Дневник Джессики бесплатное чтение

ВОДА

По пустому коридору идет мужчина в длинном белом халате. Звук его шагов разносится по всему коридору, ничем не примечательному темно-зеленому коридору с коричневыми половицами и множеством дверей

Он проходит через десятки таких дверей, пока не находит крайнюю справа. Мужчина в халате останавливается и входит без стука. Тяжелая кованая дверь с натяжным скрипом медленно открывается.

– Ну здравствуй, дорогая. Как спалось? – говорит он это и присаживается на стул напротив одноместной койки.

В комнате нет ничего, кроме стола, стула и этой койки. На ней и сидит в позе лотоса девушка с копной светлых волос. Она медленно открывает глаза и внимательно смотрит на вошедшего.

– Спалось отлично, есть не хочется, голова не болит, чувствую себя прекрасно. Когда я смогу выйти?

– Что тебе снилось сегодня?

– Ничего особенного. Вода. Много воды. Когда я смогу отсюда выйти?

– Что-то кроме воды? – он начал что-то писать в блокноте.

– Когда я смогу отсюда выйти? – спросила девушка, сжав кулаки.

Мужчина поправил свои очки и внимательно посмотрел на девушку.

– Давай сделаем так. Мы перестанем давать тебе препараты, но ты начнешь записывать все, что помнишь о том, что было до того, как ты сюда попала.

– Я не помню, как я сюда попала. Я хочу увидеть брата. Когда я смогу отсюда выйти?

– Это пока невозможно.

– Почему? – она по-детски наивно задала свой вопрос и посмотрела на мужчину широко открытыми глазами цвета ясного синего неба.

– С сегодняшнего дня пиши все, что тебе снится. Я уеду в командировку на пару месяцев, постарайся записать все, что вспомнишь или хотя бы то, что тебе снится. Как только я вернусь, я постараюсь поднять вопрос о том, чтобы тебя выпустили. Разумеется, все зависит от твоего морально-психологического состояния и…

– Со мной все нормально! Я нормальная! – она вскочила с кровати и швырнула подушку в голову мужчины, но безрезультатно.

Он медленно встал со стула, подошел к столу, вытащил из-за пазухи большую тетрадь или даже блокнот, аккуратно положил его на стол, затем вернулся к стулу напротив девушки и положил на него подушку.

– Постарайся относиться к этому чуть проще, чем сейчас. Если о твоих таких выходках узнает кто-то еще, ты никогда отсюда не выйдешь. При всех вводных данных, у тебя закрыты посещения, поэтому если не будешь следовать моим рекомендациям, брата не увидишь никогда. Если он и правда существует на самом деле.

– Что значит «на самом деле»?

– До свидания, – сказал мужчина, показал пальцем на блокнот на столе и вышел из комнаты.

Тяжелая железная дверь с таким же протяжным не то скрипом, не то гулом медленно закрылась, затем прозвучали щелчки замков и стало максимально тихо. Девушка сначала прошлась по маленькой комнате, затем взяла подушку и уткнулась в нее, свернувшись калачиком. Плечи ее начали беззвучно вздрагивать. В это время мужчина смотрел на дверь и ничего не делал. Он еще раз взглянул на табличку, прибитую к двери, и так же размеренно удалился в мрак коридора под эхо собственных шагов.

«Комната №021. Джессика Майерс. Особый контроль»

«Брат часто говорил мне в последнее время, что наши сны – это тысячи вариаций одной и той же Вселенной. Все, что происходит там, вполне может происходить с другими нами в какой-то другой версии нашего мера, но поскольку Вселенная одна – мы можем это видеть только во снах. Я бы не сказала, что согласна с ним полностью, однако сейчас, находясь в этом мрачном месте, я понимаю, что мои сны – это то единственное место, в котором я могу его увидеть. Я потеряла ту грань между снами и очень далекими воспоминаниями. Но одно я точно могу вспомнить в любое время и в любом месте. Как-то давно, очень давно, Питер мне рассказывал о нем, о своем сне. Он редко откровенничал со мной, но в последнее время это случалось все чаще, пока не случилось то, что случилось. Я думаю, он просто чувствовал что-то, но не мог никак предугадать те события и ситуации, о которых ему это всевышнее Нечто пыталось сказать. Последнее, что он мне рассказал, было связано именно с водой. Не знаю, снилось мне это или я это точно помню, так давно это было. Иногда я вижу его сны, как будто бы я – это Питер. Скорее всего, это бред, и мне никогда не дадут отсюда выйти. Но я точно знаю, что он был в моей жизни, что у меня… была жизнь…»

(с Джессика Майерс

Я проснулся от того, что дверь машины мягко закрылась. Джесс и Оливер забирали рюкзаки из багажника, а Мия курила у дерева позади и пила кофе из термоса. Меня немного морозило. Знаете, это состояние, когда ты только-только открываешь глаза, на часах часов 6 утра, все вокруг застилает легкая дымка тумана, и роса свисает с каждой травинки – все сковано застывшим мгновением «за секунду до». За секунду до пробуждения. Все очень красиво, но мне с утра обычно холодно – тело остывает за время сна. Интересно, насколько бы я охладился, если бы уснул навсегда.

Эти интересные мысли занимали мою голову пару минут, пока я потягивался и искал упавшую пачку сигарет по салону, и тут на тебе, такой громкий стук в стекло машины, что я подумал – выстрел. Нет, это придурок Карл хлопнул ладонью по стеклу.

– Вставай, соня, все проспишь! – прокричал он сквозь закрытое окно автомобиля.

– Иди нахуй, Карлас, – я открыл дверь и медленно выполз на свет, – пока я не покурю и не глотну кофе – меня не существует.

Чем я и занялся на ближайшие десять минут.

– А он всегда таким был, не обращай внимания, – крикнула из-за машины Джесс.

– Та я знаю, тот еще мудак, – буркнул под нос Карл.

– Ладно этот недоразвитый, но ты – ты же моя сестра…

– Здравая критика тебе с утра не помешает, братец. Меня-то ты никуда не пошлешь, ведь так? – сказала она и самодовольно ухмыльнулась.

Я подошел к Мие, поцеловал ее в губы, украл кофе и сигарету, сжался от зябкости бытия.

– Готова к переходу?

– Как думаешь, если я здесь?

Мы долго шли. Солнце уже должно было припекать нам в шею, но из-за этого тумана не было видно даже метров на пятьдесят вперед, не говоря о палящей звезде в зените.

По моим подсчетам, мы прошли километров двадцать, никак не меньше, а того самого здания все не было. Мы шли и шли, как вдруг оно совершенно внезапно, как корабль, налетело на нас. Не мы на него, а именно оно на нас. Не было никаких едва заметных очертаний в этом тумане, оно просто появилось, как если бы могло отделиться от этой молочной белены и затвердеть за секунды, обретя нужные формы и грани.

Сказать, что оно было очень высокое – это ничего не сказать. Мы обошли его со всех сторон, но входа нигде не было. Это и правда была просто огромная бетонная коробка. Мы все обходили и обходили, как вдруг с левой стороны его обнаружили проем. Хотя мы там не раз все смотрели. Мне стало искренне смешно, когда мы зашли внутрь. Почему? Там была лестница. Просто лестница, пущенная по краю стен. То есть, ничего больше. Она просто уходила наверх и все. Ни окон, ни перил.

Когда часа через полтора мы все же поднялись, и раз так шесть каждый чуть не свалился в зияющий проем, я нашел окно. Оно было одно и смотрело на север. Дедок этот, Исигуро, говорил мне не ходить сюда и вообще, что место тут гнилое. То олень мертвый на дорогу свалится, то еще что-то такое.

Говорят, люди здесь пропадали чуть ли не пачками еще до того, как это чертово здание тут появилось. Мы решили все осмотреть и долго не могли найти чего-то стоящего.

В этой… комнате (хотя больше здание походило на смотровую вышку) было еще две, не считая «парадной», которая с лестницей. Основная с окном и еще одна.

Там-то мы и нашли много интересного. Скульптуры, наверное, копии, но все же очень похожие на древнегреческие, разного рода оружие прошлых веков, картины. Одним словом, музей какой-то. Разумеется, разгребая весь этот хлам, а порой, весьма ценный хлам, мы не заметили, как начался дождь.

Все это стало походить на сон или морок, потому что я слабо помню все свои действия. Кто-то начал ругаться, кто-то стал спускаться, в итоге мы остались вдвоем с Мией на этаже. Карлас стоял у края лестницы, а Джесс уже начала спускаться. Я подошел к окну и понял, почему все так спешат.

Леса не было. Не было тумана. Ничего, кроме темно-серого неба, чернеющих туч и огромных, мать его, волн, наверное, десятибалльного шторма. Я говорил о высоте деревьев, и здание это этажей под сто.

Волны плескались о край окна, и на нас шла настолько огромная, что я даже не найду слов описать ее. Какой-то животный страх охватил всех перед этой мощью первозданной стихии, которая могла одним лишь своим движением разрушить это здание, это поселение, могла бы и цивилизацию в общем-то стереть. И все это шло на четверых нас.

Я долго не мог отойти от окна, с одной стороны понимая, оцепенев, что это конец, у нас есть пара минут и мы просто все умрем, с другой понимая, что мы в средней полосе и все это ничто иное, как какая-то психологическая уловка. Когда все-таки я смог оторвать ботинок от пола, Мия уже стояла в комнате перед лестницей. В полу, как оказалось, был проем с каким-то зеленоватым свечением внизу, а вот то, что виднелось, если туда заглянуть действительно завораживало.

Волны были на уровне так пятидесятого этажа, в то время как мы были, как я говорил, в районе сотого. Они плескались о стены здания, которое почему-то отчетливо стало мне напоминать маяк, врезались в его стены и неясно было, они ли так разливались в пене, то ли стены его превращались в бетонное крошево, а те волны, что были в центре недвижимы, напоминали рубленный изумруд от этого свечения, и только где-то глубоко виднелся синеватый отлив, иссиня-черный я бы сказал, чего- то более древнего, чем сама Вселенная. Наверное, так выглядело само зло, где-то на самом дне, если у этого оно вообще могло быть.

Мия очень боялась глубины, просто панически. И что мы делаем? Стоим в стометровой башне посреди бушующего океана, который пытается переломить хребет и нам, и этой чертовой башне. Снова все было как во сне, я пытался ее уговорить спускаться с нами вниз, что это просто какая-то чертовщина, что все будет нормально, но в нее как будто бес вселился, сон прекратился очень резко.

Она за секунду намотала себе на шею цепь, которая болталась у ближней стенки, и просто прыгнула вниз с уносящимся стремительно криком, который оборвался так же резко, как резко натянулась эта сраная цепь. Я только и успел-то сделать два шага вперед, как она уже летела вниз. И вместе с этим лязгом цепи о край проема я отчетливо услышал хруст позвонков и звенящую тишину.

Вокруг было столько суеты, а я ничего не слышал, кроме ее последнего крика и эха. Не слышал, как Карл меня звал, как подбежала Джесс, как они меня оттаскивали, не слышал, как сам орал во всю глотку и стучал по бетонному полу кулаками. В какой-то момент наступил сильный удар волны о северную стену, и стало очень громко, а затем очень темно. Не знаю, были ли мои глаза открыты, я только слышал медленным звоном разлетающиеся звуки падающих капель. Кап. Кап. Кап. И темнота.

Я проснулся от того, что машина остановилась, и мой телефон настойчиво напоминал о том, что ему не хватает заряда батареи. Глаза еще не открылись полностью, как я услышал три хлопка дверьми машины. Я вышел и долго не мог понять, что происходит. Какой-то лес, какой-то ящик, суета. Это типа… пикник. Почему-то семья, с которой я уже лет 10 не общался, была тут, точнее я был с ними. Они так весело раскладывали еду, одеяла, о чем-то спорили. Я ничего не мог понять. Я позвонил Карлу, попытался. Не нашел его номера. Послал этих… людей и поехал домой к Джесс, ее тоже там не оказалось. Точнее она там вовсе не жила, хотя я был уверен, что она именно там и жила. После чего я поехал к родителям Мии, которые с улыбкой на лице меня встретили и сразу же повергли в шок. Такой холодный, я бы сказал, даже не шок, а стекающий по спине сам страх. Я снова его почувствовал, потому что думал, что все, что было, это просто сон. Оказалось, я не знал, где сон. Все, что я видел, напоминало какой-то сюр.

