Театр бесплатное чтение

Глава 1. Падение

Казимир

Последний раз я был в Театре с мамой, и она плакала весь вечер.

Сейчас я немного лучше понимаю её чувства, хотя тогда не обратил на них внимания. Мне было всего семь, священный возраст впечатлительной наивности: я восхищался каждой деталью интерьера, моя голова кружилась от высоты потолка, пальцы вплетались в металлические побеги виноградных лоз, обвивающих колонны. Я был покорён изяществом и отрешённостью мраморных ангелов. Меня завораживали блики заходящего солнца в мозаике цветных витражей. Люди вокруг казались необыкновенно-красивыми – женщины в длинных платьях, с цветами в волосах, мужчины в начищенных ботинках, с затейливыми перстнями и снежными манжетами рукавов…

Я был влюблён в актёров. Мне, мечтательному мальчишке, они казались существами из сказок. Необыкновенно-красивые, в невероятных костюмах, они двигались легко и плавно, смеялись мелодично, как если бы звенели колокольчики или перекликались струны. Кланялись гостям, гладили клавиши фортепиано. Пели одну и ту же песню из разных концов зала. Светловолосая актриса – на её лице были нарисованы хрупкие абрикосовые ветви с молодыми цветами – наклонилась ко мне с нежной улыбкой и вложила в мою ладонь восковой бутон лотоса.

А мама плакала. Отец обнимал её плечи, говорил что-то ей на ухо: «Вернёмся домой, если хочешь».

– Не хочу, Честер, – отвечала мама, качая головой. Её длинные серьги звенели, соприкасаясь хрустальными гранями. – Я хочу увидеть всё до конца.

За несколько мгновений до того, как погас свет, я спросил маму, что её так расстроило. Разве ей не нравится здесь? Разве это место не похоже на сказочный сон?

– Так и есть, Касси, моё солнышко. Но раньше… Раньше оно было совсем другим.

Я не понял её тогда. Но теперь понимаю.

Ничего не изменилось в интерьере: те же мраморные ангелы у стен, те же колонны, возносящие искусственные лозы к потолку. Точно также свет заходящего солнца искажается в витражных окнах. То же место, то же время, только я другой. Мне больше не семь лет, я не держу маму за руку. Я стою посреди зала и прислушиваюсь к горькому вкусу разочарования.

Сказочное место, самое яркое и волшебное воспоминание детства, рушится на моих глазах.

Мраморные ангелы. Они были красивы когда-то, но сейчас их лица потемнели, в складках одежд скопилась душная пыль. Краски витражей выцвели от времени, кое-где потрескались и даже осыпались. Виноградные лозы вытерты до блеска, листья надколоты, на стеблях – пятна ржавчины. В старых канделябрах – старая паутина.

Была ли она здесь в тот вечер? Тогда я мог не заметить деталей, но мама наверняка видела, что это место умирает. Что никто не заботится о нём, не любит его красоту, не поддерживает его волшебство.

Говорю себе – не стоило приходить. Нужно было улыбнуться афише, воскресить в памяти самые яркие образы того вечера и уехать, погулять в городе, выпить кофе с кем-нибудь из случайно встреченных знакомых. Говорю – ещё не поздно уйти. Развернуться, пройти мимо безмолвного камердинера, преодолеть семьдесят две ступеньки и махнуть водителю, он наверняка даже не успел отогнать машину.

Разворачиваюсь. Прохожу мимо безмолвного камердинера.

Отдаю пальто и трость агенту. Принимаю из его рук маску.

– Прошу за мной, – приглашает он, – Аукцион вот-вот начнётся.

В прошлый раз мы приходили все вместе зимой: это был праздничный вечер, представление без повода. Теперь же, в середине лета, я попал на Аукцион. Ему тоже предшествовало представление, но уже с определённой целью – в наилучшем свете показать актёров. Одурманить зрителей напыщенной красотой, вычурными костюмами, надуманными образами, отработанными движениями. Мне становится скучно ещё в первые пять минут, и я отворачиваюсь, предпочитая разглядывать случайных соседей по ложе, нежели наблюдать за этим игрушечным маскарадом.

В этот раз людей намного меньше, чем я помню. Через два кресла от меня полный мужчина в лиловом пиджаке тяжело сопит, пытаясь прочесть что-то из программы в темноте. Рядом с ним женщина в позолоченной маске подносит к глазам лорнет. Я слышу, как они обмениваются бессмысленными замечаниями, оценивая актёров.

– Вот этот, слева, ничего. Чувствуется профессионализм.

– Слишком юн. Ничего больше не умеет.

Мне становится противно, и я снова отворачиваюсь. Не то чтобы меня на самом деле волновало происходящее: это мама ненавидела Аукционы. Я не испытываю к ним отвращения, не сопереживаю актёрам. Просто не думаю об этом. Мир искусства не входит больше в сферу моих интересов. Но если сегодня я позволил себе такую слабость, если я снова здесь – пусть это будет похоже на тот памятный вечер хоть немного. Ведь семилетний Казимир Войелло ничего не знал об Аукционах. Не знал, что нарядные гости Театра – потенциальные покупатели и спонсоры, а загадочные актёры со звонкими голосами – всего лишь товар.

В конце концов меня очаровывает музыка – плавная нарастающая мелодия, многоголосье скрипок, едва слышимое эхо флейт. Она ходят кругами, повторяя одно и то же, но каждый круг – на шажок шире предыдущего. Новые инструменты вплетают свои голоса в общий хор, звук становится всё глубже и многограннее. За одной мелодией я слышу другую: постепенно они сходятся, скрещиваются, сплетаются, балансируют на одной общей ноте. В мгновение затишья бархатистый бас виолончели поднимается над остальными, и весь зал, всё пространство от нас до затерянного в темноте потолка наполняется глубокой мягкой вибрацией. Плавное легато. Голос инструмента поднимается по ступеням нот вальсирующим шагом.

Я наблюдаю за человеком, идущим по натянутой струне высоко над сценой. Его длинные одежды развеваются, как если бы он стоял против ветра, но я знаю, что каждое движение невесомой материи направляется его телом. Идеальный баланс. Идеальный ритм. Это его шаги я слышу в музыке.

Человек, идущий по музыке.

Я сосредотачиваюсь на его фигуре, на круговом движении вскинутых рук. В эту минуту для меня не существует остальных, точно таких же канатоходцев вокруг, с одеждой того же цвета, выполняющих тот же акробатический трюк. Смотрю внимательно, но всё равно пропускаю мгновение – одно единственное мгновение, когда прерывается музыка, и его нога соскальзывает с троса.

Длинные волосы взлетают вверх вместе с прозрачной тканью – это похоже на крылья, огромные крылья прекрасной птицы. Тело актёра причудливо изгибается, он сплетает руки над головой, но тут же раскидывает их в стороны, и крылья складываются, обвивая его запястья. Следующее движение – ещё один невероятный изгиб – как если бы нырять в море, падать, тонким лезвием рассекая воду, и уже за чертой волны познавать невесомость. Мне кажется, что я вижу его лицо. Абсолютно спокойное, с закрытыми глазами, ни тени испуга. Неосознанно встаю и наклоняюсь вперёд, жадно поглощая каждую деталь его падения.

Сейчас он разобьётся.

Но когда я почти уверен в неизбежности удара, когда танцоры со сцены замечают это и разбегаются, как муравьи, к её краям – тогда он удивительным образом достаёт до одного из тросов. Сгибает ноги (я почти слышу звук, с которым натягивается струна под его коленями), и падение замедляется, а в следующее мгновение он снова взлетает вверх, и снова изгибается всем телом. Теперь это похоже на выстрел из лука – на саму стрелу или на тетиву, когда она поёт в движении.

