Книга пощечин бесплатное чтение

Дизайнер обложки @user_cgi

ISBN 978-5-0059-7373-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Несмотря на то, что в книге описывается употребление наркотиков, книга не пропагандирует употребление наркотиков, психотропных веществ или каких бы то ни было других запрещенных веществ. Автор категорически осуждает производство, распространение, употребление, рекламу и пропаганду запрещенных веществ. Наркотики – это плохо.

«Я ушел от закона, но так и не дошел до любви…»
Борис Гребенщиков.

Я был рожден в далеком уже 1969 году в совершенно другой стране, которую населяли люди с иного вида тараканами в голове, поэтому сначала скажу несколько слов о тех временах.

В семидесятые-восьмидесятые годы хорошей считалась зарплата в 250 рублей в месяц. Инженеры и прочие неудачники получали 120. Уборщицы – 60. У моей тети была пенсия 40.

Проезд в автобусе стоил 5 копеек. Хлеб – 16 и 24. Хорошие конфеты – 10 рублей за килограмм, но в магазинах их не было. На прилавках кроме кабачковой икры и ливерной колбасы практически не было ничего. Бананы, не говоря уже о прочей экзотике, существовали только в книгах и на телевизионных экранах.

Магнитофон, японский переносной кассетник, папа купил мне за 2 500 рублей – машина тогда стоила 5 000 рублей. Кассеты с записью – 25 рублей.

Какое-то время мы покупали кассеты у папиного приятеля. Не знаю, насколько это правда, но история прикольная. Короче, за что купил, за то и продаю: Кроме жены он имел двух постоянных любовниц, что не мешало ему не брезговать и одноразовой любовью. Однажды встретились он, жена и обе любовницы, но вместо того, чтобы закатывать скандал, женщины сказали, что они взрослые люди и все понимают. В доказательство этого предложили поехать на природу на коньяк с шашлыками. Приехали они на «Комсомольский» остров – есть такое милое местечко на Дону. Напоили его до полной отключки. Проснулся он голым. Ни одежды, ни денег, а на яйцах амбарный замок.

Такие предметы роскоши, как холодильник или стиральная машина распределялись по записи через райком партии. Нормальные шмотки были только у фарцовщиков (спекулянтов). Джинсы стоили от 180 до 250 рублей. Кроссовки 180. Пластиковые пакеты с модным рисунком – 25 рублей. Обычные прозрачные пластиковые кульки ценились на вес золота, считались многоразовыми и когда пачкались, их стирали.

Купля-продажа подержанных машин осуществлялась через комиссионный магазин, куда по закону ее должен был сдать владелец по установленной магазином цене. Поэтому, чтобы нормально продать машину, продавец с покупателем договаривались с работниками комиссионок, которые за энные комиссионные закрывали глаза на нарушения этого закона.

Когда отец моего друга, проработав у станка лет двадцать, купил «Москвича», его на следующий день вызвали в ОБХСС, где долго и обстоятельно расспрашивали, где он взял деньги.

Для тех, кому выпало счастье работать за границей, существовали магазины «Березка», где за чеки можно было купить импортное шмотье.

Чеки – это такое изобретение большевизма, о котором стоит сказать пару слов: Советским людям иметь валюту было запрещено. Поэтому тем, кто работал за границей, на руки выдавали лишь копейки на пропитание. Львиную долю их зарплаты отбирала Родина, но какая-то часть поступала на счет работника. Со счета он снимал не валюту, а чеки – бумажки, с указанной на них суммой, которые принимались в магазинах «Березка». Аналогичная система существовала и для ходивших за «Бугор» (за границу) моряков.

Позже появились магазины «Стимул». Там можно было купить шмотье, сдав государству почти задаром сельхозпродукты. Поэтому люди сначала шли в какое-нибудь сельпо, покупали за взятки справки о том, что они сдали государству энное количество мяса или подсолнечника, и уже с этой справкой отправлялись в «Стимул».

Хорошо при большевиках жилось многодетным матерям-одиночкам (в народе таких называли матерями-одноночками), которые таскались со всеми подряд, не предохранялись, а потому плодили дюжинами мелких хулиганов, алкоголиков и воришек. Этим без очереди давали квартиры, трудоустраивали и не мешали водить в дом всякую шваль.

Еще хорошо жилось алкоголикам и тунеядцам. Этих насильно трудоустраивали на заводы, где заставляли коллектив брать их на поруки. Выгнать с работы такого работника было практически невозможно. Вместе с одноночками они чувствовали себя настоящими хозяевами страны.

Также хорошо жилось торговцам и различным расхитителям. На прилавках магазинов ничего не было, и чтобы что-нибудь купить, приходилось идти на поклон к продавцам. Колхозники выращивали дома скотину или птицу исключительно на ворованных кормах, поэтому себестоимость их хозяйства была нулевая. С пищекомбинатов тянули мясо и прочий дефицит. Стройматериалы продавались сторожами прямо со строек.

Но лучше всего жилось партийным боссам. Им портили жизнь только поездки в мир капитализма. Там они понимали, что те же секретари обкомов, чей уровень жизни был таков, что простые советские граждане о нем не могли и мечтать, живут не лучше нью-йоркских негров. Это, кстати, стало одной из причин, по которым большевизм был свергнут сверху.

Как-то наши райкомовские работницы или жены райкомовских работников попали по турпутевке в капиталистическую страну. Тогда за границу пускали только самых благонадежных, да и то сначала в соцстраны, а только потом и только самых-самых из самых-самых – к капиталистам. Меняли копейки. Кроме этого разрешалось брать с собой в подарок капиталистическим товарищам пару бутылок водки, блок сигарет, и еще какую-то фигню. При этом наши люди умудрялись оттуда что-либо привезти, продать, окупить поездку и еще заработать. Так вот, попали эти женщины в капиталистический рай. Всего валом, а денег нет. Не выдержали они, и решили немного подзаработать на панели. Сошло бы им это с рук, да только одна из них, руководствуясь идеями социалистического интернационализма, отдалась негру. Поэтому ее и хлопнули.

Книги в советские времена были настоящим сокровищем. Как и все остальное, их надо было доставать по великому блату, менять на пуды макулатуры или сельхозпродукты. Зато каждая приобретенная книга становилась гордостью владельца. Мои родители, как и многие книголюбы, не разрешали никому брать книги из домашней библиотеки, поэтому, когда они уезжали на дачу, ко мне приходили друзья, и мы проводили ночь за чтением. Матушка моего приятеля Птера (о нем я расскажу позднее), повесила на книжном стеллаже объявление: «Книги на руки не даются, так как приобретались тем же путем».

Были и другие собиратели книг. Так, например, я долго не мог понять, по какому принципу собирала книги мать одной моей подружки. Как оказалось, главными критериями были размер и рисунок корешка.

А один знакомый партийный работник, чтобы никто не нарушил порядка в его библиотеке, проделал сквозные отверстия с боков книжных полок, просверлив каким-то образом вместе с полками книги, просунул в отверстия металлические пруты и стянул их с боков гайками.

Брат Коля старше меня на 9 лет. Наши отношения никогда не отличались особой теплотой. Родители баловали меня сверх всякой меры. Не удивительно, что я был невыносимым. Разумеется, я регулярно отгребал от Коли, что не мешало мне вечно лезть к нему и его друзьям. Обычно он выставлял меня за дверь своей комнаты с применением грубой силы, я обижался и в отместку ссал в сапоги его друзей. Эту идею, кстати, мне Коля и подсказал.

После школы родители устроили Колю в Зерноградский сельскохозяйственный институт. Он и сам бы туда легко поступил: школу он окончил хорошо, а престижным это заведение никогда не было, но в то время было принято все устраивать, и для гарантии родители нашли нужных людей… Мы (обычно родители брали меня с собой) ездили к брату каждую неделю. Папа разговаривал с преподавателями, после чего с пафосом читал пространные речи о необходимости учиться, от которых молоко, будь оно рядом, скислось бы за секунду. Брата, как вполне нормального, вырвавшегося из-под родительской опеки студента советских времен интересовала далеко не учеба.

Из его институтских историй мне запомнился рассказ о Мареке, который увлекся теорией построения коммунизма. Он много об этом читал, строил графики, рисовал диаграммы. В конце концов, его увезли в психиатрическую клинику с диагнозом шизофрения.

Свиномассу брат подцепил на майские праздники во время пьянки на природе. Тогда она была вполне симпатичной барышней 46 размера. Родители познакомились с ней случайно: мы вернулись с моря на день раньше срока. Помню растерянное лицо брата, который долго не хотел открывать дверь, женские босоножки, спрятанные зачем-то в туалет…

– У нас Галя, – промямлил он.

– Какая еще Галя? – строго спросила мама.

– Володина невеста.

Володя наш двоюродный брат.

– Здрасте, – пролепетала Свиномасса, выходя из комнаты.

– Пойдем, Вова нас уже ждет, – пробормотал братец, и они быстро свалили из дома.

Конечно, родители сразу поняли, что никакая она не Галя, а заодно догадались, что Коля проводил с ней время далеко не за чтением Пушкина. Почему-то родителей это взбесило. Мамуля вдруг обнаружила, что в доме страшный бардак, и все чем-то перепачкано. Папа, который никогда не отличался пуританским нравом и тратил почти все свои деньги на выпивку, женщин и карты, обозвал, пока что заочно, брата говнюком, а когда тот вернулся, прочитал ему пространную лекцию о том, кого можно, а кого нельзя приводить в дом. На следующий день мама уже знала о Свиномассе практически все.

– У нее же семь классов образования! – кричала мама, словно брат собирался с ней писать диссертацию.

По мнению родителей, она была брату не парой.

– Вместо того чтобы думать об учебе, ты только и можешь, что жрать и водить в дом всяких шалав! – таково было мнение папы.

Наши родители с маниакальностью параноиков видели в каждой знакомой девчонке будущую жену, причем единственную на всю жизнь. Брата они доконали, устроив против Свиномассы настоящий террор. В результате брат бросил учебу и укатил с ней в белый свет. Сначала они объездили всех родственников, потом… Иногда ночевали в электричках или подвалах. Папа, словно охотник, шел по их следу, улаживая дела и решая проблемы: покидая очередных радушных хозяев, беглецы брали на память деньги и ценные вещи, чтобы было, на что дальше жить. Тогда-то, скорее всего, у мамы и случился первый инфаркт.

Будучи отчисленным из института, брат загремел в армию, в летную часть под Хабаровском, где на своей шкуре испытал всю прелесть «школы мужества». Пока брат был в армии, Свиномасса родила сына.

– Сделал ребенка – женись, – приказал брату папа, и Коля женился.

После армии он восстановился в институте, на этот раз выбрал ВТУЗ. Окончил его почти с отличием, и был на хорошем счету практически у всех преподавателей. С работой дела обстояли хуже. Везде ему завидовали, везде подсиживали, недооценивали, плели интриги, и вообще, стоило ему куда устроиться, как все вокруг бросали свои дела и начинали строить ему козни. В результате он остался без работы, и несколько лет жил за счет матери.

Примерно в это время у меня начала развиваться неприязнь к брату. Когда он, смакуя подробности, рассказывал, как он, будучи «дедушкой», издевался над «молодыми» солдатами, мне хотелось блевать. Его жизненная философия была не лучше. Так, например, он укорял меня за то, что, покупая выпивку, мы всегда скидывались по принципу, у кого сколько есть, не считаясь с тем, кто дал больше, кто меньше.

– Ты что, дурак поить нахаляву друзей? – учил меня Коля. – Я когда с друзьями пью водку, всегда считаю, кто сколько даст. И тот, кто дает рубль, пьет 1 рюмку, а кто 3 – 3. А ты, как дурак, поишь всю кодлу.

Когда мама попросила его продать унты, он выдрал из них себе стельки. Разумеется, унты после этого никто не купил.

Также у меня не вызывали уважения его быдлятские манеры. Одевался он отвратительно. От него вечно воняло носками и потом. За столом он чавкал и ел все одной ложкой.

Однажды мама отправила его с другом отдохнуть в Москву. Знакомая устроила им номер в «Метрополе». Обедая в ресторане «Метрополя», Коля решил рисануться.

– Принесите нам чай в трех экземплярах, – сказал он официанту чуть ли не на весь зал.

– Извините, молодой человек, но в экземплярах только книги бывают, – ответил тот.

Еще Коля любил выпить. Напившись, он становился агрессивно-невменяемым. Поэтому каждый праздник с его участием был похож на кормление с руки ядовитого паука. Чаще всего при этом доставалось Свиномассе, которая с поросячьим визгом бежала к нам, под защиту наших с Колей родителей.

Разок досталось и мне. Тогда я учился в 10 классе (в наше время школа была десятилетней). Родители уехали с ночевкой на дачу. У меня в гостях был друг Дюк. Мы пили чай, когда приперся пьяный Коля. Не знаю, кто его так разозлил, но он со словами: «Где у вас тут ножи?» – пьяной походкой ввалился на кухню, вывалил из ящика все ножи и, бормоча что-то типа «зарежу гадов», принялся остервенело их точить. Минут через 20 его пробило на «братскую нежность», и он начал Дюку объяснять, как меня любит, и что он за меня горой:

– Кто Валерку хоть пальцем тронет, – хрясь меня кулаком по лицу, – убью, – и в морду Дюку.

Временами Коля проявляет чудеса находчивости. Дело было в лихие девяностые. Он тогда сильно напился в ресторане «Океан», расположенном на краю Аксая. У автобусов уже начался комендантский час, такси в Аксае тогда не было в принципе. Денег у Коли не осталось ни копейки. Казалось бы, безвыходная ситуация, но брат нашел выход. Он пришел на стационарный пост ГАИ на мосту через Дон, это буквально в двух шагах от ресторана, подрулил к ментам и спросил:

– Как служба, орлы?

– Нормально, – ответили они и вполне резонно спросили, – а ты, собственно, кто?

Он представился им новым начальником милиции и объяснил, что переусердствовал с обмыванием назначения на должность, и теперь не плохо бы ему добраться домой. Менты остановили машину. Водитель довез до подъезда. Брат в знак благодарности дал тому отфонарный номер телефона и сказал:

– Если что, звони.

Больше всего меня бесила его бесцеремонность. Так в детстве он нередко вламывался ко мне в комнату «поиграть», и почти каждый его визит заканчивался моими слезами.

Когда мне было около 5 лет, к нам в гости приехал Сашка, сын папиной сестры. Если не ошибаюсь, он года на 2 старше Коли. Доставать меня стало одним из любимых их занятий. А однажды они сделали табличку с запрещающей мне входить в их комнату надписью.

