Голос моря бесплатное чтение

Посвящаю тебе, одиночество.

И как всегда, главе нашей семьи Мари Серо Овуор.

Отцу, по которому скучаем.

Моим братьям и сестрам, а также самым радужным огням: Гере, Гави, Гвет, Сингу, Диджу, Детте и Серо

От автора

В 2005 году отмечалось шестисотлетие со дня первого морского путешествия по Индийскому океану великого флотоводца и адмирала династии Мин – Чжэн Хэ, также известного как Ма Хэ и Хаджи Махмуд Шамсуддин (1371–1435). В этом же году молодая женщина с острова Пате, Кения, получила стипендию на обучение в Китае. Основанием для нее послужило подтвержденное тестами ДНК заявление о родстве семьи девушки с моряками экспедиции, организованной империей Мин, которые выжили в кораблекрушении и обрели пристанище на острове Пате, как и многие другие. «Голос моря» черпает вдохновение в этом реальном событии, однако ни в коей мере не является подлинной историей той молодой женщины и не должен считаться таковой. Хотя в произведении содержатся многие произошедшие в действительности случаи и описываются реальные события, в первую очередь это художественный вымысел, а хронологическая последовательность нескольких эпизодов изменена. Имена, персонажи, места и сюжетные повороты следует расценивать как предмет авторского воображения и художественный вымысел. Любое совпадение или сходство с реальными событиями или людьми, как умершими, так и живыми, является случайным.

• Дочка, возьми этот амулет, носи его с честью.
• Сделаю я тебе ожерелье из переливающихся жемчугов и кораллов
• И надену на шею, надежно скрепив застежкой, изысканной, без изъянов.
• Чаще купайся, умащивая себя благовониями, и заплетай косы;
• Собирай жасмин и рассыпай его по одеялу.
• Облачайся всегда изящно, подобно невесте, с браслетами на руках и ногах…
• Обрызгивай себя водой из лепестков роз, а ладони всегда расписывай хной…

Мвана Купона бинти Мшуам[1]

Голос моря

Roho ni mgeni.

Душа наша – всего лишь странница

Чтобы пересечь бескрайний океан и добраться до южных земель, предки африканских стрекоз родом из Северной Индии когда-то оседлали спокойный между сезонами утренний бриз, один из предвестников муссонных ветров, который называют матлаи. Одним предгрозовым днем, четыре поколения спустя, под темно-фиолетовыми облаками эти перелетные существа обосновались в заросшей мангровыми деревьями бухте на юго-западном побережье острова, где жила маленькая девочка. Матлаи, вступив в сговор с полной луной, обрушился на этот клочок суши, на его рыбаков, пророков, торговцев, моряков и морячек, лекарей, кораблестроителей, мечтателей, портных, безумцев, учителей, отцов и матерей с бушующей раздражительностью, сравнимой лишь с волнующимся бирюзовым морем.

Мгла накрыла самый крупный и самый отдаленный остров архипелага Ламу. Она медленно наползала с северного побережья рядом с фортом Сию, нагнав рыболовецкий флот Кизингитини, пока не нависла, мрачно и обреченно, над юго-западным городком Пате, который и без того подтачивали безответные чувства и неудовлетворенность судьбой. Потрепанное бесконечными проявлениями вероломства, осадным положением, военными действиями и соблазнами, поселение переживало нелегкие времена, как и весь остров с тем же именем. Свинцовые небеса изливали тускло-красное свечение на толпу вечно недовольных призраков прошлого, на затаенную вражду, на давно позабытые победы, на едва заметные пути и на клубок интриг вековой давности. Совсем уже слабый свет просачивался в древние гробницы, развалины и пещеры, предупреждая о своем присутствии тех, кто готов был обитать бок о бок с трагедией. Эти люди верили, что время способно превратить даже худшую из катастроф в далекое эхо.

В самом сердце острова закукарекал петух, вторя громогласному призыву к молитве, азану. Морской бриз сдернул с головы девочки лимонно-желтый шарф, открывая густые черные кудри, которые немедленно упали ей на лицо. Семилетняя худышка в слишком большом платье с цветочным узором, которое должно было когда-нибудь стать впору, наблюдала из зарослей мангровых деревьев за низкими грозовыми облаками, которые надвигались на остров. Она сочла их похожими на следы чудовища. Чудовища, чья решительная поступь оставляла на небе отпечатки в виде розоватых всполохов. Морские волны плескались на уровне колен девочки, а ее босые ноги глубоко зарывались в черный песок, пока она цеплялась за еще одно истощенное создание – мурлыкающего котенка с грязно-белым мехом – и гадала, доберется ли до суши первым шторм – ее чудовище – или же набитое пассажирами судно дау, которое медленно прокладывало путь к потрескавшемуся причалу справа от наблюдательницы. Она задержала дыхание, рассматривая возвращавшихся домой. Ваджио. Особенно забавно было следить за дергаными, точно у марионеток, движениями пассажиров при малейшем намеке на дождь. Девочка с предвкушением захихикала, когда средних размеров лодка с осыпающейся желтой надписью «Би Кидуде» вплыла в бухту.

По палубе застучали редкие, неуверенные капли дождя.

Оглушительные раскаты грома заставили всех пассажиров запрокинуть голову к небу и закудахтать, точно напуганные птицы-носороги. Маленькая наблюдательница прыснула от смеха и случайно дернула котенка за шерстку, отчего он недовольно мяукнул.

– Тсс, – прошипела девочка питомцу, осторожно выглядывая из листвы мангровых деревьев, чтобы лучше рассмотреть за пеленой дождя лица прибывших на остров, желая сохранить на одной из полок в глубине души их разговоры, внешность, настроения, цвета и образы, которые сможет позднее вспоминать и обдумывать.

Каждый день, тайком ото всех, юная обитательница острова, владелица моря, являлась к этому порталу в другой мир и ждала чего-то. Ждала кого-то.

Котенок перебрался с правого плеча хозяйки на левое и огромными голубыми глазами принялся следить за танцем восьми золотистых стрекоз, которые парили в воздухе совсем близко. Раскат грома. Дау теперь скользило параллельно берегу, и взгляд девочки привлек незнакомец в кремовом костюме. Мужчина перегнулся через борт судна, и она уже собиралась высмеять неловкого пассажира, когда вдруг услышала резкий тревожный окрик:

– Аяа-а-а-а-на!

Наблюдению за незнакомцем помешала молния, расколовшая небо надвое.

– Аяа-а-а-ана! – повторился зов матери. – Аяа-а-а-ана!

Сначала девочка замерла, а потом низко согнулась, едва не садясь на колени в воде, и принялась гладить котенка, шепча ему на ухо:

– Haidhuru – «не обращай внимания». Она нас не заметит. Аяана честно пыталась снова заснуть и почти в этом преуспела, когда завывание морского ветра ворвалось через окно и окончательно сдуло ее дрему. Девочка слышала далекие раскаты грома, но лежала в постели, пока сопротивляться настойчивому зову шторма не стало совсем невозможно, и только тогда встала, сложила под простынями подушки так, чтобы они напоминали тело, протиснулась через высоко расположенное окно и соскользнула по сточной трубе, которая крепилась к крошащейся стене из коралла. Уже внизу Аяана подобрала на ступенях дома котенка, несколькими днями ранее спасенного ею из грязевого потока, поместила его на правое плечо и помчалась в сторону моря, нырнув в мангровые заросли, откуда так удобно было следить за всем миром, оставаясь при этом незамеченной.

– Аяа-а-а-ана!

Ветер охлаждал лицо. Котенок громко мурлыкал. Девочка наблюдала за дау. Пожилой мужчина в кремовом костюме повернулся, и их глаза встретились.

Аяана тут же отшатнулась, прячась в тенях мангровых деревьев. Ее сердце быстро колотилось. Как такое могло произойти?

– Аяа-а-а-ана! – голос матери раздавался уже гораздо ближе. – Где носит эту несносную девчонку? Неужели мне придется призвать на помощь Бога?

Упомянутая несносная девчонка смерила тоскливым взглядом приближавшееся к причалу судно, затем подняла голову к почерневшему небу. Похоже, ей так и не доведется узнать, что доберется до суши первым: лодка или шторм? Аяана вспомнила выражение лица заметившего ее пассажира. Расскажет ли тот кому-то о ней? Она посмотрела на палубу в поисках тех глаз, с которыми встретилась лишь на секунду. Котенок на плече прижался мордочкой к шее хозяйки.

– Аяа-а-а-ана! Haki ya Mungu… aieee! – низкий грудной голос, который теперь источал угрозу, доносился уже из кустов, росших слева от мангровых деревьев. – Aii, mwanangu, mbona wanitesa?

Слишком близко. Девочка покинула свое убежище, прошлепала по приливной волне в сторону открытого пляжа и принялась перебегать от камня к камню, прячась за ними и прижимая к себе котенка, пока не оказалась вне поля зрения матери.

Незнакомец, пожилой мужчина из Нанкина, увидел, как малышка высоко взмыла в воздух, на секунду воспарила на фоне черного неба, а затем упала, словно сломанная ветвь, и издал сдавленный смешок. Остальные пассажиры, испытывавшие сочувствие к страдавшему морской болезнью попутчику, настороженно покосились на него. Нередко случалось, что длительное недомогание сводило людей с ума. Сам же старик не отрывал пристального взгляда от земли, хотя лицо оставалось спокойным, а лысая голова на морщинистой шее даже не повернулась. Катаракта на правом глазу придавала зрелищу колорита. Услышав резкий окрик «Аяа-а-а-ана!», путешественник вздрогнул, ощутил очередной кульбит желудка и с тоской смерил взглядом расстояние между лодкой и причалом, желая поскорее вновь оказаться на суше.

Спустя пятнадцать минут приезжий в плохо сидящем кремовом костюме, трепетавшем на сильном ветру, сошел с судна и побрел по мелководью, чтобы добраться до полосы черного песка, но едва не упал по пути, несмотря на помощь неизвестного доброжелателя. Наконец старик оказался на суше. Он повалился на пляж и с жадностью наполнил грудь воздухом, в котором чувствовалось присутствие беспокойных призраков, слышалось бормотание тех, кто умер вдали от родной земли позабытыми и потерянными. Внезапно перед лицом возникла чужая коричневая рука. Приезжий принял ее. Один из моряков помог подняться на ноги, вручил пассажиру немудреный багаж, состоявший из серой сумки, и тоном, каким обычно рассказывают анекдот, понятный лишь самому шутнику, произнес: Itifaki imezingatiwa, после чего насмешливо фыркнул.

Путешественник заморгал от недоумения и опьяняющих ароматов, среди которых различил горьковатые нотки цитрусовых, сладкие бальзамические тона и соленые слезы моря, растворенные в густом, как суп, воздухе, жар которого проникал до самых костей. Старик сдался и наполнил этой смесью легкие, а потом обернулся, заслышав гул людских голосов. Им вторила музыка прибоя. Над горизонтом нависали черные тучи, которые грозили вот-вот исторгнуть шторм. «Что это за место?» – подумал приезжий и медленно зашагал по песку. Ноги проваливались и разъезжались, словно обладали собственной волей и хотели сами взглянуть на окружающий мир. С одиноко стоящего куста диких роз слетел лепесток, поймав отсветы молнии. Старик помедлил, ожидая, пока тот опустится на землю, и только затем подобрал его и поднес к губам, сжав в правой руке, левой же поправил на плече сумку, где хранил всю свою жизнь.

Mwenda Pate harudi, Kijacho ni kilio.

Тому, кто отправляется на Пате,

уже не суждено вернуться;

в воздухе останется лишь скорбный крик

В то утро, когда пожилой мужчина из Китая сошел на берег Кении, в просторной спальне с известковой побелкой внутри двухэтажного дома из дерева и блоков коралла, который располагался в лабиринте города Пате, высеченном пассатными ветрами – куси, матлаи, малези и каскази, – немолодому уже моряку Мухиддину Баадави Млинготи снова снилось, что он плавает вокруг огромной горы сапфиров на дне океана. В этом сновидении к сокровищу привела карта из темно-коричневого фолианта, где содержались слова заклинаний, горевшие огнем. Реальный двойник книги, завернутый в отрез зеленой ткани, лежал сейчас под кроватью в резном сундучке из красного дерева.

Пять лет назад Мухиддин, загоревший дочерна, обветренный и иссеченный морскими ветрами и водами, мускулистый потомок рыбаков и кораблестроителей острова Пате, тайком унес заветный фолиант, стоявший среди тысячи других книг, из частной библиотеки дубайского коллекционера. Тот собирал редкие вещи, выкупая у тех, кто вел войну в пустыне или на море, включая самого Мухиддина, который иногда продавал предметы искусства, провезенные контрабандой. Среди страниц похищенного фолианта обнаружился притягательный для любого ценителя пергамент, покрытый загадочными надписями на неизвестном языке и напоминавшими карту рисунками с изображением древнего компаса, который указывал на восток в качестве отправной точки поиска. Когда Мухиддин впервые взглянул на находку, то решил, что в качестве букв использованы нотные знаки, но позднее заметил, что при закатном свете пергамент источает благовония. В эфирном масле явно содержались нотки сандала. Что это означало? Было ли это картой, на которую торговец нанес портовые города, ветра и пункты торговли, отметив нужные? Или просто ароматизированной страницей из глупой сказки вроде нескончаемых историй «Тысячи и одной ночи»? «Этот пергамент – всего лишь старый кусок бумаги, который наверняка не имеет особого значения», – увещевал сам себя Мухиддин, желая утихомирить страсть к неизведанному. Однако всякий раз, когда он уставал погружаться в населенные призраками глубины своего сердца, рука невольно тянулась к фолианту, чтобы дотронуться до пергамента и убедиться в его сохранности.

Давным-давно, когда Мухиддин был еще совсем мальчишкой, его душу обожгла энергичная песня, которая преследовала его повсюду, будто привидение. Позднее она стала являться во снах, а после пробуждения заставляла желать неизведанного, превратив необразованного бедняка с островов в искателя приключений, путешественника, исследователя и жадного добытчика крупиц истины. Мухиддин Камис Млинготи ва Баадави осиротел, когда родители и пятеро братьев утонули на пароме, который шел к южному побережью Ликони. После этой трагедии бездетные родственники – дядя Хамид, музыкант, играющий на зумари, главный моряк, и его жена Зейнаб – приобрели мальчика для битья и подневольного слугу. Именно во время пятидневного рыболовного рейда с дядей, в самый разгар напряженного поединка с огромным черным марлином, который бился, вырывался и всеми силами старался освободиться, до смерти напуганный четырнадцатилетний парнишка, подстегиваемый злобными угрозами нелюбимого дяди («Только попробуй мне упустить рыбину, вот только попробуй!»), и погрузился в состояние наивысшего сосредоточения, когда услышал шепот, будто исходивший из самого источника жизни. В этих звуках Мухиддин различил песню моря, которая затянула юную душу в самую глубину времен, обволокла мокрой мелодией из нот самых важных истин, проникла в естество мальчишки, заставив его разбиться и разметаться по холодным мирам брызгами солнечных лучей. В тот момента Мухиддин заразился непреодолимой ностальгией по тем местам, где никогда не бывал.

А огромный марлин внезапно успокоился и сдался на волю молодого рыбака.

После этого воцарилась оглушительная тишина. Когда обессиленный парень метался по лодке, едва не рыдая и одаривая горестными жалобами морщинистого Хамида, тот мерил племянника тяжелым, безрадостным, усталым взглядом и приговаривал: «Это был всего лишь вой ветра. Не обращай внимания». Однако с тех пор ни дядя, ни его жена никогда больше не поднимали руку на Мухиддина.

Событие так сильно повлияло на него, что определило дальнейшую судьбу, побудило связать жизнь с морем, заставило работать без перерыва, точно зачарованного. Когда же судьба приводила Мухиддина на сушу, он гонялся за мечтами, как за светлячками. В прибрежных и портовых городах он обшаривал дно, покупал, торговался, воровал и выпрашивал карты, выспрашивал о неизвестных легендах, выискивал тайные знаки, надеясь обнаружить четкое указание на пути к главной цели: уверенности. В своих исследованиях Мухиддину приходилось вести дела с людьми и менее возвышенными материями, и именно они, а вовсе не океан в конце концов стали причиной, по которой ткань его бытия порвалась.

Много лет и морей спустя потрепанный жизнью и утомленный бесконечным одиночеством Мухиддин снова услышал отголоски той далекой песни, отзвуки той волшебной мелодии. Когда это произошло, он стоял на палубе торгового судна в бурных, непредсказуемых, холодных водах вычерненного ночью Атлантического океана, как обычно неся вахту во время шторма. Именно тогда среди вздымавшихся волн на секунду мелькнули голубоватые сферические огни, чтобы тут же рассыпаться на осколки памятной мелодии, стоило только Мухиддину моргнуть. Он перегнулся через поручни, умоляюще бросив вслед вопрос: «Кто ты?» Огромная волна величиной с двухэтажный дом обрушилась на палубу, окатив бывшего рыбака водой и внезапным желанием вернуться домой, на остров, и только затем отступила. Все, что удалось до этого момента обнаружить, намекало лишь на то, чем загадочная морская песня не являлась. С надеждой обрести тихую гавань, пристанище Мухиддин тоже уже давно распрощался, оставив на базаре в Александрии, где торговец с кожей цвета алебастра и с нависающим орлиным носом старался всеми способами, по возможности незаметно, избежать соприкосновения со смуглым обветренным моряком.

Тот рынок навеял и другие воспоминания.

В сознании вновь всплыл призыв к молитве. Сладкоголосое приглашение к объединению для всех верующих вступило в непримиримое противоречие с хаосом, порожденным мелочными и порочными привычками окружающих. С оскорблением, которое позволил себе обронить продавец, когда Мухиддин отверг товары: абд – «презренный раб». Внутри него вскипел гнев, взорвалась ярость, заставив заскрежетать зубами и воскликнуть:

– Ты сам кровожадный джинн! Палач! Извратитель веры!

– Абд… Друг мой… – тут же залепетал торговец, выдавив улыбку, – брат, пойми, я вовсе не хотел тебя оскорбить. Это слово… оно означает… оно означает – покорный воле судьбы.

– Довольно, вор! – взревел Мухиддин. – Покайся! Прикрыв вонь морального разложения белыми одеждами, ты становишься ходячим кладбищем. Mtu mwovu… Кровопийца… Покайся, негодяй! Значит, ты не желаешь ко мне прикасаться? Опасаешься, что твоя кожа тоже почернеет? Покайся, вор земель и душ!

– Смотри, смотри! – зашептал торговец, пятясь назад и облизывая пересохшие губы. На его лице был написан страх. – Все они такие же, – он указал на других продавцов, на посетителей рынка, но те отводили глаза и притворялись, что ничего не замечают, избегая встречаться с пылавшим праведным гневом взглядом Мухиддина.

Тот устремился прочь, сжимая в руке халуа и трясясь от ярости. Эта дрожь смахнула последние крупицы веры, за которую бывший рыбак, бывший мальчишка для битья еще цеплялся.

Абд.

Именно так его называл дядя до того поединка с марлином. Имена становились на острове, где вырос Мухиддин, обещанием и обязательством. Обычно Хамид добавлял слово «куффар» – неуч, избивая племянника, пока тетя Зейнаб просто смотрела на истекающего кровью мальчишку и потягивала переслащенный кофе с имбирем. Ее лицо стало для сироты воплощением одиночества, а теперь послужило одной из причин его нежелания молча проглатывать оскорбления. Перед глазами до сих пор стоял образ коленопреклоненного дяди Хамида, рыбака с музыкальными наклонностями, который с помощью забиба – молитвенной отметины – пытался скрыть истину о жестокой душе.

Абд.

Мухиддин молнией пронесся по тому базару, ощущая на языке сладость халуа и горечь клятвы: «Между религией и цветом моей кожи проляжет непреодолимая пропасть вплоть до того дня, когда наступит день покаяния». Это обещание самому себе несло безмятежность. И беспокойство. Он принялся метаться по сторонам, словно загнанная в клетку черная пантера, которую Мухиддину однажды довелось видеть в зоопарке нефтяного магната из Катара, не от радости, но и не от грусти. Словно со стороны мужчина наблюдал за собой, пока принимал товары или тянул швартовы, недоумевая, почему поступил так, как поступил. Загружая, расставляя, складывая, разгружая, Мухиддин отгонял эти мысли и отказывался обдумывать их значение. Освободившись от товаров, он принялся топить эмоции в неограниченных наслаждениях: вине, женщинах, словах, различных психотропных препаратах и безостановочных дискуссиях о политике, высказывая свое мнение по любому поводу. Таким образом удавалось заглушать беспокойство вплоть до того душного июньского утра 1992 года, когда спустя двадцать восемь лет, три месяца, девять дней и семь часов верного служения морю корабль Мухиддина, зарегистрированный в Панаме, достиг берегов Занзибара.

Утреннее солнце на острове Унгуджа было золотым и горячим. Обжигающие лучи заставили Мухиддина прикрыть глаза, а когда он снова прозрел, уставился на Занзибар так, словно видел его впервые. Возле причалов собралась целая свора минимум из двадцати шести тощих облезлых кошек, которые мяукали и водили в воздухе когтистыми лапами, сдирая завесу между мирами и вновь возвращая Мухиддина в те времена, когда он был рыбаком. Стаи ворон, переменчивые ветра, жара и людские голоса… Сейчас он вобрал в себя сотни других личностей: портовый грузчик, матрос первого класса, младший инженер, помощник кока, а также возлюбленный, муж – ненадолго – и мужчина без руля и ветрил. На лицо упали соленые брызги, а легкие втянули родной воздух Восточной Африки. Перед глазами пронеслись два полупрозрачных насекомых в погоне за пятном света. Неизвестный торговец, на теле которого сетка глубоких морщин рассказывала истории об увиденных странах, заметил Мухиддина и помахал ему. Тот почувствовал, как по щеке катится слеза, пробирается через заросшую бородой линию челюсти и капает в маслянистую воду занзибарского порта, и крепче вцепился в поручни, сопротивляясь приступу противоестественной скорби. Секундой позднее раздался гудок огромного механизма. Старпом разразился потоком ругательств. Товарищи по плаванию окликали Мухиддина, по-приятельски сопровождая его имя поддразниваниями. Он отвернулся, схватил ближайшую полупустую канистру с водой, вскинул ее на плечо, чтобы скрыть лицо, и зашагал прочь.

