Германские встречи бесплатное чтение

ОСНАБРЮК-БРАМШЕ

Переходный пограничный лагерь

Соскользнув с невидимой опоры, самолёт сорвался в бездну. Очнувшись от дрёмы, Володька Кляйн потянулся к иллюминатору. По бирюзовому океану серыми островами плавали облака. Внизу в розовом свете заходящего солнца, как игрушечные, рассыпались домики пригорода с красными крышами.

Толчок снизу, подъём вверх… И снова падение! Заложило уши, аэрофлотовская курица попросилась наружу. Владимир покрылся потом и, стиснув зубы, вжался в кресло: «Не хватало ещё … в конце пути!»

Наконец, шасси застучало по полосе, и ИЛ-86 остановился. Двигатели заглохли, оглушительная тишина, потом раздались полагающиеся при счастливой посадке аплодисменты, и пассажиры потянулись к выходу. «Слава богу, выдержал!»

– Ты как? – спросила сестра. – Ой как побледнел, вспотел!

Алиса1 полезла за платком.

Подошла стюардесса – красивая сероглазая блондинка в белоснежной блузке и синей форме компании «Сибирь-Олимпиен-Райзен»:

– Пилоты о вас сообщили. Не спешите, за вами придут.

Зачем пилоты сообщили? Разве он их просил? Сам бы вышел, а теперь сиди и жди. И стюардесс задерживает: они бы давно по своим делам пошли.

Наконец появились два парня в бело-оранжевых куртках, с инвалидным креслом без боковин.

– Садитесь! Прижмите локти!

Помчались: один поворот, другой. Похоже, самолёт кончился. Володька тревожно оглянулся: Алиса с его костылями в руках, не отставая, бежала следом.

Вот разница между медслужбами аэропорта у них и у нас! В Толмачёво за Кляйном приехала дребезжащая «буханка», с двумя пенсионерками в белых халатах, подвезла к трапу – и карабкайся как хочешь, а здесь через три минуты они у конвейера, по которому уже ехал их багаж.

Алиса перетаскивала сумки под Володькин надзор. Рядом, кроме примчавших его парней, оказалась молодая немка-блондинка, в такой же как они бело-оранжевой форме – толстая почти до границ безобразия, но бесконечно весёлая. Застрекотала, как сорока, парни что-то ответили, и она захохотала, так что телеса её заколыхались как желе медузы.

«Что я за немец – ни слова не понял!» – подумал Кляйн.

– Возьмите багажную тележку, – сказала Алисе по-немецки толстушка, – сложите на неё сумки, вам будет удобнее.

Алиса тоже не поняла.

– Айн тележка, – перевела немка.

Парни рядом засмеялись:

– Ты здорово говоришь по-русски, Аманда! Может скажешь ему, чтобы он освободил рольштуль2, нам же надо идти.

Володька понял и знáком попросил Алису подать костыли.

– Сейчас придёт ваш автобус, – смутилась толстая Аманда. – Ждите, вам скажут куда идти. Вы понимаете?

Кляйн кивнул, и бело-оранжевые ушли, увозя в кресле, с хохотом прыгнувшую в него Аманду.

Пришла худенькая брюнетка в джинсах и чёрном кожаном пальто:

– Прибывшие из Новосибирска рейсом компании «Сибирь-Олимпиен-Райзен», следуйте за мной на посадку.

За стеклянной дверью иммиграционной зоны стоял и ждал пассажиров автобус, как нянюшка в прихожей ждёт своего воспитанника, чтобы отвести куда положено.

Володька в родной Сибири много слышал о немецких автобусах и ждал, что сейчас навстречу ему выдвинется подъёмная площадка и занесёт в салон… Но ничего не выдвинулась: пришлось лезть самому.

Отдуваясь и обливаясь потом, плюхнулся он на предпоследнее сидение – ближнее к дверям. Рядом села Алиса, заботливо вытирая ему лицо платочком:

– Приедем, сразу пойдёшь в душ! – сказала она.

Сопровождающая брюнетка объявила, что у водителя можно купить воду, соки, попросить остановиться.

Коротко рыкнул стартер, зарокотал двигатель, автобус тронулся, поехал внутри здания мимо стада легковых автомобилей, вырвался наружу и через минуту влился в разноцветный, несущийся как в половодье поток. А за барьером на встречной полосе машины застыли, будто льдины в заторе.

– Боже мой! Сколько же их! – услышал Кляйн за спиной женский голос.

– Это называется штау3 – авторитетно ответил сидевший рядом с ней мужчина. – Вы откуда?

– Из Алтайского края. У нас было немецкое село недалеко от Славгорода.

– А я из Казахстана. Меня зовут Фёдор Борисович Гессен. Еду к детям. Они здесь уже три года.

Быстро вечерело, небо становилось тёмно-синим, и лишь на западе светлела лазурь, плавно переходившая в золотисто-розовый закат. На границе темноты и света зажглись две огромные, яркие звезды.

Автобус мчался в открытом поле. На горизонте, собравшись толпой, ветряные двигатели болтали о чём-то трёхлопастными языками – экономные немцы даже ветру не позволяли пропасть даром.

– Вы кем работали?

– Учительницей немецкого языка в школе.

– А я заведующим фермой. У нас был огромный совхоз: только дойных коров полторы тысячи, двадцать тысяч овец, девять тысяч гусей. Да… Как загогочут, можно было оглохнуть. И вот умер старый директор. Прислали нового. Такого дурака я ещё не видел! Ничего, думаю, с такими мозгами он недолго задержится. Но я ошибся: тридцать лет уже сидит! В семьдесят восьмом построил восемь сенажных башен. Я ему сразу сказал: «Для нашего климата они не годятся, только деньги потратите!» А он: «Ты ничего не понимаешь: сенаж – это передовая технология! Июльская трава! Зимой будем доить больше, чем летом». – «Постройте одну. Если будет хороший результат, достроите остальные». «Не твоё дело! Кто директор, я или ты?» Отгрохал восемь. Загрузил одну – на остальные травы не хватило. Не успела зима начаться, сенаж загорелся, и башня рухнула. «Ну что? – спрашиваю. – Кто прав?» А он: «Я давно за тобой наблюдаю! Ты враг, ты хитрый враг! Но я тебя выведу на чистую воду!»

– Да вы что! В наше-то время!? – удивилась женщина.

– Да, – конец семидесятых! Я ему ответил: «По грязной воде никогда не плавал, и не тебе меня выводить!» Пятьсот тысяч рублей коту под хвост! До сих пор там хранится воздух семьдесят восьмого года! Ну, думаю, сейчас выгонят его! Ничего подобного! Чем-то он сильно начальству нравился. Деньги ему давали, не считая и не спрашивая, куда девал.

«Странно! Какая-то фантасмагория слышать здесь в Германии «российских дел неизжитые сны»4, – подумал Володька, засыпая под журчание голоса заведующего фермой.

Проснулся он, когда снаружи совсем стемнело. Две звезды стояли ниже, светили ярче. Заслонив их, проплыла чёрная громада католического собора со шпилями: автобус ехал по большому городу.

– Тогда его пригласили читать лекции в сельхозинституте, – всё ещё лился рассказ с заднего сидения. – И он, дурень, решил, что на самом деле учёный. Тут всем тошно стало. Приснится ему ночью какая-нибудь хреновина – вызывает: «Вот я набросал чертёж. Сделайте так, так и так». Бросаем все дела и бежим воплощать его фантазии. Однажды вздумал вентилятором сено сушить. Сварили по его чертежу конструкцию. Положили сено, стали дуть. Мало положишь – сдувает, много – не продувает. А я возьми и скажи: «Что солнце не смогло высушить, то и его вентиляторы не просушат». Кто-то ему донёс, он меня вызвал и пошёл беситься: «Саботажник! Это ты подстроил, чтобы не работало!» Потом начались перестройка и бардак – боятся стало некого. Этот негодяй совсем распоясался: делал, что хотел. Совхоз полетел к чёртовой матери, и он со своими родственниками рвали его как волки овцу.

Очнувшись в следующий раз, Кляйн услышал:

– Подходит ко мне Маруся и говорит: «Фёдор Борисович, что же это такое! Мне надо заработать, а они весь мой комбикорм пропили! Вчера на меня железным штырём замахивались. Я их боюсь». Что делать?! Пошёл к нему: так и так – на ферме бандиты хозяйничают. Примите меры, кого-нибудь убьют, вы будете отвечать». «Слушай, – говорит он мне, – ты жить хочешь?» – «Конечно хочу». – «Ну так уезжай в свою Германию, пока тебя самого не прибили». «Идите-ка вы все к чёрту! – думаю себе. – И правда убьют, и никого не найдут, потому что в милиции все его люди». А тут дети уехали, жена умерла в прошлом году. Ничто меня не держит. И я поехал. Жалко совхоз. На целинной земле с первого гвоздя его строил.

– Да, – сказала его слушательница, и замолкла.

«Очнись, Фёдор Борисович! – подумал Володька. – Какой совхоз, какие башни, сенаж и доярки! Каким ветром их здесь кружит? В этот странном, незнакомом, чужом мире, несущимся навстречу пульсирующими огнями?! Не снится ли мне?»

Алиса тоже потрясена – лицо, обрамлённое густыми каштановыми волосами, бледное, растерянное, ошеломлённое.

Через четыре часа автобус замедлил ход и остановился у перекрытых шлагбаумом ворот. Из приткнувшегося рядом белого домика вышло несколько человек, обступили кабину.

– Что они там обсуждают? – спросила женщина сзади.

– Приёмно-сдаточный акт подписывают, – объяснил Фёдор Борисович.

– Скорей бы…

– Измучились?

– Да… Укачало до тошноты, да и глаза режет.

– Это с непривычки. От встречных фар. У меня тоже. Надо было светозащитные очки надеть. Не догадался, дома оставил.

Поднялся шлагбаум. Ура, приехали! Через минуту автобус остановился у длинного строения, похожего на ангар. Ворота были распахнуты, внутри горел яркий свет. Вдоль стен и в центре, стеллажи, стеллажи…

Пассажиры вышли из автобуса, столпились, как стадо овец:

– Что там?

– Не пускают. Говорят: «Ждите».

А холодина страшная, ветер арктический. Володька в пиджаке на одной пуговице, под ним тонкая рубашка. После тёплого автобуса зуб на зуб не попадает.

Седоволосый господин в тёплой куртке возбуждённо ходил перед толпой. Не сомневаясь, что все разделяют его чувства, радостно сказал:

– Endlich sind wir zu Hause!5

– Ай, ай! Уже обрили – русский забыл! – голосом Фёдора Борисовича ответил ему высокий худой человек с изрезанным глубокими морщинами лицом.

– Век бы не знать вашего русского! – злобно ответил господин, смахнув с лица улыбку.

– И такие бывают! – вздохнул Фёдор Борисович.

Стоявшая рядом с ним женщина неловко улыбнулась и отвела глаза.

Между тем по ангару расхаживал сотрудник, разговаривая по радиотелефону. Что-то крикнув, стал очень похож на лагерного надсмотрщика из советских военных фильмов, только овчарки не хватало. Вышел другой немец: «Вносите багаж». Алиса потащила сумки. Появился третий мужик, стал опечатывать, наклеивать номера, выдавать бирки. Кто сдал – не толпитесь! Выходите наружу, ждите!

Ну всё, багаж сдали. Пришёл молодой немец в пуловере, скомандовал: «Идите за мной!» Володьке подогнали инвалидное кресло, и Алиса, цокая каблучками, повезла его за толпой. Наконец приехавшие очутились, в большом тёплом помещении. За столом сидела комиссия. Предварительная регистрация документов.

В комиссии паренёк лет двадцати пяти в белом халате: рыжие, торчащие в разные стороны волосы, бородка-эспаньолка. Подошёл к Кляйну:

– Я врач. Что с вами?

– У меня в детстве был полиомиелит.

– Что такое полиомиелит?

Изумлённый таким вопросом, Володька пожал плечами:

– Болезнь такая.

– Не знаю, нет такой болезни!

Ничего себе!

– Ну… Как бы вам это объяснить? Ещё её называют детский паралич.

– Ну да, такая болезнь есть. Что вам нужно: костыли, коляска (Rollstuhl6)?

