Чужой гость бесплатное чтение
© Елена Полубоярцева, 2023
ISBN 978-5-0059-9990-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Чужой гость
(моим вдохновительницам, Вильдан Атасевер и Стане Катич, с их очаровательными улыбками и волшебными глазами, сотня благодарностей и тысяча воздушных поцелуев! Моему вдохновителю, Алану Рикману (1946—2016), единственному настоящему Филиппу Стоддарду из всех возможных, я Вас помню!)
1
Утро в маленькой гостинице началось привычно: капризная старушка миссис Эбигаэль из своей комнаты на втором этаже громогласно требовала сию же минуту принести вторую чашку кофе. И ещё свежую булочку и немного сливового варенья. И ещё грозилась уехать немедленно, как и каждый день.
– Полина, милая, поторопитесь, не вечно же мне ждать! – слышалось сверху, пока Полина Николлс спешно собирала осколки разбитой чашки. Что и говорить, чашка выскользнула из рук, едва только повсюду раздался зычный голос постоялицы.
– Минуту, мэм! – в голове в это время пронеслось «Две ложечки сахара в кофе, как Вы любите!», – Уже готово!
Приятные ароматы ласково щекотали нос, и Полина впервые за полтора часа с минуты пробуждения почувствовала голод. На часах была половина шестого и, казалось, миссис Эбигаэль с каждым днём завтракает всё раньше. Впрочем, может быть, усталой хозяйке гостиницы это только казалось. Итак…
На небольшом деревянном подносе тесно уместилась требуемая чашка кофе, тарелка с булочками и вазочка ароматного тягучего варенья, и, сопровождаемый Полиной, поднос поднялся по лестнице в комнату номер «4».
Это была, пожалуй, самая большая и самая уютная комната в доме из тех, которые в лучшие дни занимали постояльцы. Бывшая спальня Полины. Теперь она живёт в комнате поменьше… Войдя в эту светлую, наполненную воздухом спальню, Полина застыла на пороге, любовно оглядываясь вокруг. По правую сторону от двери шкаф с книжными полками; книги поддерживают милые статуэтки, около этого объемного шкафа пуфик темно- бардового цвета и круглый столик-тумб для книг и мелочей. Дальше широкое окно, сейчас задрапированное плотной тканью (миссис Эбигаэль о ставила лишь тонкий луч света, ей по душе полумрак), и около него за столом, накрытым к завтраку, сидит сама Дороти, миссис Эбигаэль, внушительного роста, но сухопарая. На столе в мелкой пепельнице тлеющая сигарета.
Полина застыла на пороге с подносом в руках.
– Ну, что же Вы, миссис Николлс, живее! – старая женщина взглянула на женщину моложе. – Я плачу за расторопность!
Полина, немного помедлив, приблизилась к даме, опустила поднос на стол, поставила посуду перед Дороти Эбигаэль. Когда та пригубила напиток, решила, что больше уж молчать нельзя.
– Ваши письма вернулись! Оба, вчера! Видно, адресат…
– Не желает меня знать? – усмехнулась миссис Эбигаэль с горечью. —Что ж, верно подмечено! Отправь телеграмму, – сухо добавила, сделав второй глоток.
Полина кивнула. Напрасные попытки!
Уже у самой двери она услышала:
– Возьми за труды, – пятьдесят фунтов. – Дела у тебя не очень-то хороши, правда?
2
Да, дела были уже плохи. Месяцы затишья, пара постояльцев на несколько дней, занявших одну комнату и быстро уехавших домой. Потом снова пустые комнаты, счета в почтовом ящике, нет денег на новые лампы… Одна старуха Эбигаэль ещё занимала спальню, платила щедро, но ей некуда было идти и положения её было так же незавидно, как и положение Полины.
На столе перед ней ещё стояла чашка с давно остывшим чаем, а Полина так и сидела, просто глядя перед собой. На столе рядом пятьдесят фунтов, которыми нужно воспользоваться как можно позже и практичнее. Воспользоваться, когда уже не будет другого выхода.
Она встала и огляделась. Маленькая кухня в зелёных тонах с деревянными ящичками для посуды и утвари, раковина, у двери большой ящик для овощей. Стол, за которым она сидела, и четыре стула вокруг, очень скромно и даже уныло. Женщина бросила взгляд на белесый потолок, прогладила рукой скатерть.
Дом Полины не всегда был гостиницей. В этой просто обставленной кухне ещё недавно она накрывала ужины для дочерей и мужа. Стол накрывался на четверых, и всегда было очень весело и шумно. Вечера с их мягкой мглой и светом жёлтого фонаря за окном, игриво заглядывавшего внутрь, становились уютнее и теплее за бесконечными разговорами и негромким смехом. Дэвид, муж Полины, обычно шутил, резал жаркое, после разливал чай и дразнил всех закрытой коробкой с печеньем или конфетами. Две дочери, старшая Митчелл, копия отца и младшая, Бекки, очень похожая на мать, так пристально и невинно смотрели на родителей, что в конце концов вся коробка доставалась им, и к ночи у маленькой Ребекки болел живот…
Они больше не собираются за одним столом…
Их не четверо больше…
Полина овдовела, а девочки лишились отца два года назад. Она до сих пор носила траур не только в одежде, но и во всём. Редко улыбалась, без необходимости больше не говорила, но стала скупа на слёзы, хотя и в самом начале почти не плакала по мужу, погрузившись в прошлое счастье. Ещё больше полюбила дочерей и странно привязалась к дому, появился страх его утратить.
Тогда она открыла его всем. Приезжие, люди, нуждающиеся в ночлеге и отдыхе, которые могли отблагодарить её добрым словом, шуршащей купюрой или горстью монет, потекли к ней рекой, получали горячий ужин, молоко и отправлялись дальше, часто возвращаясь вновь. Николлс была гостеприимна, любезна с каждым, её многие любили за кроткий, милый нрав.
3
Так было довольно долго, но со временем оживший было вновь особняк стал медленно погружаться в прежние уныние и скорбь. О неотвратимом течении времени напоминали лишь счета в конце каждого месяца, оплатить сумму в которых стало для владелицы гостиницы сложной задачей. Пустующие комнаты для постояльцев Полина снова стала держать под замком, покрыв белыми чехлами всю мебель. Это хотя бы позволяло экономить на электричестве и, пожалуй, избавляло от лишних иллюзий. Полине это ещё и помогло вернуться к тревожному настоящему.
Когда дела гостиницы ещё шли хорошо, и она приносила доход, давала стабильность или её ощущение, миссис Николлс была так воодушевлена и даже спокойна, что позволили себе не преподавать больше любимый французский. Теперь эта тогдашняя безмятежность казалась почти преступлением, и женщине очень хотелось повернуть время вспять. Она дала в «Дэйли» объявление, но никому не был нужен учитель, прачка или домашняя прислуга. Тогда надежда растаяла вовсе.
Опять вернулся прежний страх потерять не крышу над головой, но всё, что ещё осталось у них собственного, не принадлежащего больше никому…
Она ещё оцепенело стояла посреди комнаты. Ей была свойственна нерешительность в поступках, она долго принимала решения и некоторые из них теперь ставили её на край пропасти. Было время отчаянных попыток спастись, но выхода она не находила.
Полина вышла из кухни, бесшумно затворив дверь, поднялась на второй этаж. Прямо по коридору, чуть дальше комнаты Эбигаэль, по левую сторону была спальня девочек. Дочки жили теперь вдвоём; Митчелл боялась оставаться одна.
Её кровать у стены, рядом с письменным столом и этажеркой. Девочка завернулась в одеяло, как в кокон, отвернулась к стене лицом, слышно лёгкое дыхание. Полина печально улыбнулась, прошла к Ребекке. Младшая дочь спала беспорядочно: одеяло свисало с кровати, уже легло волнами на ковёр. Рядом оказалась давно выпущенная из маленьких рук куколка, без которой дочка отказывалась засыпать. Бекки спала на животе, сладко посапывая. Косы разметались, по щеке, безнаказанный, уверенно прыгал солнечный зайчик. Мать присела на край кровати, подняла с пола куклу, пригладила её встрепанные волосы, расправила складки на штопанном платье, уложила её рядом с дочкой. Любимица сразу оказалась в объятиях хозяйки, и Полина вздохнула, поцеловав дочь в рыжую макушку, поднялась на ноги.
За это время Митчелл ни разу не пошевелилась, дыхание было такое же спокойное и ровное. Полина подошла к её кровати, опустилась на стул, стоящий рядом.
– Дорогая… Митчелл… – позвала приглушённым голосом.
Мама Митчелл знала: девочка только притворяется сейчас спящей. Митчелл часто по ночам не может заснуть совсем, читает до самого позднего часа, потом удобно устраивается на постели, закрывает глаза и просто ждёт наступления утра. Ночи же, когда она засыпает под колыбельные, очень страшны: девочке снится один и тот же кошмар, во сне она плачет, зовёт отца, и поминутно просит прощения.