Однако позднее, под покровом чернильной темноты, Мухиддин ускользнул из цепких объятий моря, сбросив оковы служения. Он подкупил двух портовых «крыс» – мальчишек неопределенного возраста, шнырявших возле пристани в надежде поживиться, подобно джиннам, навечно привязанным к одному месту, – чтобы те помогли дотащить пять брезентовых мешков, нагруженных накопленными за время добровольной ссылки сокровищами: книгами, картами, склянками с благовониями, бутылками чернил и кистями для каллиграфии, эфирными маслами, сушеными травами, ароматизированными отдушками, древесными смолами, включая фимиам. Отдельно имелась и сумка с вещами: двумя рубашками, шортами, шляпой и большим плащом. Деньги в кожаном мешочке Мухиддин держал на теле. Они с «крысами» прокрались вдоль теней и разрухи нового порта, пролезли сквозь дыру в ограждении и оказались в лабиринте коралловых стен каменного города, который существовал будто между мирами. По мере продвижения стали слышны звуки алжирской музыки раи. Вокруг скользили женщины в черных накидках буи-буи, из-под которых виднелись лишь огромные глаза и позвякивающие от браслетов запястья – остро отточенные инструменты соблазнения. В воздухе витали запахи еды: бирьяни, плова, кокосовой стружки, солений, специй, йогуртов, перцев, мбаази и махамри, кремовых яблок и сока авокадо, которые продавала лоточница с совсем детским лицом. Девочка с собранными в два хвостика волосами пробормотала «shikamoo» и присела в почтительном реверансе перед пожилым пухлым мужчиной в белых одеяниях канзу. Чуть поодаль слышались африканские ритмы и вездесущие пересуды, сдобренные регги Боба Марли и Питера Тоша.

Мухиддин заметил проход, ведущий прочь из лабиринта, и добавил собственный лающий смешок к какофонии окружающих звуков, после чего поспешил за провожатыми в сторону старой гавани, где остановился возле древнего каменного парапета, который неровной линией тянулся вдоль кромки океана.

Освещенная фонарем, на волнах качалась средних размеров лодка – жалкий тяжеловес с выпирающими в самых странных местах деталями обшивки – с оптимистичным названием «Умм Кульсум»[2]. Мухиддин подумал, что следовало сжечь это чудовище еще век назад в качестве акта милосердия. Капитан, или, как их именовали в здешних местах, находха, стоял на палубе, будто являлся частью судна.

– Masalkheri, – пожелал доброго вечера Мухиддин хриплым от редкого использования голосом.

Находха, настоящий гигант, отделился от лодки, спрыгнул в воду, которая доходила ему до бедра, направился к берегу и спросил:

– Nani mwenzangu? Кто составит мне сегодня компанию?

– Мухиддин Камис Млинготи ва Баадави.

– Du! Ну и имечко! Что тебе нужно?

– Предаться размышлениям о поэзии вместе с тобой. Ты-то сам как думаешь? Уплыть.

– Что, проблемы? И куда надо?

«На Пате», – подумал Мухиддин, едва осмеливаясь даже про себя произнести это слово, вызывающее к жизни призраков прошлого, которые поползли по всему телу, подобно паукам из давно забытых гробниц.

– На Пате, – наконец ответил он и вздрогнул: набежавшая волна из политого каплями света темного океана окропила брызгами застарелую тишину.

– Только глупцы и преступники пересекают море в этот сезон, – недовольно проворчал капитан.

– Считай меня глупцом, – в тон ему огрызнулся Мухиддин.

– Вот уж точно, – фыркнул лодочник. – Сколько заплатишь?

– Сколько скажешь.

– Паспорт есть?

– А тебе он нужен? – парировал Мухиддин.

– Нет.

– Вот и мне нет.

– Что везешь?

– Всякое барахло.

– Мне не нужны неприятности.

– Я их не доставлю.

– Выходим с рассветом, – буркнул капитан и повернулся, чтобы направиться обратно к лодке, которая покачивалась на волнах.

– Подожди меня, – окликнул его Мухиддин. – Я хочу взойти на борт сейчас.

– Настоящий псих.

– Может быть.

Мухиддин и его подручные закинули вещи в дау. Перед рассветом явились еще шестеро путешественников и трое членов экипажа. С утренним приливом «Умм Кульсум» отчалила.

Некоторые из пассажиров сошли в небольших полузаброшенных портовых городках по пути – Тумбату, Пемба, Килифи и Шимони, – но, находясь на борту, все мужчины помогали морякам: удерживать на плаву судно, штопать обшивку, вычерпывать воду. Шестидневное плавание по изменчивым течениям и штормовым волнам требовало тяжелого труда и веры в благосклонность богов и ветров. В конце концов «Умм Кульсум» оказалась в водах Северной Кении. Примерно в два часа после полудня находха повернул лодку, заметив на выступавшей из океана скале знак с надписью «Пате». Раньше этим проходом при отливе также пользовались слоны, чтобы попасть на остров. Капитан предпочел пролив Мканда более рискованному пути по открытому морю.

Когда судно проплывало мимо зарослей мангровых деревьев, Мухиддин почувствовал, как болезненно сжалось сердце. Белые верхушки песчаных отмелей. Фаза, пострадавший от пожара. Затем остров Ндау. А вскоре показалось и черное побережье Рас Мтангаванды. Спустя совсем короткий отрезок времени Мухиддин уже спускался по сходням на Пате среди других пассажиров. Что он увидит при возвращении? Колени ослабели, когда блудный сын пересек невидимую границу, отделявшую его от прошлого и родных земель. Послышался смех, связующий элемент всех времен. Мухиддин зашагал прочь от пристани, вглядываясь в окраины города: осыпавшиеся могилы, часовни, развалины судостроительной верфи, гробницы святых как синкретичные знаки когда-то главенствовавших в этих местах богов, надежные мечети, которые делили пространство с другими религиями. Вглядываясь в лица людей, его народа. Одно показалось знакомым. Секунду спустя сердце Мухиддина замерло, и он издал невольный возглас. Игравшие поблизости дети остановились, а три самых смелых мальчика подбежали к упавшему на колени мужчине, чтобы узнать причину его поведения. А причиной стало то, что он только что осознал: длинный и запутанный путь по морям и странам привел его обратно к дому.

Это было тогда.

Сейчас же, сжимая в руке пожелтевший лист пергамента, Мухиддин испытывал уверенность всего в двух вещах: пока древняя рукопись представляла собой ценность только из-за возможного потенциала, а еще она, как и все, чего касался искатель неизведанного, искрошится и улетит пылью до того, как ему удастся расшифровать надписи.

– Аллах акбар…

Еще один день и еще одна ночь. Провозвестник лучшего будущего будил угрюмое население древнего острова.

– Аллах акбар… – Затем последовал речитатив: – Al-salaatu khayrun min al-nawm.

Тонко завывавший ветер с моря вторил молитве и осыпал песком все живое. Кудахтали куры. Эта утренняя мелодия ворвалась во сны Мухиддина о возвращении на Пате и привела к вопросу, который всплывал снова и снова, к вопросу, который он должен был задать, но никак не мог этого сделать: почему он с таким наслаждением отвечал на призывы к жизни, если отказался от веры?

– Аллах акбар…

С балкона на верхнем этаже своего дома Мухиддин наблюдал за флотилией нгарава. Каждое утро рыбаки сгибались и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись, погружая длинные весла из мангрового дерева в океан, направляясь в самое сердце зари, которая проливалась на воду, подобно расплавленному серебру. Мужчина поправил на голове вышитую баргашию и лениво задумался, следует ли открыть расположенный на нижнем этаже магазинчик Vitabu na Kadhalika – «Книги и другие товары». Лучи утреннего солнца нежно касались рук Мухиддина на вытертых перилах. Он вслушивался в раскатистое эхо утренней молитвы муэдзина. Соленый ветер с океана доносил запах водорослей, пряностей и неизвестных трав.

– Аллах акбар…

Призыв к молитве на острове рождался усилиями мужчины, вернее, двоих мужчин: Омара Абдулрауфа и Абази Рашида. Будучи соперниками, каждый из них восхвалял собственные выдающиеся вокальные данные, не желая признавать талантов другого. Пате пока сопротивлялся укороченной и вылинявшей версии азана, придуманной в суровых краях Саудовской Аравии и повсеместно заменившей тот богатый и благозвучный напев, на который способен голос.

– Ash-hadu an-la ilaha illa llah…

Мухиддин спустился по широким ступеням, пока в ушах звенели отрывистые призывы Омара Абдулрауфа:

– As-salatu Khayrun Minan-nawm…

Обдумывая, не стоит ли предложить состав из меда, гвоздики и имбиря муэдзину, чей тоскливый фальцет напоминал песни китов во время брачных игр, Мухиддин торопливо пересек внутренний дворик, приставил ладонь козырьком ко лбу, чтобы заслониться от яркого солнца, и принялся ждать.

Три минуты.

Вот оно.

За смотрящим на север домом послышались шаги, а спустя несколько минут детский голосок начал нараспев произносить:

– Kereng’ende… mavuvu na kereng’ende…

Kereng’ende? Сезон стрекоз? Мухиддин задумчиво пригладил бороду и перевел взгляд на небо. Приближались ливни. В воздухе стояла влажность, облака висели высоко, а огромные косяки рыбы плыли от нерестилищ. Появились новые течения.

Мухиддин повернулся в сторону океана.

Плеск!

Ребенок залился смехом.

Мужчина еще какое-то время постоял, прислушиваясь, затем пригладил усы, побрел к кухне на нижнем этаже, поставил на огонь чайник и выложил мед балуа и печенье махамри на ржавый круглый поднос, на котором когда-то были изображены котята. После этого налил в большую кружку горячее молоко, добавил чайную ложку масалы и представил, как было бы чудесно, если бы на вечернем дау с Ламу привезли долгожданный хлеб – мката ва мофа. Откуда-то с моря снова донесся смех ребенка, девочки. Радость в ее голосе заставила улыбнуться и Мухиддина. Этот смех предназначался ему и был их общим секретом. Секретом, который можно было разделить с помощью взгляда, брошенного с балкона. Секретом, который родился в тот момент, когда немолодой мужчина стал свидетелем танца, сокрытого от глаз всего остального мира. Секретом, который отражался в самой легкой улыбке Мухиддина или в сиянии глаз незаконнорожденного ребенка. До того как девочка заметила его, она имела обыкновение резвиться на мелководье и громко напевать детскую песенку:

Незамеченный, Мухиддин слушал. Иногда он видел, как девочка просто бродила по пляжу, приближаясь к выброшенным веткам, к мертвым угрям, птицам или рыбам, к пластиковым пакетам, к хоккейной клюшке, к голове куклы, к голубой игрушечной черепахе. Однажды она обнаружила наблюдателя, стоявшего на балконе сразу после рассвета, и принялась напевать уже тише, однако утренний бриз все равно доносил слова:

Мухиддин видел девочку и раньше, до того как ее рассветные приключения стали частью его жизни. Первая встреча состоялась тогда, когда Юсуф Юма, рыбак, приволок на пристань огромное – размером с небольшого человека – рассеченное, истекающее жиром чешуйчатое существо с четырьмя плавниками, похожими на рудиментарные конечности. Тут же набежали зеваки, а бывалые моряки принялись обсуждать находку, припоминая, что однажды подобное чудовище уже обнаруживали в здешних водах. Девочка тоже явилась посмотреть. Она пробралась между взрослыми и наклонилась к существу, когда пришел Мухиддин. Он совершал вечерний променад, вначале оповестив всех о своем прибытии стуком стальных набоек на башмаках, а потом и заявлением:

– Ni kisukuku. Alieishi tangu enzi za dinasaria, – он повторил надпись с плаката, где сообщалось о латимерии, и добавил: – Когда я ходил на рыболовецком судне, в наши сети попадалось похожее создание. Его нельзя употреблять в пищу, а нужно вернуть в воду. На радость акулам.

Когда Мухиддин посмотрел на пойманное существо, то поймал пристальный взгляд широко распахнутых глаз и заметил удивленное выражение лица девочки в потрепанной одежде, которая была ей велика, после чего вернулся к прерванной прогулке.

Сейчас Мухиддин расслышал за свистом закипевшего чайника голос малышки:

Недовольно шлепнув по крышке, будто по непослушному питомцу, Мухиддин налил черный горький кофе в кружку, глотнул ароматный напиток с добавлением кардамона, гвоздики и корицы, после чего поднял поднос и понес в комнату наверх, где расположился на балконе, рассматривая беспокойную синеву океана и обведенные красной каймой облака. Все предвещало надвигавшийся шторм. Девочка играла в воде, среди белых пенистых клочьев, и в один момент нырнула, заставив Мухиддина беспокоиться. Течения могли сыграть с малышкой злую шутку. Он принялся отсчитывать секунды, высматривая темные оттенки и зыбь, которые выдавали бы наличие глубинной стремнины. Затем голова ребенка показалась над поверхностью. Предыдущий рекорд погружения девочки составлял две минуты, сейчас же к нему добавилось еще семнадцать секунд. Мухиддин утер нос рукавом и удивился, с какой стати вообще волновался о том, что его не касалось. Затем невольно улыбнулся. Целых две минуты и семнадцать секунд!

Вспомнилось еще одно раннее пробуждение более года назад. Поскрипывания и характерные утренние шумы потревожили сон Мухиддина, и он потянулся к часам, которые собрал из деталей всех предыдущих будильников, подарив звонок, больше похожий на стрекот сверчка, и обыкновение издавать сигнал каждые три часа. Обеспокоенный, хотя причина волнения сейчас уже позабылась, Мухиддин отправился на балкон дожидаться рассвета и заметил, как пурпурная вспышка мелькнула на небе и на секунду высветила в океане создание, которое прыгало и резвилось, подобно детенышу дельфина, помбу. Оно нырнуло под воду и появилось на поверхности несколькими метрами дальше. Конечно, Мухиддин не верил в существование джиннов, но такая идея на секунду возникла в сознании при виде бесплотного создания. Он поспешил вниз по лестнице, пересек внутренний дворик и пробежал по помещению, которое использовал как магазин и кабину для взвешивания, затем спустился с крыльца на улицу и торопливо обогнул здание, выглянув за угол на море. А когда опознал в неизвестном существе худую девчонку-беспризорницу, то удивился собственному разочарованию и укорил себя: «А чего ты ждал, привидения?»

Kweli avumaye baharini papa kumbe wengi wapo – «В океане плавает разная рыба».

Мухиддин нахмурился, раздираемый противоречивыми мыслями. Следует ли ему вытащить ребенка на берег? На острове существовали негласные правила о том, кому можно плавать в море. Детям – только под присмотром взрослых. Девочкам – никогда. И все же… Бывшему рыбаку, служителю океана, была слишком хорошо известна притягательность самого древнего бога – воды – для некоторых людей. Он сам не сумел воспротивиться зову. Однако в случае с Мухиддином обстоятельства немного отличались. Его отец и отец отца являлись хранителями океана. Они умели читать волны в любой сезон, оберегали традиции и чтили принятый уклад. И хотя умерли родные раньше, чем успели передать знания потомку, он унаследовал призвание и с юности обладал редким даром, доступным кроме него всего семерым людям: без фонаря нырять ночью на самую глубину за рыбой, устрицами и крабами, когда лишь огни на лодках указывали обратный путь. Мухиддина жалили медузы и били током электрические угри, но он выжил и теперь мог распознать приближение морского вала, приливы и течения по одному взгляду на них или даже по ощущению, а когда однажды быстрина утянула молодого рыбака на глубину, он ничуть не испугался, только заинтересовался. После возвращения на Пате он уже трижды просыпался ночью в воде, не представляя, когда и как успел выбраться из постели, выйти из дома и оказаться в море.

Котенок с грязным белым мехом лежал на худеньких плечиках хозяйки, пока та наблюдала за причаливавшей пассажирской лодкой в надежде обнаружить среди прибывших отца. Девочка никогда его не видела и не знала, как он выглядит, но нарисовала в воображении четкий образ. Вот и сейчас она усилием воли пыталась заставить объявиться придуманного папу именно сегодня. Как делала вчера.

И позавчера.

Как делала тогда, когда свистом старалась призвать ветер, а песней – успокоить волны.

Сегодня отца среди пассажиров утренней лодки не обнаружилось. И среди тех, кто выбрался на берег из вечернего дау, пошатываясь и спотыкаясь, тоже. Не оказалось его и в мини-автобусах мататус, которые дважды в день прибывали на остров Пате. Аяана ждала до самых сумерек, до стрекота вечерних сверчков, до той внезапной тишины, которая будто просила девочку заговорить. Тогда она прошептала котенку, что даст отцу еще один шанс объявиться. Всего один, последний шанс найти дочь. Завтра. Питомец боднул щеку хозяйки и замурлыкал.

Под водой время исчезало. Одиночество, безмолвие и все остальное уступало место неясному зову. Стремилось к нему. Парило в глубине. Под водой не требовалось давать имена вещам, чтобы загнать их в привычные рамки. Интуиция, вера, опыт, ощущение – всего этого было достаточно для понимания. Море смотрело множеством глаз, в том числе взглядом девочки, плавающей как рыба. Она уставилась на Мухиддина, который улыбнулся в ответ, и продолжила дрейфовать вместе с течением и обитателями моря, пока не пришло время вынырнуть на поверхность. И рассмеялась.

Мухиддин облокотился на перила и подался вперед, чтобы лучше слышать ребенка и океан, ребенка в океане. Поняла ли уже малышка, что воды и течения могут оказаться непредсказуемыми, как и мир вокруг? Но нет, это не его дело. В тот первый день бывший рыбак вернулся в спальню, но с тех пор на рассвете высматривал девочку. Иногда она не объявлялась вовсе, а иногда прибегала еще до восхода солнца, на цыпочках заходила в воду, огибая отмели, если был отлив, или ныряя в волны, если море стояло высоко. Постепенно, месяцы спустя, ребенок-рыба начала бросать взгляды на балкон, проходя мимо дома Мухиддина, будто знала, что он стоит там. Еще через некоторое время она стала замедлять шаг и опускать голову. И наконец однажды остановилась, глубоко вздохнула и подняла голову, а когда их глаза встретились, то потянула себя за мочки и высунула язык. А затем унеслась прочь, оставив на песке следы, будто от копыт антилопы-дукер.

Когда девочка вернулась на следующей неделе, Мухиддин в точности повторил ее приветствие. Малышка изумленно вытаращилась, но уже спустя мгновение согнулась пополам и расхохоталась, подвывая. Веселье требовало выхода, и она сделала колесо, потом еще одно, после чего плюхнулась на песок, ошарашенная слишком непривычными ощущениями. Эта неприкрытая демонстрация счастья заставила рассмеяться и Мухиддина, да так, что пришлось вцепиться в перила. А затем девочка исчезла. Пуф! И остались лишь крошечные следы на темно-коричневом пляже.

Аяана.

Имя ребенка звучало чужеродно для Пате. Оно означало «божий дар». Конечно же, Мухиддин слышал печальную историю девочки. Как и все местные жители. Она появилась на острове семь лет назад во время высокого прилива. Прибыла на руках скандально известной матери, худой, подавленной, узкоглазой, бледнокожей Муниры. Ее ранее диковатая, надменная, резкая красота померкла и превратилась в хрупкость раненой птицы за те два с половиной года, которые женщина провела вне острова. Домой она вернулась уже сломленной, разбитой и заржавевшей, как приставший к причалу оторванный якорь. Единственными словами о краснокожем младенце стали ее слова: «Это Аяана». Малышка заливалась громким плачем, пока ее мать спускалась по трапу с протекающей рыбачьей лодки нгарава, проезд на которой купила в обмен на последние два золотых браслета, чтобы добраться от Ламу до дома. Когда Мунира сошла на берег Пате, имя дочери, Аяана, стало мольбой о милосердии. Те, кто наблюдал за возвращением, больше похожим на похоронную процессию, не стали отшатываться от «божьего дара», от лепечущего свидетельства разбитых надежд очередной женщины.

– Кто отец?

– …

– Так кто отец ребенка, Мунира?

– Ветер, – выкрикнула та, опустошенная, разбитая. – Тень ветра.

Этот ответ, пульсирующий намеком на ужас, побудил семью несчастной взяться за дело, чтобы стереть следы постыдной ситуации. Они поспешили найти подходящего жениха для Муниры: аскетичного ученого, чья редкая борода доставала до впалого живота и чьи неоднократные попытки повторно жениться потерпели неудачу, потому что все невесты разбегались и никогда больше не показывались на глаза. Первая и единственная супруга тоже сбежала, но иначе, избрав обет молчания. Ученый решительно настроился на родство с аристократической семьей Муниры, на вступление в древние, запутанные и широко распространенные щупальца бизнеса, которые тянулись почти ко всем портовым городам мира, и уже начал процесс смены фамилии на более известную, что являлось частью сделки.

Однако вместо благодарности Мунира прижала к себе младенца, забралась на высокий выступ берега и приготовилась прыгнуть в пучины моря. Ее угроза самоубийства спровоцировала скандал и укрепила всех обитателей острова в уверенности, что молодая мать – совершенно невменяемая особа. И проклята богами, судя по всему. Много, много лет спустя, в один из моментов просветления, Мунира поведала Мухиддину несколько деталей из того времени: как она отдала свое сердце, не получив ничего в ответ, резюмировав рассказ словами «я больше не верю мужчинам»; как каждый месяц она выблевывала надежду в волны самого высокого прилива; как она оценивала качество некоторых дней, основываясь на количестве полученных оскорблений – чем меньше, тем успешнее.

