за одну мысль. – Нет, постоянно, появляются новые сюжеты… Я как будто корректирую курс каждый раз, как сажусь за текст. Нет, я не могу ничего рассказать. У меня не получается. Мне сложно вот так в двух словах передать главную мысль. Но это все из-за того, что роман не дописан. О предыдущих работах я могу говорить целый вечер, честно.

– Хорошо, давай еще раз. Какая твоя самая большая проблема? О чем ты пишешь?

– О любви, – краснея, признаюсь я. Мое сердце вдруг ни с того ни с сего забивается быстрее, и мне кажется, будто его биение улавливает Рита.

– Уже многое объясняет.

– Например?

– Да какая разница? Ты сам лучше меня все знаешь. Зачем мне что-то объяснять? А вдруг ты еще меня в краже обвинишь!

– Если так, то ты уже украла… Что-то, – в напряжении нелепо пытаюсь поддерживать ее шутливое настроение я.

– Ничего я не украла! Я же не сказала ничего из того, что надумала, значит, ничего не украла! Пропажи нет, пока ее не обнаружили, между прочим.

– Железная логика.

Колокольчик опять зазвенел, и Рита, скривив лицо, поднялась.

– Никакого спокойствия, – в жалобе бросила она перед тем, как закрыть дверь в ординаторскую.

Несколько дней меня усиленно терзало беспокойство. Приходя на работу, я сразу же озирался, как будто, будучи умалишенным, убеждался в мнимой безопасности, как будто меня преследовали… В клинике, когда мои смены совпадали со сменами Риты, меня цепкими когтями держала боязнь. Хотя была ли она обоснована? Мало ли, как она на меня смотрела? Да что вообще означает эта близость? В мире, где огромной популярностью пользуется продажная любовь, ровным счетом ничего! Это просто воображение от скуки всякие бредни надумывает, а Рита… Она общительная, контактная, смешная, суетливая… И все равно беспричинная тревога наступала на мои следы около четырех смен подряд, а потом сама собой улетучилась. Забылась. Разметалась среди суеты рабочих дней. Как будто ее и вовсе не существовало.

17

Солнце. Много солнца. Я в костюмных брюках, белой рубашке и жилете с галстуком и поблескивающим серебром зажимом прохожу мимо своей старой школы: на стадионе еще держатся турники с облезлой синей краской. Под ними крутятся кричащие наперебой подростки… Когда-то и я вот так же вместе с Борисом пытался подтягивать и делать выход с силой, чтобы занять место под солнцем среди сверстников. В то беззаботное время достижения в спорте были одни из самых значимых показателей авторитета. Теперь оно все в прошлом, несмотря на легкую страсть – мимолетный поцелуй незнакомки – негромко стонущую в груди. С турников взор падает на здание школы: все такое же серое, невзрачное, с огромными рядами окон, как и раньше, лет шесть назад. Помню последние два года до выпускного я провел без Бориса, и, единственное, что из светлого осталось в голове, так это девчонка по имени Даша, младшая меня всего лишь на год. Мы имели привычку приходить ровно к восьми, чтобы в полумраке, пока пустует рекреация, возле окна вести то игривый, то любовный получасовой разговор. Общение наше оборвалось на середине моего первого курса, после первой зимней сессии. Нынче я чересчур редко вспоминаю ее, но если и случается, то непременно с особым теплом, без злости и болезненного желания вернуть… Школа, прогулки, посиделки в гостях. Помню, с Дашей я старался видеться на каждой перемене… Юношеские, лишенные ответственности годы. Как же все было по-детски просто… А что, по сути, изменилось? Вместо школы работа, а прогулки все те же, посиделки дома тоже. Изменились потребности, а вместе с ними – образ мышления… Нет, изменилось все, просто оно не сразу в глаза бросается, тут сопоставлять нужно, внимательно всматриваясь… Она запомнилась мне хрупкой девчонкой с волосами соломенного цвета до лопаток, носящей брюки и белую рубашку, украшенную рисунками цветов, поверх которой любила надевать черный жилет. Теперь-то она давно выросла из тех вещей… Вот и первое изменение…

Горько вздохнув, я скрываюсь от школы между жилыми девятиэтажками. Я люблю Калининский район, люблю, потому что связаны с ним школьные годы, о которых приятно порой мечтательно вспомнить… Пару минут спустя подхожу к парадной. Набираю на домофоне номер квартиры. Звоню.

Тишина. Не отвечают. Вместо второго звонка я вдруг оборачиваюсь – что-то тянет, требует, зовет… Напротив парадной детская площадка, на которой под присмотром матери прыгает маленькое дите, еще не представляющее, в какие дебри заведет его жизнь. Всюду зелень, поливаемая золотистым солнцем. Одним словом, последняя треть теплой весны. Преддверие лета. Помню, в школьные годы…

Что-то сегодня так и одолевает ностальгия…

Я гоню прочь от себя все мысли. Под эгидой ностальгии воспринимаю себя за старого, ослабленного, чей жизненный цикл подходит к закату… Второй раз набираю номер… Гудок, потом молчание.

Открывается дверь – выползает сгорбленный старик с тросточкой. На вид ему явно более семидесяти. Я собираюсь промелькнуть в парадную, но тот намеренно с проворством перегораживает дорогу.

– Разрешите.

Учтиво прошу я, по непонятной причине стыдливо, как маленький ребенок, опустив взгляд к земле, словно мне совестно показывать ему свое позорное лицо.

– Куда это вы, молодой человек?

Я молчу. С какой стати я обязан отчитываться перед кем попало? Я рассматриваю его морщинистое, некрасивое лицо, бело-грязную щетину, почти что лысый череп. Придирчивый старик, какому удалось бесцельно протянуть до своих лет, теперь слоняется по свету в ожидании исхода…

– Иди! Иди! – Громыхает за спиной старика басистый голос. – А ну не стой на пороге!

Полная женщины выкатывается колобком, выталкивая брюхом старика, который, чуть заслышав властный голос, сразу же встает в положение смирно. Для полного образа ему недостает вздернутой к виску ладони.

– Идем, что ты людям-то мешаешь!

Женщина выталкивает старика на улицу, в какой-то момент мне даже кажется, что она водит его на поводке, как собачку. В образе скользкого воришки в голове я проскальзывают в парадную, чтобы скорее скрыться под сводом грязных стен от противных людей.

Любая встреча, даже самая ожидаемая, обречена, когда заранее возникает предчувствие, будто она напрасна. Я стою перед дверью в квартиру Бориса и мысленно подбрасываю монетку, которая все крутится и крутится в воздухе и, застряв в вымышленном воздушном потоке, не падает: звонить или не звонить? Резко одолевает желание ни с кем не встречаться, но и ехать домой в метро на противоположный конец красной ветки, в Автово, не шибко-то хочется после такого проделанного пути. Это ж, получится, два напрасных часа! Провалиться бы сквозь этажи и землю…

Открывается дверь. Борис выходит на лестничную площадку в домашних тапочках. Протягивает худую руку. По его глупой улыбке я понимаю, что он уже под градусом.

– Ты как догадался, что я перед дверью стою?

– А глазок на что? Тем более, лифт слышно же.

– А домофон нет?

– Да подойти не успел.

Пускаться дальше расспрашивать никакой необходимости.

– Ну, пойдем, что тут стоять, – зовет он, разминая тонкие плечи, как перед выступлением на ринге.

Мы заваливаемся в узкий коридор квартиры. Борис закрывает дверь на замок и отходит в сторону.

– Погоди, а в магазин? Идем, надо спуститься.

– Да ну зачем? У меня все есть. Ты на готовенькое сегодня пришел, так что радуйся. Я угощаю со всей добротой своей огромной души.

– И когда это вдруг успел сделаться таким щедрым?

Недоверчиво отзываюсь я, на что тот корчит обиженную мину, а потом с гордостью интеллигентного пьяницы выпаливает:

– Вообще-то, я всегда угощаю. Ну когда это я хоть раз зажимал что-нибудь…

– А закупиться-то когда успел? – С раздражением перебиваю я. Настроение шутить напрочь отсутствует.

– Ну… Батя ящик целый оставил…

– Ясно, вон то пить не буду.

– С чего это вдруг? Нормальное пиво! – С возмущением, словно я задел самый мягкий, самый чувствительный кусочек его гордости, выкрикивает он. – Ты просто не пробовал. Нет, с начала мне оно не особо-то зашло. Ну, такое, среднее, с горчинкой даже. Пшеничка, кстати. Но потом, когда распился… – И он в довольстве промычал, поглаживая себя по еще не выросшему брюху.

– Вино очень хочется.

– Ну, если вино… – Уважительно, как будто с ним только что первым поздоровался сам старший механик, вытягивает он, почесывая затылок. Перхоть с его коротких темно-каштановых волос обильно сыпется на пол. – Ладно, сходи, подожду.

– Нет уж, пойдешь со мной, – железным тоном требуя я. – Я не собираюсь больше молиться домофону и ждать не пойми какого чуда.

Я сверлю его, словно собственного сына, отбившегося от рук, озлобленным взглядом – эта пьяная морда дует подлую улыбку, – и откуда только во мне эта агрессия? Борис горбит спину в старой серой футболке, с которой почти что сошел рисунок. Истощенные ноги его обтягивают драные штаны. Я запомнил эту одежду еще со школьных годов…

– У тебя сигареты остались?

– Ну так, не особо много? А что?

– Так идем, купишь себе сигареток. И прихватим еще что-нибудь пожевать.

Чуть поразмыслив в нетрезвом состоянии, он наконец выдает:

– Ладно, дай переоденусь только.

Борис прячется в комнате. Я присаживаюсь на уродливый табурет, чтобы завязать шнурки на туфлях, потом накидываю пальто. И зачем только, спрашиваю я у самого себя, я вырядился в официально-деловой стиль ради этой дружеской пьянки? К чему эта невозмутимая преданность стилю и слепая любовь?

Мы выбираемся на улицу. Борис сразу же закуривает – сигарету он еще в лифте приготовил. Охоты разговаривать никакой. Меня в бок покалывает ощущение, будто я настолько сильно истосковался по Карине, что теперь жду разговора с одной ней, как верная собака, привязанная поводком к забору, ждет, когда двери магазина выпустят любимого хозяина. Мы шествуем по улице и молчим. Дискомфорт – он раздражает. И кто тянул за язык, ради чего раньше я утверждал, что молчание тоже светлая пора в разговоре? В молчании ни капли благородства…

Наконец мы штурмом берем ближайший магазин. Так сложилось, что небольшие продуктовые магазины ассоциируются у меня с нищетой и бедностью. На двух работающих кассах длинные очереди. Усталые женщины-кассиры с глубокими морщинами как будто мысленно заговаривают с моей жалостью. За какие грехи развратной молодости им под конец жизни выпала такая адова доля? Почему под старость лет они вынуждены вот так вот изнашивать себя работой в грязных магазинах и впитывать в свой старый разум то упреки, то хамство…

– Ну, и что ты будешь?

Я разглядываю ассортимент. В винах ни капли не смыслю. Для меня важно только одно: чтобы вино было сладким. Остальное так, ненужный пустяк.

– Ты как мой дед говоришь. Только более нагло и менее добродушною. М-да, – вздыхаю я с намерением дальше пуститься в рассуждения, понимая, что Борис и краем уха не станет меня слушать. Опять эта печаль, опять эти воспоминания! Но как же искусно они управляют нами! – Давненько я с ним не виделся. Как с Кариной познакомился, с того момента и почти что перестал его навещать. Встречи с ним стали настолько редкими, что теперь даже как-то стыдно сваливать ему на голову. В детстве я и подумать не мог, что с девятнадцати лет он станет для меня самым значимым родственником. Тогда, в детстве, казалось, будто нет никого важнее родителей. А ведь сколько времени мы провели вместе… Знаешь, что забавно? – Борис даже не поворачивает голову в мою сторону. Он бережно сразу в двух руках держит бутылку, как держит археолог драгоценную реликвию… – Рядом с ним я все еще чувствую себя все тем же маленьким внуком, каким был в пять или семь лет.

– А трагедия-то тут где? Еще чуть-чуть и разрыдаешься словно. Твой дед жив?

– Конечно жив.

– Вот и все. Наобщаешься еще с ним.

Слишком легко рассуждать о смерти постороннему, когда ты в роли врача, прокручиваю кинематограф дум я, когда сидишь за столом, обложившись анализами и исследованиями. В такой обстановке ничего не стоит произнести сокрушающую чужой мир фразу: у меня для вас печальные новости… Это работа, это одна из моих обязанностей. И насколько ведь невыносимо даже думать о том, что близкие люди по закону природы… Я отгоняю от себя всю мрачность. Сегодня день не для теней…

– Я бы вот это взял.

Борис указывает на жестяную банку. Среди написанного на этикетке я ничего не понимаю. Не хватает знаний и опыта, и слава богу, отшучиваюсь в голове я, не весело взглянув на пьяное, ничего не выражающее, лицо друга.

– Так у тебя же целый ящик, куда еще?

– И что, что ящик? Раз зашли почему бы и не взять, верно?

– Так значит, то пиво не настолько уж тебе и нравится, раз уж ты готов изменить ему.

– Ну, средненькое. Хочу побаловаться чем-то более вкусным, – кривится он, когда взгляд его бегает по всей полке то налево, то направо. – Так а ты выбирать что-нибудь будешь?

Я пожимаю плечами. В сущности, мне безразлично на пойло. Не желая много тратить, я беру вино из средней ценовой категории. Да какая разница что пить, если хочется добиться одно единственное головокружение? Перед тем, как выпить, когда очень хочется, мне представляется одна и та же картина: светское общество, ярко, всюду золотистый свет, какая-то светловолосая девчонка в белоснежном платье с сияющими глазами кружится в бешеном ритме, разбрасывая смех направо и налево… И даже сейчас, несмотря на прогнозируемую интуицией скуку, несмотря на легкое сопротивление пьянству, эта девчонка промчалась где-то в моем сознании, отчего буквально на мгновение я заразился ее выдуманным смехом.

За горлышко, словно добычу, я хватаю бутылку красного вина. Черное стекло, за каким и жидкость не видать. Мерзкое пойло, но куда теперь я денусь? Я попросту обязан что-то выбрать.

Мы вновь забираемся в квартиру, которая переполнена пылью настолько, что забиваются ноздри. В коридоре уже несколько лет со стен свисают обрывки старых обоев, наклеенных еще в период Советского Союза. Я мою руки – в этом доме мне все настолько хорошо знакомо, что вопросы и разрешения более не к месту. Борис дожидается меня в комнате. Он сидит на диване и уже потягивает пиво. Я умещаюсь на свое любимое кресло. Раньше, когда мы были совсем юными, когда в нас теплилось множество сил для беспричинных радостей, мы, играя, носились по этой квадратной комнате… М-да, получается-то так, что с ним, несмотря на все его изъяны, меня крепко связывают воспоминания… А что, если я настолько повязан с этими воспоминаниями, что уже никогда более не узнаю, не почувствую нового? Что, если я их пожизненный пленник? Пленник, которого никуда и ни за что не отпустят…

Все это бред, ерунда… Я живу, вокруг меня непрестанно бурлят процессы… Круговорот жизни и смерти, финансов, животного мира… И я частичка каждого. Это и есть существование. Ничто не способно удержать меня на месте, потому как я, словно по течению, несусь неизвестно куда в круговороте жизни, затрагивая все на свое пути…

Борис ставит принесенную с кухни чашку на старый комод, на котором гордо выпячивает блестящую космической чернотой грудь-экран новенькая плазма. Две бутылки с пивом он бросает на кровать, куда и сам же плюхается. Вместо пепельницы когда-то белое, нынче пожелтевшее, блюдце со сколотыми краями.

– А бокал? Бокал есть? – Растерянно спрашиваю я. Будь на мне очки, я бы непременно принялся бы их поправлять указательным пальцем.

– Без бокалов, мыть их еще… Давай из чашки, какая тебе разница-то?

– Но вино пьют из бокалов… Твоя дурацкая чашка портит всю эстетику!

– Да нету бокалов! – Не сдерживается тот. – Нету! Ты девчонка что ли, чтобы быть настолько привередливым? Пей из чашки. Вкус у вина что ли неправильный, если его не из бокала пить?

– Может и так, – обиженно бубню я, от нечего делать рассматривая пробку.

За стеной вдруг заливаются криками соседи, первые секунды я не придаю шуму никакого значения, но нужно ведь выплеснуть куда-нибудь злобу? И незнакомцы – самые легкие мишени.

– Часто они так орут?

– Да каждый день, – устало отзывается Борис. – Особенно утром. Знаешь, как достали? Спать не дают, ну, совсем не дают! Знаешь, как они бесят, когда начинают орать в семь утра? Еще же так слышно. Будильник не завожу от слова совсем.

– Правда?

– Ну конечно. Это у них ритуал такой: орать с утра пораньше. Постучи по стене. Кулаком. Ну, давай же!

 Я поднимаюсь. Несколько раз бью ладонью по стене.

– Да нет же, кулаком. Иначе не услышат. Стучи громче давай!

Еще несколько раз я сильнее ударяю по стене кулаком. Все равно тихий звук. Абсурдное это занятие. Как будто там, за стеной, малые дети, которые испугаются соседей и сразу же, как по команде, притихнут…

– Да ладно, это бессмысленно, – с самодовольной улыбкой комментирует он, выуживая сигарету из пачки. – Не будут они на тебя реагировать, сдался ты им. Они вообще ни на кого не реагируют, но и орут, к счастью, недолго. Скоро уйдут в соседнюю комнату, тогда мы их перестанем слышать. Это хорошо, что за стеной кухня, а не спальня, а? – Он тривиально ухмыляется. – Давай уже выпьем.

Борис открывает первую бутылку. Пиво пенится, шипит, но он делает это так умело, что ни одна капля не проливается зря. Карикатура плачет: укрощение строптивого коня.

– А штопор где?

– Ну точно, – разводит руками тот. Выражение лица у него такое, словно я порчу ему жизнь. – Пробка проклятая…

Борис уходит на кухню за штопором. Наученный опытом, я знаю, что открывать будет исключительно он, потому… Потому что так хочет он, а мне все равно. Так даже проще: меньше ответственности придется брать, если вино разольется. Когда он возвращается, я протягиваю, не поднимаясь, ему бутылку. Его сосредоточенное, напряженное лицо смешит меня. Кажется, в тонких руках, выдергивающих пробку, скопились сейчас все жизненные силы. Мышцы пытаются вздуться…

Пробка гулко вылетает – от натуги лицо Бориса сильно краснее. Он дегустирует вино на запах, потом делает небольшой глоток из горла. Конечно же, первым пробует добытчик…

– Так себе. И вообще, не люблю я вино.

Я наливаю красное пойло в стакан. Аромата почти что и нет, но вплотную что-то красное все-таки слышится. Пробую.

– А мне нравится. Сладковатое такое, какое и хотел. Хорошее вино. Среди сегодняшнего набора оно просто чудо! – Смеюсь я, однако Борис шутку не оценивает, лишь кривит лицо и молчит, искоса поглядывая на меня. – Слушай, а соседи твои посуду не бьют?

В отрицании Борис мотает головой. Сигарета в его руках пускает серые струйки дыма к потолку. Совсем скоро дым заполнит непроветриваемую комнату, а в детстве, помню, меня тошнило от него, в детстве, помню, я уверял мать, что никогда даже пробовать не стану…

– Нет. Вот тут, за стеной у них кухня должна быть.

– Странно… Или забавно. Раньше их не было.

– Да, они недавно поселились. Не знаю, сняли или купили…

– Да какая разница.

– Ну что, я предлагаю первый тост.

– Какой же?

– Тут-то и надо пораскинуть мозгами… Да бог с ним, давай по старинке: за здоровье.

– А еще счастье и любовь, – прибавляю я, мы чокаемся и выпиваем.

За стеной опять крики.

– Дурные люди.

– И черт знает, что в их башках творится. Вот скажи, как можно каждый день ругаться? Разве это жизнь?

– Страшно, когда подобное – въевшаяся привычка, стиль бытия, хотя, это нам, со стороны, оно кажется страшным. А ведь, в сущности, мы тоже ведем жалкое существование, но не понимаем того, потому как настолько привыкли… – В интересе он даже приподнимается, и я понимаю, что замолкать мне теперь нельзя. Оратор наконец наткнулся на случайных слушателей… – Хотя, знаешь, иногда случаются ошибки в программном обеспечении… Я имею в виду, что… Как бы правильнее объяснить? Иногда, долго размышляя над вопросами бытия, люди выявляют собственные ужасы, а потом, если повезет, вернее, при должных усилиях, и пути их решения. По сути, это называется саморазвитием…

– Ладно, хватит, я понял. Давай лучше дальше пить.

– Что, испугало слово “саморазвитие”?

Борис звонко смеется и, успокоившись, делает глоток – я следую его примеру. Спирт жжет. Мерзкое пойло. Далее мы почти что ни о чем и не разговариваем, так, несем всякий бред, постепенно и неспеша приходящий на ум…

– Знаешь, я ведь все рассказать тебе хотел. Помнишь, я как-то давно, несколько месяцев назад… Когда же это было? – Я почесываю лоб, будто так память разгонится до максимальных оборотов, потом почесываю затылок… – В конце ноября, перед самой зимой. Я сказал тебе, что хочу взяться за бизнес.

– Так! За это уже можно выпить!

Он наливает вино в мою чашку почти до самых краев.

– Ну, пьем?

Вопрос прозвучал как призыв. Борис поднимает свою бутылку, чокается издалека и делает внушительный глоток. Я же не притрагиваюсь к чашке. Алкоголь опротивел еще с самого начала, и если до этого я кое-как пытался с ним подружиться, то теперь я нахожу в нем исключительно врага.

– И что ты не пьешь?

– Не хочется.

– Нет уж так не пойдет. Пей, иначе слушать не буду.

Я делаю небольшой глоток. Сегодняшнее пьянство до добра не доведет. Раньше пилось как-то веселее… Вот оно что! Сравнение с раньше: эти нахлынувшие воспоминания как раз-таки и испоганили встречу. Это память – она во всем виновата! Она сегодня с самого утра сопоставляет сейчас и раньше, но мы ведь взрослее, чем пару лет назад, ответственнее, более ленивы, менее горячи, менее задорные и безбашенные, чтобы благодаря спирту пускаться на безрассудное веселье…

– Так вот, я наконец-то созрел, я теперь знаю, чем займусь. У меня есть идея, которую я намерен обратить в жизнь… – Мне кажется, будто слова свои я произношу с таким воодушевлением, точно пытаюсь вспорхнуть к солнцу на крыльях ангела. И какого же больно падать…

Борис перебивает меня. Его ничто не интересует, и все мои объяснения для него не более чем бессмыслица.

– Так тоже не пойдет, вообще-то! Что ты по маленькому глоточку пьешь? Давай еще пей, иначе так никуда мы не уедем. Ты сравни, сколько у меня и сколько у тебя.

Он тянется к старому комоду за темной бутылкой вина. Несильно потряхивает ее. Судя по плесканию жидкости, в бутылке чуть меньше половины или около того.

– Время еще есть, я никуда не спешу.

На самом деле, еще только шесть. Солнце только начинает клониться к закату, потихоньку раскрашивая стены домов и верхушки деревьев в оранжевый. Изначально я планировал поехать домой около одиннадцати, чтобы к двенадцати отворить дверь квартиры, но с этой секунды я на полном серьезе, с небольшой обидой, думаю о том, чтобы убраться отсюда как можно скорее, и пить уже давно не хочется. А, быстро опустошив бутылку вина, я рискую сделаться жертвой добавки.

– Так что свое я выпью, – продолжаю я, – могу даже пообещать. Но, ты обязан выслушать мою идею…

В ожидании я молчу. Намеренно демонстрируя непричастность, Борис рассматривает потолок, как будто на нем древние племена когда-то давно оставили свои исторически важные символы… От скуки концентрирует внимание то на закрытой бутылке, то на пачке сигарет, и так по кругу…

– Тебе совсем неинтересно? – Борис вздыхает, делает очередной глоток и прячет глаза среди открытых полок светло-коричневого шкафа, безобразно вписывающегося в интерьер. Собственно, для этой квартиры не существовало понятие “интерьер”. – Так я прав? Тебе просто плевать на мою идею?

– Когда ты задумался о ней?

– Где-то в конце ноября, – со скромностью в голосе признаюсь я, догадываясь, в какое русло он поворачивает диалог.

– Ну вот. Сколько месяцев прошло? Пять? Почти пять, да? И все это время ты думал над одной единственной идеей? Только думал? Пять месяцев? Не слишком ли долго, чтобы думать?

– Но подобрать идею… – Я тут же обрываю оправдания. В сущности, он прав, но правоту его я и под дулом пистолета ни за что не признаю… Гордость и мнимое величие, прикрывающие неудачи и бездействие.

Я делаю глоток. Думать ни о чем не хочется. Вспыхивать, что-то доказывать… А зачем? Ведь, по правде говоря, мне нечего доказывать, а защищать несуществующее не имею привычки. Как восхитительны люди, чья ярость сметает, как рукав шахматные фигуры, личности, ярость, вызванная защитной реакцией, ярость, чтобы отстоять собственный интерес, смысл жизни, проект, в который вкрапливается душа, которая после смерти тела продолжит жить в материальном творении, обретя в нем оплот… Вживую я никогда не видел таких людей, но, интуитивно зная об их существовании, ими восхищался…

Ужаленный обидой, я делаю огромный глоток вина. Чашка пуста, лишь пара капель размазывается по донышку. Пора доливать и захлебываться дальше, не имея на то никакой объективной причины. Вдруг я вспоминаю о старых мыслях разорвать дружбу… И правда, оно бы имело бы толк, потому как такая дружба беспощадно тянет вниз, не дает вспорхнуть… А дружба ли мешает? Последний вопрос я намеренно игнорирую; слишком тяжко искать причины в себе и исправлять их.

Горделиво задрав голову, я решаюсь больше никогда не заговаривать о бизнесе. Какой толк трещать о делах? Тем более, с теми, кому наплевать, кто и слушать не слушает. Так и порождается обременение слоняться по миру в одиночестве, собственно, обременение это есть ни что иное как клетка, построенная обиженным.

18

– У всех отношения как отношения… Знаешь, нам чего-то не хватает.

– Чего же?

– Откуда мне знать, Андрей? Если бы это так было просто… Может, ты знаешь? Ну, неужели ты не чувствуешь, что чего-то не хватает?

Я поворачиваю голову ликом к ней. Ради чего только в этот чудный день ей вздумалось омрачать настроение всякими капризами? Солнечные лучи застилают землю, как снег зимой, теплом. Мы лежим на плотном покрывале в парке Авиаторов. Недалеко от нас прикованный к земле экспонат истребителя, которому не суждено рассекать облака. Так и хочется пустить руки в сочную зеленую траву, от которой тянется своеобразный пьянящий аромат, смешивающийся с сухой землей. Однако останавливает боязнь клещей…

– А мне кажется, что всего хватает… Разве сейчас ты несчастлива? Разве сейчас ты недовольна, ну, если откинуть твои непонятные претензии?

– Никакие это не претензии! – Вдруг взвинчивается она, приподнимаясь на локоть. – Ты просто ничего не понимаешь! И вообще, хватит уходить от темы!

Карина обиженно отворачивается от меня. Никакого желания броситься вдогонку с попытками примирения… Я молчу, вглядываясь в небо. Никогда не получалось найти в нем той высоты, какую описывают в книгах. Высоты захватывающей, волнующей сердце… По голубому чистому полотну плывут куцые, крохотные облака, как будто пастух гонит несколько овец на соседний луг со свежей травой. Меня внезапно одолевает успокоение, оно накатывает тихой волной теплой морской воды, оно расслабляет, размягчает тело, даже мысли теперь текут иначе, звуча другими интонациями, более плавными и мягкими, лишенными шипов прекрасных роз. Я ни о чем не думаю, но кажется, будто сейчас я умещаю в пределах своей черепной коробки всю суть мироздания, такую необъятную… Минутная слабость, минутный гипноз, настолько приятный и желанный… Его хочется переживать вновь и вновь, в нем застрять, созерцая мир целую вечность. Карина хочет нормальной жизни, не разбирая сути, заложенной в понятие “нормальная жизнь”. Все, что я могу дать ей сейчас – это утешение надеждами и обещания. Вручить в ее хрупкие бледные ручки совместное проживание, при каком мы, к тому же, не будем ни в чем отказывать, я финансово не готов.

– Я просто понять не могу, – с возмущением заводит негромкую шарманку Карина, все так же отвернувшись от меня. А я не могу понять, как можно портить такой чудесный день… – Ты-то на что обижаешься?

– Ничего я не обижаюсь.

– Ну хватит притворяться дураком! Я же чувствую, когда ты дуешься. Что тебя опять задело, ну? Хватит! Неужели настолько приятно в двадцать три быть ребенком?

– Это я ребенок? – В праведном гневе я вытягиваюсь во весь рост. Желание крушить и разрушать вскипает в крови.