Дэвид погиб в автокатастрофе два года назад. Он и Митчелл возвращались тогда из Эдинбурга. Дочь чудом выжила той ночью. Её кошмар, всегда повторяющийся, воспоминание об аварии. И Полина с ужасом понимала, что Митчелл умоляет о прощении, потому что осталась жива.
4
– Дорогая… Митчелл…
Девочка зашевелилась, высвобождаясь из одеяла.
– Мама, – прошептала тихо и улыбнулась, наконец, избавившись от пут.
Ей сейчас было шестнадцать лет, она многое уже понимала и, нет сомнений, много пережила. Она села, кротко всматриваясь в зелёные глаза матери, и той даже показалось, что дочь и впрямь ещё не совсем проснулась. Тёмно- каштановые волосы были взъерошены, серые глаза словно затуманены сном, как дымкой, лицо бледное и нежное.
– Как ты, моя маленькая? – Полина спрашивала это всегда, сознавая, впрочем, что дочь может и слукавить. Ради неё. Коснулась щеки Митчелл, мягких волос.
– Хорошо… лучше, – дочь глядела, как никогда невинно. – Поспать не получилось!
– Не переживай, – Полина поцеловала дочь в лоб тем поцелуем, который всегда хочется дарить в горестные моменты. И привкус у него был солёный.
– Ты давно на ногах, мама?
– Ну, ты же знаешь, миссис Эбигаэль завтракает рано! – словно оправдываясь, смущённо прошептала Полина.
– Она капризная… – скривилась Митчелл.
– Да, пожалуй, Митч! – весело перебила Полина.
– Почему ты её слушаешь, она же издевается? – дочь смотрела матери прямо в глаза.
– Теперь мы от неё зависим, и гостиница тоже, – просто и тихо ответила хозяйка угасающей гостиницы, обнимая девочку.
– Но мы ведь сможем что-нибудь придумать, тогда она уедет, и больше не будет нам нужна? —пробормотала Митчелл в объятиях матери.
– Конечно, сможем! – негромко подтвердила Полина Николлс.
5
Она сможет, она обещала.
Неожиданно, ещё держа в объятиях дочь, она вспомнила очень важную, но забытую истину. Кто она и откуда.
Её семья – известные в Лондоне галеристы. Родители её пару десятков лет владели несколькими знаменитыми выставочными залами. Вращались в богемных кругах. Полина и её старший брат буквально выросли среди великолепных произведений искусства. Семейным делом давно управлял Макс, но у Николлс и по сей день оставалось несколько полотен. Приданое.
Наверное, за эти картины можно выручить неплохие деньги. Это прощание с прошлым, которое поможет пошатнувшемуся настоящему. Это воспоминание, приятное, и вдруг ставшее полезным в час отчаяния и безнадежности. Только было страшно отпустить его.
Ещё немного всё шло по старой колее. Работа, усталость, страх… С раннего утра и до позднего вечера работа и непомерная усталость, нарастающее беспокойство и борьба с самой собой…
Наконец, Полина решилась.
Утром через неделю после ещё свежего в памяти разговора, Полина, дождавшись, когда Эбигаэль поднимется к себе в комнату после чая, набрала на телефонном аппарате знакомый номер. Сначала в трубке продолжительное время были слышны лишь тревожные гудки. Затем, когда Полина уже нервно мерила шагами пространство около телефонного столика, трубку сняли и послышался голос:
– Дом семьи Дэшен, слушаю…
Экономка.
– Миссис Патрик, это Полина! Мне нужен Макс, очень важно!
– Мисс Полина, – экономка знает Полину с детства, – сейчас, детка!
Послышалась какая – то возня, кажется, трубку положили на стол и спешно ушли. Полина опустилась на стул, цепко сжав одной рукой трубку, а другой – колено. Снова принялась ждать.
Прошло, может быть, минут пять. Трубку опять взяли. Кто-то прочистил горло.
– Слушаю, – это был брат.
– Макс, – у неё даже голос дрогнул от радости и облегчения. Ей показалось, что в этот момент она улыбалась.
– Слушаю, – вежливо с прохладой повторил Макс.
– Мне нужна твоя помощь, Макс! – негромко сказала сестра.
– Помощь?! – Полина представила, как сейчас брат удивлённо приподнял брови.
– Деловое предложение, – Макс теперь настоящий бизнесмен и вряд ли поймёт что-нибудь, кроме пары выгодных условий, – Я прошу тебя о встрече, тогда и поговорим!
– Хорошо, – голос брата прозвучал сухо, с прежней прохладцей. – Завтра в моей галерее, в два часа у меня найдётся десять минут.
6
Она уже долгое время не видела брата и, надо сказать, не стала бы искать с ним встречи, не будь ситуация такой серьезной. Ей нужна помощь, это правда, она ничего не смыслит в нынешних ценах на картины, и растеряла все связи с людьми, которые могли бы направить её. Помочь может Макс, если только захочет. Сможет ли она соблазнить его выгодой; он делец.
Дольше обычного Полина Николлс сидела перед зеркалом, придирчиво всматриваясь в собственное лицо. Зелёные глаза в отражении смотрели разочарованно, на лице читалось откровенное недовольство собой. Из зеркала взирала на Полину совсем не та женщина, какой она была не так давно.
Уже не юная девчонка, она была красива. Полина очень плавно вошла в новую свою пору цветения, и теперь сложно было отвести от неё взгляд. Огромные глаза она прятала за ресницами, ясность мысли – в наивности взгляда. Узкое к подбородку лицо было бледно последние дни, но даже это не мешало сохранить аристократичный вид. Холодноватые манеры выдавали в ней независимость и достоинство, с которыми она готова была расстаться. Все же необходимость встречи с братом «по деловому поводу» Полина расценила, как нарушение собственных правил игры.
Она подколола волосы и поднялась с места, чтобы оглядеть себя в полный рост. Плохо представляя, как должна выглядеть женщина, собирающаяся предпринять попытку делового разговора, она надела простое светло-серое платье. Дождливая погода дополнила наряд черным плащом, небольшой шляпкой и широки зонтов в тон плаща. Вздохнув, она вышла из своей комнаты, преодолела лестницу и вышла в серость улицы.
7
Замерев на пороге своего дома, Полина поежилась от холода и раскрыла зонт. Едва слышно цокая каблуками, спустилась на подъездную дорожку перед домом. Вздохнула еще раз и неспешно направилась к кованым воротам, зонт дрожал в её руке под порывами северного ветра.
Первое, что Полина почувствовала, когда дотронулась до железной калитки, были ледяные капли дождя. Вздрогнув от пронзившего её холода, Николлс отворила затвор и оказалась на булыжной мокрой от дождя мостовой. Стыки кладки уже наполнились мутноватой водой; женщина направилась вверх по улице.
В самое неподходящее время к ней всегда приходили неподходящие и странные идеи. И теперь, когда до волнующей и не слишком желанной встречи с братом оставался целый час, она решила не спускаться в метро, не садиться в броский красный автобус, но отправиться на прогулку по покатым тротуарам. Насладиться хотя бы несколькими минутами наедине с городом.
Ветер раздувал полы её плаща, холодя ноги. Ботинки скользили на гладких камнях, лицо обдувал пронизывающий ветер, но Полине было удивительно хорошо. Шла уверенно, пересекала, оставляя позади улицу за улицей. Как в музыку Николлс вслушивалась то в дальний, то звучащий поблизости шум воды, стекающей по крышам и карнизам, сквозь неплотную пелену дождя всматривалась в серо-лиловые тучи, висящие низко над головами редких прохожих.
Но странно; за рекой небо по-прежнему было девственно-чистым, лишь очередной внезапный порыв ветра скрыл его за тяжелыми тучами, которые расползлись по глади неба, как порвавшаяся грубая материя. Постепенно в тучах копился дождь, они словно провисали над землей и Темзой, наливаясь тёмным цветом. Угрожающе заворчал первый в году гром. По замутненной поверхности полноводной реки расходились кругами обрушивавшиеся в воду ливневые струи. Вода пенилась и будто бурлила, Полина видела это, проходя по Вестминстерскому мосту.
Отвлекшись от водяных брызг из-под колес машины, Полина посмотрела перед собой. Над Биг-Беном, шпиль которого словно прорвал небесный серый и плотный занавес, можно было различить крошечный клочок яркого голубого неба. И дождь кончился внезапно, как и начался. Ещё через минуту сквозь лёгкие уже серые облака, как будто надорванные невидимой рукой, прорезались лучи солнца. Оно было тёплым, под его светом золотились листья на деревьях, а на воде отблески казались растворёнными в ней драгоценностями.