– Нельзя убежать от собственной тени, – заключила Мунира тогда.

– Однако можно не обращать на нее внимания, – последовал ответ Мухиддина.

– Хватит, – фыркнула она. – Мы-то сами знаем правду. Даже когда лжем. – А потом добавила: – Большинство предпочтут заговорить о смерти, но не осмелятся признаться в одиночестве. Dua la kuku halimpati mwewe. Однако я все еще жива. Разве это не прекрасно? – А потом рассмеялась одной ей понятной шутке.

Когда Мунира пригрозила покончить с собой, ее уважаемый отец предал дочь анафеме, объявив ее махариму, проклятой. Сообщил во всеуслышание, что она умерла. И добавил:

– Ты, мой первенец, которому я дал все, растоптала мечты родителей. Ты выбросила на ветер право называться моим ребенком.

При этих словах отец Муниры заплакал от горя. А затем перенес свой бизнес, который давал работу множеству людей, и свой дом за пятьсот километров от острова Пате, приведя в ужас его обитателей, и обосновался на Занзибаре. Отвергнутый жених и его семья переехали следом. Последним напутствием мачехи Муниры стало пожелание падчерице:

– Сдохни. Но только после того, как мы покинем это проклятое место.

Родные бросили сломленную женщину с ребенком на острове Пате.

Она оплакивала их. И осталась в живых, хотя превратилась с тех пор в предупреждение для смелых и непокорных девушек, в напоминание о причинах упадка экономики архипелага. Теперь Муниру называли кидонда – «ходячая рана».

Несмотря на причиненные дочерью страдания, отец оставил ей ключ от одного из небольших семейных поместий, хотя, вполне возможно, это произошло по ошибке. Очень, очень осторожно Мунира въехала туда и принялась ждать выселения. Однако этого так и не случилось. Тогда она вздохнула спокойнее и зажила вместе с ребенком в новом убежище, вставая с первым утренним светом и отправляясь с дочерью в переноске убирать дома, готовить, мыть и заплетать волосы за скромную плату, лишь бы прокормиться. Затем разбила собственный садик с травами, цветами и приправами, ухаживая за растениями по очереди, копаясь в глинистой почве и сдабривая ее навозом, чтобы сделать вновь плодородной. Это занятие вылилось в открытие своего салона красоты и в торговлю притираниями и благовониями.

Мунира стала изгнанницей на острове, но дважды в месяц – только по ночам – она отправлялась на берег, отыскивала уединенную пещеру или большой утес и смотрела оттуда на темный горизонт, который служил воплощением тайных чаяний, в безопасности от острых зубов неукротимого мира. Там, укрытый пологом темноты, Мухиддин трижды замечал женщину во время своих прогулок после возвращения на Пате. В первый раз, почти два года назад, он отправился бродить вдоль кромки океана, увидел скользящую под серебряным светом луны тень и обмер от ужаса, но с облегчением выдохнул, когда понял, что она крепится к человеку, вернее, к женщине, словно высеченной из беломорита. В другой месяц другого года, в столь же темный час, омытые соленой водой тени Мухиддина и Муниры пересеклись, слились и разошлись вновь: два одиночества продолжили свой путь вдоль берега, прислушиваясь к внутренним переживаниям и испытывая непреодолимую тягу к призракам неизвестности и обещаниям прошлого, которые манили их посулами покоя. В третий раз Мухиддин заметил женщину в непроглядной тени одной из пещер возле моря. Они не подали вида, что увидели друг друга, однако в прошлый Новый год бывший хранитель океана, старавшийся сбросить оковы призвания, вновь проснулся в воде и по непонятной даже ему самому причине пришел к дому Муниры. Но не постучался, а лишь оперся о колонну возле двери и с тех пор старался отогнать любые мысли о неприкаянной женщине.

В некоторые из вечеров на острове Пате мужчины собирались на городской площади, чтобы предаться беседе. Это называли мабараза. В отсутствии телевизионного сигнала таким образом распространялись новости. Жители, в основном отставные госслужащие со свернутыми в трубочку газетами двухдневной свежести, обсуждали каждое напечатанное в статьях слово вместе с торговцами, рабочими разных специальностей и учеными людьми. Дети носились рядом и играли, женщины сбивались отдельными стайками и перешептывались. Над площадью разносились голоса, рассуждающие об извращенной политике Кении, о чрезмерно открытом, подобно дверям в борделе, подходе к любому вопросу правительства и о счете команд английской футбольной премьер-лиги. Мужчины острова разделились на три неравные группы: одни поддерживали «Арсенал», вторые – «Манчестер юнайтед», а последние – «Челси». Обсуждения часто затрагивали Кению, будто бы Пате имел хоть малейшее значение для страны, будто бы о существовании их отдаленного клочка суши знал хоть кто-то в мире.

Мухиддин поглощал сладости в компании этих мужчин, потягивал горячий горький кофе, играл в домино и высмеивал самовлюбленных жителей ближайшего острова Ламу. Когда-то Пате являлся самым важным местом побережья, главным мореходным узлом. Здесь производились и продавались военные корабли и суда сразу для нескольких наций. Мужчины старались перещеголять друг друга, рассказывая легенды о монстрах и русалках, а также перемывая косточки приезжим иностранцам. Одной из любимых тем для обсуждения в последнее время стал старик из Китая, который поселился в рыбацкой хижине и выращивал овощи в разбитом рядом огородике. Доставалось и обитателям материка, watu wa bara, и здешним nyang’au – политикам Кении. Шепотом велись разговоры о тайных месторождениях нефти, газа и золота на острове. Очень часто речь шла о воспоминаниях, об осколках былой славы родного острова, обломках великого прошлого.

Обмениваясь сплетнями о событиях в порту, собравшиеся вдыхали опьяняющие ароматы белых цветов – лилий, жасмина, апельсина, леди ночи – под взглядами мириадов звезд-шпионов. В такие вечера хор тысячи и одного сожаления в глубинах души Мухиддина чуть утихал, позволяя почти благодушно отвечать на вопросы о причинах его заигрывания с верой и неслыханного отказа посещать публичные молитвы и священные обряды. Ему даже дали прозвище Еретик, однако относились с осторожным любопытством. Как-никак он не только являлся мудрецом, который помогал заглушить тайные страхи загадочными эликсирами, но и повидал мир, осуществив мечты здешних мужчин, одним глазом всегда косящих на неизведанные и часто воображаемые блага других стран.

На собраниях мабараза после разноса в пух и прах политиков, которые, по всеобщему согласию, отправлялись в Найроби, полные обещаний, а возвращались, как оборотни-джинны, – злобными, лживыми и ненасытными, обсуждения мужчин почти всегда сворачивали на местного уроженца, чтобы прожарить его и обглодать косточки. К растущему неудовольствию Мухиддина, пищей для сплетен очень часто становилась Мунира, мать маленькой девочки-рыбы. Кидонду обвиняли чуть ли не во всех грехах, делая упор на прелюбодеяние, гордыню, лень. И отсутствие уважения, конечно.

– Kambare mzuri kwa mwili, ndani machafu – «внешность ее пленительна, однако внутри все прогнило», – так провозгласил один из торговцев, мужчина средних лет, который любил арбузы и непристойности. – Вы замечали, как эта особа держит голову?

– И как же? – резко осведомился Мухиддин, вспыхнув оттого, что испытывает раздражение, и тут же укорил себя за попытку влезть не в свое дело.

– Нос задирает. Эта безбожная дочь огня даже говорит, жестикулируя, – отводя взгляд, заявил торговец, затем понизил голос и добавил: – Видели щель между ее зубов? Эта ведьма заманивает в сети мужчин с помощью зелий. – И он дернул подбородком, указывая на проход в северном направлении.

В той стороне видели Муниру. А еще там жил Фунди Алмаси Мехди – почти немой кораблестроитель, который когда-то давно был заклинателем ветра, одним из тех, кто мог призвать морские ветра с помощью напевов. Его дедушка переехал в Сию с Кивайю. Внук же теперь ремонтировал сломанные лодки. Мехди жил с женой, сыновьями и дочерями где-то на Среднем Востоке, но потом вернулся на Пате один. Поговаривали, что он иногда высвистывал старую мелодию для призыва ветра. Радио корабела всегда было настроено на метеорологический канал, а от погоды, как известно, зависят и приливы с течениями.

– Фунди Мехди? – переспросил Мухиддин, стараясь не выдавать заинтересованности.

– Да защитит нас Господь, – вздохнул торговец.

– Как по мне, ты кажешься разочарованным. Надеялся тоже попасться в сети колдунье? – усмехнулся Мухиддин, а когда другие мужчины тоже заулыбались, добавил: – Du! Я же считаю самым манящим сад этой женщины. Какие там цветы! А травы! А специи! Она явно умеет ухаживать за землей.

– Но не задавался ли ты вопросом, какой человек станет выращивать все это рядом с кладбищем, а? – возразил мужчина, который обеспечивал на острове телефонную связь. – Клянусь, тут дело не обошлось без помощи джиннов, а?

– Разлагающаяся плоть также служит отличным удобрением, брат, – отозвался Мухиддин, отметив про себя эту оговорку про джиннов.

Собеседник фыркнул.

Неделю спустя Мухиддин почувствовал стремление покинуть вечернее собрание. Это произошло, когда он планировал вмешаться в спор о сравнении «Арсенала» с «Манчестер юнайтед», объявив лучшим футбольным клубом «Челси», но лишь промолчал, ощущая себя сторонним наблюдателем. То же самое случилось тремя вечерами позднее. Пока самый старый портной острова хвастливо расписывал достоинства своей жены, «красивейшего из здешних цветков», Мухиддин с отсутствующим видом разминал руки. Затем изобразил на лице беспечность и, насвистывая, отошел в сторону, будто в поисках ближайших кустов, чтобы отлить. Но как только оказался вне поля зрения собеседников, направился домой, где устало побрел наверх, в спальню.

Мухиддин принял душ, лег в постель и внезапно ощутил странный электрический разряд. «Что я делаю?» Беспокойно вертясь с боку на бок на отсыревших простынях, мужчина не переставал обдумывать недавнее обсуждение, на котором его спросили: «Где твоя жена?» Пришлось солгать, лукаво заявив, что ему пригодилась традиция мисьяра – так называемого брака путешественников, когда заключалось временное законное соглашение.

– Бесчисленные жены, – объявил Мухиддин, а когда заметил удивление собеседников, усугубил ситуацию еще одной ложью, чтобы вызвать сострадание: – Та, которую я любил сильнее всех… заболела. И оставила меня, дабы смягчить боль. – Он склонил голову и, задыхаясь, выдавил: – Боль после ее смерти.

Мужчины сочувственно закивали.

Один высказался:

– Хорошо, что ты решил вернуться домой. Здесь самые привлекательные женщины.

Теперь, лежа в постели, Мухиддин вспоминал тех, с кем на самом деле был близок. После первой жены он еще трижды вступал в брак с настоящими красавицами, но бросил их всех. Одна жила в Пондишерри, другая – в Моче, а последняя в… Бейре? Слишком много черных дыр, провалов в памяти. Он уже потерял счет лживым заявлениям, которые делал, чтобы получить доступ к мягким, умащенным благовониями, страстным телам, а также перестал следить за самообманом, призванным оправдать собственные поступки. С приступом раскаяния Мухиддин подумал о своих детях – о тех, кого знал, о тех, кого бросил. Что с ними стало? Сердце, вместилище всех невысказанных страхов, болезненно сжалось, и он прошептал в темноту ночи: «Неужели мне суждено умереть в одиночестве?» Он сам выбрал этот путь, жил на полную катушку, ничем не обремененный, и предпочитал его жажде обладания, необоснованной ревности и постоянным требованиям, которые выдавали за любовь и уступки для поддержания отношений. Мухиддин никогда не умел подолгу оставаться на одном месте, а семейную жизнь считал удушающей удавкой и уделом полнейших безумцев. К счастью, впереди всегда оставались новые горизонты, и он чувствовал себя почти собой, когда исследовал очередную загадку. Однако время обернулось против Мухиддина. Оно бросило его на растерзание призракам прошлого, из которых состояла непрожитая жизнь.

И что теперь?

«Чего я жду?» – гадал он. Затем эта мысль трансформировалась в нечто иное: «Кого я жду?»

Мухиддин ворочался в постели, словно старался отгородиться от воспоминаний, но безуспешно.

Перед глазами как живая стояла Разия, его первая жена. Они развелись, когда ей было восемнадцать, а ему самому – девятнадцать. Милая, доверчивая, выросшая в любящей семье девушка стала легкой добычей для неприкрытой лести – мдани, которую Мухиддин использовал в полной мере. Они сбежали и поженились на Малинди, а вернулись уже супругами. Спустя семь месяцев Разия родила мальчиков-близнецов, Тофика и Зирьяба.

Тремя днями позднее Кения вновь стала отдельной страной, опустив «Юнион Джек», государственный флаг Великобритании, и подняв собственный – красно-зелено-черный. Отец Разии, Харун, образованный мужчина, едва не поступивший в Оксфордский университет, попытался продемонстрировать терпимость и принять с раскрытыми объятиями новоявленного зятя-рыбака и даже подарил один из своих домов молодой паре в надежде, что культурная обстановка окажет облагораживающий и просветительский эффект на юношу, с которым тесть разговаривал исключительно по-английски. Поместье даже имело собственный зал для молитвенных омовений. Харун назвал подарок «выкупом за невесту».

Изящный дом с огромными пространствами, заставленными рядами книжных полок и старыми, хрупкими китайскими изделиями, пугал Мухиддина. Не успел он переступить порог, как умудрился разбить двухсотлетнюю персидскую вазу, и с тех пор предпочитал проводить в море дни и ночи, лишь бы находиться подальше от собственного жилища. А также избегал изо всех сил тестя, который всячески старался облагородить неотесанного зятя.

– Мы теперь являемся частью Кении, – однажды сказал Харун, глядя на новый флаг, развевавшийся над перекрашенным сараем администрации.

– И что? – отозвался Мухиддин на диалекте кибаджуни. – Это как-то повлияет на количество рыбы в море?

При этом он не грубил, а искренне хотел знать, что же подразумевает тесть под словом «Кения».

Спустя два года попыток воспитать невежественного рыбака Харун наконец сдался и подыскал своей дочери более подходящую партию – вдовца, двоюродного брата уважаемого торговца из Йемена, а затем ухитрился присоединиться к зятю на утренней рыбной ловле, с ночи разбив лагерь возле его лодки. Когда же они вышли в море, тесть предложил Мухиддину конверт с восемью тысячами шиллингов и рекомендацией к капитану корабля в Момбасе, а взамен попросил развестись с Разией.

– Во имя Бога, прояви к ней милосердие. Ты же и сам понимаешь, что недостоин моей дочери и ее детей, – таково было воззвание Харуна.

Это плавание стало причиной, по которой Мухиддин надолго исчез с восточного побережья Африки. Сначала он хотел умолять тестя, хотел сообщить, что месяцами штудировал словарь английского языка и учил слова, что слушал в море британское радио, но вместо этого наступил на горло этому желанию, просто вздохнул и сдался. Какие бы усилия ни предпринимал безродный рыбак, он никогда не будет достоин стать частью семьи Разии. Поэтому Мухиддин сказал Харуну, что и сам уже устал от жизни на Пате, устал от всеобщих попыток улучшить, изменить его. Затем взял деньги и покинул остров, прокляв и его, и его обитателей. Тощему лодочнику, с которым парень греб на Ламу, он сказал, что скорее превратится в осьминога, чем вернется домой.

Однако много лет спустя Мухиддина вновь прибило течением к родному Пате. Все вокруг выглядело куда меньше и казалось потрепанным, обветшалым, заброшенным. А еще погрязшим в мелочных раздорах и обыденности. Забытье на половину столетия высосало душу из этой части Кении, а на море дело довершили рыболовецкие траулеры разных стран, выловив все незарегистрированные мигрирующие косяки тунцов и марлинов, оставив население Пате подбирать остатки и выискивать поредевшую добычу. Теперь большинство разговоров на острове велось о переезде, о котором мечтали, на который надеялись, который планировали. Или который кто-то осуществил. Единственные, кто чувствовали себя привольно, – это многочисленные призраки, которые соревновались с живыми за право покинуть сию юдоль скорби. Единственное, что до сих пор процветало, – это наполовину выдуманные, наполовину забытые страны и миры, их история и рассказы тех, кто вернулся на Пате с разбитыми мечтами.

Единственное, что не проходило, – это нервозность Мухиддина.

Но той ночью, ворочаясь в постели, он перебирал в сознании непредвиденные факты, по-новому освещенные в сиянии былой славы дома, который он когда-то бросил, обдумывал все свои скитания, метания, поиски, лживые заявления, побеги, исследования, путешествия. Все знания и впечатления: что было увидено, услышано, прочувствовано. Ничто из этого не несло в себе даже отдаленного намека на ощущение дома, принадлежности к чему-то, пока Мухиддин не увидел существо, танцующее в прибрежных водах Пате.

Много недель спустя Мухиддин очнулся ото сна в самые таинственные минуты перед рассветом, когда на небе загораются фиолетово-оранжевые зарницы, от скрежещущего голоса другого муэдзина, Абази, который кричал: «Аяана!»

Абази сам по себе стоил целого штата полиции нравов и руководствовался сводом правил из Саудовской Аравии. Если бы не беззаветная приверженность здешним святым, он мог бы вступить в ряды бородатых ваххабитов. Сегодня, похоже, этот блюститель морали выбрал в качестве жертвы маленькую напарницу Мухиддина по любованию зарей. Тот решил вмешаться, обернул вокруг талии старый платок кикои и поспешил вниз по лестнице, спотыкаясь на неровных ступенях, пока снаружи доносились выкрики Абази.

– Eiii! Mtoooto wa nyoka ni… ni nyokaaa! – «Детеныш змеи и сам является змеей!» – Слова сочились ядом. Муэдзин же не успокаивался, каркая, как разъяренный ворон: – Nazi mbovu haribu ya nzima, weeee mwanaharamu!

Мухиддин услышал на крыльце легкий шорох и распахнул дверь. На пороге с ноги на ногу переминалась девочка-рыба. Невысокая, худая, напряженная, дрожащая, она уставилась на хозяина дома огромными, широко распахнутыми глазами. С розовой футболки и выцветших голубых легинсов стекала вода. Влажные, неровно остриженные волосы наполовину закрывали лицо со вздернутым носом. Во взгляде плескались настороженность, страх и озорство. Ребенок открыл и закрыл рот, еще больше напомнив выброшенную на берег рыбу.

Заслышав приближающиеся шаги и вопль Mwanaharamuuu!, девочка съежилась.

Мухиддин жестом велел ей заходить и отступил в сторону, затем указал на громадный резной шкаф из твердых пород дерева, который изготовили в Бомбее еще до того, как город переименовали в Мумбаи. Заказ, чьим основным назначением являлся провоз контрабанды, доставили через Оман. Внутри имелась глубокая секция, где Мухиддин хранил свои лучшие книги, эфирные масла, сушеные растения, благовония и пробные смеси. Склянки выстроились рядами на нескольких полках. Еще четыре потайных отделения прятали другие секреты владельца. В самой глубине также находился отсек со скамьей под красным бархатом, где с комфортом могли укрыться два человека.

Аяана проскользнула в шкаф и исчезла в его недрах. Мухиддин затворил дверь, прошел в комнату, запер деревянную створку тайника на ключ и спрятал его под баргашией на голове.

– Сегодня тебе от меня не убежать! – послышалось снаружи недовольное ворчание муэдзина, после чего раздались шаги и в дверь дома нетерпеливо постучали.

Мухиддин не торопясь отодвинул засов, стараясь не обращать внимания на учащенное сердцебиение, и открыл гостю.

– Эта маленькая негодница точно была здесь, – прокомментировал Абази. Он сидел на корточках и, сощурив глаза, вглядывался в пол. Затем расплылся в зловещей улыбке, продемонстрировав большие зубы, и указал на что-то своей кривой тростью. – Вот, посмотрите.

Мухиддин наклонился и заметил на крыльце крошечные тающие следы, ведущие внутрь.

– Муаллим Абази! Ас-саляму алейкум, mzee! Да осветит солнце ваш день! Кто был здесь? – уточнил он, отступая в сторону и незаметно проводя рукой по полке, чтобы смахнуть на пол книги, а когда они с грохотом образовали невысокую гору прямо перед входом, лишь вздохнул: – Проклятые пылесборники! – Затем нагнулся поднять один из увесистых томиков и болезненно охнул, потерев поясницу: – Моя спина! Хорошо, что вы здесь. Прошу внутрь. Поможете собрать беглецов, пока разговариваем…

– Э-э, – протянул Абази, пытаясь заглянуть через плечо хозяина дома, – мне показалось… А вы никого не заметили? Простите меня, уважаемый, хотелось бы вам помочь… А вы точно не видели этого проклятого ребенка, вот такого роста? – Муэдзин занес ладонь над полом, обозначая размер Аяаны. – А книги… Поверьте, если бы не… Вы, наверное, знакомы с Фаруком, поставщиком товаров для земледелия… Так вот, ему совсем плохо. Опухоль распространилась на весь мозг. – Теперь, разговаривая на более понятную тему, собеседник обрел уверенность и закончил уже твердо: – Мне нужно его навестить.

Мухиддин поднял еще одну книгу и сдул с нее пыль прямо в лицо Абази и уже умоляюще спросил:

– Может, хоть немного поможете?

– Вы должны войти в мое положение, – отрезал гость, после чего чихнул, потер глаза, развернулся и поспешил прочь по извилистой улочке.

Вновь воцарилась утренняя тишина.

