Объятия Анаконды. Антология геополитики Запада бесплатное чтение

(из книг «Выбор. Мировое господство или мировое лидерство», перевод Е. Нарочницкой, Ю. Кобякова; «Великая шахматная доска», перевод О. Уральской)

Збигнев Бжезинский (1928–2017) – американский политолог, социолог и государственный деятель польского происхождения. Один из основателей Трехсторонней комиссии, ее директор в 1973–1976 годах; считал Соединенные Штаты мировым гегемоном и отрицал возможность обретения подобной роли другими государствами в ближайшей перспективе. Создал концепцию расширения НАТО на Восток.

Бжезинский работал под патронажем и при поддержке банковского дома Рокфеллеров. Глава этого дома Дэвид Рокфеллер (1915–2017), известный глобалист, был личным другом Збигнева Бжезинского.

Американская гегемония и глобальная безопасность

Уникальное положение Америки в мировой иерархии широко признано. Первоначальные удивление и даже гнев, с которыми была встречена за рубежом открытая констатация главенствующей роли Америки, уступили место более сдержанным – хотя все еще отмеченным печатью обиды – попыткам обуздать, ограничить, направить в иное русло или подвергнуть осмеянию ее гегемонию. Даже русские, которые по причинам ностальгического порядка менее всех склонны признавать масштабы американского могущества и влияния, согласились с тем, что в течение некоторого времени Соединенные Штаты будут оставаться определяющим игроком в мировых делах.

Современному миру может не нравиться американское превосходство: он может относиться к нему с недоверием, негодовать и время от времени даже составлять направленные против него заговоры. Однако прямо оспаривать верховенство Америки в практическом ключе остальному миру не по силам. В течение прошлого десятилетия предпринимались отдельные попытки сопротивления, но все они потерпели неудачу. Китайцы и русские пофлиртовали с идеей стратегического партнерства, ориентированного на формирование «многополярного мира», – понятие, истинный смысл которого легко расшифровывается с помощью слова «антигегемония». Из этого мало что могло выйти, учитывая относительную слабость России по сравнению с Китаем и прагматизм китайских руководителей, прекрасно осознающих, что в настоящий момент Китай больше всего нуждается в иностранных капиталах и технологиях. Ни на то, ни на другое Пекину не приходилось бы рассчитывать, приобрети его отношения с Соединенными Штатами антагонистический оттенок.

Бывшие великие европейские державы – Великобритания, Германия и Франция – слишком слабы, чтобы принять на себя удар в схватке за гегемонию. Маловероятно, что в ближайшие два десятилетия Европейский союз достигнет той степени политического единства, без которой народам Европы никогда не обрести воли к соперничеству с Соединенными Штатами на военно-политической арене.

Россия уже не представляет собой имперскую державу, и главным вызовом для нее является задача социально-экономического возрождения, не выполнив которую, она будет вынуждена уступить свои дальневосточные территории Китаю. Население Японии стареет, ее экономическое развитие замедлилось; типичная для 1980-х годов точка зрения, сулившая Японии превращение в следующее «сверхгосударство», выглядит сегодня исторической иронией. Китай, даже если ему удастся сохранить высокие темпы экономического роста и не утратить внутриполитическую стабильность (и то, и другое сомнительно), станет в лучшем случае региональной державой, потенции которой по-прежнему будут лимитироваться бедностью населения, архаичной инфраструктурой и отсутствием универсально притягательного образа этой страны за рубежом. Все это относится и к Индии, трудности которой, сверх того, усугубляются неясностью долгосрочных перспектив ее национального единства.

Даже коалиции всех этих стран – образование которой крайне маловероятно, учитывая историю их взаимных конфликтов и взаимоисключающих территориальных притязаний, – не хватило бы сплоченности, силы и энергии, ни чтобы столкнуть Америку с ее пьедестала, ни чтобы поддерживать глобальную стабильность. Как бы то ни было, если бы Америку попробовали сбросить с трона, часть ведущих государств подставила бы ей плечо. И в самом деле, при первых же осязаемых признаках заката американского могущества нам, вполне возможно, довелось бы наблюдать спешные попытки упрочить лидерство Америки. Но самое главное, даже общее недовольство американской гегемонией бессильно приглушить столкновения интересов различных государств. В случае же упадка Америки наиболее острые противоречия могли бы разжечь пожар регионального насилия, который в условиях распространения оружия массового поражения чреват самыми страшными последствиями.

Неодолимой силой, уравнивающей общества в смысле уязвимости, является технический прогресс. Революционное сокращение расстояний благодаря современным коммуникационным технологиям и радикальному увеличению радиуса действия средств намеренного причинения смерти пробило брешь в традиционном защитном зонтике национального государства. Более того, и возможности приобретения вооружений, и дальность их действия придают им постнациональные черты. Даже неправительственные субъекты, такие как подпольные террористические организации, постепенно налаживают каналы доступа к оружию большой разрушительной силы. Совершение в том или ином месте акта подлинно высокотехнологичного терроризма – лишь вопрос времени. Но и это не все: в результате того же «уравнивающего» процесса бедные государства, вроде Северной Кореи, получают инструменты для нанесения противнику ущерба в таком объеме, в каком прежде это было доступно лишь горстке богатых и мощных государств.

В определенный момент эта тенденция способна привести к апокалиптическим последствиям. Впервые в истории становится возможным рассматривать небиблейский вариант «конца света» – не деяния Божьего, но преднамеренно развязываемой, творимой человеком цепной реакции глобального катаклизма. Армагеддон, описанный в последней книге Нового Завета (Откровение, гл. 16), вполне может сойти за картину планетарного ядерно-бактериологического самоубийства. Хотя в предстоящие несколько десятилетий вероятность подобного события, возможно, останется слабой, с развитием науки неуклонно будет расти и способность человека к актам самоуничтожения, которые организованное общество не всегда может оказаться в состоянии предотвратить или ограничить.

Помимо апокалиптического исхода, существует и неминуемо будет расширяться список других сценариев эскалации насилия, которые могут воплотиться в жизнь вследствие обострения международных противоречий или в качестве побочного продукта манихейских страстей. В их перечень, начиная с более традиционных сценариев и заканчивая самыми инновационными вариантами, входят:

1) полномасштабная, несущая массовые разрушения стратегическая война между Соединенными Штатами и Россией – что на настоящем этапе все еще теоретически возможно, хотя и маловероятно – либо, предположительно через примерно 20 лет, между Соединенными Штатами и Китаем, а также между Китаем и Россией;

2) крупные региональные войны с применением наиболее смертоносного оружия, например между Индией и Пакистаном или между Израилем и Ираном;

3) ведущие к фрагментации обществ этнические военные конфликты, угрожающие прежде всего многоэтническим государствам, подобным Индонезии или Индии;

4) различные формы подавляемого «национально-освободительного» движения против реального или предполагаемого расового угнетения, такие как борьба индейского крестьянства Латинской Америки, российских чеченцев или сражающихся против Израиля палестинцев;

5) неожиданные акты агрессии против соседних государств либо, анонимно, против Соединенных Штатов со стороны стран, слабых во всех иных отношениях, но сумевших изготовить оружие массового уничтожения и найти способы его доставки;

6) приобретающие все более разрушительный эффект террористические операции подпольных групп против целей, возбуждающих у них особую ненависть; повторение того, что произошло 11 сентября в Соединенных Штатах, а в конечном итоге – теракты с использованием оружия массового уничтожения;

7) кибернетические атаки, анонимно предпринимаемые государствами, террористическими организациями или даже анархистами-одиночками против операционной инфраструктуры высокоразвитых обществ в расчете погрузить их в состояние хаоса.

Общеизвестно, что инструментарий насилия становится все разнообразнее и доступнее. Он охватывает широкую палитру средств – от сверхсложных систем оружия, в частности различных типов ядерных вооружений, разрабатываемых для выполнения специфических военных задач и доступных лишь нескольким государствам, до менее эффективных, но столь же смертоносных ядерных зарядов, предназначенных для массового уничтожения городского населения; от ядерных боеприпасов до химического (менее смертоносного) оружия и бактериологических веществ (прицельное применение которых затруднено, но поражающий эффект которых обладает высокой динамикой самораспространения). Чем беднее государство или чем изолированнее группа, готовящаяся использовать оружие подобных видов, тем вероятнее, что они прибегнут к хуже всего поддающимся контролю и наименее избирательно действующим средствам массового уничтожения.

Таким образом, дилеммы глобальной безопасности первых десятилетий XXI столетия качественно отличаются от дилемм века XX. Традиционная связь между национальным суверенитетом и национальной безопасностью разорвана. Впрочем, традиционные стратегические соображения, конечно же, остаются основополагающими для безопасности Америки, поскольку в ситуации крушения международной структуры потенциально враждебные США крупные государства – такие как Россия и Китай – по-прежнему могли бы нанести колоссальный урон американской территории. Более того, коль скоро ведущие государства не прекратят совершенствовать имеющиеся вооружения и разрабатывать новые их виды, поддержание технологического превосходства над ними будет и впредь оставаться важным императивом национальной безопасности США.

Размышляя о влиянии нового положения на проблемы безопасности, важно не упустить из виду то, о чем уже говорилось выше. Америка представляет собой общество, преобразующее мир, более того – источник революционных импульсов, подтачивающих построенный на началах суверенитета международный порядок. В то же время она является традиционной державой, которая сама, односторонними методами защищает свою безопасность, поддерживая – не только в собственных интересах, но и в интересах всего мирового сообщества – международную стабильность.

Вторая задача заставляет творцов американской политики концентрировать внимание на традиционной для США роли оплота глобальной стабильности. Несмотря на новые реальности всеобщей взаимозависимости и растущую озабоченность международного сообщества такими новыми глобальными проблемами, как экологическое неблагополучие, глобальное потепление, СПИД или бедность, ничто не имеет столь кардинального значения для сохранения мира во всем мире, как мощь Америки. Чтобы убедиться в этом, достаточно задаться простым гипотетическим вопросом: что сталось бы, если бы Конгресс США постановил незамедлительно вывести американские вооруженные силы с трех главных плацдармов их зарубежного базирования – из Европы, с Дальнего Востока и из района Персидского залива?

