Коллекция королевы бесплатное чтение

Глава 1

Ночь была безлунной и тёплой, хотя стоявшая на Искии глубокая осень могла уже хорошенько остудить море, нагнав промозглого тумана, частого в это время года. В доме все спали, только в окне мансарды теплился огонёк.

– Он что, ручной фонарик зажёг? – спросил негромко коротышка.

Его товарищ, высокий и ловкий мулат, гневно сверкнул глазами:

– Заткнись, Ден. Не на прогулке. Приспичило – говори по-английски.

– Ну, мой английский…

– Тихо! Молчи и слушай.

В темноте чиркнула зажигалка и на мгновение осветила говоривших. Оба были в тёмных спортивных костюмах с рюкзаками за плечами, так что руки оставались свободны. Плотные вязаные шапочки покрывали их головы. На ногах у парней были надеты ботинки на манер горных. У мулата в нагрудном кармане виднелся небольшой компактный свёрток.

– Алекс, ты не курил бы, – прошептал Ден.

– Что я, дебил? Зажигалка лучше, чем фонарь, если с дороги кто увидит. А мне надо тут… Вот достал!

Он вынул две мелкоячеистые сетки, собранные по краям. За ними последовали перчатки:

– Так, надевай. Делай окно. Говорить буду я. Если… будет о чём говорить.

Две тени быстро заскользили по склону к дому, ярусами расположенному на горе, почти бесшумно пробираясь между скальными выступами и участками мягкой породы, тут и там поросшими густыми зарослями кустарника. Подобравшись к самому окну мансарды по балкону второго этажа, высокий повёл себя странно. Он пригнулся, изловчился как кошка и швырнул камушек в окно. Потом другой. Ничего!

– Порядок, Ден. Я тебе сказал. Он свечку ночами жжёт – темноты боится. А сам спит как сурок. Я че боялся – баба на ночь уходит к себе, но чем черт не шутит? Я и проверил. Хорош. Давай!

Коренастый Ден умело беззвучно высадил стекло, и оба впрыгнули в комнату. Свеча стояла в углу на небольшой резной табуретке. Это была круглая раскрашенная рождественская поделка, каких уже много продавалось на набережных и в магазинчиках у отелей. Фитиль, опустившийся в глубь её пёстрого шара, только мерцал оранжевым угольком, почти ничего не освещая. Стол, шкафчик на стенке, низкая широкая кровать, вот и всё, что увидели пришельцы, всматриваясь в темноту небольшой и почти пустой мансарды. На кровати, впрочем, спал человек. Его тяжёлое дыхание со свистом вырывалось через полуоткрытый рот.

– Добро, – шепнул Алекс, – теперь я.

Он подошёл свете луны, что он болен, не вызывало никаких сомнений. Бледное, даже голубоватое его лицо, искажённое гримасой боли и страха, обрамляли светло-русые вьющиеся волосы, в которых лёгкая седина почти не была виднак спящему совершенно неслышно, наклонился над ним, приподнял сетку с лица и сделал два-три быстрых движения. Мужчина на кровати открыл глаза, но не издал ни звука.

– Пан, – внятно сказал Алекс, – ты понял, кто я? Мужчина молчал. Если понял – закрой два раза глаза! Мужчина продолжал смотреть на него не мигая.

– Ах так! Ну, нет, ты скажешь! Ты мне напишешь. Ты сам отдашь или сдохнешь как ящерица. Я те щас, гад, хвост обломаю! Утёк, зараза, а я теперь отвечай? Плохо тебя стерёг!

– Не надо, – вдруг прохрипел больной, – я сейчас. Наклонись.

Было часа два ночи. Ветер, подувший с моря, разогнал облака, круглая слегка ущербная луна медленно выплыла из-за разодранных туч. Комната осветилась, и стало видно коротышку, истуканом стоящего в углу, фигуру мулата, склонившегося над кроватью, и слегка приподнявшегося больного. При свете луны, что он болен, не вызывало никаких сомнений. Бледное, даже голубоватое его лицо, искажённое гримасой боли и страха, обрамляли светло-русые вьющиеся волосы, в которых лёгкая седина почти не была видна. Он носил бороду, пожелтевшую около губ от неизменной трубки. И сейчас эта трубка тоже лежала недалеко, рядом с пепельницей из осколка мрамора, выдолбленного в середине.

– Алекс, я там написал. Я тебе отдам. Не хочу больше смертей. Я уж и сам совсем собрался, мне всё одно пора… Наклонись ближе!

Он ещё что-то прошептал, затем с трудом повернулся и указал на маленький застеклённый шкаф.

– Возьми, – начал больной, но внезапно голос его, и без того невнятный, прервался всхлипами, стоном и, наконец, совершенно смолк. Он перевесился набок, вздрогнул, уронил голову на подушку, изо рта на неё хлынула тёмная кровь.

– Алекс, – вскинул голову с ужасом Ден, – это что, конец? А мы? Что мы-то теперь делать будем?

– Нет ещё. Ден, замолкни!

– Да я…

– Замолкни, сказал! Рви когти. Быстро! Давай! Я тут закончу, а ты… В Форио в траттории «У шести ключей». В семь часов будь там.

Ден вздрогнул, хотел что-то возразить, но передумал. Он подошел к низкому подоконнику, вспрыгнул на него, перебрался на склон и исчез в темноте.

Мулат напряженно вслушивался в ночь. Прошелестела листва кустарника. Несколько мелких камешков осыпались на проходящую внизу дорогу.

Ушёл!

Алекс для верности осторожно выглянул в окно – никого! Он наклонился над больным и прикоснулся к его виску. Затем быстро подошел к шкафу, вынул что-то оттуда и поднёс к теплящейся свече. В руках у мулата оказалась плоская коробочка хорошей формы из потемневшего дерева без украшений. Он нажал с двух сторон на заднюю стенку – крышка с мелодичным звоном раскрылась. Алекс вздрогнул от неожиданности и тихо выругался – коробка доверху была набита длинноволокнистым душистым табаком, сразу распространившим свой сильный медовый, и вместе пряный запах по всей мансарде.

– Постой-постой! Этого он не сказал. Про табак, то есть… Он сказал – сигареты? – пробормотал пришелец.

Но и «сигареты», вернее, три плотные трубочки тоже лежали сбоку. Алекс удовлетворенно кивнул, бережно убрал табакерку во внутренний карман и застегнул на нём молнию. А затем вытащил из-под левой руки какой-то тёмный предмет.

Пистолет был короткоствольный с глушителем. И потому выстрел, сделанный в мёртвого, никто бы не услышал дальше нескольких шагов. Но человек, что четверть часа назад был жив, снова, словно живой, дёрнулся и сполз на пол, толкнув локтем свою небольшую старую трубку. Она откатилась в сторону и осталась лежать.

Глава 2

– Снег, – фыркнула Лиза. – Пап, ты в окошко погляди! Тоже мне – март. Каждый День мороз или снегопад, да ещё с ветром! Па-ап, ты меня не слушаешь?

– Я слушаю, слушаю. Вполне прозрачный намек. У тебя каникулы скоро, а тут. Я ж тебе обещал – поедем! Слава богу, ты у меня горные лыжи не любишь. И потому: на неделю обязательно поедем. В твой южный Тироль. Будем гулять, писАть помаленьку…

– Пап, я не возражаю на нормальных лыжах, но только вместе.

– Ну да, тоже можно. Но я пару раз…

– Да, но только с тренером.

– Ах, перестань, пожалуйста!

– А что перестань? А кто это у нас два ребра сломал? Кто в прошлом году руку левую и …

– И что особенного! Всего лишь закрытый перелом, даже без смещения.

– Ну вот, ты мне будешь ещё про переломы объяснять!

– И буду. Мы тоже не лыком шиты. Я ведь не возражал, когда мама из тебя лет с трёх врача начала воспитывать. Ну я и наслушался! Хоть я тоже мог…

– Запросто! Я, кстати, всегда физикой с удовольствием занималась. Правда, твои ракетные двигатели – это вряд ли. Вот теперешние анализаторы – другое дело. Ты знаешь, пап, я тоже думаю, всё здорово сложится. Смотри, я уже договорилась в больнице насчёт практики. Могу начать и кончить, когда надо мне самой.

– Как это так?

– Да просто – работа сменная. Я буду выходить вместе с дежурной сестрой. Меня пока одну всё равно не оставят. И в лаборатории идут стандартные анализы. Не важно – когда начать, когда кончить. Ну, вот. Я на месяц там уже заявление написала и «добро» получила. А в отеле могу обзор для курсовой дописать, а ты – статью.

– Отлично, ребёнок. Мне немного осталось.

– Дашь мне потом почитать?

– С удовольствием. Знаешь, Лизок, я на работе как-то упомянул, что ты мои статьи читаешь. Ох, они удивились!

– И как – поверили?

– Ну, пришлось!

– Признайся, твои подумали про меня, что я синий чулок?

– Ты у меня – когда как. То чёрный чулочек, то красный в клеточку. Ты не тушуйся! Я всё помаленьку рассказываю. Что ты собак любишь, например. А также тряпочки с туфельками.

– Ну, пап, разве я должна?

– Ничего ты не должна. Слушай, я совсем не рад был бы… Есть такие мужики, что им обязательно из девочки мальчика сделать надо. Нет уж, увольте!

С улицы раздался негромкий шум велосипедных шин, и снег мягко упал с металлической ограды небольшого сада перед двухэтажным домом в глубине двора.

– Почтальон. Сегодня суббота. Я как раз подумала, что завтра точно из университета ничего не будет. А сейчас… Я пойду – сбегаю.

– Только оденься, ради бога.

– Да тут два шага.

Особнячок, если глянуть на него с улицы, казался небольшим, но это впечатление было обманчиво. Сад уходил внутрь квартала, и дом, обсаженный высокими деревьями, просто утекал вслед за ним. Почтальон в фирменной жёлтой с чёрным куртке на огромном велосипеде лихо остановился перед аккуратной калиткой и быстренько нашпиговал почтовый ящик. «Suddeutsche Zeitung», два больших конверта из светло-коричневой бумаги со штампом университета, три длинных деловых письма с «окнами» и ещё одно небольшое толстенькое с пёстрым кантом по всему периметру.

Девушка выскочила за дверь и побежала к садовой дверце. Ветер, как по команде, стих. Солнце светило уже вовсю. По обеим сторонам дорожки лежал глубокий снег, слегка подтаявший по краям несмотря на державшиеся морозы. В самом деле, без ветра было не холодно. Странно, как здесь в Баварии, в Мюнхене не различишь иногда: то ли зима, то ли лето. В феврале сажают анютины глазки, травка видна. Снега нет, или немного, чуть-чуть. Только не в этом году!

– Ну, вот мои долгожданные. Одно из клиники, другое – от профессора. Действительно, можно ехать. А это тебе. Потом расскажешь, ладно?

– Ох, ты у меня любопытная девица! – улыбаясь, ответил отец. Он повернулся к девушке, отложил книгу и ласково посмотрел на неё. Небольшого роста, крепенькая сероглазая золотистая шатенка Лиза выглядела моложе своих двадцати трёх лет. Круглая её мордашка не отличалась неотразимой красотой. Небольшой слегка вздёрнутый носик украшали несколько веснушек. Густые волосы цвета жареных каштанов заплетены в толстую косу чуть ниже плеч, серые большие глаза смотрят на мир серьёзно и бесхитростно.

Одета она была тоже без причуд. Ни яркой косметики, ни маечки, открывающей все, что можно и нельзя. Да, вот ещё. Она была в юбке! Тёмно-синяя эта юбка из джинсовой ткани плотно и удобно упаковывала студентку Лизу.

– Да, – думал Кирилл, – вот и вырос мой «Золотой горошек». Вырос -без матери! Я, как Саши не стало, жить дальше не хотел. Лежал ночами – не спал, обдумывал. Вопрос стоял просто. Как? И тут. Вспомнил, как эта крохотка пищала: «Папищкааа, поцеюй Лизочек!» Нет, это предательство! Она останется совсем сиротой. Ну, а в кого у неё глаза, не поймешь. Что я, что Саша – на солнце глаза голубые, в непогоду – серые. Какое небо – такие и они. А волосы… Наши – кто помнит, знают. Я был тёмный. Это сейчас бел словно полярная сова. После Сашиной гибели сразу в один День. Но локоны? Ни я, ни она! А девочка – поди ж ты, кудрявая вышла как ангелочек Рафаэля, и цвет…

Почему-то вспомнилось жизнеописание Есенина, Айседора Дункан, вообще не знавшая по-русски. «Золотая голова!» – будто бы внятно произнесла она, в первый раз увидев знаменитого скандалиста. Или это легенда?

Что ж, надо поработать часа два, потом скомандовать насчёт отпуска… Нет, лучше закажу-ка я сам: выберу место, отель и прочее. Побалую себя. Решил же – отдохнём не спеша. Ведь можно и час отдыхать и, именно, не спеша. А можно на месяц нервотрёпку устроить и назвать это отпуском.

– Да, почта! – Кирилл взял нож из слоновой кости с резной ручкой и с удовольствием покрутил его, погладил желтоватое лезвие с зазубринами. Это была память о дедушке, и сколько бы лет ни прошло, сердце сжималось от совершенно свежего чувства утраты. Если и был он благодарен за что-то судьбе, вспоминая своё адово детство, то только за это: дед, незабвенный, лучший из людей! Потом долго – никого и ничего на этом уровне. Ну, а теперь она, Лизочек. Плод его этой вечной, бесконечной, встречной, поперечной любви.

–Так, что ж нам пишут? – Он вскрыл сначала «деловые», одно за другим, любовно и ловко действуя костяным лезвием.

– Слышь, Бетик, англичане зовут на «совет старейшин». Это не скоро. Ты помысли, если на каникулы выпадет, можем вместе съездить. Ни я, ни ты в Лондоне не были до сих пор. Съезд в пригороде. Но мы с тобой город обязательно посмотрим. У нас будет своя культурная программа.

– В Лондон? С удовольствием. Пап, а как с продажами?

– Нормально. Два остальных письма как раз от клиентов.

– А что это они тебе домой пишут?

– Так потому, что это тоже от шефов. Они на фирму «засланцев» посылают и бумаги всякие. А мне такой личный реверанс, например в виде приглашения в «Dallmayr».

– Слушай, это где рыба была вкусная?

– Ну, да. Постой, я тебе оду сочиняю:

Лиза, Элизабет, Бетти и Бетик, Самая рыжая кошка на свете…

-А дальше не получается.

–Да я уже и не рыжая!

–Твоя правда. И это чертовски жаль.

–Я тебе сейчас помогу, – Лиза высунула язык и продекламировала:

Кошка, которая мышек не мучит,

А целый День анатомию учит.

– Нет, брат, это глагольная рифма. Не пойдёт. Лучше я:

Кошка, которая станет врачом,

Ну, и естественно, мышь не причём

– Опять не годится! Мышь, как лабораторный объект как раз…

– Ох, ты мне так совсем шутку засушишь, – защищался отец, глядя на голубую шкурку последнего письма

– Посмотри, как красиво, словно мозаика, – заметила Лиза, увидев, как солнце, струящееся сквозь абажур настольной лампы «Тиффани», сквозь его цветные стёкла, разделённые причудливыми металлическими ободками, расцветило бумагу яркими пятнами тёмнокрасных, фиолетовых, зелёных и жёлтых неправильных овалов.

– И еще жучок!

Действительно, откуда ни возьмись, выползшая в этот мартовский День божья коровка двигалась по письму наискосок снизу вверх. Вот она проползла ещё немного, попытавшись раскрыть свои плотные оранжевые надкрылья, и замерла.

Синенькое это с кантом письмо Кирилл оставил себе напоследок. Так, от кого бы? Адреса отправителя на конверте не было. Почерк незнакомый. Да Бисер в последнее время со своими больше по телефону общался, а если по делу, то электронной почтой или факс посылал. Это, впрочем, со знакомыми. А нет – секретарша отправляла письма прямо на фирму.

Ладно, чего я жду? Всё равно придётся открыть. С неожиданным раздражением подумал Кирилл. Он ещё минуту помедлил, затем, сам себе удивляясь, положил бережно в футляр заветный ножик и вынул из кармана другой – складной швейцарский с белым крестиком на красной блестящей ручке.

Из разрезанного конверта сначала выпал пустой листок, разлинованный словно в средней школе. Божья коровка недовольно расправила оранжевые надкрылья и улетела. Бисер перевернул страничку. На обратной стороне он увидел одно единственное слово. Крупными буквами латинским шрифтом на ней было выведено «REMEMBER».

Кирилл сделал судорожный глоток и вытащил на свет божий всё содержимое конверта.

ПИСЬМО

«Итак, я пишу тебе, старичина Ирбис, а когда ты это читаешь, меня уже нет. Ох и охота мне сейчас взглянуть на твою усатую рожу! Сложное ощущение, браток? С одной стороны, клёво, что я, наконец, провалился в тартарары. Давно пора – заслужил, и сам старался, гнобил себя и других, как мог. С другой же – нехорошо как-то, неспортивно радоваться, если кто-то в ящик сыграл.

И у меня сложное чувство. Некому больше писать. Некому поручить. А за тобой, ты знаешь, должок.

Ну вот, с интродукцией покончено. Перехожу к делу. Только скажу тебе напоследок, что чёртовы эскулапы обнаружили у меня некую хреновину с сердцем. Они твёрдо сказали, что мои ходики будут тикать ещё месяцев восемь. Если без сюрпризов. Я, когда всю историю задумал, об этом знал. Да, забыл. Ещё ведь и пить-курить запретили. Ну, а уж это – дудки! Ладно, я отвлёкся. Теперь ты слушай внимательно, потому что я тебе завещаю! Да. И впрямь – завещаю, а как иначе?

Сына моего Петьку – найди! Найдешь в дерьме, так вытащи из дерьма! Куда скажу – отвези и то, что я ему оставил, отдай!

Сделай, как я сказал. Иначе жди нас «оттуда» вместе. Я у бесов отпрошусь. И её возьму. Мы с тобой оба точно знаем – она за мной куда угодно уйдёт. Из рая или из пекла? Что мы все заслужили?

Ох, прости балбеса! Я не хотел. Я болен, желчен и страшно одинок. Я, знаешь, тебе другое письмо написал и оставил у ребят. Запомни: я передал «по цепочке». Понял меня? Передал по цепочке. Начал, где раньше. Прощай. Поставь за меня свечку за упокой, что ли.

Пан, который пропал.»

– Папа, – услышал Кирилл словно издалека. – Папка, ты что? Ох пап, скажи что-нибудь – мне страшно! Господи, да ты… У тебя руки дрожат, ну пожалуйста, ну не молчи только! Да что же там в этом проклятом письме? С бабушкой что-нибудь?

Девушка теребила отца, от волнения никак не попадавшего в карман куртки, чтобы сунуть туда листочки. А он всё не мог собраться с силами.

– Погоди, Лиз. Ничего. Вернее… Это ко мне. То есть… Словом, знаешь, девочка, есть же вещи… Здесь говорят: «Das ist ganz personlich. Privatsphare…»1

Добавил он машинально по-немецки и вдруг почувствовал невыносимую фальшь ситуации. Словно ножом по стеклу. Н-е-е-т, это он должен по-русски! Что же, он и скажет. Скажет, конечно… Но не сейчас. Надо её всё-таки успокоить, а то она…

– А – Лиза? Что?

– Паап! У нас же с тобой всё не как у людей. У нас лучше! Мы с тобой всегда вместе, правда? Ведь правда? Ты, если не хочешь, потом расскажешь…

Она, раскрасневшаяся от волнения так, что уж и веснушек стало не видно, ласково угнездилась рядом с Кириллом и щекотала своими ресницами его щёку, дёргала тихонько его за правый ус, ну разве что не мурлыкала, не забывая, впрочем, время от времени тревожно заглядывать в глаза отца, и даже щупая ему для порядка пульс.

Кирилл Игнатьевич Бисер закрыл глаза, потом вздохнул и Лиза, не веря своим ушам, услышала:

Мы себя не выбирали.

Я – себя не выбирал!

Пели, ссорились, играли,

Ты любила – я страдал.

Ты – меня не выбирала!

Я пропал…

Нет, это позже. А сначала вот что:

Съели вместе суп с котом.

Он и ты, второй и третий.

Нас полно на этом свете:

Я сначала – ты потом…

– Суп с котом? – улыбаясь, спросила Лиза. Ну, значит пронесло.

– Бетик, а Бетик? – уже совершенно взяв себя в руки, сказал отец. – Делаем так. Срочно! Немедленно! Едем в Тироль. Можно прямо сейчас. Нет, лучше завтра. И там… Там я расскажу тебе историю. Сядем с тобой у огня, чтобы снег за окном, глубокий снег! Чтоб горы вокруг и ущелья.

Он запнулся, нахмурился, но затем коротко вздохнул и закончил, медленно и раздельно произнося каждое слово

– Я тебе… расскажу.

Глава 3

Бурый бок старого вулкана, круто поднимавшийся из моря, огибало шоссе-серпантин. По нему тарахтели время от времени набитые до отказа небольшие местные автобусы, двигались легковые машины, часто слегка потрёпанные на невозможных здешних поворотах. Большинство отелей уже было закрыто – осень! Но слева от группы высаженных на крутом склоне пальм, рядом с бассейнами из горячих источников, бивших прямо из самого сердца горы, ещё теплилась жизнь. Живописно разбросанные среди цветущих кустарников и лимонов строения, впрочем, назывались: не «У источников», а «Под пальмами», ибо источников тут хватало – не отличишь.

Двое туристов – мужчина и женщина вышли из ворот отеля, спустились к шоссе и двинулись вниз. Лёгкий мостик уходил вправо в гущу лимонных садов. Они завернули, и скоро их стало уже не видно с проезжей дороги.

Вулкан там и здесь курился белым дымком, но небо оставалось не по-ноябрьски синим. Пар поднимался прямо вверх, так что казалось, будто это рыбаки жгут костерки, чтоб жарить макрель или есть мидии, запивая их белым вином.

– Хороший ресторанчик – «Лючия», – сказала женщина, – и недалеко. Мы можем всю неделю хоть каждый День там обедать. Я только удивляюсь, почему они здесь на Искии по-немецки так плохо говорят. В конце концов, по сравнению с Турцией, с какой-нибудь Анталией, где все работники сервиса.

– Да не только сервиса, – поддержал муж.

– Верно. В любом прибрежном магазинчике, кофейне с тобой могут объясниться. Но Италия живёт туризмом куда дольше Турции! Кстати, портье или ювелиры в Анталии говорят лучше меня.

– Не скромничай! – улыбнулся он. – Слушай Рита, ты мне хотела что-то о болгарине рассказать.

– Да, это я вчера. Помнишь, ты спать пошёл, а я сидела на террасе. Море было спокойное такое, луна, дорожка на воде светилась… И вдруг! Слышу снизу с воды сперва гитару, а следом кто-то запел, да как! Изумительный голос!

– Так. Ты уж не спустилась ли к морю?

– Спустилась – не спустилась. Но я эту мелодию лет с шестнадцати знаю. И вот сама даже не замечаю – сижу, подпеваю ему и плачу.

– Что-что?

– Ну да! Слёзы катятся.

– И кто же там пел?

– Потом. Не спеши!

Резкий вой серены хлестнул их по барабанным перепонкам, и две машины карабинеров одна за другой пронеслись мимо, обдавая прохожих песком и мелкими камушками.

– Куда это они?

– Да бог их знает, Франц.

– Где мы остановились? Ты утром, сказала, что наш Марио…

– Нет-нет! Марио, он в бассейне. Это как раз Мария. Помнишь, официантка? Девчоночка лет так двадцати. Стриженая?

– Эта самая. Она-то, кстати, отлично говорит. И понятно. Она студентка. Учится в Вене. А здесь на лето только. Так у нас же ноябрь.

– У неё снова каникулы. Подожди, давай я тебе по порядку. История длинная.

– То-то она с тобой вечно болтает – после обеда не дождёшься!

– Ты будешь слушать?

Аппетитная блондинка, вся в ямочках и перевязочках, словно пухлый младенец, звонко хлопнула своего высокого спортивного мужа по отсутствующему животу:

– Вот смотрю я на тебя: лопаешь ты – любо дорого. И свиные отбивные, и спагетти. Пиво пьёшь!

– Умеренно, умеренно!

– А я и не спорю. Но! Полнею-то я!

– Ты не отвлекайся.

– Ну, словом, Мария наша. Она сюда к родным приезжает. Тут у неё дядя, тётя, сестра двоюродная и т. д. Вот она и работает: когда в отеле, а когда в ресторане помогает.

– Постой, так значит эти из «Лючии»?

– Это они и есть. А дочка их – кузина Марии, Анджела, работает в местной больнице в Forlo медсестрой. И вот эта-то дочка однажды вечером после дежурства привезла на своём Смарте странного болгарина домой и оставила его жить в мансарде!

– Так, подожди. Ничего не понимаю.

– Как это ты не понимаешь? Гитара и кот, греческий паспорт, помнишь? Молчит и поёт, поёт и молчит! Наши соседи миланцы читали газету, их мальчик нам тогда статью перевёл. Он ещё с тобой то по-английски, то по-немецки?

– Ах да, – пробормотал Франц Линде. И лёгкая тень напряжения едва заметно прошла по его загорелому лицу.

Линде ездили сюда уже третий год подряд. Это случилось дня через три после их появления. Франц привёз жену на лечение, побыл недолго и уехал в Мюнхен на работу. Теперь он снова вернулся к Рите. А тогда местная пёстрая газетка, где было больше фотографий, чем текста, захлёбываясь, сообщила, что на берегу в лодке со сломанным мотором рыбаки подобрали парня. По-итальянски парень не говорил. Впрочем, парень, это не точно.

Мужчина был по виду лет сорока пяти и, что странно, без вещей совершенно. Но документы оказались при нём – греческий паспорт в полном порядке. Рядом на облезлой гитаре восседал тощий серый в яблоках бархатный кот.

Рыбаки, вызвавшие, само-собой, «скорую» и полицию, рассказали, что «находка» был словно в трансе. На вопросы, в том числе, на греческом, не отвечал, но, святая Мария, вдруг время от времени запевал густым басом, и тогда кот, до сих пор невозмутимый и сонный, начинал выть как на мартовской крыше, а потом вообще вспрыгнул хозяину на плечо!

Новостей в это время на Искии было мало. Бедные газетчики, как голодные чайки радостно накинулись на «приплывца». Они сообщали каждый день что-нибудь о нём, не забывая кота, о лодке, оказавшейся, впрочем, вполне исправным катером, приписанным на Капри, и о двух-трёх найденных всё же при нём мелочах, кроме упомянутой гитары. Но «найдёнец» молчал. С фотографии глядело заросшее светлой бородой лицо, обрамлённое вьющимися пепельными волосами. Тёмно-серые глаза выделялись на обветренной коже. Имя его Andrey Siniza греческим не казалось, но кто знает, кто знает?