В воздухе стоял запах моря – дуновение светлой стороны жизни. Пичуга подчеркивала безмолвие пронзительным стаккато: тонг-тонг-фи! Мухиддин отпер дверцу бомбейского шкафа и сказал:

– Можешь выходить, Абира. Ленивый верблюд испарился при одном намеке, что придется потрудиться.

Четыре минуты ничего не происходило, а затем из шкафа выпрыгнула малышка и врезалась в стоявшего неподвижно Мухиддина. Она упала на колени, обхватила его ноги руками и выдохнула:

– Я Аяана.

– Я знаю, Абира.

Пять секунд тишины.

– Nitakupenda – «я буду любить тебя», – выпалила девочка-рыба, после чего перепрыгнула через гору книг, выбежала наружу, стремглав понеслась по узкой улочке и вскоре исчезла среди теней.

Она засунула лепестки дамасской розы в рот и принялась их жевать, пока Мунира, всегда чем-то занятая, отвлеклась на таинственные размышления. Аяана тем временем провела пальцем по стеблю, отмечая отсутствие шипов, потом облизала пальцы, будто аромат можно было попробовать, и вспомнила, как Мунира иногда роняла двенадцать идеальных капель в чай, молоко или тесто халуа при приготовлении. Затем мысли девочки перескочили на другое воспоминание, более мрачное. Очень часто ночами мать, сражаясь с оплетающей ее паутиной неясных страхов, подзывала Аяану, вытаскивала пробку голубого металлического флакона мраши с длинным узким горлышком, который держала под подушкой, и обрызгивала их обеих розовой водой, будто ароматные капли отгоняли духов.

До того как девочка оказалась здесь, она долгое время прорыдала, желая, чтобы ее существование не было таким ужасным. Сегодняшний день обрушился на Аяану всем весом. Утром в медресе[3] один из отрывков текста, который они заучивали, внезапно поразил ее в самое сердце. Погруженная в переживания, она пропустила, как комнату постепенно окутывал кокон тишины, и не заметила, что обычно неподвижный, монотонно бубнящий Мвалиму Хамид поднялся и навис, словно огненный феникс. Не услышала его шипение:

– Субхан Аллах!

И уж совсем Аяану застал врасплох тычок учителя кончиком палки в татуировку на виске, чтобы вывести из транса.

Мвалиму Хамид склонил голову набок, изучая нерадивую ученицу, затем поправил на носу очки с круглыми стеклами, из-за которых глаза мужчины казались огромными, и спросил ее:

– Ты джинн? – Не получив ответа от застывшей, непонимающей Аяаны, учитель снова ткнул ее палкой в лоб. – Только неупокоенные мертвецы так завывают. Только проклятые души смеют принижать святые слова недостойным произнесением, которое больше напоминает кошачьи вопли. – Наконец он огласил вердикт: – Покинь мой класс и не возвращайся до тех пор, пока я не объявлю, что оправился от нанесенного оскорбления.

Аяана выбежала из помещения, сопровождаемая хихиканьем, но подавила рыдания, решив, что не доставит окружающим удовольствия и не будет плакать.

Взрослые!

Остаток дня она провела, особенно усердно пытаясь делать все так же, как другие дети: ходить как Хадия, перекатывать слова на языке, перед тем как выплюнуть их, как Атия, приподнимать краешки губ вместо улыбки, как Маймуна, и охотиться за крабами в мангровых зарослях, чтобы потом вручить отборные экземпляры мальчишкам, как Сулейман. Однако около полудня на остров вернулся отец Атии, живущий на материке, и обнаружил, что дети играют на ближайшей площадке. Фара, Мванаюма, Рейма и Рукия считали семена, а Аяана прыгала через скакалку, которая принадлежала Атии. Та ворчала в ожидании своей очереди. Подойдя к дочери, мужчина прикрикнул на Аяану, словно на бездомного пса:

– Wee! Mwana kidonda! – «Кыш, дитя раненой!» – И отломил прут от куста неподалеку, чтобы пригрозить девочке.

Сначала одноклассники Аяаны только хихикали и перешептывались, но затем две девочки залились слезами, не понимая, что именно произошло, но уверенные, что что-то плохое. И дочь Муниры, кидонды, побежала домой по узким улочкам и проскользнула в полуоткрытую дверь, дрожа от невидимого ужаса, который так пугал и возмущал других, но неспособная ничего с ним поделать.

Вечером вернулась Мунира, неся две рыбины, новый набор платков лесо и ароматическое растение. Она шагнула за порог и позвала дочь:

– Аяана!

Не получив ответа, Мунира хмыкнула и уже направилась к гостиной, когда заметила скорченную фигурку на выцветшем голубом кресле, отложила покупки и приблизилась к девочке. Та прижималась лбом к потрепанному зелено-золотому фотоальбому и кусала губы, время от времени утирая слезы с лица. Мунира не сразу сумела отвести взгляд от осколка прошлого, с привычным болезненным уколом вспомнив, что застывшие на снимках люди уже не являются частью ее настоящего и вряд ли будут присутствовать в будущем. Она не рассказывала о них дочери. Позднее, намного позднее Мунира вновь спрятала альбом в самом дальнем, самом темном углу шкафа, по-прежнему не в состоянии избавиться от этого осколка прошлого, и взмолилась, чтобы время или термиты сделали это вместо нее. Сейчас же она опустилась на колени перед Аяаной и осторожно вытащила альбом из рук спящей дочери. Она подняла голову и уставилась на мать такими пустыми и несчастными глазами, что та едва сумела сдержать крик от вида безутешного горя на маленьком личике. Мунира слишком хорошо знала эту переданную предками скорбь, это наследие прошлых ошибок, это невосполнимое отсутствие любимых, а потому на секунду задохнулась, не находя нужных слов.

– Ма, а у меня есть отец? – в конце вопроса голос Аяаны надломился.

Мунира не произнесла ни звука.

– Ма, mababu wetu walienda wapi? – «Мама, где наша семья?» – снова попыталась дочь.

Мунира лишь высоко подняла подбородок.

– Ма, а какая у нас… у нашей семьи фамилия? – прошептала Аяана.

Мунира закрыла глаза и будто наяву услышала голос убитого горем отца, говоривший: «Ты выбросила на ветер право называться моим ребенком». Из почтения к его разбитому сердцу она приняла этот болезненный разрыв, это отпочкование от разветвленного семейного древа, отстранение от древней родословной, которая веками открывала все двери и давала доступ к тайным местам по всему свету. Отрезанная. Теперь они с дочерью обречены плыть по течению в бездну неизвестности.

– Они… – Аяана махнула рукой в сторону выхода, в сторону внешнего мира. – Они прогнали меня.

– Кто? – спросила Мунира, уже зная ответ.

– Взрослые.

– Как?

Эта игра, эта чехарда преследовала Аяану всю жизнь. Прыжок – остановка. Идем ловить головастиков, убирайся прочь. Давай бросать мраморные шарики, проваливай. Бежим собирать ракушки, ступай домой. Айда копать червей, исчезни с наших глаз. Спрятаться в мангровых зарослях… Взрослые никогда не искали ее там.

Аяана повернулась к матери и осмелилась спросить то, чего больше всего боялась:

– Я плохая? – Лицо девочки напряглось в попытке сдержать слезы, но они все равно вырвались на волю. Тогда ребенок продолжил рассказывать, отстраненно, будто сообщал о преступлении: – Би Амина… Она говорит мне: «Аяана, кидонда! Аяана, кидонда! Кидонда».

Мунира вздрогнула, как от удара.

Кидонда – рана. Так часто повторяемое прозвище стало реальностью. Привычные уже щупальца всеобщего осуждения теперь тянутся и к ее дочери, охотятся за ней. Видя, как свет гаснет в глазах Аяаны, Мунира почувствовала закипающий гнев, обжигающий нутро. В этот момент она продала бы душу первому попавшемуся джинну, если бы тот научил, как избавить невинного ребенка от страданий, унаследованных по праву рождения. Отверженная, изгнанная обществом женщина проглотила ярость, разжала стиснутые кулаки и защитным жестом высоко вскинула подбородок. Решила тоже воспользоваться силой слов и вызвать к жизни иное имя, невозможное и всеобъемлющее, произнесла решительно:

– У нас есть фамилия. – Мунира помедлила. – Луна… – Она запнулась, колеблясь, но продолжила: – Луна дала ее нам. – Понизив голос до шепота, добавила: – Это имя принадлежит небесам, поэтому нельзя называть его вслух днем, чтобы они, – она махнула в сторону внешнего мира, – не украли его.

– Имя, принадлежащее небесам? – едва слышно переспросила Аяана, широко распахнув глаза, в которых вновь засветилась вера. – Какое? Какое?

– Ва Яуза, – Мунира проглотила соленый ком, вставший поперек горла – невысказанные проклятия жестокому миру, – и солгала, глядя в лучистые глаза дочери: – Ва Яуза. Орион. Название целого созвездия. Это наша фамилия. Наша тайна.

Аяана сжала вместе ладони, пытаясь осмыслить величественность этого знания. Это ощущение росло и росло, пока не заполнило сердце, пока не согрело душу, пока не заставило запрокинуть лицо вверх. С тех пор девочка никогда не переставала вглядываться в небеса.

Мунира схватила правую руку дочери, помогла ей встать и с притворной веселостью в голосе произнесла:

– Идем, лулу. Поможешь мне искать розы.

Аяана прерывисто, благоговейно выдохнула.

Срывая с кустов бутоны, источавшие сладкий запах, Мунира позволяла просочиться в сердце красоте, которой жаждала, как иссушенный жарой путник жаждет воды. В стремлении к прекрасному женщина рассматривала растения, пока не обнаруживала зеленые стебли, какими они были задуманы создателем. Она доверяла ароматам: незамутненные, неразбавленные, они несли в себе истину. Мунира ухаживала за цветами и травами, холила и лелеяла их, пока те не раскрывали свой дар – пробуждать новый взгляд на мир.

Аяане тоже нравилось проводить время в саду наряду с другими занятиями: считать волны в океане, предугадывать появление штормов, наблюдать на рассвете за превращением валунов в тени и заводить дружбу с остроухими кошками острова, в чьих больших глазах светилось древнее пророческое знание. Свойство этих животных исчезать вместе с приближением прилива в новолунье заставляло Аяану то обожать их, то ненавидеть, то снова обожать.

Мунира с дочерью отправились к древним гробницам и принялись собирать лепестки роз с диких кустов. Они цвели по-разному: иногда вырастали светлые цветки, дарящие сладость и утешение, а иногда – темные, которые призывали к раскаянию. Позднее собранная добыча превратится в розовую воду. Она поможет очиститься от стыда и чувства вины, наполнит оставленную печалью пустоту, укротит страхи и тоску.

Мунира с дочерью вернулись в свой прохладный дом с коралловыми стенами, неся найденные цветки. Мать поставила на огонь кастрюлю с водой, чтобы сразу же переработать половину розовых лепестков, и посмотрела на Аяану, дитя несдержанности, плод обманутых надежд и горьких потерь. Та округлила глаза, поглощенная процессом. Радость пришла на смену печали. Девочка перехватила взгляд матери и подняла голову. Мунира же опустила свою, прижимаясь лбом ко лбу дочери. Их ресницы переплелись, как и едва-едва соприкасающиеся души. Выключив закипевшую воду, женщина поставила ее остывать и со вздохом велела Аяане:

– Лулу, брось половину лепестков в кастрюлю. По одному.

Та выполнила указание. А заметив задумчивый, прикованный к горизонту взгляд матери, быстро сунула самый крупный из лепестков в рот, обжигая пальцы. Украдкой посмотрела на Муниру, какое-то время еще понаблюдала за розовевшей водой и снова вытащила блестящую сладость. В стоявшей рядом миске остальные цветки дожидались своей очереди поделиться ароматом. Они пойдут в разогретое кокосовое масло, которое после перегонки превратится в дорогостоящий эликсир. Мунира использовала их, чтобы сделать женщин красивыми. Даже тех, кто называл ее за глаза «благовонной шлюхой».

В воскресный полдень Мухиддин неторопливо шагал с побережья, насвистывая и помахивая четырьмя только что купленными рыбинами из недавнего улова, когда заметил Аяану. Она присела под старым изогнутым деревом иланг-иланга и сжимала в пальцах выщербленный голубоватый шарик из мрамора. Перед ней виднелась неглубокая выемка в пыли. Мухиддин улыбнулся и намеревался уже пройти мимо, когда услышал, как девочка всхлипывает и успокаивает сама себя:

– Нет, Аяана, нельзя плакать, что бы ни случилось.

Окруженный отголосками веселых криков играющих вдали детей, Мухиддин аккуратно отложил рыбу, встал на колени, осмотрелся по сторонам, притворяясь, что не видит девочку, потом заметил овальный черный камешек и выкопал его из песка.

Поймал ее взгляд.

Ясный. Немигающий.

Наконец Аяана очень медленно достала из кармана блестящий красный мраморный шарик и протянула Мухиддину, забрав из его руки гальку и спрятав. Затем вытерла пыльной ладошкой щеки, оставив на них грязные разводы. Мужчина выставил палец, прищурился, сосредоточенно прикусил язык и бросил шарик. Тот не долетел до цели всего метр. Улыбка медленно расцветала на лице Аяаны, пока не стала ослепительной, словно солнце вышло из-за туч, и под жаркими лучами испарился даже намек на печаль.

Они играли в шарики больше часа, смеясь над всем и ни над чем. С помощью наводящих вопросов Мухиддин выяснил, что дети изгнали девочку с площадки. Дюра сказала, что игроков и так слишком много, так что кому-то придется уйти. Маймуна предложила Аяану. Фатима поначалу запротестовала, что это будет нечестно и что можно участвовать всем по очереди, однако Сулейман толкнул дочь отверженной Муниры на землю так, что та упала, а платье задралось. Дети начали смеяться при виде поношенного и рваного нижнего белья Аяаны, поэтому она подобрала свои шарики и сбежала, спасаясь от унижения.

Стояла глубокая ночь, когда навязчивый стук ворвался в сон Мухиддина. Ему потребовалось несколько минут, чтобы сообразить: шум доносился от входной двери, а не пригрезился. Бах-бах-бах. Бах-бах-бах. Пытаясь сбросить оковы дремы, мужчина зло выругался, обернул кикои вокруг талии и, ворча, спустился по лестнице, ушибив об одну из ступеней большой палец.

– Makende! – вырвался крик.

К тому времени, как проклинавший все на свете Мухиддин отодвинул засовы, случайно прищемив руку и еще раз застонав, и открыл дверь, он уже был готов убить незваного гостя.

На пороге снова стояла Аяана. Она переминалась с ноги на ногу, с нетерпением поглядывая на вход ясными глазами, ничуть не смущенная, что на дворе царила ночь, пусть и освещенная убывающей луной, а когда Мухиддин открыл, схватила его за руку и потянула наружу.

– Kuja uone – «идем посмотреть».

– Посмотреть на что? – удивленно уточнил он, тем не менее следуя за Аяаной.

– Быстрее, – поторапливала она.

Решив, что что-то случилось, Мухиддин поспешил за маленькой провожатой. Она обогнала его и нетерпеливо оглядывалась, периодически давая знак ускорить шаг. «Наверное, неприятности у ее матери», – подумал мужчина и засомневался, не вернуться ли за бинтами и аптечкой.

Вскоре они оказались на мысе. Под ногами бились приливные волны. Прохладный бриз добавлял басовитое гудение к шорохам ночных созданий. Невидимая лягушка вплетала в мелодию монотонное кваканье. Жасмин наполнял опьяняющим ароматом ночной воздух. Небо над головой светилось мерцанием звезд, пронесенным сквозь вечность. Белые, голубые, желтые и красные искры отражались в черном зеркале воды. Аяана дернула за руку Мухиддина, указала вверх и взволнованным шепотом спросила:

– Кто сломал луну?

Девочка посмотрела на спутника так, словно он должен был знать ответ, словно он мог каким-то образом исправить этот вандализм мирового масштаба. Мухиддин обвел взглядом землю, море и поднял глаза на небо, точно видел его впервые.

– Кто это сделал? – умоляюще повторила вопрос Аяана и уставилась на собеседника с таким напряженным вниманием, будто его ответ был самым важным на свете.

Не желая выглядеть невеждой в этих огромных, ищущих знания глазах, Мухиддин солгал. Он солгал, потому что сам не верил. И поэтому сказал:

– Вечный поэт. Он всемогущий, – добавил он тихо, словно открывал секрет и знал сломавшее луну существо лично, – и разрушает только для того, чтобы заново построить. Всемогущий.

Заметив на лице Аяаны восхищение, Мухиддин постарался зачерпнуть ее веру в чудо и сохранить для себя.

Какое-то время они стояли и молча наблюдали за небом, за случайными облаками, за осколком луны и за подмигивавшими звездами. Потом девочка велела:

– Прочти знаки, – и обеими руками указала вверх. – Прочти что-нибудь еще, – настойчиво повторила она, не получив ответа.

Но Мухиддин забыл, как это делается. Несмотря на умение находить путь под любыми звездами, он потерялся. Поэтому они продолжили молча наблюдать за небом. Наконец Аяана опустила голову, зажмурилась, снова открыла глаза и спросила:

– А океан что сейчас говорит?

Мухиддин прислушался и перевел девочке:

– Он хочет знать, кто ты. Кто ты? Кто ты? Так он шепчет.

– Я Аяана! – крикнула она, выглядывая за край мыса и наклоняясь к волнам, плещущим у подножия. – Теперь твоя очередь.

– Я Мухиддин, – пробормотал он.

– Громче! – приказала Аяана.

– Я Мухиддин! – взревел он, обращаясь к воде и ветру.

Первой захихикала малышка. Затем расхохотался и сам мужчина. Вскоре они оба смеялись. А затем вернулись к прежнему занятию: смотрели в небо, слушали шепот любопытного океана. Сломанная луна же наблюдала за ними в ответ.

Аяана обернулась и уставилась на спутника, будто собиралась еще что-то сказать, но забыла, что именно, заметив нечто интересное в его лице.

– У тебя в глазах светится осколок звезды! Можно потрогать?

Не дожидаясь согласия или отказа, она протянула руку и коснулась слезы, того самого осколка звезды. Затем маленькая девочка и немолодой мужчина сидели на краю мыса, шпионили за небесами и следили за волнами. Когда Аяана показала, куда смотреть, Мухиддин различил тишину между приливом и отливом волн, разглядел страны между созвездиями. Они сидели и слушали ветер, девочка и мужчина, пока этот поток жизни не задел веточку на дереве и не оставил отметку на времени резким скрипом. На самом горизонте прошел лайнер, огромная тень, подсвеченная огнями.

– Куда он плывет? – прошептала Аяана.

– Домой, – отозвался Мухиддин, неосознанным жестом прижимая ее к себе.

– А где его дом? – тихо уточнила девочка.

– Mahali fulani – «где-то», – ответил мужчина.

Привалившись к спутнику, Аяана задремала, закрыв ладонью лицо. Мухиддин прислушивался к ее дыханию и наблюдал за звездами. Прислушивался к океану, пока не зачирикала птица, и только тогда спохватился, что ребенку давным-давно следует лежать в постели. После секундного колебания, что в его руках девочка и ее сны могут рассыпаться, Мухиддин все же наклонился, подхватил ее и понес домой, стараясь ступать медленно и осторожно. А когда оказался перед дверью небольшого поместья, то застыл в нерешительности. Если он постучит, то Аяане наверняка попадет от матери. Поэтому прошептал:

– Mwanangu – «дитя мое», – и сам удивился этой неожиданной фразе, но тут же отмел мысль в сторону и позвал чуть громче: – Абира.

Девочка заворочалась, затем зевнула и посмотрела на Мухиддина, а когда заметила окружающий пейзаж, спросила:

– Ты принес Аяану домой?

– Да, Абира.

– Пусти, дальше я пойду сама, – велела она.

– Не бойся, – он поставил ее на землю.

– Дождись, пока я не окажусь внутри.

Мухиддин смотрел, как Аяана отошла на пять метров в сторону от двери, после чего закинула одну ногу на подоконник, вторую поставила на совсем узкую рейку, подпрыгнула и зацепилась за сточную трубу, по которой вскарабкалась вверх до высоко расположенного узкого окна и протиснулась внутрь. Через секунду наружу высунулась крошечная ладошка и помахала на прощание. Где-то вдалеке закукарекал петух, и снова воцарилась тишина, если не считать тихого, ошарашенного дыхания Мухиддина и неумолчного шума прибоя.

Она была толщиной со средний палец Аяаны и выглядела почти такой же тонкой, как большая швейная игла матери. Головка блестела желто-золотым, а в глазах танцевали красные искры. Маленькая грудка отливала оливковым и коричневым, а сквозь тонкие полупрозрачные крылья, будто сотканные из бледно-оранжевого света, просматривался стол.

Мухиддин велел Аяане сказать название волшебного существа, kereng’ende, на четырех других языках.

– Matapiojos. Libélula. Naaldekoker. Стрекоза.

– Matapiojos-Libélula-Naaldekoker-Стрекоза, – протараторила Аяана и сложила ладони вместе, сцепив их в замок. – Но зачем?

– Чтобы распробовать ее суть, – прошептал Мухиддин. – А для этого следует ощутить на языке как минимум три наречия, – его лицо стало суровым.

Аяана скопировала серьезное выражение собеседника.

Ранее, лежа на животе в мангровых зарослях, она прождала почти весь день, пока не появилась нужная стрекоза. И даже не ходила на самодельную пристань, чтобы наблюдать за возвращавшимися домой. Когда насекомое опустилось на ветку, Аяана очень медленно подползла и схватила его, а затем засунула в одну из закрывавшихся склянок матери, несмотря на попытки стрекозы укусить обидчицу за палец, и понесла Мухиддину, стараясь идти медленно и каждую секунду заглядывая во флакон. Владелец магазина сидел за прилавком и читал книгу, когда за час до заката на пороге объявилась девочка и позвала:

– Shikamoo, бабу.