С уходом оттуда США планета, вне всякого сомнения, почти немедленно оказалась бы во власти стихии политического кризиса. В Европе часть государств бросилась бы лихорадочно перевооружаться и искать особых соглашений с Россией. На Дальнем Востоке, по всей вероятности, вспыхнула бы война на Корейском полуострове, а Япония приступила бы к капитальному перевооружению, не преминув обзавестись в том числе и ядерным потенциалом. В зоне Персидского залива доминирующие позиции захватил бы Иран, внушая страх сопредельным арабским государствам.

Ввиду вышесказанного у Америки имеются две долгосрочные стратегические альтернативы: либо начать процесс постепенного, тщательно контролируемого преобразования собственного превосходства в саморегулирующуюся международную систему, либо положиться главным образом на национальную мощь в расчете на то, что страна сумеет обезопасить себя от международной анархии, которая могла бы последовать за ее отказом от своих обязательств.

В ситуации выбора между двумя этими вариантами большинство американцев инстинктивно склоняются к некоей комбинации политики односторонних действий и интернационализма. Наиболее консервативные сегменты американского общества и национальных элит отдают явное предпочтение всемерному сохранению верховенства Америки – выбор, отражающий интересы традиционных структур власти и ориентированных на оборону секторов американской экономики. Готовность же передать часть власти партнерам – единомышленникам в вопросах строительства глобальной системы безопасности – более свойственна тем элементам американского общества, которые обычно ассоциируются с либеральными идеями и для которых стремление к социальной справедливости внутри страны предполагает аналогичную ориентацию на международном уровне.

Превосходство, однако, не означает всесилие. Какую бы стратегическую формулу ни избрала Америка, ей придется тщательно продумать, какие регионы мира принципиально важнее с точки зрения ее безопасности, каким образом лучше определить и отстаивать свои интересы и какова допустимая для нее степень международного порядка. Задача тех, кому надлежит вынести суждения по всем этим вопросам, чрезвычайно осложняется не только двойственной природой глобальной роли Америки, но и непрерывными изменениями в международной сфере.

Хотя национальное государство формально остается главным субъектом на мировой арене, интернациональная (а не международная в традиционном смысле) политическая жизнь все больше приобретает форму трансграничного, беспорядочного и часто сопряженного с насилием глобального процесса.

В этих условиях ядро глобального пространства политической стабильности и экономического благосостояния составляют Соединенные Штаты и Европейский союз. Выплеснувшиеся наружу в связи с проблемой Ирака острые трансатлантические разногласия не должны заслонять того, что Европа, по своей природе ориентированная на многостороннее сотрудничество, и Америка, тяготеющая к самостоятельной линии, идеально подходят для глобального брака по расчету. Действуя в одиночку, Америка может первенствовать, но ей не достичь всемогущества; Европа, действуя аналогичным образом, может наслаждаться богатством, но ей не преодолеть своего бессилия. Эта истина осознается по обе стороны Атлантики. Америка, даже несмотря на ее однобокую сосредоточенность на терроризме, нетерпеливость в отношении союзников, уникальную роль в сфере глобальной безопасности и представление о своей исторической миссии, понемногу все же приспосабливается к постепенному развитию региональных и других международных консультативных механизмов. Ни Америка, ни Европа не добились бы столь внушительных успехов друг без друга.

Жизнеспособность этого ядра глобальной стабильности зависит от соответствующей повестки дня американо-европейского взаимодействия, которая не должна исчерпываться разделяющими стороны вопросами. И такая повестка дня имеется – ее самым неотложным пунктом является остро необходимое трансатлантическое сотрудничество в стабилизации ситуации на Ближнем Востоке. Если такое совместное стратегическое начинание не будет предпринято, интересы безопасности и Америки, и Европы в Ближневосточном регионе пострадают. А объединенные усилия позволят привнести в атлантические отношения общую геополитическую цель.

В более долгосрочной перспективе единой магистральной задачей останется расширение Европы, которому более всего способствовала бы политическая и географическая взаимодополняемость структур ЕС и НАТО. Расширение есть наилучшая гарантия таких неуклонных изменений в ландшафте европейской безопасности, которые позволят раздвинуть периметр центральной зоны мира на планете, облегчить поглощение России расширяющимся Западом и вовлечь Европу в совместные с Америкой усилия во имя упрочения глобальной безопасности.

Расширение ЕС и НАТО является логическим и неизбежным результатом благоприятного исхода «холодной войны». После исчезновения советской угрозы и освобождения Центральной Европы от советского господства сохранение НАТО в качестве оборонительного союза против уже несуществующей советской угрозы не имело бы никакого смысла. Кроме того, отказаться от продвижения в Центральную Европу значило бы бросить на произвол судьбы по-настоящему нестабильный пояс не очень благополучных и плохо защищенных европейских государств, зажатых между процветающим Западом и охваченной смутой постсоветской Россией, со всеми вытекающими отсюда потенциально разрушительными последствиями для всех сторон.

У Европейского союза и НАТО нет выбора: чтобы не утерять приобретенные в «холодной войне» лавры, они вынуждены расширяться, даже если с вступлением каждого нового члена нарушается политическая сплоченность Евросоюза и осложняется военно-оперативное взаимодействие в рамках атлантической организации. Что касается ЕС, то раскол между так называемой «старой Европой» и «новой Европой» рельефно выявил возросшие трудности становления общей европейской внешней политики. В ответ Франция и Германия могут попытаться сколотить внутри ЕС неофициальную группу, призванную говорить и действовать от имени Европы, однако в ближайший период Европейскому союзу как таковому предстоит оставаться в гораздо большей степени экономической, нежели политической реальностью.

В рамках НАТО усилия в области военно-оперативной взаимодополняемости и интеграции также получат иное направление. Интеграция регулярных национальных армий в целях территориальной обороны была оправдана, когда Западной Европе угрожало потенциальное нападение со стороны СССР. Теперь, когда задачи территориальной обороны потеряли первостепенное значение, интегрировать 26 национальных армий бессмысленно. Поэтому НАТО сосредоточит внимание на уточнении конкретного вклада каждого союзника, а также на развитии и укреплении по-настоящему боеспособных интегрированных сил быстрого реагирования для проведения операций за пределами территории членов альянса.

Расширение НАТО и Россия

Расширение как ЕС, так и НАТО будет продолжаться. С очередной его волной по мере отступления Востока и наступления Запада опасности, порождаемые наличием геополитически «ничейной земли», просто отодвигаются в восточном направлении.

Экспансия не обязательно означает бесконечный процесс механического приема все новых и новых членов, вплоть до китайских границ. В сфере безопасности могут потребоваться гораздо более длительные периоды развития сотрудничества между НАТО и вероятными кандидатами на вступление в эту организацию, углубления военно-политических связей и усиливающейся вовлеченности альянса в укрепление региональных договоренностей по вопросам безопасности. В каких-то случаях эти процессы могут завершиться присоединением к НАТО, в других случаях речь пойдет о совместном участии отдельных членов этой организации и стран, не входящих в ее состав, но тесно ассоциированных с альянсом, в проводимых под эгидой НАТО операциях безопасности. Хорошим примером является развертывание в польском оккупационном секторе на территории Ирака украинских подразделений, тыловую поддержку которых осуществляет НАТО.

В любом случае с завершением второго крупного расширения состава Атлантического союза подвести окончательную черту под этим процессом не удастся. Украина объявила о своем твердом намерении добиваться в будущем членства в НАТО (а также на определенном этапе – приема в ЕС). Хотя она вряд ли сумеет в скором времени удовлетворить установленным критериям, очевидно, что со стороны альянса было бы стратегически неразумно пренебрегать чаяниями Украины, рискуя разжечь тем самым имперские амбиции России. Соответственно, процесс целенаправленного поощрения Украины к подготовке к вступлению в НАТО (которое могло бы состояться до окончания текущего десятилетия) станет следующим логичным шагом.

Сходные соображения применимы и к неустойчивому Кавказскому региону. Прежде входивший в орбиту исключительного имперского контроля России, он в настоящее время насчитывает три независимых, но плохо защищенных государства (Грузию, Армению и Азербайджан), а также множество мелких этнических анклавов Северного Кавказа, все еще находящегося под властью России. Терзаемый изнутри острыми этническими и религиозными противоречиями, регион к тому же традиционно является центром борьбы за влияние между Россией, Турцией и Ираном. В постсоветский период к этим давним конфликтам примешалось интенсивное соперничество вокруг раздела энергетических ресурсов Каспийского моря. Кроме того, не исключено, что весьма многочисленное азербайджанское население северо-западного Ирана подольет масло в огонь региональных пожаров, потребовав воссоединения со своей недавно получившей независимость и имеющей лучшие шансы на процветание родиной: вопрос, вероятно, лишь в том, когда это случится.

Никто из трех традиционных претендентов на главенствующую роль в этом пространстве, то есть ни Россия, ни Турция, ни Иран, не обладает сейчас такой мощью, чтобы в одиночку навязать свою волю региону в целом. Даже совместного выступления двоих из них против третьего игрока, скажем России и Ирана против Турции, было бы недостаточно, поскольку в глубине сцены проступают силуэты еще двух фигур – Соединенных Штатов (присутствующих здесь через посредство НАТО, одним из ведущих членов которой является Турция) и Европейского союза (вступления в который Турция добивается). Между тем без энергичного вмешательства извне тлеющее на Кавказе пламя внутренних социальных, политических, этнических и религиозных конфликтов не только не угаснет, но и, судя по всему, будет приводить к периодическим вспышкам насилия, как это уже неоднократно случалось после 1990 года.

Все большая очевидность этого положения может даже заставить Россию признать, пусть и скрепя сердце, что ее интересам скорее соответствовала бы та или иная форма взаимодействия с евроатлантическим сообществом, направленного на превращение Кавказа в более стабильный, приверженный сотрудничеству и процветающий регион. За годы, прошедшие после распада ее исторической империи, Россия испытала две кровопролитные войны, которые она с жестокостью вела против рвущейся к независимости Чечни, и они не только нанесли огромный урон моральной репутации России, но и продемонстрировали физические пределы ее способности вести имперскую войну в послеимперскую эпоху.

