Иронические фантазии бесплатное чтение

Воспитатель.

Кузькин Василий Петрович был честным, как он считал, тружеником. Занимался он тем, что при каждом удобном случае вытаскивал портмоне из карманов особо легкомысленных граждан. Работу свою он не считал зазорной и даже подводил под неё свою теоретическую базу.

«Вор, он тоже не зря, получается, – рассуждал про себя Кузькин. – Он бдительность у граждан вырабатывает, у тех, которые рот по сторонам разевают. Увидит такой гражданин, что у него портмоне увели, в другой раз денежки поглубже спрячет, а не в задний карман штанов», – хмыкал он, вспоминая подобные случаи.

И вот однажды, когда Кузькин накануне трудовой смены отдыхал в своей собственной квартире, в дверь кто-то сильно позвонил. Кузькин посмотрел в глазок. Стоит какой-то в пальто и кепочке, и к груди коробку прижимает, большую. «Кто там? – спросил Кузькин строгим, на всякий случай, голосом. «Кузькин Василий Петрович здесь проживает?» – спросила кепочка. Кузькин открыл дверь. Милиции он не боялся. За руку его никто не хватал, а не пойман, значит, и разговаривать нечего. «Ну, я – Кузькин. А в чём, собственно, дело?». «Городская жилконтора провела лотерею среди квартир вашего района, – сказала кепочка, прижимая к себе увесистую коробку. – Выпала ваша квартира и вы как проживающий в ней, следовательно награждаетесь ценным призом. Вот ваш приз… тяжёлый, зараза. Платите три рубля и забирайте». «Как это – три рубля? За что?» – удивился Кузькин. Кепочка усмехнулась: «А вы хотели, чтобы вам задаром эдакую тяжесть приволокли? За доставку кто платить будет, по-вашему?». «Нет, я так не согласен, – Кузькин убрал за спину протянутые руки. – Почём я знаю, может вы – мошенник, и там, в коробке, какой-нибудь кирпич положен? Распечатай вначале, а потом и деньги получишь». «Ну, вы, гражданин, даёте, – возмутилась кепочка. – Я вам распечатай, а ежели вам приз не понравиться, мне что – обратно такую дуру тащить? Ну, уж нет. Либо платите, либо ваш ценный приз другому достанется. Желающих много». «Ладно», – Кузькин, скрепя сердце, отдал три рубля, занёс посылку в квартиру и вскрыл коробку. И что же вы думаете, братцы? В ней натурально оказался аккуратно завёрнутый в бумагу красный кирпич.

Кузькин схватил кирпич и выскочил во двор, на ходу напяливая тужурку. Во дворе дворник Никодим сгребал в кучу упавшие листья. «Где этот прохвост, куда пошёл, в какую сторону? – закричал Кузькин дворнику. «Кто?» – дворник недоуменно воззрился на Кузькина. «Ну, тип этот, в пальто с кепочкой?». «А этот, который с посылкой был, из городской жилконторы? Так ушёл он. Из подъезда выскочил и бегом, бегом… Видать, торопился». Кузькин понял, что мошенника ему уже не догнать. «Из какой там жилконторы? Мошенник он. Вот, кирпич мне подсунул. Выиграла, говорит, ваша квартира в домовую лотерею, а я и поверил… Только, как же он, шельма, фамилию мою прознал и отчество?». «Так я ему сказал», – пожал плечами дворник. «Ты?!». «Ну да. Он мне говорит – так и так: я, мол, должностное лицо при исполнении. В вашем, говорит, подъезде в восьмой квартире проживает Березкин Иван Иваныч?». «Нет, говорю. В восьмой квартире проживает как раз Кузькин Василий Петрович. Ну, а чего, представительный же с виду товарищ… ». «Тамбовский волк тебе товарищ», – плюнул Кузькин дворнику под ноги и ушёл в свою восьмую квартиру.