– А ты напиши на бумаге «Кольке и Саньке, неграм и собакам, вход строго запрещен» и приклей на свою дверь, – пошутил папа, когда я ему пожаловался. Читать-писать я тогда не умел. Даже буквы не знал. Мне хватило пары недель, чтобы их выучить и написать «Колике и Санике, неграм и собакам вход запрещен». До мягкого знака я тогда не добрался. Сашка порывался сорвать эту надпись с двери, но папа строго-настрого запретил ее трогать.

Позже, когда я уже был относительно взрослым, брат ломился в ванную помыть руки, когда я принимал душ.

В старших классах я перестал ездить с родителями с ночевкой на дачу. Когда они уезжали, ко мне приходили друзья. Мы пили чай, слушали музыку, читали книги, разговаривали… Женщины с выпивкой появились значительно позже. В качестве братского надзора, о котором его никто не просил, Коля любил припереться ко мне с утра пораньше в воскресенье под совершенно идиотским предлогом.

Когда я закурил, а это было в студенческие годы, Коля вечно норовил отобрать у меня сигареты.

Одно время он работал на заводе «Аксайкардандеталь». Разве можно работать на заводе, ничего оттуда не таща? И он тащил по ночам уголок, арматуру, трубы… В помощники брал меня. Сейчас у меня мороз по коже идет от мысли о том, что было бы, если бы нас взяли менты.

Участь во ВТУЗЕ, я работал слесарем на заводе «Пластмасс». В один из дней ко мне подрулил брат.

– Заканчивай работу. Я тебя отпросил, – сообщил он.

– Куда?

– Я выписал трубы. Надо отвезти их на дачу, – а дача у нас была в Старочеркасске. – Поедешь на тракторе. Там их выгрузишь и занесешь в сарай. Вот ключи. Деньги на «ракету» (речной теплоход на подводных крыльях) есть?

– У меня люди, – тогда я уже принимал людей как целитель.

Но брату, как обычно, не было никакого дела до моих планов. Он даже не потрудился взять ключи от дома на даче, чтобы я смог там переодеться и нормально помыть руки.

Надо отдать брату должное, кое-что хорошее он для меня сделал:

1. Поделился со мной весьма милой блядью, с которой я лишился девственности.

2. Помог мне не вылететь из института с последнего курса.

После папиной смерти мама пошла по гадалкам. Одна из них нагадала уродственникам эмиграцию. Брат стал одержим этой идеей, и вскоре свалил с женой и сыном в Канаду, прихватив с обещанием отдать, как только туда приедут, все наши сбережения. Свиномасса тоже внесла свою лепту. Мама была уважаемым в Аксае человеком, и Свиномасса, прикрываясь ее именем, понабрала в магазинах еды в долг на довольно-таки существенную сумму. Рассчитываться за нее пришлось маме.

Пожив немного в Канаде, брат прислал нам письмо:

«ЗДРАВСТВУЙТЕ ДОРОГАЯ МАМА!
И остальные родственники.
Дела у нас по-прежнему, слава богу, без перемен. Работаем, зарабатываем деньги, так как «money is the power and the power is the money.» Это не я придумал, ЭТО ЖИЗНЬ. А жизнь у нас очень насыщенная и, слава богу, интересная. Чего еще в жизни надо? А надо благодарить бога и молиться, молиться и молиться – этому нас никто в СССР не учил, поэтому мы такие дикие, но лучше позже, чем никогда. Видно кому-то это было надо делать нас злыми и дикими, но все хорошо, что можно изменить в лучшую сторону. И, слава богу, мы сейчас в божьей стране, в нашей любимой Canada!!!
В Канаде люди после рабочей недели отдыхают в парках или за городом. И мы тоже, т.к. это очень быстро восстанавливает силы. А работа у меня напряженная и ответственная, но и оплачиваемая. Недавно хвалили на собрании мою работу и увеличили зарплату на 25 центов в час. В России же, сколько помню, столько и попрекали, что я что-то должен для КПСС, и что этот ебаный КПСС что-то делает для меня, делал – воровал гад этот КПСС наши деньги и всю Россию. Да и сейчас этот ебаный КПСС совсем обнаглел, не дает жизни хорошим людям в вашей России. Но бог даст, и мы вытащим вас с этой подводной лодки «Россия» на наш человеческий, божий берег «Canada», и вы полюбите нашу страну тоже, как и мы ее любим и молимся, чтобы бог берег нашу Канаду. Обузой здесь никто никому не будет, т.к. здесь к этому другое отношение – Божие.
Вот такие мысли я хотел бы довести до вас, моя дорогая мама, крепко тебя целую и передаю привет от Татьяны (Свиномасса) и Валеры.»

Коля начал регулярно звонить по телефону и рассказывать, как хорошо они там живут. Он устроился инженером, (на самом деле квалифицированным рабочим по нашим меркам), Валерка (его сын) – охранником и поступил учиться на полицейского. Свиномасса попробовала себя в качестве сиделки, но вскоре бросила работу, предпочитая сидеть дома. Короче говоря, рай на земле.

Потом стало хуже, и Коля переквалифицировался в водители грузовика. А Валерка, как выяснилось, тоже был водителем. Они стеснялись в этом признаться и врали, что он полицейский.

Жизнь в Канаде «резко ухудшилась» из-за мамы где-то за пару лет до ее смерти. Решив, что Коля может ей немного помочь деньгами, она пожаловалась Валерке на то, что у нас все дорого, а особенно лекарства. Жили мы с ней на 17 000 рублей в месяц, из них платили 5 000 за коммуналку, и 4 000 уходило на мамины таблетки.

– Намек понял, – сказал Валерка, и буквально на следующий день… на моей «стене» «Вконтакте» появилось написанное с присущей ей хамской прямотой послание Свиномассы с адресом посвященного трудоустройству сайта и пожеланием идти работать и «не заставлять старую женщину клянчить деньги». Устроиться на работу я не мог бы при всем своем желании: маме нужен был присмотр и уход.

Коля поступил более «дипломатично». Позвонив маме, он принялся рассказывать, что в Канаде стало тяжело, что он вынужден содержать 2 семьи: свою и Валеркину, что приходится на всем экономить, что они не могут себе позволить даже купить нормальное мясо и вынуждены питаться мясными обрезками… Короче говоря, для мамы у него денег нет. А потом он сочувственно предложил продать дачу в Старочеркасске за сколько дадут.

– Я каждый день за тебя молюсь, – закончил он свою речь.

Надо отдать Свиномассе должное, своей матери, Митрофановне, она помогала. Присылала и деньги, и вещи. А едва они устроились в Канаде, захотела забрать ее к себе. И даже примчалась, когда пришло время Митрофановне ехать в канадское посольство в Москве. Разжиревшая до невообразимых размеров после родов, на канадских харчах Свиномасса стала еще больше, увеличившись в талии раза в полтора, и в стандартный дверной проем ей приходилось протискиваться боком.

– Коля долг передал, – сообщила она, придя к нам.

Для меня это было приятным сюрпризом. Она отсчитала нужную сумму, и все. Даже ни одного сувенира.

– Ты хоть матери денег привезла? – спросила ее мама.

В ответ Свиномасса буркнула, что все привезла.

В поезде по дороге в Москву Свиномасса сломала ногу. Упала с верхней полки. Удивляюсь, как она вообще туда взгромоздилась.

– Как ты собираешься с ней жить? – спросил я брата, имея в виду Митрофановну. Он позвонил узнать, как у них дела.

– Я, если все у них получится, – ответил он, – напишу в посольство письмо, где официально заявлю, что не собираюсь ее содержать, а так как Танька не работает…

Проявить себя подобным образом ему помешала смерть Митрофановны.

Из своей жизни я вычеркнул брата, когда маме ставили первый кардиостимулятор. Коля постоянно звонил по телефону, интересовался маминым здоровьем, долго расспрашивал, что и как, звонил врачам, представлялся сыном из Канады… В телефонных разговорах со мной настаивал, чтобы мы ставили самый лучший стимулятор, обещал все оплатить.

Когда дошло до дела, я озвучил сумму сначала в 5 000 долларов за импортный стимулятор, а потом в 1500 долларов за наш. У меня тогда был роман с замужней женщиной. Так вот, брат позвонил ей по телефону и сказал:

– Пусть твой Михайлов сам платит по своим счетам.

К счастью, я уже знал цену его обещаниям и не рассчитывал на братскую помощь. Я бы еще понял, если бы он позвонил мне и сказал, что у него нет денег, но звонок-подстава чужому человеку… По моим представлениям такое прощать нельзя. С тех пор я считаю, что брата у меня нет.

Мама, добрая душа, пережив и этот удар, его простила. Я убедился в правильности своего решения, когда он заявился к нам после смерти Митрофановны. Ее похороны взяла на себя Тамара Ивановна, мамина подруга. Она и раньше помогала Митрофановне, доставала бесплатно лекарства, давала кое-какие вещи. Помогала, конечно, не бескорыстно – Свиномасса обещала помочь ей с выездом в Канаду.

Примчалась зареванная Свиномасса. Первую ночь переночевала у нас, затем перебралась к Тамаре Ивановне. После похорон надо было вступать в наследство, продавать квартиру… Должен был приехать брат.

– Только ради бога, ничего не устраивай, – попросила меня мама.

– Хорошо. Только ради тебя.

Вечером позвонил брат. Уже из Москвы.

– Ты не мог бы встретить меня в аэропорту?

– Нет, – ответил я.

– Почему?

– Я не на ходу, – мама была рядом, и я не мог откровенно послать его на хуй.

Брат приехал слегка поддатым. Он заметно постарел, поправился. Он бы выглядел солидным, если бы не носил кроссовки под костюм и галстук под джинсовую куртку.

– Я с подарками!

Маме он привез, скорее всего, уцененные, но вполне приличные осенние туфли. Мне же… Сразу было видно, что кроссовки и ботинки кто-то носил.

– Они не новые.

– Подумаешь. Танька надела их раза два. Знаешь, сколько они стоят! Тебе за эти деньги работать и работать!

– За новые.

– Не хочешь, отдам Белякам, – это друзья брата.

– Отдавай, кому хочешь.

– Ну и дурак. Здесь ты такие кроссовки никогда себе не купишь.

– Ты уверен?

– Ладно, брат, давай обнимемся.

Я отшатнулся от него, как от чумы.

– Ты не рад меня видеть?

Я не ответил. Сказать правду я не мог, а врать не хотелось.

За столом брат обнял маму и зарыдал.

– Если бы ты знала, как я за тебя переживал! День и ночь молился, чтобы все было хорошо. Ты извини, что не смог тебе помочь. Было трудно. Ты не представляешь, как было трудно. Но с божьей помощью теперь все позади. Я гражданин Канады! Инженер! Там инженер – это человек! Не то, что здесь. Я ведь только ради тебя и приехал. Все остальное – это так. Приехал, вот, в последний раз. Вы даже не представляете, в какой страшной стране живете! Кругом криминал. Нас даже в посольстве предупреждали, чтобы мы были осторожней. У вас тут иностранцев заманивают, а потом убивают. Поэтому мы с Танькой переночуем у вас, а потом… Я не буду говорить адрес, потому что если вас начнут пытать…

Я слушал этот бред, и не знал, что думать.

Коля действительно всех боялся, и даже отворачивался на улице и убегал от знакомых, когда его узнавали.

– Интересно, догадается он подарить нам немного денег? – думала вслух мама.

– Забудь, – говорил я.

– Нет, но если по-человечески…

– Ты еще не поняла, кто он?

– Это все влияние Коровяки, – так мама называла Свиномассу.

– Да брось ты. К тому же…

Прощаться брат пришел один.

– Ей некогда.

– Чем же она так занята?

– Вещи собирает.

– И это после того, что я для нее сделала.

Мама действительно много для нее сделала. Фактически вместо нее окончила курсы медсестер, а потом устроила на работу. На прощанье мама высказала брату все.

А буквально через месяц к нам пришла Тамара Ивановна.

– Вы знаете, как они поступили, – жаловалась она, – они жили у нас, ели-пили за наши деньги. Ну да это ладно. Пусть. Пусть то, что я постоянно лечила Митрофановну за свои деньги. Ладно. Это все уже не в счет. Но почему я должна ее хоронить за свой счет? Она сама попросила занять, обещала отдать сразу, как приедут.

В общем, получила вместо денег Тамара Ивановна мат-перемат по телефону. Поругались, обменялись угрозами, а Свиномасса возьми и заяви, что все разговоры записаны на кассеты, и что она написала в прокуратуру.

Вскоре после переезда в Канаду Валерка женился на шведке. Коля со Свиномассой приняли его жену в штыки и разругались не только с ней, но и с ее родней. За малым не дошло до суда. Когда у Валерки родился старший сын, Мак, Коля от одиночества и тоски объявил Мака своим любимцем и все свободное время начал посвящать ему.

«Бедный ребенок», – думал я каждый раз, когда мама пересказывала очередной телефонный разговор с Колей. А Коля внушал Маку, что он самый умный, самый талантливый, что он Колин любимец. Что мать у него дура и шалава, а другие дети дураки и уроды, с которыми Маку незачем дружить.

На младшего внука, Макса, Коля реагировал, как на досадное недоразумение, которое путается под ногами у него и Мака. Так, говоря по телефону с мамой, он выдал:

– Я своему Макушеньке в Штатах отличные кроссовки купил.

– А Максу? – спросила мама. Для нее было дикостью дарить подарки одному и игнорировать другого ребенка.

– У меня есть Макуша, – ответил Коля. – Остальные меня не касаются.

– Но Макс же тоже твой внук.

– Ну и что? А если она десятерых родит, мне что их всех одевать?

После смерти мамы Коля позвонил мне по телефону и пообещал помочь деньгами с памятником на могиле родителей. Зная его характер, я решил, что так он со мной попрощался, но я недооценил жадность и глупость его жены.

Эпиграфом к рассказу о Свиномассе может послужить имевшая место незадолго до отъезда уродственников в Канаду история: Мама работала фтизиатром. Если кто не знает, это лечащий туберкулез врач. Дело было у мамы в кабинете. Заявилась к ней в гости Свиномасса. Сидят, разговаривают. Пришла на прием больная. Видя, что у мамы кто-то есть, она села ждать в коридоре.

– Да вы заходите, – пригласила ее мамина медсестра.

– Так Тамара Васильевна занята, – ответила больная.

– Да это к ней невестка пришла.

– Это невестка Тамары Васильевны? Бедная Тамара Васильевна!