– Да, коляска нужна.

– На которой сидите, ваша и будет. Перед отъездом сдадите её в дом номер пять.

– Понял.

«Ничего. Вроде и немецкий прорезался», – подумал Кляйн.

– Внимание! – поднялся один из сидевших за столом. – Столовая у нас в седьмом доме, завтрак с семи до половины девятого, обед с двенадцати до двух, ужин с половины шестого до семи. А завтра в десять часов надо прийти в одиннадцатый дом для получения дальнейших инструкций. Всё, вы свободны! Наши сотрудники вас проводят.

На выходе служители раздавали сухие пайки. Два протянули Алисе. Она отказалась.

– Вам в третий дом, – сказал приведший их сюда парень в пуловере. – Я вас провожу.

Он покатил рольштуль по безлюдным дорожкам, освещённым фонарями. Был двенадцатый час, лагерь спал. Поворот, и они оказались перед двухэтажным зданием с тёмными окнами, только из входной двери лился яркий свет. По пандусу провожатый вознёс Володьку на крыльцо. Навстречу вышел немец с солидным брюшком – хаусмайстер, или заведующий домом. Провожатый передал вновь прибывших в его юрисдикцию и исчез.

Хаусмайстер привёл Кляйнов в комнату в дальнем конце коридора. Напуганный стуком двери и вспыхнувшим светом, заплакал ребёнок.

Войдя в большую комнату с двумя широкими окнами, Володька с Алисой увидели слева две двухъярусные кровати. На нижней молодая, толком не проснувшаяся, брюнетка с распущенными волнистыми волосами, успокаивала грудного ребёнка. У правой стены стояла такая же четырёхспальная конструкция. Между ней и окном односпальная кровать на колёсах.

– Да! – разочаровано произнесла Алиса. – Не такого я ожидала от начала жизни в Германии! Тётя Маруся ведь рассказывала, что их сразу поселили в квартиру со всеми удобствами. И я в конце поездки из Ганновера рассчитывала на душ, чашку чая и сон хотя бы в отдельной комнате.

– Только это и должны были получить люди, бросившие своих престарелых родителей! —злобно ответил не менее расстроенный Володька.

Как он мог такое сказать!?

– Я во всём виновата?

На лице Алисы такое горе, какого он никогда не видел.

Алиса легла на одну из верхних кроватей, Володька на односпальную и заснул почти мгновенно после более чем суточного путешествия.

Проснулся он в середине ночи. В окно светила полная луна. Давила душная, жаркая глухота. Волна ужаса обрушилась на него: что он наделал! Невозвратно, непоправимо! Назад дороги нет. Никогда больше не будет прежней жизни, в которой были его родные, дом, окружённый деревьями; книги, советские фильмы; всё то, что было ему дорого, что он любил.

Алиса тоже не спала – наверное, вообще не смогла заснуть из-за его жестоких слов. Как он виноват перед ней! Но поздно раскаиваться, да и вряд ли его раскаяние могло утешить её.

Ворочались, вздыхали до самого утра. Наконец, небо в окнах побледнело, в коридоре раздались первые шаги, потом голоса – третий дом проснулся. Встали и Кляйны. Семь часов. Пошли умываться.

В коридоре уборщица натирала пол, что-то рассказывая сидящему за конторкой хаусмайстеру. Разговор у них весёлый, для них жизнь прекрасна и легка и плевать им на всяких там переселенцев и их переживания!

В половине восьмого Алиса с Володькой вышли из дома. В красноватом тумане вставало солнце. От дыхания шёл пар. Тёмно-зелёные листья незнакомого кустарника7 замёрзли и, превратившись в ледышки, звенели от прикосновения, как синички в предзимье.

Где тут столовая? Не понимая порядка в нумерации домов в лагере, стали блуждать. Наконец, Алиса спросила обгонявших их мужчину и женщину:

– Скажите, пожалуйста, где столовая.

– Пойдёмте с нами. Мы тоже туда идём, – ответила женщина.

– Вы откуда приехали? – спросила Алиса.

– Из Нальчика. А вы?

– Мы из Сибири.

Женщина чихнула и, вынув из рукава платочек, стала вытирать тонкий красный носик. Ей было лет сорок пять, не больше.

– Не по мне климат! – сказала она, прочихавшись, – Приехала и сразу простыла.

– А что же вы уехали с Кавказа? Там-то климат получше.

– Так ведь война, – ответил мужчина.

Он был лет на пять старше жены, высокий, с густой, уже начавшей седеть шевелюрой.

– Не то чтобы непосредственно у нас война, но недалеко. Тревожно стало! Решили ехать… Ради детей и внуков. Всё же Европа! Цивилизация. Да и медицина здесь лучше. Тесть мой, его отец, – кивнула она на мужчину, – был профессором университета. Уважаемый человек… А после инсульта за ним требуется постоянный уход… Пока мы завтракаем, с ним сидят сын и невестка. Надо успеть их сменить и его накормить. Профессор-то наш совсем ребёнок.

– А вы кто по профессии?

– Мы с мужем в оркестре играли. А музыка – она везде музыка. Я уверена, что и здесь мы сможем работать не хуже, чем на родине.

Столовая была одноэтажная с застеклённым тамбуром. Мужчина открыл наружную дверь, затем внутреннюю, и Кляйны оказались в огромном зале, перед двумя рядами столов с узким проходом между ними. В конце этого лабиринта сидела немка, лет шестидесяти. Едва рольштуль вклинился в проход, раздался её визгливый крик:

– Der Tisch soll stehen bleiben!8

Но Алиса уже толкала рольштуль, раздвигавший столы как ледокол льдины.

Работа немки состояла в том, чтобы гасить выданные лагерным жильцам талоны на завтраки, обеды и ужины, а лабиринт из столов был ей нужен, чтобы кто-то не проскочил мимо с непогашенным талоном.

Как всякая немка, сходящая с ума по порядку, она ненавидела его нарушителей и немедленно занесла Володьку с сестрой в свой чёрный эмоциональный список. Почти до конца их пребывания в лагере, столовый Цербер смотрела на них неприязненно, и завидев, напрягалась и мрачнела лицом.

В столовой стояло пять или шесть длинных рядов столов и стульев. Володька причалил свою коляску к свободному месту в крайнем ряду и стал терпеливо ждать, когда Алиса принесёт первый их германский завтрак. Очередь огибала столы с трёх сторон. Через десять минут Алиса завернула перпендикулярно рядам, ещё через десять двинулась вдоль дальнего ряда к раздаточной, ещё через десять принесла поднос с завтраком, состоявшим из чашки кофе с молоком, маленькой круглой булочки с пластинкой сыра, одного яйца и шайбочки маргарина с пятикопеечную советскую монету.

Маргарин Алиса сама не ест и брату не советует, ссылаясь на исследования учёных о вреде транс-жиров (кто б их видел!)

– Если вы не будете, дайте мне, – сказала завтракавшая рядом с ними старушка, видимо, не знавшая об опасных свойствах данного продукта. – Я жила в деревне. Там осталось двадцать человек, и автолавка приходила раз в неделю. Пенсию задерживали по три месяца. Было время, особенно в девяносто четвёртом, когда я три дня хлеба не ела. Наголодалась.

– Да вы что! – не поверила Алиса.

– А что тебя удивляет? – вступился за старушку Владимир. – У нас в селе была соседка, бабушка Мельникова. Когда она получала пенсию, то брала с собой трёх внуков, отправлялась в магазин и на все деньги покупала мешок муки, сахар, крупу, лапшу. Потом вчетвером тащили всё это на санках домой. Они так делали, потому, что через две недели цены поднимались настолько, что они и половины этих продуктов не смогли бы купить. Впрочем, часто еда у них кончалась задолго до новой пенсии, и они, по её выражению, «сидели голодом».

Ну всё, позавтракали, вышли из столовой. У входа сидело несколько кошек со сверкавшими металлическими кружкáми в ушах.

– Они, наверное, здесь служат, – догадалась Алиса.

Кожистые листья неизвестного кустарника оттаяли и уже не звенели, когда Володька тронул их рукой. Вдруг раздался нарастающий свист, вой, скрежет, заполнивший всё поднебесье, и низко над едва взошедшим солнцем, чуть в стороне от лагеря, пронеслись два истребителя, посверкивая серебристыми брюшками.

До десяти часов было ещё много времени, и Кляйны вернулись в третий дом.

Соседка, которую они потревожили ночью, кормила из бутылочки с соской младенца.

– Меня зовут Люба, – сказала она.

– Вы здесь давно? – спросила Алиса.

– Пятый день. Но сегодня за мной должны приехать муж и свекровь. Они живут недалеко от Любека. Что, Ниночка? Приедут за нами папка с бабушкой? – обратилась она к дочке, вытирая ей ротик. – Папка нас с тобой хочет бросить. Да… Папка у нас нехороший… Не взял нас с собой. А недавно бабушка позвонила: «Приезжайте, я всё уладила». А что уладила? Не знаю, не знаю, что меня сегодня ждёт…

Да, у каждого своё горе.

– Уже дома на Алтае гулял. Свекровь сказала по телефону: «Поклялся, что не будет тебя обижать…» Да только, если уж он, как жеребёнок, со звёздочкой родился, ничто его не исправит: со звёздочкой и умрёт.

– Так может лучше вам было на Алтае остаться? – сказала Алиса.

– А кому я там нужна, без родных, без работы, с ребёнком? Кто нас с Ниночкой кормить будет? Правда, Ниночка?

Ниночка заулыбалась, загулила, протягивая к матери ручки.

– А как вы ребёнка кормите? – спросила Алиса.

Это профессиональное любопытство – она педиатр.

– Детское питание мне сюда приносят. А я уж как придётся. Здесь в столовой вчерашние булочки бесплатно отдают. Забегу, возьму несколько, колбаски мне соседи в магазине покупают – тут рядом город.

– Вы пять дней без горячего?!

– Ничего страшного! Мне и не хочется есть.

За разговорами незаметно прошло время.

– Алиса, нам пора, – сказал Володька.

Пошли в одиннадцатый дом – он административный. Чем одиннадцатый дом отличался от двадцать третьего, двадцать четвёртого или двадцать пятого, тоже административных, то ведали одни немцы. Важно, что все дома с пандусами. Заехать в них на коляске – никаких проблем.

Дождавшись своей очереди, вошли в кабинет. За столом сидела женщина, лет пятидесяти пяти, в очках, с приятной улыбкой.

– Меня зовут фрау Линдер, – представилась она на чистейшем русском языке. – Вам положено по двадцать марок подъёмных. Можете получить их в комнате номер (она назвала номер). Вот вам опросные листы, ответьте на вопросы и сдайте в двадцать первый дом, в пятую комнату. Потом надо будет пройти тест, по результатам которого вам в соответствии со статьёй … Закона об устранении последствий Второй мировой войны, будет присвоен четвёртый, седьмой или восьмой параграф.

– А чем они отличаются? – спросила Алиса.

– Разве вы не знаете? Это очень странно – вы производите впечатление грамотного человека. Четвёртый параграф вы получите, если имеете родителей немцев и владеете немецким языком, это значит, что вы признаётесь немцами; если имеете родителей или супругов немцев, но сами языком не владеете, вас признают членами семьи немца и присвоят седьмой параграф. Если не удовлетворяете этим условиям, получите восьмой параграф, то есть будете считаться иностранцами. Вам я назначаю термѝн на пятое ноября, в одиннадцать часов тридцать минут, в доме номер двадцать четыре.

Так Володька с Алисой познакомились со священным для немцев словом термѝн, который означает «назначенное время». Попробуй пропусти термѝн, прослывёшь разгильдяем на долгое время.

– Вы из Новосибирска? – спросила фрау Линдер, – обращаясь к Алисе и расцветив лицо улыбкой, – из столицы Сибири? А я из Москвы, из столицы России. Здесь я с начала девяносто третьего года. Вы каких политических взглядов придерживаетесь? Надеюсь, демократических? – и вопрошающе посмотрела на Володьку.

Он ничего не ответил и опустил глаза.

– Да мы как-то не очень лезем в политику, – ответила Алиса.

– Жаль, очень жаль. А я всю жизнь боролась с тоталитарным режимом. Меня преследовали, не раз сажали в психушку. Скажу вам откровенно, я не очень уважаю людей, стоявших тогда в стороне. Вы где были, когда травили Сахарова и Солженицына?