Непонятно, перестал ли Кузькин после этого случая воспитывать доверчивых граждан, но расстроился он, братцы, сильно. Да и как не расстраиваться, в самом деле? Где ж это видано, чтобы средь бела дня порядочного человека в такое заблуждение вводить! Да ещё и кирпичи подкладывать. Нет у людей, ни стыда, ни совести и таких надо на завод, на трудовое воспитание.

А то распустились, понимаешь…

История о кабачках или о том, как Антон Иванович не любил Карпа Ивановича.

Сильно, ох, как сильно не любил Антон Иваныч Карпа Ивановича. Чем тот не угодил Антону Ивановичу, было совершенно непонятно. Жил Карп Иванович на соседней улице, мусора к его воротам не бросал, куры его в огород к Антону Ивановичу не бегали и сам Карп Иванович даже не был толком знаком с Антоном Ивановичем. И вот, поди ж ты, такая неприязнь. Увидит, бывало, Антон Иванович Карпа Ивановича в новой шляпе и ворчит – ишь, вырядился,… где только деньги берёт, каналья. У Карпа Ивановича, правда, кабачки знатные в огороде росли. Он их всё поливал да какой-то дрянью подкармливал. Антон Иванович в это сильно не вникал. Огород у него тоже имелся, но Антон Иванович не был большим любителем возиться в земле и кабачки у него росли худыми и сморщенными, точь-в-точь как супруга Антона Ивановича, которой не под силу было таскать вёдра с водою, и она тенью ходила по дому, едва справляясь с домашними делами.

Так вот, бывало, погрузит свои кабачки Карп Иванович на телегу и вывезет в базарный день на площадь, а Антон Иванович и тут негодует, идя мимо – мол, наставили телег, пройти негде добрым людям. А дети? Дети Карпа Ивановича? Как приедут несколькими повозками в гости к родителям – ну, чисто цыганский табор – в огороде поработают, столы во дворе поставят, и давай песни горланить, на соседней улице слыхать. Как тут не раздражаться, скажите? У Антона Ивановича тоже сынок был. В городе подвизался, вроде писарем или негоциантом, не поймёшь. Так тот тоже частенько к родителям заглядывал. Бывало, как деньги заканчиваются, так и едет. Антон Иванович едва завидит пролётку городскую у своих ворот, сразу за сердце и хватается. Словом, совсем несладким было житьё у Антона Ивановича. А тут ещё Карп Иванович допекает. Ещё и кланяется при встрече, как только совести хватает!

Стали Антону Ивановичу мысли всякие в голову лезть, нехорошие, про своего раздражителя, даже о «красном петухе» подумывать начал. И вот однажды сам заснул на топчане с цигаркою в руке да с крамольными мыслями в голове, а топчан возьми и загорись от не потушенной цигарки. Столько дыму пошло, ужас! Тщедушная жена Антона Ивановича успела из дому выскочить да на помощь позвать. Антон Иванович от её криков очнулся в дыму, что, где не поймёт, куда идти не видно… Закашлялся сильно и вдруг чувствует – схватил его кто-то за шиворот и тащит к выходу. Выбрались на улицу и повалились на землю оба. Пришёл в себя Антон Иванович, на спасителя глянул, а у того обличье тряпкой мокрой замотано, чтобы в дыму легче дышать-то было. Начал было благодарить, а тут спаситель тряпку размотал. Увидел Антон Иванович прямо перед собою лицо ненавистного ему соседа и обомлел… А как пришёл в себя и отлежался немного, пошёл в огород кабачки поливать.

А и то дело.

Имя собственное.

Служил в Н-ском полку один поручик. Красавец и большой любитель женского полу. Ухаживал он за дамами отменно, особенно любил писать им длинные и воздыхательные любовные письма. Только подписывал он свои послания в каждом случае не своим подлинным именем, а всякими-разными вымышленными именами. То Модестом себя назовёт, то Варфоломеем, а то и вовсе Бенжаменом. А так как случаев у поручика было великое множество, то и имён, которыми он назывался, набралось препорядочно, равно как и разбитых женских сердец.