Солнышко светило ярко, люди улыбались широко, а о нас и знать никто не знал, будто нас смыло той волной, как и не было на свете. Что тут говорить, если и родители Мии не знали в принципе о ее существовании. Тогда как они встретили меня? Я сделал вывод, что все-таки эта действительность и есть сон. В моей реальности люди не улыбаются солнышку и травке. Они ходят на работу, получают копейки и идут с работы, чему тут улыбаться? И это меня огорчило. Я надеялся, что то, что было – сон, все живы, здоровы. А оказалось, что я иду в собственном сне и мой воспаленный мозг, дабы не перекипеть совсем, выдумал эту псевдореальность.

Видимо, надолго его не хватило, потому что, идя по оживленной улице я понял, что ничего не слышу. Тишина. Вот проехал грузовой автомобиль, тишина. Девочка разбила кружку в кафе – тишина. Тишина. Кап. Кап. Кап.

Я слышал их снова, эти капельки. Было сухо и солнечно, пока солнце куда-то не исчезло, а небо буквально не начало рваться на части, как мешок или пакет, или что-то еще. Но оно рвалось на куски буквально, а из этих надрывов мегатоннами на этот солнечный выдуманный городок падала вода, такая же, как там, зеленоватая, а в глубине иссиня-черная. Падала она вечность, хотя на самом деле пару секунд. Может, семь. Я успел лишь снова оцепенеть и прочувствовать на себе весь этот апокалиптический ужас. Это было красиво. И снова темно. Нет ничего. Просто черный цвет. Тишина.

Кап. Кап. Кап.

БЕЛЫЙ КРОЛИК

«Я помню Уоквент очень плохо, чаще мне он просто снится. Брат помнил его лучше, но в одном мы согласны с ним точно – это отвратительное место, которое портит всем жизнь, то ли люди такие там, то ли место гнилое, по-настоящему гнилое. Хуже было только в Саннерсе, но было там что-то детское, что-то без ложки дегтя, что-то хорошее и беззаботное. До определенного момента.

А еще я помню Мию Бронсон. У них с Питером был домик на дереве, который они все лето строили, но меня никогда туда не пускали. Однажды, пока они были оба в школе, я туда залезла в тайне ото всех. Ничего интересного, кроме какой-то книжки и всякой всячины, больше, конечно, детский мусор. Однако, там была закладка. Я не помню автора, не помню название, но одна фраза запомнилась мне на всю жизнь, она была подчеркнута синим карандашом брата, а вот закладка была девчачья. Фраза была такой: «В день, когда миру придет конец, вспомни, как он зарождался»».

«Я все чаще вижу прошлое глазами брата, и меня это очень тревожит. А был ли этот брат на самом деле? Я же не могла прожить две жизни? Может, мне и правда не стоит никуда выходить из этого места? Наверное, таких тут и держат…»

(с) Джессика Майерс

Начало есть у всего. У всего самого великого и самого омерзительного всегда есть своё начало. Не у всех оно бывает великим или громким, у некоторых оно проходит совершенно незаметно для них же самих.

Моё начало было в какой-то дыре, по-другому и не назвать. Уоквент, так называлось это место, не был ни большим областным центром, ни просто местом скопления по-настоящему хороших людей. Даже не историческим центром. Из исторического (хотя я бы сказал – доисторического) здесь были только старики, которые пили и постоянно рассказывали какие-то истории, неважно, какие именно. Они просто что-то всегда рассказывали.

Через эту деревню даже дорога федерального значения не проходила. Просто дыра. Заброшенное место заброшенных людей. Молодые уезжали в города побольше, к возможностям, к славе и деньгам, поскорее увозили своих детей.

Несмотря на лишь внешнюю неприметность, здесь происходили странные и, в то же время, страшные вещи. Почему-то я всё же любил это место. Чем-то меня манила к себе его темнота. Мрачная и пугающая, звала меня по ночам, чтобы я лишь ненадолго заглянул в неё. Лишь немного, но и этой крупицы хватило бы ей, чтобы поглотить меня полностью.

К слову, жили тут и обычные люди среднего возраста. Одну женщину как раз везла машина скорой помощи посреди ночи в город областного значения со звучным наименованием Саннерс, потому что только там был ближайший роддом. Она была красная, мокрая и кричащая. Добела сжимала рукой стальные поручни этой… кушетки. Не знаю ее названия.

За окном машины стояла поздняя весенняя ночь. Мрак шоссе рассекал только свет фар мчащейся скорой.

Я легко появился на свет. Вылетел и сразу приземлился в руки акушера без особых осложнений. В дальнейшем, именно эту легкость своего прихода на Землю я и винил в том необоснованном дерьме, которое постоянно происходило со мной.

Я не особо помню что-то сверхважное в череде детских воспоминаний в виде эмоциональных всплесков. Вероятно, потому что их, ярких, запоминающихся, было не особо много, но я помню тарахтящий каждую ночь старый холодильник.

Он был ужасен. Как-то меня выпороли за то, что я разрисовал цветными маркерами его торец. Я считал, что если эта коробка не приносит акустическую пользу, то пускай принесет хотя бы эстетическую. Жаль, что я один так считал.

Мы жили в небольшом двухэтажном доме. Как мне рассказывали мои же родственники, квартира в этом доме когда-то принадлежала родителям матери, то есть моим бабушке и дедушке. Сами они жили в доме, который построили немногим ранее моего рождения.

Я любил к ним приезжать. Во-первых, ехать было не очень далеко. Во-вторых, на то они и бабушки-дедушки – у них можно заниматься всем, чем угодно. Они не умеют наказывать. Это ведь только родители имеют такое исключительное право – владение ребенком.

У меня был младший брат, двоюродный. Мы редко ладили. Точнее сказать, мы вообще никогда не ладили, но почему-то наши родители считали, что мы должны это делать. Никогда не понимал, почему я должен притворяться, если мне человек определённо не нравится.

Как-то раз я сидел и никого не трогал (так прошло практически всё моё детство), а этот паренёк четырех лет отроду подошёл ко мне и начал трогать мои игрушечные машинки. Нельзя просто так взять и начать молча трогать чьи-то машинки. Нет-нет, если Вам надоело жить, то, конечно, вперёд. Что этот сукин сын и начал делать.

Я «припарковал» каждую машинку идеально ровно и собирался все их тащить обратно в свой гараж, который, к слову, сам выкопал. Это был просто шедевральный подземный паркинг. Мне много не надо было, я мог и с землёй поиграть, знаете ли. А он просто взял и поставил машинку рядом с парковкой. Нет, он не катил её, будто она едет. Он её поднял в одном месте и поставил в другое. У его отца, маминого брата, была машина. Соответственно, он не мог не знать, что машины ездят колёсами по земле, а не взлетают «тут» и приземляются «вот там». Никакого чувства реализма в игре. Дебил.

Я молча выдохнул и начал по пунктам объяснять ему, на пальцах, что если, мол, ты припёрся сюда играть моими машинками, то ты должен играть по моим правилам. А в моих правилах не прописано «Пункт 1: Бери машинку и лети по воздуху, идиот».

В моём детстве делали хорошие машинки, железные и тяжёлые. Всё, что я помнил после того, как он бросил в меня одну из них, разбив бровь, так это то, как я сел на него сверху и начал вбивать машинку прямиком ему в лоб.

Он визжал как девчонка, а потом побежал жаловаться своему папе. Его папа моей маме, мама моему папе и так по кругу, венцом которого неизменно была моя фиолетовая от армейского ремня задница. Пожалуй, это был единственный минус моего времяпрепровождения в доме бабушки и дедушки – двоюродный брат.

Еще у меня была родная сестра, тоже младшая – Джесс. Умом она была чуть больше брата, может, потому что была младше меня на год. Хотя я считал, что это все из-за того, что она девочка. Сексизма тогда не было, я мог себе позволить так считать. Мама всё своё время уделяла ей, в основном. Поэтому можно сказать, что я рос один. Не считая вечных попыток отца сделать из меня «настоящего мужика».

Как бы там ни было, я считал то время прекрасным. Как-то раз мы играли с отцом на улице в настоящую войну. Оружие, конечно, было пластиковым, но война самая настоящая.

Иногда мне казалось, что он меня недолюбливает. Как-то он меня подкидывал и просто не поймал. А потом, когда пытался поднять, еще и упал на меня сверху. Ну вы понимаете…

Примерно с того возраста я понял, что везение обошло меня стороной. Потому что родной отец выстрелил в меня. Пули такие, круглые, делали такими же, как и машинки – тяжёлыми и качественными. Не помню, железными ли, но я как-то пару днями ранее в упор выстрелил в стену, и от кирпича отломился кусок…

Как свойственно в этой истории четырехлетнему ребенку, я разревелся после такого предательства со стороны отца – выстрела. Хорошо запомнил этот день, потому что редко позволял себе при ком-то реветь. Отец понимал, что если это увидит мать, то реветь будет уже он, вероятно. Поэтому он решил предложить мне выстрелить в него. Ну так, мол, я тебя – ты меня, все честно. Я сразу согласился и успокоился. Он зарядил двустволку и сказал мне:

– Я добегу до того края двора и тогда стреляй, хорошо?

Я кивнул в ответ, вытер слезы и выдохнул. Ружьё было мне не по возрасту, тяжёлое с металлическими деталями. Я даже зарядить-то его сам не мог.

Отец сделал несколько шагов в сторону от меня, я взял его на мушку. Середина лета. Стояло невероятное пекло, он был без футболки. Я помню, как во мне медленно закипала накопившаяся злоба, подступала откуда-то из диафрагмы к горлу, перекатывалась через кадык и собиралась в пристальном взгляде, осадком опадая на сжатые добела кулаки.

Я спустил сразу два курка, не дождавшись нужного момента, и ружье мягко ударило меня в плечо. Пули со свистом вылетели из дула и за долю секунды домчались до загорелой спины этого «легкоатлета». Я видел, как они вкручивались в спину, разрывая кожу и вонзаясь в мясо. Не глубоко, но больно. Это было честно.

Неделей позже он взял меня с собой на прогулку по лесу. И ружьё, не знаю, зачем именно. Мы долго шли по лесу. Я тащил тяжелеющее с каждым шагом оружие, хоть и «детское». Он научил меня заряжать его так, чтобы это не приносило трудностей. Физика, закон рычага и всё, что узнают обычно где-то в седьмом классе.

Он закурил. Я видел, как дым поднимается медленно к свету и теряется где-то посреди древесной листвы и разномастного гомона птиц. Он показал мне на воробья, сидевшего на ветке.

– Медленно целишься, выдыхаешь и стреляешь. Давай.

– Я не хочу. Это птичка, она мне ничего не сделала.

– Я тебе тоже ничего не сделал, но в меня ты выстрелил, не задумываясь.

– Нет, ты сделал мне больно. А птичка мне ничего не сделала.

Он подошёл сзади, приподнял ружье в моих руках и навел ствол на воробья. Я зажмурился. Его палец прижал мой, и я невольно нажал на курок, скорее от боли в пальце, чем от желания. Выстрел.

Хлопок эхом разлетелся по листве леса, и я услышал где-то на границе восприятия звук шлепка маленького пернатого тела о мягкую траву. Птицы затихли, а с ними и все вокруг.

– Вот так это делается. Пойдем, – он докурил и затушил ногой брошенную сигарету.

Мы проходили мимо места убийства воробья. Чувствовал я себя паршиво. Отец прошёл первым, я шёл за ним. Я внимательно изучал свою обувь, утопавшую в листве и траве, как вдруг я услышал трепыхание. Жертва, которую он убил моими руками, ещё была жива. Я остановился и присел, чтобы посмотреть на несчастную птицу. Пуля прошла насквозь. Вероятно, пробила маленькое легкое и сломала крыло, потому что воробей ползал вокруг своей оси на земле и ничего не мог сделать.

В какой-то момент его бегающий, даже сумасшедший взгляд остановился на дереве, с которого он упал, а затем он перевел его на меня. У меня по спине пробежали мурашки. Я взглянул вверх и увидел там гнездо с птенцами. Птица смотрела на меня одним, стекленеющим, мертвеющим с каждой секундой глазом. Мне было все паршивее внутри. Агония птицы, казалось, растянулась в пространстве на целую вечность.