– А кто еще? Ты видишь тут второго Андрея? Серьезного мужчину?

Почему слова не подбираются? Не потому ли, что я попросту, будучи битым по всем фронтам, не в состоянии подобрать контраргументы? Или это все страх: страх держать ответ перед женщиной? Потому что трус, потому что сложились такие отношения, где нельзя перечить, где главенствует женщина, где ее воле подчиняться необходимость?

– Почему у всех, просто у всех, отношения как отношения, а у нас…

– Что у нас?

– Да не пойми что… Почему мы зависим от родителей? Почему мы до сих пор не можем начать полностью самостоятельную жизнь? Почему мы выжидаем, когда уйдут мои родители, чтобы уединиться. В спешке, в страхе, что нас застанут… Мне некомфортно так! Мне так не нравится! В такой обстановке мне ничего не нравится! Почему же у всех все нормально, а у нас…

Почему-то вся вина валится исключительно на мои плечи. Разве объективно есть ли моя вина в том, что пока что я не дорос до высокого уровня зарплаты, необходимого для обеспечения комфортного проживания? Разве виновен ли я в том, что пока что у меня нет собственной, огороженной ото всего мира, жилой площади, за какую не требуется выплачивать кредит?

– Я не могу пока что содержать нас двоих. Моя зарплата…

– А что ты можешь? – Атакует Карина, – Что? Ну! Что ты можешь?

– Магнитофон ты. Тебя как будто заклинило на одном…

– Хватит избегать вопросов. Ты даже в глаза не смотришь, когда я с тобой разговариваю. Ты как ребенок! Дети вот так же прячут взгляд, когда их ругают, где-то в травинках, среди камушков, облаков, листиков… – А мне ведь, правда, стойко мешает выдерживать ее взгляд непонятная обида. – И они вот так же молчат. Вот так же обиженно. Не реагируя ни на что, как будто думают, что их не видят, не замечают… Андрей, ты хоть что-нибудь удосужишься ответить?

– А стоит?

Моя усмешка – как мягкая подушка по ее лицу. Округлив глаза, Карина застывает, чуть склонив голову на бок. Ну уж нет, она ни за что не признает абсурдность негодования.

– Не понимаю… Придуриваешься или в самом деле? – С новой, хоть и с более умеренно силой заводится она. – Ты действительно считаешь свое поведение адекватным? Почему мне приходится вытягивать из тебя каждое слово… Господи! Да если бы ты только мог представить, как меня достало твое молчание! Как меня достали твои детские обиды! Когда ты уже повзрослеешь? Когда наполнишься серьезностью?

– Взрослые люди живут без родителей?

Я чуть приподнимаю левый уголок губ в неполной ухмылке, кажется, я подловил ее, загнал в ловушку. Секунду она колеблется, чудом умудряясь укротить первый импульс согласиться…

– Они ведут себя не так, как ты. Они не обижаются…

– Как удобно… А покажи-ка мне своих самостоятельных знакомых.

Карина фыркает и закатывает глаза – я смотрю на нее в упор, не собираясь отступать, и наконец она не выдерживает:

– Да запросто.

Она достает из холщовой сумки телефон. Блогеры, конечно же, эти учителя жизни… Смотреть противно.

– Можешь не показывать дальше. Мне неинтересно.

– Вот поэтому мы и не живем вместе, если бы…

– Если бы ты была бы более приближена к реальности… – Раздраженно срываюсь я.

– Да заткнись ты! Хватит жить в своих мирах! Хватит все драматизировать! Хватит из всего делать спектакль, роман… Не знаю, что ты там себе воображаешь вообще… – Это был осиный кол в самое сердце… – Сколько мы еще вот так вот будем таскаться от случая к случаю? Вот так вот страшась родителей?

– А сколько тебе осталось учиться? – Сдерживая злобу, спрашиваю я, в надежде, что она уловит ход моих мыслей.

– Год.

Я молчу. Покусываю губы, за что Карина легонько, как будто строгая мать, бьет меня ладонью по губам:

– Сколько раз я тебя предупреждала: не кусай губы!

Возмущение накатистой волной порывает выбросить руки в стихийном движенье, но железными цепями сковывает тело легкое подобие шока. Карина, разгорячившись без веского повода, уже переступила все границы.

– Зачем про учебу-то спрашивал?

– Да так, из интереса, – отмахиваюсь я. Что-либо объяснять… Сдались объяснения тому, кто ничего не слышит, будучи охваченным неукротимой яростью…

– Из интереса… – Передразнивает она меня. – У нас как будто из интереса все и происходит. Может, любишь ты меня тоже из интереса? Чтобы только узнать, что будет?

– Не неси чепухи…

– А ведь даже не пытаешься переубедить! Может, я и в самом деле права? Ну, права или нет?

– Нет, – с неохотой сквозь зубы выдавливаю я. Опровергать ее заявления равносильно попыткам затушить возгорание бензином. Нелеп музыкальный дуэт, когда инструменты фальшивят, выдают не свои звуки, когда, вдобавок ко всему, их еще неправильно держат…

– А такое ощущение, будто бы да. Сегодняшняя прогулка тоже ради интереса, или, может, у тебя каждая прогулка со мной только ради интереса? – Не унимается она. Еще чуть-чуть, и я поднимусь и без прощания уйду… Да куда я уйду. Только мысленно и то трусливо, словно сбегая с поля боя.

– Хватит, сколько можно…

– А то что? Что? Ты только так и можешь жалобно упрашивать меня, как будто выпрашивать конфетку и матери. Это все потому, что ты слабохарактерный! Нет в тебе твердого, мужского! Ты просто маленький мальчик. Пустослов – вот, кто ты на самом деле.

Не выдерживаю. Не знаю, как сорвался. Щелкнуло что-то в голове, и понеслась… Сжатая в кулак рука сама собой застучала по покрывалу, глаза сами собой быстро заморгали, словно не желая лицезреть вспышку разрушительного гнева. В доли секунд я видел, как, боясь, сжимается она, как оцепенело от страха ее тело… Но я не останавливаюсь, стучу до пены на губах, до боли в руке… А потом… Потом опустошение. Бессилие.

В страхе я беспокойно оглядываюсь – так сильно колотится сердце, – к счастью, замечаю я, поблизости никого. Никто с интересом не наблюдал вспышку гнева. Никто не видит плачущую девушку… Она закрывает лицо руками, всхлипывает, и при этом сдерживает заливные рыдания. Я прижимаю ее как можно ближе к своей груди. Карина вырывается, отталкивается слабыми руками. Я молчу. Крепко удерживаю ее. Пытаюсь сообразить хоть что-то… Наконец обессилив, она опускает руки…

– Ну, тише, тише… Я не хотел, честно… Только не плачь, пожалуйста…

Не успокаивается. Конечно, по первой просьбе настроение ее не наладиться. Тут время требуется: минута, две, три… Ей предстоит выреветь все до последней капли, иначе никак. Чем громче, тем быстрее. Это все равно что сушить водоем насосом. Сейчас-то она даже не слышит меня, она далеко, в неведомых землях, ее разум затуманен, закрыт от реального мира… А в реальном мире, тем временем, светит яркое желтое солнце, шуршат от легких дуновений ветра листья, плывут по голубому небу небольшие облака, зеленеет трава – пейзаж, а не реальный мир.

Я все обнимаю ее. Всхлипывания уряжаются – она вот-вот успокоится, догадываюсь я, однако никакие слова утешения все равно не приходят на ум. Я ни за что не угадаю то, что она хочет услышать, а любую песню она тут же оборвет самым небрежным образом. Чтобы хоть как-то обозначить свою озабоченность, я еще крепче прижимаю ее к себе, вкладывая в объятия еще больше нежности и теплоты чувств.

– Это я виновата, это опять я виновата, – сетует она, посапывая носиком.

– Ни в чем ты не виновата…

– Ты так говоришь… Специально, чтобы меня успокоить, но на самом же деле это моя вина.

– Не будем искать виноватых.

– Но я, правда, так испугалась. Мне показалось, будто ты вот-вот ударишь меня.

– Ударить? Тебя? Ни за что! – Твердо и с легким возмущением отрицаю я, будучи уверенным в том, что ни при каких обстоятельствах не ударил бы девушку.

– Честно?

Я игриво киваю. Целую ее в щеку – улавливаю солоноватый вкус холодных слез. Я целую ее в губы – она отзывается как-то механически, бесчувственно, как будто не придает поцелую никакой значимости… А, оторвавшись, Карина пристально разглядывает меня, словно ища во мне правду, отчего меня знобит дискомфортом. И между тем в ее заплаканных, покрасневших глазах я нахожу проблески красоты, которую порой ужасно так и тянет заключить в стеклянный сувенирный шар, из которого она никуда и никогда не вырвется, в котором она ухитриться вечно цвести и жить, путешествуя по нитям времени только вперед…

– Я… Раз у нас в парке не получилось посидеть, может, переместимся в кафе?

– За морковным тортом? – Подхватываю я, пытаясь выдавить улыбку, пытаясь убедить ее в том, что все замечательно, что буря миновала, не оставив следов…

– Именно.

– А как же вещи? –Из-за плотного покрывала рюкзак мой еле-еле закрывался. – Знаешь, у меня сейчас, скорее всего, никого дома нет, но лучше, конечно же, позвонить и спросить. Так что, может, купим по кусочку, но потом пойдем ко мне?

– Почему бы и нет.

– Тогда я звоню.

Я киваю и отворачиваюсь, задираю голову – кто знает, может, именно в этот момент посчастливится угадать тайну глубины небес и посмотреть на них глазами мальчишки, как тогда, в детстве? – а между тем слышу, как она шуршит холщовой сумкой в поисках телефона, потом щелкает по экрану крашенными в темно-синий с блесками ногтями…

Я знаком с ней настолько хорошо, что уже даже знаю, как и с какой интонацией заговорит она. Единственное, что я не в состоянии предугадать, так это ход мыслей ее матери, этой чересчур сильно зависимой от настроения женщины, с которой я толком не общался. Иногда она заходила в комнату Карины, и всякий раз я находил в ее характере что-то новое, противоречивое тому образу, что сложился несколько дней назад. Не было в ней постоянства и рациональности, видимо, пессимизм настолько разъел ее нутро, оставив длинный ряд различным и ненаполненных сутью личностей, а ведь когда-то, я уверен, до замужества, до детей, до скучной работы, она была задорной девчонкой, радующейся каждому вечеру с подругами и мечтающей о принце и золоте…

– Мы зайдем домой, хорошо? – С другого конца провода шуршание. Прислушавшись, я бы разобрал произнесенное, но я намеренно внимал чириканье воробьев, укрывшихся среди кроны деревьев. – До семи, может, чуть раньше. Если надо раньше…

Сбрасывает. Медленно, как-то ослаблено, опускает руку, потом также медленно убирает телефон обратно в сумку, глядит перед собой невидящим взглядом и медленно, как будто про себя повторяя каждый пункт плана, покусывает нижнюю губу. Окутанная мантией тайной магии Карина манит, так и просит любовных касаний, но я воздерживаюсь, боясь попасть под раздачу, только наблюдаю за ней издалека, как за актером в театре. Восхищаюсь, люблю и мечтаю, но не более… Очнувшись – в подобии гипноза она пробыла чуть более мгновенья – она поворачивается лицом ко мне – это не просто лицо, это совокупность вместе сложившихся изящных линий печали, жалости и всего того, от чего на голову сваливается, как мягкий снег с крыши, тоска, – и как-то удручающе, что кошки начинают скрести на душе, произносит, давя к тому же жалостливую улыбку:

– Пойдем?

Я киваю, и мы принимаемся неспеша собираться. Небо словно в самом деле посерело, или это на нас напялили очки с темными стеклами, окрашивающими в серый мир?

Любой союз обязан приносить взаимную выгоду, иначе для чего он? Женщине нужен достаток, ей нужно тепло, ей нужно укромное местечко, в защиту которого она будет свято верить. Очень важно, чтобы она верила, потому как без веры в безопасность она возомнит даже самый неприступный бункер за место угрозы и уже никогда не найдет среди его стен покой. Женщине нужно многое, даже если она не говорит о том. Это “нужно” для женщин как биологическая основа…

Я корю самого себя за то, что понимаю требования Карины: ей нужно… Это нормально желать собственный дом, не зависеть от родителей, быть вольным во всем и всегда, но она не понимает ответственности, которую необходимо взваливать на плечи, чтобы получить то. В ее избалованном родителями сознании еще не случились возрастные перемены. Я корю самого себя, потому что, ограничивая ее от ответственности, не могу дать ей, по сути, ничего. И иногда мне тоскливо мерещится, будто однажды наступит день, когда в ее жизнь ворвется другой, кто пообещает и подарит все необходимое…

Я люблю наблюдать за людьми, люблю вглядываться в лица, потому что надеюсь заметить то интересные странности в поведении, то необычные черты, а нужно оно мне для писательства. Карину же раздражает моя привычка изучать всех, она ревнует, отказывается понимать, что это лишь сбор образов, она как будто препятствует моему писательскому искусству. И ей ведь не объяснишь, с какой стати я с ног до макушки оцениваю идущих нам навстречу веселых подружек, чьи худеньки ручки удерживают черные одинаковые сумки с искусственной кожей.

Однако сейчас она молчит, не обостряет никакого внимания на том, что, смотря на девчонок в платьях, я пытаюсь выжить, как сок из лимона, образы для второстепенных лиц романа.

Кудрявые осветленные волосы, тонкие носики, чистая кожа, ничего примечательного… Нет, у одной черное пятно татуировки на внутренней поверхности бедра, у другой – плоская круглая родинка чуть выше и правее гортани. Отличительные приметы, которые никак не важны для литературы. Что читателю-то с ними делать? Девушки проходят мимо, и мы буквально проваливаемся, как под тонкий лед, в зону шлейфа сладчайшего аромата. Видимо, использовали подружки одни и те же духи, видно, до того, как выбраться на улицу, они навеселились в гостях друг у друга…

– Какой сладкий, – вдруг тихо, даже как-то подавленно, не оборачиваясь, замечает, но не восклицает, Карина.

– Нравится?

– Правда, замечательный аромат. Я и себе хотела бы такой, только жаль, что я никогда, уже никогда не встречусь с ним больше, а если и повезет… Это будет во второй раз первая встреча. Как думаешь, из каких он нот?

– Без понятия.

Уныние накатывает тихой волной – я вспоминаю о полузабытом намерение разобраться в ароматах. А начало так и не было заложено, неужели идея обречена на гибель? Так почему же не начать прямо сейчас? Какой толк откладывать попытки, лишенные теории? Я вбираю в легкие как можно больше воздуха в надежде выйти хотя бы на предположение. Безрезультатно. Сладкий аромат. Более точных сведений нос и память выдать не в состоянии.

– Нет, правда, какой же замечательный аромат! Только… Он не подошел бы ко мне.

– Это еще почему?

С удивлением я поворачиваюсь к ней: она встряхивает тонкими плечами, надувает губы как в легкой обиде, все лицо ее, бледнея, покрывается тенью грусти. Не понимаю, почему… Для чего это перенасыщение? Почему я не могу вечно любоваться ее красотой? Почему же временами – большую часть прогулки – я не замечаю ее? С каштаново-рыжими волосами играется, как котенок с ниточкой, ветер – они лезут ей в лицо, попадают в рот, и Карина постоянно поправляет прическу, раздражаясь внутри, но эта игра забавит меня, вызывая милую, искренне добрую улыбку, от которой мякнет душа… Высокое солнце заливает золотцем ее светлый лоб и волосы. Рядом со мной возвышенное, святое ангельское существо неземной красоты, облаченное в тонкую белую рубашку с узорами цветов и выглаженные черные брюки… Почему же нельзя вот так вот целую вечность, забывая о питье и еде, любоваться ею? Тогда бы не пришлось бы оглядываться в поисках другой красоты, которая езе не приелась глазам…

– Не подходит ко мне. Слишком сладкий. Вот ты можешь представить меня с таким ароматом?

– Нет, не могу. Не развито настолько воображение. Представлять диалоги для романов и рассказов могу, а ароматы на ком-то… Мне сложно представить на тебе даже твой аромат. Отдельно помню его, а на тебе… Не знаю, не могу, и все.

– Мои духи скоро закончатся… А я их так обожаю… Сирень с ума сводит.

– А новый флакон? Почему бы не купить?

Опять пожимает плечами, однако на сей раз намного увереннее, даже властно. По спине моей пробегают мурашки – срабатывает, как сигнализация, предчувствие. Неужели она в очередной раз вздумала взяться за призрачную за роль взрослой женщины?

– Не хочу. Нельзя же всю жизнь один и тот же аромат носить? – Рефлексом я поднимаю палец, чтобы возразить, но она не дает никакого шанса. – Мне нужен новый. Выберу как-нибудь сама. Может быть, даже на этой недели, подумаю.

– Я мог бы помочь.

– Не надо.

– Почему это?

Карина не отвечает, гордо поднимает выше голову, неприступно глядя исключительно вперед. Я повторяю вопрос, и только тогда она с недовольством, удерживая в памяти еще теплый конфликт, объясняет:

– Я пойду с Полиной. А от одного ее имени ты уже готов обидеться.

– Ничего я не обижаюсь…

– Ну да, конечно. Тогда зачем сейчас дуешься? – Карина поворачивается, как бы желая убедиться в собственных утверждениях. Лицо мое насуплено, но я всеми силами пытаюсь, пряча недовольство, расслабить мышцы. Нет, ее не проведешь. – И что на этот раз? Что?

– Ничего, не начинай.

Мы продолжаем идти в сторону метро.

– Да, – после небольшой паузы отступает она, – я… Не знаю, что на меня нашло, что я сегодня весь день завожусь по всяким пустякам? Мне часто кажется, что я злюсь на тебя, потому что боюсь потерять…

– Но злоба только отталкивает. Какая собака…

– Ты не собака! – Недовольно перебивает меня Карина, сдерживая крик. Брови ее сводятся, потом, словно от упавшего с небес раскачивания, расслабляются, выпрямляются в привычную прямую линию.

– Я к примеру говорю. Какая собака последует за тем, кто пинает ее?

– Дурацкий пример.

– Это же закон из биологии: живые существа избегают раздражителей, если они является опасностью. Да нет, живые существа избегают любые раздражители. А в нашем случае…Люди уходят от тех, с кем им плохо. Какой смысл подвергать себя терзаниям и горю, когда в мире существует бесконечное количество источников счастья?

– Почему же ты не бежишь? Почему ты нарушаешь законы природы? Для чего, ну правда?

Мы подходим к светофору – сияет закатом красный круг, по дороге медленно катятся машины. Настолько приевшиеся будничные корпусы и цвета, что они не вызывают никакого внимания. Рядом с нами несколько мужчин, они запросто разберут каждое мое слово, мысленно высмеют, если я все же осмелюсь отрыть рот, наивность моего молодого духа… Я тяну с ответом. Мы переходим дорогу, но даже тогда я признаюсь притихшим голосом, почти что шепотом, как бы боясь:

– Потому что люблю.

– Но это неправильно, – вздыхает она. – Однажды ты устанешь, однажды тебе надоест, и ты убежишь от меня! Кому нужна такая жертвенная любовь?

– Мне нужна! – С гордостью заявляю я. – Я никуда от тебя не убегу. Ни за что.

Я сжимаю женскую ладонь, вглядываясь в даль улицы, чувствую, как ее щеки краснеют – это не смущение, это жизненные силы горячат ее белую кожу. Она уловила мое стремление, поддалась ему и теперь готова нестись за мной вперед, как корабль за ветром. Готова биться в этом жизненном цикле, полном непонятностей и абсурдностей, под которые выдумываются законы…

– Тогда я буду стараться меньше злиться… – Теперь Карина с силой, какой немного в ее хрупком теле, сжимает мою руку. Она тянется ко мне, прижимается ко мне, ластится, как кошка. Изредка меня застает мысль, что все это обман, что все ее телесные проявления любви всего лишь уловка, чтобы удержать, чтобы украсть из недр тела что-то еще… Но красть у меня нечего. Даже денег-то нет… – Почему я такая резкая, Андрей? Именно по отношению к тебе?

– Не знаю, – ее резкость именно по отношению ко мне задевает меня сильнее всяких оскорблений и угроз. – Может, из-за обстоятельств?

– Каких? – Недоверчиво отзывается она.

– И опять не знаю, – усмехаюсь я. – Чересчур много “не знаю” за сегодня. Пора бы остановиться. Зато я четко знаю, чего сейчас хочешь ты.

– Чего же?

– Морковного торта.

– Вообще-то, – смеется она, – прямо сейчас я хотела бы плюхнуться в “Мерседес”, вернуться в квартирку в Зеленогорске с видом на залив и… Да ладно, – отмахивается она, – от торта не откажусь. Угадал. Тогда купим возле дома?

– А как иначе-то?

От тяжелого, до отказа набитого рюкзака ноет плечо, до метро не далеко, там, в подземелье, станет проще. Настроение испорчено – день можно без сожаления завершить; теперь вынужденно придется ожидать ночь, как жаль, что нельзя перешагнуть в завтра, перелистнув страницу книги, опустив занавесь как в театре.... Сама конструкция дня распалась, оставив одни лишь острые осколки, о которые легче легкого разрезать мягкую ткань. Мы до безумства гордые птицы, чтобы друг друга со всей искренностью простить, чтобы загладить общую вину и наладить настроение, чтобы не болтыхаться весь вечер в терзанье и самоанализе. Мы настолько гордые, что даже не удосужимся воспользоваться лицемерной импровизацией.

Домой я возвращаюсь часам к семи, специально раньше, по настоянию Карины, чтобы не столкнуться с ее родителями. Лучи заходящего солнца светло-оранжевым преображают комнату. Фисташковые стены кажутся настолько симпатичными, что я даже перестаю замечать на них огромные пятна въевшейся грязи или плесени, вытеснившей краску. После темных вечеров зимы на светлое помещение бедняка намного приятнее смотреть, под таким освещением оно даже кажется родным… А все-таки с ним связано прилично… Если бы не эта комната, суеверно раскидываю мозгами я, ни о какой бы случайной встречи с Кариной можно было бы не мечтать… Это не выявленный закон жизни: если невзначай задумался о том, что с местом, в котором на данный момент живешь, каким бы убогим или величественным оно не является, будет связано нечто, значит, спустя года – семечко непременно прорастет рано или поздно – воспоминания вздумают волновать сердце.

Встав ровно посередине, я осматриваю свою комнату: нет ни в ней, ни у меня никаких ценностей, разве что писательство, и то ценно оно исключительно для меня одного, да и его. Творец всегда высоко оценивает собственное творчество, каким бы оно в сущности не являлось. Я пропитан любовью к своим работам, но это ведь ровным счетом ничего не значит, потому как пока что мои работы не принесли мне ни рубля, а успех измеряется именно в денежном эквиваленте…

Однако как я живу? Как на цыганском рынке. С семи утра до одиннадцати вечера пронзительно орут выродки соседей, в коридоре постоянно держатся разговоры на повышенных тонах, с кухни долетает звон посуды, скрипят двери, щелкают замки и этот тошнотворный запах дешевой еды… Этот вечный шум раздражает. Покоя никакого, как будто вовсе и не в своей крепости живешь. Меня раздражает, что в этой квартире невозможно уединиться с самим с собой. В коридоре или на кухне постоянно рискуешь натолкнуться в любое время дня и ночи на непонятных личностей… Мне стыдно признаться собственной девушке в том, в каких условиях я живу. А о том, чтобы привести ее в гости, предложить переехать сюда, можно и вовсе не мечтать…

Это и есть нищета в моем понятии. Врач, специалист, потративший пять лет на институт, вынуждено живет среди безграмотных и вульгарных. Но кто же знал, что я окажусь без поддержки брошенным самыми близкими родственниками? А впрочем, избежал бы ли я эту черную полосу будучи предупрежденным о ее существовании?

Я завариваю чай, разогреваю ужин, после берусь за работу. Настроение – долго и много рассуждать, заливаться печалью от попыток найти свое место не под солнцем, но в пазле жизни. Одним словом, подходящее настроение, чтобы начать философский труд.

Однако вместо того, чтобы включить свою печатную машинку и вернуться к текстам, я достаю из ящика под столом листы белой бумаги, хватаю синюю ручку. Черчу линию, потом поверх еще одну, потом еще…Еще чуть-чуть и порвется бумага – синий след ужасающе жирный. Я пытаюсь выжать из головы план по развитию бизнеса. Борис прав: пора начинать, тянуть нельзя…

Нет! Ни на что не годится! Даром потраченный получас! В ярости я комкаю лист бумаги и отбрасываю его в сторону. Но и этого мало. Я вскакиваю, ударяюсь об угол стола бедром. Легкий стол с грохотом сдвигается на добрый шаг в сторону. От боли из груди как будто бы вырывается демон во внешний мир… В ярости я топчу ногой лист бумаги. Она не повзрослела! Нет! Не повзрослела, но хочет быть взрослой! Она думает, что уже взрослая! Думает, что умнее, опытнее! Но она не понимает! Ничего не понимает…

Успокоение само собой, как кленовый лист, опускается на плечи. Ловя воздух ртом, я сваливаюсь на кровать, возобновляя ход мыслей: в ней заговорили инстинкты женщины, инстинкты, пребывающие в стадии детства, только недавно разбившую яичную скорлупу. Она не очень-то вслушивается в мои идеи, она хочет лишь результат, достаток, она хочет всего и сразу – извечная проблема молодежи, и моя в том числе. Конечно же, мне и самому хочется вырваться из этого убожества и взяться вести другую жизнь, в какой катаются, как сыр в масле, мои сверстники, более обеспеченные благодаря помощи родственников. Но вместо того, чтобы тратить, я коплю, целясь через год-два перебраться в собственную квартиру, оформленную в ипотеку, но и до тех дней еще ждать и ждать… А терпения у меня вдоволь.

Приподнимаюсь. Не знаю, сколько я так лежал, по ощущениям, около двадцати минут или даже больше. Смотрю на часы: чуть больше половины восьмого. В квартире, собственно, делать нечего. На столе листы, компьютер, но никакого желания и пальцем притрагиваться к чему из того. Соседи все еще шумят – они ни за что не успокоятся, как бы я их не просил, а просить-то опасно, мало ли, что взбредет в их головы, недаром ведь истории ходят…

Я решаюсь спуститься в кафе, захватив с собой записную книжку да ручку. Только подальше от этого шума… На улице самая приятная часть вечера: догорает закат. Еще ночь не пустила свое леденящее дыхание на землю, еще горят бледно-оранжевым грязно-серебристые крыши домов… В кафе немноголюдно – уютно и спокойно, хоть забывайся в собственных думах. Я прошу приготовить какао с миндальным сиропом и размещаюсь возле окна. Зал наполняют красивые люди, но что мне их красота? Шаблон, не более чем. Я охочусь за изюминками, за неловкостями, неряшливостью, ошибками. Вон, у незнакомки за соседним столиком слетел с вилки кусочек торта прямо на стол. Она боязливо и очень аккуратно озирается по сторонам. Какая только сила сдерживает наплыв красноты к ее щекам? Решение она находит достаточно быстро: прикрывает салфеткой упавший кусочек и спустя мгновение продолжает лакомиться тортом как ни в чем ни бывало.

Я наблюдать за ней дальше. Мало ли повезет, мало ли она выдаст еще всякого и любопытного, и потому фиксирую образ: четкие, точные движения, немного торопливые – она явно пришла сюда, будучи голодной. Манеры отточенные: с каким только изяществом она держит деревянную вилку! За самый кончик рукоятки. Явно не из простых. И одета потрясающе: черный свеженький смокинг, как будто бы пару дней назад купленный, и как только до я не заметил ее одежду? Интересно, какими ветрами такую редкостную тропическую бабочку занесло в этот район, ассоциирующийся у меня с рабочим и бандитским?

В очередной раз подняв глаза, я вдруг сталкиваюсь с ее проницательным, цепким, не отпускающим взглядом. Неловкость обтягивает тело железными цепями. Я тут же стыдливо прячусь в записной книжке, пробегаюсь по написанному за вечер, мысли свободными птицами разлетаются в разные стороны, работа не идет, ручка только зря выпускает чернила, пачкая бумагу… Какой куцый образ! В нем не хватает… Он безжизненный, мертвый скелет, но ведь это только заметка, только идея для плана на будущее. Чтобы не вызывать подозрений, я по множеству раз обвожу написанные буквы.

– У вас не занято?

Ровная спина, расправленные плечи. Легкая усталость на лице. В смущении слова не подбираюсь, но, боясь, замучить ее ожиданием, тихо я испускаю:

– Присаживайтесь…

Сам же вскакиваю, не зная, как себя подать, куда деть нелепые руки, что говорить… Наблюдаю мою неуверенность, девушка, улыбаясь, хихикает. Дай ей повод, и она зальется звонким смехом – ее ничто не смущает, она свободна, как вольная бабочка на цветочном поле вдали от людской напасти. Она, именно она, а не кто другой, правит залом этой кофейни – она хозяйка, привыкшая ко всему и не робеющая ни перед чем.

