Чужой среди своих бесплатное чтение

Предисловие

Распад СССР болезненно контузил значительную часть нашего общества, породив постсоветскую ностальгию о светлом прошлом, которого никогда не было.

Это идеализированный мир комедий Гайдая и Рязанова, фильма «Девчата», рекордных удоев, БАМа, дружбы народов, постановлений ЦК и выделенной профкомом путёвки в Анапу. В этом идиллическом мире бесплатно давали квартиры, с помощью дружного коллектива возвращали загулявших мужей в советскую семью, порицали лодырей и поощряли передовиков производства. Вода была мокрее, трава зеленее, водка вкуснее, женщины моложе, и все без исключения верили в светлое будущее и построение Коммунизма.

Реальный СССР, разваливающийся под гнётом экономических и идеологических проблем, требующий как минимум серьёзной перезагрузки (привет, перестройка!) и длительного, вдумчивого лечения, в головах некоторых граждан превратился в Беловодье.

В этой мифической стране, дети, никого и ничего не боясь, спокойно гуляли по улицам, и с ними никогда и ничего не случалось страшнее разбитой коленки!

Не было национальных распрей, цеховиков, воров в законе, тотального дефицита с необходимостью «доставать» всё и вся. Не было идеологического формализма и двоемыслия. Дети получали лучшее в мире образование, все желающие легко (!) получали квартиру, поступали в ВУЗы и ездили на курорты. Рай!

Проблемы если и были, то несерьёзные, и легко решались с помощью соседей, общественности и участкового.

В развале же страны, согласно мнению адептов СССР, виноваты исключительно элиты, и только они! Экономика, дико перекошенная в сторону ВПК и помощи братским африканским народам, обременённая содержанием заведомо, планово убыточных предприятий, в расчёт не бралась.

Не брались в расчёт и раздутые штаты НИИ, в которых большая часть научных сотрудников занималась откровенной профанацией по указке престарелых Высокопоставленных Товарищей с неполным средним образование, либо просто вязала, разгадывала кроссворды, и, от скуки, занималась разного рода общественной деятельностью. Зато какая была самодеятельность! Какие прекрасные концерты давали научные сотрудники в подшефных колхозах!

Ситуацию в НИИ без особой натяжки можно экстраполировать едва ли не на все сферы деятельности. Отчасти – из-за некомпетентности ряда руководителей из числа номенклатуры1, а отчасти – из-за странностей плановой экономики, где, помимо вполне здравых вещей, немало было и откровенного идиотизма, базирующегося не на экономике, а исключительно на идеологии и отчасти – партократии.

Было и хорошее, как не быть! Было!

Были пионерские лагеря, путёвки в Кисловодск, построение коммунизма к 1980 г., Целина, БАМ, полёт Гагарина, радостные первомайские демонстрации, уважение к человеку труда, условно-бесплатные квартиры и ощущение причастности к чему-то великому и светлому.

Но ведь был и Железный Занавес, кухонные разговоры, прослушивание «Радио Свобода» по ночам, расстрелы людей в Грозном, Тбилиси и Новочеркасске.

Было преследование диссидентов, карательная психиатрия, 5-я графа2.

Были серьёзнейшие проблемы на национальной почве, погромы, столкновения диаспор. Всё это замалчивалось, заметалось под ковёр…

… но ведь было!

Была Средняя Азия и Кавказ, с дикими, совершенно невозможными приписками, кумовством и коррупцией.

Было нищее Нечернозёмье, где ещё в 60-х гг (а местами и в 70-х) встречались жилые землянки и дома, крытые соломой. Чувашия, из которой приезжали на Урал шабашники в лаптях3 (!) после 50 лет Советской Власти.

Были массовые драки район на район, в которых участвовали не только подростки, но и взрослые мужики, порой с изрядной проседью, но не нажившие к своим годам ни ума, ни здравого смысла. Шли друг на друга с арматурой и дрекольем, отстаивая такие принципиальные вопросы, как позиция крутости района в городском рейтинге.

Но…

… самая читающая страна мира. Самое лучшее образование…

… и всё это как-то уживалось.

СССР, страна победившего социализма…

… и «Совок».

Победа над нацизмом, Гагарин, Королёв…

… который, без вины виноватый, прошёл ГУЛАГ. Миллионы людей со сломанными судьбами, многие из которых, даже зная о своей невиновности, смиренно приняли свою участь, потому что «Время такое было»!

СССР и «Совок», две параллельные реальности из геометрии Лобачевского.

В СССР строили Коммунизм, яростно цитировали Ленина, и строили Светлое Будущее – для всего Человечества!

В «Совке» был искусственно создаваемый дефицит, кумовство и коррупция, продавцы и официанты как новая аристократия, пытки подозреваемых и фабрикация уголовных дел милицией, фарцовщики и цеховики, воры в законе и прочее…

Странное, нелепое государство-химера! Государство, в котором люди, строящие БАМ и поднимающие Целину, искренне радеющие за родную страну, покупали у фарцовщиков вещи с Запада, слушали по ночам «вражеские голоса»…

… и не видели в этом противоречия! Ну бред, бред же! Верно ведь?! Но ведь было…

Хотели бы вы – туда? В 60-е или 70-е, когда страна ни с кем не воюет, каток политических репрессий остановился на обочине, а его позёвывающий водитель, лениво покуривая, не обращает на вас внимания…

… без приказа.

Хрущёвская Оттепель или Брежневский Застой, не суть важно! Вы молоды, полны идей и можете, чёрт подери, сделать…

… да хоть что-то!

Ещё нет интернета, на эстраде царствует Кобзон и «Песняры», не написана «Трава у дома», по чёрно-белому ТВ (если он у вас вообще есть) показывают концерты симфонических оркестров, Съезды Народных Депутатов, фильмы про рабочий класс, а в кинотеатрах крутят «Гиту и Зиту».

Немного скучно, да…

… но зато какие возможности!

Предотвратить распад СССР, покарать всех злодеев на свете, нагнуть Америку… хотите?

Вы, сами не подозревая о том, готовились к этому событию всю жизнь! Не имея диплома политолога, вы, тем не менее, точно знаете, кто развалил Советский Союз, помните поимённо высокопоставленных предателей, маньяков, даты природных и техногенных катастроф…

… ведь так?

А ещё – песни, книги, музыка, изобретения… Нужно только сесть за стол с толстой тетрадкой в клеточку, и оно само вспомнится и додумается!

Разумеется, вы жили в СССР и прекрасно помните его реалии…

… как нет!?

Ах, вы родились много позже или на излёте, но рассказы родителей, фильмы Гайдая и форумы…

Да, безусловно, вы не будете выделяться в СССР, и никто не заподозрит в вас иностранного шпиона, сумасшедшего или космополита, глубокого чуждого социалистическому строю. Даже думать о таком… х-ха!

Осталось только сесть за стол и написать письмо с нужными именами, датами и политико-экономическим анализом на ближайшие полвека. «Москва. Кремль. Самому Главному»!

Нужно только подумать как следует, а кого вы, вот лично Вы, хотите видеть самым Главным? Это, разумеется, зависит только от Вас! Сочетание инсайдерской информации из будущего и Ваш личный жизненный опыт делают Вас непревзойденным мастером политической интриги!