В данных обстоятельствах как Грузия, так и Азербайджан, чьи руководители уже открыто выразили интерес к перспективе вступления в Атлантический союз, скорее всего, активизируют усилия, добиваясь официального членства в этой организации. Тогда вряд ли останется в стороне и Армения; с удвоенной энергией возобновится поиск формулы урегулирования армяно-азербайджанского этнотерриториального конфликта, а это, в свою очередь, облегчит нормализацию турецко-армянских отношений и в итоге откроет дверь для приобщения Армении к НАТО. Дополнительный импульс такому раздвижению географических пределов стабилизирующей миссии НАТО дает, как уже отмечалось, принятое Россией ее собственное стратегическое решение признать верховенство атлантического сообщества в структуре глобальной безопасности. Как только Россия смирилась с неизбежностью, если не с желательностью, дальнейшего расширения НАТО и предпочла подсластить горькую реальность, заявив о своем дружественном равенстве с альянсом в рамках Совета Россия – НАТО, все преграды на пути прогрессирующего проникновения НАТО внутрь бывшего советского пространства рухнули.

К тому же совершенный после 11 сентября прорыв американских военных в бывшие советские республики Центральной Азии – Узбекистан, Казахстан и Кыргызстан – и первоначально неохотное решение Москвы закрыть глаза на этот факт облегчили разным постсоветским государствам выяснение возможностей установления более тесных военно-политических связей с евроатлантическим сообществом во имя совместной борьбы против терроризма.

Государства региона, несомненно, обратили внимание на то, что российское правительство, пожалуй, не без затаенного недовольства, но проявляя немалый реализм, не только молчаливо согласилось с участием Америки в обеспечении безопасности своего доселе священного и неприкосновенного «ближнего зарубежья», но и даже признало ее участие в Совместной декларации Президента В.В. Путина и Президента Дж. Буша о новых стратегических отношениях между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки от 24 мая 2002 г. Язык документа не оставлял места для двусмысленных толкований: «В Центральной Азии и на Южном Кавказе мы признаем наш общий интерес в содействии стабильности, суверенитету и территориальной целостности всех государств этого региона». Важные геостратегические последствия такого заключения очевидны.

Разумеется, совершенно невероятно, чтобы в ближайшем будущем, например в течение десяти лет, Россия стала членом НАТО. Ей потребуется время, чтобы построить общество, отвечающее предъявляемым к членам организации демократическим критериям, но есть и другие препятствия: свойственная России ностальгическая гордыня и ее традиционная склонность к секретности. Нынешнюю политическую элиту страны слишком больно задевает мысль о том, что прием России в НАТО зависит теперь от голосования ее прежних вассалов – балтийских государств. А российским генералам было бы тяжело стерпеть необходимость допускать натовских контролеров и экспертов к изучению российских военных бюджетов и инспекции вооружений.

И все же в более отдаленной перспективе Россия, возможно, уразумеет, что присоединение к НАТО упрочит безопасность ее границ, в особенности на Дальнем Востоке, где российское население стремительно редеет. Не исключено, что в конце концов это соображение окажется самым убедительным. А в какой-то момент, в зависимости от эволюции Китая, крепнущее сотрудничество России с НАТО по вопросам, касающимся различных конкретных угроз глобальной безопасности (как предусмотрено Советом Россия – НАТО), могло бы заложить фундамент для построения трансъевразийской системы безопасности, которая простиралась бы на значительную часть континента, охватывая даже Китай.

Еще более длительный срок понадобится России, чтобы подготовиться к вступлению в ЕС, если таковое вообще когда-нибудь состоится. Членство в Союзе потребует полной реорганизации социально-экономических и правовых структур этой страны. Здесь не существует коротких путей: речь идет о многоплановом и комплексном процессе, и ни Европейский союз, ни Россия ни в малейшей степени не готовы к подлинной интеграции. Все это, однако, не обязательно является преградой к предварительной частичной координации, направленной на создание самых благоприятных возможностей для обеих сторон в области торговли, инвестиций и все более свободного перемещения рабочей силы и ориентированной на постепенную интеграцию России в европейскую систему. Калининградская область Российской Федерации вскоре окажется целиком в кольце территории членов НАТО и ЕС. Особые договоренности по поводу Калининграда, главным образом об упрощении доступа его жителей в соседние страны, могли бы стать прологом к окружению России (на началах сотрудничества) расширяющимся евроатлантическим сообществом.

Кремль, несомненно, надеялся, что сближение с Америкой – особенно Америкой, контуженной ударами 11 сентября и, следовательно, более склонной сочувственно отнестись к российским интересам, – принесет ему материальные и геополитические выгоды. Предполагалось, что согласие с США усилит позиции России в диалоге с Китаем, поможет привлечь инвестиции для возрождения российской экономики, укрепить влияние России в пределах ее бывшей империи и к тому же втянуть Соединенные Штаты в затяжной конфликт с мусульманским миром, который отвлечет враждебные помыслы исламских сил от России. Однако, невзирая на подобные прагматические расчеты, сближение с Америкой подразумевало готовность очутиться в одной упряжке с ней, причем слабая сторона была обречена оказаться гораздо более прочно скованной, нежели сильная.

Таким образом, сделанный Россией и единственно доступный для нее выбор, пусть даже продиктованный тактическими мотивами, предоставил Западу стратегический шанс. Он создал предпосылки для прогрессирующей геополитической экспансии западного сообщества все дальше и дальше вглубь Евразии. Расширение уз между Западом и Россией открыло для проникновения Запада, и в первую очередь Америки, в некогда заповедную зону российского «ближнего зарубежья». Но в конечном счете у России просто не остается альтернативы, если она желает сберечь ценнейшее из своих территориальных владений. Неисчислимые природные богатства Сибири – вот что сулит России наиболее радужные перспективы, а без западной помощи Россия не может быть всецело уверена в сохранении своего суверенитета над этой землей.

Соответственно, транснациональные усилия по развитию и заселению Сибири способны стимулировать подлинное сближение между Европой и Россией. Для европейцев Сибирь могла бы обернуться тем, чем Аляска и Калифорния, вместе взятые, стали в свое время для американцев: источником огромных богатств, полем выгодного приложения капиталов, своего рода «эльдорадо» для самых предприимчивых поселенцев.

Чтобы удержать Сибирь, России понадобится помощь; ей не под силу одолеть эту задачу самостоятельно в условиях переживаемого ею демографического спада и новых тенденций в соседнем Китае. Благодаря масштабному европейскому присутствию Сибирь могла бы со временем превратиться в общеевразийское достояние, использование которого происходило бы на многосторонней основе (стоит вспомнить, что Поволжье осваивалось приглашенными для этого немецкими колонистами) и открыло бы перед пресыщенным европейским обществом увлекательную перспективу покорения «новых рубежей».

До тех пор одной из главных задач евроатлантической политики будет оставаться целенаправленная поддержка усилий по консолидации России в качестве постимперской страны, развивающей демократию. Учитывая отсутствие в России глубоко укоренившейся демократической политической культуры, сохраняющиеся у значительной части ее политической элиты имперские амбиции и авторитарные наклонности российских властных структур, серьезные отступления назад здесь все еще возможны. По-прежнему не исключена вероятность поворота к националистической диктатуре.

Европе надлежит зорко следить за тем, чтобы ее складывающееся «энергетическое партнерство» с Россией не давало Кремлю новых рычагов политического воздействия над соседей. Сотрудничеству с Россией должны сопутствовать одновременные усилия по укреплению геополитического плюрализма в пределах ее бывшего имперского пространства, которые поставят непреодолимый заслон любым попыткам восстановить империю. Так что НАТО и ЕС следует сделать все для включения новых независимых постсоветских государств, прежде всего Украины, в орбиту расширяющегося евро-атлантического сообщества.

Атлантическая повестка

Итак, американская глобальная гегемония в настоящее время является фактом жизни. Ни у кого, в том числе и у самой Америки, нет выбора в этом вопросе. Если бы Америка, как Китай более 500 лет назад, решила изолироваться от мира, она поставила бы под угрозу свое собственное существование. Но, в отличие от Китая, Америка не сможет изолировать себя от глобального хаоса, который немедленно возникнет. Однако в политике, как и в жизни, все когда-то проходит. Гегемония тоже является преходящей исторической фазой. В конечном счете, пусть даже не очень скоро, американское глобальное доминирование пойдет на убыль. Поэтому для американцев было бы своевременным попытаться представить, какое наследие оставит эта гегемония.

Реальный выбор состоит в том, как Америка должна осуществлять свою гегемонию, с кем она этой гегемонией может делиться и какова должна быть конечная цель, на которую она должна быть направлена. Какова главная цель беспрецедентной американской глобальной мощи? Ответ на этот вопрос определит, будет ли американское лидерство опираться на международный консенсус или же в основе американского верховенства будет самоуверенное доминирование, основанное на мощи Америки. Всеобщее согласие усилит главенствующую роль Америки в мировых делах, а легитимность этой роли укрепит ее статус как единственной мировой сверхдержавы; доминирование потребует от Америки больших затрат для укрепления ее мощи, хотя она по-прежнему будет обладать уникальным превосходством. Другими словами, в первом случае Америка будет сверхдержавой-плюс, а во втором – сверхдержавой-минус.

Один опытный европейский наблюдатель, сравнивая современную Америку с античным Римом, сделал глубокое замечание: «Мировые державы, не имеющие себе равных, составляют самостоятельный класс. Они никого не считают себе равными и очень легко зачисляют своих сторонников в число друзей. У них уже больше нет врагов, есть только бунтовщики, террористы и государства-изгои. Они уже не воюют, а только карают. Они искренне возмущаются, когда вассалы отказываются вести себя так, как это положено вассалам». (К этому хочется добавить: они не вторгаются в чужие страны, они их только освобождают.) Эти слова написаны автором до 11 сентября, но они удивительно точно выразили позицию некоторых американских политиков, с которой те отстаивали в ходе обсуждения в ООН в 2003 году решения о войне против Ирака.

Альтернативным подходом к определению главного стратегического вызова могла бы стать ориентация в более широком плане на глобальные беспорядки и их некоторые региональные и социальные проявления, среди которых терроризм является действительно угрожающим симптомом. Такой подход позволил бы США создать прочный и расширяющийся альянс близких по духу демократий и повести его на последовательную борьбу за ликвидацию условий, вызывающих эти беспорядки. В этом плане привлекательность успеха американской демократии и ее влияние на окружающий мир через более гуманное определение глобализации будут подкреплять эффективность и легитимность американской мощи и усиливать возможности преодоления – вместе с другими – причин и последствий глобальных беспорядков.