– Я в институте училась, – кротко сказала Алиса, – потом работала.

Повисла неловкая тишина.

– Ладно, идите! – смилостивилась фрау Линдер. – Мы страдали, вы пришли на всё готовое. И сюда вы приехали только благодаря нашей борьбе. Хотя бы это помните! Да, возьмите карту лагеря!

Володька поспешно выехал, открыв дверь колёсами. Алиса, взяв карту лагеря и переваривая упрёки фрау Линдер, вышла следом.

– Давай погуляем, – предложил ей брат. – Домов здесь до чёрта. Надо же познакомиться с лагерем.

– Пойдём, получим сорок марок.

После этого Алиса повезла Володьку по какой-то дорожке. Он сверял путь с картой.

– Сейчас справа должен быть пятый дом… А нету: дом номер двенадцать.

– Ну правильно, после одиннадцатого должен быть двенадцатый.

– Но на карте пятый.

– Может ты вверх ногами её держишь?

– Поехали назад, если вверх ногами, после одиннадцатого должен быть пятый.

– Десятый, – сказала Алиса, посмотрев на белый прямоугольник с цифрами на стене дома.

– Ничего не пойму. Карта неправильная.

С рёвом, свистом, скрежеща по небу, пронеслись назад истребители.

– Передайте Президенту, – сказал Владимир, – натовские лётчики летают, так чтобы и наши летали, а то, упаси Бог войны, они воевать не умеют9.

– А как тебе фрау Линдер?

– Наверное, мне должно быть стыдно, что я не помогал ей в великой борьбе с тоталитаризмом. Но я только шесть или семь лет назад узнал, что жил при тоталитаризме, а в то время мы и слова такого не знали в нашей сибирской глуши.

– Не стыдно, что приехал на всё завоёванное ею в тяжёлой борьбе?

– Я не просил её бороться. Сама жила бы в каше, которую заварила!

К полудню потеплело. Как-то совершенно случайно вышли из аллеи на магистральную дорогу, которая вела к воротам со шлагбаумом и через которые они въехали вчера в лагерь.

– Ну-ка посмотрим, что на воротах написано! Ага: «Grenzeübergangslager»10.

Справа против будки через дорогу росли ели, перед ними стояли фонари под старину, с крышками сверху, под ними несколько скамеек.

Дальше – административные дома: двадцать третий, двадцать четвёртый, двадцать пятый, перед ними, развалившись на все стороны розетками, тянулись ряды барбариса с алыми ягодами.

Но вот уже и на обед пора. Та же злая старушка: «Ну что вы опять столы двигаете! Неужели нельзя аккуратней!?» Володька хотел сказать ей, что он не муха, чтобы над столами летать, но промолчал. Пусть думает, что он «ничего не понимэ».

Опять полный зал. Опять полчаса в очереди. На обед тарелка тушёного картофеля и кусок жареной рыбы. Всё это с небольшим количеством бульона или подливки и называется Eintopfgericht. В общем два в одном – и первое и второе блюдо. На десерт апельсин.

– Ты наелся, – спросила Алиса.

– Как ни странно, да. А ты?

– Я тоже.

У выхода встретились со знакомыми из Нальчика, обрадовались, как родным. У мужа в руках был пакет, у жены носовой платок.

– Что-то я разболеваюсь, – сказала она, вытирая слезящиеся глаза. – А нам завтра ехать. Мы сегодня были на распределении. Отправляют в Пфорцхайм.

– Хороший город? Вы довольны?

– Нам важно, чтобы оркестр был, – ответил мужчина. – Насколько я знаю, там филармония, а при ней хороший концертный и оперный оркестр.

Перед дверью, как и утром, сидели кошки, только их было уже штук семь. Металлические кружки в ушах радужно переливались на солнце.

– Опять забыла им хлебца вынести, – сказала Алиса.

– Вы разве не читали предупреждения? – спросила женщина. – Вот же оно.

Действительно в нескольких шагах от столовой на газоне стояли два или три кошачьих домика, а табличка рядом с ними предупреждала: «Об этих Кошек заботятся. Прозьба не кормить».

– Эти Кошки здесь работают и состоят на довольствии, – сообщила женщина, – ловят мышей и кротов. Вы видели на газонах кучки земли? Это кроты. Убивать их нельзя, а с «этих Кошек» спроса нет. Ладно, пойдём кормить профессора, да готовиться к отъезду.

Продолжая обход лагеря, Алиса с Володькой добрались до забора с колючей проволокой поверху. Зачем колючая проволока? Бежать никто не собирается. Наверное, немецкая привычка. Вдоль забора – живая изгородь. Деревья были уже наполовину голые, торчали засохшие ветки. Трое служащих аккуратно обрезали их.

Мимо проехал тракторишко с прицепом и остановился у кучи обрезанных веток. Взвыл двигатель, немцы в синих комбинезонах стали кидать ветки в бункер, от которого отходила труба выгрузного шнека. Проворный работник ловко подставил под неё полиэтиленовый мешок, и в него ударила струя измельчённой древесины. Мешок наполнился, рабочий каким-то приспособлением тут же запечатал его и швырнул в кузов прицепа. Поехали дальше и операция повторилась.

– Молодцы немцы: одним выстрелом двух зайцев – и территорию убрали, и сырьё для древесно-стружечных плит произвели. А у нас сколько веток просто вывозится на помойку и гниёт годами? – сказал Володька. – Заметила? Утром, по всему лагерю сметали опавшие листья, а дыма не было. Наверное, тоже в дело пошли – на компосты. Видать, здешний лагерь настоящая фабрика по производству древесно-стружечного и лиственного сырья. Вон сколько деревьев! И каких деревьев!

– Да, – сказала Алиса, – мне нравится. Я бы согласилась здесь жить.

Домой вернулись часа в четыре. Люба нервно ходила по комнате. Никто за ней не приехал.

– Люба, не переживайте вы! Приедут они, вот увидите!

– Не приедут. От Любека триста километров. Четыре часа езды. Нет не приедут.

– Всякое бывает. Может дела какие задержали.

– Какие у них дела. Хотели бы приехать – давно бы были здесь.

Люба заплакала:

– Куда мне теперь деваться?

– Да не отчаиваетесь вы, – старалась утешить её Алиса.

Но вскоре и её запас ободряющих слов иссяк. Наступила тяжёлая тишина. Вдруг в коридоре явственно послышались шаги. Не они ли?

Дверь действительно распахнулась, вошла толстая седовласая женщина. Она быстро и мощно двигалась на коротких ногах.

– Собирайся быстрей! Я на работе была, а Иван не хотел один ехать. Боится тебе! Знает кошка чью мясу съела. Как тут моя внученька? Ниночка! Мы с папкой приехали! Заскучились за тобой. Ну иди, иди ко мне! Ach du lieber Gott! Mein süßes Baby!11

Люба стала радостно собираться. Свекровь не обращала на Кляйнов никакого внимания. Ну и хорошо. Через десять минут воссоединившееся семейство уехало, и они остались в комнате одни. Хорошо быть одним!

После ужина Алиса с Володькой снова гуляли по лагерю. Но вскоре стало холодно, и они вернулись в третий дом. На вахте сидел другой хаусмайстер, молодой, толстомордый, с каким-то необъяснимо неприятным выражением на лице.

Поздоровались: «Гутен абенд!» Не ответил. Ну и ладно.

– Здесь хорошо, – сказала Алиса. – Я согласна жить даже в этой комнате, если бы она была нашей.

Владимиру это не понравилось. Прежде всего он приехал в Германию за ортезами. Его-то поизносились и сломаются не сегодня завтра, а Новосибирский протезный завод не работает.

Шпехты

Три дня Володька с Алисой жили одни, сами себе хозяева. Всё это время было солнечно, по утрам чувствовался небольшой мороз. Заполнили анкеты – всё же по-немецки писать они умели. А в лагере умели не все, и к ним стали обращаться переселенцы из других комнат третьего дома. Из разговора с ними Владимир узнал, что в лагере сейчас около тысячи человек. Большинство живёт в спортзале – вместе мужчины, женщины, дети. В первом, втором, третьем домах – семьи с малолетними детьми, больные и инвалиды.

В последний день октября Алиса пошла в двадцать первый дом сдавать анкеты. Володька в рольштуле ждал её у выхода. Она вышла с двумя томами Алексея Константиновича Толстого (в одном стихи, в другом пьесы) и с тяжёлым томом стихов и сказок Пушкина в красивом лиловом переплёте. Оказывается, в этом доме находилась библиотека! Повезло!

Владимир только начал читать «Царя Фёдора Иоанновича», как жизнь их шумно переменилась. В комнату вошло несколько человек.

Впереди сухощавый рыжеватый мужчина нёс девочку в жёлтой куртке. Руки и ноги девочки безжизненно болтались, неестественно большая голова откинулась назад. Светловолосая женщина в белой куртке и голубой вязанной шапочке забежала вперёд:

– Сюда, сюда сажай, – сказала она, указывая на свободную кровать.

Мужчина опустил девочку на матрас. Солнце упало на её лицо. Глаза её под огромным белым лбом, казалось, фосфоресцировали, в них, словно, что-то переливалось, плыло, производя тяжелейшее впечатление. У двери в нерешимости стояла другая девочка лет восьми в бело-голубой курточке и синей шапочке с красным помпончиком.

– Раздевайся, Маринка! – сказала женщина. – Помоги мне Ирочку раздеть.

Марина не заставила себя упрашивать, сбросила на стул свою одёжку, и пока мать держала голову сестрёнки, быстро и ловко расстегнула пуговицы её куртки, и осторожно вынула из рукавов руки Ирочки.

В это время хаусмайстер принёс постельные принадлежности.

– Господин Шпехт, – сказал он, – вы видели, в коридоре стоят инвалидные кресла? Берите любое.

– Данке, – сказал господин Шпехт, принимаясь застилать постели.

Взяв Ирочку, он перенёс её на застеленную кровать и спросил жену:

– Что он сказал?

– Чтоб взяли инвалидное кресло в коридоре.

Из нескольких подушек женщина устроила для Ирочки гнёздышко, чтобы она полусидела, и её голова лежала покойно.

Вошли ещё два парня. Один был тонкий, черноволосый, ещё юноша; другой, постарше, – коренастый, сероглазый, светло-русый.

– Ну что, Ирочка? – спросил младший, подошёл к девочке и взял её руку.

Ирочка скользнула по нему взглядом, и в зелёных глазах её, снова что-то вспыхнуло и закружилось.

– Отойди, Андрей, не беспокой её. Видишь, устал ребёнок, может заснёт…. А вы как устроились?

– Устроились! Привезла ты нас! – сказал старший. – В спортивном зале живём! Там кроме нас пятьсот человек! Нары кругом, как в концлагере.

– Помолчи! Ты ещё не видел концлагеря, откуда тебе знать? И вообще, ведите себя потише – не дома. Здесь полиция знаете какая! Не станут с вами церемониться.

– Мам, ну ты… На пиво хоть дай. Здесь город рядом. Сходим в магазин.

– Я вам дам пиво! Отец, скажи ему!

– Да… Ты, Генка, не того! Не больно! – послушно сказал отец.

– А что не того! В Германию приехали и не попробовать пива!

– Успеете ещё попробовать! Не в первый же день! И давайте, идите отсюда… Ирочка, может, уснёт.

Парни потихоньку убрались из комнаты, но Ирочке заснуть не дали: пришёл рыжий врач или медбрат, спросил, в чём нуждается Ирочка. Мать торопливо выложила перед ним лекарства, которые рыжему, как показалось Володьке, были незнакомы. Он сгрёб их в пакет, чтобы заказать немецкие аналоги, и собрался уходить.

– Герр медицинер, герр медицинер! – остановил его отец. – Это… Как сказать?… Валентина! А памперсы-то ты забыла!

– Да, да, герр доктор, вир браухен памперсен.

Медбрат понял и ушёл.

– Эх ты! Медицинер!

– А как надо?

– Слово доктор забыл?

– Так это по-русски.

– Доктор и по-русски, и по-немецки одинаково.

– Мам! Ну дай ты нам на пиво! – сказал, вернувшись, Генка.

