Гавань святых бесплатное чтение

I

Дождь шел третью ночь подряд. Когда начнется шторм, залив будет искать его меблированную комнату. Он чувствовал это мышцами ног – их сводило, как в ледяной воде. Весь вечер продолжалась изматывающая борьба с тревожностью, похожая на спарринг с тенью – Андрей пытался нанести удар, но в силу беспредметности своего противника только сек воздух, тратя попусту энергию, пока тень ширилась, разбухая под бумажными обоями; потуплено разглядывая стену, отчасти потому, что смотреть в комнате больше не на что, отчасти из желания держать всю комнату в поле обозрения, чтобы ни один угол, ни один закуток не выпадал из внимания, Андрей чувствовал будто вот-вот, с минуты на минуту его беспокойство примет некие физические формы: обои начнут отделяться, обнажая клейкий, щетинящийся оскал из советских газет, нашептывающий ему старые статьи – безжизненные и сухие, как слежавшиеся кости. Не душа, скорее какой-то блуждающий, шальной нерв метался внутри него как в парилке, дергая за ручки всех дверей в поисках выхода, в то время как воздух все продолжал накаляться, сужая пространство в духоте и размывая очертания. Путанные мысли взвинчивали напряжение в конечностях. И деваться, казалось, совсем некуда – безызвестность надвигающейся беды отрезала все пути к побегу, грозя возникнуть везде и сразу; что именно его поджидало – он не знал, и эта неопределенность подкашивала только сильнее, не позволяя собраться с силами, чтобы дать достойный отпор.

Подобное ощущение пустило свои корни, когда Андрей продолжительное время ворочался на жестком скрипучем диване в бесплодных попытках уснуть. Поскольку в нескольких местах пружины протерли синтепон насквозь и сдерживались исключительно плотным слоем скотча, неприятно вдавливаясь в тело, приходилось каким-то образом изворачиваться так, чтобы распределять давление равномерно, но в этот раз у него все никак не выходило лечь правильно – дошло до того, что Андрей подложил под себя тулуп, предварительно свернув его пополам. Подобная мера помогла ему наконец устроиться удобно, и уже отходя ко сну, он вдруг почувствовал до того слабовыраженный, едва уловимый оттенок запаха духов, исходящий от ворса воротника, что поначалу не придал ему никакого значения, списывая на шлейф призрака, иллюзию ночи, крадущуюся внезапно и незаметно в одинокие, поздние часы; но запах, пускай и полупрозрачный, неясный, продолжал раздразнивать его ноздри, пока в один момент Андрей не уткнулся в ворот, вдыхая полной грудью – и ничего не почувствовал. Дрожащей рукой сжимая ворот и выворачивая его, он пытался снова почувствовать эти духи, эту болезненную печать прошлого, однако же выходило различить только въевшуюся кисловатую сигаретную вонь. «Не пойму, сумасшедший я, что ли?» – задался вопросом Андрей, вскочил с дивана и, подняв перед собой тулуп, принялся обнюхивать его целиком, методично проводя носом по швам. Когда ничего похожего на аромат духов ему обнаружить не удалось, он обеспокоенно вернулся на диван и, удерживая на коленях смятый тулуп, с широко раскрытыми, испуганными глазами смотрел в стену. Предчувствие катастрофы, что обрушится на него с роковой неизбежностью, все навязчивее захватывало ум, оттесняя остальные мысли.

Наконец, в надежде как-то себя успокоить, притупить воспаленные нервы, Андрей поднялся с дивана, оторвавшись от него нехотя и неуверенно, будто под ним обязательно должен треснуть дощатый пол, утянув его в липкую бездну кошмара – подошел к холодильнику и достал оттуда пакет молока. Затем, надев тапки и достав из лакированного двухстворчатого шкафа легкий хлопковый халат, он вышел в коридор, прикладывая всевозможные усилия, чтобы вывести из взгляда диковатое смятение. И хотя со стороны выглядел он вполне прилично, разве что малость растрепан, самому Андрею казалось, будто он встал точно с похмелья – помятый и измотанный до отвращения.

На кухне Андрей включил газовую плиту, достал из навесного шкафа турку и налил туда молоко, которое вывалилось из коробки рыхлой бежевой массой. «Вот тебе и трагедия. А волнения-то было! Прокисшее молоко, всего и делов-то, а я уже было подумал конец света грядет» – отшутился он, отставил турку на раковину и, упершись руками в кухонный стол, облегченно вздохнул. Напряжение стало понемногу уступать, послабляя тиски.

Тут его врасплох застал Михаил Андреевич, неожиданно объявившись на кухне с перевязанным пакетом из пищевой бумаги в руках; низкорослый мужчина, раздутый как смоченная бочка и с залысиной на голове, маленькими, выпученными поросячьими глазками затерянными в одутловатым бордовом лице. Глядя на него, возникало ощущение, что жир на складках шеи передавливает ему дыхательные пути, из-за чего на лице лопаются от недостатка кислорода капилляры. Он приходился Андрею соседом и, как считал по всей видимости сам Михаил, верным другом, поскольку при каждом удобном случае, встречаясь на кухне ли, в коридоре или даже в очереди перед уборной, он обязательно заводил с Андреем диалог, интересовался его делами и самочувствием, предлагал по поводу и без «любую посильную помощь». Почему Михаил избрал в качестве друга именно его – Андрей не имел ни малейшего представления, ведь помимо соседства между ними не обнаруживалось, ровным счетом, ничего общего. Возможно, так получилось из-за того, что Андрей отвечал – исключительно, конечно, из вежливости – натянутой взаимностью и доброжелательностью или же из-за того, что он по воле случая как-то первым попался под руку, преодолев барьер отчужденности незнакомца в мимолетном разговоре об отсутствии горячей воды. Ведь, как известно, ничто так не сближает людей, как их общие беды. Сам Андрей сносил его компанию со смирением человека, который в силу своих манер и воспитания не мог отказать другому в общении.

– Вот так встреча! – воскликнул Михаил, расплываясь в улыбке, что выглядела на его лице как одна большая складка, протянутая от щеки к щеке. – А я вас, дорогой мой, как раз вот ищу. Позволил себе наглость заглянуть к вам в комнату, поскольку дверь вы закрыть забыли, но вас там не оказалось. Значит либо на кухне, либо в уборной, решил я. Так оно, собственно, и оказалось, – он отодвинул со скрипом стул и кое-как уместился на нем, упершись выдающимся животом в стол. – Ну, я к вам с хорошими новостями пришел, только перед этим, не будете ли так любезны поставить чайничек? Я тут ливерной колбасы прикупил на фермерском рынке, лучше колбасы в Петербурге не найдете – в чем, а в колбасе я разбираюсь. Решил, что вы тоже, поди, колбасу любите, поэтому взял побольше, дай думаю и соседа угощу, почему и не угостить-то?