– Зачем вы поднялись? Сидите.

– Вообще-то… – В нерешительности я никак не могу предупредить недоразумение. – Я… Я занят для новых знакомств.

– Хорошо, что сразу вот так, а то ведь некоторые слишком поздно признаются, если вообще признают, верно? – Она подмигивает, и меня самого покрывает краска смущения, как будто именно я в ответе за всех виноватых неверных мужчин.

– Верно.

– Тогда что же заставило вас так настырно глазеть на меня? Если бы не ваш взгляд… Вот честно, вы так внимательно изучали меня, что я не удержалась отказать себе и пройти мимо. Думала, попытаю удачу, а тут… Странно, правда? У вас есть девушка, но вы заглядываетесь на других, не желая при этом знакомиться.

Как же ей объяснить-то, что я просто-напросто неизвестный, не напечатавший ни рассказа, писатель? Как же все это озвучить, не стыдясь самого себя? Изредка уверенная прямолинейность творит чудеса: поражает слушателей и окутывает их разум мнимой гордостью говорящего.

– Вообще-то, есть одна причина…

– И какая же?

– Работа. Писатель я. Рабочая привычка у меня такая: наблюдать за людьми и зарисовывать их. Даже на прогулках с близкими людьми я бегаю глазками по лицам в поисках интересностей, которые затем отражу в тексте.

– Писатель, – задумчиво протягивает она. – Как это интересно! – После непродолжительной паузы наконец негромко восклицает незнакомка. – Наверное, у вас очень интересная и динамичная жизнь. Наверное, вы многое повидали… Сколько стран вы посетили?

– Вы меня не дразните? – Шутливо отмахиваюсь я.

– Нет конечно! Как вам в голову могло такое прийти?

– В голове моей, правда, всякое возникает. Всякое и постоянно, без перерывов. Каждую секунду вспыхивают идеи, догадки и прочее. Вспыхивают и затухают, как звезды. Не голова, а проходной двор или пункт прохождения кастинга для мыслей.

Она оборачивается, осматривается, словно все это время кого-то ждала, а потом, спустя час, решила развеять усталость со скучающим мной, когда надежда, будто знакомый ее еще заскочит в кофейню, еще не умерла в ее хрупкой груди.

– Одного понять не могу. В этом кафе достаточно людей, а следили вы за одной мной. Что же вас так привлекло?

Красота? Точно не она. Я вообще редко обращаю внимание как на таковую красоту. Толку от нее никакого – сплошное разочарование. Все равно что на солнце смотреть. А признаваться в правде не шибко-то тянет, однако неотступный взгляд ее давит, требует, выдержать его почти что невозможно. Не заденет, смешная правда покажется ей не более, чем неудачная шутка, думаю я, на то она и незнакомка, перед которой можно смело быть откровенным и до неестественности правдивым.

– Я, совершенно случайно, так совпало, заметил, как у вас с вилки слетел кусочек…

Вместо ожидаемого смущения она смеется. Ей весело. Видно, ее мало что тревожит, мало что задевает… Это ж через что и сколько следует пройти, чтобы потерять восприимчивость ко всем пустякам мира?

– А еще я представлял вас достаточно скромной, немного замкнутой… Выронив кусочек, вы тут же бросились озираться по сторонам, а сейчас вы… Вон какая веселая и раскрепощенная. Неожиданно.

– А разве плохо? Разве плохо, когда люди отвыкли стесняться?

Вот как: отвыкла стесняться. Что же лежит в основе этого “не стеснения”, какие же события породили его? Истории, которые любопытство так и подмывает узнать…

– Напротив, это очень даже привлекает. Охотников за проявлениями индивидуальности в особенности.

– Вы не очень-то настроены на разговор, я все понимаю, – я молчу, а она и не рассчитывала получить ответ. – Будь я на вашем месте, я бы тоже пыталась бы избавиться от настырного искателя любви.

Незнакомка красиво улыбается, как улыбаются сильные, гордые аристократки. Это даже не улыбка – это нечто большее, это сияние созвездий, это жемчужины на ослепительно яркой ветрине, это целые абзацы-рассуждения, которые я так и не научился правильно читать…

– Тогда я пойду.

Она медлит секунду, как будто мечась между двумя планами, а потом решительно отодвигает стул – как же громко скрипят деревянные ножки о паркет. Громко не потому ли, что сама судьба подает свои непонятные знаки? Ощущение, будто от нас не отрывает глаза весь зал… Сейчас она вот-вот встанет, уйдет, и мы никогда больше не увидимся, даже если я каждый вечер до конца дней буду приходить в это кафе и ждать ее до самого закрытия. Мы потеряемся в этом мире, и никогда больше не найдемся, такова судьба, таков наш обоюдный выбор: она не сражается, чтобы завоевать меня, я – не сражаюсь за нее. На то есть причины, вернее, один я прикрываюсь весомой причиной. Но почему же так бешено бьется сердце? Как будто оно предчувствует, что теряется нечто важное…

Вот она отодвигает стул, чуть наклоняется над столом, чтобы подняться. Еще мгновение, и она гордо застучит каблуками по паркету кафе, а потом все, что от нее останется – это коротенькая и искаженная заметка в записной книжке. Мертвый образ, лишенный истории жизни, души, мертвая оболочка слов для рассказа…

– Подождите!

Она замирает – на лице ее читается “что такое?”

– Не уходите…

Я и сам отчета себе не отдаю: какой ветер переменил настроение, какое стремление затребовало ее? То ли виновник во всем виноват горбик ее тонкого носика, схожий с моим, то ли мне не хватает слушателя, из-за чего я пребываю уже несколько месяцев в состоянии одиночества и нереализованности, то ли меня попросту повлекла за собой ее самоуверенность вождя… Но теперь-то в ближайшие полчаса мы никуда друг от друга не денемся.

– Вы, правда, считаете жизнь писателя, ну, мою, в частности, интересной?

Подперев подбородок руками, незнакомка по-доброму и тихо рассмеялась. До чего же нелепы мои вопросы. Лишь бы спросить! Рядом с ней я последний дурак. Она само величие, божество, у которого выпрашивают молитвами все благополучия и чудеса…

– С вашей жизнью я не знакома, но ваши мешки под глазами… Они ведь не от тусовок и бессонных приключений? Много работаете?

– Много. Ночью и днем.

– Как самоотверженно!

Она, думает, что я зарабатываю на жизнь писательствам, и именно то ее восхищает, догадываюсь я, ее восхищает, что есть люди, которые не побоялись вырваться из замкнутого цикла рабства, которые добились достатка благодаря индивидуальности и творчеству… От самого себя неприятно: я вот-вот огорчу ее, дерзко стащу на землю с небес восхищения.

– Не совсем. Порой я пушечное мясо. Моей молодостью пользуются коллеги. Я врач. Ветеринарный врач.

Она улыбается так широко, с такой ребяческой радостью… Белые зубки блестят. Искренность девушки рассказывает намного больше, чем могли бы вместить в себя слова.

– Вы, наверное, очень любите животных?

– Любить недостаточно. В моем деле, чтобы грамотно выполнять работу, критически недостаточно любить зверушек. В первую очередь, я руководствуюсь знаниями, а в самую последнюю – люблю.

– Ваши суждения интересны. Нет, правда! Замечательная позиция! Но, знаете, о чем мне хочется вас попросить? – Я с удивлением гляжу на нее, чуть наклонив голову. – Расслабьтесь! – Смеется она. – Я хотел попросить что-то из вашего искусства…

– Заметку о вас? – Подхватываю я.

– Было бы просто чудесно! Можно? Можно я почитаю? Интригует ведь, как видят тебя со стороны. Тем более авторы, – скромно восторгается она. От нее так и исходит солнечная аура, но лучи ее не обжигают, нет, наоборот, пригревают, приманивают, лелеют и холят…

Ее интересует… Интересует творчество незнакомца. Интересует на полном серьезе! Настолько, что она готова вырвать из рук моих записную книжку… Уже от одной просьбы показать я готов пуститься рассказывать ей обо всех планах, а затем и вовсе отвести за ручку в страну собственного творчества… Я открываю записную книжку на последней записи. Шуршание исписанных тяжелых страниц ласкает слух. Мельком пробегаюсь по написанному и после осторожно, смиряя волнение в крови, протягиваю.

Откинувшись на спинку стула, она читает, держа перед собой двумя руками записную книжку.

– И представить не могла, что… Неужели вы, действительно, видите во мне столько изящества?

– В вас я не заметил ни капли черноты…

Лицо незнакомки вдруг бледнеет, как будто истинная сущность вдруг выбилась из-под маски, как будто она, уязвленная, негаданно устала от обмана, решила сдаться, как будто я ненароком и шутливо разоблачил ее тайну, или темную сторону личности, или многолетний обман всего мира, или… Но буквально мгновение спустя она вновь запустила улыбку, только на сей раз болезненно, как-то вымученно, тяжело выдохнув.

– И неужели я настолько стыдливо озиралась по сторонам, обронив этот жалкий кусочек? – Широко растягивая губы в добродушной улыбке делает выпад – танцевальное движение – она.

– Надеюсь, я никак не оскорбил вас… У меня и в мыслях ничего унижающего не было…

Незнакомка шутливо отмахивается рукой. Все ей смешно. Жизнь так проста и легка. Тогда ж почему ее осунувшееся лицо намекает на недоедание, как будто голод – ее лучший друг и товарищ, как будто развитая самоуверенность ее необходима для добычи ресурсов, поддерживающих тление уголька жизни? Глупые, глупые мысли! Я морщусь; ни по каким законом природы и логике не может же это подобие ангела, облаченное в костюм с бабочкой, искать в посторонних кормильцев…

– Оскорбить? – Надменно поднялась она. – Для меня уже счастье оказаться запечатленной на страницах рассказа или… Что вы пишите?

– Романы.

– Оказаться запечатленной на страницах романа – огромнейшая честь.

– Вы могли бы об этом никогда и не узнать. Многие люди и не представляют, что их черты и образы отпечатываются на страницах. И они же, читая, я уверен, изредка даже восхищаются теми героями, не подразумевая, что, по сути, восхищаются самими собой.

– Я хотела бы поближе познакомиться с вашими произведениями. Это возможно?

Пока она с надеждой, какую невозможно разбить, озаряет меня серыми глазами, я наскоро, как счетная машинка, провожу вычисления в голове, глядя в окно. Там, на улице, совсем потемнело, дворы плохо освещаются редкими фонарными столбами, людей почти что не видать, зато в каждом темном уголке, возле помоек и всех лавочек торчит по компании пьяниц. Да и кафе уже почти что пустует. Уже не звенит так часто колокольчик над входной дверью, уже старательно не гудит кофемашина…

– Есть у меня парочка рассказов, но все они в электронном виде, я могу прислать…

– Тогда записывайте номер. Записываете?

Я отметил ее номер в записной книжке. Звали ее Ириной. Приятное на слух имя. Иногда я задумывался над тем, с какими бы именами мог бы ужиться, и “Карина” стояло первым в списке, но и “Ира” делило какое-то из начальных.

– Кафе скоро закроется. Нам пора.

– И правда, – задрав левый рукав рубашки, я смотрю на наручные часы. Проще было бы достать телефон, но так эстетичнее, что ли… – Почти что одиннадцать.

– А вы разве не заметили, – наклонившись над столиком, зашептала она, – как на нас озлобленно поглядывает бариста?

Я вглядываюсь в девушку за прилавком: да она еле на ногах стоит! Вот-вот рухнет! Ее тонкие ручки твердо упираются о деревянную стойку, если они подведут…

Мы выходим на улицу. Застываем рядом с последней ступенькой в нерешительности. Распрощаться без всего…

– Мы могли бы многое обсудить, – с небольшим сожалением вздыхаю я, стараясь не выдать легкое огорчение, вызванное необходимостью разойтись в разные стороны.

– Так почему бы не продолжить прогулку?

– Боюсь, как бы не вышло ничего…    Уже почти что полночь. Страшное время, так говорят в книгах. Впрочем, время, действительно, не для слабонервных. Вы далеко живете?

– Нет, в трамвайной остановке отсюда, считайте.

– Я не могу не проводить вас, уже так темно ведь…

– Как благородно, – шутливо откликается она, бесстрашно всматриваясь в темень. Вместе с тем в голосе ее прозвучала радость, какая возникает в мгновенья и тайной благодарности, и признательности, и удовольствия…

Первые шаги в молчании – это уже целый закон человеческого поведения: я ни раз замечал, чтобы, выходя откуда угодно, сразу же не задается разговор, в особенности, на новую тему, как будто мозги переживают некую акклиматизацию, адаптируются к резко изменившейся обстановке. Чуть отдалившись от кафе, Ира наконец спрашивает:

– О чем же вы пишете?

Опять этот чертов, сбивающий с ног, вопрос! Запретить бы всему миру задавать его писателям… Но я мило улыбаюсь, меня так и тянет рассказать обо всем именно ей. Гложет предчувствие: она поймет, примет, поддержит.

– Боюсь, короткой прогулки вовсе не хватит. Но… Сначала я писал о любви. Знаете, писатели рассуждают о том, чего им самим не хватает… А потом… Потом мне в голову пришла очень интересная идея, переросшая в целый лейтмотив. Я пишу о патология людской психики, а, если быть точнее, о патологиях людских отношений. Все началось с зависимости. Вы когда-нибудь чувствовали себя куклой?

Расширенные глаза, как будто залившиеся страхом… Что же скрывается за их серебристым блеском? Какие тревоги, травмы… В какую же мишень, не целясь, я нечаянно попал? Что за загадку, какую она старательно скрывает ото всех, я почти что ненароком вскрыл? Не дольше вспышки молнии она светит на меня диким испугом трусливого мелкого зверька, от какого не по себе, а потом… Лицевые мышцы ее расслабляются, потом опять напрягаются, лицо делается серьезным, выражающим глубокое недоумение, а вместе с тем – полыхающий интерес.

– Что это вообще значит?

– А хотели бы? – Загадочно продолжаю я, на что она, отстранившись от меня на несколько шагов, боязливо мотает головой и отмахивается, как от надоедливого комара.

– Типичная история: мужчины играются с женщинами и бросают их, когда надоедает.

– Нет, я не про это… Я дам прочитать вам свой рассказ, и тогда все вы поймете.

– Договорились. Но, все-таки, что это значит?

– Раз уж вам суждено познакомиться с моим творчеством… Вы все поймете, когда прочитаете мой первый рассказ из маленького цикла.

– Чересчур культурно выражаетесь, – вдруг тихо смеется она. – Ужас! Просто ужас!

Я никогда не забуду сияние ее счастливого личика, не тронутого бренностями человеческой жизни: нищетой, болезнями, страданиями, темницей разума… Ее улыбка ослепляет даже под покровом ночи, при тускло-желтом свете фонаря, а глаза… Еще чуть-чуть и из них вырвется яркий блеск луны…

– Разве я что-то не так говорю?

– Нет-нет, продолжайте, просто это так забавно прозвучало… Так напыщенно вежливо. В повседневной-то жизни едва ли добьешься вежливости от незнакомцев.

– Итак, это рассказ о мужчине-манипуляторе, который сумел настолько подчинить себе волю женщины, что та, после трагической смерти мужа, того самого мужчины, не находила покоя, не зная, как можно жить без хозяина, ощущая себя брошенной куклой…

– Интересно. Но вы ведь обязательно пришлете мне свои рассказы?

– Непременно. Сегодня. Как только вернусь домой.

Она замедлила шаг, и я бросился угадывать, какая парадных старого сталинского дома ее.

– Кстати, мы пришли.

Мы останавливаемся в нескольких шагах от парадной. Девушку окутывает тонкое пальто, длинная шея с утраченным за зиму загаром оголена и даже бледна. Из-за поздней вечерней прохлады она запахнула пальто, скрестив руки на груди как можно плотнее и прижимая их к телу, чтобы не выпускать ни капли тепла. Вот так отпускать ее, без всего, не позволяет необъяснимое предчувствие: грызет обглоданную кость, громко скуля, какая-то сила изнутри, и я никак не могу заставить ее заткнуть пасть. Может, это и есть скулеж души?

– Спасибо, что проводили. Правда, одной было бы страшно возвращаться, тут столько непонятных личностей бродит… – Призналась она, всем видом своим выражая благодарность. – С нетерпением жду ваши рассказы.

Ира протягивает руку – я пожимаю ее легко, не прилагая силы, как будто немного смущаюсь. А потом она уходит. Достает ключи из кармана пальто и ныряет в парадную. Еще пищит домофон, но Иры уже не видать. Лишь из окна на первом этаже вырывается тусклое свечение парадной…

Я бреду домой. В голове бесконечность мыслей, и все они мчатся подальше от меня, во всевозможные стороны света, многие даже не оставляют отзвука, только вот я шестым чувством ощущаю их мимолетное и немое присутствие. Куда приведет это знакомство? На что оно вообще сдалось? И почему меня так тянет к этой девушке? Не оттого ли, что полгода я ограничивал себя в знакомствах, называя это ограничение верностью избраннице, а теперь вдруг на голову мою свалилась такая нежданная, до смеха странная встреча? Не оттого ли меня тянет к ней, что ей интересно мое творчество?

Я никогда и ни под какой пыткой расскажу Карине об этой чудесной девушке. Ира останется моим тайным читателем, которому я буду бесконечно признателен.

В дверь стучат. Я лениво сползаю с дивана, отодвигая ноутбук в сторону, натягиваю штаны. Опять стук.

– Минуту! – Кричу я, явно выдавая раздражение, к которому в коммунальной квартире я привык настолько, что уже не ощущаю его бурление в крови.

Время – почти половина одиннадцатого, я все же открываю запертую на ключ дверь, заранее испытывая отвращение. От соседа сильно отдает перегаром, однако стоит он на согнутых ногах твердо. Его искривленное тело поначалу пугало меня, но потом я привык видеть этот скелет каждый вечер.

– Слушай, тут вопрос такой… У кошки моей… Ну, она же маленькая еще, а сейчас… Видно, в первый раз началось…

– Течка?

– Да, точно. Течка у нее. Носится вся, мяукает. Вот, не знаю, что делать. Как ее угомонить? Мне-то плевать на то, что она бесится. Ну, мяукает и мяукает, но… Ты представляешь, вот те, – он указывает большим пальцем в сторону соседей, проживающих нелегально, – пригрозились прирезать кошку. Она им мешает, видели те. А меня, – тут он с силой хлопает рукой по дверному проему, отчего трясутся стены, отчего вздрагиваю сонный я, – бесят их дети! Сколько можно-то! Я просыпаюсь каждый день около начала седьмого из-за воплей…

– Не вы один, – вздыхаю я. Эти вечно орущие дети, правда, пожирают нервы. – Я напишу на бумажке… Что-то вроде рецепта, вам лишь останется купить.

Глаза у соседа пьяные, из-за чего даже кажется, будто он страдает косоглазием. Из всего его худого тела выделяются огромные, хронически воспаленные зенки… С такими-то, кажется, невозможно видеть, но слепотой он не страдает.

– Ну так а что купить? Ты скажи, а.

– На бумажке напишу, завтра отдам, – что толку сейчас говорить, если через пару дней вы опять ко мне пойдете спрашивать название успокоительного, думаю я. – Тем более, не пойдете же вы сейчас в аптеку?

Сосед морщится, вздыхает. Никуда, конечно же, он не пойдет. Сегодня уж точно, завтра и послезавтра тоже под вопросом.

– На полном серьезе угрожали? – Недоверчиво уточняю я после нескольких секундной паузы.

– Конечно на полном! – Возмущается тот. – Я вообще думаю камеру над дверью повесить. Водят непонятно кого… А тут еще такие двери… Выломать – раз плюнуть. А после всех этих угроз…

– Может, полицию вызвать? Как-то аж страшно становится с такими соседями жить.

– Есть у меня одна знакомая. Ой несладко им придется… Ой несладко…

Я киваю. Слушать далее ни сил, ни желания. За спиной моей торчит обнаженная кровать. Комнату заливает желтый свет люстры – ночников и светильников у меня нет. Через открытую дверь видно два дальних угла. Сосед нагло заглядывает, а я и не пытаюсь его остановить, мне в принципе на все плевать в поздний час. Только быстрее бы отделаться от разговоров…

– Уютненько тут у тебя.

Я киваю, чтобы ни в коем случае не поддерживать разговор. Покрываю ладонью дверную ручку.

– Ладно, я пойду, у меня еще делаю. А успокоительное… Завтра листик передам.

Закрываю дверь на ключ. Выдыхаю. Опускаюсь на кровать. Стучанием сосед нарушил мое забытье в книге. Последние дни я сильно тревожусь за самого себя. Почему? Почему я живу в этой бедности? Почему, став ветеринарным врачом, зарабатывая пока что средний уровень дохода, я торчу среди нищеты? Почему, называя себя писателем, я утопаю в разрухе? Почему, состоя в отношениях, будучи полностью самостоятельным, я влеку жалкое существование, ограничиваюсь от собственной любви, живя не так, как живут другие здоровые пары?

Предчувствие, будто я ни за что и никогда не раздобуду ответы на эти вопросы до того момента, пока не пройду этот этап, настырно навязывает страх. Все имеет свою цену и какова же цена этого знания? Что я потеряю, чтобы получить ответы, чтобы исправиться, сделаться лучше? Неужели дорогого мне человека, как оно обычно бывает?

Но ведь так всегда: урок принимаешь лучше после горького опыта, потому как к тому моменту уже больше нечего терять, потому как все случившееся – история, факты, которые раскрыты для анализа…

Каждый новый год писатели публикуют свои триумфы, зарабатывая на них деньги, бизнесмены приумножают капитал. Да даже простые люди – взять хоть молодых специалистов, таких как я, – живут в комфорте. А что же мешает мне? Что мешает мне снять квартиру, собрать свои скромные пожитки и переехать в чистенькое жилище? Боязнь снимать? Перефразируя – нежелание расставаться с деньгами? Я коплю. На квартиру, как бы оно смешно не звучало. Предпочитаю копить, нежели раскидываться на ненужные траты и гулянки… А не поможет ли мне изучение финансовой грамотности? Задаюсь вопросом я, после чего вновь берусь за медицину, чтобы скорее забыться среди страниц, чтобы только убежать от изводящих дум.

Начало июня. Куда ни глянь, всюду пение и щебетание. Поют птицы, поет зеленая листва, поет сама природа. Мы условились встретиться спустя неделю. Без всяких прогулок и прочего. Она пригласила меня в гости, несмотря на приятную теплоту и ясное голубое небо, каким прописано заглядываться мечтателям. Видно, прогулки ей не по возрасту…

Я и сам не понимаю, ради чего только согласился пойти в гости, ведь сколько же болтают про девчат… Меня влекло желание слушать живое мнение о своем творчестве, ведать о собственных мирах в голове, открывать красоту и будоражить, восхищать, волновать, вызывать бурление чужой крови…

Она спустилась, чтобы открыть парадную дверь – огромный лист металла с ручкой и слезающими кусками коричневой краски. Странно… Неработающий домофон ассоциировался у меня только с одним… Ира встретила меня дружеским рукопожатием – нежная кожа, явно облагороженная кремами для ухода, мягкое касанье… Оделась она, как и в день нашей первой встречи, в тот же самый костюм с черной бабочкой на шее.

– Надеюсь, тебе нравится овсяное печенье, – разбавила некомфортное молчание в лифте она.

– Мое любимое.

Мы выкатываемся из железного ящика лифта на пятом этаже. До боли знакомая лестничная площадка: прокуренная и грязная, со стенами, сплошь покрытыми плесенью… Сомнения мои все больше набирают сил…

Вот она поворачивает ключ. Мы входим в квартиру. Длинный, широкий темный коридор, вплотную к стенами придвинуты какие-то разваливающиеся подобия шкафов, на полу перед каждой из трех дверей разбросана обувь… Ира, как и я, живет в коммунальной квартире. Это точно.

Она проводит меня во вторую комнату. Я в растерянности, как будто ребенок, обозлившись, только что несильно ударил меня в нос или глаз маленьким кулачком. Утешает мысль, что в такой квартире я в безопасности, что в комнате ее я никак не окажусь любовным пленником…

От всей грязной квартиры комната ее отличалась сверкающей чистотой и даже неким уютом.

– Знаешь, я…

– Ошарашен? – Подсказывает она, садясь на стул возле стола и приглашая меня на соседний, напротив нее.

– Я ведь тоже живу в коммунальной квартире, но… Неужели тебя не грызет стыд перед другими? Друзьями, например.

Скривив губы, Ира пожимает плечами, и я понимаю, что ни о своем настоящем, ни о своем прошлом, ни о будущем, ни о своих страхах и надеждах, ни о чем другом она ни за что не расскажет, даже если я напою ее. Сейчас у нее в гостях не я, а писатель. Все, что от меня требуется – это говорить о книгах и триумфах. От меня требуется говорить с особым воодушевлением, чтобы собеседник ни в коем случае не заскучал.

– Истоки настоящего искусства – нищета?

Нищета… Насколько ведь пронизывающее, как копье навылет, слово! По моим рукам и плечам, по моей шее и груди пробегает разряд электрического тока. Это та правда, которой я так страшусь, и которая въелась в меня сильнее грязи…

– Возможно, с малой гордостью уклоняюсь я, как будто бедность меня не касается.

Взгляд ее проясняет небо в голове: она ждет философского продолжения, хотя настроение у меня не совсем то, и сам я по себе не философ вовсе, способный в любой момент дня и ночи броситься рассуждать о вопросах бытия. Однако молчание в гостях…

– Если брать во внимание, что, например, алмазы находят в грязной глине… Да что это я, о ерунде всякой… – Ира поднимается. Щелкает чайник. – Говорят, среда частенько мотивирует расти, развиваться, создавать, чтобы прославиться, то есть заполучить богатство, то есть выбраться из порочного круга нищеты, выбраться в другую среду, более благоприятную. Возможно, но тогда встает вопрос цели. Ради чего кто-то, кто жил обычной жизнью бедняка, кто видел, как точно так же жили его родители, бабушки и дедушки, вдруг хватается за искусство с желанием приручить его и еще заработать на нем?

– Так ради чего пишешь ты?

– Я не ищу ни славы, ни богатства. Вернее, не для того пишу.

– А для чего? – Не отступает она, выкладывая из коробки печенье на блюдце и заваривая черный чай. От одного аромата овсяного печенья сносит крышу…

– Потому что… Я и сам не знаю. Потому что надо, потому что не могу иначе, потому что не могу жить без писательства, потому что мне нужны эти разговоры с самим собой, потому что за столько лет я уже выработал бессмертную привычку, потому что без своих героев мне одиноко, они просятся вырваться наружу, показаться миру, а я не могу и не хочу сдерживать их.

– Ты помнишь свое первое ощущение, какое возникло у тебя после завершения работы над первым романом?

– Конечно помню! Оно возникло как-то заранее, в последний период работы. Из-за него я так заспешил, потому что оно мотивировало… Мне казалось, будто роман мой сотрясет мир, будто я тут же, по щелчку пальца, прославлюсь, будто у меня будут запрашивать переводы редакции со всех стран… Мне казалось, что о гениальности моего текста будут долго и длительно рассуждать. И я жаждал восхваления, славы, жаждал той минуты, когда меня будут узнавать на улице, когда о моей книге буду разговаривать в каждом дворе, – в порыве увлечения я вскидываю руки, жесты мои размашисты, бесконтрольны… Ира слушает, сияя широкими глазами, – я рассчитывал, что жизнь моя изменится, что я смогу путешествовать по всему миру, жить полгода в одном городе, год в другом… И буду писать романы, много и упорно, каждый из которых будет вновь и вновь восхищать читателей, которые будут требовать и требовать еще и еще… М-да, – в полном добродушии вздыхаю я, – это было одно из лучших чувств, какое я когда-либо испытывал. Оно неповторимо.

– Мне понравился твой первый рассказ.

– Правда? – С задором щенка отзываюсь я. Глаза мои сверкают от радости… Да я плясать готов в центре ее комнаты, не умея толком управлять собственным телом…

– Правда. Мне понравилась идея, я никогда не встречала ничего подобного, но… Он такой мрачный.

– Ровно чего я и добивался. Мне нужно было, чтобы читатель ощутил неприязнь, как будто… Мне было нужно, чтобы читатель почувствовал привязанные к рукам, ногам, животу, голове ниточки. Мне было нужно заставить поверить читателя в то, что он кукла, марионетка в чужой власти. Так у меня получилось?

– Очень даже, – как-то сквозь зубы признается она, пряча глаза среди старого паркета. – Но для чего? Для чего только убеждать людей в том, что они марионетки?

Я хитро улыбаюсь. Сознание перевозбуждено. Вот так срочно нужно выдать умное объяснение.