– Идите вы к чёрту! – взорвалась женщина.

Кляйны не стали ждать развязки семейной разборки, и потихоньку убрались из комнаты.

– Кажется, будет весело, – предположил Володька.

– Да уж! – ответила Алиса.

– У девочки гидроцефалия? Она отчего случается?

– Чаще всего она врождённая, но бывает и приобретённая. Причины самые разные: травмы головы, опухоли, даже паразиты – всё что нарушает отток ликвора. Страшная болезнь.

– Лечится?

– Такие болезни – как пожар: потушить можно, а восстановить сгоревшее нельзя.

Алиса долго возила брата по дорожкам. Они куда-то свернули и очутились на площадке, с трёх сторон окружённой деревьями. Это были дубы и клёны с пурпурно-красными, бледно-красными, бурыми листьями. Листопад только начался, и вся эта красота ещё крепко держалась на ветвях. Где такое увидишь в Сибири! А формы – каждый лист произведение искусства! Посреди площадки из досок были устроены загородки-кузова, доверху заполненные опавшей листвой. Так вот куда её свозят! Запах перепревающих листьев был изумительный.

– Лепота! – сказал Владимир, полной грудью вдыхая пряный осенний воздух.

Долго гуляли они, нарезая круги по красивой поляне. Потом выехали к северной границе лагеря. Солнце уже заходило, похолодало, небо над ними густо засинело, и беззвучно вспыхивали в десятикилометровой вышине проблесковые маячки самолёта. И также, как в первый день, ярко зажглись над бледным закатом две незнакомые им звезды.

За сетчатым забором, в ста метрах от лагеря строили дом. Стены и крыша уже были готовы. Двое мужчин, замесив раствор, в строительных носилках носили его в дом. По двору бегали две сторожевые овчарки, отпущенные с привязей по случаю приезда хозяев.

– Пятница, – сказал Володька, – рабочий день закончился рано, приехали поработать. Завтра, наверное, будут работать весь день.

– Хороший домик, – сказала Алиса.

– Не ахти какой. Одноэтажный, обыкновенный сельский домик.

– Высокая крыша, жилой чердак. Если бы у нас был такой, разве б мы с тобой сюда приехали!

После ужина продолжили гулять. Раздались резкие удары, будто в рельс колотили – это сзывали верующих на вечернюю молитву. Церковь здесь в доме номер девять.

Наступила ранняя осенняя ночь, зажглись фонари, и ели у шлагбаума стали похожи на огромных филинов с горящими глазами.

На одной из улиц увидели длинное здание. Здесь гуляло особенно много народа. В ярко освещённых окнах были видны бесконечные ряды двухъярусных кроватей. Володька догадался, что это и есть спортзал, в котором разместили сыновей Шпехта.

Домой они вернулись в девять часов. В комнате была только мать с Ирой. Познакомились. Женщину звали Валентиной.

– Это у вас от рождения, – спросила Алиса.

– Нет, до годика она была нормальным ребёнком, начала ходить. Повторяла отдельные слова. Мы так радовались: первая девочка после двух пацанов! А мы с мужем так хотели дочку! Но однажды она полезла на стул… Все были дома, сидели вокруг неё. Стул опрокинулся, и она затылком ударилась об угол печки… После этого и начала расти головка… Пока спохватились. Пока собрались. Поехали во Фрунзе, в Бишкек, то есть. Сказали, что поздно.

Ирочка в это время вскрикнула. И снова показалось, что зрачки её словно плавают в глазницах.

– Ты пить хочешь, моя сладенькая? На попей, попей доченька моя! – Валентина вставила ей в рот бутылочку с соской. – Сейчас ей одиннадцать лет. Не говорит, только кричит. Ручки и ножки контрактурами свело. Может здесь ей помогут. Говорят, можно сделать операцию.

– Вы из Киргизии? – спросила Алиса.

– Да, мы жили в совхозе. Далеко от Фрунзе. Поближе бы, может и… Да, видно, что Богом назначено, то и будет.

– У вас здесь родственники?

– Мама, два брата. Они давно здесь.

Вернулся муж Валентины.

– Ну что ты? Не утерпел?

– Да что же! Я совсем немного.

– А парни?

– Андрей ничего, а Генка… – муж махнул рукой.

– Маринку не видел.

– Играет на улице с ребятишками.

– Ну так приведи её. Время-то уже…

Муж вздохнул и вышел.

– Он кем работал в Киргизии? – спросила Алиса.

– Николай-то? Тракторист вечный. Генка, наш старший, комбайнёр. В этом году ещё молотил. Он наша беда – пьёт… Муж тоже любит, но может остановиться. Ответственность какая-то есть. А он… Боюсь, и Андрей по его дорожке пойдёт.

Пришла Маринка:

– Ну мам! Мы так хорошо играли!

– Умываться и в постель!

Первый день с новыми соседями кончился.

Потянулись долгие дни. Первого ноября начались дожди. Странен осенний дождь в Германии: он не хлещет струями, не падает с неба дождинками; он оседает на лице, одежде, на ветках и листьях деревьев. Вроде и нет его, а кругом всё мокро.

Но Кляйны всё равно ходили гулять. Сырость придавала воздуху особую резкость, острее чувствовались запахи опавших листьев. Часа три ходили в поисках вчерашних красных дубов и клёнов. Не могли вспомнить, где свернули с дороги. Зато в самом дальнем углу лагеря увидели огромную кедровую сосну. Высоко, высоко вознесла она в небо хвойные ветки. От этих высоченных деревьев и небо казалось высоким.

– Такая маленькая территория, а вот тебе и дубы, и клёны, и берёзы, и кедр, и барбарис, и какие-то кустарники.

Вернувшись в третий дом, встретили в коридоре старшего хаусмайстера, который чаёвничал на сон грядущий с уборщицей (оказывается, это его жена). Володька спросил, специально ли для эмигрантов построен этот лагерь.

– Нет, раньше это был военный городок голландского контингента войск НАТО. Разве вы не видели ангары, где стояла их техника.

– Нет, туда мы ещё не добрались.

Наконец, пятое число. Сегодня у брата с сестрой тест. Термѝн на одиннадцать часов тридцать минут, в доме номер двадцать четыре.

Пришли заранее, но, конечно, раньше срока их не вызвали. В кабинете сидел довольно молодой чиновник с яйцеобразной лысой головой. Он профессионально улыбался, то есть холодно и очень любезно.

Завязав с Кляйнами какой-то разговор, он убедился, что они его понимают, и отвечают по делу на достаточно правильном немецком языке.

– Вы в своей анкете написали, что в Баварии живёт ваша тётя, и…

– Четыре двоюродных брата, – подсказал Володька.

– Да. Только запомните: у нас нет двоюродных братьев и сестёр, у нас есть кузены и кузины. Вы выразили желание получить место жительства рядом с ними в Фюрстенфельдбрюке. Вы знаете, чем известен этот городок?

– Конечно. Там произошла трагедия с израильскими спортсменами во время Мюнхенской олимпиады. Но мы хотим туда не из-за этого. Там живёт единственный близкий нам в Германии человек – наша тётя.

– И сколько же лет вашей тёте?

– Семьдесят.

– Во-первых, тётя в Германии не считается близким родственником, во-вторых, не стыдно ли вам ждать помощи от тёти, которой семьдесят лет?

– Мы не ждём помощи, мы хотим…

– Понятно, чего вы хотите. Так вот что я вам могу сказать. Четвёртый параграф вы получите, тут сомнений нет, а к тёте мы вас не отправим.

– А куда?

– Это мы решим позже. Следующий термѝн у вас девятнадцатого ноября в четырнадцать часов. Тогда вы получите окончательное решение, в какую землю вас направят.

– Что же так долго!? Что мы будем делать целых две недели!? – Владимир прекрасно знал, что напрасно выражает недовольство. Но вырвалось.

Они в этом лагере неделю, которая кажется уже вечностью. И вот ещё две недели до решения куда их отправят!

Вышли подавленные.

– Чую я, фрау Линдер тешится моя, – сказала Алиса.

– Ты думаешь?

– Подозреваю. Здесь люди живут по пять, максимум десять дней, а мы три недели! Что мы ей не понравились, это однозначно. Хотя подозрение не есть уверенность.

– Пойдём уж пообедаем заодно.

Вахтенный Цербер ругала женщину, прошедшую, якобы не погасив талончика. Видно от природы бранчливая старушка.

После обеда пошли домой.

– Ты идиот! – услышали они, подходя к своей двери. – Давай сюда эту гадость! Ты сядешь! Ты надолго сядешь! – кричала Валентина. – Мало ты мне нервов дома помотал!

– Тихо! Эти идут! – видимо Николай услышал цоканье Алисиных каблучков.

Шпехты были в сборе.

– Ну так вот, – сказала Валентина, мгновенно переменив тон, – в субботу приедет мама.

– Одна? – также, как ни в чём не бывало, осведомился Генка.

– Ещё дядя Антон и тётя Элла с Рудиком и Любой, дядя Егор и тётя Фрида с детьми, не знаю только с Кларой или Костиком.

Алиса легла на кровать и стала читать Пушкина. Володька, сидя в Rollstuhl, смотрел в окно. Вдоль забора тянулись вереницы лагерных жителей: налево – порожняком, обратно с оттягивающими руки пакетами. Рядом с лагерем был расположен небольшой городок, в магазинах которого переселенцы спешили оставить деньги, заработанные в России, Казахстане, Киргизии. Из окна была видна окраина городка. Когда окно бывало открыто для проветривания, оттуда доносились петушиные крики. А на лугу перед крайним домом обыкновенно пасся жеребёнок и белый пони. Домик был похож на Володькин дом в Сибири, только он на одного хозяина, а не на два. На крыше матово белела круглая чаша телевизионной антенны.

В субботу, восьмого ноября, с утра было солнечно. Алиса нашла-таки поляну, окружённую красными дубами и клёнами, теперь уже они не забудут дорогу к ней. Там появился новый кузов для листьев. Другие уже были затянуты плёнкой. Погуляли. Потом в первый раз отважились выйти за ворота лагеря. Обогнув ограду, оказались у мостика через неглубокий ров, на той стороне которого, стояла табличка: «Город Х…. Основан в 1150 году». Всего на три года моложе Москвы!

В город вела дорожка, выложенная маленькими чистыми брусочками песочного цвета: словно не в город, а в дом входишь.

– Хочется даже обувь снять, – сказала Алиса.

По брусчатой дорожке вошли на улицу. Был выходной, городок словно вымер. Пользуясь может последними погожими осенними днями, жители куда-то уехали: кто на природу, кто в гости, да Бог знает куда: нет никого. Стоят открытые гаражи – люди уверены, что никто не зайдёт, ничего не возьмёт. Алиса с Володькой уже слышали об этом, а теперь сами видят. Дома хорошие, большей частью одноэтажные. Во дворах цветы, всякие декоративные кустарники – наверное, красиво, когда они цветут весной. В некоторых окнах видны лебеди, слоники, – всё то, что считалось когда-то на их Родине мещанством и безвкусием. У одного хозяина вместо обычных цветочных клумб Кляйны увидели капустную грядку. Круглые белые кочаны с футбольный мяч смотрелись тоже неплохо.

Хороший городок. Всё продумано: посередине улицы проезжая часть, по бокам тротуары: полоса коричневого цвета для велосипедистов, белая – для пешеходов. Вступили было на коричневую полосу: сзади «дзинь, дзинь» – велосипедист: долой с моей дорожки. Ба! Да это старушка из столовой рассекает – на работу спешит, чтоб не дай бог прожорливые русаки не утаили от погашения съеденную трапезу и не съели её ещё раз.

Вот и площадь с магазинами, русских тянет сюда как магнитом: вот уже идут с покупками. Такое впечатление, что сегодня в городке одни эмигранты.

Можно бы и Кляйнам в магазин заехать: пандус есть, но зачем – им ничего не нужно. Повернули домой.

На входе в лагерную калитку обнаружилось, что пробили колесо на рольштуле. Наверное, острый камешек попался. Что делать?

– Попадёт нам! – испугалась Алиса. – И как теперь гулять?

Шпехты ждали гостей. Если ещё не приехали, можно посидеть до обеда в комнате. Гостей не было. Дома только Валентина с Ирочкой.