Я не знаю, как это возможно, и не уверен, возможно ли вообще – но этот человек приземляется на точно такую же нить, с какой только что сорвался. Приземляется ногами и руками одновременно. Только белая материя и длинные серые волосы не успевают за ним, и опускаются медленно на его плечи, руки, ложатся на спину. Мне снова кажется, что я вижу его лицо, на этот раз – его тёмные глаза, смотрящие в зал. И снова – ни тени страха.

В следующее мгновение по залу проносится вздох облегчения – все поднимаются, роняют лорнеты и листы каталогов, какая-то женщина вскрикивает тонким неестественным голосом. Тогда я понимаю, что всё это невероятное действо – весь его полёт – видел только я, а остальные заметили лишь близость пола. Музыка не остановилась. Представление тоже.

Остановилось только моё сердце, и я усилием воли заставляю его биться дальше. Сажусь на своё место, складываю на коленях подрагивающие руки.

– Что это было? Он сорвался?!

– Не знаю… Не уверен… Я не видел…

Я видел. Я видел каждое мгновение, каждый жест. Видел всё от начала и до конца.

Он не сорвался.

Он…

***

В ярко освещённом медицинском кабинете звенит перетянутая нить злости и напряжения. Фельдшер, нервная девушка с коротко остриженными волосами, кромсает ножницами тонкую материю бинтов. Иоши Сора смотрит в потолок с неподражаемым выражением Присутствия-Не-Здесь – его обычное состояние в критической ситуации. Притвориться глухим и слепым. Непонимающим. Мёртвым. Таким, с какого не спросишь.

Но нервная девушка-фельдшер привыкла к такому его поведению, и потому не ждёт ответной реакции сию секунду. Она знает, что Сора не глухой. И ещё знает, что сегодня он не сможет молчать.

– А если бы ты не успел? Если бы просчитался? Если бы на этом тросе уже кто-то был? Ты поставил под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь всех актёров на сцене! Это просто омерзительно, Сора, просто…. – говорит фельдшер и захлёбывается от возмущения.

– И думаешь, тебе это спустят с рук? Думаешь, можно срывать каждое представление, и тебе за это ничего не будет?! Да все уже сто раз догадались, зачем ты это делаешь, и я уверена, что Маэстро выставит тебя прямо сегодня, потому что ему абсолютно не сдался бездарный актёр, который не может даже по канату пройти, не превратив это в цирк одного идиота! – говорит она и разрывает тонкую материю бинта жестом убийцы. – Нельзя всё время оставаться здесь! Не так, как это делаешь ты! Ладно, шесть лет, ладно, десять, но ты мог бы возвращаться, как это делают другие, ты, ты….

– Может быть, – обрывает её Сора тихим низким голосом, – Мне попробовать твой способ? Ты ведь тоже не спешишь продвигаться по карьерной лестнице, младший фельдшер.

Она замахивается стеклянной баночкой дезинфектора, Сора привычно вскидывает руку, готовясь поймать её запястье, но одновременно с этим открывается дверь, и агент на пороге, раскрасневшийся от тревоги и спешки, выдыхает с облегчением.

– Слава богу, ты здесь! Сора, твой лот ушёл по первой ставке. Маэстро просил передать, что ждёт тебя в холле сию же секунду!

От его слов натягивается ещё одна нить – надрывной тишины. Две пары глаз смотрят на агента сначала с непониманием, а потом с двумя оттенками осознания. Злорадное торжество фельдшера и загнанная ярость актёра.

– Ну что, допрыгался, птенчик? Сейчас закончу перевязку и….

Её прерывает страшный грохот: Соре достаточно протянуть руку, чтобы толкнуть столик с медицинскими инструментами, и все её баночки-скляночки разлетаются по полу. Он делает это медленно, но само действие выдаёт состояние. Неконтролируемое бешенство. Самый настоящий срыв.

Это его собственная практика: чтобы вернуться в реальность, чтобы доказать себе, что происходящее происходит на самом деле, он разбивает или роняет что-нибудь, что может разрушить звуковое пространство. Бокал с шампанским, разлетающийся на мелкие осколки. Столик с медицинским инвентарём.

– Что ты творишь, мать твою! Сора!

– А ну стой, сволочь!

Но он быстрее их обоих: в два шага пересекает комнату, выдёргивает задвижную полку из стеллажа и швыряет её в окно.

Агент шарахается обратно к двери, фельдшер садится на пол и закрывает голову руками, защищаясь от осколков.

На шум сбегаются ещё несколько агентов и сам Маэстро. Вместе им удаётся изловить и удержать Сору, пусть и не сразу – хотя он сам не сопротивляется с того момента, как ругающиеся мужчины оттаскивают его от разорённого стеллажа. По отработанной инструкции фельдшер вкалывает актёру быстродействующий седатив, но ещё несколько минут они стоят вокруг, не разжимая рук, и наблюдают за тем, как расслабляется лицо Соры и стекленеет безучастный взгляд. Только тогда Маэстро выпускает его запястья.

– Ну? Что ты ему сказала? – спрашивает сурово, поправляя галстук-бабочку.

– Да я ничего не успела сказать! Он услышал про лот, и сразу….

– Не сразу, – встревает агент, – Но да, больше мы ничего не говорили. Первый раз вижу такую реакцию….

– Ну, не первый, – пожимает плечами Маэстро, – Впрочем, это было ожидаемо в его случае. Обычный нервный срыв, к тому всё и шло. Он не сказал тебе, что это такое было на сцене?

– Не сказал….

– Хм. Я сначала подумал, что самоубийство. Но нет, что-то другое.

– И что теперь? То есть, мы же не можем так его отправить к покупателю?

– Я сам поговорю с клиентом. Скажу, что Сора у тебя на перевязке. Только сделай так, чтобы в машину он сел сам, а не мы на руках занесли.

Маэстро выделяет нескольких агентов убрать осколки и проследить на всякий случай (он никогда не доверяет актёрам, даже в таком состоянии), и уходит, потирая ушибленное предплечье. Притихшая фельдшер перебирает уцелевшие пузырьки, ища что-нибудь подходящее, и время от времени тревожно поглядывает в сторону Соры.

– Я слышал, что он не уезжал из Театра уже десять лет, – тихо говорит тот самый агент. Теперь он стоит, прислонившись к стене возле кушетки, и задумчиво рассматривает кровавые пятна на белой одежде актёра, – Не знаешь, правда ли?

– Четырнадцать, – без всякого выражения поправляет девушка. – Он всегда выкидывал что-нибудь этакое на представлениях, чтобы никто на него не ставил. Вот и теперь….

– Теперь не сработало. Да…. Не представляю, кому же это радость такая достанется. Даже жалко человека.

– Жалко, – так же безучастно повторяет фельдшер, и больше они не говорят.

Глава 2. Маски

Казимир

В маленьком кабинете Маэстро я наконец-то остаюсь один, но легче от этого не становится: руки по-прежнему дрожат, и кровь всё также стучит в висках. Измеряю шагами комнату, пробую на удобство все стулья и подоконник. Должно пройти какое-то время, но, как назло, оно здесь будто остановилось. Чтобы доказать себе, что это не так, я считаю секунды. Минуты. На одиннадцатой дверь открывается.

– Мои искренние извинения! Иоши Сора повредил ноги во время выступления, и фельдшер его не отпустила. Через полчаса всё будет готово, а пока…

Я знаю этого человека: директор и распорядитель Театра последние двадцать лет. Здесь его называют Маэстро. В прошлый раз мы тоже виделись, он приходил поприветствовать моих родителей, пожимал руку отца, улыбался матери. Мне кажется, Маэстро совсем не изменился: та же полная фигура, неизменный галстук-бабочка, вьющиеся волосы с проседью. Садится напротив, и я замечаю, как странно он потирает предплечье.