– Если быть точным… Я не говорю, что все люди марионетки… Нет, знаешь, – сам же путаюсь в клубке собственных мыслей, отчего мне кажется, будто все, что я высказываю вслух и на бумаге в особенности, лишь удобная ложь от случая к случаю… – Мы все марионетки в чужих руках, в той или иной степени, и часто не замечаем того, но это правда. Часто мы просто не хотим того замечать, потому что уверяем себя в том, что ощущение привязанности – это любовь или еще что-то там. Я рассматриваю, как врач, частные случаи, особо интересные, от которых мурашки по коже… Я рассматриваю психически больных, потому как это особо яркий пример, который интерпретировать можно исключительно одним способом. Или минимальными… Вообще-то я рассчитывал и до сих пор рассчитываю, что идея моего рассказа спасет чью-то жизнь…

– А как же мрачность? Этот рассказ чересчур…

– Она отрезвляет разум. Разве способен человек грамотно оценить обстановку, будучи навеселе? Мне вообще кажется, что только пессимисты реалистично глядят на мир. Во всяком случае, они анализируют его без радостных прикрас.

– У пессимистов своих проблем полно: вместо счастья они наделяют мир трагизмом. Так что вряд ли они трезво глядят на мир.

– Реалисты… – Задумчиво шепчу я. – Я должен повествовать от лица реалиста. Ира! Ты только что помогла мне усовершенствоваться в литературе.

Торжествует. Лицо девушки амбициозно сияет. Ира, старательно выпрямляя спинку, чтобы производить впечатление еще более утонченной, довольна собой, вон, еще чуть-чуть, и она запоет соловьем от счастья и наслаждения. Она – богиня, муза, дарящая прозрение и ясные мысли. Поклонение ей – вот награда, которая ей и нужна. Она будет вот так сиять, вот так же расправляя плечи до тех пор, пока благодарность моя не иссякнет. Опьянение, ударившее в голову, сойдет довольно-таки быстро: еще пара минут, и кровь покинут последние капли, и тогда признательность забудется.

– Не знаю… Как тебя отблагодарить-то?

– Да не надо, – отмахивается она, а потом прибавляет с шутливой серьезностью. – Хотя, знаешь, мне благодарностью будут твои романы и рассказы. Я хочу прочитать все.

Ира так легко и незатейливо притягивала к себе, вызывая желание раскрываться и созерцать. И, ведя с ней беседы, я в самом деле воспринимал себя за маленького, еще не известного всему миру, автора. И это были самые нужные для меня иллюзии…

Я не планировал провести в гостях определенное количество часов. И не думал о том, на сколько задержусь, через сколько часов устану изливать творческую душу. И сейчас, выйдя на улицу с привычкой возвращаться домой в преддверии сумерек, я буквально потерял дар зрения от вида светлого, голубого неба и висящего на этом полотне диска яркого солнца. Быстро моргая глазами, чтобы привести себя в чувство, я двинулся в сторону дома. От мысли, что буквально через десять минут я вернусь обратно в свою кнуру, затошнило. От одной мысли о том, что мне опять придется, не имея возможности никуда сбежать, торчать в комнате с грязными стенами и дешевой мебелью – дорогой жалко обставлять то пристанище, – невольно слушать разговоры соседей и каждый их шаг, воротило наизнанку…

Я выбираюсь на проспект Стачек, потом сворачиваю во дворы. Плевать, куда идти, лишь бы не домой. Жаль, с собой ни записной книжки, ни ноутбука. Странно, а ведь когда-то я и подумать не мог, что домой, к уютному очагу, может не хотеть возвращаться. Еще только около четырех, времени навалом, а куда девать его… Я иду среди грязно-желтых домов и наслаждаюсь теплыми лучами дневного солнца, подставляя ему белые щеки. Всю зиму – почти что целую вечность – до боли не хватало золотистого сияния…

Вместо привычной гордой походки я сутулюсь, голову склоняю к земле. И ни о чем не думаю… Опустошение. Сил нет. Я выговорился полностью, не оставив последней мысли даже для самого себя. Кто-то резко хватает меня за руку, но мне настолько безразлично, что испуг для меня – только термин, какой вписали словарь, чтобы использовать в повседневной жизни…

– И где же ты шлялся?

– Прогуливался, – хладнокровно отвечаю я, безынтересно уставившись на озаренную счастьем Карину.

– Признавайся! Куда ты ходил?

От ее решительного голоса пробирает дрожь… Не могла ведь она заметить, как выхожу я из парадной Иры. Она ведь, как бы правдиво я ни старался объяснить, не поймет ничего, откажется понимать, ей важен лишь факт моего пребывания в чужой женской квартире. А ведь подступила она ко мне с таким задорным настроем, а ведь теперь она обречена на горькие рыдания, бессонные ночи, истерики… Не возбуждение ли перед бурей ее задор сейчас?

– Я все могу объяснить…

В огромной неуверенности, с дрожаньем в голосе, как будто она застала меня на месте измены, начинаю я. Однако Карина перебивает: восторженность так и хлещет через края, она не может сдержаться, потерпеть и выслушать до конца…

– Да что тебе объяснять! – Опять восклицает она. Все происходящее для нее – курьезная игра, не более, только вот меня от этой игры бросает в пот. – Просто… Я и представить не могла, что мы с тобой сегодня встретимся. Я думала, ты весь день будешь торчать… Так куда ты идешь?

– Никуда, просто гуляю.

– А чего такой хмурый тогда? Ты вообще рад меня видеть? – С недоверием она отстранилась в сторону. На личико ее упала тень дерева, хотя казалось, будто это кожа ее потемнела, утратив жизнерадостность…

– Конечно же, рад. Очень рад. Просто настроение такое унылое.

– А как будто бы нет… Ну что с твоим настроением? – Чуть ли не с восторгом подается ко мне Карина, с задором тряся мою вялую руку, словно та лишена кости.

– Отсутствие радостей является причиной легкой грусти?

– Нет…

– Ладно, что до меня? Ты-то откуда?

На моих глазах настроение ее вянет, подобно изящному цветку, что засыхает под жаром палящего солнца без воды и удобрений и трепетной любви садовода. Ее брови, наполняясь тяжестью, угрюмо нависают над глазами, закрывая их, как будто упрашивая уйти в страну вымысла и мечтаний, чтобы сохранить праздность.

– С мамой в магазин ходила. Я вперед сразу же пошла, как только тебя увидела. Может, прогуляемся, раз уж встретились?

– Твоей компании я всегда буду рад.

– Только…

Карина берет меня под руку и сразу же задает направление. Мгновение спустя я замечаю ее мать.

С Ириной Сергеевной я обмениваюсь коротким приветствием и улыбочками. Впервые я вижу ее по-настоящему веселой: ее румяные щеки так и полыхают жаром, поблескивая на солнце. Она выглядит так, как будто ее угостили несколькими бокалами шампанского, а потом подарили пачку пятитысячных купюр. Видно, небольшой пакет в ее руке управляет ею, задавая настроение. Карина как-то о том рассказывала: говорила, что мать ее зависима от шопинга, что длительное время без покупок она даже впадает в депрессию…

– Мы погуляем недолго, хорошо?

Ирина Сергеевна что-то невнятно отвечает – голос ее постоянно тихий, тяжело уловимый, – и кривит лицо, словно в пренебрежении или недовольстве от того, что дочь ее уводят, что без дочери шопинг обрывается и не обозначено откладывается до следующего раза.

Мы идем, лишь бы куда идти. Карина трещит о всяких пустяках, и временами я ловлю себя на мысли, что мне даже скучно, что мне не хватает разговоров, какие я вот только недавно вел с Ирой. Не хватает осмысленности и искусства…

– Андрей? Я все спросить хотела… Я спрошу, хорошо? – Я молчаливо киваю головой. – Ты ведь один живешь?

– Ну? – Настораживаюсь я, готовясь к самому наихудшему.

– Помнишь, я обвинила тебя в том, что мы не как нормальные пары… Только не злись.

– Я не злюсь.

– Ну я же вижу, – давит она, – ты уже хмуришь брови. Нет, если ты не можешь об этом говорить…

– Продолжай.

– Хорошо. Я хотела спросить, почему мы не можем, ну… Почему ты никогда не приглашаешь меня к себе в гости?

Ответить напрямую – выше моей гордости. Кто бы захотел водить общение с человеком, живущим в грязной коммуналке? Мне от самого себя, от условий существования, постоянно противно, а тут…

– Потому что… – Ни адекватного варианта для ответа. А нужно ведь весомая ложь, такая, какая никак не обидит ее, остро реагирующую на каждый пустяк, на каждое отклонение от ее хочу… – Понимаешь ли, обстановка в моем доме… Она явно не для тебя. Не для нас вообще.

– Почему?

– Если тебе некомфортно у родителей, то у меня так и подавно… С момента вынужденного переезда я так и не разобрал коробки в надежде в скором времени перебраться в более лучшие условия… И съехал я не в хоромы. Тетя предоставила квартиру, но она требует капитального ремонта. Мне порой даже кажется, будто мне предоставили это жилье с расчетом, что я стану вкладывать в нее деньги.

– Так если тебя не устраивает нынешняя квартира, переезжай! – Требовательно восклицает она.

– Легко философствовать… Я не хочу снимать. Сейчас я живу один, но на площади родственников, плачу за квартиру, там немного выходит. А снимать… Это же около половины зарплаты придется отдавать. Зачем такие траты, когда есть возможность откладывать для покупки полноценного жилья?

– Но это же траты на жизнь! Неужели ты не понимаешь?

Разговор раздражает, и сильнее всего провоцирует тот факт, что тому, как жить и вести свои финансы, учит меня человек, ни разу не получавший зарплату, ни недели не выживавший собственными силами. Я уже готов в любой момент освободить руку, оттолкнуть ее и уйти, не жалея ни о чем, намеренно искореняя из поля зрения последствия.

– Мне не нравится отдавать большие деньги за жилье…

– Конечно, – с раздражением потребителя перебивает она, – лучше не пойми как жить, чем… Ты не думаешь о нашем будущем от слова совсем!

– Как раз-таки и думаю, – закипающую злобу сдерживаю изо всех сил.

– Интересно, и как же? Мы живем вместе? Или, может, ты хотя бы снимаешь квартиру, где мы были бы самими собой, где не шугались бы каждого шороха, не следили бы в беспокойстве за временем…

Конечно же, не согласиться нельзя, конечно же, мне и самому ужасно хочется избавиться от лишнего стресса, а беда ведь в том, что Карина, как балласт, тянет к несамостоятельности, но за всю свою жизнь я пережил достаточно уроков, чтобы научиться терпению.

– Я коплю деньги. Еще год, всего лишь год, и я смогу в ипотеку оформить квартиру. Пускай однушку или, что лучше, небольшую двушку, но это уже что-то…

– Господи, Андрей… Что ты за маленький ребенок… Нет ничего более неразумного, чем планировать покупку квартиры. Зачем ее вообще покупать, когда можно снимать? Знаешь, сколько плюсов от съемного жилья? Уйма! Захотел и переехал в другой район. Надоело жить на одном месте – сменил дом, улицу… А свое жилье… Я всю жизнь с родителями вот тут, в одной квартире торчу, знаешь, как оно мне уже надоело? Я хочу разнообразие. Я город хочу видеть…

– Слова твоих идиотов блогеров?

– Перестань оскорблять людей!

– Еще прибавь “умных”.

– Можешь считать их хоть сволочью, хоть до бесконечности тупыми, только вот в отличие от тебя они живут шикарно, в просторных апартаментах, путешествуют, и никто им не мешает…

– Замечательно… – Мысленно я с иронией аплодирую, как жаль, что на реализацию такого пустякового жеста мне не хватает театральной смелости.

Я отворачиваю голову, чтобы совсем не видеть ее. Желтые кирпичи сталинских домов покрывает серая грязь. А все равно приятно видеть арки, выступы, небольшие балконы, причудливые орнаменты… Сейчас нам везет в том, что на пути, во дворе, до сих пор не попадается ни одна машина.

Меня тошнит от этой прогулки, от этого напряжения, от этого молчания, которого и так в моей жизни много: начиная комнатой, заканчивая работой. Меньше всего хочется, чтобы остаток дня забрала беспричинная ссора. Какая же пустая трата времени: бесцельно идти рядом друг с другом, надувая в обиде щеки. Сколько мы так пройдем? Сколько потратим времени друг друга? Сколько упустим важных дел, озарений мыслей и прочего важного, сколько до изнеможения изведем нервных клеточек…?

Не проходит и пяти минут, как Карина нетерпеливо и требовательно дергает меня за руку и издает при этом писк, чем-то схожий с тихим и жалостливым мяуканьем. Я игнорирую, все не поворачиваю голову. Внимание мое привлекают парень с девушкой, на вид чуть старшие меня. О женские джинсы трется уличная кошка – девушка, не зная, куда деть руки, похлопывая ладонями, трепещет то ли от восторга, то ли от жалости.

– Какой хороший котик! Давай заберем его! Ну, ты посмотри на него, – взволнованно лепечет те девушка, дергая молодого человека за широкую ладонь.

Видел множество таких котов: грязных, с клочьями выдранной шерсти, порванными ушами… Их жалко, но… Всех все равно не спасешь, не заберешь к себе, и эта мысль приучила меня не реагировать на бездомных животных. Что толку проливать жалость и только пусто глазеть? Своеобразная нищета среди кошек: подвалы, дешевая еда, болезни, холод. Бедность даже среди животных, не придумавших мер стоимости…

Нет, не заберут, делаю безразличный вывод я. Парень что-то бурчит, и пара, как-то некрепко сцепив ладони, вальяжно уходят прочь, в сторону метро, оставляя кошку одну.

Карина все пытается завладеть моим вниманием, но я все еще зол: мне так и хочется как бы исподтишка уколоть ее иголкой в бок, задеть за живое из чувства возмездия, но я держусь и в жутком недовольстве хмурю брови.

– Ну, Андрей, – требовательно недовольным тоном гудит она.

– Что? – Наконец тихо откликаюсь я таким тоном, словно никакой ссоры и не было.

– Сколько можно дуться? Неужели тебе приятно вот так вот молчать?

– Нет. Но больше всего мне неприятно от твоих слов.

– Но я ведь сказала правду…

– А мне неприятно твое мнение, – требовательно заявляю я. О кончик носа вдруг разбивается капля. Небо с белыми массивными облаками. Эта капля действует на меня как моментальное успокоительное. Пыл мой затухает, и от злости остаются лишь морщинистые тексты, которые теперь я безэмоционально, как актер, потерявший дар играть, читаю. – И я не желаю слышать ничего о том, как у публичных личностей… Сам разберусь со своими финансами и со своей формулой счастья.

– Возможно, я, действительно, была неправа, – осторожничает она. – Но ты ведь меня прощаешь?

– Прощаю.

– Честно?

– Честно.

В последнее время ложь стала для нас ничего не значащим хитрым приемом. Что тут ломать мелодраму? Когда неискренне, не понимая причины обиды, просят прощения, самый удобный выход – также неискренне простить, не пытаясь ничего доказывать. Она не станет вдаваться в подробности, спрашивать, проговаривать проблему, чтобы в будущем избежать новой стычки, нет, она отступит сейчас, чтобы потом, через неделю или месяц, атаковать снова, с еще большей яростью… И так до тех пор, пока я не сдамся.

– А помнишь, как мы познакомились? – Вдруг накатывает на нее волна воспоминаний, и мне самому неожиданно становится легко на душе…

– Конечно. Такое не забудется. Никогда.

– Я тогда и услышала впервые твои духи…

– Нет, – смеюсь я, – в тот день я не наносил их на кожу. Не было необходимости.

– Ну как же нет! Я точно помню! Мы столкнулись лбами, и я услышала твой аромат. Он вскружил мне голову…

В отрицании я мотаю головой – все она путает. А впрочем, что к этим мелочам прикапываться? Пусть думает, что хочет, лишь бы была счастлива.

– Все ты портишь! Ничего не понимаешь и не помнишь! Андрей, – жалостливо протягивает она, и глаза ее наполняются слезами, – почему же ты не понимаешь мою романтику?

– Может, потому что твоя романтика с жирными элементами лжи? – Чуть ли не кидаюсь в атаку я, однако молчу. Молчи и принимай ложь, закрывай глаза на обиды – вот наша основа отношений.

Я сворачиваю и вместе с тем направляю Карину в сторону ее дома. Прогулку пора заканчивать подобру-поздорову. Никогда еще я не воспринимал себя за такого вредителя. От самого себя на душе мерзко становится оттого, что ее игривое настроение испортилось из-за меня. А вместе с тем обидно, что она практически не верит в меня, не верит, что со временем я получу все необходимые условия самостоятельно, без помощи родственников. Она по резвости юности хочет от своего мужчины все сразу и прямо сейчас. Чертова проблема молодости…

19

Полутемень. Людей предостаточно. Вместо уличного шума и гама – шепот. Вокруг стеснительно шепчутся, люди боятся повышать голос. Мы медленно лавируем от одной витрины к другой. Древний Египет никогда не вызывал у меня должного интереса. Даже саркофаги и мумии, восхищающие мелких ребятишек, не трогают, оставляют равнодушным. Однако в этом царстве спокойствия и умиротворения, на распутье времени, где воедино собрались духи прошедших эпох, прогулка с Кариной – сплошное наслаждение, и я даже тихо жалею, что раньше мы не додумались посетить Эрмитаж…

Мы забредаем в безлюдный небольшой зал. Плиты с иероглифами в беспробудном сне дремлют за чистыми стеклами, над прозрачностью которых пекутся каждый день… Я ни капли не смыслю в этих экспонатах, но веду Карину дальше с такой целеустремленностью, словно тороплюсь показать нечто особенное…

– Так интересно, что даже не собираешься задерживаться, чтобы успеть осмотреть все? – Отшучивается она.

Странно. Я ожидал, что она станет вглядываться со всем вниманием в каждый экспонат и упрекать меня за спешку и нетерпеливость… Вообще-то, и к самому себе я строил такие ожидания.

– Идем за мной.

Мы выходим в просторный зал с необъятными колоннами. Романтическое затемнение… Витрины слегка подсвечиваются желтыми лампочками. Я озираюсь по сторонам: смотрителя зала не видно, лишь в противоположном углу мирно расхаживает, чуть размахивая сумочкой и направляясь к следующей двери, женщина. Я завожу Карину за колонну. Здесь нас никто не застанет, на камеры плевать…

– Андрей… – С дрожанием в голосе вздыхает она.

Тело размокает – на ногах не устоять… О таком поцелуе, кажется, я мечтал всю свою зрелую жизнь. Более романтичной обстановки не сыскать. К черту все эти Парижи и прочие города любви, к черту домашний уют, к черту приятный ветер и мягкую траву…

Легкий толчок в грудь. Она отстраняется от меня, смотрит осуждающе. Лицо ее сплошь пробирает недовольство, но я-то знаю, что за этими угрожающими оболочками томится маленькая девочка, чье дыхание сбилось, чьи губы, полыхая любовным огнем, страстно требуют продолжения… Я не оказываю давления. Нет. Я тихо отступаю, боясь напороться на гневное раздражение.

Мы поворачиваем обратно. В мелком, но ощутимом, напряжении пропускаем мимо себя несколько залов и, вновь окунувшись в воды шептания, бессвязно заговариваем о пустяковых мелочах, как будто стыдясь друг друга…

Так мы доходим до картинного зала. Светло. Огромные окна, всюду полыхает свисающий с люстр хрусталь, всюду блестит золото. Многолюдно. Необычайно высокие потолки, как будто предназначенные для атлантов. Карина рассматривает картины с наигранным интересом, с каким тянут время, размышляя над тем, как лояльнее изречь мысль. Ни стоящего кусочка в развешанных картинах – я лишь убеждаюсь в том, что из меня паршивый ценитель всего того, что выходит из-под пера. Портреты бедняков и аристократов, матерей и семей скучны и невзрачны. Я еле-еле выдерживаю стояние, переминаясь с одной ноги на другую по несколько раз за минуту. И при этом молчу, не смея жаловаться.

– Тебе нравится?

– Не то слово, – вру я, зная, что ложь она успешно распознает, что из-за лжи она бросится допытываться до причины … Обман сейчас – единственный способ получить возможность высказать недовольство, думаю я.

– Это же классика! Как в книгах. Только посмотри: основа основ! Какое правдоподобие в этих полотнах, как искусно подобраны цвета! От этих мрачных красок аж не по себе! А ведь именно так оно и было: люди тогда жили без электричества, под тусклым освещением свеч. У них не было возможности осветлять каждый уголок, представляешь? Изо дня в день они пребывали во всей этой черноте, как первобытные в пещерах… Они даже собственные лица как следует не могли разглядеть! Страшно же жить в таком мраке.

– Наверное, – мне неинтересно от слова совсем. Я не хочу окунаться в историю картин, не хочу пытаться прочувствовать время той эпохи. Запертые в Эрмитаже картины вызывают у меня разве что отвращение: не могу я находиться в их присутствии, почему-то навевают они беспокойство и ажиотаж, желание как можно скорее убраться подальше…

– Нет, правда, какой же неудобной тогда была жизнь… А сейчас и светло, и ярко, и улететь можно куда хочешь. Вот как раз, – как бы между делом заявляет она, – к концу июня, скорее всего, именно к концу, где-то двадцать пятого или двадцать шестого, я улечу на две недели в Турцию.

– Улетишь в Турцию…

Дезориентация. Ошеломление. Я теряюсь в пространстве. В глазах не темнеет, но перед собой я больше ничего не вижу. Колокольным звоном в ушах мерзко отзывается факт. Сердце обливается кровью. Разум разбивается на две коалиции. Первая не желает ее отпускать, выбрасывает в кровь гормоны уныния, обиды и требует, чтобы она постоянно была рядом со мной, чтобы мы никогда не разлучались, заставляет ревновать ко всякому вздору, ко всякой мелочи, уверяя в том, что ревность – одно из высших проявлений любви, а вторая тихо требует вести себя адекватно.

– Ты рад за меня?

– Безмерно.

Но эту ложь она блистательно раскусывает. Ее маленькая ручка резко отпускает мою, как отшвыривают в истерике скомканную бумажку. Задрав выше голову, Карина горделиво плывет вдоль картин, лавируя между медленными, даже ленивыми посетителями, я следую за ней, выдерживая дистанцию в несколько шагов, и потихоньку начинаю понимать все: она специально настаивала на посещении Эрмитажа, чтобы здесь, в этом культурном заведении, я сдерживался изо всех сил, потому как на людях открытую ссору я ни за что не затею.

– Я вообще не понимаю, – притихшим озлобленным тоном нападает она на меня, – как можно обижаться на то, что я улетаю?

– Я не обижаюсь…

Не слушает. Продолжает свое. Мне никогда и ни за что не объяснить ей бурю чувств в груди. Ну разве она поймет, как подбрасывается в воздух деревянный корабль, как он разбивается об острые скалы, как трещат доски, как в ужасе кричат матросы, как хрустят кости, как взрывается порох… Мне не объяснить ей ужасную боль, какие бы фразы я не использовал, она не поймет, потому что не хочет понимать, потому что она из женского принципа на мое место… Все ссоры из-за того, что спорящие только и отстаивают собственные позиции, не пытаясь встать на место противника…

– Да любой бы нормальный парень радовался бы за свою девушку.

– И даже тот, кому катастрофически не хватает любви?

– А это уже твоя вина. Господи, когда ты уже повзрослеешь? Сколько ты еще будешь вести себя, как ребенок? Неужели ты не понимаешь своей головой, что все причины нашей ругани только в тебе, в том, что ты все время обижаешься на всякую ерунду?

– Я не обижаюсь сейчас, но… Конечно же, настроение испортилось, а все потому, что мне не хватает тебя, я хочу проводить с тобой каждый день, я хочу засыпать и просыпаться рядом с тобой, и я планирую, стараюсь, накапливаю деньги, но нужно время, а пока… А пока я просто хочу уделять все свободные минуты тебе. Чем я занимаюсь вне работы? Писательством. Но и за ним невозможно вечно сидеть. Писательство – это мое хобби перед сном и в часы, когда тебя рядом нет. Оно существует, чтобы не загнуться совсем. А ты… Ты не даешь мне покрыться мхом в доме, ты для меня как проводник в этом мире, вытаскиваешь меня из крохотной и пыльной квартирки во внешние земли, именно поэтому я настолько сильно нуждаюсь в тебе.

– Ты просто ребенок, Андрей, – мотает она каштаново-рыжей головой и продвигается к следующей картине.

Этот день уже потерян навсегда. Его не вернуть, как не вернуть к жизни мертвеца. Мы бесцельно протаскались по Эрмитажу еще около часа, а потом. Надутые спустились на метро на нижний этаж города, чтобы, доехав до своей станции, разойтись по домам.

Я выхожу из кабинета вслед за пациентом и его владельцем, женщиной лет тридцати на вид, ужасно переживающей по каждому пустяку – прием окончен. Вся возможна помощь оказана, и мои действия пошли на благо. Я щелкаю по кнопке чайника для подогрева воды, плюхаюсь на дешевый диван в ординаторской. Руки сами как-то обессилено падают на бедра. Неужели вот так вот всю жизнь, до самого конца, придется выслушивать жалобы на здоровье, чтобы подобрать чудодейственное лекарство? Всю жизнь, до самого конца… Кажется, в этих словах теплится тусклыми искорками сама бесконечность. Утомительно долго, как будто работа никогда не будет окончена… А есть ли хоть маленький смысл шагать по этой дорожке бесконечности?

А пару часов назад я так мчался на работу, чтобы скорее увидеть Риту, чтобы скорее рассказать ей обо всем, чтобы, уткнувшись в ее дружеское женское плечо, нажаловаться на несправедливость жизни, а теперь… Теперь сижу в тоске и задыхаюсь от уныния и вопросах о сущности бытия и смысле жизни.

В ординаторскую входит студентка второго курса. Она не зарабатывает в клинике ни гроша, просто приходит на несколько часов, равнодушно глядит и слушает, потому что природа наделила ее зрением и слухом. Порой, когда я ненароком задеваю ее взглядом во время приема – ее склоненная птичья головка со светло-каштановой копной волос так и намекает, – возникает ощущение, будто она, засыпая, клюет носом… Она противна мне настолько, что сейчас в ее присутствии даже собственные мысли омерзительно читать…

– А как же дверь?

Притупляя раздражение спокойствием, как притупляет боль обезболивающее, я пытаюсь выговорить каждое слово как можно мягче. Она лениво поднимается и, глубоко вздыхая, сильно хлопает дверью.

Я смотрю на нее исподлобья, весь сжавшийся, беспомощно забравшийся на диван с ногами, и в зрачках моих рисуются картины ее растерзания, а она нагло – во всяком случае, так воспринимаю ее голос я – то ли оправдывается, то ли нелепо или как бы невзначай извиняется:

– Случайно.

Я молчу, загипнотизировано сверлю одну точку. В голове прокручиваю весь ход болезни таксы, просчитываю дозировки каждого препарата, взвешиваю собственные рекомендации и пытаюсь предположить, в какой момент ей могло бы резко ухудшиться и как то состояние пришлось бы корректировать.

На бойкой ноте в ординаторскую врывается Рита. Сегодня она так и сияет, она избавилась от дредов, просто срезала их, и теперь на милой ее головке красуется короткое каре каштанового цвета. Из неестественного на ее теле остались лишь татуировки. Рита дотрагивается до чайника и резко отдергивает руку, без перерыва мило улыбаясь, как улыбаются в моменты, когда беспричинно счастлив жить. Потом берет кофе, сахар и чашку…

– Какой-то ты сам не свой. Что опять за грусть? – Кивает она в мою сторону.

– Выйди, пожалуйста, – обращаюсь я к Ане, стыдливо не глядя на нее.

Та поднимается, прячет телефон в карман синих брюк. Непропорциональное тело замирает перед дверью на пару секунд, оглядывая комнату. На и без того неприятном лице вырисовывается возмущенное недовольство. Как же руки чешутся запустить в нее чашку… Пусть только попробует что-нибудь вякнуть…

– Куда мне идти-то?

– Куда угодно, – скрежещу зубами я.

Рита проходится по мне осуждающим взглядом, будто упрашивая обходиться со студенткой помягче. Аня взирает на меня с особенной неприязнью, такое ощущение, словно я порчу ей всю жизнь. А почему же, собственно говоря, я должен снисходительно относится к тем, кому плевать на мою врачебную практику, кто ходит ради галочки, непонятно зачем, кому откровенно по барабану на мои объяснения, какие я составляю своим пациентам? Она раздражает меня до бесконечности, и после второго дня знакомства с ней я твердо решился не обращать на нее никакого внимания, как минимум.

– Ну, – с каким-то нетерпением подталкивает меня к разговору Рита, – говори теперь.

– Ты представляешь, она улетит. Через полторы недели. Или меньше. Я сбился, не могу считать.

– Куда? – Откликается Рита без как такого интереса, однако меня все равно тянет говорить с ней.