Очень хорошо! Володька открыл том Пушкина:

«Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись,

В день уныния смирись,

День веселья, верь, настанет!

Сердце будущим живёт,

Настоящее уныло.

Всё мгновенно, всё пройдёт,

Что пройдёт, то будет мило».

Неужели когда-нибудь сегодняшние дни будут ему милы?

– Мои опять пиво глушат, – пожаловалась Алисе Валентина. – Как бы того… Чего похлеще не отчебучили. В Киргизии Генку то и дело приходилось отмазывать. То подерётся, то… Вы случайно, не слышали вчера?

– Случайно слышали, но никому не скажем.

– Там начал баловаться. Он работящий, но попадёт шлея под хвост – дурак дураком. Не придумаю, что с ним делать. Мы из-за него чуть не погибли там… На Родине…

– А как?

– Избил одного блатного, и родственники пришли нас сжигать.

– Ничего себе! И что?

– Соседка защитила. Встала перед ними: «Кого хотите жечь! Девочку инвалида? Меня? Я же с ними сгорю! Наши дома рядом!» Генку искали, но не нашли. Успел уехать. У нас уже от мамы был вызов, документы готовы. А местные кричали: «Не покупайте у них дом! Уедут – нам всё бесплатно достанется!» Но всё же я продала! За копейки! Уехали ночью, тайно, в страхе. Генка к нам уже в аэропорту присоединился.

Пришёл Николай.

– Вы совесть-то поимейте! Сейчас мама приедет, а вы пьяные.

– Да мы ничего, разве мы пьяные. От банки пива – какие пьяные?

Пришёл Андрей. Подсел к Ирочке. Видно, что он её любит. Взял за ручку. Ирочка издала какой-то звук.

– Мам, давай я с ней погуляю.

– Потом, сейчас бабушка твоя приедет. Посиди, или сходи Генку позови, да Маринку загони, хватит ей бегать.

– Генка бухой, он не пойдёт!

– Горе вы моё! Ни помощи от вас, ни благодарности!

– А чего тебя благодарить? Я и дома неплохо торчал.

– Да уж! Так хорошо, что чуть не прибили вас, а заодно и нас.

На улице похолодало. Набежали тучи. Пошёл дождь. С обеда пришлось ехать домой. Гулять на спущенном колесе нельзя – можно пожевать камеру и погнуть обод. Но гостей Шпехтов ещё нет. Валентина нервничала:

– Давно пора им приехать.

– Ничего, приедут. Дороги хорошие, встречных на автобанах не бывает, – сказал Николай.

Он тоже пришёл из столовой:

– Иди пообедай, а я с Ирой посижу.

Володька лёг читать и заснул. Проснулся в три часа.

– Что же могло случиться? – Валентина, не находя себе места, ходила, заламывая руки. – Коля, посиди ещё с Ирочкой, я пойду позвоню.

Валентина вернулась нескоро:

– Что-то случилось. Никому не могу дозвониться.

– Вышли куда-нибудь, – равнодушно сказал Николай. – Не переживай. Приедут.

– Коля, – сказала Валентина ещё через час, – сил нет ждать. Пойду ещё звонить. Или Клара или Костя ведь должны быть дома.

На этот раз Валентина вернулась очень скоро. Её плачь мы услышали, когда она только вошла в дом.

– А? Правда случилось что-то! – испугался Николай.

– Разбились! Разбили-и-ись! – завыла Валентина, входя в комнату с Маринкой.

– Насмерть что ли?

– Не знаююю, никто ничего не знает. Друг с другом столкнулись. Клара сказала через час позвонииить! Марина! Беги за Андреем и Генкой.

Валентина рыдала. Ирочка тоже закричала.

– Ну что, что, доченька. Не буду, не буду плакать. Успокойся.

Пришёл Андрей:

– Генку хаусмайстер не пустил. Сказал: ты пьяный. Вызову, говорит, полицию, иди проспись.

Валентина ушла опять звонить. Все напряжённо ждали её возвращения.

– Друг с другом столкнулись. Антон ехал впереди и затормозил перед бензовозом. А Егор сзади в него врезался. Маме операцию сделали, у неё в животе что-то раздавлено. У Егора ребро сломано. Боже мой, мамочка! Семьдесят восемь лет, и живот раздавлен…

Последний раз Валентина ходила звонить Кларе, дочери Егора, в десять часов. Новость была успокоительная: мать пришла в себя. Врачи сказали, что опасности для жизни нет.

В понедельник Алиса повезла брата в пятый, медицинский дом. Ездить на рольштулe стало невозможно. Ехали с трепетом: что им будет за порчу государственного имущества Германии?! Скорее всего заставят заплатить.

– Извините, пожалуйста, – сказала Алиса их рыжему другу, никогда не слышавшему слова «полиомиелит». – Мы испортили инвалидное кресло. Прокололи колесо. Что нам делать?

– Оставить его здесь, и выбрать другое. Вон они стоят. Выбирайте. А этот Rollstuhl мы отремонтируем.

– И всё? Платить не надо?

– За что же платить? Конечно не надо.

Новая коляска оказалась удобней прежней, но за пределы лагеря Кляйны уже не выходили.

Злосчастья Шпехтов не кончились автомобильной аварией, в которую попали их родственники. Младший хаусмайстер не почёл за труд настучать на Генку по инстанции. Его с матерью вызвали в администрацию и предупредили, что достаточно ещё одного нарушения общественного порядка, чтобы он отправился назад в Киргизию.

Двенадцатого ноября Шпехты уехали к родственникам.

В Саксонию

В пятницу четырнадцатого вместо беспокойного семейства Шпехтов в комнату поселили семью Соболевых. Они приехали из киргизского города Токмак, где Борис, глава семьи, работал мастером на какой-то полуобанкротившейся фабрике. Ему было тридцать три года, в одежде чувствовался вкус и даже претензия на элегантность. Его жена Вера была попроще, может оттого, что в свои двадцать семь лет имела уже трёх детей. Старшей девочке было семь лет, средней пять, а сыночку не было и года. Они приехали по вызову Вериных родителей, и были в курсе, какие им положены льготы.

В первый же вечер, несмотря на свою утончённость, Борис засел за упаковку пива и принялся опустошать бутылку за бутылкой.

– За первого ребёнка мне будут платить сто пятьдесят марок, – сообщил он, – за второго двести, а за третьего двести пятьдесят. Это сколько получается? Шестьсот марок! Каждый месяц, и до их совершеннолетия! Да я и работать не буду.

Вера тихонько покрывалась красными пятнами.

– Пусть меня дети кормят! У меня родители-колхозники в Сибири живут. В их селе колхозанам за работу не платят по полгода! Последний раз я с ними говорил по телефону перед отъездом… Ха-ха-ха… Не поверите: зарплату выдали кастрюлями! Ой не могу… Господи! Хорошо, что я на немке женился. У меня братишка, Юрка, тоже на немке женат. Перед отъездом он сказал отцу: «Оставайся в своём колхозе, а я поеду в Германию! На фиг мне твоя Сибирь!» Я тоже там родился – в Тогучинском районе. Школу окончил, а служил в Киргизии, охранял урановый рудник. Там и женился на Верке. Ну так вот, о чём я? Ах, да, брат мой бросил родителей и поехал сюда – сидите, говорит, со своими медведями. Юрка в воскресенье в гости ко мне приедет – он недалеко отсюда живёт.

Выпив всю упаковку, – Борис уронил и разбил пустую бутылку.

– Пойду вынесу стеклотару, – сказал он, сложил осколки и целые бутыли в пакет и, пошатываясь, вышел вон.

Соболев вернулся через минуту.

– Темно уже, в туалете в уголок поставил. Завтра вынесу.

Но следом прибежал младший хаусмайстер:

– Вы кто!? – возмущённо заорал он. – Чукчи или авары!? Выбрасываете бутылки в умывальную! Дикари! Пьяницы!

– Чего он хочет? – обернулся Борис к Вере. – Чего он там про чукчей?

– Говорит, чтобы ты выбросил бутылки куда положено.

– А куда положено? Ночь на дворе! Завтра вынесу.

– Господин хаусмайстер, пойдёмте, я вынесу, – сказала Вера по-немецки. – Вы извините, муж давно не пил хорошего пива. Больше это не повторится.

В воскресенье действительно приехал Юрий Соболев. Он оказался хорошим парнем. Как опытный человек, проживший в Германии уже два года, стал рассказывать Кляйнам о плюсах и минусах здешней жизни, сделал вывод, что плюсов много больше и посоветовал им не сомневаться в правильности их выбора. Правда, когда рассказывал, как прощался с отцом и матерью в Толмачёво, как они остались стоять одинокие, как сироты, на глаза его навернулись слёзы:

– Метель была, дороги занесены, а им ещё на автобусе в Тогучин возвращаться, да оттуда в колхоз. Представил себе, как приедут в холодный пустой дом… Всё-таки, что ни говорите, подлец человек. Лишь бы ему было хорошо. Это я про себя.

– А сюда их забрать никак нельзя?

– Что вы! Невозможно. Да они и не поедут – отец ветеран войны.

Неизвестно, настучал ли младший хаусмайстер на Соболева, но его никуда не вызвали, да и сам он прекратил дегустацию хорошего пива, доступа к которому, якобы, не имел на постсоветском пространстве.

Впрочем, девятнадцатого ноября он с семейством отбыл на место постоянного жительства куда-то под Бремен, где жил Юрка.

Уехали они как раз в то время, когда у Володьки с Алисой был термѝн в двадцать четвёртом доме. В кабинете, увешенном картами, сидел за столом немец, средних лет, с рыжими волосами и белёсыми бровями – ни дать, ни взять, истинный ариец.

– Мы рассмотрели вашу просьбу об отправке вас к тёте в Баварию и решили её отклонить. Бавария, Баден-Вюртемберг, Гессен – это земли, куда стремится большинство аусзидлеров12, они перенаселены. Мы предлагаем вам на выбор четыре Федеральные земли бывшей ГДР: это Бранденбург, Мекленбург-Передняя Померания, Саксония и Тюрингия.

– А Берлин?

– Нет, Берлин исключается, только эти четыре земли. Я не советую вам Мекленбурга – это самая депрессивная земля, доставшаяся нам от ГДР. Её вы можете выбрать, если любите поднимать, как вы там говорите, «целина». Бранденбург я вам тоже не советую. Для вас, на мой взгляд, лучше всего подходит Саксония. Там богатая природа. Большие города: Лейпциг, Хемниц, Дрезден. Ну вы знаете: Лейпцигская ярмарка, Дрезденская картинная галерея… Что вы скажете.

Володька и Алиса переглянулись.

– Я думаю, за нас уже сделали выбор. Не вижу разницы между тем, что вы нам предложили. Пусть будет Саксония.

– Очень хорошо. Тогда мы отправим вас двадцать четвёртого ноября в девять часов утра в лагерь Беренштайн. Там вам окончательно подберут место жительства. Отправление от багажного дома.

– А Беренштайн ещё не окончательное место жительства?

– Нет, это земельный распределительный лагерь. Переселенцы распределяются по населённым пунктам с учётом наличия жилья, рабочих мест и так далее.

– Понятно.

– Вы из Новосибирска? Меня в декабре направляют на работу в консульство в Новосибирске. Посоветуйте, какие достопримечательности можно посетить, где отдохнуть.

– Оперный театр, например, – сказала Алиса. – У нас хорошая филармония, есть зоопарк.

– О нет, нет, видеть, как мучаются звери – это не для меня. Я фанат велосипеда и лыж.

– У нас есть лыжная база имени Алика Тульского. Можно покататься на лыжах по зимнему лесу.

– Это, пожалуй, подойдёт. Спасибо, воспользуюсь. Да, чуть не забыл, вам надо сегодня ещё зайти в шесть часов вечера в двадцать шестой дом. Только вам, – обратился он к Алисе.

– А что там, в двадцать шестом доме?

– Ну, там BND – это наша специальная служба. Вы не пугайтесь, никто вас вербовать не будет. Вы ведь лейтенант медицинской службы? С вами просто побеседуют.

– Что им надо? О чём со мной беседовать? —волновалась Алиса, всё оставшееся время.

– Ты боишься?