Полина даже почувствовала себя спокойнее, закрывая зонт, и улыбнулась, не отрывая взгляд от башни. Потом взглянула на часы. Удивительно, но времени было достаточно, чтобы никуда не спешить. Сойдя с моста, женщина первым делом спешно перешла через дорогу, стараясь не намочить ботинок и не попасть под автомобиль. Ещё несколько улиц исторической части Лондона до самой галереи она миновала с сожалением, памятуя снова о предстоящем, возможно тяжелом разговоре.
Ещё через двадцать минут Николлс оказалась у порога «Дэшен-Арт», неловко помедлила, вглядываясь внутрь через стеклянные двери. И, собравшись с духом, поднялась на крыльцо. На часах было без пяти два.
8
Полина не была здесь много лет, с самого рождения Митчелл. В тот год родители окончательно передали управление семейным делом Максвеллу, и Полина, хоть и имевшая ещё какое-то влияние, ушла в сторону, занявшись домом.
В галерее почти ничего не изменилось. Женщина оказалась все в том же светлом довольно большом холле, служившем некоей приёмной и входным залом одновременно, из которого посетитель мог попасть прямо в зал экспозиции. В нем было много воздуха и высокий потолок с прозрачным куполом, словно уходящим в небо. Всюду сновали рабочие в комбинезонах, переносившие подставки, полотна и бюсты в главный зал. Николлс недавно видело афишу; скоро открытие новой выставки.
У самого входа в главный зал, двери в который поминутно распахивались, впуская и выпуская служащих, молодая женщина в строгом костюме давала последние указания, и Полина различила её последние слова «Через несколько часов». Затем она прошла за мраморную стойку и занялась просмотром каких-то бумаг. Приемная в очередной раз опустела.
Полина Николлс ещё раз взглянула на часы, будто они отмеряли минуты до самого решающего события. Через весь просторный холл Николлс прошла прямо к этой стойке и, поздоровавшись с молодой служащей, спросила:
– Могу ли я видеть Максвелла Дэшена?
– Боюсь, он сегодня никого не принимает! – молодая особа не подняла глаз от бумаг.
– Он сам назначил мне встречу сегодня… -несколько растерялась Полина.
– Приходите позднее, – словно заучив, ответила особа.
– Это на несколько минут, Максвелл приглашал меня…
Отвлекшись от своих дел с видом, будто из-за назойливой посетительницы сейчас рушится весь её график, девушка мельком взглянула на Полину.
– Ваше имя?
– Полина Николлс, -сказав это, сестра Макса подумала, не упомянуть ли о своём родстве с хозяином галереи, – Николлс…
– Ожидайте, – сухо перебила служащая. Она демонстративно убрала бумаги подальше, разложила все прочие предметы, и прошла к еле приметной лестнице на второй этаж. Потом звук её шагов стих наверху.
Несколько минут томительного ожидания и неизвестности, и тот же звук шагов вернулся вместе с их обладательницей. Она ничего не сказала, пока снова не заняла место за стойкой.
– Миссис Николлс, второй этаж налево, мистер Дэшен ожидает, – уже более дружелюбно пригласила молодая женщина. Полина уловила сам смену её тона.
– Спасибо! – просто, в том же духе ответила посетительница и направилась в указанном направлении.
Знакомая длинная лестница уходила, казалось в самую глубь здания и в самый верх. Собравшись с силами, которые чуть было её не оставили и запасшись решительностью, очень некстати так не свойственной Полине, эту самую лестницу она преодолевала, как самый последний рубеж.
Наверху мягкий ковер заглушал любые передвижения. Тоже знакомый, узкий и оттого уютный, будто бравший в объятия, коридор внушил женщине надежду на хороший исход её предприятия. Перед тем, как войти в кабинет к брату, она ещё раз подумала, что пришла ни с чем-то постыдным или преступным, но с выгодным предложением. Ей тут же вспомнилось, как годы тому назад брат сам настаивал на том, что сейчас она готова отдать.
На стук в дверь он отреагировал сразу, она вошла. Так странно, но она по-прежнему считала этот кабинет отцовским, и поэтому, увидев за письменным столом его сына, сидящего в удобном кресле, несколько секунд пребывала в растерянности. Пока Макс не заговорил:
– Здравствуй, Полина! – негромко поздоровался он.
– Здравствуй, – она, наконец, пришла в себя.
– Проходи, пожалуйста! Садись! – он поднялся на ноги. —Хочешь чаю?
Кажется, сегодня они играют в правила приличия. И первым начал игру Максвелл. Оставалось лишь принять её. Чтобы разрядить обстановку и окончательно вернуться в реальность, сестра сказала примирительно:
– Ты что ей сказал? Она вначале даже выгнать меня хотела, а уж потом…
Дэшен пожал плечами:
– Сказал, что ты некая важная персона, – он с улыбкой присел на край стола. – Пройдешь ты наконец?
– Да, да, – Полина подошла к нему, села в предложенное кресло.
– Как поживаешь, сестричка? —игра продолжается, подметила Николлс.
– Неплохо, – она качнула головой, не желая углубляться в подробности.
– Так что за помощь тебе нужна? – Макс сцепил руки в замок. И верно, пора переходить к делу, про себя усмехнулась Полина, ведь время для него деньги.
Она кашлянула, досадуя, что не отрепетировала их разговор.
– Строго говоря, не помощь, – голос её прозвучал деловито и неожиданно. – Консультация…
– И?… – заинтересовавшись, он даже поднялся со стола, прошел к креслу, облокотился на него и весь превратился в слух.
– Я хочу продать свою часть картин…
Реакция брата была даже ожидаема. Максвелл мгновенно напрягся, предчувствуя возможную выгоду. Он отвернулся от сестры, заложил руки за спину.
– Я мог бы выкупить их у тебя, – после приличной в таких случаях паузы сказал Макс.
– Правда? – невинно пролепетала Полина, укоряя себя в самой настоящей хитрости, ведь только это и было ей нужно, хотя она не сказала об этом брату напрямую. Ждала, когда он сам придет к этой мысли. Надеялась, и вот.
– Правда? – повторила женщина, ведь хозяин галереи молчал.
– Да, конечно, он порывисто обернулся, Полина даже вздрогнула. Улыбнулся как-то натянуто, в глазах его плясал алчный огонь. Предстояла выгодная ему и его делу сделка.
Хозяин галереи сел в свое кресло.
– Какую же цену ты назначишь? – он подошел к сути, и Полина насторожилась.
Он подождал, думая, что она на что-то решается. Не услышав ответа, спросил ещё раз:
– Какую цену ты назначишь?
В его голосе Полина расслышала явственное нетерпение.
– Эти полотна и тогда стоили немало… – начала она.
– Сейчас другая ситуация, дорогая, – вкрадчиво проговорил хозяин галереи, не желающий потерять лакомый кусок. – Экономика… сейчас не выгодно вкладывать деньги в подобные вещи… Никто не предложит тебе больше меня! Я готов дать две сотни за каждую, это неплохо, уверяю тебя…
Полина понимала: он хочет откровенно ограбить её. Она не знала реальной стоимости принадлежащих ей полотен, но они по-прежнему были в цене. Это она понимала абсолютно точно.
– Ты знаешь, они стоят гораздо больше, – сухо ответила она. —Даже если пойдут с молотка!
Она поднялась.
– Значит, мы солгали друг другу, сестренка! – опять улыбнулся делец. —Ты солгала, что дела в гостинице идут хорошо, а я – что хотел бы помочь!
Она быстро прошла к двери.
– Когда будешь нуждаться, согласишься и на эту цену! – за спиной услышала женщина, уже выходя за порог.
Но она знала: нужно искать другой путь.
9
Другой путь? Полине сложно было даже представить его. Она погибла теперь? Наверное, да, уже погибла или гибель близка, как никогда?
Нужно искать другой путь.
Она вернулась домой скоро. Не было сил и желания пускаться в новый путь по Лондону, она устала, была измотана. Страх вернулся и преумножился, а терзающая её мысль о крахе теперь очень прочно поселилась в сознании, соседствуя, однако, с вопросом «Что делать?».
Она думала, не проявила ли неуместную горделивость, отказавшись от предложения брата. Ответа не было и на это, Полина не думала, что, представься ещё такая возможность, поступила бы иначе. Эти полотна стоят лучших денег, но теперь их уже никто не предложит. Значит, Максвелл прав.
Дверь за ней легко захлопнулась, женщина почти упала на стул в прихожей. Женщина на минуту закрыла глаза, наивно рассчитывая, что сейчас ей придет в голову простой и неожиданный в этой простоте план спасения.
Но голова Полины была пуста, хотя при этом очень тяжела. Она сняла плащ и прошла в гостиную. Было непривычно тихо, и Николлс не сразу вспомнила, что Дороти Эбигаэль ушла на ежедневную свою прогулку, а девочки заняты чем-то наверху. Хозяйка гостиницы давно не проводила время с дочерьми, всегда занимаясь чем-то, что было важно только на первый взгляд. Она старалась, чтобы все, даже запертые, комнаты сияли чистотой, постельное было свежим, цветы на подоконниках цвели и ничего не говорило об упадке, как это важно и не важно. Полина сама себе удивлялась.