Неизвестно сколько бы забавлялся поручик своею игрою, да только встретилась ему в одном уездном городке барышня. Да такая, что все прошлые забавы вылетели разом из его головы. Долго ходил он вокруг ангела в женском обличьи не решаясь признаться. Наконец решился и принялся писать пространное объяснение, полное горячих, искренних чувств. Перечитав несколько раз, он уже хотел было подписать его своим собственным, невымышленным, именем, и вот тут-то, – о, ужас! – обнаружил, что никак не может его вспомнить. Промучившись напрасно около получаса, поручик набросил шинель и выскочил за дверь. Мимо пробегал, торопясь куда-то, молодой корнет. «Постой, корнет, – схватив его за рукав, вполголоса заговорил поручик. – Тут понимаешь, такая история… словом, хочу признаться…, а имени своего настоящего не могу вспомнить». «Как это?» – изумился корнет. «Да вот так, – нервно отвечал поручик, – забыл начисто. Денщик по старой памяти талдычит барин да барин… Хотел было у писаря спросить, так он, верно, дрыхнет уже, из пушки не разбудишь, а мне срочно. Ну, говори же скорей!». «Что говорить-то?» – никак не мог взять в толк корнет. «Имя, имя говори!» – уже громко выкрикнул поручик. «Да не помню я твоего имени, вот пристал, – корнет отцепил пальцы поручика от своего рукава, – мы же тебя всегда Ляпой звали». «Ляпой?!» – изумился поручик. «Да ты что, и вправду всё забыл, что ли?» – недоуменно глядя на поручика, проговорил корнет. «Ах, да, Ляпа, – что-то припоминая, пробормотал поручик, – но почему Ляпа-то? Непонятно. Тьфу! – внезапно возмутился он, – прямо кличка какая-то собачья. Бог мой, что же делать?».

Вернувшись к себе, поручик закрылся в комнате и, обхватив голову руками, отчаянно пытался вспомнить собственное имя. Множество разных имён, которыми он подписывал свои любовные послания, приходило в его в голову, но как узнать какое из них настоящее? Отчаяние поручика дошло до крайнего предела. В этот момент в дверь постучали. «Кто там?» – нервно выкрикнул безымянный поручик. Дверь приоткрылась и из проёма высунулась голова старого Герасима. «Барин, письмо вам. Днесь принесли. Забыл отдать». «Давай», – поручик взял конверт, распечатал его и автоматически стал читать: «Милостивый государь, Аполинарий Ефграфович, пишет Вам матушка Ваша Пелагея Матвевна. Дошли до меня слухи, голубчик Вы мой, что ведёте Вы себя вовсе несообразно тому, как я Вас наставляла. Посему повелеваю Вам уволиться с воинской службы и приехать ко мне в деревню, где я женю Вас на добропорядочной барышне… Пора, пора уж Вам остепениться, сударь Вы мой…». «Аполинарий! – стукнул себя по лбу поручик, – ну, конечно же! Как же это я запамятовал-то?» Почувствовав неимоверное облегчение, поручик выскочил в сени и, схватив на радостях в охапку Герасима, велел ему немедленно седлать лошадь. «Куда же, барин… ведь скоро стемнеет…» – затоптался на месте старый денщик. «Молчи, дурачина. За счастьем еду». И пришпорив осёдланную лошадь, поручик ускакал вдаль.

Вот ведь, братцы, как бывает. Порой так заиграешься, что и себя не помнишь. А жизнь, она, понимаешь, штука суръёзная. С ней шутки плохи.

Конфуз в городе N, или ищите под фонарём.