Сегодня эти беспорядки проявляются в различных формах. Они обостряются и углубляются массовой нищетой и социальной несправедливостью, хотя это и не является единственной причиной такого процесса. В некоторых регионах определенную роль играет национальное угнетение, в других – межплеменная рознь, в третьих – религиозный фундаментализм. Они проявляются вспышками насилия и брожением по всему юго-восточному поясу Евразии, Ближнего Востока, большей части Африки и некоторых регионов Латинской Америки. Они вызывают ненависть и зависть к господствующим и процветающим и в дальнейшем, видимо, будут становиться все более смертоносными, особенно с распространением оружия массового поражения. Некоторые проявления этого насилия еще более неразборчивы в выборе жертв, чем терроризм: каждый год гибнут десятки тысяч людей, сотни тысяч получают увечья, а миллионы людей страдают от последствий обычных военных действий.

Признание глобальных беспорядков в качестве основного вызова нашего времени требует понимания сложных проблем. Но в этом как раз и заключается главная слабость американской политической среды. Этот процесс трудно свести к хлестким лозунгам, и, в отличие от терроризма, его нельзя использовать на интуитивном уровне для мобилизации американского общества. Его гораздо труднее персонализировать при отсутствии какой-то демонической фигуры, вроде Усамы бен Ладена. Его так же трудно использовать в целях самовозвышения, как эпическую конфронтацию между добром и злом по типу титанической борьбы с нацизмом и коммунизмом. Но оставлять в стороне глобальные беспорядки – значит игнорировать главную реальность нашего времени: массовое глобальное политическое пробуждение человечества и углубляющееся понимание им невыносимого неравенства условий жизни людей.

Ключевая проблема будущего заключается в том, смогут ли ненавидящие Америку демагоги использовать это пробуждение или это приведет к осознанию мировым сообществом общности своих интересов, отождествляемой с глобальной ролью Америки. Следует признать, что, как и в случае более узкой проблемы борьбы с терроризмом, успешный ответ на глобальные беспорядки будет в большой степени зависеть от американской мощи как основной предпосылки глобальной стабильности. Вместе с тем это потребует долгосрочных обязательств, вытекающих из чувства моральной справедливости, а также из национальных интересов США, направленных на постепенную трансформацию подавляющей американской мощи в некую добровольно принимаемую гегемонию, в которой лидерство осуществляется через общие убеждения совместно с долгосрочными союзниками, а не просто за счет доминирования.

Общие интересы всего мирового сообщества не следует путать с мировым правительством. На данном историческом этапе идея мирового правительства лишена практического смысла. В мире, где отсутствует даже минимальное согласие, необходимое для общего правительства, Америка, безусловно, не может поступиться своим суверенитетом в пользу какой-то наднациональной власти, и она не должна этого делать. Сегодня единственным возможным (в самом приблизительном смысле этого понятия) «мировым правительством» может быть только американская глобальная диктатура, но это будет очень нестабильная и в конечном счете порочная затея, которая сама себя погубит. Мировое правительство может либо остаться прекраснодушной мечтой, либо стать кошмаром, но еще на протяжении жизни нескольких поколений оно не станет серьезным проектом.

С другой стороны, общность интересов мирового сообщества не только желательна, но она уже пробивает себе дорогу. Отчасти это результат спонтанного процесса, присущего динамике глобализации, отчасти следствие целенаправленных усилий, в первую очередь со стороны Соединенных Штатов и Евросоюза, по созданию целостной и всеобъемлющей системы международного сотрудничества. Двусторонние и многосторонние соглашения о свободной торговле, региональные политические форумы и формальные союзы – все это способствует созданию системы взаимозависимых отношений, на данном этапе в большей степени на региональном уровне, но с тенденцией к расширению глобального сотрудничества. В совокупности все это составляет естественный процесс эволюции межгосударственных отношений в направлении создания международной неофициальной системы управления.

Этот процесс надо поощрять, расширять и институциализировать и тем самым укреплять представление об общей судьбе человечества. Общие интересы предполагают баланс выгод и ответственности, означают передачу полномочий, а не диктат. Америка обладает уникальной возможностью возглавить этот процесс, поскольку она одновременно могущественна и демократична по системе правления. Поскольку эгоистическая гегемония неизбежно порождает противодействие, а демократия – подражание, элементарный здравый смысл подсказывает, что Америка должна ответить на это призвание.

Таким образом, в практическом плане сохранение позиций Америки связано с характером ее глобального лидерства. Лидерство предполагает определение лидером того направления, которое позволяет мобилизовать других. Власть ради самой власти, доминирование ради увековечения этого доминирования не могут привести к устойчивому успеху. Доминирование само по себе ведет в тупик. В конечном счете оно мобилизует оппозицию, в то время как его высокомерие порождает самообман и историческую слепоту. Как отмечалось в предыдущих главах, перспективой человечества в ближайшие два десятилетия станет либо устойчивое движение к сообществу взаимных интересов, либо ускоряющееся падение в пучину глобального хаоса. Принятие другими американского лидерства является непременным условием избежания хаоса.

В практическом плане мудрое лидерство в мировых делах требует прежде всего рациональной и взвешенной политики самообороны, способной нейтрализовать наиболее вероятные и опасные угрозы американскому обществу, не вызывая параноидального чувства национальной беззащитности. Во-вторых, необходимы продолжительные и последовательные усилия по умиротворению наиболее острых очагов насилия в мире, которые являются источниками эмоциональной вражды, разжигающей насилие. В-третьих, потребуется длительная работа по вовлечению наиболее жизнеспособных и дружественных регионов мира в создание общей системы мер локализации и, там, где возможно, ликвидации источников наибольшей опасности. В-четвертых, необходимо признать глобализацию не просто как возможность для расширения торговли и увеличения прибыли, но и как явление, имеющее более глубокое моральное измерение. И в-пятых, нужно воспитывать внутреннюю политическую культуру, которая даст четкое представление о многоплановой ответственности, которой сопровождается глобальная взаимозависимость.

Необходимое глобальное лидерство может быть выработано только в результате сознательных, стратегически осмысленных и требующих больших интеллектуальных затрат усилий со стороны того, кого американский народ изберет своим президентом. Президент должен не просто будоражить американский народ, он должен просвещать его. Политического просвещения и большей демократии нельзя добиться одними лозунгами, разжиганием страхов или самодовольства. Любой политик испытывает подобное искушение, и следование этому курсу приносит свои политические выгоды. Но беспрерывные разговоры о терроризме искажают представление общества о мире. Они создают риск защитной самоизоляции, мешают обществу получить реалистическое представление о сложности мира и усугубляют раздробленность стратегической ориентации нации. В долгосрочном плане Америка сможет осуществлять стратегическое лидерство только при наличии более глубокого понимания обществом взаимной зависимости между национальной безопасностью США и глобальной безопасностью, так же как и бремени, которое налагают глобальное верховенство и связанная с этим необходимость создания стойких демократических альянсов, направленных на преодоление глобальных беспорядков.

Стоящий перед Америкой великий стратегический выбор дает основание для нескольких важных выводов. Самым главным является признание критической важности взаимовыгодного и постоянно укрепляющегося американо-европейского глобального партнерства. Взаимовыгодный, хотя все еще асимметричный, Атлантический союз, способный действовать в глобальном масштабе, несомненно, отвечает интересам обеих сторон. С таким союзом Америка становится сверхдержавой-плюс, а Европа может последовательно объединяться. Америка без Европы все еще будет обладать подавляющим преимуществом, но она не будет глобально всемогущей, в то время как Европа без Америки будет оставаться богатой, но бессильной. Некоторые европейские страны и лидеры могут поддаться искушению сплотиться на антиамериканской или, скорее, на антиатлантической основе, но от этого в конечном счете проиграют и Америка, и Европа. В качестве сверхдержавы-минус Америка будет вынуждена пойти на гораздо большие затраты для осуществления своего глобального лидерства, а шансы на объединение Европы значительно уменьшатся, поскольку антиатлантическая платформа не сможет привлечь на свою сторону большинство стран Евросоюза и тех, кто хотел бы вступить в этот союз.

Только совместная работа по обеим сторонам Атлантики даст возможность выработать подлинно глобальный подход, который позволит существенно улучшить обстановку в мире. Для достижения этого Европа должна выйти из своего нынешнего состояния спячки, понять, что ее безопасность в гораздо большей степени зависит от обстановки в мире, чем безопасность Америки, и сделать из этого неизбежные практические выводы. Без Америки она никогда не будет чувствовать себя в безопасности, она не сможет объединиться вопреки Америке, она даже не сможет сколько-нибудь существенно влиять на Америку, если не будет готова действовать вместе с Америкой. Еще достаточно продолжительное время «автономная» военно-политическая роль Европы за пределами Европейского континента, о которой так много говорят в последнее время, будет оставаться весьма ограниченной, потому что лозунги Европы на этот счет намного опережают ее готовность платить за эту роль.

В то же время Америка должна удержаться от искушения разделить своего самого важного стратегического партнера. Нет Европы «старой» или «новой». Это тоже только лозунг без какого-либо географического или исторического содержания.

Более того, постепенное объединение Европы никак не угрожает Америке, наоборот, это может принести ей только пользу, поскольку увеличивает вес Атлантического сообщества. Политика divide et impera, даже если она представляется привлекательной в тактическом плане для сведения счетов, в итоге окажется близорукой и приводящей к противоположным результатам.

Надо также учитывать, что в реальности Атлантический союз не может быть строго паритетным – 50 на 50 – партнерством. Сама идея такого тщательно выверенного равенства является политическим мифом. Даже в бизнесе, где акции могут быть строго поделены в соотношении 50 на 50, такая схема не работает. Более молодая в демографическом отношении, более энергичная и политически единая Америка не может быть полностью состыкована в политическом и военном плане с более разнообразной по своему составу Европой, состоящей из государств солидного возраста, которые объединяются, но еще далеко не едины. Тем не менее каждая сторона Атлантики имеет то, в чем нуждается другая. Америка еще какое-то время останется высшим гарантом глобальной безопасности, даже если Европа постепенно будет наращивать свой пока незначительный военный потенциал. Европа может дополнить американскую военную мощь, в то время как объединенные экономические ресурсы США и Евросоюза делают Атлантическое сообщество глобально всемогущим.