С Вашей помощью СССР непременно догонит и перегонит…

… ах, для вас история СССР, история Великой Страны, всего лишь плохо запомнившиеся страницы учебника, и вы помните лишь немногие имена и даты, безбожным образом путая то и другое?!

Вы не хотите туда – в светлый мир социалистического равенства, отсутствия безработицы, идеологически выдержанного ТВ и литературы, колбасы по два двадцать и гегемонии пролетариата? Почему?!

Неужели вы не хотите получить бесплатное жильё?! Нужно всего лишь устроиться на работу, встать в очередь…

… и через три-пять-десять лет получить наконец служебную квартиру, а пока – не барин, вот тебе койка в общаге, или быть может, комната в коммуналке с дружными соседями! Ну или в бараке, с удобствами во дворе, но тёплом, уютном, и даже тараканы в щелястых стенах – тоже уютные, нашенские.

А путёвки а Анапу?! Да, не совсем бесплатно и не каждый год…

… но Можайск в сентябре, право слово, не хуже! Какие там грибы, ягоды, рыбалка! А соседи по комнате, весёлые и дружные ребята, готовые принять вас в свою пролетарскую компанию… неужели не хочется?!

Водочка и портвейн «Три топора», папиросы «Беломор» и песни под гармошку…

… ну же?!

А Высоцкого под гитару, Визбора и обсуждение последней премьеры МХАТа… хотите? Свитера, палатки, походная романтика, и опять же – рыбалка!

СССР! Ленин! Партия! Комсомол! Ну же?! Кобзон, Зыкина, БАМ, Целина…

… как это не хотите?!

Пролог

Привалившись обтянутой ватником спиной к стенке сарая, сколоченного из потемневших от времени горбылей, я запустил руку в щель, вытащил начатую пачку «Севера», чуть помявшуюся и влажную, и пустил папиросы по кругу. Смяв мундштук озябшими пальцами, дунул, выдувая табачную крошку, и зажав в зубах, потянулся было за спичками, но Лёха, хлопнув себя по карману, вытащил массивную зажигалку, и, откинув крышку, дал прикурить.

Затянувшись, я снова откинулся к стене, пережидая сладкое головокружение, так похожее на воздушную яму во время полёта, и сдвинул кепку на затылок, открывая лицо бледному, немощному северному солнцу.

– Богатая зажигалка, – ломким, нарочитым баском сказал кто-то из ребят, – откуда такая?

– Батина, – небрежно бросил владелец, вздёрнув подбородок и поправив сползшую было куртку на ватине, наброшенную на узкие плечи, – Мать вчера отдала. Сказала, что раз уж я, скотина такая, всё равно курю, то пусть уж она у меня и будет, чем в комоде пылиться.

Он криво усмехнулся, и, снова откинув крышку, крутанул колёсико, полюбовался на огонёк, и бережно спрятал в карман. Какая ни есть, а память об отце.

Хоть и болел Фома Ильич, хоть и попивал, да и, говорят, поколачивал жену и сына, но какой ни есть, а отец. Да и так-то он не злой мужик был, сложилось так просто, незадачливо. Да и кто без греха?!

Старые раны, ноющие на любой пустяк не хуже зубной боли, они благостности не прибавляют!

А теперь вот нет его, помер от наспех, плохо залеченных в санбатах ран, и всей памяти – пиджак на вырост, трофейная зажигалка, две медали, да несколько фотографий. Ну и сын – тощий узкоплечий мальчишка с некрасивым лицом и глазам необыкновенной синевы, спешащий повзрослеть, приобщиться ко взрослому, мужицкому миру.

Нет, наверное, в посёлке ни одного мальчишки старше девяти, который не курил бы время от времени, не пробовал портвейн где-нибудь за сараями. Некоторые в охотку, жадно, получая от отравы удовольствие, а многие – через «не могу» и «не хочу», не признаваясь в том даже первейшим дружкам, приучая организм к никотину и алкоголю.

Дома за это лупят – если, разумеется, попадёшься. В школе прорабатывают, но так, не слишком всерьёз, по крайней мере – не в нашей, поселковой школе. Вроде как правила игры такие, мужская инициация.

В семьях попроще, а у нас в посёлке почти все такие, без особых амбиций и интеллигентских фанаберий, годам к четырнадцати многие спокойно курят при родителях, а на семейных застольях пьют вино, а то и что покрепче. Не наравне со взрослыми, но и не так, чтобы вовсе уж символически, губы смочить.

А уж если работаешь и приносишь в дом какую-никакую, а деньгу́, то и вовсе – мужик! Добытчик! Слово никто худого не скажет, хоть упейся. Ну и упиваются многие, чего уж там…

– А ничего так денёк, – затянувшись, и стараясь не закашляться, сказал тощий, белесый Ванька Литвиненко, часто моргая покрасневшими глазами, – сейчас бы ещё портвешку по стакашку, и совсем хорошо было бы! Ох и захорошело бы!

– Это да, – вздохнул долговязый Севка, сощурясь от попадающего в глаза едкого дымка, – не помешало бы.

Похмыкали солидно – дескать, да, никто не отказался бы. Даже если на самом деле пьёшь вино через силу и потом выблёвываешь желудок, разве не стоят того те минуты головокружения и пьяного веселья?

Даже если кто и считает иначе, то в жизни в том не признается! Засмеять, может, и не засмеют, но куда ж ты без коллектива? Известное дело, за бутылочкой все серьёзные дела решаются!

– Портвейн… – высокомерно хмыкнул Леван, в первые же дни переиначенный поселковыми в Лёвку, – вы настоящего вина в своей жизни не пробовали ни разу! Вот у нас в Армении…

– Слышь… – повернувшись к нему, резко ощерился Колька Второв, по прозвищу Николай Второй, – хач! Задолбал ты своей Арменией! Сколько можно нервы полоскать своими байками! У нас да у нас… хера же ты с отцом здесь, а не в Армении?! У вас же всё хорошо, а у нас так херово, так что вы здесь забыли?!

Леван взвился, и, хотя он сам не раз и не два рассказывал, что «Хач» по-армянски, это «Крест», и в самом слове нет ничего дурного, но Колька хотел обидеть, а Леван – обидеться.

В пацанов вцепились, повисли на плечах, загомонили разом, шумом забивая обидные слова, но тщетно.

– Бля, забодали… – выплюнув окурок, ругнулся Вовка, он же Короед, отпуская Левана и отходя в сторону. Харкнув зло и обильно на вытоптанную траву, он отошёл в сторонку и уселся на бревно, демонстративно отстранившись от происходящего.

– Парни! – повысив голос, тщетно пытаюсь воззвать к голосу разума, – Какого хера?! Лёва, в самом деле, ты свою Армению к месту и не к месту вставляешь, ну сколько можно!?

– Коля, – поворачиваюсь ко второму, – а ты чего? Забыл, как мы втроём с Лёвкой от пацанов из Лесхоза отбивались?!

– Да пошёл ты! – отмахнулся тот, ненароком зацепив мне локтем по виску, и сбив с головы кепку, улетевшую аккурат в Вовкину харкотину.