– Да какая разница… Она целых три недели будет в другой стране, в другой точке земного шара, далеко от меня. Я и представить не могу, как вообще протяну без нее… В Турцию, – добавляю я после небольшой паузы.

Молчание. Рита раздумывает, поигрывая чайной ложкой в чашке. Еще никогда я не видел ее такой серьезной, как будто принимающей важные шаги в надежде в корне перевернуть всю дальнейшую жизнь. И наконец она медленно начинает, готовясь затянуть целую лекцию по вправлению мужских мозгов:

– Ну как что, разве тебе заняться совсем нечем? Разве весь мир на одной Карине сводится? – Наступает Рита, на что я уверенно мотаю в отрицании головой. – Тогда унывать-то зачем? Такая возможность ведь выпадает… Знаешь, сколько мужей мечтают, чтобы их тошнотворные жены запропастились куда угодно хотя бы на пару дней? И рассказать тебе, чем те мужики мечтают заняться? Многие, особенно те, кто длительном браке торчит, мечтают с кем угодно, хоть с первой попавшейся проституткой оттрахаться. Да, и не надо на меня такие удивленные глазки таращить! Ты просто юн и не знаешь…

– Не так уж я и юн… Да и вообще, – вспоминаю я, – мы почти одногодки. Молодые и беспечные.

– Точно беспечные? – Как-то злорадно подшучивает она, на что я кривлюсь. – А то мне иногда кажется, что мы настолько обремененные жизнью, нет, не жизнью, а работой, точно! Обремененные работой и потому лишенные жизни! Наша работа – поддерживать механизм общества, но общества какого? И ради чего…

– И не представлял, что в тебе дремлет философ.

Она хитро улыбается, и губы ее с вызовом диктуют: ты еще многое обо мне не знаешь. Раньше ее дреды так и манили, раньше так и тянуло пустить руку в эти плотные, скрученные пряди, облитые синей краской, а теперь… Передо мной как будто другая девушка. Незнакомая, но красивая, идентично схожая по характеру с той Ритой…

– И правда, дел никаких разве нет? Но, знаешь, тут проблема не в делах… Я не хочу без нее, не хочу, чтобы она улетала.

– Детский лепет, – отмахивается она. – Синдромом собственника страдаешь. Не слышал о таком?

– Нет, – вру я. Карина уже множество раз тыкала меня носом в этот синдром, но как я могу с собой справиться, если я не с кем не хочу ее делить?

– Вот тебе дело и прибавила, почитаешь заодно. А чем, собственно, думаешь заниматься целую неделю?

Я пожимаю плечами. Кроме писательства ничего более у меня нет. Видимо, так и придется дышать электронными буквами, сжигать роговицы сиянием монитора и чахнуть в духоте, от которой не спасает открытое окно. Либо же, не имея возможности заполучить все и сразу, набрать побольше смен в клинике, чтобы чуточку быстрее продвигаться к желанным удобствам. Писательством-то я и на работе могу заниматься…

– Ну, говори давай, чтобы… Чтобы потом стыдно тебе было филонить и изнывать без повода.

Глупо улыбаясь, я во второй раз пожимаю плечами, но, предугадывая вспышку гнева Риты, все же выкладываю правду:

– Буду писать: у меня много литературной работы, просто уйма, ты бы только знала. На худой конец, если тоска совсем доконает, попрошу побольше смен, чтобы до смерти заработаться и уже ни о чем не думать… А лучше возьмусь-ка за книги. Знаешь, за какие? За экономику. Подтяну финансовую грамотность, буду читать ночи напролет, пока не стану экспертом. Как ни крути, а актуальна.

– Там пришли, – как некстати просовывается в ординаторскую репа Ани. Сквозь щель незакрытой двери я вижу, как она чинно уходит в кабинет, важно покачивая бедрами, словно что-то да значит в этом месте.

– Правда? А я и не заметила. Какая жалость, – с иронией отзывается Рита.

Она поднимается с дивана – в движениях ее замечается леность, нежелание, будто она еще не успела сказать все, что хотела, но работа вынуждает…

20

Под звон колокольчика я захожу в ювелирный магазин. Волнуюсь. В белом помещении так светло и ярко, что болят глаза. И как только девушки, тут работающие, терпят такое изобилие света?

Ко мне навстречу идет девушка. Вся улыбается и сияет, как бриллиант за витриной. Ее работа – не упустить ни одного потенциального покупателя, и ради положительного первого впечатления она старательно выглаживает каждое утро белую рубашечку и брюки, по несколько раз за день распыляет духи на шее....

– Вам чем-нибудь помочь?

– Да… Мне нужны обручальные кольца. Серебряные.

– Пройдемте.

Она учтивым жестом приглашает меня в глубь зала и затем подводит к белой витрине, на которой красуется серебро. Карина не терпит вульгарное золото, но обожает серебро, которое нравится и мне, по большей части благодаря тому, что оно завязано с мистицизмом. Сколько ведь таинственных обрядов, по старинным преданиям, без него не обходилось…

– Обратите внимание…

Чтобы не проторчать здесь до самого закрытия, я осторожно и ужасно вежливо обрываю девушку, чувствуя себя притом школяром, боящегося перебить учителя, и прося позволения самому рассмотреть кольца. Выбор не так уж и велик, а сужает его интерес исключительно к гладким образцам, лишенных узоров и всяких завитков. Взгляд мечется от тонких к более широким…

– Покажите, пожалуйста, вот это.

Не касаясь стекла, я тыкаю указательным пальцем на кольцо относительно средней ширины. Маленьким ключиком, ловко выуженным из кармана брюк, девушка открывает небольшой ящик под витриной и вытаскивает серебряное кольцо, на удивление, с первого раза подобрав мой размер.

– И еще мне нужно второе. Для девушки, но… – Тут я вытаскиваю из кармана узорчатое кольцо. В моих широких ладонях, сплошняком покрытыми мелкими шрамами кошачьих когтей, украшение кажется совсем крошечным карликом. Опасаясь быть пойманным, я втихомолку стащил его со стола, когда Карина вышла из комнаты… – Это она носит на указательном пальце…

Девушка осматривает кольцо и затем пускается доставать второе.

А между тем, колебание эхом звенит в груди: а правильно ли вообще сейчас поступаю? Я ведь и понятия не имею о свадьбах, не знаю, готова ли она выйти за меня… Но она любит, а это ли не решает все? С наивностью влюбленного юноши раскидываю мозгами я, поддаваясь порывистому желанию…

– В случае, если оно не подойдет, я же смогу сделать замену?

– Да, конечно, – не без улыбки отзывается она, и у меня складывается ощущение, будто сейчас от меня стремятся отделаться как можно скорее.

– Тогда беру. Все.

После оплаты все сомнения рассеиваются: отступать больше некуда. Пора двигаться дальше, пора осуществлять задуманное, и пусть уверенность несет меня вперед на всех порах, пусть чувство победы постоянно сопровождает мой дух…

Медля, я выхожу из магазина. На улице душно – дышать нечем. Ноздри так и забиваются горячим воздухом, отчего тянет разорвать воротник, будто это он сдавливает шею. Я шествую по проспекту Стачек и думаю о том, что мне стыдно надеть кольцо на безымянный палец, ведь оно ложь, обман, детская мимолетная прихоть, на которую я наивно повелся, которую раскусит любой…

Я забираюсь домой и весь вечер провожу в нетерпеливом ожидании следующего дня, проигрывая в голове картины того, как преподнесу…

Недавнее знакомство с Ирой беспокоит: я в тайне боюсь оказаться виновником разбитого сердца женщины, к которой у меня никаких любовных чувств и желаний, но к которой тянет таинство духа, потому как в ее обществе я чувствую себя настоящим писателем. Меня очаровывает ее рвение к моей литературе, временами, когда сопоставляет мой собственный образ с моими персонажами, мне кажется, будто никто другой не понимает меня лучшее, полноценней. Меня окрыляет ее восхищение, и потому я хочу вновь и вновь видеться с ней… Но не забывает ли она, что сердце мое с прежней верностью неизменно принадлежит другой?

Чтобы поступками доказать всю серьезность своего намерения к Карине, чтобы добровольно ограничиться ото всего мира, полного коварного женского внимания, чтобы не подавать ложных надежд Ире, напоминая всякий раз при встрече о верности, какую я храню другой, я иду на отчаянный шаг:

– Давай обручимся. Серебряными кольцами.

– Не рановато ли? – Хихикает она, и я тут же смущаюсь оттого, что она не воспринимает меня всерьез. – Ну что ты еще придумал?

Волнуюсь. Ладони мокрые. По лицу стекает огромными каплями пот. Нет, это не от жары… Я опускаюсь на колено. Первый раз. Как нелепо и неуверенно… Вытягиваю ее правую руку. Кольцо в моих пальцах – крохотное, невесомое. Едва не выскальзывает…

– Я хочу пообещать… Это кольцо – обещание, что однажды я сделаю тебе предложение

– Встань! Да встань же ты! Скорее! – Она торопливо поднимает меня с колен и боязливо озирается по сторонам. Благо, окружающих на горизонте не видно. Даже машины не катятся по дороге… За перилами набережной обводного канала тихо тянется черная вода…

Я поспешно поднимаюсь. Кривлю губы, смотрю на нее сверху вниз. Какой же у нее испуганный взгляд…

– Не надо таких обещаний.

– Почему?

– Они меня пугают.

– Почему?

– Да что ты пристал со своим «почему»? Не надо, и все! – Бледное лицо ее заливает краска раздражения. И, вообще-то, нельзя надевать обручальные кольца раньше времени, – она отталкивает меня и обиженно поворачивается ко мне спиной. – Примета такая есть.

– Разве ты веришь в приметы?

– Верю, – огрызается она. Конечно, сейчас иначе сказать она не может, хотя я прекрасно знаю, что любую примету она считает за полную бурду.

Облака словно нарисованы в компьютерной графике специально для мультиков – их контуры слишком явны, слишком выделяются на голубом небе. Солнце золотит серебристые крыши домов старого фонда. Я пугливо вглядываюсь в карие глаза Карины, которые она то и дело отводит, боясь показывать. В кармане брюк стыдливо сжимаю два кольца. Это последний вечер перед ее отлетом.

– Но почему? – С надеждой выпрашиваю я. Дыхание замирает. Это последняя попытка, заранее обреченная.

– Ну хватит. Хватит быть маленьким. Хватит уже страдать ерундой…

– Я не страдаю ерундой…

– Конечно… Откуда только ты эту дурацкую идею с кольцами вытащил? Какой умник тебе мозги напудрил?

– Сам придумал… – Карина лишь огорченно разводит руками.

– Еще лучше.

Она вздыхает и отворачивается. За спиной ее по асфальтированной дорожке проходит пара средних лет в потрепанных одеяниях, без стеснения громко обсуждающая несправедливость жизни, заключающую в том, что бездари и бездельники не имеют ничего. Я беру Карину за руку – странно, но ладони ее, несмотря на тепло, холодные, как будто безжизненные, неужели мои идеи гасят тепло ее души? – и предлагаю двинуться дальше… Перебежав дорогу и юркнув в тесный переулок, я неожиданно для себя решаюсь с опозданием броситься защищаться…

– Если ты считаешь, что я страдаю ерундой… Помнишь, мы говорили, про будущее, про деньги, жилье? Я взял в библиотеке книги по финансовой грамотности. И, знаешь, что решил? – Не без гордости наступаю я. – Инвестировать!

– Инвестировать? – В сильном возмущении выкрикивает она, от неожиданности и растерянности замедлив шаг. Переигрывает ли она, или в самом деле… – Да и куда ты собрался инвестировать? Тем более, сейчас? В такое время.

– А что сейчас?

– Кризис! – На полном серьезе отвечает она, будто досконально знает политическую и экономическую обстановку лучше всяких аналитиков. – Андрей, ну ты же ни капли не понимаешь в финансах, зачем тогда лезешь…

– С таким принципом мне следует запереться на все замки в доме, никуда не выходить и ни на что не смотреть, а лучше всего, повеситься или перерезать вены, – огрызаюсь я.

– Не говори так больше! Никогда. Не говори так! Слышишь?

Она озлобленно дергает меня за руку, будто в намерении выбить сустав… Я молчу. Где-то сверху хлопает окно – мы ничему не придаем значения, как будто вне тесного мира. Проходит несколько минут, и она в извинительном тоне донимает меня:

– Злишься на меня?

– Злюсь, – после признания брови мои угрожающее сводятся в качестве доказательства правдоподобности настроения. – Человек создан для того, чтобы познавать мир. Ошибаться и учиться, и я не вижу ничего постыдного в попытках начать и не понимаю, почему ты то ли стыдишься моих начинаний, то ли боишься…

– Ты потеряешь все деньги… По щелчку пальца! Вот так запросто, – и она щелкнула пальцами перед моим носом, едва удержавшись, чтобы не дать щелбан.

– Думаешь, я собираюсь отдать все свои богатства таинственной бирже? Ага, размечталась! С зарплаты попытаюсь прикормить ее, а там как пойдет.

– Это опасно… Ты просто не представляешь… Мой дядя что-то рассказывал… Правда, я плохо помню, но… Там люди теряют состояния…

– А я бы мог с ним поговорить?

Карина в отрицании мотает головой. Дальше слушать она меня не станет, вот-вот она затребует закрыть эту тему. Я мог бы завести разговор о компаниях и их перспективах, только вот слушать она не станет, это проверено литературой, Карина вообще мало чего из моих идей принимает, а о своих не рассказывает… Тема финансов нравится мне в основном за счет воодушевления, но вот выражать это воодушевления я могу разве что Ире, которая принимает все, что только связано с амбициями, которые для нее как завтра, обед и ужин.

Мы выходим на набережную Невы. Сильный ветер обдает наши хрупкие тела, кажется, он в ярости пытается снести любую человеческую фигуру. Мы столько раз выходили на эту самую набережную, а потом направлялись в сторону Главного Здания адмиралтейства, что сейчас виды города не вызывают ни восхищения, ни восторга, лишь темная вода реки завораживает, привлекая внимание негромким шуршанием. Мы постоянно ходим по одной и той же дороге, думая, будто ничего в пределах Санкт-Петербурга более нет, мы словно застряли в дежавю, отчего город кажется скучным и изученным вдоль и поперек.

– И как ты себе это представляешь? – После паузы спрашивает она, в ответ на что я пожимаю плечами.

И правда, как я начну разговор? У меня сил не хватит вывернуть язык и задать без дрожи в голосе вопрос, а если и хватит, то как же нелепо и бессвязно он прозвучит…  Это Карине я запросто могу рассказывать обо всех своих идеях, не стыдясь ничего, а вот чужим людям… Одно слово “инвестиции” заставляет краснеть так, словно я маленький ребенок, которого застали врасплох за проявлением интереса к окуркам сигарет или… Я боюсь это слово потому, что привык считать, что в пределах общества эта тема, которую избегают все, кроме богатых, зазнавшихся шишек, давящих собратьев своих и наживающихся на их несчастьях…

– Зайдем за молочным коктейлем?

Я не возражаю. Настроение такое паршивое, что фиолетово на все. Я уже, заранее пережевываю грусть, вызванную двухнедельной разлукой. Бессмысленные терзания, от которых в тайне даже приятно.

Я плачу за коктейли, и мы выходим на улицу. Рядом метро и Невский проспект, перейдя через который мы окажемся возле фисташкового Эрмитажа. Дворцовая площадь… Душу воротит от этих достопримечательностей…

Мы сворачиваем в Воронихинский сквер, где занимаем скамейку. Любуемся профилем Казанского собора… Не зная, как лучше начать, я запинаюсь. Потягивая молочный коктейль через трубочку, Карина смотрит на меня широкими глазами, не выражающими абсолютно ничего.

– Мне хочется тебя проводить…

Она резко останавливается передо мной, опускает ладони на мою грудь. В глазах ее жалость, страх и голос ее ни на что, кроме шепота, более не способен…

– Не надо. Не надо. Но не обижайся ни в коем случае, просто… Я же с родителями буду, а там еще и друзья наши будут провожать нас…

Друзья… Мысленно я всплескиваю руками… Насколько же слово может стать ненавистным… Почему же отдающий все свое свободное время своему избраннику не получает в полной мере – и даже в пятидесяти процентах – обратного? Одних слов о любви никогда недостаточно, страсть не покрывает долгосрочные желания: уют, объединение, спокойствие, вечность… Для меня важно ее присутствие, но и не только оно, потому как рядом со мной могла бы быть и обычная кукла с фотографией ее лица. Мне важно, чтобы между нами не было конфликтов, чтобы наша связь восстанавливала силы, чтобы она делала меня тем человеком, к какому я стремлюсь… Любовь – это состояние постоянного движения друг к другу. У нас же на деле отношения походят на шахматную партию, где за каждую промашку я получал железной ложкой по затылку, а забирать вражескую фигуру и угрожать королю не имею прав.

– Но я ведь для тебя больше, чем просто друг…

– И поэтому, – с железной суровостью в голосе перебивает она, – ты провожаешь меня сейчас. Отдельно ото всех. Разве этого недостаточно?

– Но я хочу провожать тебя, как настоящий влюбленный, в аэропорту. Разве это не романтично?

– Ну только подумай, как ты будешь смотреться рядом с чужими людьми? Смешно, как минимум!

– Это еще почему? Ты как будто меня за идиота держишь.

– Да нет же! – Нетерпеливо восклицает она, огорченно всплескивая руками. – Почему ты все всегда превратно понимаешь?

– А как еще прикажешь понимать?

– Ну… Ну как на тебя там будут смотреть? Тебе самому некомфортно не будет? Конечно же будет! Не знаю я тебя что ли! Тем более, твое присутствие будет смущать всех остальных провожающих… Я поэтому и выделила для тебя отдельный день, хотя могла собираться, между прочем, или вообще с подругами гулять.

Важная жертвенность, про себя ворчу я. Как же удобно обороняться жертвенностью и играть ею на совести. И все равно призрачной хваткой мертвеца меня схватил стыд за горло. Но что для нее эта жертвенность? Только удачная попытка остановить мои желания погибающего романтика, остановить шквал моих требований любви и под занавес смыться к своим заботам…

Я соглашаюсь – иначе-то как? Остаток вечера мы никак не проводим: блуждаем по Невскому проспекту то вглядываясь на ходу в витрины, то перебрасываясь скудными фразами, похожими на обрывки из неудачливых рассказов… Мы как два чужих человека, что напели друг другу песни любви и тем самым связали себя друг с другом на какое-то время…

Следующим днем, где-то после пяти часов вечера, она улетела в Турцию. Пока Карину с ее родителями друзья провожали, я торчал в своей комнате, задыхаясь от жары и тоски. Я не находил себе место, метался то от одного, то к другому, книги не воспринимал, а на тексты сил вовсе не было… Я то садился за стол, то ложился на кровать, то подходил к окну поглазеть на пустую детскую площадку… Не было ни вопросов в голове, ни предположений, лишь где-то на самом краю сознания маячило напоминания взяться за дело… И даже рейс не отменили по непредвиденным обстоятельствам, с обидой, усмехнувшись, подметил я, всматриваясь в глубокое голубое небо, по которому плавно плыли крохотные облака.

После нескольких часов блужданий по комнате туда-сюда я все же раскрыл на коленях ноутбук, заставил себя всеми силами заинтересовать текстом, чтобы перестать думать об ее отлете. Когда увлечен – не секрет для целого мира, – забываешь о еде, питье и любых горестях. Но увлечься мне не удавалось, потому выходило неважно, пусто, бессмысленно… В голове держалось устойчивое убеждение, что сегодня, завтра, послезавтра, до ее возвращения, ничего, за что бы я ни брался, не будет получаться… А ведь нужно найти такое дело, с которым я смогу блестяще справляться при любом настроении…

21

 После утомительных полуторных суток я наконец-то возвращаюсь домой. На часах почти половина одиннадцатого. День вытянул, как кровопийца, все силы физические из тела и моральные из души. Обычно, к одиннадцати вечера соседи перестают шуметь, лишь изредка шаркают ногами в порванных тапочках то на кухню, то в ванную, то в туалет…

Относительная тишина. Относительное спокойствие. Неужели удастся побыть наедине с собой? Скоро должен возвратиться сосед из комнаты напротив – русский алкаш с кошкой, что частенько срежется крохотными когтями в мою дверь. Придет ли он пьяным или трезвым – меня не волнует. Дверь в его комнату приоткрыта. Впрочем, какая разница? С похмелья, уходя на работу, не уследил… А кошка его привыкла метаться по квартире. Порой, когда я мыл посуду на кухне, она подкрадывалась ко мне и начинала ластиться о ноги. Она частенько, разместившись статуэткой на подоконнике, зоркими глазками провожает машины…

Я пробегаю в ванную с мылом и полотенцем в руках. Подозрительно тихо, даже за дверями соседей тишина, как будто все спрятались в ужасе по углам. На кухне, как всегда, горит свет – уходя, его никто за собой не гасит, и бессмысленно бороться с этой не экономией почти что за год я устал. Краем глаза я замечаю на старом, местами подранном коричневатом линолеуме, что лежит только на кухне – коридор же выстилает полусгнивший, скрипучий паркет, – красные пятна. Кровь – первая мысль… Но усталость дает о себе знать: какой смысл что-то выяснять, если люди здесь психически здоровые живут? Мало ли кто-то порезался или с размороженного мяса пара капель слетела…

Забывая обо всем на свете, я с нетерпением набрасываюсь на ужин. Клонит в сон. Глаза сами собой закрываются, даже еда вопреки голоду не интересует. Завтра выходной, абсолютно пустые двенадцать часов. Даже не с кем поговорить. В турецком отеле не работает бесплатный интернет, и я даже не знаю, как она долетела… Первые две ночи я не мог заснуть от удушающего беспокойства, первые два дня я с замиранием сердца особо тщательно листал новости, чтобы убедить в том, что ни один самолет не рухнул… Я даже думал выпить успокоительное… Как замечательно, что все имеет свойство заканчиваться: постепенно волнение сменял голос разумности.

Наученный опытом, я знаю, что сразу же после душа не засну, а виной всему переживания из-за Карины, который с особой силой атакуют под вечер, во время одиночества, когда ни перед кем не надо корчить гримасу радости… Две недели – утомительная мука, а мучения все оттого, что я не могу с ней говорить, не знаю, как у нее дела, все ли с ней хорошо… Перед сном я каждый раз пересматриваю все ее фотографии, задерживаясь на своих любимых, и кажется мне что более милой и утонченной девушки нигде не сыскать, а ведь мерещиться подобное каждому влюбленному… Сегодня без фотографий, решаю я, не хватает только этих чертовых слез.

После душа до полночи или даже до часа ночи, чтоб уснуть наверняка, я решаюсь зачитаться ученьем о финансах.

Замок входной двери скрипит – домой возвратился сосед. По его медвежьим, перекатывающимся шагам я определяю, что он уже пьян. Человек каждый день напивается, прикрываясь, как железным щитом, оправданием тяжелой работы, но, на самом деле, он просто пьяница, который уже не жилец без дозы алкоголя в крови.

Он перебирается на кухню – я как раз с ленью оглядываю опустевшую тарелку, давая себе обещание вымыть ее завтра утром.

Истошные крики. Как я от них устал! Как оно достало! И ведь я ни разу даже в самой вежливой форме никого не просил быть потише, но множество раз наблюдал за тем, как Слава ругается с соседями из-за постоянного шума. С кухни доносится глухой грохот, за ним сразу же звон посуды – сорвана полка, висевшая напротив плиты, не иначе. Как по волшебству в сказке, заскрипели все двери. Настолько громкие крики, что слов не разобрать. Это даже не слова, это отдельные обрывки слогов. Всеми силами я пытаюсь абстрагироваться, закрываю уши… А крики все громче и громче, их очаг как будто приближается к моей комнате…

В дверь стучат. Нет, не стучат – молотят ногами. Звуки такие громкие, словно норовят к чертовой матери выбить дверь.

Наспех я выхватываю из ящика самый большой кухонный нож, кладу его на стол на всякий случай. Стучат беспрерывно, словно в намерение выбить дверь. Открываю замок.

Опять первая мысль! Не слишком ли много за вечер? Первая мысль – реанимационный набор, шкаф, верхняя полка.

Слава держит окровавленное тельце. Кошка. Это кошка. Ее серебристую шерстку испачкала темно-коричневая засохшая кровь, по виду лежала она более часа без сознания, истекая кровью… Он без приглашения – оно тут и не требуется – врывается в центр моей комнаты. Застывает на месте, как будто его поймали в железную клетку, где ни вправо, ни влево… Я захлопываю дверь перед вытянутыми носами соседей, успевая заметить на лице нерусской толпы явную обеспокоенность и вопросы “кто же посмел пуститься на такое кощунство?” или мольбы не вызывать полицию…

Подскакиваю к кошке. Два пальца на бедро, потом на худенькую кошачью грудную клетку… Как неудобно без фонендоскопа… Впрочем, он и не требуется. Сердцебиение явно отсутствует. И думать нечего – мертва. Несколько ножевых ранений. Умерла быстро, видно, в угол даже не успела забиться. Я стою на коленях перед телом кошки. Слава вытянулся во все два метра, момент от момента я улавливаю исходящий от него запах алкоголя и гнили, тянущийся со рта. Это гниют зубы, слизистые, эта гниль поднимается из кишечника и желудка. Голову кружит. Тошнит…

– Ну! Что-нибудь делать собираешься?

Поднимаюсь с колен. Его полувластный, озлобленный голос натягивает нервы. Сейчас меня и так все раздражает. Раздражает, что я живу в этой дыре, в этих трущобах, что дошли до наших дней со средних веков, раздражает, что теперь я не усну в ближайшие часы, раздражает, что шуметь будут до самого утра, а потом и еще несколько дней, раздражает, то сейчас от меня ждут чудо с последующими объяснениями. Но чем я могу помочь? Меня сковывает цепями. Одно неловкое слово в мою сторону, и я непременно брошусь с кулаками на кого угодно, невзирая на сильную телесную слабость от усталости.

– Она мертва, – тверже задуманного заключаю я. – Тут ничем не поможешь. Даже самый лучший врач, ведущий ветеринар, повторит мои слова. Она пролежала вот так несколько часов.

Удивительно, но даже пьяный человек, которого держишь за алкаша от пяток до макушки, способен проникнуться сутью трагедии… Слава плюхается на диван. Как рыба в воде, молчит. Пучит огромные глаза с желтыми белками. На лице его величественно зияет пустота. Так проходит меньше минуты. Все это время за дверью слышится мышиная возня… А потом запоздалый риторический вопрос:

– Я присяду, ладно?

Я не знаю, куда себя деть, как будто здесь чужой я. Еще никогда собственный дом не доставлял мне столько дискомфорта. Меня раздражает даже то, как я стою: пластмассовый солдатик, выставленный на расстрел, весь беззащитный, с глупо-виноватыми глазками… Я скрещиваю руки на груди, отступаю на шаг назад, бедром облокачиваюсь о край кухонного стола. Машинальными движениями сосед безрезультатно пытается вытянуть из кармана пачку сигарет, и лишь на четвертый или пятый раз ему удается.

– Не надо здесь курить, – прошу я, пытаясь не выдать слабость характера, но и при этом пытаясь быть как можно мягче… Все-таки у человека такое несчастье, и пришел он именно ко мне…

– И что теперь делать?

Его пьяные глаза смотрят прямо на меня. Не по себе – мурашки пробегают по коже. Следов слез на лице его не видно, только кожа держит красноту от напряжения. Неужели это он кричал? – вдруг засвечивается в голове мысль, которая забудется уже утром, которую никогда не будет дан ответ, но которая сейчас почему-то важна.

– По-хорошему, кремировать, – после недолгого раздумья выдаю я. – Либо по-тихому похоронить. Где-нибудь в деревне.

– Нет, ну, ты можешь себе представить? Эти уроды, эти сволочи… Убить ножом… Точно ножом, ничем иным? Убить кошку… Пронзить ее тельце лезвием… Это же каким конченными людьми надо быть… И ради чего? И ведь мы, ты и я, еще живем среди таких… – Я стараюсь не слушать. Опускаюсь на стул – ноги не держат. Прикрываю глаза. Кажется, что я еще никогда, даже в самую изнуряющую ночную смену не хотел так спать…

– Эй, не спи!

Я бессмысленно мотаю головой. Веки слипаются. Так и тянет зевнуть и отправиться на боковую хоть на полу.

– Слушай, можно я телефон у тебя одолжу? Полицию вызвать хочу.

Я в очередной раз смотрю на труп. М-да, повод-то есть. Передаю телефон грязным трясущимся рукам, потом сразу же подхожу к двери.

Толпа никуда и не расходилась. Перед моей комнатой собралась вся квартира, – от вида этих людей меня всего трясет – сначала даже дверь полностью отворить не удалось… То ли жалость, то ли непонимание, то ли все и сразу, но какие-то из чувств сгинули из моей души напрочь. Недовольные морды, похожие на тюремные, вызывают страх. За какие-то пары секунд я собираю волю в кулак – глаза заливает чернота ненависти – и рявкаю с ожесточенной грубостью, выбрасывая всю ярость, накопившуюся за вечер.