Андрей, пребывая в некотором замешательстве от такой «встречи», но обнаруживая ее, с другой стороны, даже пришедшей весьма кстати, учитывая свое напряженное состояние, на которое собеседник мог бы оказать благотворное влияние, молча набирал чайник и поставил на плиту. Михаил же развернул сверток, оголяя две толстые, темно-серые колбасы и, потирая в предвосхищении свои маленькие, пухлые ладони, ни с того, ни с сего вдруг резко изменился в лице, напрягаясь и краснея больше обычного:

– Вы простите, что я вот так, грубо говоря, без стука врываюсь и осаждаю вас, может быть, вы заняты? Или отходите ко сну? Я все пойму, вы только скажите, – опасливо, с замиранием в сердце, произнес Михаил. – Я иногда совсем не думаю, иду на рожон, знаете, словно в горячке какой, вот приспичит мне что-то сделать – и делаю сразу, не раздумывая ни секунды, никак не прицениваясь к действиям, желаниям… Я человек простой в общем-то, ну вы и так знаете, и живу просто, по простым принципам и схемам: если хочется что-то сделать, так, значит, организму нужно, самой природой требуется. Три раза сказал «просто»! Да уж! Вот вам и показатель моего словарного запаса. А, впрочем, Бог любит троицу…

– Вам чай с сахаром? – спросил Андрей, доставая кружки, и подумал: «Вот ведь угораздило, вышел молока попить. Теперь от него насилу не отвяжешься. Хотя, может, да нет, так оно и будет – он полностью удавит меня своими разговорами, своим монологом, не оставив места всему этому беспочвенному, пустому волнению и уродливым мыслям. Почему бы и нет! Почему бы и нет…».

– С сахаром, голубчик, с сахаром, как же еще! Это, знаете ли, элементарный столовый этикет – пить чай с сахаром и непременно с тремя ложками, не меньше! Чай должен быть сладким, да таким, чтоб уши в трубочку заворачивались – а без сахара можно, к примеру, и кофе испить. Кофе сахар только портит. Может пробовали когда-нибудь фильтр-кофе или так называемый американо с сахаром? Отрава редкостная! Как будто в застоявшуюся воду растолкли горькую таблетку какую и сахаром все присыпали. Пить решительно невозможно. А вот сладкий чай – совсем другое дело. Вы в армии служили? Нет? Так вот там одна услада была – чай с сахаром на ужин. И ничего, ей Богу, ничего больше не нужно! Никаких рулетов, пряников, печенья – задаром! Чаю сладкого выпьешь уставший, замотанный, и сразу как-то на душе полегчает, тело расслабит, да и сон крепче станет.

Чайник закипел, Андрей снял его с плиты, разлил кипяток по кружкам и поставил их на стол. Михаил стал размешивать свой чай и долго, с усердием дребезжал ложкой, насупив брови в какой-то тяжелой думе; Андрей же, разложив тарелки, нож и достав из стола подписанный своим именем нарезной батон, залежавшийся, но все еще съедобный, сел напротив и обратился весь в ожидание, не произнося ни слова – не то чтобы боясь прервать, возможно, важные измышления, скорее просто не желая зачинать разговор и произносить что-либо помимо односложных ответов. Спустя минуты полторы, не меньше, Михаил наконец воспрянул и, отхлебнув чай громко и со вкусом, сказал:

– Извините мои манеры, этак вкуснее пить. Пока мешал, засмотрелся на этот маленькой водоворот в кружке и в голову полезло всякое дрянное… Подумал, мол, вот, в таком водовороте кружится время, засасывая все вокруг, и люди! Люди так много говорят о жизни, так распинаются, в разные идеи ее, значит, одевают, пышные, богатые, но – такие фарсовые! Идеи! Каждый, кому не лень, имеет какие-то свои идеи на ее счет, свои одежки, у кого элегантней, у кого бедней, но суть-то… Сути-то эти идеи не имеют, ведь умирает человек – и все, нет его, исчезает целиком и полностью, будто никогда его и не было. И где его идеи затем? Пригодились ли они? Значили ли они что-то? Жизнь такая, жизнь этакая… А жизнь-то настоящая, она нагая, запомните! Нагая! И никакие идеи ей не нужны, она завершена в своей красоте, в своих формах… Одежки только опошляют, скрывают от нас саму суть. Ну, не будем! А то аппетит пропадет, не знаю, честно говоря, что это я так вдруг… – приободрившись, Михаил взял нож и нарезал колбасу ровными, толстыми кружками, внутри колбасы —желтовато-серый фарш. – Первого сорта колбаска, а, как хороша! Из мозга! Деликатес! Вы берите, накладывайте на булочку, не стесняйтесь. Для этого и была куплена. Как, к слову, ваши дела? Что нового происходит? А то я все о себе – иногда так заносит, что не выправишь!..

– Да мне рассказать, честно говоря, нечего, – пожал плечами Андрей, опуская весь свой сегодняшний вечер. – Вы спросите, какой сегодня день недели – я вам даже не смогу на этот вопрос ответить. Все дни, как один.

– А оно плохо? Всегда знаешь, чего ожидать. Можно сказать, что это оборотная сторона стабильности, – Михаил положил три кружка колбасы на булку и осторожно надкусил, смакуя. – У меня вот, в последнее время, все кувырком. Мы как-то с вами встретились на кухне не так давно, я рассказывал, что ложусь на операцию, может быть помните? Опухоль в кишке вырезали. Вы простите, что поднимаю такую тему за столом, но событие все-таки значимое и волнительное в некотором роде.

– Ничего, я не из брезгливых, – сказал Андрей.