Есть в Аксае милый уголок полудикой природы: Мухина балка. Это несколько поросших травой и деревьями оврагов с парой-тройкой лужаек и небольшой пруд. Лет 20 назад в пруду еще можно было купаться, но потом его загадили. В последнее время, правда, там вновь появились лягушки и черепахи, а на берегу можно встретить скучающих с удочками людей. В советские времена аксайчане отмечали в Мухиной балке 2 мая. Во время одной из маевок братец подцепил Свиномассу.

Именно подцепил, как цепляют клещей, трепак, лишай или иную заразу. Свиномасса сразу же впилась в него мертвой хваткой. Так, например, когда Коля с друзьями отправился на несколько дней на море, она отыскала его за один день. Причем он никому не говорил, куда едет. Денег на дорогу у нее не было, и она не постеснялась распотрошить мою копилку с юбилейными рублями. Она вообще не отличалась стеснением в подобных вещах и не только пролезла по нашим шкафам, но и повскрывала все французские духи, которые мама держала в качестве подарков нужным людям. Тогда настоящие духи стоили сумасшедших денег, и достать их было настолько трудно, что даже изделия польского производства считались шиком. Позже, когда брат со Свиномассой подались в бега, она не стеснялась обворовывать приютивших их родственников, забирая у тех в качестве сувениров золото и наличные. А после, рассказывая о своих похождениях, их же и обсирала. Это любимый прием уродственников: сделать кому-нибудь гадость, а потом обосрать этого человека вдогонку.

Училась Свиномасса в ПТУ на повара. Не знаю, как в стране в целом, а в Ростове (и, следовательно, в Аксае) в эпоху развитого социализма существовало весьма близкое к кастовому сословное разделение. Так, например, одна наша старочеркасская знакомая запрещала своим сыновьям играть с соседскими детьми, так как те были простыми колхозниками, а ее муж – начальником сельпо. И хотя это и было крайностью, выбор ПТУ-шницы для серьезных отношений парнем из мажорно-интеллигентной семьи можно было бы посчитать социальным бунтом, если бы не одно «но»: Колино тщеславие заставляло его стремиться быть первым парнем на деревне, и он избрал самый простой способ удовлетворения этой потребности: окружил себя друзьями пролетарско-алкоголического типа. Так что Свиномасса отлично вписывалась в его окружение.

Свиномассой она стала не сразу. Как я уже писал, на момент знакомства с Колей она была довольно-таки симпатичной особой. Первым ее прозвищем было Славная девочка. Они оба не были подарками, и довольно часто их споры заканчивались рукоприкладством. Отгребала Свиномасса. После чего бежала жаловаться на Колю родителям. При этом она припоминала ему все гадости и обиды.

– Да тебя вообще за котлами подобрали, – затыкал ей рот папа.

– Зачем вы на нее так говорите, она у меня славная девочка, – заступалась за нее Митрофановна.

– Славная девочка… Да на ней пробу негде ставить! – парировал папа.

Вот так с подачи Митрофановны сначала папа, а затем и все вокруг стали ее иронично называть Славной девочкой Танечкой.

Митрофановна была пренеприятной особой. Папа называл ее крокодилом в юбке.

– С тобой, – часто говорил он ей, – на одном гектаре верблюд за пуд колючек срать не сядет.

Она рано овдовела – ее муж повесился. Говорили, из-за того, что она заставляла его слишком много воровать на работе, но люди могут болтать всякое. Она вечно ныла, вечно болела, вечно что-то выпрашивала и была идеальным человеком для того, чтобы сплавлять ей ненужный хлам. После общения с ней хотелось вымыть руки.

Перед тем, как Коля загремел в армию, Свиномасса залетела. Не без моей помощи, так как, обидевшись в очередной раз за что-то на Колю, я попротыкал его презервативы иголкой. Аборт делать она отказалась, и пока брат служил, опоросилась сыном.

После родов она увеличилась в объеме размеров на 10 и с каждым годом, как дерево, выращивала новое кольцо вокруг талии. В результате из Славной девочки она превратилась сначала в Свинью, а потом, когда я узнал, что свиньи – очаровательные, умные животные, в Свинину, а уже в процессе написания этой книги она стала Свиномассой.

Вернувшись из Армии, Коля был бы рад от нее отделаться, но у папы был весьма строгий взгляд на отцовскую ответственность.

– Заделал ребенка – женись, – приказал папа, и Коля женился.

Родительскими обязанностями ни Коля, ни Свиномасса особо себя не утруждали, и за редкими перерывами Валерка до самого отъезда жил у нас. Поэтому, когда умер папа, Свиномасса потребовала от мамы, чтобы та переделала нашу квартиру частично на Валерку. Разумеется, мама послала ее подальше и разделила между мной и братом все, что у нас тогда было. Мне досталась родительская квартира и дача в Старочеркасске, а уродственникам – машина, гараж, какие-то деньги, пара грузовых мотороллеров и еще кое-что по мелочам. Если учесть, что незадолго до этого мама сделала им квартиру, раздел получился честным.

Распродав свою долю наследства, уродственники сначала купили приличный дом и нового «Жигуля». Тогда продукция «Автоваза» еще считалась роскошью, а на «девятках» ездила «крутая» часть населения страны.

Но я забегаю вперед. После свадьбы брата мама решила ускорить эволюцию и сделать из Свиномассы человека. Для этого она устроила ту на курсы медсестер, которые фактически сама же за нее и окончила, так как у той ума не хватало учиться самостоятельно, затем устроила ее в нашу больницу медсестрой, где Свиномасса работала до отъезда в Канаду.

Когда Коля остался без работы, мама не только организовала для них ежедневные обеды, но и договорилась с продавцами в магазинах, чтобы те давали уродственникам продукты в долг. Расплачивалась с ними мама.

Уродственники, кстати, при любой возможности старались не платить. Так, когда в больницу приходила барышня делать маникюр, Свиномасса всегда пыталась улизнуть из кабинета «по делам», «забыв» рассчитаться за процедуру.

Приехав в Канаду, уродственники понабрали кредитов. Чтобы их не возвращать, прикинулись нищими. А чтобы у них не списали деньги с банковского счета, все свои сбережения стали хранить в виде наличных. При этом, каждый раз уходя из дома, они берут деньги с собой – в квартиру ведь могут залезть. У Свиномассы для денег есть специальная сумка. Однажды она забыла ее в ресторане. Заведение было огромным, с несколькими залами, и пока Танька нашла сумку, ее чуть удар не хватил.

После отъезда уродственников в Канаду с Митрофановной произошел забавный случай:

Мы с мамой только сели обедать, когда зазвонил телефон. Я мог спокойно его игнорировать, а маму рефлекс заставлял бросать все и хватать трубку каждый раз, когда телефон издавал свой противный электрический вопль.

– Алло, здравствуйте, я родственница Митрофановны, – услышала мама в трубке старушечий голос, – я звоню ей третий день и не могу дозвониться. Вы не знаете, где она может быть?

– Наверно, шляется где-то, – ответила мама.

– Третий день? Я звоню, и все время длинные гудки.

– Даже не знаю.

– А вы могли бы узнать? Третий день все-таки. Может, ей плохо, а рядом никого? Третий день… Может, вы сходите, а я потом перезвоню?

– Хорошо, – буркнула мама, давая тем самым понять, что разговор окончен.

– Кто там? – спросил я, когда она вернулась к столу.

– Митрофановну найти не могут. Пропала куда-то.

– Как пропала? Завонялась что ли? И чего им надо?

– Да это ее родственница. Хочет, чтобы я сходила к Митрофановне.

– Делать тебе больше нечего.

– Да никто никуда не пойдет. Позвоню вечером…

Вечером Митрофановна трубку не взяла. Через два дня родственница Митрофановны позвонила вновь. К телефону подошел я – мама вышла ненадолго по каким-то делам.

– Алло, здравствуйте, я звоню насчет Митрофановны. Вы не знаете, где она?

Мне захотелось послать ее подальше.

– Понятия не имею, – ответил я, и в моем голосе не было ни капли приветливости.

– Ее до сих пор нет. Я не знаю уже, что думать. Она никогда не уходила так надолго. Вы не могли бы к ней сходить, может у нее телефон не работает или, не дай бог, случилось что? Я сама бы к ней съездила. Да не могу. Самой так плохо… – перечисление болезней заняло минут двадцать эфирного времени. При этом она, как заводная, через каждое предложение напоминала, что пятый день…

– Даже не догадываюсь, что с ней, – оборвал ее я. У меня чуть не вырвалось: сдохнет, завоняется – соседи позвонят.

– Может, вы все-таки сходите?

– Не знаю. Если время будет.

Наконец, она догадалась, что судьба Митрофановны мне до одного места.

– Вы тогда передайте, пожалуйста, маме, что я опять звонила.

– Хорошо, передам.

– Это точно она там умерла, или ее паралич хватил, а до телефона дотянуться не может, – решила мама. – Ее нет уже больше недели, а шляться ей не у кого. Мне как раз всю неделю снились плохие сны. Послал ее бог на мою голову!

– Ты то здесь причем? У нее родственники есть.

– Да какие там родственники. Бабка 72 года. Сама еле ходит.

– Ну и что?

– Ну как что… Говорила же этой транде, оставь мне ключ и скажи, где у тебя деньги на похороны, вдруг что, так нет!

– Ты что! Какой ключ, какие деньги! Хочешь, чтобы она тебя на весь город воровкой прославила?! С такой нельзя связываться.

– Это мне туда переться… ты ж не пойдешь?

– Да нахрен она мне нужна?

– Может, ты сходишь? – спросила мама у Солнышка (моя подруга).

– Можно подумать, ей больше делать нечего. И потом. Не будет же она дверь взламывать, да и с какой стати ей вообще туда идти? И потом, мамуля, чего ты суетишься? Тебе больше всех надо? Подохнет – завоняется, соседи сами тебя найдут.

– Что ты болтаешь?! – возмутилась Солнышко. – Ты и о моей маме будешь так говорить?

– Твоя мама – это твоя мама. Знала бы ты эту, сама бы не сравнивала.

– Все равно о мертвых так не говорят… Мы тут ее хороним, а вдруг она не сдохла? Блин! Задурил ты меня.

– Сдохла или нет, какая разница? У нее свои родственники есть.

– Нельзя так. Какой бы она ни была, чисто по-человечески похоронить надо. Может ЖКХ поможет? – предположила мама.

– А кто бомжей хоронит? – спросил я.

– ЖКХ.

– Вот пусть помогают или сами хоронят.

– А у вас есть канадский телефон? Надо же Свиномассе сообщить, – решила Солнышко.

– Да ну, это дорого. Когда они позвонят, тогда и скажу, – ответила мама.

– Мам, ты ей позвони. Скажи, что мать сдохла, пусть гонит двести баксов на похороны, а то соседи на помойку выкинут, – тогда на двести баксов можно было прожить месяц.

– Представляю, какое Свиномассе горе, – сочувственно произнесла Солнышко.

– Конечно горе. Двести баксов…

– Ты замолчишь когда-нибудь! Иногда я не понимаю, что в тебе нашла!

Следующие несколько дней мама была сама не своя.

– Что ты так переживаешь. Сдохла, значит туда ей и дорога, – попытался я ее утешить.

– Мне ее совсем не жалко, но возни с ней, а денег… Навязалась на мою голову!

– Ты что, за наш счет хоронить хочешь?

– А за чей? У нее может и не быть.

– А мы тут причем?

– Да нет, Валера. Так тоже нельзя.

– Надеюсь, поминки ты ей не собираешься устраивать?

– Зачем? С морга сразу на кладбище. А там кто хочет, тот пусть и поминает.

– Тем более что если она совсем завонялась, прямо в морге ее заколотить без всяких обмываний-одеваний.

Позвонила Солнышко:

– Мы вчера с Жопой (ее подруга) ходили смотреть. Из замочной скважины вроде не воняет, – сообщила она.

– А вы за ней в замочную скважину поднюхивали? – ехидно спросил я, представив себе эту картину.

– Да ну тебя!

Вечером пришел Петр Севастьянович – знакомый казачий полковник и профессиональный авантюрист.

– Надо в милицию сообщить, – авторитетно заявил он. – Пусть, как положено, с понятыми квартиру вскрывают. Если она на самом деле умерла, они должны будут дело завести. Если хотите, я могу гроб заказать, – предложил он.

– А вдруг не умерла? – спросила мама.

– Останется про запас. Все равно, помирать скоро, а так гроб уже будет. Раньше все так делали.

Когда он ушел, мама позвонила в милицию. Долго извинялась, объясняла ситуацию. Договорились они на следующее утро дверь ломать. Веселье испортила соседка Митрофановны:

– У вашей Митрофановны свет появился, – сообщила она маме по телефону.

Мама сразу той звонить.

– Алло, Митрофановна, вы дома?

– Да. А что?

– Еб твою мать, вот что! Сейчас к тебе менты приедут рожу бить!

– Какие менты?

– Сейчас узнаешь, какие менты! Ты, блядь старая, где шлялась?

– В гости ездила.

– Ах в гости… Ты же ничего не сказала, когда умотала. Мы тут уже решили, что ты лежишь там. Сейчас к тебе менты приедут дверь ломать. Уже и гроб заказали.

– Да вы что!

Конечно же, эта история не могла не появиться в сети, а, появившись, не попасть на глаза Свиномассе, которая от великой вселенской скуки следила за моим творчеством. Английский она по причине своей тупости не выучила, на работу не пошла, друзьями-подругами не обзавелась, с женой сына и ее родственниками разосралась… Осталось ей торчать целыми днями в Интернете и писать гадости, где только можно.

Буквально через неделю после публикации меня разбудил телефонный звонок.

– Пидор!!! – услышал я Свинский визг и короткие гудки.

Только я положил трубку, звонок.

– Слушай, ты, ебаный в рот Кролик (почему-то они прозвали меня Кроликом) и твоя ебаная прошмандовка… Я все ее мужу расскажу! (Солнышко была замужем) Пусть он вас гандонов выебет!..

Она и дальше что-то кричала в трубку, но я не стал ее слушать.

Свою угрозу она осуществила в тот же день. Сначала, скорее всего, Валерка или его приятель Юра позвал к телефону мужа, а потом, после «его нет дома, что передать» трубка окатила Солнышко матом уже голосом Свиномассы.

Когда я заглянул к себе на сайт… Несколько страниц гостевой книги были исписаны отборнейшим матом. Брат отреагировал проще. Он не стал кидаться какашками, а довольствовался тем, что объяснил мое поведение острым приступом зависти: Они ведь живут в «Божьей стране Канада», удачливые, достигшие всего своими силами, тогда как я «прозябающий в ебаной России» неудачник, который не может даже выучить английский язык.

Умерла Митрофановна у себя дома. Выкупалась, переоделась, легла на кровать и умерла. Нашли ее соседи. Как обошлась Свиномасса с похоронившими ее мать людьми, я уже писал ранее.