– Чего ты там уселся? Пойдём, кому говорю. Живо!

Я не понимал всей его тупой животной злобы, и почему в центре этого дерьма был я. Он подошел, стянул с меня ружьё, которое сам же и подарил, перевернул его «прикладом» вниз, замахнулся и впечатал «приклад» вместе с несчастной агонизирующей птицей в землю на добрых пару сантиметров. Хруст, который я услышал в тот момент, разлетелся по всему лесу. Где-то с опушки леса молча сорвалась стая птиц.

Помню ли я что-то ещё? Да, много чего. Много хорошего и плохого. В тот день я видел смерть живого существа своими глазами. Его убили моими же руками. Мерзкое чувство, когда ты не можешь… повлиять или изменить реальность. Сразу ощущаешь свою слабость. Я долго и мучительно истязал себя вопросами о том, как бы я поступил, вернувшись туда, но ответа не было. Я даже не знал, изменилось бы что-то в итоге или нет.

В Уоквент можно было попасть двумя дорогами – через лес, по заброшенной просеке или же с главной трассы, которая уводила любого туриста влево – к Саннерсу, вправо – к Мэнсорту, а от последнего уже шло федеральное шоссе на побережье Хайкейпа.

Я смотрел, как наша машина медленно съезжает с дороги, и колёса скрипят о гравий. Мы ехали мимо яблоневого сада, который был весьма большим. Для меня так он и вовсе был бескрайним. Яблоневые деревья сменились покосившимися заборчиками и высокими тополями.

Обожаю тополя. Всегда считал их необычными деревьями. Мне казалось, что только я видел их красоту. В дальнейшем, где бы я ни встречал их, я всегда вспоминал Уоквент. Не события, не людей, а просто это время, когда мир такой большой и неисхоженный.

Когда я подрос, и меня стали отпускать гулять одного, а это, на минуточку, уже лет шесть – самый важный возраст, я старался каждый день сходить куда-то, где я ещё не был. С высоты птичьего полета Уоквент напоминал… Да ничего он не напоминал. Разве что не получившуюся глазунью, знаете, когда желток растекается на сковороде. Слегка вытянутый овал с неровными краями. Увидите нечто похожее – добро пожаловать в Уоквент.

Здесь было около шестидесяти домов, одна школа, подобие поликлиники с терапевтом-дантистом-хирургом в одном лице, здание администрации с тремя кабинетами, река в северной части деревни, ближе к лесу, и небольшой пруд на западе. Именно туда и впадала река. Она называлась Волчья. Не знаю почему. Вероятно, там часто выли волки. Но сам Уоквент был окружен огромными лесными массивами, бескрайними даже для уже повзрослевшего меня.

Я провёл здесь достаточно времени, чтобы изучить каждый уголок, каждый дом, кроме одного. Он стоял поодаль от всех остальных, в нескольких милях от последнего дома в Уоквенте с северной стороны – ближе к лесу и реке.

На мое удивление, в Уоквенте практически не было детей. Ну, не считая нас с сестрой, моего двоюродного отсталого брата, у которого проблемы с парковкой и ещё одного человека – дочери нашего школьного психолога, Евы Бронсон. Мы познакомились на чьём-то дне рождения, перед зачислением в школу. Я помню, как она постеснялась взять какие-то сладости со стола.

Вообще, она производила впечатление очень стеснительного человека. Я помог ей со сладостями, просто принеся их. Так мы и познакомились, после чего стали относительно неплохо общаться.

Когда тебе шесть лет, а ты живёшь в деревне без единого сверстника, выбирать особо не из кого. Я не считал сверстниками людей моего возраста. Не знаю почему, наверное, глупое предубеждение. Для меня это были люди, с которыми я находил общий язык, в первую очередь, с которыми я был на одном уровне. А возраст – это всего лишь цифра, статистика. Не люблю статистику. Да и в классе у меня было человек восемь от силы. Даже не помню их имена. Но Ева была необычной и довольно милой. Она почти всегда носила джинсовое платье-комбинезон с разными нашивками, какие-то кеды и маленький рюкзак в виде белого кролика, с розовыми лямками. Я на самом деле не знаю, что это за одежда и как она называется, там не было штанин. Какое-то платье на подтяжках. Наверное, так выглядит платье-комбинезон. Но кролик был милым, как и сама Ева.

У нее были чёрные, как смола, волосы. Короткие, вроде бы, это называется каре. Поэтому она мне чем-то напоминала человечка из лего-конструктора, только лицо не было желтым. Наоборот, я считал её лицо весьма и глубоко интересным. Оно было очень живым, если вы понимаете меня. Бывает смотришь на человека, а лицо у него ничем не занято, кроме повседневности. Смотря на Еву, складывалось впечатление, что она ежесекундно что-то обдумывала или даже… мечтала.

У неё была на удивление восхитительная кожа, белая. Только щёки покрывала россыпь веснушек. Она их стеснялась и считала уродством, каким-то недостатком, потому что ни у кого больше из наших сверстников такого не было, но я убедил ее в обратном. И у нас были велосипеды!

Так вот, я уже подъезжал к этому дому и смотрел на него издалека, но что-то меня останавливало войти туда. Это даже домиком-то назвать было нельзя. Целый особняк! Я бы не сказал, что я боялся, но нечто меня останавливало.

Лето проходило очень медленно. Каждый день напоминал расплавленную патоку, которая едва тянется. Не помню, как я готовился к школе. Но в какой-то момент мне сказали, что завтра я туда пойду.

Спустя какое-то время я уже сидел за партой вместе с такими же несчастными. Всё было достаточно прозаичным. Серые школьные стены этой деревни немного угнетали меня, хотя учился я с большим успехом. Рутинные будни разбавлялись болями в коленях от отцовских наказаний.

Наказания – это моё хобби, я их коллекционировал. Когда я разбил вазу, которая случайно, между прочим, упала, меня отхлестали стеблем розы, очень больно, и на три часа поставили коленями на кукурузные зёрна.

Суть таких наказаний проста: собственное тело и его вес – твои главные враги. Первое время ты не ощущаешь ничего, но затем ноги вдавливают в себя зёрна кукурузы. Неприятно, думал я тогда. Пока не случился один забавный случай.

Однажды я стал свидетелем родительской ссоры прямо перед уходом в школу. Они громко ругались, Джесс, моя сестра, ревела как резаная. Я не мог слышать даже свои мысли, одни сплошные крики. Меня это смутило в достаточной степени, поэтому весь день я был очень задумчивым.

Я не понимал, зачем люди ругаются, когда банальные споры можно решить мирным путем. У меня болела голова, поэтому на уроке физкультуры я просто сидел на мягком газоне около футбольного поля. Солнце заливало все вокруг.

Конечно же, такая отрешённость не допускалась. Много чего не допускалось в школе. Отец, например, переучил меня писать именно правой рукой, в то время как я был левшой – потому что это не допускалось, по его строгому и субъективному мнению.

Ко мне подошла мой учитель, мисс Каарт. Приятная женщина, я бы даже сказал, девушка. Она всегда с большим уважением относилась ко мне и называла уникальным. Всё дело в том, что я почему-то осваивал весь материал быстрее остальных учеников, для шести лет.

– Питер, все хорошо? Ты сегодня сам не свой. Может, тебя отпустить домой? – она мягко подсела ко мне и приобняла за плечи.

– Нет, спасибо. Домой я как раз не хочу, – ответил я и уставился на зеленую траву.

– Проблемы? – мисс Каарт всегда задавала правильные вопросы. Тебе как бы и не надо было говорить, она будто все и так понимала.

– Почему люди становятся такими глупыми с возрастом? – я сверлил взглядом газон. – Не видят простых решений… проблем?

– О, Пит, знаешь, это весьма сложный вопрос. Я думаю, ответ на него придёт к тебе с возрастом и опытом.

Ответ, кстати, так и не пришёл. Вместо него пришла привычка привыкать к таким людям.

– А если ответ придёт в том возрасте, когда я сам стану таким же? – я бросил на неё пронзительный взгляд ребенка. Она мягко улыбнулась, будто объясняла малышу, почему небо голубое, а трава зелёная.

– Я думаю, тебе это не грозит. Иди-ка ты домой сегодня. Я тебя отпускаю.

– Спасибо, мисс Каарт.

Я забрал свой рюкзак из класса и медленно побрел в сторону своего дома. По пути решил заскочить к бабушке, там всегда была какая-то уже готовая еда. Я шел максимально медленно – не было у меня сегодня настроения идти домой быстро.

На следующий день меня забирал после занятий отец. Но мисс Каарт, при всём её светящемся нимбе учителя от Бога, имела один большой недостаток – она считала, что исправить можно кого угодно в вопросах воспитания.

Она была молода, гуманна и в некотором смысле, как уже сейчас я понимаю, амбициозна. Это очень хорошо для большого города, однако для маленькой деревни в шестьдесят домов и очень консервативных людей это было сродни рыжим женщинам во времена Инквизиции. Они на генетическом уровне не воспринимали ничего, кроме собственного мнения.

Именно по этим причинам я смотрел на то, как сейчас мисс Каарт отчитывает моего отца по некоторым вопросам воспитания, а мои колени так и стонали, предчувствуя глупое животное непонимание отца и такие же методы. Это был настоящий факап. Он то и дело бросал на меня суровый взгляд.

С одной, нормальной стороны, меня не за что было наказывать, но с другой, вы его не знаете ни черта. Я увидел, как он разворачивается и идет ко мне. До этого я слышал обрывки фраз по типу «не стоит выносить ссор из избы и учить мальчика ссориться с женой… чтобы ребёнок этого не слышал… Вы же понимаете, как… И сами были ребёнком… Ну почему сразу неженка?!».

– Пойдём.

Он был как никогда краток и категоричен. Я сделал вид ещё до его прихода, что мои шнурки безумно интересны моему вниманию, однако он просто взял меня за ворот рубашки и потащил в машину. Резко и черство, как и всегда.

– А теперь скажи, какого черта ты всем в школе рассказываешь, что творится у нас дома, ты трепло?

– Я всей школе ничего не рассказывал, – сказал я, насупившись.

– Если бы не рассказывал, я бы всю эту ересь не выслушивал сейчас. Дома поговорим, нытик. Давай, скажи: «Да папа, я нытик и больше так не буду». Ну? – я смолчал.

– Тебе сейчас вмазать или дома? Я не слышу!

– Я больше так не буду, – тихо сказал я и уткнулся в стекло. Всяко интереснее того, что меня ждало дома.

А дома меня ждала соль. Самая обычная пищевая соль. На заботливо расстеленной газете лежало около полкилограмма соли. Знаете, чем отличается какая-то крупа или кукуруза от обычной соли? Да тем, что эти чёртовы кубики соли очень мелкие и въедаются в кожу! Жжение адское. Соль на рану, так сказать. Так я проучился полгода. Наступила весна.

Особняк, который я не смог посетить, не давал мне покоя. Все меня тянуло туда. Перед выходными я решил взять себя в руки. Что может быть хуже порки и соли два раза в месяц? К тому же я давно планировал побег из дома и считал этот особняк неплохим вариантом временного места жительства. А еду можно было бы брать у бабушки, она бы меня не выдала. Короче говоря, я все максимально детально распланировал в своём воображении, но его необходимо было как-то осмотреть. Поэтому я позвал с собой единственного человека, с которым мало-мальски общался и у которого был свой велосипед – Еву Бронсон.

Ева знала много чего из моей жизни, но практически никогда не рассказывала о своей. Был вечер четверга, когда мы договорились на прогулке по пыльным улицам Уоквента съездить за озеро к «особняку». Нужно было всего лишь отсидеть два урока истории с мистером Исигуро.

Джеймс Исигуро – интересный персонаж в моей жизни, встречал я его всего-то несколько раз. Последний был на кладбище, но об этом позже.

У него были узкие глаза и пронзительный взгляд. Что бы он ни говорил, это был потрясающий театр одного актёра. Он просто обожал историю и мог говорить о ней часами, но в какой-то момент «перегревался процессор»: он зависал на минуту-две, поправлял очки, а потом что-то спрашивал.