На столике для писем обнаружилось несколько конвертов. Верхние два заинтересовали Полину: это были письмо из Оксфорда от племянника Риччи и ещё одно – из Ливерпуля от Джорджа Тагэрти, старинного друга её мужа. Полина распечатала первое. Риччи, студент, приезжал на днях, просил встретить его на вокзале, днем в пятницу. Тагэрти же приезжал чуть позднее, интересовался, возможно ли остановиться в одно из комнат гостиницы Николлс.
Полина сразу написала ответ на каждое. Тагэрти – всего несколько строк уважительно – дружелюбных фраз; она никогда особенно хорошо его не знала. Ричарду же она написала очень подробно, радостно уверила, что непременно примет его у себя с удовольствием.
Опустив готовые письма в ящик, она поднялась к детям. Митчелл читала, держа книгу под светом лампы, а Бекки играла со своей любимой куклой. Мать вошла очень тихо, и девочки не сразу заметили её. Она опустилась на пол рядом с Ребеккой, которая бросила своё занятие и обхватила шею матери руками.
– Всё получилось? – с детским трепетом спросила девочка.
Полина помедлила с ответом, почувствовав неприязнь к своей беспомощности:
– Нет, милая, – поцеловала дочь в макушку.
Митчелл прервала чтение, подошла к матери и сестре.
– Всё будет хорошо!
– Обязательно! – придав голосу твердость, сказала Полина. —Садись к нам, Митч!
Митчелл присела тут же, обняла мать, потрепала сестру по щеке. Немного времени они сидели молча. Затем Полина Николлс, сидящая в объятиях дочерей, проговорила:
– Риччи приезжает в пятницу, будет жить с нами на каникулах, так в письме написано!
Говорила она словно между прочим, хотя знала: новость обрадует дочерей.
10
То утро в Оксфорде выдалось туманным и ледяным. Оно обещало жаркий, солнечный и ясный день. Пока же по словно задымленным улицам, черная машина катила в сторону вокзала, будто вслепую. Свет фар был размыт и казался призрачным и жутковатым в ещё не победившем окончательно рассвете.
Петляя по улицам, однако, автомобиль все равно подвигался к своей цели. На улицах ещё было пустынно, машина была одинока в городе. На подъезде к вокзалу она остановилась, но из неё никто не вышел. На заднем сидении сидели два пассажира: мужчина и женщина в годах. Они были похожи, что подсказывало их несомненное родство. Женщина, отвернувшись от своего спутника, скрестила руки на груди, по выражению лица можно было угадать настоящую злость. Предмет её, видимо, молчаливо сидел рядом, тоже вглядываясь в белую мглу. Казалось, женщина даже не замечает, на что именно устремлен взгляд.
Первым на рушил молчание мужчина, обернувшись и уставившись на профиль спутницы:
– Китти…
Она глухо хмыкнула, давая понять, что слышит его:
– Китти… это ненадолго…
– Для тебя – нет, а я не могу ждать! – огрызнулась женщина по имени Китти, и, вцепившись в маленький ридикюль, вышла из машины, с наслаждением зло хлопнув дверцей. Мужчина помедлил, вздохнул, на секунду закрыл глаза, потер переносье, будто смертельно устал, и вышел вслед за ней.
– Китти… – опять беспомощно повторил он и пошёл за нею. Водитель тем временем тоже вышел и теперь доставал из багажника чемодан своего пассажира.
Мужчина и женщина между тем поравнялись друг с другом.
– Почему ты не можешь ждать? – примирительно улыбнувшись, спросил он. а
Она подумала над ответом, а потом сказала чистую правду:
– Я твоя сестра, и мы оба уже совсем не молоды, Филипп! – в голосе её были едва заметные слёзы.
– Это ненадолго, я же говорю, – ещё мягче сказал Филипп. – Я улажу дела в Лондоне и приеду назад! Пара дней, как и сказал галерист!
– А можно ли ему доверять? – спросила Китти, будто младший брат ехал не на выставку собственных картин, а по делу куда более серьезному и опасному!
Филипп улыбнулся.
– Вполне!
Кэтрин, кажется, успокоилась после этого заверения, но ещё продолжала с тоской смотреть на брата.
– Я буду скучать по тебе, Фил!
– Я тоже, – заверил мужчина.
– Нет, ты никогда по мне не скучаешь, – капризно оборвала Китти. – Вечно уезжаешь, бросаешь меня, всё время тайные дела, а я так одинока… – старая женщина всхлипнула.
Ох, напрасно Филипп решил, что сестра в прядке. Он видел, как дрожит от рыданий материнская камея на её шее.
=А насчет одиночества, когда меня нет рядом, у тебя есть Крис…
– Не смей трогать мальчика, – неожиданно резко перебила Кэтрин. – Не смей трогать мальчика, ты на него дурно влияешь, на моего внука! Он и так всё больше на тебя походит, такой же ужасный сумасброд, и также ни во что не ставит меня, как ты! Мечтает с тобой уехать… Как же я устала от вас обоих… -в сердцах вскрикнула она, ударив брата ридикюлем по плечу.
– Хватит, хватит, Китти, я и без этого ужасно себя чувствую… -Филипп крепко обнял её и говорил, не терпя уже возражений.
– А я… -всё плакала старая женщина и, выпустив сестру из объятий, он увидел неподдельные слёзы, блестящие в глубоких бороздах её морщин.
– Хватит, – повторил он, и голос его постепенно погас сам собой, сестра утихла в новых объятиях.
Объятия распались, когда с оглушающим рёвом к платформе, весь в клубах дыма, подошёл поезд на Лондон. Кэтрин Брайт должна была отпустить брата. Она ещё не пришла в себя после приступа истерики, и Фил вручил ей платок утереть искренние слёзы. Затем он взял чемодан, посмотрел на сестру ещё раз, но не позволил себе коснуться целомудренным поцелуем её лба, не желая повторения рыданий. Медленно пошёл, укутанный дымом, по платформе к своему вагону, в сопровождении неизвестно откуда появившихся других пассажиров.
Какое – то время Кэтрин ещё видела брата, но потом окончательно потеряла его среди разноцветных, словно припыленных, пальто.
11
С гудком, оповещавшем о начале пути, поезд тронулся. Платформа быстро пустела; проводившие своих родных оксфордцы вскоре должны были заняться привычными насущными делами. Те же, с кем они попрощались ранним утром, сейчас располагались в купе и ещё успевали подарить им последние поцелуи.
Филипп, с трудом пробравшийся к своему месту сквозь скопление пассажиров в вагоне, уже не увидел сестру. Он представил, как она одна возвращается к такси, и оно мчит её домой, только сейчас на улицах намного светлее, восходит солнце.
Мужчина досадливо уставился на свой потрёпанный во многих поездках маленький чемодан. Китти, верно, очень подавлена сейчас. Никогда он не понимал до конца или же и вовсе не понимал, как сестра к нему привязана. Она любит его, как можно любить что-то очень дорогое, но вместе с тем приносящее беспокойство и порой страдания. Да, страданий он принес с лихвой…
В пейзаже за окном Филипп не находил ничего нового, и ничто не волновало в нём. Он проносился мимо, не затрагивая сознание, а мысли брата Китти так и остались дома; его грызло теперь чувство вины перед сестрой. Забавно, подумал он, как сестра с самого детства против воли могла внушить ему это самое чувство. Она с особым талантом могла заставить брата почувствовать себя настоящим эгоистом, хотя эгоистами они могли считаться в равной степени.
Непостижимым для ума, совершенно удивительным образом, всегда заботясь друг о друге, брат и сестра проявляли в заботе столько себялюбия и болезненной зависимости, что могли бы со временем возненавидеть один другого.
И снова он, ни о чём больше не думая, взглянул на чемодан, своего верного, увы, неодушевлённого товарища. Вещей с собой мужчина взял очень мало отчасти потому, что обещал сестре быстро вернуться, но втайне признался себе, что, пресытившись Лондоном, сам будет жаждать уехать в тихую деревеньку в Оксфордшире, домой.
Это было всегда в характере Филиппа. Ещё с юности он был привязан ко всему и ни к чему привязан не был. Любил жизнь и в то же время ею тяготился, не понимая почему. Ему нравилась новизна, но только до тех пор, пока в ней присутствует аромат. Презирал обыденность и бежал от неё, избегал проблем. Приезжая куда-то, мужчина лишь несколько дней ощущал личную свободу, затем же снова собирался в дорогу. И так, казалось, могло быть бесконечно долго.
Он так и не обзавёлся семьёй. Его единственным по-настоящему близким человеком оставалась старшая сестра, его мир иногда сужался до небольшой мастерской на чердаке, где он писал картины, часто не смыкая глаз ночами.
