Зима вороньих масок бесплатное чтение

Том I. Exordium

“Бернис, моя дорогая сестра. Преисполнен ожидания, пишу тебе эти строки. Удача, наконец, улыбнулась мне, и в скором времени мне представится возможность в полной мере применить все те знания, которыми наделил меня мастер Горэйд О’Кейн. Кроме того, цель, ради которой я отправился в путь столь неблизкий, вскоре будет достигнута – уверен, ближайшую весну ты встретишь свободной женщиной, а господину Горэйду не придётся больше испытывать нужд, что, вне всяких сомнений, будет нашей ему благодарностью за всё то добро, что он сделал для нас. Однако же не стану торопить события. Думаю, тебе будет интересно узнать историю моего путешествия, и я c радостью спешу поделиться ею.

Как тебе известно, во второй четверти сентября я прибыл в Парижский университет, но лишь неделей позже сумел добиться встречи с архидьяконом Жераром Дезире Ле Паро, который, надо полагать, всячески пытался её избежать и всеми доступными ему способами отсрочить. Почтенный викарий был весьма зол на мастера О’Кейна за то, что тот, в своё время, раньше срока отозвал меня из Парижа, сочтя моё обучение медицине недостаточно полным и, как выразился тогда господин Горэйд, “выше меры обогословленным”. Но, побеседовав с Ле Паро наедине, я сумел унять его гнев, потешив лестью чиновничье честолюбие, и воззвать к снисхождению, чем добился должности препаратора при университете на время, пока (о, как я надеялся!) моё призвание не отыщет меня.

Судьба испытывала меня недолго. С середины октября в Париж стали приходить тревожные известия: с приближением зимы дороги Пикардии и Кампании становятся всё небезопасней. И это несмотря на Великую поездку короля, принесшую, по сути, ложный, натянутый мир. Раздробленность веры, как это обычно и случается, привлекает падальщиков, – шайки раубриттеров беспрепятственно проникают во Францию с востока, грабя обозы и, случается нередко, монастыри на дорогах к Реймсу, Шалону и севернее, к Лану и Камбре. Такая ходила молва. Но всех вестей мрачнее была та, в которой говорилось о тёмных ветрах, несущих мор с востока. Что правда, прямых свидетелей тому мне повстречать не довелось, – воздух полнился исключительно слухами. А я покорно ждал. Наконец, в первых днях ноября меня вызвал к себе Ле Паро и представил пресвитеру Сен-Жермен-де-Пре отцу Фоме. Святой отец поведал мне о возложенной на него и братьев миссии. В аббатство поступило письмо из собора Святого Себастиана, что в маленьком городке Финвилль, недалеко от реки Эна, в трёх днях пути к востоку от Города Корон. Приор Мартин, чьей рукой было написано письмо, сообщал о плачевном состоянии собора: из-за обильных осенних дождей река раздалась в берегах, и мягкие грунты дали слабину в северной части фундамента базилики. К счастью, скорые заморозки предоставили некоторую отсрочку неизбежному событию – время, достаточное, чтобы укрепить фундамент и накренившуюся стену. Но, поскольку в Финвилле не оказалось строителей, отец Мартин в срочном порядке разослал письма во все французские аббатства с призывом о помощи. Откликнуться на зов веры есть священный долг честного христианина, – убеждал отец Фома, и архидьякон Ле Паро, недолго думая, изъявил желание поспособствовать жесту доброй воли, отправив в Финвилль человека, разбирающегося в медицине – то есть меня, – как для безопасности отряда святого отца, так и для нужд прихода Святого Себастиана. Что ж, очевидно, неприязнь Ле Паро к мастеру Горэйду взяла верх и, как ты могла бы догадаться, дорогая Бернис, при первом же удобном случае он поспешил выслать меня из Парижа. Однако данное происшествие, скорее, взбодрило меня, чем навлекло разочарование. Итак, покидая Париж, пресвитер принял решение отправиться в Город Корон, к архиепископу Реймсскому Карлу, чтобы просить средств и помощи строителей на восстановление собора Святого Себастиана.

В декабре Шампань холодна и величественна. При подходах к Марсовым Воротам нас встретили обильные снегопады; римские руины предстали перед нами тенью далекого прошлого, отжившего свой век, гротескными белыми скалами, вмурованными в вечность. Сам же Реймс оказался холоден не только снаружи, но и в сердцах. Архиепископ отказал в помощи отцу Фоме, обусловив их волю сильными морозами, способными погубить людей в дороге. Осмелюсь предположить, что причиной подобного решения послужили далеко не заботы о подданных – Финвилль, являясь хоть и небольшим, но и небедным городом, находится на пересечении торговых путей, однако же не принадлежит ни французской короне, ни Империи германцев, что, безусловно, охлаждает интересы Реймса в оказании ему помощи. Причина незамысловата: земли вокруг города есть папская область, и десятина, собираемая собором Святого Себастиана, идет напрямую Престолу Святого Петра, минуя лордов провинций Франции. Приняв отказ Его Высокопреосвященства, отец Фома пребывал в глубокой печали, чего невозможно было не заметить, но, проведя ночь в молитве и раздумьях, наутро принял решение двигаться дальше, чтобы помочь собору теми силами, которыми мы располагали. Тем же днём из Финвилля прибыло ещё одно известие, столь долгожданное для меня, и в тот же час тревожное и навевающее ужас на всех прочих.

В город вошли чёрные ветра.

Трепет и ожидание переполняли моё сердце, когда монахи Сен-Жермен-де-Пре обсуждали дальнейшие действия нашего отряда. Наконец, они сошлись в следующем: путешествие на восток виделось братьям ничем иным, как святым знамением, указанием Господа на их место и предназначение, посему отбытие в Финвилль намечалось после всех необходимых приготовлений.

По окончании совета я получил возможность прочесть письмо, доставленное из Финвилля. В спешно написанных строках говорилось о первых проявлениях симптомов болезни, ознакомившись с которыми, я избавился от всяких сомнений относительно реальности надвигающейся угрозы; автор строк предупреждал случайных путников об опасности маршрутов в Лотарингию и просил о помощи всех, кто способен её предоставить. Кроме прочих предостережений, собор Святого Себастиана, а также виконт Его Святейшества кардинала Миланского Родольф Кампо, чья подпись стояла в конце письма, обещали тем, кто откликнется на зов, щедрую плату турским ливром. Последний пункт позволил мне получить от отца Фомы несколько большие полномочия. Мне было поручено набрать для нашей миссии людей, практикующих ремесло врачевания, из числа тех, кто находились в Городе Корон и которые бы согласились отправиться в путешествие столь непредсказуемое и опасное. Таким образом, наш отряд, включая меня, стал насчитывать четверо мужей, изучающих медицину. С одним из них я успел познакомиться ранее. Илберт Лероа следовал с нами из самого Парижа, где прежде постигал квадривиум в университете. Лероа пребывал с отцом Фомой то ли в родственных, то ли, как показалось мне грешным делом, в неких личных отношениях, что, вероятно, и послужило причиной его более чем уместного в сложившейся ситуации местонахождения. Однако, ввиду юного возраста, его практические познания в медицине были недостаточно полны, а если принять во внимание не сходившую со лба его опиумную испарину, помощник для дел высочайшей важности из него представлялся не лучший.

Положение дел несколько поправили два достойных мужа: Паскаль Дюпо, аптекарь и травник родом из Аквитании, и фламандец Отто Локхорст. Говоря откровенно, приобщить к делу Дюпо я решился, скорее, по доброте душевной, нежели из профессиональной оценки. Его история трагична и печальна, она тронула моё сердце, но описывать её письмом я не стану, ибо это займёт слишком много времени, коим я не располагаю. О судьбе аптекаря разумней будет поведать при встрече. Однако месье Паскаль показался мне человеком честным и исполнительным, вполне полезным для нашей миссии. Знания же врачебного дела фламандца значительно отличаются от познаний Дюпо и Лероа, что и сподвигло меня нанять его. Герру Локхорсту не придётся объяснять приёмы врачевания, отличные от элементарных – последние двадцать три года он состоял лекарем при доме Мейер в Генте, где и приобрёл богатую врачебную практику и недурную анатомическую выучку. Судьба оказалась немила к нему: лорд Мейер, при котором герр Локхорст трудился на благо медицины, был уличён в пренебрежительных высказываниях в адрес Испанской короны, за что милосердием палача и лишился головы. Сам герр Локхорст, опасаясь слепого гнева испанцев, бежал из Провинций в Кампанию, где нашел пристанище в стенах Реймсского аббатства.

Немало времени ушло на поиски мортусов. Здесь, можно сказать, нам повезло. Эту роль любезно согласились исполнить пилигримы, странствующие монахи-флагелланты из Кастилии, чье паломничество по святым местам зима застала в Городе Корон. Ведший их брат Роберто попросил за труд совершенно скромную плату, необходимую монахам для того, чтобы весной беспрепятственно продолжить путь в Рим, а после – обратно на родину.

Итак, по прошествии четырёх месяцев с тех пор, как я покинул Гастингс, могу с уверенностью подтвердить, что домыслы мастера О’Кейна относительно скоро грядущей угрозы оказались воистину пророческими, достойными катренов Королевского предсказателя. Недаром его звездные календари грозили этой зиме знаками Сатурна. И вот, случаем, или же высшим проведением, я здесь, вдали от дома, чтобы стать щитом для этого мира от мира иного, тёмного, непознанного. Мы отправляемся в Финвилль на рассвете, когда костюмы для Лероа, Дюпо и Локхорста будут готовы. Письмо мастеру О’Кейну я пошлю, как только прибуду на место, выясню детали произошедшего и соберу материал, который, думаю, будет ему интересен. Он долго ждал момента, когда сможет поквитаться со своим давним врагом. Пускай и моими руками. Ты же молись обо мне и ни о чем не беспокойся. Знай – для случаев особых у меня есть особые посыльные.

С любовью

и высокими надеждами на успех нашего общего дела,

твой брат,

Гарольд Теодор Винтеркафф”

Chapter I. Corvus custodes

Багряная заря, восставшая на западе за час до темноты, поглотила стынущий Город Корон; в кровавом небе утонули башни Реймсского собора, Марсовы Ворота и все благие ожидания. Зима обрушилась на мир всей своей мощью, словно ринулась в последний бой, награда за победу в котором – вечное и безграничное господство, так влекущее во все века правителей земных.

Природа далека от страстей человеческих, – знали люди просвещенные. Незачем вступать со смертными в открытый бой, когда одно присутствие ледяного господина ставит непокорных на колени, охватывает холодным трепетом их сердца, остужает кровь и обращает бренные тела в уродливые скульптуры, судьба которым – уйти в землю по весне. Незачем спорить с неисправимыми глупцами, незачем слушать их тщетные мольбы, обращённые к Богу, власть которого, называемая всеобъемлющей, внезапно теряет силу в тот самый миг, когда последний глоток тёплого ладана развеивается паром за стенами храма. Но упрямы до глупости младшие сыны Господни: покидая спасительную обитель в час, сулящий им погибель, в час нужды и властвующего холода, отправляются они в мир, им неподвластный, с головой бросаются они в ледяной ад и, будучи обречёнными, продолжают шептать свои молитвы, отдавая зиме остатки тепла, и продолжают они надеяться на благой исход, хотя сами растоптали всякую надежду в тот самый миг, когда всецело предали себя в руки бушующего ненастья.

Гарольд не тратился на молитвы – он слышал их предостаточно из уст братьев Сен-Жермен-де-Пре, шедших впереди. Запахнуться в плащ, закрыв половину лица капюшоном, и дышать в ворот, – вот самое разумное решение в дороге, ведущей сквозь льды. Впрочем, наступившая зима отличалась, скорее, обилием снега, нежели холодом. Прошло четверо суток и неполный день с тех пор, как отряд покинул Реймс, и всё это время небо осыпало землю крупными белыми хлопьями. Снегопад прекращался обычно к вечеру, и тогда изгиб горизонта окрашивался зловещим алым цветом, суля путникам невесть какие несчастья.

Продвигаться было трудно. Гружёная добром повозка вязла в сугробах, мулы отказывались слепую переть на непроглядную белую стену, и братьям то и дело приходилось расчищать дорогу своими силами. Настал тот злосчастный момент, когда конечная цель путешествия, не обещавшая, к слову, ничего доброго, была ещё далека, но преждевременно нагрянувшие сложности уже заставили задуматься о целесообразности похода. Являлось ли пришедшее из Финвилля известие знамением, каким оно изначально показалось братьям? В их ли силах противостоять беде, и в Божьей ли воле даровать им всем спасение и возможность вернуться обратно? Винтеркафф ставил на то, что да, хотя уверенности, как и рвения, с момента отбытия из Реймса у него поубавилось. Братьев же вела крепкая вера – так, по крайней мере, выглядело со стороны.

Веру Гарольд никогда не считал своим сильным качеством, малодушно полагаясь не на опеку Всевышнего, а на голос разума. Однако, когда его коллеги, Дюпо и Локхорст, возносили перед сном молитвы, Гарольд, разумеется, присоединялся к ним, дабы не вызвать к себе подозрений. Лероа, ни на шаг не отходивший от отца Фомы, так и вовсе почитал распевание литаний за радость. Не доводилось слышать молитв лишь от братьев-флагеллантов. Испанцы, видимо, предпочитали говорить с Господом наедине, без стороннего внимания. Их лица были жестки и суровы, точно бы домом им служил не монастырь где-то в далёкой Испании, а поле брани, сражение на котором оставило на телах и в душах их глубокие шрамы. Что ж, внешность этих людей вполне соответствовала уготовленной им работе.

По прошествии полутора часов отец Фома распорядился о привале, ещё половина часа потребовалась на то, чтобы развести огонь. Поужинали овсяными лепёшками и полоской вяленого мяса. Над костром водрузили котелок; Илберт разогревал вино и, поочередно наполняя деревянные кружки, передавал питие томимым жаждою монахам. Когда трапеза была окончена, Локхорст справился о самочувствии братьев, дабы убедиться, что путешествие не подкосило ничьего здоровья. Причина для беспокойства у фламандца имелась: первая ночь забрала жизнь брата Луиса. Молодому монаху не судилось проснуться, хотя ко сну он отходил без явных признаков недомогания. Брата Луиса не стали хоронить тем же утром. Несмотря на протест некоторых братьев, отец Фома решил провести захоронение в Финвилле, прибытие в который намечалось к концу третьего дня. Но вот к концу подходил день пятый, а города впереди до сих пор не предвиделось. Монахи открыто роптали о том, что душа Луиса, которому не было оказано должного погребения, никогда не отыщет дорогу на небеса, и удел его отныне – вечные скитания по земле в томительном ожидании Второго Пришествия. Тем не менее, охочих взяться за лопату теперь не оказалось. Дорога изнурила без исключения каждого.

Скромно отужинав, братья стали разбивать палатки, сопровождая Гарольда недобрыми взглядами. Ему и самому, по правде, приходилось не по душе занятие, к которому он вынужден был возвращаться каждый вечер. Но птицы, которых Винтеркафф вёз из самого Гастингса для целей, известных лишь ему, требовали пищи, как и люди. Вороны оживлённо зашумели, почуяв приближение хозяина, а, следовательно, и скорую трапезу. Числом их было в пять голов; размещались они в свитой из железных прутьев клетке, подвешенной к дуге над повозкой. Зрелище кормления было не из приятных – вороны дрались за каждый кусок старого мяса, нарушали тишину истошными криками, взбивали воздух крыльями. Весь процесс кормёжки занимал не более нескольких минут, и монахи, возможно, уделяли бы меньше внимания грузу столь необычному – в первый день пути они и вовсе не догадывались о существовании птиц, – если бы тело брата Луиса, находящееся здесь же, точно под клетью, не приводило воронов в возбуждённое состояние всякий раз, когда повозка ударялась колесом о занесенный снегом камень или иную кочку. Черты мертвеца за несколько дней изменились до неузнаваемости: молодое, еще мальчишеское лицо осунулось, заострившиеся скулы возвысились над впалыми, иссиня-белыми щеками, губы сжались в тонкую посиневшую полоску, пальцы скрещенных на груди рук выставляли напоказ распухшие от врождённого артрита суставы.

На месте братьев именно этой поклаже Гарольд уделил бы больше внимания, чем оголодавшим птицам. Будь воля англичанина, он освободил бы телегу от трупа сейчас же. Даже захоронение в сугробе будет милосерднее по отношению к несчастному и тем, кто, лишаясь сил и дыхания, вынужден влачить бездыханное тело сквозь снежные завалы. Впрочем, подобная реакция монахов была вполне понятна Гарольду. С мёртвого спросу нет, а вот живые птицы ежедневно жрали мясо, в то время как запасы провианта подходили к концу: второго дня опустела кадка с мочёными яблоками, а вчера был доеден последний кусок козьего сыра. Время от времени Винтеркафф улавливал осуждающие обрывки фраз в свою сторону, пока перешёптывания не перебил хриплый голос брата Роберто. Мысль, томившая без исключения каждого, наконец, была озвучена:

– У меня сложилось стойкое чувство, что мы заблудились, – с кастильским акцентом проговорил монах, наблюдая за манипуляциями Гарольда. Сидевшие подле него испанцы выразили своё безмолвное с ним согласие. – А вам, святой отец, так не кажется? – спросил он как будто с вызовом. Огонь костра отразился пламенными всполохами в его единственном глазу.

Удивительным и одновременно пугающим было то, что по дороге из Реймса, начиная со второго дня пути, отряду не встретилось ни единой живой души. Словно маршрут, которым следовала группа, был отрезан от всех прочих невидимой преградой. Гарольд предположил, что просёлочные тропы, скорее всего, занесло снегом, но разве тракт на Финвилль, значимый торговый пункт на границе с Лотарингией, не должен был пересекаться с другими крупными дорогами, пешими или транспортными? Разве не должны были встретиться путникам хотя бы следы присутствия в этой глуши человека? Словно бы призрачная цель привела их на край света, в забытое, брошенное место, до которого нет дела ровным счетом никому – ни Богу, ни его вечному сопернику.

Все слова утихли, воцарилось молчание; ночную тишину нарушал только шум перемётов на холме, закрывающем лагерь от ветра.

– Господь непременно приведёт нас, – поведя кустистыми бровями, смиренно ответил отец Фома, тучный священник с круглым, покрасневшим от мороза, лицом. Холод, по-видимому, донимал его сильнее остальных – два кафтана, один поверх другого, и три меховых плаща, укрывающие его спину и плечи, служили тому бесспорным подтверждением. Подниматься с земли святому отцу было нелегко, обилие одежд усложняло эту задачу вплоть до невозможности, потому пресвитер восседал перед костром на тюфяке, набитом соломой. Что до положения отряда, вряд ли его тяжесть представлялась отцу Фоме не в полной мере, и личное спокойствие священника – всего лишь способ сохранить спокойствие общее.

– Должен был уже привести, – едко возразил брат Роберто.

Пресвитер перебрал пальцами чётки.

– На всё воля Божья.

– Ориентиры указывают, что мы на верном пути, – заговорил Лероа.

– Ориентиры? – хмыкнул испанец. – Когда ты видел последний, мальчик?

Гарольд припомнил, как вчерашним днём они прошли мимо сгоревшего столба, который, вероятно, когда-то указывал в направлении Финвилля. Теперь, похоже, никто не мог сказать с уверенностью, указатель ли то был вообще или просто обугленное дерево, в которое когда-то ударила молния. Точную дорогу знал только святой отец, но уже на вторые сутки пути наблюдательность стала подсказывать Гарольду, что пресвитер плохо разбирается, где они вообще находятся.

– На сколько ещё дней у нас еды? – спросил брат-флагеллант Матео. Вопрос его был справедлив, а французский ужасен.

Отец Фома вздохнул, точно перед раскаяньем.

– Сколько, брат Гратин?

Брат Гратин, щуплый парижанин с вкрадчивыми карими глазами, потемнев лицом, оставил занятия палаткой и глухо произнес, прокашлявшись:

– До завтрашнего вечера. Но, если сократить расходы…

– Одним словом, провизия заканчивается, – не дал договорить ему брат Роберто.

– Господь милостив… – хотел было вставить монах Сен-Жермен-де-Пре, но испанец перебил его вновь, заговорив с пресвитером.

– Святым духом единым сыт не будешь. Вам ли не знать, святой отец.

– Я помолюсь за наше скорейшее прибытие и попрошу Господа нашего направить нас.

Брат Роберто криво улыбнулся. Наклонившись к огню, он размял левую руку и, взглянув из-под бровей, сказал:

– Стало быть, всю работу вы перекладываете на Бога? – Выпад откровенно смутил отца Фому, не привыкшего, очевидно, выслушивать подобные дерзости. Быстрого ответа у него не нашлось. Брат Роберто продолжил: – Скажите лучше, что будем делать мы? Уповая на Господа, разумеется.

Действительно, вопрос дальнейших действий требовал немедленного решения, ибо решать что-либо завтра могло оказаться слишком поздно.

– Что нам делать, святой отец? – строго повторил брат Роберто.

Все взгляды обратились к пресвитеру. Отец Фома поёрзал на тюфяке.

– Илберт, сын мой, – после недолгих раздумий обратился он к Лероа. – Ты не слишком устал в пути?

– Нет, отче, отнюдь, – бойко отозвался парень, взглянув на святого отца с обожанием и готовностью исполнить любую его волю. Лероа было семнадцать лет от роду, и дорога, несмотря на все трудности, казалась ему настоящим приключением, каковых он еще не видывал. Ростом он был невысок, имел большие карие глаза и чистое, нетронутое юношеским пушком, лицо. Волосы каштанового цвета он, будучи ещё в Париже, зачесывал назад и приглаживал касторовым маслом, дабы придать себе вид важный и взрослый. Илберт проявлял немалый интерес к медицине. По дороге в Реймс, когда погода позволяла вести беседы на открытом воздухе, он внимательнейшим образом изучал препараторские заметки Гарольда, выслушивая комментарии и пояснения автора к ним. У него имелась и другая страсть – страсть к курению опия, которую юноша перенял, вероятно, у своих учителей, – еще во времена обучения Гарольда тривиуму университет славился своими тайными опиумными курильнями.

– Тогда поступим так, – постановил священник. – Возьмешь мула – надеюсь, без телеги он пойдет охотней – и отправишься на восток. – Пресвитер посмотрел на небо. – Луна новая, но светит ярко, потому гляди в оба.

– Ориентиры, святой отец?

– Город впереди, Илберт, будет лучшим ориентиром. В крайнем случае, дорога. Не задерживайся долго. Если через два часа… – отец Фома покряхтел. – Если через полтора часа не будет никакого намёка на этот… трижды скорбный Финвилль… немедля возвращайся. В противном случае… – снова замялся пресвитер. – В противном случае, завтра утром мы вынуждены будем изменить направление поисков.

– Я понял вас, – ответил Лероа. – Мне… идти одному?

– Зачем же, зачем же? Думаю, брат Роберто, столь рьяно желающий поскорей найти город, составит тебе компанию.

Илберт посмотрел на испанца. Флагеллант, закатив рукав на правой руке, обнажил уродливую культю и занес ее над огнем, чтобы каждый смог разглядеть его несчастье.

– Не с этим ли мне вести мула, отче? – ядовито спросил он священника.

Сидевший среди испанцев брат, чьего имени Гарольд не знал, поднялся на ноги и расправил плечи. Это был настоящий гигант с длинной спутанной бородой, горбатым носом, перебитым в двух местах, и мутными глазами болотного цвета, смотревшими, как казалось часто, в одну точку. Винтеркафф решил, что монах этот дал обет молчания, так как за всю дорогу он не проронил ни слова, но речь ему и не требовалась, чтобы объясняться с братом Роберто.

– Брат Маркос пойдёт вместо меня.

Маркос кивнул и, не расточая времени понапрасну, отправился готовить мула.

– Что ж, я рад, что общими усилиями мы нашли решение, – заключил отец Фома. Поманив к себе Лероа, он дал ему прощальные наставления: – Полтора часа, не больше. У нас в запасе ещё целый день.

– Я понял вас, святой отец, будет вам переживать. Я почти уверен, что город прямо за этим холмом, – заверил Илберт пресвитера.

Отец Фома выдохнул облако белого пара:

– Дай-то Бог, – проговорил он с надеждой, после чего осенил Лероа крестным знамением. – Храни тебя Господь.

Получив благословление, Илберт и брат Маркос отправились в путь, и когда фигуры их исчезли за возвышающимся над лагерем холмом, братья вернулись к своим занятиям. Первым дежурить у костра вызвался брат Роберто.

Ночь обещала быть тихой и звёздной. Тяжёлые снеговые тучи ушли на закате и больше не вернулись; их туманные обрывки, похожие на дым костра, только тёмно-сизые, лишённые всякого тепла, омыли тонкий небесный серп, а после, совершив сей незамысловатый, но чуждый для человека, ритуал, отправились дальше на юг. Ясная погода предсказывала холод, наступление которого уже ощущалось. Гарольд обратил свой взор к небесам, где застывшими кристаллами блистали звезды. Отягощённый, как и все, мыслями о том, что дорога завела их не Бог весть в какой край, он стремился найти утешение среди далёких странников, которым с высоты их ведомы все пути, известны все ответы. Сколько раз мастер Горэйд рассказывал молодому ещё Гарольду о пользе созерцания чистого ночного неба? Сейчас и не упомнить. Бывало, господин О’Кейн проводил на крыше от заката и до самого утра, уставившись в усеянный звёздами купол. Оторванный от мира, будто в плену сладких чар, записывал он движения сверкающих осколков, называл каждый по имени, пророча, что там, куда не достигает взор людской, ждут покорно прозрений человеческих тысячи и тысячи новых, удивительно чистых, как слова исповеди, открытий. Говорил, что в вышине, в мерцающей недостижимой дали, таятся разгадки для всего того, что волновало в прошлом, что беспокоит нынче и что случится в дни грядущие. Так звездочеты и предсказатели, искушённые в чтении небес, находят там ответы, и нет в искусстве этом ни толики зла, нет ничего от дьявола.

Винтеркафф вдруг осознал, что уже видел эту картину неба. Видел её в одном из бесчисленных атласов учителя во времена, когда был юношей. Картина эта запала ему в память, и вот тот самый образ, что несли на себе страницы атласа, вновь всплыл пред его очами, восстал холодным фантомом. Гарольд вспомнил мозаику звёзд, обернувшуюся из чернильной в более чем реальную, вспомнил бледно-жёлтый образ всадника; первого всадника, мчащегося, опережая трех других, над поникшим безлюдным городом, над древним замком, пылающим вдали; гордого всадника, некогда почитаемого древними римлянами в образе бога земледелия, но сверженного с небес богом новым и единым; разгневанного всадника, сеявшего нынче, если верить астрономам, лишь горе и болезни, не поддающиеся исцелению. И время утратило своё течение, – почудилось Гарольду, – и кто-то знакомый, но до омерзения чудовищный, коснулся его щеки мертвыми губами, оставив на лице его чёрную ороговевшую печать…

Он очнулся, чувствуя, как горят его лёгкие, подобно тому, как если бы ему было позволено дышать не чаще раза в минуту. Трещал костер, согревая дремлющих путников. С холма спустился ледяной ветер, хлестнул Гарольда по щеке, возвратил ему трезвость мыслей.

– Давно она там, Винтеркафф, как думаете? – тихо, почти шёпотом, выдохнул себе в кулак Паскаль Дюпо, крупный мужчина лет сорока с печальным морщинистым лицом и широким носом.

Гарольд не заметил, когда тот подсел. Мысли, овладевшие сознанием, заняли времени многим больше, чем англичанину представлялось, – тонкий полумесяц успел пересечь около пятой части небосвода, воздух стал звенеть хрусталём.

– Месье Винтеркафф? – обеспокоенно переспросил Паскаль.

Гарольд протёр усталые глаза.

– Простите, – извинился он, напрасно пытаясь понять суть вопроса. – Кто?

Дюпо поднял взгляд в небо, будто не желая слышать того, что сам готовился произнести.

– Pestilencia, – дрожащим голосом проговорил аптекарь. Скорая встреча лицом к лицу с мором, очевидно, волновала его сильнее, чем потерянная дорога к месту назначения. Гарольд не мог сказать наверняка, что выбрал бы его спутник, представься ему сейчас выбор – замёрзнуть в снегах или вступить в неравную схватку с врагом, совершенного оружия против которого не было изобретено за все века. С первой их встречи в Реймсе месье Паскаль растерял былую отвагу и готовность бороться – те качества, которые и сподвигли Гарольда нанять его. Дорога и предшествующие ей несчастья угнетали Паскаля с каждым днем всё сильнее, и этого было не скрыть.

– Лорд Кампо, по всей видимости, сталкивался прежде с поветрием, – ответил Гарольд. – Он точно описал симптомы, и письмо приказал доставить в самые короткие сроки – благо, тогда ещё не навалило снега. Поэтому, думаю, немногим больше недели.

– А вы? – настороженно спросил Дюпо.