– Вы прочитали договор? Ох уж эти формальности…

Точно. Договор на покупку. Я бегло просмотрел его и также бегло подписал, спеша опередить сомнения. Так что, когда они всё-таки прокрались в моё замутнённое эмоциями сознание, отступать было поздно. Иногда удаётся обхитрить и самого себя.

– Да, я прочёл.

– Хорошо, – улыбается Маэстро.

Всё это время мне не даёт покоя его взгляд: цепкий и равнодушный, он совершенно не уместен на доброжелательном полном лице. Мне кажется, что этот человек рассматривает меня, гадает, где мы встречались раньше. Я жалею, что оставил шляпу в машине – приметные волосы альбиноса не спрячешь под маской и едва ли с чем-то спутаешь. Ещё немного, и он вспомнит. Нужно его отвлечь.

– Этот человек… Иоши Сора…

– Ах, знаю, что вы хотите спросить, – и снова эта широкая улыбка, – Но у меня нет ответа на ваш вопрос. Только мои догадки! Видите ли, у Соры была тяжёлая неделя. Возможно, эта ошибка – результат переутомления. Ещё виной может быть костюм, знайте ли, он не особо подходил его роли, но спорить с модельерами…

– Но это не было ошибкой, – перебиваю я и тут же замолкаю, почувствовав очередной укол сомнения.

Могу ли я быть уверен? В конце концов, я ничего не понимаю в этом, у меня было эмоциональное помутнение из-за музыки, я ещё не выпил лекарство, я мог почувствовать что угодно – и вовсе не обязательно это было правдой. Но Маэстро внимателен к деталям. Его добродушная улыбка уже погасла.

– Возможно, – осторожно отвечает мой собеседник, – Я допускаю и такой вариант. Вы сможете спросить его самого об этом.

Киваю в ответ и отворачиваюсь. Меня вновь одолевают сомнения. Что я делаю? Зачем? Как объясню это Сэрине? Самому себе через несколько часов?..

…человек, идущий по музыке…

– Да, я спрошу его.

***

В холле актёры празднуют праздник. Всеобщее возбуждённое веселье искрится в воздухе, лопается пузырьками шампанского. Они сталкивают бокалы и кричат своё мелодичное «ура!». Провожают тех, кто уезжает, поздравляют друг друга с окончанием летнего представления, на подготовку к которому ушло столько сил и времени. Кто-то собирается, кто-то плачет, раздавленный неудачей. Кто-то плачет, напуганный удачей. Кто-то – молодой человек с короткими красными волосами – верит в лучшее, но думает о худшем.

Иоши Сора сидит на полу, привалившись к стене, и безразлично смотрит в пространство. Его никто не замечает, он сам провёл эту черту между собой и остальными. Безучастный к празднику, равнодушный к печали. Всегда неприметный, держащийся в стороне.

– Не собираешься?

Женщина в тёмном свитере садится рядом, с удовольствием вытянув ноги и сладко зевнув. Она из старого состава, Сора знает её с детства. У неё светлые ресницы и брови, светлая кожа, светлые длинные волосы. Паутина морщинок в уголках глаз.

– Ты ведь Йоши, да? Я тебя помню. Ещё мальчишкой. Четырнадцать лет прошло, надо же! Так быстро, я и не заметила. Чувствую себя старой.

Сора не отвечает, ничего не меняется в его лице. Но она как будто и не ждёт ответа.

Чувствовать себя старой – это не любить шумных людей в холле, из которых ты никого не знаешь, потому что они пришли совсем недавно и уже уходят. Чувствовать себя старой – уезжать и возвращаться много раз, и теперь, в последний свой отъезд, проводить время с единственным, кому можно рассказывать, не боясь быть непонятой. Не боясь услышать ответ.

– Я наблюдала за тобой на сцене. Это было очень опасно, но… красиво. Подозреваю, что ты куда способнее, чем хочешь казаться. И я даже догадываюсь, почему.

Она молчит несколько минут, слушая нетрезвый смех ликующих актёров.

– Но ты не зазнавайся совсем. Не думай, что ты такой особенный. Никто не уезжает с первого раза навсегда. Скажу тебе больше, в первый раз никто не уезжает дольше, чем на неделю. Две – максимум. Так что не нужно разводить из этого такую трагедию.

Сора молчит. Истерично.

– Кстати, – вспомнив что-то, она хлопает себя по бокам и достаёт из недр огромного свитера маленький белый пенал, – Ты же наверняка не готовился, раз это твой первый раз. И зря поругался с Нэл, она, в общем-то, всегда помогает с запасами. На будущее – собирай заранее, если не дружишь с фельдшером. А так… Ладно, я-то знаю, где достать ещё, а ты на стены полезешь через пару дней. Так что забирай мои. И удачи тебе, Йоши. Надеюсь, мы больше не встретимся.

Когда она уходит, Сора открывает пенал с глухим щелчком. Даже не поворачивает головы – достаточно беглого взгляда, чтобы узнать таблетки со снотворным и питательные капсулы. Обычный двухнедельный набор.

– Тебе пригодится….

Его руки вздрагивают, и что-то меняется во взгляде.

– Раз это твой первый раз….

Чтобы закрыть пенал, приходится приложить усилия. Хотя бы для того, чтобы не выронить его. Не запустить в стену. Или в разноцветную шумную толпу. Впрочем, вряд ли бы получилось – пальцы едва сгибаются теперь, и неконтролируемая дрожь поднимается от их кончиков к плечам.

На потёртой белой крышечке – неровная гравировка. «Кода». После конца.

Казимир

На улице совсем стемнело, а до этого ещё прошёл дождь. Теперь блики городских огней рассыпаются по булыжникам мостовой, а воздух пахнет землёй. Я пробую его на вкус и думаю о том, как сильно хочу поскорее оказаться дома.

Нас провожает целая делегация: два агента и девушка с короткой стрижкой, кажется, младший фельдшер. Она что-то говорит Соре, но он выглядит так, будто не слушает её или просто не слышит. Я наблюдаю за ними из машины. Мне надоело ждать, но почему-то – почему? – я не хочу торопить их.

– Иоши Сора!

Это кричит парень с красными волосами. Его я видел на сцене, и он тоже уезжает сейчас с кем-то из гостей. На его оклик Сора тоже не реагирует, но парень подходит ближе, и я замечаю его улыбку – тревожную и натянутую, как если бы все чувства в неё не вмещались.

– Так вы тоже! Невероятно…. Тогда удачи нам, да? Надеюсь, мы больше не….

Я не расслышал отсюда, что ответил ему Сора, но парнишка даже отшатнулся от удивления. Вот он мотает головой, и непонятно, от несогласия это или просто от глубокого потрясения. Тогда же его окликают из другой машины, и он уходит – подавленный и какой-то потерянный. Интересно, что это было? Одно или два слова. Что-то, чего мальчик не ожидал услышать.

Надеюсь, мы больше не что?

Я задумываюсь об этом и пропускаю момент, когда прощальная церемония заканчивается, и вот гарсон уже заводит двигатель, а Сора сидит позади меня. Дожидаюсь, пока провожающие уйдут, и снимаю маску, не сдержав вздох облегчения.

– Так значит, Иоши Сора. Я – Казимир Войелло, будем знакомы.

Наблюдаю за его отражением в зеркале: вблизи выглядит совсем не так, как со сцены, и уж точно не так, как мне тогда показалось. У него действительно тёмные глаза, но, возможно, не от природы, а от чёрных кругов, залёгших под ними. Кожа, напротив, неестественно-белая, почти как у меня. Я подбираю слово «болезненный», и с удивлением обнаруживаю, что оно подходит всей внешности Соры – и цвету кожи, и длинным серым волосам, и заострённым скулам. Даже выражению лица. Даже взгляду.