– С… – сцепив зубы, я удержал рвущиеся слова, и, подобрав кепку, оттёр её, как мог, от харкотины, смял, и сунул в карман. Дома отстираю, а пока так…

Кончики ушей сразу начали мёрзнуть, потому как май, он у нас пока только в календаре. Север!

Усевшись на бревно рядом с Вовкой, подрагивающими пальцами вытащил папиросу, стараясь не обращать внимания на крепко занывшую голову. Приятель, ни говоря ни слова, затянулся покрепче и протянул мне тлеющую папиросу, от которой я и прикурил.

– Каждый раз одно и тоже… – не поворачивая головы, сказал Вовка, глядя куда-то в сторону.

– Угу… – в тон отозвался я, – надоело, сил нет!

Помолчали, не глядя в ту сторону… да и чего глядеть-то? В посёлке я уже два года, и всех немногих годков4 знаю, как облупленных!

Со всеми, считай, подрался, а с некоторыми и не по разу. Ну и всякие разные… приключения. А куда без них?

– Да чёрт с вами! – дискантом выпалил Ванька, и его слова поставили точку в попытке примирения.

Скривившись, я не сказал ни слова, глядя, как парни собираются драться тут же, прямо на заплёванном пятачке, с валяющимися окурками и битым бутылочным стеклом. Да ну их к лешему!

Леван, ощерившись и демонстративно хрустя костяшками пальцев, сказал что-то на армянском, и, судя по паскудному прищуру, это были ругательства из самых чёрных.

– Слышь, хач сраный, – оскалился Второв, сжимая кулаки и с ненавистью глядя на армянина, – Самому-то непротивно от себя? Я ж тебя, черножопого, на эвенкийском могу послать или корейском, но говорю с тобой на языке, который ты понимаешь. А я ведь твои слова запомнил, и потом к твоему отцу подойду и спрошу, что они означают.

Взревев что-то нечленораздельное, Лёвка яростно бросился на Кольку, и завязалась та жестокая и бескомпромиссная драка, в которой побеждает не умение, а готовность идти до конца.

Колька бьёт наотмашь, редко, но со всей своей немалой дури, и если уж попадает, то аж звон идёт!

Леван бьёт часто, и, что вызвало у нас неприятие, много ударов открытой ладонью.

– Да что ж он… – возмущается Ванька, стискивая кулаки, – говорили же!

Киваю согласно, не глядя на дружка – Леван сейчас нарушает все неписанные правила честной пацанской драки, переводя её из в общем-то банальной разборки между своими, во что-то много большее.

Ему, когда они десять месяцев назад приехали в посёлок с отцом, дядей Вазгеном, и матерью, тётей Ануш, после первой же драки объяснили, что все эти удары открытой ладонью, они может и эффективны, но если он не хочет сделать всех поселковых пацанов своими врагами, то пусть лучше не пользуется!

Какие там на Кавказе традиции, мы не знаем, и будем выяснять, когда и если поедем туда. А здесь, на Северах, удар открытой ладонью по лицу – это оскорбление! И если он, Леван, не хочет заводить себе врагов на ровном месте, то пусть лучше не применяет!

Шатаясь от собственных размашистых ударов и попаданий в морду, цепляясь за одежду противника и пинаясь по голеням, они тяжело дышали, рычали, но находили в себе силы говорить, обещая друг дружке всякое нехорошее. Из окровавленных ртов летит слюна вперемешку с кровью, и вытоптанный, заплёванный пятачок, чем дальше, чем больше покрывается пятнами крови.

– Урою… – выдыхает Колька, принимая разбитым лицом очередной удар, – я тебя, суку…

Второв пытается изображать какое-то подобие бокса, по крайней мере, стойка похожа, да и попытки принимать удары на предплечья имеются. Не то чтобы это особо помогает…

Леван лупит открытыми ладонями по морде, хватает за одежду, чаще лупит по ногам подсечками, но тоже неудачно. Хотя ноги у Кольки потом синие будут… это пока он, в запале драки, не чувствует боли.

Бойцы они скорее злые, чем умелые, но духовитые, этого не отнять! У Левана явно сломан нос, да и ударов в голову он пропустил достаточно. У Кольки вся морда опухшая, в сечках, губы как оладьи… А кровищи у обоих!

Наконец, Леван исхитрился и подбил подсечкой ноги Кольки, опрокидывая парня на землю и падая следом. Но тот, извернувшись по-кошачьи, вцепился в застиранную фланелевую рубаху противника, в последний момент оказался наверху!

– Н-на… – начал вбивать Колька тяжёлые кулаки в лицо противника, – получи, сука!

Упавшего у нас добивать не принято, но в этот раз мы слегка помедлили, да и разнимать начали без особой охоты. Нет, а чего Леван хотел после пощёчин-то?! Как говорится – какой мерой мерите5…

Растащили… а сердобольный Ванька сбегал в бараки сперва за вёдрами, а потом к колонке, набрав два ведра студёной воды. Умывались и оттирались парни поодаль, старательно не глядя друг на друга, но ясно – ничего ещё не закончилось!

Они и так-то неровно друг к другу дышали, а уже теперь и подавно. Колька, он такой… сложно у него с дружбой народов складывается. Да и Леван не без греха – на всё через губу смотрит, да «У нас в Армении» норовит вставить, куда льзя и нельзя. С разных полей ягодки, но одинаково подпорченные…

Дальнейшие посиделки как-то не заладились, и мы, посидев и перекурив, обсудив драку и поведение каждого из её участников, разошлись с подпорченным настроением. Колька, кажется, что-то там изображал… но вот честно – надоел!

Вечно у него так – сперва руками размахивает и гадости говорит, а потом, нет бы подойти и извиниться, а он просто сопит издали, да посматривает, и вроде как само собой склеивается. А сейчас что-то и не клеится. Подойдёт, так и хорошо, а нет… да и чёрт с ним!

– Пришёл наконец, гулёна? – констатировал мать, высунувшись из общей барачной кухни в чаду прогорклого пара, – Когда ещё школа закончилась, а ты всё с дружками своими…

– А… – не договорив, она безнадёжно махнула рукой и вытерла её о передник, – да что с тобой говорить-то, неслухом?! Ладно, давай бросай портфель и дуй в магазин, я тебе список набросала. Да смотри, не задерживайся!

– Мишенька? – высунулась из своей комнаты подслеповатая баба Дуня, густо пахнущая нечистым старушечьим телом и лекарствами, – Ты в магазин, соколик? Купи мне, пожалуйста, хлебушка…

– Хлеб завтра завезут, баба Дуня, – рассеянно отозвалась мать, – вот завтра он его вам и купит! А сегодня я пироги затеяла, поделюсь с вами по-соседски!

– Пироги… – задумалась соседка, комкая морщинистые губы и обнажая дёсны с несколькими пеньками оставшихся зубов.

– С рыбой, – уточнила мать, краем передника утирая потный лоб.

Закивав мелко, баба Дуня втянулась в свою комнату, как черепаха в панцирь. Собственно, этого результата она и добивалась, ничего нового.