– Я… что, простите?

– Вы… сталкивались прежде? С поветрием.

– Не приходилось, – признался Винтеркафф. – Но знаний, необходимых для борьбы с ним, у меня достаточно, не сомневайтесь. – Гарольд попытался сказать так, чтобы это звучало как можно убедительней. Неплохо бы и самому иметь такую уверенность.

– Мне вот приходилось, – раздался сдобренный неопределённым акцентом голос, принадлежащий, вне всяких сомнений, фламандцу Отто Локхорсту. Выбравшись из палатки, он убедился, что не оставил холоду возможностей проникнуть внутрь, и, запахнувшись плотно в плащ, сгорбившись, двинулся к костру. Снег недовольно заскрипел под его сапогами. – Во времена бесполезной войны я лечил детей герра Йохана, кузена барона Мейера, – поведал он. – Своей заслугой считаю то, что таки отобрал одного у чёрной стервы. Младшего сына, Йохана… – Подойдя к компании, Отто призадумался. – Да, так и есть. Йохан, как и отец. Прелестное дитя. Жаль, нервная горячка пришла за ним, когда фон Мейер отозвал меня назад в поместье… – Фламандец ободряюще похлопал Паскаля по плечу. – Уверяю вас, герр Дюпо, нам с вами не о чем беспокоиться. Герр Винтеркафф предоставил портному отличные чертежи, автор которых достоин наивысших похвал. Костюмы защитят нас подобающим образом.

Отыскав чурбан, Локхорст придвинул его к огню и уселся сверху.

– А их? – Дюпо указал на дремавшего по ту сторону пламени брата Роберто.

– Господь, хочется думать, – прокряхтел фламандец, ловя морщинистыми руками рыжее тепло. Строгая заостренная борода его вмиг покрылась инеем на морозе; тонкий ровный нос и лицо, прежде старательно выбритое, а ныне поросшее неровной щетиной, молодецки порозовели. Глаза этого человека, минуту назад видевшие беспокойные сны, имели цвет неба и, хоть краски их потускнели с годами, горели жизнью не слабее того же костра. – И, натурально, этиловый спирт.

Локхорст извлек из-под плаща флягу, выполненную на восточный манер из цельного куска бычьей шкуры, отпил и передал Паскалю.

– Вот, выпейте. Помогает не хуже доброй молитвы, – сказал фламандец. – Пейте.

Паскаль охотно принял угощение, после чего Локхорст поделился и с Гарольдом. Внутри фляги оказалась крепкая настойка на диком меду, горьких полевых травах и северных ягодах.

– Сон не идёт, – пожаловался старик Отто. – Лероа не вернулся?

Дюпо покачал головой:

– Нет.

– Пора бы, – заметил Локхорст.

– Как отец Фома?

– Спит, надо думать, – Отто потянул носом, сделал повторный глоток и довольно крякнул.

– Нам бы его… беспечность. Чем бы она там ни была, – позавидовал Паскаль и поспешил вернуться к прежней теме: – Немногим больше недели, значит. Вы считаете, тамошним жителям всё ещё требуется наша помощь?

– Болезнь может протекать… очень разными темпами. На ход её, помимо формы, влияет целая масса факторов, которые сложно предугадать, не будучи на месте.

– Это каких?

Винтеркафф поразмыслил.

– Смотря, что дало начало болезни. Смотря, как тесно расположены дома в городе. Смотря, насколько вера жителей крепче здравого смысла, требующего ограничить всякие контакты в час эпидемии, – прикованный взглядом к пляске огня, сказал Гарольд, позабыв, что вокруг находятся не только коллеги. Святые братья запросто могли бы счесть его речь, по меньшей мере, предосудительной.

– Известно, что стало началом – больной ветер с востока, как и всегда, – уверенно заключил Паскаль. Понимание причин поветрия у аквитанца было строго традиционным, исключительно каким диктовала его Мать-церковь на протяжении многих столетий.

– Скверна не витает в воздухе, где ей вздумается, месье Паскаль, и вряд ли выходит из болот по ночам, – возразил Винтеркафф. – Озвученная вами трактовка хоть и стара, но, вероятнее всего, ошибочна. С каждым днём тому находятся новые доказательства. Все наши предрассудки берут своё начало исключительно из нашего незнания.

Локхорст согласно кивнул.

– Но, к нашей удаче, мор зимою редок и слаб, – оживлённо продолжил Гарольд. – С точки зрения медицины, холод – наш союзник. – Беседы о ремесле всегда разогревали его кровь получше всяких настоек, в любое время, в любую погоду, особенно когда он был ближе к истине, чем другие. “С проповедующим путь учения не упусти возможности поделиться мыслью, что хоть на миг показалась тебе светлой, – наставлял Гарольда мастер О’Кейн. – Кто знает, может, в слабом свете её вместе вы разглядите сияние Истинного Рассвета”. И так, отвлёкшись от всего окружающего, англичанин говорил в полный голос.

Разговоры эти прервали крепкий сон брата Роберто, несшего дежурство у костра. Проснувшись, часто моргая, он подкинул в огонь дров и стал изучать беседовавших рассеянным взглядом, полным непонимания. Испанец исповедовал иной путь. Предмет самого разговора он улавливал слабо, но, тем не менее, посчитал нужным выразить свою обеспокоенность:

– Меня больше заботит то, – сказал он некстати, – что послезавтра нам будет нечего есть. Что мешало наполнить эту повозку чем-нибудь пригодным для съедения, вместо твоих ворон? – принялся он за старое.

С ранних лет Винтеркафф испытывал ярую неприязнь к подобной медвежьей бесцеремонности. Хоть он и понимал, что борьба с ней обречена на неудачу, мириться с ней не мог и не желал.

– Если на то пойдет, я позволю вам их съесть, – бросил он.

– Ворон не едят, – осведомлённо парировал брат Роберто. – Всем известно – это птица сорная. А вот мясо, которым ты их кормишь…

– Оно гнилое.

И этого испанцу оказалось мало.

– Вороны – не самое невинное из того, что ты везёшь. Так ведь?

Гарольд не стал вникать в намёки пилигрима. Естественно, в повозке находились его инструменты, необходимые для хирургии, всяческие препараты и выжимки, а также трактаты и конспекты с зарисовками, зачастую имевшими не совсем… приглядный вид. Любой из рисунков мог привести в замешательство человека, далекого от медицины. Однако Гарольда взволновало то, что беседа, намечавшаяся быть, как минимум, занимательной, оказалась прервана столь глупо и несвоевременно. Это всё зима, – сказал себе англичанин. Проклятый Сатурн, сводящий людей с ума.

– Действительно, месье Винтеркафф, на кой они вам сдались? – спросил Дюпо без какого-нибудь дурного умысла.

На этот вопрос Гарольд готов был ответить, пускай и неохотно. Во всяком случае, тайны здесь никакой не было – только небольшая хитрость. Но внимание собеседников привлекло нечто более волнующее, чем назначение и дальнейшая судьба птиц: их слух уловил скрип снега на холме. Обернувшись, они увидели трёх всадников, озаряемых лунным светом. В первом, что ехал впереди на муле, Гарольд безошибочно распознал Илберта. Юноша торопился больше других, спеша передать весть. По левую руку от него, возвышаясь мрачной горой над упавшими снегами, безмолвно восседал в седле брат Маркос, невесть где раздобывший лошадь. Третьего Гарольд не знал. Но увиденного было достаточно, чтобы понять – поиски Лероа, как и упорство брата Роберто относительно необходимости этих поисков, принесли свои плоды. Спрыгнув с мула, Илберт почти бегом, насколько позволяли сугробы, приблизился к костру. Встречали его стоя.

– Это город… город, месье Винтеркафф, – начал он издалека. – Город, в часе пути отсюда. Он виден… прямо с этого холма. И видны огни собора! Пройди мы ещё половину мили – уже были бы там! – рассказал, ликуя, Илберт. От разгоряченного тела его валил пар; молодое лицо сияло радостью, как будто грядущая ночь сулила ему пир и празднества, а не сражение с извечным врагом человеческим. – Ещё совсем немного и… там…

– Да, а обзаведись мы картой в Реймсе, добрались бы туда двумя днями ранее, – проворчал брат Роберто. Закрыв грудь плащом, он отправился прочь. – Разбужу святого отца, – сообщил он. – Надеюсь, не оторву его от сладкой молитвы.

– Ты видел её? – спросил тотчас Гарольд.

– Видел, – закивал Лероа. Неуместная улыбка не сходила с его портрета, хотя, казалось бы, эмоцию эту должен был испытывать Винтеркафф, как охотник, напавший на след жертвы. – Видел. Это старушка.

Известие было обнадёживающим. Так самоотверженно бросившись на поиски названного врага, Гарольд, лишь покидая Реймс, стал рассуждать над тем, что же предпримет он, вдруг повстречай ой формы мора, отличные от джуммы. Настроения Илберта были понятны: при должных осторожностях врачевание болезни представляло наименьшую угрозу для самого доктора, всецело защищенного костюмом – разве что только какой-нибудь агонизирующий безумец намеренно решит причинить вред тому, кто пытается его спасти. Но для этого в арсенале чумного доктора предусматривалось средство защиты в виде тяжелой трости с заостренным наконечником. Труд сей при этом сулил немалое вознаграждение. Гарольд, столь истово доказывавший надежность защитных одежд коллегам при найме, внезапно усомнился в собственных словах. Предательский холод коснулся его затылка.

– Ты уверен? – Винтеркафф положил руки на плечи Илберту. Составить точный, правильный вопрос он не сумел из-за волнения. – Точно… уверен?

– Я видел тела, которые не успели похоронить. – Лероа указал взглядом на приблизившегося всадника. – Месье Дженнаро… он показал мне… умерших. Миазмы на шеях и в узлах. Конечности чистые, лёгкие… лёгкие тоже чистые, судя по всему… Это старушка, говорю вам.

– Выражайся ясно. Судя по чему? – не отступал Гарольд. Пальцы его впились в парня, как когти стервятника. – Ты проверил внутренности?

– Я не брал ни инструментов, ни костюма, месье Гарольд, – совсем по-детски сказал Илберт. – Но разве миазмы в узлах не исключают поражения лёгких?

Гарольд прыснул. Нужно было поехать самому и лично всё разузнать. Как можно доверять работу величайшей важности мальчишке?

– При всём уважении, герр Винтеркафф, – заговорил Локхорст, стараясь смягчить диалог. – Не думаю, что это как-то меняет то, чем мы намерены заняться. – Лероа виновато опустил глаза, не устояв под взглядом англичанина, вспыхнувшим безумием. – Мальчику поручалось найти город, с чем, надо признать, он прекрасно справился. А выяснять детали недуга предстоит нам с вами. Разве не так?

– Оставьте его, Винтеркафф, – вмешался Дюпо; тяжёлая рука аптекаря легла Гарольду на спину. Сделав глубокий вдох, англичанин освободил Лероа. Тот поспешил отойти в сторону от греха подальше.

– Прошу меня простить.

– Ваше волнение понятно, – сказал фламандец с участием. – От усталости, стоит полагать. – Отто снова достал свою флягу и протянул Гарольду. – Сделайте три добрых глотка – вот мой вам совет. Это последние, но они понадобятся вам больше, чем мне.

Винтеркафф последовал совету и осушил флягу до капли. Что правда, в нынешнем взволнованном состоянии разум его вряд ли осознавал, что делали руки – с тем же успехом Локхорст мог протянуть ему отвару из зловонных поганок. Результат, однако, не заставил себя долго ждать: вскоре мысли прояснились, а мышцы наполнились бодростью.

Приготовления к отбытию не заняли много времени. Путники надеялись поскорей попасть к очагу и отдохнуть от изнурительного перехода. Даже мулы, сложилось впечатление, поднимались в гору гораздо охотней, чем двигались до этого всю дорогу от самого Парижа.

Проводник, присланный вместе с Лероа, не отличался многословностью. Причиной тому служило чувство неминуемой беды, нависшей над городом; беды, спасения от которой не найти, куда не спрячься. Сам солдат был похож на призрак в чёрных одеждах, а вместо лица носил траурную маску. Тот, кого Илберт назвал именем Дженнаро, состоял на гвардейской службе у лорда Кампо; под тёплой одеждой его звенела кольчуга, а у пояса крепились итальянская чинкведеа. В ходе короткого разговора с финвилльцем отец Фома узнал, что мор унёс жизни трети городского населения. После того, как выпали снега, на помощь никто уже и не надеялся.

Подъём на холм занял около половины часа. Усталость, накопившаяся за дни пути, чудесным образом улетучилась, – напиток Локхорста выполнил своё чудесное предназначение. Гарольд ощутил небывалый прилив сил, сопровождаемый, однако, обильным выделением пота. Но наблюдения за состоянием собственного организма отошли на второй план, а после и вовсе забылись, когда впереди, за белой вершиной, походящей на горб великана, в скудном ночном освещении взору открылся новый пейзаж – город, влекший к себе точно объятия чёрной бездны. Завороженный, Гарольд принялся осматривать местность, где никогда прежде не бывал, и через какое-то время ему показалось, что город отвечает ему тем же изучающим интересом. Безлюдные улицы словно взирали на него сквозь мрак, манили и в одночасье отталкивали, пугали, грозили предупреждающе. Нечто похожее он испытывал лишь однажды – в день, когда впервые прибыл в Париж. Это чувство ни с чем нельзя было перепутать – чувство чего-то неизвестного впереди, чего-то сокрытого тонкой вуалью иллюзий, таинственного, но близкого к разоблачению.

Город оказался невелик – в общей сложности, в несколько сот домов. Богатые и бедные, окружённые разрушенной, а местами и вовсе ушедшей под землю крепостной стеной, они ютились друг подле друга, будто силой собранные вместе. Узкие улицы, подобно неспешно стекающим в канаву отхожим водам, сходились в единственном сравнительно широком месте – городской площади, заваленной снегом. Вдалеке, на берегу гадючьего тела извивающейся реки, не успевшей пока замерзнуть, куском дёгтя застыл замок, коронованный четырьмя объёмными башнями. Его вид необычайно насторожил Гарольда, и лишь минутою позже он понял, чем именно. Лишённый окон и бойниц, замок был мрачен, как ослеплённый при рождении титан, чья умерщвлённая плоть превратилась в скалу. Вся невообразимая дикость архитектурной мысли сошлись в его формах – неровные выпуклые стены из гигантского булыжника, оскал колоссальных подъёмных ворот, освещаемых парой факелов, и ряд баллист у бесформенных полуразрушенных зубцов на крыше составляли его образ. На выцветших стягах, трепетавших у башен, изображался огненный змий на лазурном поле, чью пасть пронзал упавший с неба волнистый меч. Ров, с трёх сторон защищавший каменное чудовище от неизвестного врага, зиял оскалом кольев, старых и местами обломленных. Вряд ли нечто подобное могли воздвигнуть горделивые римляне, равно как и мастера последующих поколений, проповедующие величие возводимых ими форм. Тайна рождения сей монструозной постройки уходила, вероятно, в самую глубь веков, и Гарольд нисколько не удивился бы, узнай он, что фундамент замка закладывался дьявольскими архитекторами на костях побежденных ими врагов, а раствор замешивался на крови детей во славу диких языческих богов, чьи имена прокляты в веках и забыты. Сам же Финвилль почему-то всегда представлялся Гарольду городом более крупным, чем оказалось то на самом деле. Логично, что папский город, являвшийся, к тому же, центром оживленной торговли в летнее время, должен был привлекать к себе не только различных ремесленников, чьим талантам всегда найдётся работа, но и желающих возделывать землю под протекцией лорда, а также всяческих бродяг и проходимцев, ищущих легкую наживу. Гарольду пришлось признать, он ошибался.

– Это и есть Финвилль? – спросил кто-то позади.

– Божьей немилостью, да, – мрачно ответил Дженнаро, как если бы в том была его вина.

Воздух звенел медью. Одинокий колокол нёс городу весть: чёрный дозор уже близко. Гарольд отыскал взглядом собор – тот возвышался с южной стороны города, как полное противопоставление приземистому угрюмому замку. Его белые стены сливались со снегами, отбрасывая громадную, напоминающую трехпалую лапу демона тень в свете луны. Над фасадной аркой изображался мученик, пронзённый стрелами, и семь ангелов кружились над его головой. На парапетах восседали горгульи, чьи морды застыли в хищном оскале. Центральная башня венчалась четырьмя остроконечными пиками, две боковые имели высоту вдвое меньшую – то ли работы по их строительству так и не завершились, то ли шпили обрушились вследствие плачевного происшествия, о котором сообщал в письме приор Мартин. Река огибала пристроенный к храму невзрачный монастырь, словно чураясь, как нечистая сила избегает святого распятия.

– Там, стало быть, собор Святого Себастиана? – указал в сторону реки отец Фома.

– Верно, – подтвердил Дженнаро. Когда весь отряд поднялся на холм, гвардеец внимательно осмотрел всех присутствующих. Внешность братьев-флагеллантов, по-видимому, вызывала у солдата некие подозрения. – Вы здесь не случайно, значит?

Отец Фома суетливо захлопал по поясу.

– Брат Гратин, где мои… бумаги?

Монах порылся в своей сумке, отыскал там кожаный тубус и протянул пресвитеру.

– Благодарю. – Священник извлёк бережно свёрнутое письмо от приора, прищурился и, перечитав написанное, протянул письмо Дженнаро. Тот изучил сорванную печать и одобрительно кивнул. – Так и есть, не случайно, – сказал отец Фома, отправляя бумаги обратно в футляр. – Кто-нибудь ещё откликнулся?

Гвардеец покачал головою.

– Ваш отряд полон? Отставших нет?

– Все перед вами. Четверо врачей, – поспешил представить Фома, – и четверо мортусов, четверо… трое братьев, – исправился он, вспомнил о покойном брате Луисе, чьё тело находилось в телеге, – и я, скромный и покорный слуга Господа нашего.

– Этих сил… будет достаточно?

Священник посмотрел на Гарольда.

– Вполне, – ответил Винтеркафф.

– В таком случае, мой синьор просит вас начать работу без промедления, – подсевшим голосом промолвил Дженнаро.

Со стороны испанцев послышались возгласы негодования. Говорили они на родном языке, но слова их были пропитаны несогласием.

– Мы пять дней в дороге, – напомнил брат Роберто. – Оголодавшие и замерзшие. Почему не начать с рассветом?

– Не для того ли мы здесь, брат Роберто, чтобы помочь страждущим? – загремел бочкой отец Фома. Гарольд впервые увидел, как лицо пресвитера, всегда одухотворенное и смиренное, ожесточилось. – Сколько из них не увидят рассвета? Сколькими душами вы готовы пожертвовать ради крепкого сна?

– На то воля не ваша и не моя, – ответил брат Роберто, припомнив отцу Фоме его слова. – Но Божья. Не так ли?

– Воля Божья в том, что мы здесь! – святой отец топнул пухлой ногой по снегу, указывая свое местоположение. Голос его звучал громко и твердо. – Распоряжайтесь, Винтеркафф, – сказал он своё последнее слово и поставил точку в разговоре. Перечить ему испанец не решился.

Гарольд посмотрел на коллег-врачей, как смотрит на солдат капитан перед сражением.

– Одевайтесь, месье.

Лероа рванул к повозке, торопясь раньше других предстать в новом образе. Кошмарном образе, который для многих станет тем последним, что увидят они на закате жизни, оборвавшейся так несвоевременно. Вряд ли юноша осознавал это в полной мере.

– Какое содействие можем оказать вам мы? – спросил Гарольда Дженнаро, говоря, очевидно, о гвардейцах лорда Кампо.

Предложение поступило как нельзя кстати.

– Мне нужно, чтобы двери каждого дома были для нас открыты. – В ночной час, во времена темнейших страхов, вряд ли найдется тот, кто пригласит под свой кров непрошеного гостя, облаченного в одежды глашатая смерти.

– Это возможно, – коротко ответил Дженнаро, забравшись в седло. – Я уведомлю капитана. Что-нибудь ещё?

– Да, пожалуй, – вовремя спохватился Гарольд. – Прикажите вынести на площадь котёл. Самый большой из тех, что есть. И разведите огонь. Мы будем разогревать на нём воду для врачевания.

Дженнаро ударил в стремена.

– К вашему приходу будет готово.

Chapter II. Saltatio mortis

Надев костюм, Паскаль Дюпо обнаружил, что среди множества чувств, одолевавших его по дороге в Финвилль и ранее, не доставало теперь одного – опустошающего душу страха; страха, червём точившего привычный аптекарю мир, страха, очерствлявшего и без того небезгрешные его помыслы. Страх есть только в пути, и ожидание неизбежного, – сделал вывод Дюпо, – самое томительное, самое немилосердное из испытаний. Ту же чашу, вероятно, испивают и солдаты, которых долг привёл в далёкие чужие земли. Не высокие речи Цезаря толкают воинов вперёд и, зачастую, даже не жажда триумфа, о нет. Не о лаврах помышляют они долгими ночами, полными беспокойных грёз, и не о пленных красавицах, чьи тонкие шеи вскоре украсят ремни наложниц, но о напрасных своих стремлениях, о надеждах, пускай низменных, коим не воплотиться впредь, если в разгаре боя острие копья встретится с трепещущим, живым ещё, сердцем. Не видят солдаты в мечтах своих долгой жизни в кругу хмельных друзей, собранных застольем, и многочисленных внуков, не грезят они о богатом доме на побережье тёплого моря. Лишь блеск острой стали мелькает пред очами, и, кажется, позволь векам сомкнуться раз, – и сомкнуться они навсегда. И собственная жизнь, не стоившая на рассвете источенного ржавчиной гроша, обретает вдруг невиданную ранее ценность, представляется яблоневым соцветием, изъеденным тлёй, но сулящим, тем не менее, принести здоровые и спелые плоды по прошествии ненастья; и до боли, до крика становится жаль расставаться с жизнью. Но когда выходят воины на поле брани, все прошлые печали исчезают, развеиваются страхи. Когда враг восстаёт впереди чёрной варварской ордой, изрыгающей проклятия, когда сталь звенит о щиты, и трубит рог, когда гремят барабаны, задавая ритм атаке, тогда уходят все надежды и стремления, забываются все благостные молитвы, и дух сражения наполняет сердца. Нет в битве той прошлого, как нет и будущего – только вкус крови на обветренных губах, только лязг и скрежет, только крики, утопающие в пульсирующем волнах исступления. И не слово короля направляет мечи, но святые мученики и сам Господь, и гнев святой, ибо священна есть тяга к жизни. Когда бой в самом разгаре, страх умирает, – теперь Дюпо знал это наверняка и, глядя на поникший город, он представлял себя солдатом, чьё призвание заключалось в одном – одолеть врага, вероломно захватившего власть в Финвилле и ныне измывающегося над людьми, его единоверцами, добрыми христианами.

Паскаль никогда не держал в руках меча, да и вряд ли осознавал в полной мере, что его ждёт, когда к реймсскому термополию подошёл однажды человек и спросил, есть ли среди присутствующих те, кто знают врачебное дело. Свой вопрос он повторил на трёх других языках – английском, итальянском и немецком, чем и привлёк внимание аптекаря, безуспешно пытавшегося залить вином бездонный провал в душе. Человек этот обладал внешностью весьма ординарной: ростом пяти с половиной королевских футов, он был одет в поношенный университетский жиппон, славно скроенный, однако довольно старый, местами потёртый и засаленный. Голову незнакомца покрывал бордовый шёлковый шаперон, также не отличавшийся новизной. На указательном пальце правой руки человек этот носил пятигранный серебряный перстень с печатью. Вытянутое английское лицо его поросло двухнедельной щетиной, движения были торопливыми и беспокойными, а серые глаза… глаза его светились идеей. Какой-то неземной блеск увидел тогда Паскаль в его взгляде. Так смотрит нищий, нашедший в уличной грязи кошель, полный золота. Так приговоренный к смерти смотрит на палача, милостью даровавшего ему жизнь. Так смотрит на святой образ неизлечимо больной, чудом, в одну ночь получивший исцеление. И Паскаль поднял руку, ослабшую от крепкого вина.

Англичанин представился Гарольдом Винтеркаффом, сыном Теодора-жестянщика из Гастингса, доктором, изучающим медицину в Парижском университете. Он угостил Паскаля горячим луковым супом и поведал о миссии, для которой искал людей. Охмелевшего аптекаря нисколько не смутил тот факт, что речь шла о борьбе с чумой – месье Винтеркафф рассказывал о поветрии, как о некоем занимательном явлении, представлявшем угрозу не большую, нежели желудочное расстройство; он описывал сечение бубонов с какой-то фанатичной одержимостью, будто радуясь тому, чем собирался заняться, и к чему хотел приобщить нанимаемых. Будучи не в состоянии мыслить здраво, пьяный от вина и пламенных речей своего нового знакомца, Паскаль принял его предложение, дабы забыть о трагедии прошлого, и пожал Гарольду руку в знак скрепления договора о найме. Лишь наутро, отрезвев, он понял, что буквально заключил сделку с самой смертью. Всю свою жизнь Паскаль занимался сбором растений, ягод и кореньев, чтобы приготовить из них отвары по купленным у бордоских аптекарей рецептам. Он мало что понимал в искусстве врачевания, а в хирургии так и вовсе ничего не смыслил. Первой его мыслью было отказаться от вчерашнего соглашения, являвшегося сродни самоубийству, уехать прочь из города, не на восток, а на запад, подальше от моровой угрозы, но понимание того, что тяжкие воспоминания вновь окунут его в хмельной омут забытья, где нет ничего, кроме бесконечно повторяющегося рокового дня, понимание, что назавтра он имеет все шансы проснуться в сточной яме без последней монеты в кармане или не проснуться вовсе, убедило Дюпо прийти на встречу с гастингским доктором, как и было оговорено при их вчерашней беседе у термополия.

Разве может вновь случится то, что уже случилось? – вопрошал себя Паскаль. – Двум кошмарам на земле не бывать, – милостивый Господь не допустит сего. Так не лучше ли посвятить себя угодному для Бога делу? Быть может, – размышлял Дюпо, – именно поэтому Господь забрал их к себе, а меня оставил блуждать по земле в поисках призвания? Возможно, в этом моё искупление? Закрыть глаза на всякую опасность и без сомнений шагнуть в разинутую пасть чёрной смерти, уповая на одного лишь Всевышнего…

За костюмы, сшитые хоть и на скорую руку, но весьма качественно, из добротного вощёного льна, англичанин, верно, отдал целое состояние. Они пришлись в пору всем, даже Паскалю, отличавшемуся ростом. Винтеркафф сетовал на то, что в качестве материала гораздо лучше подошла бы варёная кожа, но, в таком случае, на изготовление одежд ушло бы времени непомерно больше, а временем-то отряд как раз и не располагал. Бледные, точно сама смерть, маски, с тупыми изогнутыми клювами и красными стёклами, месье Гарольд, видимо, привёз с собой из Суссекса – столь тонкая работа, по приблизительным подсчётам Дюпо, могла быть выполнена, как минимум, в недельный срок. Вороньи маски создавали впечатление совершенно отторгающее, как и положено всему чуждому для понимания людского, но поверья гласили, что птицы, принесшие мор на своих крыльях, обязаны его же с собой и унести. Быть может, вороны месье Гарольда также предназначались для исполнения некоего неизвестного Паскалю ритуала по отражению поветрия? Зачем бы англичанин скрывал от всех причину, по которой вёз птиц из самого Гастингса? Зачем бы он так ревностно заботился о них, ежедневно кормил мясом, как верных собак – животных, бесспорно, полезных? Почему бы реагировал так остро на совершенно справедливые укоры со стороны одноглазого монаха? Стало быть, в арсенале доктора имеются не только ланцеты и лягушачьи припарки, но и нечто иное, вон выходящее за рамки дозволенного Господом и церковью. Слишком много неуместных предположений. Дюпо решил не задумываться над смыслами. Пока что.

Винтеркафф проверил швы на костюмах, хотя неоднократно делал это в дороге, ещё раз удостоверился, что между стыками нет зазоров, способных пропустить жидкость или дурной воздух. Англичанин давно готовился к этому походу, – понял Паскаль, – и обзавёлся всем необходимым не только для себя, но и для всего отряда. Для каждого, кому суждено было ступить в охваченный мором дом, в повозке имелась полная амуниция: высокие сапоги исключительного качества, крепкие кожаные перчатки, пропитанные лавандовым маслом, высокие рыбацкие штаны, плащи с высоким воротом, закрывающие тело от шеи до самых ног, и, конечно, жуткие маски из выбеленной кожи. Приняв птичий облик, Дюпо с удивлением обнаружил, что маска имеет назначение не столько образное, сколько практическое: в полости клюва размещался марлевый респиратор. Лёгкие Паскаля наполнились дурманящим запахом полыни, мяты и других душистых трав, призванных сберечь дыхание от вредных миазмов. Кроме того, на грудь коллегам Винтеркафф прикрепил по блохоловке из чернёного серебра, а к поясам подвесил связки из головок чеснока и клубней дикого лука.