Больше, чем историю, Исигуро любил только историю Уоквента. Именно с ним я и узнал об этом доме за озером. Исигуро всегда интересно рассказывал. Но бывали такие случаи, когда он говорил непонятно. А когда мы подходили с Евой к нему после уроков, он опять смотрел своими пронзительными узкими глазками, и в них я видел, что он понимает.

Что бы ты ни затеял, он понимает это и знает, чем все может закончиться. Но рот его говорил стандартные клише, поэтому театр одного актера расширялся и принимал новых артистов. Один говорит глазами, другой отвечает так же, глазами, а рты их задают вопросы по типу: «какая замечательная погода, не так ли?».

Напоминало игру в шпионов, в которую мы играли с Евой. Я всегда проигрывал. Возможно, потому что из женщин получается гораздо более интересные артисты или шпионы? Но это я уже потом узнал.

«В день, когда миру придёт конец, Вспомни, как он зарождался»

Пятница. День был солнечным. С утра я помог Еве с её тяжёлым рюкзаком, в виде набитого книгами пушистого белого кролика, а потом мы вместе двинулись в сторону школы.

На велосипеде Евы, на руле, вместо сигнального звонка, как у меня, был какой-то невообразимый пучок разноцветных перьев и тряпок-платочков. Я уже давно понял, что стиль – это про нее, но, как и для чего эта штука нужна, я, увы, не понял. Как говорила сама Ева, они очень забавно развевались на ветру, при скорой езде. Вот и всё.

– Не то, чтобы я не люблю мистера Исигуро, но иногда его уроки весьма скучны, – резюмировала моя подруга, когда мы, запыхавшись, ввалились в класс, опоздав минут на пять, но учитель опоздал сам, поэтому никто нам ничего не сказал.

– А по мне, это очень интересно.

– Ну это по тебе.

В класс вошёл светило мировой истории.

– Итак, голубчики, сегодня с нами будет культура Древнего Египта. Все сделали домашнее задание? – Исигуро бросил портфель на стол и уселся поудобнее в своё скрипучее кресло.

В классе повисло гробовое молчание. Никто, конечно же, не делал домашнее задание. Все знали, что Исигуро – единственный учитель, который ничего не делает за это. Безнаказанность порождает хаос. Или доверие, ведь Хаос – мать порядка.

Исигуро окинул стены класса своим пристальным взглядом и о чём-то задумался.

– Мистер Исигуро, а расскажите о доме за озером, – я решил провести время с пользой и разбавить неловкое молчание.

– Да-да, расскажите… – посыпалось за моей спиной. Я и Ева сидели на первой парте.

– Чем он так вас всех привлекает? – учитель надел очки.

– Он не такой, как все остальные дома. Он очень… старый и стоит далеко от всех. И…

– Да. Вы правы. Этому дому больше трех сотен лет. И последний, кто жил там официально – пастор Уоквента. Но не стоит туда ходить. Только со взрослыми.

– Почему, мистер Исигуро?

– Во-первых, это опасно. Старые дома могут обрушиться в любой момент. Во-вторых, есть в Уоквенте одна старая-старая легенда. Были у пастора две дочери, Бетти и Абигейл.

Обе девочки захворали в раннем детстве, да так сильно, что никакие молитвы отца не смогли их вылечить. Девочки от болезни этой очень страдали, поэтому пастор решил избавить их от нечеловеческих мук. Река Волчья и правда раньше была заселена стаями волков. Ходят слухи, что пастор отправил девочек в подвал дома, а сам вырыл из него тоннель прямиком к реке. Он приковал девочек к стенам этой ручной пещеры, и голодные волки в полнолуние разодрали их.

Никто не знает, почему именно так он избавил их от мучений, может кто-то ему подсказал, может, он просто был хвор на голову. Вскоре и сам он бросился в реку. С тех пор в Уоквенте начали пропадать дети в разные годы в разных количествах. Никто не знает, почему, никто не знает, для чего. Они просто исчезают.

Дом этот пропитан болью… Уоквент тогда был небольшой деревушкой, поэтому в годы войны почти все немногочисленные дома разнесло бомбами и временем, но особняк, как его окрестили, выстоял. Врачи в те годы пытались сделать там госпиталь, но в его стенах все раненые видели чудные миражи, от чего болели ещё сильнее, вешались, стрелялись. Госпиталь закрыли. Ничего хорошего в этом доме нет, поверьте. Поверьте, вы не первые, кто им интересуется. Там часто бывали военные, полиция, но никто ничего не нашёл. И вам не следует. Урок окончен. – Учитель снял очки и вышел.

– Мистер Исигуро, стойте! – Я догнал учителя в коридоре вместе с Евой.

– Слушаю, мистер Майерс, – он поправил очки и развернулся.

– Скажите, а после того пастора в доме разве совсем никто не жил? – произнес я, запыхавшись и поправляя лямки рюкзака.

– После пастора в доме никого не было лет двадцать. Но когда я искал старые документы, наткнулся на несколько интересных записей. Это долгий разговор, Пит, давай попозже, – он уже собрался уходить, как я взмолился.

– Ну профессор, пожалуйста. Давайте вкратце, мне очень интересно. Вы же знаете, как я люблю историю и все эти старинные штуки! – не знаю, насколько я был убедительным, но что-то сработало.

– Короче говоря, в Уоквент переехала молодая семья. Мона Кейл, её муж, дочь и сын. Переехали они именно в этот дом. Сам по себе он ничего не представляет, груда камней. Но ведь всё в руках человека, да? Сын одного местного жителя поругался с сыном Моны, и этот житель, отец, то есть, начал портить жизнь её семье. Не знаю, чем они промышляли, то ли врачевали, то ли колдовали, но слухи о том, что Мона – ведьма, быстро разлетелись по городку. Пастор был одним из тех, кто стал инициатором движения инквизиции в Уоквенте, если ты читал об этом…

– Да, конечно.

– Так вот, этот житель где-то на охоте потерял сына. Вроде, его медведь задрал. Он спихнул всю вину на семью Моны, потому что та отказала и ему, и его сыну в помощи. Она ведь и жила только тем, что лечила всё и всех вокруг. После этого весь городок только и говорил, что муж её ночами оборачивается в волка, а Мона – в медведицу, что раздирает детей в клочья ради забавы…

– И что было дальше? – Ева стояла рядом со мной и была вовлечена в эту историю не меньше меня.

– Дальше, глухой февральской ночью к дому Моны пришли люди с вилами и факелами, как в старых фильмах ужасов. Мужа убили на глазах у семьи, вместе с сыном, а Мону привязали к столбу на озере, лёд стоял, и сожгли заживо. По слухам, она успела спрятать дочь в том тоннеле, который еще пастор выкопал. Он выходил на реку, но до озера там рукой подать, поэтому, вероятно, её дочь видела, как мать сжигают. И слышала, но это уж точно слухи, что её мать проклинает всех, кто к ней пришёл в тот день. Хотя, если бы меня сжигали, я бы и не такое сказал. В общем, лед провалился вместе с Моной и нападавшими селянами.

– А что случилось с дочерью Моны?

– Насколько я знаю, ей тогда было около пяти лет отроду, она смогла выжить, сбежать и вернуться в Уоквент уже женщиной. Тогда с медициной было неважно, в какой-то весенний период случилось обострение, и детишки Уоквента стали погибать.

Винить стали дочь Моны. Были старожилы, которые знали, чья она дочь. Когда она возвращалась домой, её детей похитили. Одного она нашла утопленным в озере, другую, дочь, так и не нашла. Она где-то в доме нацарапала проклятие для всего Уоквента. Ну, её можно понять. И все это, представьте себе, из-за слухов, распущенных одним недовольным соседом. Представляете?

– И что, больше ничего не известно?

– Я знаю лишь то, что ты, – Исигуро показал пальцем на Еву, – носишь фамилию потомков Моны. Последнее, что известно мне – кто-то из последних потомков этого рода из женщин вышла замуж за военного из другой страны – Джереми Бронсона. Это было лет 120 назад, возможно даже, простое совпадение. Но как исторический факт – весьма и весьма занимательный.

– Очень интересно… – Ева опустила взгляд и задумалась.

– Это всё? Теперь это просто… дом?

– Да, Питер. Теперь это просто дом. Понимаешь, весь этот мистицизм – это человеческое. Нет людей – нет ни легенд, ни фольклора, ни историй, ни тайн, ничего нет. Это просто дом. Сейчас его выкупила какая-то иностранная компания для реставрации. В следующем году там будет музей истории Уоквента и на этом, – профессор развел руки, – история закончится. Я и вы – последние, кому это было интересно.

На самом деле, это очень тёмная и пугающая история. Вы еще слишком маленькие, чтобы я рассказал вам… некоторые детали. Но суть вы оба уяснили. И да, не ходите туда. Это вам двоим ни к чему. Гуляйте.

Профессор оправился дальше по коридору. Прозвенел звонок. Мы переглянулись с Евой.

Мы очень долго мчались по пыльной дороге, хорошо, что взяли с собой воды. Причудливые перья на руле Евы и правда забавно развевались на ветру.

Проезжая западное озеро, мы решили сделать перерыв. Все-таки было очень жарко, торопиться было особо некуда. Мы бросили велосипеды на обочине и помчались вниз по склону к кромке озера, пробираясь через столбы из камышей.

– Ну вот и что в этом доме такого, кроме страшилок учителя? Ну дом и дом. Мало что ли в остальных домах кто-то умирал? – Вдруг спросила Ева, когда мы уселись на мягкую траву.

– Да в общем-то ничего такого. Просто интересно, что там внутри. Я уже во всех побывал. Ну в таких, где никто не живет. Ничего интересного, старая ободранная мебель, собачьи будки, выбитые окна. Идеальное место для того, чтобы там перекантоваться.

– А там такого нет? Ну, окон, мебели, в других домах… – Ева сидела на траве и выбирала подходящий камешек для броска в воду.

– Снаружи не видно. Я близко не подъезжал. Но там все как-то иначе. Как будто этот дом не из Уоквента. Или даже наоборот – Уоквент не подходит для этого дома.

– Мне папа не разрешает так далеко гулять от дома. Он меня… накажет.

Ева потупила взгляд в сторону воды и задумалась о чём-то своём. Она часто так делает, так часто, что я уже привык.

– Да брось ты, ты же не расскажешь ему. Ты чего?

– Нет, Питер, ты не понимаешь.

– Ну так объясни тогда…

– Мы… Когда мама умерла, – Ева сглотнула и замолчала на секунду, – а сестру забрала бабушка, по маминой линии, в Хайкейп, мы остались с папой одни. Он очень грустил после её смерти, я тоже. И чтобы мы не были разочарованными всегда, папа придумал… игру.

Я иногда себя плохо вела из-за того, что мама нас бросила, в каком-то смысле. Но папа меня очень любит, он не хочет меня наказывать. Поэтому каждый раз, когда я себя плохо вела, мы… играли. Но потом, мы стали… играть чаще.

Когда ему просто грустно, мы тоже играем. Мне не нравятся эти игры, даже если я себя хорошо веду, мы все равно будем это делать. А я не хочу. Если я не буду его слушаться, не знаю, чем это закончится. – Ева всхлипнула. Тогда я плохо понимал, что она пыталась мне сказать.

– Ева, но… Если он всё равно с тобой… э-э… играет, как ты говоришь, то разве есть что терять?

– Ты не понимаешь. Никто не понимает. Ты не понимаешь, а все остальные просто не верят. Питер, я лучше поеду домой, – она начала вставать, отведя взгляд, но я взял её за руку.

– Погоди, а как он узнает?

– Поверь, он узнает. Не знаю, как, но он всегда знает, когда я делаю то, что ему не нравится.

– Я не дам тебя в обиду. Поехали.

– Ладно, ты же не отстанешь? Поехали, посмотрим. Но я могу испугаться и поехать домой, учти, – сказала Ева, бросив камень в озерную гладь.

– Я тоже, – ответил я, немного помолчав.

Мы пошли обратно к велосипедам. Солнце садилось. Вверх к дороге идти оказалось труднее, чем спускаться. Кеды Евы оставляли на земле небольшие следы в виде сердечек. На прошлой неделе она долго мне хвасталась своими новыми кедами с сердечками на подошве. Мы подняли велосипеды, выпили воды и поехали к дому на окраине.