Случился намедни в городе N большой конфуз. Да не просто большой, а прямо-таки агроменный. Судите сами. Ведь ни абы какая деваха незамужняя, а дочка самого губернатора, замуж не вышедши, родила. Да оно бы ещё ничего, что родила, с кем не бывает. Только ребетёнок-то оказался – вылитый африканец! Лицо – чёрное, волосы – чёрные, руки-ноги тоже чёрные и глаза как уголья! Да-а-аа, история. Стали судить-рядить, как же оно такое вышло-то. Ведь что-что, а в нашем городке африканцев сроду не было. Родители, поначалу, понятное дело, факт появления в семействе экзотического младенца скрывали, но как же такое шило в мешке утаишь? Вскорости весь город гудел, обсуждая неслыханное доселе происшествие. То тут, то там публика собиралась кучками и горячо обсуждала произошедшее. Слухи, сплетни, споры перемежались одно с другим. И так все разгорячились, что пришлось городовому успокаивать не в меру разошедшихся обывателей путём приведения оных в участок. Некоторые даже угодили в кутузку за пререкания с городской властью. Словом, страсти были накалены до предела. И тут, совершенно своевременно, выступил сам губернатор и внёс полную ясность в возникшую неразбериху. Согласно его словам, приглашённые к пострадавшей дочери и младенцу доктора определили, что виною всему явился горячо любимый губернаторской дочерью чёрный кофий, который означенная дочь употребляла в никем не ограниченных количествах.

Тут, понятное дело, все выдохнули с облегчением. Как тут не понять: излишки, они, ведь, завсегда вредны, хоть водки выпей, хоть квасу. Все и успокоились, а если кто и заводил разговор, дескать, не слишком ли часто губернаторова дочка по заграницам разъезжает, и не в этом ли вся соль, а не в кофии вовсе, как на него тут же шикали и всячески закрывали рот. А оно и правильно. Если всё ясно объяснено, то зачем же в потёмки лезть? Сказано же, ищи под фонарём, там светлее.

Стоическая личность.

– Вот Вы говорите, сударь, что мало нынче на свете стоических личностей. А вот и неправда Ваша! Взять, к примеру, Кондратия Акакьича. Уж, каков стоик, скажу я Вам! Ведь сколь ужаснейшие недуги и обстоятельства посланы человеку злодейкою-судьбою. Другой бы на его месте давно уж… того, а Кондратий Акакьич ничего, держится, голубчик.

– Но позвольте, он же с виду вполне здоров – толст и румян даже.

– Э-э, не судите по внешности, сударь. Внешность, сударь, штука обманчивая…

Так беседовали между собой двое приятелей, сидя за пулькою в уютной зале с камином и канделябрами. Поинтересуемся же и мы вместе с Вами, дорогой Читатель, что же за жестокие испытания и страшные недуги были посланы предмету этого разговора.

Дело в том, что болезни других людей, к примеру, имеют свойство уменьшаться и даже порой совершенно излечиваться, но не таковы были болезни Кондратия Акакьича. Они вовсе не поддавались лечению, и Кондратий Акакьич заранее упреждал тех докторов, которые в силу либо своей молодости и неопытности, либо профессионального упрямства бросались бороться с ними, что все их усилия напрасны, и все эти ужасные болезни – это его, Кондратия Акакьича, тяжкое бремя, которое ему нести до конца дней своих. Доктора, намаявшись с твёрдо не желающим выздоравливать больным, отпускали Кондратия Акакьича домой, выписав ему с десяток каких-нибудь безобидных пилюль, и больной возвращался в родную обитель с видом безнадежной обречённости в печальных глазах. Оттого, наверное, Кондратий Акакьич категорически не переносил, когда кто-нибудь в его присутствии начинал рассказывать о своих болячках. Он тут же перебивал говорящего фразой: «Это что, ерунда, пустяки, яйца выеденного не стоит… вот у меня!». И всегда выходило, что у Кондратия Акакьича и мозоль больше, и хандра сильнее, а уж про бессонницу и говорить было нечего, по его словам получалось, что он вообще не знает, что такое спать по ночам. Заметим в скобках, однако, что дневному сну Кондратий Акакьич уделял пристальное внимание, и каждый день часика по три вздрёмывал после обеда.