Таким образом, единственным вариантом является не европейский партнер в той же весовой категории и тем более не противовес, а европейский партнер, обладающий реальным весом в процессе выработки и реализации общей глобальной политики. Оказание этого критически важного влияния, даже если это не связано со строго паритетным участием в процессе принятия решений, требует от обеих сторон готовности действовать вместе, когда в этом появляется необходимость. Это также означает, что когда возникает потребность в таких действиях, то сторона, обладающая большими возможностями для действий или в большей степени заинтересованная в конечном результате, должна иметь решающее слово. Американское верховенство не должно пониматься как предполагающее автоматическое подчинение Европы, и партнерство не следует понимать как полный паралич при отсутствии первоначального согласия. Обе стороны должны развивать дух взаимных уступок, вырабатывать общие стратегические перспективы, создавать новые атлантические механизмы для устойчивого глобального политического планирования.

Экономическое объединение Европы будет опережать ее политическое объединение, но уже сейчас можно рассмотреть некоторые меры, направленные на реструктуризацию процесса принятия решений в НАТО, для того чтобы учесть складывающийся политический облик Евросоюза. По мере того как отдельные элементы структур Евросоюза будут становиться частью ткани европейского общества, начнет формироваться и общая политическая ориентация Европы. Учитывая, что подавляющее большинство стран – членов НАТО также входит в Евросоюз, процедуры альянса должны отражать тот факт, что он во все меньшей степени становится объединением 26 государств-наций (одни из них сильнее, другие слабее), а в большей степени – североамерикано-европейской структурой. Игнорирование этого обстоятельства будет лишь играть на руку тем, кто выступает за создание самостоятельной и дублирующей европейской военной структуры.

Представляется вполне своевременным созыв трансатлантической конференции для обсуждения перспектив этой нарождающейся реальности. Она должна рассмотреть не только долгосрочную стратегическую программу действий для обновленного и, возможно, реструктуризированного альянса, но также и более широкие последствия того факта, что Америка вместе с Европой становятся действительно всемогущими. Из этого вытекает обязательство Европы более предметно участвовать в обеспечении глобальной безопасности. Горизонты европейской безопасности больше не могут ограничиваться границами континента и его периферией. НАТО уже присутствует в Афганистане, а также косвенно в Ираке, а вскоре, возможно, будет присутствовать и на израильско-палестинской границе. В конечном счете стратегические интересы НАТО будут охватывать всю Евразию.

Прочный трансатлантический альянс США и Евросоюза, основанный на общем видении глобальных перспектив, должен опираться на такое же общее стратегическое понимание характера нашей эпохи, главной угрозы миру, роли и миссии Запада в целом. Это требует серьезного и глубокого диалога, а не взаимных упреков, часто связанных с надуманными представлениями о том, что Америка и Европа дрейфуют в диаметрально противоположных направлениях. Истина заключается в том, что Запад в целом может дать миру очень много, но осуществить это можно лишь в том случае, если у него будет единое представление об этом. Сегодня Запад не испытывает недостатка в военной мощи (у Америки она в избытке) или в финансовых ресурсах (в этом Европа может сравниться с Америкой). Дело, скорее, в способности выйти за пределы узкого круга собственных забот и интересов. В момент, когда человечество стоит перед лицом беспрецедентных вызовов с точки зрения безопасности и благосостояния, лидеры Запада в интеллектуальном плане нередко оказываются бесплодными. Осознанная стратегическая дискуссия может пробудить необходимый дух политического новаторства.

Во всяком случае, если такой генеральный пересмотр стратегических концепций окажется неосуществимым, трансатлантический альянс должен сосредоточиться на конкретных проблемах. В Европе это касается устойчивых и взаимодополняющих процессов расширения Евросоюза и НАТО. Это расширение сейчас вступает в свою третью фазу. Первая – варшавская фаза – была связана с непосредственными геостратегическими последствиями «холодной войны» и предусматривала быстрое принятие в НАТО Польши, Чехии и Венгрии; вторая – вильнюсская фаза – была связана с почти одновременным и географически совпадающим решением о расширении НАТО и Евросоюза за счет, соответственно, семи и десяти новых государств; следующий (киевский?) раунд может быть обращен дальше на восток, на Украину и, возможно, на Кавказ, а вероятно, даже в конечном счете и на принятие в НАТО России.

За пределами собственно Европы большой интерес для Америки представляет регион Ближнего Востока, который также беспокоит Европу. План «дорожная карта» для палестино-израильского мирного урегулирования, во многом зависящий от настойчивых и совместных усилий Америки и Европы, неотделим от «дорожной карты» возрождения Ирака как стабильного, независимого, идущего по пути демократизации государства. Без того и другого мир в регионе невозможен. Совместные действия США и Евросоюза будут также способствовать более эффективному проведению курса на избежание лобового столкновения между Западом и исламом, в поощрении позитивных тенденций в мусульманском мире, которые в конечном счете ведут к его включению в современный и демократический мир.

Однако согласованное движение к достижению этой общей цели требует глубокого понимания различных течений внутри ислама, и в этом у Европы есть определенное преимущество перед Америкой. Кроме того, забота Америки о безопасности Израиля уравновешивается симпатиями европейцев к бедственному положению палестинцев. Без полного учета той и другой озабоченности мирное разрешение израильско-палестинского конфликта невозможно. Мирный исход этого конфликта, в свою очередь, будет способствовать необходимому и давно назревшему преобразованию соседних арабских обществ, снижению антиамериканской враждебности. Нежелание нескольких американских администраций попытаться решить эту проблему явилось одним из факторов, способствовавших росту экстремизма в данном регионе.

Америке также предстоит сыграть уникальную роль в развитии демократии в арабском мире. На протяжении более двух веков Америка была колыбелью свободы, центром притяжения тех, кто хотел жить в условиях свободы. Она также была источником вдохновения для тех, кто стремился сделать свою собственную страну такой же свободной, как Америка. В период «холодной войны» только Америка четко провозгласила через радио «Свободная Европа», что она отказывается признать как окончательное подчинение Центральной Европы контролю из Москвы. Именно Америка при президенте Картере выступила в защиту прав человека и тем самым идеологически поставила Советский Союз в положение обороняющегося. Америка, таким образом, не стремилась навязать другим свою политическую культуру, она пропагандировала общие чаяния.

Об этом важно вспомнить именно теперь, когда доминирующая в глобальном масштабе Америка заявляет о своей решимости демократизировать мусульманские страны. Цель это благородная и практичная в том смысле, что распространение демократии способствует укреплению мира. При этом, однако, важно не забывать главного урока истории: любое справедливое дело в руках фанатиков превращается в свою противоположность. Так случилось с религией в Средние века, когда религиозное рвение превратило проникнутую состраданием и кротостью религию в кошмар инквизиции. То же самое случилось в более близкие нам времена, когда олицетворением «свободы, равенства и братства» Французской революции стала гильотина. Ушедший век принес человечеству неслыханные страдания, когда идеалы социализма выродились в бесчеловечный ленинизм-сталинизм.

Продвижение демократии, если этим заниматься с фанатичным рвением, игнорируя исторические и культурные традиции ислама, также может привести к отрицанию самой демократии. Ссылка на то, что после Второй мировой войны Америка успешно установила демократический режим в Германии и Японии, не учитывает исторически важных фактов. Можно назвать только два из них: в 2003 году в Берлине торжественно отметили столетие победы германской Социалистической партии на муниципальных выборах не где-нибудь, а в столице имперской Германии. Американские реформы в Японии получили общественное признание, потому что их открыто поддержал император Японии. В обоих случаях социальная база позволила Соединенным Штатам после Второй мировой войны ввести там демократическое устройство.

Некоторые предпосылки в этом же плане, хотя и более ограниченные, есть и на Ближнем Востоке, но их реализация потребует исторического терпения и такта. Опыт нескольких исламских стран, расположенных на периферии Запада, – особенно Турции, а также Марокко и (несмотря на фундаменталистский привкус) Ирана – наводит на мысль, что, когда демократизация является результатом органичного развития, а не догматического навязывания со стороны чуждой силы, исламское общество постепенно осваивает и принимает политическую культуру демократии.

Учитывая возросшую роль Америки в политической жизни арабского Ближнего Востока после оккупации Ирака, важно, чтобы творцы американской внешней политики не пошли на поводу у доктринерски настроенных и нетерпеливых сторонников навязываемой извне демократизации, можно сказать, «демократизации сверху». Злоупотребление лозунгами на этот счет во многих случаях может отражать неуважение традиций ислама. У других это может быть просто тактическим приемом, который используется в надежде, что акцент на демократизации позволит снизить политическое давление на арабов и израильтян и даст им возможность уйти от компромисса, необходимого для мирного урегулирования. Каковы бы ни были эти мотивы, остается фактом, что подлинная и жизнеспособная демократия успешнее развивается в условиях, которые приводят к постепенным спонтанным переменам, без спешки и принуждения. Первый из названных подходов может реально изменить политическую культуру, а второй может лишь навязать некую политическую корректность, которая по своей природе будет недолговечной.

Стратегический диапазон Атлантической повестки простирается в восточном направлении за пределы Ближнего Востока. Новые Мировые Балканы – дуга кризиса от Персидского залива до Малаккского пролива – станет менее взрывоопасной, если ресурсы трех наиболее процветающих регионов мира – политически энергичной Америки, экономически объединяющейся Европы и коммерчески динамичной Восточной Азии – будут согласованно использованы для совместного противодействия угрозам безопасности, которые создаются волнениями в этом обширном регионе. Эта угроза усугубляется наличием ядерного оружия у двух враждующих соседних государств – Индии и Пакистана, в каждом из которых существует и серьезная внутренняя напряженность. Америка и Европа должны вместе добиваться от Японии и особенно от Китая их более тесного участия в совместных усилиях по сдерживанию тенденций распада. Учитывая, что оба эти государства уже в большой степени зависят от поступления энергоносителей из Персидского залива и Центральной Азии – и эта зависимость постоянно растет, – они не могут стоять в стороне от общих проблем, существующих в этом подверженном насилию регионе, который для одной Америки может стать зыбучими песками.