Кроме тяги к троллингу Свиномасса открыла у себя способность угадывать номера лотереи. Не проходит и недели, чтобы она чего-то не выиграла. Однажды она поведала маме, как у нее это получается. Оказывается, перед каждым выигрышем ей снится Путин. Он-то и называет ей выигрышные числа.

Какое-то время Свиномасса пыталась доставать меня в соцсетях, но я ее молча банил, и вскоре она угомонилась. Поэтому, когда она начала после смерти мамы спрашивать у всех номер моего мобильника (от городского телефона я отказался) и сетовать на то, что мы с братом не дружим, я понял, что она готовит очередную гадость, и не ошибся.

Мое отношение к Валерке может послужить иллюстрацией к словам о соринке в чужом глазу и бревне в своем. В России он в основном жил у нас и воспитывался примерно так же, как я. Разумеется, в детстве он был еще тем подарком. Меня бесило не столько его поведение, сколько то, что в нем я узнавал себя, причем себя такого, какого старался забыть. Кроме того, мне не нравилось, что он вечно путался под ногами и занимал мое жизненное пространство. Я словно кукушонок пытался всех «лишних» людей вытолкнуть из гнезда.

Пока он был маленьким, я называл его не иначе, как Урод, и было за что. Стоило ко мне прийти подружке Лене, как он выскакивал в коридор, подбегал к ней и начинал плеваться, а об голову Троцкого он чуть не разбил пластмассовое ружье. Иногда, правда, я сам науськивал его на гостей. Когда он начинал меня доставать, я считал до трех. Если он не успевал до этого исчезнуть, при цифре 3 в него летел тапок.

Однажды мама с Валентиной Ивановной (о ней я расскажу позже) поехали в Ростов. Маме надо было зайти в облтубдиспансер, а потом они решили пройтись по магазинам. Валерку взяли с собой. Пока мама занималась делами, за ним присматривала Валентина Ивановна. В пешеходном переходе он встал на четвереньки и стал облаивать прохожих. Она попыталась его урезонить. В ответ он ее оплевал и обложил матом.

Когда у него начался аппендицит, мама обманом затащила его в больницу, пообещав, что там его только посмотрят. После операции она пришла его навестить. Ему обидно, больно, а тут еще жара – дело было летом. В общем, начал он на маму фыркать.

– Зачем ты так себя ведешь? Посмотри, какая хорошая у тебя бабушка, как она за тобой ухаживает, – возмутился кто-то из больных.

– Да? Хорошая? Это она здесь такая, а дома она напивается, валяется под забором и ругается матом. Деду потом приходится ее искать, – ответил Валерка.

В другой раз, когда Свиномасса его за что-то наказала, он насупился, а потом выдал:

– Мать, ты плохая. Я знаю, это ты Ленина убила.

В школе, где он учился, был музей, среди экспонатов которого были здоровенные макеты Аксая разных эпох. Привели в музей деток. Все восхищенно пялятся на макеты, охают, ахают, пускают слюни. Валерка при виде такого великолепия мечтательно произнес:

– Вот бы это поджечь!

Неуправляемым он был до тех пор, пока никто не пытался им управлять. Однажды он заболел. Мама запретила ему гулять. Обычно на запреты ему было наплевать, и он, закатив истерику, получал свое. В тот раз мама ушла, и мы остались вдвоем.

Едва за ней закрылась дверь, он начал собираться на улицу.

– Ты куда? – спросил я.

– Гулять.

– Тебе запретили.

– Мне все равно.

– А мне не все равно. Пока мама не разрешит, ты никуда не пойдешь.

В ответ он послал меня подальше. Тогда я взял ремень и со всей дури его перетянул. Он упал на пол и начал биться в истерике.

– Заткнись, сука, а то вообще убью, – сказал я и лупанул его ремнем еще раз. После этого он мигом угомонился и пошел к себе играть.

Повзрослев, он стал вполне нормальным парнем.

Незадолго до отъезда в Канаду его чуть не прибили менты за то, что он заступился за девчонку, когда к ней приставал один урод, оказавшийся племянником опера, и тот вместе с сослуживцем подкараулили Валерку. Загребли его с другом, который вообще был не при делах. Сначала их отделали до полусмерти в машине, а потом в отделении. К счастью, мама вовремя об этом узнала и сумела вырвать парней из ментовских лап. Потом она попыталась ментов наказать, но это случилось перед отъездом в Канаду, и Коля позволил дело замять.

Приехав в Канаду, Валерка устроился работать охранником в дом престарелых. Ему там понравилось: у каждого своя комната со всеми удобствами, великолепное питание и человеческое отношение к людям. Они как узнали, что он из России, начали дружно его подкармливать, точно у нас здесь голод. В тусовочном помещении у них висела клетка с говорящим попугаем. От нечего делать, Валерка научил того говорить «Еб твою мать». Престарелые начали спрашивать, что это означает. Валерка им объяснил, что это такое русское приветствие. После этого они стали так здороваться друг с другом и навещающими родственниками.

Одно время Валерка порывался к нам приехать, но из-за двойного гражданства у него ничего не получилось. Он боялся, что, пока ему не исполнится 27 лет, его могут загрести в российскую армию. Кроме того, ему надо было собрать кучу справок и заплатить в российском посольстве 500 долларов. Будучи просто канадцем, он без всяких справок за 50 долларов мог бы легко получить паспорт с визой.

В российском посольстве, когда Валерка сообщил, что хочет отказаться от российского гражданства, ему нахамили, а потом потребовали, чтобы он написал письмо Путину. В конце концов, Валерка так и остался наполовину россиянином.

Вскоре после эмиграции он женился. У него родились двое детей: Майкл или Мак и Макс.

Привязавшись к Маку, Коля взялся за его воспитание: Научил материться по-русски и начал объяснять, что он донской казак, а раз так, то должен посылать всех на хуй, потому что они здесь все бляди и дураки.

Пришли они как-то под Новый год в супермаркет. А там для детей было представление, во время которого они ходили вокруг елки и пели песни.

– Пойдешь играть с детьми? – спросил Коля.

– Нет. Я донской казак, а они все бляди, – ответил Мак. – А потом громко на весь магазин начал им по-русски кричать.

– Вы бляди! Вы все бляди!

Детям это понравилось, и они хором запели:

– Вы бляди. Вы все бляди.

Однажды Коля по советской привычке ремонтировал машину возле дома. Майкл катался недалеко на велосипеде. Понадобилось Коле за какой-то ерундой домой зайти. А так как дело было минут на пять, он Майклу ничего не сказал. Тот смотрит – Коли нет. Начал его искать. Бегает по двору, кричит:

– Коля! Пропал Коля! Люди, помогите, пропал мой Коля!

Народ в Канаде не в пример нам, отзывчивый. Начали останавливаться люди, спрашивать у Майкла, что случилось.

– Мой Коля пропал, – отвечал он.

Те, решив, что пропал мальчик вроде Майкла, включились в поиск. Уже собрались в полицию звонить, когда появился брат.

Увидев его, Майкл им сообщил:

– Вот мой Коля!

В другой раз, ремонтируя машину, брат поранил палец, а чтобы чего не случилось, попросил для дезинфекции Майкла на палец поссать.

– Коля, а зачем? – удивленно спросил он.

– А это для того, чтобы палец не болел, – объяснил брат.

На следующий день Макс упал и сильно ударился, и Майкл, чтобы тому не было больно, полечил его с головы до ног.

Не знаю как в Канаде в целом, но там, где живут мои родственники, негры почти не водятся, и Майкл их никогда не видел. Однажды, когда они поднимались на лифте домой, в лифт зашла негритянка лет шестидесяти. Увидев ее, Майкл стал по-английски спрашивать Колю, почему эта тетка такая черная. Она что, не моется? А если она грязная, то почему ее пускают в лифт? Та, естественно, возмутилась. Начала его отчитывать. Коля стал извиняться. А Майкл говорит:

– Коля, да что ты извиняешься перед этой пиздой! Я про нее сейчас полиции расскажу.

Когда они пришли домой, он набрал номер полиции и начал рассказывать, что на него в лифте негра напала. Полицейские восприняли его слова на полном серьезе. Хорошо, Коля вовремя отобрал у него трубку. Пришлось ему долго извиняться и объяснять полицейским, что ничего ужасного не случилось.

Отдали родители Майкла на карате. Тренер объяснил новичкам, что, приходя на занятие, надо поклониться и сказать: «Добрый день, сэр». На следующей тренировке Майкл поклонился и выдал:

– Пошел на хуй, сэр.

Пришлось забрать его из секции.

В другой раз, когда мать хотела его куда-то записать, он сказал Коле:

– Какая же мать дура! Неужели она не понимает, что я пошлю воспитателя на хуй, и меня выгонят.

Однажды, когда по телевизору заговорили про пидоразов, Майкл спросил, у Коли, кто это такие. Тот ему ответил, что это, когда в семье два папы, а не папа и мама. А потом добавил, что в России это запрещено.

– Так вы поэтому сюда переехали? – спросил Майкл.

Тогда на его вопрос никто внимания не обратил. А спустя какое-то время в школе зашел разговор, почему люди едут жить в Канаду. Учительница спросила Майкла, почему эмигрировала его семья.

– Наверно потому, что в Канаде лучше, чем в России? – предположила она.

– Да нет, – ответил Майкл. – Они пидоразы, а в России это запрещено.

Вот уж действительно устами младенца.

– Я чистокровный донской казак, командир корабля (самолета), летчик первого класса, – говорил о себе мой папа. Еще он называл себя сталинским соколом.

Он был ярким, неординарным человеком. Его дед был награжден Георгиевским крестом за участие в Брусиловском прорыве, и папа нередко с гордостью вспоминал об этом.

Прожил он 58 лет.

Отцу доводилось садиться на брюхо, справляться с пожаром на борту и многими другими ЧП. Летал он на «Ан -12» в основном на Север. Как-то, когда я был еще маленьким, ему предложили переучиться на «ТУ-154» и переехать жить в Москву. Обещали дать квартиру. Посовещавшись с семьей, он отказался. Мы, кстати, ни разу не пожалели о том, что остались в Аксае. Нередко от смерти его спасал случай. Так однажды у него перед вылетом подскочило давление, чего с ним практически никогда не бывало, и папу к вылету не допустили. Самолет упал в рощу, едва поднявшись в небо. Погибли все, кто был на борту. Кроме штатного там было еще 2 экипажа в качестве пассажиров. Папа тяжело переживал гибель друзей.

Мужественный и решительный в небе, на земле он, чуть что, посылал все улаживать маму.

Познакомились они в автобусе.

– Захожу в автобус, – частенько рассказывал он, – а там стоит красавица. Увидела меня, рот раскрыла… Дура дурой. Думаю, надо жениться. И женился.

Мама, кстати, собиралась тогда выходить замуж. Приехала в Аксай пригласить сестру на свадьбу, и папа увел ее из-под венца. Прожили они вместе до его смерти. Не то, чтобы душа в душу, но вполне нормально, так как и он, и она были воспитаны в одной традиции.

Сегодня папу назвали бы сексистом. Он четко разделял дела на мужские и женские, и даже набросился как-то на вешавшего белье во дворе соседа с обвинением в том, что тот позорит род мужской. Любимыми папиными присказками были: все бабы дуры; и курица не птица, баба не человек.

Он тщательно следил, чтобы на его чашке не было ни малейшего следа от губной помады.

– Я казак, говорил он. После лошади выпью, после собаки выпью, а после бабы не буду.

Еще он любил повторять, что главные казачьи приоритеты – сабля конь и товарищество, а бабы – это так.

Распределением ролей наша семья походила на Британскую монархию. Папа был ее официальным главой. Мама безропотно признавала его лидерство и свою официальную роль обслуживающего персонала. Кстати, она терпеть не могла самостоятельных или командующих мужиками женщин, искренне считая, что женщины не должны так себя вести. Это не мешало маме быть фактическим лидером нашей семьи, и поступать всегда так, как она считала нужным, лишь на словах соглашаясь с папой. Идеальной хозяйкой она не была, но дома у нас был относительный порядок, все были чистыми и накормленными.

Воспитанная на Тургеневе и прочей подобной чуши, мама идеализировала папу. Она считала неприличным требовать у него зарплату. Ревновать она себе не позволяла, так как это было ниже ее достоинства. Пользуясь этим, папа не забивал себе голову домашними делами и жил в свое удовольствие, тратя львиную долю зарплаты на карты, выпивку и женщин – несмотря на свое декларируемое пренебрежение к женщинам, он был изрядным ловеласом и переспал с большинством маминых подруг. Для мамы секс был чем-то вроде неизбежного зла, так что папу можно понять.

Когда папа был дома, он занимался «мужскими» делами: возился в гараже, гулял с собакой (у нас всегда были немецкие овчарки) или вел «казачий образ жизни» – так он называл лежание на диване с книгой, перед телевизором или дневной сон. Когда ему при этом приспичивало попить воды или узнать, который час, он звал маму, и та безропотно выполняла его просьбы. По вечерам папа вместо сказок рассказывал мне, как шалил с друзьями в детстве.

Пил папа редко, но метко, причем меня до сих пор поражает, сколько алкоголя он вливал в себя за один раз. Так, например, гуляя однажды с экипажем на даче, они выпили за вечер ящик водки на четверых. Оказалось мало, и папа послал племянника в магазин еще за половиной ящика.

Иногда я играл с пьяными папиными друзьями, как с игрушками. Одного такого друга, заснувшего сидя у нас в коридоре, я сначала валял, как неваляшку, затем посыпал мукой и полил растительным маслом.

На утро он охренел, увидев, во что превратилась его форма. Мама меня не сдала.

– Ты таким уже пришел, – заявила она ему.

Папа нередко говорил маме:

– У тебя, что ни подруга, то блядь. Одна из таких подруг, Валентина Ивановна, работала кем-то на заводе «Пластмасс», одновременно выполняя функции любовницы директора. На заводе у нее был статус именно любовницы, что давало ей возможность командовать там чуть ли не всеми. Она была замужем за бывшим фронтовым разведчиком. Папа уважал ее мужа и весьма неодобрительно относился к ее связи с директором завода, поэтому при каждом удобном случае жестко подкалывал ее по этому поводу.

Как-то раз, когда она стояла утром на автобусной остановке, папа шел с псом по другой стороне улицы. Увидев Валентину Ивановну, он закричал на всю округу:

– Валя, ты пизду подмыла?

Растерявшись, она поспешила спрятаться за остановкой, стараясь делать вид, что папа кричит не ей. Видя это, он перешел через дорогу, подошел к ней и так, чтобы всем было слышно, сказал:

– Я к тебе обращаюсь, ты пизду подмыла?