Потому он страшился отдалиться от Кэтрин, потому в свои более чем зрелые годы, всё ещё жил с сестрой одним домом. Кэтрин, по его мнению, повезло больше: она единожды была замужем, и даже была счастлива в то время. Она родила дочь, теперь могла радоваться внуку. Мальчишке было уже десять.
На Филиппа вдруг накатила какая-то странная горечь. Иногда при мысли о грядущем одиночестве и страшной дряхлой старости в полном уединении мастерской, он завидовал сестре. Вообще он полагал, что зависть испытывал довольно часто, и лишь временами, очень ненадолго, он мог взять над ней верх. Он даже расстегнул ворот рубашки, чтобы стало хватать воздуха, нащупал в кармане присланную Максвеллом Дэшеном миниатюрную афишу. Через несколько дней его ждёт выставка, а затем – домой.
12
По зеленеющим лугам поезд мчался, приближая конец путешествия. В купе Филипп всё время был один, ни на одной станции не пришлось ему встретить попутчика. Всю жизнь будучи одиночкой, «хорошим собеседником один на один», именно сейчас мужчина был бы не прочь скоротать тянущиеся невыносимо долго часы до приезда с кем-нибудь.
Он в который уже раз вытащил из кармана афишу Дэшена, в раздумьях повертел её в руках, положил на столик, снова проглядел глазами. Уложил на прежнее место. Чемодан с вещами он то водружал себе на колени, похлопывая по чуть выцветшей коже ладонями, то отдвигал от себя, ставил подальше. То вытягивался на сидении, то расслабленно откидывался на его мягкую спинку. Беспокойно обводил глазами купе, словно что-то искал, но никак не мог вспомнить, что именно. С каждым новым стуком колес сердце немолодого мужчины билось все сильнее.
И вот, наконец, трепетное ожидание закончилось. Хотя прибытие его отнюдь не успокоило, а даже заставило ещё поволноваться, он был рад избавиться от тряски вагона. Пока многочисленные пассажиры с трудом справлялись со своим багажом, Филипп одним из первых ступил на платформу вокзала.
Его всегда пьянил лондонский воздух, случилось это и сейчас. Он втянул его в лёгкие, предвкушая начало приключения, которое ещё манило его. На нетвердых от долгого сидения на месте ногах, мужчина медленно пошёл вдоль поезда.
Этот город был совсем не похож ни на какой другой. Про себя художник всегда именовал его «городом „настоящей свободы“». Город, в котором он мог бесконечно смаковать одиночество и его горечь или безмятежно предаваться нежданному счастью. Филипп чувствовал: Лондон – это его город.
Из всех вагонов похожего на ворчащего в ожидании нападения зверя высыпали десятки людей. Платформа наполнилась приехавшими, похожими на Филиппа, и встречающими. Мужчина легко узнавал их по лицам, различал в толпе, угадывал их нрав добродушных хозяев. Наблюдая всё, он подвигался к выходу.
В здании было чуть больше народу, чем на платформе. Филиппа теснили к стенам, он натыкался на спины, неловко по своему обыкновению извиняясь, пытался отстраниться и стать незаметнее. Он лавировал между людьми, протискивался мимо, шёл в общем потоке. Мало-помалу, толпа поредела, он смог вдохнуть.
На площадке в группе встречающих, в руках которых Филипп разглядел табличку с собственным именем, он заметил ещё и маленькую семью. Младшая девчушка с длинными рыжими косами в тёмно-синем пальтишке и такой же шляпке прыгала на одной ножке вокруг женщины, видимо, бывшей ей матерью, держалась за её руку. Слышно было, как мать шепотом пытается её успокоить, но безуспешно: в ожидании кого-то девочка была весела и ни на кого не обращала ни малейшего внимания. Филипп улыбнулся, заметив это и ещё, пожалуй, что мать совсем не сердита на дочь. Вплотную к женщине (художник приметил их непохожесть) стояла вторая девочка, которая, однако, уже могла называться девушкой, потому что была на добрых десять лет старше маленькой.
В силу возраста, она не могла проявлять такую же буйную радость, как сестра, но на её хорошеньком лице Филипп увидел счастливую улыбку. Она что-то говорила женщине, и та, заинтересованная сказанным, согласно кивала головой. Приближаться к ним оксфордец не торопился, желая разглядеть лицо женщины. Он отчего-то подумал, что оно украсило бы портрет художника.
Спустя минуту он смог увидеть его. Она была ещё молода, бесспорно, значительно моложе самого Филиппа. И она была очень красива, тоже, бесспорно. Сияющие свои зелёные глаза женщина на миг обратила на Филиппа, и он увидел в их глубине щемящее душу отчаяние. Глядя на её бледное, ему казавшееся по-настоящему юным лицо, он подумал с тревогой: уж не больна ли она? Но она улыбнулась его мыслям ясно и очаровательно, без малейшего намека на недомогание, подняла руку и призывно помахала ему.
В тот момент Филиппу показалось, что он ускорил свой шаг, не желая заставлять её ждать себя. И ещё ему показалось, что она ждала достаточно долго и пошёл навстречу ей ещё быстрее. Тогда её малышка-дочь вырвала из ладони матери руку и побежала навстречу Филиппу, смеясь задорно. А мужчине захотелось тут же поймать её в объятия, и больше не отпускать.
– Мы тебя так долго ждали! – на бегу крикнула девочка. Но, поравнявшись с Филиппом, ловко вильнула в сторону. Оглянувшись, мужчина увидел, как девчушку подхватил на руки и крепко обнял, поцеловав в щёчку, молодой человек, явно только что прибывший в Лондон, ведь одет он был по-дорожному, на плече висела туго набитая сумка.
Филипп грустно смотрел на парочку секунду или час. Он не знал сам, сколько времени прошло, прежде чем он снова взглянул на женщину. Она всё также улыбалась, ласково и по-родственному, но теперь мужчина ясно видел, что взгляд её устремлён был не на него, а на того юношу, на руках которого так и осталась сидеть малышка. Он теперь обогнал художника и приближался к ней.
Казалось, Филипп никогда не испытывал такого горя. Никогда он не чувствовал такого одиночества, как в тот час, в ту минуту. Мужчина вдруг понял, что его никто и нигде не будет встречать вот так же. Его сестра, Китти, сумевшая годы назад создать семью, никогда не сможет дать брату подобного, как бы не ждала и не скучала в разлуке. Он всегда один.
Когда это стало ясно ему, он обратил свой взгляд на тех, кто встречал его. Это были двое мужчин, строгого, делового и безрадостного вида. Филипп теперь обратил внимание, что на табличке с его именем была эмблема «Дэшен-Арт». Мужчины неприветливо и напряженно стояли рядом, не говоря. Для Филиппа оставалось загадкой, видели ли они его, но он всё же нашёл в себе силы пойти к ним. Он быстро поравнялся, а потом и обогнал юношу с девочкой на руках. Однако, краем глаза успев заметить, как его приняла в объятия та самая красивая женщина. Парень назвал её, приветствуя, «тётя Полина».
Филипп же в это время поочередно пожал руки недружелюбных господ и без интереса, ещё погружённый в разочарование, заставил себя запомнить их имена: Стоклс и Ричмонд.
13
На площади их ждала черная, блестящая, как новенькая монета, роскошная машина. Филипп замер в нерешительности, но Ричмонд жестом пригласил его устраиваться на заднем сидении. Чемодан художника поместили в багажник, и он во второй уже раз за время пребывания в Лондоне почувствовал себя одиноко. Он был очень привязан к своим вещам, и иногда чудилось, что привязанность эта сильнее и крепче, чем ко многим людям. Едва он подумал об этом, скривив губы в печальной улыбке, еле различимой улыбке, как автомобиль тронулся.
Мужчине было ничуть не любопытно, как изменился Лондон за время его отсутствия; остекленевшими глазами он смотрел сквозь стёкла на оживленные улицы города. Людской поток нарастал, все спешили куда-то, где их, должно быть, ждали, а Филипп поймал себя на мысли, что даже не узнал, куда он сейчас направляется, сопровождаемый угрюмыми мужчинами. Он хотел было открыть рот, но, как обычно, предоставил событиям идти своим чередом, полностью не доверяя, но покоряясь обстоятельствам. Надеясь, что всё решится без его участия.
Постепенно от снова начавшейся качки его начало клонить ко сну. Филипп подумал, что это настоящий признак старости; он устал, ничего не делая…
Пожалуй, он всё же задремал довольно крепко, а проснулся от толчка: его качнуло на переднее сидение при остановке. Сначала взглянув в окно, он ничего не увидел, потом разглядел собственное, чуть искаженное отражением лицо. Мужчина глядел недоуменно, ещё плохо осознавая окружающую обстановку, на своё отражение несколько секунд. Потом, снова по знаку Ричмонда, Филипп с неохотой покинул тёплый салон, принял у Стоклса свой чемодан, и взгляд его устремился на вывеску. «Дэшен-Арт».