Америка уже существенно расширила свои военные обязательства в Европе. В военном отношении она постоянно присутствует в Афганистане и некоторых новых независимых государствах Центральной Азии. Принимая во внимание расширяющуюся коммерческую активность Китая в Центральной Азии, зоне, которая до последнего времени находилась под исключительным влиянием России, необходимость более широкого международного сотрудничества для противодействия местным дестабилизирующим тенденциям становится все более актуальной. Надо добиваться от Японии и Китая конкретного участия в политической и социальной стабилизации этого региона.

Глобальная стабильность также будет зависеть от того, как динамика соотношения сил на Дальнем Востоке будет влиять на взаимоотношения Америки, Японии и Китая. Соединенные Штаты должны позаботиться о том, чтобы трансформировать складывающееся равновесие между США, Японией и Китаем в структурированные отношения безопасности. Геополитически Азия чем-то напоминает Европу до Первой мировой войны. Америке удалось стабилизировать Европу, но перед ней маячит перспектива потенциального структурного кризиса в Азии, где все еще соперничает несколько крупных держав, хотя этот процесс сдерживается стратегическим присутствием США на периферии этого региона. В основе такого присутствия лежат американо-японские отношения, но рост регионального влияния Китая и непредсказуемость Северной Кореи требуют более активной политики США по развитию системы как минимум трехсторонних отношений безопасности. Как уже отмечалось, такое трехстороннее равновесие будет устойчивым, оно потребует более активного участия в международных делах Японии и постепенно будет играть более значительную роль в военном плане.

Создание этого равновесия может, в свою очередь, потребовать создания трансевразийской многосторонней структуры безопасности для реагирования на это новое измерение глобальной безопасности. Если не удастся хотя бы де-факто вовлечь Китай и Японию в общую структуру обеспечения безопасности, это в конечном счете может вызвать опасный тектонический сдвиг, возможно, включающий одностороннюю ремилитаризацию Японии, уже обладающей потенциалом для того, чтобы в очень короткий срок стать ядерной державой. Это еще больше усугубит угрозу стремления Северной Кореи к созданию собственного ядерного арсенала. Необходимость коллективной реакции на действия Северной Кореи лишь подчеркивает общий принцип: только поддерживаемая союзниками и партнерами американская гегемония может эффективно противодействовать все более интенсивному распространению оружия массового поражения, идет ли речь об отдельных государствах или об экстремистских организациях.

Америка должна решать эти дилеммы в контексте исторического по своему значению взаимодействия между американской глобальной мощью и глобальной взаимозависимостью в век мгновенной связи. Главной дилеммой Америки будет нахождение правильного баланса между существующей односторонней гегемонией и складывающимся мировым сообществом, с одной стороны, и демократическими ценностями и обязанностями, вытекающими из глобальной мощи, – с другой. Глобализация, за которую выступает Америка, может помочь смягчить глобальные беспорядки – при условии что она не ухудшит, а улучшит положение беднейших стран и будет руководствоваться не только собственными экономическими, но и гуманитарными интересами. Позиция США в отношении многосторонних обязательств, особенно тех, которые не совпадают с более узкими и односторонними американскими целями, является показателем ее готовности к глобализации, действительно способствующей развитию равноправной взаимозависимости, в отличие от неравной зависимости. Позиция США в отношении многосторонних обязательств в последние годы создала широко распространенное впечатление, что создание равных условий для всех членов мирового сообщества не относится к числу приоритетов Америки.

Америка должна более тонко чувствовать риск того, что ее отождествление с несправедливой моделью глобализации может вызвать мировую реакцию, ведущую к появлению нового антиамериканского кредо. В наш век глобального политического пробуждения социальных страстей и фанатичной ненависти безопасность зависит не только от военной мощи. В долгосрочном плане непосредственное влияние на нее будет оказывать и то, как Америка определит и будет проводить в жизнь политику глобализации.

Аналогичным образом Америке следует более вдумчиво относиться к неожиданным политическим последствиям своего уникального культурного воздействия на мир. Глобальная привлекательность американской мощи порождает непредвиденный эффект в виде завышенных ожиданий со стороны жителей различных стран. Они предъявляют к Америке более высокие требования, чем к другим странам, в том числе нередко своим собственным. На самом деле антиамериканизм несет в себе немало признаков разочарования. В результате те, кто разочаровался в Америке, именно в силу слишком больших ожиданий особенно возмущаются тем, что она недостаточно делает для исправления невыносимых условий, в которых они находятся. В итоге культурная привлекательность Америки оборачивается политической дестабилизацией, в то время как Америка стремится укреплять политическую стабильность, исходя из своих долгосрочных стратегических интересов. Таким образом, Америка может получить политические дивиденды от вызванной ею мировой культурной революции только в том случае, если она сделает ставку на действительно общие глобальные интересы.

Поскольку другим критически важным источником глобального образа Америки является магнетическая привлекательность ее демократической системы, американцы должны столь же бережно соблюдать хрупкий баланс между соблюдением гражданских прав и требований национальной безопасности. Это сделать легче, когда войны идут далеко и их издержки социально приемлемы. Но острая реакция общества на преступление 11 сентября, которую, возможно, намеренно подогревали по политическим причинам, может привести к серьезному пересмотру этого баланса. Менталитет осажденной крепости способен отравить любую демократию. То, что сделала с Израилем вражда в окружающем его регионе, с Америкой может сделать страх, подогреваемый существующей в мире враждебностью.

Отсюда следует, что внутренняя безопасность Америки должна обеспечиваться таким способом, который одновременно укреплял бы ее суверенную мощь и глобальную легитимность этой мощи. Стоит еще раз повторить то, о чем уже говорилось ранее. В настоящее время в Америке развернулась третья в ее истории с момента обретения ею независимости большая дискуссия относительно требований ее национальной обороны. По понятным причинам в центре этой дискуссии стоит вопрос о выживании общества в новой обстановке развития и распространения оружия массового поражения, нарастающих глобальных волнений и усиливающегося страха перед терроризмом.

Америка оказалась в новых исторических условиях, которые характеризуются весьма тонким взаимодействием между ее внутренней безопасностью и общей обстановкой в мире. Принимая во внимание ее роль в обеспечении глобальной безопасности и ее исключительную глобальную вездесущность, Америка вправе требовать для себя большей безопасности, чем другие страны. Ей нужна сила, которую можно с решимостью применять в глобальном масштабе. Она должна укреплять свою разведку (а не тратить огромные ресурсы на содержание бюрократического аппарата внутренней безопасности) так, чтобы можно было упреждать угрозы Америке. Она должна сохранять всеобъемлющее технологическое преимущество в отношении всех своих соперников в стратегических и обычных вооруженных силах. Но она также должна определять свою безопасность в таких категориях, которые отвечали бы интересам других. Эта многоплановая задача может решаться более успешно, если мир поймет, что траектория большой американской стратегии ведет в направлении глобального сообщества взаимных интересов.

Ассимиляция России

Распад в конце 1991 года самого крупного по территории государства в мире способствовал образованию «черной дыры» в самом центре Евразии. Это было похоже на то, как если бы центральную и важную в геополитическом смысле часть суши стерли с карты земли.

Крах Советского Союза стал заключительным этапом постепенного распада мощного китайско-советского коммунистического блока, который за короткий промежуток времени сравнялся, а в некоторых зонах даже превзошел границы владений Чингисхана. Однако более современный трансконтинентальный евроазиатский блок просуществовал недолго; уже отпадение от него Югославии Тито и неповиновение Китая Мао свидетельствовали об уязвимости коммунистического лагеря перед лицом националистических устремлений, которые, как оказалось, сильнее идеологических уз. Китайско-советский блок просуществовал около десяти, Советский Союз – примерно 70 лет.

Однако в геополитическом плане еще более значительным событием явился развал многовековой, с центром правления в Москве, великой Российской державы. Распад этой империи был ускорен общим социально-экономическим и политическим крахом советской системы, хотя большая часть ее болезней оставалась затушеванной почти до самого конца благодаря системе секретности и самоизоляции. Поэтому мир был ошеломлен кажущейся быстротой саморазрушения Советского Союза. В течение всего лишь двух недель декабря 1991 года сначала о роспуске Советского Союза демонстративно заявили главы республик России, Украины и Белоруссии, затем официально он был заменен на более неопределенное образование, названное Содружеством Независимых Государств, объединившим все советские республики, кроме балтийских; далее советский президент неохотно ушел в отставку, а советский флаг был спущен с башни Кремля; и наконец, Российская Федерация – в настоящее время преимущественно русское национальное государство с общей численностью населения в 150 миллионов человек – появилась на арене в качестве преемницы де-факто бывшего Советского Союза, в то время как остальные республики – насчитывающие еще 150 миллионов человек – утверждали в разной степени свои права на независимость и суверенитет.

Крах Советского Союза вызвал колоссальное геополитическое замешательство. В течение 14 дней россияне, которые вообще-то даже меньше были осведомлены, чем внешний мир, о приближающемся распаде Советского Союза, неожиданно для себя обнаружили, что они более не являются хозяевами трансконтинентальной империи, а границы других республик с Россией стали теми, какими они были с Кавказом в начале 1800-х годов, со Средней Азией – в середине 1800-х и, что намного более драматично и болезненно, с Западом – приблизительно в 1600 году, сразу же после царствования Ивана Грозного. Потеря Кавказа способствовала появлению стратегических опасений относительно возобновления влияния Турции; потеря Средней Азии породила чувство утраты значительных энергетических и минеральных ресурсов, равно как и чувство тревоги в связи с потенциальной мусульманской проблемой; независимость Украины бросила вызов притязаниям России на божественное предназначение быть знаменосцем всего панславянского сообщества.

Пространство, веками принадлежавшее царской империи и в течение трех четвертей века Советскому Союзу под главенством русских, теперь заполнено дюжиной государств, большинство из которых (кроме России) едва ли готовы к обретению подлинного суверенитета; к тому же численность населения этих государств тоже разная: от довольно крупной Украины, имеющей 52 миллиона человек, и до Армении, насчитывающей всего 3,5 миллиона. Их жизнеспособность представлялась сомнительной, в то время как готовность Москвы постоянно приспосабливаться к новой реальности также выглядела непредсказуемой. Исторический шок, который испытали русские, был усилен еще и тем, что примерно 20 миллионов человек, говорящих по-русски, в настоящее время постоянно проживают на территории иностранных государств, где политическое господство находится в руках все более националистически настроенных элит, решивших утвердить свою национальную самобытность после десятилетий более или менее принудительной русификации.