– Marahaba, – отозвался Мухиддин, чувствуя неловкость.

Аяана вошла в его жизнь без приглашения, нежданно-негаданно, и преподнесла свое хрупкое сердце, хотя он об этом не просил.

– Я нашла ее и захотела отдать тебе, – сказала девочка и улыбнулась, отчего в ее больших глазах вспыхнули предвкушение и радость.

– Да, и что же это? – вздохнул Мухиддин, откладывая книгу.

– Посмотри сам.

Он неохотно принял склянку, открыл и обнаружил внутри полуживую стрекозу, затем, пока та не пришла в себя, разложил насекомое на плоской поверхности низкого столика и опустился на колени, чтобы внимательнее разглядеть существо с радужными крыльями. Аяана склонилась над плечом Мухиддина, наступив ему на левую голень правой ногой в залатанном красном шлепанце, и спросила:

– Тебе нравится?

– Это прекрасное воздушное создание? Конечно. Спасибо.

– Я сама поймала ее! – подпрыгивая, сообщила Аяана. – Сама! – Она посмотрела на стрекозу, потом на Мухиддина и вспомнила кое-что еще. – Она меня укусила. – И показала палец.

– Бедняжка очень испугалась, – поджав губы, заверил он.

– Но почему?

– Она такая маленькая, а Абира такая большая. Понимаешь?

– Я только хотела подарить что-то красивое, – прошептала девочка. Ее глаза наполнились слезами. И спустя мгновение добавила: – Аяана не плохая. Никого не хотела обидеть. – Она затрясла головой.

Мухиддин почувствовал, как в сердце разливается тепло, и от неловкости, не зная, что еще предпринять, он велел малышке повторить название стрекозы, kereng’ende, еще на четырех языках. После выполнения задания Аяана хотела поделиться еще одним секретом, но засомневалась. Она вздохнула. Закусила губу. Обхватила руками живот. Снова вздохнула. Взрослые никогда не желали слушать дочь Муниры, лишь качали головами и говорили: Debe shinda haliachi kusukasuka – «Полупустая жестянка никак не перестанет дребезжать».

Мухиддин следил за сменой настроений на личике девочки, видел, как приподнимались ее худые плечики, будто за спиной вот-вот распахнутся крылья, а потом опускались. Аяана проглотила невысказанные вопросы, которые крутились на языке, и прижалась щекой к столу так, что глаза оказались на одном уровне с медленно шевелившейся стрекозой. Затем посмотрела на Мухиддина. «Ничего не говори, – взмолился он про себя. – Уходи. – Но какая-то часть его существа кричала: – Что, Абира?»

Аяана сдерживалась еще пятнадцать секунд, после чего резко встала и расправила плечи, приняв решение. Посмотрела на Мухиддина и уверенно заявила:

– Теперь ты мой отец.

А потом разразилась слезами. Хрупкое тело содрогалось от смятения, оттого что заветные слова наконец прозвучали вслух.

– Ох, – выдохнул Мухиддин, будто получив удар в живот и не зная, как реагировать на подобное заявление, затем отшатнулся и застыл без движения.

В ушах звенело. Мысли обгоняли друг друга, в душе царило смятение. Столько времени бывший рыбак путешествовал в одиночестве, ни к кому и ни к чему не привязываясь. Он привык оставлять все позади. И никогда никто не заявлял на него права. Теперь же маленькая девочка рыдала, спрятав голову в плечи. Мухиддин наклонился, чтобы понять ее суть, понять природу слов, которые сумели пробиться в загрубевшее сердце немолодого мужчины. Стрекоза. Аяана. Ее заявление. Она плакала навзрыд, безутешно, точно потеряла последнюю надежду. Поэтому Мухиддин потянулся и взял ладошку малышки. По его телу прошел разряд, как предупреждающий сигнал колокола, бьющего тревогу. Стрекоза. Аяана. Их соединенные руки. Руки мужчины были большими и морщинистыми. Огрубевшими, волосатыми, с узловатыми фалангами пальцев, с ладонями, затвердевшими от тяжелого труда и от памяти обо всех оскверненных и непотребных вещах, которых они касались. Мухиддин убрал эти руки от невинной девочки. Но она плакала. По щекам текли слезы. Он осторожно дотронулся до ее волос и прошептал:

– Абира, haya basi, haya.

Аяана всхлипнула и попробовала успокоиться, глубоко вдохнув. Потом посмотрела на Мухиддина.

Он наклонил голову.

Тогда девочка бросилась в его объятия, цепляясь за шею, протягивая руки к его лицу.

Внутренне Мухиддин ожидал и гадал.

Аяана же счастливо щебетала, хихикала, и теплое дыхание согревало заросшую бородой щеку мужчины. Он почувствовал, как мозги размягчились, как сердце замерло, как стало трудно сделать новый вдох. Почувствовал, как меняется. Это девочка-рыба меняла его. Она что-то сказала. Кажется, это был вопрос, потому что фраза закончилась на высокой ноте и наступила тишина.

Аяана. Это дитя.

В его объятиях.

Она вздохнула и обмякла, засыпая.

Мухиддин тоже вздохнул и повернул голову как раз вовремя, чтобы заметить, как красноглазая стрекоза встряхнулась, подползла к краю стола, расправила прозрачные крылья и вылетела в открытое в окно, сливаясь с красными закатными лучами, которые падали в помещение.

Позднее он приучился к тому, чтобы всегда нагибаться и смотреть Аяане в глаза. Она ждала бесед на равных. Она желала заглянуть в зеркала души и увидеть все, что там отражалось. Она сдержала свое обещание и всегда любила Мухиддина таким, каким он был. И говорила всем окружающим – кроме матери, – что он теперь стал ее отцом.

На следующее утро Аяана явилась на порог Мухиддина в школьной форме, с портфелем, и сообщила:

– Теперь ты будешь меня учить.

– Ступай в школу, – ответил мужчина и закрыл дверь.

Когда он вышел на крыльцо двумя часами позднее, Аяана все еще сидела там.

– Чего ты хочешь? – прорычал Мухиддин.

– Чтобы ты меня учил, – подняв на него ясный взгляд, заявила девочка.

– Отправляйся в школу.

– Нет! Там плохо!

– Я уезжаю на Ламу.

– Я с тобой.

– Ни в коем случае.

– Учи меня.

– Нет. Послушай, я сейчас опоздаю на лодку, – вздохнул Мухиддин, пятясь в сторону остановки матату, и крикнул пассажирам подождать его. Аяана шла следом. – Dereva! Я уже опаздываю.

Когда Мухиддин вернулся домой тем вечером, то обнаружил линии, фигуры и цифры, нарисованные углем на ступенях крыльца. На следующий день явившуюся с котенком на плече девочку уже ждали тряпки и ведро мыльной воды. Аяана взглянула на хмурого мужчину и спросила дрожащим голосом:

– Я сделала плохо?

– Просто поступила умеренно неправильно, – выражение лица Мухиддина смягчилось.

– Что такое «умеренно»? – Она сняла котенка с плеча и посадила на землю.

– Я расскажу, когда мое крыльцо вновь станет чистым.

После того как девочка закончила отмывать каменные ступени, Мухиддин принес из своей комнаты потрепанный набор для каллиграфии, который сам использовал, когда пытался выяснить разницу между курсивным начертанием шрифтов Насх и Тулут[4]. Затем дал Аяане книги и несколько больших листов писчей бумаги. Она тут же их схватила, прижала к себе и воскликнула:

– Это все мне?

– Теперь ты можешь потешить душу написанием любимых слов, сделать их красивыми, – ответил Мухиддин на островном диалекте и нахмурился.

– Kujiingiza – «потешить» – таким было первое записанное слово.

Так, неохотно и почти по недоразумению, Мухиддин и начал учить Аяану, заполняя ее бездонную пропасть вопросов, состоящую из «как?», «когда?» и «кто?». А выяснять «почему?» он отправлял девочку с помощью книг, доставая то одну, то другую из беспорядочного нагромождения. И читал много отрывков из стихов Хафиза.

– Что это значит? – уточняла Аяана. – На трех языках?

Мухиддин велел ей искать ответы своими словами, что было лучше, чем говорить на трех языках.

– Книги – это проводники знаний из других миров.

– Atoka wapi?

– Когда пересечешь эту грань, – произнес наставник, постепенно начиная получать удовольствие от новой роли.

– Грань, – повторила Аяана на английском слово, стараясь его запомнить. Это означало kizingiti. И спросила: – Но почему?

– Правила обучения, – вздохнул Мухиддин, а когда девочка кивнула, продолжил: – В мире лучше всего слышат английский язык.

– Но я слышу всё, – недоуменно нахмурилась Аяана.

Затем Мухиддин поведал ей, что в его магазине собраны книги со всего света и эта коллекция претендует на мировую мудрость, на понимание смысла жизни. Авторы ищут самое главное слово на планете.

– И оно сущет? Его нашли? – безоговорочно поверив наставнику, спросила девочка.

– Существует, – поправил ее Мухиддин.

– Правда?

– Нет, я имел в виду: скажи правильно – существует.

– Существует, – послушно повторила ученица и направилась к помещению, заставленному книжными стеллажами.

Мухиддин склонил голову набок, прислушиваясь, потом вздохнул.

– Lini? – «Когда?» – прошептала Аяана.

Но наставник велел найти ответы на все вопросы в тишине.

Ученица вернулась и на следующий день, и на следующий. Спустя два месяца она уже торопилась в дом Мухиддина с утра, чтобы поделиться впечатлениями о прочитанной накануне истории, персонажей которой воспринимала как друзей и хвасталась ими, как живыми.

Аяана жадно проглатывала любую предложенную книгу.

– Где мы находимся? – однажды спросил Мухиддин девочку, показывая на потрепанную карту.

– Не знаю.

Он ткнул пальцем в их местоположение, и Аяана завороженно уставилась на изображение, где остров со всеми людьми – целый мир для нее – мог уменьшиться до размеров одной точки.

– Пате, а на нем расположены поселения: Пате, Фаза, Сию, Кизингитини и Шанга, – отчетливо произнес Мухиддин.

Жажда знаний ученицы подстегивала и его самого, заставляла заранее готовиться к урокам и открывать многие вещи заново: основы классической математики, географии, истории, литературы, астрономии, а также вспоминать языки и наречия: суахили, английский, разговорный португальский, усвоенный на одном корабле, арабский, староперсидский и гуджарати. Аяана без конца выспрашивала о море, желая знать всё, в особенности как читать настроение океана. Однажды в пятницу она взяла атлас, чтобы вновь отыскать свое место в мире, но не обнаружила на карте точки с названием «Пате». Даже коричневый или зеленый оттенок не намекали на то, что среди синих вод существует суша. Девочка тут же заинтересовалась, каким образом что-то может стать невидимым.

Мухиддин рассказал, что крупнейшие горы на планете прячутся под океанской толщей, незаметные глазу. Аяана удивленно расширила глаза и ненадолго задумалась, после чего спросила:

– А где была я до того, как родиться? Тоже на дне моря?

– Где-то, – ответил Мухиддин, стараясь не рассмеяться.

– А где это «где-то»? – уточнила она, а когда наставник приложил палец к губам, прошептала: – В тишине?

Мужчина едва не расхохотался, но она настаивала:

– Так где же?

– Тсс, – призвал он к молчанию.

И только позднее рассказал, что «где» – очень странная вещь. Ее лучше познавать на собственном опыте. И никогда, ни за что нельзя объяснить словами.

Музыка подчеркивала, усиливала то, что нельзя было найти в книгах. Мухиддин устраивал уроки по экуменическим[5] мотивам. Он ставил алжирское раи, бангла, кора, симфонии Голам-Реза Минбашиана и Мехди Хоссейни, а также доступные записи кенийских мелодий таараб. Никаких современных взрывов нот и неблагозвучных завываний, которые, как сообщил наставник ученице, являются эхом иблисских[6] воплей. Так они и плыли по волнам музыки. Иногда, услышав очередную песню, Аяана прижимала к груди стиснутые в кулаки руки, стараясь унять вызванную мелодией тоску, и просила объяснить, о чем там говорится.

В один из вторников Мухиддин прочитал девочке отрывок из Хафиза сначала на ломаном фарси, а затем перевел на суахили:

– О сердце, если б ты хоть раз изведало свет чистоты, подобный огоньку свечи, то навсегда отринуло бы жизнь, что в голове лишь длится…

– О чем это стихотворение? – спросила ученица.

– Однажды сама поймешь, пока же просто слушай.

Аяана часто беседовала с книгами, которые читала. Некоторые из них жили под подушкой у девочки.

– Прячьтесь, мама идет! И никуда не исчезайте.

В большинство ночей она пряталась под покрывалом и при свете фонарика проглатывала одну историю за другой еще долго после того, как Мунира укладывала дочь в постель.

Проводя почти все дни в доме Мухиддина, который также служил магазином, Аяана наблюдала, как наставник продавал под прилавком снадобья для тайных желаний. Их нашептывали за закрытыми окнами, умоляя уважаемого мудреца о помощи в самых разных делах: в привлечении удачи и богатства, в разжигании надежды и любви, в обретении покоя и здоровья, в усилении плодородия.

Аяана попросила:

– Научи меня.

– Нет.

– Да. Да. Да.

– Ну тогда наблюдай за мной.

И Аяана следила, как Мухиддин добывает жизненные соки из семян, фруктов, кореньев, коры, ягод, листьев и лепестков, которые он толок и измельчал. Следила, как он смешивал анис, базилик, ромашку, а также местные растения: кисибити, калпаси, курунду, пилипи манга, пилипи хохо, тангавази, кафарани, нанаа, иланг-иланг, лавани, килува, карафуу.

Позднее Аяана сообщила наставнику, что ее мать работает с цветами, благовониями и маслами и что у них на крыше растет жасмин, с которого они собирают лепестки – непременно ночью – и замачивают их в дистиллированной воде, чтобы цветки лучше отдавали собранный за день аромат. А еще девочка как-то спросила, пробовал ли Мухиддин розы, а получив отрицательный ответ, принесла и положила мужчине в рот несколько лепестков. Он же рассказал, что это растение считается пророком в мире цветов. Рассказал, что когда Бог их создал, то поручил именно розе склонить человеческое сердце к нему. Затем наставник показал ученице, как восполнить силы увядшего растения с помощью капли розового масла.

Мухиддин решил на скорую руку починить полуразобранный старый телевизор, который едва позволял различить цвета, а также подсоединить древний кассетный проигрыватель, чтобы подготовиться к очередному уроку с Аяаной, а потом перерыл целую груду книг, на которых скопилось столько пыли, что можно было бы разбить собственный сад для выращивания трав, но обнаружил записи с любимыми фильмами. Во время этих новых уроков ученица, как сам Мухиддин двадцать три года назад, открыла для себя мир Болливуда.

«Слоны – мои друзья».

Она посмотрела фильм дважды. Затем еще три раза. Мухиддин устал перематывать кассету. Они с Аяаной подпевали Кишору Кумару и каждый день выкрикивали: «Чал-чал-чал!» Детский голосок звенел колокольчиком, а мужской гудел как расстроенная труба, но это их не останавливало. Они танцевали и пели: «Хаи-хаи, охо-хо!»

Несколько недель спустя измотанный неисчерпаемой жаждой знаний ученицы Мухиддин согласился рассказать ей немного о том, как читать знаки моря. На рассвете они отправлялись испытать на собственном опыте, каким образом можно ощутить всеми чувствами настроение этой жидкой бесконечности, этого волнующегося безвременья, каким образом предсказать некоторые из его намерений, каким образом смотреть на него внутренним взглядом. В этом водном мире Аяана беседовала с течениями, пробовала соль на вкус, трогала волны, познавая законы приливов и отливов и начиная понимать скрытые маршруты океана. Пыталась вообразить конечный пункт назначения, где окажутся птицы, исходя из направления их полета. Ощущала на коже капризные ветра, слушала повторяющееся эхо их голосов, чтобы осознать нечто, что использовал Алмаси Мехди, призывая их своим свистом.

Однажды утром Мухиддин пропел морю:

– Если я сам океан, то не могу утонуть.

Аяана подпевала. А следующим вечером ощутила на коже лунные лучи, почувствовала притяжение ночного светила и тут же побежала поведать об этом наставнику.

Тот сидел на ступенях крыльца и смотрел на звездное небо. Выслушав рассказ девочки, Мухиддин объяснил:

– В твоей крови растворено железо, а луна иногда действует как огромный магнит.

Отлив – это исчезновение, воссоединение с морем. Прилив – это возвращение к земле, перекат по песку. Аяана видела, что небо отражается в воде, знала, что есть места, которых можно достичь, правильно читая звезды, где было написано предсказание наступающего дня. Kilimia kikizama kwa jua huzuka kwa mvua, kikizama kwa mvua huzuka kwa jua – «Когда Плеяды становятся заметны днем, грядет сезон дождей, когда Плеяды становятся заметны в сезон дождей – грядет солнечная погода».

Наблюдая, как корабли направляются в различные порты, Мухиддин сказал Аяане:

– Морские суда – это связующие мир мосты.

Она долго размышляла над этим несколько дней.

Но как бы ученица ни настаивала, Мухиддин отказался брать ее на охоту за глубоководными рыбами с помощью фонарей.

– Если твоя мать об этом узнает…

– Не узнает.

– И все равно тебе еще слишком рано участвовать в этом опасном деле, Абира.

Она надулась.

Он пожал плечами.

– Тогда я попрошу Фунди Мехди взять меня, – пригрозила Аяана.

– Он тоже откажет, – возразил Мухиддин.

– Ты умеешь делать лодки? – зная, что он прав, сменила тему девочка.

– Нет.

– А Фунди Мехди умеет.

– Ну и ступай к нему, проси учить вместо меня.

– Нет! – заскулила она.

Однако позднее они вдвоем отправились в ту часть острова, где до сих пор оставались напоминания о кораблестроительных верфях. Котенок бежал следом. Среди ветхости и запустения, причинами которых стали время и судьба, скрывалась пещера Фунди Алмаси Мехди. В воздухе стоял запах дерева, исходивший от лодок построенных и лодок, которые только предстояло построить, опираясь на рассказы стариков. Доносился стук молотка. Мангровые доски валялись на земле в ожидании своего часа. Диктор на радио сообщал информацию о приливах и отливах. Вскоре Аяана заметила одинокую фигуру корабела и побежала к Фунди Мехди, который трудился над выдолбленным носом судна мтунгви, по очереди то поливая его кокосовым маслом, то обжигая.

Мухиддин догнал подопечную, но, до того как успел поприветствовать мастера, она объявила:

– Морские суда – это связующие мир мосты. – Затем увидела, как огонь лижет промасленный нос судна, с интересом наклонилась ближе и спросила: – А зачем жечь?

Мехди попытался отмахнуться от девочки.

Мухиддин поднял ее и опустил на обломки стоявшего рядом на песке, покрытого ракушками каркаса когда-то давно выходившей в море лодки. Котенок взобрался следом за хозяйкой. Но и с нового места Аяана попыталась докричаться до Мехди:

– Зачем жечь? Зачем поливать маслом?

Корабел лишь вздохнул.

– Зачем жечь? Зачем поливать маслом? – нараспев произнесла малышка.

– Приветствую, брат, – вмешался Мухиддин, усаживаясь на чурбак возле Мехди. – Прости нас за вторжение. Теперь тебе придется на своей шкуре испытать выпавшие на мою долю пытки. Эта девочка будет тебя преследовать, допрашивать. А если ты располагаешь ответами, предоставь их ей, иначе в конце концов капитулируешь и выболтаешь и самые страшные тайны ремесла.

Мехди недовольно уставился на собеседника, но тот только пожал плечами. Тогда корабел повернулся, чтобы взглянуть на Аяану, которая распласталась на животе и свешивалась за край заброшенного судна. Заметив, что на нее смотрят, она замахала руками, будто собиралась взлететь, и внятно повторила:

– Зачем жечь? Зачем поливать маслом?

Алмаси Мехди вернулся к своему занятию с легкой улыбкой на лице и уступил:

– Тогда слушай. Когда… эта лодка закалена огнем… на воде… однажды… она будет знать… что делать.

Безмолвие.

Затем голос Аяаны, звонкий от удивления и восторга:

– Я видела, как ты топил лодки. Много, много, много раз. – Она подглядывала за Мехди, когда он выдерживал лодки в соленой воде, оставляя их там на несколько недель. – Значит… – продолжила девочка, от волнения проглатывая и коверкая слова, – значит, потом, когда океан плеск – и попадает внутрь, – они, эти лодки, не тонут, так?

Мехди раздраженно выдохнул через волосатые ноздри, громко фыркнув, и взбешенно уставился на Мухиддина. Тот отвернулся к морю, закрыл глаза и поджал губы, чтобы не рассмеяться.

– Ты строил яхази? – спросила Аяана, раскачиваясь всем телом на своей заброшенной лодке.

– Нет, – спустя минуту прорычал Мехди.

Карканье ворон. Запах пропитанного маслом дерева. Стружки на песке.

Девочка протянула руку и схватила прутик, которым стала тыкать в землю, преграждая путь веренице муравьев. И после паузы задала еще один вопрос:

– А мтунгви ты строил?

– Вот она, – пробормотал Мехди и положил морщинистую руку на судно, которое ремонтировал с помощью огня.

Котенок вспрыгнул на голову маленькой хозяйке. Та погладила любимца, придерживая его, встала и неуклюже выбралась из остова брошенной лодки. Мухиддин по-прежнему сидел, глядя на море.

– А машуа ты строил?

– Хм, – последовал ответ.

– А нгарава слишком маленькая, чтобы ее строить?

– Хм.

– А сколько утумби ты сделал?

– Три, – выждав полминуты, все же отозвался Мехди.

– А дау?

– Много, – проворчал корабел, скрипнув зубами, а затем отошел и схватил коричнево-белый парус, чтобы заштопать его.