Да, осень. В том то и дело. И потому Frankfurter Allgemeine тоже не поленилась. Какие там в не слишком уже солнечной Италии романтические песни? На каком языке? На болгарском? Нет, Анджей – это, верно, поляк. А что, собственно, пишут нам с Крита, откуда паспорт? Что всё-таки было у него с собой? Так, трубка из вишнёвого корня с чашечкой чёрного янтаря. Старая немецкая трубка. Еще старая табакерка…

Вы подумайте, кто теперь слово такое помнит: «табакерка»? Или кисет? Нет, всё-таки табакерка для нюхательного табаку! Именно табаку, а не табака, что носили некогда даже дамы, украшали своими вензелями. Дарили в знак расположения владетельные особы, и в знак любви и приязни – возлюбленные своим любимым.

На табакерку и трубку никто не польстился. Журналист – практикант, раскопавший эту историю, долго думал, чем ещё порадовать читателей:

Кот с гитарой – вовсе не плохо, но мало. Трубка и табакерка? Старые, но простые. Нет, я, конечно, не специалист, но… стой! Вот разве что…

В уголке табакерки он заметил маленькое клеймо – две буквы «G» одна в другой, вписанные в медный овал.

– Извини, Рита, задумался. Мне кое-что вспомнилось, я подумал… Но чувствую, тут любовная история. Да неужели этот немой? Кому он сдался?

Подначил жену Франц Линде.

– Почему немой? Он же дня три по морю болтался без еды и воды и в шоке был. Подожди, ты меня сбил. Конечно, любовь, что же ещё? Только подумай, он поначалу в больницу «по скорой» попал, а потом к Анджеле в палату. Вот она за ним ухаживала – ухаживала, а он очень плох был. Что-то там по-итальянски ворковала, кормила и причёсывала – и всё это время он молчал и только пел иногда. И вдруг на третий День так внятно и говорит: телефон! Она принесла, представляешь? Он кипрский номер набрал, послушал, сам ничего не сказал, и снова молчок. И вот когда ему время выписываться пришло, как и куда неизвестно. Ты не забудь, ведь ни страховки, ни денег, долго держать не стали! А он ещё слабый был да к тому же сердце плохое… Тут Анджела его забрала с собой!

– Анджела, значит, – думая, о своём, сказал Франц. – Ладно. Анджела куда ни шло. Я, знаешь, не могу привыкнуть, что кого-нибудь Афродитой зовут или Аполлоном. Да ещё как на этого Аполлона взглянешь…

– Слушай, Аполлоны с Афродитами в Греции, а мы в Италии. Ну а Венера, лучше, что ли? Фунтов так на пятьсот?

– Вообще ты мог бы при мне про фунты…

– Не буду-не буду, – засмеялся муж и добавил. – Я понимаю так – мы сейчас их всех увидим? Смотри! Вот она уж – «Лючия».

До ресторана оставалось шагов двести. Весь он, увитый виноградом, с террасой, уставленной фикусами и цветущими олеандрами, был залит ласковым солнечным светом. Выше террасы лепился к склону сам двухэтажный, крытый черепицей дом, где находился зал ресторана, кухня и служебные помещения. Выше этажом в левом крыле жили хозяева. В правом у них были комнаты для приезжих. Сооружение венчала маленькая мансарда с треугольной крышей и таким же большим окном.

– Правда, красиво? Здесь и в ноябре всё цветёт, я тебе сейчас такие лианы покажу, прямо по скалам вьются. А рядом ящерки зеленые бегают.

Двое шли не спеша, занятые разговором друг с другом. Они не видели, как карабинеры числом так человек пять высыпали на совершенно пустую почему-то террасу, как Энцо и Франческа спустились по внешней лестнице вниз и молча обернулись назад, глядя на длинный серый с чёрной полосой ящик, что медленно выплывал на плечах мужчин, тяжело ступавших по ступеням, ведущим уже на улицу. Зато они услышали крик. Кричала женщина.

– Diabolo! – плача, кричала бледная худенькая, как подросток женщина, с распущенными по плечам матовыми чёрными волосами.

***

Франц Линде вечером уединился, придумав невинную отговорку. Ему нужно было позвонить на работу. Он набрал номер и негромко заговорил:

– Привет, это Линде. Здравствуй Херберт, дружище! Как дела? Я-то? Я в отпуске. Как почему звоню? Соскучился! А ты как думал? Ну, ясно, жить без вас не могу. Погода? Ничего особенного, но моей жене нужны термальные ванны, вот и ездим. Слушай, я бы хотел Бергеру сказать пару слов, пока не забыл. Скажи, он по-прежнему занимается «Завещанием кузнеца»? Ага, я так и думал. Что? Мы с ним в одном конноспортивном клубе. Да брось, не издевайся, просто случайно информация одна подвернулась.

– Хайнц? Здорово, это Франц. Хорошо, что я тебя застал. Как это, ожидал моего звонка? Ах, кобылки. Да нет, я в тебе вполне уверен.

– Нет, не дразнюсь. Да чем особенно? Стой, ты мне лучше скажи, у твоего «кузнеца» клеймо – две буквы «G», одна вложенная в другую, обведённые неправильным овалом?

– Ах, скорее в форме опрокинутого щита. Ну, мы оставим формулировку на совести журналистов. Вот что, с тебя ужин на две персоны в ресторане у нашего несравненного Шубека. Садись и слушай…

Глава 4

Карп Валерианович Кубанский был непростительно богат. Он понимал это сам и ужасно стеснялся. Будучи застенчив и замкнут от природы, он всё глубже, словно рак-отшельник, забирался в свою раковину и настороженно изучал оттуда близорукими глазами окружающих, что иными трактовалось как высокомерие задравшего нос нувориша. Бывшая жена Женька Безрук, с которой они вместе когда-то кончали Плешку и поженились после диплома, поглядывала на Карпа из-за своего аккуратного письменного стола в офисе и еле слышно декламировала: «И усами шевелит!» Карп незаметно подмигивал Женьке, поглаживая небольшие усики. Его круглые кошачьи глаза теплели. Они остались друзьями.

Жестковатая, самостоятельная и стройная Женька рассудила быстро и трезво. «Вместе у них не вытанцовывается» – решила она. Дальше может быть только хуже. Однажды они поговорили и совершенно мирно расстались. Женька продолжала работать у своего неуклонно преуспевающего сдержанного и настойчивого как бульдог бывшего мужа. А он постепенно начал полнеть и откровенно сторониться женщин. Стеснялся.

Карп толстосумом, и правда, был и был в состоянии вызывать время от времени девушку для встреч. Его устраивали разовые встречи, тем, что не возникали обязательства, никто не грабил, не шантажировал. Обычные в этой среде болезни тоже миновали «крупную рыбу», как называли порой подчинённые своего шефа. Женька, встревожившаяся было и регулярно заставлявшая Карпа бегать к врачу, несколько успокоилась. А когда у Кубанского появилась помощница – молодой архитектор Серафима Неделько, жизнь приобрела характер стабильный и, пожалуй, несколько монотонный. О Серафиме речь впереди, а сейчас надо заметить только, что новых впечатлений по этой части наш герой не искал. Все дела его шли успешно. Он со сборки компьютеров постепенно переключился на сталь, заключил пару крупных контрактов в Липецке, преуспел обалденно и заскучал.

Вот если бы маме рассказать, думал нередко он. С мамой бы я поехал. Маме бы я купил… Карп Кубанский нежно любил свою мать.

Рано овдовевшая Ольга Николаевна родом была из остзейских дворян по фамилии фон Бэр. Она вышла замуж за ветеринарного врача Валериана Кубанского, очень дельного и работящего человека, и ни разу в жизни не пожалела об этом. Из троих их детей младшим был Карп. Ольга Николаевна окончила консерваторию по классу рояля, всю жизнь преподавала музыку и умерла пятидесяти пяти лет от роду, оплакиваемая ими всеми. Но младший был совершено безутешен. Он тяжело и долго болел. А поправившись, наконец, заказал мамину фотографию в полный рост, мастерски выполненную по образцу студийного оригинала, и повесил её около своего любимого письменного стола из тёмного дуба, обтянутого зелёным сукном.

На отличном плотном картоне в этих восхитительных коричневатых тонах была изображена стройная молодая женщина в довоенном шёлковом платье. Её изящные руки в сетчатых перчатках до запястий свободно лежали вдоль тела. На голове, причёсанной на прямой пробор, сидела крошечная шляпка с вуалеткой. Нежное лицо с прямым, слегка удлинённым носом, обрамлённое каштановыми шелковистыми волосами, уложенными косой на затылке, освещали большие глаза. Карп садился за стол, смотрел на портрет, и тоска фиолетовой дымкой забиралась в его одинокую душу.

***

Однажды старший брат Карпа Глеб, человек совсем в другом роде, пошедший по стопам отца, заклеил конверт письма в Питер, подкинул монетку и предложил:

– Карпуша, ты бы пособирал что-нибудь.

– Так это ты у нас в школе марками увлекался. Разве что и меня научишь? – без энтузиазма отозвался Карп.

– Марки? Можно и марки.

– Нет, я про второй этаж подумал.

Они сидели внизу на выложенной розовыми плитами террасе перед только что отстроенным загородным домом и ожидали, когда жена управляющего Палыча Клава позовёт всех обедать.

– Объясни, я не понял что-то.

– Да ты можешь его со смыслом обставить. Ты же у нас мальчик со вкусом. Выбери себе эпоху, идею.

– Например? – всё ещё лениво осведомился младший Кубанский.

– Ну, скажем, Всеволод – Большое гнездо! – подмигнул старший.

– Ох, ты и хватил. А Веспасиана не хочешь? Или уж Рамзеса Второго?

– Ладно, я пошутил. А как на счет маминых предков?

– Правда, Пуша, – поддержала Глеба сестра Тамара, ставившая в вазу свежесрезанные Палычем махровые нарциссы. – Мы всё-таки кое-что знаем. Не слишком глубоко, но до прадедов точно. Давайте сначала родословное дерево вместе нарисуем.

– До прадедов, Томик, – оживился Карп и тепло взглянул на сестричку – до чего на маму похожа! – Это какой же царь тогда был?

– Сначала, думаю, Павел. Но он прожил очень недолго, – пожал плечами Глеб, – а потом? Николай Первый, если мне не изменяет память, Николай Палкин!

– Изменяет-изменяет! А куда у тебя Александр подевался? Война двенадцатого года?

– Александр-освободитель?

– Александров было два. Или нет, три!

– И Николаев было два!

– Последнего спутать трудно. Там уже семнадцатый год и Октябрьский переворот.

– А вообще, Тома, кто у нас гуманитарий в семье? Тебя чему в университете учили?

– Ну вот, братишки, приехали! Меня учили классической филологии, старославянскому, исторической грамматике. Дальше продолжать? Но, однако, в моей не обременённой особо систематическими знаниями по истории голове, всё же всплывают в этот период дела и люди. Декабристы, Жуковский, Плетнёв, Пушкин и его Натали, Карамзин и Даль, даже Герцен.

– Не рано для Герцена? – удивился Глеб.

– Нет, я точно помню, что когда Наполеон стоял под Москвой, Герцен уже родился.

– Глеб, я чем больше думаю, тем больше мне нравится твоя идея! – проговорил Карп и хлопнул брата по плечу. – Царствования мы уточним. Завтра же всем этим займусь и подходящих людей найду. Медведи мы или не медведи?

С тех самых пор Карп Валерианыч стал понемногу приобретать вещи эпохи первых известных ему фон Бэр и постепенно вошёл во вкус. У него появились знакомые собиратели и галеристы. Он стал бывать на распродажах сперва один, потом в сопровождении опытного искусствоведа, рекомендованного новыми сотоварищами. И Карп неторопливо со вкусом делал покупки, с живым интересом обставлял второй этаж и увлечённо вступал в бесконечные дискуссии по поводу находок со старым музейщиком Оскаром Бруком, к которому обращался за экспертизой. Кубанский, скорей флегматик по натуре, определённо повеселел, жизнь приобретала новые краски, хоть это ещё не превратилось в страсть.

Но однажды он увидел портрет. Это случилось на аукционе для знатоков, куда одни билеты за вход стоили долларов пятьдесят. Карп пришёл туда вместе с Оскар Исаевичем больше посмотреть, потолкаться, подышать этим «воздухом кулис», к которому начал уже незаметно привыкать, как курильщики к своему сорту табака.

Они поднялись по мраморным ступеням, миновали охрану и жужжащие группки посетителей, ежеминутно приветствовавших друг друга, и неспеша, двинулись вдоль выставленных картин. Карп, не слишком большой знаток живописи, приглядел ломберный столик чёрного дерева, инкрустированный перламутром, хотел к нему подойти, как вдруг странное чувство заставило его поднять глаза. Из тёмной тяжелой рамы с золотым ободком на него смотрели прекрасные светло-зелёные глаза молодой женщины в утреннем нарядном платье, писанной маслом на фоне итальянского пейзажа. Её покатые плечи и нежная шея без украшений, тонкая талия, схваченная шелковой лентой, гладко причёсанная головка с валиком каштановых волос на затылке, крупные жемчужные серьги в ушах. «Наваждение!» – подумал Карп. Когда он захотел спросить своего спутника о портрете, голос поначалу просто не повиновался всегда невозмутимому Карпу Валерианычу.

– Кто это, Оскар Исаевич?

– Это герой войны двенадцатого года кисти Александра Роу генерал Сабанеев Иван Васильевич.

– Да нет, правее в тёмной раме в полный рост.

– А, это Карл Брюллов. Изумительная работа. У вас отличный вкус, мой друг! Королева Вюртембергская. Ей здесь лет двадцать. Брук с интересом взглянул на соседа, стряхнул со своего твидового пиджака невидимую пылинку и слегка ослабил узел галстука.

– Оскар Исаевич, слушайте внимательно! – голос Кубанского звучал хрипло, но он уже овладел собой. – Во-первых, вы мне это тотчас купите. Немедленно! Непременно! Обязательно! Не торгуйтесь. Самое худшее, что может произойти, это портрет уйдёт, – потребовал обычно не любивший бросать деньги на ветер Карп.– И ещё. Узнайте мне про неё всё, что можно: биография, предки, потомки… Словом, вы меня поняли. Да, зовут-то её как?

– Что-то Вы раскомандовались, голубчик. Я в денщиках не служил, не пришлось. Если вам надо.

Карп изменился в лице и схватил старика за руку:

– Ради бога, простите. Я не хотел. Это от волнения. Я вам потом объясню, ну пожалуйста! Произошла невероятная история. Только бы портрет не упустить! Так как.?

– Ну, хорошо, хорошо, – смягчился старый искусствовед. – С кем не бывает. Её зовут Олли.

– Звучит как-то странно. Постойте, Вюртемберг – это Австрия?

– Германия. Тогда, впрочем, Вюртембергское королевство. Но Олли с ударением на втором слоге – в нашем случае просто Ольга. Ольга Николаевна. Это её папа так называл – Олли. Государь император Николай Первый.

– Боже мой, Ольга Николаевна! – повторил бедный толстый Кубанский и сел на обтянутую атласом банкетку с надписью «руками не трогать!».

После этого он пропал. Это был «Знак». Портрет, купленный за сумасшедшие Деньги, Карп повесил в библиотеке. А потом принялся собирать принадлежащие великой княжне вещи по всей Европе, не жалея затрат.

Однажды он сидел перед портретом и любовался на последние приобретения. У него уже имелся бокал из зелёной эмали и такая же чаша – подарок Императора Александра, который бездетный государь сделал дочке своего брата на крестины. Затем удалось раздобыть четырёхрядный жемчуг, унаследованной Олли от матери, жены Николая Первого. И, наконец, изумрудный крест, появившейся в его коллекции последним, – подарок самого Николая.

– Что же это, почему она так похожа на маму? – в который раз задавал себе вопрос Карп Валерианович.

Королева Вюртембергская – историческое лицо. И автор – Карл Брюллов, «Карлуша», знаменитейший портретист. Я с детства его княгиню Юсупову в Третьяковке помню. Фамильное сходство, даже такое, ещё можно себе представить. Предположим, портрет прабабки. Пусть и Брюллова, почему нет? Фон Бэр были богатые люди. Они вполне могли из своей Курляндии выезжать в Петербург, зимний сезон проводить там, танцевать на придворных балах. И заказать портрет хоть бы и самому Брюллову! Нет, так не пойдёт. Я должен знать о ней всё, привести эти знания в систему. Мать Ольги Николаевы, императрица Александра Фёдоровна

Он достал справку, подготовленную Оскар Исаевичем и отпечатанную на рисовой бумаге с водяными знаками.

– Тут ясно сказано – она из Пруссии. Дочь Фридриха – Вильгельма Третьего и королевы Луизы Прусских. Восточная Пруссия с Курляндией рядом. И чем чёрт не шутит!

Карп засмеялся, подошел к телефону – красивому старому аппарату с диском и «рожками», на которых лежала большая «старорежимная» трубка, и набрал знакомый номер. Оскар Исаевич подошёл сразу.

– Здравствуйте, уважаемый учитель. Не могу долго без вас обойтись!

– Здравствуйте, Карп Валерианович. Я повесил мои уши на гвоздь внимания и весь к вашим услугам.

– У меня появилась идея. В исполнители я назначу моего Серафима, а научное руководство, если не возражаете, охотно препоручил бы вам. Мне бы хотелось получить не просто справку, которую вы отлично составили, не спорю, но полное жизнеописание интересующей нас особы. Понимаете, для коллекции было бы важно знать, кто и что ей вообще дарил. Я решил сконцентрировать усилия на драгоценностях, живописи, может быть, кабинетной мебели вдобавок.

– Подумаем!

– Кроме того, мне не даёт покоя одна мысль…

– И я думаю, что догадался, какая! – помог своему собеседнику Брук. – вас мучает это сходство. Отлично, теперь требуется выработать диспозицию, а там, глядишь, раздобудем доказательства, и Вы присоединитесь к претендентам на трон! – весело закончил Оскар Исаевич.

Глава 5

– Симка! Симка Неделько – одеваться! – гаркнула воспитательница интерната. Приближались ноябрьские праздники, и на генеральную репетицию ожидали в два часа десант из РОНО.2

Восьмилетняя девочка со светлыми вьющимися волосами, худенькая, грациозная, словно эльф, выбежала на сцену и остановилась за занавесом, робко глядя сквозь щёлку на сидящее в партере начальство.

– Иннокентий Саввич, не просите. Где это видано, милый Вы мой? Люсю – и никаких гвоздей! – громким склочным голосом требовала директриса, обращаясь к сидящему рядом седому человеку в чёрной бархатной кофте с бантом и отложным воротником.

– Побойтесь бога, Анна – Ванна, она Снегу-у-у-рочка, душа моя! Снегу-у-у-рочка, а Ваша Л-ю-ю-ся? Ваша Люся – снежная баба! Вы подумайте, что мы ставим. Островского, но не того! Не того, позвольте вам сказать, что «сталь закалял»! Вот тут бы и Люся…

– Это чем же вам Николай Островский не угодил, товарищ Оболенский? И школа большевизма – «Как закалялась сталь»? Вы хоть из балета, но поосторожней, знаете ли!

Битый опытный Оболенский гневно глянул на противную бабу, но сдержался:

– Анна Ивановна, «Снегурочка» Александра Островского – сказка-фантазия. Мы ставим детский балет, не так ли? Мы будем выступать на смотре. Дети – сироты артистов Большого театра принимают участие в спектакле. Это решение Райкома. Вы согласны с решением Райкома, да или нет? – сухо и официально произнёс он.

– Я согласна с решением Райкома. Берите Вику Лопато. И Вика тоже сирота.

Два года назад случилась страшное несчастие. Самолёт, с летевшими на гастроли артистами московских театров и эстрады, заблудился в тумане в горах и разбился. Несколько человек детей погибших, у которых не нашлось родственников, воспитывались с тех пор в привилегированном интернате, организованном когда-то для детей, прибывших к нам из Испании во время полыхавшей там гражданской войны и интервенции.

– А впрочем, знаете что? – неожиданно согласилась начальница, – я умываю руки. Сима Неделько – сирота? Сирота! Решение было? Было! Под вашу ответственность. Пусть поёт!

Лицо Иннокентия Савича пошло пятнами. Он собрался было хорошо поставленным голосом сказать небольшую речь о выразительных средствах танца, пантомимы, классического балета. Может быть, даже о Нижинском и Петипа и… Да мало ли ещё! Он бы сказал этой невежде с партийным билетом, он бы сказал ей!

В это время из соседней комнаты прозвучало фортепианное вступление и приятный тенор запел романс Рубинштейна на слова Пушкина:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной,

Певца любви, певца своей печали?

Когда поля в час утренний молчали,

Свирели звук унылый и простой?

Слыхали ль вы?

– Вот, слышали? Это наш физкультурник поёт. В армии служил, у нас комсоргом. Про львов поёт… Заслушаешься. Да не какую-нибудь чепуховину, а Лермонтова. Клад, а не парень!

– Поручик Лермонт, – задумчиво повторил Оболенский, глядя на директрису с пышной причёской «хала», на её толстые пальцы с крупными перстнями и пёструю, вязанную крючком, кофту. Пыл его остыл, и он после небольшой паузы негромко спросил:

– Анна Ивановна, Вы тут только директор или ещё предмет какой ведёте?

– Веду, а то, как же. Чистописание раньше вела – теперь не хочу, даже прописи отменили совсем. Так я уж русский и литературу ещё на ставку.

Оболенский открыл рот, закрыл его, глубоко вздохнул и, не говоря не слова, отошёл. Репетиция, впрочем, прошла превосходно. Дети выходили на аплодисменты, кланялись и снова убегали за кулисы. Члены комиссии, растроганно переговариваясь, обсуждали предстоящий несомненный успех, хвалили всех от души, и в первую голову директора Анну Ивановна Парасюк за мудрое руководство. Не забыли и Оболенского. Зам по культуре Денисенко, окончивший всё-таки дневное отделение педагогического института имени Крупской, не в пример прочей публике, образование которой нередко было «заушное» – так говорили о заочниках, которых за уши тянули на трояк, человек доброжелательный и неглупый, почтительно потряс ему руку:

– Рад познакомиться с вами, Иннокентий Савич. Я ведь Вас прекрасно в «Жизели» помню.

И обращаясь к своим коллегам, добавил:

– Замечательный балерун был товарищ Оболенский!

Польщённый старик с достоинством произнёс в ответ:

– Спасибо на добром слове. А следом, покосившись на стоящую достаточно далеко начальницу, посетовал:

– Уж Вы бы поддержали меня немного. Прямо беда, да и только.

– А что такое? – удивился Денисенко.

– Да вот, видите ли, начальство наше. Не только слова такого не знает: «балерун», или того краше «балетмейстер». Она и артистов моих не жалует. Снегурочку утверждать не хотела.

– Не может быть, за что же? Чудесная девочка. Я и имя запомнил. Сейчас-сейчас: Сима Неделько! Я знаю, она сирота. Танцует отлично!

Оболенский немного помедлил, но затем решительно взглянул в глаза Денисенко и согласно кивнул

***

Серафима проучилась ещё несколько лет в интернате, когда её отыскала чета бездетных Залесских – дальняя родня папы. Они, испытав, как водится, на этом пути множество трудностей и унижений от чиновников, забрали девочку к себе и сердечно привязались к ребёнку. Сима – кроткая, нежная, разносторонне одарённая, никому забот не доставляла. Она хорошо училась, продолжала танцевать и начала ещё рисовать на радость «тёте и дяде», как она называла приёмных родителей, и своим педагогам. Дядька – работник райисполкома, немного погодя устроила её в хорошую художественную школу, по окончании которой она без особого напряжения поступила в МАРХИ.3 Девушка всерьёз интересовалась искусством, делала успехи в учёбе, в институте её заметили и, начиная с третьего курса, она приняла участие в нескольких проектах, делавшихся для отечественных набобов, и серьёзной работе одного архитектора из Роттердама, искавшего по всему миру талантливых молодых ребят чтоб их нещадно эксплуатировать и почти не платить.

Сначала заболела тётя Инночка. Она жаловалась на одышку и усталость, на боли под левой лопаткой. Потом слегла. Однажды дядя, самоотверженно ухаживавший за женой – оба очень не хотели больницы – проснулся по будильнику, чтобы дать ей по расписанию лекарство. Он спустил ноги с кровати, в темноте нащупал фонарик и обошёл широкую двуспальную семейную кровать. Затем он склонился над больной, чтобы осторожно разбудить её, и дотронулся до руки жены. Она была совершенно холодна.

Инночка умерла ночью во сне смертью, «о которой можно только мечтать», как говорили на похоронах не слишком многочисленные близкие покойной. А овдовевший Залесский, старавшийся бодриться и всё время искавший Симу взглядом, сразу сильно сдал.

– Учись, Симочка, – вечерами говаривал он прилежной девушке, которая и так не особенно стремилась из дома, а теперь старалась вообще не оставлять дядю одного, – хочу твой диплом увидать, если до внуков не доживу.

Как-то раз соученик Неделько по МАРХИ, студент тремя годами старше, уехавший к семье в Израиль и не прижившийся там, позвонил Симе по телефону.

– Салют, Симыч. Как поживает родная конюшня?

– Здорово, Витёк! Конюшня в порядке, а ты откуда?

– Вопрос правильный. Я из Роттердама. Работаю в мастерской того самого кровопийцы, для которого я на дипломе пахал, а ты курсовой делал. Помнишь? Сейчас как раз оттуда звоню.

– Конечно, помню. Мы тогда с тобой и познакомились. Но у тебя же совсем поздно должно быть, часа на два позже, чем здесь?

– Вот именно. У нас полдесятого. Я же говорю – кровопийца. Сима, слушай, есть дело. Один наш московский магнат моему боссу дом заказал. Босс вообще ваяет всё сам – такой уговор. Но ему требуется связной. Условия такие: МАРХИ, свободный английский, надёжность, классная подготовка и кое-что ещё. Надо в Загорянку ездить – там дом. Надо моему на вопросы отвечать. Он заплатит – но не мильон. Ты как, не очень занята?

– У меня как раз скоро диплом. Но дядя мой не здоров – Деньги были бы очень кстати. Я только не знаю, как это всё увязать. Работы много будет, как думаешь?

– Не волнуйся. Мой кровосос с нашим ректором лично знаком. Я уже почти придумал. Можно будет, если ты не против, твоё участие как раз дипломом сделать. Да помозгуем, не дрейфь!

– Хорошо, Витя, а «кое-что ещё»? Что там боссу такое нужно?

– Да так. Он все гениев ищет. Ты подойдёшь!

Так в жизни Симы появился Карп. Неделько работала, не покладая рук, и тот был очень доволен. В надлежащий срок Серафима защитила диплом с великолепными отзывами, а дядька прослезился на защите. Карп устроил банкет и вскоре помог отправить старого Залесского в Баден-Баден в почечный госпиталь, а затем на курорт, но, к сожалению, было поздно. Через месяц после приезда Матвей Дмитриевич скончался дома на руках у сиделки.