– Жезлы, месье, – напомнил англичанин, вручая докторам длинные дубовые трости с круглым набалдашником. Несмотря на изысканный вид, каждая трость имела немалый вес – сердцевины их, вероятнее всего, были залиты свинцом, а наконечники снабжались острым стальным шипом, чьи функции заключались в очевидном. Главным же орудием труда братьев-мортусов стали двухсторонние багры, выполненный на тот же манер.

Широкополые фетровые шляпы чёрного цвета были холодны для зимней поры, посему врачи, прежде чем надеть их, покрыли головы шарфами из овечьей шерсти, выкрашенной в медвежьем винограде. Братья-флагелланты надели плащи, пропитанные дёгтем, и опустили на лица капюшоны. Мортусам шляпы не полагались.

– У меня нет причин сомневаться в ваших талантах, герр Локхорст, – сказал Гарольд, закончив осмотр, – но не забывайте, о чём я вам говорил.

– Запомнил всё в точности, – ответил фламандец, как покорный ученик. – Масло, угли, железо… и насчёт того, что накапливает скверну. Также порошок и примочки.

– И горячая вода.

– И горячая вода, непременно, – подтвердил старик.

– Горячая вода – прежде всего, – акцентировал англичанин, после чего зажевал зубок чеснока и застегнул на затылке ремень маски.

На площади развели огонь. Мрачные в образе своём гвардейцы водрузили над пламенем котёл, а пока с реки носили воду, Винтеркафф распределил силы: Паскаля он приставил к себе, а молодого Лероа – к опытному врачу-фламандцу Локхорсту. Каждому из двух отрядов прислуживала пара мортусов. Брат Гратин оставался при отце Фоме для нужд водосвятия, остальным же братьям поручалось разносить воду к месту врачевания и, когда потребуется, свежие горячие угли для разогрева инструментов. С подачи Дженнаро часть работы взяли на себя финвилльские гвардейцы.

Прошло около получаса, прежде чем студёная холодная вода стала закипать, и всё это время Паскаль не мог найти себе места. Встреча со смертельным врагом затягивалась; сохранять самообладание с каждой минутой становилось всё сложнее, в душном костюме не хватало воздуха. Всё, что оставалось аптекарю – бродить кругами вокруг англичанина, запретившего ему и другим коллегам отходить далеко. Поспособствовать гвардейцам в доставке воды Винтеркафф тоже не позволил, что Паскаль, рассудив, счёл вполне разумным – никак нельзя было допустить, чтобы костюм повредился – из неосторожности или по горькой случайности. Песнопения отца Фомы отчасти успокоили Паскаля. Священник приступил к освящению воды серебром и молитвой, а это значило скорое начало того, чего аптекарь сильнее прочего и страшился, и жаждал.

Монотонный колокольный звон заполнил пронизанный тревогой воздух, утонул в далёких и нехоженых снегах. Колокол мог стать отличным ориентиром в пути, – подметил аптекарь. Но тот, кто дёргал сейчас за верёвки, утратил, видимо, веру задолго до, и не имел никакого стремления взывать о помощи к белой пустоте. Звенела медь, и небо вторило заунывной песне. Это билось живое ещё сердце Финвилля. Билось, возможно, не от великой тяги к жизни и не от духа крепкого, способного переносить тягчайшие невзгоды, а потому, что не привыкло оно иначе. Звонил колокол, как звонил он прежде, в день Невинных Младенцев, когда Паскаль ступил с молодой женою под островерхие купола Сен-Фрон, чтобы просить у Пресвятой Девы Богородицы благословления для их новорожденного сына, не имевшего ещё имени. И проплывали мимо них благоухающие реки ладана и смирны, и чувствовал Паскаль на себе любовь Господа, и жил он с ней до того самого дня, когда кара за грехи его, известные лишь небу единому, настигла его и лишила всего, что считал он своим по праву, отняла всех, ради кого он жил. Тот день Паскаль и ныне считал днём своей смерти, которая по досадной ошибке не забрала его с собой; и проклял он тот день, когда взвыл нечистым цербером во все свои проклятые пасти хранивший его ангел, и свод церковный, под которым, как считал Паскаль, обрёл он дом свой, рухнул вниз, на зыбь земную… Но звучал колокол собора Святого Себастиана, билось, спустя годы, сердце Финвилля, как билось сердце Паскаля, – с величайшим упованием, что всё не напрасно, что в любой, самой малозаметной мелочи, есть свой, предначертанный свыше, смысл, содержание которого будет явлено в конце пути светлейшим и чистейшим откровением. Мой путь не окончен, – говорил себе аптекарь. – Господь волен испытывать меня, сколько ему будет угодно.

Воспоминания оказались не легче ожиданий, а колокол – не лучшим собеседником, посему Паскаль счёл за избавление беседу, какую Винтеркафф завёл с одним из гвардейцев милорда Кампо. Дюпо не успел к её началу, потому как, пленённый воспоминаниями, позабыл о запрете наставника и отдалился от костра, туда, где не было суеты. Вернувшись к огню, аптекарь узнал в говорившем Дженнаро.

– …и его дядя, месье Могир Ле Гофф, рыцарь при Старом Льве. Безногий фанатик Валуа, настолько одержимый, что оставил свою крепость у Дрё и переехал жить сюда, дабы удостовериться, что мы, итальянцы, не плетём заговоров против французской короны. В нём ещё живёт война, – с сожалением, будто оправдывая старого рыцаря, сказал Дженнаро. – Но состоянием он располагает. Вы можете увидеть крышу его имения. Вон там, – указал гвардеец.

На холме к юго-востоку от города Паскаль отыскал взглядом особняк из тёсаного камня, с арочными окнами, закрытыми на ставни, широкими карнизами и конусообразной черепичной крышей. Обе истопные трубы дышали тонкими струйками дыма. Жилище это качественно отличалось от других построек новизной и опрятностью, но ветры с востока не обошли его стороной – над входными воротами двора трепетал чёрный вымпел.

Дженнаро посмотрел на Гарольда, ожидая ответа. Маска англичанина кивнула.

– Здесь неподалёку живёт Леон Меклин… – продолжил Дженнаро. – Его дом отсюда тоже видно. Вон он где, на Колейной, – бросил рукою гвардеец. – Месье Меклин, он… купец, одним словом. В его владении амбары и постоялый двор… сейчас, разумеется, закрытый по приказу синьора. Из-за поветрия, – объяснил очевидное солдат. – В сезон торговли Меклин помогает его милости с казной. Сам он еврей, но, если для вас это важно… говорят, он принял Христа.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил Гарольд с непониманием.

– Если у вас есть идеи относительно того, куда следует отправиться в первую очередь, советую не медлить и сообщить их мне. Я позабочусь, чтобы вас приняли надлежащим образом, – сказал Дженнаро тоном более решительным.

Винтеркафф утомлённо вздохнул и повернулся к костру.

– Что там с водой? – выкрикнул он, будто в этот самый момент бездействие окончательно ему опостыло.

Брат Клод, хлопотавший у костра, неуклюже заковылял к Гарольду. Монах был стар и прихрамывал на обе ноги.

– С минуты на минуту, – сообщил он и проворчал: – Проявите терпение, в самом деле.

– Чума не различает ни богатства, ни сословий, друг мой, – сказал Винтеркафф гвардейцу. – Не престало и нам. Мы пойдем по порядку, от дома к дому. А пока скажите мне, где вы оставляете мёртвых?

– Погост в полумиле к югу, – нахмурился Дженнаро.

– Я говорю об умерших в последние дни, а не о тех, кто обрёл покой ранее, – витиевато изъяснился англичанин. – Вы же их не хоронили?

Гвардеец негромко прокашлялся, как бы не желая говорить о поветрии. Убедившись, что, кроме врачей и брата Клода, его никто не слушает, точно бы слова его несли нечто предосудительное, он сказал:

– У собора. Там, в основном, те, за кем некому скорбеть. Их милость приказал беречь силы, потому мы не стали…

– Вы оставляете их на земле? – насторожился Винтеркафф.

– Нет. Отец Мартин соорудил крытый деревянный навес для этих нужд, когда всё только начиналось. Он словно… предвидел исход… – Дженнаро сжал губы и посмотрел мимо. – Желаете взглянуть на мёртвых? Слышал, вы расспрашивали о них вашего молодого спутника…

– Это займёт время, а у нас его слишком мало, – покачал головой Гарольд. – Меня больше заботит, чтобы дикие звери не растащили заразу. Иначе по весне всё может повториться.

– Такого не случалось, – заверил гвардеец. – Да и вообще… – добавил он самым скорбным голосом. – В последнее время дикие твари не жалуют город. С осени даже лисицы перестали кур тягать. А собаки, бывало, залают, а приходишь – лают, как будто в пустоту… помилуй, Господь… – солдат перекрестился.

Паскаль прогнал мысленный образ, который вырисовывался в голове со словами Дженнаро. Англичанина же, судя по всему, собаки ничуть не заботили.

– Когда святой отец закончит, не спешите разливать всю воду по вёдрам, – распорядился Винтеркафф, обращаясь к брату Клоду. – Она нужна нам горячей. Так что продолжайте поддерживать огонь. Это важно.

– Сделаем, как нужно, – пообещал монах.

– В таком случае, мы можем приступать, – подытожил Гарольд. – Герр Локхорст! – подозвал он фламандца. – Вы с Лероа начнете с юга, от реки. Мы – с севера. Брат Роберто? – испанцы безмолвно выросли рядом с баграми в руках. Винтеркафф посмотрел на окружающих. – Успехов нам.

– С Богом, – раздался хриплый голос старшего брата-флагелланта. – Пусть Он не отвернётся от вас, когда узрит ваши труды. – Дженнаро зажёг у костра масляные фонари, и два отряда, каждый возглавляемый тремя гвардейцами и замыкаемый мортусами, разошлись в разные стороны.

Трижды перекрестившись, Паскаль отправился вдогонку за англичанином.

Молитва отца Фомы сменилась хрустом снега под ногами. Унылый колокольный звон, преследовавший Паскаля, слышался всё ближе, хотя группа двигалась в противоположную от собора сторону. Дюпо подметил странную особенность: за время, пока вода нагревалась и получала благословение, местные клирики не потрудились себя показать. Никто не связался со святым отцом, никто не прислал к нему людей, чтобы помочь благому делу. Ни один человек не покинул собора Святого Себастиана. Лишь колокол, как одержимый, гудел на часовне, справляя тризну как по мёртвым, так, в равной степени, и по живым. Паскаль оглянулся, чтобы убедиться в своих домыслах. У костра всё так же стояли братья, вознося молитвы, да сновали плащи финвилльских гвардейцев. Быть может, обитателей храма коснулся перст мора? – допустил Дюпо. От мысли этой ему стало как будто холодней. Задать свой вопрос солдатам он не отважился.

– По порядку, значит? – спросил Дженнаро, подойдя к первой двери.

– И никак иначе, – поставил точку Винтеркафф.

– Именем его милости синьора, отворите! – приказал солдат, сопровождая требование настойчивым стуком в дверь.

Дом выглядел пустым. Его стены были выложены из крупного булыжника, но, в отличие от особняка, на который Паскаль обращал свой взгляд минутами ранее, булыжника грубо обтёсанного и подогнанного откровенно дурно. Трещины между камнями заполняла коричневая глина; в местах, где оная успела отвалиться, торчали сухие листья камыша. Пропитанные смолой деревянные ставни – заперты, а на ближайшем окне болтался измаранный в золе обрывок ветоши. Печная труба давно остыла, – Паскалю не удалось разглядеть над крышей и тончайшей струйки дыма; снег белой шапкой укрывал деревянный навес над крыльцом.

– Давно это здесь? – спросил Гарольд, приподняв пальцем чёрный лоскут.

– Шестой вечер пошёл, – сказал один из гвардейцев. – Эту повесили почти сразу, как господин распорядился о пометках на домах. Как долго там… она, мы не знаем.

– Нил-печник, именем господина приказываю тебе открыть дверь! – повторил Дженнаро. – Тебе и твоей семье желает помочь врач. – Но ответа не последовало. – Нади! – Тишина. – Жиль? Огюст? – Дженнаро прислушался. Дюпо подошел к окну, надеясь расслышать внутри дома возню, какую обычно создают, прячась, люди, когда не хотят, чтобы их обнаружили, но слух аптекаря уловил только шум позёмков. Дженнаро кивнул. Его подчинённый, помрачнев, приложился плечом к просмоленному деревянному створу.

Петли скрипнули и поддались. Гарольд принял у солдата фонарь и шагнул внутрь. Только несколько мгновений спустя, поймав на себе взгляды гвардейцев, аптекарь понял, чего ждали остальные. Они ждали, что Паскаль, как подобает врачу, последует за наставником. Онемев, не в силах даже поднять руку, чтобы перекреститься, позабыв всякие молитвы, будто и не знал их никогда, повинуясь своему предначертанию, Дюпо переступил через порог.

Жизнь покинула это место. Ушла с последними искрами тепла от остывших в печи углей; испарилась, оставив о себе одно воспоминание, след, какой бросает случайный дождь на пыльную дорогу. Они мертвы, – понял Дюпо, как только фонарь осветил помещение, – мертвы все до единого. В углу, у двери в хлев, лежал мужчина, чьё лицо и шею закрывала простынь, потемневшая от скверны. Рок коснулся его первым, поэтому он, похоже, пытался оградиться от семьи в отдельном углу, о чём свидетельствовала находившаяся около него посуда и отхожее ведро. Усилия его, однако, оказались тщетны: в кровати напротив камина лежали мёртвыми его дети, сыновья, старшему из которых было лет двенадцать, а младшему – едва ли исполнилось семь. У печи, с искаженной от боли гримасой, сидела бездыханная мать. Болезнь изуродовала её образ до невероятности: вздувшиеся бубоны проступали на всём её теле, включая лицо; местами язвы, не выдержав переизбытка нечистот, разорвались, лопнули, изрыгнув наружу своё отвратное нутро. Чёрные, вперемешку с белёсым гноем, потоки образовали под женщиной ужасную липкую лужу, стекавшую под половицы. Маска защищала Дюпо от запаха, но он всем естеством своим, всеми потаёнными чувствами ощущал мерзостные эманации, исходящие от поруганных сатанинскими силами тел. Следующая деталь, на которую Паскаль обратил внимание, потрясла его до глубин души, где обычно ютится человеческое миропредставление: женщина держала в руках крест Спасителя, направив его ликом от себя, слово защищаясь от нечисти, представшей перед нею в последний миг её жизни. И этот кошмарный предсмертный слепок её лица, кровящий нечистотами, – вдруг догадался Паскаль, – не крик боли, но вопль объявшего её всепожирающего страха…

Винтеркафф с холодным равнодушием осмотрел мёртвых. Сперва, как предписывала осторожность, он воспользовался жезлом и убедился в окончательной смерти несчастных, хотя особенной необходимости, говоря откровенно, в этом не было. После этого доктор внимательно изучил нарывы на мёртвых телах и сделал некоторые заметки в своём врачебном журнале.

Паскаля донимала беспокойная мысль: зачем англичанин уделяет столько времени умершим, когда в городе их ждут живые? Но и другое его беспокоило аптекаря не меньше: что если и во всех других домах их ждёт картина столь же жуткая? Но нет! – решительно разуверил себя Паскаль. – Того не может быть. Ведь живы гвардейцы – вот они! – и бьёт ведь кто-то в колокол, как оглашенный! К тому же, при первой встрече Дженнаро сообщил, что мор унёс жизни одной трети всех жителей Финвилля. Значит, где-то есть и другие две…

Закончив с заметками, Гарольд скомандовал двигаться дальше. Мортусы зацепили тела баграми и выволокли их из дома, как куски сгнившего мяса, точно бы мёртвые эти никогда и не были людьми. А Паскаль всё никак не мог оторвать глаз от женщины. Нади, – зачем-то запомнил он её имя. Агония ли так изуродовала её, – думал он, – или иные силы, о которых и подумать страшно?

– Возьмите себя в руки, Дюпо, – строго окликнул Паскаля англичанин. – И пообещайте мне, что будете думать, прежде всего, о медицине.

– Да… – проговорил аптекарь. – Да, конечно, я буду думать о живых… прежде всего, – дал он обещание, скорее, себе, чем наставнику. – И о том, как помочь… живым.

– Вот и отлично. А здесь нам делать нечего, – сказал Винтеркафф и по-дружески направил аптекаря к двери. – Пойдёмте скорей.

На пороге следующего дома, скромного, старого и ничем не примечательного, врачам не пришлось ждать долго. Хозяева, верно, услышали, кто и с какой целью посещал их соседей, поэтому, как только Дженнаро постучал, дверь сразу отворили.

Паскаля встретил взгляд, который нельзя было спутать ни с каким другим. Пред ним стояло дитя скорби, бедная душа, которой Бог обетовал место в раю с первого дня её мирского пути. Господь не сберёг раба своего от нагрянувшей беды, – страдалец этот был заражён поветрием, плоское лицо его побледнело от болезни, а слабый рассудок трепетал от одолевавших его страхов. Обильная испарина покрывала высокий дегенеративный лоб, нависший над плоским носом и узко посаженными глазами монголоида. Внутри жилища, где горела тусклая свеча, на кровати, скудно устланной соломой, лежала женщина, – как предположил аптекарь, – мать скорбного создания, отворившего врачам двери. Один только вид её в полной мере описывал состояние, в котором она пребывала, и описание это Паскалю совершенно не нравилось.

– Это не она, матушка, – нечленораздельным голосом пролепетал сын. Он был силён телом и непомерно широк в плечах; в уголках его пухлых губ, потрескавшихся от заед, пенилась слюна. – Это не Дева, матушка. – Только когда мать прошептала слабое “Пускай заходят, если и вправду пришли помочь”, здоровяк неуклюже отступил в сторону, недобро глядя из-под бровей на ужасающие маски.

Дюпо вошёл в дом первым, опережая англичанина. Он жаждал видеть живых – его желание исполнилось, и долгом его отныне было не отдать их смерти.

– Мне нужно два ведра горячей воды и раскалённые угли, – обратился Винтеркафф к Дженнаро, переступив порог. – Принесите всё необходимое. Постарайтесь, чтобы угли не остыли по дороге. Как вернётесь – постучите дважды. Месье Дюпо вам откроет. Кто-то из вас пускай останется за дверью на случай, если мне понадобится что-нибудь ещё. Сами ступайте дальше, найдите тех, кто не нуждается в нашем участии. Ими займутся братья-мортусы. – Гарольд принял у гвардейца фонарь и запер за собою дверь.

Изменчивый жёлтый свет разбросал по дому бесформенные тени. Винтеркафф взял в руку перо и склонился над журналом.

– Имя? – произнёс он.

Женщина не сразу поняла, кому был задан вопрос.

– Полет моё имя.

– Фамилия или занятие?

– Милорд выделил мне землю за рекой… – простонала она. – Летом… летом выращиваю капусту… свёклу… осенью торгую… на выручку… покупаю шерсть… зимою шью… весной… – тут боль хлестнула её бичом. – Боже, помоги! – вскрикнула она, выгнув шею.

Чернила на морозе остыли и стали тягучими, как смола, потому записи отняли у Гарольда порядком времени.

– Мне нечем платить, – глотая слезы, прошептала Полет. – Торговля… была плохой в этом году… почти ничего не купили… шерсти мало… – как могла, объяснила она.

– Твой господин платит, – холодно ответил Винтеркафф.

– Храни его Господь… Но… молю вас… помогите сыну… моему сыну…

– Непременно, – пообещал Гарольд.

– Нет! Сначала ему… прошу…

– Сколько ты не встаёшь? Третий день? – осведомился англичанин.

– Второго дня, с обеда…

– Твой сын заболел сегодня утром, раз так твёрдо стоит на ногах, – дал заключение Винтеркафф, не глядя на страдалицу. – Верно я говорю?

– Так и есть… – со вздохом подтвердил женщина.

Винтеркафф оставался непреклонен.

– Значит, не сложно рассудить, чьё время на исходе. Сначала я помогу тебе, потом – ему.

Мать хотела спорить, как спорила бы всякая мать. Приподнявшись на локте, она вознамерилась заявить о своей воле, но тут глаза её узрели бледную личину того, кто обещал ей спасение. Взгляд её померк при виде чудовища, словно бы нарочно принявшего подобие человека.

– Матушка! – давясь собственным языком, проскулил блаженный, но к матери подойти не осмелился – вид вороньих масок, непостижимый для его скудного разума, действовал на него сковывающе.

– Тем лучше, тем лучше, – проговорил с одобрением Винтеркафф, заметив, что женщина лишилась сознания. – Подготовьте её, месье Дюпо.

С величайшей аккуратностью, дабы не разбудить больную, Паскаль расстегнул её испачканное платье, оголил вздувшиеся бубоны, собрал на темени слипшиеся волосы, чтобы те не мешали работе.

– Что вы делаете, Дюпо? – спросил англичанин со всей строгостью наставника. – Сохранить эти одежды – всё равно что перечеркнуть все наши усилия. Разорвите их ко всем чертям и выбросьте подальше. У них единственный путь – на костёр.

Винтеркафф отстегнул от ремня набедренную сумку, скроенную из грубой сыромятной кожи, достал необходимые для хирургии инструменты и разложил их на полотне льняной ткани: острые, как порыв ветра, ланцеты шести различных форм и размеров, щипцы трёх разных величин, отсосы с камерами из бычьего пузыря, цилиндрические клистиры и к ним – множество медных игл, чьё количество Дюпо считать не взялся. Кроме того, из многочисленных вкладок костюма Гарольд извлёк около десятка флаконов с препаратами и прочие средства, которые могли понадобиться при врачевании. Все эти инструменты и препараты Паскаль уже видел в дороге, когда англичанин проверял их состояние, однако Дюпо и подумать не мог, что гастингский доктор вступит в своё первое сражение во всеоружии.

В дверь постучались дважды; Гарольд отрядил Паскаля открыть. Аптекарь принял у гвардейцев воду и угли, предусмотрительно помещённые в металлический ящик с двойным дном, и оповестил солдат, что через четверть часа то же самое потребуется вновь. Следуя руководствам наставника, Дюпо омыл тело женщины, уделяя наибольшее внимание местам, поражённым миазмами.

Далее начался кошмар, но не для Паскаля Дюпо, хотя, отчасти, аптекарь тоже являлся тому причиной, а для бедняги-блаженного. Как рыдал дурак, когда раскалённое на углях лезвие рассекало язвы на теле его матери! Слыша его рёв, по-звериному дикий, первобытный, полный сочувствия, истинного, изначального, такого, какое способно испытывать лишь безгранично преданное, но бессильное при этом, существо, Паскаль сам с трудом сдерживал слёзы. И пускай женщина, милостью Божьей, находилась без сознания, крики её отпрыска с переизбытком передавали ту боль, что причинили бы ей иглы и ножи, будь она при памяти.

Винтеркафф превосходно знал своё дело – в том Паскаль скоро убедился, глядя, как ловко англичанин управляется с ланцетом. Когда в дверь опять постучались, Гарольд уже накладывал примочки к наиболее пострадавшим от порезов участкам тела. Дюпо передал гвардейцу вёдра с грязной водой, велев, по наущению Гарольда, обдать их кипятком перед тем, как наполнить снова, и обменял ящик с остывшими углями на другой, с углями раскалёнными. Англичанин ополоснул инструменты в растворе с содой и разложил их в том порядке, в каком они находились до начала работы, открыл врачебную книгу и опустил в каламарь кончик пера.

– Имя? – спросил он, словно обращаясь к разумному собеседнику. После того, как врачи закончили оперировать, дурень умолк и только по-собачьи подвывал, забившись в угол. Осознав тщетность всяких допросов, Винтеркафф продолжил записи от себя.

– Жак… Жак… его имя, – так тихо, что слов было почти не разобрать, отозвалась Полет. Услыхав материнский голос, блаженный поднялся с пола и улыбнулся во весь рот, обнажив кривые и крупные редкие зубы.

– Матушка… – проскрипел он, однако приблизиться к матери так и не отважился; человек в маске, стоявший у него на пути, представлялся ему, вероятно, исчадием ада.

Женщина повернула голову набок и посмотрела на Паскаля. Страха в глазах её больше не было – только усталость, тень избавления и хрупкая надежда.

– Помогите ему, прошу…

– Имя отца? – спросил Гарольд.

– Нет… нет отца…

Англичанин покрутил занесенное над листом перо.

– Занятие у него есть? – иногда случалось, что блаженные прислуживали остиариями при соборе, звонили в колокол или ходили с корзиной для подношений.

– На конюшне помогает он… у месье Меклина… за жеребятами ходит… – каждое слово давалось Полет усилиями поистине титаническими.

– Жак-конюх с улицы… с первой улицы, – записал Гарольд; он выбрал флакон с маковой головкой на этикетке, отмерил в кружку дозу лауданума, разбавил водой и протянул женщине. – Пей.

Она была слишком слаба даже для того, чтобы поднять руку, поэтому Винтеркафф придерживал её голову, пока она не выпила всё до остатка. В истощённом болезнью организме опий начал действовать незамедлительно.

– Только его не оставьте, – проговорила женщина, понимая, что сон её одолевает. – Заклинаю вас, не оставьте…

Винтеркафф подошел к Жаку и показал ему пустую кружку, перевернув её вверх дном. Набрав воды из домашнего графина, Гарольд добавил к прошлому числу капель лауданума дополнительные шесть, что, учитывая комплекцию дурака, было решением вполне оправданным. Жак глядел на Гарольда с опаской и недоверием, но зелье выпил, следуя примеру матери. Осталось дождаться, пока сон сморит его.

– Как долго ждать? – поинтересовался Паскаль.

Винтеркафф переложил инструменты на край стола, освобождая место, где, очевидно, собирался врачевать горемыку.

– Нельзя ждать. Это только второй, кого нам предстоит вылечить, – ответил Винтеркафф. – Сколько таких ещё в городе? Я дал ему маковый сок, чтобы притупить боль, а не лишить его памяти. У нас в распоряжении нет столько опия, чтобы усыплять каждого. С женщиной, – кивнул он на спящую, – считайте, нам повезло.

Для Паскаля ответ стал неожиданностью. Аптекарь плохо представлял, как это существо, слабое разумом, будет переносить мучения. Если здравомыслящий человек поймёт и сам, ради чего он страдает, и что произойдёт, откажись он превозмогать боль, то как объяснить несчастному юродивому, зачем плоть его истязают огнём и железом, и, что сложней в разы, объяснить, что страдания эти – во имя его собственного блага и во спасение?

– Мы могли бы вернуться сюда позже, когда он… уснёт, – такой вариант показался Паскалю наиболее справедливым.

Англичанин не желал и слушать.

– Мы сделаем это сейчас, Дюпо.

– Взгляните на него! Взгляните же, месье Винтеркафф! – Паскаль не мог более хранить терпение. – Разве вы не понимаете, что ему не ведома разница между нашей помощью и пытками палаческими? Нужно ли нам мучить это несчастное создание?

– Для чего мы здесь, Дюпо? – спросил англичанин, выпрямившись. Красные стёкла его маски воспылали инфернальным огнём в свете фонаря.

– Чтобы помочь людям в борьбе поветрием! – ни секунды не сомневаясь, ответил аптекарь.

– Я, выходит по-вашему, преследую цели иные?

– Сего мне не ведомо доподлинно, – сказал Паскаль.

– Чем я заслужил ваше недоверие? – возмущённо развёл руками Винтеркафф. – Стремлением ли передать знания, цена которым – жизнь? Желанием ли положить конец войне с нашим заклятым врагом? Или, возможно, я дал вам повод усомниться в правильности моих поступков? Или вы увидели в них нечто противочеловеческое? Неужели вам кажется, что вреда в них несравненно больше, чем пользы?

– Вред этот можно свести к минимуму, просто вернувшись сюда позже…

– Значит, это единственное, что вас по-настоящему беспокоит? Вы попросту боитесь причинить кому-то боль? – вздохнул Винтеркафф; слова его были пропитаны горечью. – Но позвольте вас спросить, месье Дюпо, разве вам известно, как поведёт себя этот… этот бедолага, когда мы покинем, пусть и ненадолго, его дом? Откуда вам знать, что мор, с каждым часом набирающий сил, не сразит его окончательно и бесповоротно? Или не перекинется на мать, перечеркнув тем самым все наши труды? Подумайте, готовы ли вы столкнуться с последствиями вашего… совершенно неуместного милосердия, или доверите это дело мортусовскому багру? Не возникнет у вас, в таком случае, желание вернуться к прошлому, к тому моменту, когда ещё можно было принять верное решение, пойти другим путём? Желания, за воплощение которого вы готовы будете отдать свою душу, хоть Богу, хоть бесам, скребущимся внутри неё? – Гарольд нервно потряс рукой у груди, сопровождая свои слова.

– Достаточно, – процедил Паскаль.