То же было и с жизненными обстоятельствами. Собеседник Кондратия Акакьича, слушая его, непременно должен был усвоить, что таких ударов судьбы, которые стоически переносит несправедливо обиженный этой самой судьбою Кондратий Акакьич, ещё никто из людей никогда не переносил и вряд ли когда-либо перенесёт. Показывая палец, укушенный дурной лошадью, которую он, подошедши с видом знатока, намеревался потрепать за холку и принудить показать зубы, Кондратий Акакьич делал трагическое лицо и живописал, как он с риском для жизни спасал стоявших неподалёку дам, укрощая невесть с чего показавшее свой норов строптивое животное. А намедни, бывши в гостях у соседа, он вздумал сам починить привезённый из-за границы и вышедший из строя новомодный примус, вследствие чего случилось возгорание и огромный переполох. Дело кончилось порчею имущества, значительными ожогами кухарки и другой, оказавшейся рядом прислуги, и дворника, более всех способствовавшего тушению огня. Меньше всех, как ни странно, пострадал сам Кондратий Акакьич, впоследствии объявивший себя героем, спасшим из бушевавшего пламени разное ценное имущество и добрую половину соседских домочадцев.

А что говорить о спасении попавших в беду братьев наших меньших! Здесь Кондратию Акакьичу не было равных. Недавно он изловил в палисаде брошенного, как ему показалось, британского кота и унёс его домой. Правда, кот оказался выпущенным хозяйкою немного погулять и, сопротивляясь оказанной ему сердобольным Кондратием Акакьичем помощи, хорошенько оцарапал его. Хозяйка кота, тем временем, вся в слезах битый час искала его по всем окрестностям. Надо ли говорить, что несчастного британца Кондратий Акакьич вернул с видом триумфатора и долго после гордился собою, рассказывая всем и каждому про доброту души своей.

Да-а, что не говори, не всякому по силам быть стоической личностью.

А может, ну его этот стоицизм, и лучше лишний раз не лезть лошади в зубы и не починять то, в чём не смыслишь ни бельмеса. Так-то оно спокойнее всем будет. А Кондратий Акакьич – безусловно, личность стоическая. С этим не поспоришь.

Оратор.

В колхозном клубе станицы «Передовая» вот уже почти три часа шло собрание. Председатель с красным от натуги лицом звонил в колокольчик и силился перекричать разом говорящих и спорящих между собой и с ним, председателем, колхозников. Жаркий спор шёл из-за пятого пункта в повестке собрания, обозначенного, как борьба с недостатками строителей светлого будущего.

Дед Матвей, тряся куцей бородой и тыча пальцем в председателя, вопрошал надтреснувшим фальцетом: «Вот ты скажи мне, когда в прошлом годе у меня Федька колун брал, да вернул с зазубреной, это как? Недостаток, али нет?». «Да была у тебя там зазубрена, была», – выкрикнул с места худой и востроносый Федька и спрятался за спину соседа. «Брешешь, собачий потрох, сроду у меня на колуне зазубренов не было», – дед затряс сухими кулачками в сторону Федьки.

«Да што вы с колуном-то энтим, рази это недостаток? – председатель хлопнул ладонью по столу и крякнул с досады. – Объяснял же вам, недостаток – это когда, к примеру, хто гутарит чего лишнего, или слова употребляить такие… нехорошие», – председатель споткнулся, осознав, что сказанное в полной мере относится к нему самому, потому как, не далее как вчера, на глазах у сбежавшихся на берег реки станичников распекал утопившего колхозную снасть Митьку Воробья совсем не протокольными выражениями. Притихшее было собрание, вероятно вспомнив то же самое, разразилось хохотом. «Ну, будя, будя, – председатель с досадой попытался исправить положение, – вот можа, бабы, то есть, женчины, чего скажут про недостатки…». «Аль ты не знаешь, председатель, недостатков наших? – пропела молодая незамужняя казачка Настёна, глядя на председателя смешливыми глазами – казаков в станице не хватаить нежонатых, хучь бы на трудодни нам выписал, что ли…". "Иде это я вам казаков-то возьму, да ишо нежонатых, нарожаю можа?» – обиделся председатель. «Нарожать-то мы и сами могём. Только вот не от кого, рази токи от деда Матвея». От раздавшегося дружного хохота казалось вот-вот рухнут стены добротного клуба.