В другой раз папа вспомнил о ней, когда пил у нас с экипажем.

– Срочно приходи. Томке плохо, твоя помощь нужна, – сообщил он ей по телефону.

Валентина Ивановна жила в соседнем доме. Услышав такое, она примчалась буквально через минуту, даже дверь в квартиру забыла закрыть. Не дав ей опомниться, папа взял ее за шкирку и затащил на кухню.

– Это подруга моей жены, блядь. Прошу любить и жаловать, – представил он ее экипажу.

А чтобы она не сбежала, привязал к входной двери пса. Так до утра, пока папа не протрезвел, она просидела на кухне.

Мама входила в круг уважаемых людей города. Поэтому их с папой пригласил к себе на юбилей Борис Константинович, тогда он был главным врачом аксайской больницы. Другими гостями были зав отделениями больницы, директор нашего самого большого завода, первый секретарь райкома партии и так далее.

Несмотря на то, что папа клятвенно пообещал маме не пить, он основательно загрузился, и когда подошла его очередь говорить тост, выдал примерно следующую речь:

– Борис Константинович, я тебя уважаю. Ты здесь, – он обвел приглашенных рукой, – один человек. Остальные все так, поебень.

После этих слов в ресторане стало тихо. Затем начала возмущаться первый секретарь райкома партии. Папа посмотрел на нее в упор и выдал:

– Да ты кто здесь вообще такая? Ты, крокодил в юбке? Тебя верблюд за пуд колючек ебать не станет, а ты еще рот открываешь…

Папу тут же вывели из ресторана и отправили домой. Надо отдать должное секретарю, папе за его речь не было ничего, а неприятности могли быть большими. Шутка ли, в разгар большевизма так оскорблять первого секретаря райкома.

А это случилось на медкомиссии перед вылетом:

Незадолго до нее папа делал машину. Мазут полностью не отмылся, и на руках остались следы. Одна из медсестер, еще незнакомая с папой, решила его за это отчитать.

– Командир, а как вы с такими руками собираетесь садиться за штурвал? – строго спросила она

– Мадам, – тут же ответил он, – вы меня с кем-то путаете. Вот если бы я был гинекологом и лез такими руками вам в пизду…

Она в слезы, жаловаться. Папу тогда на собрании разбирали. Смеялись все.

Одно время главным врачом облтубдиспансера был Григорий Абрамович, ветеран войны, толковый врач и просто хороший человек. Когда ему стукнуло 70, папа пришел его поздравить. Посидели, выпили, поговорили. Вышли из кабинета. Увидев в приемной посетителей, Григорий Абрамович приказал командирским голосом:

– Встать! Смирно!

Все вскочили, построились.

– По порядку рассчитайся.

Когда они начали рассчитываться, в разговор вступил папа.

– Вольно, – сказал он, – это была учебная тревога.

Папин радист любил похвастался, что когда он летал на пассажирских самолетах, с ним летали различные знаменитости вроде Кобзона или Магомаева. Однажды в московском аэропорту папа зашел в туалет. Сделал свое дело и мимоходом заглянул через верх в соседнюю, кабинку. Там сидел маршал авиации. Не долго думая, папа снова сел на унитаз и стал ждать. Когда зашел знакомый летчик, папа, не покидая своей кабинки, попросил:

– Зови радиста скорее.

Привели радиста. Тот начал спрашивать, что случилось.

– Жди, – сказал папа.

Так они и ждали, пока маршал не закончил свое дело и не вышел из сортира.

После этого, как только радист начинал хвастать, его сразу же обрывали:

– Командир с самим маршалом авиации срал.

Не знаю как сейчас, а раньше в школе писали по «Грозе» Островского сочинение на тему: «Катерина – луч света в темном царстве». Когда Коле задали его писать, папа пришел в школу и заявил учительнице:

– Я запрещаю моему сыну писать это сочинение, потому что никакая она не луч света, а самая настоящая блядь.

Как и все нормальные люди, летчики не любят стирать носки. Поэтому в командировках они занашивали носки до стоячего состояния, а после выбрасывали. Коллекцию использованных носков с прочим мусором они нередко запирали в камере хранения аэровокзала. Срок действия ячейки был около 2 недель. Если за это время хозяин не забирал из нее вещи, для вскрытия просроченной ячейки создавалась специальная комиссия во главе с начальником аэропорта и прочими ответственными лицами. Однажды кто-то кроме носков оставил в ячейке надкушенный кусок колбасы, и когда оттуда пахнуло на комиссию, особо впечатлительную даму стошнило на месте.

Когда надо мной нависла угроза службы в армии, родители, будучи людьми адекватными, задумались, как меня от этого дела отмазать. Решение им пришло в голову более чем неожиданное: Они надумали отправить меня в военное училище, а там уже найти способ списать на гражданку. В училище я не проходил по зрению, зато срочной службе мое зрение не мешало. Чтобы поговорить обо мне в правильной обстановке родители пригласили курировавшего эти вопросы подполковника с женой к нам на дачу. Кроме них приехал кто-то из летчиков и пришел паромщик Иван. Будучи по совместительству браконьером, он принес на уху рыбу.

Напились они до того, что подполковник выпал в осадок за столом. Его жена встала посреди кухни, расставила ноги на ширину плеч, обоссалась и села на шпагат прямо в лужу. Ее сознание отправилось искать мужа в просторах нирваны.

Дальше вообще началось: жена подполковника лежит. Паромщик бегает вокруг нее и причитает:

– Люди, помогите, мне обязательно нужно ее трахнуть!

Ему говорят:

– Так она ж в отключке.

Он кричит:

– Да мне похрену. У меня все равно уже не стоит!

Потом он пристал к маме:

– Ты же врач, сделай мне укол, чтобы встал.

Утром, когда мама им рассказала, что они вытворяли, папа изрек:

– Да брось ты ерунду говорить. Ты все выдумываешь.

Возможно, я бы стал офицером, но по пьяни подполковник потерял мое личное дело. Спасибо ему за это огромное.

Соскучившись по земле, после покупки дома в Старочеркасске папа стал настоящим плантатором. 8 соток ему было мало, поэтому он прихватил еще 6 перед домом, передвинув забор, и взял в аренду пару огородов на другом конце Старочеркасска. В качестве негров он использовал маму и уродственников. При этом и сам трудился, как проклятый. Приехав на дачу, они становились раком в огороде и пахали там до изнеможения.

– Зато у нас был полный порядок. Ни травиночки, – гордо заявляла мне мама в ответ на мое «а нафига вам это было нужно?».

Не удивительно, что для брата Старочеркасск превратился в кошмар, и он при каждой возможности после папиной смерти приставал к нам с мамой, чтобы мы побыстрее избавились от дачи.

Одной из живых достопримечательностей Старочеркасска была Валька-дурочка, ровесница моих родителей. Дурочкой ее прозвали по следующей причине: она не отказывала ни одному мужику, причем давала бесплатно. Зато потом всему Старочеркасску в подробностях рассказывала, где, с кем и как. Работала она в промтоварном магазине, и имела с этого очень даже неплохо. Потом угораздило ее податься в баптисты, а так как вера и воровство в ее понятии были несовместимы, пришлось ей бросить работу.

То, о чем я хочу рассказать, случилось, когда она еще работала в магазине.

Папа красил крышу дома. Увидев его, она закричала за полтора квартала:

– Коля, я тебе не дам. У тебя жена врач и красавица. Ты не проси.

Он ей с крыши:

– Валя, да я лучше себе хуй отрублю, чем на тебя полезу.

Так и поговорили.

Не столько для денег, сколько для развлечения папа начал выращивать и продавать помидоры.

– Хреновые помидоры! Кому самые хреновые помидоры! – кричал он на весь базар.

Еще он завел кур. Петух у него был уникальный. Здоровый, красивый, но агрессивный. Кидался на всех, кто подходил близко к дому.

Папа любил его дразнить.

– Мудак ты, Петя, – говорил ему папа.

Петух недовольно:

– Кво-ко-ко.

Папа ему:

– Мудак.

Тот еще сильнее злился. В конце концов, петух обижался и уходил в курятник. Тогда папа громко, чтобы петуху было слышно, начинал говорить, что он пошутил, что Петя хороший. После этого довольный петух выходил из курятника.

Одной из папиных подруг была древняя старуха Шейчиха. Встречая на улице папу, она всегда спрашивала:

– Ну как там Томка, пиздит?

– Пиздит, – отвечал папа.

– Ну раз пиздит, значит, все хорошо.

Умер папа на даче в 91 году аккурат в крещенскую ночь – поперся туда кормить кур. Он словно знал… В тот день он обошел всех друзей, раздал долги, позвонил домой… Его так и нашли возле телефонного аппарата. Острый сердечный приступ. Трубку положить он уже не успел – она валялась рядом на полу. Падая, он нечаянно закрыл заслонку на печке…

Несмотря на его выходки, на папу никто зла не держал. Люди его уважали. На похороны пришло очень много людей, да и сейчас его вспоминают по-доброму. Чудил он не со зла, а пакости или подлости никогда никому не делал.

Мамино детство прошло в селе Осиково. Ее отец был офицером, танкистом. Он вовремя понял, что война будет страшной и затяжной, и, резонно решив, что в деревне шанс выжить выше, настоял на переезд из Чертково в Осиково. Мамина мама, Людмила Георгиевна, была учительницей, а в сельских школах на учителей всегда был спрос, так что переезд не составил большого труда. Мамин отец был прав: они пережили голод только благодаря огороду и корове. Немалым вкладом в их выживание стали оставленные отцом командирские продуктовые карточки.

В маминой семье война не пощадила никого из мужчин. Погиб даже ее 16-тилетний двоюродный или троюродный брат. Причем по собственной глупости: чтобы рисонуться перед барышней, он забрался к итальянцам в дом (в Осиково стояли итальянцы) и украл пистолет. Его вычислили и повесили, как партизана.

В детстве и юности мама была оторвилой. Она прыгала в речку с тарзанки, – так они называли привязанную высоко на дереве веревку с играющей роль сиденья дощечкой; ложилась на шпалы между рельсами перед проходящим поездом – тогда посадка у поезда была выше, и под ним мог поместиться человек. Переехав в Аксай, она во время купания регулярно переплывала Дон. Однажды… Она приближалась к берегу, когда заметила, что люди на берегу показывают в ее сторону пальцами. Обернувшись, она увидела в паре метров от себя здоровенную, больше человеческой, рыбью голову. Испугавшись, она поплыла, что было сил. Несколько метров сом плыл рядом, а потом убрался по своим рыбьим делам. Еще мама прыгала с парашютом.

Школа находилась в другом селе, и маме приходилось в любую погоду идти туда пешком через поля. Погода временами была еще та: зимой мороз и вьюги, да такие, что в паре метров впереди ничего не было видно; а летом у них бывали воробьиные грозы, когда молнии били в землю чуть ли не по несколько раз в минуту.

Когда такая гроза заставала их дома, мама с сестрами и Людмилой Георгиевной прятались под кроватями.

Уроков задавали много, поэтому учить их приходилось до глубокой ночи при свете лучины или лампады собственного изготовления: в блюдце наливалось растительное масло, затем туда опускался фитиль из тряпки. В теплое время до самых морозов мама ходила в школу босиком, потом носила здоровенные итальянские армейские ботинки. Тетрадей тогда не было, поэтому писали на старых газетах.

Несмотря на все эти трудности, учиться мама любила, как я понимаю, потому, что альтернативой учебе был еще более тяжелый сельский труд. На маме был дом, корова и огород, для полива которого надо было таскать воду ведрами из реки. Пол в доме был земляной. Поэтому во время уборки его сначала хорошо заметали, затем разводили в воде коровий кизяк и мыли этим раствором пол. В результате получалась довольно-таки прочная пленка. Затем пол посыпали полынью.

Угля тоже не было, поэтому печку топили в основном кизяками и слепленными из угольной пыли и глины шариками примерно с небольшой кулак. За угольной пылью ходили с мешками на железнодорожную станцию, работники которой разрешали селянкам подметать вагоны из-под угля. Пыль собирали в мешки и тащили на себе домой.

В период голода ели чуть ли не все, что росло в округе. Наиболее распространенным блюдом была кутя – размоченный в воде с подсолнечным маслом хлеб. Первейшим деликатесом была макуха. Ее сосали, высасывая оставшееся растительное масло, передавая изо рта в рот. Во времена моего детства так жевали жевательную резинку.

По вечерам вся деревня выходила гулять на выгон, причем гуляли вместе и дети, и молодежь, и старики. Кто-то играл на гармошке, кто-то танцевал, а остальные просто тусовались или играли в подвижные игры. Периодически в деревенском клубе показывали кино. Для взрослых там расставляли стулья, а для детей перед передним рядом клали на пол солому. Проектор был один, поэтому фильм показывали частями, с перерывами на перемотку. Во время этих пауз зрители обсуждали увиденные фрагменты.

Не удивительно, что при такой жизни любимым маминым занятием было чтение книг. В их селе была неплохая библиотека, и мама прочла там почти все, до конца дней забив себе голову тургеневщиной и прочей романтической дурью. Жаль, что на книгах не пишут, что злоупотребление чтением может быть опасно для адекватности читателя.

Вторым любимым маминым занятием было мечтание, которое ей, как и многим представителям ее поколения заменило собой фактически отнятую у них жизнь. Когда мама, критикуя день сегодняшний, говорила, что они в отличие от нынешних поколений умели мечтать, я отвечал, что сейчас нет нужды в суррогатном заменителе жизни, и большинство людей вполне устраивает реальная жизнь. Тогда же реальность была такова, что сохранить рассудок можно было лишь, сбегая от нее в грезы.

В начале войны школу, где работала Людмила Георгиевна, закрыли, но потом, когда пришли итальянцы, она заработала. Оккупанты платили советским учителям за то, что те учили советских детей по советским учебникам. Я не хочу сказать, что оккупанты были белыми и пушистыми, но если фашисты действительно хотели сделать из оккупированного населения спивающихся скотов, зачем было тратиться на обучение детей?

Людмиле Георгиевне повезло: после войны ее не повесили и не посадили за «сотрудничество с врагом». Ей не припомнили даже происхождение, а ведь ее отец был управляющим весьма крупным поместьем. Мужем одной из ее сестер был белый офицер, эмигрировавший в конце гражданской войны. Правда, мужем другой сестры был красный командир, но это вряд ли было слишком уж смягчающим обстоятельством. Сама она была выпускницей гимназии, о чем с гордостью за нее нередко вспоминал мой папа – для него образование было чуть ли не предметом поклонения. Откликнулась Людмиле Георгиевне работа во время оккупации только тем, что ей «забыли» присвоить звание заслуженный учитель. Но это мелочи.