14
Оказавшись в очень знакомой обстановке, Филипп почувствовал себя намного увереннее. Он ощутил всю полноту бытия, какую давно утерял, стремясь всегда к тому, чего вряд ли был достоин. Так, он вряд ли заслужил то, что происходило с ним сейчас, и уж конечно, вовсе не был достоин того, что последует после. Он, всегда занимавший наблюдательный пост, всегда эгоистично стремящийся к самой вершине, страдающий, если совершал ошибки и страдающий тяжело, от собственного несовершенства мог давно сойти с ума. Но здесь…
Он шёл лёгкой поступью не следом за Стоклсом и Ричмондом, но шаг в шаг, рядом. Шаги их раздавались гулко в пустой, очень просторной зале. Филипп не смотрел по сторонам, ничего не запоминал, всё было ему хорошо знакомо, всё до самой незначительной мелочи. Он был как дома.
Его никто не встречал, но в этом месте осознание этого уже не ранило его и даже волновало очень мало. Да, он был здесь так же, как везде отрешён от всего, но хотя бы принадлежал сам себе. Этого было уже немало.
Мужчину провели в зал экспозиции, и за его спиной осталась первая зала, где он не встретил ничего нового. Но в главном зале его оставили одного, встретившие его на вокзале, очевидно, должны были отчитаться перед хозяином. Когда двери за ним с негромким хлопком закрылись, Филипп оказался, наконец, там, куда его тянуло с самого утра. Он не сознался бы в этом, но его всегда успокаивало и давало сил всё привычное. Художник любил жить без волнений и излишней суеты.
Он прогуливался вдоль стен с полотнами, свободно засунув руки в карманы брюк. Чемодан он оставил у двери, ничего не стесняло его. Много мест для картин пустовало, незанятые стены смотрелись сиротливо и бедно, но чуть позже Филипп заметил прислонённые к ним прямоугольные, запакованные в белую плотную бумагу предметы. Картины, которые займут свободные ещё места, много картин. На многих из них чёрным грифелем значилось его имя. Эти работы проделали длинный путь от его каморки на чердаке до светлой залы, где они будут вскорости выставлены и, быть может, прославят своего создателя.
Изрядная доля тщеславия всегда была в Филиппе, но сейчас она вырвалась на свободу, уже не сдерживаемая им, и он погрузился в неё с головой, отдавая себе, впрочем, неясный отчёт в возможной неудаче. Но она ещё больше подстегивала воображение, а воображал он славу, признание своего таланта. Всюду, но только не в этом большом зале, он сомневался в нём, проверял его границы, и часто задавался вопросом, если он есть, когда же иссякнет и оставит своего обладателя? Пока он ни в чём не был уверен.
От раздумий его отвлёк шорох открывшейся двери. Потом дверь снова закрылась, послышался звук шагов. В зал вошёл один человек, и слышно было, что передвигается он уверенно, и ориентируется в запутанных переходах на диво хорошо. Скоро между двумя колоннами Филипп увидел его. Это был мужчина лет сорока пяти, одетый в коричневый костюм – тройку, державший подмышкой какой- то предмет. Присмотревшись к нему, Филипп понял, что это папка с бумагами. Вошедший подошёл вплотную к художнику, дружески улыбнулся, протянул свободную руку, как будто встретил давнего знакомого:
– Приветствую, Стоддард!
Филипп ответил на рукопожатие.
– Осматриваетесь? – всё также дружески улыбаясь, спросил пришелец.
– Да, Макс! – теперь и Филипп позволил себе улыбку.
– Это правильно! – Максвелл Дэшен похлопал Филиппа Стоддарда по плечу. – Думаю, пора обсудить наше дальнейшее сотрудничество.
При этих словах галерист указал на папку, что принёс с собой.
Филипп ещё не успел ответить, а Дэшен уже продолжил:
– Здесь неподалеку есть маленький ресторанчик. Там нам будет удобнее поговорить обо всём! Очень надеюсь, Вы голодны так же, как я!
15
Надежды Дэшена не оправдались. Филипп Стоддард заказал чай и выглядел страшно довольным собой, хотя Максвеллом явно овладевало недовольство. Человек деятельный, он считал, что с людьми легче и лучше договариваться на нейтральной территории и любил для этого использовать такой приём, как приглашение на обед или ужин. Но теперь они сидели друг напротив друга, и пауза в беседе уже прилично затянулась.
Первым делом Филипп узнал, что стало с его старыми знакомцами. Когда – то давно он тесно сотрудничал не столько с «Дэшен – Арт», сколько с Николасом и Эвелин, супружеской четой Дэшен и владельцами галереи, её основателями. Они были дружны многие годы, но затем близкую дружбу их Филипп подверг тяжкому испытанию; он переселился в Оксфордшир. Поэтому с течением времени связь разорвалась, как ни пытались они укрепить её обоюдными усилиями.
Памятуя об этой давней, но канувшей в Лету дружбе, Макс Дэшен и пригласил Филиппа Стоддарда в Лондон, предложив выставить в галерее картины последнего. И сейчас, когда он смотрел на старого художника, ему казалось, что замысел его увенчался успехом. Но его вовсе не интересовали отжившие узы, он не стремился вернуть нечто, ушедшее в прошлое, сын Дэшенов был в вечной погоне за выгодой, перспективами. Мужчина не относился с трепетом к памяти родителей, и нежность в глазах Филиппа при упоминании их имён была для него не ясна. Он только хотел, чтобы его имя вновь гремело в обществе, которое он почти поставил на колени у собственных ног. Но добиться этого не представлялось ему возможным без некоей сенсации.
Сенсацией этой по его плану становился Стоддард, который некогда выставлял свои произведения у родителей, неизменно имея аншлаг.
Непонятно было, сознает ли это сам Филипп. Понимал ли он, что такое желанное признание своего таланта он вряд ли получит таким способом, и оценят его, отдав несколько фунтов за билет. Но, если и понимал, по виду его, делающего мелкие глотки из чашки, ничего нельзя было разобрать, настолько он был сейчас оторван от реальности, поглощённый приятными воспоминаниями о былых днях. Ещё принимая предложение Максвелла, он знал, зачем делает это: он отдавал дань прошлому, которое много значило для него…
Стоддард посмотрел, наконец, на Максвелла, словно тот только сейчас обрёл для него телесную оболочку, но ничего не сказал, ожидая и забавляясь. Филиппу казалось, что он готов на любое очевидное безрассудство. Макс, прожевав тем временем кусок бекона, заговорил:
– Я рассчитываю на наше с Вами сотрудничество, мистер Стоддард! Предлагаю не останавливаться на достигнутых договоренностях! Здесь… – он кивнул на принесенную папку, – изложены мои предложения!
– Любопытно, – деловым тоном отозвался собеседник. Человек лишенный деловитости и задатков бизнесмена. Ему всегда вполне хватало искусства.
Максвелл Дэшен предлагал художнику ещё три выставки с периодичностью около четырех месяцев. Для каждой новой выставки в случае согласия Филипп Стоддард обязался предоставлять четыре полотна. Он получал возможность работать над картинами в Лондоне. От каждой проданной на аукционе работы автору назначался сносный гонорар, но он не имел права самостоятельной продажи. Любая сделка принадлежала «Дэшен – Арт», а значит, Максвеллу.
– Могу заверить, это сейчас выгодно, картины пользуются спросом у…у ценителей! – проговорил хозяин галереи. —Это исключительно выгодно… Для всех.
Художник, вовсе не гнавшийся за деньгами, захлопну папку, сделал последний глоток чая, встал и взял со спинки стула пальто.
– Я должен подумать, Максвелл!
– Вас не устроил гонорар? Это хорошие деньги! – поспешно спросил Дэшен.
– Дело вовсе не в нём! – печально, но светло улыбнулся Филипп и медленно пошёл к выходу.
16
Он долго бродил по улицам бесцельно.
В сущности, не жалея о том, что сказал Дэшену, он всё же в мыслях возвращался к недавнему разговору. Ещё тогда готовый решиться на любое безумие, сделать любую глупость, Филипп, получив от галериста предложение отнюдь не глупое и безумное, но даже интересное, не знал, как ему поступить. Он боялся потерять то подобие свободы, в котором жил многие годы и что тот образ жизни уступит место чему – то более непривычному. Его и манила, и пугала сама необходимость жизни в Лондоне, именно необходимость.
Стоддард, имевший когда – то широкие мощные крылья, всю жизнь ходил на своих двоих. Стоддард, имевший право выбора, выбирал неправильно, Стоддард, всегда стоявший на развилке, часто шёл неверной дорогой. Да, он мог принять предложение, но решил его отклонить, возможно…
Он был голоден, и странно ослаб от ходьбы. Пора было ехать в гостиницу. Максвелл Дэшен любезно позаботился о брони, ведь в своей рассеянности Филипп мог и забыть о крыше над головой. Он нанял кэб и направился по незнакомому адресу.