– Скажите откровенно, – продолжил англичанин с прежним упорством. – Если, допустим, с вашими родными случилось бы худшее, разве не позволили бы вы изрезать себя на лоскуты, разве не отдали бы любую конечность – в сравнении, сущая ведь безделица! – только чтобы вернуть их?..

– Довольно, я сказал! – Паскаль повысил голос до крика. Намеренно или без злого умысла, англичанин разворошил в его сердце свежую рану, что день ото дня не позволяла аптекарю забыть о прошлом. – Вы не знаете, каково это! И меня, – сглотнул он слюну, – не знаете!

Винтеркафф подался назад и, обойдя комнату по кругу, вернулся к столу.

– Не знаю. Вы правы. С этим глупо спорить, – произнёс доктор, охладив пыл. – Но да будет вам известно, месье Дюпо, что все принятые мною решения касательно медицины – обдуманы и взвешены. За ними опыт не только мой, но и того, кто долгие годы меня наставлял. А этим наставлениям я склонен следовать беспрекословно. Поэтому я должен вас спросить, месье Дюпо, вы сомневаетесь во мне или в себе? Говорите честно, не кривите душой. Время идёт, – напомнил Винтеркафф.

– Пожалуй… – промолвил Паскаль, ища внутри себя ответ. – Да, пожалуй, ваши знания весомее моих сомнений…

– В таком случае, вы либо ассистируете мне безо всяких споров, либо же сейчас, сию минуту, отправляетесь туда, где мы встретились впервые, и где я столь великодушно, за одну только вашу посильную помощь в моей миссии, предложил вам обучение искусству медицины, а заодно избавил вас от того, что вы, судя по вашему тогдашнему состоянию, давно и безрезультатно пытались смыть вином.

“Кто же он такой? – обескураженный разговором, думал Паскаль. – Тот ли самый учёный человек, вдохновлённый идеей спасения рода людского, встретивший меня у термополия, или жуткая маска исказила не только его образ, но и душу? Стало быть, она меняет и меня. Но к Господу или к дьяволу делает ближе?”

Знания всегда горьки, – где-то слышал аптекарь. И, зачастую, греховны. Но горше вкуса тех дней, когда он, находясь в пьяном полузабытье, безвольно тонул в колодце воспоминаний, нет ничего и не будет. Паскаль прошептал слова молитвы, наиболее уместные в его положении: “…Но избавь нас от лукавого”. Если сатана и вводит меня во грех, я, по крайней мере, знаю теперь, в каком из тысячи обличий.

– Угли стынут. Давайте начинать.

Гарольд кивнул, принимая ответ.

– Рад слышать, месье Дюпо. Уложите… пациента на стол, разденьте его и придержите ноги.

Выполнить распоряжение оказалось так просто. Дурак, предчувствуя, что уготовили ему чудовища в масках, встретил Паскаля решительным отпором, и даже маковый сок на него не подействовал. Когда Винтеркафф решил посодействовать коллеге, Жак-конюх отбросил его к середине комнаты, как ребёнок игрушку. Доктор выругался.

– Проклятье! – Гарольд вскочил с пола и принялся осматривать свой костюм на предмет повреждений. По удаче не обнаружив таковых, он постучал ладонью по двери. – Эй там! Помогите нам!

В дом вошёл брат Маркос, безмолвный мортус. Жак зарычал на него цепным псом и стал размахивать руками, похожими на кузнечные молоты. Блаженный обладал силой Голиафа, но был неуклюж; он вряд ли понимал, на что способен. Испанец одолел его без труда. Оказавшись прижатым к столу, Жак-конюх внезапно прекратил всякое сопротивление, признал себя побеждённым и только жалобно всхлипывал. Винтеркафф срезал с него старые одежды, грязные от пота, сукровицы и золы, очистил кожу от струпьев, образовавшихся в местах неосторожных ссадин.

– Вы можете убедиться, друг мой, – спокойным и размеренным голосом сказал Винтеркафф. – Что я оказался прав относительно необходимости врачевать немедля. Взгляните: во-первых, нет никаких сомнений, что болезнь проникла в организм через одну из этих многочисленных ран, посему, применив омовение и прижигание, мы исключим дальнейшее попадание скверны во внутренние ткани. Во-вторых, эти миазмы, – Гарольд указал на опухоли, не успевшие ещё почернеть, – совсем свежие, следовательно, ткани вокруг них не разрушены. И, следовательно, – сделал он заключение, будто преподавал ученикам на лекции, – лечение их будет менее болезненно. А теперь представьте, месье Дюпо, как могла спрогрессировать болезнь, послушай мы не голос моего разума, а зов вашего мягкого сердца.

Паскаль виновато кивнул.

– Благими намерениями вершатся самые великие из зол… – сказал англичанин, промывая раны на теле Жака. – Впрочем, давайте приступать к основной части.

Винтеркафф выбрал иглу, подержал её над углями и прикрепил к цилиндрическому клистиру. Прицелившись, дабы не повредить кровеносных сосудов, доктор ввёл медный шип в набухшую шишку на шее Жака. Конюх протяжно завыл. Вряд ли от боли, – игла была тонкой и острой, как пчелиное жало, – а скорей, от понимания того, что нечто проникает под кожу. Все мышцы дурака напряглись, стали каменными.

– Голову, – сказал Гарольд, сохраняя концентрацию. Паскаль прижал одной рукой широкий лоб дурака, второй – его брутальную челюсть, а локтем надавил на грудь. – Хорошо, – одобрил Винтеркафф. Удерживая иглу, он потянул ручку клапана вверх, и полость цилиндра стала наполняться гноем вперемешку с почерневшей кровью. Нарыв оседал на глазах, как оседают на лугах кочки после весеннего половодья. Винтеркафф достал иглу, бросил её в угли, раскалил и прикрепил новую.

– Вы… собираетесь прижечь проколотое место? – спросил Дюпо, когда вслед за иглой Винтеркафф отправил в ящик с углями железную лапу.

– Это, и ещё несколько других. Там, где миазмы успели разрастись.

– Я слышал…

– Да? Подмышку, месье Дюпо, – попросил Винтеркафф, крепя иглу. – О чём вы слышали?

Паскаль приподнял руку Жака, положил её запястьем под голову конюха.

– Я слышал, что откачивают редко…

– Дренируют, – поправил англичанин. – Тем не менее, этот метод действенный.

– Дренируют. Но чаще… просто прижигают.

Гарольд вонзил иглу в место скопления скверны.

– К чему вы ведёте?

– Зачем же… мучить дважды, если действенны оба методы? Я… просто хочу понять.

– В местах, поражённых незначительно… как это, например, – Винтеркафф указал на едва заметные бугорки под рёбрами, – болезнь затронула только сам подкожный узел. Дренировав миазмы, мы ослабим хворь, а припарка не позволит ей распространиться. Когда же скверна скапливается сверх меры и выпирает вон из организма в виде бубонов, зараза попадает не только в кровь, но и проступает наружу, а это чревато как самого захворавшего, так и для окружения его. Прижигание – решение верное, но лишь в том случае, когда зерно скверны уже извлечено. И здесь нам на помощь приходит дренирование. Ожог уничтожает больную кожу, закрывает хвори путь наружу, а ещё умертвляет воспалённые ткани. – Гарольд отвлекся на короткий момент и посмотрел на Паскаля. – Такой жар хоть и приносит жуткие страдания, но не убивает человека, а заразу – губит на корню. Запомните: железо должно быть красным. Беспрекословно требуйте выполнения этого пункта от всех, кто будет помогать вам в будущем, если, не приведи Господь, вы когда-нибудь столкнетесь с поветрием. Иначе лечение имеет все шансы не сработать, и вы проиграете бой. В своё время этого требовал от меня мастер Горэйд, и вот я выдвигаю к вам те же самые требования. Поверьте, когда я впервые жёг металлом кожу, я испытывал то же самое, что и вы сейчас. Раскалите, месье Дюпо. Докрасна.

Паскаль ожидал услышать крики несчастного конюха, и он их услышал. По мощи своей они были сравнимы с медвежьим рёвом, с горным водопадом, с громом сотни кузнечных цехов. Лавина страданий хлынула с гор, словно раскололись сами небеса, скорбя о несчастной душе, и затмили первозданный свет…

Последнее клеймо легло на тело блаженного, и только после этого Паскаль вздохнул с облегчением и перекрестился. Винтеркафф оценил работу удовлетворительно. Отложив иглы, он перешёл к врачеванию нарывов, которые не успели ещё разрастись. Вскрыв ланцетом кожу в том месте, где зарождался бубон, Гарольд прижёг очаг воспаления экстрактом омелы, присыпал больное место зернистым желтоватым порошком, а в конце наложил примочку из проспиртованной бугристой кожицы какого-то гада.

– Это… жаба? – полюбопытствовал Паскаль.

– Жаба, – подтвердил Гарольд. – Преимущественно, подвальная.

– Я повидал множество шарлатанов, приписывающих этому животному всяких свойств. В зависимости от того, какие чудеса изволила творить продаваемая ими шкурка сегодня, они назначали ей цену, – поведал аптекарь из своего опыта. – Какими же свойствами обладает ваша жаба?

– Всего одним, месье Дюпо, и оно давно известно. Вам приходилось слышать, что случается с молоком, когда в него случайно попадает сие милейшее существо?

– Как по мне, оно портится, – ответил Паскаль с долей отвращения.

– О, как раз наоборот! – возразил англичанин. – Молоко не киснет и остаётся свежим длительное время. А теперь, зная это, как аптекарь попробуйте объяснить влияние жабьей кожи на раны.

Дюпо призадумался.

– Рана… не загнивает?

– Добавьте к этому простоту поимки этой твари, и вы получите отличный товар, – сказал Гарольд с совершенно неуместным задором; он как раз перекачивал скверну из клистиров в более вместительные меха. – Найдите-ка, куда можно сложить это всё, – попросил англичанин, – чтобы сжечь потом подальше от города.

Дюпо заметил вдруг, что, кроме английского доктора, а также спящей женщины и её сына, в доме находился ещё один человек. У порога стоял брат Роберто, безмолвным стражем наблюдая за каждым действием врачей. Паскаль не заметил, когда тот вошёл. Наверное, вслед за братом Маркосом, который давно успел покинуть дом. Знал ли Винтеркафф о монахе, Паскалю было неведомо, но на душе его стало спокойней. Присутствие божьего человека служило неким доказательством того, что врачи не перешли запретную черту, но пронзительный взгляд святого брата свидетельствовал, что черта эта как нельзя близко. Монах поднял стоявшую подле него плетёную корзину и протянул её аптекарю. Единственная рука его, костлявая и жилистая, носила глубокие следи шрамов и имела смуглый оттенок, как у моряка или бродяги.

– Благодарю, – прошептал Паскаль.

Услыхав обращение к кому-то постороннему, Гарольд обернулся, но ничего не сказал.

У печи разложили солому, англичанин окропил её лавандовым маслом. Сверху постелили шерстяное одеяло, на которое, не без труда, уложили Жака-конюха. Бедняга к тому времени почти лишился сил – то ли страданья извели его, то ли маковый сок оказал своё запоздалое действие. Винтеркафф побрызгал маслом полыни пол и, в особенности, углы, чтобы изгнать, как объяснил он, крыс, а после заглянул в подвал.

– Распорядитесь выбрать всю капусту, – сказал англичанин монаху. – Она впитывает нечистоты. В помойную яму её, к чёрту. Грязнее овоща и быть не может.

– Да, – сухо ответил брат Роберто. – И быть не может.

Гарольд позаботился о чистоте дома, как своего собственного. Осмотру подверглась посуда, ткацкое веретено, печь и одежда, и, лишь полностью удостоверившись, что болезнь здесь больше не хозяйка, Винтеркафф отдал команду идти дальше.

– Молитесь Святому Себастиану, – сказал спящим Паскаль, закрывая дверь с улицы.

В следующие дома входить не стали. Двери их были открыты настежь и окрашены в чёрный цвет; у порога последнего стоял брат Маркос, давая понять, что врачам внутри делать нечего. Между тем пробираться по улице становилось тяжелее. Гвардейцы шли впереди, по колено в сугробах, создавая некое подобие пути. Пороги домов завалило снегом, расчищать который было некому, да и, в нынешнее суровое время, незачем. В следующем доме на стук не откликнулись, хотя в окне под крышей горела свеча, а труба дышала тонкой лентой дыма. Это был дом мясника.

– Герарт Оливье Моро, отворить нам – для вашего же блага! – Дженнаро, как мог, объяснил вероятному хозяину цель ночного визита. Паскаль не заметил никаких знаков, указывающих на присутствии в доме чумы.

– Открой сам да войди, сукин ты сын, если тебе так нужно! – прогремел грубый голос вперемешку с кашлем.

Гвардейцы принялись убирать снег, – тяжелая дубовая дверь открывалась наружу. Пока расчищали крыльцо, Дженнаро счёл долгом предупредить, что мясник не привык выбирать слова, и воспринимать всё им сказанное на свой счёт не стоит. Солдат знал по именам многих, если не всех, в этом городе, и о каждом у него было что рассказать. Паскаль не хотел ничего знать о тех, кого ему придётся лечить, словно бы с именами на плечи его взваливались ответственность за чужие судьбы.

– Грязь в его речах – это базарная грязь, в которой он вырос, – всё же услышал аптекарь. – В ней выросли многие из нас, но отмыться удалось не всем…

Мор успел похозяйничать в доме, – увидел Паскаль, войдя внутрь. В прихожей лежали, накрытые покрывалом, обезображенные тела двух детей: мальчика лет восьми и его сестры, тремя годами его старше. В гостиной аптекарь обнаружил старика с разинутым беззубым ртом. Он сидел в кресле у погасшего камина и словно кричал беззвучно, предупреждая незваных гостей о смертельной угрозе. Паскаль и предположить не мог, что смерть способна так изуродовать облик людской: морщинистое лицо старика покрывали стигматы, его редкие седые волосы вздыбились, как шерсть на загривке рассерженного волка. Руки и ноги покойника застыли в предсмертной судороге; костистыми пальцами мёртвый впился в поручни кресла; из-под нестриженных ногтей, сломанных в последнем спазме, натекла отвратительная лужа крови. Во внешности покойника не осталось и толики человеческого; он, скорее, походил на бледно-мраморную статую, вытесанную из камня безумным ваятелем. Очертания богопротивной скульптуры невероятным образом влекли к себе Паскаля, как влечёт бездна стоящего у обрыва; в образе старика угадывались неуловимые, однако знакомые глазу черты – в каждой из мельчайших деталей, в каждом изгибе увядшего тела Дюпо находил сходства с мёртвой женщиной, которую довелось ему видеть половиной часа ранее. Паскаль словно наблюдал два портрета, написанные одним и тем же помешанным на ереси художником…

Возобладав, в конечном счёте, над собой, Дюпо прогнал нечистое видение. Он закрыл слепые старческие глаза, повернул кресло к камину и вернулся к наставнику.

Винтеркафф как раз осматривал окоченевшее тело мальчика, покинувшего этот мир, как виделось, раньше остальных. Кожу ребёнка коростой покрывали чёрные пятна; пальцы на руках и ногах, точно обмороженные, имели цвет мокрой земли, губы опухли и растрескались, нос и уши деформировались. Англичанин был напряжён и сосредоточен. Он заглянул мёртвому мальчику в рот, поднял веки и рассмотрел глазницы, исчерченные лопнувшими сосудами, разрезал одежду, изучил подмышки и область паха.

– Что-то не так, месье Винтеркафф? – спросил Паскаль, наблюдая не совсем понятные ему манипуляции. Хотя, спроси у него Гарольд то же самое относительно старика, Дюпо вряд ли бы нашёлся с ответом.

Англичанин уложил труп на пол и укрыл покрывалом. Мрачная тень сомнения наполнила его слова:

– Нет… ничего. Ничего.

Голос мясника, приправленный грудным кашлем, раздался из комнаты неподалёку:

– Вы пришли мне помочь или грабить мой дом, вы, ублюдки?!

– Нас ждут, месье Дюпо, – догадался Винтеркафф.

У входа в спальню, опираясь на трость, врачей встретила женщина, немолодая лицом, с мутными водянистыми глазами, грузная, одетая в сразу несколько халатов. Многочисленные одежды, – понимал Паскаль, – только ухудшали её состояние. Ей не хватало воздуха. Чепец на её голове был сплошь пропитан испариной, да так, что отдельные капли стекали на лоб по седым, выбившимся из-под убора, волосам.

– Прошу… – промолвила она с трудом. – Вверх по лестнице, туда… Нарсис… Умоляю… Христом прошу… мой сын…

– Вернись в постель немедленно! – гаркнул ей из спальни мужчина. Совет был дельным – ноги её почти не держали. – Абель! – Слова мало беспокоили её.

– Пожалуйста… поднимитесь к нему… Да что с тобой такое, Герарт?! – выкрикнула она и разрыдалась.

Мясник закашлялся, сплюнул в ночную вазу. Он был широк костью и совершенно лыс, с красным лицом и плавно переходящим в шею подбородком.

– Будь оно всё проклято… – закряхтел он, ворочаясь в постели. – Ладно, поднимитесь к нему сначала! Слышали, что она сказала?

– Хорошо, – ответил Винтеркафф и между прочим спросил: – Где у вас хлев?

– Там, – показала Абель. – Дверь рядом с кладовой.

Её молитвы, – а Паскаль не сомневался, что она возносила их денно и нощно, – были услышаны, и теперь женщина готова была раскрыть любой секрет, отдать всё, лишь бы дитя её осталось жить.

– Ничего не говори им больше! – рявкнул мясник, приподнявшись с кровати. – Что ты делаешь, женщина? Не смей ничего там трогать, ты, ворона! – выкрикнул он вслед врачам. – Слышите меня, сучье племя?

Винтеркафф последовал совету Дженнаро и пропустил поток оскорблений мимо ушей.

– Поднимемся наверх, – сказал он Паскалю, направляясь к лестнице. – Пускай мортусы пока здесь приберутся. – Дюпо охотно согласился, лишь бы не видеть того безобразного старика с отвисшей челюстью.

Дом мясника не беден, – приметил Паскаль, поднимаясь по ступеням наверх, – но и богат он по-особенному, как богато гнездо сороки на всякие блестящие безделушки, редко имеющие хоть малейший практический толк. Среди предметов интерьера аптекарь выделил множество ваз, стоящих повсюду у стен; на некоторых из них отчетливо виднелись следы склейки, кое-какие и вовсе имели отколотые детали, но хозяева не торопились от них избавиться. Углы комнат, как и пространство под лестницей, были завалены досками и частями мебели, загромождены заржавевшими стойками неясного назначения и прочей снастью, давно утратившей всякую полезность.

Паскаль ясно представлял теперь, что за человек этот Герарт Моро. И, пускай детали судьбы мясника были покрыты мраком неизвестности, аптекарю не составило труда воссоздать в мыслях жизненный путь бездомного оборванца с вонючего рынка, который трудом и упорством своим поднялся из грязи, а потому знал цену всему, что его окружало. И злость его речей сродни злости уличной собаки, стерегущей необглоданную кость, стоившую ей побоев и ошпаренной спины. Кость эта, на самом деле, ни для кого не представляет ценности, – разве что для таких же беспризорных бродяг. Мясник оберегал свой дом дико, как одичалый пёс охраняет свое логово, рычит на всякого, кто к приближается к нему, сколь благими намерениями бы не располагал гость.

Его старший, живой ещё, сын походил внешностью на отца – полный, со вздёрнутым веснушчатым носом, пухлыми щеками и тёмно-зелёными глазами. Болезнь была к нему беспощадна: шею парня, изгибы рук его и ног, а также промежность и живот пузырями кипящей смолы усеивали язвы, гноящиеся, исторгающие эманации скверны; щёки, прежде розовые, полные молодой крови, утратили живой цвет, стали болезненно-бледными, почти синими, как у утопленника; глаза смотрели в потолок, не замечая докторов; дорожки высохших слез оставили на висках его белые линии, грудь мальчика вздымалась тяжело и часто, издавая сиплые звуки. Он задыхался.

Винтеркафф осмотрел узлы и конечности юноши, заглянул ему в рот, сделал всё быстро, и недобро покачал головой. У англичанина и на этот случай есть решение, – уверенно сказал себе аптекарь, ожидая, что сейчас наставник выполнит необходимые записи, отстегнёт свою сумку, заботливо разложит на соседней тумбе инструменты и пошлёт Паскаля к братьям за водой и углями. Он с неприятием вспомнил, что ему придётся спуститься вниз и пройти мимо уродливого старика, чей зловещий образ до сих пор вызывал в спине дрожь отвращения. Паскаль всей душою пожелал, чтобы Гарольд вспомнил о необходимых ему вещах как можно позже, чтобы мортусы, возможно, к тому времени уже успели вынести труп из дома и спрятать его подальше. Однако, потратив на заметки времени меньше обычного, Винтеркафф не стал давать никаких распоряжений. Он достал из сумки не иглы и ланцеты, как ожидалось, а небольшой, с фалангу пальца, флакон без ярлыка.

– Что за средство, месье Винтеркафф? – с опаской спросил Дюпо.

Гарольд исследовал стоявшую на тумбе посуду, из которой ел сын мясника, пока ему позволяли силы. Отыскав для своих целей деревянную ложку, англичанин плеснул в неё воды из кувшина и отсчитал четыре капли.

– Что во флаконе, месье Винтеркафф? – снова спросил Паскаль. Вряд ли англичанин не слышал его вопроса, но ответом, тем не менее, не удостоил. Дюпо знал, что, зачастую, хранят в таких пузырьках, – травники из Бордо умели не только исцелять, – но не желал, отказывался верить, что гастингский доктор промышляет торговлей смертью.

– Избавление, – мягко сказал Гарольд, подобрав правильное, по его мнению, слово.

– Что? – Паскаль схватил его за руку. – Да это… в своём ли вы уме? Я не позволю!

– И что вы предлагаете, месье Дюпо? – устало вздохнув, спросил англичанин.

– Лечение! – воскликнул Паскаль, поражаясь очевидности ответа. – Лечение, конечно! Мы для того… мы… мы исключительно для того здесь, и не для чего иного! Я здесь исключительно потому, что поверил вашим словам!

– Я не перестаю им следовать.

– Тогда, во имя Господа, что вы делаете?!

Англичанин взял свободной рукой фонарь, занёс его над парнем.

– Посмотрите на раны, месье Дюпо, – сказал Гарольд раздражённым голосом, словно бы его заставляли говорить против воли. – Они уже разорваны, скверна попала в кровь и растеклась по всему организму. Тело поражено безвозвратно, шанс что-либо исправить давно упущен. Ничего не воротить. И я, – гневно посмотрел он на Паскаля, – словам своим не изменял. Но, скажите, разве лишить смерть удовольствия насладиться болью не есть правильным поступком?

– Лишь Богу единственно дано такое право!

– Тогда вы можете присесть у кровати и подождать, когда Бог обратит на дитя своё внимание. Как и говорил, я справлюсь без вас. Уверяю, стоны умирающего вам придётся слушать недолго – всего пару-тройку часов. Полагаю, их будет достаточно, чтобы вы смогли выбрать между милосердием и упованием на высшие силы.

“Это всё моя вера, – сокрушился Паскаль Дюпо, выслушав слова англичанина, острые, как его ланцеты. – Глупая, слепая, безотрадная. Она привела меня сюда. Вера в Господа ли, в путь праведника или в медицину – всё едино, всё зыбко и тщетно, всё ложно и нереально. Мир, знакомый мне… уже не тот. Он изменился однажды и прежним никогда не станет. Мне не постичь его заново и не принять. Но величайшее моё заблуждение, пожалуй – вера во всесилие… во всемогущество чего бы то ни было. Наука об исцелении тела не имеет никаких преимуществ перед верой в Господа. Виновен ли человек этот, что ремесло его не безупречно? Виновен ли он в моих заблуждениях больше, чем я сам?”

Нарсис закашлялся и отрыгнул мокроту, его припухшие губы стали слизкими.

– Это их сын. Их единственное дитя.

– Что никак не поможет нам спасти его, – ответил Винтеркафф и был прав.

– Вы хоть понимаете, какой совершаете грех? – не сдавался Дюпо, едва ли веря, что слова его способны что-то изменить.

– Мой поступок всецело на моей совести, является он грехом или нет. Вы, месье Дюпо, часом не приняли в дороге постриг, что так печётесь о моей душе? – язвительно спросил англичанин. – Напомню: выбор всё еще за вами – быть здесь или нет. Спорить с вами повторно я не намерен. Это порядком утомляет меня и отвлекает от работы.

– Что вы им скажете? – спросил Паскаль о родителях.

– Что не успел. И мы оба знаем – ложью это не будет. Освободите, наконец, мою руку! Вы только продлеваете мучения ребёнка.

Дюпо отпустил наставника и повернулся к двери.

– Поступайте, как знаете. В этом деле я вам не помощник. – Костюм душил аквитанца, как чужая кожа, как душит осужденного пыточная клеть.

– Посмотрите пока скотину, месье Дюпо, – посоветовал Гарольд, и Паскаль покинул чердак.

Chapter III. Thomae et Increduli

Псы брехали с раннего вечера, лишая Родольфа Кампо тех крупиц покоя, которые собирал он кропотливо, уверяя себя в том, что минует несчастье, нагрянувшее на его город, что встретит он ещё рассвет новой весны, вкусит её нектаров, приправленных терпкой горечью утрат, и несмотря на лишения не рухнет, сражённый карой небесной. “И это пройдёт”, – вспоминал он назидание мудрого царя древности, сжимая в руке фамильный перстень, чьи грани хранили на себе печать неразгаданных тайн. Сон приходил к виконту всё больше беспокойный и прерывистый, полный неясных мрачных образов, будто истлевшие фрески и древние мозаичные гравюры, украшавшие стены замка, вдруг ожили, прорвались в грёзы, и изображённые на них действа, зачастую непостижимые, продолжались уже в воображении синьора, терзали его распалённый разум, выворачивали его наизнанку.

Стены душили виконта. Жар согревавшего покой камина, обрамлённого простой, без излишеств аркой, пропитал неровные базальтовые глыбы, из которых был выстроен этот чудовищный замок, а полутени, рождённые пламенем, окрасили стены в болезненный цвет, лишний раз напоминавший хозяину о том, что творится во вверенных ему владениях. Родольф прибил кочергой огонь и разворошил угли в топке, но облегчения это не принесло. Камень успел вобрать в себя достаточно тепла, и теперь спальня казалась раскалённой печью: кровать с балдахином – каминным порталом, редкая мебель – вязанкой сухих дров, позолоченные канделябры – полными непробуждённого пламени прутьями. В тот миг свежий ветер, – если, конечно, ветер, принесший мор, мог считаться свежим, – был единственным, чего желал виконт, но между синьором и его желаниями встал замок, глухой и ослепший, без единого окна, отдушины или бойницы, способной пропустить воздух.

Синьор распорядился подать одежду. Через несколько минут в его покои явился Сильвио с гардеробом для вечерней прогулки. Так вышло, что старый слуга не спал, пренебрегши не приказом, но, скорей, советом господина, и, отправив служанок на отдых, изъявил желание прислужить хозяину лично.

Сильвио прибыл в город семь лет назад, когда Родольф Кампо по ходатайству кардинала Борромео получил в управление город и титул виконта. Старик-слуга был высок и строен. Многие лета не согнули его гордо выпрямленную спину; в любое время он держался степенно, говорил торжественно и исключительно по делу, а взгляд его символизировал ум и самоуважение. Сильвио носил тонкие аккуратные усы, опускавшиеся к острому и чуть приподнятому подбородку, и прямые бакенбарды, которые причёсывал костяным гребнем, а поредевшие волосы на голове, напротив, ежедневно и старательно сбривал, так что от них не оставалось и следа. Он словно заключал в себе маленькую часть далёкой Италии, которую новоиспеченный тогда виконт покидал с превеликой охотой. Сильвио принадлежал к некогда знатному в Неаполе роду, приближённому к духовенству, участвовал в Итальянских войнах и, в частности, сражался вместе с отцом виконта, Августом Кампо, против герцога де Гиза при осаде города. Но события, о которых Сильвио предпочитал молчать, лишили его богатства и всех привилегий, какими располагала в прошлом его семья, и судьбой своей он избрал служение человеку, более честному и благородному, чем, как изъяснялся старик, он сам.

Слуга был одет в серый жакет с серебристыми пуговицами, высоким воротом и пышными плечами, того же цвета шоссы, и подпоясан кожаным ремнём с потемневшей серебряной бляхой, изображавшей львиный зев. На груди его красовалась блохоловка в форме куриного яйца. Такую же, с причудливым орнаментом, Сильвио подал и господину, только очищенную, как виделось, намедни от налёта. Присмотревшись, виконт различил изображённое на двух её долях диковинное действо: нижняя половина представляла собой котёл, обласканный пламенем; в верхней части двое мужей – один умудрённый наукой, с острой германской бородкой, а другой по-дикарски простоватый, со взъерошенными волосами – опускали в кипящий котёл ингредиенты. Первый – ветвь омелы с ягодами, а второй – извивающуюся змею с зубастой пастью, прыщущей ядом. К блохоловке крепилась цепочка из сусального золота.