Снова немолодые люди стояли у вишнёвого гроба. Снова звучал, разрывая сердце, траурный марш. Очки Серафимы запотели от слёз, а тёмно-серый костюм и белая блузка спереди совсем промокли. Шёл дождь. Нежные белые хризантемы и тяжёлые алые гладиолусы легли на свежий холмик. Карп, срочно выевший в Липецк на Комбинат, на похоронах быть не сумел. Он распорядился, чтобы Палыч помог. И Палыч, энергичный отставник, стал незаменим. Казалось, Палычей было много. Это он пригласил агента, договорился с моргом, заказал цветы и послал жену Клаву к свояченице Инночки сделать стол для поминок. На кладбище он всё время тактично держался сзади, а теперь хотел отвезти девушку на машине домой и на этом считал свою миссию выполненной. Но вышло иначе.

Две похожие друг на друга сослуживицы тёти Инночки в одинаковых синих беретиках, с белыми платочками и с неподдельным, не на показ, горем на лицах подошли к Серафиме. Тётя называла их: девочки… Первой заговорила Раечка.

– Симочка

– Наша дорогая покойная Инночка называла Серафимой! – мягко возразила Мусенька.

– Ах, всё равно Раечка. Деточка! Инночка и Матвей Дмитриевич оба тут, – они вместе всхлипнули и, Серафима впервые полностью осознала, что стариков больше нет. Она представила себе пустую, чисто прибранную квартиру с запахом валерьянки, тапочки дяди Матвея в коридоре. Своё полное одиночество. Чувство невосполнимой потери охватило её. «Девочки» что-то говорили о будущем, о «вся жизнь впереди». Она думала: «Жить не хочу, не буду. Только не знаю, как…» Последнее, что услышала, было:

– Замуж выйдешь, заведёшь детей!

Когда Серафима стала падать на мокрую кладбищенскую траву рядом с соседней, выкрашенной серебрянкой оградой, Палыч успел её подхватить. Сытые сороки снялись с гранитных обелисков и испуганно загалдели. А Палыч, поднявший на руки почти невесомую Неделько, впервые подумал о ней с сочувствием:

– Ах чёрт, вот бедолага!

Женственная, красивая и хрупкая девушка вызывала жалость бывшего морпеху, что отжимался по утрам до ста двадцати, играл с гантелями как с погремушкой, разжигал костёр под дождём с одной спички и попадал, словно траппер, из карабина белке в глаз. Николай Павлович отнёс Симу Неделько на скамейку, попросил «девочек» подежурить около неё, и Раечка положила голову бедняжки к себе на колени. После этого он вызвал личного врача Карпа, который примчался четверть часа спустя со всем необходимым на тойоте, и, быстро обследовав, увёз девушку в больницу. Затем он доложил обстановку по мобильному шефу. Карп, помолчав, спросил:

– Соображения и предложения будут?

– У нее гипертонический криз. Она как мимоза, – пояснил отставник.

– Слушай, майор! Она архитектор милостью божьей. И работящая как вол.

– Какой там вол. Лучше, как пчёлка. Хрупкая девочка.

– Я и не спорю, Палыч.

– Мне самому жалко. Круглая же сирота! Итак? – повторил Карп.

– У нас на третьем этаже две комнаты свободны: кабинет и спальня. Кабинет для мастерской в самый раз. А ей сказать – секретарь-референт нам нужен. И потом. Мы же ещё парк будем делать, так? И спорт-корпус для племянников. А Глеб хотел бы лошадок, так мы и для лошадок, а шеф?

Николай Палыч Дедко всегда говорил – «мы». Карп, редко смеявшийся, весело пробасил в трубку:

– Палыч, ты у меня орёл! Одним ударом – семерых! В общем, к делу. Твои действия будут такие. Скажешь, нам нужен ландшафтный архитектор для начала. Будем планировать регулярный парк. А следом, что ж, построим и конюшню для нашего ветеринара, а также в память о папе. Лошадок? А как же! И собачек! Знаю я вас с Глебом, каналий. Спорт-корпус для поросят? Тоже неплохо. Да, вот ещё что. Ты на её имя в банке счёт открой и со следующего месяца положим ей для начала тысячу.

– Долларов? – уточнил Палыч.

– Лучше «евро».

– Это на полном довольствии? Не жирно будет? Как бы с пути не сбилась.

– А мы сделаем так. Триста «на книжку» пойдут, семьсот – на карманные расходы. Квартиру её запри. Если захочет – сдадим. Возражений не слушай.

– Будет сделано, шеф!

– Пока, до связи! – прогудел на прощание Карп.

Николай Палыч навещал Симу каждый День. Он входил в палату и обследовал помещение. Всё ли в порядке? Он обязательно приносил разумное количество домашней еды и свежие газеты, и, посидев минут десять, уходил.

К выписке он приготовился выдержать маленький бой в соответствии с распоряжением шефа – возражений не слушать. Однако, их не последовало – возражений. Тихая подавленная Сима безропотно последовала за Николаем Павловичем в машину и дала себя увезти в Загорянку, где их с обедом уже поджидала радушная и приветливая Клава. Неделько поселилась, где велели, снова начала работать, не поднимая головы, а на Карпа смотрела красивыми тёмными глазами с печальной преданностью ирландского сеттера. Помогла им неизменная Женька. Однажды, когда Серафима, пришла в офис на Грузинской, чтобы согласовать смету на свою часть проекта, она сказала:

– Привет, красавица! Тебе наши девчонки очередной парфюм купили. Говорят, не смогли устоять. Последняя новинка.

Серафима благодарно засветилась. Она была дружелюбной, общалась с людьми легко и очень интересовалась одеждой, выбирая аксессуары с неизменно прекрасным вкусом. А Женя, посмотрев на неё в упор, добавила:

– Слушай, у тебя со временем как? Поговорить надо. Я ещё часок-другой поработаю, а потом двинем с тобой в «Кемпински». Я приглашаю, о'кей?

– Евгения Семёновна, у меня время, конечно, есть, но…

– Никаких «но»! У тебя ещё дела в конторе?

– Нет, но мне надо в библиотеку ненадолго и в банк.

– Тогда вот тебе ключи от машины. Жди меня перед входом ровно в пять.

В ресторане, подождав, пока девушка поест, она сразу приступила к делу.

– Сима, тебе уже двадцать три, не так ли? У тебя молодой человек есть? Или был? – загадочно проговорила Женя.

Против ожидания, Неделько не удивилась. Она покраснела, вздохнула и грустно кивнула:

– Вы не ошиблись, Евгения Семёновна. Нет.

Женька сразу изменила тон. Она взяла девушку за руку и сердечно сказала:

–Ты, пожалуйста, не считай, что я бестактная дура. Я тебе сейчас объясню. Я всё думала, как начать, и скажу тебе вот что. Мы с Карпом раньше были женаты – ты знаешь. А теперь я у него вроде старшей сестры. Ох, сестра Тамарка уже тоже есть. Ну, значит – кузина, а он для меня кузнечик! – заулыбалась она и отбросила пёструю чёлку со лба. Словом, Сима! У тебя папы и мамы нет – так получилось. Ты ещё очень молода, да к тому одинока. Ты зависишь от Карпа. Карп тоже, хоть и взрослый, и супермен, но застенчивый как ребёнок, что касается личных дел. Я хотела бы тебя уберечь, если что не так. Я хотела бы и его уберечь. Он мой большой самый близкий друг. И очень раним. Я задам тебе один вопрос. Ответь честно. Ничего не бойся. Я тебе во всём помогу. Ты мне веришь?

Серафима посмотрела на сидящую перед ним элегантную, уверенную в себе женщину, второе лицо в фирме по части финансов. Полюбовалась на её прекрасный костюм цвета тёмного аквамарина. На нитку крупных полированных кораллов в серебре и такой же браслет. И без тени сомнения подтвердила:

–Да, Евгения Семёновна, я вам верю.

Тогда она собралась с духом и отчеканила:

– Сима, Карп Валерианович влюблён в тебя как безумный. Если ты это не приемлешь, лучше тебе уйти!

– Нет! – вскрикнула вдруг Серафима и её прекрасные глаза наполнились слезами. Только не прогоняйте меня! Я бы никогда не решилась. Но я тоже! Я давно уже! Ну, честное слово, Евгения Семёновна!

Ей не хватало слов. Она умоляюще сложила руки и посмотрела с надеждой на Женьку.

– Ну вот и хорошо! – с огромным облегчением выдохнула она. – Вот и отлично!

После этого разговора Карп с Серафимом на две недели уехали в Испанию на острова, а после приезда спальня у них стала общая.

Глава 6

Лиза доехала до «Odeonsplatz» на метро, вышла из последнего вагона и побежала по эскалатору вверх. До кафе «Luitpold» пешком было минут пять. Она немного опаздывала и раздумывала на бегу, не позвонить ли по мобильному телефону подруге, которая, отличаясь завидной пунктуальностью, конечно, уже ждала её за столиком под стеклянным куполом у журчащего фонтана.

Девушки познакомились в библиотеке университета, где Лиза, по обыкновению, искала очередную монографию по внутренним болезням. Анна-Мари, кончившая уже в то время учёбу, отошла в зале заказов в сторонку, достала свой серебристый «Самсунг» и негромко заговорила. «По-русски болтает, или мне показалось?» – Лиза, занятая своими делами, не вслушивалась, как вдруг голос за её спиной сделался громче. «Кто это у тебя там мяучет? – услышала она,

– Вот, кстати, ты у нас любитель поэзии, ну и скажи мне, чьё это:

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,

В порыве счастия полу открывши рот,

Но кошка, мрачному поддавшись пессимизму,

Истошным голосом взволнованно орёт!

Саша Чёрный, – совершенно неожиданно для себя констатировала Лиза, и тут же смутилась, боясь показаться нескромной. Но красивая высокая зеленоглазая брюнетка, быстро закончив разговор, сама подошла к ней:

– Привет, – сказала она, – Меня зовут Анна-Мари. Я биохимик – фармаколог. А ты, наверно, учишься на факультете славистики?

– Нет, я на медицинском. Извини, я не подслушивала, просто я эти стихи с детства люблю. Вот и не удержалась. – покраснела Лиза.

– Наоборот, отлично вышло, – продолжала брюнетка. – Я рассудила, Сашу Чёрного мало кто знает. Разве что литературоведы. А мы с тобой и тут сродни. Выучишься, и я для тебя таблетки изобрету. Она говорила по-русски совершенно свободно и почти без ошибок, однако, с заметным акцентом.

С тех пор прошло года полтора. Анна-Мари постепенно и уверенно завоёвывала в жизни Лизы место старшей сестры. Ведь бывает такое место, да? И ещё бывает младшая сестра, братья, мама. У Лизы, кроме папы, не было никого. Не с кем было сравнить.

– Скорей, скорей! Дождь начинается, – приветствовала Лизу знакомая официантка. – Твоя подруга уже тут.

– Машка, здравствуй. До чего же я рада тебя видеть! – Лиза влетела в кафе, плюхнулась на стул, встряхнулась как котёнок и попыталась отдышаться.

– Лизочек, ты почему такая встрёпанная? И что-то ты не очень радостная – собеседница посмотрела на бледное серьёзное личико Лизы. – Ты не промокла? Я нам заказала по бокалу бордо. Скажи, ты есть хочешь? Здесь супчик такой потрясающий готовят: протёртый тыквенный азиатский острый с креветками. Или тебе лучше «Kaffee und Kuchen»?4 Я приглашаю.

–Ты у меня, известное дело, акула капитализма. Ох, нет, это из моего коммунистического детства. Наши немецкие политики говорят: «капиталистическая саранча», – пожала плечами Лиза. Её глаза, несмотря на шутливые слова, оставались печальными, она явно думала о другом.

– Лизка, я тебя убью. Мы с тобой, как получившие естественно-научное образование, такие вещи ляпать не можем. Я, конечно, не систематик. Но знаешь, хордовых с прямокрылыми перепутать? Акулу и саранчу? Легче акулу со львом! – Анна-Мари явно старалась растормошить подругу, чтобы отвлечь от невесёлых мыслей.

Однако Лиза вяло улыбнулась, и только. Тогда Анна-Мари сделала ещё одну попытку:

– Вот кстати, о львах5. Ты посмотри, какой у нас в Мюнхене за последнее время львятник развёлся. Я пока ехала, пока парковалась, всё время на этих львов смотрела. А от подземного гаража до кафе стала считать.

– От угла «BriennerstraBe»? От самого салона «Mercedes»? – наконец включилась Лиза.

– Ну да. Здесь идти-то две минуты. Так вот, пять львов: весь красный, весь золотой, зелёный снизу со светлой спинкой. Спинищей! Лев всё-таки.

– Ну хорошо. Потом «шахматный лев» в шашечку.

– Который на задних лапах сидит? С ящиком рядом?

– Точно. И ещё весь цветной. А-ля «Hundertwasser». Анна-Мари с удовольствием заметила, что подруга понемногу приходит в себя.

– А я вообще смотрю, много нового в городе появилось. Пледы в кафе, чтобы сидеть на улице, когда прохладно. Свечка перед тобой горит, сама в плед укутаешься. Уютно! Экипажи и велорикши. Ну и эти скульптуры львов, конечно. Мы с папой…

Она осеклась, и её серые глаза наполнились слезами.

– Лизочка, – ласково сказала Анна-Мари, – давай с самого начала. Что случилось? Что тебя мучает? Ты по телефону не хотела. Давай сейчас.

– Маш, я тебе говорила, мама у меня рано умерла.

Она замолчала, но вскоре с усилием продолжила

– Это был несчастный случай. Сначала на скользкой дороге, какой-то Опель пошёл впереди юзом. Папа резко затормозил. Мама ударилась. Ну ничего особенного! Ударилась и всё! Ремни удержали, врача не вызывали даже. Но вечером дома ей стало плохо. Левая рука перестала действовать. Отнялась речь. Это был первый инсульт. Затем в больнице мама вроде начала поправляться, но вскоре последовал и второй инсульт, а потом третий последний.

Анна-Мари, до сих пор сидевшая молча, тихо спросила:

– И папа твой больше не женился?

– Какое там, женился! Я вообще не понимаю, как он после этого выжил. Может, для меня только…– Губы у Лизы снова предательски задрожали. – Маш, ты понимаешь, я до сих пор… Что я, собственно, знала про них? Что это папа и мама мои. Что папа очень маму любил. Что и сейчас, наверно, любит её! И вот однажды…

Анна-Мари внимательно слушала Лизу, больше не перебивая. Когда дело дошло до содержания письма, она уточнила:

– «Remember»? Я тебя правильно поняла?

– Да-да, на одной стороне листка было только это страшное слово. Но почему? Это же просто значит «помни»? Ты Дюма читала «Двадцать лет спустя»?

– Нет, я мой французский язык с Гюго начинала, а потом на Мопассана перешла.

– Тогда я тебе потом объясню. Только на папу, когда он это письмо получил, больно было смотреть.

– Подожди, папа тебе его потом сам прочитал уже в Тироле. Это было что-то вроде завещания, правильно? Завещание – приказ, с намёком на долг.

– А потом он мне про них всех рассказал. И вот тут-то… Анна-Мари взяла Лизу за руку и очень серьёзно предложила:

– Знаешь что? Ты начни лучше с самого трудного. А дальше мы уже вместе попробуем.

– Моя мама, – медленно горько произнесла Лиза, – вовсе не любила моего папу. Она любила другого. Его звали Андрей Синица. Он написал это проклятое письмо. Он как-то раз в походе в горах спас папе жизнь. Он говорит, что долг платежом красен, и считает, что час настал!

Глава 7

Это была чистая правда. Она его не любила. Саша пришла к ним в школу в девятом классе. Неприметная светленькая девочка в коричневой форме, сидевшая на второй парте в левом ряду, училась неважно. Она не нравилась ребятам. Среди девчонок у неё тоже не было подруг. Она не принадлежала к «Компании». Серая птичка. Так продолжалось весь год – так, верно бы оно, и осталось.

Почему Катька Сарьян позвала Постникову с собой? Тайна, покрытая мраком. Случайно попалась ей на глаза? Каникулы уже начались, и прочий народ на лето утёк? Их было трое девиц на виду: Лида, Соня и Катя. Они-то к «Компании» принадлежали. Они дружили, больше по двое, но в то же время вместе. Слегка соперничали, но только между своими. Все трое были всерьёз влюблены, но, слава богу, в разных ребят.

А дело было так…

– Катька, пойдёшь со мной в поход? – сказал Андрей, – возьмём ещё нескольких парней и двинем. Палатки есть.

Катя, у которой сердце ушло в пятки от радости и страха, не верила своим ушам. Отказаться немыслимо. Она была влюблена в него по уши с седьмого класса. С седьмого класса и ещё семь лет! Все знают, как это бывает. Ну да, в таком возрасте, Вы понимаете?

Ничего подобного. У всех по-разному это бывает! Потом могли многие нравиться сразу, вызывать интерес, волновать, привлекать внимание. Тогда же – он, он один. Так, словно в мире не было больше людей. Всё только из-за него и для него. Кате и так всегда – читать, что дышать. Но стоило Андрею упомянуть книгу, автора, направление в науке, стоило ей уловить его оценку или насмешку, как это становилось важным до слёз, до звона в ушах. Скорее! Найти и прочесть. Поглубже вникнуть. Понять, впитать! Он стал ходить в походы, и значит…

– Пан, а каких ребят? – «ой, он заметит. Я вся горю.»

– Во-первых, Генку и Гришку, ну и еще. А тебя дома отпустят?

«Господи, что же получается, для него главная – я?»

– Я сегодня спрошу у мамы.

Саша Постникова появилась из-за угла с портфелем и почти прошла уже мимо.

«Только бы мы набрали народ. А вдруг мальчишки не захотят, или родители запретят? Если сорвётся, я утоплюсь. А, вот эта новенькая идёт.»

– Саша, – услышала Катя свой чужой и фальшивый голос, – мы собрались в «единичку».6 Хочешь с нами?

– Постникова! – обернулся Андрей. – Дуй сюда. По рукам? Соглашайся!

А потом безжалостно и наивно добавил:

– Нам ещё одна девчонка нужна, а то Катька одна не пойдёт!

Они, занятые друг другом, вовсе не смотрели на Сашу. Через неделю четверо парней и две девчонки с большими «охотничьими» рюкзаками сели в поезд на Ленинградском и отправились навстречу судьбе.

Теперь, если подумать, странно. Как это могло получиться? И куда смотрел Сашин папа? Это ещё вовсе не было так обычно: две девицы, остальные ребята. Катя годом раньше уж была в серьёзном походе. Только Катя и полдюжины огольцов. Они шли мимо глухих деревень, и аборигены высыпали на неё поглазеть:

– Эвона, девка! В штанах!

А ребятишки, так те просто бросали в нее камни.

Да, и так про папу. Потом стало известно, что он работал в милиции. Возглавлял тогдашнюю полицию нравов. После похода девочки подружились. Однажды Саша осталась у Кати. А наутро позвонил товарищ Постников, специалист по букве «Б». Он осведомился, тут ли его дочь ночевала. И, услышав от подошедшего отчима подтверждение, ничтоже сумняшеся, вопросил: «Они там с мальчиками?»

Времена были не нынешние. Фраза прозвучала применительно к десятиклассницам совершенно скандально. И тогда отчим, мужик солидный и противный, совершенно на другой лад, его отбрил. Он это умел, когда надо – профессор математик, привыкший к чтению лекций в больших вузовских аудиториях. Возвысить свой бас, профундо и отхлестать. Милиционер проглотил.

Итак, Катя и Саша сошлись поближе, хотя Катя особой общительностью не отличалась. Она была зажата, застенчива и от этого иногда колюча как ёжик, но вот поди ж ты, у них с Сашей получилось. Однако, остальные ее по-прежнему не замечали. А Постникова? Что она была тогда за человек? В ней была милая женственность и чутьё. Вряд ли она много читала, но, у неё был, несомненно, неплохой вкус, музыкальный слух, тихое прилежание и терпеливая готовность помочь.

Ну, кого она там любила, мало занимало «Компанию». Понемногу к ней привыкали, но она считалась «при Катьке».

Когда бывшие одноклассники после первого курса решили отправиться в горы, как-то так оказалось, что идут опять только две девчонки. Неизменная Катерина и подружка Сашка в придачу.

Глава 8

Катя Сарьян по-прежнему жила на Смоленской. После работы надо было что-то поесть, и она c привычной болью подумала, что вот купить сейчас по дороге в бесчисленных палатках по-быстрому провизию так просто. А готовить для себя одной неохота. И почему бы сыну Петьке к ней не зайти вечерком? Если уж он, прохиндеище, жить вместе с мамой не хочет, то хоть поужинать-то можно? Э, да что говорить.

В подземном переходе было сыро и пахло соседней чебуречной. «Устала до смерти. На душе нехорошо. Что-то сегодня ещё было противное, а что не помню. Одну внематочную, непроходимость труб и невынашиваемость, осложнённую миомотозом, помню. А про себя?» – маялась Катя, распахнув серебристый с чёрным плащик, чтобы достать кошелёк и заплатить за цыплёнка и фрукты. «Так. Вот оно. Этот новый хирург Апраксин».

Приятно было, что он всегда ласково здоровался и помогал ей снять пальто. Спрашивал, хочет ли и «дорогая коллега» кофе и спешил ей налить, не забывая выбрать среди других именно её шоколадную с ободком чашечку с надписью «кафе «Катрин»», привезённую Петькой из Марселя. Но когда сегодня, вежливо постучавшись, в комнату впорхнула операционная сестра смуглянка Нина, с румянцем на щеках, в открытой алой кофточке под распахнутым халатиком… Да, тут все стало на свои места.

«Прекрати, Катерина, – скомандовала она себе, – этой девице максимум двадцать пять. А тебе, моя радость? Вот про Льва Гумилёва потрепаться, про экологию с этнологией, про Лоренца с Лейбницем… Нам с тобой что товарищ Райкин сказал? Если тебя в тёплом месте прислонить к тёплой стенке – о! С тобой ещё очень можно! Ну да, это самое – поговорить. Очень, очень даже можно. Но господин Апраксин Роман Самсонович не прочь бы… Кстати, вот интересное у него отчество: Самсоныч. Стой, я, собственно, пришла», – осадила вороных Катя и медленно начала подниматься на второй этаж по стёртым обшарпанным ступеням.

Окно на её площадке выходило прямо на Садовое кольцо. Нескончаемый поток машин гудел внизу. На лестнице, слава богу, было почти что чисто. Сегодня бомжи не пожаловали на этот широкий, удобный подоконник, и можно было спокойно открывать дверь, не оглядываясь на очередную испитую физиономию с подбитым глазом и мучаясь от страха и жалости. Длиннющий широкий коридор этой старой нелепой квартиры начинался от Катиной комнатки, куда затем переселился недоросль Петька. Потом мимо бывших соседей он вёл в огромную, метров двадцати, кухню и сделав поворот под прямым углом, оканчивался у совсем уж необычной, длинной словно кишка гостиной. Это, однако, было ещё не всё. Гостиная, тёмная и неудобная, окнами выходила во двор. Около окон в левом торце, где посветлее, располагался письменный стол отчима. Бывший полированный, с треснувшим посередине толстым стеклом, разбитым ещё Катиной младшей сестрой, и бесчисленные книжные полки. Правый противоположный конец гостиной оканчивался дверью. Она вела в квадратную, наверно, лучшую комнату. Ее в семье называли «кабинет». В незапамятные времена здесь принимала больных мать отчима, известный всей Москве стоматолог. Катя её не застала. Но в кладовке, где между огромных медных тазов для варенья и пальто с горжетками можно было наткнуться даже на потрёпанный веер из страусовых перьев, она с благоговейным трепетом находила скальпели и пинцеты, кронцанги и зеркальца в эмалированных кюветах. Другая нормальная девочка пришла бы в ужас.

– Ну, это нормальная – прервала поток своих воспоминаний Катя. – Ты вот, что, Катерина! Я тебе сказала – прекрати, но… Ты не горюй давай.

– Сейчас разберёмся, – продолжала она вслух разговор сама с собой. – Ну, не везёт в последнее время. Да. Работа у тебя трудная. Получаешь мало. Не продаешься. Живёшь одна. Сын с тобой знаться не хочет. Это пассив. Но у баланса в двойной итальянской бухгалтерии всегда имеются две половины. Значит есть и актив. Ты у меня хотела стать врачом-хирургом и стала! Хотела иметь настоящую любовь и имела. А сына? Именно сына, чтоб на Андрея был похож? А он не похож совсем. Ну, он, конечно, коктейль. Да еще рыжий. Однако, вспомни. Всегда самый способный и в классе, и в колледже. Вечно с книжкой хоть за столом, хоть в туалете. Конфликтный и ранимый. С первого класса, вечно в кого-то влюблённый и обязательно, всерьёз. И гитара, и глаза эти его серо-голубые… Потом готовился – готовился на мехмат, щёлкал зубодробительные задачи по Сканави, по Гельфанду и Болтянскому занимался, а поступил на юрфак!!! Просто так! Это в наше-то время! Нонсенс – кто понимает. Значит, на свой лад, похож?

Он тогда сказал:

– Мама, не волнуйся. Университет я окончу обязательно.

Я засомневалась. Подумала: «Ох, не знаю. Ты ж у меня разгильдяй… Давай, однако, дерзай! Мехмат, ребята говорят, самый лучший на белом свете для математиков факультет. Наш университет для меня, он всегда останется Университетом с большой буквы. Он один такой, и марку держит, тут спора нет». А вслух сказала:

– Знаешь Петь, я считаю, всё можно потерять: Деньги, здоровье, любовь, если раньше имел. Но образование всегда с тобой, если получил. И ещё: когда тебя спросят, кому нужна эта твоя математика? То есть отличный ответ.

– Мам, ты сегодня говоришь как оракул. Нет, мне правда нравится, – заулыбался Петька. – Какой такой ответ? Очень просто. Математика нужна для мышления. Я тебя раньше не спрашивал, а теперь вырос наверно, вот и пришло в голову. Ты по математике всегда как-то в курсе была того, чему в школе точно не учат. А теперь понимаю, и в твоём первом Меде тоже.

– Так я параллельно с обычной ещё физико-математическую школу при МИФИ кончала. Наша школа в этом направлении тоже не промах была. Мы тогда вместе с мехматовской группой в институт готовились, хотя собиралась я, собственно, в МИФИ как…

– Как отец? – быстро переспросил тогда Петя.

Он стоял, повернувшись к окну, правой рукой опираясь на стол. Катя посмотрела на эту его уже большую мужскую руку, покрывшуюся тёмно-золотистым загаром.

А я ему скорей:

– Петенька, ты что сегодня на обед хочешь? Есть пирог с капустой и бульон. А ещё можно отбивную с луком или котлеты индюшачьи, а к ним спагетти с сыром и итальянским соусом. И та-та-та.

«Катерина, слушай меня внимательно! Ты сейчас пойдёшь в душ. А то можно даже и ванну принять. А потом мы пожрём! Вот именно цыплёнка через «ы» сделаем. «Табака»! По-настоящему: с луком, с лимоном, с винным уксусом. И я его этим самым гладким булыжником придавлю, что ещё от мамы остался. Цыплёнок пошипит. Прожарится. И я! После ванны! Съем половину. Выпью к нему бокал красного вина, а потом устрою себе десерт. Вот сейчас».