Когда после войны из Осиково ушли войска, после них остались плащ-палатки и парашюты. Носить тогда было нечего, и единственная в деревне портниха пошила всем селянкам платья из плащ-палаток. Белья тоже не было, поэтому носили их на голое тело. А так как до самых морозов ходили босиком, платья-палатки были единственной женской одеждой. Однажды к кому-то в гости приехала молодая женщина в настоящем платье. Платье было самое обычное, но деревенским жителям оно казалось чем-то запредельным, и за его обладательницей вся деревня табором ходила. Все от мала до велика, любовались платьем и то и дело просили разрешения его потрогать.

В детстве мама участвовала в самодеятельности, потом была старостой группы в институте, а потом на работе бессменным председателем профсоюза. Году в сорок седьмом, мама тогда училась в четвертом классе, в школе отмечался какой-то праздник. Собрались люди со всей деревни. Одним из номеров был танец тарантелла. Мама была среди танцоров. Во время танца надо было высоко поднимать ногу. Танцует она, поднимает, как положено, ногу чуть ли не выше головы. И стоит ей ногу поднять, как школьники с первых рядов начинают умирать от смеха и хлопать в ладоши. Она думает, что им нравится ее танец, и давай еще лучше стараться. И только потом до нее дошло, что танцевала она без трусов, и стоило ей поднять ногу…

Когда мамин класс приняли в пионеры, они в порыве радости бегали по деревне и каждому встречному отдавали пионерский салют с положенными словами: «Будь готов!». Вместо «Всегда готов!» селяне отвечали:

– Да чего они сказились, чи шо?

После школы мама поступила в ростовский мединститут, по окончании которого мечтала уехать на Север, чтобы героически в любую погоду мчаться лечить чукчей и прочих северных жителей. Кстати, фтизиатрию она выбрала потому, что считала больных туберкулезом самыми отверженными из больных. О Севере мама мечтала всю жизнь. Папа, знавший не понаслышке, что это такое, постоянно посмеивался над ее мечтой.

– Первое же сранье на улице выбило бы из тебя всю дурь, – говорил он ей.

В институте за мамой ухаживали двое парней на год старше ее. Наслушавшись маминых рассуждений о Севере, оба попросились на работу за полярный круг. Один из них со временем стал заместителем Лужкова, а второй занимал высокий пост в министерстве какой-то промышленности.

На мое счастье папа даже слышать не хотел о Севере, и они с мамой остались жить в Аксае. Первое время жили у тети Оли, потом мама получила сначала однокомнатную квартиру, а вскоре после этого, «заняв» кому нужно денег, – трехкомнатную, где я живу до сих пор.

Поначалу родители жили крайне бедно.

– Я матушу с голой жопой взял, – нередко говорил по этому поводу папа.

Постепенно они обжились. Папа начал получать в среднем по 500 рублей в месяц, – тогда это были огромные деньги, – а перед мамой отворились двери в закрома Родины. Торговцы по блату продавали ей всякий дефицит; а деревенские больные везли фрукты, овощи, мясо, птицу, так что по тем временам мы были богачами. К тому же у мамы появились друзья в райкоме, и в райисполкоме.

Когда мама приступила к работе, больницы, как таковой, в Аксае еще не было, и мама фактически с нуля создала фтизиатрическую службу. Первое время она постоянно ездила на конференции, но вскоре папе это надоело, и однажды, уже в аэропорту он попросил у провожающего главного врача мамин билет, чтобы что-то там проверить. Тот дал. Папа демонстративно порвал его у всех на глазах, взял маму за руку и сказал:

– Пошли домой.

Дома, разумеется, был скандал, но, думаю, мама не сильно на него обиделась. По своей природе она была домашним человеком. Карьеру она считала делом мужским, пьянки не любила, так как пить не могла вообще, – ей достаточно было съесть конфету с заспиртованной вишней, чтобы почувствовать себя плохо. Доходило до смешного. Когда папа напивался, маме становилось плохо от запаха перегара, и утром следующего дня не он, а она «звала Ватсона», нагнувшись над унитазом.

В студенческие годы она ходила только на институтские вечера, искренне презирая тех, кто любил ходить на танцы (так тогда назывался аналог дискотек).

Смерть папы стала для нее чем-то большим, чем горе. Был 1992 год, время крушения Советского Союза, а с ним привычного жизненного уклада и уверенности в стабильном будущем. Так что вместе с папой мама фактически похоронила и свои воздушные замки. Когда те рухнули, мама осталась лицом к лицу с пугающей неизвестностью.

Надо сказать, что после перестройки мы стали жить заметно лучше, чем при Совке, но из-за такого же иллюзорного страха перед будущим, как и ее прежняя уверенность в завтрашнем дне, мама была уверена, что жизнь стала хуже, и до самой смерти боялась нищеты.

Хуже мы стали жить только на фоне других. Так если при Совке мы считались богачами, то после перестройки сначала стали середняками, а потом достигли уровня бедноты. Опять же, по своей наивности мама верила тому, что ей рассказывали по телевизору, и если раньше вся страна в едином порыве шагала в светлое будущее, то теперь все было ужасно и с каждым днем становилось хуже и хуже.

Потеряв веру в реальность, мама, как за последнюю соломинку ухватилась за мистику и религию. Папина смерть не давала ей покоя еще и потому, что вскрытие не выявило причины смерти. Скорее всего, папа умер от банального сердечного приступа, и будь кто-то рядом, его бы спасли. Мама не хотела принимать это объяснение и решила, что папу убили при помощи колдовства – тогда эта тема еще только набирала популярность. В колдовство мама поверила не на пустом месте, так как, во-первых, к тому времени я уже успел продемонстрировать свои целительские способности, а во-вторых, мы столкнулись с «чертовщиной», о которой я расскажу чуть позже.

В бога мама поверила после инфаркта, который случился с ней на даче в день всех святых через полтора года после смерти папы. Она с кем-то из подруг поехала туда готовить огород к посадке и наработалась граблями до сильной боли в груди. Домой они возвращались на общественном транспорте. Приехав, она отправилась пешком в больницу, где своим ходом поднялась в кардиологическое отделение на 4 этаже.

ЭКГ показала обширнейший инфаркт, так что никто из врачей не думал, что она выживет. Но мама не только выжила, но и достаточно быстро пришла в норму. Во время болезни ей приснилось, как с неба к ней сошло солнце, согрело ее своими лучами и сказало, что все будет нормально. После этого мама решила, что ее спас бог. Она познакомилась со старочеркасским священником, отцом Виктором, бывшим военным врачом. Они быстро нашли общий язык, и мама крестилась в старочеркасском соборе. Какое-то время она ходила на службы, а потом отца Виктора перевели в Ростов. Новый поп маму разочаровал. Не способствовали ее уважению к церкви и дорогие иномарки, на которых тогда ездили послушники старочеркасского монастыря. Разочаровавшись в церкви, мама решила верить сама по себе, без посредничества попов, тем более что в Евангелие о необходимости такого посредничества нет ни слова.

Когда брат усиленно готовился отбыть в Канаду, в Аксае появились американские миссионеры мормоны. Брат с ними познакомился в надежде на то, что они помогут ему с отъездом и с изучением английского языка. Он привел их к нам в гости. Мама, простая душа, сразу же сказал, что по-английски знает только fuck you, правда, значения этих слов она тогда не знала. Мормоны смутились, начали объяснять, что так лучше не говорить…

Узнав, что мама верит в Иисуса Христа, но не принадлежит ни к одной церкви, они рассказали ей историю из жизни Иосифа Смита. Не зная, к какой религиозной организации примкнуть, он попросил бога указать ему правильную веру, и тот во сне врубил его в мормонство.

Мама решила поступить точно также. Ночью ей приснился Иисус Христос. Он шел куда-то с учениками. Не успел он появиться, как набежала куча людей. Маме удалось к нему протиснуться.

– Иисус Христос, – обратилась к нему она, – укажи мне истинную веру.

– Ты в меня веришь? – спросил он.

– Верю, всем сердцем верю.

– Тогда гони всех на хуй, – сказал он и пошел дальше.

Однажды они рассказали историю, которая запомнится им, наверно, до конца дней: Шли они спокойно домой. Никого не трогали. Не пьяные – они вообще не пьют. Тут откуда ни возьмись появился пьяный в сракотень мент.

– Стоять, стрелять буду! – заорал он, увидев их

Они бежать. Он за ними. Бежит, пистолетом размахивает. Хорошо хоть ума хватило никого не пристрелить.

– Это специфика российской жизни, – пояснил я. – У вас бандиты, кто в чем, ходят, а у нас по форме и с удостоверениями, чтобы человек сразу видел, с кем имеет дело.

Желая сохранить наш семейный уклад, мама пыталась поставить меня на место папы. Я не хотел быть номинальный главой семьи. Меня вполне устраивал социальный статус сына Тамары Васильевны. К тому же все основные вопросы решала, как прежде, она. Поэтому, когда она говорила мне, как папа поступал в тех или иных ситуациях, я отвечал:

– Я не он, так что не трахай мне мозги.

Я всю жизнь старался не вникать в то, что не требует моего непосредственного участия. Особенно в происходящее в стране. Моей мечтой было жить, не зная ни названия страны, ни фамилии президента. Мама то и дело пыталась пересказывать мне увиденное по телевизору или рассказывать о росте цен. Меня это раздражало. Периодически мы скандалили.

– Это же важно! – доказывала мама, когда я демонстративно не желал слушать о повышении цен на коммуналку.

– И что, если я буду это знать, цена упадет?

– Нет, но…

– А раз нет, то и не трахай мне мозги.

Мама обижалась, говорила, что и так со мной уже боится разговаривать.

– Так ты не разговариваешь, – отвечал я. – Ты пересказываешь телевизор.

– Но надо же знать…

– А я хочу не знать.

– Но как?

– Вот так.

– Чудной ты человек.

– Какой есть.

– Скажи тогда, о чем с тобой можно говорить?

– О чем угодно, но только не о том, что говорят по телевизору, и не о ценах на рынке.

Сколько помню, я всегда старался окружить себя этаким вакуумом. В моей комнате постоянно задернуты шторы. А не так давно я врубал музыку утром и выключал перед сном, чтобы отгородиться от окружающих звуковым барьером. Сейчас я делаю это реже. Когда родители уезжали на дачу, я первым делом отключал телефон, затем убирал подальше все часы, чтобы отгородиться не только от внешнего пространства, но и от времени. Совсем нелюдимым при этом я не был, так как, стоило родителям уехать, ко мне в гости заваливали друзья.

Мама не могла понять, что незнание происходящего в стране-и-мире и наличие буфера между мной и ближними являются необходимыми условиями для моего внутреннего комфорта, и постоянно пыталась разрушить мой вакуумный мирок, а я защипал его изо всех сил.

– Как ты будешь жить, когда меня не станет?! – сокрушалась она.

– Тогда и увидим, – отвечал я.

Духовным преемником папы, в конце концов, провозгласил себя Коля. При жизни они с папой не ладили, часто ругались, а один раз не на шутку подрались. «Забыв» об этом, брат создал что-то вроде культа вокруг папиной фигуры. Довольно часто он ходил на папину могилу, пил там водку, разговаривал с папой. Он сделал (за мамины деньги) железное надгробье и оградку, прихватив участок для мамы. Когда мама разделила между нами наследство, Коля под девизом «все папино – мое», выгреб все его вещи и даже потребовал у мамы папино золото. Надо сказать, что золота у нас было немного. Имея свое, советское представление о ценности вещей, родители тратили больше на книги, их у нас было около 2 000 томов, ковры, посуду, вещи и еду.

Ковры в Советском Союзе были поистине культовыми предметами, ставшими главной причиной появления традиции снимать обувь в домах. Понять это мне помогло детское воспоминание: Первая половина семидесятых годов. К родителям часто приходят гости. Они проходят в зал и уже там, перед ковром снимают обувь. Это сейчас для многих ковер не более чем напольное покрытие. Тогда же, в советское время он был символом достатка, успеха в жизни и богатством, которое надо было передать детям и внукам в целости и сохранности. Именно благоговение перед Коврами (с большой буквы) заставило нас снимать обувь. Так мусульмане разуваются перед входом в мечеть. А как же грязь? Конечно, в сырую погоду, там, где тротуары – непроходимая топь, в туфлях в комнату не зарулишь, но если на улице сухо, и везде есть асфальт или тротуарная плитка, мокрой тряпки у порога вполне достаточно для соблюдения чистоты. С другой стороны, носки или колготки – прекрасные пылесборники. На них мы переносим из дома в дом не только грязь и аромат ног, но всевозможные болезни, которым вполне вольготно живется потом в коврах и хозяйских тапочках. Кто пытался вывести грибок, знает, о чем я говорю.

Так вот, золота у нас было не много, а папиными были только 2 кулона, которые он привез из Египта. Все остальное мама или купила по блату, или ей подарили. Несмотря на это, Коля провозгласил папиным все мамино золото и потребовал, чтобы она его отдала. Тогда золото мама зажала, но позже, когда Коле понадобились деньги для покупки дома и предэмиграционных поездок в Москву, она продала почти все свои драгоценности.

Свинина захотела еще большего и чуть ли не в приказном порядке потребовала от мамы, чтобы та подарила одну из комнат в нашей квартире Валерке. Разумеется, мама послала ее подальше.

Мама всегда хотела, чтобы мы с братом дружили, но своими действиями лишь способствовала развитию нашей взаимной неприязни. Она словно нарочно приглашала его со Свиномассой в самое неподходящее для меня время. Стоило мне, например, позвать на дачу друзей на пиво с шашлыками, как мама обязательно тащила туда уродственников, ломая тем самым мне и друзьям кайф. Когда же я приглашал домой барышню, мама звала их на обед.

В результате у меня развился на уродственников стойкий рвотный рефлекс, и я стал называть их в разговоре с мамой не иначе, как «твои родственники». Открывая им дверь, я на всю квартиру сообщал маме:

– Опять твои родственники приперлись.

Мама искренне не понимала моего отношения к брату, а когда я ей пытался объяснить, что его слишком много в моей жизни, говорила:

– Он мне такой же сын, как и ты.

Не удивительно, что их отъезд в Канаду стал для меня чуть ли не главным праздником в жизни.

Наши отношения с мамой ухудшились, когда разбились мои розовые очки. Это произошло после того, как Валеркины приятели под руководством родительского друга пролезли по нашей даче. Менты, разумеется, виновных не нашли, хотя все знали, кто это сделал. Тогда мама, сказав, что знает нужного криминального авторитета, который обязательно найдет воров, обратилась за помощью к одному из старочеркасских полубомжей.