– Верно! Что естественно, то не безобразно, вот о чем я всегда говорю. Собственно, что касается операции, так все прошло как нельзя лучше; хирург, Константин… – Михаил прервался, застыв с приоткрытым ртом, в каемке пухлого языка показалась каша из колбасы и булки. – Запамятовал фамилию, что ж такое с памятью-то… Совсем дрянная стала… А впрочем, оно и не так важно. Вскрыли меня значит, вырезали лишнее, заштопали обратно – одним словом, отремонтировали, дело известное! Но с каким мастерством, с каким умением, не иначе, как божественным оно было произведено! Кроме шуток! Вот любит наш народ хулить по чем свет стоит бюджетную медицину, жаловаться на то, на это, а ведь врачи-то работают на совесть! Хотя, скорее это часть нашего менталитета… Понимаете, у меня на этот счет даже теория есть особая. Ну, не сказать, что теория стройная и ограненная логикой, но все же… Мне кажется, простите, если это будет звучать, как маразм – возраст, знаете, он как вода – точит гранит сознания… В общем, русский человек любит предъявлять жалобу по каждому поводу, а если повода не обнаруживается, так он его выдумывает и все от того, что любит такой человек испытать жалость, болезненно охотлив он до страдания… Вот будто бы есть какая-то укоренившаяся нужда почувствовать себя, хотя бы пока стоишь в очереди, жертвой, наложить на себя крест, сделаться мучеником… И сами жалобы-то, они, нужно признать, не направленны на результат, нет в них ожидания решения самой проблемы – если проблема вообще, конечно, в них заложена – и если вдруг происходит чудо и проблема решается, ну, скажем, рассасывается очередь – человек теряется и становится озлобленным от того, что у него эту самую жалость к себе отобрали, не позволив насладиться ею в полной мере.

– И почему так происходит? – спросил Андрей, выказывая тем самым мнимую заинтересованность в разговоре, больше, опять же, из вежливости.

– А! Вопрос хороший, – Михаил отпил чай, затем громко, отхаркивая мокроту, кашлянул в кулак и, отдышавшись – тяжело, с хрипотцой, продолжил: – Я имел удовольствие обдумать обоснование, пускай и ни к чему конкретному, к сожалению, прийти не смог. Мне кажется, что это дело, своего рода, привычки; с одной стороны человек привыкает быть жертвой и перенаправлять, скажем, ответственность на других, ведь если он жертва, то есть и те, кто жертвой его делают – люди ли, обстоятельства, неважно. С другой стороны, многие имеют пристрастие к боли, для них подобная жалость – это, выражаясь литературным языком, аперитив, который разыгрывает аппетит к жизни. Откуда берет свое начало подобное пристрастие уже и не скажешь, но, наверное, в русском человеке, учитывая его многострадальную, тяжелую историю, оно укоренилось в самой натуре, стало частью характера.

– Вероятно, что так и есть.

– Ну вот, – вздохнул Михаил, как бы подводя тем самым итог. – Кажется, я вас совсем обложил разговорами, извините мне мою болтливость, редко когда удается с кем-то поговорить… Оно и не нужно большую часть времени, а все-таки иногда хочется чей-то компании, особенно человека, который умеет слушать, а вы, должен признать и подчеркнуть, слушатель необычайный! Как вам колбаска, к слову? Что-то не едите совсем, неужто стесняетесь? Или не пришлась по вкусу?..

– Колбаса вкусная, благодарю, не хочется наедаться перед сном – с тяжелым желудком засыпать сложнее.

– Понимаю! Отлично понимаю. Никак не могу оторваться, а стоило бы… Мне вообще не рекомендовано такие продукты потреблять, да разве откажешь себе в удовольствии? Одними кашами и супами сыт не будешь. Ну, думаю, вам уже пора, – Михаил завернул вторую палку колбасы в бумагу и передал через стол Андрею: – Вы заберите с собой, потом доедите. Только с яичницей не жарьте – расползется в кашу, лучше так, с булочкой и чаем.

– Мне как-то неудобно, может оставите себе?

– Берите, берите, уважьте меня, – настаивал Михаил, вставая из-за стола. – Мне будет вредно много колбасы, это я так, отметить выздоровление… После харчей в больнице, хороший кусок ливерной – это праздник не только живота, но и души… – он отошел к раковине, вымыл кружку в холодной воде и, вытерев руки об халат, вернулся к столу чтобы забрать остатки своей колбасы. – Ладно, не буду больше отвлекать, премного благодарен за компанию. Доброй вам ночи.

– И вам доброй ночи. Берегите себя, – кивнул в ответ Андрей, наблюдая, как грузная фигура Михаила удаляется в коридор, шлепая тапками по вздутому ламинату. Самому Андрею возвращаться не хотелось; тревога вроде бы отступила, но, как ему казалось, снова поджидала его в комнате, в обоях, в диване, наконец в злополучном тулупе. «Да что со мной такое, в самом деле? Надо принять корвалол и попытаться уснуть. Может я болен чем-то? Может и у меня какая опухоль? В мозгу, например. Иначе этот бред и не объяснить» – размышлял он, допивая остывший чай. Все вокруг ощущалось посторонним, враждебным – и свист ветра, цедившегося сквозь хлипкие рамы, и слабое мерцание лампочки над столом, и утробное гудение холодильника. Он будто попал в чужой сон, не кошмарный, но и не приятный, и все никак не мог из него выбраться. Посидев еще некоторое время, Андрей все-таки заставил себя встать, помыть кружку и вернуться в свою комнату. Тулуп, зачинщик его страхов, лежал на краю дивана, не выражая никакой угрозы. Он расправил его, боязливо принюхиваясь, затем отошел к тумбочке у косого письменного стола, достал корвалол и принял две столовые ложки, морщась от горечи. На мгновение комнату залила яркая белая вспышка света – молния за окном распорола ночь своей ветвистой голубой рукой. Андрей, застыв у тумбочки, отмерил в голове секунды до раската грома. «Еще далеко» – решил он, когда через восемь секунд раздался протяжный тяжеловесный грохот. Этот же грохот пробудил в нем колоритное, живое воспоминание из детства в деревне: Андрей лежал на кровати перед занавешенным окном, точно так же отсчитывая временные промежутки между частыми вспышками и последующим громом, успокаивая себя тем, что гроза, а то была свирепая зарница, проходит где-то далеко в поле. Но вот промежутки стали сокращаться, и вскоре молнии били одна за другой, где-то совсем рядом, сотрясая избу; они вонзались в землю резкими, острыми ударами, заглушая треском все звуки вокруг – в том числе и тихую молитву деда, методично обхаживающего избу с иконой Богородицы в руках.