– Конечно. Не каждый день встречаешься со спецслужбами. Они чьи наследники – гестапо, Абвера?

– Чёрт их знает.

– Пойдём на нашу площадку, дубы как-то меня успокаивают.

Но и дубы сегодня никого не успокоили.

– Ну, с Богом! – сказал Володька, когда пришло время, и Алиса собралась идти. – Смотри, не выдай военную тайну.

Вернулась она спокойной и повеселевшей.

– Ну что?

– Спросили: «Вы в поликлинике работали? Сколько у вас было койко-мест?» Я сказала, что в поликлинике нет койко-мест.

– И всё?

– И всё.

– Да, измельчали наследники Мюллера и Шеленберга! Такие дурацкие вопросы задают.

Цецилия Михайловна, Готлиб и другие

Среди первого самого сладкого сна шумно распахнулась дверь, вспыхнул резкий свет, и частый топот многих ног вкатился в комнату.

Алиса вскрикнула спросонья и взметнулась на верхней постели. Володька высунулся из-под одеяла, таращась перед собой и жмурясь от режущего света. Против него стояла красивая молодая казашка и смущённо улыбалась блестящими раскосыми глазами:

– Извините, пожалуйста, за вторжение.

– Ничего, ничего, – сказал Владимир.

По комнате по-хозяйски расхаживал младший хаусмайстер и давал приехавшим необходимые, как ему казалось, наставления, мало заботясь понимают его или нет.

– Соблюдать гигиену, – свиристел он, – не быть свиньями, проветривать комнату и не вонять пóтом: мыться, мыться и ещё раз мыться! Вы кто? Чукчи или авары, что ходите с таким запахом?!

– Бабушка, что он сказал? – спросил высокий мужчина лет тридцати трёх с глубокой залысиной, и просвечивающим сквозь редкие серые волосы черепом, когда хаусмайстер удалился.

– Я не знаю по-немецки. Ничего не понимал, – ответила стоявшая рядом с ним старушка, снимая с головы шерстяной платок, под которым скрывались седые до белизны волосы.

– Давайте раздеваться, – предложил мужчина, – Марик, в уборную надо?

– Надо, пап, – ответил черноглазый мальчик лет восьми.

– Извините, – обратился к Владимиру мужчина, – где здесь туалет?

– В дальнем конце коридора: мужской налево, женский направо, – ответил тот.

Мужчина с мальчиком вышли из комнаты.

– Цецилия Михайловна, мы с Вадиком ляжем наверху, а вы с Мариком внизу, – сказала красивая казашка,

– Хорошо, Жанна. Я согласный.

В комнате было ещё две женщины: одна лет пятидесяти, с круглыми, выпуклыми как вишня, глазами, черноволосая, неимоверной толщины, тяжело дышавшая, с крашенными губами, в меховом полупальто и Павлово-Посадском платке на плечах, другая – согбенная восьмидесятилетняя старушка, в старинном плюшевом жакете, неизвестно как сохранившемся от моли и других невзгод времени.

– Нам придётся спать под вами! – сказала молодая, обращаясь к Алисе. – Меня зовут Роза, а это моя мама Эрна Андреевна.

– Конечно, располагайтесь, пожалуйста, – ответила Алиса.

Володька отвернулся к стене и натянул на голову одеяло, чтобы не смущать женщин.

– Садись, Роза, я сниму твои сапожки, – сказала Эрна Андреена.

Через несколько минут Володька понял кому адресовал свою филиппику младший хаусмайстер. От Розы, действительно ужасно пахло пóтом.

Вернулись Вадик и Марик. Выключили свет. Хотя, чтобы раздеться, света в комнате было достаточно от почти полной луны и светящих в окна фонарей. Вскоре всё затихло, захрапела Роза. Только Владимир с Алисой долго ещё не могли уснуть, устраивая свои носы то так, то эдак.

На следующий день была суббота. Кляйны встали пораньше, надеясь тихо одеться и убраться вон, пока не проснулись соседи, уставшие вчера после перелёта и долгого путешествия на автобусе.

Но, вернувшись в комнату после умывания, они застали всех одетыми.

– Меня зовут Жанна, – сказала накануне понравившаяся Володьке молодая казашка, – я врач, кандидат медицинских наук. Это мой муж Вадик, он хирург, это наш сын Марик, а это глава семьи – Цецилия Михайловна.

Кляйны назвали себя и спросили, пойдут ли они с ними на завтрак:

– Нет, – ответила Жанна, – мы привезли с собой много еды, позавтракаем здесь.

– Подождите нас немного, – попросила Роза, – мы умоемся и пойдём с вами.

– Хорошо, мы вас подождём у входа.

Через четверть часа вышли Роза и Эрна Андреевна. По дороге в столовую выяснили, что они приехали из Кемеровской области, едут в Мюнхен, где у них родственники, что у Розы сахарный диабет и множество других болезней.

После завтрака Алиса с Володькой погуляли по территории, хотя погода была холодная. Может даже, был лёгкий мороз, потому что дыхание превращалось в пар. На востоке блестело солнце, но с запада навстречу ему поднималась мутная серая стена, обещая пасмурный дождливый день.

Вернулись домой только после того, как решили, что соседи по комнате точно позавтракали. Они действительно поели и проветрили комнату.

– War das Frühstück schmackhaft?13 – встретил Кляйнов маленький Марик.

– Ах ты, умный, ах ты хороший! – растрогалась Алиса. – Как хорошо говоришь по-немецки!

Марик расплылся в улыбке. Похвала была ему приятна.

– Вы откуда приехали? – спросила Жанна.

– Из Новосибирска. А вы?

– Мы из Алма-Аты.

– В Алма-Ате так плохо стало?

– Да нет, у нас особый случай, – Жанна запнулась, испуганно посмотрела на Вадима, а потом сказала. – Цецилия Михайловна вам сама лучше расскажет.

– Я родился в Одесска область… – начала Цецилия Михайловна. – До семнадцать лет я умел говорить только по-немецки. Когда я кончил школа, то поехал в Киев к мой жених Готлиб Гартвиг. В начале сорок первый год я выходил за него замуж. Потом он пошёл служить в Красная Армия. Двадцать первого июня его отпустили на два дня на побывка. Когда мы на следующий день сидели за стол, соседи сказал, что началась война. Он сразу поезжал в свой часть. А я скоро уехал в Казахстан и родил девчонка, который называл Ида. Сначала я работал в колхоз, а потом переехал в Алмата и работал на почта. Меня все уважали, и начальник почты Ерден Бексеитович вручал мне два почётный грамота за хороший работа. Потом я пошёл на пенсия и жил с моя дочь и её второй муж Фёдор. Я уже забывал Готлиб и не умел говорить на немецкий язык. Вдруг три года назад звонил Жанна и сказал: «Посмотрите телевизор, вас ищут».

– Да, представляете, шла передача «Жди меня», которую вели Игорь Кваша и Маша Шукшина. И вдруг говорят: «Готлиб Гартвиг, живущий ныне в Германии, ищет свою жену Цецилию Михайловну». В общем, сидит на экране пожилой немец и рассказывает, как женился перед войной, попал в плен и остался в Германии. Мы позвонили в редакцию, узнали адрес, списались, и он нас вызвал в Германию. Сначала уехали Ида Готлибовна – Славина мама – с мужем Фёдором, а потом решили и мы.

В это время, Цецилия Михайловна, покопавшись в своей сумочке, вынула из неё фотографию и положила перед Кляйнами на стол:

– Вот они сидят, два крукудила!

На фотографии были запечатлены старик и старушка, в окружении мужчин, женщин и детей разного пола и возраста.

– Это Готлиб с нынешней женой, детьми и внуками, – пояснила Жанна.

– Я не хотел ехать. Меня в Алмата уважали, но я не мог один остаться, – будто оправдываясь, сказала Цецилия Михайловна.

– Скажите, отсюда можно позвонить? – спросил Вадим. – Хочу сообщить матери, что мы приехали.

– Да, здесь на территории стоят телефонные кабинки. Они приметные – ярко-жёлтого цвета. За несколько марок можно хоть куда позвонить, – ответила Алиса.

– Найдём, – сказал Вадим. – Марик, пошли со мной, погуляем немного.

Вернувшись, он сообщил, что его мать приедет завтра с Фёдором и, возможно, с дедом Готлибом.

Цецилия Михайловна всплеснула руками:

– Ах, мой Бог! Зачем он будет приехать! Я не хочу! Что я буду ему говорить!

– Ничего не говори, – сказал Вадик. – Мы за тебя всё скажем. Такое надо телевидению снимать: муж и жена встретились через пятьдесят семь лет!

– Я бы хотел ещё пятьдесят семь лет его не видеть.

– Зачем же ты тогда, бабушка, сюда приехала?

– Я не знаю. Вы так хотел.

В обед Цецилия Михайловна надела войлочные сапоги типа «прощай молодость», простое, но новое осеннее пальто, повязалась шерстяным платком и стала похожа на сельскую жительницу, спешащую на концерт или торжественное собрание в клубе – хоть в Сибири, хоть в Казахстане.

А Жанна, в изящном пальтишке, беретике и сапожках на высоких каблучках, сто очков вперёд дала бы тяжеловесным местным немкам в джинсах и осенних куртках.

Всей комнатой пошли вместе в столовую, и семейство Цецилии Михайловны впервые отведала немецкого Eintopfgerichta14, где первое и второе в одной тарелке.

– Каждый день такой обед будет? – спросил Вадик. – Этак ноги протянешь.

– У них всё рассчитано. Я тоже так думал поначалу, а месяц прожил и ни разу не чувствовал себя голодным.

– Так вы уже месяц здесь? – испугалась Жанна.

– В понедельник уезжаем в Беренштайн – ровно четыре недели здесь пробыли. А перед вами в нашей комнате жили Соболевы из Киргизии – муж и жена с тремя детьми – они уже через пять дней уехали. У всех по-разному. Думаю, вам это не грозит: вы к матери едете. Родители и дети у них считаются близкими родственниками. А когда мы заявили, что хотим к тёте в Баварию, нам сказали: «Тётя не родственник. Если у вас нет никого ближе тёти, мы сами определим, куда вас отправить». И месяц определяли.

– Они нас ещё и пристыдили, – добавила Алиса. – Спросили: «Сколько лет вашей тёте?» Мы сказали: семьдесят. А они: «И не стыдно вам садиться на шею семидесятилетней тёте?»

Вечером Алиса продолжала делиться с Жанной и Вадиком опытом:

– Главное, сдать языковой тест и получить четвёртый параграф.

– А что они будут спрашивать.

– Обычно достаточно рассказать о себе, и ответить на несколько вопросов.

– Бабушка, ты сможешь рассказать о себе?

– Ну я им скажу: Я родился в Одесска област…

– Бабушка! – Вадик схватился за голову. – Всё!! Можем ехать назад!

Володька слушал, сидя на рольштуле рядом со своей кроватью. Эрна Андреевна и Роза, казалось, были подавлены новой обстановкой. Они сидели на нижних лежанках в тени от верхних ярусов, смотрели на говоривших и не произносили ни слова.

– Она говорит, что до семнадцати лет говорила только по-немецки, а сейчас не знает ни слова. Я не верю, – сказала полушёпотом Эрна Андреевна. – Как можно забыть свой родной язык?

Володька пожал плечами:

– Чего только не бывает на свете.

На другой день, в воскресенье, ждали из Гамбурга Иду, Фёдора и старика Готлиба.

С утра Цецилия Михайловна не находила себе места:

– Ида не говорил, когда выезжают?

– Часов в десять, не раньше, – предположил Вадик.

– А сколько ехать?

– Да кто же знает. Здесь всё рядом. Вы не знаете, сколько километров от Гамбурга до сюда? – обратился он к Кляйну.

– Километров двести или двести пятьдесят. В коридоре висит карта Германии.

– Короче, к обеду будут.

В час брат с сестрой пошли на обед, долгожданных гостей всё не было.

– Не случилось бы, как у Шпехтов, – сказал Володька Алисе.

После обычной послеобеденной прогулки вернулись в свою комнату. К соседям никто не приезжал. Даже Вадик стал волноваться.

Но вот по коридору покатились, как камни с горы, звуки приближающихся шагов. У двери они затихли: «Здесь, наверное», – раздался женский голос, и в дверь постучали.