– Не знал, что у нас есть такое, – разбавил тишину синьор, с изучающим интересом разглядывая блохоловку. Ему доводилось видеть подобные украшения у знатных дам Рима и Милана, но те блохоловки выглядели богато – в форме головы какого-нибудь животного, украшенные перламутровым жемчугом и белым золотом, облагороженные дорогими мехами; эта же выполняла функции исключительно практические, была в меру простой и даже аскетичной.

– Да, синьор. Есть, – огласил и без того уже известный факт Сильвио. В виду своей немногословности он был хорошим слушателем, но не собеседником.

Родольф надел тёплый тиснёный жилет с меховым подбоем, сшитый на заказ одним римским мастером в аккурат перед отбытием Родольфа на север. Сильвио помог господину зашнуровать на груди плащ.

– Мне пойти с вами, синьор? – спросил слуга высоким размеренным тоном.

– Не стоит утруждать себя подъёмом, дорогой Сильвио, – отказал Родольф. Слуга мог бы настоять на своём, и синьор, пожалуй, сдался бы, страшась напирающего отовсюду одиночества, но старику всегда хватало и одного слова; лишних вопросов он приучился не задавать.

Было около семи вечера, когда Родольф миновал показавшуюся ему бесконечной винтовую лестницу и очутился на смотровой площадке юго-восточной башни. Подъёмные ступени давно обветшали и были наполовину разрушены, как, впрочем, и добрая часть всего замка, каким он перешёл во владение виконта. За годы своего правления синьор восстановил жилые покои и залы с множеством очагов, что смыла, правда, имело немного, – замок видел гостей во дни всё более редкие, и подавляющее число его помещений извечно пустовало. Что же касается подъёмов к башням, как и неисчислимых тоннелей, и потайных крипт, и погребов в подземных катакомбах, кои слуги находят и по сей день, – до них не дошли ни руки, ни финансы семьи Кампо.

Полусгнившие камнемётные баллисты на башнях, похожие на гигантских стрекоз, расправивших крылья, несли свой бессменный караул. Кто и зачем установил их сюда, для всех осталась вечной загадкой. Родольф подошёл к одной из машин и меланхолично смахнул снег с проржавевшей дуги. Синьор не случайно выбрал именно эту башню – отсюда лучше всего был виден город.

Замок, охранявший Финвилль, носил имя Garde Frontière, но Родольф знал, что это не изначальное его название. Так нарёк его король Филипп, первый своего имени, когда обнаружил на границе своих владений брошенную крепость, возведённую, вероятно, пришедшими с севера варварами в годы падения Рима, потому и не ведал никто настоящего имени замка. Тогда применения ему не нашлось, – он возвышался в местах диких и нехоженых, оторванный от мира, ненужный и потерянный, и Страж Границ пустовал ещё несколько столетий. Иные правители, вспоминая (или же вовсе открывая заново), что в королевстве их находится замок, мрачный и неприглядный, но, тем не менее, крепкий, способный выдержать длительную осаду, отправляли сюда гарнизон, дабы засвидетельствовать свою власть над прилежащими землями, но, по ряду причин, войско, прибывшее к чёрным запустевшим стенам, никогда не задерживалось у них надолго. Людовик Святой начал было возводить собор, поднимать из руин старый монастырь и каменный город, где с незапамятных времён сохранились древние каркасы домов, построенных, как говорили сведущие, одновременно с самой крепостью, но со смертью короля мастер-строитель, чьё имя утеряно, остановил строительные работы и прекратил реставрацию жилых кварталов вокруг площади. С тех пор никто не заявлял на замок прав – ни Франция, ни вечно голодная и алчущая Священная Римская Империя, ни другие соседи.

Только полстолетия назад сюда вернулась жизнь. Король Франциск сумел найти применение землям, отвергавшим во все времена людей, и обратил обузу во благо, жестом доброй воли даровав замок Папе Льву, а тот, в свою очередь, передал Garde Frontière в распоряжение Миланского Епископата, который уж постарался, чтобы город начал приносить прибыль. Вообще, Родольф мало интересовался историей и почти ничего не знал о прошлом управленце замка. Насколько синьору было известно, однажды тот бесследно исчез вместе со всей семьей. Одни говаривали, что старый лорд Финвилля бежал на восток, и не в Лотарингию, где у него вроде бы имелись родственники, а дальше, в дикие земли славян, точно преследуемый неведомым недругом. Иные, шепчась, утверждали, что видели воочию, как туман цвета вороного крыла опустился на замок и в одну ночь избавил покои не только от обитателей – благородного семейства, челяди и животных, – но и от каких бы то ни было следов их существования. Много чего ещё плели люди, но слушать россказни крестьян, а, тем более, верить им, виконт считал, по меньшей мере, вздором. Но, всё же, по первой эти истории доставили Родольфу хлопот, – прошло около двух месяцев, прежде чем синьор сумел набрать себе слуг из числа горожан.

Так, милостью Его Святейшества, чьё волеизъявление осуществлял Родольф Кампо, он получил власть, о которой не мог прежде и помышлять. Будучи в прошлом сам, в некотором роде, слугой, Родольф в полной мере представлял, как сложно управляться с делами, выходящими за рамки собственных знаний, без людей, имеющих опыт в той или иной сфере. Да и случай у него был особый. Синьору достался не просто замок, но монстр, древний, сонливый и беспокойный, готовый пробудиться в любой момент и явить миру свои зловещие тайны. Укрощение его Родольф считал своим призванием. Виконт слабо представлял, как бы он справлялся со своими обязательствами, не будь у него таких людей, как Андре, который взял на себя командование отрядом гвардейцев, Сильвио, выполнявший, кроме всего, задачи кастеляна, и местный купец-марран, время от времени помогавший синьору разобраться в вопросах финансового характера.

Падал снег; крупные хлопья опускались на вершину замка, маскируя его невзрачный образ, сглаживали неровности ветхих башен, путались в волосах Родольфа Кампо. Устроившись в проёме между двух каменных зубцов, виконт стоял на краю башни с непокрытой головой. Удивительное чувство, некая… убеждённость в том, что всякая судьба давно предрешена, внушала синьору, что холодный ветер не способен его простудить. Только не сегодня. В последний момент на закате расступились тучи, разорванные надвое чьей-то могучей рукой, и взору явился осколок красного воспалённого диска, на минуту залившего город кровью.

Странно, но за семь лет синьор так и не озаботился постройкой усадьбы где-нибудь на берегу реки, откуда в тёплое время года открывался бы приятный для созерцания вид. Тогда ему не пришлось бы прозябать в довлевших над ним пустынных стенах с неясными росписями. Родольф с готовностью бы предоставил замок в распоряжение блуждающих призраков прошлого, роящихся во мраке бесконечных катакомб. Иногда образ светлой усадьбы являлся виконту во снах: окна просторного дома были обращены одной стороной на восток, другой – на запад; с юга возвышался тенистый сад и скромный виноградник, а на северной стороне стояла высокая беседка с белым куполом, оплетённая лозой, где летом можно сладко предаваться чтению и сну. Синьор боле не испытывал надобности ни в доме, ни в винограднике.

Он взглянул на север, где под голой кроной узловатого дуба, древнего, как сам замок, виднелось серое пятно надгробной плиты, занесённой наполовину снегом. Сердце синьора сжалось от боли. Там, под мраморным камнем, спала Фелисия, его милая жена, любовь его жизни, волшебная лилия его души, его звезда, пропавшая с небосклона, его музыка и песня, ныне умолкшая навсегда. К горлу подобрался удушливый сухой комок. О, как она была молода! Как радовалось праздникам, как встречала его каждый раз, когда возвращался он с охоты или справившись с делами, как ласкала его ночами, как после долгих часов любви, расчесывая волны золотистых локонов, нежно пела у очага… Но ветра отобрали её у Родольфа, и теперь кровавый вечер, опустившийся на город, грозился унести ещё одну жизнь. Родольф вдруг ощутил непреодолимое желание спуститься вниз, пройти лабиринтом тоннелей туда, где находится его последнее сокровище, но страх словно опутал его ноги колючим терновником. Ему было горько, нестерпимо горько от того, что не смог он уберечь самую родную ему душу, но сильнее всего на свете он боялся взглянуть в глаза той, что была ещё жива. Взглянуть и знать, что этот раз точно будет последним… Она уже спит, – убеждал себя синьор. – Не стоит её беспокоить.

Погружался во тьму Финвилль, засыпал пугливо, и хозяин его хотел бы уснуть вместе с ним, но мешали собаки. Родольф не единожды просил сына угомонить их, и Андре покорно исполнял волю отца, казавшуюся, скорее, капризом, – толстые стены почти не пропускали звук извне, – но каждый раз суки начинали выть снова, голосами всё более тоскливыми и тревожными.

Зима овладела городом в несколько дней, и мор был её знаменосцем. Виконт прислушался к ветру, внял его дрожащим заунылым струнам, чего прежде не делал никогда. Будучи человеком самых прагматичных взглядов, он по обыкновению своему не искал того, чего нельзя было увидеть. Возможно ли, что ветер поёт свою песню на понятном для человека языке? Может ли послание губительной стихии быть адресовано смертным, которые так старательно затыкают уши, так брезгливо отводят взор от знаков, несущих в себе вселенскую истину?

Боже, что за вздор! Дивясь потоку мыслей, Родольф убрал со лба волосы, растрёпанные ветром. Скорбные думы не покинули его, но восстали, на сей раз, из прошлого более далёкого, чем дела вчерашних дней, вернули синьора в то самое лето, когда вся северная Италия стонала, охваченная эпидемией чумы…

О, чёрные времена, безнадёжные времена! Времена сомнений, грешных дел и обречённых судеб! Душные и спёртые, как воздух в маслобойне, июльские ночи, когда тела умерших лежали на жаре неделями, успевая не только разложиться, но и высохнуть до состояния уродливых мумий. Исключительные времена, когда родственные связи считались не благом, но бременем, когда сын открещивался от отца, а брат не признавал брата, дабы не платить за погребение, когда мёртвых зарывали в землю не только без должных почестей, но и, зачастую, без имён… Когда, позабыв законы и устои, люди искали спасения в крайностях – церковники пускались в блуд, а насильники предавались строгому посту и воздержанию от всякого греха, когда куты отвергали чревоугодие, будто сами ангелы небесные избавляли их от порока, а благородные синьоры превращались в грязных свиней, заливая своё нутро гадким вином и прокисшей похлебкой, в надежде, что уподобление животным отведёт болезнь, направит её на тех, кто выглядит знатнее и богаче. То были времена, когда смешались тьма и свет, когда ночь и день стали неразличимы…

Та же участь не обошла и Родольфа Кампо, состоявшего тогда на службе у Архиепископа Миланского тайным посыльным. Хоть мор и не тронул молодую семью Родольфа – ни Фелисию, ни его самого – последствия того поветрия пребывали с ним и по сей день. Три сезона минуло с тех пор, как Рим оправился от эпидемии, и вот одним апрельским утром Сильвио обнаружил на крыльце дома Кампо дырявую корзину, в которой спал бесчувственно болезненный ребёнок. На хилой груди мальчика, неровно вздымавшейся и покрасневшей от сыпи, лежал обрывок гнилого пергамента, где кривыми буквами неумело было написано имя матери: “Нерецца”. Так звали дочь торговца рыбой, в дом которого Родольф вошёл одной июльской ночью, спасаясь от преследовавшего его чёрного ветра.

Ребёнок был тяжело болен, врачи сулили ему скорую смерть, но Фелисия запретила мужу отправлять сына обратно к матери. “Не отворачивайся от него, – сказала она, беря бастарда на руки. – Мой муж – человек честный и смелый, он не станет прятать свои ошибки за обманом, и не спрячется от них сам”. Эти её слова, слова семнадцатилетней девушки… они были сказаны словно другой женщиной, мудрой не по годам. Родольф был так подавлен обличением, что предоставил жене решать дальнейшую судьбу своего незаконнорожденного ребёнка. Фелисия прогнала врачей и выходила мальчика молитвами и заботой; день ото дня она присматривала за тем, чтобы кормилицы не оставляли его голодным, а через год Карло Борромео окрестил малыша именем Андре и признал его законным сыном Родольфа Кампо.

Признание законности рождения церковью – о чём ещё может мечтать бастард? Но, пройдя через годы, Андре словно не желал забывать, кто он есть. В детстве он предпочитал тёплой постели жёсткую скамью на кухне или в гостином зале, откуда в самое короткое время можно было выбраться на улицу, где и проводил он большинство времени; и даже сейчас, когда положение отца позволяло Андре иметь личные покои, он пренебрегал любыми удобствами: ел вместе со слугами, а ночевал с гвардейцами в общей казарме, обустроенной в северной части замка. Что же до Фелисии – для неё он навсегда остался чужим, как не пыталась она скрыть своих чувств за вуалью заботы и любезности. Андре олицетворял собой отцовский грех, стыд за неверность супруге, и в одночасье гордость – гордость за то, что не посрамил благородного имени Кампо, не надругался над данной ему фамилией; гордость за то, что возмужал, несмотря на урождённую слабость, что в благодарность за подаренную жизнь проявил преданность семье.

Двадцать лет минуло, но Родольф знал – позабыть или, хотя бы, смазать воспоминания тех июльских дней ему вряд ли не удастся. Они будут преследовать его до последнего вздоха, напоминать, что он не более чем смертный муж со всеми присущими человеку пороками. Однако те безумные дни даровали Родольфу и полезные знания – знания, которые, надеялся он, никогда ему не пригодятся. Знания о том, как стоит встречать пришедший в город мор.

Размерами Финвилль был никак не сравним с великим Римом, и бороться с поветрием здесь было куда проще. По крайней мере, по началу. Первых жертв поветрия хоронили своечасно, в тот же день, – Родольф щедро платил гробовщикам, Андре распределял гвардейцев по улицам, чтобы те следили за порядком, а отец Мартин бросил всё силы клира на борьбу с болезнью. В один момент казалось, что общими усилиями распространение скверны было остановлено, но после внезапной смерти приора мор точно получил второе дыхание, засвирепствовал с новой злостью. Каждый час Андре приносил отцу тревожные известия: чума приходит в новые дома, собор не вмещает больше людей. Виконт понимал, что ситуация вышла из-под контроля, но сделать ничего не мог. Ему оставалось надеяться, что гонец, отправленный в Реймс утром третьего дня от начала поветрия, справился с поставленной задачей и таки донёс страшные известия. Но в то, что помощь прибудет, пока ещё не слишком поздно, Родольф не верил особо. Финвилль теперь, всё же, – не французский город, а помогать своему недавнему врагу власти Реймса вряд ли соблаговолят. Конечно, письма можно было отправить в Милан или то Рим, но ко времени, когда они дойдут, всё будет кончено с тем или иным исходом. Возможно, – иногда посещала виконта мысль, – гонец и вовсе не добрался до Реймса, – снега в те дни сыпали с особенно обильно. Стоило, наверное, попросить месье Ле Гоффа о содействии, – поздно догадался Родольф. У рыцаря французской короны наверняка имеются давние связи, а его подпись в письме, и его человек, который бы это письмо доставил, смогли бы побудить Реймс, или какой другой крупный город, расположенный относительно по соседству, к активным действиям по спасению Финвилля. Смирившись с тем, что внезапного чуда ждать не стоит, и всё, как всегда, минует само собой, Родольф отозвал солдат с улиц. Жители Финвилля и так уже поняли, что покидать дома – себе во вред, а морозы лишний раз подтверждали сие умозаключение. Последним распоряжением виконт приказал горожанам помечать свои дома чёрным знаком, если мор всё же проникнет под их кров, дабы случайный путник или нерадивый сосед, сам того не ведая, не выпустил заразу на волю.

На внешней стене замка, под раскрошившейся короной башни, ветер терзал стяги дома Кампо, бил ненавистно в холщовую ткань, как в боевые барабаны. Изображённый на полотнах герб был придуман отцом Родольфа, когда кардинал Ипполито д’Эсте, оценив заслуги Августо перед церковью, позволил ему завести печать и родовой знак. Впоследствии Сильвио не раз напоминал Родольфу о значении его родовых символов; старик относился к гербу с трепетом и восхищением, как будто эмблема эта на самом деле представляла не дешёвые мазки уличного художника, а творенье гениев кисти, вдохновлённых благодатью Божьей. Герб символизировал светлую, как цвет лазурного поля, победу праведной жизни над наползающей тьмой, а упавший с небес меч Архангела Михаила пронзал лживую пасть змия-искусителя.

В своё время Сильвио настоял на том, чтобы знамёна дома Кампо возвышались над городом. Но, вспоминая слова, какими старый неаполитанец описывал геральдические знаки, венчающие теперь стены замка, Родольф чувствовал не гордость, а укор, колючую насмешку. Ведь не было в деяниях виконта ни смелости, ни решительности, когда беда явилась в Финвилль, как не было ничего победоносного и в том, что спрятался он за толстыми воротами и приказал поднять мост, завидев, что враг подступил совсем близко. Не величие рода символизировал семейный герб, но порицание, что не сумел Родольф оградить от беды родные сердца, которые в битве с чумой проявили гораздо большую доблесть, чем он сам. А змий не торопился покидать город. Он кружился над тесными улицами, испускал на крыши яд, спал на площади, овив чешуйчатым телом белые стены собора, обезобразил лик святого мученика, осквернил блаженные образа. Он с жаждой пил жизнь, которую Августо Кампо, озаряя полотно лазурью, поклялся защищать, и хохотал он абиссально, глядя на огненный меч, чьё пламя угасло, а сталь заржавела…

Прошёл час или около того, пока виконт предавался тяжким размышлениям, заполняя ими бессонницу. Финвилль окутала тьма. Ветер стих, и наступила необычайная тишина, глубокая и таинственная. Тучи на небе омывали месяц и яркие колючие звезды. Собаки умолкли, но Родольф был уверен – стоит ему спуститься вниз, в покои, и прилечь, как те снова заладят свои дьявольские завывания. Нет, уснуть ему не удастся. Разве что под самый рассвет. Новый рассвет, который, он надеялся, принесёт конец поветрию.

В какой-то момент он прислушался и уловил мерный шорох, как будто кто-то поднимался вверх лестнице. Это мог быть только Сильвио, спешащий напомнить господину, что тот находится на воздухе уже слишком долго и имеет все шансы простудиться лёгкими. Но холод волновал синьора меньше всего. Он собирался провести здесь ещё некоторое время, привести в порядок мысли и подвести некий итог всему происходящему. Пока шаги приближались, Родольф придумал для Сильвио задание – проследить, чтобы утром слуги перебрали все овощи и крупы. Последний месяц зимы обещал стать голодным не только для бедных горожан, посему сохранности припасов следовало уделить должное внимание. Свет фонаря окрасил снег рябыми пятнами, и Родольф, наконец, различил черты того, кто вторгся в его уединенную обитель: невыразительное щербатое лицо, меховой плащ и верные доспехи, оружие на поясе. Это был не Сильвио.

– Андре? – спросил Родольф в темноту.

– Я, отец. – Андре поднялся по ступеням и сделал несколько шагов от лестницы, приблизившись ровно настолько, чтобы слова его были слышны.

– Собаки меня больше не беспокоят, – сказал Родольф, решив, что сын пришел именно за этим ответом. – Я здесь по своей воле. Хочу… – “А чего я хочу? – спросил он себя. – Сбежать от мира? Предаться воспоминаниям? Слушать ветер, искать в его свисте знаки, как дурак или звездочёт? Но я не звездочёт и, хочется думать, не дурак”. – Мне нужно принять некоторые очень важные решения, сын, – нашёлся синьор. Ответ прозвучал не очень-то убедительно, но Андре не подал виду.

– Габриэль останется на ночь в псарне, – сообщил Андре. – Приструнит собак, если потребуется. Дженнаро обещал на днях найти псаря на службу…

– Хорошо, хорошо, – Родольф остановил сына жестом руки. – Спасибо тебе за заботу. – Синьору не терпелось вновь погрузиться в одиночество. Хвала Господу, Андре доставало ума не печься излишне о длительном пребывании отца на воздухе. – Что-то ещё?

– Да… – протянул Андре, то ли раздумывая, с чего начать, то ли понимая, что отец не расположен к беседам.

Родольф кашлянул в кулак и заметил, что в носу стала собираться юшка. Мороз мало-помалу одолевал синьора.

– Ну, что поделать… – виконт подозвал сына ближе. – Но даже не смей предлагать мне вернуться, – пригрозил Родольф. – Все эти проклятые очаги сведут меня с ума скорее, чем холод.

Андре оставил фонарь на снегу, чтобы свет не слепил отцовские глаза, привыкшие к темноте, подошёл к баллисте и оперся спиной о сгнивший деревянный остов.

– Я только что говорил с человеком, – поведал Андре. – Его послали вперёд отряда, чтобы он нашёл город. Скоро они будут здесь.

– Пускай сворачивают к Реймсу, если им жизнь дорога, – с тоской промолвил Родольф. – В любое время я был бы рад гостям. В любое другое, но не сейчас. Ты знаешь главный закон на время эпидемий.

– Никого не впускать, никого не выпускать. Знаю, конечно, – проговорил Андре. – Но им известно наше положение. Более того, именно нас они и искали. В том отряде – врачи и монахи, желающие нам помочь.

Неожиданное известие. Отправляя письмо в Реймс, Родольф, разумеется, рассчитывал на помощь, хоть его сомнения и брали верх над всякой надеждой, но вот, когда спасение было близко, виконт не мог заставить себя поверить в благую весть.

– Помочь? Тот человек так тебе и сказал?

– Да, насколько мне позволил понять мой французский, – ответил Андре с некоторым лукавством. Родольф знал, что сын отлично владеет несколькими языками. Всё же, в юном возрасте новые знания прививаются лучше. Сын освоил язык по собственному желанию, в то время как выучить французский виконта обязала должность. – Этот человек даже осмотрел тела. Ему показали те, что под навесом. Дженнаро взялся сопроводить их до лагеря – они остановились примерно в полумиле к западу.

– Их? Так он был не один?

– Виноват, – исправился Андре. – Их было двое. Только второй всё время молчал. Он, сложилось впечатление, вообще не понимал сути разговора. Может, немой, или просто не знает языка. Сколько такого сброда шатается по миру? А тот, с которым я говорил – врач из Парижа. Ещё мальчишка, но умерших смотрел… с пониманием дела. Попросил дать ему острогу – ей он переворачивал тела… и пробивал язвы. А закончил, как мне показалось, с настроем… – Андре крепко обхватил пальцами рукоять меча, подбирая слова, и втянул щеки, отчего стал похож на одного из тех покойников, – словом… увиденное как будто… оправдало его хорошие ожидания.

– Хорошие ожидания, вот как… – молвил Родольф. – Но… Париж? – удивился он. – Из Парижа? – переспросил он снова, решив, что неверно расслышал слов. Андре кивнул. – И что ты думаешь? Реймс действительно нанял университетских врачей ради того, чтобы отправить сюда?

– Нанял – вряд ли. Скорей, оповестил. Потому как они надеются, что их труд оплатит ваша милость.

Сколько же им времени, в таком случае, понадобилось, чтобы приехать в Финвилль? – попытался подсчитать синьор. Даже самые примерные его предположения указывали на то, что добраться из Парижа в столь короткие сроки решительно невозможно. А ведь в расчёт стоило брать ещё и время доставки письма!

– Те ли они, за кого себя выдают? – выразил сомнения синьор.

– Ради Бога, отец, кого ещё может занести в зачумлённую деревню? – Андре подошёл к краю башни и посмотрел на город, который под натиском зимы выглядел крохотным и жалким. Скрывать своё отношение к Финвиллю Андре никогда не считал нужным. Он видел другие города, великие города Германской Империи, Франции и Испании, он бывал у берегов Африки и Альбиона, обучался военному делу в Швейцарии, где обрёл названного брата, и за несколько лет объехал столько стран, сколько Родольф не видел за всю свою жизнь. Сыну было с чем сравнивать. А вот назначение отца кардинальским виконтом он считал вовсе не привилегией, а изгнанием из Рима. Временами синьору казалось, что подобные суждения совсем не беспочвенны. – Эти двое явились к собору, отыскали Джованни в карауле и первым делом попросили показать им трупы. Кто они, если не врачи?

– Ты прав, пожалуй, – ответил Родольф, решив полагаться на разум сына, а не свой, замутнённый мрачными раздумьями.

– Если ваша милость прикажет, я выясню, кто командует отрядом, и доставлю его к вам для расспросов, – предложил Андре. – Пускай, в таком случае, врачи взглянут и на Кристиэну.

Синьор задумался. Решение, вроде, лежало на поверхности – какие могут быть сомнения, когда дело касается жизни дочери? – но червь сомнений источил душу Родольфа, выгрыз в ней бездонную яму, обустроил там гнездо и разросся до немыслимых размеров. Чем поможет несчастному отцу заключение врача, которое и так ему известно? Зачем ему ответ, который разверзнет под ним и без того неотвратимую пропасть?

– Мы оба знаем, что будет дальше, – сказал Родольф обречённым шёпотом. – Пускай занимаются тем, для чего пришли.

Ещё немного постояв у края башни, Андре поднял фонарь и отправился прочь, оставив отца в одиночестве. Сын ожидал услышать не такой ответ, – понимал синьор, – и, скорей всего, ослушается отцовской воли. Найдёт врача и приведёт его к постели Кристиэны. Одного, двух или сразу всех, кто есть в отряде. Пускай. Главное, что самому отцу не придётся сопровождать их к предсмертному ложу дочери.

Синьор посмотрел на запад, где небо недавно горело зловещими красками. Теперь луна освещала мир, в её погребальном свете угадывались серебристые хребты холмов и крючковатые лапы спящих деревьев, царапающие ветер и звёзды. Вскоре там, на вершине одного из холмов, волнистой грядой окружающих Финвилль, появятся люди, чей длительный путь привёл их сюда, в забытый миром город. Виконт предпочёл бы их не видеть. Картина спускающегося по занесённой дороге обоза возродит в душе синьора тщетную надежду, и надежда эта будет мучить, изводить его ожиданием неизбежного. Она меня не потревожит, – решил Родольф и поспешил вернуться в свои покои, где стараниями Сильвио снова горел камин, а расстеленная кровать манила ко сну.

Родольф пробовал уснуть, но на смену собачьему лаю пришёл монотонный звон – то били в колокол, оповещая город о прибытии спасителей. Всё скоро стихнет, – уверял себя виконт, но колокол продолжат звонить опять и опять, за каждым его ударом – последним, как хотелось думать – следовал новый, будто звонарь сошёл с ума и утратил всякое чувство меры.

Виконт принялся мерить шагами спальню, нашёптывая числа. Сперва он вёл подсчёт ударам колокола, но они звучали так раздражительно редко, что Родольф то и дело сбивался со счёту, принимая новый удар за продолжение прошлого. Потом он принялся считать шаги. Это оказалось проще. Их требовалось ровно четырнадцать, чтобы пересечь спальню вдоль, и десять с половиной – поперёк. Но как считать половину шага? Целым числом, когда пересекаешь покои дважды, или эти полшага вовсе не стоит принимать во внимание? “Нет, дель Ферро был бы мною недоволен”, – опомнился Родольф и прекратил своё бессмысленное занятие. Однако вскоре пожалел об этом. Бредовые мысли о математике сменились картинами прошлого; виконту вспомнились люди в странных костюмах, ходившие по улицам Рима двадцать лет назад. Из-под шляп их торчали длинные матерчатые клювы, походившие больше на хоботки омерзительных кровососов, длиннополые плащи блестели от плавящегося по жаре воска, в руках чудовища держали короткие жерди с шипом на конце, а воздух возвещал об их приближении разящим запахом чеснока. Тогда Родольф видел их лишь издалека – беда обошла его дом, и люди в костюмах не ступали на его порог, но их внешность, достойная самого трепетного из кошмаров, вызывала дрожь при каждом мимолетном воспоминании о тех страшных днях. Враг, насланный Сатаной на Вечный Город, был жесток и коварен, и сразить его можно было лишь оружием, не ведавшим жалости. Таким оружием в руках Господа были чумные доктора. Неся очищение, ступали они по следам смерти и временами отнимали у неё то, что она уже считала своим. Искусство их было далеко от совершенства – прикрытая богословием алхимия со случайно вырванными из медицинских трактатов знаниями – вот меч и щит, им данный. Однако кого-то им нет-нет, да удавалось спасти. Кого-то они спасут и сейчас. Кого-то…

Может, всё-таки стоило позвать одного из них, чтобы он взглянул на Кристи? На милое, невинное дитя. Может, каким-то невероятным образом отец ошибся, перепутав пятна на теле дочери с иной хворью, от которой существует лекарство, несправедливо придал почерневшим язвам наихудшее из значений?