От озера отходила река Волчья и огибала по широкой дуге Уоквент с другой стороны. Дом стоял на холме с видом на изгиб реки. Она, как мне говорили, впадала в ещё более огромную реку, но туда я пока не собирался.

Мы мчались на велосипедах по проселочной дороге, и ветер трепал наши волосы. Все было хорошо. Солнце заливало все вокруг.

Ближе этот дом выглядел ещё более мрачным, чем мог рассказать наш учитель истории. Груда камней во дворе – остатки фонтана, наверное. Проваленная в некоторых местах крыша – на нее упал величественный ясень, видимо, в ненастную погоду. Обшарпанные стены, сгнившее крыльцо, выбитые ставни. Засохшее дерево неподалеку. В общем, ничего привлекательного и интересного. В Уоквенте в таких домах еще и жили.

Мы бросили велосипеды неподалеку от груды камней, бывшей некогда большим фонтаном. Тень от полусгнившего крыльца накрыла нас окончательно – Солнце полностью скрылось за горизонтом.

Дверь была заперта, на ней висел старый ржавый амбарный замок. Другого входа в дом я не видел, Ева тоже. Мы долго думали, что же такого совершить, чтобы попасть внутрь, и не придумали ничего лучше, чем залезть туда через окно.

Я подсадил Еву. Ставни в том месте болтались кое-как, но за ними была оконная рама и оконные петли. Сгнившие петли дали слабину – окно провалилось внутрь вместе с Евой верхом на себе. Очень громко и очень пыльно. На всю округу разнёсся звук битого стекла. Я приложился головой о пол, и все потемнело в глазах.

Дверь была заперта. Другого входа в дом я не видел, Ева тоже. Мы долго думали, что же такого совершить, чтобы попасть внутрь и не придумали ничего лучше, чем навалиться изо всех сил на дверь. Сгнившие петли дали слабину – дверь провалилась внутрь вместе с нами верхом на себе. Очень громко и очень пыльно.

– Эй, ты как? Все нормально? – Сказал я, тут же приземлившийся рядом.

– Да, все хорошо. Ну, тут достаточно… стильно. – Ева поднялась, брезгливо осмотрелась по сторонам и вытерла со щеки грязь.

На самом деле, Ева была в чем-то права. Этот дом внутри был совершенно не похож на все остальные, в которых я бывал. Во-первых, на стенах были картины. В остальных домах Уоквента таких не было. Сразу перед нами стоял камин в центре большой гостиной, а по обе стороны от него шла огромная лестница вверх. Над камином висело огромное зеркало с трещиной в нижнем правом углу.

В проеме света, который мы сделали выломанной дверью, как в первобытном океане, летали миллионы пылинок и каких-то неизвестных мне частиц. Мы с Евой сделали пару шагов вперед. Половицы натянуто скрипнули. Ну, ничего такого.

– Пойдем, – сказал я, и мы уже чуть смелее двинулись вперед.

Мы обошли гостиную, в которой кроме картин и какой-то странной старинной мебели ничего не было. Мебель была накрыта белыми простынями. На кухне не было ничего, кроме фурнитуры. Мы облазили все шкафы и комоды – максимально пусто и неинтересно. Камин был полон золы.

«В день, когда миру придет конец, вспомни, как он зарождался»

Ева ступила на ступеньки лестницы, они предательски скрипнули. Мы прошлись по всем комнатам. Там, на втором этаже, была спальня с большой, просто огромной кроватью и какими-то странными спинками – золотыми и витиеватыми. Этот дом поражал своим несоответствием антуражу Уоквента.

Мы спустились и решили посмотреть на картины внизу. На одной была изображена карта Уоквента. Но она сильно отличалась от реальной – в два раза больше настоящего Уоквента. На другой какая-то девушка на коне верхом, парень вел коня под уздцы. Я медленно осматривал все картины, пока не услышал Еву позади себя. Она стояла ко мне спиной с перекошенным от испуга лицом.

– Пит… Питер, дверь! – Ева стояла перед лестницей и указывала пальцем на то место, откуда мы пришли – на дверь. Ничего необычного, дверь как дверь. Если бы не тот факт, что дверь стояла, как будто бы мы ее и не трогали совсем. То есть совсем. Она стояла закрытой, а не упавшей на пол.

– Это достаточно странно… Пойдем наверх, может можно выйти через чердак.

– Ты уверен?

– Ну, мало ли…

– Ты совсем дурак или прикидываешься? Мы ее вырвали с мясом!

– Если боишься, можешь идти, я сам тут разберусь.

Ила развернулась и решительно пошла к двери. Подергала ее, пнула. Толкнула. Безуспешно. Дверь была заперта наглухо.

– Заперто…

– Я бы сказал, «запечатано». Выбор очевиден, – сказал я и протянул руку. У самого меня пробежали мурашки по спине.

Чердак так же был заперт. Мы вернулись в комнату с красивой кроватью. Я еще раз ее обошел и остановился у ее изголовья. Какой бы она ни была пару минут назад, самое интересное было сейчас на самой постели. Если вся мебель в доме была накрыта чем-то похожим на простыни, то эта постель выглядела так, будто ее хозяин только что встал. Не заправлена, и… Мы подошли ближе и, Богом клянусь, этого тут не было. Ева пискнула.

Вся постель была в крови. Огромные бурые пятна пропитывали ее всю. Большие и маленькие, светлые и темно-красные. Подушки были изрезаны в клочья. Я подошел ближе и коснулся постели. Поднес ладонь к пятнам и коснулся их пальцами. Ева пискнула второй раз – кровь была свежей. Хотя это было невозможно – в доме никого не было лет двести, если верить датам Исигуро. Все это становилось очень странным и пугающим. Я уже начал жалеть о том, что потащил сюда Еву.

Над кроватью висела картина. Очень статный молодой человек стоял с прямо вытянутой рукой, на которой сидел черный как смола ворон. Другой рукой он обнимал красивую девушку в белом платье – те же персонажи, что и внизу. Вероятно, чета Бронсон. Я подошел к окну и вытер кровь о подоконник.

Оказывается, со второго этажа двор выглядел чуть иначе. Дворик был с разрушенным фонтаном в центре, а не просто грудой камней, и высохшим газоном. Сверху было видно, что газон был в виде птицы с распахнутыми крыльями.

– …Пииииииит! – Ева начала с шепота и в конце перешла на визг. Я резко обернулся. Она стояла вся белая, как смерть. Одной рукой она зажимала себе рот, другой, вытянутой, указывала на картину. Я даже охнул от удивления, что говорить о моей подруге. Из глаз всех, кто был изображен, вытекало что-то алое. Зуб даю, это кровь.

Я снова подошел к изголовью кровати и коснулся стекавших струек. Это была определенно кровь. Картина начала трескаться, как бетонная стена и из каждой трещинки вытекала кровь. Я стоял завороженный этим видом.

На окно сел ворон, в точь как на картине и постучал клювом в стекло. Я обернулся, и он открыл свою пасть, издав мерзкий то ли вопль, то ли крик. Такой громкий, что я присел и закрыл уши, испачкавшись кровью. Ева зажмурилась. Стекло в окне треснуло от высоты вопля птицы. Он не заканчивался. По стене пробежала трещина, как молния, разделив пополам парня и девушку в белом платье. Вопль не заканчивался. Кирпичная кладка вывалилась из стены в месте разлома вместе с алым потоком, думаю, того же происхождения, что и все красное в этом проклятом доме.

– Бежим! – Крикнул я, но Ева стояла, как памятник собственному страху. Поток крови сбил ее с ног, и она упала. Я схватил ее за руку и дернул за собой. Мы слетели вмиг по лестнице, но дверь по-прежнему была запертой.

Я вспомнил, что наверху оставалась какая-то вешалка, ею можно было сбить замок.

– Жди меня здесь.

Я рванул обратно к лестнице. Было очень тяжело прорываться против течения. На втором пролете земля ушла из-под моих ног. В первую долю секунды мне показалось, что я споткнулся. На самом деле лестница провалилась, и я ушел под землю, сопровождаемый криками Евы и потоками бурого месива.

Падать было больно. Я крепко приложился головой и отключился, хоть и упал на что-то мягкое.

Не знаю, сколько прошло времени. Проснулся я от холода. Меня трясло. Я схватился за голову, мельком увидел свою красную руку и все вспомнил. Футболка тоже была красной. Меня будто окунули с головой в цистерну с вишневым соком. Жаль только, что это был не сок. Я начал шарить вокруг себя руками, помню, что падал на что-то мягкое.

Подозрительно мягкое, слишком… теплое и мерзкое. Я встал. Свет из проема, который меня сюда отправил, немного давал ясности. Я медленно приподнялся и внимательно осмотрелся.

Я был хорошим и внимательным ребенком. Ругательства знал, слышал от взрослых, но никогда не употреблял. Но здесь даже я выругался.

Кровь постепенно перестала литься сверху и начала куда-то уходить, как я понял, пока я был без сознания. Возможно, впитывалась в землю. Возможно, где-то неподалеку было канализационное отверстие. Сквозь уходящую жидкость я начал видеть очертания – я стоял на трупах птиц. Это были воробьи. Их было сотни, если не тысячи. Все, как один, похожи на того, что прикончил мой отец в начале лета. Все они смотрели одним глазом на меня. И все как один, в одну секунду, начали вертеться вокруг своей оси, прямо как тот. Я ничего не мог сделать. Этот адский шелест перьев и звук трения полумертвых маленьких тел друг о друга просто сводил с ума. Я начал было шагать назад, но услышал тот самый предательский хруст, как там, посреди леса.

Все было в этих трупах, мне попросту некуда было поставить ногу. Хруст сменился визгом одной маленькой птицы. А затем второй. Через пару мгновений все они визжали, чуть тоньше, чем тот ворон наверху. Так громко, что я думал, барабанные перепонки не выдержат. Я присел от боли в голове. Они ворочались, как один живой ковер и кричали в неистовстве. Я зажмурился, но это не помогло.

Тьму, которую создали мои закрытые веки, разорвала красная полоса, которая становилась толще, приближалась к моему сознанию, и вот я уже не видел ничего, кроме красного света. Я начал давить эти трупы, чтобы сделать хоть что-то, но это не помогало. Тогда я начал разрывать их руками, отбрасывать в сторону, чтобы найти хоть какой-то выход. Я буквально копал руками трупы птиц. Все, что я помню дальше, это то, как меня вырубило. Я просто потерял еще раз сознание.

Я резко открыл глаза. Дикий, сковывающий холод заставил меня съежиться до состояния сушеной креветки. Я встал и осмотрелся – ни птиц, ни крови, только пустая пещера и недалеко от меня – цепи, на вбитых кольях, прямо в стене. Походило на то, что учитель-то не просто страшилки рассказывал. Из проема наверху закричали.

– Пит? Ты жив?

– Пока да. Я тут цепочку нашел. Попробую ее бросить тебе.

– Пит, мне страшно. Я кричала тебе, ты был без сознания. Дверь так же заперта, я не могла выбраться. Солнце село и вокруг дома начал кто-то ходить. А в лесу выть…

– Ева, не переживай, все будет хорошо. Дай мне только цепь достать.

Хотя теперь переживать начал я. Времени было не то, что бы мало – его не было вообще. Судя по отблескам лунного света из проема, стояла глубокая ночь. А волки начали окружать дом сразу после заката. Значит часов шесть они нас выжидают. За шесть часов можно было бы придумать, как попасть в дом.

Цепь была прибита к стене стальными прутьями. Это осложняло задачу, но она была такой старой, что можно было расшатать отверстия этими же прутьями.

– Ева, подойди к лестнице. – Я оттащил цепь к пролому в лестнице и понимал, что хрен я ее заброшу туда без помощи подружки. Через пару секунд в проеме показалось лицо испуганного горе-товарища.

– Я постараюсь забросить тебе эту цепь, а ты зацепи ее за что-нибудь, что найдется в гостиной, хорошо?

– Пит, мне страшно… – сказала она и утерла нос рукавом. Похоже, все это время она ревела, забившись в углу. Я ее прекрасно понимал.

– Ева, мне тоже… Но если ты мне поможешь, у нас вместе будет больше шансов выбраться отсюда. Сможешь ее поймать?