– Ехать нам долго, около шести часов. Так что можешь поспать пока, ты выглядишь уставшим.

И ещё он мне не отвечает. Как будто говорю со стеной – никакого отклика, камни в пустоту. Мне кажется, что я уже сталкивался с подобным однажды, но эта мысль оказывается горькой на вкус, и от неё что-то болезненно тянет в груди.

Я всё ещё слишком многое чувствую: отголоски разочарования, будоражащий флёр пережитого восторга, подавленного долгим ожиданием, тревожное эхо испуга и фальшивые нотки сомнений. Это только мои эмоции. Даже их хватает с головой, но есть ещё усталое непонимание гарсона, и неразборчивый, перенасыщенный шум провожающих. Я отстраняюсь от этого всеми силами, проклиная себя за слабость. В такие дни – когда между приёмами лекарства нужно сделать перерыв – мне следует сидеть дома, заниматься чем-нибудь монотонным и однообразным, ни с кем не контактировать. Я должен был вернуться ещё до полуночи. Должен был проспать до утра, выпить свои таблетки с кофе, и тогда всё было бы хорошо.

«Самое сложное уже позади, – говорю я себе в утешение, – Осталось только вернуться и объясниться с сестрой. Всё будет в порядке. Я пережил все эмоции ещё до того, как осознал их».

Да, осталось совсем немного. И ещё кое-что.

Кое-что, к чему я хочу вернуться до того, как это перестанет волновать меня.

– На счёт твоего выступления.

Я оборачиваюсь к нему, чтобы не пропустить ни одной детали, которая может выдать его мысли. Собираюсь прочитать каждый жест, каждую мимическую морщинку. Что угодно, что поможет мне приблизиться к сути.

Я собираюсь спросить. Задать конкретный вопрос, услышать конкретный ответ. Собираюсь ограничиться фактами, как делаю это всегда. Но заготовленные слова внезапно теряют смысл, я забываю их звук, забываю, как они произносятся. Вместо них рождаются другие. Откуда-то из глубин сознания, где всё ещё сбивается с ритма моё непривычное к восторгу сердце.

– Это было восхитительно. Самое красивое, что я видел сегодня. И самое настоящее.

Иоши Сора смотрит в окно. В секунду моих откровений огни города выбеливают его лицо, и я замечаю дорожки слёз на его щеках.

– Это было похоже на полёт.

И только теперь осознаю то, что вижу.

Нечто надрывается внутри, как если бы трос, который спас его тогда, оказался не закреплён.

Я ожидал чего угодно. Любой реакции. Хотел услышать ответ, но допускал и его отсутствие. Я мог бы продолжить. Всё ещё мог спросить.

Чем это было на самом деле? Ведь ты не мог ошибиться. Не в этот идеальный момент. Ошибка не могла выглядеть в сотню раз лучше всех номеров этой постановки. Твоя ошибка не могла быть такой совершенной.

Но я ничего больше не говорю.

Отворачиваюсь и смотрю на дорогу. Провожаю глазами ярко освещённые бульвары, цветные вывески торговых лавок.

Сонное полотно тишины медленно застилает наши глаза и уши, и я не тревожу его до самого рассвета.

Мы успеваем ещё до восхода: меня будит запах моря, и последние полчаса дороги я уже не могу уснуть. В предрассветном мареве тянутся прибрежные степи, сквозь мерный шум двигателя и шорох колёс я слышу, как волны вылизывают береговые скалы. Мой дом одиноко стоит на холме – светлые стены, высокие окна, огни на террасе, оставленные к нашему возвращению.

– Отведи его к Тинаре, – тихо говорю я гарсону, когда автомобиль останавливается у калитки. Открывая дверь, присматриваюсь окнам второго этажа. Неужели мне повезло впервые за день?

Увы, это не было правдой: Сэрина ждала на лестнице, с распущенными волосами, в длинном ночном платье. Одного взгляда на неё хватило, чтобы понять – буря неизбежна. Ещё и это странное чувство, как будто укол вины или стыда за собственную ненадёжность….

– Не спишь так рано?

– Меня разбудил шум двигателя. А вот ты должен быть вернуться к полуночи!

Я чувствую оттенок фальши в её словах и понимаю, что сестра совсем не ложилась сегодня. Наверняка ждала меня и беспокоилась, а я даже не позвонил.

– Прости, солнышко, у меня были неотложные дела.

Я пытаюсь просочиться мимо неё наверх, но Сэра замечает маску в моих руках (и почему я не догадался оставить её в машине?) и хватается за неё, как за единственную улику в жестоком преступлении.

– Ага! Что это у тебя за дела такие в городе поздно ночью?! На что ты спустил наши деньги, господин Войелло?!

Подумать только, моя шестнадцатилетняя сестрёнка, ещё вчера не выговаривающая букву «р», укоряет меня в расточительстве!

– Мои деньги, Сэра. Пожалуйста, не строй из себя мамочку. Я вправду очень устал.

– Мамочки здесь нет, Кас, – неожиданно-серьёзно прерывает сестра, и я замечаю в ней что-то, чего не замечал ранее. Нечто жёсткое, необыкновенно-сильное и самоуверенное. Это даже не эмоция – черта, фундамент, несущая стена. Что-то, на что опираются все её мысли и действия.

– Я знаю, – отзываюсь тихо, завороженный незнакомым доселе чувством. – Ведь я был последним, кто её видел.

Сэрина краснеет, поражённая моей бестактной жестокостью, и я пользуюсь этим, чтобы взлететь по лестнице, оставив ей злосчастную белую маску с бархатными лентами.

– А ну стой!

Чудом успеваю, и она ударяется плечом о дверь ровно в то мгновение, когда щёлкает замок под моими руками. Но я уже знаю, что сестра не уйдёт так просто.

– Казимир! Деметрий! Войелло! Немедленно открой!

***

– Вот и всё, – вздыхает Тинара, закрывая последний ящичек и выключая лампу, – Серьёзные порезы, но зашиты здорово. Ничего страшного, заживёт, может, и следов не останется. А то ты выглядишь так, будто тебе эти ноги отрезали по кусочкам…. Ох и любят же в этом доме драматизировать! И-оши, правильно? Уж не знаю, как тебя угораздило, но добро пожаловать и будем знакомы.

Она суетится вокруг с участием и осторожностью, как будто это и не её полчаса назад разбудили бесцеремонным стуком в дверь. Это и есть Тинара – пожилая женщина с добрыми зелёными глазами, полными морщинистыми руками и удивительным умением торопиться и волноваться, оставаясь спокойной и снисходительной.

– Что же в этот раз учудил наш юный господин? Мы ждали его к полуночи, госпожа так переживала, так волновалась….. А теперь посмотрите-ка на него, заявляется ни свет ни заря, перебудил весь дом, ещё и с гостями! Ты не обижайся, И-оши, просто очень уж это неожиданно, хотя и в его духе. Всё мнит себя взрослым, ему, понимаешь ли, всё можно, раз он тут старший. И это при живом-то отце!

Сора совсем её не слушает: он смотрит в окно, где за горбом холма спит, укутавшись в туман, самое настоящее море. Запахом ила и соли пропитана каждая вещь дома, и даже через закрытые окна слышно, как соприкасаются боками камни, потревоженные ленивой волной.

За своими мыслями оба пропускают возвращение гарсона, и тот ещё несколько минут стоит на пороге, почему-то не решаясь прервать эмоциональный монолог Тинары. Долго выбирает подходящий момент.

– Господин Войелло просил передать, что…. Ждёт гостя у себя в кабинете….