– По комнатам спрятались! Быстро!

Дети испуганно укрылись за взрослыми – их маленькие ручки цепляются за материнские и бабушкины юбки. Первыми отступили задние ряды… Сообщить о полиции, значит, спугнуть. Нет уж, пусть платят сполна…

Я опять запираю дверь на ключ. Усаживаюсь обратно на стул. Глаза закрываются сами собой. Нет сил ни на жалость, ни на злость, и плевать, что в комнате посторонний, что на полу кошачий труп… Я даже потерял нить мыслей о Карине…

– Ну, должны приехать, – сообщает Слава, опуская телефон на кровать. Я киваю, потом облокачиваюсь затылком о стену. Какое везение, что завтра выходной… Вдруг меня сквозным ранением пронзает стальной настойчивостью, какую не сломать, в голосе предложение:

– Идем выпьем.

Несмотря на нелюбовь к крепким напиткам, сейчас я бы, чтобы оградиться от пережитых рабочих смен, с радостью глотнул бы коньяка или виски, а потом уж точно завалился бы на боковую, но только не с ним…

– Неподходящее время для выпивки. Мы же гостей ждем. А кошку, – случайно наткнувшись взглядом на предмет переполоха, я вдруг вспоминаю, – ее лучше убрать. Есть плед ненужный? – В ответ отрицающее мотание головой. – Совсем ничего? Не верю.

– Ничего нет.

Прикладывая последние усилия, я поднимаюсь, достаю из небольшого комода возле импровизированной кухоньки черный мусорный пакет. Убираю остывшее тело. Неживая плоть перекатывается в руках, как слизняк. Мне неловко на глазах хозяина кошки заниматься подобными аморальными манипуляциями, но вариантов тут нет… Затаив от волнения дыхание, я прячу труп в пакет. Насколько же громко шуршит полиэтилен, от одной этой уродливой мелодии хочется свернуть себе шею…

Мешок остается лежать на полу, ровно на том же месте, где и остывала кошка. Девать его некуда. Я возвращаюсь на место. Чего теперь только ждать?

– Вы же не собираетесь тут сидеть до прихода полиции? Тем более, – вдруг спохватился я за единственную возможность выпроводить его из комнаты, – как же они придут? Домофон-то не работает.

– Тогда кому-то нужно спуститься.

Он выжидающе смотрит на меня. Ну уж нет, никуда я не пойду.

– Я пас. Сил нет.

– Значит, я?

Я киваю. Сдались мне эти разборки, – едва не слетает с языка. Легкий стыд накатывает малой волной, и я стараюсь сделать самый сонный вид, чтобы хоть так оправдаться, чтобы он понял, насколько я устал… Слава поднимается, под ногами его мусорный мешок с трупом. Он в очередной раз смотрит на меня, будто ожидая чуда реанимации.

– А с ней-то что делать?

– В идеале, прямо сейчас в клинику отнести. На кремацию.

По лицу его понимаю, что ни в какую клинику ни сейчас, ни завтра он не пойдет. Телу этой кошке суждено, видимо, затеряться среди обычного мусора.

– В крайнем случае, сегодня утром… А пока что уберите ее к себе… В морозилку влезет?

– В морозилку? – Переспрашивает тот, словно я только что предложил ему сунуть мокрую вилку в розетку.

– Ну да, в морозилку. Иначе такой запах поднимается…

Он мотает головой и поднимает мешок. Опять это шуршание – как будто наждачкой по ушам яростно трут… Слава держит труп, как младенца, с особой бережностью, которая нынче уже ни к чему…

Перед тем, как закрыть дверь, я облагораживаю его последними наставлениями:

– Мой совет: не пейте, хотя бы до ухода полиции. Я дверь закрою на ключ, прилягу. Когда придут, постучите, я проснусь…

Чтобы не дать волю ненужным разглагольствованиям соседа, я сразу же хлопаю дверью и быстро поворачиваю ключ…

За окном глубокая ночь; темно-серые облака прикрывают серебристую луну. До глубины моей комнатки не доходит желтое сияние фонарей. Звуков не слышно, кроме тех, что создают соседи. В пустой комнате мне вдруг становится не по себе, как будто дух кота не покинул четыре стены, как будто он сидит в самом центре и с вниманием, наклонив голову набок, разглядывает меня…

Я гашу свет и, не раздеваясь, обняв подушку и зарывшись носом в другую, ложусь спать. Сон. Наконец-то сон…

Резкий стук мучительно вырывает из забытья. Я провалился в сон настолько быстро, что даже ни одна мысль не успела пробежать по гостиной сознания. Через щель под дверью в комнату проникает яркая полоска света. Громко звенят возбужденные голоса… Отчетливо улавливался повышенные тона нагло-возмущенного говора Славы. Потом дружный топот вглубь коридора, потом громкие удары по дверям…

Когда я выглядываю в коридор, меня тут же оглушают элегии пьяницы. Впрочем, я стеной стою на его стороне, только вот предпринимать ничего не хочу. Трусливо выходит…

– Все они, вот все они живут тут нелегально! Водят тут всяких своих… Вообще непонятно, кто тут ходит, какие-то левые попадаются… А сегодня вообще прирезали кошку. Вот врач, между прочим! Вот у него спросите, – Слава тычет пальцем прямо в мою грудь, но я отдален от любых ощущений, и эту незначительную боль от нестриженных ногтей костлявых пальцев я будто бы не чувствую. Один полицейский подступает ко мне вплотную.

– Говорят, вы врач.

Я вглядываюсь в его молодое лицо, едва изъеденное морщинами. Мы ровесники, мигом соображаю я, только вот живет он совершенно в других, более благоприятных условиях, и, кем бы я там ни был, жизнь он мою уже презирает. И правильно делает, думаю я, пытаясь узнать цвет его глаз, на его месте я бы тоже презирал бы собственную жизнь.

– Ветеринарный.

– Говорят, тут было убийство.

Неужели он не слушал соседа? Заинтересованность его в деле вызывает у меня юношескую улыбку. Бессмысленную и ничего не значащую. А он, видимо, до последнего верит, что вызвали его в эти трущобы ночью не просто так…

– Кошки.

Лицо полицейского мрачнеет, он опускает голову и уже поворачивается, как вдруг, вспомнив, замирает. Сквозь еще не улетучившийся сон я улавливаю последнюю искорку интереса, поднимающую с его тела, как искра с погасшего костра.

– А как оно было совершено? И вы точно уверены, что кошка мертва?

– Вы правда думаете, что я не в состоянии отличить труп от живого? Труп в той комнате. Можете у хозяина спросить.

Люди из правоохранительных органов всегда вызывали у меня особое уважение, но этого полицейского, как неопытного специалиста, я воспринимал за своего дружка, отчего унималось волнение, отчего казалось, что я в безопасности…

Соседи не выходят – зажались в своих мнимых крепостях, за дверьми, какие слетят с петель после первого удара. Второй полицейский, мужчина на вид бывалый, сорокалетний, остервенело застучал кулаком по двери, заорав:

– Открываем! Полиция! Поторапливаемся!

От подобного грохота и мертвый проснется. Молодой полицейский решился, видно, из сугубо личного интереса задать мне последний вопрос.

– Как его убили?

– Ножом. Пронзили грудную клетку насквозь. Смерть моментальная.

– Понятно, – с этим равнодушием он отстал от меня.

Я остаюсь один, облокачиваюсь плечом и головой о дверной проем со скрещенными на груди руками. За спиной моей – темная комната. Как же тянет к кровати, но я стою, полузакрыв глаза, борясь со сном, чтобы не рухнуть навзничь и не захрапеть… Наконец повылезали соседи, даже дети, потирающие маленькими кулачками глаза, вышли. Затягиваются крики… Опять крики, детский плач… Разборки кипят во всю. Эмигранты хором доказывают, что никто их не имеет права задерживать, допрашивать, потом они начинают доказывать, что никто не имеет право выселять их… А я стою в стороне и не понимаю смысла своего стояния. А ведь под такие вопли и не уснешь…

Я только уловил, что бывалый полицейский вызвал подкрепление… А потом он легонько потрепал меня по плечу. От необходимости прилечь кружится голова, все тело как будто пробирает электрический ток.

– Вы врач?

– Ветеринарный, – второй раз за вечер поправляю я.

Тот махает рукой прямо перед моим носом, что означает: да никакой ты не врач, пастух паршивый, свинопас! Но я ничему не придаю значения, мне плевать абсолютно на все…

– Нужны будут показания для протокола, в течение недели подойдете в отделение на Кронштадтской.

Он проговорил что-то еще, что я пропустил мимо ушей… И, развернувшись, грозно прикрикнул на соседей:

– Вещи собираем! Живо! Живо!

Тогда я обратился к нему:

– Я могу идти?

– Паспорт.

И я юркаю за документом, ничего не подозревая. Мало ли… Сдался ему мой паспорт. Он внимательно осматривает документ и потом, не забывая о презрении к нищете, наконец выдает:

– Можете идти.

Я закрываю дверь и с чистой совестью плюхаюсь, не раздеваясь, на кровать. Я уснул таким крепким сном, что канонада воплей, тянущаяся до утра, не потревожила мой сон.

22

На удивление, проснулся я почти что выспавшимся, еще бы чуть-чуть, пару минут… Часы показывают половину первого, а вставать совсем не хочется. Это все от незнания, как провести этот день. Днем, ближе к вечеру, запланирована встреча с Ирой, но до пяти часов следует чем-то себя развлекать… После такой веселой ночи ни за какие дела браться охоты нет: заварушка выбила из колеи, напрочь уничтожила амбиции, вытянула из тела жизненные силы. А ведь я ни в чем не виновен, но совесть как будто бы скребет когтями по душе…

Я даю себе поваляться пять минут, потом, преодолевая силу тяжести, поднимаюсь. Такой сюжет подкинула жизнь… Самому себе, натягивая штаны, я обещаю записать всю эту историю в записной книжке, чтобы когда-нибудь внедрить ее в литературную работу, чтобы рассказать о том, какая бывает нищета… И это обещание, как по волшебству, разливает по крови стимул действовать, а не пусто тратить время. Я хватаю умывальные принадлежности с полотенцем. В голове навязчиво маячит только одно – скорее бы взяться за работу.

Выходя из ванной, я, отвлекшись от мыслей о писательстве, почуял нечто непривычное. Тишина. Никто из детей не ломился в дверь ванной. Никто не бегает ни на кухню, ни в туалет. Никто, как оно обычно бывает, не голосит…

Я постучал в дверь соседа напротив – тот подошел сразу же, как будто стоял наготове и только ждал момента, когда я обращусь к нему.

– Доброе утро.

– Доброе, – в довольной улыбке расплылся тот.

– Так тихо. Подозрительно тихо. Что я упустил?

– А ты, что, ничего не помнишь?

В отрицании я помотал головой. Какие-то картины смутно плавали в памяти, но в общий пазл они никак не складывались.

– Ничего, так спать хотелось.

– В общем, рассказываю… Давай зайдем?

Через открытую дверь я украдкой заглядываю в его комнату: бардак сплошной, всюду на полу бытовые вещи и непонятные тряпки и носки, вдоль стен какая-то старая сломанная рухлядь, прокурено настолько, что дым устойчиво держится, заменяя воздух.

– Нет, я совсем ненадолго. У меня дел еще… – В качестве подтверждения я поднял почти что к его носу полотенце с зубной пастой и щеткой, на что Слава лишь недовольно пожал плечами.

– Ну, слушай. Приехало еще два наряда. Всех, ты представляешь, всех, просто всех! Всех их вывели! Вместе с вещами. Эти черти больше здесь не живут. Расселения добился, можешь считать. А знаешь, как долго я пытался, сколько обращался туда?

– Нет, – сухо вставил свое слово я. От разговора иссякли силы.

– В общем, только около шести все улеглось. Как ты при таких-то криках спать мог? – Посмеялся тот.

– Настолько устал.

Я потупил взгляд. Нет, не хочется мне ни о чем разговаривать. Все это пустое, когда так и тянет усердно работать. Какая разница, что было ночью, что будет завтра? Я обязан выращивать собственные идеи. Это и есть моя цель, мой смысл существования.

Я поворачиваюсь и собираюсь уходить, как вдруг меня осеняет… Я хотел было поинтересоваться по поводу кошки, но вовремя осекся. Мне и на это наплевать. По виду Славы и так понятно, что он втайне даже рад ее смерти, потому как больше денег будет оставаться на пойло, потому как она послужила отличным поводом, чтобы вызвать полицию и избавиться от соседей.

– Как тихо, – прошептал я со страхом нарушить власть тишины.

– Ненадолго, – со знанием дела заметил Слава. Голос его звучал намного увереннее моего. – Хозяева уже новых ищут, более чем уверен. Скоро с новыми соседями знакомиться будем.

– Удручающее… Ладно, у меня дел выше крыши…

Я юркаю за дверь, расставляю по местам все, что только в руках. После завтрака наспех усаживаюсь за тексты. И только тогда, когда после интенсивного писания, при котором не думаешь ни о чем, кроме сиюсекундного, сердце мое пронзили навылет мысли о Карине. Я не думал о ней более двенадцати часов, а казалось, будто целую вечность… Я словно прожил в мире, где ее никогда не существовало, я словно никогда и не был с ней знаком…

Карина, милая Карина. Последний лучик заходящего солнца, покрывающийся серебром луны. Часть таинства человечества, тянущаяся с начала зарождения жизни, недоступная для полного осознания и вольная передаться следующему потомку. Генетическая загадка, какая никем и никогда не будет решена, выращенная, чтобы цвести и быть любимой, собирать внимание и взгляды, притягивать к себе свет и все самое лучше… Слезы наворачиваются сами собой. Слезы, не поддающиеся никаким объяснениям, тем более, логическим. Просто подступают, словно я уже ее потерял, словно для меня она более недоступна…

Я таращусь на Иру во все глаза. Нет, она не поймет, с ней нельзя… Не для того она зовет меня к себе в гости, чтобы слушать о любовных печалях и горестях. Я нужен ей как автор, амбициозный, харизматичный, вдохновляющий. Я нужен ей, чтобы наполнять ее бедную комнатку надеждой на светлое будущее. Я для нее факел, а она любит свет, не может держаться без него в этом бренном мире. Когда я отгорю свое, она заменит меня на новый источник. Вот ее простая, но завуалированная, загадка, что она пытается скрыть ото всех.

Когда мне не о чем рассказывать, она вянет, как цветок без освежающей, питательной воды. Она слабая и беззащитная, нашедшая возможность черпать мотивацию из чужих поступков и питаться чужими триумфами. Она по трагедии судьбы укоренилась на дне жизни с нежеланием оставаться на этом самом месте и без шанса самостоятельно выбраться. Кто же она без чужой харизмы?

– Почему ты на меня так смотришь?

– Как?

– Так странно… С моей прической что-то не так? – Резким движением она хватается за зеркало на столе, как будто взаправду ее волосы распушились, спутались…

– Нет-нет, с прической все хорошо. Выглядишь ты просто замечательно! А я… Просто задумался…

Не выдашь же ей, едва смущающейся от пустякового комплимента, что я обо всем догадался, что я все понял. Да и за кого она меня воспримет, если я расскажу ей о своих догадках?

– И о чем же? – Спрашивая, она опускает обратно на стол зеркало, так и не рассмотрев с должным вниманием прическу.

– Помимо литературы, я занимаюсь… Правдивее… В общем, планирую развивать бизнес.

– Интересно! Какой же?

– В этом-то и загвоздка. Четко разобраться не могу. Есть у меня и желания, и предположения, но никакой определенности…

– Но это ведь не беда! Желание обладают свойством преобразовываться в реальность.

В очередной раз я оглядываю ее с ног до головы. Видимо, костюм ее – лучшее, что у нее только водится из одежды, видимо, в комнате ее все, что выставлено на обозрение, не что иное, как скрывающая нищету оболочка, маска, за которой прячется пустота или разруха. Видимо, она не в состоянии смотреть в черные глаза бедности и поэтому, оставаясь в ней, бежит от нее каким угодно способом, выставляя на тумбочки позолоченные статуэтки и всякие винтажные фигурки…

– Беда в том, что мысль, эту хотелку, я безрезультатно мусолю уже около полугода. Безрезультатно.

– Но это же такие пустяки! – И как только она усиживается на месте? Если бы я закрыл глаза, то по восторженному, наполненному рвением ее голосу думал бы, будто она неустанно рывками бросается вперед, как в атаке… – Какая разница, сколько ты подготавливаешься, если ты молод! А в первые разы никогда лучше не торопиться. Тщательно продуманный план… Так какая у тебя идея?

– Однажды, как-то давно, я купил ароматическую свечу: она задела меня своим ароматом, и я не смог пройти мимо. Я разместил ее на верхней полке шкафа с одеждой. Каждый раз, когда я открываю тот шкаф и слышу кокос или ваниль, мне в голову ударяют светлые – такие же, как и этот аромат, – нежные и мягкие мысли о будущей квартире, в которой я непременно счастлив и спокоен… Что, кроме покоя и способностей творить, еще нужно для счастья, правильно? – Но она не кивает, замерев, слушает. – Так и родилась идея. После я начал раскручивать ее и пришел к выводу, что ароматы – это невероятно сильные триггеры. Подумать – они способны на многое. Они управляют нами.

Как винные сосуды, глаза Иры наполняются интересом; сквозь черное зеркало зрачков я вижу, как она чуть ли не готова самостоятельно воплотить мою идею в реальность только потому, что в ней концентрируется огромная масса энергии, которую необходимо выбрасывать, снижая тем самым риск разрыва…

– То есть, я имею в виду… Где-то у Фрейда читал, что если спящему под нос сунуть определенный аромат, с которым у того связано некое переживание, то спящий увидит четкий сон, причем приснится ему именно то воспоминание, с которым связан аромат. Иначе говоря, он как будто переживет тот эпизод заново, только во сне. Я очень хотел повторить этот эксперимент, но… Кто мне поможет? – Я оцениваю Иру затяжным взглядом. Худенькие плечики она старательно, уподобляясь гордой птице, расправляет… Но более всего в ней меня привлекает интерес, который буквально сочится через поры ее кожи… Заинтересованность ее действует намного приятнее алкоголя: меня тянет говорить, и вместе с тем я ощущаю упоение, головокружение, меня как будто подхватывает ветер, подбрасывает вверх… – А потом я как-то вздумал положить свечу рядом с подушкой. Засыпая, я отчетливо слышал аромат, и в ту ночь мне приснилось само воплощение нежности: девушка. Я видел ее обнаженную спину, ее обнаженные плечи, распущенные ярко-рыжие волосы. Она стояла по пояс в теплом молоке, над котором держалась дымка тумана…

– Как интересно. Но где и как ты собираешься использовать…

Как смешно порой обрываются фразы от невозможности корректно задать вопрос. Поняв ее с полуслова, я улыбнулся.

– Еще не придумал, но, возможно… Я уверен, очень многие готовы отдать все, чтобы пережить заново… Тут главное не навредить, а еще важно уметь находить нужные ароматы, являющиеся звеном взаимосвязи. Я вообще думаю, – продолжил я, после небольшой паузы, во время которой Ира перенесла пустые чашки вместе с пустым блюдцем на полочку над холодильником, – что ароматы, как и цвета в одежде, можно заставить сочетаться с интерьером, ну, например, к темным тонам мебели подойдет что-то связанное с лесом, хвоей и так далее… Да и вообще, я думаю, что каждый характер, каждая одежда требуют определенный аромат.

– Есть доля логики. И все же, столько непонятного… Но это ведь пустяки, так? – Ира утвердительно кивнула, будто вопрос она задала самой себе. – Я более чем уверена, что со всем ты все изучишь, если ты уже непрестанно думаешь на эту тему. Только упорство имеет значимость.

– Думаю. Но это психология, в которой в которой у меня нет образования, а работаю я ветеринаром и уходить никуда не собираюсь.

– Ну и что! Разве это повод отчаиваться и бросать замысел?

По ее слегка утомленному голосу ясно, что речи мои, как лекции по теме, от которой у преподавателя мурашки по коже, утомили ее.

Она поднимается. Пора домой, почувствовал я, после чего поднялся следом и накинул свой любимый пиджак, чьи ткани еще не поддались износу. Мы в молчании пересекаем комнату. Я следую за ней шаг в шаг. Но, вдруг вспомнив о несказанном, она резко оборачивается. Между нашими лицами крохи расстояния. Мысли не успевают образовываться… Тянет к ней, к ее тонким губам, на каких держатся следы красно-бордовой помады…

Глаза в глаза. Потом она отступает на шаг назад. Можно выдохнуть. Меня тут же накрывает с головой волна стыда, а вместе с ним и страха. Измена… От одной этой мысли легкие и сердце сжимаются в один комок. Я буквально парализован, обездвижен, прикован к паркету. Я неживая огромная плющевая кукла, какую двигают так, как вздумают…

А на кольцо-то она внимание не обратила, промелькает мысль. Видимо, ей настолько наплевать на мою личную жизнь. Тем лучше. Тем безопаснее.

Последнее, что он запомнит, это боль. Сначала прокол кожи, потом вены, а потом… Потом темнота, за которой последует ничего, как предполагают философы. Мне вдруг становится противно от собственной работы. Лоб взмок. Руки затряслись. Мне до бесконечности жаль женщину, с трудом сдерживающую слезы, хотя сколько за пять лет практики я навидался горюющими над питомцами? Но именно она вызвала мучительную, жгущую жалость. Она заботилась о любимце семнадцать лет, боролась за его жизнь до последнего, столько перенервничала, в конце концов, столько потратила денег… А теперь… Теперь не поддающаяся лечению болезнь полностью сломила животное, отчего невыносимая боль ежесекундно душила его.

Кот не дергается. Железо иглы при касании с кожей не вызывает никакой реакции. Он просто лежит и ни на что не реагирует…

– Отпускайте, – как можно мягче прошу я хозяйку, не смотря в ее заплаканное лицо.

Я ввожу снотворное. Белое, как материнское молоко, только вот безумно опасное…

– Он уже спит? – Сдержав всхлипывание, на одном дыхании спрашивает она.

Я молча киваю. Тишина угнетает. Давит на барабанные перепонки.

– Теперь он не чувствует ни боли, ни…

Одна слезинка. Вторая. Женщина склоняется над пушистой безжизненной головой. Ее грудная клетка несимметрично раздувается во весь объем. Эти рыдания она сдерживала слишком долго, и вот теперь… Чем тут поможешь? Провалиться бы сквозь землю и вынырнуть бы на другой стороне планеты, но это моя работа… Усыплять… Нет, моя работа не в том… Нет, сейчас я по-человечески обязан забыть о работе и воззвать ко всей имеющейся доброте, сейчас я обязан поддержать эту женщину, выдать хоть что-нибудь поддерживающее, иначе кто я для нее? Убийца, мясник…

– Вы были у лучших врачей, у тех, кто больше всего повидал…

– Понимаю, понимаю… – Как не в себе шепчет она – я теряюсь…

– Каждый врач прилагал все усилия, чтобы помочь, я уверен, они ломали головы, советовались с коллегами, но рак… В его случае… С такими поражениями…

– Я понимаю, я понимаю… – Монотонно повторяет она, и кажется мне, будто она, сжав кулачки, легонько бьется лбом о стол. Я не отступаю на шаг назад. Как же я, юнец, годящийся ей во внуки, отвлеку ее? Но я обязан…

Она пришла в клинику с живым, пускай пораженным болезнью, но живым, питомцем, а теперь уйдет с пустой переноской… Тут только самое каменное сердце не содрогнется.

– Семнадцать лет. Он прожил с вами семнадцать лет, так ведь?

– Нашла его… Котеночком. Совсем маленьким… В подвале прятался… – Утерев слезы, она поднимает голову. Воспаленные глаза вразлет. Заплаканная морщинистая кожа красна… – Он на моей ладони помещался, – а ладонь у нее, примечаю я, для женщины не маленькая, – а теперь…

Взъерошенные волосы. А ведь еще только три часа дня, куда она подастся? Вечером-то проще бывает: сон, если повезет, хоть на несколько часов снимет переживания, а днем один на один с мыслями, и никуда не спрячешься… По красным щекам женщины скатываются слезы, долго им предстоит еще капать… С самого начала приема ее взволнованный вид и голос, ее поспешные, нетерпеливые, неточные жесты, выпрашивающие помощи, ее обращение “доктор, доктор”, в котором так и звенела беспокойная мольба о помощи, взволновали меня, дав понять, что передо мной необычная женщина, что передо мной человек, которому по-настоящему не безразлично посещение врача, который внимает каждое слово и верит каждому назначению, потому что… Потому что доверяет врачу…

– Он ведь с самого рождения был какой-то не такой. Болел постоянно… Но потом… Ой, сколько же мы клиник перебрали, прежде чем найти адекватного врача, который поставил верный диагноз. Там, в карточке все есть. Все есть в карточке… – Все есть на бумагах, мысленно подхватываю я, которые больше уже ни за что не понадобятся, и которые сейчас в папке прохлаждаются на столе. – А потом, после Игоря Александровича, он больше не болел. И мы даже не прививали его, но два года назад…

– И столько лет. Огромнейший возраст, вы можете смело гордиться Лакки. И все благодаря вам. Вы подарили ему потрясающую кошачью жизнь, о какой даже не знают дворняжки.

Разговор для нее как лекарство. Ей требуется выговорится, рассказать всю историю от и до, поведать о всех смешных моментах и недоразумениях. Может, дома никого больше и нет, может, дома у нее сожитель – муж, – которому вовсе наплевать на кота, который только и пустится злорадствовать, отшучиваясь упрощением жизни со смертью кота.

– Семнадцать лет… Целая жизнь…

– Да, представляете…

– С трудом, – чтобы заполнить паузу, я принимаюсь вслух ворошить память, как будто исповедуясь перед самим собой. – В школьные годы у меня жила такса. Она умерла от отравления ядом. Возможности сводить к ветеринару у родителей не было, поэтому до самого конца они вселяли в меня и сами верили в надежду на волшебное выздоровление, но… После нескольких суток страданий…

– У вас доброе сердце, вы… Такая благородная работа. Знаете, – смахивая пальцем слезу с щеки, как в бреду лепечет притихшим голосом она, – только самые чистосердечные, самые благородные и великодушные дадут клятву доктора…

Она еще много чего произнесет, только вот от похвалы сердце мое обливается гнилостной чернотой, я весь в неприязни сжимаюсь, ведь она не знаете о темных сторонах моей карьеры, а слепо верит в божественный свет, заключенный во мне, как во враче. Взглядом я бурю угол кабинета, пропуская мимо ушей лепет и предаваясь мыслям, улетающим в дальние дали.

Как ни крутись, но с ног до головы чужое отчаяние целиком не познаешь. Разве можно не на собственной шкуре понять, зачем люди – богатые и, особенно, бедные – тратят огромные средства на неизлечимо больных питомцев, чей цикл жизни по закону природы на гране завершения? Они отчаянно раскошеливаются, отдают животное на стационар, где ему оказывают ту или иную терапию… И все ради еще нескольких дней, недель, месяцев или, если повезет, годов. Труднее бессонных ночей врачу уведомлять хозяев, оставивших своего любимца в надежных, как им кажется, руках, о смерти животного. Во всяком случае, я так думал, пока не свыкся…

– Мы решили заказать пиццу, ты что-нибудь будешь? – Едва открыв дверь, с дерзкой нотой выкрикивает Аня.

Я поднимаю на неё полный лютой ненависти взгляд… Будь она неживым манекеном, и я сорвался бы с места, разодрал бы его в клочья. Хозяйка пошатнулась, как будто голова ее закружилась, как проклятая карусель, как будто сознание ее в миг потемнело. Я подскакиваю к двери – Аня в испуге успевает отдернуться назад, – с силой, сотрясая тонкие стены клиники, захлопываю дверь. Горячая кровь бурлит, и только поглаживающая мертвого питомца женщина, из глаз чьих капает хрустальная жалость, сдерживает меня.

Наблюдая все ругательства моего ненавистного взгляда, хозяйка тут же находит во мне опору. В голове моей не укладывается: откуда у человека может быть столько наглости и неуважения к чужому горю…

– Вы уж извините…

– Не надо… Просто дайте мне еще пару минут. Но не уходите, пожалуйста.

Я киваю. Опускаюсь за стол. Скоро кабинет переполнится скорбью, и тогда, не выдержав давления, треснут стекла…

– Я… – Прошло около десяти минут, целая вечность. – Я могу идти? Вы… Вы ведь уберете его?

– Позаботимся. Как полагает.

Проводив хозяйку к кассе, опустившись за стол, я вдруг ловлю себя на шальной мысли: она, если вновь заведет питомца, придёт, вернётся, запомнит меня и мое благородство.