О, нет! Глупы и напрасны надежды на свет, когда вечная тьма заволокла ослепшие очи. Родольф видел в Риме пораженных чёрной смертью, видел как знатных господ, так и безродных бродяг, чьи тела осквернила печать мора. Это была особая его разновидность, пред которой отступали даже врачи в нелепых масках. Когда у человека чернели пальцы, когда тело его раскалялось, как асфальтовая дорога, а дыхание сбивалось в стон, всем становилось понятно, что дни больного сочтены, часы на исходе, а последние минуты будут ужасней самой смерти. Знал это и Родольф Кампо. Господи, Господи, как боялся он посмотреть в детские глаза и увидеть там отражение небытия!

Так, промаявшись до полуночи, напрасно сминая постель, он проклял бездействие и, решившись на отчаянный шаг, вызвал Сильвио и приказал ему отыскать сына.

Через четверть часа явился Андре с известиями. Отряд, состоящий из врачей, святых братьев, мортусов-испанцев и пресвитера благополучно достиг города, и, при участии солдат гвардии, начал борьбу с мором. Чумные доктора обходят дома, больных омывают горячей водой, которую разогревают и освящают у собора, на площади Святых Мучеников. Они жгут заразу раскалённым железом, а раны залечивают разнообразными припарками. К нынешнему часу врачи уже обошли две улицы, соседствующие с площадью. Они входят во все дома, будь то крестьянская хижина или жилище мастера-ремесленника, и каждый нуждающийся в лечении сполна получает всё необходимое. Люди в масках не жалеют сил, будучи уверенными, что труд и средства их будут возмещены монетой. Господь услышал молитвы горожан. Услышал молитвы приора Мартина, отдавшего жизнь за то, чтобы дьявол проиграл эту битву. Родольф редко обращался к Богу с просьбами, но вдруг самую главную из них он всё же услышал?

– Как она? – спросил синьор. Андре понял, что речь идёт о сестре.

– Спит, – ответил он погребальным голосом, точно произошло самое худшее.

– С…пит? – повторил Родольф, с трудом совладав с речью. С недавней поры он находил в этом слове двоякий смысл.

– Сестра Ноелла напоила Кристи молоком, и девочка уснула.

Виконт присел на край постели; лоб его покрыли мелкие капли. Не найдя под рукой ничего подходящего, он вытер испарину балдахином. Значит, дочь жива. Только никакого облегчения от этой новости синьор не испытывал.

– Хорошо… – выдохнул он. Андре подал отцу платок. – Кто-нибудь… был у неё? Кто-нибудь из тех людей?

Сын посмотрел на Родольфа тяжёлым хмурым взглядом. “Разве не ты, отец, распорядился, чтобы никто посторонний к ней не входил? Не ты ли прячешь от неё последний шанс на жизнь?” Напрасно виконт надеялся, что слово его будет нарушено. Его сын – человек чести, и действовать против воли отца не станет. Как низко было думать иначе!

Родольф отбросил балдахин и поднялся с кровати, полный решимости.

– Я буду внизу, – сообщил он, одеваясь. – Приведи ко мне человека из отряда. У меня есть к нему разговор.

Андре поспешил выполнить распоряжение. Этих слов он ждал с прошлой их беседы на башне.

В Великом зале пахло сыростью древних усыпальниц. Эти помещения пустовали издавна. Синьор с супругой обыкновенно ужинали в своих покоях, а слуги и гвардейцы привыкли есть на кухне, в западной части замка. Впервые за долгое время в зале горели очаги; служанки раскладывали высушенные поленья, Сильвио с чинным видом разжигал пламя с помощью трута. С пятидесятифутового каменного стола сняли многолетний слой пыли, ставшей от сырости густой и липкой. В пламени масляных фонарей явили свою наготу начисто лишённые драпировок стены, на теле выпуклых бесформенных камней виднелись желтоватые прожилки. Здесь нередко гуляли сквозняки; происхождение их понять было сложно, а посему и избавиться от них, закрыв какую-нибудь дверь или замуровав неиспользуемый тоннель, не представлялось возможным. Они появлялись и пропадали сами по себе, будто, нагулявшись на поверхности, возвращались назад, в глубины мрачных подземелий, их породившие.

Таких холлов в замке было несколько. Великий зал отличался от них только размерами, но внутреннее убранство имел схожее: под сводами потолков, подёрнутых переплетениями паутины, располагалась дюжина очагов, а также простой каменный стол и вокруг него – длинные лавки. В дальней части каждого из залов возвышался гранитный трон с гладкими поручнями и высокой спинкой. Кажется, в прошлом, во времена сонмов истории, здесь пировали короли северных дикарей, которым чужды были прелести искусства. Правители те обладали рядом причуд. Они, по-видимому, чурались мест, где восседали их предшественники, потому в качестве тронного зала выбирали себе всё новые и новые помещения, которых в древнем замке было предостаточно.

Ко времени, когда Сильвио поднял слуг, чтобы те подготовили зал к скорому приходу гостя, большинство из них, поужинав, спали. Но известие о том, что в город явились парижские врачи, заставило всех позабыть про сон, ведь у каждого в городе имелись родственники, которым не от кого было ждать помощи, кроме тех, к чьему визиту господин приказал прибраться.

Тепло очагов отчасти развеяло сырой тлетворный смрад. Заняв кресло во главе стола, Родольф Кампо принялся ждать.

Где-то лениво застонала тяжёлая дверь. Голые стены разнесли звук по всему замку, и синьор услышал шаги. Первые, без сомнения, принадлежали его сыну: торопливая, но выверенная походка; каблук опускается на землю чуть раньше ступни. Вторые шаркали по полу вразнобой. Они принадлежали человеку, наверняка, грузному, либо же с больными ногами, – предположил Родольф, и, как выяснилось позже, не ошибся. Шествие по замку заняло несколько долгих минут. Вскоре виконт стал слышать тяжёлую одышку и, временами, негромкое постанывание, как будто сама ходьба приносила гостю неудобства. Сильвио открыл дверь и стал по правую руку от синьора.

В портале появился толстяк с огромным брюхом и разутыми щеками, закутанный в пару или тройку меховых накидок. Он прищурил глаза и сдвинул густые брови, привыкая к свету, лицо его было красным от мороза и костра. В чистых и холёных, пухлых руках он держал можжевеловые чётки, чей свежий запах, такой необычный для здешних погребов, растёкся по залу благоухающим потоком и наполнил веками отрезанный от мира воздух ароматами жизни. По-старчески прокряхтев, человек посмотрел на провожатого. Андре дал понять ему, что они на месте. Тогда утиной походкой толстяк приковылял к столу, за которым сидел виконт, и озарил хозяина замка крестным знамением.

– Dominus vobiscum, – молвил он мягким высоким голосом. – Я… я отец Фома, верный слуга Божий, и волею Его – пресвитер Сен-Жермен-де-Пре. А вы, стало быть…

– Родольф Августо Бертолдо Аурелио Раиль Кампо, – торжественным тоном представил Сильвио господина. – Виконт Его Высокопреосвященства кардинала Карло Борромео, архиепископа Миланского, синьор Финвилля и прилегающих земель.

– О-о-о… – только и выговорил священник. От помпезности речей Сильвио даже самому Родольфу стало не по себе. – Весьма рад встрече, ваша милость. Признаться, дорога к вам стоила… многого.

– Прими у святого отца одежды, Сильвио, и усади дорогого гостя за стол, – распорядился синьор на французском.

– Ох, не стоит, прошу вас, не стоит! – в категорической форме запротестовал отец Фома. – Я здесь исключительно для того, чтобы засвидетельствовать наше прибытие и, по возможности, разрешить ряд скорых вопросов… – однако служанки уже снимали с него второй плащ, а Сильвио протягивал чашу подогретого вина со сладким липовым мёдом.

– Не отказывайтесь от угощения, святой отец. Это меньшее из того, что я могу вам предложить, – гостеприимно сказал Родольф, дабы расположить к себе собеседника. – Садитесь.

Пресвитер Сен-Жермен-де-Пре, как он сам себя представил, робко улыбнулся и не без удовольствия принял предложение виконта. Усевшись за стол и прочитав короткие слова молитвы, он припал губами к серебряному кубку и сделал три вожделенных глотка. Двойной подбородок его с запрыгал пузатой жабой. Сильвио налил вина и господину. Омыв стены чаши рубиновой влагой, как делают это истинные ценители, Родольф закрыл глаза и вдохнул аромат южного букета.

– Чудесный напиток, – выразил восхищение святой отец.

Вино было достойным всяческих похвал. Каждую осень, в знак признательности, кардинал присылал Родольфу два бочонка десятилетней выдержки с виноградников Мачераты. Перед Рождеством Сильвио раскупоривал одну бочку и разливал вино в штофы. Виконт же, в свою очередь, отправлял по одному такому штофу в качестве подарка тем, кому хотел выразить благодарность: купцу, королевскому рыцарю, приору Мартину, а также горожанам, сослужившим за ценную службу городу или господину лично. Второй бочонок Родольф дарил своим верным гвардейцам, а то, что оставалось после разлива, делил с семьёй и слугами за ужином в Сочельник. Как жаль, что в этот раз всё будет по-другому.

Отец Фома допил вино и промокнул рукою влажные губы.

– Дорога была длинной, как я говорил… – сказал он точно в оправдание своей жажде.

– Стало быть, из Парижа? – Родольф опустил руки на стол и пристально посмотрел на священника. Движение вышло не в меру резким, каменная плита дрогнула, и пустая чаша, стоявшая около пресвитера, подпрыгнула. – Не помню, чтобы посылал туда писем. – Вопрос, как он был задан, его грубоватый окрас и несдержанная интонация, несколько сбил гостя с толку, заставил насторожиться.

– О-о, мы… – пробормотал святой отец. – Да… Ведь мы изначально отправились в путь, чтобы откликнуться на просьбу приора Мартина…

– Значит, отец Мартин призвал вас на помощь для борьбы с мором, и вы примчались сюда в недельный срок? Из Парижа? За неделю?

– Нет-нет, – отец Фома всплеснул пухлыми руками, от которых пахло лавандой. – Приор всего лишь сообщил, что городу нужна помощь в восстановлении собора. Насколько я знаю, письма с той же просьбой он разослал во все крупные аббатства, где ему могли бы предоставить мастеров. Или, на худой конец, посоветовали бы таковых. В Реймсе мы планировали нанять строителей. Туда мы и прибыли, следуя из Парижа на восток. А поветрие… о нём мы узнали только в первых числах ноября.

Собор переживал не лучшие времена, – это понимал любой горожанин. Разумеется, положение дел было известно и виконту. Весной фундамент собора дал трещину с северной стороны. Причиной тому, по утверждениям знающих людей, проезжавших через Финвилль, служила ослабшая почва, веками подмываемая водами реки; в срочном порядке требовалось укрепление грунта. Родольф намеревался нанять строителей осенью, сразу после ярмарки, когда городская казна обычно располагала финансами, но осенняя торговля не удалась. К тому же, купеческие обозы, следовавшие обычно из Лотарингии, и платившие, как и полагается, пошлину синьору, по понепонятной причине изменили маршруты, коими следовали не один год. Их путь, по слухам, стал пролегать через Шалон, что, на первый взгляд, было совершенно неразумно из-за колоссальной потери времени. Леон Меклин уведомил синьора Финвилля о своих планах связаться с главой торговой гильдии, как только сойдут снега, выяснить причины столь резких изменений и договориться о возвращении дел на круги своя. В том был его наивысший интерес – за осень купец понёс нешуточные потери в деньгах, – но Родольф понимал, что дело далеко не в единоличном решении гильдии. Виной всему была политика, безобразная побочная дочь власти, тёплых чувств к которой виконт не питал с первого дня их знакомства. Ситуацию, пожалуй, могло исправить прямое вмешательство Рима, но столь серьёзный шаг всегда требует тщательного осмысления, ибо зачастую влечёт за собой существенные последствия. Касаемо же собора, Родольф не единожды обсуждал с приором Мартином план его восстановления. Святой отец настаивал о прошении помощи у Реймса, как у ближайшего и, вместе с тем, могущественного соседа, но также высказывал и мысль, что нелишним будет отправить запросы и в другие города. Виконт же уговаривал приора повременить с письмами до весны, ведь вряд ли реставрация возможна в зимнее время. Быть может, святой отец всё-таки не прислушался к совету?

Родольф отпил из чаши, Сильвио с раболепной прилежностью долил вина, наполнил серебро до краёв. По влажному изгибу глиняного кувшина скользнул ярко-красный, похожий на кровь, ручеёк, разделив надвое поистёршуюся обнажённую фигурку водолея, вылепленную в мастером-гончаром античном стиле.

– Письмо при вас? – спросил виконт сдержаннее.

– Да-да, конечно, – спохватился священник. – С этого стоило и начать, верно? – он скованно усмехнулся. – Можно мне мои одежды?

Сильвио присвистнул и по-молодецки щёлкнул пальцами. Служанки с торопливой суетой поднесли отцу Фоме все три его плаща. Пресвитер ощупал подкладку первого, похлопал по внутренним карманам, однако никакого письма там не оказалось, как и во втором, и в третьем. Раздосадовано сопя, как пёс, забывший, куда зарыл кость, он заново перепроверил каждую накидку. Обитатели замка безучастно наблюдали за его напрасными поисками.

– Посмотрите на полу, – хлопотливо произнес пресвитер, понимая, видимо, что теряет к себе доверие. – Ибо я уверен, что хранил его при себе.

Просьба его выглядела заведомо безнадёжной, но Андре выполнил её, дабы не вышло такой ситуации, что в доме Кампо намеренно оклеветали честного человека. Сняв со стены фонарь, куда повесил его ранее, Андре прошёл по залу к двери, а после в дальний угол, где дожидались распоряжений слуги и где размещалась гардеробная для гостей. На полу не было ничего кроме трещин, источивших базальтовые плиты, и оставшихся кое-где после уборки пыльных комков. Вернувшись к столу, Андре пожал плечами.

– Значит, оно у брата Гратина, – уверенно заявил отец Фома. – Пошлите за ним, ваша милость. Или, если хотите, я сам схожу. Всего несколько минут, и я буду здесь… – с этими словами он неуклюже набросил на плечи плащ и, охнув, попытался встать с кресла. Андре опустил руку ему на плечо, осадил на место.

– Не горячитесь так, святой отец, успеется. Вы же не собираетесь уезжать из города в скором времени?

Родольф Кампо надеялся, что священник понял посыл: уйти ему не позволят, пока он не предоставит сколь-нибудь вразумительное объяснение прибытию отряда в город. История с письмом приора Мартина, которое оказалось аж в самом Париже, казалась виконту, мягко говоря, неправдивой.

– Нет, оно определенно должно быть где-то здесь… Просто невообразимо, что я мог его потерять! – дрожащим голосом пожаловался пресвитер. – Но почему бы нам не спросить самого отца Мартина? Наверняка он сможет разрешить вопрос!

– Он умер, – обрубил, как топором, Андре.

Священник на короткий миг прикрыл глаза и перекрестился.

– Я всего лишь хочу знать, что вы именно те, кем представляетесь, – пояснил суть претензий Родольф, смиловавшись над суетливым толстяком.

Пресвитер отвязал от пояса короткий тубус из твёрдой кожи, сделал это впопыхах, словно доказательства могли сами по себе исчезнуть, не успей он предъявить их в кратчайшие сроки. Он высыпал на стол содержимое футляра – какие-то бумаги, катушки с нитью, пару восковых свечей и письменные принадлежности. Святой отец распределил предметы по каменной плоскости стола так, чтобы все они были на виду, показывая, что ему нечего скрывать.

– Вот, ваша милость. Взгляните, – он протянул Родольфу серебряную печать с изображённым на ней владетельным мужем в волнистой тунике, несшим в одной руке ростовой крест Спасителя, а в другой – Священное Писание; корону на голове его венчала лилия Меровингов. – Это король Хильдеберт, сын Хлодвика-крестителя. В стенах нашего монастыря покоятся многие его потомки. Да будет вам известно – так выглядит печать аббатства, при котором я состою пресвитером. Это может подтвердить любой, кто изучал геральдику, – заявил священник, проведя пухлыми пальцами по филиграни. – Если и это не убедит вас в том, что мы не самозванцы и не замышляем ничего дурного, то, Господь свидетель, я и не знаю, какие доказательства мне надобно отыскать, – сказал он жалостливо. – Кроме тех, что вы можете прямо сейчас наблюдать на улицах вашего города.

Родольф, конечно, слышал о парижской базилике, служившей усыпальницей для королей первой франкской династии. Представленная печать была выполнена весьма искусно; остатки сургуча в пазах говорили о частом её использовании. Однако виконта заинтересовала другая, изученная до малейшего изгиба печать – та, что была на письме, выпавшем из тубуса вместе с остальными бумагами. Печать из пожелтевшего, растрескавшегося на морозе сургуча с выгравированным на ней змеем, сражённым в пасть упавшим с небес мечом.

– А это, как вы успели заметить… – стал объяснять отец Фома, но Родольф остановил его.

Виконт сковырнул сургуч, развернул лист письма и бегло изучил его строки.

– Сильвио, – обратился Родольф к слуге. – Чей это почерк, Сильвио?

Старик склонился над записями, прищурил подслеповатые глаза. Андре подсветил ему фонарём.

– Моё зрение не позволяет мне утверждать с исключительной уверенностью, синьор, но думается мне, что ваш.

Родольф перечитал написанное. Текст, без сомнения, был составлен его рукой, но вот загадка – ведь виконт почти с абсолютной уверенностью помнил, что не отправлял этого письма. Когда в Финвилль явились моровые ветры, Родольф приказал подать ему бумагу, перо и чернила, заперся в своих покоях и написал извещение, в котором предупреждал жителей соседствующего Реймса о надвигающейся опасности, а заодно просил власти города оказать посильную помощь Финвиллю. Между тем всё шло к тому, что мор будет побежден силами братьев и сестёр собора Святого Себастиана. В том уверял виконта отец Мартин, и синьор принял решение сжечь послание. Родольф был уверен, что именно так он и поступил. Вечером следующего дня Фелисия, узнав про письмо, поинтересовалась о его судьбе у мужа, а выяснив, что супруг решил предать бумаги огню, настояла повторном написании и немедленной отправке известия в Реймс. Наутро Андре отыскал посыльного. Важная миссия, насколько помнил Родольф, была возложена на одного из людей Леона Меклина. К тому времени Фелисия уже чувствовала себя нехорошо, и Родольф стал уделять всё внимание жене.

Второе, на сей раз отправленное письмо составлялось второпях, мелким, торопливым и неаккуратным почерком, и содержание имело порядком отличное от первого, сожжённого. Во втором письме виконт обращался к архиепископу Реймсскому Карлу, а в этом же, что он держал сейчас в руках, обращение шло к жителям Венценосного Реймса. И во втором письме Родольф уж точно ничего не говорил о турском ливре в качестве платы за работу врачей. Так, во всяком случае, ему помнилось. Также в письме, которое предоставил пресвитер, рядом с подписью синьора стояла и подпись отца Мартина. Немыслимо! Ведь не мог же Родольф, в самом деле, поручить отправку письма приору, который тогда был погружён в заботу о больных? Сумбур тех дней непроглядным туманом скрывал от виконта правду, а горечь погребальных дней убила в нём всякое желание её искать.

– Эти бумаги вручил нам секретарь архиепископа Карла на следующий день после того, как мы пришли просить Его Высокопреосвященство предоставить нам строителей для ремонта собора Святого Себастиана, – осмелился заговорить отец Фома. – Предположу, что это письмо… точнее, его содержание, и стало поводом для отказа, хотя изначально нам были названы причины иного характера: холод и небезопасность дорог.

– Вы встречались с человеком, который доставил это письмо в Реймс? – немедленно спросил Андре.

– Нет. Не имел такой возможности. Я, признаться, тогда и не думал об этом, хотя стоило бы, – придушено хлюпнул пресвитер. – Меня очень огорчил отказ Его Высокопреосвященства… поймите меня правильно.

– Турским ливром… – сказал в пустоту Родольф, воскрешая в памяти строки. Да, он начал припоминать нечто подобное. Его казна в действительности располагала некоторым количеством финансов, достаточным, чтобы заплатить врачам. В этом году Меклин оплатил десятину ливром, а кардинал, получив от виконта извещение о проблемах собора, позволил остаться части золота в городе.

– Так… нам следует рассчитывать на обещанную плату? – робко осведомился отец Фома.

– Непременно, – кивнул Родольф, несколько озадаченный. – Непременно.

Виконт подал слуге знак, и Сильвио наполнил опустевшую чашу пресвитера. Отец Фома, выразив благодарность, пригубил напиток, на сей раз без прежней жадности, скромными глотками, после чего откинулся на кресле, насколько позволило ему телосложение, и прикрыл глаза. Из груди его вышел вздох усталости. Дорога утомила священника, вымотала его, намекнув недвусмысленно, что длительные путешествия – не для него. Или же… он хотел, чтобы другие так думали.

– Я не слишком задерживаю вас, святой отец? – спросил виконт. Очевидно, человек, близкий к разоблачению, желал бы поскорее покинуть допрос. – Вас, вроде бы, ждут дела.

– Дела? – открыл глаза пресвитер. – Нет-нет, не беспокойтесь. Брат Гратин превосходно справится и без меня. Вернусь, как только вы сочтёте нашу беседу оконченной. А что собор? – оживился отец Фома. – Оттуда никто так и не вышел, а помощь, знаете ли, нам бы не помешала. Уж не случилось ли чего…

“Случилась чума”, – подумал Родольф.

– Я запретил клиру покидать собор и монастырь после смерти приора. Они встретили поветрие первыми и пострадали от него больше всех, помогая людям. Там остались… пара каноников, а в монастыре – несколько сестёр. Остальные погибли, – сказал Родольф железным голосом. – Я не могу допустить, чтобы город остался без служителей Господа.

– Это верно, – согласился священник. – И я вот что думаю, ваша милость. На время, пока мы будем здесь… – после недолгих колебаний сказал пресвитер заискивающе. – На это… нелёгкое время… я мог бы взять на себя задачи приора. Благо, я знаком с управленческим делом, и мог бы оказать проводить, например, в богослужения…

Виконт наградил гостя пронзительным взглядом. Высокое место редко пустует подолгу. Не стремление ли занять его было целью чужаков, заявившихся в город так кстати?

– …при исключительных условиях, что ваша милость позволит мне, и что клир будет не против моего временного назначения, – продолжал говорить отец Фома. – И, разумеется, если вы ещё не поручили это нелёгкое дело человеку с нужными талантами.

Такого человека в соборе не было. Мать-настоятельница женского монастыря не могла взять на себя патриархальные функции, да и, к тому же, была слишком стара, в то время как оставшаяся мужская половина клира, напротив – чересчур юна. Мор поголовно сгубил среднее звено духовенства, а смерть приора Мартина буквально обезглавила собор.

– Вы торопите события, святой отец, – ответил Родольф нейтрально.

– О да, вы, несомненно, правы… – согласился священник. – Я только хотел сообщить вам о своей готовности исполнить долг…

– Вы сказали, отче, дорога была трудна, – напомнил Андре. – В Кампани неспокойно?

– Ох, это были нелёгкие пять дней, – слезливо пожаловался пресвитер. – Но виной тому наша собственная глупость, и только. Видите ли, в Реймсе мы не потрудились обзавестись картой, решив, что добраться в Финвилль можно и по устным ориентирам. К концу первого дня пути мы свернули к югу от разбитой хижины, следуя по утоптанной колее, чего делать никак не следовало – этот путь завёл нас в места совершенно незнакомые. От той хижины, как стало понятно потом, следовало двигаться на восток, по занесённой снегом дороге. Хвала небесам, Господь не оставил нас и вывел из этой кромешной метели!

– Вы сделали немалый крюк, – догадался Андре. – У вас были все шансы оказаться не в Финвилле, а в каком-нибудь Шалоне.

– Скорее, у нас имелись все шансы остаться погребёнными в снегах. Провианта оставалось, в лучшем случае, на день пути. Но брат Роберто, храни его Бог, настоял на более активных поисках города. – Отец Фома перекрестился. – Что и говорить, из Реймса дорога выглядела проще. Снег едва не погубил и нас, и нашу миссию. – Священник помрачнел, лоб его покрылся складками морщин. – В путешествии… мы потеряли одного нашего брата, да упокоится с миром душа его, – пресвитер вновь перекрестился.

Он говорил ещё что-то про пустые дороги, где им не встретилось ни единой живой души, про спор с испанским братом, про молитвы к Господу, которые были услышаны, но Родольф находился далеко. Глядя в чашу, синьор осязал почти явственно, как разорённая душа его мечется в темнице плоти. Приор Мартин покинул этот мир столь несвоевременно, оставив Родольфу загадки, над которыми он будет невольно ломать голову бесконечными ночами. Закончив речь, священник глотнул вина и обратился к виконту:

– Поведайте мне о сомнениях, ваша милость.

Молитвы не всеисцеляющи, – Родольф давно усвоил сей прискорбный факт. И сидящий перед ним священник, толстый, как невероятных размеров бадья, навряд ли способен изменить положение дел. Пошатнуть безверие синьора не удавалось ни набожному приору, ни Фелисии, чья душа навсегда останется для Родольфа воплощением света и чистоты.

– Неподходящее время для исповедей, святой отец. – Ответ получился кислым, как уксус.

– Я не говорю об исповеди, милорд. Мне известна разница между метаниями разума и метаниями душевными, – отец Фома закашлялся, похлопал себя в грудь рукой – от медовой сладости вина у него запершило в горле. – Простите, ваша милость, – сказал он, справившись с кашлем. – О чём я? Ах да. Уж не знаю, что тревожит вас – само наше прибытие, которое, должно быть, кажется вам невероятным, или то, с каким рвением мы приступили к работе… – Пресвитер вздохнул, как будто сказанные им слова принесли ему разочарование. – Но работа идёт! Не это ли главное? Ведь если истинная вера – во Христе, то наши исключительно благие побуждения – в деяниях наших. – Священник смотрел на Родольфа взглядом ребенка, огорчённого тем, что словам его не верят. – Или… возможно, вас смущает мой вид? – спросил пресвитер виновато. – Если я вдруг кажусь вам пустым или… глупым… вы заблуждаетесь, ваша милость, уверяю вас. В доказательство могу сказать, к примеру, что знаю наизусть суммы Аквината и как никто другой понимаю его учения. В честь него и ношу своё имя. И, если ваша милость изъявит желание, мы можем побеседовать на интересные вам темы. Но сомнения в ваших глазах – вот что не даёт мне покоя. И, зная, во что сомнения эти могут перерасти, как не хочется мне оставлять вас с ними. Я не могу уйти, не развеяв их. – Священник перебирал чётки в ожидании пускай не сиюминутного, но скорого ответа.

“Это не сомнения, святой отец, – хотел сказать Родольф, – а неумелая игра, загнавшая меня в позорный тупик”. Подозрительность – не та черта, которая была дарована виконту от рождения, потому, пытаясь её изобразить, он понимал со временем, насколько же нелепо выглядит в глазах гостя. “Кто, если не Господь, привёл их в мой город? – спрашивал он себя. – Подделывать письмо? Во имя всего святого, ради чего? Зачем, вступая в схватку с мором, выдавать себя за кого-то другого?” В стремлениях спасти город Родольф взывал и к смертным, и к высшим силам, и вот, когда помощь пришла, он принялся выискивать в явившемся чуде зёрна обмана. Множество раз твердили ему, что он сверх меры прям и честен. Говорил об этом сын, говорила милая супруга. Шептались слуги за его спиной. Говорил ему об этом кардинал, отправляя Родольфа из Рима в необозначенный на картах город. Из крайности простодушия Родольф Кампо бросился в крайность, ей противоположную.

– Простите мою недоверчивость, – сказал Родольф, выпрямившись в кресле; правитель не должен подавать виду, что тягости жизни способны его согнуть. – Ещё вина, пресвитер?

– Смилуйтесь, милорд! Ваше вино прекрасно, как ангельская песня, но мне ещё читать бенедикцию над водой, а охмеление – не лучшее тому подспорье. – Отец Фома склонил голову в лёгком поклоне и отодвинул чашу. – Я согрелся, и на том спасибо.

– Итак, давно вы занимаетесь целительством? – спросил Андре, пока отец собирался с мыслями.

– Ох… нет, я всего лишь провожу водосвятие. – Пресвитер неуклюже повернулся в кресле, чтобы видеть и виконта, и его сына. – Каждый должен заниматься своим делом, не так ли? Кухарка – готовить обед, сапожник – починять подошвы. А священник – врачевать души, не тела. В этом состоит замысел Божий, – принялся философствовать святой отец. – Иначе наступит Вавилон. Восстанет падший город…

– Нас интересуют врачи, которые пришли с вами, – перебил Андре. – Расскажите о них.