Она достала красивое мейсенское блюдо и выложила на него два кусочка очищенной дыни, несколько клубничин и нарезанную грушу. Кстати, теперь на вопрос, когда у Вас бывает клубника, можно ответить, как в старом анекдоте: с восьми утра до двенадцати ночи.

– Отлично получилась! – Катя полюбовалась на свою работу.

«А потом, – старалась она поднять себе настроение, – я сварю себе кофе, тоже как следует – в песке. И даже выкурю одну сигарету».

Она уже выполнила почти всю свою программу. Блюдо с фруктами красовалось на столе. Рядом лежала толстая книга любимого Джеймса Херриота. Катя, достав из особой баночки кофе в зёрнах, собиралась приступить к священнодействию, когда раздался вдруг звонок в дверь.

– Извините, пожалуйста, Екатерина Александровна Сарьян здесь живёт? Перед Катей на пороге стояла маленькая очень полная женщина неопределённого возраста, одетая в жёлто-зелёную кричащую блузку с короткой юбкой, обтягивающей её увесистую филейную часть. Из сумки, болтавшейся у ней плече, торчал длинный батон. Пластмассовые бусы на монументальной груди отливали золотом с перламутром. Короткие, когда-то светлые волосы, измученные бесконечными ухищрениями парикмахеров, стояли дыбом. Морковная помада, фиолетовые тени для век.

– Простите, а Вы? – настороженно спросила недовольная Катя.

«Господи, наверно, очередная пациентка. Почему домой? Кто адрес дал?» – меж тем думала она.

– А я Валя. Валя Попова. Мы с Катей вместе в школе учились. Мне с ней очень надо поговорить. Тут, понимаете, такая беда, я…

– Валька? – перебила её опешившая Катя, – Валька, постой. Да остановись. Какая беда? Да я это. Ну, погляди хорошенько. Ты прости, я тебя тоже не сразу узнала. Двадцать пять лет всё-таки. И пошли в дом, что мы стоим. Будем сейчас с тобой кофе пить. Валюш, Валечка, ты что?

Валя Попова, на лице которой попеременно сменялись выражения растерянности, удивления, недоверия и робкого узнавания, вдруг поставила свою расхристанную сумку на пол, лицо её исказилось, а изо рта вырвался судорожный не то вздох, не то всхлип:

– Катюша-а-а-а, – застонала она. Горе-то какое! Вот к тебе пришла. Ой, да к кому же я с этим пойду? Кто поймёт? Ты я и Саша ещё. Я не знаю, где Саша, вот я и к тебе-е-е-е!

Она уже рыдала не на шутку, полные плечи её тряслись, и безвкусная штукатурка совершенно не скрывала гримасы настоящего горя и боли в её глазах. Катя, побледневшая и встревоженная, моментально поняла, что надо вмешаться. Она закрыла входную дверь, обняла Валю за плечи и повела на кухню.

– Ты мне сейчас всё расскажешь, слышишь, Плюша? Ну не реви, ну не надо, моя хорошая. Вот ты водички выпей и подыши… И ещё подыши… Отлично. Ты что, закурить хочешь? У меня раковина вместо пепельницы. Смотри, какая красивая! Это с Тихого океана. Ну вот и хорошо!

Валентина вытащила зажигалку и, всё ещё всхлипывая, сказала невпопад:

– Какая у тебя пепельница чистая! Прямо блестит. Таких не бывает.

– Всё, Валечка, ты уже за горой. Рассказывай.

– За какой за горой?

– Э, да не обращай внимания. Это жаргон. Реаниматологи так говорят, если пациент выкарабкался. Постой, да ты у нас вроде медсестра. Не слышала, что ли?

– Не слышала, Катюша. В амбулатории я, – всхлипнула Валя, – да и ты, вижу, не слышала. Ты сядь.

Они разговаривали уже часа два. Валя курила, вскакивала, садилась и то возбуждённо, то горестно повторяла:

– Застрелили. Застрелили его! Не будет уже никогда. И где-то у чёрта на куличиках. Кать? Ты хоть была на Искии этой? Это хоть что? Египет? Это арабы его? Ох, а почему Сонька только мне позвонила? Вы же подруги были? Это мы вот с тобой…

– Слушай, Валюша, – Катя посмотрела на одноклассницу сухими блестящими глазами, – ты и я ни в школе, ни после школы, правда, не дружили. Но это наша с тобой жизнь. Наша большая любовь. Давай мы вместе, знаешь… ну может, не сейчас, позже… всё что сумеем, вспомним. Друг другу расскажем. Может, запишем, даже? Ты говоришь, где Постникова, не знаешь. Нет уже больше Саши! И вот теперь Андрей. В сорок шесть лет… Я Петьке почти ничего не рассказывала. А он знать хотел. Очень. Он имеет право знать про своего папу. Просто мне это всё так тяжело было! Ну что объяснишь ребёнку? Да и подростку тоже… А теперь я должна. Он хочет самого себя понять. Он ведь не только из меня, но и из него тоже сделан…

Она, раскрасневшись от волнения и ломая пальцами случайно подвернувшуюся под руку сигарету, не смотрела на собеседницу, которая безуспешно пыталась что-то сказать. Наконец, Плюша-Валюша открыла рот, зажмурила глаза, и её пронзительный высокий голос тут же перекрыл взволнованный монолог хозяйки дома.

– Катерина, мать твою!!! Какой Петька? Какой папа? Дак ты что ж?

– Валь, – изумлённо вскинула глаза Катя, – мы, конечно, с тобой четверть века уж не встречались. Только… Неужели не знаешь? Так-таки никто не сказал?

Но Валентина молчала, полу открыв рот, и смотрела через плечо Кати выше на стенку. Катя, не оборачиваясь, тут же поняла, куда.

– Ну да, – вдруг улыбнулась она, сняла большую фотографию двадцатилетней давности и поглядела на две смеющиеся мордашки молоденькой аспирантки, недавно окончившей ординатуру, Катюши Сарьян и её кудрявого рыжего малыша, – а это он. Петр Андреевич Синица. Наш сын!

Глава 9

«Люблю этот аэропорт – думал Кирилл, – с тех самых пор люблю.»

Он вспомнил, как летели они втроём впервые из Москвы в Мюнхен. Совершенно легально, но почти без Денег. Как Саша растерянно оглядывалась, крепко держа за руку двенадцатилетнюю Лизку, и стеснялась говорить по-немецки. Как стояли на бесконечной движущейся ленте эскалатора со своим, одним на всех, чемоданом и тяжелыми коробками с компьютером.

Аэропорт сиял. Панели, отделанные красным и серым пластиком, светильники, кафе, ресторанчики и витрины дорогих международных магазинов проплывали мимо. Надо было как-то найти дорогу на Нюрнберг. Саша, сама уже вполне прилично говорившая, с трудом преодолевала застенчивость. Она правильно задавала вопрос и не понимала ответа. Что толку, что она, грамотно составляла фразу и пристойно произносила? Её собеседники, не ограниченные запасом слов родимых учебников, отвечали, как бог на душу положит. И Саша решилась:

– Лизочек, – сказала она, – делать нечего. Ты говоришь по-английски точно лучше папы. Давай попробуем, малыш.

Да, он всё хорошо помнил. Это было вот здесь. Два больших лифта с дверцами, открывающимися на обе стороны, бесшумно опускали пассажиров и грузы на платформу «S-Bahn»7 и уносили их вверх к выходам на лётное поле. Рядом стоял служащий в форме. Лиза помолчала, распушилась как воробушек на морозе и чётко произнесла по-английски:

– Скажите пожалуйста, как нам лучше доехать до Нюрнберга?

После этого уже объяснялась только она.

– С тех прошло десять лет, – вздохнул Бисер, доставая билет. Я гражданин Германии, вдовец, Саши нет, Лиза совсем большая. Она, кстати, хотела, чтобы я на «Lufthansa» летел. Но уж очень рейс неудобный. Английская компания «Germania» – вообще тоже неплохо, но опять же, в пять вставать не хотелось.

– Спасибо, Вальтер, – обратился Кирилл к своему сотруднику, который доставил его к самолёту на служебной, красной как грудка снегиря, «Ауди», и сейчас провожал до «границы».

– Это уже «Аэрофлот». Да, ты побудь только, пока меня здесь обыскивать будут. Я, если что, отдам тебе пару дуэльных пистолетов. Нет, серьёзно! Взлёта не жди.

Они крепко пожали друг другу руку, и Вальтер сердечно сказал:

– Желаю удачи, шеф. Я Вам буду позванивать насчёт «Форума», если что не так. Не возражаете?

– Только не очень часто. Занят буду. Слушайтесь там Метцгера. Он же начинающий заместитель.

– Есть, шеф! Счастливого пути.

Кирилл махнул рукой, подошёл к окошку контроля и выложил оба паспорта: красный российский с красивым золотым орлом и скромный небольшой Personalausweis,8 запаянный в прозрачный «пуленепробиваемый» пластик. Ещё несколько шагов – и он пересёк границу Федеративной республики Германии.

Глава 10

«Противный городишко, – думал Ден, – облупленный какой-то. Как там сказал Алекс, ФОрио или ФорИо?»

Он шёл, не торопясь, между виноградниками мимо стен, сложенных из зеленоватого туфа. Остров со всеми его красотами: гроты, пещеры и живописные равнины, его совсем не интересовали.

До встречи осталось полчаса. Ден поднялся по склону, нырнул в терракотовую арку, увитую лианами, и, миновав несколько стоящих на отшибе домов, углубился в переулки. Ему попадались на пути небольшие церковки, магазинчики и кафешки. Из-за высоких стен, правду, довольно обшарпанных домишек звучали иногда смех и детские голоса. Один раз он услышал довольно стройное пение, и сразу пахнуло раздражающим обоняние запахом запечённых с сыром и чесноком моллюсков и паприки. Тем временем серовато-белая мозаика средиземноморских особнячков с арабскими завитушками, садов, кактусов, агав и душистых пиний наконец закончилась.

«Вот она, площадь. Короче. Лучше бы Алекса снаружи подождать» – сомневался Ден, переминаясь с ноги на ногу и глядя на заманчиво освещенную огнями тратторию.

«А вдруг не придёт? Ни фига, Деньги у меня есть, паспорт в порядке. Просто позвоню Мерину и рвану в Москву. Да что, в самом деле? One ticket to Moscow please! Это я тоже сумею. Это все понимают. Ну да, сначала на пароме до Неаполя. А это как будет? Napoli? Вот Алекс, собака, всюду как рыба в воде. Итальянского он не знает, но по-английски любо-дорого чешет, и вроде, по-французски… Я, конечно, как всякий гонщик, раз карту увижу, и порядок. Вот и островок этот тоже. Неделю здесь прожили, только по ночам выходили, а я с завязанными глазами здесь теперь каждую хибару найду. Но названия Бухта Молино! Пляж Сан Пьетро! Или вот ещё – виа Рома!

Эти почему-то запомнил и баста. И ведь не понимаю ни бельмеса. По-итальянски ни в зуб ногой и по-буржуйски такой же хрен. Тут, правда, английский народ тоже не очень рубит, если не на вокзале или в банке. В ресторане даже, и то не всегда.»

От нечего делать он обошёл тратторию вокруг и остановился у открытого окна. Высокий олеандр в кадке скрывал его небольшую крепко сбитую фигуру спортсмена от нескромных взглядов прохожих. Из задумчивости его вывел знакомый голос:

– Quanto costa? Questo e' troppo caro!9 Гад буду, если это не… Нет, видно, просто похоже. Чёрт, померещилось. Точно.

Ден посмотрел на часы. Было без четверти семь. В это время вслед за женскими и мужскими темпераментными тирадами после очередного «Prego, prego signore!»10 тот же голос продолжил: Questo mi piace, grazie.11 Маленький крепыш в красной майке и защитного цвета брюках проскользнул между стеной и пирамидальной «вазой» с олеандром и, стараясь держаться за цветущими ветвями, осторожно заглянул в окно. Перед ним наискосок виднелась зала, наполовину

заполненная гостями. В глубине помещения на стойку бара опиралась немолодая полная женщина. Рядом орудовал худенький паренёк лет восемнадцати. Перед ними вполоборота к окну в тени колонны стоял высокий стройный молодой мужчина в белой рубашке с короткими рукавами, оттенявшей его светло-шоколадную кожу. Все трое болтали живо по-итальянски. Мужчина повернулся, и последние сомнения Дена рассеялись. Это был Алекс.

Из открытых окон траттории зазвучала музыка, и Ден очнулся. Он подался назад, оглянулся, вышел из-за своего душистого укрытия и спокойным шагом направился к открытым дверям. Алекс уже успел устроиться за столиком на двоих у левой стенки. Увидев товарища, он встал, заулыбался и помахал рукой. Ден подошёл, кивнул и сел, не говоря ни слова. Мулат встретил его напряжённый вопросительный взгляд, едва заметно поднял брови, однако не подал виду:

– Что заказывать будем? – довольно громко осведомился он.

– Ты, я смотрю, на русский перешёл, – с иронией прищурился Ден.

– А то! Теперь только по-русски! – не заметив подвоха, снова оскалил в сверкающей улыбке зубы собеседник.

В зале стоял полумрак, но и в неверном свете свечей было видно, что мулат много моложе своего напарника. Он был оживлён, вернее, взвинчен. Ему не сиделось на месте. Молчать он во всяком случае не мог.

– Давай, кореш, сейчас хоть пожрём, как люди! Он развернул меню, напечатанное, как это принято в курортных местах, на нескольких языках.

–Если ты пиццу хочешь, тут есть. Вот, например, эта поинтересней: «маринара» – матросская, или «куатростаджионе» – четырёх времен года.

11

Ну «кальцоне» нас не удивишь, ага – «кон ла скаролла», то есть с диким салатом, а?

– Да неохота пиццу. Дома надоела.

– О, ну тогда смотри. На закуску можно анчоусы взять или такие маленькие маринованные рыбки – алюцце. Их на побережье ловят. И к ним салат Капрезе. Или нет, баклажаны с грибами и пармезаном. А как ты насчёт супа?

– Не много ли? – сдержанно и недружелюбно отозвался Ден.

– А чё? Мы не спешим, и я приглашаю. Гляди тут какая штука есть -акуа пацца – безумная вода. Этот бульон с чесноком, оливковым маслом и жареными помидорами, – увлечённо повествовал Алекс.

– А сам ты что будешь?

– Я? Обязательно суп, вернее уху. У тебя сверху на пятой странице стоит «дзуппа ди пеше», уха по-итальянски из рыбы и моллюсков! – Алекс зацокал языком.

– А какая здесь рыба?

– Чаще всего морской петух и окунь. Слушай, давай всяких морских зверей закажем: мидий, кальмаров, осьминогов, креветок!

– Постой-ка, – прервал Ден эту кулинарную арию, – а мясо есть у них?

– А как же. Кролик по-охотничьи – конильо алла каччиатора.

– Идёт. А то пицца, пицца… Вот эту ушастую пиццу хочу. И красного вина мне возьми.

Ден откинулся на спинку стула и осмотрелся. Зал понемногу заполнялся народом. Люди приходили семьями, компаниями, рассаживались, с экспрессией галдели о чём-то своём и никто, казалось, не замечал и не слушал двух иностранцев у самой стенки рядом с большой агавой в глиняном горшке.

–Вот и ладно, – обрадовался Алекс, – тебе красное Монтекорво возьмём. Или лучше даже Симментто. А мне… Фрассителли у них есть? Он поднял руку и щёлкнул пальцами, подзывая официанта. Смуглое лицо его с большими блестящими, как чернослив, глазами дышало добродушием.

– Денчик, я тебя всё спросить хотел. Ты после гонок за штангу взялся или и раньше железо таскал?

– Парень, ты закажи сначала. Я тебя тоже спросить хочу, – уже не скрывая угрозы, проворчал маленький крепыш.

К ним подошла молоденькая белобрысая девица, совсем не похожая на итальянку. Она зажгла свечку на столике и что-то сказала, вежливо улыбаясь. Алекс складно затараторил на английском, время от времени вставляя итальянские названия блюд, которые звучали в его исполнении совершено естественно, как если бы он никогда ничего другого и не заказывал. Казалось, он непритворно рад встрече с Деном, предвкушает хороший ужин, испытывает, может, облегчение, что грязная работа позади…

Облегчение? – скрипнул зубами при этой мысли тот. – Нет, надо. наконец, объясниться, иначе я просто взорвусь от злости и неизвестности.

Они познакомились три года назад на маленьком аэродроме в далёкой африканской стране, куда нелётная погода и гастрольная судьба занесла ударника и вокалиста Александра Риццоне. Механик Володька Денисов обслуживал там наши самолёты, заслуженные гробы, купленные африканцами подешёвке в сумасшедшие годы больших перемен. Оба сидели в пабе, который открыл в этой богом забытой дыре невесть как попавший туда и осевший ирландец, и пили пиво.

– Бродяга, – размякший Володька чуть не плакал от радости, – я думал, ты местный! Как не думать? Ты такой шоколадный. Со мной тут два поляка и венгр. Они немного по-русски могут, и всё. А ты москвич! Да я так рад, что…

Пулемётная очередь протрещала, и посыпались стёкла. Хозяин привычно присел. За окном сначала наступила тишина, а потом послышались крики. Снова раздался оружейный залп и взрыв. Очередной военный переворот разворачивался по всем правилам искусства и набирал обороты. Саша и Володька укрылись на складе при ангаре Денисова и месяц спина к спине продержались, изнывая от жажды, пропадая от несусветной жары и питаясь собачьими галетами и консервированными бобами из запасов местного механика, случайно не вывезенных вовремя. Они выбрались

на последнем самолёте, увозившим консула Испании, представлявшем здесь интересы России. Раненый в плечо и голень Денисов держал голову Сашки на коленях и в голос причитал:

– Шурик, ну потерпи маленько. Мы быстро. Мы до Марселя. А там врачи! Ты же десантник! Шурик, а Шурик?

Сашка метался и бредил. Простреленная грудь при каждом вздохе издавала надсадный всхлип. Самолёт гудел и вибрировал, прорываясь сквозь плотную облачность, и падал в воздушные ямы. И тогда Сашка… Он не стонал. Он как раненая птица. У-и-и-и.

Это стоило десятков лет ни к чему не обязывающих встреч и знакомства «вообще». Когда быстро выяснилось, что в Москве их никто не ждёт особенно, если болен и беден как церковная мышь…

– Вовка, – опередил Алекса мулат, когда белобрысая убежала, сделав ветер длиннющей чёрной кружевной юбкой с красным фартуком, – что ты сидишь как неродной? Тебе рассказать или ты спрашивать будешь? Нет, лучше я сам начну, а ты потом. Послушай, Вовка! Мы теперь с тобой в порядке! На все сто! И Мерину твоему хватит. Я сейчас показывать не буду. Вот как отсюда выйдем, до хаты доберёмся – тогда!

– Так ты нашел? – буркнул Володька Денисов в узких кругах больше известный как Ден – гоняла.

– Кое-что я уже нашёл. А завтра проспимся, и вместе рыть будем. Там полазить нужно. Может, снаряжение потребуется. Да ты чего всё… злишься что ли? Или ты думал, я цацки найду и дёру? Я тебе, вроде, повода не давал. А может, мне помстилось? – Алекс постепенно стал заводиться.

– Саша… Слушай хорошенько, раз так! Не помстилось. Ты мне раньше, правда, повода не давал. Я и теперь тебя не готов вот так из друзей – и прямо в подонки. Ты знаешь, я одинокий шакал. У меня Мерин, да ты, да может, Люська, и то не уверен. Трепаться не умею и не люблю. Я был гонщик, а стал домушник. Не мне и мораль тебе читать.

– Вов, какой ты, на хрен, домушник?

– Погоди, не перебивай. За последнее время, Саша, поводов этих, что ты раньше не давал… Поводов этих, говорю, набралось больно много.

– Ты это о чём?

– Я тебе сейчас скажу. Мне терять нечего – я ночью точно понял. Ну да ладно, это после. Так вот. Я на яхте тебя с этим Андреем видел. Как ты с ним говорил. И с чужими так не гутарят. Вы с ним знакомы были. Так или нет? Или врать будешь?

Ден в упор посмотрел на молодого человека, всё радостное оживление которого как рукой сняло. Кожа на его лице от волнения приобрела сероватый оттенок, а глаза лихорадочно заблестели.

– Врать я не буду, Вова. Я объясню. Но может, это ещё не всё?

– Знамо дело не всё! Когда шторм начался, все эти козлы – команда вшивая уже перепились. Урки в море не бельмеса не смыслят. В общем, ты его отпустил? Сначала развязал. Ты ведь сказал – он нам живой, а не мёртвый нужен. Поесть ему принёс, чайку, там… Это пока ураган не разыгрался.

– Ну а потом… И как ты думаешь, что потом?

– А я думаю, Саша, что, когда ясно стало, что нас на камни несёт, ты у пьяного в дымину боцмана ключ достал. Тогда уж такой кромешный ад стоял! Вряд ли ты много сумел. Но дверь ты открыл ему. Так или нет?

– Теперь уж я вижу, что и это не всё. Сейчас про Мерина спрашивать будешь.

– А как же? Ведь мы с тобой на этой надувнушке спасательной выбрались, слава богу. Да какому там богу? Что за бог нам помогать будет? Разве чёрт только. Словом, документы и пара грошей только у нас и были. А когда мы Мерину доложились, он что, скажи, начал жлобиться?

–Он сразу Денег нам перевёл. Велел филиальчик «Уни-Кредит» найти как можно дальше от берлоги. Все Деньги разом снять и не светиться. Залечь на дно. Тихо в отеле сидеть. А мне английские газеты найти и новости там читать, – спокойно ответил Алекс.

– Верно. Узнать, кто уцелел, а кто нет. Про Синицу этого непременно тоже. Теперь самое главное. Я тогда смолчал. Смолчал, заметь! Я своих не сдаю и не знал, как быть. А вы мне оба свои! И тут, ядрён корень… Даже если ты отпустил Синицу! Глупо, конечно, но в глубине души я нас с тобой с этой шоблой всё равно не мешаю. Ну, пожалел человека… Теперь, с другой стороны, Виталька Меринов, соседки по коммуналке тёти Груши-поварихи сын. Вечно в драных штанах и с синяком под глазом. Мы с ним пацанами рыбу на Клязьме удили, когда нам лет по десять было. Пусть он теперь в авторитетах ходит. Только когда после Африки оба мы на мели были, кто нам помог, разве не Мерин? И ведь он нам условий не ставил. Я, мол, вас – кормлю – лечу – за всё плачу, а вы, голуби, уж уважьте, скоммуниздите пару лимонов и грохните пару лбов! А не нравится, я вас на счётчик поставлю. Мы с тобой сами к нему работать потом пошли. А не пошли бы, я ж его знаю, он бы и слова не сказал! Можешь мне поверить, Сань!

– А я тебе, Володь, вообще верю. Верил, верю, и верить буду – внятно, отчётливо произнёс мулат.

Напряженное лицо Денисова несколько смягчилось, однако, он решительно продолжил:

– Ну а теперь? Как только здесь слегка улеглось, Мерин, кому надо, команду дал, чтобы его ребят чин-чинарём в эти их Люберцы доставили и похоронили. И семьям тоже помог. Там у него, кроме нас, ещё трое было. Хотя, ты знаешь, шторм-штормом, а пьянка на яхте была – дым коромыслом. Мог бы он так рассудить – не сделали дела, квасили как мальчишки, яхту сгубили – теперь ваши проблемы.

– И вот, Саша, с тех пор я ушки на макушке держал. Синицу среди покойников не нашли? Не нашли. Что ж, Мерин опять выждать велел. И как звон пошёл – на Искии певец с гитарой и котом объявился, Мерин велел тебе Синицу найти. Ты у нас десантура и спикаешь тоже ты. Скажи, ты мог отказаться? Ну мог сплести что-нибудь: по дому скучаю, все Деньги продул в казино, триппер подцепил. Не знаю, что! Но ты согласился, собака!

Всё это время Алекс сидел, не говоря ни слова. При последних словах Володи он сжал кулаки и выругался.

– Хочешь поспорить? – усмехнулся Денисов в ответ.

– Нет пока. Надо терпеть. Есть будем? Смотри, нам несут. На столе появилось большое фаянсовое блюдо, на котором отливала золотом рыба, клешнястые красные крабы соседствовали с крупными раковинами, перламутровое нутро которых оттеняли розовые овалы мидий. Тигровые креветки и кальмары дополняли картину. На керамической глянцевой тарелке звездой расположились анчоусы, украшенные зеленью. Девушка налила им вино в бокалы и упорхнула. Собеседники замолчали, насторожённо глядя друг на друга.

– Ну давай, Денчик, дуй дальше, – подняв бокал с вином, наконец усмехнулся мулат, а я всё равно за нашу дружбу выпью.

– Добро. Уже недолго. Мы приезжаем сюда, снимаем халупу, выходим только ночами. Ты говоришь, он здесь, Синица то есть. Он здесь и болен. И мы достанем его. А я молчу! Я думаю – нет! Мой дружбан Сашка так не играет. Подождём ещё, поглядим.

– Теперь смотри, Саня. Мне этот Синица – никто и звать его никак. А ты его, видно, знаешь, он тебе доверяет. Ты ж ведь его отпустил и опять достать, значит, хочешь? Ну и под занавес, что же… Я слышал сам, что он с тобой как со своим говорил. А под окном я тоже сам… Сам два выстрела слышал. Такие дела… Потом ты до вечера пропадаешь. И бац – нашёл, говоришь. Всем хватит!

– Алекс, видно, ты из другой команды! Цацки эти себе оставь. Смотреть даже не хочу. С Мерином, конечно, придётся тебе делиться. Но это потом. А пока что скажешь?

– Сейчас. Итак, ты решил, что я скурвился, да? С Синицей ещё на яхте шептался. Потом его сознательно отпустил, сиречь Мерина с потрохами продал. Мало того, это для Андрея просто ловушка была. Его я догнал, убил и ограбил. А вдогонку тебя ограбить хотел, поскольку где-то шлялся всю ночь. Так может я тебя тоже шлёпнуть хочу, чтобы свидетелей не было? А Вовка?

Алекс слегка отодвинулся от стола, отправил в рот огромную креветку, запил белым вином и вытер губы белоснежной салфеткой. Краски снова вернулись на его щёки. Он посмотрел в упор на Денисова, которому отчего-то стало неловко.

– Леший и водяные, я же сказал чистую правду! – выдохнул он.

Алекс опустил голову на скрещенные руки, так что лица не стало видно, и Володя услышал спустя минуту. «Что-то такое? Хрип или стон? Плачет он что ли? Или, может, умом тронулся?» Тем временем мулат отнял руки от лица и выпрямился. Он… Хохотал! Он хохотал долго, со вкусом, демонстрируя все свои великолепные тридцать два зуба и шмыгая носом.

Вечер разгорался, словно сложенный умелыми руками костёр. Вот в центре небольшой ямки стоят тоненькие сухие веточки. Паутинка. Шалашиком. Они загораются от одной спички, весело трещат и горят без дыма. Затем – снова шалашиком. Ставят по второму кругу щепки потолще, заботливо наколотые остро отточенным топором. Пламя поднимается вверх, вьётся дымок и можно уже вокруг положить круглые поленья колодцем. Огонь гудит и дым от влажной коры густой, белый, полный водяного пара, остро пахнет прелой листвой и хвоей сырого осеннего леса.