Я сворачиваю труп в черный пакет. Теперь любимец той женщины вместе с другими мертвецами станет бездыханно дожидаться в морозильнике труповозку, которая после доставит его в крематорий, где тело предадут вечному огню…

Оформив все необходимые бумаги, я укладываю труп в морозилку. Потом опять возвращаюсь в кабинет и, уткнувшись носом в стол, закрываю глаза минут на двадцать. Настроение такое, что самому хочется плакать. Казалось бы беспричинно, но ведь у каждых слез свои истоки. Пускай и забытые… Очнувшись, я всматриваюсь в монитор: ближайший час без работы. Захожу в ординаторскую – весело болтая ногой из стороны в сторону, Аня уплетает свою несчастную пиццу, видно, успела заскочить в ресторан по соседству. Будучи не наделенным властью судьи, я всерьез буквально на секунду задумываюсь над смыслом не ее существования, но пребывания в клинике…

– Иди отсюда, – в нетерпении требую я.

– Но я ведь ем… – Недовольно отзывается она, удерживая в застывших на уровне живота руках обгрызенный кусок пиццы. И правда, лишь самые аморальные или даже подлые вышвырнут человека из-за стола по своим непонятным причинам, но что мне сейчас мораль с этикетом?

– Слушай, мне абсолютно плевать, чем ты занимаешься, я не хочу видеть тебя вовсе. Уходи.

– И что мне делать с пиццей?

– Уходи! Вообще уходи из клиники! – Рявкаю я. За день уже второй раз выплеск ярости застилает глаза… Еще чуть-чуть и откроется накатистая дорожка к психиатру.

Манерно бросив остаток треугольника от пиццы в коробку, он поднимается, лавирует мимо меня, наготове держа телефон, будто прикидывая, кому лучше сначала позвонить или написать… Я отрываюсь от дверного проема. Закрываю дверь, на удивление, даже не хлопнув. Тяжело выдыхаю. Забиваюсь в самый угол дивана и недовольным прячусь в книге, словно это меня оскорбили… Чертова коробка с пиццей мозолит глаза, торча на крае дивана. Выкинуть бы ее к черту, да полномочий нет…

Буквально пару минут спустя защелкали каблуки – на пороге ординаторской застывает Рита. Вся сияет и пышет весельем, ее ничем не сломить, ей все нипочем, пока душа ее раздувает счастливую улыбку.

– Ну и скукотень же ты читаешь…

– Эта скукотень – прямая дорожка к богатству, между прочим, – недовольно бубню под нос я, не поднимая глаз на Риту. – И вообще, закрой дверь.

Рита прикрывает дверь, оставляя небольшую щель.

– Иначе не слышно ничего. Чего кислый такой?

Я махаю рукой, рассказывать все с самого начала…

– Настроения нет, ничего нового, как обычно. Вот хочется читать про деньги и быть занудой. Больше ничего. Плевал я на все.

– Так себе перспектива… Как тебе моя новая прическа?

Я отрываюсь от книги. Скольжу, нарываясь на кусочки татуировок, по ее стройному телу: от каблуков, потом по черной юбке, потом по белой футболке. Волосы ее отросли. Каре ей ужасно к лицу, будто для нее специально и создали прическу…

– Очень. Очень идет. Лучше не придумаешь. Я жалок в плане комплиментов.

– Вовсе и не обязательно так измученно улыбаться, – шутит она, подсаживаясь вплотную ко мне, словно места на диване более нет. Но я не против, только за, рядом с ней спокойнее, вот уже озлобленность постепенно сходит на нет и дыхание становится менее заметным, более редким, спокойным. С ее шеи свисает совсем тонюсенькая ниточка сладких духов, ниточка, на которой умело играет мелодию аромат.

– Нет, правда, очень нравится.

– Да шучу же! Ты что, шуток не понимаешь? – Смеется она, по-товарищески хлопая меня по плечу, а я действительно не нахожу причину для смеха…

Тут входит Аня, но рядом с Ритой мне намного легче. Рядом с Ритой я как будто на своем месте…

– На каком основании вы вообще запрещаете мне сидеть в ординаторской? С какого перепуга вы вообще командуете мной?

– Заткнись и вали из клиники, – на удивление твердо, без надрыва, приказываю я. – Я не хочу тебя здесь видеть вообще. Без объяснений. И лично запрещаю тебе приходить сюда. Уходи, иначе я вызову охрану, и тогда тебя без любезностей увезут в обезьянник.

С побледневшим лицом – она явно не понимает ничего из происходящего – Рита наблюдает за мной. Аня наспех собирает пожитки и, намеренно громко хлопнув дверью, уходит восвояси. В клинике она торчала без рабочей формы: в джинсовых шортах и светлой футболке с рисунками. Удивительно, что ей вообще разрешили стажироваться.

– Зачем же так злобно… – Начинает Рита, но я тут же ее перебиваю. Не хватает нравоучительных лекций.

– Да а сколько можно? Как она задрала меня! Вообще знаешь, что сегодня было? Нет, не хочу я ничего рассказывать! Меня всего трясет… Вот, только посмотри на мои руки.

Я вытягиваю руки вперед и намеренно трясу ими, на что Рита звонко смеется.

– Примерно представляю. Ладно тебе, не злись ты, – она подбадривающе толкает меня в плечо.

Я смотрю на нее, и лицо мое волей-неволей расслабляется, мрачные тучи улетучиваются, лучик улыбки пытается пробиться…

– Слушай…

Рита выдерживает интригующую паузу, покусывая губы и стыдливо, что никак не характерно для нее, направляет взгляд в пол.

– Не хочешь в выходные куда-нибудь выбраться? В кафе, например.

– Рит, я… Не знаю.

– Значит, не хочешь, – прикусив нижнюю губу, она замолкает, отворачивается от меня, а потом, набравшись силами, резко срывается, почти что в угрозе нависая надо мной. – Это все из-за Карины, да?

Не отвечаю, тупой взгляд в пол, как тогда, на прогулке с Кариной. Меня и так переполняют чертовы эмоции. Эмоции – это личности, способные как подбрасывать на седьмое небо счастья, так и убивать самыми жестокими пытками… А пару минут спустя, она сама заговаривает, не смея касаться меня:

– Извини, мне вдруг показалось… Просто ты все время ссоришься со своей малолеткой, как будто желаешь и вовсе от неё избавиться. Ну, что же еще от малолетки ожидать? Ничего серьезного с ней не построить, другое дело мы – сформированные личности, с ценностями, приземленные, умеющие самостоятельно вести быт… А ещё ты порой так смотришь на меня…

Какая-то толика правды имелась в ее словах…

– Ни от кого я не пытаюсь избавиться… Но эти постоянные ссоры. Устаешь от них, потому что… Потому что ругань эта убеждает в собственном бессилии.

– Бессилии? По-моему, этот термин создан точно не для вас, доктор. Так что странно…

– И правда, странно, – задумчиво поддакиваю я, радуясь, что она ни сном ни духом не ведает о моей жизни среди нищеты. – И как же это я на тебя смотрю?

– Ну, как бы тебе объяснить?

– Ага, виляешь хвостом!

– Ну нет… Ладно, – резко переключается она на холодную серьезность, – там пришли.

Она поднимается и уходит, плотно закрывая за собой дверь. Но я-то знаю, что никто в клинику не явился…

Донимает такая мучительная тоска, что находиться дома сил более нет. После первой страницы книги сразу же клонит в сон, старания взбодрится проходят напрасно. Над одним предложением собственного сочинения я сижу десятки минут, пытаясь хоть что-то выдавить. Строчки переписываю по несколько раз, но ничего толком не выходит. Я распахиваю настежь окно – лучше не становится даже спустя двадцать минут. С улицы доносится привычный шум, разве что не слышно детских возгласов с площадки. Смрад духоты оглушает… Я подступаю к подоконнику, высовываю голову из окна: площадка все пустует и пустует…

В такую жару невольно придаешь больше ценности зимнему периоду. Кашемировый свитер, чай с лимоном и сахаром, блокнот и карандаш, бедная квартирка… Совокупность этих обстоятельств ассоциируется у меня с Эрнестом Хемингуэем, и, пожалуй, именно они и есть единственная причина любить снежное время.

Я вытаскиваю из холодильника холодный графин с водой, в котором плавает несколько долек лимона и в котором размешан сахар. Вкус к этому нехитрому напитку мне привил мой первый врач, под руководством которого когда-то и началась моя карьера в маленькой клинике. Если вдуматься, то с тем врачом, девушкой лет двадцати семи, связана парочка воспоминаний. Интересно, как она теперь?

Странно, что я не могу найти причину упадка настроения. Видно, незаинтересованность и есть причина отсутствия сил. Когда люди нацелены на нечто важное, они плюют на усталость, мало спят, много работают, воюя с самим временем и выигрывая у него каждую минуту. Они жертвуют собственным здоровьем, потому что стремятся к триумфу, потому что уверены, что жертва их не напрасна…

Из ящика я вынимаю лист бумаги с задумкой накидать карандашом беспроигрышный проект по выходу из бедности. Планирование ведь тоже мотивирует…

После обеда я все же решаюсь прогуляться, но не просто по улицам… Выбор падает на Ботанический сад. В голове теплится надежда встретить вдохновение среди клумб, усеянных цветами и теней деревьев. И уже буквально через час я прохлаждаюсь на лавочке в саду с записной книжкой на коленях.

Идея пришла так внезапно, и я спешу зафиксировать ее, а голова от волнения предательски кружится, и весь мир перестает существовать…

Когда последняя мысль гордо отпечаталась грифелем на бумаге, я, закрывая записную книжку, обещаю самому себе почаще наведываться сюда под тень дубов и осин. Хоть и уверен, что ни на следующей неделе, ни через месяц, ни через год я ни за что не загляну в Ботанический сад.

23

Она наконец-то вернулась…

А я засыпался с мечтами о том, что встречу ее в аэропорту с роскошным букетом цветов, что она, невольно пуская слезы счастья, с разбега, не контролируя себя от переполненности радостью встречи, бросится мне на шею, даже не заметив цветы…

Только вот в действительности дело обстоит совсем иначе. Прилетела она дня три назад, и все это время как будто избегала меня. Эти три дня редкие сообщения ее звучали необычайно сухо, словно соленая вода Средиземного моря иссушила нежность, какая раньше переполняла ее худенькое девичье тело. Мы встретились на четвертый день после ее возвращения. Идти никуда особо не планировали. Я просто хотел ее видеть.

Я подобрался к парадной ее дома без цветов, без шоколада, без всего. Выряжен в рубашку и брюки – жара невыносимая, и в жилете я выставлял бы себя на посмешище. Она выходит в шортах и топике, вся покрытая бронзовым загаром… И неотрывно глядит на меня, как на призрака детства, которого уже давно перестала бояться, но с которым вдруг нечаянно столкнулась, прикрывая глаза широкими солнцезащитными очками.

– Ну, и что ты молчишь? – Сразу же упрекает Карина.

Вместо приветствия пощечина. Я не знаю, с чего начать, как заговорить. Все не так, все не по сценарию! Вне задумки! Настроение героем из дешевой трагедии летит камнем в пропасть, утягивая за собой желание вести диалог. Вопреки ожиданию бурной реакции, взрыва эмоций, путаницы спонтанных слов, торопливости рассказать все-все друг другу, между нами мучительный холодок…

– Ты как будто не рада меня видеть, – я смотрю на нее в упор. Долго. Сердце разрывается от волнения, голова – от переполнения догадок. Я готов возненавидеть весь мир, готов с ног до головы облить его чернящей, несмываемой краской, если только она даст повод.

– Рад, что ты, – выходит, конечно же, паршиво. Такое ощущение, словно я действительно ни капельки не рад ее возвращению, а она – тому, что вернулась.

– Вообще-то… Я… Я должна признаться…

И тут же замолкает. Я свожу брови, переминаюсь с ноги на ногу, на месте не стоится. Предчувствие так и щекочет нервы.

– Я не выношу твое молчание, – волком на луну взываю я…

– Не выносишь? Может, теперь понимаешь, какого мне? Какого мне, когда ты молчишь? Теперь ты понимаешь, что я чувствую, когда ты обижаешься и затыкаешься? Да ничего ты не понимаешь! Совсем ничего! Вытягивай из меня по слову, а я ничего, совсем ничего тебе не скажу!

Непонимание кружит вокруг меня танцующими осенними листьями. Невидимый железный молот с силой надавливает на голову, пытаясь проломить черепную коробку. Боль пронзает лоб и пулей вылетает через затылок. Не могут же фильмы и красивые истории врать? Не просто так же выдумана радость при встрече после долгой разлуки? Не просто же так ее восхваляют, обоготворяют, лелеют, называют знаменательным событием? Так почему же дух той радости обошел нас стороной, передал в руки древнему противнику: пассивности и недовольства? Куда она пропадала три дня, почему теперь не сияет от счастья, почему встреча наша настолько сухая и отталкивающая, тошнотворная?

– Немного иначе представлял нашу встречу, – в растерянности признаюсь я, пряча руки в карманах, будто только там им и место. – Разве есть повод злиться?

– Не злюсь я… – Только вот брови ее угрожающе насуплены. Ощущение, словно один вид мой портит ей все настроение – Ладно, расскажи, как две недели прошли?

Как бы правдивее сказать… Да разве возможно рассказать вслух пережитые волнения, прелесть которых в том, что они, как цветущая раз в жизни эхмея, безвозвратно покидают людскую плоть вместе с моментом? Подлинную правду и бы и на бумагу не смог бы выложить: как же описать ощущение, будто тело, нет, не тело, а что-то в груди, сжимается в ком, потом проваливается, падает по темному туннелю, падает долго, в бездну, не имеющую дна, звоном отзываясь в ногах тяжестью. Как же описать головокружение без причины, от которого чувствуешь движение земной коры, вращение планеты, каждое скольжение нитевидной энергии…?

Я покусываю губы. Вот и кровь заструилась – солоноватость обволакивает язык и щеки…

– Да хватит грызть губы…

Устало просит Карина. Отчего же глаза ее сухие, треснутые, выпрашивающие слез? Какой заморский ветер погасил в них вечное пламя интереса? Какая напасть беспокоит ее девичье сознание, терзает и не отпускает…

– И что ты молчишь?

– Думаю…

– Да сколько можно думать? Все думаешь и думаешь! Невозможно же!

Я молчу. Настораживает, как ночью в незнакомом лесу, каждая мелочь. Предчувствие, словно за эти две недели столько всего переменилось… Начиная от мировоззрения и заканчиваем вкусом. Но ведь ничего не могло поменяться! Определенно не могло! Люди не меняются за месяцы и года, а тут жалкие две недели. Никакая ни субъективная, ни объективная причина не могла так скоро отдалить нас друг от друга, разве что…

– Не знал, с чего начать…  Я тут думал над нами… Знаешь, что определяет вечную любовь? – Выдерживая интригующую паузу, я беру Карину за руку… – Воспитание. Тот, кто привык бегать от одного предмета любви к другому, оправдываясь, например, поиском истинных чувств, никогда и ни за что не найдет суженного, потому что не имеет привычки… Лишь те, кто владеет привычкой оставаться верным и ежедневно бороться за избранника, сполна ощущают любовь. Правда, и тут возникают проблемы… Периоды невосприимчивости, когда настолько насыщен любовью, что попросту не воспринимаешь ее.

– Может быть, – завядшим цветком отзывается она, отворачивая голову. Я был более чем уверен, что она подхватит тему, что по итогу нас захватит любовная волна, что наши руки с силой сплетутся, притягивая тела друг к другу…

– И это все? Тебе совсем нечего ответить?

Карина пожимает плечами. Мы все еще бестолково торчим перед парадной. При желании, нас мог бы рассмотреть каждый наблюдатель сталинского дома…Я беру ее за руку – сухую и холодную, чья кожа переполнилась эффектом отталкивания, – и задаю направление прогулки.

– Может, зайдем в наше любимое кафе?

Карина пожимает плечами: может быть, почему бы и нет, веди куда хочешь.

– Ты так и не рассказал, чем занимался, – с упреком наступает она.

– Один раз посетил Ботанический сад.

– И как?

– Пожалел, что писательство не приносит мне огромных денег… Или хотя бы таких сумм, на которые можно жить. Есть некая магия в том, чтобы накидывать образы и описывать всякое на природе… Там, в парке, очень живописно, красиво, тихо. И нам обязательно нужно посетить сад вместе.

– Сходим, – соглашается Карина таким голосом, будто в попытке самообмана, будто мы никогда не ступим вместе на территорию Ботанического сада, в чем прямо признаться она не может…

– Много читал. В основном, все о финансах. Все думаю, как грамотнее распорядиться денежками. Вернее, я уже придумал, как буду распоряжаться последующими зарплатами, однако над долгосрочным планом работать и работать… Кстати, теперь у меня намечаются новые траты, – с горсточкой гордости хвастаюсь я.

– Это какие же?

– Секрет.

– Меня утомляют секреты, ты же знаешь. Особенно, сейчас.

Раньше, еще месяц назад, она бы набросилась на меня, чтобы вырвать информацию, а сейчас… Что-то не так. Не может же усталость после перелета шлейфом тянуться со столько дней и ночей, преследовать ее по пятам призраком, не боящимся солнечных лучей?

Я вдруг задумываюсь об Ире: с каким бы огромным удовольствием она уселась бы напротив выслушивать мои идеи? С ней бы не прокатили бы такие секреты: она бы вытащила бы из меня все, вплоть до последней капли, не позабыв ни кусочка мысли…

– Но я, правда, не хочу сейчас об этом.

– Тогда зачем начал? – Равнодушно отзывается она.

Потому что был импульс. Импульс, рассказать тебе обо всем, рассказать о том, как устроен мир, о том, как я хочу отвоевать нишу в его устройстве, о том… Но тебе же неинтересно, я понимаю это по равнодушной интонации…

– Да так, случайно, просто сорвалось как-то само. Как ты провела две недели?

– Ничего особенного. Отель, пляж и так по замкнутому кругу. Скучно, правда?

– Ничего особенного? В Турции? Такое ощущение, будто у меня две недели в городе, из которого я ни разу в жизни не выбирался, прошли намного интереснее.

– Может и так.

– Не верю. В мире, где бурлят биологические и физические процессы, где ни на секунду не прекращаются финансовые операции, где каждое мгновение рождается и затухает жизнь, где люди просто мечтают вырваться из цикла повседневной жизни… Я не верю, что среди многообразия никакие приключения не застали тебя в чужой стране.

– Не верь дальше.

Пассивное настроение Карины заразительно. Мне теперь и самому не хочется ни за что браться, ни с кем разговаривать. Теперь тянет лишь жаловаться, сетовать на пассивность и, пластом развалившись на диване, следить за утомительным движением часовых стрелок…

Мы заглядываем в кафе, бариста, как всегда, все тот же – студентка с хвостиком, цветом соломы. За этот год я уже успел с ней познакомиться, зовут ее Лерой и обучается она на учителя по русскому и литературе, поэтому под кассой она постоянно держит какую-нибудь книжицу, которую читает в свободные минуты стоя. В этот раз, как и всегда, когда я приходил с Кариной, она приветствует нас милой улыбкой. Изменяя привычке, Карина заказывает кофе с круассаном, мне же без разницы на второй завтрак, поэтому прошу я то же самое.

Разместившись за нашим любимым столиком возле окна, я вдруг ощущаю резкое покалывание под ребром: что-то не так, какое-то предчувствие неустанно гложет, в Турции с ней явно что-то приключилось. Курортный роман? Что же еще? Роман быстротечный, такой, какой хочется продлить навсегда и какой обречен на крах с самого начала…

– Опять ты губы свои грызешь… – Устало обращает внимание она, оторвавшись от окна, в которое смотрела так, словно мечтала вылететь свободной птицей из душного зала.

– Привычка. Это все от задумчивости.

– И о чем же? – Спрашивает она таким тоном, словно с намеком на то, что ей абсолютно наплевать на мои мысли.

– Да так, пустяки, не имеющие важности.

Она съедает круассан и затем, от скуки покрутив головой, в легком раздражении, подобно избалованной барышне, брезгливо замечает.

– Не хватает чего-то… Ты не чувствуешь?

– Морковного торта? – Шутливо подхватываю я. Улыбка на губах моих держится, но дыхание как будто парализовало…

– Меня уже тошнит от него…

– Но ты ведь так обожаешь этот торт…

– Вкусы меняются, – нагло перебивает она, мечтательно всматриваясь в окно. – Так бывает, представляешь? А это что? Я ведь сразу-то не заметила… – Удивленно, а вместе с тем и полубезразлично вытягивает мою правую руку она. – Ты зачем кольцо на себя напялил?

– Это обещание.

– Какое еще обещание…

– Обещание, что в скором времени ты станешь полностью моей.

– Андрей, меня пугают твои желания. Я вообще ничьей не хочу быть, я хочу быть свободной девушкой. Мне не нужны эти ярлыки: жена, девушка… Снимай кольцо! Немедленно! – Настойчиво требует она. И мне вдруг чудится, что если сейчас я начну сопротивляться, то она хладнокровно поднимется, медленно, растягивая каждый шаг, подступит ко мне вплотную и с леденящей жестокостью сожмет мое горло своими крохотными ручками…

Я, стыдливо озираясь по сторонам и, пряча руки под столом, чтобы никто из присутствующих не заметил, снимаю кольцо. Когда она говорит громко, ни о чем не беспокоясь, не боясь быть услышанной, будто обращая на свое величество внимание, я просто-напросто боюсь стянуть кольцо с пальца…

Мы сидим в кафе еще какое-то время. Я наблюдаю за тем, как Карина, повернув голову влево, пялится в окно. Она усердно о чем-то размышляет. Может, она мусолит одну и ту же проблему уже несколько дней, черт ее знает… После Турции мысли ее стали для меня скользкими и неуловимыми.

Карина поднимается без слов – я за ней. Выходя, я киваю на прощание знакомой баристе, которая с печальной улыбкой провожает нас. Сегодня мы меньше обычного проторчали в кафе, и та девушка за прилавком явно обо всем догадалась, предсказав нашу судьбу, ведь она столько раз на работе наблюдала подобные спектакли…

Мы фланируем по проспекту Стачек. Такая бесцельная и молчаливая прогулка, что любая скамейка воспринимается мной за самую удобную колыбель. Мы держимся за руки только от привычки – по ее коже я не чувствую ничего, кроме пустынной сухости.

– Помнишь, мы говорили на тему наших отношений? Я говорила, что нам надо что-то менять, что у нас все не так? Ну, явно же помнишь. Знаешь, в Турции я много думала, и… Пришла к выводу: меня интересуются парни с будущими.

– С будущим? – Хмыкаю я, резко ощущая прилив превосходства, основанного на пережитом опыте и книгах по финансам, и тут же добавляю. – Это с каким же? – Карина молчит. Вопросы мои явно ранят ее, но тормозить я не собираюсь. – Так я и предполагал. Однажды их будущее окажется в могиле. Гарантировано. Мы все окажемся в могиле, и плевать смерти на будущее в наших планах и прошлое. У людей, бахвалящихся скорым будущим, самые верные шансы в короткий срок свалиться в бездну.

– Я не могу с тобой развиваться, то есть мчаться вперед.

– К успеху? – Передразниваю ее я.

– Да, именно к успеху! Мне нужен успех. Понимаешь, чем мы отличаемся? Когда я ставлю смыслом жизни успех, ты… Я вообще не понимаю, к чему ты идешь, чего добиваешься…

– Я хочу быть логичным и рассуждать здраво, приземленно, абстрагируясь от мимолетных, мнимых побед.

– Вот видишь, – с сожалением в голосе говорит она, как врач душевнобольному, – никакой конкретики, одни шутки. А значит, ничего ты и не хочешь… А я от этого тоже страдаю, понимаешь? Я не могу сама расти и развиваться, двигаться вперед…

– Что ты заладила одно и тоже? К чему ты вообще клонишь? Меня не надо наставлять на непонятные пути. А если ты вздумала наконец взяться за саморазвитие… Мой тебе урок: только ты сама способна стимулировать себя расти, никто не заинтересован в твоем возвышении. А если ты думаешь, что я ни на что не нацелен… А как же ветеринария? А как же писательство? Сказать, почему ты так думаешь? Потому что не признаешь мои интересы. Они недосягаемы для тебя, поэтому ты никогда не поймешь моих целей в этих направлениях. Но и это не все! Тебе совсем не заботит, что я думаю над бизнесом, изучаю разные аспекты, нет! Тебя и оно ни капли не волнует, ты только говоришь, что я никчемная амеба, которой суждено бесславно задохнуться в собственных метаболитах.

– Ну какой тебе бизнес, Андрей…

– Я буду защищать его с особой остервенелостью! И, если придется, я и тебя сотру в порошок, – не без шуток угрожаю я, все же пытаясь контролировать гнев.

В ответ звонкий смех. Прямо на середине улицы – смелости у нее за две недели точно прибавилось. Она смеется, как умалишенная, запрокидывая голову назад, широко раскрывая рот, обнажая кончики зубов, а, успокоившись, язвительно-укоризненно начинает:

– Господи, сначала эти инвестиции, теперь этот бизнес… Ты никогда, никогда не повзрослеешь. Ты все время будешь заниматься какой-то ерундой, но только не…

В этот момент мне настырно потянуло ударить ее. Хоть слабо, но ударить. Без сожаления я готов развернуться и оборвать прогулку, а вместе с тем и отношения, которые резко перестали не нести смысл.

– И что ты опять дуешься?

– Ничего, – грубо отстраняюсь я.

Не буду же, в самом деле, я объяснять ей истинные причины: что меня обижают ее насмешки и незаинтересованность моими идеями, обижает, что она не верит и не доверяет мне, не желает ждать результата моей деятельности, отталкивает расхождение наших интересов. Меня обижает, что она поражена напастью все и сразу…

– Разве я резко высказалась?

– Насмехнулась над моими интересами.

– Прости, я не хотела, – в качестве извинений Карина притягивается ближе ко мне, ластится о мою руку… Раньше, еще недели три назад, эта уловка оказывала успокаивающее воздействие, а теперь… Теперь все равно, я намеренно блокирую чувства, баррикадирую брешь, через которую они могут просочиться…

– Не привыкать, – отмахиваюсь я, на что она прижимается только сильнее… – Я тут подумал. На пути будет встречаться множество людей, сбивающих с дороги рассказами о собственных планах на судьбу. Эти люди – лишь лживые указатели, которые заводят только в тупик. Твой путь – только твой, следуй ему с покорной верностью до конца. Будь неизменна индивидуальности и не ведись на легкую приманку.

– Это ты к чему сейчас? – Настороженно уточняет она.

– Так, мысли вслух. Просто вдруг захотелось ляпнуть. Может, мне самому нужно было услышать нечто подобное, может, поэтому я и озвучил то, потому что, видимо, только мой голос в состоянии донести до меня эту банальную истину.

– Не надумывай лишнее… – Она хотела было продолжить, но вдруг осеклась. Замерла. Прислушалась. – Постой.

Карина достает из сумочки телефон и направляет камеру в небо.

– Что ты делаешь?

– Да помолчи ты, – раздраженно рявкает она, после чего тут же изменившимся тоном исправляется. – Хочу записать пение птиц.

Я отхожу в сторону, поднимаю голову наверх: стая воробьев, укрывшись среди плотных зеленых крон деревьев, весело чирикает. Во дворе, созданным сталинскими домами, местами пробиваются дубы, и мы как раз-таки стоим возле одного, на середине проезжей части, между припаркованными иномарками. Пока она возится с записью видео, я от нечего делать разглядываю салоны машин, представляя себя за рулем… Мальчишеские мечты – бесцельная езда с любимой женщиной по ночному городу – изредка все еще пьянят сознание.

Она заканчивает работу с такой очаровательной улыбкой… После двухнедельной разлуки это первая улыбка, которую я замечаю на ее милом личике, покрывшемся бронзовым загаром.

– И что это было?

Карина поднимается на поребрик, горделиво выпрямляется передо мной – наши брови на одном уровне – и бойко выдает:

– Я хочу быть блогером, – от одного этого слова меня выворачивает наизнанку. Этих бессмысленных и бесполезных букашек я ненавижу всей душой, не понимая, чему они могу научить и почему их страстно поддерживают, а разбираться и искать действительно хороших людей я из принципа отказываюсь.

– Блогером… – Растерянно повторяю я. – И о чем же ты будешь рассказывать?

Она игриво пожимает плечами, не обращая внимания на портящееся настроение ближнего.

– Обо всем и ни о чем конкретном. Мой блог будет уголком искусства, где я буду выставлять напоказ эстетику. Ну… Вот мы живем в таком огромном городе, а не замечаем мелких деталей, например, пение птиц. Вот сейчас я наложу фильтр на видео и напомню людям о том, как чирикают воробьи. Ведь красиво, правда?

– Правда, – невольно соглашаюсь я, даже не смея подумать, что странная идея настолько для нее важна, как для меня важны свечи.

– Ты же веришь в меня? Для меня это очень важно.