– Да-да! – крикнула Жанна и побежала навстречу. За ней кинулись Вадим, Марик, последней семенила Цецилия Михайловна.

Вошли трое. Вернее, первой не вошла, а влетела красивая женщина, которая не могла быть ни кем другим, как Идой Готлибовной.

– Мама! – она обняла Цецилию Михайловну. – Вадик! Ах какой молодец! Жанночка! – расцеловала Жанну. – С приездом, мои дорогие! Марик! Как ты вырос! Дай я тебя поцелую! У-у-у! Лапочка моя!

Из вчерашнего рассказа Цецилии Михайловны следовало, что её дочери было пятьдесят пять лет, но столько энергии Владимир не видел и у тридцатилетних.

У Иды были голубые глаза, гладкая белая кожа, волнистые рыжеватые волосы и тонкий изящный носик. В общем, она была красивой женщиной.

– Мама… Ну а это… Узнаешь? – сказала Ида, понижая голос и отступая в сторону.

Она указала на невысокого престарелого господина в сером пальто, шляпе и роговых очках. Больше о господине и сказать было нечего, кроме того, что он немец. Вот встретишь такого в Африке, и сразу скажешь – это немец. В нём не было ни одной характерной для немца черты: нос, глаза, брови, губы – всё обычное. А вместе – немец. Словно невидимыми буквами написано у него на физиономии: я немец.

Они стояли друг против друга: немец Готлиб и Цецилия Михайловна – то ли немка, не знающая немецкого языка, то ли русская, не умеющая говорить по-русски. Стояли и растерянно смотрели друг на друга, не зная, что делать. Наконец, Готлиб шагнул к ней, обнял и стал целовать в щёки, в лоб, в глаза. Цецилия Михайловна не отвечала, но и не сопротивлялась.

Наконец Готлиб оторвался от неё и полез в карман пальто за платочком.

Цецилия Михайловна, нисколько не изменившись в лице, сказала почти безучастно:

– Это твой внук Вадик, это его жена Жанна, а вот наш правнук – Марк. Ты ещё их не видел.

– Да, да! – ответил Готлиб, вытирая глаза. – Теперь мы все будем вместе. Теперь будет хорошо.

– Ну всё, всё отец, успокойтесь, садитесь пока сюда на кровать.

Готлиб снял шляпу и пальто, провёл расчёской по зачёсанным назад седым волосам. Старики сели рядом на кровать Цецилии Михайловны.

– Ну как ты жила? – спросил Готлиб, после долгой паузы. – Вспоминала меня?

– Как я мог тебя не помнить? Передо мной был Ида – твой портрет.

– Казы15 привезли? – спросил Жанну второй муж Иды и отчим Вадика Фёдор, которого Кляйны даже не заметили вначале. Это был невысокий краснолицый мужичок в коричневом свитере, из рукавов которого выглядывали большие кисти рабочих рук. Он носил очки в тонкой металлической оправе, был почти лыс, волосы торчали лишь на висках и затылке, а нос был тонкий, но не как у Иды, а заострённый и загнутый вниз, словно петушиный клюв.

– Конечно привезли! Отец специально для вас приготовил, – ответила Жанна.

– Как он? – спросил Фёдор.

– Бодрится. Держит сто овец, десять лошадей. Сколько я его просила уменьшить хозяйство – не соглашается. Говорит: «Это моя жизнь. Умру, и хозяйство со мной умрёт».

– Ну и пусть занимается на доброе здоровье. Как на Востоке говорят, да не укоротится Ваша (то есть его) тень. Хороший мужик твой отец. Я его искренне люблю, – сказал Фёдор.

Роза с матушкой, дремавшие до приезда гостей на нижних ярусах аусзидлерской кровати, быстро собрались и ушли. Их никто не задерживал.

Володька с Алисой тоже поспешно одевались, чтобы погулять последний раз по лагерю и никого не стеснять своим присутствием. Но Жанна остановила их:

– Оставайтесь, покушайте с нами.

– Спасибо, – сказала Алиса, – мы только что пообедали.

– Просто посидите с нами, чаю попейте, попробуйте казы. Вы ведь не знаете, что такое казы?

– Нет, первый раз слышим.

– Это конская колбаса, – сказала Жанна. – Только казы бывает разной. Никто не готовит её лучше моего отца. Мы много привезли.

И Ида с Фёдором стали так горячо уговаривать их остаться, что Кляйны согласились.

– Давно вы здесь? – спросил Фёдор.

– Месяц без трёх дней, – ответил Володька.

– Что ж так долго? Мы всего несколько дней были в лагере, а потом сразу на квартиру.

– Федя, это было три года назад. Сейчас порядки уже другие, – сказала Ида.

– Собеседование на немецком языке зовизó16 надо будет проходить. Сдадите?

– Бабушка не сумеет, – сказал Вадик. – У неё что ни спроси: она всё: «Я родился в Одесска область, я родился в Одесска область». Можем уже сегодня возвращаться в Казахстан.

– Не волнуйся, Вадик, – сказала Ида, – у мамы вызов от отца, у вас от меня.

– Это сейчас не имеет значения.

– Имеет, имеет, – возразила Ида, – раз ваш антраг17 в алматинском консульстве акцептировали, значит всё в порядке.

– Запомните, ребята! Единственное, чего немцы не любят – это когда врут, – сказал Фёдор. – Вот у нас был на работе случай. Работал со мной напарник – Николай из Камышина. Захотелось ему однажды расслабиться. Он и сказал хозяину, что у него умер отец и отпросился на два дня. Хозяин ему говорит: «Кайн проблем! Мы всё понимаем, примите наши соболезнования. Сегодня вторник? Среда, четверг, пятница… До понедельника вы свободны». Коля обрадовался и все дни пьянствовал. В понедельник приходит как ни в чём не бывало, а его инс18 бюро: «Так и так, мы навели справки, никто у вас не умирал, вы нас обманули. Вот вам расчёт, и мы позаботимся, чтобы вас нигде больше на работу не взяли».

В это время Ида и Жанна накрыли на стол, выдвинутый на середину комнаты.

– Мама, отец! Подходите, садитесь! Вот здесь во главе стола! У нас сегодня необычный день. Редко такое случается. Вадик, ты с Жанной и Мариком с этой стороны садитесь, мы с Федей тут, а вы, – Ида посмотрела на Володьку с Алисой, – вот здесь. Федя, давай, открывай вино, коньяк.

– Ну что, ребята! – сказал Фёдор, разлив вино по бумажным стаканчикам. – Выпьем за случившееся чудо, за воссоединение семьи, произошедшее по Божьей воле. За то, чтобы все теперь были счастливы в одной большой семье!

Выпили – мужчины коньяк, женщины, кроме Иды, которой ещё предстояло ехать за рулём в Гамбург, болгарское вино из красивой бутылки.

– Кушайте, кушайте, – сказала Кляйнам Жанна, улыбаясь блестящими раскосыми глазами. – Берите казы, салями, кабаносси, окорочка. Не стесняйтесь.

Она подала Володьке кружок конской колбасы: красно-серый, едва не чёрный с белыми островками жира. Вкус был необычный. От мяса исходил тонкий аромат, чувствовался перец, тмин, но не это было главным, а сочетание мяса и жира и их вкусовой букет. В общем, Владимир ел казы впервые, и ему понравилось.

– Дети мои, – сказал Готлиб, после того, как выпили по второй и закусили. – Да, теперь вы все мои дети. Цецилия, жена моя, я должен тебе рассказать, как получилось, что я к тебе не вернулся, и ты должна была одна воспитывать нашу дочь. Когда началась война, я сразу отправился в свою часть. До места, где мы стояли, я добрался только на следующий вечер. Часть полка уже ушла на запад. Я поблагодарил Бога, что не опоздал, и меня не объявят дезертиром. Утром ушли и мы. Днём нас несколько раз бомбили и обстреливали с самолётов. Было много убитых и раненых.

В начале июля мы встретили немецкую армию. День был жаркий, воздух горячий. Командир батареи послал меня наблюдать за дорогой. Я с телефонистом залез на церковную колокольню. Видно было далеко. Немцы всё не шли, тревожное ожидание становилась невыносимым. И вот над степью поднялось большое жёлтой облако. А потом оттуда выкатились маленькие чёрные кубики – это были танки. Я говорил телефонисту координаты, он передавал на батарею. Наши пушки стали стрелять. Я поправлял: дальше, ближе. Танки остановились и тоже стали стрелять. За ними ехало целое море мотоциклистов. Они приближались к нам. Когда мимо нас стали свистеть пули, мы спустились вниз и вернулись к своим. Но немцев было очень много, а как только начался бой, прилетели их самолёты. Они делали с нами всё, что хотели, ведь наших самолётов не было видно.

К вечеру мы стали отступать, и они захватили село с колокольней, на которой я сидел несколько часов назад. Мы продержались три дня, но однажды командир батареи послал меня в штаб полка сообщить, что кончились снаряды и нечем стрелять. Я бежал по дороге, кругом всё гремело и свистело. Недалеко от меня, слева и справа, взрывались снаряды. И вдруг рядом со мной что-то громко хлопнуло, и я взлетел в воздух. Потом стало темно… Придя в себя, я увидел много людей в касках и чужих гимнастёрках. Они громко и весело смеялись. Я удивился, как можно смеяться, когда идёт война, хотел встать, но не смог: меня что-то держало и не давало оторваться от земли. Наконец я понял, что смеются надо мной. Я услышал немецкую речь: один солдат говорил, что этот русский похож на бабочку, которую прикололи булавкой к картону. Он подошёл, вырвал из земли штык моей винтовки, которым я был пришпилен к земле, поднял меня и, дав пинка, показал, куда мне надо бежать. Я ничего не слышал, из носа и ушей шла кровь. Меня тошнило. Я шёл как во сне, не зная куда. Чем дальше я шёл, тем чаще попадались мне красноармейцы без оружия, потные и в крови. Вечером пригнали нас на большое поле, огороженное колючей проволокой, где было уже несколько тысяч пленных.

Я сказал себе, что не буду показывать, что я немец. Я хотел разделить судьбу со своими однополчанами. Но прошёл один день, другой, а нас ни разу не покормили и не напоили. На третий день привезли бочку воды. Мы выпили её за десять минут. Наконец, на четвёртый день приехала их полевая кухня. Мы обезумели от голода, потеряли чувство опасности и чуть не перевернули её. Тогда немцы дали очередь, кто-то закричал, и толпа отпрянула. Немецкий ефрейтор, напялил поварской колпак, запускал по локти в котёл волосатые руки и кидал гороховый концентрат прямо в пыль на землю.

Пленные наступали друг другу на пальцы, хватали его и ели прямо с землёй. Немцы смотрели и хохотали. Я крепился из последних сил. Ещё минута, и я тоже бросился бы в драку, но ко мне подошёл офицер и спросил:

– Почему ты не ешь?

Я в это время люто ненавидел немцев и, дрожа от злобы, сказал по-немецки:

– Так кормят зверей, а я не зверь, я человек!

– О! Ты гордый малый и храбрый солдат! Ты мне нравишься! Откуда ты знаешь немецкий?

– Я одесский немец.

Офицер подозвал солдата и сказал ему: «Этого человека накормите отдельно!» У меня не было сил отказаться. Я съел эту ложку концентрата, брошенного в жестяную банку, и понял, что сделал выбор, и назад мне дороги нет.

Я презирал себя за свою слабость, но и товарищи мои стали меня ненавидеть и говорили, что я продался фрицам за жратву. «Зачем удивляться, он ведь и сам фриц», – сказал мой самый лучший друг, телефонист, с которым я сидел на колокольне. Ночью один молодой дурачок пытался меня задушить. И хотя я от него отбился, но понял, что назавтра это попробуют сделать другие. Я не спал оставшуюся ночь и всё думал, как мне быть.

Назавтра нас выстроили посереди лагеря, и вчерашний офицер крикнул:

– Кто вчера говорил со мной по-немецки – три шага вперёд!

Я подумал: кому будет нужна моя верность, если меня задушат свои же, и вышел из строя.