До этого момента мама была для меня авторитетом, и когда было надо, я всегда обращался к ней за помощью или советом. После этого случая я увидел, что она хоть и начитанная, но наивная дура. Так, например, она продолжала верить продавцам, и когда один из них ей продал продукцию местного изготовления и соответствующего качества под видом австрийских туфлей, она долго не хотела верить, что ее обманули. Втулили ей эти туфли, правда, по заслуживаемой ими цене.

В другой раз она чуть не купила какую-то ерунду у ходящего по квартирам разводилы. Когда я начал выставлять его за дверь, мама попыталась меня остановить, говоря, что это дело чести.

«Прозрев», я почувствовал себя идиотом оттого, что так долго не замечал маминой глупости. После этого разочарования ее мнение перестало для меня что-либо значить, и я фактически превратился в домашнего тирана. При этом я сам был не менее наивным и доверчивым, чем она. Вот только один пример: В свое время у меня была куча виниловых пластинок. Несколько десятков отечественных, почти столько же из лагеря социализма, и совсем чуть-чуть фирменных. После покупки проигрывателя компакт-дисков ни пластинки, ни бобины, ни, тем более, кассеты слушать уже не хотелось, и я решил все это продать. Бобины ушли вместе с магнитофоном. Кассетами я подвязывал виноград на даче – весьма, кстати, удобно, а пластинки решил сдать. Для этого я поехал на сходку. Там договорился с одним торгашом, что он что-то купит, а что-то возьмет под реализацию. Он сразу сказал, что раз я договариваюсь с ним, то договор есть договор, и мне не следует ни с кем больше на эту тему разговаривать из других торгашей. Будучи интеллигентствующим лохом, я так и сделал. В результате тот торгаш развел меня на все мои пластинки. К счастью, потом, на занятиях по психологии из меня эту интеллигентскую дурь вытравили практически полностью.

Разумеется, я был неправ по отношению к матери. Таков уж механизм разочарования: сначала мы выдумываем себе бог весть что о человеке, возносим его на пьедестал, а когда оказывается, что он не соответствует нашим о нем представлениям, возлагаем всю вину на него, при этом опять выдумываем далекий от реальности, но теперь уже отрицательный образ этого человека. Его же вина заключается лишь в том, что он таков, каков есть.

На самом деле я могу упрекнуть маму только в том, что она была доброй, отзывчивой и очень сильно любящей меня женщиной. Кстати, то, что она была бесхитростной и готовой всем помогать, приносило ей больше пользы, чем вреда. Конечно, ее добротой пользовались различные проходимцы, но большинство людей было ей благодарно, и когда нам было нужно решить какой-либо вопрос, всегда находился тот, кто брался помочь.

В молодости мама была очень красивой. Но, несмотря на то, что у многих мужиков при виде ее начинала течь слюна, она оставалась верной папе. Во-первых, она даже представить себе не могла, что пока он рискует жизнью, она будет делать это с другим мужиком; а во-вторых, секс для нее был неприятной обязанностью, и если бы отношения между мужчиной и женщиной ограничивались романтической беседой, мама была бы счастлива. Поэтому, кстати, из всех папиных друзей она нашла общий язык только с одним, который был интеллигентным импотентом.

Не удивительно, что после папиной смерти к маме потянулись женихи.

Первым набрался смелости Макариус, бывший муж Тети Оли. К тому времени он уже был несколько лет вдовцом.

В юности он плавал, или, как они говорят, ходил на теплоходе по реке Дон, пока не попал в шторм. Штормит на Дону серьезно – детям до пяти лет купаться нельзя. Сражался он с непогодой, проявляя чудеса героизма, но не выдержал натиска стихии и рухнул подобно Александрийскому колоссу, поскользнувшись на палубе. Испугавшись, он списался на берег, где долгие годы перебирал героически папки, за что получил звание ветеран труда.

В свое время мать изменила в документах дату его рождения, благодаря чему он не попал на войну, что не мешало ему завидовать дяде Феде, мужу другой маминой сестры, тети Лены. Тот в 16 лет добровольцем ушел на фронт и всю войну провоевал в разведке. Завидовал Макариус его ветеранской пенсии.

– Ну так воевать надо было, а не в тылу отсиживаться, – обрывала Макариуса мама, когда он начинал жаловаться на «несправедливость».

– Да что там он воевал, – огрызался Макариус.

В молодости Тетя Оля неудачно переболела ангиной, которая дала настолько серьезное осложнение на сердце, что ей пришлось уйти на пенсию по инвалидности. Пенсия была 40 рублей. Макариус зарабатывал около сотни. Для семьи из трех человек, у них был сын Вова, это были копейки. Разумеется, мама им помогала, тем более что Вову фактически вынянчила она.

Из-за этого сначала Коля, а потом и Свиномасса возненавидели Вову лютой ненавистью. По их версии благодаря своей подлости Вова втерся в доверие к маме и получал блага, которые по праву принадлежали Коле. Позже Вова сначала украл трубы с моей дачи, а потом начал по ночам лазить через забор к Митрофановне и воровать ценные вещи у нее в сарае. Разумеется, это был бред. Не знаю, воровал ли кто трубы, но во дворе у Коли я обнаружил очень похожее на выкопанное у нас на даче кем-то дерево, причем появилось оно у них сразу после того, как пропало у нас.

Когда у Вовы родились дети, ненависть уродственников распространилась и на них. Пока они были маленькими, Коля доказывал всем, что они тупые и недоделанные, вот только со временем они выучились и нормально устроились, чего нельзя сказать об уродственниках.

Но вернемся к Макариусу.

До самой смерти Тети Оли он не верил в то, что она серьезно больна, и когда она стонала ночами уже в свои последние дни, он ругался и требовал, чтобы она заткнулась, так как ее стоны не давали ему спать. Этого мама не смогла ему простить.

Уйдя на пенсию, зажил Макариус яркой, интересной жизнью: Вставал он на рассвете и сразу же шел в туалет, где продолжал дремать, пока его не звали к завтраку. После завтрака он перебирался в зал, где измерял себе давление и температуру, после чего заносил их в специальный журнал. Также он фиксировал температуру воздуха, атмосферное давление, осадки и прочую дребедень, составляющую, по его мнению, совокупность решающих факторов, или состояние среды его обитания. Я больше чем уверен, что была у него в журнале специальная графа, где он отмечал данные о своем дерьме: цвет, запах, количество, консистенцию. Количество дерьма определялось на глаз в связи с отсутствием необходимых для его определения приборов. Он разве что цветные графики не строил. Возможно, потому что не хотел тратиться на цветные карандаши или, верх расточительства, фломастеры. Периодически он засыпал, тревожно вскакивая каждый раз, когда начинались новости, которые он никогда не пропускал.

Как-то Вова предложил Макариусу купить мешок сахара пополам.

– Чего я буду покупать пол мешка, если нас четверо?! – возмутился Макариус.

– Так ты же его и ешь.

– Да ну, сколько там я его съедаю?

– Мы пьем чай без сахара, а ты кладешь в чай то сахар, то варенье. Кроме тебя никто его не ест.

– Зачем тогда он нужен? Я столько не съем.

– Тебе так только кажется.

Следующие несколько дней Макариус не находил себе места. Сначала он раздобыл где-то школьные лабораторные весы, на которых взвесил ложку сахара. Затем высчитал среднее значение выпитых чашек чая… В конце концов, после целой цепи математических вычислений, он определил свою среднегодовую норму сахара.

Пришел он как-то к маме на день рожденья.

– Привет, Том. Цветы, я знаю, ты не любишь, так я купил тебе конфет 200 грамм к чаю, – сообщил он, вручая ей кулек наверно самых дешевых конфет, – это то же, что и коробка, но там за кусок картона дерут столько! Им бы только хапать! Довели страну! Это все Ельцин…

Надо было сохранить эти конфеты и положить их в музей, рядом с пайкой блокадного хлеба.

Случилась с Макариусом беда. Заболел живот в районе пиписьки. Стоило у него где-нибудь кольнуть, как он в панике бежал сначала к Макаровне. Доводилась она ему сестрой, и занималась тем, что торговала БАДами. Макариус был одним из главных ее клиентов. Оставлял он у Макаровны всю пенсию, за вычетом ста рублей, которые отдавал Вове на содержание семьи.

От Макаровны он спешил в поликлинику, а оттуда уже шел к нам.

– Вот! Дармоеды! Полдня сидишь в очереди, а они толком не выслушают. За что им только деньги платят! – возмущался он.

– Ты эти деньги видел, дядь Вань? Ты хоть раз шоколадку кому-нибудь купил? – спросил его как-то я. – Ты бы коробку конфет взял, или еще что-нибудь…

– Еще чего! Буду я взятки давать! Не заработали! Это вы их разбаловали, что они на честного человека смотреть не хотят. Им за это деньги платят.

– Тебе надо сделать бандажик, чтобы, не дай бог, кишки не повываливались. Это пока, а вообще тебе нужно операцию делать. Потом возьмешь у меня новое лекарство для заживления, – решила Макаровна, взглянув на пипиську брата.

Поликлинический хирург не стал оспаривать мнение Макаровны и выдал Макариусу направление на операцию.

Взяв направление, он помчался к нам. Обычно он сначала ломился, чуть ли не вынося ногами дверь, и только потом вспоминал про звонок. Тогда же он позвонил, как нелишенный воспитания человек. Когда приходил Макариус, мы обычно играли в «никого нет дома». Маму от него тошнило. К тому же у него было обыкновение засесть на целый день и грузить политикой. Своей любовью к мытью и перемене белья он был похож на Бастинду, да и сидеть с ним за столом было одно мучение. Мало того, что своим русским духом он портил всем аппетит, он еще чавкал, плямкал, пускал слюни и матерно крыл Ельцина.

Мое увлечение политикой ограничивается тем, что я назвал туалет Президентом, и с тех пор, когда мне требуется в туалет, говорю, что меня вызывает Президент, или пора кормить Президента, поэтому выслушивание нападок на Ельцина меня не прельщало.

– Привет, Вань, заходи, – сказала мама. Она открыла дверь, купившись на его звонок.

– Я от хирурга.

– Чего так?

– Посмотри, вот у меня болит и выпирает, – попросил он после рассказа о своих мытарствах в поликлинике, затем прямо в прихожей начал снимать штаны, намереваясь представить свою пипиську на мамино обозрение.

– Да не буду я смотреть, я не хирург… – пресекла мама его попытку вручить ей свое богатство.

– Я как похожу пешком, что-то выпирает и болит. Я уже и бандажик сделал из фанерки, как Макаровна говорила, все равно болит. Я ложусь на спину, задираю ноги на стену, вправляю все обратно, обвяжусь бандажиком и иду. Макаровна говорит, что это грыжа с защемлением, – продолжил он.

– Что вы несете со своей Макаровной. Нет у тебя никакого ущемления. Ты бы встать не мог от боли.

– Хирург говорит…

– Мало ли что этот дурак скажет. Ты меньше по больницам таскайся, а то точно что-нибудь подхватишь. Болит – выпей Но-шпу. И потом, сколько тебе лет?

– Какая разница, сколько мне лет. Сколько бы ни было – болит.

– А ты хочешь, чтобы в твоем возрасте ничего не болело?

– Макаровна говорит, операцию делать надо.

– Чтоб там она понимала, твоя Макаровна.

– Она же лечит.

– Что она лечит? Что? Она торгует своей отравой, а ты, дурак, это пьешь. От этих ее добавок вред один. Их во всем мире запрещают. Везде же пишут, что нельзя их принимать.

– Это врачи от зависти. Они только и могут, что взятки брать, а сами ничего не понимают.

– Зато вы с Макаровной все понимаете. Чего же она тебя до сих пор не вылечила?

– Если бы не эти лекарства, меня, может быть, и не было бы давно. А вы только и знаете, что людей таблетками пичкать.

– Что ты тогда ко мне приперся? Иди к своей Макаровне и лечись.

– Ты посмотри…

– Не хочу я ничего смотреть. Я тебе свое мнение сказала. Болит – прими Но-шпу или Баралгин. Операцию надо делать только в крайнем случае, если совсем плохо станет. Еще не известно, как будет после операции. Это дело такое.

– Я и так не могу терпеть. Стоит куда пойти…

– А ты меньше шляйся.

– Дядь Вань, у тебя денег много? – решил вмешаться я.

– Зачем? – насторожился он.

– Да мне не надо. Тебе есть чем за операцию платить?

– Не надо ничего платить. Мне как ветерану труда должны…

– Мало ли что тебе должны. Кому ты нужен?

– Как кому? Это их работа, они обязаны…

– Ты в какой стране живешь? Кого здесь волнует, кто что обязан? Сам подумай: Мама человек добрый, отведет тебя куда надо. Ей не откажут. Но посмотрит на тебя хирург и скажет: «Привели мудака на халяву». Ты же кроме своей старой немытой пиписьки, которая работала в последний раз еще при царе Горохе, хрен что им покажешь. У тебя песка в Сахаре не выпросишь. Он тебя и лечить будет, как мудака-халявщика. Халявщиков никто не любит. Отрежут тебе первое, что подвернется, да куда-нибудь пришьют, и иди нахрен. А мать им еще и должна останется.

– Ты не то говоришь. У них работа такая, они должны людям помогать. Они же клятву Гиппократа давали.

– Ну и что? Гиппократ далеко, с такой зарплатой вообще не до Гиппократа, а тут еще всякие мудаки на халяву лезут. Вместо того чтобы с нормальным клиентом работать, надо тебе там что-то пилить.

Как и предполагалось, в больнице Макариусу не понравилось. Подержали его там всего три дня. Ко всему прочему, там у него давление прыгнуло, или сердце кольнуло, так даже ЭКГ не сделали. Аппарат у них не работал.

– А ты заикался о благодарности или оплате? – спросил я.

– Вот еще! Что им трудно было на другой этаж…

– Нахрен ты им нужен, на халяву по этажам с тобой бегать. Тебе пипиську отрезали – отрезали. Что тебе еще нужно? Радуйся, что живым от них ушел.

– Я лежу, мне плохо, медсестры вечно нет. Этот, что делал, даже не зашел ни разу.

– Слушать надо, когда говорят.

– Почки мне застудили.

– Как?

– На холодный стол положили, вот я во время операции и застыл. Я еще говорю им, что стол холодный, простыну, а они смеются.

– Это тебе Макаровна сказала про почки?