Она крепко сжимает мою ладонь, смотрит при этом куда-то сквозь меня, отчего невольно и необъяснимо забегают мурашки по спине, ощущение, словно призрак уставился в глаза. Я поворачиваю голову в сторону, чтобы только избежать проникающего взгляда, провожаю вдруг встречающихся стариков и пытаюсь представить, о чем они думают, глядя на нас…

– Верю.

Карина отступает на шаг назад – теперь я свободная птица, могу лететь во все стороны света, меня выпустили из клетки. В своей привычке, какую она не замечает вовсе и на какую я ни разу не указывал ей, она задумчиво слегка закусывает нижнюю губу. Раскидывает умом – брови, подчеркнутые коричневым, то сводятся, отступают друг от друга. После короткого молчание кожа ее нежданно-негаданно багровеет:

– Нет! Ты не веришь в меня! Тебе всё равно! Нет! Ты хочешь, чтобы ничего у меня не получилось! Потому что ты ненавидишь блогеров, думаешь, что все они идиоты и даже не собираешься понимать их. Ты не хочешь пускать меня в мир, в котором я могу преуспеть, потому что ты сам ничего не хочешь от жизни! – Тут она постучала кулачком по моей голове – я рефлексом ощетинился, отстранился на пару шагов назад, и это животное предупреждение подействовало на нее усмиряюще…

Кричит она в истерике, так громко, что на нас подолгу с интересом задерживаются с любопытством проходящие, отчего я неконтролируемо в стыде втягиваю, как черепаха, голову в плечи… Когда она закончила размахивать руками, когда она замолчала, я, униженный и оглушенный ее воплями, даже через несколько минут не знал, что ответить, но она ждала, сощурив глаза, она как будто была готова прождать хоть целую вечность…

– Не неси чепухи.

– Ты даже неискренне отрицаешь… Почему, почему тебе плевать на мои интересы?

– Я так не говорю.

– Конечно, молчать легко… А вот поведение твое явно доказывает обратное…

В сущности, она полностью права, я ненавижу блогеров и не собираюсь менять свое отношение к ним, а новый интерес ее оскорбляет меня. Я мечтаю видеть в Карине чистую сущность, окрашенную изяществом и величеством, благоухающую сущностью искусства и мудростью, не тронутую коррозией пороков молодежи, а сейчас она как будто обливает полотно своей души всеми красками подряд, разводя черные уродливые пятна… Меня не устраивают ее порывы фотографировать все подряд, отвлекаться на всякую ерунду в телефоне, потому как из-за ее постоянных отвлечений я перестаю чувствовать себя объектом ее интереса. Это еще одна ревность, но уже не к существенному…

Ее непрофессионализм во всех сферах, ее попытки ухватить корону величия во всем и сразу без приложения как таковых усилий сближает ее с теми злосчастными подружками… Странное несоответствие, думаю я, оглядывая ее с ног до головы. Разок случайно ночью задрали голову наверх, увидели пару звезд и подумали об их удаленности, а затем решили каждому рассказывать о незатухающем увлечении космосом, хотя ни малейшего понятия не имеете о том, насколько эта наука, астрология, сложная… И не собираетесь дальше изучать труды тех, кто по-настоящему занимается космосом, называя их пыльной скукотенью, зато всякому заявляете о космических увлечениях…

Молча сдаться и смириться – самое простое. Время само, если повезет, затянет раны… Я беру ее за руку, веду вперед, дальше по улице, вдоль желтых грязных стен, вдоль машин, понурив голову, но уже через несколько шагов она неожиданно требует:

– Я не могу так. Я хочу в ресторан.

– Какой?

– Андрей…

Она смотрит на меня как на последнего идиота, как жаль, что слова, как сообщения в социальной сети, нельзя стереть…

– Хорошо, тогда на следующей недели. В четверг удобно будет?

– Как раз, – выдавила она, словно ей вовсе все равно на дни недели…

Мы без болтовни бродим по дворам – эта прогулка настолько наскучила, что я ни на что от усталости не обращаю внимания. Карина периодами то особо крепко сжимает мою ладонь, то отстраняется… Она колеблется, гадает, какой ответ в уравнении верный… И пока мы оставляем за спинами дома с прямыми улицами, я думаю над тем, как же скучен цикл жизни, когда проблема вся кроется лишь в том, что на работе большую часть дня из-за вялого потока и отсутствия особо интересных случаев, из-за гиподинамии одолевает скука. И вот сейчас та же самая скука шагает рядом со мной, когда я в сопровождении с тем, с кем однажды предполагал провести всю жизнь… Неужели совместная жизнь вот так же подвержена унынию? Порой в ее комнате нам совершенно нечем заняться – скука, и только. Если раньше мы беспрерывно часами предавались огню страсти, то в последние месяцы пламя значительно уменьшилось в размерах, отчего мы, сидя друг перед другом, стали стесняться смотреть в глаза… Такие десятки минут – тяжелое испытание. Незаинтересованность друг в друге для меня самый страшный кошмар, ведь она открывает столько дорог смерти…

– Мои родители должны уехать на дачу на днях. Придешь ко мне? С ночевкой.

Первая совместная полноценная ночь под одной крышей, под одним одеялом. Неожиданное предложение сеет смуту: а вдруг, она просто устала? Не физически, а от отсутствия поддержки? Устала, что идеи ее не поддерживаю я, тот, кто уже заранее готов считать ее своей женой? Устала биться, не видя просвета и надежды, восхищения с моей стороны… На какое-то количество минут я вновь верую в то, что все у нас хорошо, что временная трудность преодолима, что впереди еще множество дней, которые мы потратим на друг друга… Спешить некуда.

– Конечно!

– Только без этого дурацкого кольца… – Требует она, а изнутри ее разъедает отвращение, отражающееся морщинами на лице.

– Почему это?

– Никакого кольца! Все! Что непонятно-то? Не надо ерундой заниматься. Как это со стороны вообще выглядит? Ты с обручальным кольцом, и я без кольца, люди что подумают о нас? Ну, сам-то рассуди.

– Не все ли равно?

– А мне не все равно. Я хочу выглядеть хорошо, хочу иметь приятный запах, хочу, чтобы у любого прохожего оставалось после меня приятное первое впечатление. Как же ты не понимаешь, что для меня это важно. Как воздух…

Досадливо скривив губы, она глазеет на меня. Грудь ее в такт дыхания то опускается, то поднимается. Под топиком кожа, каждый сантиметр которой я представляю, закрывая глаза, и которую я еще никогда не видел загоревшей. Тайна и загадка манят… Аромат сладкой сирени нежно охватывает меня за шею, притягивает к Карине. Не отдавая себе отчета, я кладу руки на ее талию. Еще мгновение, и я кожей чувствую вздрагивание ее тела, биение пульса под кожей… Целую. Тень клена прикрывает наши лица…

Она устала, ничего более, устала и запуталась, маленькие дети, устав, крушат все подряд, вот и она сейчас неосознанно, против собственной воли, капризничает. Но тепло губ, страсть, какую они выражают, убеждает меня в надежде на прояснение. Неделя, месяц, полгода, не больше, и она откажется от непонятных перемен в характере, вернется к старой себе, какой я ее полюбил…

Я растекаюсь в ее объятьях, нет, не так, не я растекаюсь… Это души высвободились из бренных тел-клеток, взмыли к потолку, запорхали по комнате, отталкиваясь то от одной стены, то от другой. Они пляшут в безветренном потоке микроклимата квартиры. Они веселятся где-то вне … Забавно, ведь все чувствуем мы определенным отделом мозга, но верим, что все это души, вырвавшиеся за рамки плоти.

Нет времени на философию! Какая же она чудесная, красивая, как я люблю ее каштаново-рыжую челку, прикрывающую светлую кожу лба. Когда во время поцелуя я, как по неведомой просьбе свыше, открываю глаза… Буквально на мимолетное, ничтожное мгновение и изредка она пугает. Но так, что холодок и дрожь застают врасплох каждую клеточку. Это все воображение, это оно навязывает всякое и нагоняет страх: ее опущенные веки с синими венками, чистый белый лоб, который никак не покроется загаром, в необычайной близости… А что, если передо мной оживший труп, сбежавший с холодного подземелья…

Но когда я закрываю обратно глаза, все становится на свои места: снова наши души пляшут по воздушным просторам квартиры, пытаясь выбраться из тесного мира…

– Почему… Почему… – Она не решается задать вопрос. Перетирает пальцы перед лицом, которое прячет в подушку.

Я напряженно жду. Тени сгущаются, никак на улице уже чуть за полночь. Через брешь между шторами в комнату залетает лучик электрического свечения. В комнате душно, открытое окно не спасает, однако жар лета никак не помешал нам, и теперь наши разгоряченные страстью тела, как моторы спортивных автомобилей, плавно остывают.

– Почему ты такой хороший? Даже несмотря на свои глупые шутки…

Что тут ответить? Самому себе я кажусь совершенно противным, что ли, ведь, закончив вуз, я, получая достаточно приличные деньги – не огромные, но такие, каких хватит на съем однушки или даже двушки, – все еще живу в коммунальной квартире, вдыхая пары нищеты, пропитываясь ею, откладывая на лучшее будущее, не имея четкого представления того лучшего. Я не трачусь на роскошь, чтобы выделиться, я создаю некое подобие капитала, чтобы через несколько лет жить в комфорте, но при этом упускаю свой нынешний возраст, а ведь мы могли бы уже жить вместе, проводить каждую ночь под одной крышей, как признавались в мечтах друг другу около полугода назад… Как ни крути, Карина заставляет задумываться о собственном благосостоянии, мысли о котором волей-неволей порождают депрессивное настроение.

– Молчи, не отвечай. Никогда не отвечай на вопрос “почему ты такой хороший?” Просто молчи. Всегда молчи, не открывай свой рот, не порти момент. Нет, тверди, что любишь меня, но не больше. Просто тверди, что любовь твоя ко мне навсегда, что она никогда не умрет… – Личико ее я не вижу, отчего, закрыв глаза, мне кажется, будто говорит не женщина, а сам ангел. Жалобный голосок трогает до глубины души. – Ты такой хороший, но… – Голос ее переменяется, не окрашивается оттенками ненависти, вместо того он вянет, опускается до нот безнадежности, как будто бы посереет. – Я не могу понять: что за проклятие на тебе? Почему ты вечно живешь в каких-то своих мирах, в каких-то своих выдуманных историях, романах? Почему реальность для тебя как будто бы напрочь отсутствует? Ты пишешь о любви, но не проявляешь любовь ко мне… Порой мне даже кажется, ты мечтаешь затеряться среди своих же фантазий и прожить с выдуманными героями как наяву целый век… Но это же ненормально, милый. Так не должно быть…

Как всегда, я молчу. Это ранение в самое сердце. Я нередко ловил себя на приблизительных мыслях, но все же приходил к выводу, что писательство – это отдельный мир, не основной, но все же важный, но не замещающий реальность. Может, я действительно болен раздвоением личности или чем-то подобным, однако миры свои четко различаю… Я еще никогда не видел ее такой беззащитной: она плачет без агрессии, она не бьется в истерики, не рвет волосы на голове, она плачет в отчаянье, плачет оттого, что бессильна изменить меня, настроить под свои желания, плачет оттого, что ей на долю выпало такое бремя…

Она плачет, а я, не находя весомой причины, всем нутром чувствую, что это последняя ночь вместе с ней. Просто маячит предчувствие, и все. Скрежет когтями по грудной клетки изнутри… Когда слезы ее наконец иссякли, она затребовала на полном серьезе, с железной решимостью в голосе:

– Уходи.

Я приподнимаюсь на локти. Игра в прятки оборвалась: смотрит она на меня снизу большими, широкими глазами, словно заметила, проснувшись ночью, нависшую над изголовьем кровати черную живую тень незнакомца.

– Подожди… Ну не могу же…

– Уходи, пожалуйста, уходи, – испуганный взгляд. Такая боязнь… Как будто я насильник, пробравшийся в дом, думающий о покушении… От собственных мыслей и от самого себя вдруг делается противно. В горле застревает ком… – Андрей, я… Просто уходи, – в очередной раз повторяет она проклятие.

Я одеваюсь. На улице совсем стемнело. За полночь, гадаю я. Опять возвращаться в привычную комнату… И по самым понятливым причинам в этот момент я в очередной раз возненавидел те четыре стены, замкнутое пространство которых я вынужденно назвал домом.

А если бы я жил далеко, а не через дорогу? Метро-то уже не работает, автобусы, троллейбусы, трамваи уже не ездят, вдруг соображаю я, но сдерживаюсь, чтобы не озвучить промелькнувшие мысли.

– Напиши, когда будешь дома, хорошо?

– Хорошо, – однако самого себя я заверяю в том, что до завтрашнего утра, как минимум, даже не притронусь к телефону.

Я выхожу от Карины с самым паршивым настроением. Ночь. Воздух свежий, приятный, с особенным запахом, какой свойственен прохладной ночи, растворившей в себе последние цветения… Я стою перед парадной, жду, когда захлопнется железная дверь, словно только тогда моя глупая голова переварит простую истину: на сегодня вечер с Кариной кончился. И наконец дверь щелкает. Я остаюсь на улице один, словно меня, наигравшись, вышвырнули, как котенка. И куда теперь податься? Я решаюсь на короткую прогулку, чтобы обдумать все…

Несмотря на тот факт, что живем мы на одной улице, совсем рядом, я до последнего настаивал, чтобы до ресторана мы добрались раздельно, только вот последнее решение осталось за Кариной. А мне хотелось пойти окольными путями, пересечь центр, прокрутить в голове сколько-то мыслей, какие дома или рядом с кем-то ни за что не приходят на ум… Мы молча сидим в метро, просто сидим рядышком и смотрим, кто куда. Наши руки, изменяя привычке, не соприкасаются. Поры бы уже уяснить язык касаний…

Мы вылезаем на Технологическом институте. От метро до ресторана всего несколько кварталов, и, если она действительно задумала признаться в нечто важном, времени у нее более чем предостаточно, прикидываю я.

– Ты намеренно ничего не замечаешь? – Раздражается Карина.

А что я должен заметить? Сухость отношений, твою неразговорчивость, твое нежелание что-либо рассказывать? Твои изменения в характере, какие ассоциируются у меня с метастазами? Да, я намеренно не замечаю ничего, потому что любой намек на то злит тебя, а пока ты тянешь лямку сухости, я безрезультатно думаю над тем, как исправить положение, про себя проговариваю я, чувствуя, как сосуды переполняются раздражением.

И пока в голове своей я взмахиваю руками, веду монолог на повышенном тоне, вне мыслей, поджав стыдливо хвост, я тихо молчу.

– Какая удобная тактика: игнорировать. Как же легко, правда? – Язвит она. Если в ближайшее мгновенье я не выдам ни слова, она только сильнее разозлиться, однако ни одно благоразумие не приходит на ум. – Мне порой кажется, что ты вот так всю жизнь проигнорировать можешь… А не бесчувственный ли ты? Может, тебе на меня глубоко плевать? Как думаешь? Или опять сейчас промолчишь?

– Ты прекрасно знаешь, ты мне глубоко не безразлична.

– А как же…

Карина ни с того ни с сего притихает. Еще один дом, и мы предстанем перед дверями ресторана. Скорее! Скорее! В голове бушует стремление спрятаться в зале ресторана, как будто там нас не достанут изъедающие предрассудки…

– Подожди, – она остановилась. В глазах сломленная решительность. – Зная, как ты трясешься над деньгами… Я не хочу пользоваться твоими деньгами, быть этакой проституткой. Я и в ресторан никакой не хочу, не надо мне ничего.

– Даже догадываюсь почему, – скрежету зубами я. Откуда не возьмись, во мне закипает такая могучая энергия, какой хватило бы, чтобы снести ударной волной несколько кварталов. Еще никогда я не был настолько решительным, переполненным праведным гневом, желанием рушить и вершить правосудие.

– Так ты все знаешь? – Виновато протягивает она, когда глаза ее наливаются слезами.

– В догадках, первый год что ли живу? И не надо этих слез. С первого дня, как ты прилетела, я сразу же почувствовал перемену. Такая перемена… Беспричинно не рождается. Когда я познакомился с тобой… Да какой толк рассказывать, – махаю я рукой и чуть ли не отворачиваюсь по инерции, но что-то удерживает меня.

– Я… Ну… Ты понимаешь…

– Не надо объяснять. Я понимаю все. Понимаю, что появился у тебя любовник.

– Никакой он не любовник, – тихо возмущается она, в предосторожности пятясь назад.

– Тогда кто же?

Она пожимает плечами. Не признается из какого-то принципа, когда свободно, без смущения позволено друг другу поведать каждую тайну, чтобы не осталось недосказанностей. А какая, собственно, разница. Факт установлен. Место под солнцем занято, и бессмысленно пытаться завоевать его обратно, потому как поколение всего и сразу, руководствуясь алчностью, ведется на дешевую уловку, удушая собственными руками терпение и верность, хватается за все подряд, надеясь урвать всего побольше, оно жадно загребает оттуда и оттуда и не удерживает по итогу ничего. И следовать за ним – безумство глупца.

– Почему ты так спокоен? – Тихо спрашивает она, трусливо взглядывая из-под черных ресниц.

– Этого и следовало ожидать, это в порядке вещей: однажды птенцы покидают гнездо…

– Я не птенец, – огрызается Карина.

– Да будь ты хоть ястребом-тетеревятником, смысл не меняется…

– Идиотские у тебя поговорки. Ты никогда, никогда не станешь серьезным, не повзрослеешь, даже сейчас ведешь себя как шут гороховый…

– Тебе виднее.

– Злишься на меня?

– Нисколько.

Я вымученно улыбаюсь. Солнце печет голову. В глазах пульсирует темнота, но не от жара лучей. Хоть Карина и растеряна, но способность раскусывать ложь она не утратила…

– Я рада. Я рада, что ты не злишься, что ты так спокоен… Такое чудо: твое спокойствие. Раньше я терпеть его не могла, – тихо признается она, в страхе сжимая кулачки, – раньше я не терпела его, а теперь… А теперь оно чуть ли не чудо…

– Хорошо, что все так.

Карина как бы извинительно прижимается ко мне, а потом стремительным броском целует в губы. Мимолетно. По касательной. Так, что я и сообразить ничего не успеваю. Как будто током ударило. Этот поцелуй – точка в отношениях, он твердое окончание не такой уж и длинной истории. Карина поспешно уплывает восвояси – я не оборачиваюсь, не провожаю ее взглядом, не бросаюсь вдогонку за девушкой, нашедшей нового возлюбленного… Погоня за обретшим новую любовь – унижение, но не проявление безумной любви, любви, ради которой жертвуешь честью и головой.

Эти губы, которые я нежданно-нагадано ощутил в последний раз, когда последний раз должен был быть еще несколько дней назад… Мышцы ног обращаются в вату. В беспамятстве я тяну за ручку дверь ресторана. Дерево тяжелое, и поддается оно не сразу.

– Ваше имя?

Я стою столбом и не понимаю, что происходит. Сначала я вообще девушку не заметил.

– Ваше имя? – Настойчиво и чуть раздраженно повторяет вопрос девушка в белой рубашке и с кудрявыми волосами

– Андрей. Я заказывал столик на двоих.

– Ваша девушка подойдет чуть позже?

Я киваю. Еще несколько минут назад меня переполняла такая решительность, а теперь… А теперь я ни говорить, ни слушать… Силы уже напрочь покинули тело. Растерянность полная. Даже ни за какую мысль не взяться. Как будто анестезию пустили по вене…

– Так, держите меню, – официант положил на стол несколько карт. – Вы ждете девушку, значит, закажите чуть позже, правильно понимаю?

Я машинально киваю, будто в самом деле жду спутницу. Только недрогнувшая рука по своей собственной механической памяти хватает официанта за запястье.

– Принесите мне… – Я не вглядываюсь в винную карту, решаю выбрать самое проверенное средство, которое еще рекомендовал Ремарк. – Кальвадос у вас есть?

– Конечно, – бойко отзывается молодой человек с блокнотом в руках.

– Несите.

Еще через пару минут я выпиваю первую рюмку кальвадоса и сразу же заказываю еще. Жжет. Но это только бессознательное жжение, проходящее мимо, задевающее меня только потому, что существует, не более. Я потеря настолько, что не воспринимаю полноценно – до глубины души – ничего. И вот, минут двадцать спустя я глумлюсь над пятой рюмкой, не думая ни о чем…

– Простите, все-таки у нас тут не бар.

Я обращаюсь на официанта пьяненькими глазами. Несколько раз молча медленно киваю, потом достаю купюру и, не расправляя ее, сую ему в руки.

– Ни надо не сдачи, ни чеков. Ничего мне не надо.

Поднимаюсь. Ноги еле-еле волочу. Как инвалид. Как раненный осколком в бою. Девушка, что встретила меня, как-то странно провожает меня взглядом, и не разберешь, что выражает ее лицо: то ли неприязнь, то ли сожаление, то ли непонимание, смешанное со всем сразу…

Плевать, что она там воображает, плевать на все обращающиеся энергии в ее черепной коробке. Она не понимает ничего. И никогда не поймет, потому как эмоции индивидуальны, неповторимы, незаменимы. Эмоции – это незнакомцы, однажды попавшиеся на пути, которые, если повезет или не повезет, оставят смутный отпечаток, размывающийся во времени…

Я выскакиваю на улицу, пройдя несколько кварталов, устало, как будто все силы незаметно высосали вампиры, вглядываюсь в циферблат часов. Почти что шесть. На улицах духота страшная, ради какого только праздничного события я напяливал на себя дурацкий костюм? Ради чего несколько раз перевязывал галстук? Кого думал соблазнить духами? Почти что шесть. Дома ни ужина, ни дел. Я пускаюсь на самотек. Осколки груза мертвой любви болтыхаются где-то в водах души. Слышится их потрескивание и скрежет – город как будто затих. Тишина терзающая. От нее так просто теперь не отделаешься.

24

Как и предсказывал Слава, новые соседи появились недели две спустя, но меня оно ни капли не тронуло. Помню, когда я мыл посуду, со мной, широко улыбаясь – первые встречи всегда сопровождались широкими дружелюбными улыбками, – поздоровалась новая соседка, носящая черный платок на голове, а я тогда проигнорировал ее, даже не взглянул, лишь продолжил мыть посуду.

Первое время, как в продолжительном забытье, я ни на что не обращал внимание. Думал, что больше сил направлю на работу, усерднее отнесусь к обучению узкой специальности: хирургии… Но, в сущности, я блуждал на работу и с работы, как мертвое тело, которому вручили вторую жизнь. Я пребывал в неком шоке, практически не ощущая шершавости реальности… Потом отпустило, не сразу, но со временем…

Обручальное кольцо я так и оставил носить на пальце. Со временем это переросло в привычку. Обещание, ставшее привычкой… Ирония. Насмешка судьбы.

От Полины, которая без свойственного ей злорадства, без насмешек, даже с неким, как показалось, сожалением – поведение ее я объяснил лишь тем, что как-никак, но она-то знала о расставаниях до неприличия много, – написала в социальной сети через пару дней после последней моей встречи с Кариной, и тогда я точно узнал, что догадки мои были верны, что Карина встретила в Турции своего ровесника, который сумел за две недели настолько вскружить ей голову… Деньги богатых родителей – все и сразу. Желание, которое и купило ее.

Первые месяцы я слепо верил в приметы, во всяком пустяке находя причину ее возвращения. Первые месяцы я терпел разочарование по несколько раз на неделе. Я анализировал себя, искал слабости, думал, как обратить их в сильные стороны. И в потоке бесконечного самоанализа однажды до боли обожгла одна простая мысль: я стремлюсь становиться лучше не потому, что это залог успеха, а потому, что все, чем я занимаюсь в данный момент, есть огромная иллюзия жизни, которую ежедневно необходимо поддерживать во избежание ее раскола. Эта иллюзия – доказательство того, что я изменился, стал серьезнее и ответственнее, эта иллюзия нужна, чтобы она вернулась ко мне.

Это ж каким надо обладать хладнокровием, чтобы без паники наблюдать за тем, как рушится собственноручно выстроенный мир? Да разве можно полюбить кого-то другого, когда думаешь, что по-настоящему отлюбил? Моя привязанность к девушке превратилась не просто в забаву, о которой приятно меланхолично поболтать с сердечным другом, а настоящей болезнью…

Жизнь подкинула трудности и препятствия. Из-за нежелания случайно встретиться с Кариной, я возненавидел всей душой станцию метро «Автово», а ведь изначально я был буквально влюблен в подсветку фасадов сталинских домов…

Общение с Ирой оборвалось где-то неделю или около того спустя, когда я перестал зажигать ее душу идеями. Со временем знакомство с ней натолкнуло на меня одну литературную идею: понаблюдав за ней, я задумался над существованием энергетических вампиров, питающихся чужими амбициями, хотя она и не выкачивала из меня мои жизненные силы, но она не могла жить без сильного вдохновения кого-либо.

Рита предложила мне перебраться в Москву, где в одной клинике, открывшейся чуть менее года назад, как раз требовался хирург. Я решил не отказываться от возможности, а вместе с тем посчитал нужным одновременно устроиться ассистентом к коллеге-профессионалу, чтобы учиться сложному искусству. И я как раз собирал вещи к отъезду. Чертова коммуналка вот-вот останется позади, в Москве я буду снимать недорогую однушку…

Мне жаль Риту, но кто ж виноват, что ей посчастливилось влюбиться в того, кто не готов ответить взаимностью? В конце концов, все мы жертвы любви. В последнюю нашу совместную смену мы по-дружески тепло обнялись на прощание. Она крепко прижала меня к себе и не собиралась отпускать, отчего из глаз моих даже хлынуло несколько слезинок.

– Ну, и что ты плачешь? – Тихо, оторвавшись, но держа меня за руки, как бы упрекает она, когда я чувствую, как слезы ее скатываются мне на спину.

– Да так. Все-таки… – Я хотел было признаться в том, что она дорога для меня, но… Но боялся нанести еще больше боли. – Столько воспоминаний. Не хочется уезжать.

– Тебе нельзя стоять на месте. Стояние убьет тебя, запомни.

Сначала мне пророчили, что убьет меня любовь, теперь стояние… Впрочем, в это пророчество я верил охотно. Но терять так больно…

Я в последний раз оглядел ее с ног до головы, собираясь запомнить такой раз и навсегда. Волосы за полгода отросли до плеч. Несмотря на то, что лицо ее сейчас покрасневшее и заплаканное, перед глазами все равно маячит привычная жизнерадостная Маргарита, которую ни одно обстоятельство не в силах сломить…

Перебирая ее недорогие подарки, я вдруг поймал себя на мысли, что Карине обязательно будет посвящен один из моих романов, а позднее вечером я решился взяться за него: все равно все предыдущие работы завершены… Завтра Новый год, а это значит, что историю с нею я возьму с собой в следующий год.

– Ну, до нового года совсем чуть-чуть. Готов перешагнуть черту?

Я мысленно оборачиваюсь назад: длинный путь в расстояние с год. Лицо мое мрачнеет, брови, как оно обычно бывает, наливаются свинцом…

– Нет, не готов, не хочу без нее.

– Надеюсь, это шутка, – Борис смотрит на меня то ли с полной серьезностью, то ли с отвращением. Сейчас у меня не возникает неприязнь при виде его пьяного лица…

– Какая разница, что это. В любом случае, это не я сейчас языком трещу, а кто-то другой. Моя тень, от которой оторвали тень возлюбленной, но точно не я настоящий.

– Заумно… Двадцать четыре года, – многозначительно и глубоко протягивает Борис. В голосе его отблеском маячит стальная тоска, – Лучшие годы…

– Если это лучшие годы, – тяжело выдыхаю я, – тогда какая же чернь ожидает впереди?

– Та, на которую нацеливаешься?

– В точку.

– А знаешь, мне все-таки так жаль… Жаль, что ты уезжаешь. Уверен, что так нужно?

– К сожалению.

– Но это ведь не из-за нее?

– Нет, что ты, – с расстановкой медленно признаюсь я. И без детектора лжи ясно, что частично я вру… – Если бы я бежал от нее, достаточно было бы сменить район.

А в сущности я закрепил в голове дурацкую мысль, что не могу жить в Питере, потому что с ней теперь так много связано мест… И как по ним водить новых девушек?

– Уезжаю, ради работы, ради шанса преуспеть в бизнесе, – заканчиваю мысль я.

– Все еще рассчитываешь на свою идею?

– И буду продолжать. До конца. Не выйдет – возьмусь за новую.

Через пару дней я сел на ночной поезд, отчаливший с Московского вокзала. Провожающих никого. Как таковое прощание с городом, в котором я родился, в котором провел детство и юность, в котором вступил во взрослую жизнь, не состоялось. Не помню, о чем я тогда думал и думал ли о чем-либо вообще… Кажется, в поезде, лежа на верхней полке при тусклом свете я оставлял карандашом наброски для будущего романа, думая о том, как красивее поведать свою историю о первой настоящей любви, о молодых людях, не обретших терпение, но с засевшим желанием всего и сразу…