– А мтепе?

Пауза. Мехди почувствовал ностальгию. Мтепе служили эмблемой народа баджуни. Предки семьи Фунди сколотили целое состояние на постройке этих вертких суденышек.

– Kila chombo kwa wimblile – «Каждая лодка создает волны по-своему». Очень много. Ведь мтепе – в нашей крови, – ремесленник постучал себя по голове.

– Даже в моей? – удивилась Аяана, потыкала пальцем кожу, а потом повторила жест собеседника, похлопав себя по макушке.

– Абира, хватит топить Фунди Мехди в потоке вопросов, – вмешался Мухиддин. – Чтобы родиться, лодкам нужна тишина. Достаточно, дитя!

Котенок мурлыкнул и мяукнул, а когда Аяана поставила его на землю, подошел к корабелу и сел рядом, обернув хвостом лапки. Мехди прекратил работу и наклонился, чтобы погладить маленького гостя, после чего тихо спросил:

– Как его зовут?

– Яакути, – прошептала девочка.

– Хорошее имя, – кивнул Мехди и отрывисто пообещал: – Когда-нибудь я построю машуа и для тебя.

– Для меня? – Аяана повернулась к ремесленнику с горящими, словно две луны, глазами, но попыталась не нарушить тишину, прошептав: – Я и ты? Мы вместе сделаем лодку?

– Да, – кивнул Мехди, сведя брови к переносице и почесав подбородок.

– А потом мы поплывем далеко-далеко. Я, ты, бабу и Яакути и… и я. Я буду управлять. Бабу, ты слышал, что сказал Мехди? Мы вместе сделаем лодку. И поплывем на ней, а я буду управлять. И ты можешь поехать с нами… и Яакути тоже.

Корабел снова улыбнулся.

Когда Аяана с Мухиддином собрались уходить, дав возможность Фунди Мехди вернуться к своему уединению, он нырнул в рабочий сарай, вынес оттуда какой-то предмет, после чего направился к девочке, бормоча что-то себе под нос, и положил в ее подставленные ладони медный компас, покрытый зеленоватой патиной и явно сменивший не один корабль.

– Dira! – воскликнула Аяана.

– Верно, – согласился Мехди. – Когда будешь искать путь, посмотри сюда, – он ткнул пальцем в стекло, – потом туда, – обвел рукой окружавший их пейзаж. – Эта линия – север, – мужчина заставил девочку выпрямить ладонь, чтобы компас лежал на плоской поверхности. – Спроси себя, куда ты хочешь попасть. И когда поймешь, иди.

Аяана не сводила восторженного взгляда с подарка. Выражение на ее личике заставило Мухиддина рассмеяться.

По пути обратно девочка нарезала круги, металась то влево, то вправо, стараясь идти туда, куда указывала стрелка. Затем остановилась и спросила спутника:

– А лодки, на которых ты работал, никогда не тонули?

– Лодки, на которых я работал, не опрокидывались, – фыркнул Мухиддин, погладив котенка, ехавшего у него на плече.

– А что значит «опрокидывались»?

– Переворачивались, тонули.

Слово пополнило копилку Аяаны.

Они медленно шли в сторону дома. Оранжевый вечер бросал тени и свет на их лица, на воду.

– Это Мехди построил твою лодку? – поинтересовалась неугомонная девочка.

– Нет.

– Кто-то другой построил твою лодку?

– Да.

– Даже я могу построить лодку?

– Если захочешь.

Откуда-то издалека донесся женский голос, пролетев на вечернем ветру над волнами:

– Аяа-а-а-ана!

До того как Мухиддин успел хоть что-то сказать, его маленькая спутница унеслась, подобно зебре, на которую охотился лев, в направлении, откуда раздавался материнский зов.

Обеспокоенная мать заговорила сразу, как заслышала торопливые шаги:

– Ты опоздала. И в каком ты виде? Что случилось с твоей школьной формой? Кто будет ее стирать? Как будто деньги для покупки мыла растут на деревьях. Сейчас же отправляйся умываться! – Мунира вздохнула. – У меня тоже сегодня выдался нелегкий день. Одна клиентка – ну что за капризная особа. Подавай ей, видите ли, синго, словно она вечная невеста, представляешь? Аяана, ты меня слышала? Бегом переодеваться! Рыба уже на огне. И смешай мне хну. Да поменьше лайма в этот раз! Сколько еще можно повторять? Жасминовая вода оказалась замутненной, коричневой. Наверняка та женщина добавила туда что-то, когда я вышла. – Она снова вздохнула. – Быстрее, лулу, приводи себя в порядок, нам нужно еще успеть собрать иланг-иланг до захода солнца. Аяана, ты меня слушаешь или я к стене обращаюсь?

Абира. Поток негаданного озарения, пролившийся в беспросветное существование. Сам о том не подозревая, Мухиддин стал ожидать ежеутреннего появления на пороге девочки. Иногда ее опережал почти белый котенок, который непрерывно мурлыкал. Он уже знал: если поскрестись в дверь, то его впустят. Однажды ночью хозяина дома одолел приступ смеха, похожий на грохот старого грузовика. Голос набирал силу от собственного звучания. Мухиддин хохотал так, как никогда в жизни, запрокинув голову назад и положив руку на занывшую диафрагму. Причиной же веселья послужили слова ученицы, причем он даже не мог вспомнить, что именно она сказала, осталось лишь ощущение. Он смеялся до тех пор, пока по щекам не потекли слезы, намочив подушку. И в ту бессонную, радостную ночь Мухиддин осознал, насколько недооценивал силу любви, ее неминуемость и настойчивость, так напоминавшие другую эмоцию – страх.

За многие годы Мунира до совершенства отточила мастерство, с каким игнорировала перешептывания и оскорбления, а потому не обращала внимания на обсуждения природы отношений между Аяаной и Мухиддином больше трех месяцев, пока в одну пятницу после вознесения молитвы и утомительной перепалки с двумя неблагодарными клиентами, которые торговались до хрипоты, не наткнулась на учителя дочери, Мвалиму Джума Хамида. Приближался конец семестра, поэтому Мунира решила спросить, не готов ли уже табель с отметками Аяаны, но когда приблизилась к представителю школы, тот как раз интересовался у торговца тканями и увлеченного читателя Худхаифа Ширази, не знает ли тот, куда перевели невоспитанную девчонку, дочь кидонды.

Мунира застыла как вкопанная, почувствовав, как от страха сжалось сердце.

Она переводила взгляд с одного мужчины на другого, прислушиваясь к их разговору.

– Одна! – продолжил Мвалиму. – На прошлой неделе это никчемное создание слонялось без дела по судостроительной верфи. Одна, повторюсь. Вопиющее безобразие! А этим утром я видел, как девчонка ползала по пляжу, подобно слизняку, пока этот еретик Млинготи, как обычно небритый и полуодетый, нависал над ней. Как по мне, сцена выглядела вульгарно. Непристойно. Вот мое мнение.

Худхаифа покачал головой, отчего солнце отразилось от его идеально черной кожи, и неодобрительно фыркнул. Мвалиму Джума пригладил седеющие волосы и продолжил:

– Деньги ведут к страданиям, так я всегда говорил. Быть бедной – не грех, но торговать собственным ребенком… – Он выразительно приподнял брови и закатил глаза, изображая печаль.

Худхаифа обожал пикантные истории вне зависимости от того, были они правдивы или нет. Он заметил Муниру и помахал ей.

– А вот и мама Аяаны. Мвалиму как раз спрашивал, с какой целью ты забрала дочь из школы… – Торговец замолчал, потому что собеседницы уже и след простыл, затем смерил взглядом свои слегка смоченные в хне края ногтей на толстых пальцах, сжимавших перевод «Венецианского купца», который читал, и сказал: – Кого-то ждут большие проблемы.

Они переглянулись с Мвалиму Джума и злорадно усмехнулись.

Представьте огненный шквал. Представьте песчаную бурю. Представьте надвигающийся шторм и его грозные раскаты. Но первым донесся разъяренный крик матери:

– Аяа-а-а-ана!

В магазине Мухиддина воцарилась тишина на том месте, где ученица прилежно старалась скопировать каллиграфический знак, пока наставник изучал карту древних океанов, обернув вокруг талии выцветший розовый отрез ткани в попытке воплотить Хусейна Фахми из египетского фильма «Берегись Зузу», который они с Аяаной смотрели накануне. Ей требовался партнер для исполнения танца живота, подражая Суад Хосни.

Когда окрик повторился уже ближе, девочка спрыгнула со стула, проскользнула мимо Мухиддина, открыла створку бомбейского шкафа, исчезла внутри и уже оттуда предупредила наставника:

– Она выбьет любую дверь, так что лучше не запираться. – И после краткого колебания добавила: – А еще, наверное, будет таскать тебя за уши, но если потом потереть их, то боль сразу пройдет.

Мухиддин, еще не пришедший в себя от молниеносной реакции Аяаны, лишь спросил:

– Кто?

– Mamangu – «мать», – последовал ответ. – А тебе нужно звать ее Би Мунира.

– Так и поступлю, – согласился Мухиддин, а спустя секунду нерешительно добавил: – Абира?

– Что? – откликнулась девочка из шкафа.

– Почему Би Мунира будет таскать меня за уши?

– Э-э… Наверное, потому, что она не знает, что ты мой отец. Э-э… Или потому, что я бросила школу: там меня не любили, а я не любила их. Или потому, что я не рассказала, что живу здесь. Но это только днем, поэтому не считается. Наверное.

– Или из-за чего-то еще, – вздохнул Мухиддин.

В ответ дверца шкафа захлопнулась.

Хозяин дома сел и принялся обреченно ждать нового нашествия.

Представьте вспышку молнии. Вот так же внезапно Мунира материализовалась на крыльце и вошла в вестибюль, который также служил магазином. Она убрала с лица никаб[7] и осмотрела помещение, пылая первобытным гневом, как силы природы. Мухиддин попытался нанести превентивный удар:

– Hujavuka mto, simtukane mamba – «пересекая реку, опасайся встречи с крокодилом».

На лице Муниры тревога тут же сменилась неприкрытой ненавистью. В глазах блестел холод, голос источал мороз.

– Ты? – Женщина приблизилась. – Сравниваешь себя с крокодилом?

Снаружи доносилось эхо волн. Внутри же Мухиддин испытал на собственной шкуре все заклинания и оскорбления, что знала гостья. Он склонил голову и представил себя скалой в бушующем море. Спустя десять минут поношения закончились, и Мунира прорычала:

– Где моя дочь, шелудивый пес?

Ссоры и споры. Мухиддин вздохнул. Он жаждал покоя и заслуживал его в связи с преклонным возрастом, а потому подошел к шкафу, отворил дверцы и сурово приказал Аяане вылезать. Та забилась в угол и закрыла лицо руками, но мужчина был непреклонен:

– Вылезай и встречай своего сквернословящего противника, – проревел он.

Девочка выбралась из шкафа, дрожа всем телом. Наставник никогда раньше не повышал на нее голос.

– Моя малышка! – воскликнула Мунира.

– Не-е-ет! – завопила Аяана.

– Дочка! – уже тише воззвала мать.

Однако девочка не обратила на нее внимания, а бросилась к Мухиддину и схватила его за руку. Он высвободился и отошел. Тогда Аяана вцепилась в его конечность изо всех сил, повисла на ней и крикнула Мунире:

– Он мой отец. Мой. Отец.

Мухиддин по одному отцепил пальцы девочки и подтолкнул ее в сторону двери:

– Уходи!

Когда малышка застыла, ошеломленно глядя на него, он поднял руку.

– Не смей даже думать… – Мунира поспешила защитить дочь.

– Убирайся прочь, ведьма! – велел Мухиддин, поворачиваясь к возмутительнице спокойствия. – Обе ступайте вон. Исчезните из моей жизни навеки!

Мунира схватила Аяану и потащила ее к выходу. Дочь не сопротивлялась, ошеломленная и обмякшая, как птичка в пасти у кота, но, пересекая порог, она вцепилась в косяк, обернулась, посмотрела на Мухиддина расширенными от ужаса глазами и выпалила:

– Ты вышвырнул меня. Ты… меня вышвырнул.

Мухиддин слышал детский пронзительный голосок, читающий литанию после миновавшего шторма. Слышал озадаченные вопросы матери.

Мунира: «Почему?»

– Я. Никуда. Не. Пойду.

Мунира: «Кто?»

– Он мой отец.

Мунира: «Что?»

– Он меня учит.

Мунира: «Как?»

– Я его люблю.

Мунира: «Почему?»

– Я останусь с ним.

Мунира: «Что?»

– Уходи. Ты плохая. Плохая!

Мунира: «Почему?»

Детский плач.

Мунира: «Аяана, прекрати немедленно. Сейчас же»

– Не-е-е-ет!

Звук удара.

Мухиддин вздрогнул.

Еще один шлепок. И еще.

Он зажмурился.

Новый удар.

Вздрогнул.

Тишина.

Конец переполоха.

В доме царило безмолвие. Чтобы его отогнать, Мухиддин прошептал:

– Абира…

Но вокруг все равно было слишком тихо, слишком спокойно. При виде недописанного слова на странице сердце сжалось, а внутренности словно пронзило холодным лезвием. Неожиданный укол печали заставил Мухиддина схватиться за грудь и снова прошептать:

– Абира.

Три дня стояла непогода, а ужасный восточный ветер воевал с океаном, издавая угрожающие завывания. В конце концов водная стихия уступила под немигающим взглядом Мухиддина, который наблюдал с высокого балкона.

В самый глухой час ночи во входную дверь кто-то решительно постучал. Мухиддин, безуспешно пытавшийся заснуть, выбрался из постели, закутался в бледно-голубой платок кикои и спустился по лестнице. Пересек внутренний дворик, вошел в вестибюль и направился к двери, в которую уже не просто стучали, а колотили изо всех сил, после чего отодвинул засов, выглянул наружу и отворил деревянную створку.

От Муниры исходили волны усталости и страха. Опухшие глаза Аяаны впились в лицо Мухиддина, пытаясь что-то отыскать. Он вздрогнул от неприкрытого горя в этом открытом детском взгляде, в котором отражалась чистая душа, и понял его значение. Опустился на колени, чтобы оказаться на одном уровне с девочкой, и тихо произнес:

– Нет, Абира. Никогда. – Губы Аяаны задрожали, по щеке поползла слеза. Тогда Мухиддин погладил по волосам малышку и добавил: – Чтобы отец вышвырнул дочь? Нет, никогда.

Слезы тут же прекратили течь. Девочка всхлипнула напоследок, наклонилась вперед, прикасаясь лбом ко лбу Мухиддина, и серьезно спросила:

– Никогда-никогда?

– Никогда.

– Точно?

– Точно.

– Обещаешь? – Аяана привстала на цыпочки, напоминая птичку, готовую сорваться в полет. Мухиддин несколько секунд колебался, но все же кивнул. Тогда малышка закусила губу, пристально посмотрела в глаза собеседника. – Ты теперь мой?

Он заморгал. К горлу подкатил ком, не позволяя вдохнуть, отчего закружилась голова. Взгляд Аяаны требовал ответа. Мухиддин ощутил панику, а затем искру восторга от понимания, что кто-то наконец видит тебя, по-настоящему видит. Решив сосредоточиться именно на этом мгновении, а не на возможных последствиях будущего, он молча кивнул, утратив дар речи. Девочка провела ладошкой по лицу мужчины, нахмуренная, глаза в глаза, и дотронулась пальцами до его горла, чтобы ощутить вибрации в словах в подтверждение их правдивости.

– Да, – сказал Мухиддин, подкрепив обещание еще одним кивком.

Аяана повторила жест, а потом скользнула за стол, чтобы завершить незаконченную каллиграфию.

Мунира переминалась с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Она махнула в сторону дочери и пояснила:

– Она отказывалась есть. – Не получив ответа, женщина добавила с дрожью в голосе: – И скучала по тебе. – Мухиддин снова промолчал. Тогда собеседница склонила голову и тихо призналась: – И со мной не разговаривала. – После паузы Мунира спросила, подходя ближе: – Что теперь делать?

Он расслышал в хриплом голосе нерешительность. Увидел в прямом взгляде матери девочки мольбу. Почувствовал запах духов. Но, не доверяя этой новообретенной кротости, подозрительно сощурился.

– Прости меня. Я была неправа, – вздохнула Мунира. Мухиддин молча рассматривал ее. Тогда она спросила: – Как это произошло? – Он не ответил, не сводя с собеседницы взгляда. Она уточнила: – Ты… Она? – Тишина. И потом взмолилась: – Исправь это.

Мухиддин засмеялся.

Он смеялся над собой. Над Мунирой. Смеялся так, что слезы потекли из глаз.

Тогда взволнованная мать нерешительно поинтересовалась:

– Что будет делать дочка, когда ты ее покинешь? – Когда Мухиддин снова не ответил, лишь хмыкнул, она отвела взгляд и спросила: – Можно мне сесть?

И рухнула на стул, над которым нависала заставленная книгами полка. Мунира уставилась на готовые вот-вот свалиться тяжелые тома, на ее лице читались недоумение и усталость. Мухиддин сел напротив на старое кресло с торчавшей наружу обивкой и принялся наблюдать за гостьей, воплощавшей сокрушенную гордость – остатки привилегированной юности. Вид отчасти согрел душу бывшему рыбаку, когда-то презиравшему напыщенных богатеев. Тени, подчеркивавшие заостренные черты женщины, напоминали изрезанные пейзажи острова, а исходившее от нее чувство застарелого одиночества смешивалось с ароматом ночного жасмина. Мунира сидела, обхватив себя за плечи, в этой комнате, наполненной безделушками со всего мира, сваленным бессистемно, подобно ненужным воспоминаниям. Взгляд Мухиддина не пропускал ничего, отмечая и запечатлевая, как фотокамера, мельчайшие детали поведения гостьи. Вот он наклонился вперед, чтобы увидеть ее с другого ракурса, под другим углом. Стала заметна щель между передними зубами, и хозяина дома накрыло внезапной лавиной, будто обрушив на него обломки чужой жизни.

– Ты выбрал нас, – сказала Мунира, делая упор на слове «нас». – Выбрал нас и теперь можешь потерять свое честное имя и положение в обществе. – Она с сарказмом выделила «общество», а заметив, как скривились губы собеседника в попытке сдержать смех, вызывающе спросила: – Тебе на это наплевать?

Мухиддин наконец расплылся в улыбке. Раньше ему и в голову не приходило волноваться насчет мнения «общества».

– Ты считаешь нас с дочерью забавными? – ощетинилась Мунира, неверно истолковав веселье мужчины.

– Послушай, женщина, – наконец заговорил он, – поступай так, как считаешь правильным. А девочка, раз уж мы с ней выбрали друг друга, – он помедлил, изучая выражение лица матери Аяаны и внутренне получая удовольствие от ее недовольной гримасы, – раз уж мы выбрали друг друга и я никуда не денусь, будет присутствовать в моей жизни. Будем делить ее время между собой. Смирись с этим, как пришлось сделать мне.

Они оба обернулись на смех Аяаны. Она стояла на цыпочках и размахивала листком, на котором изобразила красным фломастером птицу.

Мухиддин в тот момент не обратил внимания, что Мунира ничего не ответила на предложение: ни отказом, ни согласием, а вместо этого спросила:

– Как вы познакомились с дочкой?

– С помощью моря, – с улыбкой отозвался Мухиддин, вспомнив первые впечатления от рассветных заплывов девочки-рыбы.

Мунира задумалась, не замечая того, что осталось невысказанным, и того, что Аяана прислушивалась к разговору за спиной матери. Из-за невеселых размышлений о тайной жизни дочери разболелось сердце, а из-за понимания, что незнакомец подсмотрел непредназначенное для его глаз зрелище, в глубине души разгорелась ярость. Но Мунира знала, что следует сохранять спокойствие и действовать осторожно. Аяана умудрилась проплакать семь часов кряду. Такого больше не должно повториться. Поэтому женщина сказала, не выдавая своих эмоций:

– Дочка при всех называет тебя своим отцом. Ты в курсе?

– Так и есть, – пожал плечами Мухиддин, отмечая, что Аяана застыла и обхватила себя руками.

– Ты не понимаешь, – нахмурилась Мунира.

– Так объясни.

– Люди на острове считают меня сладострастной колдуньей, которая готова завлечь в свои сети даже… – Она замялась, смерила взглядом собеседника с головы до ног и сморщила нос. – Даже таких стариков, как ты.

Мухиддин расхохотался. Аяана тоже радостно захихикала, не понимая, что ее мать испытывала ужас и отвращение от мысли о низкородном, морщинистом, неряшливом, немолодом мужчине, который посмел свысока взирать на Муниру. Та вытянула ноги, сев поудобнее, и дождалась, пока смех стихнет, после чего язвительно заявила:

– Я бы ни за что не вышла за тебя замуж. Даже ради дочери.

– А я бы и не попросил, – парировал Мухиддин.

– Так как тогда мне тебя называть? Бабу, уважаемый? – немедленно нанесла ответный удар Мунира. – Ты, конечно, стар, но годишься ли мне в деды, чтобы заслужить подобное обращение?

– Может, mpenzi? – лукаво предложил Мухиддин и многозначительно поиграл бровями в надежде вызвать возмущение собеседницы дерзостью: как же, называть его «любимым».

Однако Мунира сохранила ледяное спокойствие и высказала свой вариант:

– Зачем довольствоваться словом mpenzi, когда я могу обращаться к тебе nyumbu?

Мухиддин недовольно нахмурился, но и сам был вынужден согласиться, что козлиная бородка и крепкое узловатое тело действительно делали его похожим на антилопу гну. Такой удачный эпитет будет сложно превзойти. Что ж, настало время предложить перемирие.

– Еще идеи есть?

– Я подумаю, – с достоинством ответила Мунира и улыбнулась – впервые за все то время, что видел ее Мухиддин.