– Мне кажется, нет…

– Тогда просто отойди, я ее брошу к тебе, а ты ее подтянешь. Хорошо?

– Да.

Легко сказать, Питер. Цепь сама весила очень прилично. Но я уж очень хотел поесть где-то, где ужин – не я. Парочка безуспешных попыток поубавила энтузиазм. Но я старался каждый последующий раз все лучше и вот уже раз на восьмой цепь коснулась пролома.

– Давай, черт возьми… – сказал я себе. Руки устали, нужно было отдохнуть. Но времени не было, я напомню.

Есть! Я светился от счастья. Цепь легла на край пролома. Опасно легла, могла упасть в любой момент.

– Ева! Давай скорее, я немного замерз.

– Сейчас. Тут ничего нет. Только если диван. Диван подойдет?

– Давай чертов диван. Хоть стул, лишь бы он выдержал меня. – Я начинал нервничать.

– Готово!

– Отлично.

Я начал карабкаться по этому стальному канату. Болело плечо от падения. Я был уже на середине, когда услышал рычание под собой.

Я нарушил первое правило канатных подъемов – не смотреть вниз. Там стояло нечто… Я бы не сказал, что это было что-то страшное. Я вообще не знал, что это. Оно было крупнее собаки раза в два. Я не видел его всего, но расстояния между глазами подсказали мне примерные очертания его головы, а с ней и всего тела. Я очень хотел бы ошибаться. Оно рычало, и я видел, как из его пасти сверкали клыки. Размером с мою ладонь, наверное. Слюна медленно вытекала из пасти и так же, медленно свисая с ее краев, опускалась до земли.

Я видел в его глазах ненависть, тупую и животную, и такую знакомую. Эти твари убивают не из-за голода, а просто потому, что ненавидят все вокруг. Просто, потому что им это интересно, ради развлечения. Но судя по обилию слюны, сегодня оно было именно голодным. А когда такие твари еще и голодные, они особенно свирепы. Голод, помноженный на неистовую ненависть, равно скорости моего карабканья, граничащей со сверхзвуковой.

Через пару мгновений я оказался почти у пролома. Оставалось немного, как вдруг цепь неожиданно и резко съехала вниз на добрый метр из четырех всего. Наверное, диван начал ползти в мою сторону. Внезапно мою ногу прожгла такая дикая боль, что я, не стесняясь никого, откровенным образом закричал. Я инстинктивно подтянулся ногами повыше и сделал пару быстрых движений руками по приближению пролома к себе. Тварь меня зацепила своей когтистой лапой. Я старался не слышать и не видеть ничего, кроме этой сраной дырки наверху, хоть и понимал, что внизу слюна, рычание, а сверху скользящий диван.

– Дай мне руку, Ева! Ева! – То ли ее уже съели, то ли она издевалась. Самым бесчестным образом. Судя по всему, выбираться мне придется самому.

Пара тяжелых рывков, и я уже здесь. А Евы вокруг не было. Дверь была заперта, как же она, черт бы ее побрал, выбралась без меня. Я не мог долго стоять, из ноги сочилась кровь. Из трех новеньких и чертовски глубоких порезов, длиной от колена до ступни. Я снял футболку и кое-как обмотал ногу. Стало легче, но ненамного. Футболка быстро намокла. Хотя бы кровь была уже моя.

Я ступил два шага по лестнице вниз и подвернул ногу, снова упал и снова приложился головой, теперь уже об угол ступеней.

Я не знаю, сколько я проспал, но когда я открыл глаза, я ничего не увидел. Абсолютный мрак. Через пару секунд он расступился, и я понял, что лежу в огромной… комнате, скорее всего. Она была такой большой, что краев и стен не было видно. Только вместо пола была тонкая кромка воды. Я встал и прохромал наугад метров 30—50, пока не увидел какого-то человека, который сидел в позе лотоса и смотрел прямо перед собой. Я подходил к нему справа от него.

– Здравствуйте. Помогите мне, пожалуйста. Где Мы?

Он молчал. Вообще, он был странный. Это был парень лет двадцати-двадцати пяти от роду.

Одет он был в какой-то рваный балахон, похожий на мешковину. Мы с дедушкой в таких картошку таскали с огорода. Он смотрел прямо перед собой и не моргал. Я подошел еще ближе, с расстояния вытянутой руки казалось, что он даже не дышал. Он так внезапно повернул голову в мою сторону, что я аж дернулся. Глаза его будто были отлиты из куска серебра, такие белые, что зрачков просто не было. Он вытянул руку в пригласительном жесте – я присел, окей, будто выбор был.

– Питер Майерс, – сказал он и протянул руку для рукопожатия.

– Откуда вы знаете меня?

Он взял меня за ладонь, перевернул ее локтем в бок и показал на мою родинку – у него была такая же. Затем он встал, повернул ногу боком и приподнял балахон. Там я увидел старый шрам, в виде трех полосок, словно от когтей. Так же, черт возьми, только у меня свежая рана.

– Ты – это я?

– Помоги ей, – сказал он каким-то загробным голосом.

– Что здесь происходит? Я умер что ли?

– Ты ей нужен. Она ждет тебя.

– Да кто?!

На этом он раскинул руки в стороны, аки Христос на крестовине, и со всего маху хлопнул. Звук был такой громкий, что я зажмурился, но глаза так открыть и не смог.

Сознание заполнил яркий белый свет. Первое, что я помню, был яркий белый свет. Когда и где он начался? Я уже не знаю. Сначала был громкий звук, похожий на хлопок или взрыв. Да, пожалуй, это был взрыв. Я чувствовал жгучую боль, очень долго и по всему телу, пока я не забыл, что такое тело и что такое сама боль. А затем всё вокруг заполнил яркий белый свет. Настолько яркий, что я чувствовал, как он проходит сквозь меня. Я открыл глаза.

– Эй, ты как? Все нормально? – Сказала Ева, тут же появившаяся рядом.

– Да, все хорошо. Ну, тут достаточно… стильно. – Я поднялся, брезгливо осмотрелся по сторонам и вытер со щеки грязь. На ноге красовались три глубокие царапины. Повеяло холодом. В доме было градусов на пять меньше, чем на улице.

– Ева, сколько я спал?

– Ты спал? Ты минуту пролежал. Вон ногу стеклом порезал. Давай я схожу за великом, тряпками с руля перемотаем?

– Стеклом?

– Окно, Пит. Мы через окно залезли, куку.

– Давай. Давай свои бантики.

Она вернулась через минуту. Я все еще не мог прийти в себя. Волки, ямы, жуть какая. Во всем остальном – все было точно таким же. На стенах были картины. В остальных домах Уоквента таких не было. Сразу перед нами стоял камин в центре большой гостиной, а по обе стороны от него шла огромная лестница вверх. Над камином висело огромное зеркало с трещиной в нижнем правом углу. Все картины были обрамлены каким-то витиеватым ободком. Всё в этом доме было витиеватым – ножки мебели, перила лестницы, кочерга у камина. Наверное, так выглядит роскошь – витиевато.

В проёме света, который мы сделали, как в первобытном океане, летали миллионы пылинок и каких-то неизвестных мне частиц. Мы с Евой сделали пару шагов вперёд. Половицы натянуто скрипнули. Ну, ничего такого. Кроме того, что я знал, какая половица скрипнет следующей. Становилось всё темнее и еще более жутко. В доме и так было темнее, чем снаружи. Теперь же тьма была везде.

– Пойдём. – Сказал я и мы уже чуть смелее двинулись вперёд. Я достал маленький фонарик.

Мы обошли гостиную, в которой кроме картин и какой-то странной старинной мебели ничего не было. Мебель была накрыта белыми простынями (видимо, дом действительно готовили к реставрации). На кухне не было ничего, кроме фурнитуры и банок с разного рода маслами и растворами. Очень пыльные склянки. Мы облазили все шкафы и комоды – максимально пусто и неинтересно. Пара трухлявых книг. Камин был полон золы. Возле него стояла кочерга. Я решил поворошить пепел и ничего там не нашел.

Ева ступила на ступеньки лестницы, они предательски скрипнули. Мы прошлись по всем комнатам. Там, на втором этаже, была спальня с большой, просто огромной кроватью и какими-то странными спинками – золотыми и да, витиеватыми. Этот дом поражал своим несоответствием антуражу Уоквента. Внизу что-то зашумело. Я услышал лязг цепи…

Пока мы спускались, я решил мельком осмотреть пару картин. На одной была изображена карта Уоквента. Но она сильно отличалась от реальной – в два раза больше настоящего Уоквента. На другой какая-то красивая девушка на коне верхом, молодой мужчина вёл коня под уздцы. Он был в чёрном.

Меня картины затянули, я никогда не видел настоящих картин, разве что в этом недавнем бреду. Не фотографии в учебнике, а настоящие. В Уоквенте не писали картин. Я смотрел на них, пока не услышал Еву. Она стояла ко мне спиной, и я увидел перекошенное от испуга веснушчатое лицо, когда она повернулась.

– Пит… Питер, дверь! – Ева стояла перед лестницей и указывала пальцем на то место, откуда она пришла – на дверь. Ничего необычного, дверь как дверь. Если бы не тот факт, что она закрыта. А изнутри ее Ева легко открыла и такой же оставила, когда ходила за тряпками. Вот откуда был звук.

– Теперь мы тут не одни… Пойдём отсюда. – Взмолилась Ева. Я шикнул.

– Пойдём.

Я взял ее за руку и потащил наверх. Там был длинный коридор и много комнат. Все были закрыты.

– Заперто… – резюмировал я, дёрнув очередную дверную ручку.

– Чёрт! – Выругалась Ева. – Что делать? Про нас расскажут, мой отец узнает и тогда… опять…

– Т-с-с-с. Пошли, вон там открыто, – и действительно, последняя дверь по коридору была слегка приоткрыта.

Мы вернулись в комнату с красивой кроватью. Я еще раз её обошёл и остановился у изголовья. Какой бы она ни была пару минут назад, самое интересное было сейчас на самой постели. Если вся мебель в доме была накрыта чем-то похожим на простыни, то эта постель выглядела так, будто ее хозяин только что встал. Не заправлена.

Все это становилось очень странным и пугающим. Я уже начал жалеть о том, что потащил сюда Еву.

Над кроватью висела картина. Очень статный молодой человек стоял с прямо вытянутой рукой, на которой сидел чёрный как смола ворон. По его другую руку стояли две девочки лет десяти. Тот же человек, что и внизу. Вероятно, там была чета Бронсон. Я подошел к окну. Во дворе никого не было.

Оказывается, со второго этажа двор выглядел чуть иначе. Сверху было видно, что газон был в виде птицы с распахнутыми крыльями.

– …Папа! – я резко обернулся. Ева стояла вся белая, как смерть. Одной рукой она зажимала себе рот, другой края своего платья-комбинезона. Я даже охнул от удивления, что говорить о моей подруге. В дверях стоял Патрик Бронсон, отец Евы.

– Какого черта ты тут забыла? – лицо его было перекошено от злости. Где-то я такое уже видел. Очки его в толстой роговой оправе были сдвинуты набекрень, в руках был фонарь, на плече рюкзак, коричневая куртка, ботинки, серые джинсы. Самый обычный человек. Он сверлил взглядом Еву, секунды четыре, пока не осёкся. Он вспомнил, наверное, что она не одна. Я тоже буравил его взглядом.

– Здрасьте… Мистер Бронсон, мы просто гуляли, и я предложил Еве прокатиться до этого дома. Не наказывайте её, пожалуйста. Это я виноват. Мы очень устали и проголодались, уже поздно…

– Майерс, я с тобой разговаривал? Пошел вон из моего дома!

– Это не Ваш дом! – я стал в позу.

– Нет, сынок, это мой дом, я его купил. А ты мне окно выбил. Скажи спасибо, что я твоим родителям ещё не позвонил. Пошел вон отсюда! – он подошёл ко мне и вытащил из «витиеватой» комнаты за шиворот. Я успел обернуться и увидеть взгляд Евы, покрасневшие веснушчатые щеки, ставшие за минуту разговора просто пунцовыми, борозды от слезинок из глаз, орошавшие эти пунцовые поля и руки в изломе. Руки ребёнка, который не хочет, чтобы его наказывали. Тут дверь захлопнулась. Я услышал хлёсткий звук, похожий на хлопок или даже пощёчину.