Народу за столиками всё прибывало. Людской говор сливался в невнятный гул. Иногда, словно яркая искра, озаряемый смехом. Огоньки сигарет зажигались и гасли. За окном стало непроглядно темно, а в зале душновато. Голоса сделались громче, глаза заблестели сильнее, и гости чаще спрашивали вина и Лимончелло. Разбитной официант прошелся вдоль стенки и отворил ещё одно окно наружу.

– Послушай, Денчик, – вытирая слёзы от смеха, заговорил мулат, – я передумал. Хотел, понимаешь, без спешки и без. В общем, так. Я сейчас тебе сначала под столом свой пугач передам, чтоб ты дурацкие мысли бросил. Теперь ты у нас «при оружье», а я гол как сокол. С этими словами ловкий молодой парень плавным неприметным движением опустил руку под стол и положил на колени Дена плоский кожаный чехол.

– Он у тебя просто как дамское портмоне. Даже на ощупь приятный, – несколько смягчился Денисов и улыбнулся одними глазами.

– Ага. Так-то лучше. А теперь вот что. Ствол из-под стола ты прибери аккуратно. Я тебе и на столе маленький сюрприз приготовил.

Алекс достал из стоящей на полу рядом со столиком чёрной спортивной сумки с фирменным знаком «Nike» керамический цилиндр и поставил его рядом с бокалом Дена.

– Я пойду в клозет прогуляюсь, а ты посмотри на досуге. Бояться особо нечего. Они не взрываются. Но ты, конечно, «эврика» не кричи – не поймут. Нам с тобой не к чему светиться.

Он встал и направился было к лесенке, ведущей вниз к туалетной комнате, как вдруг остановился.

– Да, забыл сказать. Я для тебя несколько штук открыл. Так ты свечку возьми, чтобы увидеть. Поднеси к коробчонке, как поднимешь прокладку.

Алекс махнул рукой и спокойно, не оборачиваясь, двинулся прочь. Его товарищ подождал немного, инстинктивно следя глазами за уходящим. Ему снова стало неловко. Как только он услышал этот искренний смех, нижним чутьём ухватил тон разговора – тут же поверил и перестал сомневаться сразу и навсегда.

«И что мне в голову взбрело? Надо было его спросить! А то носил в себе дерьмо, чекист паршивый, – с облегчением ругал себя Денисов. – Вот придёт и объяснит. Мне даже про итальянский хренов спрашивать неохота. Только лучше

выяснить всё же, чтобы снова бес не попутал. Стоп, а про чудную эту его «коробчонку» я позабыл. Ну-ка, что это он там накопал, этот Сашка?»

Ден пододвинул к себе обливную глиняную безделку и попробовал отвинтить крышку. Она не поддавалась.

«Для чего такие штуки служат? Может быть, для иголок? Или для различных пахучих травок?» – Володя постучал по столу. Слово «пряности» прямо вертелось на языке, но не хотело вставать на место. Денисов, понемногу раззадорившись от любопытства, снова попытал счастья. Он ухватил верхнюю часть коричневого цилиндра салфеткой и с усилием, наконец, повернул по часовой стрелке. Крышка открылась. Тогда Ден поднял пористую прокладку и увидел, что внутренность «игрушки», как Володя мысленно окрестил посудинку, наполнена бурыми шариками. Денисов удивлённо заглянул внутрь, тронул мизинцем две-три кругляшки и спохватился.

«Сказано – не светиться. А я, верно, пока эту… Этот футлярчик распотрошить пытаюсь, всех озадачил. Чем занят? Что сейчас вытащит? Интересно же!»

Он осторожно огляделся – ничего подобного! Посетители, заполнившие уже все столики до отказа, и не думали наблюдать за его занятием. Они оживлённо болтали, веселились, сердились, флиртовали, муштровали или ласкали детишек, словом, полностью были заняты собой и собственными делами. Ну и ладно, полный порядок! Денисов, предусмотрительно загородившись меню, поворошил шершавые, глиняные, видно, шарики и высыпал несколько на ладонь.

Ничего примечательного. Бусины как бусины. Глина это или крашеный алебастр? Постой, да может они и не бусины вовсе, а, скажем, таблетки? Но для чего?

Он снова заглянул вглубь «игрушки», стоявшей прямо около свечки, и едва удержался, чтобы не ахнуть.

«Мать честная! Светляки или… Пламя свечки, заколебавшись от человеческого дыхания, взметнулось выше, и оранжевый язычок осветил всё содержимое загадочной «коробчонки», из которой брызнули вдруг зелёные искры.

Только спокойно, парень. Мерин говорил про коллекцию. Нет, как-то иначе. Собрание? Да, может, Мерин и сам толком не знал? Старик какой-то… то ли помер, то ли нет, а Синице этому фамильную коллекцию завещал. Надо было узнать, где она и добыть. Вот я почему-то и думал, что это монеты. Золотые монеты старых времён, «николаевки», там, или как… Ну не «керенки» же… Да и не наше это дело! Мы с Сашкой для чего нужны были? Инструменты, охрана…»

Володя пододвинул к себе чистую фарфоровую пепельницу, уложил на её дно салфетку, чтобы шарики не гремели, и высыпал в неё их все. Среди неприметных бурых горошинок несколько штук напоминали фисташки, наполовину очищенные от скорлупок.

– Ядра – чистый изумруд. Слуги белку стерегут! – вслух продекламировал потрясённый Денисов, на минуту позабыв о возможных последствиях.

Музыка в зале зазвучала громче. Быстроглазый официант, ловко пробираясь между столиками, двинулся по направлению к Дену с дымящейся лазаньей в руках. Тем временем Володя опомнился. Он аккуратно ссыпал шарики в футляр, завинтил крышку и спрятал его в левый нагрудный карман.

– Если бы не дед – часовщик, что меня с малолетства в таких вещах разбираться научил, не все эти диковинные часы – луковицы, которые носили на цепочке, и сами цепочки с брелоками… Такой ещё карманчик специальный жилетный для них имелся. А на крышках часов монограммы бывали. И ещё часы – медальоны. Золотые, разные и с камнями. Дед всё это знал и ценил. Иногда бесплатно чинил. Приводил любовно в порядок. Если бы не дед, говорю, – бормотал еле слышно Денисов, – да разве бы я понял, что это такое есть? Изумруды! Ох, да какой огранки! Это тебе не кабошон паршивый, не бриллиантишки плёвые! Редкость-то, редкость-то, батюшки! Вот тебе и коллекция!

В это время официант, освободившийся от лазаньи и бутылки Кьянти, вытащил из кармана телефон, распевающий «Хабанеру», послушал недолго, глянул по сторонам и сказал на островном греческом диалекте:

– Да. Оба дома. Только младший отплыл на минутку. А я и смотрю! Чао, Луиджи, чао, мой дорогой.

***

Алекс вышел из туалета, сполоснул руки и обернулся. Самым лучшим местом в крошечном полуподвальном помещении был широкий низкий удобный подоконник выходящего на улицу длинного распахнутого настежь окна. Молодой человек немного помедлил, а потом забрался на него с ногами и вытянулся.

«Надо передохнуть. Даже курить неохота. Пусть пока Денчик на каменья наглядится. Он, может, и не поймёт, что это? Мы ведь только помогать должны были, если б не шторм. Этот гад Генка! Вот уж мерзавец! Он главный был «по Синице». Он Чёрного спьяну изрешетил. Сам тоже спьяну ко дну пошёл. Вот мы и…» – Мулат прикрыл глаза и постарался отключиться на несколько минут. Спиной он опирался на свод окна, руки закинул за голову, влажные завитки волос прилипли ко лбу, в ушах слегка шумело и всё вокруг покачивалось от сумасшедшей усталости.

А я и не заметил, что устал, не замечал, как долго не спал, пал, пан , панч…

– Панчито!

– Да, комиссарио?

– Нет, впрочем, не ты. Луиджи! Вывел его из тяжёлой дрёмы начальственный настырный голос. Говорили по-итальянски.

– Оба выхода на контроле. Также все окна слева. Ты держишь одно только правое окно, понял?

– Понял. Чего же тут не понять? – на этот раз отозвался высокий мальчишеский голос.

– И не забудьте, ребята, они вооружены. По крайней мере, один из них. На улице разговаривали несколько человек. Звук шагов отчётливо приближался.

– Так постреляем. Я уж не промахнусь! – радостно засмеялся мальчишка.

–Только этого не хватало! Перестрелку ты мне устроишь. В ресторане полно народу – дети, женщины, ты что спятил? Ох, ты ещё зелёный, Луиджи!

– Полно народу, шеф, да. Это ж наши после сиесты, белые люди, туристов мало. Спорим, по африканцу я не промажу! – захихикал

– Луиджи, – Ваш Алессандро, он там один такой черномазый. В Африке…

– Тише, осёл! Сам ты из Африки. Баста. Замолкни. Вперёд!

Эти слова окончательно прояснили затуманенное сознание мулата. Он вздрогнул. Его рубашка разом взмокла.

– Как – Алессандро? Кто черномазый? Да это же они обо мне!

А его тренированное тело независимо от запаздывающих приказов делало своё дело, и Алекс, соскочив с подоконника, уже нёсся по ступенькам верх к портьере у двери. В мозгу у него стучало: «Скорей к Володьке! Он там один, всё при нём. Ах ты, подлость какая! Подумает, правда, подставил».

Он затормозил на полном ходу перед ячеистой деревянной перегородкой с зеленоватым стеклом, прижался к стене и напряжённо всмотрелся. Прямо напротив него находился выход наружу. Эти как раз входили – кряжистый средних лет мужчина в бейсболке

– Комиссарио? – седоватый высокий усач постарше.

– Верно, Панчито, – машинально отметил Алекс, – а вот и Луиджи.

Третий, чуть по отстав, встал у окна и, как было велено, занял позицию. Он, и правда, был молодой, весь какой-то вихляющийся, в модной джинсовой куртке и драных штанах с бахромой. Двое старших не спеша, и, казалось, ни на кого не глядя, занятые разговором друг с другом, направились прямо к Дену. В этом не могло быть никакого сомнения. Володя сидел вполоборота. Он не видел ошалевшего от ужаса друга. Не заметил и карабинеров в цивильном. Денисов собирался, видно, выпить вина, как вдруг передумал. Пистолет в кожаном футляре и изумруды в глиняной шкурке не давали ему покоя. Перепрятать? К Алексу сбегать? Где он запропастился, чудила? Топать скорей отсюда, всё обсудить и…

Ден положил на колени рюкзак, нервно засуетился, сунул руку в карман, потом вытащил чехол, привстал и увидел спешащих к нему мужчин. Давешний кельнер с решительным видом перекрыл ему отступление с тыла. Всё дальнейшее произошло в течение нескольких секунд.

– Сидеть, вы арестованы! В руках седого оказались наручники. Но увидев кожаный чехол и уловив движение Володи к карману, он инстинктивно отпрянул. В следующее мгновение шеф заорал:

– Не стрелять! Не стрелять, идиот!

Но было поздно. Луиджи полоснул от окна очередью с каким-то безумным, испуганным и вместе счастливым лицом, и Алексу сперва показалось – «в молоко». Синяя ваза в стенной нише разлетелась на тысячу кусков, а Ден изумлённо поднял голову, не отнимая руки от левой стороны груди. Он слегка повернулся, сел и затих. Очередь прошила тело насквозь и пули частью засели в стене. Гром выстрелов, взрыв ругани, звон стекла и дробный стук разлетевшихся бусин раздались одновременно.

– Где второй? – кричал старший, – бросаясь к Дену. «Скорую» скорей! Полный свет! Оставаться всем на местах!

Притушенный в зале свет вспыхнул в полную силу, за окном завыли сирены. Первой из оцепеневших от страха гостей опомнилась полная живая синьора, сидевшая за столиком слева со всем своим многочисленным семейством. Она кричала, прижимая своего младшего к себе и глядя на неподвижного Володю, но рукой указывала вниз:

– Венерин камень! О святая мадонна!

Главный полицейский сделал невольно шаг вперёд и опустил глаза вслед за её указующим жестом. На полу из чёрной мраморной крошки в ярком свете многочисленных ламп, вылупившись из своей скорлупы, засияли крупные изумруды.

Глава 11

Красивый современный новый аэропорт в Москве ничем не отличался бы от таких же в Европе, но почему-то во всех его длинных, недавно отделанных переходах нестерпимо несло туалетом.

Толпа другая, – отметил Кирилл, – и я другой. Да ещё первый раз никто не встречает. Следовало, наверно, заранее договориться, где жить стану. Впрочем, ладно. Как решил, так и будет.

У выхода клубился народ, наперебой предлагающий пассажирам отвезти их немедленно хоть к чёрту на рога. Бисер отошел в сторонку и осмотрелся. Вокруг было шумно, люди окликали друг друга, звучала разно племенная речь, плакали дети и голосили встречающие.

– Господин Бисер? – услышал он вдруг женский грудной голос, Кирилл Игнатьевич, это Вы или я ошибаюсь? Вы меня, верно, не помните. Я Нина Белая из «Икара».

Кирилл обернулся и увидел невдалеке маленькую женщину лет сорока в деловом костюме, быстро пробирающуюся к нему. «Икар» была партнёрская фирма из Москвы, с которой у него года два назад завязались отличные деловые отношения. Эта Нина, как сказали бы раньше, зам по кадрам и…

– Здравствуйте, Ниночка, конечно, я Вас помню. Просто задумался о маршруте. Как и куда.

– А мы тут бельгийцев провожали. Они только что улетели. Иду я и вижу: Вы или не вы? – Нина приветливо пожала Кириллу руку.

Какими судьбами, Кирилл Игнатьевич?

– Это долгая история. Вот теперь надо решить, где поселиться, на чём доехать.

– А вас не встречают? – удивилась Белая.

– На этот раз я один как перст.

– Если хотите, я вас подвезу. Я с водителем. Знаете, самой за рулём сидеть, по Москве ездить, в пробках стоять – никаких нервов не хватит. А мне они для работы нужны.

Нина, наперекор своей фамилии чёрная как галчонок, с блестящими как маслины глазами улыбнулась, показав ряд отличных ровных мелких зубов.

– Выходит, мне вас просто ангел-хранитель послал. Неловко, правда, вас затруднять, – засомневался Бисер.

– Ерунда, что вы, право! Вы по делам?

– Что по делам, то по делам. Только не по работе. Мне нужно тут кое-что уладить. Я вылетел из Мюнхена пулей. Вот думаю сейчас, в какую бы гостиницу двинуть. Я хотел так: всё равно надо пообедать. Значит можно добраться до центра, сесть где-нибудь поесть, скажем, у «Петровича», ну и обзвонить пару отелей, где раньше был. Или в случае чего, если уж совсем не повезёт, я к тёте своей старенькой поеду на Каляевскую.

– Кирилл Игнатьевич, знаете что? Если Вам сейчас люкс не нужен… или нужен всё-таки? – спросила Нина.

Он засмеялся. Налоговый инспектор-консультант – важнейшая фигура для предпринимателя, давно объяснил Бисеру, что он может позволить себе по служебным делам останавливаться в очень хороших отелях и для встречи с деловыми партнёрами тратить в ресторанах солидные суммы. Эти расходы всё равно спишут ему с облагаемой налогом прибыли. И поэтому москвичи, посещавшие его по работе и знавшие его уже, как разумного и сдержанного человека, совершенно не склонного пускать пыль в глаза, удивлялись порой тихонько тому, что он, не пугаясь безумных московских цен, приглашал их к себе в «Шератон» или «Версаль».

– Ох, извините. Потом доскажу. Лёша, мы тут! – Нина, уверенно и быстро лавировавшая в гуще пассажиров и сопровождающих, вывела своего спутника к тротуару и зашагала к молодому человеку, стоявшему и курившему около синей «Ауди».

– Знакомьтесь, Кирилл Игнатьевич, это наш сотрудник – мастер на все руки. Водитель, связист, программист – всё что хотите!

– Да что Вы, Нина Юрьевна, какой там программист. Обычный пользователь, – отшутился молодой человек, забирая багаж. – Садитесь, пожалуйста. Такси свободен!

Кирилл, не обративший сначала на него особого внимания, вгляделся теперь пристальнее и заметил:

– Программист – не программист – бог с ним. Этих теперь навалом. А вот что Ильфа и Петрова читали – хвалю! Мы можем, кстати, запросто без отчества общаться. Я ведь уже и отвык.

Они ехали по направлению к городу на хорошей машине со скоростью километров в сто. На неровностях не особенно ухоженной дороги заметно потряхивало. От этого скорость, совсем не ощущавшаяся бы в Германии, казалась большой и опасной.

Отставить! Я при исполнении. Что за ерунда лезет в голову. Да и Нина что-то говорит.

– …без отчества мне неловко, – действительно закончила Нина фразу, начала которой он не расслышал. В общем, у нас сейчас затишье. Я вас могу в «Служебную» отвезти. Помните, где мы координационное совещание проводили с поставщиками? Там чисто, тихо, душ, туалет и телефон в номере. Но без фокусов. Никаких тебе баров, ковров и мраморов.

– Вы ещё скажите: будуаров и альковов, – включился Кирилл. – Я просто не знаю, как вас благодарить. Эта ваша «Служебная» прямо у МИДа. Лучше придумать нельзя. Метро рядом. Я, впрочем, машину непременно возьму напрокат. Вы понимаете, когда я по службе приезжал, меня всегда возили. А сейчас я сам с усам. Так может, вы мне посоветуете, куда обратиться?

– Сразу навскидку не скажу. Никогда с этим не сталкивалась. Пожала плечами Нина. – Гостей мы сами возим. Давайте до завтра. Я справки наведу.

Водитель Лёша, не принимавший участия в разговоре, обернулся:

– Нин Юрьевн… ?

– Конечно, Лёша. Займись, а как же. «Разобраться и доложить!» А у Кирилла Игнатьевича, как приедем, телефон номера запиши. Вы надолго, Кирилл Игнатьевич? – обратилась она к Бисеру.

– Больше двух недель я тут остаться никак не смогу. Мне, видите ли, нужно просто определённое дело сделать. Сколько для этого потребуется в целом – один Аллах ведает. Понадобится – ещё вернусь.

– Понятно. Это я для гостиницы. Мы для вас это «пребывание» без всяких вопросов организуем и, если надо, продлим. Я думаю, вам телефон обязательно потребуется.

– Так вы же сказали – в номере есть?

– Нет, этот… ну как его? Я имею в виду «мобильный».

– У меня есть.

– Не сомневаюсь. Только зачем же в Москву через Германию звонить? Просто покупаете сим-карту здесь и можете его вставить в свой аппарат или другой новый использовать – как хотите. Но чтобы его тут иметь, нужна московская прописка. Лёша, ты себе запиши.

Кирилл снова поблагодарил и подумал, что всё в этой необычной, спонтанной поездке словно в специальном ностальгическом путешествии «по памятным местам». Надо же, его везут именно туда, в этот район, где прошло всё – не детство, нет – но отрочество. Вот! Так будет правильно. Слово для современных ушей уже чужое. И в его время так не говорили. Ясно! Какие там отроки. Но и «тинейджеров» он тоже не любил. И как, собственно, образовать от них существительное среднего рода? Тинейджерство? Моё тинейджерство, стало быть, здесь протекало. Муть голубая.

В гостинице всё прошло как по маслу, и часа через полтора Бисер, сердечно простившись со своими спутниками, остался один. Он распаковал чемодан, выложил ноутбук с полагающимся к нему портфелем и, немного подумав, вышел сквозь прохладный и безлюдный вестибюль на улицу. Улица эта, зажатая спереди со стороны Садового кольца огромным сталинским небоскрёбом министерства иностранных дел, вся была запружена машинами.

Отсюда, прикинул Кирилл, – мне, даже если не спеша идти, надо всё равно только четверть часа. Господи, сколько же я не видел ребят? Старого тут, что по ту, что по эту сторону Арбата, немного осталось, однако дом, куда он сейчас шёл, стоял, как ни в чём не бывало. В целости и сохранности, старый, ничем не примечательный, слегка неряшливо подштукатуренный и подмалёванный, он выделялся разве только решётками с висячими замками, закрывающими со всех сторон входы и выходы в окружающие его проходные дворы. Кирилл, войдя в один такой двор, миновал вагончик с надписью: «Ремонт обуви. Быстро и дёшево» и подошёл к с детства знакомой двери, косясь на окна первого этажа, тоже, как и всюду теперь в Москве, забранные решётками.

Ох, ёксель-моксель, здесь же теперь, несомненно, код! Кода он, понятно, не знал. Телефона, наверняка нового, тоже. Так. Надо было как-то выходить из положения.

Почему мне не пришло в голову, что они уже вообще здесь не живут? – спросил себя с досадой Бисер, оглядывая дверь, и тихо выругался.

– Взял да явился, ничего не узнав, – бурчал он себе под нос, когда старческий чуть надтреснутый голос прервал эти невесёлые размышления:

– Вот я и говорю, Дусь, пензию Витька за хозяйку получил аль нет? Померла-то она когда? Осьмого, да! А пензия, чай, десятого. Дусь, а Дусь?

Старушки вполне деревенского вида, сидевшие на скамейке рядом с подъездом, громко гутарили о своём, как это нередко бывает у глуховатых людей.

Ну я осёл. Ищу, как в Мюнхене, таблички с фамилиями жильцов. Совсем одурел, москвич хренов. Вот они, таблички-то! Хотя… Может бабушки эти из новых? И пусть не лимитчики – таких теперь нет, так беженцы. Это верней. А, попытка – не пытка.

– Здравствуйте, извините пожалуйста, – обратился он к ближайшей к нему толстенькой в чёрном платке и очках пожилой женщине, которую её подруга называла Дусей. – Мне надо тут к доктору с первого этажа сразу направо в этом подъезде, а я код забыл. Такая незадача!

– Это к Марии Семёновне что ли?

– Точно, к Марии Семёновне Осиповой. У неё ещё дочка Соня и сын Коля помладше. А Вы её знаете?

– Как не знать, милай, – откликнулась соседка Дуси. Вся наша жизня, поди, здеся просвистала. Мария Семёновна, как же. Всегда тут всем помогала. И муж ейный доктор был, Матвей-то Ильич. Давно-о преставился, давненько. Ну, тот больше заразу всяку лечил. И строгий же был дядька, прямо беда!

– Ох, ты и скажешь, Клавдия Петровна. Вот деревенщина, прости господи. Восьмой десяток в Москве живёшь, а всё: «заразу». Он, Матвей-то Ильич, знаешь сынок, на Соколинке главный был. Там на Соколинке гошпиталь раньше стояла. Как сейчас – я не знаю. А раньше, кто – хоть малой, хоть и взрослый – корь там, али ветренницу, али свинку, али, борони боже, оспу каку подхватит – сейчас туда, -охотно приветливо затараторила Дуся.

Моисей Эльевич, про себя улыбнулся Кирилл. Когда-то он случайно узнал, что Сонины родители, оба подполковники медицинской службы, взяли фамилию жены. Имя с отчеством доктор Франк, несмотря на людоедские времена, не менял, просто так пациентам было проще. Из Моисея он стал Матвеем, а непроизносимого Элиевича переделать в ленинского Ильича просто сам бог велел.

– Про Матвей Ильича я знал, а Мария Семёновна?

– Жива, сыночек, жива, – успокоила его Клавдия. – И, дома, чай.

– Я её седни с кошёлкой видала, она из магАзина шла. Кошёлка така на колёзьях, знаш? Она с ней и на Кружок ходит, и в этот наш «СимОй импотент»!

– Куда, Клавдия Петровна? – переспросил её с надеждой Кирилл, вдруг почувствовавший, что тягостные воспоминания и напряжение, владевшие им с момента получения письма, начали отступать.

– Эвон, в «Симой импотент», на угле на Арбате! – повторила бабушка внятно, и он понял, что не ошибся.

Кирилл охнул, плюхнул на скамейку портфель и опустился на валявшееся рядом ведро. Он хохотал долго, до слёз, с облегчением хлопал себя по коленям, порывался что-то объяснить бабушкам и не мог. Старушки тоже потихоньку начали хихикать.

– Их-ха-ха, что ты, милок? – слышалось их клохтанье на весь двор. Их – хи – хи – хи, господь с тобой!

Кирилл только отмахивался. Он был дома.

Глава 12

В подъезде было темно и пахло кошками. Лифт справа от квартиры остался тот же. Тяжёлый, с металлической решётчатой дверью, лязгающий на остановках и дребезжащий при движении всем своим дряхлым нутром. Сонька жила на первом этаже. Лифт был им не нужен, но ребята иногда катались на нём от нечего делать, когда выходили покурить в подъезд.

Мария Семёновна открыла дверь сама, и стоя спиной к свету, неуверенно сказала:

–Здравствуйте, Вы, наверное, к Соне с Костей? А их нет, они только

послезавтра будут.

– Мария Семёновна, это я, Кирилл Бисер, Кир Бис, Кирка Стеклярус, помните?

– Господи, Кирочка, это правда ты? Да проходи, проходи скорей! Вот Соня то огорчится. Она, видишь, как раз на два дня на дачу укатила. И Костя тоже прямо с работы туда ездит. Ой, ты что это белый стал, как я? Ты же ещё совсем молодой?

– Мария Семёновна, дорогая, дайте на вас хорошенько посмотреть! Сто лет я вас не видел. Я белый или серый – разница невелика. А вы молодцом! Разве что подстриглись. А так, вовсе не изменились. Вы не верите, а я, ей-богу, не вру!

Он обошёл вокруг пожилой женщины, улыбающейся ему такой знакомой материнской улыбкой, радостно чмокнул её в щёчку, ощутив лёгкий аромат «Красной Москвы», и снова подумал, почти не веря себе.

– Отпустило. Ещё немного отпустило меня!

Они сели за стол на большой кухне, выходящей окном во двор, пить чай. И Бисер, с уплетавший за обе щеки пышки и печенье с «витамином», рассказывал, спрашивал, смеялся и огорчался, чувствуя себя если не мальчишкой, то студентом. Вот он прискакал из Долгопрудного, из общаги Физтеха, и скорей отметиться сюда. Благо от его коммуналки до этого дома рукой подать. Вот так: две-три минуты до Кружка, до школы подольше – минут восемь, до Соньки -пятнадцать. Целую жизнь назад.

Он уже расспросил о Соне, о её втором муже Косте, о дочке Наде, вышедшей замуж за испанца и жившей теперь где-то рядом с Барселоной. Давно пора было перейти к делу, а он всё не решался. И вдруг Мария Семёновна вздохнула и негромко сказала.

– Кирочка, а ты про Андрюшу знаешь или нет? Соня тебя должна была найти, я понимаю. Я, старая, обрадовалась, да на радостях о плохом позабыла. Ты, наверно, потому и приехал?

– Соня? Нет, это я сам… Даже не знаю, как начать. Вы, конечно, обо всех наших запутанных отношениях слыхали. Я сейчас, действительно, из-за Андрея примчался. Так сказать – долг чести отдать. Срочно и не раздумывая. Но я толком ничего не знаю. Я, видите ли, от него письмо получил с указанием. А как мне дальше быть, всё это – у Соньки… Мы так ещё в десятом классе решили. Ох, я вам совсем голову заморочил, да?