– А передай-ка господину Войелло, что пусть спускается сам, потому что гостя я не пустила! Не для того я тут возилась, чтобы моя работа пошла насмарку и пришлось всё заново перевязывать!

Гарсон отступает назад и беспомощно разводит руками.

– У него… некоторые проблемы….

– Какие ещё проблемы?

– С госпожой Сэрой, мадам.

Но Тинара только усмехается и складывает руки на груди, всем своим видом демонстрируя непреклонность намерений. Спорить с ней бесполезно. Гарсон знает это лучше всех, и потому уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Сейчас заявится, – довольно урчит победительница, возвращаясь к своей уютной хозяйственной суете, – Устроит тут своё любимое представление: «Я-хозяин-этого-дома, не-смей-мне-указывать!». Ха! Если время от времени не давать ему отпор, мальчик совсем зазнается и потеряет остатки человечности. И так уже на себя не похож….

Что-то в её словах задевает Сору. Он возвращается в комнату, обводит её растерянным взглядом, берёт со стола стакан с водой. Тинара внимательно за ним наблюдает. Становится тихо: так тихо, что оба слышат, как наверху хлопает дверь и звенят стёкла.

Иоши рассматривает искажённый свет в гранях стакана, подушечкой пальца постукивает по его ободку. Отводит руку в сторону и разжимает пальцы. Мгновение полёта – и взрыв от касания с полом. Осколки кидаются в разные стороны, стеклянная крошка осыпается лужу. Снова наступает тишина.

Тинара ничего не говорит. Со спокойствием бывалого медика извлекает из-за шкафа веник, сметает осколки в угол и накрывает лужу полотенцем. Достаёт новый стакан и наполняет его водой.

– И-оши Сора, – зовёт вполголоса, присаживаясь рядом и складывая руки на коленях, – Не знаю, что с тобой произошло, но это выглядит ужасно. Ты можешь рассказать мне, я попытаюсь помочь. Может быть, ты не заметил, но я – врач, квалифициров- и взрыв от касананный специалист. Не психиатр, конечно, но зато с большим жизненным опытом. Слышишь? Я действительно могу помочь.

Иоши смотрит на её руки: короткие пальцы с аккуратно-остриженными ногтями, выступающие вены и простое серебряное кольцо на мизинце. Это кажется ему очень красивым. Красивым в своей естественности , открытости и понятности.

– Я слышу, – тихо, с явным усилием отвечает он, возвращая стакан на место.

– Хорошо. Замечательно. Подумай над этим.

К приходу Казимира всё становится, как прежде: Иоши смотрит в окно, Тинара перебирает содержимое шкафчика с медикаментами и делает вид, будто ничего не замечает. Тогда господин Войелло постукивает мундштуком по дверному косяку.

Никакой реакции.

– Не смей командовать мной и моими слугами…. – ледяным тоном начинает Казимир, но закончить ему не дают.

– ….в твоём доме. Да-да, я тысячу раз это слышала, но знаешь что, мой хороший! Этот дом принадлежит, прежде всего, твоему отцу, а уже потом – тебе и твоей сестре. Не забывай этого и выбирай выражения в беседе со старшими!

– Закончила? – всё так же холодно и безразлично, – Отлично. Теперь выйди и дай нам поговорить. Пожалуйста.

– Выгоняешь меня из моего же кабинета? – возмущается Тинара, но уже не так зло. Ей хватает беглого взгляда, чтобы понять, что свои злосчастные таблетки Казимир уже принял, а значит, требовать от него адекватного поведения бесполезно. – И не вздумай здесь курить!

Но стоит ей выйти за порог и закрыть дверь, как её хороший с непроницаемым лицом достаёт зажигалку. У его сигарет – терпкий вишнёвый запах, который моментально вытесняет призрачный флёр моря и навязчивый запах дезинфектора.

Потом Казимир подходит к окну. Ему как будто не хватило времени, чтобы подобрать слова (он подбирал их все шесть часов дороги, хотя и не был уверен, что осмелится озвучить), и теперь был смысл оттягивать каждую секунду, чтобы отточить звучание. Только когда первые солнечные лучи касаются вершины холма, вызолотив колоски диких трав, господин Войелло оборачивается, задёрнув штору.

– Прежде всего, я должен извиниться за свои необдуманные действия. Я был не в себе.

Иоши смотрит на него нехорошим взглядом, в котором рассеянное внимание сочетается с равнодушием и бесконечной усталостью. Однако каждое новое слово что-то меняет в его состоянии, как если бы сдирать свежие повязки с ран и наблюдать за тем, как они кровоточат.

– В общем, всё произошедшее вчера, включая твою покупку, было сделано в состоянии аффекта. Мне жаль, если это причинило тебе неудобства. Можешь остаться здесь на какое-то время…. Пока не поправишься. А потом я попрошу гарсона отвезти тебя назад.

Потом они смотрят друг на друга. Две минуты напряжённой тишины, с одной стороны которой – ожидание ответа, с другой – принятие и повторение услышанного. В конце концов Иоши выпрямляется, и на его лице впервые за долгое время появляется осмысленное выражение.

– Хочешь сказать, что ты ворвался в мой мир, переломал его, вывез меня неизвестно куда, чтобы теперь…. за это извиниться?

Казимир тоже повторяет про себя его слова, сопоставляя смыслы, и удовлетворённо кивает, когда всё сходится.

– Да, именно это я и говорю. Только без утрирования.

В следующую секунду тот самый стакан ударяется о стену, и слабый солнечный свет искажается в десятке разлетающихся осколков. Второй за утро. Казимир уворачивается в последнее мгновение, выдавая свой опыт в подобных делах (последние годы жизни с Сэрой были действительно напряжёнными), но даже теперь не меняется в лице.

За двоих возмущается Тинара, появившаяся так быстро, как будто всё это время стояла за дверью, прислушиваясь к происходящему с чуткостью дикой кошки. Ей чудом удаётся удержать Иоши.

– Что вы творите в моём кабинете!!!

– Утрирования?! Да что ты понимаешь, ты….

– Боже мой, Тинара, он только что чуть не убил меня!

– И правильно сделал! Я и сама бы тебя убила, да не хочу огорчать Честера! Разве можно так обращаться с живым человеком?!

– У меня был приступ! – неубедительно оправдывается Казимир, – И я извинился!

– Уйди отсюда ради бога, иначе он тебе такой приступ устроит, с кровати не встанешь!

Но стоит Казимиру повернуться к двери, как на пороге возникает Сэрина: её золотистые волосы растрёпаны, лицо раскраснелось, как после драки. Белую маску она всё ещё сжимает в руке, и ей же замахивается на брата.

– Вот ты где! Думал, я тебя не найду?! И что это… Кто?..

Она замечает Иоши, и напускная ярость в её глазах сменяется сначала удивлением, а затем – искренним любопытством, граничащим с необъяснимым, совсем детским восторгом. Казимир тоже замечает это, и спешит привлечь внимание сестры, потянув на себя бархатную ленту.

– Это Иоши. Он погостит у нас какое-то время. Пока Тинара, – многозначительный взгляд в сторону, – Его не отпустит.

– Так ты из-за этого задержался? Нужно было сказать сразу! Какой же ты глупый!

В это же время Сора неожиданно обмякает в руках Тинары, как будто у него кончился завод. Сэрина бросает скандалить и кидается помогать, хотя женщина справляется и без неё (удивительно, сколько силы в её руках). Казимир тоже не уходит и наблюдает со стороны, почему-то думая о вчерашнем представлении.

– Обморок, – констатирует Тинара, – Да какой глубокий, надо же! Ладно, так даже лучше. Ему нужно отдохнуть. Как и всем нам. Госпожа Сэрина, вы ведь не спали всю ночь, верно? Ещё есть время наверстать.