Это зрелище неожиданно заставило его сердце подпрыгнуть. Он тут же отвернулся и наткнулся на пристальный взгляд Аяаны. Та широко и беззубо ухмыльнулась. Мужчина показал ей язык, заставив рассмеяться. Затем девочка вернулась к разукрашиванию, выбрав зеленый фломастер для крыльев птицы.

– Чему ты ее учишь? – поинтересовалась Мунира.

– Жизни.

– И для этого забрал ее из школы?

– Она сама оттуда ушла.

Мунира кивнула. Объяснение звучало правдоподобно. Первоначальное желание дочери посещать медресе и заводить новых друзей очень быстро испарилось. Она часто возвращалась домой в слезах или расстроенная, не хотела разговаривать и замыкалась в себе. От нервного напряжения астма тоже обострилась, и Аяана постоянно заходилась в кашле. Мунира боялась расспрашивать, опасаясь услышать ответы, и знала, что все станет только хуже. Однако поблизости не было других школ, которые дочь могла бы посещать бесплатно. А на частные денег не водилось. Теперь же Мунира обвела взглядом заставленные книгами стеллажи в доме Мухиддина, задумчиво погрызла ноготь на пальце и спросила:

– Ты много знаешь?

– Достаточно, – пожал плечами собеседник.

– Правда?

– Угу.

– Конечно же, я заплачу за занятия, – сообщила Мунира.

– Ну хватит! – резко оборвал ее Мухиддин.

– Прошу, прояви ко мне терпение, – взмолилась мать Аяаны, прижав руки к груди. – На меня слишком многое свалилось, и я… я просто не знаю, что делать со всем этим.

– С этим – это с чем? – раздраженно уточнил Мухиддин.

– С этой ситуацией… с тобой, – пролепетала Мунира, а когда он промолчал, нерешительно спросила: – Ты молишься?

– Нет.

– Нет?

– Может, изредка и возношу благодарности Творцу штормов, – пожал плечами Мухиддин.

– Это Бог?

– Кто знает.

– А ты нет?

– А ты?

– Говорят, что ты еретик, – тихо произнесла Мунира, опуская рассеянный взгляд на свои разрисованные хной ноги.

– Верно, так и говорят.

– Моя дочь верит. – Мунира протянула руку и дотронулась до правого колена Мухиддина, подняла на него глаза, в которых стояли слезы. – Я не могу дать ей все, чего хотела бы, но могу предложить мечту о всемогущем всеблагом существе.

Между ним и гостьей повис запах жасмина. Мухиддин коротко кивнул.

– Спасибо, – выдохнула Мунира и снова устроилась на стуле.

Время шло. Аяана рисовала. Ее мать разглядывала полки с книгами. Хозяин дома наблюдал за женщиной. Наконец она нарушила молчание:

– Я слышала, что ты объехал весь мир.

– Не весь. Просто основную его часть.

– Когда я была маленькой, то тоже мечтала путешествовать. Хотела останавливаться по неделе в каждой стране. – Мунира покраснела и смущенно спросила, подаваясь вперед: – Каково это?

– Люди везде люди, – ответил Мухиддин, пораженный странностью этой ночи и жадным любопытством в глазах отверженной, проклятой всеми женщины.

– Уже поздно. – Она отвела взгляд и принялась поправлять головной убор. – Прости нас. Я просто не могла больше позволить дочери горевать. – Мухиддин подавил усмешку. Хорошо. Неуверенная улыбка смягчила черты Муниры. – Раз Аяана одержима желанием видеть в тебе святого, точно упрямый верблюд, а ты решил связать свою судьбу с нашей, – она вновь подчеркнула это слово и выгнула бровь, – то не следует ли отмыть эту пыльную холостяцкую берлогу?

Мухиддин осмотрелся по сторонам со взыгравшим чувством собственника. Это была его пыль! Затем кинул на Муниру ледяной взгляд, разом охладив ее рвение. Существовали границы, которые не стоило переходить. Астме Аяаны придется потерпеть. Что ж, пусть с этим разбирается хозяин дома.

Однако через двенадцать дней все мыслимые границы были нарушены. На рассвете раздался душераздирающий рев, какой испокон веков издавали несчастные существа. Двери по всему острову захлопали, открываясь настежь, а обитатели домов выскакивали наружу и спешили в сторону источника шума, где и застывали без движения. Мать в развевающемся кремовом халате, с растрепанными волосами и босыми ногами, прилетела к месту преступления и склонилась над хрупкой фигуркой дочери, которая прижимала к себе маленький трупик с разбитым черепом и обвисшим хвостом – грязно-белого котенка. Девочка безутешно рыдала, размазывая по щекам грязь и кровь. На глаза Муниры тоже навернулись слезы. Она прижала руку к лицу, шепча:

– Кто мог обидеть этого малыша? Кому он мог навредить?

Толпившиеся рядом мужчины и женщины молча смотрели или отворачивались. Некоторые усмехались. Другие, которые знали, что их дети замешаны в происшествии, пытались незаметно уйти. Хотя они, может, и планировали надрать уши сорванцам, но в остальном ничего предпринимать не собирались.

Появился Мухиддин. Он внимательно обозрел сцену и увидел в глазах Аяаны горе слишком древнее и слишком «взрослое» для ребенка, поэтому обнял ее вместе с мертвым тельцем котенка, стараясь забрать себе часть страданий. Оба существа казались под его прикосновениями неподвижными, холодными.

– Почему? – всхлипнула девочка, ожидая, что наставник знает все в мире ответы. – Яакути никому не сделал ничего плохого. Так почему? – Мухиддин ничего не сказал, бросив взгляд на заплаканное лицо Муниры. Аяана же продолжила, уверенная во власти мужчины над жизнью и смертью: – Излечи его.

– Кто-нибудь что-нибудь видел? – вместо этого мужчина обратился к зевакам, которые уже начали расходиться по домам. Никто не ответил. Тогда он сжал кулаки и проревел во весь голос: – Кто несет ответственность за это? Говорите!

Но никто не смотрел на разъяренного Мухиддина. В течение минуты толпа исчезла. Остались только трио горюющих и крошечный трупик.

Тем вечером Мунира обмыла котенка, завернула его в полоски розового шелка и положила в большую коробку из-под благовоний. Втроем они отнесли импровизированный гробик к садику возле гробниц, где мать девочки выращивала травы и цветы. Мухиддин выкопал могилу рядом с кустом белых роз, после чего достал книгу стихов Хафиза, принесенную с собой, и принялся листать страницы, чтобы спрятать собственную беспомощность за чужими словами. Затем нашел подходящее случаю произведение и протянул следившей за наставником Аяане.

– Прочитай это. – Но она лишь закрыла глаза. Тогда Мухиддин добавил: – Котенок должен слышать твой голос, когда отправится в путешествие к звездам.

– Нет! – выкрикнула малышка.

– Почему нет? – мягко спросил мужчина, наклоняясь к ней.

– Он не шевелится, – девочка указала на маленький трупик. – Видишь?

Мухиддин посмотрел на яму в земле. И солгал. Сказал, что котенок уже превратился в волну, которая устремилась к звездам, в биение сердца, но для этого пришлось оставить смертное тело. А еще добавил, что бывший питомец отдал душу дереву, которое вырастет высоким-превысоким. Решают же, кто войдет в дерево, приливы и ветра.

– Даже я могу им стать? – прошептала Аяана на ухо наставнику.

– Не сейчас, Абира, – едва не плача, отозвался тот, обнимая девочку.

– Это и значит быть мертвым? – наконец уточнила она, выбрав один из вопросов, на которые не существовало ответов.

Мухиддин уставился на гробницы, но вынужденно сказал «да». Его лицо исказила гримаса боли. За многие годы он никогда не был так близок к тому, чтобы завыть от горя и бессилия.

– Быть мертвым – значит не шевелиться? – продолжала допытываться Аяана.

– Да, – выдавил Мухиддин после того, как откашлялся, проглатывая ком в горле.

Призрак древней человеческой тоски, объединенный с совсем недавним чувством одиночества, вполз в душу девочки и взирал теперь на окружающих ее глазами. Этот взгляд теперь навсегда останется таким. Она опустила голову и прошептала:

– Лучше ты прочитай.

Мухиддин продекламировал отрывок стиха Хафиза над небольшой ямой, которая позднее станет могилой, искренне скорбя по котенку, хотя не думал, что способен на это.

Мухиддин осекся, не в состоянии продолжать, и ощутил прикосновение к руке маленьких пальчиков Аяаны. Они стояли молча, ожидая неизвестно чего. Мунира наблюдала со стороны и боролась со странным чувством оттого, что поняла: в этой войне ей не придется сражаться одной. Зрелище, как страхи дочери успокаиваются, как малышка обретает покой, несло ранее не изведанные эмоции. Мунира склонила голову, по-прежнему подспудно опасаясь получить неизбежный удар. Занятые похоронами и размышлениями, никто из трио скорбящих не заметил постороннего наблюдателя, который по вечерам часто навещал древние гробницы, чтобы побеседовать с их обитателями. Теперь же он с удивлением увидел девочку, чьи глаза имели ту же самую форму, что и его собственные.

Позднее Мухиддин вернулся, чтобы засыпать землей могилу и посадить сеянец папайи. Аяана же, поутру навестив похороненного котенка, с изумлением уставилась на небольшой зеленый побег, которым стал ее питомец. Это открытие согрело ей душу, отогнав страшное существо, поселившееся там прошлой ночью.

Снятая напрокат лодка. Мужчина и ребенок. Мухиддин обратился за помощью к морю. Теперь, с воды, остров превратился в неразличимые формы и образы, которым Аяана могла дать новые имена и навеки выжечь их в памяти: мангровые заросли, голова наставника, танцующая птица, ступня Муниры. Последние наблюдения девочки за поведением ветров и волн по мере приближения к острову: жадные прыжки с поворотом вправо, скрытное приближение, неожиданный наскок, падение. Она впитывала всё, наблюдала за движением жизни. Ученица и наставник вернулись с вечерним приливом. Пока мужчина греб, Аяана дремала, и слезы, омывающие ее душу, высохли.

Несколько недель спустя Мухиддин отправился на Ламу, чтобы забрать посылку, и оставил девочку дома, отдав ключи Мунире, а когда вернулся на следующий день с коробкой разнообразных покупок и новыми учебниками, то обнаружил, что его обитель теперь сверкает яркими красками: розовой, оранжевой, фиолетовой, красной, желтой и зеленой. В воздухе носились запахи недавно приобретенных тканей: льна, шелка, сатина, кружева. В дверном проеме теперь висели нанизанные на золотистые нити бусины. Стулья оказались почищенными и отремонтированными. Одежды сияли свежестью и испускали аромат благовоний. Мунира навела порядок там, где раньше был хаос.

Мухиддин наткнулся на нее, открыв дверь. Мать Аяаны отвела взгляд и попыталась проскользнуть мимо хозяина дома, но он остановил ее, придержав за руку, и сказал:

– Спасибо.

– Это тебе спасибо, – покачала Мунира головой со слезами на глазах.

Мухиддин убрал руку.

Женщина зашагала прочь.

После этого мужчина завел новую традицию поддерживать в доме порядок и даже расставил книги по алфавиту, как всегда планировал сделать. Когда через два дня Мунира вернулась и принялась помогать прибираться, Мухиддин напрягся. Она тут же поняла почему, смахнув с полки несколько томиков в бумажных переплетах и обнаружив за ними примерно три десятка пустых и полных бутылок разного размера с прозрачным, светло-зеленым, бесцветным и янтарным содержимым. Алкоголь хранился среди завалов документов и карт. Мунира ничего не стала спрашивать. Мухиддин ничего не стал объяснять.

Остров Пате, тихое и сонное место, вскоре устал обсуждать сплетни, будто шлюха Мунира окрутила еретика Мухиддина, и принял текущее положение вещей. Однако несколько дней спустя анонимный посланник оставил под дверью женщины пурпурный лесо с белой окантовкой. Она обнаружила платок на пороге во вторник утром. Узор на ткани говорил сам за себя: вышитый афоризм, сообщение для кидонды. Huyo kibuzi mwarika mtizame anavyojitingisha – «Глупая коза, только посмотрите, как она скачет».

Мунира показала платок с посланием Мухиддину и спросила:

– Не жалеешь, что с нами связался?

– Если бы я был женщиной, то демонстративно прошелся бы в лесо со своим ответом, – прочитав вышитую надпись, он выразительно покачал бедрами.

Мунира еще сильнее сощурила и без того подозрительные глаза, но потом кивнула и поспешила к двери и направилась прямиком к торговцу тканями Худхаифе Ширази, где принялась перерывать полки в поисках конкретных лесо, а когда обнаружила их, то взяла сразу два комплекта. Продавец, заворачивая экстравагантное приобретение, понял, что стал частью необычной истории, а потому сделал покупательнице пятидесятипроцентную скидку и стал с любопытством ждать развития событий.

Три дня Мунира кроила и шила. На четвертый день весь остров наблюдал, как она дефилировала в сторону поселка Сию, облаченная в развевавшийся синий с белым наряд, который демонстрировал послание, подчеркнутое покачиванием бедер: Fitina yako faida yangu – «Вашу злобу оберну в свою пользу». На следующий день она медленно прогуливалась вдоль торговых рядов с овощами, откуда расползались все сплетни, в коричнево-белом одеянии. Среди кремовых узоров вилась надпись: Mie langu jicho – «Не суйте нос в чужие дела». Любимая фраза Муниры.

Мухиддин тоже добавил к своим вечерним прогулкам аксессуар – блестящую трость бакора из эбенового дерева с начищенной рукояткой, при повороте которой на свет появлялся узкий клинок. Они бродили вдоль берега под руку с Аяаной. Она выставляла напоказ своего новообретенного отца и гордо поглядывала на прежних недоброжелателей из школы, особенно на мальчишек. В самой глубине души девочка до сих пор надеялась, что теперь объявится настоящий родитель, узнав, что его место занял Мухиддин.

– Аяана!

Она обернулась на оклик, увидела Сулеймана, главного задиру, и демонстративно его проигнорировала, громко рассказав наставнику о том, как мальчишка однажды подвинул скамью, когда Аяана собиралась сесть, тем самым спровоцировав ее падение. Мухиддин остановился и показал, как отвечать в следующий раз на подобное обращение: медленно изобразил пинок ногой, а затем добивающий удар кулаком в нос по невидимому противнику. Хрясь! Бац! Сломанная кость. После чего наставил черную трость на Сулеймана и сопроводил жест недобрым взглядом. Мальчишка бросился наутек.

Они возобновили путь и вскоре добрались до небольшой пристани, чтобы понаблюдать за возвращением рыбацкой флотилии, прислушиваясь к репликам мужчин о пойманном улове. Потом отправились дальше, сели на пляже и стали смотреть на волны. Спустя некоторое время Аяана спросила:

– Что есть хорошего в море?

– Шторма.

Она с сомнением посмотрела на наставника, не уверенная, что он говорит серьезно, и продолжила выпытывать:

– А что есть плохого в море?

– Шторма.

Тишина.

Они пошли дальше.

По пути Мухиддин с Аяаной встретили туриста-китайца, который вертел в руках небольшую сеть. Под африканским солнцем он загорел до грязно-коричневого оттенка. Старик стоял вполоборота к гуляющей паре, держа во рту тонкую сигарету. Поначалу на острове его прозвали Мчина нихао, потому что при знакомстве чужак широко улыбался, взмахивал руками и лепетал: Ni hao. По крайней мере, он не пренебрегал приветствием. Но затем местные заметили, что он выходит на пробежку каждое утро, и дали новое прозвище: Мзи Китвана Кипифит. Оно прижилось, и турист теперь на него откликался.

Мухиддин с Аяаной продолжили путь по извилистой тропе, которая вела к пляжу с черным песком, откуда они могли понаблюдать за прибывающими судами и лодками. Золотые закатные лучи падали на воду, отчего она напоминала оранжевое стекло. Окруженный светом, мужчина повернулся, внимательно посмотрел на маленькую спутницу и подумал: «Чувство принадлежности требует отдельной карты, потому что его невозможно обнаружить, только набрести случайно». Ему хотелось назвать Аяану дочерью, но вместо этого он сказал:

– Абира.

– Да-а-а-а? – пропела она.

Наслаждаясь прикосновением прохладного соленого ветерка к коже, Мухиддин наблюдал, как встает красный диск луны, отражаясь в воде.

– Как это называется? – спросила Аяана.

– Что именно?

– Луна на воде?

Мухиддин задумался, перебирая воспоминания. Луна на воде. Луна на воде. Он и забыл это ощущение, а потому предложил две версии на выбор:

– Mahtabi. Или Akmar.

– Mahtabi. Akmar, – попыталась скопировать интонации наставника девочка.

Но эта красная луна на воде также являлась обещанием. Незамеченный Мухиддином, поблизости возился с сетями старик Мзи Китвана. Он хотел понаблюдать за восходом ночного светила, но отвлекся при виде Аяаны. Она привстала на цыпочки и требовала, чтобы наставник приказал ветрам поднять их в воздух. Присутствие ребенка напомнило приезжему из Китая о жизни, которую он предпочел бы забыть. И когда девочка поворачивала голову, или жестикулировала, или застывала неподвижно, то казалась ему дочерью другого выходца из Китая.

Penye shwari na pepo upo.

В самом сердце спокойствия всегда скрывается буря

Предвестники – птицы, мигрирующие с ветрами матлаи, золотые стрекозы, выпрыгивающие при свете луны меченосцы, хватающие песок рыбы-попугаи – давали знать о грядущей смене сезонов, об угасании звезд и об истекающем времени. Иногда муссоны приносили с собой самый необычный улов людей, судеб, вещей, трагедий и историй. Иногда вместе с новым сезоном на острове появлялись и новые приезжие, которые оседали на пляжах с черным песком. Предвестники, как приуроченные к лунному календарю праздники вроде Маулида, приводили к порогу Пате из-за края моря затерянные души, которые сталкивались на этом маленьком клочке суши друг с другом. По меньшей мере трое из тех, кто изведал здешнее гостеприимство, остались в этих местах навсегда. Встречались и такие, кто принадлежал острову, даже не подозревая об этом, такие, чья судьба была связана с ним. Немало попадалось и тех, кто пытался уехать, но так и не сумел. И еще больше, чем кто-либо ожидал, находилось таких, кто покинул родные пенаты лишь для того, чтобы вернуться годы спустя. Некоторые – разоренными, другие – одинокими, часть – разоренными и одинокими. Иногда даже мертвыми. Таким на острове давали новые имена. Часть приезжих изначально называли «чужие», но на Пате никому до того не было дела. Ведь слова – всего лишь обозначение чего-то. Здесь оценивали людей по характеру и определяли, суждено ли им задержаться. Иные прибывали сюда, чтобы изменить заведенные исстари обычаи. Такие реформаторы появлялись, осматривались по сторонам, обижались, приходили в ярость и в конце концов решали, что остров сам должен заниматься преобразованиями. Таких рано или поздно уносило ветрами, дувшими в верном направлении.

А еще были мужчины – всегда мужчины – с затравленными лицами тех, кто в спешке бежал от прошлого. Они переезжали на остров, чтобы исчезнуть. Местное гостеприимство принимало и таких, чтобы за разделенной трапезой выведать секреты. За подобными чужаками наблюдали, смотрели, будут ли они смеяться над продуманными шутками. Эти шутки служили проверкой. Расслабившийся человек приоткрывает душу, а уж в ее глубинах прячется сама суть, правдивая и прямая. Прошедших испытание затем могли исподволь подтолкнуть в верном направлении с помощью новых друзей. Следом шло насаждение веры, и вскоре гость обнаруживал себя в роли неофита, которого следовало завлечь в тенета островной жизни. В определенный момент такие мужчины, связанные новообретенными родными и принятые в лоно семьи, во всеуслышание провозглашали шахаду[8]: Ash hadu anlla ilaha ilallah… Затем ставший островитянином обещал посвятить жизнь Пате, принимал очищающую ванну, чтобы сбросить старую кожу, облачиться в белые одежды и почувствовать себя наконец дома. Предложение местной невесты часто завершало ритуал. Если помолвка заключалась, то чужак приносил клятву содержать жену, приобретал дом и обнаруживал, что стал частью яркого палимпсеста, который представлял собой остров.

Ближе к концу 1995 года на Пате объявился новый приезжий: помешанный на чистоте, бледный, никогда не улыбавшийся мужчина. Он сообщил, что родом с Комора, хотя выговор его сильно отличался от тамошнего. Во время путешествия он непрерывно возносил молитвы и неодобрительно кривил губы каждый раз, завидев красные нитки, свисавшие с мачты дау, а когда товарищи по плаванию торопливо проговаривали слова Священного Писания, то упрекал их в небрежении. Однажды мужчина на арабском языке вежливо попросил прикрыться трех женщин, также путешествовавших на лодке, сказав, что такая красота должна сохраняться для Бога и мужей. Это не понравилось попутчицам.

– Huendapo waishipo vyura huishi kama vyura waishivyo – «отправляясь в болото, учись квакать», – прошипела одна.

Подруги согласно закивали и захихикали.

Собравшиеся в сторонке мужчины ждали реакции чужака.

Ничего.

Пока ничего.

Женщины вернулись к обсуждению одной развратницы, которая не только вступила во внебрачную связь и родила ребенка без отца, но и пригрозила покончить с собой, когда родные попытались наставить неблагодарную на путь истинный. Она продолжила вести распутный образ жизни, а сейчас докатилась до того, что чарами завлекла в постель еретика и склонила его к грехопадению.

Подслушивавший их мужчина остро прочувствовал всю глубину своей жертвы: приходилось терпеть бесстыдных развратников, неверных и еретиков ради установления нового порядка. Оставалось только неодобрительно смотреть на одну из неподобающе одетых женщин, когда та затянула богопротивную песню, строя глазки капитану лодки. Если бы не требовалось спрятаться и затаиться, то и ноги его близко бы здесь не было.