Но Мария Семёновна сделала движение, и Бисер по её напряжённому печальному лицу понял, что она его просто не слышит.

– Ты не знаешь. Так вот как вышло. Значит мне и сказать придётся. Сколько я на войне смертей видела, скольких извещать приходилось, и писать, и так, и иначе… Но к такому нельзя привыкнуть…

Старая женщина сделала паузу. Кирилл, готовый к тому, что должен услышать, замер и весь обратился в слух.

– Нет больше Андрюши. Убили его, – выдохнула Мария Семёновна.

– Господи, кто? – ахнул он. – Почему? Где? Как так?

Бисер, ожидавший рассказа о больнице, инфаркте, может, пьянке с девчонкой лет на тридцать моложе фигуранта, потрясённо замолк.

– А Соня откуда узнала? Андрей, что и Вам письмо прислал? – наконец снова спросил он, пытаясь собраться с мыслями.

– Да как же это он напишет, что ты, голубчик? – растерялась Мария Семёновна, и Кирилл понял, что сморозил глупость. Однако она продолжала свой печальный рассказ.

– Соню, ты же знаешь Кирочка, вечной старостой называли. Да и адрес прежний остался. Может, мы одни живем, как и раньше, на старом месте. Так если что случится – школьная встреча, свадьба ли, дети ль нам и сейчас как раньше

звонят. Реже теперь, правда. Что и говорить. Сам Андрюша с полгода назад тоже был. С гитарой пришел. Не понравился он мне! Постарел, бледный, выглядит плохо. Я ему: «Дай, послушаю тебя!» Не дался. Смеялся всё. «Я, говорит, доктор, теперь с сигарет на трубку перешёл, что твой капитан. А капитаны – народ здоровый. И если уж помирать-то лучше на корабле!» Ну, выпил он тут за столом рюмки две коньяку. Косте с Кавказа настоящий армянский как-то прислали. И вот он, Андрюша, белый сделался, потом покрылся! Полежал, правда, пять минут, а потом давай песни петь под гитару. И что ты думаешь? У нас как раз внучка моя гостила, Надя, а с ней подружка. Так эта Инес из Барселоны ей, верно, года двадцать два, не больше. Глазищи свои кофейные как вытаращит, ресницами как захлопает, и давай с ним по-английски лопотать! Соня моя насчёт языков не очень, да и в школе вы немецкий учили. Но вот Костя, и, конечно, Надюша – те понимают. Они мне потом по секрету сказали, что Инес ему свой адрес вручила, его телефон у Сони просила и очень, ты знаешь, очень.

Она подняла глаза на Кирилла, осеклась и добавила без всякой видимой связи с предыдущим.

– Соня, как с дачи приедет. Да что это я? Ты прости меня, голубчик. Давай мы ей сейчас позвоним. Я, стыдно просто иногда, забываю про эти новые телефоны. Для меня, как и раньше, на даче так на даче. Связи нету! Погоди, я книжку записную найду. Она поправила очки, встала и направилась к дверям.

– Вы это про «мобильный»? Можно и по нему, но у них там и простой есть.

– Марь Семёновна, а можно я пока по квартире поброжу? Может, что ещё и осталось?

– Конечно, Кирочка, а как же! Книжки все наши, как были при Матвей Ильиче, так и стоят.

– А крокодил?

– Иди-иди. И крокодил тоже есть.

Бисер вышел в коридор, толкнул дальнюю правую дверь… Крокодил был на месте. Метровый деревянный, покрытый чешуйками, некоторые из которых отвалились ещё лет тридцать назад, он невозмутимо лежал на кушетке у окна, полу открыв зубастую пасть.

Знатная это была квартира по тем временам! Три большие раздельные комнаты выходили на разные стороны дома в разные же дворы. Кухня метров в двенадцать, ванная, коридор. Всё тут было солидным, просторным и добротным.

«Наши тогда почти все жили в коммуналках,» – думал Кирилл. Он перебрал в уме нескольких школьных ребят и задним числом удивился: не видел, не замечал.

А ведь Валька не просто в коммуналке – в подвале жила. Ваня и Лина, близнецы Силины, тоже. Женя, Димка, Вася Терской, Катя Сарьян получше, но все с соседями. А Лида, пусть не в подвале, так в «вороньей слободке» барачного типа. Какая там ванная! Да, так прилично у одной Соньки было.

Кирилл вошёл в столовую и посмотрел на стену. Часы тоже висели на старом месте. Тяжёлый тёмно-золотой маятник беззвучно качался в большом деревянном коричневом футляре со стеклянной дверцей, и батюшки светы. На часах, на макушке, сидел крупный пушистый кот с большими белыми усами.

– Чучело! – ахнул Кирилл, – коты столько не живут. Но полосатый, с такой же белой грудкой и лапами!

– Мать честная… Васенька? Ва-а-а… или всё-таки?

В часах что-то заскрипело, затрещало, застрекотало, раздался глуховатый, но сильный бой. Старый футляр и хрустальная люстра в мелких подвесках тоненько зазвенели в такт. В следующую секунду «чучело», с хриплым «мя-у-у-у-в» прыснуло мимо гостя и исчезло за шкафом.

***

Мария Семёновна подошла к новому телефонному аппарату в столовой и вздохнула. Сделанный в виде большой трубки, висевшей на стенке, он состоял из клавиатуры и микрофона, тёмно-красного на белом фоне.

Этих она тоже боялась. Эх, куда бы лучше старый добрый круглый циферблат, медленно вращавшейся вокруг своей оси и позволявший опомниться впредь до соседней цифры. Раньше-то ещё и с буквами были. Вот у них на Арбате – «Г-1». Все телефоны так начинались. А теперь эти бесконечные номера цифр по десять, коды! Разве упомнишь? Но, с другой стороны, все же хорошо. Всегда позвонить можно. Длинные гудки прервались, и Сонин голос издалека откликнулся.

– Мама? Мамочка, это ты? Что случилось?

– Ничего, Сонюшка, всё в порядке. Доченька, к нам Кирилл приехал! Помнишь? Покойной Саши муж Кирилл Бисер.

– Кирка приехал? Ох мам, ну ты уж скажешь – покойной Саши муж!

– Да не Стеклярусом же мне его называть!

– Давай его сюда скорей. Молодец, что позвонила. Целую, мамочка. Мы с тобой потом поговорим.

Кирилл быстро подошёл к телефону, пару секунд помолчал, а затем внешне спокойным, но слегка осипшим голосом отрапортовал:

– Здорово, мать. Это правда я. Прибыл в распоряжение главного командования.

– Слушай Кирка, – после приветствий, ахов, охов и обычных вопросов, сказала Соня, – ты ко мне просто так зашёл?

– Н-нет, – помедлив, ответил Кирилл.

– Я тебе только вчера факс отправила, и ещё, на всякий случай, E-mail. Вот я и думаю, то ли ты на метле прилетел, то ли совпадение.

– Сонь, мы с тобой это лучше не по телефону. Надо бы встретиться. Я-я избранник. Ты когда снова в Москве будешь?

– Значит, это точно ты. Избранник! Я так и думала. Кир, дело дрянь. Реагировать надо быстро. Всё, что знаю, я тебе при встрече расскажу. Ну а теперь, хочешь, смейся, хочешь нет, ты мне сначала стишок скажи. Видишь, после того как Синицу убили, у меня с чувством юмора плохо стало.

Съели вместе суп с котом,

Он сначала, я потом.

Новый супчик варит мышь.

Я болтаю, ты молчишь.

Каждый раз подчёркивая голосом первую букву первого слова новой строки, продекламировал Кирилл.

– Правильно. Что ж, теперь всё в порядке. Я сейчас маме скажу, она тебе письмо отдаст. Мой стишок ты в старых часах найдёшь. Он с тех самых пор там лежит. Футляр откроешь – внизу кошелёк такой замшевый. В одном отделении запасной ключ от часов, а он в другом. Теперь о встрече. Как письмо прочтёшь, сразу позвони. Я послезавтра приеду. Вот и обсудим, или ко мне или… Нет, я думаю, в кабаке лучше это не обсуждать. Ты учти, я понятия не имею, что он тебе написал. Я вообще знаю мало. Я запасной.

– Есть, товарищ командир. Разрешите выполнять?

– Выполняйте! И давай там поосторожней. Чёрт знает, что за дела. Ну всё, до связи!

– Стой, погоди, Сонька! Я тебя всё спросить хотел. Кот, что, тот самый Васька? Похож, собака, просто жуть как похож…

– Не собака, а кот. Васька-то Васька, да не тот. Внук это его, понял? Пока!

Глава 13

Бисер вышел на улицу и вместо того, чтобы проходным двором пройти прямиком на Арбат, отправился налево по переулку, упирающемуся в небольшой круглый скверик. Его так и называли старожилы – «Кружок». Слева наискосок высилось американское консульство с куполообразной крышей ротонды. Справа от него возле скучного здания средней школы расположился прелестный ампирный особняк, раньше беспорядочно заселённый коммунальной голытьбой, сушившей в палисаднике пелёнки и бельишко. Заново отреставрированный, он превратился тоже в обиталище чьих-то дипломатов и гордился теперь перед богатым соседом оградой и охраной.

Было тепло. Апрель часто лучше мая в Москве. Когда на майские выпадало два-три свободных дня, они с ребятами, обычно, отправлялись в поход. С погодой везло редко. Куда чаще их ожидали черемуховые холода с ветром, дождём, а то и снегом.

Рядом со сквериком лепились, один рядом с другим, маленькие магазинчики на колёсах. Тут продавалось всё на свете: от молока и хлеба, до дорогих разносолов и свежей выпечки. Он подошёл и приценился:

«Тут дешевле, чем в «Импотенте». Вот они – эти вагончики, куда Мария Семёновна с сумкой на «колёзьях» ходит. А ты, браток? Куда ты сейчас?»

Кирилл и сам не мог объяснить, почему не открыл у Осиповых «второе письмо». Он получил его от Сониной мамы, а потом подошёл к часам. Внизу на дне футляра лежало маленькое портмоне. Бисер отстегнул кнопку и извлёк на свет божий пожелтевший листок клетчатой бумаги. На нём были только четыре строчки, выведенные старательным крупным почерком:

Мыши ходят за котом,

Ищут пёстрого с хвостом,

Шарит первая в норе,

А вторая в конуре.

Выцветшим от времени красным карандашом кто-то выделил первые буквы каждой строки. Бисер аккуратно вложил бумаги во внутренний карман пиджака, распрощался и вышел.

Скверик с чудесной старой церковкой, послуживший когда-то моделью для знаменитого Поленовского «Московского дворика», давно облюбовали мамаши с детьми. Солнце осветило её и ласково засияло на золочёных крестах.

– Благолепие! – умилялась, глядя на эту церковь мрачная богомольная домработница Фаина, как обычно недолго продержавшаяся в доме матери Кирилла. Блестящая, талантливая, но инфантильная, она не любила хозяйство и дом. Прислуга немедленно садилась ей на шею, чувствуя слабину. И, в свою очередь, не любила её. Ни доброта, ни щедрость не помогали вовсе. Времена менялись. Уже можно стало беглым колхозникам где-нибудь приткнуться дворником или

истопником, и все эти Оли, Нюры и Фаи со склоками, мелкой сварливой злобой и слезами, быстро покидали свою молодую красивую, по их понятиям, богатую хозяйку.

Кирилл вздохнул, последний раз взглянул на «Кружок» и свернул направо.

Высокий парень в яркой красно-белой куртке, шагах в тридцати следовавший за ним от гостиницы до арбатского дома и переждавший его «гостевание» в проходном, не спеша подошёл к колокольне и скрылся за углом. В это же время от соседнего дома отделился плечистый, лысый мужичок в синих джинсах и кожанке и, закурив на ходу, потрусил за Бисером.

* * *

– Давай, докладывай! Как дела?

– Да в общем… Они о важном либо в глубине, где-то говорили, или вообще пока не доехали. Но! Чудная одна штуковина.

– Говори-говори. Никогда не знаешь, где найдёшь – где потеряешь.

– Ты понимаешь, датчик на кухне стоял, и там он с бабушкой этой и ля-ля-ля и ля-ля-ля! И о детях, и о внуках, и «ох, печенье у Вас, Марь Семёновна, как всегда лучше всех», а ещё о крокодиле каком-то!

– Чего-чего?

– Да крокодил там у них. Я не понял, в аквариуме что ли? Сейчас всякий на свой манер с ума сходит. Ты можешь запись потом послушать. Само собой. Но я тебя послушать тоже хочу.

– Угу, так вот. А потом бабушка своей дочке, помнишь, этой «рыжей и ражей», что в ориентировке командиршей зовут, по мобильнику позвонила. Затем наш подошёл. Ну, сначала опять трали-вали, да ой-ой-ой, давно не видались, да как я рад. А дальше коротко так, не называя имён. Потом она его о чём-то спросила, и он ей, представляешь, стишок прочёл. Детский такой.

– Стишок говоришь? И впрямь, чушь какая-то. Снова, верно, в воспоминания ударились. Может, это у них отрядная песня была такая.

– Тебе шеф про них толком объяснил? Я, веришь, вообще не в курсе что за люди. Задание получил, и вперёд.

– Я тоже сначала думал – меньше знаешь, лучше спишь. А сегодня шеф сказал, что это дело по классу «very important person» пойдёт. И важняк из органов подключился. И вообще – «аллюр три креста!»

– А это что за петрушка?

– Да ерунда. Одним словом, срочно. Вот он нас завтра в «Мурзилке» собирает и обещал просветить.

***

Кирилл вышел на Арбат, повернул налево, и не торопясь, пошёл по направлению к Арбатской площади.

– Как я любил когда-то эти места, и вот… Я так давно тут не был, и не тянет, честное слово, – огорчился он. – Всюду кич, беспросветная пошлость и утомительное многолюдство. Именно не весёлое оживление красивого туристического центра, которое, как шампанское в бокале, шипит и выплёскивается, поднимая настроение и случайным прохожим, и спешащим по неотложным делам горожанам. Нет, такое вот бестолковое, как бы это сказать? Толпление, что ли. И странно, даже здесь на удивление мало иностранцев, несмотря на бесчисленные лотки с матрёшками, «русскими» ушанками, аляповатыми подделками под Палех, Гжель и Хохлому. Не сравнить с чудесным Замоскворечьем, или скажем, с чистопрудными переулками. Жалко ужасно.

Надо было где-то поесть. Задумавшись, он миновал сам Арбат, а вместе с ним и Прагу, куда собрался зайти. Возвращаться назад стало лень. Кирилл глянул по сторонам. Слева от себя он заметил широкую мраморную лестницу, украшенную ажурным бронзовым литьём в виде виноградной лозы, уставленную терракотовыми вазами с цветами. Вывеска многообещающе приглашала в новый грузинский ресторан, а из окон лилась нежная мелодия «Сулико». Бисер, почувствовавший голодные спазмы в желудке, больше не раздумывал. Он поднялся по лестнице, миновал усатого кавказца в черкеске с газырями, исполнявшего роль швейцара, вошёл в высокие двустворчатые двери и оторопел. Огромный трёхсветный зал был стилизован под горное ущелье. Далеко внизу струились ручьи, по настоящим гранитным глыбам вились ползучие растения, а официанты бегали по деревянным мосткам, тут и там перекинутым через «пропасти». Кирилл двинулся наискосок и стал искать глазами удобное место. Он выбрал небольшой столик, укрытый между двух «горных уступов», увенчанных турьими рогами, сел и только тут почувствовал, что страшно устал.

– Я бы заказал Мукузани или Киндзмараули к мясу. Только что за вино у этих теперешних! Как известно, если на клетке с тигром написано: «верблюд», не верь глазам своим, – пожал плечами Бисер и развернул меню. Он выбрал лобио, сациви и, конечно, шашлык, подивившись, что уже целую вечность сразу так много не ел. Цены были парижские, а еда… Да разве сравнишь с настоящим тбилисским застольем? Вина он вообще взял, а, запивая лобио холодным нарзаном, озяб. Шашлык принесли тоже не особенно горячий, и Бисер попросил быстроглазую длинноногую официантку.

– Будьте добры, я поел, сейчас поработаю немного. Вы мне принесите погодя капучино, только очень горячий, пожалуйста.

Официантка Милочка, подхватив поднос, завернула за ширму и быстро побежала по служебному коридору. Услышав позади себя шаги, она обернулась и увидела лысого солидного широкоплечего дядьку со скуластым лицом.

– Красавица, на два слова! – ласково зажурчал он, одновременно обнимая девушку за плечи правой рукой, а левой опуская в карман её фирменного фартучка зелёную банкноту. – Вас как зовут?

– Меня зовут Мила, – на ходу ответила она, – чего надо-то?

– Милочка, моя дорогая! Там у вас за столиком один такой седой сидит. С чемоданчиком плоским.

– Это с ноутбуком что ли? – проявила осведомлённость Мила.

– Ну да, ну да. Он важный гусь. Мне с ним поговорить надо, не то начальник в порошок сотрёт. А он, Бисер вот этот клятый…

– Какой такой бисер?

– Фамилие его такое! – негромко заржал лысый, – Он, понимаете, не желает! Времени у него нет. К телефону не подходит. Не подписывает заказ. Хоть плачь! Мы у них кофеварки и чайники покупаем, а они…

– Да погоди ты, кот Матроскин! – перебила его скороговорку Мила. – Мне тоже работать надо, а то шеф в порошок сотрёт. Говори толком, что ты хочешь?

– Слушай, этот седой уже поел?

– Ага. Он только – кофе под занавес заказал, и я сейчас…

– Нет, вот как раз и не ты, а я! Я ему кофе отнесу, лады? Ты мне только ещё твой фартучек дай. Глядишь, и подобреет. Глядишь, и рассмешу! Слышь, Милочек, я сразу назад. Поговорю вот только коротенько. Ты меня тут дождись. А я тебя, как вернусь, снова не забуду.

Глаза лысого, тараторившего всю эту чепуху, вдруг глянули на неё вовсе без улыбки. Девушке на минуту стало не по себе, но она быстро отогнала неприятное ощущение.

«Подумаешь, кофе отнести! Он, вроде, ещё добавит. Через два дня надо снова к маме в Тулу съездить. Вот Мила им с папой и отвезёт. И себе ещё на бельишко останется. Девочки из «Денизы» такое красивое продают.»

– Ну чёрт с тобой. Только быстро. Метрдотель узнает – выкинет моментально.

Кирилл читал. Как только официантка упорхнула, убрав со стола, он выложил на белую крахмальную скатерть конверт, вскрыл его и углубился в пухлую ученическую тетрадь, исписанную небрежным почерком.

Глава 14

Как меня привезли в больницу – не помню. Сначала был ресторан, «грильяж», потом поехали с Гришкой «на плэнер». Я пел, его девчонки смеялись. А Ленка всё просила: «Вальсок». Спой, говорит, Андрюха, «Вальсок». Возьмём шампанского, я люблю. Тебе, если хочешь – «Метаха», и поедем ко мне!» Гришка передал мне гитару. Да, гитару ещё я помню. Потом только боль, чёрная огромная воронка с золотыми искорками, да сирена: громко-громко. Врачи сказали – обширнейший инфаркт. И запретили! Если сейчас спросить меня, что… Легче перечесть, что они разрешили. Ну, я плюнул, конечно. Э, братцы, кукиш. Пан я или поганка? Врёшь, буду жить как жил, пить как пил, дружить с кем дружил. Да я! Да мы!!! И вдруг чувствую – нет… Нет, стоп. Что нет-то? Вот и решил разобраться. Попробовать написать. Поговорить сам с собой. И уж как выйдет тогда.

В больнице я месяц провалялся. Потом две недели у Гришки на ВДНХ в его квартире прожил, благо он со своей президентской командой в Китай утёпал. И что же теперь в сухом остатке? Желаний нет! Вот написал я: пить там да спать, жить да дружить. «Не боюся никого кроме Бога одного». Но надо ж хотеть по крайней мере хоть что-нибудь. А ты? А я от всего устаю, как собака. Сплю паршиво. Кислый как уксус. Брррррр! Это болезнь, наверно. А если себе правду попробовать сказать, хоть и неохота? Правду – себе – говорить – неохота… Да нет, я, хоть и свинья, но это сам понимал. Себе обычно не врал, и людям… ммм… лень было врать.

Послезавтра.

Я хотел что-то вроде дневника. Но замечаю: прежде чем тут две строчки написать, сам с собой их просто часами и обсуждаю, и обсуждаю! Ёлки-палки, что же такое? По-моему, я понял. Всё-таки, видно не для себя пишу. Вот и стараюсь перед «читателем». Что за читатель? Кому? Кто у меня есть? Хорошо. Я однажды эту самую правду скажу – и хватит. Итак. Никого у меня нет, ни к кому не привязан, никого не люблю. Любил, правда, раньше. Часто. Очень сильно. Очень недолго. Что было, то было.

Неделя прошла.

Видно, я для Петьки пишу. И для Катьки. И, может, ещё для Кирилла. Тоже чудно, черт возьми. Если я откину коньки… Лучше сказать, когда я откину коньки, он, Кирилл Бисер, по определению, рад должен быть. Я-то ему прицельно зла не желал. Бяку не делал. Но! Соревновались, конечно. В разных командах играли. Можно сказать, я пел, он играл. А я самолюбив был чертовски. И тут я ещё раз эту самую правду скажу. Грело, что он Сашку любил, а она – только меня. И это Я В СЕБЕ НЕ ЛЮБЛЮ. Э, да ты, братец, правда помирать собрался? Совсем разделся. Так сказать, раны обнажил. А то! Окей, я еду дальше.

Мы тогда в горах по случайности вместе все втроём оказались. И для меня он, Кирилл, по страшному важным стал. Ну как же! Он альпинист, разрядник, а я… Просто так, слабак. Никто не должен был видеть. Никто понимать. Никто? Верно. Никто. Но, главное, Катька. Их в нашей группе всего только две девчонки было. Катя Сарьян и её подружка. Катька смотрела, а я выпендривался. Катька восхищалась Бисером командиром. Я страдал. Катька варила кашу, ставила палатку, тащила рюкзак. Я придирался и ревновал. А вот эту её подружку, Постникову, просто не замечал. Саша Постникова тоже тащила рюкзак, но плелась обычно в хвосте. Тоже кашу варила – деток кормила. Да не замечал я её! А то, что Бисер всё чаще ей помогал? Нет, я тогда… Вот если бы он Катьке руки грел или там лямки подтягивал, я бы помер от злости. Просто взорвался наверно.

Ещё вспомнилось, как наш Бисер Ирбисом стал. Бисер – это просто фамилия. Мы её по-всякому изменяли. Он для нас был чаще Стеклярус. Я, к примеру, был Пан. Володька Дедулин – граф. Это самое «Пан», к слову сказать, ко мне крепко пристало. А ещё тогда модно было на английский манер имена сокращать: из Петьки Пита сделать, из Кольки Ника ну и т. д. Но с Киркой мы выкомаривали иначе. Его звали обычно Кир Бис. От фамилии с именем по кусочку. И вот когда мы в горы попали, кто-то снежного барса вспомнил. Они, правда, водятся в Азии, но не важно. Вот и стал наш командир тогда – Ирбис. Звучит похоже и интересно, и даже грозно. Нам годилось. А я боялся, что Катьке тоже годиться будет. Кирка и Катька с детства дружили, только… Знаем мы эту дружбу!

Я тогда уже целых четыре недели был влюблён, как всегда, думал, что насовсем, но, если серьёзно. Катю как раз не любил. Нравилась она мне давно, конечно. Я бы так сказал – задевала. Вечно мы цапались, спорили с ней. «Влюблён»-то я был, тогда в горах, но это другое.

И ещё странно. В Катю был влюблён. Потом её из-за Саши бросил. От Саши тоже скоро ушёл. Но вечно к ним ко всем возвращался. И какого лешего он (то есть я!) вечно ко всем возвращался? Не объяснить. Ни себе, ни другим не объяснить.

Петя, если ты это прочтешь, тут мы с мамой твоей, Катей, согласны. Мы себя не выбираем. Я никогда себе особенно не нравился. Пытался, бывало, с собой бороться. И он победил! Этот, с которым боролся. Но главный вопрос остался – с кем? С кем боремся, а? Ну, ладно. «Шизофрения, как и было сказано». Это я нашу с твоей мамой главную в жизни книгу цитирую. Осторожно надеюсь, что ты читал. В общем, как говорили актёры во времена моей юности, «по большому счёту»

Катю я не любил, хоть никогда и не забывал. Когда ты родился, никакого отцовского долга сроду не исполнял. Дурацкие деньги этим самым долгом я не считаю. Деньги я попросил её принять, имя тебе выбрал сам и на двадцать пять лет это было всё. Я даже не знаю, сколько у меня вообще детей. Но ты первый, Петь. Надо, наверно, тебе ещё вот что сказать. Катя меня никогда ни о чём не просила. Она хотела тебе дать свою фамилию – мы не были женаты. И «на отцовство» бы подавать не стала, и алименты оформлять не хотела. «Это, конечно, не много сделано. Но это сделал я».

Через неделю.

Гришку тут Зубры из университета искали. Деньги нужны. В экспедицию захотели «на Севера». А не двинуть ли и мне, братцы, тоже? Так сказать, прощальный концерт. Встречайте, приветствуйте! Надо бы точней – провожайте… Во, придумал. Гришке скажу, дай денег, старый хрен! У своего босса попроси. Но пускай они меня с собой возьмут. А что, я поваром могу. Или из себя одного агитбригаду сбацаю. Жаль только, выборы не близко. Ведь тогда, если «наш придёт первым», бедолагам-биологам снова денег бы дали. И пускай, мол, эти блаженные своих птичек да рыбок дальше ловят и ищут.

На следующий день.

Подфартило! Уладилось! Но по порядку. Гришка вчера позвонил из Нанкина. Как, говорит, поживаешь? Квартиру не спалил ещё? А «пламенный мотор» как, фурычет? Ты, говорит, только с бензином не очень. Я отвечаю, с керосином, брат, с керосином. Эти моторы – они у пилотов были. А самолёты на керосине ходят. Ох, он обрадовался, скотина! «Не керосинь, Пан, хохочет, не то помрёшь! А «ходят» парни к девкам, да катера». И тут я ему осторожно:

– Гриш, ты приедешь скоро?

– Дней через десять, басит, и не один.

– Вот бабник. Чуяло моё сердце, старая образина. Ну и зачем тебе здесь третий лишний?

– Это я, значит, бабник. Чья бы корова мычала. Ты воду-то не мути. Говори толком, что придумал! – ободряет меня этот тип из Китая.

– А очень просто. Нечитайло со мной тут общался. Из МГУ с Биофака. Большой «позвоночник».

– Академик?

– Он самый. Он хочет на Север. Ему Деньги нужны до зарезу. Слушай, Гриш, сделай ему, будь ласка, а меня в придачу отправь, как бесплатное приложение.