Офицер отвёл меня в устроенную рядом с лагерем контору и сказал: вот тебе лопата и кирка, и ты можешь послужить великой Германии, копая нашим солдатам окопы и укрытия. Я ответил ему, что служить Германии не могу, потому что давал присягу Советскому Союзу и не хочу её нарушить. «Отправьте меня лучше, как пленного, в Германию». Он мне ответил, что немец, откуда бы он ни был родом, должен служить только Германии, а если он отказывается, то может восприниматься только как враг и предатель немецкой нации.

Мне пришлось согласиться. Я оправдывал себя тем, что копать окопы по принуждению, зная, что отказ означает смерть, не есть предательство.

К несчастью, или к счастью, на другой день, когда я вместе с их рабочей командой копал блиндаж, прилетел русский самолёт. Это первый самолёт с красными звёздами, который я видел с начала войны. Он сбросил всего одну бомбу, и осколок от этой бомбы раздробил мне руку. Я лежал в немецком полевом госпитале, и мне хотели отнять руку, но я так умолял, что хирург сжалился и как-то соединил мои кости. Через две недели немцам ничего не оставалось, как отправить меня в Германию.

Меня приписали к лагерю возле Штутгарта. Рука моя к осени совсем срослась и окрепла, и я мог выполнять не очень тяжёлые работы. Сначала меня взяла на уборку урожая немолодая немка фрау Мартель Фромм – полная, энергичная и властная женщина. Она жила в селе, расположенном под горой с буковым лесом, и называвшимся, соответственно, Бухенбергом. У неё с мужем было хозяйство, но его забрали на фронт, и, как жена фронтовика, она имела право на обеспечение рабочей силой. Со мной у неё ещё работали поляк и украинец. Мы убрали два больших поля пшеницы и ячменя, выкопали картофель и турнепс, притащили с поля и заскирдовали солому на подстилку скоту. Поначалу мы ночевали на сеновале, который фрау Мартель на ночь аккуратно запирала на замок, хотя никто из нас не собирался бежать. Но однажды я хорошо поговорил с ней по-немецки, и она стала сажать меня за свой стол. Ночевать я тоже оставался в доме. С поляком и украинцем она говорила холодно и надменно, чем вызвала их неприязнь не к себе, а ко мне. Чтобы мы как-то друг друга не перебили, с окончанием полевых работ она отправила бедолаг обратно в лагерь, а меня оставила помогать на ферме. Я кормил и поил коров, ходил за свиньями, вычищал навоз и складывал его на специальной площадке.

Сын и муж фрау Мартель – Йоган и Франц – были на фронте, причём Йоган ушёл добровольно. Поэтому она часто говорила со мной о России и о войне. Её интересовало насколько опасно на фронте и можно ли к зиме ждать фронтовиков домой. Ещё я знал, что в Дрездене живут её дочь Шарлотта с маленьким сыном Отто, сестра Ханни и племянница Катрин. Когда мне пришло время возвращаться в лагерь, она ходила в ратхаус просить, чтобы меня оставили у неё. Я тоже очень хотел остаться и пережить здесь войну. Но в начале зимы меня вернули в лагерь, и, прощаясь, она сказала, что будет рада видеть меня, когда я оттуда выйду.

Потом я работал на строительстве железной дороги в Австрии, на спиртовом заводе в Карлсруэ, пережил много страшных бомбёжек союзников, пока в конце марта сорок пятого года вновь не оказался в первом лагере под Штутгартом. Опять начались сельскохозяйственные работы, и бауэры19 потянулись в лагеря за рабочей силой. Меня взял бауэр из села Ашенбах. Он расписался, что отвечает за меня и гарантирует, что я не убегу, и мы отправились к нему. Он приехал за мной на конной подводе, и всю дорогу мне казалось, что я эту местность уже видел. Наконец появилась знакомая гора с буковым лесом, и я спросил нового хозяина, далеко ли от Ашенбаха село Бухенберг. Он ответил, что это рядом.

– А знаете ли вы фрау Мартель Фромм?

– Нет, не слышал.

На другой день после работы я попросил его отпустить меня в Бухенберг. Он разрешил с условием, что завтра утром к девяти часам я вернусь. В знакомое мне село я пришёл в сумерках. Электростанция, которую американцы бомбили накануне, не работала, и улицы, по которым я шёл, погружались в темноту. Только в редких домах был виден колеблющийся свет керосиновых ламп. Но даже в темноте я легко нашёл дом фрау Мартель. Он мало изменился с тех пор, как я его оставил. Незнакомой была только висевшая над всем тишина. Казалось, что испуганно затаился воздух, боясь шевельнуть мокрые ветки деревьев, замолкли птицы, ни звука не доносилось из хлевов, забились в дома и затихли там люди.

Я взошёл на крыльцо и постучал. Сердце моё тревожно билось: обитаем ли дом, жива ли ещё фрау Мартель? Наконец, в окне затрепетал огонёк керосиновой лампы, загремели железные засовы, дверь открылась, и я увидел постаревшую фрау Мартель в тёмном платье и фартуке.

– Ах, Готлиб! – вскрикнула она, разглядев меня в темноте, и едва не выронила лампу. – Боже мой! Это ты?!

Тут она разразилась такими рыданиями, что мне пришлось выхватить лампу из её трясущихся рук.

– Ах, Готлиб!

Я обнял её и, успокаивая, стал гладить по спине. Но она вся тряслась, и плач её перешёл в вой:

– О, если бы ты знал!

Наконец мы вошли в дом.

– Прости меня. Раздевайся. Будем пить кофе. Только хлеба у меня нет: одна холодная картошка. Садись, садись к столу.

Я достал из кармана пачку галет, которую дал мне на дорогу бауэр.

– Ах, Готлиб, Готлиб, – повторяла она. – У меня теперь никого нет. Все погибли…

– Как погибли?! – воскликнул я, поражённый неожиданным сообщением.

– Да, да, – сказала она, обливаясь слезами. – Франца убили под Москвой, едва ты уехал. Мне принесли извещение на Рождество. На Рождество! У всех был праздник, а я оплакивала мужа. Летом приехал Йоган. Он не хотел меня пугать, и всё говорил, что на фронте не страшно, русские ослабели, война скоро кончится, и он вернётся ко мне. Но я чувствовала, чувствовала, что вижу его в последний раз… Он погиб под Пéтерсбургом следующей зимой – в день своего рождения. Ему исполнилось только двадцать три года… Двадцать три… Двадцать три…

Голова и плечи её опять затряслись, и я увидел, что выбившаяся из-под её платка прядь совсем седая. О! Это была уже не та напористая женщина, державшая в страхе работавших на неё пленных.

– Ну давай, попьём кофе, – сказала она. – Это очень хороший бразильский кофе. Я купила его в сорок втором году, после проводов Йогана, и хотела сохранить до того дня, когда он вернётся. Но он уже никогда не вернётся… Никогда… И нам можно сварить его себе.

Мартель начала вскрывать пачку. Движения её были суетливыми, казалось, она не понимает, что в какой последовательности делать. Руки её тряслись, я побоялся, что она рассыплет этот хороший, наверное, дорогой кофе, и, отняв у неё пачку, сварил его сам. Оказалось, что у Мартель была настоящая турка и серебряное ситечко.

Крепкий кофе немного её успокоил. Какая-то безучастность проступила на её лице. И я решился спросить:

– Но ведь у вас, помнится, были родственники в Дрездене…

Она вздрогнула:

– Да. Моя дочь Шарлотта погибла тринадцатого февраля в той ужасной бомбардировке. Она жила с моей сестрой Ханни и сгорела заживо с сыном – с моим внуком Отто. Ему было три года. Три года… Ханни тоже умерла. Я часто думаю: неужели я самая большая грешница на свете. Я не знаю никого, кого Бог казнил бы так жестоко, как меня. Что я сделала? Что я сделала?

Я не мог ей ничего сказать кроме того, что нам не дано знать замысла Господа. Но она и без меня это знала.

– А как ваше хозяйство, фрау Мартель? – спросил я. – Цело?

– Нет. Осталась одна корова. Что-то взяли для фронта, что-то я продала. Мне уже ничего не нужно. Ничего… Ну а ты что думаешь делать? Я буду рада, если ты останешься со мной.

– Нет, фрау Мартель. Когда всё кончится, я поеду домой, в Россию. Там у меня жена. Наверное, растёт ребёнок.

– Ну что же… Поезжай, раз так.

– Фрау Мартель, – сказал я. – У вашей сестры ведь была дочь, ваша племянница…

– Да. Её звали Катрин. То, что я тебе вчера рассказала, я узнала из её письма. Сейчас я тебе его покажу.

Она открыла комод, достала из верхнего ящика письмо и подала мне. И вот, что я прочитал:

«Дорогая тётя Мартель! Не знаю, есть ли на свете слова, чтобы описать тот ужас, который с нами случился. Тринадцатого я поздно пришла с работы, и даже не успела снять пальто, когда это началось. Небо, воздух, – всё наполнились адскими звуками. Кругом загрохотало, затрещало. Мы с мамой и Шарлоттой забились в угол прихожей, куда не выходили окна, и только молились. Шарлотта прижимала к себе Отто и, плача, просила Бога, чтобы он пощадил хотя бы его. Наш дом подпрыгивал и качался, в комнатах и на кухне вылетали из окон стёкла и падали на пол. Если бы мы остались там, возможно, нас убило бы уже в первые минуты. На соседней улице горел пятиэтажный дом, и у нас задымились шторы, окна и двери. Затем всё вспыхнуло, начался пожар, и мы, задыхаясь от дыма и жара, выбежали на улицу, чтобы не сгореть. Вокруг всё горело. Полыхал и наш дом, мы оказались между двух пожаров. Вырвавшиеся из горящих домов люди, метались и кричали от страха и боли. Также, наверное, кричали и мы, потому что нас словно засунули в топящуюся печь и закрыли заслонку. Мы кинулись по улице, стараясь вырваться из этой жаровни. Я и Шарлотта, бежавшая с Отто на руках, забыли всё на свете, нас гнал безумный страх. Когда я немного опомнилась, то с ужасом увидела, что мамы с нами нет. Я бросилась назад. Она отстала совсем немного. Ей не хватало воздуха, она остановилась, глаза выкатились из орбит. Впереди, где я только что стояла, вывалилась стена дома и рухнула прямо на Шарлотту с ребёнком. На наших глазах они оказались погребёнными под кучей горящих камней. Всё исчезло, и только высоко взлетел над этим местом столб искр. Мама и я обезумели от ужаса. Ноги не слушали её. Она упала на асфальт, который уже плавился от жара. Тётя! Невозможно тебе сказать, как она кричала! Я хотела поднять её, но у меня не хватило сил. На ней горела одежда, я видела, как она сгорает заживо. Подбежал незнакомый мужчина, сорвал с меня дымившееся пальто и, крикнув: «Ты уже ничем ей не поможешь», потащил прочь. Да, этот незнакомец зачем-то спас мою никому не нужную жизнь. Он вытащил меня из пожара к Эльбе, берега которой были заполнены народом, искавшим спасения.

Самолёты улетели. Мы не знали, что делать. Одни пошли искать своих родных или смотреть, сохранились ли их дома. А мне идти было некуда, я знала, что дом мой сгорел, и все родные погибли. Я осталась у Эльбы, то и дело погружая в неё обожжённые руки и лицо и непрерывно кричала, но не от ожогов, а от ужаса.

Глубокой ночью они прилетели снова. То, что я увидела на этот раз – далеко за пределами человеческих представлений. Столько огня до этой ночи не видел никто. Стоял гул, будто ревел ураган. Но это гудело пламя, крутившееся и взлетавшее до самого неба, окрашенного в жуткий кроваво-коричневый цвет. На нём иногда проступали чёрные кресты самолётов. Поднялся ветер, сметавший и тащивший за собой в пламя всё, что попадалось ему на пути. Я была словно в обмороке и не понимала, что творится вокруг. Может из-за этого я не сошла с ума. Утром бомбили уже людей. Бомбы падали в самой их гуще, превращая тела в кровавый фарш. Я опять куда-то бежала, упала с большой высоты и сломала ногу. Потом меня подобрали полуживую и привезли в больницу, в которой нашлось несколько уцелевших комнат, правда без окон, без света и отопления. Потом мне рассказывали, что бомбили ещё целый день, и следующий день, но я ничего не помню, потому что всё это время была в обмороке.