Беглец Фазул уверенно шагал по острову Пате, словно молния, готовая в любую секунду поразить старые деревья, пустившие глубокие корни, и воспринял гостеприимство местных жителей как нечто принадлежащее ему по праву. Но через год чужак, как и многие до него, увидел и влюбился в здешнюю девушку – скромную, послушную, привлекательную, очарованную суровым незнакомцем – и женился на ней. Через некоторое время приезжий собрал молодых парней и создал футбольную команду, которую назвал «Кабул», не сообщив никому, что жил и сражался в том месте. Каждая тренировка под руководством нового капитана превращалась в религиозное наставление, а к игрокам он обращался: «Мои моджахеды». Ворота же освятил и объявил «раем». Нечего и говорить, что молитва завершала любое собрание.

Медоточивый голос чужака звучал с легким египетским акцентом, «п» превращалось в «б» и наоборот, «з» зачастую становилось «с». За глаза мужчину звали Фазулом ва Мисри – Фазулом из Египта. Он молился по любому поводу. Безупречное знание священных текстов заставляло недоумевать многих местных. В беседах, однако, этот фанатик всегда старался говорить разумно, даже когда упрекал островитян за ведение неправедной жизни. Он предложил снести гробницы, видя в них идолопоклонничество. Большинство жителей Пате не обращали внимания на Фазула, как не обращали внимания на всех полубезумных людей, потому что часто видели в здешних местах истинно верующих, объявивших себя новыми пророками. Они приезжали на остров, чтобы искоренить ересь и наслать Божью кару на эту погрязшую в колдовстве и сибаритстве землю. Гостеприимная земля слушала посулы и угрозы краем уха, дожидаясь, пока очередной фанатик либо примет местный уклад, либо уедет.

Фазул из Египта жил на Пате три года, а затем, одной ночью, в самый разгар сезона дождей, исчез. Однако спустя два с половиной месяца, седьмого августа 1998 года, в пол одиннадцатого утра в Найроби и Дар-Эс-Саламе прогремели взрывы, унеся более двухсот жизней. Один малоизвестный экстремист прокомментировал происшествие так: «Было бы о чем жаловаться. Погибли-то лишь негры».

После этого события на Пате, словно чума, обрушилась иностранная армия. Две сотни солдатских сапог промаршировали по черным пескам здешнего пляжа. Вооруженные незнакомцы явились в поисках Фазула, которого давно и след простыл. Несмотря на это, местных долго допрашивали, выкрикивая вопрос за вопросом: «Что вы знаете? Кого еще вы знаете? Где они?» Крикуны ломились в двери, ломились в жизни, разбивали вещи, разбивали сердца людей, с которыми даже не удосужились познакомиться. Именно так и именно тогда обитатели острова поняли, что страна, присоединившая Пате к себе, сейчас передала его в руки захватчиков, толкнула своих жителей во тьму.

Солдаты обвиняли, судили и избивали всех, кто пришелся им не по нраву. Даже Алмаси Мехди, когда он не сумел достаточно быстро ответить на вопросы, заданные на английском. Они порвали его одежду и бросили с окровавленным лицом. Эти существа с пустыми душами, с развитой мускулатурой, но недоразвитым интеллектом обыскивали продуктовые рынки, пытаясь отыскать в корзинах с овощами оружие массового поражения, запуская руки рыбам в глотки в надежде обнаружить там секретные коды. А еще днями и ночами вопили, точно безумные ибисы, доставая пистолеты при каждом резком звуке. На острове же, чье существование было тесно переплетено с призраками прошлого, таких звуков имелось в избытке. Эти мародеры в конце концов забрали себе два утешительных приза: брата жены Фазула и ее престарелого отца, рыбаков. Их сковали, бросили в лодку и увезли, чтобы запереть в одиночных камерах тюрьмы Момбасы. Затем последовали пытки. Несчастные не понимали, чего от них хотят, и с ужасом выслушали обвинение в том, что они являются «террористами». Обоих мужчин приговорили к двум с половиной годам тюремного заключения только потому, что мучители не могли принять простую истину: Фазул просто полюбил сестру и дочь рыбаков. Эти нашествия стали не первыми попытками высокомерных вурдалаков подчинить себе остров, но, как и многие до того, захватчики удалились ни с чем. Maji yakija hupwa – «Когда прилив заканчивается, наступает отлив».

Как бы там ни было.

До сих пор на острове ходят слухи о необъяснимых исчезновениях людей. Например: быстро растущая, почти девятилетняя девочка, худая и высокая, как богомол, охотилась на крабов во время отлива и не заметила чужака в белом канзу и с суровым лицом, который наблюдал за ней, а когда обернулась и увидела мужчину, то неправильно истолковала его намерения. Воспитанная в традициях гостеприимства, она склонила голову в приветствии:

– Shikamoo.

– Marahaba, – ответил чужак.

Девочка взглянула в его глаза из манящей, твердой пустоты и отвернулась, возвращаясь к охоте, едва не схватив одного, средних размеров, оранжево-красного, но отпрянула от щелкнувших клешней.

– Крабы? – поинтересовался чужак.

– Да, и крупные, – шепотом ответила Аяана.

– Святая простота, – пробормотал мужчина, взял ее за руку и повернул ладонью вверх, после чего мягко произнес: – Значит, вот и она. Маленькая мученица во имя Божьей веры. Избранная. Такая теплая, такая красивая. Хорошая, умная девочка, угодная высшим силам.

Подбородок Аяаны задрожал, из глаз потекли слезы. Она и сама не знала, почему вдруг стало так грустно. Не получалось даже шевельнуться. Затем порыв ветра бросил соленые брызги в лицо, и она высвободила руку из чужой хватки, внезапно ощутив тревогу. Но чужак уже исчез.

Однако с тех пор он каким-то непостижимым образом всегда знал, где найти девочку, когда она оставалась одна, и подходил заговорить, с улыбкой приветствуя ее:

– Маленькая мученица. Мне тебя жаль.

– Почему? – спросила Аяана.

– Потому что ты настоящая драгоценность среди еретиков, прелюбодеев и неверных. – Она завороженно слушала, не зная, что делать дальше. – Но твоя жизнь застрахована от их тлетворного влияния, избранная.

Эти слова порождали неоформленные вопросы, которые вторгались во сны Аяаны, гнали прочь дрему. В голове метались обрывки фраз, словно незавершенные песни на бесконечном повторе. Никак не удавалось избавиться от воспоминаний о мужчине с низким голосом, в чьих глазах ни разу не мелькнула доброта.

Он нашел девочку следующим вечером.

– Ты знаешь, что нужно поступить правильно.

Молчание.

– Маленькая мученица, ты же чувствуешь зов небес?

Молчание.

– Ты настоящий воин вечности, верный и хороший. Смелый.

Молчание.

– Ты очистишь мир от скверны, и тогда твоя мать будет прощена и свободна. Представь, как она обрадуется. Обретет свободу благодаря отваге дочери. А еретик изменится, станет на путь истинный, иначе путь истинный сам изменит его. – На лице чужака появилась легкая улыбка. – Ты же этого хочешь?

– Да, – кивнула Аяана.

– Я тебе помогу, – пообещал мужчина голосом, который взлетал и опадал, обволакивал ее, парализуя волю и заставляя слушать, сосредоточив взгляд на темной отметине на лбу, какие бывают от усердных молитв. – Ты чувствуешь себя одинокой. – Девочка задрожала. – Никто не ищет тебя, когда ты прячешься. Нежеланная. Брошенная. Бедняжка. – Большая слеза прокатилась по щеке Аяаны и капнула на платье. – Ну-ну, не надо расстраиваться. Ты еще познаешь вкус победы, маленький воин. Ты одолеешь тех, кто тебя ненавидит, и окажешься в раю как мученица. Там все будут тебя почитать и восхвалять. – Она вздохнула. Глаза чужака заблестели от навернувшихся слез. – Милое дитя. – Он наклонился, вытер мокрые щеки девочки платком и добавил: – Ты избранная, маленький райский цветок.

Под кожу Аяаны вползло тепло, проникло через паузы в ее мыслях. Холодные слова камнями падали в душу, становясь заклинаниями, которые лишали воли, слог за слогом. Очарованная ими, девочка начала повторять их вслед за чужаком, будто во сне. Она сама не помнила, как и когда вернулась домой, а на следующий день взяла материнскую накидку буи-буи, хотя еще не достигла возраста покрывания тела, да на острове этого и не требовали. Затем принялась истово молиться, касаясь лбом земли, камней, пола, – и начинала заново всякий раз, когда опасалась, что смотрела не строго на восток. Спустя некоторое время Аяана начала уклоняться от занятий с Мухиддином и перестала разговаривать с матерью, хотя и сама не понимала, почему так поступает: просто чувствовала, что жизнь утекает, а сердце утомлено внутренней борьбой.

– Таков удел святых, даже Всемогущего, – одиночество, – голос мужчины при следующей встрече сочился грустью.

– Мухиддин… Он знает Всемогущего, – сказала Аяана.

– Я теперь твой наставник, – вперив в нее взгляд, тихо заявил загадочный собеседник. – Не смей заговаривать до тех пор, пока я не разрешу. – Он улыбнулся и вздохнул. – Всемогущему нужен отважный воин, чтобы обрушить кары на головы неверных. – Он издал резкий смешок.

– Что такое «кара»?

– Наша победа, – расхохотался мужчина и схватил девочку за руку. Несмотря на то что голос его по-прежнему звучал мягко, Аяана еще никогда не слышала ничего более чужеродного и отстраненного. Слова плыли по воздуху и уносили за собой. Затем чужак наклонился к ней, заслоняя своим лицом все остальное и притягивая внимание взглядом, в котором можно было утонуть, раствориться… Но совершил ошибку, прошептав: – Ты должна отречься от неверного, еретика, Мухиддина теперь, когда стала слугой Господа и достойна попасть в рай…

Аяана вздрогнула, ощутив, как сердце пронзило разрядом, одновременно возвращая ей возможность думать. Казалось, ее глаза теперь метали молнии. Она оттолкнула руку чужака и выкрикнула:

– Нет! Нет! – И полетела прочь, к темноте убежища, едва касаясь ногами земли и повторяя: – Он мой отец. – Но в голове продолжали звучать тихий смех и шипящие, точно змеи, слова: – Священная тайна. – Этот голос не стихал даже тогда, когда истощенная девочка погрузилась в сон.

Мухиддин с тревогой наблюдал, как увядает Аяана. Она стала нервной, раздраженной, апатичной и неразговорчивой, а иногда внезапно принималась молиться, строго следя за положенным временем, однако делала это вяло, опустив плечи, точно кто-то ее отчитывал. Когда обеспокоенный наставник уже собирался обсудить поведение девочки с Мунирой, произошло событие, изменившее все. Через три месяца после того, как появились первые тревожные симптомы, Аяана влетела в магазин, сбросила накидку, запрыгнула в бомбейский шкаф и закрыла за собой дверцу. Выждав пятьдесят минут, в течение которых царила полнейшая тишина, Мухиддин решился заглянуть внутрь и увидел, что ученица свернулась клубочком и крепко спит. Он нахмурился. На часах было два пополудни. Примерно в полпятого раздался осторожный скрип. Аяана выбралась из шкафа и смиренно попросила:

– Можно мне получить домашнее задание по математике?

Когда донесся следующий призыв к молитве, она напряглась и зажала уши руками и проинформировала наставника:

– Ты не должен это слушать.

Через пару дней к Мухиддину заявилась Мунира. Она принялась беспокойно мерить шагами комнату, грызя ногти, и наконец сказала:

– Что-то случилось, старик. – Он вздрогнул. Ему не нравилось обращение «старик». Женщина схватила его за руку и с отчаянием добавила: – Когда дочка думает, что я сплю, она забирается ко мне в кровать и прижимается всем телом.

Мухиддин задумчиво хмыкнул.

Мунира с надеждой взглянула на него и спросила:

– Аяана с тобой разговаривает? Потому что со мной – нет. Так разговаривает?

– Нет, – уныло признался Мухиддин. Когда мать девочки разрыдалась, он смягчился и пообещал: – Я выясню, в чем дело. Не плачь.

Мунира кивнула.

Мухиддин кивнул в ответ.

Во время следующего дневного азана, заслышав слова «Аллах акбар», Аяана поспешила к бомбейскому шкафу, но Мухиддин ее окликнул, испытав прилив раздражения:

– Подойди ко мне.

– Нет, – не отпуская дверцу в убежище, с диким ужасом каркнула девочка, а когда наставник направился в ее сторону с явным намерением оттащить от шкафа, обрушила целый поток слов: – Ты не можешь меня касаться. Я г-грязная, но и-и-избранная и буду о-очищена вместе с п-п-прелюбодеями и е-е-еретиками. Только сначала д-должна пойти с ним, чтобы с-с-суметь распространить с-с-с-вященное пламя. Д-д-должна научиться быть о-о-о-отважной и подчиниться в-в-в-высшим силам. – Аяана разрыдалась и закрыла лицо руками. – Но я не могу-у-у-у. Поэтому сбежала. А если начну молиться, Всемогущий меня найдет. Поэтому нельзя-а-а-а-а.

Челюсть Мухиддина отвисла так низко, что едва не вывихнулась.

Его первое «почему?» вырвалось слишком визгливо, и пришлось глубоко вдохнуть, чтобы обрести способность говорить. Он попробовал еще раз:

– Что случилось? – Но последовавшая за этим вопросом вспышка эмоций заставила Мухиддина использовать такое крепкое словцо, какие он не использовал со времен службы моряком. – Во имя всего святого, что случилось?

– В-в-всемогущий, – выдавила Аяана, икая.

– Что?

– Он ищет меня, – прошептала она.

– Что?

Она повесила голову, всем видом выражая стыд. Он читался в покрасневших щеках, в каплях пота на лбу, в заикании.

Мухиддин взял ученицу за подбородок и приподнял его, заставляя посмотреть на него, чтобы увидеть: в его глазах не было обвинения. Никогда не было.

Аяана пообещала, что разделит свой секрет с названым отцом: одну половину отдаст ему, другую – оставит себе. Мухиддин вытер с лица девочки слезы и пробормотал:

– Значит, ты пряталась, – сделал он вывод, а когда увидел ее утвердительный кивок, продолжил допытываться: – Кто-то тебя ищет? – Снова энергичный кивок. Аяана прикусила губу, стараясь не расплакаться, но промолчала. Мухиддин выпустил подбородок и беспомощно уронил руки. – В чем дело, Абира?

Но по щекам перепуганного ребенка снова потекли слезы, капая на оранжевое платье.

Аяана подняла взгляд и испытала прилив надежды при виде, как Мухиддин злится, отчего даже казался больше, чернее. Его глаза выкатились, плечи напряглись, руки сжались в кулаки. И тогда решилась:

– Всемогущий никогда меня не поймает.

– Давай начнем заново, Абира, – чеканя каждое слово, произнес Мухиддин. – Расскажи мне все медленно-медленно. Почему Всемогущий тебя ищет?

– Он мне велел ничего не говорить.

– Кто? – сквозь зубы процедил Мухиддин.

– Всемогущий, – созналась Аяана слабым, загнанным голосом. – Он отправил за мной мужчину.

– Мужчину, – эхом повторил Мухиддин, понимая, насколько это глупо звучит.

– Он сказал, – тихо начала она, затем набрала воздуха в грудь и протараторила: – Всемогущему нужен моджахед, но я подумала, что пусть он сам об этом попросит. – Девочка заломила руки и посмотрела на Мухиддина взглядом, в котором полыхало возмущение. – А мужчина велел мне отказаться от тебя, и я ответила: «Нет!» – Она сделала паузу, а не дождавшись реакции наставника, добавила: – И тогда сбежала.

Потеряв дар речи, Мухиддин почувствовал, как по спине пробежал холодок, а зубы застучали. Аяана начала придвигаться к нему маленькими шажками, остановилась лицом к лицу, положила ладонь на щеку и попросила:

– Скажи Всемогущему, что убивать людей плохо.

– Обязательно, – с трудом выдавил Мухиддин, затем откашлялся и очень мягко поинтересовался: – Что это был за мужчина, Абира?

– Ну этот, – Аяана взмахнула руками в воздухе. – Чужак. Фазул ва Мисри. – Заметив, как вздрогнул Мухиддин, она потупилась: – Всемогущий на меня сердится?

– На тебя – никогда, – заверил он, роясь на полках среди книг. Потом полез в шкаф и достал оттуда дубинку, взял трость со скрытым клинком. – Его гнев направлен только на Фазула. – Поставив черную бакора рядом с дубинкой, пробормотал: – Дегенераты. Считают людей запчастями в своем механизме. – Потом обернулся к девочке и велел: – Оставайся здесь. Иди в мою комнату и поспи. Открывай дверь только мне. Дождись моего возвращения.

Аяана нерешительно подняла глаза от пола и приоткрыла рот, будто собираясь что-то сказать, но промолчала.

– Что? – спросил Мухиддин.

– Всемогущий – твой друг? – дрожащим голосом решилась убедиться она.

– Да.

– А Фазул?

– Нет! – прорычал Мухиддин.

Аяана кивнула, облегченно выдохнула и наконец улыбнулась, по-настоящему улыбнулась.

Поздним вечером в мае 1998 года один из портных острова Пате возвращался домой из мастерской со швейной машинкой «Зингер» на плече, когда ему встретилась группа из семерых местных рыбаков, которые спешили куда-то с решительными выражениями на лицах, сохраняя полное молчание. Хотя это показалось странным, он не придал происшествию особого значения. Однако через два дня по острову пронеслась новость: Фазул из Египта исчез в неизвестном направлении, ни с кем не попрощавшись, даже с любимой женой и игроками ненаглядной футбольной команды. Во время последовавших спустя пару месяцев допросов бедная женщина рассказала, что муж однажды просто ушел вечером, чтобы с кем-то встретиться, но так и не вернулся.

Мухиддин пытался отогнать сомнения. Костяшки на его правой руке болели, кожа на них и на скуле была содрана в кровь. Он находился в плохом настроении из-за ссоры с Мунирой, в которой проиграл задолго до начала. Сейчас он периодически ворчал, шагая по комнате из угла в угол, пока Аяана, одетая в красное платье, усердно переписывала таблицу умножения на семь.

В то памятное утро Мухиддин отнес девочку домой, уложил в ее постель, а сам вернулся в гостиную, сгорбился за столом и поведал обо всем Мунире, которая села напротив.

– Прости, что не заметил признаков раньше. Иначе обязательно вмешался бы.

С лица матери Аяаны соскользнула маска деланого спокойствия, открыв взгляду неприкрытую и обжигающую ярость львицы, которая готова была в любой момент зарычать. Однако женщина быстро взяла себя в руки и принялась молча слушать рассказ Мухиддина, неестественно высоко держа голову и лишь изредка сжимая край похожего на кимоно халата – единственное, что выдавало истинные эмоции. Но вскоре сдержанность опять сменилась гневным всплеском, а с губ сорвался животный рык, когда Мухиддин повторил слова Аяаны. Завершив повествование, он ссутулился. Горло болело. Голос звучал хрипло.

– Неужели Господь Всемогущий превратился в мясника, только и желающего привести весь мир на бойню? – загнанно воскликнула Мунира, обхватила ладонями руки Мухиддина и посмотрела на него печальными глазами. Он не мог отвести взгляд. – Спасибо. Снова, – уже тише произнесла она и закашлялась, а затем решительно вытерла слезы белым платком и занялась ранами мужчины.

Мунира потянулась одной рукой за емкостью с розовой водой, пока другой развернула к себе сбитые в кровь костяшки, потом полила их ароматной жидкостью и нанесла бальзам из семян тмина.

– У тебя синяк под глазом, – тихо заметила Мунира.

– Противнику досталось сильнее, – пробормотал Мухиддин.

Пока целительница наносила бальзамы, неловкое молчание нарушало только легкое похрапывание Аяаны. Вскоре Мунира сделала чай из розовых бутонов с корицей и подала маленькие булочки с кокосом. Ее выпечка сильно отличалась от того, что пробовал Мухиддин.

– Что мне теперь делать? – спросила его несчастная мать. Они оба уставились на море, которое сверкало в лучах утреннего солнца, и наслаждались едой в тишине, избегая ответов. – Неужели мир всегда теперь будет таким? – На глазах Муниры блеснули слезы.

После продолжительного молчания Мухиддин рассказал ей о том, что повидал раньше. Взгляд его устремился внутрь, в прошлое.

В 1985 году, за две недели до Рамадана, неугомонного странника занесло в Мисурату, в Ливии. Он шел по улице Триполи в сторону морского побережья, туда, где стоял его корабль, пока не услышал из бокового тупика голос, звучавший грубо и несший в себе бесчестие: «Эй ты, черный ублюдок! Вы, уродливые негры, навсегда останетесь рабами».

Мунира внимательно слушала.

– Это был голос самого дьявола, который винил своих жертв в том, что они осмеливались существовать. Человечность – редкий дар, который не всем достается поровну. – Мухиддин потянул мокрую от пота голубую рубаху, отлепляя ее от тела, и хрипло откликнулся на невысказанный вопрос: – Но разве мы также не являемся мужчинами? Разве не должны заботиться о чести?

Он принялся сжимать и разжимать кулаки.

Какое-то время они сидели в тишине, прислушиваясь к простым и привычным звукам: пению птиц, шуму океана, далекому пению, смеху играющих детей.

– Я заметил, что муравьи начали переносить еду к муравейнику, – наконец сказал Мухиддин.

– Шторм надвигается? – предположила Мунира.

– Похоже на то.

– Пусть приходит, – заявила она. – Пусть очистит остров от зла. – Затем добавила: – Мне нравится твой голос. Даже в моменты ярости в нем слышна доброта.

Мухиддин удивленно поднял на женщину глаза и замер, заметив ее улыбку. Удушающи