II

Ночь вышла скомканной: Андрей то просыпался, то засыпал, путая сон с явью – под действием корвалола все слиплось в тяжелый ком бреда, в котором его сознание перекатывалось от часа к часу, собирая, как пыль, россыпь случайных образов, звуков, мыслей. Такой сон бывает у человека, находящегося в горячке – все путается между собой, заплетаясь в узелки напряжения, и на утро ощущаешь себя еще более уставшим, чем перед сном, как будто и не спал вовсе, а в сосредоточенном бдении наблюдал за собой со стороны, через некое искаженное зеркало, в отражении которого все черты обезображивались и тени, протягиваясь, уходили глубоко в ночь. Проследить за всем, что приходило в его голову решительно невозможно, да и в этом нет никакой необходимости: в линотипе его сознания словно смялась матричная лента, отчеканивая наслаивающиеся друг на друга случайные измышления. Смысла в них либо не было, либо он был так сильно запутан, что обнаружить его не смог бы и сам Андрей. Вот, например, некоторые из них: он стоял перед горой грязной посуды в раковине, жильцы, плотно набившиеся в тесную кухню, подгоняли его, брюзжа оскорблениями, а он все никак не мог начать ее мыть, потому что у него имелось дело «несоизмеримо важнее», но какое именно – вспомнить он не мог; какой-то длинный лестничный пролет, по которому он бегал в растерянности, путаясь в этажах; соседи над ним передвигали мебель, громкий скрежет и скрип дощатого пола не давали Андрею уснуть, он силился закопаться в одеяло, но звук, кажется, становится только громче, протяжнее и острее, наконец он вскакивает с дивана и начинает ходить по комнате, прослеживая путь перестановки мебели, осознавая, что они будто бы двигают ее вперед и назад, то упирая в стены, то возвращая обратно, пока некий тяжелый предмет, шкаф или диван, не встает на место дверного проема; сбивчивые, похожие на тяжелое дыхание, разговоры с Екатериной о каких-то бытовых вещах, она ежилась от холода и рекомендовала поставить ему стеклопакет, на что Андрей ответил «А на кой черт? Я ведь здесь временно проживаю», а она, язвительно ухмыльнувшись, заметила «Ну-ну, смотри, как бы здесь не прожить все свое время»; слив в ванной, забившийся пучком черных волос с кусочками мыла; ножи, купленные набором по акции, проржавели вдоль режущей кромки; липкие, волнительные попытки дозвониться до офиса, где он работал; и тому подобное. Наиболее полнотелое сновидение началось, когда разморенный серый рассвет уже наметился в закоптившихся окнах; Андрей ворочался на диване, лаская ногами воротник тулупа, сипло посвистывал хлюпающим носом и бурчал невнятные фразы, больше похожие на чувственное, выразительное мычание, время от времени переходящее на стоны. Любой сторонний наблюдатель мог бы сделать вывод о том, что он ведет напряженное противостояние со своим глубинным естеством, прорвавшимся наружу; и хотя сновидения сами по себе, конечно, никогда не обладали никакими свойствами реальности, в них, безусловно, обнаруживались некоторые важные мотивы, объяснявшие те или иные переживания – именно поэтому речь о дальнейшем сновидении пойдет, возможно, отчасти даже излишне развернуто, но непременно с целью прояснить некоторые черты характера Андрея, приоткрыв завесу его подсознания. А снилось ему следующее:

Пробудившись на работу по будильнику, отзавтракав яичницей и наспех умывшись, Андрей оделся с характерной будничной расторопностью, неуклюжей и путанной, мешая мысли о рутине со сбором разбросанных по комнате вещей. Уже было приготовившись выходить, он в последний момент, набрасывая на себя тулуп, заметил въевшееся жирное пятно на спине, что расползлось от правого плеча к лопатке: рассматривая его в туповатом удивлении и неверии, он несколько раз провел по нему рукой, как бы проверяя тем самым его подлинность, и его удивление переросло в испуг. «Да как такое может быть? Где я мог успеть так испачкаться? И что теперь делать?..» – пронеслись мысли в его голове, падая холодящим комом в подтопленный утренней тошнотой желудок. Вторая куртка, облегченная ветровка, приходилась совсем не в сезон.

Андрей бросил тулуп на стул и, помявшись мгновение в нерешительности, выбежал в коридор, надеясь раздобыть у соседей бензин или керосин, чтобы вывести пятно – во сне ему казалось, что вся его жизнь подменяется тулупом, и, если он не решит вопрос с пятном прямо сейчас, сиюминутно, его дыхание оборвется или на него упадет потолок. Выбежав в коридор, Андрей пустился обстукивать каждую дверь, но соседи либо разводили руками, либо не открывали вовсе. Отчаяние в нем нарастало с каждой неудачей, начиная уже сдавливать трахеи; он бегал по коридору, жуя от волнения краешек нижней губы, стучал в двери, извинялся, переминаясь на месте, и бежал к следующей комнате. В действительности коммунальная квартира, в которой он проживал, располагала всего пятью меблированными комнатами, но во сне их стало по меньшей мере штук двадцать; коридор же, длинной кишкой протянувшись к лестничной клетке, походил на подземный туннель. В одной из дверей, та, что ближе к кухне, показалось лицо Михаила – он выглянул из-за свисающей хлюпкой цепочки, сонный и растревоженный внезапным визитом, хотя и не без явственного, поблескивающего в глазах удовольствия от встречи со своим «дорогим другом».

– Сейчас, сейчас, погодите минутку, – распалялся Михаил, закрыв дверь; было слышно, как он пытался справиться с цепочкой, но у него никак не получалось – то ли она застряла, то ли не давалась пухлым пальцам. Вынув цепочку, он снова открыл дверь и учтиво пригласил Андрея зайти в комнату: – Проходите, вы простите мне мой беспорядок, видит Бог, только с постели поднялся, еще даже застелить не успел. Оно, собственно, ничего ведь?.. В этом даже есть нечто уютное, домашнее, что ли… Будто след человека, его отпечаток… Идеальный порядок, как по мне, плохо соотносится с жизнью, скорее с какой-нибудь операционной. Как вы считаете?..

– Да, наверное… – ответил сбитый с толку Андрей, останавливаясь у прикроватной тумбочки: на ней он замечает аккуратный, запаянный коричневой сургучной печатью конверт. – Тут такое дело, не найдется у вас бензин или керосин? Или какой другой сильный пятновыводитель? Тулуп запятнал, а выйти-то больше и не в чем. Вот бегаю по соседям, пытаюсь как-то выправить положение.

– А у вас разве машины нет?

– Она у брата, он к родителям поехал, взял на выходные. Выходные! Точно! – внезапно осознал Андрей, хлопая себя ладонью полбу, и облегченно вздохнул, проговаривая больше для себя, нежели Михаила: – Можно так не спешить… И все же?..