Как он орал! Я, мол, мальчишка и щенок. Он, мол, с профессором говорил, когда меня из больницы забирал. Я, если ещё пожить хочу, должен эту Землю Франца вместе с Иосифом засунуть в и дальше прямо по Далю.

Я это всё переждал, и тихонько говорю:

– Там есть такие места! Как тебе например «Остров уединения?

– Закурить, может? – откинулся на спинку стула Бисер. Его почему-то трясло. – Надо передохнуть. Больше не могу.

Из-за ширмы вынырнул официант, и он боковым зрением отметил синий дорогой клубный пиджак и тёмно-бордовый галстук, с которыми плохо вязался фартук с эмблемой фирмы.

– Ваш капучино, пожалуйста, – проворковал официант.

– Ишь ты, «ваш», – восхитился Кирилл, – Помнит, что кофе мужского рода. Попросить его, что ли, принести сигареты? Но он бросил курить, когда подумал, что дочка однажды тоже может начать, и сейчас не хотел бы снова втянуться, а поэтому только поблагодарил.

Официант испарился. Бисер попытался расслабиться и согреться и быстро сразу как воду опустошил всю свою чашку. Напиток был отвратный. Пышная молочная пена ровно ничего не спасала.

«Двину-ка я сейчас в туалет, расплачусь и к себе. Там дочитаю. Вот, кстати, и давешняя девица. Ага, тогда сделаем наоборот» – решил Кирилл.

– Счёт, будьте добры, – попросил он, и расплатился. – А где у вас тут заведение?

– Вниз по лесенке и сразу налево, – прощебетала довольная Мила, получивши щедрые чаевые.

Кирилл поднялся, с недоумением ощутив, что во рту у него совершенно пересохло, да ещё кружится голова.

«Вот поди ж ты, и не пил совсем. Возраст или? Может и возраст. А скорее вся эта передряга, что сразу швырнула в прошедшую жизнь, самое её тяжелое время и это, видно, только начало.»

Ватерклозет в псевдогрузинском дворце был роскошный. Мраморный зеленоватый пол сиял чистотой. Мягкий свет струился из тяжелых светильников, имитирующих бронзовые подсвечники. Вдоль узорных кафельных стен стояли высокие обливные вазы с цветами, а посередине журчал фонтан. Кирилл сделал несколько шагов. Страшно хотелось пить. Он повернулся к шоколадным с золотыми кранами раковинам и опёрся было о стену. Однако ноги его уже не держали. Бисер без кровинки в лице медленно сполз на пол. Последнее, что он увидел, был латунный дельфин, из которого в чашу стекала вода.

Через две-три минуты в дверь быстро вошёл приземистый скуластый мужичок в синем рабочем халате с ярлыком «электросети». Он оглянулся, туалет был пуст. Тогда «электрик» наклонился над лежащим, осторожно освободил кейс из его рук, немного поколдовал над ним, а затем снова положил на прежнее место. Теперь движения скуластого сделались размеренны. Он, не спеша, вышел в коридор и едва не столкнулся с шумной парой студентов навеселе, бодро вышагивающей к туалету.

– А я тебе говорю, это Рэй Чарльз. Не спорь, если не знаешь, – услышал скуластый.

– Да ла-а-но, Коль. Ты, главное, диск береги, понял? Ты, понял – нет?

Они уже отворили дверь, как вдруг их перегнала крупная тётка в белом с синим фартуке с вышитым по синему полю словом «сервис» и стопкой бумажных салфеток.

– Ребятки, погодьте немного, – бормотала она, протискиваясь мимо студентов и старательно улыбаясь, – я щас тут для рук. Она сделала несколько шагов внутрь и чуть не споткнулась о лежащего на спине Кирилла.

– Ой, ты лишенько! Вся напускная елейность мигом слетела с монументальной уборщицы. -Уже набрался один. Зенки налил, паразит, а я за ним тут убирай!

Тонкую масляную пленку учтивости, а то выгонят, тут же сдуло, словно с украинского борща пенку, и тётка немедленно налилась свекольной яростью. Её голос сделался визглив, отборная колхозная ругань уже готова была политься из перекошенного рта доблестной работницы сервиса. Но в это время снова распахнулась дверь и появился…

– Нет, верно говорит своячница – неча! Если уж так карта легла, если виновая дама, да еще туз вместе вышли! Сидела бы, ты, Зойка, дома. Как-как? На бюлетне, вот как! Да она бы и сидела. Так не советское ж время. Хорошо своячнице. У ней сын-соколик, пивом торгует. Заводик уж у него. К самим этим германцам, туды их в качель, дальнобойщиков гонит. А я одна, почитай. Генка-пьянчуга не в счёт»

– Что тут происходит, Зоя Петровна? – ледяным голосом осведомился посреди этого внутреннего монолога высокий гнедой с сединой красавец, словно тать в нощи, материализовавшийся у неё за спиной.

– Вы можете оставить салфетки и вообще больше не «убирать тут». Пришлите ко мне Никиту. Вы меня поняли? – директор, оглядевший сверкающий мраморно-кафельный Room, низко наклонился над Кириллом, мгновенно оценил ситуацию и, одной рукой прикоснувшись к его сонной артерии на шее, другой выхватил телефон.

– Аркадий, это я. Давай малый аврал, – скомандовал он. – Да, клиент. Жив, слава богу. Никакого запаха алкоголя. Что ты говоришь? Нет, сначала ко мне в кабинет и туда же врача. Вещи не забудь опечатать, у него рядом кейс.

– Гражданин Германии, – открыв бумажник и проглядев документы Бисера, пробурчал он. – Этого ещё не хватало!

***

Кирилл очнулся примерно через час. Он лежал на диване в небольшой, очень комфортабельной обставленной, скорее, даже «оборудованной» комнате. Такие «комнаты отдыха» появились уже во времена «позднего советского рококо» у разнокалиберного начальства с коврами, хрусталём, удобной мебелью и ванной. У здешнего шефа всё было устроено рациональнее, хоть тоже, конечно, не бедно. Сине-белые соцветия мелких розеток светильников, разбросанных по потолку, освещали удобные лёгкие кресла цвета кофе со сливками. Стол, стулья, шкафы и полки подобранны в тон. Всё здесь выдвигалось и откидывалось. Плоский суперсовременный телевизор с причиндалами укрывался за деревянной панелью. Столешница в случае нужды быстро складывалась и убиралась внутрь стойки. Красивую, вернее сказать, модную посуду дизайна «поп-модерн» за стеклянной створкой, видневшуюся на стене напротив далеко наверху, можно было нажатием кнопки доставить вниз. Полка просто с лёгким шипением опускалась.

Понемногу приходя в себя, Бисер осознал, что лежит на боку, укрытый мягким пушистым пледом, в комнате звучит негромкий блюз, а около него почти у самого лица. Ну да, это была чёрная большая собака! Она лежала, свернувшись, на полу, на ворсистом ковре у его изголовья, а сейчас, будто что-то почувствовав, подняла голову и посмотрела на вытянувшегося рядом человека. Из соседний комнаты слышались голоса. Кирилл постепенно начал различать отдельные слова.

– Хорошо, Никита. Ты можешь идти. Я сам дождусь, пока наш клиент очнётся. – Донесся до него уверенный баритон.

– Добро, Руслан Леонидыч. Да Вы не волнуйтесь. Доктор сказал, он в порядке. Анализ, правда, с собой забрал. -Ответил чей-то дискант.

– Постой, он же утверждает… Анализ был сделан тотчас же! Экспресс-анализ, да. Он, видите ли, меня спросил, надо нам – то есть вам – чтобы всё в полном ажуре было? Это-де подороже станет.

– Ну а ты?

– А я, Руслан Леонидыч, я – как отрубил: только в ажуре, и никаких гвоздей. Фирма веников не вяжет! Наш шеф, это вы то есть, берёт всё одним первым сортом!

– Ладно-ладно. Правильно. Иди уж. Что бы я без тебя делал, Никита! Нет, кроме шуток, грамотно всё решил. Спасибо.

– Да, шеф, забыл сказать. После врача тут электрик зашёл. Стабилизаторов напряжения, говорит, ещё не купил. А удлинители есть уже. Один для кабинета, другой для задней комнаты. Вот только длину кабеля померить нужно, чтобы под ногами не болтался. Ну, померил там и смотался.

– Какой электрик? Ничего не понимаю. Я не вызывал.

– Да лысый такой, скуластый, в синем халате.

– Не знаю. Может Семёныч что заказывал? Ты сам-то тут был? Не стащил он чего?

Кирилл, не особенно вникая, слушал весь этот диалог, как вдруг собака, крупный ризеншнауцер со свежим первоклассно сделанным триммингом встала, потянулась и совершенно явственно, как-то по-человечески требовательно произнесла: «гаав, гаавс». Дверь сразу отворилась, и вошёл высокий красивый мужчина.

–Здравствуйте, господин Бисер! Как Вы себя чувствуете? По-немецки я не говорю, но язык «владычицы морей» кой-как освоил, – обратился он к своему невольному гостю на вполне приличном английском.

–Так со мной можно и по-русски. Я, собственно говоря, бывший москвич, – слабым голосом тоже по-английски парировал Кирилл, с некоторым даже уже удовольствием наблюдая за изумлённой миной собеседника.

Глава 15

Я не был тут целую вечность. Десять лет? Нет, больше, пожалуй. Сам после смерти отца не приезжал, но помню всё как сейчас. А особенно голос. Его низкий и хриплый, немного надтреснутый голос:

– Венера любила острова. Она была весела и проказлива, мой мальчик, и даже в бедах и войнах искала радости. Никто не мог ей противостоять, если она чего-то хотела – ни бог войны Арес, ни даже сам Юпитер Громовержец. И вот когда Юпитер преследовал Тифея в борьбе против гигантов и бросил вдогонку этому чудовищу огромную гору, Венера на быстрой колеснице Ареса проследила его. Это было в самом прекрасном заливе мира, сыночек. И все они стали островами! Опустились с небес в огне и дыму! Поднялись из волн как спины китов! – Голос отца становился глуше, Алекс уже едва различал отдельные слова, ему было интересно и страшно. Отец смотрел поверх головы ребёнка куда-то вдаль.

– Папа, ну папа же! Как это – все? И Венера, и Юпитер, и Арес? И где острова – здесь?

– Что ты меня путаешь, кто тебе это сказал? Да разве могут превратиться в камень сразу гроза, война и любовь? Но сам тысячеглавый Тифей, стал, верно, камнем. Он опустился в море словно гора базальта. А из своих бесчисленных огненных зевов рассыпал множество скал вокруг главной горы. И тут Венера совсем укротила Тифея. Ее нельзя было не любить! Она велела своим служанкам соткать серебряное покрывало и укрыла им чудовище, превратив его спину в зелёный сад. Слёзы Тифея сделались ручьями, струящимися по острову. Слава Аполлону, они стали целебны. Он наделил их свойством излечивать болезни. С тех пор Тифей лежит островом в море и только порой вздрагивает, вздыхает. Тогда сыпятся огромные камни, и его горячее дыхание белым облаком вырывается на поверхность. Огромные чёрные обезьяны Чиркопы.

– Ой, папочка, я боюсь обезьян! – жалобно проговорил мальчик и взрослый человек очнулся.

– Не бойся, маленький. Обезьяны были, и правда, злые. Они поселились на острове и грабили мореплавателей. Но Юпитер с помощью Немезиды – богини мщения, наказал их и вот… Да что это я забиваю тебе голову на ночь глядя! Давай, я лучше расскажу тебе про тёплую, даже горячую воду зимой, в которой можно купаться в январе. А ещё мы можем тут испечь бабушкины яички прямо в земле!

– Хватит, – Алессандро Риццоне тряхнул головой и поднялся, – я пришёл сюда подумать, принять решение. Отца не вернёшь и прошлое не изменишь, но может, моё время ещё не вышло!

Непроглядная тьма стояла на острове. Луна скрылась в тучах. Он был один на самой вершине. Земля предков лежала под ногами у Алекса. Нельзя выбрать лучшего места, чтобы подумать, как дальше жить. Этот пик Эпомео из зелёного туфа с пещерой, где солдаты стояли дозором, охраняя остров от пиратских судов! А с тех пор гору стали называть «Гора стражи». С шестнадцатого века начали здесь селиться отшельники. В небольшом скиту церкви Святого Николая, выстроенной ещё лет на сто раньше. Вот поэтому Эпомео называли также и «Сан-Никола.»

– Уж не податься ли и мне в монахи и поселиться в этом уединённом месте, щедро пожертвовав на церковь? А что, фра Валентино Моретти Аморрейский, фра Георгий Баварский, брат Никола Рами и пожалуйста, брат или лучше отец Алессандро Риццоне. Начну народ лечить. Грязи, источники, море, песок целебный. «Тут всё волшебно и так целебно.»

Алессандро Риццоне, Алекс, он же Вовкин друг Шурка – десантник. горько хмыкнув, опустился на камни. Он прислонился спиной к скале, и его фигура совершенно слилась с губчатой поверхностью камня, обращённого прямо к морю. Луна снова выплыла из-за туч и осветила древнюю любимую игрушку Венеры.

Питекуза, Энария, Иския этот остров менял имена, как менял и хозяев, оставаясь, впрочем, самим собой. Вот он – тогда и сейчас – со своими вулканами, фумаролами, гротами и пещерами, бесчисленными виноградниками и поросшими пиниями холмами. Кто первым поселился на этих берегах? Холкедонцы, мастера амфор из терракотовой глины, или может быть, финикийцы? Куман, разбивших этрусков, сменил тиран Сиракуз Герон. Но всех сильнее оказались всё же вулканы, которые выгнали сиракузцев назад успешней любых завоевателей.

На этом, однако, дело не кончилось. Последовало германское нашествие, затем вторжение подданных Арагонской и Анжуйской династий. Остров переходил из рук в руки. Он был то во владении Рима, то Неаполя. Но самое удивительное не это. Его дарили! Дарили прекрасным женщинам – как дарят брошь, ожерелье, перстень в знак благодарности и любви. Мало того, что до рождества Христова в 82 г.д.н.э. его обменяли в угоду дочери Октавиана Юлии на другой остров – Капри. Но Альфонс Арагонский сделал его залогом любви к Лукреции Д' Аланьо, а в Фердинанд Католический презентовал его храброй Констанции Д'Авалос за её помощь против деспотичных французов..

Так не сделать и мне тут подарок прекрасной даме? Если и не весь остров, то хоть кусочек? Холм, где могилы предков, «осла и вола», «виноградник и дом». Что же, дело за малым. Даме так даме. Надо только её найти. Всё правильно. Я чувствую, что всё теперь снова должно быть «тип-топ». Сейчас я спущусь с вершины и дальше двину уже на тачке.

Они сняли квартиру и взяли напрокат машину. Когда надо было предъявлять паспорт, Алекс попытался развеять тревогу Дена.

Мы не сделали плохого этой стране. Нас не должны искать. Да и в бывшей Совдепии тоже не наследили.

Теперь он похвалил себя за предусмотрительность и сел за руль. Небольшой оливковый Фиат мягко тронулся с места и быстро набрал скорость на пустынной ночной дороге.

Три места. Я должен найти клятые камни, и мы с Деном будем свободны. И я обязательно Мерину этому… Нет, это мы – обязательно! Вместе с Володькой и отдадим. В парк я поеду, когда откроют. Не для чего лезть на рожон. В замок пойду, как рассветёт. Ну а под воду… Нет, как бедный больной Синица умудрился попасть под воду? Не пойму я, нырял он что ли? И еще… эти его чуднЫе слова – найди ключ для «Януса»!

Стоило набежать облаку, как становилось темно, хоть глаз выколи.

Остановлюсь где-нибудь рядом с перешейком, что соединяет замок и остров, и там подожду рассвета, – думал молодой мулат, напряжённо глядя на шоссе, освещённое только светом фар. Так прошло ещё около часа.

Ну вот, тут уже недалеко, – с облегчением пробормотал он после очередного крутого витка. Действительно, дорога выводила на набережную, где стало немного светлей от воды, отражающей невидимые глазу лучи. Алекс услышал мерный шум прибоя и остановился под естественной аркой из бурого камня. Слева от шоссе лепились домишки без единого огонька. Справа дышало море. Прямо перед ним вставала из воды тёмная громада Арагонского замка, выстроенного на конусе вулканической лавы. Серый и при свете белого дня, он стал грозно антрацитовым сейчас на фоне неба, начавшего светлеть. Зубчатая стена первой террасы отвесно спускалась к воде. Она оканчиваясь дикими валунами, кое-где сверху поросшими лишайником, а снизу скользкими от морских водорослей.

Ах если бы у меня было время! Посмотреть планы замка, побродить тут при дневном свете. Можно же смешаться с бесчисленными экскурсантами и шляться, пока не надоест. А потом найти место и прийти ночью, вот как теперь. Зрение у меня как у кошки, память как у почтового голубя. Э, да что себе душу травить! Надо скорей стекляшки найти и смотаться домой отсюда. Домой. Где он у меня? Нет, это позже. Надо собраться. Слишком жарко с обеих сторон.

Он вышел из машины. Стало ещё немного светлей.

Так неохота идти к замку по этому мосту. Каждый просто как на ладони. Если у кого бессонница, непременно запомнит. Но в воду лезть тоже не с руки.

Молодой человек быстрым шагом преодолел небольшое расстояние по перешейку от острова до замка. Ворота были закрыты решётками, но между их створок, соединённых толстой металлической цепью, можно было протиснуться.

– Мне нужно в центральную башню Маскино, значит придётся идти через туннель, – бормотал Алекс себе под нос. – Сначала Порта маре, где раньше была батарея, потом галерея ведёт направо, а оттуда уж можно видеть старинный вход в Фортини. Там и начнется настоящий туннель!

Алекс двигался ловко и почти бесшумно.

Тут можно запросто шею сломать, на этой старой галерее. Проломы в полу, амбразуры в потолке… Андрей не знал, что меня ему здесь не задержать. Я ж и с закрытыми глазами помню! Сначала часовенка для принесения обетов, потом старинная капелла святого Леонарда, после «Врат сарацинов» направо «Казарма караульного отряда», налево лесенка к Оружейной площади.

Друг детства отца был смотрителем замка. Алекс мог беспрепятственно сколько угодно играть в пиратов в его таинственных закоулках. Строго воспрещалось только бродить одному без старших мальчишек. Доктор Маскино был отменный рассказчик. Он умел увлечь ребят историей замка, устроив им при свете факелов экскурсию после закрытия музеев в один из бесчисленных его храмов и мавзолеев. Мальчики называли его – дядя Франко, катались у него на плечах – кто помладше, ныряли с ним вместе со скал. Он покупал им мороженое и кормил виноградом из своего сада. Его жена Изабелла пекла для ребят вкуснейшие слоёные пирожки – сфольятелло. И Алессандро, как звали его на Искии, и его бесчисленные двоюродные братья и сёстры знали о замке всё. Они могли без запинки ответить, что он назывался сначала замком Герона из Сиракуз, чьи подданные жили здесь ещё до рождества Христова. Рассказать, что в 1036 году здесь проживал граф Искии Марино Меллузо. Они знали, например, что затем в нём устроили свой аванпост норманны, и тогда доступ в замок был только снаружи. Но потом король Арагонский соединил замок с островом с помощью моста, соорудив для этого проход в самой скале.

Имена, даты, завоевания, Джованни Бокаччио, поместивший сюда своих героев «шестой новеллы пятого дня», любовные истории, предательство и преданность – всё оживало для загорелых ребят, когда среди дикого камня и замшелых стен где-нибудь среди развалин кафедрального собора на закате, или на тёплых, нагретых солнцем ступенях у фортификационных укреплений их дядя Франко, блестя глазами и волнуясь, рассказывал о бурном прошлом, словно это было только вчера.

Шершавые камни туннеля, вырубленного вручную в цельной скале, понемногу выступили из темноты с рассветом. Утренние лучи из квадратных амбразур, служивших когда-то защитникам замка, чтобы лить кипящее масло на головы нападавших, упали на огромные плоские ступени, уходящие вперёд в сумрак.

Скоро туннель кончится, теперь совсем близко, Алекс пошёл быстрее, внимательно глядя вперёд. Стало ещё светлей и дохнуло холодом, как бывает перед рассветом. Он завернул за угол, песок скрипнул под подошвами его ботинок, громким эхо отозвавшись под серым сводом.

Перед глазами мулата открылась площадка. Он поколебался немного и решительно свернул к постаменту.

Вот и он. Точно, как на рисунке. Полуразрушенный, терракотового цвета. А где надпись? – мулат всмотрелся.

Нижний цоколь каменной стелы снизу опоясывала полустёртая надпись на латыни, только три слова еще можно было прочесть. Ага, порядок – «Non plus ultra».12 Это здесь. Пока никаких помех! -обрадовался он и бросился прямо к цели.

Между постаментом и дальней стенкой оставалось пустое пространство, в котором было почти совсем темно. Алекс опёрся рукой о камень и пошарил наощупь. В ответ раздался испуганное фырканье и топот крошечных лапок.

«Ах ты пропасть! Кто это, крыса? Нет, просто ёжик! Как напугал паршивец! Ёжик – это не штука. Штука в том, что, похоже, пусто… Быть этого не может. Андрей не мог обмануть. Надо посветить. Дай-ка ещё посмотрю.» – Он вытащил крошечную карманную лампу с мощным светодиодом, её тонкий луч прорезал темную щель у стены. И точно! С тыльной стороны постамента оказался выступ. Алекс снова нагнулся и провёл рукой по выступу.

«Опять пусто! Попробовать с другой стороны? Тут выпуклость. А справа?» – Он обошёл сооружение справа, опять посветил и увидел круглое углубление. Ещё минута, и он с замирающим сердцем нащупал в нём маленький гладкий предмет и осторожно извлёк его на свет. На ладони мулата лежал керамический цилиндрик с крышечкой, плотно прилегающей к верхней части.

«Перечница или солонка? Да не всё ли равно!» – Алекс покрутил в руках находку. – «Разбить что ли? Да может это вовсе не то!» Молодой человек с рассеянным видом перевернул безделушку вверх ногами и тут увидел процарапанные буквы. «СИНИЦА» – отчётливой кириллицей было написано на донышке находки.

***

Это было несколько часов назад. Несколько веков, тысячелетий назад. Ну вот и всё – ни возвращения в Москву, ни лучшего друга, одна боль и позор… Алекс последний раз взглянул на мёртвого Володьку. Снизу уже слышались быстрые шаги. На раздумья времени не осталось.

Лестница вниз шла к туалету с мальцом на горшке, вверх на чердак. В середине на следующей площадке виднелась другая дверь. На медной табличке красовалась девчонка с косичками.

Взлетев по лестнице, мулат осторожно нажал на ручку двери и вошел внутрь. Из дальней кабинки спиной к нему мамаша не спеша выводила за ручку девочку. Слева от неё окошечко вело на узкую галерею, опоясывающую дом снаружи. Алекс в два прыжка оказался у окна, и протиснувшись сквозь него, повис на руках.

– Мама, дядя из цирка! А где твоя обезьянка? – радостно воскликнул ребёнок.

Не дожидаясь ответа возмущенной испуганной и мамы, Алекс ловко как кошка приземлился, скользнул по галерее, мягко спрыгнул на землю и был таков.

– Машину нашли. Он её бросил! – сердито кричал в трубку высокий седой полицейский, – Джино, вы что свихнулись? Он же такой приметный! Да, нет! Нет, говорю! Что ты чушь порешь! Как может знать остров как свою задницу этот проклятый русский? Да, я и не отпираюсь! Я сказал, что он негр, но он русский! Как не бывает? Вот ведь бестолочь! – он бросил трубку и устремился к выходу, на ходу надевая фуражку.

Глава 16

Алекс ушёл. Он домчал в темноте по проулкам до порта и оставил машину. Потом пешком добрался до гавани и присмотрел небольшую яхту. Рядом курили двое в меру обросших загорелых мариманов. Мулат вытащил сигареты и попросил огоньку. Они негромко поговорили. Под занавес раздалось:

– Isola Vivara?

– No, Signore, isola di Procida.13

– Si Signore,– старший из двух кивнул головой.

Пару хрустящих бумажек перешли из рук в руки, и минут через пять яхта без лишнего шума отчалила от берега. Вскоре они миновали крошечный островок Вивара, а когда пришвартовались у Просида, стояла уже глухая ночь.

Ещё один короткий обмен репликами, сопровождавшийся жестикуляцией, вполне достойной небольшой активной зарядки, урчание мотора – и яхта исчезла в сгущавшемся всё больше тумане. Мулат остался один. Дальше он повёл себя так же уверенно. Быстрым шагом, почти бегом одолев склон у моря, он углубился в сплетение слабо освещённых узких улиц и переулков. Ещё поворот и вот она – La Tavernetta del Piratta! Грозное название на вывеске с бородатым корсаром и чёрным флагом венчало развалюшку – домишко с виноградником и крольчатником. Тёмные окна Тавернетты, казалось, не оставляли надежды на приют. Но Алекс, не сомневаясь ни минуты, постучал по стеклу. Сначала было тихо, потом где-то в глубине дома зажегся свет, шаркающие шаги приблизились к окну и раздался неожиданно громкий женский голос:

– Кого носят злые духи в такую темень?

– Синьора Анжелика, меня к Вам послал Сальваторе. Он просил передать Вам записку.

– Откуда я знаю, что ты за птица? Не стану я ночью открывать дверь кому попало!

– И правильно сделаете, синьора! Но Сальваторе сказал, пусть мама откроет кошачий лаз у входа.

– Тогда ступай туда и не торчи у окна! – задорно откликнулся голос. Алекс сделал, как велено. Нагнувшись к порогу, он нащупал дверцу из жести, в самом деле, величиной с крупную кошку. Она со скрипом отворилась, и он просунул в отверстие сложенный вчетверо листок. Очередная надёжная европейская хрустящая бумажка сделала свое дело – спустя несколько минут открылась большая дверь. Крупная полная зрелая женщина в цветастом халате впустила пришельца и снова загремела замками, закрывая на ночь запоры.

Мулат проснулся через несколько часов под шум дождя. Погода безнадёжно испортилась. Порывы ветра трясли крышу домишка. В трубе гудело. Но его узкая спальня сияла побелкой, рядом с кроватью лежала выстиранная и выглаженная одежда, а на тумбочке дымился стакан с горячим какао.

Синьора Анжелика, уперев руки в бока, молча смотрела на него.

– Доброе утро сеньора, Вы очень добры, и Дева Мария Вас не оставит! – улыбнулся приветливо Алекс.

– Дева Мария? Разве она помогает паршивцам, что наставляют добрым христианам рога? Сальваторе пишет – ты утёк от ревнивого мужа. Впрочем, что удивляться. Уж очень ты красивый парень. Как было устоять бедняжке? Вставай, умывайся, я принесу тебе сюда завтрак. У нас мужчины не любят шутить. И если кто увидит тебя, то недалеко до беды.

Она засмеялась. Её лоснящаяся светло-оливковая кожа и блестящие большие глаза, ровные белые зубы и правильный большой рот, всё смеялось вместе с ней и её крупным и полным телом.