– Ну неет! Только случилось что-то интересное, как я могу идти спать сейчас? К тому же, солнце уже встало….

– Тогда проверь, не разбудили ли мы отца, – неожиданно поддерживает её Казимир, – Если да, то объясни ему про гостя и извинись за меня.

– Проверить схожу, но извиняться будешь сам! – огрызается Сэри, – И маску твою я себе оставлю. Тебе она ни к чему, ты итак на неё слишком похож. Такой же равнодушный и…. искусственный!

Казимир

Тинара настаивает на утренним чаепитии, объяснив это тем, что она теперь всё равно не заснёт, а до завтрака ещё долго. Казимир легко соглашается. Они оставляют бессознательного гостя в медицинском кабинете и уходят в гостиную, где уже открыты окна, и заспанная горничная расставляет на столе фарфоровый сервиз.

Казимир вкратце рассказывает о вчерашнем представлении: о том, как действие таблеток закончилось, и как он поддался сладкому дурману ностальгии, позабыв о времени и здравом смысле. Рассказывает о своём разочаровании, о том, как мало людей было в зале. Какой скучной была постановка. Как Иоши Сора сорвался с троса, перепугав всех присутствующих, и как этот странный акробатический трюк – или чем это было на самом деле? – заставил его, Казимира, пережить давно забытое чувство восторга и страха.

Тинара слушает внимательно, со своим обычным безмолвным пониманием. Только в конце спрашивает – но зачем же ты поставил на него? Как такое вообще пришло тебе в голову?

Казимир выдыхает в потолок сладкий дым и долго думает, пытаясь выбрать из ярких, перенасыщенных воспоминаний нужное.

– Тогда я думал, что помогаю ему. Не знаю, как объяснить это лучше. Мне показалось, что он расстроится, если никто не поставит. Это значило бы, что никто не оценил его мастерство. А я оценил.

– Да уж, он явно был счастлив оказаться здесь, – усмехается Тинара, – Прямо таки не мог сдержать благодарных чувств.

– Я понял, что это не так, ещё в машине. Мне больших усилий стоило не почувствовать его тогда. Все шесть часов смотрел на дорогу и медитировал.

– А может, стоило бы и почувствовать?

– Не стоило. Ты не поймёшь.… Это было очень страшно, Тинара. Я испугался того, что могу пережить те же чувства, что переживает он. Не уверен, что выдержал бы.

– Хм. И всё-таки ты позволил ему остаться.

– Две недели, не больше. Ты знаешь, той части мира нет места в нашем доме. Я ещё подумаю, как оградить от него Сэрину и отца.

– Ох, Казимир…. Не нужно решать за других. Ты ведь сам этого не любишь.

– Я забочусь о них. Не пытайся внушить мне чувство вины за это.

Несколько минут они молчат, думая о своём. Дым сигарет Казимира утекает в открытое окно, меняясь местами с ароматами моря и утренний росы на сочных молодых травах. Тяжёлые шторы уже опущены, чтобы не впустить в дом слишком много света, но солнечные зайчики всё равно бродят по стенам, и никто не обращает внимания на их присутствие.

– А ведь ему стало легче, когда ты сказал о возвращении, – задумчиво говорит Тинара, как будто сама не до конца уверена.

– Думаешь? – безразлично отзывается Казимир. – Может быть. В любом случае, это уже не важно.

Важно снова не допустить той же ошибки, – добавляет он про себя, – Я должен быть внимательнее. Строже. Особенно в эти две недели. Чтобы от его присутствия здесь ничего не изменилось.

Потому что в доме семьи Войелло больше нет места искусству.

Глава 3. Дом Казимира Войелло

Иоши

Оглядываясь на эти две недели сейчас, я понимаю, что мне необыкновенно повезло оказаться именно здесь, в светлом доме у моря. Останься я тогда в Театре, моя история закончилась бы куда раньше и куда трагичнее.

И дело даже не в бесконечной усталости, не в скопившейся за долгие годы злости, не в моих апатичных расстройствах. Дело в том, что у меня просто не было бы смысла идти дальше. Здесь мне удалось увидеть и принять истину, от которой я убегал всю жизнь. Ощутить разницу между моим миром и миром других людей. Впервые за многие годы по-настоящему открыть глаза.

Сейчас у меня есть время, и я хочу вспомнить всё ещё раз.

Тогда я проспал почти двое суток, что было не так уж и удивительно. Потом понадобилось много времени, чтобы собраться с силами и хотя бы встать. Распахнуть окна и ещё несколько часов пролежать на полу, наблюдая за морем через деревянные перила балкона.

Настоящее море было невероятным. Мне не доводилось видеть его раньше, а рассказы счастливцев казались неправдоподобными хотя бы потому, что они все слишком отличались друг от друга. Теперь я понимаю, что они не лгали – море действительно могло быть абсолютно разным. За две недели его облик ни разу не повторился.

Потом пришёл Казимир со своими требованиями и условиями. Он запретил мне говорить с кем-либо в его доме. Велел притворяться немым и глухим две недели. Это был странный приказ, за которым отчётливо слышалась просьба, и я не стал перечить ему – тем более что сам хотел бы этого больше всего. И сразу же начал, никак ему не ответив. Нем и глух.

Забавно, что сначала он изложил все правила, и только потом спросил, как я себя чувствую. Это я вспоминаю только сейчас, тогда его голос был просто фоновым шумом, не имеющим смысла.

Тогда всё казалось именно таким.

Мне было тяжело думать о чём бы то ни было. Моё сознание походило на пепелище, остающееся после лесного пожара. Что-то здесь сгорело или умерло, что-то ещё дымилось, от чего-то остались лишь хрупкие угольки.

Приходили какие-то люди: открывали и закрывали окна, оставляли подносы с едой, меняли мои повязки, касались моего лба. Некоторые были мне смутно знакомы (полная женщина с морщинистыми руками), некоторые были лишь размытыми безликими тенями. Это продолжалось несколько дней. Потом жар спал, и я проснулся в пустой комнате перед самым рассветом. Снаружи шёл дождь.

Тогда я спустился в сад, укутавшись в одеяло, и там встретил Честера. Старик в инвалидном кресле держал зонт над белыми астрами, пока дождевая вода омывала его лицо и грудь. Какое-то время я наблюдал за ним, а потом сел рядом в траву.

– Сегодня тебе лучше, – сказал Честер, – Хорошо.

Тогда я не ответил ему не потому, что так велел Казимир, а потому, что не хотел говорить. Но он расценил это иначе.

– Я знаю, что сказал тебе мой сын. Это очень жестоко с его стороны. Но тебе не обязательно делать так, как он хочет, Иоши.

Он представился. Честер Войелло. «Но ты можешь звать меня просто Честером». Ему не требовалось подтверждение или ответные любезности. Старик не нуждался в собеседнике. Он просто хотел быть услышанным, и каким-то невероятным шестым чувством знал, что мне нужно именно это. Слушать кого-то, чтобы всегда был фоновый, отвлекающий шум. Слушать кого-то, чтобы не замыкаться в себе.

– Эти астры посадила моя жена, Аиша. Её нет с нами уже восемь лет, а мне всё ещё кажется, что это было вчера….

И Честер рассказал мне об Аише. О том, что она любила танцевать и играла на скрипке, рисовала море. У неё были голубые глаза и золотистые волосы. Однажды она тяжело заболела, стала принимать лекарства, которые полностью изменили её характер. Ей было очень тяжело. И она бросилась с утёса в море.

– После её смерти у меня отказали ноги. Забавно: любимый человек умер, и часть меня действительно ушла вместе с ним.