– Да кто выводит пятна на тулупе бензином! Дорогой мой, этак вы тулуп испортите. Вы его лучше в химчистку отнесите, я как раз знаком с одним замечательным местом… Там вам все сделают по высшему разряду… – Михаил достал из портмоне визитку и протянул Андрею: – Вот, обратитесь к ним. Настоятельно рекомендую. Если сейчас отнесете, то к вечеру он уже, скорее всего, будет готовеньким.

– Благодарю, – кивнул Андрей. – Вы меня спасли.

Визитка, как то часто бывает в сновидениях с подобного рода предметами, оказалась скорее сценарным реквизитом, необходимым для продвижения сюжета и не несшим на себе никаких сведений касательно химчистки; в этом, собственно, и не было никакой нужды, поскольку воображение Андрея уже располагало ее местонахождением – визитка же придала происходящему видимую закономерность, логику, без которой сон мог бы запросто развалиться на части, потеряв свою клейкую связующую основу, аллюзию на действительность.

Вернувшись в свою комнату в весьма приподнятом состоянии духа, будто бы решилась какая-то сложная, отягощавшая его проблема, Андрей достал из шкафа свой домашний запятнанный и порванный в нескольких местах свитер, надел ветровку и, свернув в черный полиэтиленовый пакет тулуп, подошел к окну. Жест, на первый взгляд, совершенно бесцельный, но тут важен его эмоциональный окрас, а именно ощущение торжества над судьбой, которое защемило его, когда он посмотрел в окно: мир снаружи, еще несколько мгновений назад готовый было сомкнуться на его шее, теперь взывал к нему в дружелюбном порыве, разделяя с ним безобидную радость. В подобном умиротворении он покинул комнату; дальнейший путь до химчистки походил на лист бумаги, зажеванный между валиков принтера: возможно разобрать отдельные слова, контуры букв, но в остальном – все перекошено, наслоено друг на друга и покрыто чернильной сажей. Набережная Обводного канала, бежевый доходный дом и приоткрытая арка в колодец, откуда тянет аммиаком и сыростью, как, практически, тянет отовсюду в Петербурге… Кое-что, правда, бросилось Андрею в глаза, хотя и не вызвало в нем никакого глубокого отклика и измышлений; сначала его внимание привлекла детская площадка, откуда доносились привычные детские крики, смех и невнятные обрывки разговоров, но ни одного человека, взрослого или ребенка, в поле обозрения не находилось; затем он остановился перед знакомым цветочным магазином, удивляясь, что наткнулся на него именно здесь: «Неужели они переместились? Или открыли новый?» – в этом магазине он обычно покупал хризантемы для Екатерины. Правда помимо праздного, секундного интереса Андрей ничего не испытал и никакие растравляющие тоской мысли о прошлом в его голове не проявились – практически моментально он повернул к лестнице, уходящей в подвал химчистки и спустился вниз, думая только о своем тулупе.

Внутри химчистки, помещения довольно тесного, где троим людям уже было бы негде развернуться, за высокой стойкой показалась голова приемщицы, и первое, что заметил Андрей, это отблеск на ее каштановых волосах, убранных в тугой хвост; свет от лампы падал на ее макушку, играя бликами как на глянцевой поверхности. Он положил пакет на стойку и, облизав губы в некотором ажиотаже, произнес:

– Добрый день, мне нужна помощь. Каким-то образом запятнал свой тулуп и теперь не знаю, что мне делать. Можете его посмотреть, оценить объем работ?

– Здравствуйте, нам всем нужна помощь, – ответила приемщица, полоснув Андрея быстрым взглядом.

– Извините, что вы сказали?

– Я говорю, сейчас посмотрю ваш тулуп, подождите немного.

– Не так расслышал, – стесненно улыбнулся Андрей и, словно желая загладить неловкость, предпринял попытку завести диалог на отвлеченную тему, оглядевшись при этом вокруг: – У вас тут много работы, судя по количеству вещей. Пользуетесь популярностью? Мой знакомый мне вас порекомендовал…

– Да, работы правда много, – ответила приемщица и, встав, достала из пакета тулуп. Андрей почесал затылок, робея в ожидании, пока она внимательно осматривала пятно, выгибая тулуп и проводя по нему пальцами. – Чем запятнали?

– Так в том-то и дело, что непонятно. Заметил только сегодня утром.

– Пойду проконсультируюсь с аппаратчиком, минутку.

Приемщица унесла тулуп в глубину подсобного помещения, откуда доносились монотонные механические шумы аппаратуры – рокот барабанов стиральных машин и сушилок. Андрей, облокотившись о стойку, силился расслышать голоса, но различал только неоформленное бормотание, похожее на грубую кальку с настоящих слов. Вскоре приемщица вернулся, положила тулуп на стойку и покрутила головой:

– Аппаратчик сказал, что, в лучшем случае, при выведении просто испортится тулуп, в худшем – пятно так и останется. Так что, к сожалению, мы вынуждены вам отказать в оказании услуг.

– Как же так? – остолбенел Андрей. – И что же мне теперь делать?

– К сожалению, этого я вам сказать не могу.

– Не можете, значит… – проговорил он, ощущая, как гнев, слепой и жгучий, схватывает его грудь, вытравляя воздух из легких – гнев, который не направлен конкретно на отказ, но, скорее, на утрату обретенной надежды; обезличенное возмущение сокрушилось об непоколебимый гранит обстоятельств, и оттого отозвалось еще более болезненно, ведь в нем нельзя было никого обвинить, найти крайнего, на ком-то выместить свое разочарование. Застигнутый таким образом врасплох Андрей, не выдержав, хватил со стойки тулуп, надел на себя и, ухмыляясь в жарком помутнении, высказался – развязно и громко:

– Ну и не надо! Тоже мне, химчистка! Богадельня настоящая! Отбеливаете пятна для убогих душой, дрожащих от того, что на них не так посмотрят! А мне, слышите, мне нечего бояться, я не стесняюсь! Это мое пятно, мое, и мне с ним жить!..