– Давай, торопись, парень. Мои младшие скоро проснутся. А сестрёнка мне кое-что рассказала. Я тебе нашепчу, как ты соберёшься. Алекс сел на кровати и молча без улыбки кивнул. Тогда хозяйка повернулась и ушла, притворив за собой дверь.

Хорошо, что дождь. Хорошо, что рюкзак со мной. И из машины я сумел захватить пару шмоток. Сейчас шесть утра. Я надеюсь. Нет, верю, что они не очень проворны.

Алекс быстро собрался и с удовольствием съел сытный горячий завтрак. Затем он щедро расплатился. Хозяйка вывела его через тёмный коридор на задний двор, наклонилась, еле слышно проговорила несколько фраз.

Судно на воздушной подушке, подвалившее к гавани через полчаса после описываемых событий, едва можно было разглядеть сквозь сплошную пелену дождя. Матросы спустили сходни, и с хохотом, писком и визгом на берег посыпалась молодежь, парни и девушки с полсотни ребят в одинаковых оранжевых с белым куртках. Они мигом заполнили узкую пристань и устремились в ресторанчик, сувенирные лавки, в морскую кассу. Словом, туда, где сухо и тепло.

Шумная ватага рассредоточилась. Они распрямились, отряхнулись, сложили зонты, сняли капюшоны и сбросили куртки в кучу. Вот тут и стало видно, что цвет кожи у них от халвы до молочного шоколада. Попадались изредка белые или совсем чёрные ребята, но большинство принадлежало к промежуточным частям спектра. Они болтали, вернее, трещали между собой на английском и французском. И скоро из оживлённых диалогов не осталось, к сожалению, сомнений, что:

– Ни одна мокрая курица не рубит на итальянском! – верещала по-английски хорошенькая кудрявая девчонка в кассе. – Я замёрзла, мне есть охота. Я хочу купить зонт и карту. И что? Как я объясню? Я не хочу крысу вместо кролика! Эй, есть кто не бессловесный?

Высокий красивый парень в красной майке с надписью «Профи» протиснулся к ней через толпу.

– Есть! А что мне за это будет? – он состроил многозначительную мину, девчонка стала с готовностью кокетничать, позабыв про капризы, как вдруг стоящий рядом с ней малый энергично запротестовал:

– Стой, полегче, это моя подружка!

Но конфликта не вышло. Первый, широко улыбнувшись, протянул ему руку.

– Привет, ребята, будем знакомы. Я – Рикардо.

– А я Бернадетт. Мы с Даниэлем оба студенты из Камеруна. А ты? -девчонка уже была не против дружить втроём.

– Я предлагаю выпить кофе и потрепаться. Пошли, тут рядом в двух шагах «La Veranda». Есть возражения? – предложил им Рикардо.

По отсутствии возражений троица проследовала мимо расписания и окошек кассиров к выходу, снова облачилась в свои оранжевые куртки, нахлобучила капюшоны и вынырнула в промозглый сумрак. Рикардо заказывал студентам еду и кофе, помогал выбрать сувениры. Они купили бейсболки и очки с белым кантом. Они болтали, он больше слушал. Наконец пришла пора прощаться. Договорились созвониться и непременно встретиться.

За окном прояснилось, но дул холодный ветер. Ребята пожали друг-другу руки и разошлись в разные стороны. Бернадетт побежала в парикмахерскую. Даниель отправился прямо в отель, а Рикардо…

Старый рыбак, чинивший сети напротив, смотрел на улицу из своей мастерской. При первых лучах солнца он приоткрыл окно.

– Чёрт его знает, не поймёшь этих нынешних. Во, разбежались. Кто из них девка, кто парень? Все в штанах, как солдаты, честное слово. Очки на всех, фуражки на всех, то ли дело в пятидесятых, – махнул он рукой и занялся снова работой.

– Комиссарио? Лейтенант Пиранделло, к Вашим услугам. Не нашли, но найдём, я уверен. Мы всех оповестили на островах, но… Что Вы, ну какой он приметный! Не забудьте, что у нас игры «Рома». Начинают как раз сегодня. Да, спортсмены, и болельщики тоже. Хлопотно будет, кстати. У одного уже куртку стащили. Ну конечно, студенческие. Только это же «ЕА Рома». Что это за свинские буквы? Есть не повторять за Вами каждое слово! Есть объяснить, но не повторять! «ЕА» – это европейско-африканские игры, значит здесь полно африканцев! Есть в следующий раз не быть балбесом и докладывать сразу толком!

Глава 17

– Екатерина Александровна, а Екатерина Александровна? – окликнула Катю немолодая акушерка, когда она, придя с «пятиминутки» спешно рассовывала по карманам обычные мелочи. – К Вам тут один настырный такой! Уж я ему говорила, чтобы попозже. А он талдычет: знаю, что обход, знаю, что времени нет. Мне бы, говорит, представиться только, а потом, говорит, и подожду сколько надо, и тут пока в холле посижу.

– Если хамит, гоните в шею, Марь Афанасьевна, – пробурчала занятая своими мыслями Катя. – У меня неправильное положение плода, эндомитриоз, очередная четырнадцатилетняя мамаша.

– Да нет, так он вежливый, но.

– Но что? – Катя первый раз внимательно посмотрела на пожилую женщину. Верно, молодой отец из этих новых. Что-нибудь, ясно, сунул уже, вот она и мнётся. Зарплаты грошовые, что удивляться. Ох, да всегда так было и будет. Только со мной этот номер не выйдет, и я.

– Катерина Александровна, он передать просил. – Акушерка опять заколебалась, и Катя, тихо свирепея, резко спросила:

– Ну?

– Вы, говорит, доктору Сарьян только скажите: «Котик, это Барсик» – и всё. – Несчастным голосом пролепетала Мария Афанасьевна, с ужасом ожидая расплаты от строгой завотделением.

– Ирбис, батюшки, Ирбис! – вместо этого засияла Катя, и, не глядя на ошеломлённую Афанасьевну, вылетела за дверь. Она бросилась ему на шею, сразу и не колеблясь узнав в седом модном господине с молодым загорелым лицом школьного друга Кирку, выскочившего как чёрт из табакерки в самый нужный момент из своей заграницы.

Когда через несколько часов они встретились у метро, была уже половина шестого.

– Нет ты мне скажи, как же ты это вспомнил? – тараторила Катя, уцепившись обеими руками за рукав Кирилла и счастливо улыбаясь.

Сейчас трудно было бы, пожалуй, узнать в этой, порозовевшей от радости оживлённой стрекотухе строгую «патологиню», «шефу» в белом или зелёном халате, шествующую по коридорам больницы в сопровождении ординаторов и студентов.

– Ты бы хоть позвонил сначала, у меня дома хоть шаром покати, я же с дежурства. Надо ведь нам спокойно потрепаться, так куда бы. Ну ничего, сообразим. Да, а Афанасьевна-то моя, акушерка! Котик и Барсик. Это ко мне-то! Умереть и не встать! Скажи, ты меня сразу узнал? А то у меня тут Валька Попова была. Я открываю дверь, а она: доктор Сарьян, говорит, здесь живёт?

– Объясняю по пунктам. Не спеши. Я тебе уже двадцать лет твержу, – начал Кирилл.

– «Свадьба в Малиновке». В ней мой папа когда-то одну партию пел. Но мы с тобой и «Свадьбу в Малиновке» переплюнули. Двадцать пять.

– Не перебивай старших. Я тебя на целый год, между прочим, опередил. Так или нет? И что это твоя акушерка Котику удивилась? Вас, Катек, отродясь этими Котиками звали.

– Ну, не колхозники же из Загорья. Кстати, а про то, что ты Барсик? Кто ещё это знает?

– Да никто, Кать, конечно. Стеклярус – это давно. Снежный барс Ирбис – после Кавказа. Барсик – наше с тобой. Я тогда ведь к тебе во время сессии один притопал. На окно посмотрел от Проточки, лампу твою зелёную увидел и рискнул, хоть уж часов двенадцать было. Помню, звонить не стал. Постучал просто в стенку. И надо же было маме твоей услышать!

– Ох, не могу, – подхватила Катя, – я сидела латынь учила. Входит мама и говорит: «Зубришь, доченька? Ах ты, бедняжка. Ой, кто-то стучит, я посмотрю».

А потом тётя Лера меня впустила, сама вперёд прошла и эдак громко: «Котик, это Барсик!» – пропели они одновременно и залились хохотом. Они не теряли друг друга из вида – Кирилл и Катя. Перезванивались иногда, поначалу встречались, когда он приезжал. Но прошлого оба старались не касаться, старых больных мест не задевать.

– Слушай, Катюша, я предлагаю повечерять. Вот хотя бы в этих «Ёлках-палках». А потом пригласи меня лучше в гости, ладно? Нам, правда. надо поговорить.

Кирилл положил ей руку на плечо и заглянул в глаза.

– И договорить до конца, верно? – вздохнула Катя.

– И договорить.

Они уселись в красный Фольксваген, со вчерашнего дня раздобытый заботливой Ниной Белой, и тронулись по проспекту в путь.

– Тачка пошла. Объект в тачке, – доложился по мобильному «кожаный», принял дежурство, сел в свою неприметную машину и пристроился Бисеру в хвост.

Весенняя Москва шумела за окнами. Звуки разухабистой музычки из ларьков то и дело перекрывали шум шин. Запах разогретого масла, шипящих чебуреков, кебаба и бастурмы смешивался с ароматом апельсиновых корок, раздавленных каблуками прохожих, дымом бесчисленных сигарет, дорогого трубочного табака, дешевого пива и бензиновой гари. Автомобильные гудки, брань, смех, скрежет металла об асфальт, щебет детишек – огромный город гудел, набирая обороты перед последним броском в ночные огни, когда цветные фонтаны повиснут в сумраке ночи, когда зажгутся гирлянды над заблестевшей рекой, а у бессонных таксистов и официантов придёт пора урожая.

Пока они добрались до Смоленской, совсем стемнело.

– Значит, тебе Валька всё рассказала, – сказал Кирилл, рассеянно глядя на глянцевый пакетик в Катиных руках.

– Точно. Я сидела дома в отвратном настроении. Вот и решила за собой поухаживать – как следует сварить кофе. Тогда до этого так и не дошло. Зато я тебя сейчас побалую. Ты как, ещё мой кофе не разлюбил?

– Что ты, конечно нет! Я теперь, не поверишь, кофе очень редко пью. Потому, что чаще всего не вкусно. И если да, то уж это должен быть high class.

– Вот и отлично. Я покупаю кофе в зёрнах только в «Tchibo». Потом… Она высыпала зёрна на толстую чугунную сковородку, поставила на небольшой огонь и начала их помешивать.

– Ты жаришь зёрна? – удивился Кирилл.

– Скорее подсушиваю. Жарить или сушить? У меня однажды не получилось. Я пыталась зеленые кофейные бобы в духовке до ума довести. А эти зёрнышки сейчас сильнее пахнуть начнут, даже капельки масла покажутся, и тогда готово.

Из зажужжавшей затем кофемолки полился уже совершенно восхитительный аромат. Катя бросила в неё две горошинки чёрного перца и продолжала:

– Смотри Кирка. Они совсем в пыль должны смолоться. Вот, словно пудра. А теперь начнётся самое главное.

Она извлекла новую сковородку, засыпанную ровным слоем мелкого белого речного песка. Затем, подогрев слегка серебряную с чернью турку, положила туда кофе, щедро отмерив порошок ложечкой.

– Так. Заливаем холодной водой и добавляем две щепотки сахара.

– Даже если ты несладкий пьёшь? – уточнил Кирилл.

– А в присутствии сахара экстракция идёт интенсивней. – Она поставила турку в песок и прибавила огонь. -Видишь, пока варится будет, я эту турку. Её, кстати, в Турции как раз «джезве» называют, поворачиваю вокруг своей оси раза два или три. Как пена поднимется, надо сразу снять, немного подождать и опять поставить. И так три раза.

– А говорят, кофе закипел, значит готов?

– О, это только невежды. Да отсохнет у них их поганый язык! Погоди, не перебивай. Я под конец добавляю кристаллик соли. Можно ещё немного корицы положить. Это будет по-армянски.

– Apropos14 по-армянски. Давно хотел тебя спросить. Художник Сарьян тебе не родня?

– По папиной линии – да. Когда-нибудь расскажу, если интересно. Кстати, о родне…

– Это я так. С духом собраться хотел. Я сейчас начну.

Они помолчали. Катя налила кофе в две прозрачные чашечки и положила сверху отдельно душистую пенку. Кирилл поблагодарил кивком головы, взял свою чашку, затем достал из нагрудного кармана конверт и протянул его ей. Пока Катя читала, Кирилл с откровенным удовольствием маленькими глотками пил кофе, стараясь на неё не смотреть. Наконец, он не выдержал:

– Вот видишь, я получил письмо. Оно для меня, в общем, из трёх частей состоит. Во-первых, это, конечно, «Весть».

– Да что там, извещение о смерти, – зябко пожала плечами Катя.

– Если хочешь. Но он пишет, что тяжко болен, а мы теперь знаем, что он убит.

– Мы пока ничего толком не знаем.

– Ты, наверно, права. Но подожди. Он пишет, что хочет сыну Пете что-то отдать. Это вторая часть. Я должен пойти по цепочке. И я пошёл, и дальше пойду. Только сначала ты мне скажи, а что тебе известно? Кирилл, наконец, взглянул на Катю и подивился выражению её лица. Она встала, прошлась по комнате, вздохнула и горько сказала.

– Ты мой старый друг. Я тебе сейчас расскажу, а потом мы постараемся больше к этому не возвращаться. Знаешь ты или нет… Может, знаешь… В общем, Андрей, он со своими особенностями был. Всех нас когда-то, долго ли, коротко ли любил. Всех нас бросал: Вальку, меня и Сашку, многих других. И вот как к другим – я не знаю, но к нам – «школьным» без конца возвращался. Он меня тогда после гор ради Саши оставил. Сашу тоже быстро оставил после пылкой любви. Но примерно так через год у меня опять появился, и появлялся, и появлялся. Когда я поняла, что у меня ребёнок будет, ничего такого книжного в моей голове не мелькало. Никаких таких идей, что я де только и мечтала от любимого человека ребёнка иметь, что я вообще ребёнка хочу, что это ценность и драгоценность. Мучилась: сказать или не сказать ему, это да. Паника ещё была, потому что… Ну например, сумею ли одна воспитать? Ребёнку нужен отец! Или совсем простая деталь. Мысли о том, как я приду в институт. Как стану всё круглей и круглей, и месяца через три все поймут! А тогда неизбежные вопросы! Ох, как вспомнишь… Ну, одним словом, однажды я ему всё сказала. И тут он, надо ему отдать должное… – Она запнулась, бессознательно терзая лежащую около прибора салфетку, а Кирилл вспомнил фразу: «Это, конечно, не много сделано, но это сделал я». Между тем, Катя продолжила. – Андрей тогда… Если трезво подумать, он поступил как взрослый. Хоть взрослым не был. Какое там, в двадцать лет! Да он и ещё через двадцать… Он взрослым так и не стал!

Кирилл снова налил себе кофе и в который раз подавил желание задать вопрос, боясь вспугнуть этот нелёгкий рассказ. Катя, тем временем, принуждённо рассмеялась.

– Ну ты себе представляешь, да? Двадцатилетний Синица. Такой с бородой и гитарой. Только что из похода и через час на премьеру на Таганке! А тут он мне просто отрубил. «Катька, про аборт думай, не смей!» Подумай, Кир! Это удивительно. Он, мальчишка так сразу, сходу сказал. Я тут же послушалась. Могла же я сказать нет! А дальше… Мы сняли дачку-халупу в Кусково. Лучше ничего не нашлось. Денег было в обрез. И до рождения Пети жили вдвоём. Что тебе сказать, Кира… Сняли в сентябре – золотая осень была. Но скоро наступила зима! А у нас керосинка, печка типа буржуйки. Вода в умывальнике промерзала до дна. Мы ложились в постель в пальто и раздевались под одеялом. Петя у меня к новому году родился, как подарок под ёлкой. И вот наш папа, Синица, меня в роддом, как положено доставил. Имя мальчику выбрал. Обратно нас уже сюда вот привёз. Не оставаться же с малышом в шалаше в январе. Потом пошёл по конторам – отцовство оформил. Ты не забудь, тогда ещё этот незабвенный прочерк в метрике был, когда ребёнок не в браке родился. Но если отец добровольно отцовство признает, разрешалось Пете в свидетельство о рождении его и по-людски записать. Как это прочерк? Очень просто. Была бумажка. Метрикой называлась, не помнишь? А там, к примеру, стоит: мать – Екатерина Александровна Сарьян. Отец… А напротив слова «отец» пустое место и в-о-о-о-т такое тире!

– Я понял, – вздохнул Кирилл, – извини.

– Ладно. Уже недолго. Ещё Андрей настоял, чтоб я на алименты подала. Я, говорит, охламон. Про деньги могу забыть, могу загулять… ну, ты знаешь. Пусть лучше идёт автоматом. Я опять послушалась, чёрт знает почему. Да ну, он тогда месяца два с нами вместе кое-как пожил, потом съехал и… Кира, – прошелестела Катя Сарьян, – с тех пор моя первая любовь, такая вот «любовь с большой буквы», отец моего ребёнка Андрей Синица нашего сына больше ни разу не видел, видеть не пытался и никаких контактов с ним никогда не имел!

Кирилл вскочил с места, подошёл к Кате, по лицу которой, наконец, побежали слёзы, и повинуясь душевному порыву, обнял её и стал гладить по дрожащим плечам.

– Катенька, не надо, родная. Нет, ты поплачь, это даже лучше, – сбивчиво начал он. – Чёрт побери, ты же никогда… Я ничего не знал! Ох, ничего, Кать, ты у меня молодец! Я вот, жалко, не могу плакать. Веришь, хотел бы, да не могу. Давай мы с тобой сейчас… Вообще, я тебя хочу со своей дочкой Лизой познакомить!

Он что-то ещё ей несвязно говорил, пытаясь отвлечь, она только всхлипывала. Наконец, Катя нашла платочек, и светлея, грустно улыбнулась сквозь слёзы.

– Стой, Барсятина! Мы где с тобой остановились? Ты думаешь это всё?

– Wo waren wir stehengeblieben?15 – машинально пробормотал Бисер.

– Du hast mich gefragt, ob mir uberhaupt was bekannt ware,16 -непринуждённо отозвалась Катя.

– Ты где это так навострилась? – изумился Кирилл.

– Да не всё ж только вам – арийцам. Я с фирмой «Байер» постоянно работаю, они лекарства производят. О, ты знаешь, что я ариец?

– Нет, я шуткую просто. Как так – ариец? Я ничего не понимаю.

– Окей, к бесу арийцев пока. Нам слишком много надо друг другу сказать, лучше делать это по порядку. Катя вздохнула и нахмурилась.

– Кира, я ведь понятия не имею, что Синица хотел Пете оставить. Тут ещё такое дело. Строго говоря, алименты по закону платят до восемнадцати лет. Петя давно старше. Но нам Деньги всё равно приходили. Совершенно разные суммы. Иногда два гроша. Иногда просто много. Это были переводы по почте. Наконец, мне стало неловко. Я решила при первой возможности его известить. Сказать, чтоб больше денег не посылал. И значит, надо его найти. Понимаешь, после Петиного рождения Андрей тоже «появляться» пытался. К примеру, со мной на нейтральной территории пересечься с продолжением. Я это однажды прекратила раз навсегда. И с тех пор тысячу лет его не видела. У меня не было его адреса, ну ничего. Поэтому я принялась его искать по старым каналам через ребят. Гришка Симаков тогда уже большим человекам стал, в президентской команде «играл». Он мне и разузнал. Синица, де, ни мало ни много, создал коммуну на Кипре, где сам и живёт. Они там пашут, сеют и ведут натуральное хозяйство.

– Что-то такое я слышал краем уха, – пожал плечами Бисер.

– А я не хотела долгое время ничего задевать. Забыть старалась и знать поменьше. Поэтому с Петей, возможно, ошибок наделала. Словом, Гришка сказал, чтобы я в голову не брала. Уж по крайней мере пока Петя университет не окончит.

– А он на каком факультете?

– Ох, это отдельная песня. Он на юрфак поступил, проучился до конца, очень прилично проучился, а перед дипломом в раскрутку пошёл. Я тебе сейчас совсем коротко, в двух словах. Просто нет сил уже. Петька целый год со мной не живёт. Он снял квартиру и беса празднует. В университете академку взял. Глаз не кажет. Дурацкую музыку слушает без конца. С какими-то прохиндеями дружбу водит.

– Попивает?

– Да, не без этого. Хотя душа и не принимает, как у отца. Но фирма не останавливается перед затратами. Ещё что-нибудь?

– Насколько я знаю, мухоморы и анаша. Но больше для понта. Так, а тогда почему? Или…

– Нет, я думаю, вернее, надеюсь, именно «почему», а не «или».

– По-моему, во-первых, возраст такой. А во-вторых, он очень хочет знать про отца. Затем богоискательство с богоборчеством пополам, сомнения в собственной гениальности…

– А ты ему что вообще рассказала?

– В том то и дело. Предыдущее поколение отправляла таких папаш на Северный полюс. Мол, папа – полярник, приедет, но позже. Или ещё лучше: герой был, на войне воевал. Полковник! Нет, генерал! Смотри, я даже в рифму заговорила. То есть примерно так: твой папа геройски погиб при исполнении, а я согласно заветам.

– Партии и правительства?

– Видишь, как мы с тобой с тобой друг друга понимаем. А этим желторотым что объяснишь? Трудно, больно, стыдно. Но теперь я должна. Время пришло. Надеюсь, что не ушло ещё.

Кирилл подошёл к окну, посмотрел на знакомый с детства «дом Жолтовского», с одной стороны которого располагалось «старое метро», как называли Смоленскую по Филёвской линии раньше, и попытался представить себя там напротив на Садовом кольце.

– А что, все на месте! Вон почта как была, так и есть, большая арка, где он часто курил, чтоб кто-нибудь не застал.

– Катя, давай сделаем так. Я Петю сам найду без посредников. И поговорим, как мужчина с мужчиной.

Они немного поболтали, стараясь отвлечься. Получалось это не очень.

– Кира, ты мне не сказал, а кто «второй»? – спросила Катя после короткого молчания. Бисер вовсе не удивился вопросу.

– Сейчас скажу. А собственно… Ведь ты всех знать должна? Ты же писала эти ключи?

– Да, писала. Но мы решили, что и я знать не буду, кого выберет он. Всерьёз играли, – пожала плечами Катя.

– Кто – он? Как это так?

– Ну, ты помнишь, что всё возглавил Андрей. Мы так сделали: я выбрала своих, а он своих. Доверенных лиц?

– Вот именно. Потом мы все эти имена на листочках начирикали и бросили в шапку-ушанку. Помнишь его ушанку?

– Ну как же, из белого кролика. Я тоже такую хотел.

– Так вот, я из неё четыре скрученных бумажки вытащила, а Синица в конверт положил, запечатал и двинул домой.

– Стоп. Пока я не запутался, получается так. Синица всю эту нашу «четвёрку лошадей» выбрал один, а также ключи? Но…

– Не удивляйся, и ключи тоже он. Просто я ему несколько вариантов настрочила в запас. Оставался ещё «избранник». Я, конечно, не знала точно. Но я тебе скажу Кирка, ты во всех четырёх предложениях был.

– В каких предложениях?

– Ну я ж тебе говорю, среди ребят, что больше всех голосов набрали и…

– А понял, и среди ваших. Знаешь, странно. Ведь Синица как раз меня выбрать бы и не должен.

– Нет, а я и не сомневалась. Я считаю, он что с тобой, что со мной соперничал на свой лад. Но! Должное отдавал. Хотя, знаешь, вот он Сашу очень недолго любил, но искренно, до печёнок. А меня – нет!

– Да с чего ты взяла?

– Ах, перестань. Ты мне лучше скажи, кто там дальше после Соньки в цепочке? Мишка-Кореец. Ты знаешь, где он?

– Ким? Здорово, это просто удача! Мы с ним видимся регулярно. У него трое детей, и все у меня рождались. Чудно, он мне бы, точно сказал. Впрочем, увидим. Тебе адрес дать? Или лучше мне позвонить?

– Кать, позвони, сделай милость. Давай так: я отправлюсь Петю искать, а ты узнай, что там Ким скажет. Кстати, Сонька, пока я ей пароль не назвал, ни о чём не хотела слышать. И правильно сделала.

– А что она сказала?

– Сказала, что дело пахнет керосином, и сочла нужным по крайней мере выполнить всё, как было велено, чтобы потом не казниться.

– Хорошо. Так я пароль назову, если ты мне, гражданин начальник, доверишь.

– Значит, договорились.      .

– Ладно, Кира. Я тебе только вот что ещё хочу рассказать. Примерно так с полгода назад раздаётся у меня звонок. Недоросля моего тогда не было уже. Как полагается, мне к шести на работу. Операционный день. Я, слава богу, легла пораньше, а тут трезвон аккурат в полпервого ночи. По привычке ещё думаю: Петьку, небось. Потом начинаю соображать и пугаюсь – верно, наоборот, у сыночка что-нибудь стряслось. Затем здравая мысль, шеф меня к «кесаревичу» вызывает. Что ж, у нас обычное дело. Ну, чертыхаюсь мысленно, трубку снимаю и на всякий случай «доктор Сарьян, я Вас слушаю» говорю. Кира, а это он! Как ни в чём небывало, словно только вчера расстались. Нет, ты подумай только! И такой текст примерно. Сейчас тебе воспроизведу: «Привет, Катрина, это Андрей. Я недавно прибыл в столицу. Мы тут с ребятами в «Пушкине» сидим. Бери такси и приезжай. Я сейчас «Дон Периньён» закажу в твою честь. У них тут бокалы красивые – тебе понравятся. Выпьем за встречу, а то соскучился ужасно!» Веришь, я просто онемела. Послать бы его, да не могу! Что, неужели ругаться так и не научилась?

– Ты же знаешь, я человек постоянный. Нет, хоть я и хирург, но ни одного этого гнусного слова за всю свою жизнь не сказала. Пива, кстати, тоже не пью, как и раньше не пила.

Кирилл беззвучно рассмеялся и погладил её по крепкой смуглой руке с коротко остриженными «докторскими» ногтями.

– Давай дальше Катя ты моя без мата и маникюра. Так ты ему…?

– Дурак, говорю, отстань и номер забудь. Ну, это со сна. Она поднялась и подошла к книжным полкам, занимавшим всю стену необычно длинной гостиной. Потолки в этом дряхлом доме были тоже высокие, три и три четверти, и толстые семейные альбомы стояли на самом верху, выше довоенного издания Броккгауза и Эфрона, выше трепетно сберегаемых бесценных томов Граната и любимого Катей, тёмнозелёного трёхтомника Брэма «Жизнь животных». Она встала на табуретку и вытянула самый тонкий альбомчик. На первой его странице Бисер увидел круглолицего рыжего парня с густыми вьющимися волосами, спускавшимися на широкие плечи. Нос у молодца был откровенно курносый. Пухлые губы прикрывали усы. И Кириллу стало не по себе совершенно синицынские глаза улыбались ему в лицо.