– О, ну… это добрые христиане, чтущие данные Господом заветы. Двое из них имеют в равной степени богатую практику в медицине, третий только-только закончил изучать науку в теории, четвертого мне отрекомендовали как хорошего аптекаря…

– И вы давно знакомы с ними, отче?

– Только с Илбертом – его я знал ещё ребенком. Заботился о нём, как родной отец. Фламандца, аптекаря и наших мортусов нанял в Реймсе Гарольд Винтеркафф, английский доктор, который следует с нами из Парижа. – Брови пресвитера печально сдвинулись. – Я не сыскал возможности привести с собой больше людей, за что прошу меня простить великодушно. Известие о поветрии было такими… внезапными. Да и финансы наши далеко не безграничны.

– Вы, должно быть, крепко уверены в этом англичанине, раз позволили ему найм, – заметил Андре.

– О, у меня нет причин сомневаться в его решениях. Архидьякон Ле Паро высказывался о нём весьма лестно, когда предлагал включить его в наш отряд, – рассыпался похвалами отец Фома. – Винтеркафф обучался в Парижском университете и проявлял, как говорят, глубокое понимание науки. А после, насколько мне известно, продолжил постигать врачебное дело у одного шотландского… знахаря, – тихо проговорил пресвитер и сразу поспешил развеять все вероятные опасения: – Но беспокоиться не о чем! Церковь всецело одобряет методы его лечения. Исцеление ведь, как и всякое благо, исходит от Господа, а мы лишь инструменты в руках Его.

Дождавшись, когда священник закончит, Родольф допил остаток вина, как пресную воду.

– Я хочу его видеть, – объявил он пресвитеру. – Андре проводит вас, а вы покажете моему сыну, где найти этого человека.

Chapter IV. Noctis tenebris

Паскаль не помнил, как спустился вниз, как пересёк он зал и вошёл в хлев. Не помнил, встретил ли кого из мортусов, позаботились ли они о старике, или тот всё так же сидел в своем кресле, слепо таращась в погасший камин. Всё внимание аптекаря занимали мысли, туда ли завела его судьба, там ли он находится, где должен, и поступает ли он так, как следует поступать христианину. Правильно ли, подобно Лонгинию, избавить мученика от страданий? Пожалуй, да. Но правильно ли будет до времени, что отведено Господом, оборвать и десятки других жизней? Ведь безнадёжно больные, так или иначе, ещё не раз повстречаются врачам в этом городе. Паскаль принял решение, что не скажет никому о случае на чердаке. Во всяком случае, не заведёт разговора первым. Возможно, среди врачей, а, в особенности, среди врачей в масках, подобная практика не редкость, и кричать о случившемся с трибуны – выставлять себя дураком. Но если кто-нибудь сведущий, будь то фламандец Локхорст или святой отец, спросят его о том, что произошло этой ночью в маленькой комнате под крышей, аптекарь изложит всё в подробностях, и тогда пускай суд Божий, как и суд людской, будет строгим и справедливым.

В хлеву было тепло и грязно. Хозяева, по-видимому, не наведывались сюда несколько дней. Корыта для пойла опустели, наполнить их никто не потрудился. Дюпо взглянул на скот. В дальнем углу сбились козы, слабо блеяли. Из их числа держались крепко на ногах лишь немногие, остальные спотыкались, попирая копытами мёртвых сородичей. В загоне Паскаль обнаружил пару издохших свиней. Один только кабан, на вид здоровый, смышлёно держался от них подальше; о его щетинистый бок тёрся поросёнок. На жердях беспокойно спали куры. Ничего сверх меры необычного, на первый взгляд, здесь не случилось. Животные погибли от голода, – так Паскаль решил поначалу. Кто знает, как долго скотине не подавали корма? Но Винтеркафф дал чёткое распоряжение, и аптекарь склонился сперва над козьей тушей, а потом осмотрел свиней и птицу.

Странные вещи открылись незамедлительно: ноги скотины были покрыты рваными ранами от укусов – крысиных, как допустил аптекарь. Однако ранены были не все. Те, кому удалось избежать зубов, выглядели ослабшими и голодными, но не более; те же, кому не повезло, ослепли на оба глаза, испускали вязкую пенистую слюну и передвигались, – те, кто мог передвигаться, – так, как будто ими управлял, дёргая за нити, невидимый кукловод из бродячего театра. Подобная участь не обошла и кур, и это несмотря на то, что насесты находились на высоте трёх и пяти футов. Вид издохших тварей поверг аптекаря в ужас. Животные лежали в лужах собственных соков, с развороченными брюшинами, а внутренности их, растерзанные и наполовину сожранные, были разбросаны по всему хлеву.

Гарольд встретил Паскаля стоя на лестнице, когда тот вышел из хлева.

– Животные больны, как вы и полагали, – отчитался аптекарь, не вдаваясь в подробности. – Виной тому отсутствие должного ухода и, насколько я могу судить, крысы. Больную скотину я отметил мазком чернил, чтобы её сразу было заметно. Но остальная выглядит едва ли лучше, скажу я вам. Животных нужно хотя бы… накормить.

– Весьма предусмотрительно, месье Дюпо, – ответил англичанин. – Но от скотины, видимо, придётся избавиться. От всей. Мясо её может быть отравлено заразой, которую разносят крысы. Так будет лучше. Да, так будет лучше, – сказал он как будто себе, а потом повысил голос: – Месье Моро, вы слышите, о чём я говорю?

– Ступай к дьяволу, шлюхино отродье! Пусть черти найдут тебе самый жаркий и глубокий котел! – злоба в голосе мясника смешалась с горечью. – Что ещё ты, ублюдок, у меня заберёшь?

В это самое время мортусы выносили из дома тело Нарсиса.

– Брат Роберто! – позвал Гарольд. Монах остановился в двери. – Брат Роберто, месье Дюпо покажет вам животных. Вынесите мёртвую скотину за город и заройте в землю. А живую… словом, вы знаете, что делать.

– Мы не мясниками нанимались. И не могильщиками для скота, – буркнул испанец.

– Вы нанимались устранить последствия мора, – напомнил Винтеркафф. – Последствия – в этом хлеву. Так что потрудитесь выполнить свой долг. Проводите их, Дюпо.

Из всего, что происходило в доме далее, Паскалю запомнились только ругань мясника, которого врачевал Винтеркафф. На улице Паскалю стало дурно. Напичканная благовониями маска затрудняла дыхание; аптекарю хотелось сорвать её и глотнуть холодного зимнего воздуха, но, спросив позволения у наставника, он получил отрицательный ответ.

– Ближе к рассвету я заменю ваш респиратор и дам время отдохнуть, – сказал Гарольд.

Полночь только-только опустилась на мир, и луна освещала город мертвенным серебром.

Дженнаро поднял все гвардейские резервы и бросил их на расчистку улиц. Солдаты убрали снег с дороги, и продвижению теперь ничего не препятствовало. Гвардейцы провожали врачей хмурыми взглядами, стараясь держаться от них подальше. В дверях одного из домов появился брат Роберто и дал знак мортусам отправляться дальше.

– Вам здесь тоже делать нечего, – сказал он англичанину. – Мор обошёл дом стороной.

Винтеркафф остановился у скошенного крыльца. Не дом, а скорее, хижина, выглядела убого: единственное окно было неумело заколочено досками и заделано тряпьём, по стене от него во все стороны расходились трещины. Ветер оборвал солому на крыше, обнажил деревянные балки. Между дверью и колодкой зияло отверстие, достаточно широкое, чтобы через него можно было просунуть палец. Прореху уже принялись затыкать изнутри.

– Позвольте мне это решать, – сказал Гарольд и направился к дому. – Ждите меня на пороге, месье Дюпо. Подышите пока воздухом.

Через короткое время Винтеркафф показался в дверях и велел находившимся неподалеку гвардейцам обеспечить ему шесть вёдер воды.

– Зайдите внутрь, месье Дюпо, – позвал он ученика.

“Святой брат сказал, что поветрие не тронуло живущих здесь, – недоумевал аптекарь. – Неужели этот дьявол собирается истязать людей, даже когда в том нет необходимости? Что за удовольствие он находит в человеческих муках?”

– А как же угли, месье Винтеркафф? – напомнил Паскаль. Для процесса, любовно называемого наставником как “врачевание”, только углей и не хватало. Винтеркафф покачал головой:

– Они нам не понадобятся.

Внутренняя обстановка дома оказалась под стать внешней. На низкой скамье, устеленной соломой, завернувшись в овечьи шкуры, ютились дети; пять пар сонных глаз были направлены на докторов. Только Паскаль переступил через порог, как ожидавшая у входа молодая женщина в перепачканном переднике, худая, высокая и сероглазая, с тонкой косой орехового цвета, принялась закрывать тряпьём щели. Для матери она была слишком юна, – подметил Дюпо. Детям она приходилась, скорей, старшей сестрой или какой другой родственницей.

– Ты хозяйка в этом доме, милая? – благожелательно спросил её Паскаль, сбивая снег с сапог.

– Я, господин, – ответила девушка, кротко сложив ладони и поклонившись.

Винтеркафф передал ей фонарь и поманил к себе девочку, сидевшую к нему ближе остальных детей.

– Подойди ко мне, дитя, не бойся.

Вместо того она только спрятала чумазое лицо за овечьей шкурой.

– Ну же, подойди, дорогая, – приободрила её, как решил считать Паскаль, сестра.

Девочка нахмурилась и слезла со скамьи, зябко кутаясь в шкуру. Ступая осторожно по голому полу босыми ногами, она подошла к молодой женщине, схватилась рукой за платье и спряталась у неё за спиной, одаривая людей в масках испуганным взглядом. Англичанин присел с ней рядом на одно колено и оголил хрупкое и костлявое детское плечико. Одежда на девочке была совсем тонкая и худая.

– Как считаете, месье Дюпо, – спросил Гарольд, указывая на покрасневшее расчёсанное пятно на предплечье. – Какова природа этой раны? – Винтеркафф повернул девочку спиной и показал такие же ссадины на лопатках и ключицах.

Среди вариантов выбирать не пришлось.

– Блохи? – угадал Паскаль.

– Вы мыслите верно. – Винтеркафф приспустил овечью шкуру, и через секунду между пальцев его зашевелилось тёмно-коричневое насекомое. Гарольд свалял блоху до состояния неживого однородного комка и бросил на пол, после чего вытер руки лавандой. – Воды, – попросил он девушку.

– Сию минуту, господин.

В глиняном горшке Винтеркафф расколотил несколько щепоток розоватого порошка. Получившееся питьё он велел поделить на шесть равных частей – по одной на каждого. Кружек в доме не оказалось, потому молодая хозяйка, для начала, сделала несколько глотков сама, а потом напоила сестёр и братьев. Глядя на детские лица, Паскаль понимал, насколько отвратительный вкус имело приготовленное пойло.

– До следующего вечера вы, возможно, будете испражняться… не совсем так, как привыкли, – предупредил Гарольд. – Но, к радости вашей, это худшее из того, что вас могло бы ждать.

– Как скажете, господин, – покорно согласилась девушка.

Винтеркафф вручил ей пузырёк с лавандовым маслом.

– У меня нет времени, поэтому окропишь сама каждый угол в доме и, в особенности, место ночлега, – дал он наставление. – Это убьёт блох. Завтра или в ближайшее время я вернусь за флаконом. Он должен быть пустым. Ты поняла, что нужно сделать?

– Да, господин.

– Тебе сейчас принесут горячую воду. Вымоешься сама и вымоешь детей. Постираешь одежду. А как высохнет – обрызгаешь её маслом.

– Хорошо, господин.

– Уложи ребёнка и открой дверь. Мы уходим.

В один момент Паскалю стало стыдно за то, как поносил он в мыслях наставника. В этом человеке соединялись характеры палача и благодетеля, но Дюпо знал его слишком мало, чтобы понять, какая из сторон англичанина преобладает над другой. За порогом Паскаль обратился к Гарольду с вопросом.

– Что за порошок вы им дали, месье Винтеркафф?

– О, это работа мастера О’Кейна! – сказал Гарольд с восхищением. – Верное оружие против нашего врага. В составе его, в основном, грибы и редкий вид лишайника с северного склона Готфелла. Думаю, вы заметили необыкновенный цвет сбора? – Паскаль кивнул. – Он указывает на то, что пропорции соблюдены верно. Я напишу вам рецепт.

– Благодарю вас…

– Не представляю, правда, где вы возьмете лишайник, кроме как сами отправитесь в Шотландию. Остальное же вполне можно найти и в ваших краях.

– Стало быть, вы решили, что укусы блох стали причиной болезни? – не укладывалось в голове у Паскаля.

– К такому же выводу пришёл и Мишель из Нотрдама. Мой учитель сходится с ним во мнении по ряду вопросов. Но, скажу вам, не во всех.

– Что же получается… это средство работает только когда болезнь ещё не набрала сил? – “Или же вы намеренно забыли о нем, месье Винтеркафф, пуская в ход ножи и пламя?”

– Скорее, это средство служит превентивным ударом, – пояснил англичанин; прочитав сомнение в голосе Паскаля, он добавил: – Если бы я мог справиться с поветрием, используя один только порошок, поверьте мне, месье Дюпо, я лично обошёл бы все горы Аррана. Но каждому средству – своё время. Так меня учили. – Гарольд ступил на очищенную от снега дорогу и пригласил Паскаля идти первым. – Касательно же блох, – продолжил он рассуждения, – я не имею полной уверенности в том, как именно они способствуют распространению чумы. Но если через два дня в том доме не окажется следов болезни, мы получим очередное подтверждение как теории, так и действенности лекарства.

– А если порошок не даст нужного результата? – без особой надежды спросил Паскаль.

– Тогда мы убедимся в обратном и станем искать другие методы борьбы.

Из дома на углу улицы вышел Брат Роберто, состроив такую мину отвращения, что Паскалю стало не по себе. Какой новый кошмар таится в этой обители? – подумал аптекарь. Причина недовольства мортуса следовала прямо за ним – десяток кошек, чёрных, рыжих и полосатых, сопровождали его, задрав хвосты; ночная тишина разбилась от звонкого мяуканья. Все кошки были тощие, как сам голод; одни вставали перед братом на задние лапы, другие просто тёрлись о его сапоги, выпрашивая чем можно поживиться.

– Дьявольские отродья! Их необходимо истребить! – прошипел брат Роберто с откровенной неприязнью. Каждый с детства знал – чёрные коты прислуживают ведьмам и алхимикам, связуя их порочные души с Отцом Лжи. Но здесь Паскаль видел только оголодавших животных.

– Любопытно, – проговорил себе под нос Винтеркафф. Он обошёл застывшего посреди улицы Паскаля и направился в дом. Хвостатая братия сразу поняла, что общение с монахом не принесёт никаких плодов, тут же нашла себе нового идола в лице англичанина и громогласно ознаменовала его шествие. Паскаль проследовал за наставником. Последним в дверь прошмыгнул брат Роберто, надеясь, вероятно, что Гарольд, в конечном итоге, согласится с его предложением.

Пряный аромат полыни оказался не в силах заглушить острый запах кошачьей мочи. В доме оказалось ещё больше кошек, – они занимали буквально всю мебель, вальяжно возлегали на стульях, вылизывались на окнах, дремали у очага. Поднятые с постели жители дома – черноволосая женщина с длинными худыми руками и её дети, сын и две дочери, все тощие, как и их кошки – выстроились перед врачами в ожидании. Гарольд бегло охватил их взглядом.

– Вы видите больных, брат Роберто? – обратился Винтеркафф к монаху.

– Ничего я не вижу! – хрипло рявкнул флагеллант. – Эти твари… – произнёс он сквозь зубы, пнув ногой проходившего мимо кота, чёрного, как уголь, с белым пятном на груди в форме полумесяца. – Не удивлюсь, если зараза расползлась по городу именно отсюда!

– В этом я глубоко сомневаюсь.

Монах выстрелил в Гарольда гневным взглядом. Губы его скривились.

– Я слышал, за проливом покрывают ведьм. И молоко там не киснет только у тех, кто опускает в него на ночь жаб.

– За проливом давно заметили, что мор приходит реже в те дома, где живут кошки, – ответил англичанин, сохраняя невозмутимый вид. – Вот единственная правда.

– Потому что держат их только жёны сатаны! – огрызнулся брат Роберто. При этих словах женщина вскрикнула и прикрыла рот ладонью. – Видите? – испанец выбросил руку вперед, указывая на неё пальцем. – Сущность выдаёт бесовскую шлюху!

Винтеркафф поправил клюв маски – вонь кошачьей мочи добралась и до него. Страшно было подумать, как приходилось мортусу и тем, кто живёт в этом доме.

– Вы не знаете наверняка.

– Это очень просто выяснить!

– Всё, что нам сейчас известно – болезни в доме нет, – мягко рассудил англичанин. – Глупо не признавать очевидное. Болезни нет, но есть кошки. О чём это может свидетельствовать, месье Дюпо?

Паскаль кашлянул в кулак. Он не имел желания открыто принимать чью-либо сторону в подобном споре. Определенный смысл имелся в словах каждого, но выбор – оказаться тёмным глупцом, погрязшим в предрассудках, или неблаговерным христианином – был непрост. Аптекарь ощутил себя зажатым в кузнечных клещах.

– Возможно, кошки… но не чёрные, – зачем-то уточнил он. – Как-то способствуют… отводят поветрие.

– Но как? – спросил Гарольд настойчиво.

– Не имею понятия.

– Я тоже, месье Дюпо. Я тоже. Вполне возможно, этим людям просто повезло, – предположил доктор. – Но если везение здесь не при чём, то, разгадай мы загадку, приблизили бы нашу окончательную победу.

Брат Роберто плюнул на пол и отправился на выход.

– Господь заметил тебя, – обернувшись в дверях, пригрозил он женщине. – И не выпустит из виду, знай! – Та испуганно перекрестилась, но монах уже хлопнул дверью.

То, что мор обошёл стороной этот дом, есть настоящее чудо, – решил аптекарь. Но если этому действительно способствовали кошки… Паскаль не знал, что и думать. Он потоптался на месте, ожидая дальнейших распоряжений. Вместо того наставник, дождавшись, когда шаги брата Роберто растворятся в ночи, спросил:

– Это все, кто в доме?

– Все, – оживлённо закивала женщина. – Это все. – Паскаль заметил, как старшая дочь покосилась на дверь.

– Ну что ж… – промолвил Винтеркафф, делая вид, что собирался уходить.

– Отец… – робко отозвалась девушка. Мать шикнула на неё, но сказанных слов было не вернуть. – Но он болен, матушка! – настояла дочь и посмотрела на Гарольда. – Отец болен.

Англичанин наклонил голову, выказывая порицание.

– Отведи нас.

Их проводили в комнату, где под одеялом лежал мужчина лет сорока, облысевший, с хлипкой бородёнкой и крючковатым носом, странным образом подчёркивавшим его худобу. Лицо его покрывали красные, вздувшиеся мелкими волдырями, пятна. Он лежал молча, всё ещё надеясь, что его присутствие не раскрыли, и волком смотрел на вошедших врачей.

Не тратя времени, Гарольд сбросил с него одеяло и осмотрел нарывы. Раны выглядели несвойственно для болезни, за которой охотились врачи, – короста покрывала шею и лицо мужчины, грудь его была подёрнута сизой плёнкой, однако вздувшихся бубонов Паскаль не заметил. Руки бедняги смотрелись чудовищно, – они превратились точно в обрубки сухих ветвей, покрылись ороговевшими струпьями. Что же выходит? – задал себе вопрос аптекарь. – Англичанин ошибался, и кошки не способны отвести мор?

– Имя? – спросил человека Винтеркафф.

– Жером… Тентье.

Тут Паскалю показалось, что его наставник… усмехнулся?

– Hoc non pestem est, – сказал Гарольд, черкнув в журнале несколько строк. – Вы слышали о цинге, месье Дюпо? Конечно, слышали, – опередил он ответ. – Если торговали камедью или, скажем, шиповником.

– Цинга? – удивлённо произнёс Паскаль. – Эта болезнь, насколько мне известно, происходит от длительного голодания. И шиповник, который вы упомянули, только способствует выздоровлению, но не гарантирует его.

– Вы верно сказали – от голодания, но голодания, преимущественно, растительного, – поправил Винтеркафф. – Здесь вы правы. На кораблях долгого плавания настойка из шиповника существенно поправила бы положение. Как и в городе, подверженном длительной осаде, где цинга забирает больше жизней, чем самый яростный штурм оного.

Цингу Паскаль умел определять. Он опустил нижнюю челюсть Жерома и заглянул ему в рот. Среди коричневых зубов не хватало нижнего резца и нескольких моляров, верхний клык был обломлен, зубы мудрости сгнили. Язык имел цвет недозревшей сливы, но дёсны не выглядели больными настолько, чтобы по ним можно было прочесть цингу.

– Рад видеть, месье Дюпо, что вы понимаете, о чём идет речь, – сказал Гарольд. – Но у нас случай несколько иной, потому что перед вами – мясная цинга. Пеллагра, если вам будет угодно. В то время, друг мой, когда на улице крупных городов, Парижа, Рима или то Лондона, от этого недуга страдают люди, в массе своей, нищенствующие, то там же, за станами богатых домов, проживает множество господ и дам с этой хворью, которую они подхватили, должен сказать, скорее, от недостатка ума. Эти уважаемые месье и леди нарочно исключают из своего рациона мясо, после чего знакомятся с родной сестрой морского скорбута. Но продолжают уверять себя, что отказ от бекона с парой утиных яиц на завтрак, такой вот… вечный пост, делает их ближе к Господу. – Винтеркафф пожал плечами. – Отчасти, они добиваются желаемого, правда, не совсем в том виде, каком, должно быть, им хотелось. А ваши коллеги, месье Дюпо, не в обиду вам сказано, заставляют их жевать щавель или пить шиповник, что, согласитесь, никак не помогает.

Закончив лекцию, Гарольд спрятал записи в сумку и обратился к мужчине, растерянно наблюдавшему за разговором:

– Зарежьте курицу, а лучше – жирного гуся, и приготовьте мясо.

– Мы не держим птицу, – дрожащим голосом ответил человек.

– Так обменяй или купи.

– Осенью не было торговли, – услышал Паскаль знакомую уже историю. – У меня нет денег.

– Значит, заколи свинью или барана.

Больной пеллагрой покачал головой.

– Ты станешь утверждать, что вы не держите скотину? – спросил Винтеркафф сурово. И правда – из хлева доносилась возня и хрюканье. Полуночные голоса встревожили скот.

– Нельзя. Они на весну. Для продажи.

– Ты не слышал, о чём я только что толковал? – возмутился англичанин. – Если ты съешь мяса, не пройдет и недели…

– Я поправлюсь! – отрезал Жером и враз поменялся в лице. – Зачем ты пришёл в мой дом? Наставлять меня? Здесь нет мёртвых, и нет работы для тебя, падальщик! – выпалил он, по невежеству путая доктора с мортусом. – Прочь! Вон отсюда! Выпроводи их за дверь, Марил!

Разубеждать его Гарольд не стал. Паскаль проследовал за учителем в прихожую, где всё так же стояла мать с детьми, и закрыл за собой дверь.

– Прошу, уходите, иначе он разгневается, – попросила Марил, молебно скрестив руки на груди. – Мы найдём мясо, как только ветра минуют. Правда. Я предложу месье Меклину свиной ошеек к весне в обмен на гуся. Он добрый человек и непременно откликнется на просьбу.

Англичанин не стал с ней спорить. Вместо того он спросил у её сына, умеет ли тот свежевать и разделывать туши. Мальчик кивнул, после чего пугливо посмотрел на мать, – правильно ли он поступил? Марил одёрнула его так, что он едва не сел на пол. Далее всё произошло очень быстро, и никто не успел возразить, а когда всё закончилось, протестовать было поздно. Винтеркафф снял со стены кинжал с красивой изогнутой рукоятью – то ли родовую реликвию, перешедшую семье от какого-то героического предка, то ли чей-то щедрый подарок за некие заслуги – и отправился прямиком в хлев, не спрашивая позволения хозяев. Выбрав ягненка, успевшего уже набрать веса, Гарольд придвинул под него пустое корыто и стремительным ударом поразил его сердце, настолько точно и уверенно, как будто занимался этим всю жизнь. Потом, запрокинув голову животного, англичанин одним движением перерезал горло острым лезвием. Молодая алая кровь хлынула в корыто пенным потоком; овцы тревожно заблеяли при виде забитого сородича, а кошки, почуяв дурманящий запах, сорвались со своих мест и ринулись в хлев, обгоняя друг друга, перепрыгивая через спины, горланя дюжиной голодных глоток. Гарольд вышел из хлева и закрыл за собою дверь, чтобы кошки не добрались до свежатины, вытер кинжал платком и повесил его обратно на стену.

– Приготовишь колбасу и мясной бульон, – сказал он женщине таким тоном, что она не решилась спорить.

– Что он там делает? – выкрикнул из спальни отец семейства. – Почему они ещё здесь? Марил! Что он сделал?

– Позволил себе выбор, кто из вас доживёт до весны – ты или овца, – ответил ему Гарольд.

– Мерзавец! – проверещал тот вместо благодарности. – Ну, мерзавец! Тебе не сойдёт это с рук! Ты слышишь? Я пойду к господину! Богом клянусь, тебе придётся заплатить за этот разбой!

– Как тебе будет угодно, – равнодушно сказал Винтеркафф уже в дверях. – Но для начала тебе придётся съесть мясного супа и встать на ноги.

Двери дома с кошками приказано было выкрасить в охру, что указывало на присутствие в нём болезни иного рода. Двери прочих домов, где мор не оставил жизни, мортусы помечали жировым нагаром. Редкие хозяева заботились о предупреждающих знаках, – чёрную тряпку или мазок смолы на двери Паскалю доводилось видеть всё реже. Если бы врачи не имели возможности входить в каждый дом, у аптекаря сложилось бы впечатление, что поветрие не столь губительно, как его описывают.

– Думаете, он не пойдёт к милорду? – спросил Паскаль наставника. В отличие от мясника, бранившегося по любому поводу, угрозы Жерома Тентье звучали осмысленно, и претензии его были вполне обоснованы.

– Непременно пойдёт, – заверил Гарольд. – Если ваше ремесло – медицина, будьте готовы совершать подобные поступки, месье Дюпо, – сказал он, опершись на трость двумя руками. – Временами человек не понимает, что убивает себя.

– Так бывает, – согласился Паскаль.

– Думаю, вам будет интересно знать, что животные в хлеву были здоровые. Удивительно, не правда ли?

– Вы клоните к тому, что причина этому – кошки?

– Скажем так, я не отрицаю такого варианта. Заметьте, что и соседи этого… Жерома Тентье также здоровы, хоть нищенствуют и живут в условиях, в каких болезни должны считать их дом своим собственным.

– Нужно было сказать Марил, чтобы она накормила соседских детей супом, – поздно спохватился Паскаль.

– Это уже не наша забота, месье Дюпо, – махнул рукой Гарольд. – Не берите на себя больше, чем сможете унести. Впрочем… – смягчился он, – через несколько дней вы сможете дать ей совет самостоятельно, когда мы придём проверять результаты нашего труда.

Они остановились на распутье, где улица расходилась надвое. Одна её ветвь устремлялась направо, к реке, где дома возвышались только по одну сторону, а вторая кривой дорогой петляла вверх, к пологому холму. Гарольд оглянулся по сторонам.

– Туда, – выбрал он первое направление.

Промозглые ветра, дувшие с полей, вымели с улицы снег, и глиняная дорога под ногами была разбита глубокими рытвинами, оставшимися здесь после дождливой осени. Двое гвардейцев, приставленных к врачам Дженнаро, отправились вперёд. Сам лейтенант куда-то пропал. Паскаль решил, что присутствие солдата понадобилось в другой части города, где боролись с поветрием Локхорст и Лероа.

Прав ли был Гарольд насчёт кошек или так сложились обстоятельства, но следующие три дома, куда вошли Паскаль с наставником, были избавлены от несчастья познать гнев Божий, – мор не тронул никого из жителей. В целом, продвижение по городу пошло быстрее. В одной деревянной хибаре врачам повстречался одинокий старик-сапожник с медным жёстким лицом, чьё жилистое тело, усеянное миазмами, покрывали ожоги, – он пытался лечить себя самостоятельно. Такое лечение не помогло и только усугубило его состояние, – раны открылись и точили скверной. Старик стойко перенёс повторное врачевание, только сопел от боли и скрежетал зубами, пока Гарольд орудовал иглами и ланцетам, а на прощание пообещал сделать каждому по паре новых сапог, не хуже тех, что сейчас были на врачах, при условии, что сам переживёт поветрие. В каком-то доме отказались принимать незваных гостей. Солдатам пришлось применить силу, но, как оказалось, напрасно, – болезни в доме не было, а хозяин не отворял, боясь ее впустить.