Крах Российской империи создал вакуум силы в самом центре Евразии. Слабость и замешательство были присущи не только новым, получившим независимость государствам, но и самой России: потрясение породило серьезный кризис всей системы, особенно когда политический переворот дополнился попыткой разрушить старую социально-экономическую модель советского общества. Травма нации усугубилась военным вмешательством России в Таджикистане, обусловленным опасениями захвата мусульманами этого нового независимого государства, но в еще большей степени она была обострена трагическим, кровавым, невероятно дорогим, как в политическом, так и в экономическом плане, вторжением России в Чечню. Самым болезненным в этой ситуации является осознание того, что авторитет России на международной арене в значительной степени подорван; прежде одна из двух ведущих мировых сверхдержав в настоящее время в политических кругах многими оценивается просто как региональная держава «третьего мира», хотя по-прежнему и обладающая значительным, но все более и более устаревающим ядерным арсеналом.

Образовавшийся геополитический вакуум увеличивался в связи с размахом социального кризиса в России. Коммунистическое правление в течение трех четвертей века причинило беспрецедентный биологический ущерб российскому народу. Огромное число наиболее одаренных и предприимчивых людей были убиты или пропали без вести в лагерях ГУЛАГа, и таких людей насчитывается несколько миллионов. Кроме того, страна также несла потери во время Первой мировой войны, имела многочисленные жертвы в ходе затяжной Гражданской войны, терпела зверства и лишения во время Второй мировой войны. Правящий коммунистический режим навязал удушающую ортодоксальную доктрину всей стране, одновременно изолировав ее от остального мира. Экономическая политика страны была абсолютно индифферентна к экологическим проблемам, в результате чего значительно пострадали как окружающая среда, так и здоровье людей. Согласно официальным статистическим данным России, к середине 90-х годов только примерно 40 % от числа новорожденных появлялись на свет здоровыми, в то время как приблизительно пятая часть от числа всех российских первоклассников страдала задержкой умственного развития. Продолжительность жизни у мужчин сократилась до 57,3 года, и русских умирало больше, чем рождалось. Социальные условия в России фактически соответствовали условиям страны «третьего мира» средней категории.

Не только кризис внутри страны и потеря международного статуса мучительно тревожат Россию, особенно представителей русской политической элиты, но и геополитическое положение России, также оказавшееся неблагоприятным. На Западе вследствие процесса распада Советского Союза границы России существенно изменились в неблагоприятную для нее сторону, а сфера ее геополитического влияния серьезно сократилась. Прибалтийские государства находились под контролем России с 1700-х годов, и потеря таких портов, как Рига и Таллин, сделала доступ России к Балтийскому морю более ограниченным, причем в зонах, где оно зимой замерзает. Хотя Москва и сумела сохранить политическое главенствующее положение в новой, получившей официальный статус независимости, но в высшей степени русифицированной Беларуси, однако еще далеко не ясно, не одержит ли в конечном счете и здесь верх националистическая инфекция. А за границами бывшего Советского Союза крах Организации Варшавского договора означал, что бывшие сателлиты Центральной Европы, среди которых на первое место выдвинулась Польша, быстрыми темпами склоняются в сторону НАТО и Европейского Союза.

Самым беспокоящим моментом явилась потеря Украины. Появление независимого государства Украины не только вынудило всех россиян переосмыслить характер их собственной политической и этнической принадлежности, но и обозначило большую геополитическую неудачу Российского государства. Отречение от более чем 300-летней российской имперской истории означало потерю потенциально богатой индустриальной и сельскохозяйственной экономики и 52 миллиона человек, этнически и религиозно наиболее тесно связанных с русскими, которые способны были превратить Россию в действительно крупную и уверенную в себе имперскую державу. Независимость Украины также лишила Россию ее доминирующего положения на Черном море, где Одесса служила жизненно важным портом для торговли со странами Средиземноморья и всего мира в целом.

Потеря Украины явилась геополитически важным моментом по причине существенного ограничения геостратегического выбора России. Даже без Прибалтийских республик и Польши Россия, сохранив контроль над Украиной, могла бы все же попытаться не утратить место лидера в решительно действующей евразийской империи, внутри которой Москва смогла бы подчинить своей воле неславянские народы южного и юго-восточного регионов бывшего Советского Союза. Однако без Украины с ее 52-миллионным славянским населением любая попытка Москвы воссоздать евразийскую империю способствовала бы, по всей видимости, тому, что в гордом одиночестве Россия оказывалась запутавшейся в затяжных конфликтах, с поднявшимися на защиту своих национальных и религиозных интересов неславянскими народами; война с Чечней является, вероятно, просто первым тому примером. Более того, принимая во внимание снижение уровня рождаемости в России и буквально взрыв рождаемости в республиках Средней Азии, любое новое евразийское государство, базирующееся исключительно на власти России, без Украины неизбежно с каждым годом будет становиться все менее европейским и все более азиатским.

Потеря Украины явилась не только центральным геополитическим событием, она также стала геополитическим катализатором. Именно действия Украины – объявление ею независимости в декабре 1991 года, ее настойчивость в ходе важных переговоров в Беловежской пуще о том, что Советский Союз следует заменить более свободным Содружеством Независимых Государств, и особенно неожиданное навязывание, похожее на переворот, украинского командования над подразделениями Советской Армии, размещенными на украинской земле, – помешали СНГ стать просто новым наименованием более федерального СССР. Политическая самостоятельность Украины ошеломила Москву и явилась примером, которому, хотя вначале и не очень уверенно, затем последовали другие советские республики.

Потеря Россией своего главенствующего положения на Балтийском море повторилась и на Черном море не только из-за получения Украиной независимости, но также еще и потому, что новые независимые государства Кавказа – Грузия, Армения и Азербайджан – усилили возможности Турции по восстановлению однажды утраченного влияния в этом регионе. До 1991 года Черное море являлось отправной точкой России в плане проекции своей военно-морской мощи на район Средиземноморья. Однако к середине 90-х годов Россия осталась с небольшой береговой полосой Черного моря и с неразрешенным спорным вопросом с Украиной о правах на базирование в Крыму остатков советского Черноморского флота, наблюдая при этом с явным раздражением за проведением совместных, Украины с НАТО, военно-морских и морских десантных маневров, а также за возрастанием роли Турции в регионе Черного моря. Россия также подозревала Турцию в оказании эффективной помощи силам сопротивления в Чечне.

Далее, к юго-востоку геополитический переворот вызвал аналогичные существенные изменения статуса России в зоне Каспийского бассейна и в Средней Азии в целом. До краха Советского Союза Каспийское море фактически являлось российским озером, небольшой южный сектор которого находился на границе с Ираном. С появлением независимого и твердо националистического Азербайджана – позиции которого были усилены устремившимися в эту республику нетерпеливыми западными нефтяными инвесторами – и таких же независимых Казахстана и Туркменистана, Россия стала только одним из пяти претендентов на богатства Каспийского моря. Россия более не могла уверенно полагать, что по собственному усмотрению может распоряжаться этими ресурсами.

Появление самостоятельных независимых государств Средней Азии означало, что в некоторых местах юго-восточная граница России была оттеснена в северном направлении более чем на тысячу миль. Новые государства в настоящее время контролируют большую часть месторождений минеральных и энергетических ресурсов, которые обязательно станут привлекательными для иностранных государств. Неизбежным становится то, что не только представители элиты, но вскоре и простые люди в этих республиках будут становиться все более и более националистически настроенными и, по всей видимости, будут все в большей степени придерживаться мусульманской ориентации. В Казахстане, обширной стране, располагающей огромными запасами природных ресурсов, но с населением почти в 20 миллионов человек, распределенным примерно поровну между казахами и славянами, лингвистические и национальные трения, по-видимому, имеют тенденцию к усилению. Узбекистан – при более однородном этническом составе населения, насчитывающего примерно 25 миллионов человек, и лидерах, делающих акцент на историческом величии страны, – становится все более активным в утверждении нового постколониального статуса региона. Туркменистан, который географически защищен Казахстаном от какого-либо прямого контакта с Россией, активно налаживает и развивает новые связи с Ираном в целях ослабления своей прежней зависимости от российской системы для получения доступа на мировые рынки.

Республики Средней Азии, получающие поддержку Турции, Ирана, Пакистана и Саудовской Аравии, не склонны торговать своим новым политическим суверенитетом даже ради выгодной экономической интеграции с Россией, на что многие русские все еще продолжают надеяться. По крайней мере, некоторая напряженность и враждебность в отношениях этих республик с Россией неизбежны, хотя на основании неприятных прецедентов с Чечней и Таджикистаном можно предположить, что нельзя полностью исключать и возможности развития событий в еще более худшую сторону. Для русских спектр потенциального конфликта с мусульманскими государствами по всему южному флангу России (общая численность населения которых, вместе с Турцией, Ираном и Пакистаном, составляет более 300 миллионов человек) представляет собой источник серьезной обеспокоенности.

И наконец, в момент краха советской империи Россия столкнулась с новой угрожающей геополитической ситуацией также и на Дальнем Востоке, хотя ни территориальные, ни политические изменения не коснулись этого региона. В течение нескольких веков Китай представлял собой более слабое и более отсталое государство по сравнению с Россией, по крайней мере в политической и военной сферах. Никто из русских, обеспокоенных будущим страны и озадаченных драматическими изменениями этого десятилетия, не в состоянии проигнорировать тот факт, что Китай в настоящее время находится на пути становления и преобразования в более развитое, более динамичное и более благополучное государство, нежели Россия. Экономическая мощь Китая в совокупности с динамической энергией его 1,2-миллиардного населения существенно меняют историческое уравнение между двумя странами с учетом незаселенных территорий Сибири, почти призывающих китайское освоение.

Такая неустойчивая новая реальность не может не отразиться на чувстве безопасности России по поводу ее территорий на Дальнем Востоке, равно как и в отношении ее интересов в Средней Азии. В долгосрочной перспективе подобного рода перемены могут даже усугубить геополитическую важность потери Россией Украины. О стратегических последствиях такой ситуации для России очень хорошо сказал Владимир Лукин, первый посол посткоммунистического периода России в Соединенных Штатах, а позднее председатель Комитета по иностранным делам в Госдуме:

«В прошлом Россия видела себя во главе Азии, хотя и позади Европы. Однако затем Азия стала развиваться более быстрыми темпами… и мы обнаружили самих себя не столько между «современной Европой» и «отсталой Азией», сколько занимающими несколько странное промежуточное пространство между двумя «Европами».