Обтерев ещё раз ноги о половик перед дверью, я зашёл в нашу комнату, кинул кепку в кучу грязного белья, и, зайдя в свой закуток, отгороженный самодельным шкафом и ширмой, взял шапку-петушок. А чуть погодя, подумав, и пару таблеток анальгина, вдруг да и поможет от разболевшейся головы…

– Авоську! Авоську небось опять забыл! – крикнула вслед мать, не выглядывая из открытой двери кухни.

– В кармане! – кричу в ответ, выскакивая из барака, на всякий случай хлопая себя по карману ватника. Авоська на месте, да и пачка сигарет там же… надо, кстати, вытащить. Не то чтобы мать не в курсе, что я курю, но и дразнить лишний раз не стоит.

Но сперва в сортир… Он у нас сбоку, с подветренной стороны стоит, аккурат за дровяником, так что и не пахнет почти.

Путь к нему лежит через небольшую утоптанную площадку, с песочницей и качелями для малышни, и лавочками со столом под навесом для всех остальных. Там почти всегда хоть кто-то, да есть. А вечером, когда собирается с работы народ, так непременно хоть один, да прокомментирует!

Сейчас на лавочке сидит укутанная в сто одёжек баба Валя, якобы присматривающая за соседской девчонкой, грызущей угол песочницы. На деле баба Валя просто дремлет на солнце, положив натруженные руки на костыль, но вроде как она при деле.

– А, малой, – показав железные зубы, приветливо улыбнулся дядя Витя, выходя из деревянной будочки и направляясь к стоящему чуть поодаль рукомойнику, – ты вечером зайди, если время будем – в шахматы поиграем!

– Обязательно! – серьёзно киваю я. Прошлое у дяди Вити непростое, как у многих на Северах. Но шахматист он сильный, и говорят, был как бы не чемпионом Москвы в своё время!

А потом… все по-разному говорят, но сложно у него всё было, это точно! Ну да и время такое было, непростое…

Задержав дыхание, прикрываю за собой дверь и отливаю, тугой струёй сбивая наглую зелёную муху. Закончив дела, выскакиваю прочь. Кивнув мнущейся неподалёку соседской девчонке, наскоро споласкиваю руки под рукомойником, и, проверив украдкой ширинку, выскакиваю со двора.

Проскочив кусок дороги, постоянно разбитый гусеничной техникой, и едва не потеряв в грязи сапог, выбрался на нормальную грунтовку, почистил сапоги подобранной щепкой, после чего пошёл побыстрее, на ходу здороваясь со всеми встречными, всем своим видом показывая, что вот прям спешу со всех ног и уже опаздываю! Магазин у нас один из центров цивилизации, и здесь, да около Клуба, все развлечения и светская жизнь.

– Здрасьте, тёть Наташ! – скороговоркой выпаливаю, проскакивая мимо женщин, визгливо смеющихся чему-то, – Мать вот в магазин послала, велела быстро быть!

Делаю вид, что не слышу уточняющих вопросов в спину, и проскакиваю, переводя дух уже в магазине. Этим только волю дай…

Посёлок маленький, все друг с другом знакомы, а любимое, да наверное, и единственное развлечение здешних женщин – сплетни! Да ещё, если поддаёшься и слабину даёшь, так языками обдерут, обсмеют, что надолго запомнишь!

В магазине неизменный полумрак, у прилавка две женщины зацепились языками с рыхлой и дебелой продавщицей Дуськой, раскабаневшей не по возрасту. Пара старушек изучает скудный ассортимент, будто желая обнаружить что-то новое.

Ха! Да здесь, кажется, не меняется почти ничего и никогда, только продавщица постепенно стареет, да штукатурка осыпается. А так… да что там, обычный набор поселкового магазина, только что на Северах ассортимент всё ж таки побогаче, чем где-нибудь на Тамбовщине.

Пробежав глазами по крепостным стенам за спиной продавщицы, сложенным из бычков и кильки в томате, частика и свиной тушёнки, тарабаню Дуське список. Недовольно взглянув на меня, та быстро собрала искомое, с поджатыми губами взяла деньги и кинула их в кассу, выдав сдачу и наколов чек на железный штырь.

На выходе из магазина меня повело, и, оскользнувшись на грязных каменных ступеньках, я крепко шарахнулся головой…

… и дальнейшее слышал как будто со стороны.

– … зубы, зубы ему разожмите, а то язык откусит! Вот чёрт… эпилепсия! Такой молодой…

Глава 1. Депрессивное начало новой жизни

В сознание я приходил урывками, выплывая из чёрного небытия в тошнотную реальность, и снова проваливаясь, будто что-то утягивало меня на дно, в тихий, илистый, безмятежный гнилостный омут. Мысли путаные, а вернее, и нет никаких мыслей, есть только клиповое осознание реальности, как будто всё вокруг, вращаясь, периодически выпадает из реальности.

– … голову ему, голову набок! – и меня тут же стошнило какой-то едкой, разъедающей глотку желчью. Снова и снова желудок выталкивал из себя содержимое, и, быстро опустев, начал болезненно выворачиваться наизнанку.

– Водички… вот, попей… – металлическая кружка болезненно ткнулась мне в губы, и вода потекла тоненькой струйкой в рот, на лицо, на постель…

– Да что ж вы… – и я снова уплыл в беспамятство. Очнулся, когда меня ворочали, переодевая, а одутловатая женская физиономия, наблюдающая за этой сценой с жадным, бесстыдным любопытством, комментировала громким шёпотом:

– Обсикался… как есть обсикался!

Голова снова предательски закружилась, и появилось ощущение, что ещё чуть-чуть, и я снова выгнусь дугой, забьюсь в припадке. Прикрыв глаза, я постарался удержаться на грани, опасаясь опять уйти в черноту.

Кто-то простонал…

– Сейчас, сыночка, сейчас… – тут же донёсся всхлипывающий женский голос. Меня обтёрли влажным, горячим полотенцем, натянули трусы, накинули сверху одеяло и наконец-то оставили в покое.

Потихонечку выплывая из черноты, я ощутил, как дико болят мышцы и суставы, будто надо мной измывался какой-то садист. Сбившийся ватный матрас, кажется, набит булыжниками, болезненно впивающимися в тело при каждом движении.

Но мышцы и суставы – ерунда! Страшно болит голова, хотя потихонечку и начинает отпускать.

– Что… – выдавил я с трудом, преодолевая боль в искусанном, опухшем языке, губах и щеках.

– Что, сыночка?! Что? – заполошно склонилась надо мной какая-то женщина, – Голова болит? Водички хочешь?!

От её напора снова накатило, и, кажется, это явственно отразилось на моём лице, так что женщина отстранилась, подрастеряв неуместную энергичность.

– Что… – повторил я, – случилось?

– Припадок, – радостно отозвалась одутловатая женская физиономия, – падучая у магазина тебя прихватила! Да так сильно, что…

– Женщина! – рявкнула на неё доселе не замеченная особа в мятом, давно нестиранном белом халате, – Выйдите вон! Вы что тут столпились? Больному нужен покой и свежий воздух, в вы набились и галдите, как обезьяны в зоопарке!

Только сейчас я понял, что народу в комнату набилось столько, что куда там сельдям в бочке! Какие-то странно одетые люди…

Старушка, одетая в линялое, засаленное тёмное платье в крупный горох, поверх которого было накинуто что-то такое, что у меня ассоциировалось со словом «салоп».