Рокот барабанов заменился на твердый стук, словно в стиральную машину засунули молоток, включив деликатную стирку с малым количеством оборотов – такие редкие, переменные удары отлетающего от стенок барабана молотка. Приемщица, совершенно не заинтересованная в надрывчатой браваде Андрея, точно и не слышавшая от него ни слова, продолжила смотреть в экран монитора, делая какие-то заметки в своем журнале с пожелтевшими страницами, пахнущими старостью – такой же запах можно различить в большинстве коридоров коммунальных советских квартир. Стук усилился, затем откуда-то из-за стены донесся мужской голос, взывающий к Андрею с просьбой открыть дверь; не понимая, что происходит, в душной путанице мыслей, чувств и звуков, он прижался боком к стойке, вдыхая глубоко и прерывисто, пока очертания комнаты размывались в углах. «Как все это странно, что-то определенно в этом не так…» – проскользнуло в его голове за мгновение до того, как стойка, расплываясь, провалилась в темноту, унося за собой Андрея, химчистку и все остальное вокруг.

Он пробудился, широко раскрыв глаза в утреннем ступоре; образы сновидения застыли в сыром воздухе, нависнув над ним всклокоченной шалью и мешая сосредоточиться. В чувство его привел возобновившийся стук в дверь – агрессивный, увесистый и гулкий, как удары кулака; Андрей вскочило с дивана, сбросив одеяло на пол, затем в растерянности взял его в руки, оглянулся вокруг и бросил одеяло на диван. «Да что же это такое, что за чертовщина, кому я сдался?» – вопрошал Андрей, перебегая по комнате в поисках халата или какой-нибудь другой одежды чтобы прикрыть наготу.

– Сейчас, сейчас, секунду! – кричит он, прыгая к вешалке. – Оденусь только, подождите, пожалуйста.

Стук прекращается. Андрей, набросив на себя халат и просунув ноги в тапки открывает дверь, попутно перевязывая тугим узлом пояс. Перед ним предстает выхолощенный мужчина в полицейской форме, шерстяное пальто расстегнуто, под ним выдается китель с лейтенантскими погонами, шапка-ушанка наполовину скрывает широкий лоб и придавливает уши к голове, лицо выбритое, хмурое, практически безжизненное, на ногах вычищенные ботинки с легким налетом грязи у основания. Андрей, опешив, потуплено смотрел в его серые, выражающие одно лишь сухое напряжение глаза.

– Участковый уполномоченный полиции лейтенант Жигин, – отчеканил полицейский по заученному формуляру. – Вы Андрей Кривопалов? Проживаете здесь?

– Да, все верно. Что-то случилось?

– Вам знаком Михаил Бердов?

– Сосед? Ну, да, конечно. А в чем дело?

– Пройдёмте на опознание, – безучастно произнес участковый, делая два шага назад, чтобы Андрей мог выйти из комнаты.

– Опознание? В каком смысле? – удивился Андрей, а сам подумал: «Сплю ли я до сих пор, что ли? Опознание? Я ж только вчера с ним чай пил… Или то был сон? Да где границы, как узнать?.. Все перемешалось… Бред и несуразица, а все из-за этого тулупа, будь он несчастен… Надо же было!.. Ведь как почувствовал тогда, что случится, непременно случится нечто ужасающее… Вот тебе и оно, если это правда, если это не очередной ночной мираж…». Участковый молча пошел в сторону комнаты Михаила, разнося по коридору холодный, отрешенный стук каблуков, резко контрастирующий со шлепками тапок Андрея – он шел следом за ним, беспокойно сжимая карманы халата потными ладонями.

Участковый остановился у двери и обернулся, Андрей подошел к нему и заглянул в комнату через порог, так, вполоборота, в тисках между любопытством и страхом: на полу рядом с одеялом, свисающим с постели, лежало накрытое простыней грузное тело. Выдающаяся из-под простыни залысина на макушке отливала серым блеском – Андрей, так и застыв в дверях, завороженно всматривался в нее, вспоминая слова Михаила во сне: «…видит Бог, только с постели поднялся, еще даже застелить не успел. Оно, собственно, ничего ведь?.. В этом даже есть нечто уютное, домашнее, что ли… Будто след человека, его отпечаток…» – вот и его отпечаток, этот блеск на лысине, и его след, оставшийся в неубранной кровати. Выпрямив плечи и подобравшись, Андрей перешагнул через порог, беспокойно озираясь в поисках бесплотной угрозы, в то же время понимая, что боятся, по сути, нечего; его настораживало само ощущение смерти, молчаливо щетинящейся в темных, пыльных углах. На столе у окна лежала ливерная колбаса, нож и кружка, с которой свисала на тонкой нитке этикетка цейлонского чая. «Господи, как же все это странно» – думал Андрей, съеживаясь и перекрещивая руки на груди. Участковый подошел к нему, склонился над телом и равнодушно стянул простыню, обнажая лицо Михаила.

– Вы узнаете его? – спросил участковый. Андрей дергано кивнул, вглядываясь в лицо Михаила: знакомое и чужое одновременно, вдавленное в складки жира на горле; привычное покраснение на щеках сменилось на трупный зеленоватый оттенок со свинцовым отливом, глаза впали, полностью потерявшись в веках. Участковый натянул простыню обратно, поднялся и достал из кармана какой-то конверт. – Судмедэксперты пока не смогли установить причину смерти, но, скорее всего, она не несет насильственного характера – точно станет понятно уже после вскрытия. Так же при осмотре тела мы обнаружили в паспорте записку с некоторыми указаниями, а именно просьбу в случае непредвиденной ситуации вскрыть конверт, который покойный оставил на своей прикроватной тумбочке, – он протянул конверт – точно такой же конверт, какой был во сне, только уже с разбитой печатью; Андрей оцепенел при его виде и, осекаясь, сделал шаг назад. – Возьмите и прочитайте. Это завещание.

– Завещание?.. – проговорил вслух Андрей, нехотя принимая конверт. Он достал оттуда плотный лист бумаги, чувствуя, как страх стягивает желудок. По мере чтения страх, перемежаясь с удивлением, набился комом тошноты в горле: в своем завещании Михаил указал Андрея поверенным лицом и просил похоронить его на Лахтинском кладбище. – Это какое-то недоразумение… Мы с ним едва знакомы, так, пересекались иногда в коридоре… У него что, нет родственников?.. Близких?.. Почему я?.. – он повернулся к участковому, но тот безразлично пожал плечами:

– Мне вам нечего сказать.

– А какие ко мне будут применены санкции в случае отказа?

– Никаких. Тело сегодня доставят в морг на Екатерининском проспекте, дальше у вас будет несколько суток, чтобы принять решение. По всем вопросам обращайтесь туда. Собственно, на этом все, вы можете быть свободны.