Он был никому ничего не должен и очень немногим по-настоящему нужен. Его старшая сестра, сейчас бывшая далеко, снова заняла его мысли. Он будет виноват, если оставит её, уже не молодую, несчастную. И оставит, скорее всего, надолго. Работа потребует его всего, без остатка, она не захочет делить его с другим или другой. Стоддард снова осядет в Лондоне, погрузится в себя, забудет обо всем остальном. Но…
Он будет снова тем, кем, кажется, ем уготовано быть давно. Его маленькое «вместилище души» на чердаке оксфордского дома обретёт новые границы, а сам он воспарит над самим собой. Он обожает писать, он обожает сестру. Он хороший творец, но, быть может, ужасный брат. Он готов разбить хрупкое сердце Китти.
Кэб ехал неспешно. Некоторое время Филипп гадал, долго ли продлится дорога, куда его привезут, но потом голод охватил весь его рассудок. Как удивительно, но и в важные моменты жизни человек не забывает о потребностях, а порой они даже управляют им…
Вскоре кэб остановился у большого красивого дома в три этажа с парадным. Лакей в тёмной ливрее открывал дверь паре, входящей внутрь. В холле гостиницы ярко горели лампы, целое множество ламп.
Стоддард вышел из машины, подождал, пока кэбмен передаст ему чемодан. Приняв его из рук водителя кэба, Филипп склонил голову в знак прощания, развернулся на каблуках и зашагал к высокому крыльцу. Поднялся по ступеням и вошел в распахнутые перед ним двери.
Внутри было тепло. По мягкому с пышным ворсом ковру он прошёл к администрации.
– Бронь на имя Филиппа Стоддарда! – сообщил он, протягивая паспорт для уточнения.
– Да, сэр! Номер 30! Желаете отдохнуть? – девушка дала мужчине ключ.
– Нет, я лучше поужинаю, мой багаж… – начал он.
– Доставят сейчас же в номер, сэр! – она была бойка и молода. —Вы можете пройти в ресторан, налево, пожалуйста…
– Благодарю, – чуть опешил от её напора мужчина.
Отдал багаж и пальто в новые руки, но сам пошёл, куда указала администратор.
В ресторане тоже было уютно. Он занял свободный стол в углу, заказал вина и жаркое, мимоходом подумав, что впервые за день примется за еду. Официант принёс вино и, когда он вновь скрылся на кухне, Филипп с удовольствием пригубил ароматный напиток. Такую легкость на сердце, полное отсутствие мыслей в мозгу и такую пьянящую отрешенность от происходящего, он испытывал в первый раз за долгие месяцы.
Возможно, задержаться в Лондоне стоило подольше ради этих невероятных ощущений?
17
Джордж Тагэрти приехал через неделю после Ричарда. Полина с детьми не отправилась на вокзал и, честно сказать, даже забыла о его письме, в котором он предупреждал о своём визите. В первую неделю после того, как Риччи вернулся из университета на каникулы, он занималась, как потом утверждала не раз, очень приятными для себя делами. Она с плохо скрываемой радостью подготовила для племянника его старую комнату, и теперь каждое утро, и вечер, как раньше, накрывала стол в кухне завтраком и обедом. Сначала на четверых, по-семейному, но в последние дни к ним присоединилась и миссис Эбигаэль; ей наступившее оживление в доме было по душе, а капризность её словно исчезла.
Джордж Тагэрти, давний друг Дэвида Николлса, приехал в пятницу очень поздно. Старуха Эбигаэль, после чашки некрепкого чая ушла к себе наверх, Бекки и Митчелл вскоре после неё тоже отправились спать. Рич, погасив в гостиной камин, набросил на колени дремлющей в кресле Полины шаль, и ушёл наверх.
Полину разбудил звук приближающегося мотора. В полной тишине вечера он казался рычанием готового к атаке хищника. Женщина вздрогнула и замерла на месте, ожидая. Потом тёмную комнату с единственной зажженной лампой озарил стремительно подвижный свет фар, так, что на несколько секунд стало намного светлее. Затем комната снова погрузилась в темноту. Мотор заглушили поблизости, и опять наступила звенящая тишина.
Полина ещё сидела в кресле, когда услышала тонкий протяжный скрип калитки. Потом с таким же неровным звуком калитка затворилась, и поначалу ничего больше не было слышно. Но затем послышалась тяжёлая поступь на подъездной дорожке к дому. На крыльцо кто-то взбежал, раздался стук в дверь, отчётливый и пронзительный и ещё, страшноватый; Полина никого не ждала так поздно.
Он повторился ещё раз, и только после этого Полина нашла в себе силы подняться со своего места, подойти к двери. В дверь постучали снова, прежде, чем женщина отворила её, не снимая, однако, цепочки.
Николлс увидела сперва только сплошную черноту, словно на пороге стояла сама ночь. Но после глаза, привыкшие к темноте различили не менее тёмный силуэт мужчины. Он был похож на высокую опасную гору на фоне угольного неба, которое и несла на своих плечах эта гора. Из недр её она услышала:
– Полина, здравствуй, это я, Джордж! – гора даже улыбнулась.
Она не сразу поняла, что это Джордж Тагэрти на её пороге, но, когда поняла, быстро сняла дверь с цепочки, шире открыла её, отошла чуть в сторону, пропуская гостя внутрь.
– Здравствуй, Джордж! – тоже учтиво поприветствовала она.
Тагэрти остановился посреди небольшой прихожей, поставил на пол новенький с иголочки чемодан из хорошей тёмной кожи, обнял Полину. Ей показалось, а, может быть, и нет, что объятие его затянулось. Она легко высвободилась из рук гостя и сказала с улыбкой:
– Ты устал с дороги, хочешь чаю?
Улыбка у неё получилась немного смущенная, ей было неловко. Чтобы это скрыть, не дожидаясь ответа, она прошла в кухню, начала хлопотать у плиты. Он пошёл следом за ней, сознавая, что вот так шёл по пятам за нею всю свою жизнь. И не имел права отстать, когда – то от него отказавшись. Стоя на пороге кухни, Джордж наблюдал за женой друга.
Полина ничуть не изменилась, хотя в последний раз он видел её больше полутора лет назад. У неё были красивые руки, узковатые в запястьях, и она действовала очень уверенно. Едва заметную улыбку она тщательно прятала за завесой густых волос, перекинутых через плечо, вьющихся на висках и лбу. Флёр одиночества окутывал её, как тёплое одеяло, она была, кажется, не очень счастлива, но умело скрывала эту истину…
Замечая это в ней и не замечая в ней ничего, он осматривал её профиль, шею, высокую грудь, задрапированную простой рубашкой…
18
– Мне кажется, ты стала чаще улыбаться? – он пристально взглянул на женщину, сидящую напротив.
Она подняла на него глаза, приподнялся в скромной полуулыбке уголок губ.
– Да, правда!
Полина снова смолкла и принялась накидывать петли. Она вязала очень редко, но иногда ей этого хотелось. Сейчас это было ещё и полезно; она чинила одежду дочерей, и именно в это время начала вязать шапочки и перчатки к осени. Не сводя с Полины Николлс взгляда, наблюдая за мелькавшими в её руках спицами, Тагэрти спросил:
– Очень вы бедствуете, Полина?
Она вздрогнула, но совладала с собой и ответила вопросом на вопрос:
– С чего ты взял?
– В доме безлюдно, если не считать меня и Эбигаэль! – Джордж пожал плечами.
– Это временно… -Полина больше ничего не сказала, но поспешно отложила вязание в сторону, поднялась на ноги, скользнула в кухню, будто спасалась бегством от неудобного разговора. Тагэрти проследовал за нею.
– Временно? – переспросил Джордж.
Она не смотрела на него. —Конечно, только и прошептала женщина, не понимая, почему он интересуется.
Джордж Тагэрти помолчал, подбирая нужные слова:
– Я могу помочь… я хочу помочь тебе… – наконец, мужчина решил, что этого хватит.
Полина подняла на него глаза.
– Не нужно! – сказала коротко и твёрдо.
Тагэрти смотрел на женщину с минуту, потом, ничего не сказав, вышел.
19
Следующие дни текли размеренно и хорошо. Полина была рада, что к разговору о её благополучии Тагэрти больше не вернулся, а если б начал его снова, она смогла бы это пресечь. Ей не было неловко или стыдно перед Джорджем за теперешнее свое положение, она только спрашивала себя, не была ли с ним излишне резка. Но в его поведении Николлс не улавливала ни капли напряжённости, и это давало ей успокоение. Не потому, что она боялась упасть в глазах Тагэрти, но потому, что боялась упасть в глазах собственных. По счастью, с ней этого не случилось, и Полина даже могла назвать себя победительницей в схватке со своей слабостью. Она и сейчас не хотела просить о помощи.