Одутловатая неряшливая тётушка в халате, из-под которого торчит розовая ночнушка и толстые венозные ноги.

Две почти одинаковые женщины, ещё молодые, но какие-то рыхлые, сутулые, будто пожеванные и очень серые. Друг от друга они отличались только тем, что у одной из них на обесцвеченной голове были бигуди.

Немолодой мужчина с железными зубами… и он, кажется, единственный из всех смотрит на меня с искренней тревогой и сочувствием. Слабо улыбнувшись ему, я прикрыл глаза, уже не в силах сосредоточиться на остальных, собравшихся в душной комнате.

– Вон! Кому я сказала! – энергичная особа в белом халате вытолкала всех, оставив только странную женщину, которая назвала меня сынком. Затем, выйдя в коридор, она раздала какие-то распоряжения и вернулась в комнату.

– Так-с… – мои веки бесцеремонно (и очень болезненно!) были открыты, и перед глазами возникла физиономия энергичной дамы.

– Ну-ка, смотри сюда! – приказала она и начала показывать пальцы.

– Давай! Не ленись! – прикрикнула женщина, когда я устал. Напоследок мне в глаза зачем-то посветили фонариком и наконец оставили в покое.

Отойдя от топчана, на котором я лежал, женщин в белом халате и та странная особа, называющая меня сынком, недолго поговорили, после чего в четыре руки одели меня, снова вызвав болезненные ощущения в суставах и мышцах, а хуже того – в голове, вновь начавшей раскалываться от боли.

Несколько минут ожидания, и двое мужчин, бесцеремонно топая грязными сапогами, вошли в комнату. Короткий, но жаркий спор…

Меня подхватили за ноги и подмышки и вытащили из комнаты, вытащив на улицу, а там уже ждал трактор, пыхтящий и подпрыгивающий, чадящий на всю округу чёрным дымом и дрянной соляркой.

– На мягенькое, на мягенькое его! – взвыла внезапно странная женщина, – Я сейчас!

Споткнувшись несколько раз, она неуклюже вбежала в дверь низкого, вросшего в землю барака, обшитого потемневшими от времени досками, и вскоре выбежала с охапкой какого-то тряпья.

– Я сейчас… – задыхаясь, сказала она, – ещё…

Меня тем временем погрузили в тележку трактора, на кучу тряпья.

– Не надо… – выдавил я, более всего желая просто покоя и возможности отлежаться в тишине, но никто не послушал меня. Неопрятная медичка, усевшись на тряпьё, устроила мою голову у себя на коленях.

От шума, вибрации и запахов снова стало накатывать то чёрное, страшное беспамятство…

– Домой…

– Сейчас тебя в больницу отвезут, миленький, – склонившись надо мной, сказала женщина в белом халате, – там дядя доктор сделает тебе укольчик, и всё будет хорошо!

В кузов полетела очередная порция тряпья, среди которой я опознал ковёр, половичок, мужское пальто и пиджак, а затем, чуть погодя, подсадили и ту странную женщину.

– Трогай! – внезапно заорала медик над самым ухом, и трактор, зарокотав, дёрнул тележку, а я провалился в беспамятство…

Дорога запомнилась только тем, что мне стало необыкновенно плохо! В припадках меня больше не выгибало, но голова раскалывалась от боли, а вдобавок, навалилась необыкновенная тошнота, поселившаяся, кажется, не в желудке, а в самом черепе.

– … дура! Кукла чёртова! – негромко, но очень яростно выговаривал меня над ухом незнакомый мужской голос, – Вечно ты, Малеева, со своей инициативой лезешь, и хоть бы раз к месту! Как ты вообще медучилище окончила?! Кто тебе диплом медсестры выдал?!

– Что вы себе… – сдавленно зашипели в ответ, но мужчина заговорил ещё яростней и напористей.

– Это додуматься ведь надо! Человека после эпилептического припадка, и, скорее всего, с сотрясением мозга, если не с черепно-мозговой травмой, на тракторе в больницу везти, да по нашим дорогам! Ему покой, покой нужен! Дура! Не тащить в больницу на тракторе, а за мной послать, или за Фёдором Ильичом!

– Эх… – говорящий прерывисто вздохнул и сплюнул, – сделать бы тебе трепанацию черепа и посмотреть, что там в межушном ганглии! А потом диссертацию написать – о преимуществах советского строя, при котором даже клинические идиоты могут получить диплом медика!

– Хам! – взвизгнул женский голос, – Я буду жаловаться в партком!

Послышался звук удаляющихся шагов, громкий вздох… затем мужской голос пробормотал вяло:

– Она ведь пожалуется… Вот ведь! Вредительница, чёртова кукла, и ведь не уволишь! Дура, но ведь член Партии! Всё-то у нас через…

Сплюнув, он договорил совсем тихо:

– …Партию!

Разлепив глаза, я пошевелился, и кажется, простонал. Разговоры тотчас прекратились, и надо мной с озабоченным видом склонилось усатое мужское лицо.

– Так-с… – на мгновение приподняв мне веко пальцем, он повернул мою голову влево, вправо, и кивнул своим мыслям.

– В палату! – коротко приказал он куда-то в сторону, и оказалось, что меня уже успели переложить на носилки, которые и подхватили два извечно усталых мужичка средних лет.

Фиксирую взглядом окружающие реалии, состоящие для меня из одетого в ватник мужика с папироской во рту, тащащего носилки со стороны ног, молодой зелени на высоких деревьях с раскидистыми кронами над больничным двором, да потрескавшегося асфальта со следами глины. Вскоре в моей реальности появился больничный коридор, окрашенный шаровой масляной краской, потолок со свежей побелкой, и больничная палата на шесть металлических коек, одну из которых я и занял.

Где-то на периферии сознания, я услышал в коридоре всхлипывающий голос той странной женщины… и внезапно понял, что она моя мать, и что я…

… а дальше я благополучно потерял сознание. Снова. Очнулся от того, что меня переворачивают на живот и стаскивают трусы. Безучастно перетерпев болезненный укол в ягодицу, я снова начал было засыпать.

– Прошу прощения, молодой человек… – раздался голос над ухом, и усатый врач уселся у меня в ногах на металлически скрипнувшую койку, – понимаю, что самочувствие у вас не ахти, но мне нужно собрать первичный анамнез, чтобы определиться с вашим лечением. Итак…

Он представился, но я так и не смог запомнить его имени. Вообще, с памятью у меня всё очень странно, какое-то раздвоение…

Врач ушёл, и мне дали наконец выспаться. Периодически я просыпался, ел что-то жидкое, диетическое и абсолютно безвкусное, пахнущее капустой, использовал неудобную металлическую утку. Фиксируя взглядом мать, неизменно сидящую на табурете возле кровати, я странным образом успокаивался и не задавался вопросами.

Ещё в моей реальности существовала пожилая медсестра с ласковыми натруженными руками и окающим говорком, и соседи по палате, ведущие негромкие, довольно-таки бессвязные разговоры обо всём и одновременно ни о чём, да периодически выходящие в коридор, после чего от них пахло табаком.