Паскаль давно привык к звону колокола и перестал его замечать, но вот услышал вновь. Идёт моя война, – пленённый мгновением, подумал он. Тот её миг, когда прошлое и будущее слились воедино, когда ужас первых смертей пережит, и не осталось в мире ничего, что могло бы ранить рассудок сильнее. Здесь вместо пламени пожарищ – окрашенные чёрною смолою двери, вместо лязга стали о щиты – блеск медицинских ножей и дрожащий свет фонаря, вместо вопля раненных – крики больных, из чьих осквернённых тел железом изгоняется зараза. Но одно оставалось неизменным как в битве армий, так и в безымянной битве Паскаля Дюпо – бескрайнее поле онемевших, ослепших, оглохших бренных оболочек тех, кому никто уже не в силах помочь; и мрачной тучею вздымается над ними лик матери-смерти. Она костлява и бесчувственна, как урожай её и паства; она не ведает жалости, ибо такова её природа. К врагу, чья плоть горяча и бьётся кровь, взывают о великодушном милосердии, но только не к ней, – она безжалостна в своём вечном безмолвии, пощада и прощенье – изначальные враги её. Она ступает по миру, взращённая в грязи и ереси востока, она оскверняет землю поступью ядовитых шагов; чего коснётся её взор, обратится ржавчиной, рассыплется серой пылью, утопнет в океане забытья, и дыхание её – тлен времён. А против неё – сущее ничтожество, он, Паскаль Дюпо, самоучка-аптекарь, надевший вощёный плащ, который подходит ему, как идут крестьянскому сыну доспехи рыцаря; он, спрятавший лицо за шутовской маской, он, самонадеянно бросивший ей вызов. Он, не сумевший сберечь семью и потерявший себя в водовороте событий, неспешно и мучительно влекущих его к концу всего; он, запутавшийся, заблудившийся, скиталец в чужом краю, гость, которому не рады. Он, почти лишённый путеводной веры, мечущийся за каждой ложной тенью в стремленьях эту веру вернуть, он, страдающий от мук чужих сильнее, чем от своих собственных… Но Паскаль знал одну истину: он в этой битве не один. Его ведёт бесстрашный полководец, обученный военному искусству, ведёт словом железным и действием верным, ведёт туда, в гущу смертоносных орд, чтобы в нужный час в последнем танце, где немыслимым узором сплетаются судьбы, решающим ударом поразить чёрное её сердце.

Гвардеец открыл дверь, помеченную мазком печной сажи, и врачи вошли внутрь. Мортусы, верно, отправились другой улицей, и всё, что оставалось Паскалю с наставником – убедиться, что их умения в этом доме не больше не требуются. Винтеркафф отправил солдата за братом Маркосом.

– Раз уж я взялся за ваше обучение, месье Дюпо, давайте сделаем его полным, – предложил Гарольд, войдя в дом; он раскрыл журнал и обмакнул в чернила кончик пера. – Итак, опишите мне умерших, как вы их видите.

Паскаль прокашлялся.

– В этом есть смысл? – спросил он.

– Несомненно. Перо сохраняет всё, что видит глаз, в то время как разум забывчив. Так, шаг за шагом мы обрисуем болезнь во всех её деталях. – Англичанин провёл рукой над страницами. – Как показывает практика, нет врага проще, чем враг, который хорошо изучен.

Паскаль оставил трость у подножия кровати и осмотрелся. Дом, без сомнений, принадлежал дубильщику и его супруге, – оба лежали на широкой кровати поодаль друг от друга. Вдоль стен располагались деревянные рамы с растянутыми на них воловьими шкурами; в углу размещался сыромятный станок, а печь была оборудована карманом, предназначенным для растопки пропиточного жира. Женщина преставилась позже мужа; в предсмертном порыве она протягивала к нему руку. Паскаль склонился над мужчиной.

– Дубильщик с Речной улицы, – продиктовал аптекарь. – Тридцати… – Дюпо попытался определить возраст умершего, но годы не читались на его оплывшем лице. – Лет тридцати… семи.

– Продолжайте, месье Дюпо, – подбодрил Гарольд. – Опишите, в чём проявляется болезнь.

Паскаль разорвал на мёртвом рубаху и начал выискивать на теле вздувшиеся бубоны, однако таковых не обнаружил. Только шея мертвеца раздулась, как от пчелиных укусов, и оттенок имела вишнёво-красный, несмотря на то, что смерть обычно смывает все краски. Аптекарь сразу вспомнил о блохах, но, осмотрев шею, к своему удивлению не нашёл следов от укусов. Тело дубильщика выглядело вполне здоровым даже после смерти. На мгновение Паскалю показалось, что человек этот просто спит. Аптекарь приподнял его руку, дабы удостовериться, что суставы действительно окоченели.

– Я не вижу миазмов, месье Винтеркафф, – сказал Паскаль. – Ни малейших. Следов блох тоже не вижу, – перепроверив, сообщил он.

Гарольд отложил перо и подошёл с фонарём к трупу. Бегло изучив шею мертвеца, он передал фонарь Паскалю и принялся беспокойно рыскать по дому, не потрудившись посвятить ученика в предмет своих поисков. Искомым предметом оказалась длинная, с локоть длиной, лучина, которую англичанин достал из-за печи. Запрокинув голову дубильщика, Винтеркафф медленно запустил щепу мёртвому в глотку. Раздался булькающий звук, который, лопаясь, издают пузыри на болотах; грудь мертвеца сдулась, выпустила проглоченный воздух. Звук повторился снова и снова, превратившись в единый утробный клёкот, а когда Винтеркафф извлёк лучину, вся её поверхность была измазана белесой сгрудившейся слизью, спечённой кровью и чёрной желчью.

– Боже… – оцепенев, прошептал Гарольд; глаза его за стёклами маски наполнились ужасом.

Не найдя места измазанной в скверне лучине, англичанин просто уронил её на пол, выхватил у Паскаля фонарь и туазовыми шагами обогнул кровать, небрежно сбив оставленную аптекарем трость. Жёлтый свет упал на женщину, явив её уродство – почерневшее лицо, высохшие, угольного цвета, пальцы и отторгнутые плотью ногти. Черты поразившего её рока сразу напомнили Паскалю мальчишку, ребёнка в доме мясника, которого Винтеркафф изучал с такой обеспокоенностью, – неведомая болезнь, бесспорно, имела одну и ту же природу. Рукою женщина, как выяснилось, вовсе не тянулась к мужу в предсмертном мановении. Пальцы её вырисовывали на обрывке платка неясный силуэт, вместо кисти используя отвалившийся ноготь, а в качестве краски – сочащуюся кровь. Паскаль не смог разглядеть, что или кто изображён на смятом обрывке полотна. Гарольд высвободил платок из-под скорченной руки, и тут в дом вошёл брат Маркос, отворив дверь багром.

Винтеркафф отреагировал на его появление сверх меры резко.

– Прочь! – выкрикнул доктор, яростно взмахнув рукой. – Выйди вон! Немедленно! – Изумлённый, испанец попятился назад. – Лероа ко мне! Сейчас же, сию секунду! – мортус пошевелил губами, но слов Паскаль не услышал. – Llamada aquí Leroa! Inmediatamente! – повторил Гарольд на испанском. Из-за спины монаха выглянули встревоженные гвардейцы. – Разыщите Илберта Лероа и приведите сюда! – приказал им Винтеркафф. – Дюпо, держите дверь запертой до его прихода!

Кое-как задвинув ранее сорванный усердием солдат засов, Паскаль стал в дверях.

– Вот! – Гарольд поднял сгнившую руку мёртвой и продемонстрировал Паскалю. – Вот, что насторожило меня в доме мясника! Узнаёте?

– Мальчик был болен тем же, – озвучил аптекарь свои догадки.

– Именно! Даже вы заметили, а я… я… – заикаясь, говорил Гарольд. – Я должен был сразу понять! Но там я расценил почерневшую кожу как… недоразумение, влияние… другой болезни. Проклятая беспечность! Но теперь и здесь… здесь тоже… Этого не может быть! – жестикулировал он судорожно. – Septic forma est. А у него, – Винтеркафф указал на дубильщика. – У него – pulmonis pestis, лёгочная. – Англичанин мерил комнату длинными шагами, не находя себе места. – Три формы сразу, в одном месте, одном городе… в соседних домах, чёрт их возьми! Возможно ли это?

Паскалю вспомнился тяжёлый грудной кашель мясника.

– Месье Моро… тоже болен лёгкими?

– Кто? – спросил Гарольд рассеянно. Секундой позже всё же понял, о ком идет речь. – Нет, мясник простужен… в дополнении к восточной хвори. Этот момент я проверил – иначе какой бы вообще из меня был врач? Я дал ему полвязанки чесноку и прописал пить разогретое вино. – Винтеркафф снял шляпу, цеплявшуюся за воздух от быстрой ходьбы. – Уверен, вино у него припрятано, хотя он утверждал обратное. С тех пор я проверял каждого. Все, кто болен – безусловно, болен именно джуммой. Но… невероятно! – воздел он руки.

– Чего вы, в таком случае, боитесь?

– Я научен лечить только джумму, – произнес Гарольд умоляюще. – И дело тут далеко не в моём умении. Прочие формы лечению не поддаются. Их можно предупредить, хотя и сложно, но вылечить… – он обхватил голову руками и поправил маску, успевшую натереть и взмылить шею; выглядело это как жест величайшего отчаяния. – Они плохо изучены по причине того, что болезнь слишком быстро разрушает тело. У нас… просто не достает сведений.

– Вы можете попробовать что-нибудь… из ваших средств, – подсказал Паскаль. – Если, не приведи Господь, нам повстречаются больные одной из этих… форм.

– Нет. Однозначно, нет, – отверг предложение Гарольд. – Слепо, наугад действуют только профаны и шарлатаны. Я изучал науку не для того, чтобы лечить смерть болотной тиной! Где, чёрт возьми, этот Лероа?

– Прошла всего минута, как вы послали за ним, месье Винтеркафф, – напомнил Паскаль.

Время ожидания Гарольд не стал растрачивать на бездействие. Он принялся старательно изучать трупы, записывая каждую из непримеченных ранее деталей в журнал, в спешке ставил кляксы и безбожно ругался. Илберта привели спустя половину часа.

Ещё по прибытии Лероа в разбитый среди снегов лагерь Винтеркафф спрашивал его, не нашёл ли тот сложных форм болезни в городе, и парень отвечал, что в Финвилле властвует старушка, бубонная чума, как истолковал слова его Паскаль. Тогда все претензии англичанина относительно недобросовестной проверки умерших казались надуманными, раздутыми из воздуха, и Паскаль даже вступился за Илберта. Только теперь аптекарь осознал всю сложность ситуации. Но, в действительности, откуда Лероа мог знать? Врачам пришлось пройти немалую часть города, прежде чем они обнаружили лёгочную форму и, вместе с ней, септию.

Паскаль ожидал, что англичанин изольет на Лероа весь свой гнев, но Гарольд спокойно подозвал юношу к изголовью кровати и проделал над трупом дубильщика манипуляцию с лучиной. После они долго стояли над телом женщины. Винтеркафф то и дело указывал на записи; половина сказанного им звучало на латыни. Паскаль с горечью понимал, насколько огромна пропасть между его собственными знаниями и знаниями семнадцатилетнего мальчишки и Парижского Университета, и жалел, что не имел возможности изучать медицину, как изучает ее Илберт.

– Теперь вспоминай, не встречалось ли вам с герром Локхорстом нечто подобное? Или, может быть, ты сам обращал внимание на что-нибудь… необычное? – спросил Винтеркафф, завершив манипулировать с трупами. – На сей раз не ошибись.

– Нет, месье. Решительно ничего похожего, – ответил Илберт. Увиденное явно было ему в диковину. Он отступил на два шага назад; рядом с высоким птичьим силуэтом англичанина юноша выглядел пугливым неоперившимся птенцом.

Гарольд закивал, вынуждая себя принять вещи, в которые не очень-то верилось.

– Хорошо, ступай. Смотри в оба, и скажи герру Локхорсту, чтоб был внимательней, – дал последнее напутствие Винтеркафф. – Впрочем, он сообщил бы мне и сам, найди он эту дрянь первым…

Паскаль не упустил возможности задать волнующий его вопрос:

– Как много больных вы встретили?

– Каждый третий, или, возможно, четвёртый, заражён, – удрученно рассказал Илберт. – Из них половина мертва, остальным месье Локхорст старается помочь… Тех, кто совсем плох, врачует способами месье Винтеркаффа. А в доме одного… одного зеленщика… – недавнее воспоминание давалось юноше с трудом. – Там, словом, всё семейство…

– Капуста? – воскликнул Гарольд. – Там была капуста?

– О да, месье, много капусты… и другие овощи. Месье Локхорст приказал брату Иаго убрать их из дома и закопать в земле.

В южной части города дела, по большому счёту, обстояли несколько лучше. Когда Лероа ушёл, Гарольд придвинул к подножию кровати низкий табурет и сел перед мёртвыми. Он задумчиво опустил подбородок на кулак, будто выискивая в картине смерти тончайшие штрихи, ускользнувшие от его бдительного взгляда. Паскаль не стал мешать наставнику, но спустя некоторое время отрешённость Гарольда взволновала Дюпо.

– Месье Винтеркафф…

– Да? – отозвался Гарольд, не оборачиваясь.

– Они мертвы.

– Я знаю, спасибо.

Паскаль покосился на дверной засов.

– Разве нам не нужно идти?

– Да, – не колеблясь, согласился Гарольд. – Идти. Да, разумеется.

Он торопливо и неаккуратно собрал свои вещи, надел шляпу и вышел на улицу.

– Оставьте дверь открытой. Пускай выветрится дурной воздух, прежде чем мортусы явятся за телами.

Паскаль подобрал брошенную у кровати трость и тоже покинул дом.

Они прошли до конца улицы, где крайний двор упирался изгородью в чёрные, как ночь, воды реки. Дом был пуст; гвардейцы сообщили, что хозяин его умер прошлым летом от кишечной лихорадки. Лихорадка не входила в интересы Винтеркаффа, и он велел провести его к улице на холме. В пути англичанин хранил напряженное молчание, а когда Паскаль обратился к нему с вопросом, тот отмахнулся и ответил что-то вроде: “Всё неважно, месье Дюпо, оставьте”, – не потрудившись вникнуть в суть вопроса. Маска Гарольда подрагивала, – одолеваемый сомнениями, англичанин беспокойно кусал губы. В домах он говорил мало и только в тех случаях, когда содействие Паскаля требовалась ему немедленно. Все прочие распоряжения относительно углей, равно как и процесс подготовки к больных к врачеванию, всецело легли на аптекаря, – он посылал гвардейцев на площадь за горячей водой и говорил с горожанами. А Винтеркафф искал. Искал в каждом доме; искал те формы болезни, что дважды встретились им в городе; те формы, оружия против которых он не имел. Он осматривал и мёртвых, и живых, осматривал не только больных, стонавших под лезвием ланцета, но и здоровых, чья плоть, однако, представляла собой благодатную почву для скверны, способной в считанные часы дать жуткие побеги и расцвести зловонными бубонами, полными гноя и телесных нечистот. Искал и боялся найти.

Мужчина, открывший им дверь, представился Матисом Берто, кровельщиком. Его дом в два этажа, с окошком на чердачной башенке и острой крышей из красной черепицы, выглядел ухоженным, словно бы принадлежал человеку благородному: крыльцо из серой каменной крошки было заботливо очищено от снега, тонкие декоративные колонны упирались в балкон на втором этаже, где размещались гипсовые вазы для цветов, а к шпилю крыши крепился флюгер со львом, поскрипывавший на ветру. Вид омрачал лишь чёрный узел из козьей шерсти на двери.

Матис Берто любезно пригласил врачей в дом и поведал, что болен его старший сын. Болезнь заметили сегодня вечером, она не успела достаточным образом ослабить и измучить юношу, – он испил больше страха, нежели страданий. Прежде чем приступить к врачеванию, Гарольд проверил остальных членов семьи – самого кровельщика, его мать, жену и младшего сына, после чего вернулся в покои к больному, где Паскаль уже подготовил инструменты.

– Я послал за водой и углями, месье Винтеркафф, – сказал Дюпо. Англичанин ответил тихим “Хорошо”.

Когда Паскаль обтирал перчатки лавандовым маслом, с порога донеслись голоса. Хозяин выразил свое почтение пришедшему и поприветствовал его. После коротких реплик, расслышать которые не представилось возможным, в сторону покоев раздались шаги. Гарольд открыл дверь, чтобы принять угли и воду, но руки солдата, стоявшего перед ним, были пусты.

Аптекарь видел его впервые: вооруженный на манер гвардейцев тонким кинжалом и городским мечом, он был одет в старый дублет из неокрашенной воловьей кожи, с кольчужным воротником и нагрудным рельефом, где некогда изображался геральдический рисунок, ныне практически полностью выцветший. Тяжёлый меховой плащ, скроенный из волчих шкур, укрывал голову и плечи солдата, придавая ему вид полудикий, варварский; полы плаща его истрепались от длительного ношения, ниспадали к земле свалявшимися колтунами. Лицом он был жесток и некрасив: перенесённая в детстве оспа иссекла его кожу красными рытвинами, которые едва ли могла скрыть редкая, с ранней проседью, щетина. Брови незнакомца, как скалы над обрывом, грозно сдвинулись над кремневыми глазами, рот представлялся изогнутым полукругом, неспособным улыбаться.

– Кто здесь главный? – спросил он, задержав тяжёлый взгляд сперва на Гарольде, а потом и на Паскале. За спиной его стояли гвардейцы со всем необходимым для врачевания.

– Спросите пресвитера, отца Фому, – посоветовал Гарольд, забрав у солдат ведро с горячей водой и ящик с углями. – И покиньте дом. Вы разве не видели на двери чумной знак?

– Кто главный из тех, кто лечит? – уточнил человек с грубым лицом; уходить без ответа он, похоже, не собирался.

– Скажем, я, – сообщил Гарольд, всем своим видом показывая, что он предпочёл бы закончить этот разговор как можно скорее. Желательно – немедленно.

Солдат ещё раз посмотрел на него, как обычно смотрят на товар у базарного прилавка.

– Еврей?

– Я англичанин, – оскорблённо сказал Винтеркафф.

– Откуда?

– Из Гастингса. Восточный Суссекс.

– Лорд Кампо просит тебя к себе, – на плохом английском сказал человек с оспинами.

– Милорд нездоров?

– Милорд… здоров, – солдат насупил брови.

– Тогда, при всём моём уважении, его милость могут подождать. Спросите отца Фому на площади. Он освящает воду у костра. Все вопросы вы можете обсудить с ним. А мне позвольте заняться делом. – Гарольд передал Паскалю воду и угли и вернулся к человеку в доспехах, намереваясь выпроводить его за порог. – В этом доме скверна. Мне не хотелось бы завтра лечить и вас. Прошу.

Указав на выход, Винтеркафф толкнул дверь, но солдат подставил в створ рукоять меча.

– Кажется, я выразился ясно, – сказал он тоном, не терпящим пререкания. – Ты пойдёшь со мной.

Гарольд безвольно вздохнул.

– Месье Дюпо, – обратился он к ученику. – Вы справитесь без моего участия?

Паскаль посмотрел на сына кровельщика. Болезнь не успела ещё окрепнуть в юном организме; Дюпо выделил всего три-четыре нарыва, которые необходимо дренировать и прижечь, применительно же к остальным, – пришёл он к выводу, опираясь на свой небогатый опыт, – достаточно будет вспороть кожу и наложить примочки.

– Осмелюсь предположить, что да, – ответил Паскаль.

– Превосходно. Тогда заканчивайте здесь и ступайте дальше. – Винтеркафф достал из сумки книгу и каламарь. – Записывайте имена жителей и проведённое над ними лечение, если их состояние будет того требовать. Писать, надеюсь, вы умеете.

– Понятное дело, я знаю грамоту, – возмутился аптекарь.

– Вот. – Гарольд извлек из карманов флаконы с лавандой, полынью и маковым соком, мешочки с омелой и грибным порошком, а в конечном итоге отстегнул от пояса свою сумку и помог Паскалю закрепить её у бедра. – Теперь у вас есть всё необходимое. Когда месье удовлетворит свой интерес, я вас найду. Уверен, разговор не отнимет много времени, – сказал он человеку с рытвинами на лице, – у тех, кто умирает.

Chapter V. Filia

Полуночная процессия вела Гарольда окутанными мраком переулками Финвилля, следуя к северной части города, где, как представлял доктор, находится древний замок, ранее взбудораживший воображение своим архаичным отталкивающим видом, открывшимся путникам с холма, и где ждала англичанина встреча с виконтом Его Святейшества, столь нежданно, в час как нельзя более несвоевременный и поздний, потребовавшим аудиенции.

Чёрные каменные дома нависли над головою пещерными сталагмитами, скрыв луну и добрую часть звёзд, так что только Сатурн, зловестно мерцающий в зените ночи, освещал путь. Дорога здесь шла в гору. Замок располагался у самой реки, на одном из прибрежных холмов, а городские застройки, через лабиринты которых пробирался Гарольд с проводниками, несомненно, принадлежали к эпохе возведения этого самого замка, ко временам чрезвычайно древним, неведомым истории. Блуждающий ветер, накатами ненавистных волн бьющий в спину, стремился проникнуть под одежду и в яростном порыве сорвать шляпу с головы. Ветер вымел декабрьские снега к пустынным полям, тем самым обеспечив свободный проход, но переулки были узки настолько, что двое, встреться они лицом к лицу, с трудом смогли бы разминуться. Продвижение, к тому же, замедлял бесчисленный хлам, нагроможденный здесь с осени или того раньше: разбитые кадки, высокие, иногда выше человеческого роста, неустойчивые горы плетёных корзин и деревянных ящиков, грозившиеся рухнуть от первого прикосновения, расколотые и давно просящиеся на свалку корыта, служившие некогда для сбора дождевой воды, повернутые на бок разбитые телеги и чёрт знает ещё какие обломки, утратившие не только свой первоначальный вид, но и память о том, для чего они некогда предназначались. Проводник, очевидно, выбрал кратчайший, однако не самый удобный, по мнению Гарольда, маршрут.

Англичанин шёл вторым. Впереди, прокладывая путь, ступал неназвавшийся солдат в плаще из волчьих шкур – капитан виконтской гвардии, как вполне обоснованно решил Винтеркафф; капитан, который самым бесцеремонным образом оторвал доктора от дел первейшей важности. Замыкали шествие две мрачные безмолвные тени, обретшие обличие гвардейцев лорда Кампо.

Дважды в пути они наткнулись на покойников. Обёрнутые в тряпьё, которое и выбросить не жалко, мертвецы, словно мешки с мусором, были выставлены родичами за порог, очевидно, уже post mortem. Преобладающее же большинство дверей в переулке несли на себе черную смоляную отметину джуммы. Человек в плаще ненадолго задержал свой взгляд на умерших, но лишь для того, видимо, чтобы распознать в них горожан, с которыми, несомненно, когда-то был знаком. Никаких распоряжений от него не следовало. Мертвецы – забота мортусов, и руки их рано или поздно дойдут до каждого из тех, чью жизнь забрало поветрие.

– Мы торопимся, – холодно напомнил капитан, когда Гарольд склонился над одним из трупов, чтобы выяснить, в каком из множества вероятных образов к бедняге явилась смерть.

Однажды обернувшись, капитан перекинулся парой слов с гвардейцами. Тогда, при первой их встрече, все мысли и внимание Гарольда были полностью сосредоточены на состоянии сына Матиса Бернье, и лишь теперь у доктора появилась возможность детальней рассмотреть своего конвоира. Ночной полумрак подёрнул лицо капитана тёмной рябью, надел на него маску чудовища, словно выдернутого из какой-то запретной кощунственной мистерии, ожесточил и без того грубые черты. Ему едва ли было сильно больше двадцати пяти лет, но болезнь, перенесённая в раннем возрасте, оставила на щеках его и скулах глубокие выбоины, какие оставляют крупные капли дождя на пыльной дороге, а ранняя проседь в упавших на лоб волосах и редкой щетине прибавляла ему, самое меньшее, полтора десятка лет. Взгляд солдата, осуждающий, как у познавшего несправедливое гонение беспризорника, и острый, как укол рапиры, ужалил доктора. Но вместе с тем Гарольду пришла в голову мысль, кем мог быть этот человек, ведущий себя строго и сдержанно, но в тот же час по-хозяйски, человек, которого с должным почтением приветствовали в доме мастера-кровельщика, который, пусть не совсем верно, но всё же вполне уверенно говорил на английском, и который носит на груди герб со змеем, сражённым мечом.

– Вы… лорд Кампо? – дерзнул высказать свои домыслы Винтеркафф.

Он почти сразу пожалел, что задал свой вопрос. Капитан остановился; один из солдат, оступившись в темноте, нечаянно толкнул Гарольда в спину. Чувство тревоги сгрудилось комком где-то под горлом. Возможно, вопрос был задан непозволительным тоном? – думалось Гарольду. Он имел слабое представление, как говорить со знатью. Однако Винтеркафф был почти уверен, что угадал; его сомнения сосредоточились исключительно вокруг молодых лет капитана, которому, как предполагал англичанин, поручалось править городом от имени Миланского Епископата. Впрочем, даже эти сомнения имели мало силы – история помнит и восемнадцатилетних кардиналов, и двенадцатилетних королей.

Тот, кому был задан вопрос, посмотрел на Гарольда через плечо и криво усмехнулся. То ли высокомерно, то ли, как показалось секундой после, с некоторой печальной иронией. Скупая улыбка капитана, тем не менее, не побудила солдат к веселью, как это случается обычно, когда подчинённые слышат насмешку командира.

– Синьор Родольф Кампо ждёт тебя в замке, – уклонился от прямого ответа проводник. Взмахом руки он приказал двигаться дальше.

Наконец, стены переулка, напиравшие, как волны Красного моря на войско египетское, расступились, и рукотворный грот Финвилля остался позади. Сокрытый в ночи замок восстал перед Гарольдом чёрной нерушимой скалой, вынырнул из темноты, его породившей, распахнул зев подъёмных ворот, скреплённых колоссальными цепями, и поднял клыки ржавой решётки.

Повинуясь приказу, гвардейцы отправились назад к площади. Капитан снял со столба фонарь и сказал Гарольду следовать за ним. Винтеркафф сбил с сапог налипший снег и прошёл по скрипучему и, несмотря на всю массивность досок, шаткому мосту, мимо сторожевых горгулий с выщербленными от вечных непогод мордами, после чего нырнул в проём ворот, стараясь не упустить из виду путеводный свет. Доктор ожидал вскоре почувствовать прилив холода, пронзающего кости и сводящего суставы, холода, наполнявшего обыкновенно всякое подземелье или сооружение из голого камня, – а этот замок был именно таким, потому как если во времена его постройки в нём и предусматривались какое-либо примитивные утепления, то они давно уже растеряли все свои свойства, – но здесь оказалось не холоднее, чем на открытом воздухе. И даже напротив – отсутствие свежего ветра сделало воздух затхлым и застоявшимся, а оттого мягким. От стен веяло неясным теплом, как будто за каждой каменной перегородкой топился отдельный очаг.

Разумеется, никаких очагов – по крайней мере, в том их количестве, которое требовалось бы для поддержания повсеместного тепла – в замке не было, – справедливо решил Гарольд. Эта чудовищная каменная гробница имеет размеры чересчур огромные, и в нынешний момент здесь навряд ли обитает такое множество жителей, чтобы в поддержании огня в каждом из многочисленных покоев имелся хоть какой-то смысл. Винтеркафф легко коснулся стены, не сбавляя шага. Камень, как и положено всякому камню, ответил на прикосновение холодным равнодушием, однако стоило Гарольду отвести руку на несколько дюймов в сторону, как приятное неестественное тепло вновь окутывало пальцы, проникая через перчатку. Может, это всего лишь тепло собственного тела, которое развеивается от прикосновения к холодному камню, а после снова возвращается? Или же какой-нибудь нераскрытый доселе обман восприятия? – подумал Гарольд. Сколько ещё неразгаданных тайн хранит окружающий его мир и человеческий организм как неотъемлемая часть его…

Паутина бесчисленных коридоров выглядела запутанной до такой степени, что замок невольно представился англичанину обиталищем кровожадного античного монстра, дьявольским лабиринтом, куда есть вход, но откуда нет выхода. Однако же капитан, освещая путь фонарём, ступал уверенным шагом и, судя по всему, превосходно ориентировался в этих немыслимых катакомбах, где покоилось в ожидании лучших эпох само время. Они миновали несколько залов или галерей, – в относительной темноте было не разобрать точных размеров, – скудно убранных каким-то совершенно ветхим интерьером, или вовсе пустых, с одними лишь облезшими, напоминавшими полуночный бред, фресками на стенах, затем пересекли помещение с множеством покрытых пылью лавок и мраморной трибуной – некий зал собраний, – после чего проводник остановился у одной из высоких дверей и повернулся к Гарольду.