– Хорошо, тогда я пойду, – неуверенно произнес Андрей, бросил быстрый взгляд на тело и скорым шагом покинул комнату, заминая в руке конверт. «Поверенный! Стоило поесть с ним ливерной колбасы, поддержать пару диалогов в коридоре, и я уже поверенный! Какой бред… С чего он вздумал, что я буду этим заниматься? Кто он вообще такой, чтобы я тратил свое время и финансы на его похороны? Смешно! Все это отдает абсурдом. Лахтинское значит! Ну-ну! Может еще мавзолей соорудить? Скульптуру в виде ангела, поедающего ливер и плачущего? И непременно жирного, так, чтоб весил под тонну и стоил не меньше? Было бы это обговорено заранее, сказал бы он мне о чем-то подобном, так я и подумал бы… А так, когда исподтишка все делается, ставится, грубо говоря, перед фактом – оно мне не нужно… Своих проблем, известно, хватает. Мне что, каждый человек, который просит на улице сигарету, будет теперь свое тело и душу на упокой вверять? Кому скажи!..» – размышляя подобным образом, Андрей вернулся в свою комнату, сел на диван и разрядился в судорожном смехе. Белые кружевные занавески втягивались в окно точно перетянутый на голове человека пакет при вдохе. Из глубины коридора доносились множественные приглушенные шаги, обрываясь недалеко от комнаты Андрея – по всей видимости, пришли за телом Михаила.

III

Окончательное решение, вопреки ожиданиям Андрея, далось ему не сразу; проводив взглядом носилки с телом Михаила, он перечитал завещание и, казалось бы, пришел к заключению, что никаких действий предпринимать не станет; долгое время ходил по комнате, сцепив руки за спиной, и то едко усмехался, то как бы в отвращении, озлобленности дергал носом, повторяя про себя: «Какая наглость! О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды, а правда в том, что Михаил – нахальный, бессовестный человек. Понимаю, в жизни разное бывает, но чтоб вот так поступать… Было бы сказано, опять же! Хотя бы намекнул! Спросил! Но нет! Вот тебе, значит, ливерная колбаска, а ты взамен тело мое упокой в случае чего – о как у него, видно, все делалось. Неслыханное дармоедство…»; затем, высказав себе все, что он думает по поводу Михаила и несколько охладив свой пыл, позвонил близкому другу с просьбой приехать, захватив с собой алкоголь, поскольку дело, как он выразился при телефонном разговоре, «из ряда вон выходящее и требует успокоения нервов».

Не прошло и часа, как они уже сидели вместе за столом, разливая водку по граненым стаканам и нарезая закуску: остатки ливерной колбасы, сыр, ржаную буханку хлеба и соленья. Андрей временил со своей историей, желая, для пущей выразительности, подать ее в состоянии опьянения – поэтому первая половина бутылки ушла на рассказы Дмитрия, его друга, о своих бытовых проблемах. Несколько раз стучались разные соседи: Андрей вставал, запахивал халат, подкидывая в разговор несколько обрывчатых слов, и подходил к двери. Всех интересовал только один вопрос: что случилось с Михаилом. Андрей, распаленный алкоголем, вульгарно улыбался во весь рот и коротко восклицал: «Скончался Михаил!» – после чего, отведя от себя все дальнейшие расспросы, закрывал дверь и возвращался за стол. Дмитрий пытался разузнать у него, о ком шла речь и что произошло, но Андрей молча крутил головой, по всей видимости не ощущая себя достаточно пьяным или не считая сам момент подходящим по какому-то внутреннему, необъяснимому чувству. На второй бутылке водки, когда сумерки уже стали сгущаться, оттеняя комнату, Андрей во внезапном и остром порыве встал из-за стола, достал из тумбочки конверт и протянул Дмитрию, искривившись в болезненной ухмылке. Дмитрий, протерев костяшками уставшие глаза, вынул из конверта завещание и внимательно несколько раз перечитал, то хмуря брови, то недовольно фыркая.

– Ну и что скажешь? А? Какова ситуация! – допытывался Андрей, склонившись над столом с напряженными, красными глазами и спиртовым жарким дыханием, отдающим солоноватым запахом огурцов. – Как завернул! Видел ли такое мир? Видел, скажи мне, Дима? Я вот, может, мало чего знаю; но о таком еще не слышал! А если бы и услышал, то рассмеялся бы прямо в лицо, это я тебе точно говорю, в этом я уверяю!

– Я что-то ничего не понимаю, что произошло? – недоуменно спросил в ответ Дмитрий, наливая еще по стакану. – Скончался он, что ли?

– Да. И поручил мне заняться похоронами, хотя мы с ним едва были знакомы! Ну, знаешь, как обычные соседи в коммунальной квартире – пересекались в коридоре, разговаривали о чем-то, жаловались на отопление, отсутствие горячей воды… На счета за коммунальные услуги… Вчера вот, – Андрей откинулся на спинку стула, прокручивая в руке стакан. – Вчера вот, допустим, он меня на чай позвал. Колбасу эту принес. Рассказал про операцию, хотел, значит, отметить дело… Ну и все, в общем-то. А утром – на тебе, стучится участковый, говорит, так и так, пройдёмте на опознание. Меня провожают в комнату Михаила, а там он лежит на полу, прикрытый простыней, одна лысина торчит… Участковый простыню с его лица снимает, смотрю на него, говорю, да, все верно, он, сомнений никаких. И оно бы все ничего, с кем не бывает, судьба штука случайная… Но тут участковый достает вот этот конверт и отдает мне со словами, дескать, читайте. Завещание. А я стою потерянный, думаю, оно мне зачем? Я едва с ним знаком. И вот как вышло!..

– Ситуация страшная, да только иначе как цирком не назовешь, – покрутил головой Дмитрий; он сделал глоток водки и прикусил запястье, выдыхая. – Ну и ну! Ты бы по телефону рассказал, я бы не поверил! И все точно так? Юридически-то верно? Такое разве может быть? Ты же нигде не расписывался, своего одобрения не давал… Да даже ознакомлен не был! Разве чего-то стоит эта бумажка?

– Нет! Ровным счетом ничего. Я участкового спросил, он мне так и ответил: делайте что хотите.

– Ну и все, и с Богом, забудь, как страшный сон.

– Я и решил с самого начала – не буду ничего делать, злился еще очень… – Андрей остекленевшими глазами смотрел на ливерную колбасу, терзая себя хмельным состраданием, искренним и безрассудным, вымученно порывающимся наружу: – С другой стороны, Дим, вот если так подумать – ситуации бывают разные… Легко говорить, когда есть друзья и родные, ну, хотя бы кто знакомый, а так, если человек одинокий, что такому человеку прикажете делать в случае смерти? Кто о нем позаботится? Вот скажи, кто?