– Папа! – взмолилась Ева. Да, это была пощёчина. Я просто не знал, что мне делать. Я начал ломиться руками и ногами в дверь.

Дверь распахнулась резко, так, что я провалился внутрь. Первое, что я увидел, это кеды Евы – она сидела около кровати, на полу и закрывала лицо руками. Надо мной стоял Патрик Бронсон – не самый лучший школьный психолог, которого я знал.

– Пошёл вон отсюда, щенок! – зарычал он. Я увидел, как капля слюны вырвалась из его рта, обрамленного густой щёткой усов, и упала возле меня на пол, подняв слой пыли. Как же много ярости я видел в нём. Но почему?

– Питер, уходи… – едва слышно проговорила Ева, не поднимая головы.

– Ева, это неправильно, – встал я, отряхиваясь, – я всё расскажу в школе про вас, Патрик. Все узнают, и вы за это ответите!

– Питер! – крикнула Ева и только сейчас подняла голову. На её левой щеке разгорался след от взрослой мужской ладони, ярко-красный, краснее и ярче её и без того пунцовых щек. Нижняя губа лопнула и там уже успела запечься кровавая струйка, – Питер, уходи, пожалуйста. Это не твоё дело. Уходи и молчи. Ты мне друг? Сделай это, ради меня… – она смотрела на меня, но глаза говорили другое. Зрачки прыгали в истерике и сияли от скопившихся слез. Но последние слова она протянула с каким-то другим смыслом.

Затем Патрик просто вытащил меня за шиворот, как и в первый раз, но уже из дома и захлопнул за мной дверь. Я ничего не делал, чтобы сопротивляться. Всё, что было перед моими глазами – это взгляд Евы.

Это был взгляд далеко не ребёнка, которого собирались выпороть или как-то наказать. Да, это унизительно, особенно если ты не виноват. Обычно, это взгляд обиды в глазах ребенка. Я-то знаю, часто смотрел на себя в зеркало, после наказаний отца. В глазах Евы я видел не стыд, когда кто-то из друзей видит, как тебя наказывают родители, не обиду за то, в чём ты вовсе не виноват. Я видел что-то другое. Потому что я смотрел не в глаза сверстника, ребёнка, девочки.

Я смотрел в глаза женщины, испытывавшей глубокое душевное унижение. Это был взгляд униженного и оскорбленного человека, женщины. Взрослой женщины, а не моей девочки-подружки с забавным рюкзаком, велосипедом и кедами.

Я это потом понял, чуть повзрослев. Тогда я не мог этого понять, потому что не знал, что это – униженная женщина.

Проезжая ещё раз западное озеро, меня повело в сторону. Переднее колесо велосипеда наскочило на кочку, и я не удержал руль. Устал. Я упал с велосипеда и скатился по склону в гладь озера. Вот, хоть искупался.

Добрался я только к утру, притопал к бабушке, до неё было немного ближе. А в таком состоянии даже немного было очень и очень много. Прикатил велосипед с передним колесом в виде восьмерки и выломанными спицами.

Я открыл двери в дом, прошел в гостиную. Здесь были все мои родители, сестра, бабушка и дедушка. Наверное, думали, где меня искать.

– Боже мой… – ужаснулась бабушка, и мама прикрыла рот рукой.

Я потерял сознание. Видимо, тот факт, что все закончилось, ударил волной эндорфина в мозг. Веки медленно сомкнулись, и я мягко упал на пол.

Сон был ужасен. Я снова оказывался в доме Бронсонов. Я был в каком-то подвале, шарился руками по детским костям, под смех отца Евы. На стене этого подвала были выцарапаны какие-то имена, я не мог понять, какие, пока не увидел первое и последнее – Мона, такое имя было первым, и оно было зачёркнуто. Даже вычеркнуто с каким-то остервенением.

Последнее было имя моей подруги – Ева. Оно тоже было зачёркнуто. Перед Евой маячило имя Эллисон. Все имена, кроме Эллисон были зачёркнуты, с той разницей, что черта на имени Евы была совсем свежая и… яростная. Будто кто-то ненавидел его, кто-то истязал стену чем-то острым, чтобы убить его.

Меня лихорадило. Наверное, промёрз, когда искупался посреди ночи. Я слышал визг птиц, которые кружились вокруг своей оси как тот воробей в лесу, они окружали меня, нападали, клевали, пока я в темноте не услышал: «Питер, уходи, пожалуйста. Это не твоё дело. Уходи и молчи. Ты мне друг? Сделай это, ради меня…».

Я несколько раз просыпался в бреду и весь мокрый, чьи-то руки заботливо меня успокаивали и опускали в мягкие объятия постели, каждый раз, когда я порывался встать с неё.

Последнее, что я видел – это абсолютный мрак, разрываемый лишь изредка звуками падающих капель. Я был в какой-то пещере без толики света. Открыв глаза, я обнаружил себя лежащим в темной луже. Пол пещеры заменял тонкий слой воды. Вода и была полом. В темноте передо мной сидел кто-то. Я встал, подошел к нему. Он сидел, уткнув голову в колени. Он поднял взгляд – это был я сам. Я сам, только в каком-то рванье вместо одежды. Он сидел молча, смотрел на меня впалыми глазами. Его рука протянулась ко мне, и как только он коснулся меня, все исчезло.

Проснулся я у себя в постели, чистый, почти ничего не болело. Первое, что я спросил, удивило родителей.

– Где Ева? – прохрипел я.

– Ева дома, у своей бабушки. Причём здесь Ева? Где ты был?

– Кровь… много. Кости. Детские. Где Ева?

– Ты совсем дурак? Где ты шлялся? Знаешь, как мы волновались?

Да знаю я, как вы волновались. Знали бы вы все, как я волновался. Как я залез в дом, в котором меня чуть не сожрал волк-переросток, не считая чертовых птиц и их визгов, детских костей, имен и прочего… Или это был еще один лихорадочный сон?

– Ева была со мной. Я ничего никому не расскажу, пока вы её не приведёте.

Сказано – сделано. Ева через два часа сидела напротив меня с лицом полнейшего непонимания.

– Ты рассказала им?

– Нет.

– Ничего?

– …Что? – сказала она, немного потупив взглядом.

– Ты издеваешься? – я начинал чувствовать гнев, который сменил обиду предательства.

Я приподнялся, возле моей постели все собрались – родители, бабушки, Ева.

– Ева, где вы были, чёрт возьми? – отец был в гневе. Хотя ему-то что…

– Мы поехали кататься на велосипедах. Доехали до озера, искупались, потому что было жарко. Я проголодалась ближе к вечеру и захотела домой. И начали где-то лаять собаки на другой стороне озера. Стало страшно. Питер захотел остаться, я ему сказала, что не стоит, что все будут волноваться, но он же упрямый, как осёл. Я и поехала одна. Доехала до развилки, меня там встретил папа… – Всё это время Ева сидела и рассказывала эту ложь, глядя в пол, на будто бы заученный текст.

– Ложь! Ты была со мной, ты же видела всё это в этом сраном проклятом доме! Ева, почему ты врёшь им? Почему ты врёшь мне?! – я был в бешенстве.

Ева смотрела в пол. По её щеке стекала слеза.

– Извини… – прошептала она, наклонившись над кроватью и выбежала из комнаты, ломая пальцы. Моему удивлению не было предела. Шоку, скорее. Я ничего уже не понимал и не хотел.

– Короче, всё понятно. Сам дурак, потащил ещё и девчонку за собой. Она хоть додумалась домой поехать, а этот с собаками там веселился. Теперь ещё и прививки ставить от столбняка. Не можешь нормально? – резюмировал отец.

Я промолчал. Как итог, меня несколько раз отправляли к «доктору» Бронсону, который только и делал, что задавал мне вопросы в своём кабинете. Я ему ничего не рассказывал. Я больше никому ничего не рассказывал.

Моё начало больше походило на чей-то конец. Я ходил к этому докторишке оставшиеся месяцы учёбы.

Только сейчас я заметил все его странности. Он весь был странный. Толстая роговая оправа очков, усы как щётка под носом. На руке, правой, порез. Глубокий, как стеклом, и старый. Рубашка в клетку, ещё одни очки в нагрудном кармане.

Учебный год вот-вот должен был закончиться. Исигуро я так ничего и не рассказал. Ева ходила на уроки так же, как и раньше, но теперь она выглядела какой-то пришибленной. Я с ней не разговаривал.

Мне прописали курс посещений этого мозгоправа до самого лета. В один из таких внеурочных опросников я начал задумываться над тем, где же было мое начало – в лесу с отцом или в этот самый день, сегодня.

Самый солнечный день за весь май и вместе с тем самый чёрный в моей жизни, потому что… один из первых по-настоящему чёрных дней в моей жизни. А первое мы запоминаем всегда очень ярко и в подробностях.

Я попытался мягко рассказать маме о том, что случилось, но она мне не поверила. Они верили друг другу – взрослые взрослым. Но больше меня убивал главный аргумент: «Не лезь в чужие дела. Это не твоя семья». Мистер Исигуро просто отмахнулся от меня, сказав что-то из серии «Это немного не по теме пройденных занятий, Питер…». Поэтому всё, что мне оставалось, это посещать занятия очкарика в халате, горе-отца Евы. Сегодня в школе её не было. Как и вчера. Может, заболела?

– Здравствуй, Питер. – я зашёл в его кабинет. Очень тускло освещённый. Стол был из дуба, кипа бумаг, книжный шкаф справа ломился от книг. Сам он сидел лицом ко мне, уткнувшись в какие-то бумаги.

– Здравствуйте. – Бросил я и сел напротив него, потому что досконально знал этот процесс – какие-то кляксы на бумаге, которые я должен был с чем-то ассоциировать, десяток вопросов насчёт дома и костей, моих кошмаров, попытка убедить меня в том, что это моё воображение играется на фоне ссор родителей. Знаем, проходили. Там еще и мисс Каарт насыпала.

– Год заканчивается, Питер, а ты так мне ни на что и не ответил. – продолжая читать что-то, сказал он.

– В чём подвох? – Я не знал, что мама с ним говорила, но на её месте, я бы тоже поговорил с ним насчет психического здоровья своего ребенка.

– Подвох в том, Пит, что я единственный, не считая моей дочери, кто тебе может поверить. А ты ведь хочешь, чтобы тебе поверил хоть кто-то в этом мире… – он впервые на меня посмотрел. Глаза холодные, как у мертвой рыбы. Грязно-голубые с зеленоватым отливом. Мерзость. Фу.

– Хорошо, что Вас интересует?

– Я вчера нашел у Евы в комнате вот это, – он показал мне детские рисунки.

На них был черный дом, огромная чёрная собака внутри этого дома. Очень много чёрного и красного, на некоторых был изображён ворон, чёрный, как смоль, на некоторых просто был чёрный цвет, пробиваемый синеватым и голубоватым светом. На одном листке был нарисован мальчик в оборванных тряпках посреди косточек. Костей, скорее. Выходит, Ева тоже это видела. Но она не могла видеть то, что мне… просто приснилось, я же ей не говорил, – что вы видели там, внутри?

– Я видел наверху, в спальне, картину молодого человека и девушки. Больше ничего. Не знаю. Остальное мне просто приснилось. Меня сделали сумасшедшим козлом отпущения. Это очень чёрный дом. Он стоит на костях детей. Я их видел, трогал эти кости во снах. Я ничего не понимаю уже. Что было сном, а что – явью. Я устал. Можно мы это всё забудем, и я пойду домой? У меня нет сил разбираться в этой головоломке без кучи нужных деталей, – я с шумом выдохнул и опустил взгляд.

– Ты видел их? – Спросил он и у меня побежали мурашки по спине, размером со слона. Я взглянул на него. Он сидел и улыбался.

– Кого? – Я начал себя морально готовить к тому, чтобы быстро выскочить из-за стола и убежать домой.

– Имена на стене, в подвале. Мне еще раз спросить?! – Он хлопнул ладонью по столу и его очки съехали набекрень. Теперь он был похож на сумасшедшего ученого. Я встал и оглянулся.