Правда, теперь она избегала Джорджа, плохо понимая почему. Объяснить это женщина тоже не смогла бы. Они оба не сказали друг другу ничего дурного, но теперь она много не могла сказать ему совсем. Он чувствовал её крайнее смущение и прял её игру. За общим столом и в гостиной он показывался редко, всё больше куда – то уезжая или сидя наверху. Если же вечер настигал Джорджа в гостиничном номере, он ждал, когда к нему с подносом в руках поднимется Митчелл или Ричард.
Ричард бывал у него чаще, наверное, в силу всегда забавлявших Джорджа Тагэрти общественных предрассудков. Мальчишке не нравилось пребывание Тагэрти в доме, но он молчал об этом ради тетки. Рич чувствовал в этом человеке что – то, что трудно поддавалось объяснению, словно было в нем двойное дно, хоть его было непросто обнаружить. Юноша не знал, насколько он прав, но с Тагэрти держался всегда настороженно, с опаской, иногда даже не слова не говорил. Он делал то, что просила тетя Полина, но неприязнь к мужчине только усиливалась. И…
Вечером одного из дней, когда Полина поболтала с девочками о пустяках, уложила Ребекку в постель, случилось то, чего она никогда не могла себе представить. Она спустилась в тот вечер в кухню прибрать после ужина. Племянник принес из комнаты Джорджа Тагэрти поднос с грязной посудой, и остался подле Полины, помочь. Было уже поздно.
– Ты устала, тётя? – спросил Рич, принимая из рук женщины сухое полотенце.
– Немного, – тихо подтвердила она, – но нужно с этим закончить…
– Я сам, иди присядь! – велел племянник её любимым деловито-ласковым голосом.
– Хорошо, спасибо! – покорно ответила Николлс, она и впрямь чувствовала усталость.
Ричард оставил на минуту работу, чтобы отодвинуть для женщины стул, на который она медленно опустилась. Юноша тронул её руки. Они были холодны, и, набрасывая ей на плечи шаль, он спросил:
– Налить тебе чаю?
Полина посмотрела на него снизу – вверх.
– Да, спасибо, Рич!
Он наполнил до краев чашку, поставил её перед Полиной и, отойдя к раковине, снова начал мыть и вытирать насухо вымытую посуду. Они молчали, обоим было спокойно. Затем наверху послышались шаги, кто-то спускался по лестнице. В кухню вошел Джордж Тагэрти, замер на секунду у двери, потом прошёл внутрь. Окинул присутствующих взглядом; Ричард не отвлекся от своего занятия, но Полина спросила:
– Вы чего—нибудь хотите, Джордж?
Мужчина коротки на неё взглянул, перевел глаза на Ричарда. При виде мальчишки, который ловко орудовал полотенцем, Тагэрти вдруг испытал немалую, подкатывающую к горлу, как тошнота, досаду.:
Он раздраженно засунул руки в карманы брюк, сказал ядовитым тоном:
– Для начала чаю, Полина, и поговорить с тобой, – при этих словах он зло глянул на племянника женщины и добавил, обращаясь уже к Риччи, – если возможно, наедине!
Николлс удивилась его странному поведению, но при юноше ничего не сказала. Почему – то грубость гостя была направлена именно на её племянника. И она собиралась указать на неё Тагэрти, не желая мириться с хамством даже старинного друга семьи. Ричард поймал взгляд тетки и понял, что ему лучше уйти. Она просила об этом, так и не высказав просьбу вслух. Тогда Ричард отложил полотенце и направился к выходу, чувствуя на себе виноватый взгляд Полины Николлс и досадуя теперь на Джорджа Тагэрти.
Когда дверь за юношей закрылась, Полина встала, принесла новую чашку, не забыв жестом пригласить постояльца присесть за стол, однако, тот остался стоять на ногах. Николлс, наливая напиток, старалась избегать навязчивого взгляда своего гостя, глаза которого буравили её все время. Они стояли сейчас очень близко друг к другу.
Женщина только закончила наливать чай, когда мужчина, положив ладонь на её руку, заставил поставить чайник на стол. Потом он сжал руку Полины в своей, подошёл к ней слишком близко, вплотную. Николлс попыталась мягко высвободиться, но ничего не вышло. Она была в ловушке, странно обездвижена, даже язык не подчинялся ей. Было неуютно.
Между тем ладонь Тагэрти легла уже на плечо женщины, упокоилась где – то у ключицы. А по телу Полины пробегала холодная дрожь, ей никогда не было так страшно в его обществе. И в голове была только мысль: зря она отослала от себя Риччи. Господи, почему она не может пошевелиться, самое время ей защищаться, протестовать? И ещё хуже ей стало, когда она почувствовала над ухом дыхание Джорджа, горячее и нетерпеливое, и услышала, как он повторяет от раза к разу её имя:
– Полина…
Касается губами её шеи. Но она оборачивается к нему, устремляет полные настоящего ужаса глаза на его лицо. При виде её такой, Тагэрти отшатнулся было, но так и остался рядом.
– Его нет два года, Полина! Целых два года!
Она молчала, всё так же чувствуя только страх происходящего.
– Дэвида нет, – повторил без жалости к ней Тагэрти, – а я люблю тебя и очень хочу!
Полина стояла и отупело смотрела ему в глаза, молчала не из гордости или упрямства, но оттого, что не знала, что сказать. Он в тот момент неожиданно прижал вдову друга к себе, сжал до боли в ребрах, поцеловал так, что губам её стало больно, а сама она захотела провалиться сквозь землю от унижения.
Теперь она пала, чего и опасалась, но, если и улавливала в этом человеке опасность для самого ценного – её любви к мужу и верности ему – отказывалась верить своим предчувствиям. А теперь уже поздно для неё; противные её губы, насилующие, жадные, никогда не желанные ею, ловили её губы. Он, кажется, задыхался, как и она, только от страсти и желания. Он хотел ею обладать, но она ждала лишь, когда ослабнет его хватка.
– Хочу тебя, слышишь? – он с трудом прервал свой поцелуй, слова его прозвучали, словно стон умирающего.
Полина, наконец, смогла оттолкнуть Тагэрти от себя, вытерла губы ладонью. В глазах её теперь полыхал гнев, они даже, как показалось ему, стали ярче.
– Я думала, хоть ты понимаешь меня! – в словах её были горечь и еле слышные рыдания.
Теперь он молчал.
– Уезжай, Джордж! Я не могу тебя больше видеть! Уезжай, как можно скорее, чтобы я не начала тебя ненавидеть! – ледяным тоном сказала она, шагнула к двери. На пороге остановилась и добавила:
– Выпейте чаю, мистер Тагэрти!
Больше она ничего не сказала. На столе остались стоять две чашки с чаем. Из одной всё ещё шёл пар.
20
Она не помнила себя от стыда. Хорошо, что велела ему уезжать, рассуждала она, ведь после всего случившегося вряд ли сумеет заставить себя даже в глаза Тагэрти посмотреть. Пусть уезжает и никогда больше не возвращается, пусть! И что же выходит? Он многие годы был другом Дэвида, был словно брат для её мужа, но только потому, что влюбился в Полину, жену друга?! Ужасно! Боже, как она виновата! Как виновата в том, что ничего не замечала столь долгое время, в том, что позволила случиться этому позору прошедшим вечером! Бедный Дэвид, бедный мой!
Той ночью она долго плакала в подушку в своей комнате, стараясь не производить много шума. Полина долго просила прощения у памяти мужа, которая жила, как тень, в их общем доме с момента гибели мужчины. А наутро встала с чувством отрешённости и покорности на душе, считая, что падение её не сможет уже никогда быть замоленным у высших сил.
***
Он провёл ночь, сгорая от алчного желания. Он так много лет любил Полину, что не испытал даже сожаления. Представься ещё возможность остаться с нею наедине, он опять повторил бы попытку. Все ночи, проведенные в её гостинице, Джордж держал её в объятиях, целовал, принадлежал сам и обладал ей… Обладал ночи напролёт, и Полина этому не противилась, смотрела на него, как на Бога… Он не брал её, она сама отдавалась ему с радостью… Отдавалась каждую ночь, в его снах…
Каждую ночь он горел вожделением и страстью. И, когда, наконец, наяву случилось то, о чём он мечтал, чем бредил, находясь в её доме, его размытое понимание достоинства уступило под напором этой жажды. Правда, ответом ему было не признание во взаимной любви, но жаркий отпор. Полина прогнала его от себя, сделала изгоем, изгнанником. В доме Николлс ему больше не было места, и он сознавал, что ничего более не изменится.
Настало время паковать вещи.
***
Ещё до завтрака всё было готово к отъезду.
Будь его воля, он бы остался навсегда. Но то было невозможно. Тагэрти понял это, когда спускался по лестнице на первый этаж. Такси ждало его у ворот, все шансы были использованы неверно. Он по – прежнему не чувствовал всей гнусности своей выходки, уезжал с чувством неполноты и злости на горделивую никчемную невинность Полины, её странную верность покойнику. Он, живой мужчина из плоти и крови, предложил её свою любовь, а она изобразила