Состояние у меня такое, что не то что задаваться вопросами, а осуществлять хоть сколько-нибудь сложную мыслительную деятельность я решительно не в состоянии! Врач, кажется, несколько озабочен этим, хотя перед матерью старался не показывать этого.

– … да, в район! – продолжая разговор с матерью, решительно сказал доктор, стремительно входя в палату, – Очень удачная оказия подвернулась…

Мать начала расспрашивать Николая Алексеевича, но разговор их был настолько быстрым и обрывочным, что я решительно ничего не понял. В результате, тем не менее, я снова на носилках, меня куда-то несут, а мать семенит рядом, неудобно изогнувшись, но не отпуская моей руки.

Носилки пронесли по шаткому, прогибающемуся под ногами трапу, несколько минут я провёл на палубе, глядя на бледное серое небо, запорошенное мелкими облаками. Этот убогий вид странным образом успокоил меня, а сырой речной воздух после больничной палаты показался необыкновенно вкусным.

Решив какие-то вопросы, меня занесли в маленькую каюту, изрядно душную и одновременно холодную, с единственным крохотным иллюминатором, на котором виднеются потёки ржавчины. Переложив меня на нижнюю койку и накрыв шерстяным одеялом поверх простыни, мужички удалились, на ходу закуривая и обсуждая стати неизвестной мне Дуськи, которая с одной стороны шлюха, потому как даёт, а с другой – сучка этакая, потому как не им! Вот как с такой быть, а?!

– Вот, сыночка… – виновато улыбнулась мать, заходя следом и неловко садясь в ногах. Киваю еле заметно, потихонечку рассматривая крохотную каюту. Собственно, смотреть в общем-то на что, кроме двух коек, крохотного откидывающегося столика и стула, да нескольких металлических крючков для одежды, здесь ничего больше нет.

Увидев, что я не настроен разговаривать, мать замолкла. Начав было дремать, через несколько минут я чуть не слетел с койки от гудка, звук которого проник, кажется, в кости черепа.

Мать, заметив мою реакцию, поджала губы и вылетела из каюты. Вернувшись через несколько минут очень недовольной и взъерошенной, она уселась на стульчик с поджатыми губами.

Не знаю, сколько времени длилось моё пребывание на корабле. Я просыпался, ел, пил, пользовался судном и снова засыпал. За окошком иллюминатора иногда был день, иногда ночь, а иногда – задёрнутая плотная шторка. Да и какая разница…

В каюте почти всегда была мать, да пару раз я видел незнакомого пожилого мужчину, который, кажется, имеет какое-то отношение к медицине. Но я так и не понял – он член экипажа и судовой медик, или может быть, такой же пассажир, но с медицинским образованием, которого попросили присмотреть за мной?

Всё это было неважно и бессмысленно, в моём мире осталась только маленькая каютка, мать на стуле, да изредка – качка, от которой нехорошо кружилась голова и где-то внутри черепа начиналась тошнота.

– Завтра-ак! – послышалось в коридоре, и по коридору загрохотали колёсики тележки, спотыкающейся о многочисленные неровности дощатого пола.

– Да чтоб тебя… – беззубо ругнулся я, окончательно просыпаясь и переворачиваясь на спину, а несколько секунд спустя, заметив утренний привет в виде стояка, на бок.

Полежав так недолго, откинул одеяло и сел на кровати, нашаривая ногами старые тапочки, выданные здешней кастеляншей. Встав на неверных ногах, подтянул сваливающуюся, безразмерную застиранную больничную пижаму с огромным фиолетовым штампом и пошёл в туалет, пока не образовалось очереди.

– Доброе, – буркаю медсестре на посту, не дожидаясь ответа. Да собственно, ответа никогда и не бывает… В лучшем случае вскинет голову, глянет подслеповато через очки и сделает какое-то замечание.

Не здороваться, к слову, чревато длинной нотацией о воспитании и о нелёгком труде медработников, которым бы должны быть благодарны просто за то, что они есть. Такая вот игра в одни ворота…

Обойдя санитарку, катящую тележку с едой по коридору, полы которого стоило бы покрасить, дошёл до туалета, навечно пропахшего хлоркой, мочой и ржавчиной, сделал свои дела насколько можно быстро, вымыл руки и обтёр их о куртку пижамы.

Вот тоже… положено, согласно какому-то постановлению, ходить в этом застиранном говне со штампами больнички, и ходи! Даже если есть, во что переодеться, нельзя! Не положено!

– Зато бесплатно, – невесело сообщаю зеркалу, приглаживая волосы.

Чищу зубы, старательно не глядя на собственное отражение. Всё ещё никак не могу привыкнуть, что тот пацан в зеркале, и я – один и тот же человек. Очень боюсь, что в процессе привыкания и осознания меня опять может скрутить приступ эпилепсии.

Не торопясь дошаркал до столовой, то и дело останавливаясь и придерживаясь стенки. Голова уже почти не кружится, но иногда может повести, так что как только чувствую возможные проблемы, сразу останавливаюсь.

Дошёл, изрядно утомившись и вспотев. Народу пока ещё мало, так что, получив на раздаче свою порцию манной каши на воде, варёное яйцо с синим штампом на скорлупе, кусок серого хлеба с шайбочкой масла и эмалированную кружку с уже остывшим чаем, пахнущим старым веником, уселся неподалёку от окна, бездумно глядя на молодые ёлочки во дворе.

Готовят здесь на редкость отвратно, даже местный неприхотливый пролетариат из тех, кто постарше, и прошёл, казалось бы, огни и воды, вечно жалуется на качество «харча». Передачки, при этом, почему-то запрещены, причём не только в инфекционном или желудочно-кишечном отделении, а вообще.

Говорят, это какая-то очередная компания по закручиванию гаек, притом сугубо местная. Но от этого, вот честно, ничуть не легче!

Добросовестно прожевав каждый кусочек пищи по двадцать раз, вернулся в палату.

– Ну чо там, Мишаня? – заправляя койку на солдатский манер, поинтересовался у меня Семён… хм, дядя Семён, надо привыкать…

– Манка, – вздохнул я, – отменно омерзительная! С комочками!

– Да мать их ети! – хрипло ругнулся кто-то из соседей, – Не пойду! Ну его на хер, такой завтрак! Моя на перерыве обещалась с пирожками заскочить, дотерплю!

– Опять как собака жрать будешь? – подкололи его, – Озираясь и глотая куски?

– Да хоть бы и так! Я… – остановившись, он с клокотаньем начал собирать в горле мокроту, открыл окно и харкнул на улицу.

Мужики наконец вышли, оставив меня одного. Растянувшись на койке, я взял из тумбочки книги Казанцева, и, за неимением других развлечений, попытался читать.

– Сегодня рекорд, – пять минут спустя постановил я, отмечая количество прочитанных страниц и вкладывая в книгу пустой конверт в качестве закладки. Казанцев, как обычно, не пошёл, а остальная, доступная мне литература, классом ещё ниже…

Полагаю, есть в советской литературе и достойные вещи, но в районной больнице выбор не богат. Казанцев, Томан, зачитанные до дыр томики Дюма, ну и разумеется – пресса. «Правду» и «Известия» я старательно изучаю, чтобы просто понять местные нравы, но вот получать удовольствие от такого чтения никак не выходит.