На этот раз Макаровна помогла ему на самом деле. После операции ходить надо, чтобы спаек не было, а он лег и лежит – больно ему. Лежать тоже больно – ноги разъезжаются. Так он, чтобы они не разъезжались, придумал связывать их ремнями. Пришла Макаровна его проведать – давно добавки не покупал. Видя такое дело, сказала она, как Иисус Лазарю:

– Встань и иди.

Встал тогда он и начал ходить.

Напросился он с мамой в Старочеркасск. Нарубил там немного дров, сделал еще что-то по дому, а потом, после демонстрации своей хозяйственности толкнул речь о том, что раз он одинокий, мама одинокая, почему бы им не жить вместе? После этого мама его окончательно невзлюбила.

Незадолго до смерти у Макариуса съехала крыша. Начал он на Вовину жену кидаться, из дома ее гнать. Однажды, когда Вова за нее заступился, чуть не бросился на него с топором. Стал Макаровне жаловаться, что они над ним издеваются, что не кормят. Обычные, в принципе, жалобы при маразме. Макаровна вместо того, чтобы его урезонить, принялась еще больше его на Вову натравливать.

Мы уже решили, что она хочет у него дом выдурить, домовладельцем был Макариус, но оказалось, ее планы были не настолько наполеоновскими. Она заняла у Макариуса его сбережения и постаралась об этом забыть.

Вскоре после его смерти Вова заметил, что у их пса выражение лица стало практически таким же, как у Макариуса в последние недели жизни. А еще чуть позже у пса появились макариусовские повадки, словно он после смерти вселился в собаку.

Вторым претендентом на мамину любовь был татарин Николай, безобидный алкоголик с 5 этажа. При встрече с мамой он всегда раскланивался, а если видел, что она выносит мусор, выхватывал у нее из рук ведро (пакетов тогда еще не было). Однажды, набравшись смелости, он признался маме в любви, и сообщил, что стоит ей только сказать, и он тут же бросит семью и сойдется с ней.

– А не пошел бы та на хуй, – ответила ему мама.

Он сначала впал в ступор, а потом сказал:

– Не думал, что вы такими словами можете говорить.

– Я еще и не то могу, – ответила она.

Следующим женихом был паромщик Иван. До того, как была построена прямая дорога в Старочеркасск, чтобы добраться туда из Аксая, надо было переправиться на пароме через Дон. Когда мы в очередной раз переправлялись, Иван отозвал маму в сторону. Сначала спросил, как дела, а потом, как бы, между прочим, выдал:

– Я здесь на мотоцикле. Не хочешь отдохнуть? Я знаю замечательные кусты.

Мама ответила ему про свиное рыло и калашный ряд.

– Он что, совсем не соображает? – возмущалась она. – Как он вообще себе это представляет, чтобы я с ним на мотоцикле в люльке через весь Старочеркасск ехала в кусты… Да и вообще, кто он, а кто я?..

Попробовал себя в роли жениха один ее старый друг со смешной фамилией Половинка. Помню, в детстве мне нравилась дразнилка:

Дайте ложку, дайте вилку,
Я зарежу Половинку.

Как оказалось, возникла она не на пустом месте.

Напросившись в гости, он заявился с шампанским и конфетами. Выпив для храбрости, он признался маме в любви. На этом первое свидание закончилась. Несмотря на его относительную невинность мама чувствовала себя неловко: она была в хороших отношениях не только с Половинкой, но и с его женой. А жена у него была ревнивой и дурной в своей ревности. В молодости она периодически заявлялась к Половинке на работу, он был довольно-таки большим начальником, и если обнаруживала в его окружении привлекательную молодую женщину, устраивала ему разнос прямо там.

Через неделю он заявился вновь. Опять с шампанским и конфетами. Они (он с мамой, а не шампанское с конфетами) проговорили весь вечер, вспоминая молодость. Третье свидание было последним. Решив, что пора переходить от слов к делу, Половинка попытался маму поцеловать. Ей стало плохо и, оттолкнув его, она бросилась в туалет блевать.

– Не думал, что я до такой степени тебе противен, – сказал ошарашенный Половинка.

– Не в тебе дело, – ответила мама. – У меня такая реакция на мужиков вообще.

Затем к маме клеился довольно-таки состоятельный буржуин. Они несколько раз попили вместе чаю, на этом все и закончилось.

Единственным полезным воздыхателем был Мальчонка – так прозвал его Коля. Бывший фронтовик, бывший мамин больной и хронический алкоголик. Заявившись к маме на прием, он начал ее расхваливать, потом пожаловался на сына, алкаша и оболтуса, и сказал, что не хочет, чтобы сыну досталась его квартира, поэтому он собирается подарить ее маме. Мама сначала отказалась, ей было неудобно принимать такой подарок, но вовремя вмешался Коля.

– Ты же у него ее не отбираешь, – резонно решил он, когда мама рассказала нам о Мальчонкином предложении. – Не хочешь брать ее себе, пусть подарит мне.

Мальчонка согласился на Колино предложение и вскоре оформил на него дарственную. Позже он потребовал квартиру назад, но Коля, не будь лохом, оставил ее себе. Мальчонку, надо сказать, он не притеснял, никогда не пытался выставить из квартиры, платил за коммуналку и приносил ему какие-то продукты. Однажды, Мальчонка напился и навеки уснул с сигаретой.

Когда еще все было хорошо, он напросился в гости в Старочеркасск. Приехал в костюме, при орденах.

Во время его визита во двор забрели соседские куры.

– Чьи они? – поинтересовался Мальчонка.

– Да так, ничьи, – ответила мама.

– Раз ничьи, будут наши, – решил он и бросился их ловить. Куры выскочили на улицу, он следом.

Пришел Валеркин приятель, Лешка. Мальчонка к Лешке.

– Давай, – говорит, – вдвоем их поймаем.

– А зачем я их буду ловить, если это наши куры? – удивился Лешка.

– Ваши? А я думал ничьи, – разочаровано ответил Мальчонка.

Последним женихом был шизофреник из соседнего подъезда. Когда на него находило, он бросался на жену с кулаками за то, что она якобы у всей округи сосет, и только у него брезгует. Когда нам делали капитальный ремонт дома, всем поменяли унитазы. Он сначала достал сантехников требованиями демонтировать старый унитаз так, чтобы его не повредить, а потом запер его в своей комнате, чтобы жена не украла. Унитаз он пытался продать.

Встретив как-то меня на улице, он начал расхваливать маму, а потом сказал, что дело взрослое, что она ему нравится, и попросил меня это ей передать.

Я передал.

– Вот почему, что ни говно, то ко мне липнет? – отреагировала мама.

– Не бери в голову, – ответил я.

На следующий день он поймал меня на улице и спросил:

– Ну что она сказала?

– Ничего, – ответил я.

– Ничего… – разочарованно повторил он.

Спустя какое-то время после отъезда уродственников мама попала в больницу с аритмией. Брат постоянно звонил по телефону, интересовался ее здоровьем, долго расспрашивал, что и как, спрашивал, почему я не положил ее в областную больницу, звонил врачам… Двоюродный брат, тот сразу дал тысячу рублей, тогда это были деньги, на лекарства.

– Если нужна помощь, говори, – сказал он.

Выписали маму через пару недель. Все было нормально. Она вышла на работу. Брат продолжал звонить по несколько раз в день, интересоваться здоровьем.

– У нас здесь всем в таких случаях ставят кардиостимуляторы. Хочешь, я все организую? – предложил он. – Проезд и все такое…

Мама, естественно, отказалась. Куда ей было ехать с таким здоровьем, да и зачем.

А еще через пару месяцев… Мама вернулась с работы, сели обедать. Разговор шел ни о чем: бытовая житейская ерунда. Вдруг мама захрипела и обмякла, как мешок с тряпками.

«Скорая» приехала быстро. Фельдшер, уставшая женщина средних лет, буквально изрешетила маму уколами.

– Надо срочно поднять ей давление…

В тот день маму положили в реанимацию.

– Вы кем ей приходитесь? – спросил меня дежурный врач реанимационного отделения.

– Сын.

– Очень хорошо… В общем, она очень тяжелая. Мы вызвали специалистов из областной больницы. Надо ставить временный кардиостимулятор. Если они успеют… – он развел руками, – то, что от нас зависит, мы сделаем, а там…

Специалисты приехали через два часа. Успели. Все это время вокруг мамы кружили дежурные врачи и медсестры. В себя она пришла только под утро, после пяти часов комы.

Как мне потом рассказали, она устроила там настоящий спектакль. Ей показалось, что все эти люди у нас дома, что со мной что-то случилось, а ей не хотят говорить. В конце концов, мама заставила клясться дежурную медсестру, что со мной все хорошо…

– Вы ведь тоже доктор? – спросил врач, когда я утром пришел в больницу.

– В какой-то степени.

– Я хочу, чтобы вы поняли… Она была в коме пять часов. Сейчас и какое-то время еще она будет вести себя несколько неадекватно. Чтобы вы были готовы…

Чтобы вы были готовы… Пять часов комы могли превратить ее в кого угодно.

Вечером позвонил брат:

– Как мама?

– Пришла в себя. Но пять часов она была без сознания.

– И что?

– Все, что угодно.

– Это пройдет?

– Не знаю.

– Тогда, может, лучше ее не лечить, чем так?

– Все еще может быть хорошо.

– Ты подумай.

– Ладно. Ты мне вот что скажи, ты говорил, что готов оплатить стимулятор. Это так?

Он ответил что-то уклончивое, а потом добавил:

– Если надо, ставь самый лучший.

– Импортный стоит 5 штук баксов.

Мамуля, тем временем (ее перевели в терапию, и в палате постоянно толпились посетители), всем рассказывала, что Коля пообещал взять на себя расходы по предстоящей операции. Она говорила это не без гордости за себя и за своего сына. Я был настроен скептически, особенно после того, как он более трех лет отдавал деньги, которые взял на пару месяцев. По другим долгам он вообще отказался платить.

– Вот как заплатит, тогда и будешь говорить, – сказал я маме.

В областной больнице маму приняли хорошо. Операцию делал тот же врач, который ставил ей временный стимулятор: молодой, симпатичный парень. Сделал все на совесть. Хочу сказать, что ни у нас в больнице, ни там не было даже намека на деньги, естественно, кроме официальной оплаты за аппарат. Не надеясь на брата, я выбрал отечественный. Тогда мамино сердце работало еще само, и аппарат должен был его только страховать. Стоил он в районе штуки баксов. Конечно, я «сказал спасибо» всем, включая областных специалистов, но уже потом, при прощании. Наконец, ее выписали домой. Вечером позвонил брат.

– Как ты?

– С того света вернулась. Теперь уже хорошо, – ответила мама.

– Мы за тебя молились.

– Нам пришлось занимать деньги. Полторы тысячи долларов. Ты поможешь?

– Все будет, как надо.

На следующий день брат позвонил снова.

– Я узнавал, операция должна была быть бесплатной. Вас обманули. Они там все проходимцы и воры…

– Не надо, Коля, – поморщилась мама. – Не хочешь, не надо, я у тебя ничего не требую. Ты сам предложил…

Утром пришла Солнце.

– Не знаю, нужно мне говорить или нет… Звонил Колька.

– Чего ему? – насторожился я.

– Он представился, а потом сказал: нечего заставлять больную женщину выпрашивать деньги, и пусть твой Михайлов сам платит по своим счетам.

– Значит, я ему не мать, – заплакала мама.

– Да ну его на хуй! – решил я.

– Может, не надо было говорить… – Солнце чувствовала себя не в своей тарелке.

– Ты все правильно сделала.

Следующая напасть случилась через 7 лет. Я проснулся от какого-то грохота около 6 утра. Решив проверить, что это был за шум, я обнаружил маму лежащей на полу у себя в комнате. Ее лицо было удивленно-растерянным. Я помог ей подняться и сесть в кресло.

– Что случилось? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она. – Я встала, как обычно, и…

Я измерил ей давление. Оно было повышенным, но не настолько, чтобы от него падать в обморок.

– Ты ничего себе не сломала, не отшибла? – спросил я.

– Нет… А что случилось?

– Не знаю. Я тебя нашел уже лежащей на полу.

– Правда? – удивилась мама. Она ничего не помнила. Мне пришлось раз шесть повторить свой рассказ, а потом мама выдала:

– Представляешь, я забыла, как идти на работу. Вот выхожу я из дома, а, что делать дальше…

От ее слов меня словно по голове чем-то тяжелым ударило. Успокоив более или менее маму, я позвонил Эмме Алексеевне, маминой медсестре. Объяснил все. На следующий день мама отправилась с ней в больницу. Маму положили в неврологию, в палату на 2 человека, сделали по блату какой-то укол… От этого укола она чуть не умерла, а заодно и приобрела аллергию на кучу лекарств, включая основные препараты от давления. И начался у нас сущий ад: ночью «скорые», днем припадки с падениями и потерей сознания… Во время приступов она на пару секунд теряла сознание. При этом ее лицо становилось жутким: Совершенно безумный взгляд, блуждающие глаза… Короче говоря, зрелище не для слабонервных. Несколько раз приступы случались на работе.

Однажды мама встала взять историю болезни, и с ней случился приступ. Эмма Алексеевна попыталась ее поддержать, в результате они упали обе. Лежат. Мама снизу, Эмма Алексеевна сверху. Встать не могут. Зашел больной. Тоже пожилой, под девяносто лет, человек.

Продолжение книги

Ехал Грека через реку

2024-11-01 19:03:00

WindellBans

Дурь от первого до последнего слова. Сюжет ближе к лфр. Молодой красивый богатый одинокий отец находит няню своей маленькой дочери на улице и берет на работу без собеседований и проверки документов. Няня выглядит по-клоунски, усыпана татуировками, фонтанирует цитатами из мультиков и фильмов, помешана на фанфиках, а еще она беременна от женатого мужика. На этом фоне совсем незаметно, что она старше Адама. Идеальная кандидатка, лучше не придумаешь, подходящая жена для привлекательного миллионера. Да, все как в жизни, только лучше. После страницы двадцатой от Асиного наигранного дурачества начинает подташнивать.

Мастер лута

2024-11-01 14:51:00

Алексей Федяев

С удовольствием читаю, хотя произведения , где главный герой талантливо пусть с некоторой долей везения начинает, незаметно приводить в чувство очередной мир мне , хотя я думаю и автору тоже нравится больше .

Искажающие реальность. Книга 2. Внешняя угроза

2024-11-01 12:33:00

2-269-745

постоянно развивающийся сюжет, с огромным количеством деталей и локаций. Давно не встречала такой интересной книги, смесь фантастики, РПГ, приключений. Хороший юмор.

Книга пощечин бесплатное чтение

Вход на сайт