– Государство, – отрезал Дмитрий, надкусывая хлеб с колбасой.

– А, – махнул рукой Андрей, снова склоняясь над столом. – Государству по боку, Дим. Ты же знаешь. Закопают где попало и поминай как звали… А ведь оно, может, важно для него было, особенно если человек верующий – от этого, по-моему, зависит вся его дальнейшая судьба, найдет ли его душа покой или нет… Да и то, что он не сказал мне – ну, а кто бы осмелился сказать? Вот если представить, просто допустить на минутку, что такое произойдет со мной – мне бы в жизни не хватило духу попросить соседа о чем-то подобном… Как попросишь-то? Что скажешь? Оно ведь так неудобно, что проще в окно броситься, и дело с концом… Верно я говорю или нет? Вот ты бы смог о таком попросить малознакомого человека?..

– Нет, конечно. Я и представить нечто подобное не могу.

– Ну вот и я не могу. Удавился бы со стыда, как только открыл рот, а то и рот открыть бы не смог – схватило бы сердце сразу на месте. То-то и оно, кажется, что все ясно, но на деле ничего не ясно; не знаю, как поступить, как оно будет верно с точки зрения морали, человечности. Денег ведь тоже особо лишних нет, живу в коммунальной квартире, на еду дай Бог хватает, а тут похороны организовывать… А ты ведь знаешь, как у нас в России обстоит дело с похоронами… На чем, а на людском горе у нас наживаться умеют.

– Денег он, значит, никаких не оставил? Удобно устроился! Предусмотрел похороны, но не деньги на них. Решай, конечно, как знаешь, но мой тебе совет: давай выпьем за его упокой и забудем про все это. Ты все-таки ему не родственник и даже не друг. И денег он тебе никаких не оставил для выполнения своего поручительства. Так что положимся на милосердие Господа, он упокоит его душу, – они ударяются стаканами и выпивают до дна. Андрей обмяк на стуле, задумчиво таращась в окно: на улице снова начало моросить, и мелкие капли дождя приглушенно стучали по косому карнизу.

– Грустно, конечно, но ведь мертвым – все одно? – задумчиво произнес Андрей, вздыхая. – Живым нужно думать о живых.

– Верно, – размыто кивнул Дмитрий, с трудом удерживая отяжелевшую голову на весу. – Что-то я это, того… Перебрал чутка… Пора бы мне, наверное… Вызовешь мне такси до дома?..

– Да. Засиделись мы с тобой.

– И о нем не думай, ну, я про этого мужика… Некрасиво все это выходит… Не по совести… Знаешь, если уж так ему было нужно, мог бы набраться смелости и поставить в известность… Я другое говорил, но теперь… Так в обход и правда подло поступать… Не по-мужски…

– Верно говоришь, – согласился Андрей, набирая номер такси. Дмитрий встал из-за стола и, пошатываясь от кренящей в бок пьяной тяжести, направился в уборную. Ветер свистел сквозь ставни, ударяя изморосью в окно. Монотонно гудел холодильник за спиной. В динамике телефона, после треска и нескольких гудков, Андрею ответил отстранённый женский голос автоответчика: «Здравствуйте! Вы позвонили в службу такси. К сожалению, все операторы на данный момент заняты. Вы можете оставить себя. Сообщение. Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!». Андрей отстранился от телефона, конечности онемели от страха, заставляя его прикладывать огромные усилия для каждого движения, словно большинство сигналов, поступающих по нервам, обрывалось на половине пути, не обнаружив достаточного заряда энергии. Дверь в комнату медленно, беззвучно открылась, он чувствовал за спиной расширение пространства и беззащитность перед отсутствием границ, как будто часть фигуры стерли, открыв замкнутую систему и впустив в нее ужас чего-то беспредельного, неохватного, невозможного для осмысления. Он силился встать, повернуть голову, закричать, сделать хоть что-нибудь – но выходило у него только тихое мычание, похожее на стон от отчаяния. От напряжения кололо в груди, в легких не хватало воздуха, они стягивались, как вакуумные мешки, оставляя все меньше объема для вдоха…

Андрей проснулся, жадно хватая воздух; по лбу скатывались капли пота, растворяясь в бровях. Он оттянул одеяло, впуская прохладный комнатный воздух – жар от вспотевшего тела сменился на обволакивающий холод. С момента смерти Михаила прошло около полутора недели, но для Андрея все равно что один долгий, вязкий и бессонный день: кошмары так измучили его, что он практически полностью лишился сна, а если и засыпал под действием корвалола или снотворных препаратов, сновидения пресыщенные тревогой, страхом и напряжением так изматывали его, что просыпался он разбитый и измождённый, не понимая, спал ли он толком или просто периодически проваливался в липкий бред, барахтаясь в отчаянном желании выплыть наружу, пробудиться – только вот после пробуждения никакого облегчения все равно не наступало, словно из сковывающей, ледяной воды он выбирался на горячую сушу под знойным, обжигающим солнцепеком недосыпа. Андрею казалось, что время застыло в развитии, воспроизводя каждые сутки в скрещивании с предыдущими, тем самым все сильнее искажая их, формируя больных, изуродованных гибридов, сотканных из усталости и волнений. Он начинал постепенно терять над собой контроль, засыпая за столом на работе, в общественном транспорте, иногда – в душевой или уборной, а просыпаясь не всегда понимал, где находится, продолжает ли спать или действительно проснулся. В определении реальности ему помогали разве что наручные часы: он несколько раз смотрел на них, сверяя время, поскольку во сне оно всегда менялось случайным образом. Несколько раз, правда, это сыграло с ним злую шутку – проделывая такие сверки во сне, Андрей впадал в сонный паралич или же сон сворачивался так резко и неожиданно, что он чуть ли не вскакивал от испугу; из-за этого он стал реже обращаться к часам, боясь усиления кошмара или резкого, как выхлоп пробки, пробуждения. Да и желание разобраться в происходящем со временем как-то само по себе отпало, по всей видимости из-за крайней степени изнурения – он становился похожим на призрака самого себя, ссутулившийся, с набухшими мешками под глазами, блуждающими где-то не здесь, словно только-только цепляясь за очертания предметов, но в остальном смотря куда-то дальше, сквозь них, в неопределенность бессвязных, измотано роившихся в пожирании друг друга мыслей; двигался он медленно и вяло, не мог ни на чем концентрироваться дольше чем на минуту и по любому малейшему поводу раздражался.