– Савелов! – заглянула ко мне медсестра, – Подставляй жопу!

– Ясно-понятно, – покорно отзываюсь я, поворачиваясь на живот и оголяя тощие ягодицы. Шприцы здесь не одноразовые, и иголки бывают очень… хм, поюзанные. Они заметно толще привычных мне, а кончики у некоторых игл загнуты так, что это видно невооружённым глазом.

Оно и так-то ощущение не из приятных, а если медсестра заимеет на тебя зуб, то выражение «Шило в жопе» для отдельного пациента может заиграть новыми красками! Поэтому… претензий у меня много, но качать права не пытаюсь. Советская медицина – самая передовая в мире, и точка!

– Савелов! – я проснулся от крика, а в дверном проёме появилось недовольное лицо пожилой санитарки, держащей перед собой собранное в пододеяльник грязное постельное бельё, – Мать к тебе пришла! Иди давай!

– Спасибо, тёть Зин, – благодарю я и вбиваю ноги в тапки, пока санитарка, недовольно бурча о том, что за такие копейки она одна, дура, работает, и что если она уйдёт, вся больница сперва зарастёт в грязи, а потом встанет!

Согласно кивая и стараясь не замечать запаха перегара6, замаскированного пошлой валерианой, накидываю на плечи старую чужую куртку на ватине, лезущего из многочисленных прорех. Угукнув напоследок, выскакиваю в больничный двор, где меня ожидает мама.

Сырой воздух, вкусно пахнущий молодой листвой и разнотравьем, щекотно холодит коротко остриженную голову. Босые ноги в тапках сразу же слегка зазябли, но после нещадно натопленной больницы это даже приятно. За последние дни ощутимо потеплело, и весна стала почти настоящей!

В больничном дворе броуновское движение больных, санитарок, врачей и всевозможного обслуживающего персонала. Двор не такой уж и маленький, довольно-таки уютный, с достаточным количеством лавочек, прячущихся за высокими, давно нестриженными кустами, раскидистым елями и тощими пихтами.

Дорожки асфальтовые, и хотя положены они кое-как, чуть ли не собственными силами больничного персонала, но и это – прогресс. Цивилизация! Во всяком случае, ими гордятся и это, хм… навевает.

Есть даже маленький фонтан, и говорят, работающий! Правда, включают его только перед приездами всевозможных комиссий и Высокопоставленных Товарищей, притом не всяких.

Сама больница, основой которой служит одноэтажное здание постройки середины тридцатых, выстроена вокруг двора неправильным колодцем, и видно, что архитекторы, если таковые вообще были, заботились скорее об экономии фондов.

– Ну, как ты, сына? – виновато улыбаясь, спросила мама, осторожно гладя меня по голове, – Врачи говорят, на поправку идёшь?

– Да… – всё нормально, – улыбаюсь в ответ, изрядно покривив душой, – Выписывать скоро будут.

– Да, да… – закивала она, – я уже спрашивала! Летом в область ещё надо будет съездить, на обследование. Николай Петрович сказал, что раз ты теперь на учёте, то по особой очереди идёшь, отдельно.

Пройдя по дворику, отыскали свободную лавочку и уселись. Зашуршав пергаментной бумагой, мама достала пирожки с капустой, термос с бульоном и варёную курицу.

– Ты кушай, сыночка, кушай… – она коснулась моей головы и отдёрнула руку, будто боясь чего-то. Киваю согласно и начинаю есть, слушая её рассказы и изредка задавая вопросы.

Все эти бесконечные дяди Валеры, Машки и тёти Веры очень плохо укладываются в моей голове, но какое-то представление о собственной жизни я всё-таки получаю.

– … да ничего, – журчала её речь, – и не с такими болячками люди живут!

Всё это, призванное успокоить меня, скорее раздражает, но виду не показываю. Не хочу расстраивать маму, да и… а смысл?

– Елена Васильевна! – вскочив со скамейки, мама искательно улыбается навстречу упитанной медсестре, настойчиво пытаясь вручить пергаментный свёрток, пахнущий съестным, – Вот, угощайтесь! Не побрезгуйте!

– Ну что вы… – фальшиво ответила та, – как можно!

– Да берите, берите… – мать настойчива, – пропадут же! Угощайтесь!

Наконец, как бы нехотя дар был принят, и, погрозив мне зачем-то пальцем, Елена Васильевна удалилась.

– Вот… – облегчённо выдохнула мать, снова усаживаясь рядом со мной.

А я что? Молчу! Я не знаю… не понимаю просто здешних правил игры. За каким чёртом нужно искать расположения простой медсестры, притом даже не моей?! Но мать в таком поведении не одинока, и значит… А чёрт его знает, что это значит! Мало данных…

У меня почти не осталось памяти тела, не считая всякого эмоционального мусора.

Помню прекрасно, где храню папиросы, как едко, нашатырно пахнет немытым старческим телом от пожилой соседки по бараку, мастурбацию на портрет гимнастки из «Советского спорта», и несправедливую двойку, поставленную мне в пятом классе училкой. Наверное, эти вещи хоть как-то облегчат мою жизнь…

Но знаете…

… как-то не хочется жить – вот так! А ведь придётся…

Глава 2. Отрицание-гнев-торг-депрессия-принятие

Стоя у поручня и крепко вцепившись в него, слезящимися на ветру глазами вглядываюсь в приближающиеся чёрные точки на горизонте. Постепенно точки приближаются, и можно рассмотреть весь посёлок, вытянувшийся вдоль огромной северной реки.

Есть несколько кирпичных или бетонных зданий, но преимущественно постройки деревянные, потемневшие от времени и северной погоды. В основном бараки – вытянутые в длину, низкие, приземистые, окружённые многочисленными выводками сараев, покосившихся заборов, поленниц под навесами и без, курятниками и Бог весть, чем ещё.

Дороги как таковой нет, просто некоторые территории сильнее других изуродованы гусеничным транспортом. Зелени в посёлке мало, и вся какая-то чахлая, хотя примерно в километре виднеется тайга.

Пароход, а вернее – самоходная баржа, проходит мимо посёлка, и перед глазами начинают проплывать штабеля брёвен, пирамиды сочащихся соляркой железных бочек, какие-то ящики и чёрт те что, притом немалая часть этого добра гниёт под открытым небом. Несколько минут, и баржа толкается боком в деревянный причал. Старые покрышки несколько амортизируют удар, но в ноги ощутимо толкает.

Сразу, как только закончилось движение судна, навалились запахи порта. Соляра, ржавое железо, машинное масло и смазки, древесины и прочего.

Наш багаж уже на палубе, и экипаж, чертыхаясь и пиная его, помогает выгрузить поклажу на причал, сколоченный из массивных серых досок.

– Осторожно… – в голосе мамы забота и паника.

– Да, конечно… – но мама цепко хватает меня за руку, и, хотя это не назовёшь здравой идеей, по трапу мы сходим вместе. Чем она может помочь в случае чего, не знаю, но видя её лицо, не спорю.

Оказавшись на твёрдой поверхности, я сразу берусь за багаж.