В то утро я уснул под дождём, привалившись к дереву, убаюканный долгим пространным монологом старика. По всем законам мне должно было стать хуже, но к вечеру я снова проснулся без жара с одним желанием: посмотреть на море с утёса.

Однако дом теперь был полон жизни: в коридоре я столкнулся с той самой женщиной, и она подняла такой крик, будто я пытался её зарезать. Незнакомые люди сбежались со всех углов, их уверенные сильные руки заставили меня вернуться в кровать, и пришлось снова уснуть, лишь бы не слышать их настырных причитающих голосов.

Утром ко мне пришла Аиша: с голубыми глазами и золотистыми волосами, она села на край моей кровати и мило улыбнулась. На вид ей было не больше шестнадцати.

– Привет, Иоши! Я Сэрина, младшая сестра Казимира. Как ты себя чувствуешь?

У меня не был сил ответить ей, но девочка тоже поняла это по-своему. Теперь я знаю, что это их семейная черта – толковать любые события и действия так, чтобы извлечь из них выгоду.

– Ты можешь говорить со мной, братец ничего не узнает. Он страшный зануда и сноб, к тому же его нет дома с утра до вечера. Так что мы отлично проведём время!

О да, она отлично провела время. Маленькая избалованная девочка из аристократической семьи, она скучала в своём огромном доме на берегу моря. У неё нет друзей, её брат слишком занят своей ролью господина Войелло, а отец стар и зациклен на своём прошлом. Поэтому она вцепилась в меня.

Сэрина показала мне дом и сад, свою библиотеку, качели в саду, террасу с плетёными креслами и видом на закат. Ей приходилось таскать меня за собой едва ли не силой – не потому, что я сопротивлялся, а потому, что был слишком слаб после болезни и слишком апатичен. Девочка как будто не замечала этого. Как и Честер, она болтала за двоих, вполне удовлетворяясь моим рассеянным взглядом и непроглядным молчанием.

К обеду она задумала пикник на берегу. Мы обошли утёс, спустились с крутого обрыва и ещё какое-то время шли по побережью, пока камни под ногами не сменились песком. Здесь Сэрина расстелила свой плед. Пока она раскладывала бутерброды и фрукты, я лёг у самой кромки воды, протянул руки волнам и снова провалился в глубокий сон.

За эти дни я ни разу не открыл пенал Коды.

Честер показал мне утёс следующим утром, как будто прочитав желание в моих мыслях.

Мы смотрели на штормовые волны внизу, и старик говорил, что последним, кто видел Аишу, был Казимир. Ему было пятнадцать. Он выбежал из дома, заметив мать из окна спальни.

Честер по-прежнему чувствует вину за то, что его не было рядом в тот день. Что он не смог помочь жене и не защитил сына от того кошмара, что ему пришлось увидеть.

В ту ночь Казимир не ночевал дома, и Сэри вытащила меня вниз, чтобы посадить на его место за завтраком. Я долго сидел, глядя в тарелку, и думал о белом пенале на дне сумки. Что-то внутри меня сжималось, как будто пытаясь свернуться в кокон и перестать существовать. Как сказать ей, наивной девочке, не знающей мира за пределами этих стен? Как объяснить?

– Ты не любишь овсянку? – заботливо спросила Сэрина, – Зато это очень полезно. Тебе нужно кушать больше, чтобы скорее поправиться!

И я снова ничего ей не отвечу.

После этого никто больше не приносил подносы с едой в мою комнату. Сэрине всё объяснила Тинара, так что днём она снова пришла, заплаканная и несчастная. Зачем-то обняла меня и шмыгнула носом.

– Мне так жаль, Иоши.… Так жаль!

Как будто это она виновата в том, что привилегия нормального питания принадлежит богатым людям высших сословий, а мы, дети рабочих, приучаемся к питательным капсулам ещё с детства. Как будто это она лично придумала ввести эту же систему в Театр с целью экономии денег и времени.

В своих вещах я нахожу белый пенал, пересчитываю капсулы и вспоминаю Коду. Как же мне повезло встретить её в тот злосчастный вечер. «Я-то знаю, где достать ещё….». Да уж, в доме семьи Войелло подобного не водилось.

И всё-таки мне обидно, что Сэрина не знала. Обидно осознавать, что мой мир для кого-то попросту не существует.

Это стало первым чувством, осознанно испытанным мной за долгое время, и впоследствии на него накладывались все остальные.

Дни я проводил с Сэриной: она читала мне любимые книги, показывала свой гербарий и коллекцию отполированного морем стекла. Ей нравилось собирать полевые цветы и расставлять их по дому, бродить по побережью, играть с большим косматым псом, иногда приходящим на старую пристань. Она очень любила свои лёгкие длинные платья, вьющиеся волосы, ракушки и певчих птиц.

Вечером возвращался Казимир, а я закрывался в комнате, распахивал окно (чтобы слышать море) и засыпал до самого утра. Когда болезнь отступила, пришлось возвращаться к снотворному, и мне ещё понадобилось время, чтобы правильно рассчитать дозировку и не опаздывать к рассвету.

Честер каждое утро ждал в саду. На его коленях лежали два пледа: один он приносил для меня. Мы гуляли по узким дорожкам (специально сложенным так, чтобы помещалось инвалидное кресло), ходили на утёс или сидели на террасе. Он рассказывал мне про себя и свою семью.

Сначала я думал, что меня тянет к старику потому, что мы похожи –отсутствием воли к жизни и усталостью. Между нами была связь понимания, для которой не понадобились слова. И даже когда я узнал Честера лучше, эта связь никуда не делась.

Хотя разница всё-таки была. Старший господин Войелло прожил долгую насыщенную жизнь – его усталость была связана именно с этим. Он тащил на себе груз сожалений и невыполненных обещаний, тоски по былым дням и несбывшиеся мечты. Только смерть могла освободить старика от этой ноши. Он предчувствовал её приход и не сопротивлялся. Уже был ближе к мёртвой Аише, чем к живым детям, хотя и очень любил их.

Любовь его была настолько сильной, что он не знал, как её выразить – а потому не выражал совсем. Все слова, которые говорил мне Честер, предназначались его детям. Он неосознанно отдалился от них, переживая свою трагедию, а когда спохватился, пути назад уже не было: Казимир вырос и зажил собственной жизнью, Сэрина из маленькой солнечной девочки превратилась в незнакомую девушку, воспринимающую отца только как печального старика в кресле у окна. Он уже не мог поговорить с ними, а потому говорил со мной.

– Аиша заболела эмпатическим недугом, – рассказывал Честер, – Это случилось вскоре после того, как она бросила играть, уничтожила все холсты и запретила танцевать в доме…. Я знаю, почему так вышло, и в этом тоже виноват я. Моя любимая очень тяжело переживала то, что творилось с миром…. Ты ведь знаешь, Иоши? Наверняка знаешь, ты ведь оттуда….

Конечно, я знаю, хотя и с чужих слов, потому что родился позже. Впрочем, не то чтобы у этого события была конкретная дата. Просто выросло поколение, которому с детства внушали, что искусство их не прокормит – за картины и музыку никто не заплатит, не на что будет купить даже пресловутые таблетки. Они же повторяли это своим детям. В конце концов, любая творческая деятельность стала считаться постыдной, а проявление таланта – признаком неизлечимой болезни. Мир стремительно развивался, появлялось всё больше заводов, которым нужны были руки. Всё меньше людей бралось за кисти и смычки.