Короче говоря, Россия, являвшаяся до недавнего времени созидателем великой территориальной державы и лидером идеологического блока государств-сателлитов, территория которых простиралась до самого центра Европы и даже одно время до Южно-Китайского моря, превратилась в обеспокоенное национальное государство, не имеющее свободного географического доступа к внешнему миру и потенциально уязвимое перед лицом ослабляющих его конфликтов с соседями на западном, южном и восточном флангах. Только непригодные для жизни и недосягаемые северные просторы, почти постоянно скованные льдом и покрытые снегом, представляются безопасными в геополитическом плане.

Таким образом, период исторического и стратегического замешательства в постимперской России был неизбежен. Потрясающий развал Советского Союза и особенно ошеломляющий и, в общем-то, неожиданный распад великой Российской империи положили начало в России процессу широкого поиска души, широким дебатам по вопросу о том, как в настоящее время должна Россия определять самое себя в историческом смысле, появлению многочисленных публичных и частных суждений по вопросам, которые в большинстве крупных стран даже не поднимаются: «Что есть Россия? Где Россия? Что значит быть русским?».

Это не просто теоретические вопросы: любой ответ на них наполнен значительным геополитическим содержанием. Является ли Россия национальным государством, основу которого составляют только русские, или Россия является по определению чем-то большим (как Великобритания – это больше, чем Англия) и, следовательно, ей судьбой назначено быть империей? Каковы – исторически, стратегически и этнически – действительные границы России? Следует ли рассматривать независимую Украину как временное отклонение в рамках этих исторических, стратегических и этнических понятий? (Многие русские склонны считать именно так.) Чтобы быть русским, должен ли человек быть русским с этнической точки зрения или он может быть русским с политической, а не этнической точки зрения (т. е. быть «россиянином» – что эквивалентно «британцу», а не «англичанину»)? Например, Ельцин и некоторые русские доказывали (с трагическими последствиями), что чеченцев можно и даже должно считать русскими.

За год до крушения Советского Союза русский националист, один из тех, кто видел приближающийся конец Союза, во всеуслышание заявил с отчаянием:

«Если ужасное несчастье, немыслимое для русских людей, все-таки произойдет и государство разорвут на части, и люди, ограбленные и обманутые своей 1000-летней историей, внезапно останутся одни, когда их недавние «братья», захватив свои пожитки, сядут в свои «национальные спасательные шлюпки» и уплывут от давшего крен корабля, что ж, нам некуда будет податься… Русская государственность, которая олицетворяет собой «русскую идею» политически, экономически и духовно, будет создана заново. Она вберет в себя все лучшее из долгих 1000 лет существования царизма и 70 советских лет, которые пролетели как одно мгновение».

Но как? Поиск ответа, который был бы приемлемым для русского народа и одновременно реалистичным, осложняется историческим кризисом самого русского государства. На протяжении практически всей своей истории это государство было одновременно инструментом и территориальной экспансии, и экономического развития. Это также было государство, которое преднамеренно не представляло себя чисто национальным инструментом, как это принято в западноевропейской традиции, но определяло себя исполнителем специальной наднациональной миссии, с «русской идеей», разнообразно определенной в религиозных, геополитических или идеологических рамках. Теперь же в этой миссии ей внезапно отказали, когда государство уменьшилось территориально до главным образом этнической величины.

Более того, постсоветский кризис русского государства (так сказать, его «сущности») был осложнен тем фактом, что Россия не только внезапно лишилась своей имперской миссионерской роли, но и оказалась под давлением своих собственных модернизаторов (и их западных консультантов), которые, чтобы сократить зияющий разрыв между социально отсталой Россией и наиболее развитыми евразийскими странами, требуют, чтобы Россия отказалась от своей традиционной экономической роли ментора, владельца и распорядителя социальными благами. Это потребовало ни более ни менее как политически революционного ограничения роли Российского государства на международной арене и внутри страны. Это стало абсолютно разрушительным для большинства укоренившихся моделей образа жизни в стране и усилило разъединяющий смысл геополитической дезориентации среди русской политической элиты.

В этой запутанной обстановке, как и можно было ожидать, на вопрос: «Куда идет Россия и что есть Россия?» – возникает множество ответов. Большая протяженность России в Евразии давно способствовала тому, чтобы элита мыслила геополитически. Первый министр иностранных дел постимперской и посткоммунистической России Андрей Козырев вновь подтвердил этот образ мышления в одной из своих первых попыток определить, как новая Россия должна вести себя на международной арене. Меньше чем через месяц после распада Советского Союза он заметил: «Отказавшись от мессианства, мы взяли курс на прагматизм… мы быстро пришли к пониманию, что геополитика… заменяет идеологию».

Вообще говоря, как реакция на крушение Советского Союза возникли три общих и частично перекрывающихся геостратегических варианта, каждый из которых, в конечном счете, связан с озабоченностью России своим статусом по сравнению с Америкой и содержит некоторые внутренние варианты. Эти несколько направлений мысли могут быть классифицированы следующим образом:

1. Приоритет «зрелого стратегического партнерства» с Америкой, что для некоторых приверженцев этой идеи являлось на самом деле термином, под которым зашифрован глобальный кондоминиум.

2. Акцент на «ближнее зарубежье» как на объект основного интереса России, при этом одни отстаивают некую модель экономической интеграции при доминировании Москвы, а другие также рассчитывают на возможную реставрацию некоторого имперского контроля с созданием, таким образом, державы, более способной уравновесить Америку и Европу.

3. Контральянс, предполагающий создание чего-то вроде евразийской антиамериканской коалиции, преследующей цель снизить преобладание Америки в Евразии.

Хотя первая идея первоначально доминировала среди членов новой правящей команды президента Ельцина, второй вариант снискал известность в политических кругах вскоре после первой идеи, частично как критика геополитических приоритетов Ельцина; третья идея возникла несколько позже, где-то в середине 90-х годов, в качестве реакции на растущие настроения, что геостратегия постсоветской России неясна и не работает. Как это случается, все три варианта оказались неуклюжими с исторической точки зрения и разработанными на основе весьма фантасмагорических взглядов на нынешние мощь, международный потенциал и интересы России за рубежом.

Сразу же после крушения Советского Союза первоначальная позиция Ельцина отображала всегда лелеемую, но никогда не достигавшую полного успеха концепцию русской политической мысли, выдвигаемую «прозападниками»: Россия – государство западного мира – должна быть частью Запада и должна как можно больше подражать Западу в своем развитии. Эта точка зрения поддерживалась самим Ельциным и его министром иностранных дел, при этом Ельцин весьма недвусмысленно осуждал русское имперское наследие. Выступая в Киеве 19 ноября 1990 года и высказывая мысли, которые украинцы и чеченцы смогли впоследствии обернуть против него же, Ельцин красноречиво заявил:

«Россия не стремится стать центром чего-то вроде новой империи… Россия лучше других понимает пагубность такой роли, поскольку именно Россия долгое время играла эту роль. Что это дало ей? Стали ли русские свободнее? Богаче? Счастливее?.. История научила нас, что народ, который правит другими народами, не может быть счастливым».

Сознательно дружественная позиция, занятая Западом, особенно Соединенными Штатами, в отношении нового российского руководства ободрила постсоветских «прозападников» в российском внешнеполитическом истеблишменте. Она усилила его проамериканские настроения и соблазнила членов этого истеблишмента. Новым лидерам льстило быть накоротке с высшими должностными лицами, формулирующими политику единственной в мире сверхдержавы, и они легко впали в заблуждение, что они тоже лидеры сверхдержавы. Когда американцы запустили в оборот лозунг о «зрелом стратегическом партнерстве» между Вашингтоном и Москвой, русским показалось, что этим был благословлен новый демократический американо-российский кондоминиум, пришедший на смену бывшему соперничеству.

Этот кондоминиум будет глобальным по масштабам. Таким образом Россия будет не только законным правопреемником бывшего Советского Союза, но и де-факто партнером в мировом устройстве, основанном на подлинном равенстве. Как не устают заявлять российские лидеры, это означает не только то, что остальные страны мира должны признать Россию равной Америке, но и то, что ни одна глобальная проблема не может обсуждаться или решаться без участия и/или разрешения России. Хотя открыто об этом не говорилось, в эту иллюзию вписывается также точка зрения, что страны Центральной Европы должны каким-то образом остаться, или даже решить остаться, регионом, политически особо близким России. Роспуск Варшавского договора и СЭВ не должен сопровождаться тяготением их бывших членов к НАТО или даже только к ЕС.

Западная помощь тем временем позволит российскому правительству провести реформы внутри страны, исключить вмешательство государства в экономику и создать условия для укрепления демократических институтов. Восстановление Россией экономики, ее специальный статус равноправного партнера Америки и просто ее привлекательность побудят недавно образовавшиеся независимые государства – благодарные России за то, что она не угрожает им, и все более осознающие выгоды некоего союза с ней – к самой тесной экономической, а затем и политической интеграции с Россией, расширяя таким образом пределы этой страны и увеличивая ее мощь.

Проблема с таким подходом заключается в том, что он лишен внешнеполитического и внутриполитического реализма. Хотя концепция «зрелого стратегического партнерства» и ласкает взор и слух, она обманчива. Америка никогда не намеревалась делить власть на земном шаре с Россией, да и не могла делать этого, даже если бы и хотела. Новая Россия была просто слишком слабой, слишком разоренной 75 годами правления коммунистов и слишком отсталой социально, чтобы быть реальным партнером Америки в мире. По мнению Вашингтона, Германия, Япония и Китай по меньшей мере так же важны и влиятельны. Более того, по некоторым центральным геостратегическим вопросам, представляющим национальный интерес Америки, – в Европе, на Ближнем Востоке и на Дальнем Востоке – устремления Америки и России весьма далеки от совпадения. Как только неизбежно начали возникать разногласия – из-за диспропорций в сфере политической мощи, финансовых затрат, технологических новшеств и культурной притягательности – идея «зрелого стратегического партнерства» стала казаться дутой, и все больше русских считают ее выдвинутой специально для обмана России.