– Да погоди ты! – осаживает меня мама, снова хватая за руку, – Отца подождём! Да и рано тебе тяжести таскать! Помнишь, что врач говорил?

– Ладно, – соглашаюсь с ней, и, отпустив ручку огромного, много повидавшего фанерного чемодана, присаживаюсь на него и начинаю глазеть по сторонам, ощущая себя напрочь чужеродным элементом в этих декорациях.

Ждать пришлось недолго, и не успел я насладиться видами стоящей у причала баржи, перекуривающих трактористов и лохматого, не до конца перелинявшего кобеля, с деловитым видом обновляющего метки в нужных местах, как подъехал УАЗ «Буханка» вполне узнаваемого вида.

Отец, сидевший справа от похмельного вида водителя, выскочил наружу и заулыбался так, что мои губы невольно растянула ответная улыбка.

– Ну вот… – сказал он, подойдя и взяв меня за плечо, и в этой неловкой фразе было столько заботы и любви, что я обнял его, уткнувшись в чуть пыльную куртку, пахнущую ГСМ. После короткой заминки, отец обнял меня в ответ, и, прижав к груди, ткнулся подбородком в макушку.

Через несколько секунд меня отпустило и стало неловко. Завозившись, я высвободился из объятий, и отошёл на пару шагов, смущённо улыбаясь. Что это на меня нашло…

– Ну, вот ты и дома… – сказал отец, ещё раз улыбнувшись мне, и шагнул к жене. Они не целовались и не обнимались, а просто улыбались друг другу, но так, что стало разом неловко и очень хорошо.

– Кругаля дадим, – хрипло сказал небритый до самых глаз шофёр, закусывая золотыми зубами «Беломор», – Эти, из Леспромхоза, опять всю дорогу…

Сплюнув в окно, он выдал шикарный загиб, на котором иной филолог, специализирующийся на обсценной лексике, мог бы построить диссертацию.

Ползли долго, окольными путями и чуть ли не через весь посёлок, переваливаясь через ухабы и заползая в ямы. Пару раз водитель давал заднюю и искал объезд, темпераментно поминая некую общую маму трактористов из Леспромхоза, штурмовщину, встречный и поперечный план, и Ивана Алексеича, который совсем перестал мышей ловить!

– Каждую весну, ети их мать, одно и то же! – хрипло негодует колоритный водитель, весьма эмоционально хлопая по рулю татуированными руками, – Навигация открылась, и понеслась душа в рай! План у них, чертей, премии горят, а…

Высунувшись в окно, он харкнул, окликнул какого-то знакомца и обещался непременно зайти вечерком.

– План, – зло повторил он, засовываясь обратно, – Мудаки чёртовы! Пока на премию себе не наработают, дороги – ну чисто полигон танковый после учений! Ни проехать, ни пройти…

– При Сталине… – ещё раз сплюнул он в окно и обругал какую-то бабку, с решительным видом бросившуюся под колёса, – При Сталине хоть порядок был! В пять минут всяких там…

Но мы всё-таки проехали, хотя, должен сказать, в пути укачало не только меня, но и отца. Однако, насколько я могу судить по косвенным данным и смутным обрывкам здешней памяти, это считается вполне нормальным явлением.

– Ну, вот мы и дома, – сказал он, выгрузившись из машины и подхватывая багаж.

– Угу, – только и сказал я, ещё глубже погружаясь в депрессию. Вот ЗДЕСЬ я живу?! Здесь!?

Вот в этом, вросшем в землю бараке с низкими подслеповатыми окошками с облупившимися рамами, мхом на обшивке из тёса и со ступеньками, ведущими вниз? С туалетом на улице, необходимостью ходить за водой к колонке за полсотни метров, мыться по субботам в единственной в Посёлке бане, а в остальные дни недели, если мне вдруг приспичит такая блажь, в жестяном оцинкованном корыте?

– Мишенька! – расплывшись в приторной улыбке, двинулась ко мне дородная баба с одутловатым лицом и бигудями под застиранным платком, вышедшая из барака, – Выздоровел?

Не давая ответить, она сделал несколько шагов и прижала меня к объёмной груди, обдав запахами пота, несвежей одежды и чем-то кухонным, с преобладанием нотки прогорклого масла.

– Ну как, мальчик мой, – отстранившись, живо поинтересовалась она, – больше припадков не было? Мы здесь за тебя так переживали, так переживали…

« – Обсикался!» – всплыл в памяти торжествующий возглас, а потом появилась и сама физиономия, светящаяся жадным любопытством и каким-то злорадством.

« – Не дождётесь» – выскочил в голове стандартный ответ, но губы вяло произнесли:

– Нет… всё нормально.

– Да? – тётка, бесцеремонно взяв меня за подбородок, посмотрела в глаза, – Это хорошо…

– Ой, Зин… – кинулась к ней мама, – ты не представляешь…

– Мишка? – пожилой мужчина в телогрейке, накинутой на плечи поверх застиранной майки-алкоголички, выходивший из барака с пачкой папирос и спичками, – Вернулся, бродяга!

Он затряс мне руку, железнозубо, но очень искренне улыбаясь.

– Жив, и это главное! – очень убеждённо сказал он, и только сейчас я заметил, что кисть его левой руки загипсована.

– Сам-то как, дядь Вить, – поинтересовался я, глазами показывая на пострадавшую конечность.

– А… – отмахнулся тот, – да что со мной будет! Видишь… вот, в больничку попал, но это всё так, ерунда! Ты это… заходи, как настроение будет! В шахматы перекинемся, ну и вообще…

Оставшаяся память подсказал мне, что с дядей Витей мы играем не только в шахматы, но и секу, в буру, преферанс и покер, а попутно он рассказывает мне разные тюремные байки, учит передёргивать карты и всем тем премудростям, которым можно научиться за без малого десять лет лагерей. При этом он не прививает никакой там «блатной романтики», отменно и очень сочно иллюстрируя лагерную жизнь с изнанки.

– Ну давай, – он хлопнул меня по плечу, – ты с дороги, а я тебя забалтываю… Иди!

Он закурил, сощурившись на солнышко, а я поспешил догнать мать.

Из своей комнаты по-черепашьи высунулась баба Дуня, подслеповато поморгав на меня.

– А-а, Мишаня… ты хлебушка мне купил?

– Я к вечеру пироги испеку, – вместе меня отозвалась мать, – и на вашу долю занесу.

Отец помог занести вещи, разобрать их, и, коротко глянув на наручные часы, развёл руками.

– Всё, Люд… пора! Я и так-то со скрипом отпросился, сама знаешь. Сын… вечером наговоримся, хорошо?

Оглянувшись напоследок в дверях, он виновато пожал плечами и убежал.

– Всю жизнь вот, на бегу… – еле слышно пробормотала мать, но мгновение слабины было почти незаметным, и она снова захлопотала, разбирая вещи.

– Постирать как следует, отгладить, отпарить…

– Ты как, – спохватилась она, оборачиваясь ко мне, – кушать хочешь?

– Не-а! Разве что чайку бы!

– Сейчас поставлю! – засуетилась мама, расцветая от возможности позаботиться о кровиночке, – Ты иди, умойся пока!