И тогда появился Театр. Сначала, конечно, он был совсем другими – нечто вроде приюта для тех, кто не смог задавить в себе талант. Сюда приходили люди, признавшие себя больными и готовые умереть в голоде и нищете. Либо слишком старые, чтобы измениться, либо слишком одарённые, чтобы отказаться от этого. Именно они создали нынешнюю систему. Систему патронажа и спонсорства. Её смысл заключался в том, что представители богатых семей будут поддерживать Театр, получая взамен возможность приобщиться к миру прекрасного. Основывалась эта идея на том, что только в аристократических кругах, где проблема заработка и выживания не стояла так остро, сохранились отголоски любви к искусству и умение им восхищаться. Хотя даже среди этих людей никто больше не рисковал заниматься творчеством самостоятельно.

Тогда же появился эмпатический недуг. Им заболевали те, чей талант был слишком силён, чтобы просто задавить его и забыть. Я плохо представляю, в чём его смысл и как это ощущается, но люди, одержимые этим недугом, полностью менялись и постепенно сходили с ума.

Именно это произошло с Аишей.

– Тогда нам пришло приглашение на один спектакль…. Аиша очень хотела пойти, так что мы все поехали. Без Сэри, она была ещё малышкой… Да… Но Аиша… Приняла всё слишком близко к сердцу. Плакала весь вечер. А потом, вернувшись домой, отнесла все инструменты в кладовую и заперла её. Сказала, что больше никто в этом доме не будет ни играть, ни петь, ни танцевать. Она очень боялась за Казимира… Что он пойдёт по этой дорожке и однажды его продадут на аукционе, как какую-то вещь…

Тогда я неосознанно усмехаюсь, но уже в следующее мгновение лицо цепенеет, и странное чувство захлёбывается в привычной горечи. Нет ничего смешного в том, что мы – люди Театра – встали на эту дорожку добровольно.

– А теперь Казимир тоже болен эмпатическим недугом… – говорит Честер после долгого, тоскливого молчания, – Знаешь, до того вечера он играл на виолончели.

Тогда все кусочки паззла встают на свои места.

– Казимир очень изменился, – рассказывает Сэрина за очередным пикником. По её руке ползёт божья коробка, и девушка наблюдает за ней с рассеянной нежностью, – Из-за этих таблеток. Я знаю, у него нет выбора, знаю, что так нужно, но…. Не могу перестать злиться. Каждый раз, когда вижу его безразличное лицо. Раньше его было легко рассмешить, он беспокоился по пустякам, а теперь совсем ничего не чувствует. Как неживой. Вот скажи, Иоши, разве можно считать такого человека живым?

Я лежу в траве и рассматриваю облака. Они совсем не торопятся, и я тоже не тороплюсь. Время как будто замерло, и это непривычное чувство мне нравится. Оно похоже на колыбель.

– А эти его усы! – фыркает Сэрина, – По-моему, они очень смешные. Это он так хочет казаться взрослым, я знаю. Соответствовать статусу господина Войелло.

Мне внешность Казимира не казалось смешной. Я воскрешаю в памяти образ: высокий человек у окна, его цвет – бесцветно-белый, прямые волосы острижены ассиметричным каре. Раньше мне доводилось слышать об альбиносах, но видел я подобное впервые. Это было необычно, но по-своему красиво.

Теперь я вспомнил, что именно он говорил мне в первое утро: «…всё произошедшее вчера, включая твою покупку, было сделано в состоянии аффекта». Видимо, его лекарства перестали действовать тогда.

«У меня был приступ!» – говорил он Тинаре. Казимир болен. Да, это было спонтанным, необдуманным решением, но хотя бы не извращённым капризом скучающего аристократа. От осознания этого мне стало легче, и я перестал избегать его.

Постепенно ко мне возвращалась способность думать: как если бы старые часы с проржавевшими механизмами снова пошли, пусть шестерёнки и крутились в два раза медленнее положенного. Возвращались и другие чувства – способность распознавать запахи и прикосновения, ощущение солнечного света на коже, холода предрассветной росы.

Мне нравилось заходить в воду по пояс и стоять так, подставив лицо ветру и солёным брызгам. Нравилось лежать на полу у открытого окна, наблюдая за облаками и греясь на полуденном солнце. Нравился вкус травяных чаёв, которые заваривала для меня Тинара, и лёгких красных вин, так любимых Честером. Я много времени проводил в саду, слушая песни птиц и наблюдая за жизнью цветов.

Моё тело скучало по движению, и когда это стало совсем невыносимым, я отыскал пустую комнату на первом этаже и сделал её своим залом. У меня всё ещё было не так много сил и желания возвращаться на сцену, и потому понадобилось много времени даже на простые фигуры. Хотя место было идеальным: и тишина дома, и запах моря, и всепроникающий солнечный свет. Совсем не похоже на Театр.

Однажды я замечаю, что Сэрина за мной подсматривает, но не прошу её уйти – потому что этот взгляд тоже является неотъемлемой частью моей жизни. Девочка снова трактует это по-своему, и вскоре перестаёт прятаться. А потом и молчать.

– Умеешь делать сальто назад? Вау! А что ты ещё умеешь? Можешь пройти по канату? А на руках? Как долго можешь стоять на одной ноге? Невероятно! А что-нибудь другое интересное ты умеешь? Играешь на каких-нибудь инструментах? Может быть, на фортепиано? Ух ты!..

Возможно, именно тогда её отношение ко мне начало меняться, но я заметил это слишком поздно: когда Сэра стала тщательнее подбирать слова, странно краснеть, перехватив мой взгляд, и менять платья по несколько раз в день. Меня эти перемены тревожили и тяготили, так что теперь я избегал уже Сэру.

Когда холодный дождь затянулся на несколько дней, Честер задумал научить меня играть в шахматы. Много часов подряд мы сидели на террасе, переставляя фигурки, искусно вырезанные из цветного камня.

– Я много размышляю о том, что понял за свою долгую жизнь. О том, что этот мир слишком хорош, чтобы терять всю его многогранность, предаваясь страху. О том, что боль – тоже его неотъемлемая часть. И без неё не было бы счастья. Ещё: никогда не поздно учиться чему-то новому. А опускать руки – последнее дело. Потому что из любой ситуации есть выход, и ты всегда найдёшь дорогу, если знаешь, ради чего идёшь.

Со временем я начинаю понимать, что этот мир – светлый и спокойный мир семьи Войелло – на самом деле мне не подходит, несмотря на приветливость и доброжелательность хозяев. Я замечаю ожоги, следы солнца на моей коже, и маленькие ранки, которые остаются от камней и морской соли на руках. Мне становится грустно каждый раз, когда по комнатам растекается густой аромат предстоящего ужина. Я скучаю по музыке (никакие птицы и волны её не заменят), скучаю по сцене и ощущению тревожной опасности, когда смотришь на неё с высоты своей позиции. Каждый вечер я с трепетом открываю белый пенал Коды и мысленно благодарю эту удивительную женщину, без доброты которой не выжил бы вне Театра.

– Нет ничего хуже, чем умирать, жалея о впустую потраченном времени. А мы все, так или иначе, умрём, – говорит Честер, – Поэтому важно найти своё место и свою роль. И сделать всё возможное, чтобы твоя жизнь не была напрасной.

Я думаю о Театре. Воскрешаю в памяти мрачную решимость, которую принёс с собой, впервые переступив его порог. О чём я думал тогда? О своей роли или о том, что под крышей Театра тепло, сухо и безопасно? Было ли это сознательным решением или жестом безысходности? Теперь уже и не вспомнить, но я точно знаю, что Театр не оправдал моих детских ожиданий. Однако он вырастил и воспитал меня, сделав частью своего мира. Оттого я так боялся покидать его, и оттого теперь чувствовал себя чужим здесь, в широком пространстве реальности, где живут обычные люди. Честер говорит, что никогда не поздно учиться новому, но я думаю, что это не совсем так. Потому что у каждого из нас было две дороги и только одно право выбора. Свой я уже сделал.