– Если эта груда камней – Ваш дом, то у Вас большие проблемы, мистер Бронсон.

– Встал, чтобы убежать к маме? Тебе никто не поверит. Даже моя дочь тебе не верит, – день великих открытий, а то я не знаю.

– Где Ева?

– Нужно было запереть тебя там, чтобы ты понял, что нельзя просто так брать, Питер, и влезать в чужую жизнь, в чужие секреты, переворачивая и сжигая все внутри. Последствия, Питер. Запомни это слово!

– Чокнутый придурок!

Я выбежал из кабинета в отдалённом уголке школьных коридоров. Сломя голову я нёсся за своим велосипедом.

В голове был хаос. И этот чокнутый был отцом Евы? Промыл ей мозги, и она нагло лгала мне и всем вокруг, что я осёл упертый. Секреты, последствия, сраный я олень! Мне явно что-то не договаривали с детства.

Через полчаса я уже трезвонил в забор бабушки Евы. Мне нужно было с ней поговорить.

– Здравствуйте, Питер. Как ты? – Её бабушка всегда отличалась большим радушием. Почему Ева жила с ней, при живом отце, я не знал, но выбор её одобрял.

– Здравствуйте, Ева дома? – В горле пересохло от быстрой езды.

– Нет. Сегодня её должен был привезти вечером отец. Он впервые за долгое время решил её забрать на выходные к себе. Они хотели провести вместе день в новом доме. Но как она вернётся, я попрошу сообщить тебе.

Я поблагодарил её и уселся на велосипед. Упёршись локтями в руль, я опустил голову. Где мне её искать?

Забрал к себе. Впервые забрал к себе. Она не вернётся…

Пронзившая голову мысль красной полосой прожгла мой взгляд.

– Она там, – прошептал я сам себе и рванул с места снова в «Особняк Уоквент», по пути заехав к дому бабушки.

Я не знал, чем это всё может закончиться, поэтому попросил бабушку вызвать полицию к дому на холме. Сказал, что там кто-то кричал, а сам тайком поехал через западное озеро к холму – так быстрее всего. Я мчался со всех ног. Со всех педалей.

Я ехал очень быстро. Горячий воздух высушил горло насквозь, так, что я не мог сглотнуть без боли. Пот застилал глаза, капли его собирались в бровях и падали прямо в глаза. Неприятно щипало. Я как мог на ходу смахивал его рукой со лба, едва удерживая руль. Жарко.

Еще на подъезде я увидел, что дверь настежь открыта. Я бросил велосипед у начала двора, осмотрелся – никого. Аккуратно ступил к дому, через порог, и тут же потерял способность видеть. На улице было очень солнечно, а вот в доме нет. Я подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Отдышался.

Снова в солнечном проёме от двери плавали тысячи первородных пылинок. Я осмотрел первый этаж – пусто. Ни единой живой души.

Было очень страшно. И даже странно. Я как будто вернулся в страшный сон, спустя лет десять. Это место выжгло в моем сознании печать страха.

Теперь я не знаю, умею ли бояться по-настоящему того, чего боятся все остальные. Темноты там, неожиданности.

У всего есть обратная сторона. Сейчас, например, я был рад, что темнота дома меня окутывает. Я смотрел на освещённые солнцем участки как будто бы из тени. Я видел, а меня нет.

Евы не было. Кричать, как герой дешёвых фильмов ужасов, я не собирался. Если ее нет на первом этаже, то она на втором. Если нет там, то её просто здесь нет. Но что-то мне подсказывало, что я знаю, где она будет.

Сердце тем чаще стучало, чем ближе я был к спальне второго этажа. Мне кажется, я его слышал отчётливее, чем звуки вокруг. Коридор к спальне был достаточно длинным, около десяти метров. Я прошел его максимально тихо – сам стал тишиной. Дверь в комнату была прикрыта, оставалась буквально сантиметровая щель.

Я подошел и прислушался к тому, что могло быть внутри. Ничего. Пусто. Ни разговоров, ни дыхания, ни шорохов. Я медленно открыл дверь рукой. Она открылась с очень громким скрипом. В этом доме всё скрипело, но сильнее всего – дверь в спальню. Наверное, её чаще всего открывали. Скрип прорезал тишину дома насквозь, как нож масло.

То, что открылось моему взгляду, я не смог бы описать, если бы не видел сам. В ту секунду я одновременно и умер, и понял всё, и захотел убежать, кричать – не знаю, всё сразу. Такой спектр эмоций ещё не пробивал меня разом. Да, я нашёл ее.

На что способна семилетняя девочка? На многое, если того стоит её жизнь. Но на что способен пойти человек, когда в его руках эта самая жизнь?

– Господи… – это всё, что я смог прохрипеть. Горло пересохло в мгновение. Было даже как-то непривычно слышать себя со стороны.

Я начал обходить кровать против часовой стрелки.

Это было странно, если слово «странно» вообще вписывалось в эту сцену. Все кадры, которые я видел с разных углов будто бы сохранялись мною, как фотографии, когда я моргал. Они плотно впечатывались в мой мозг с лёгким жжением. Я не мог их оттуда вытащить, даже спустя десяток лет.

Ева лежала на кровати, раскинув руки и ноги в разные стороны. Они были связаны верёвкой, соответственно каждой. Голова запрокинута назад, к изголовью кровати, рот приоткрыт, в последнем издыхании.

Вся верёвка была в крови ближе к коже. Я видел, как Ева сжимала своими маленькими кулачками верёвки слева и справа, как её жёсткие волокна въедались в кожу. Ноги были так же в крови, будто тот, кто её связал, очень долго… Тёр этой жёсткой верёвкой, пока не протёр на щиколотках кожу до мяса, до костей. Верёвка там была тоньше, чем на руках. Или Ева сама отмахивалась ногами, но долго и безуспешно, что пугало ещё сильнее.

Ева была полностью голая. Всё её тело было в порезах и ранах, а на столе лежал огромный нож с витиеватой ручкой, такой же, как сама кровать.

Позолоченная рукоятка ножа немного стёрлась в середине. Видимо по той же причине, что и скрип двери – часто пользовались.

Еве нанесли ударов сорок, наверное, я не считал. По всему телу, даже там, внизу… а затем перерезали горло. Наоборот, нет смысла, думаю. Это делал маньяк, а не убийца. Маньяки хотят видеть предсмертное мучение, агонию, они так самоутверждаются, когда их буквально просят о смерти. Убийцы просто убивают. Если бы Еве сначала перерезали горло, она бы не чувствовала никаких издевательств над собой и не видела их. А маньяки хотят, чтобы их жертва видела это. Тупая животная ненависть.

Я подошёл ближе и закрыл ей глаза. По лбу и где-то ещё по телу уже ползали мухи. Я отмахнул их и накрыл её тело изорванной простыней. Она всё видела, от век видны борозды слёз, которые немного смывали её собственную кровь. Я не знал, что мне делать. Я просто сел на пол и стал ждать. Не знаю, сколько прошло, вечность или час. Что-то очень сильно и больно надорвалось внутри.

Таково было моё начало. Оно есть у всего, самого великого и омерзительного. Моё было таким. В дыре, которой почти на карте не видно.

Копы приехали с мигалками, опечатали дом, кто-то проблевался. Джесс привела их. Это были копы из центра. Потом окажется, что моя сестра иногда приезжала к этому дому в ожидании чего-то.

Она видела, как приехал Бронсон, видела, как туда же приехал его коллега Барри Олсон, как они привезли Еву. В окнах второго этажа зажжется свет – на улице смеркалось. Бронсон уедет через полчаса, а Олсон останется с Евой. Крики Евы Джесс запомнит надолго. Это она расскажет старшему копу и больше никому, даже мне.

Я рассказал все. Думаю, это был знак или предупреждение, которым я по незнанию не воспользовался. Ни птицы, ни волки, ни кровь, ни сны, ничего не остановило меня от потери друга. Может, не единственного, но первого. Всю дальнейшую жизнь я испытывал эту тяжесть в груди.

Отец Евы, Патрик Бронсон, школьный психотерапевт, исчез. Так мне потом сказали. Теперь никто ничего не узнает. Это ушло куда-то глубоко, оставив на Земле одного живого свидетеля.

Меня несколько раз опрашивали. Один был с усами, другой посерьёзнее и очень… Будто он всё понимал, но понимание на факты и бумагу не изложить. Его звали Томас. После допроса он потрепал меня по волосам и сказал, что всё будет хорошо.

– Смерть не для того, кто умирает, а для тех, кто остается жить с этим. Все люди с этим сталкиваются. Тебе повезло чуть меньше, потому что ты столкнулся с этим раньше. Надо жить дальше, парень.

– А еще она для копов, которые это расследуют. – Заткнись, Эйпкорт.

Я не понимал, почему я так часто терял друзей в дальнейшем, но почти всегда я убеждался в том, что виной всему неистовая человеческая жестокость, животная ненависть. Необъяснимая, даже далеко не инстинктивная.

Когда закончился учебный год, мы уехали из Уоквента. Я сидел в машине и не знал, куда она меня привезёт. Я просто смотрел в окно, проезжая мимо сотен тополей, и думал о том, что смерть людей приходит с рождением одного нового – меня. Я знал их, говорил с ними, это не сказки на ночь, это живые люди. Были живыми.

Всё, чего я хотел, это просто не думать о том, сколько проблем принесёт мне новая школа, новый город, новая жизнь. В новую жизнь мы везли очень много старого барахла. Символично.

Тополя сменились полями. Скрип тормозов, машина медленно подкатилась по гравию к обочине. Посреди дороги стоял олень и смотрел на машину. Через лобовое стекло. Прямо на меня. Не на родителей, не на Джесс, которая спала, а на меня. Фыркнул и медленно прошёл дальше, поперёк дороги.

«Все только начиналось, Питер», – подумал я про себя и последовал примеру сестры – уснул.

БОЖИЙ СЫН

Мэнсорт… Отвратительное место. Это был средний город для «среднего» человека. Мы переехали сюда, неподалеку от Уоквента, вскоре после недавних событий. Тут были дома повыше, школ побольше, маньяков-серийных-убийц-педофилов поменьше – мне уже нравилось. Но место отвратное своей бесперспективностью.

Лето прошло незаметно за переездами и ссорами родителей насчёт всякой мелочи. Мне пришлось забыть всё, что было в Уоквенте, потому что этого не было.

Это всё моя выдумка, на фоне стресса из-за ссор родителей. Так мне говорили. Так меня заставили думать. Но и чёрт с ним.

Запахло чем-то вкусным. Наверное, мама что-то уже готовила

– Питер, вставай. Пит, подъём, проспишь школу. – кричали мне из кухни.

– Отличная идея. Мне нравится, – сказал тихо я и повернулся лицом к стенке.

– Что? Говори громче, тебя не слышно!

Я не ответил.

Как бы там ни было, вставать пришлось. Я медленно поднялся. Медленно, потому что это было весьма и весьма тяжело. Сунул ноги в тапочки, пополз в ванную умываться. Мне было восемь лет, а значит, я уже супервзрослый. А что делают супервзрослые восьмилетние? Каждое утро встают и идут в школу. Рутина, скука, тлен, тоска.

Я бы с радостью начал день со стакана молока, но от него у меня болел живот. Смирившись с данностью жизни, просто сделал чай. Мама приготовила омлет и тосты, вполне аппетитно.

– Как дела в школе? – спросила Джесс, усаживаясь с трудом на высокий стул, лохматая, в пижаме, только проснулась. Мама начала мыть посуду. У

Джесс недавно отвалился зуб, поэтому она очень забавно задирала, даже оттопыривала верхнюю губу, когда говорила.

– Я там ещё не был. Как схожу, расскажу. – Джесс нахмурилась и начала жевать тост, осыпая всё-всё вокруг хлебными крошками и чавкать. Я посмотрел на неё с жалостью и встал из-за стола.

– Что ты там бубнишь? – Мама всё ещё мыла посуду.

– Да так… – почему-то справедливость – это не про эту семью. Я учился, а Джесс нет. Какое ей-то дело до моей учебы? Но стоило мне что-то сказать ей, как все начинали на меня смотреть как-то странно. Будто удивлены тем фактом, что я могу и не отвечать по строгой форме. Я порывался сам помыть тарелку.